В коридоре затопали. Судя по звуку, топали огромные кованые сапожищи.

Производимый грохот мог разбудить целое кладбище. К тому же, обладатели сапог орали в полный голос. Шла яростная дискуссия на чудовищном наречии, и в потоке звуков лишь изредка угадывались человеческие слова, как в бульботении младенца вдруг прорезается какое-нибудь отчетливое "дай!". Мариус нервно осмотрелся. Окно! Оно должно выходить на улицу. Мягко, по-тигриному, Мариус прыгнул к окну. Теперь: открыть, выпрыгнуть и быстро, но аккуратно затворить створки. Неподалеку злобно заворчала очередная собака. Не дожидаясь, во что это выльется, грабитель-дебютант перемахнул через плетень. Он испытывал странную в данных обстоятельствах обиду. Он злился, что облаян. В Черных Холмах Мариус славился как мастер общения с собаками. Он умел найти язык с любой шавкой. И собачки чуяли в нем своего, выделяли среди людей и уж ни в коем случае на него не лаяли. Нет, определенно, псы из Союза Свободных Общин — такие же неправильные, как и здешние люди.

В конце улицы показалась какая-то публика. Мариус резко свернул в сторону. И — очень быстро, фортиссимо, на грани бега, а потом и за гранью, под аккомпанемент собачьего концерта понесся прочь от нарастающей смертельной опасности. В мощном хоре сельских кабыздохов выделялся ровный бас чариного волкодава. Через минуту вся улица, заинтересовавшись причиной шума, может объединиться в поисках. Мариус понял: надо выбираться из обитаемой части деревни и лететь к огородам. Иначе ситуация быстро станет критической.

Он прекрасно сознавал, что уже подверг товарищей риску. Хорошо бы им, не мешкая, ретироваться огородами на безопасную от деревни дистанцию. Найдя труп Чары, аборигены тут же обшарят весь двор. Уго с Расмусом будут обнаружены, схвачены, скручены и дезавуированы. Конечно, для них, опытных бойцов, поднявшийся бедлам должен послужить сигналом к отступлению. Но разве эти святые люди способны бросить товарища, попавшего в беду? Инстинкт самосохранения у них развит явно в ущерб самоотверженности, и потому они будут сидеть в засаде и ждать Мариуса.

Мариус бегал очень быстро. Он был чемпионом Черных Холмов по бегу. И он со всех ног бросился к курятнику, у которого оставил друзей. И тут же с кем-то столкнулся и полетел на землю. Мощные руки схватили его за шиворот, подняли, поставили на ноги. И знакомый до боли голос произнес, задыхаясь:

— Ходу, Мас, ходу!

Расмус с Уго поступили просто. Услышав тарарам в непосредственной близости, Уго пробрался к дому, где дежурил Расмус, и призвал того к отступлению. Расмус солдатским чутьем понял, что унести ноги будет по ситуации стратегически верно, даже если Мариус попался. Он сразу схватил главное: чтобы выручить Мариуса, они с Уго должны оставаться на свободе. И Расмус дал волю своим ногам, которые были способны на многое. Они не подкачали, они принесли Расмуса туда, где на всех парах несся к товарищам драгоценный друг.

Беглецы, ведомые Уго, бросились в длиннющий овраг, к которому ниспадали крестьянские огороды. Овраг не спасал от погони, но хоть как-то затруднял преследование.

Благодаря отцу Клемму, Уго знал много старинных воровских правил, и среди них такое: чем быстрее бежишь, тем скорее попадешься. Уходить от погони лучше хитростью, чем скоростью. И он перевел компанию на быстрый шаг. На бегу ведь и думается не особенно. А поразмыслить надо.

Как поступать, спрашивал себя Уго, если селяне смогут быстро составить погоню? А ведь это более чем вероятно. Общественная организация у этих людей — идеальна, как у пчел или муравьев. Факт, известный всякому, кто мало-мальски интересуется этнографией. Свободные общинники — монолитный конклав, который назубок усвоил, как мобилизовать силы в экстремальной ситуации. Совершенный организационный инстинкт передается у них по наследству — результат долгой и кропотливой работы с мозгами населения, работы, которую начинали первые правители Союза, желая сделать свой народ неуязвимым для чужеземных козней. И эта работа принесла блестящий результат. Общинники нейтрализуют попавшего в их среду злонамеренного чужака так же инстинктивно и быстро, как моллюск обезвреживает любое тело, проникшее внутрь его раковины. Причем общинники способны решительно и умело сплотиться не только против многочисленного агрессора, но и против отдельных негодяев, замеченных в злом умысле.

Уго еще не знал о смерти Чары. Но по виду Мариуса легко было догадаться: случилось что-то серьезное. Уго и без свежей информации живо сообразил, что селяне сейчас представляют для троих ренов смертельную опасность.

Уго попытался рассчитать возможные маршруты преследования. Прежде всего, селяне, конечно, обратят внимание на ухоженную дорогу, ведущую в город Дара. Это — наиболее удобный путь отхода. Но местным жителям ведомы абсолютно все пути отхода.

И тут напрашивается простая идея. Чем больше маршрутов задействуют беглецы, тем труднее будет определиться догоняющим. Надо разделиться! Уго вдруг подумал, что селяне могут прихватить с собой собак. Вспомнив волкодава во дворе Чары, он похолодел.

Перейдя на шаг, Мариус получил, наконец, возможность изложить все, что с ним произошло. Услышав печальную повесть о голой девушке, Уго не мог не констатировать с досадой, что ситуация меняется радикально. Теперь, если чужаки попадут в руки общинников, радушные хозяева просто нарежут их на десять тысяч кусков. Поэтому разделяться нужно немедленно.

И Уго ознакомил товарищей со своим планом, который опирался на курс тактики в школе послушников и был подкреплен практическими занятиями в лесах близ Валтины. Уго исходил из того, что прежде всего перекрытыми окажутся дороги, ведущие на восток, как наиболее оживленные и благоустроенные. Значит, надо идти на север и на юг, и только затем, основательно удалившись от воровского села (название которого так и осталось неузнанным), сворачивать к востоку, куда все равно неизбежно уведет экспедицию золотая шпора. В конце концов, местные жители не смогут, бросив дела, контролировать всю округу. Всякий священный гнев имеет границы.

Попрощались коротко, без слез. Мариус отправился на север, поближе к фруктовым садам барона Ломи. Расмус — строго на юг. Уго — по довольно хитрой параболе, на северо-восток, где, как они уже успели сегодня узнать, местность сильно изрезана. Используя этот прихотливый рельеф, отчаянно петляя, Уго собирался послужить этаким механическим зайцем для разъяренных аборигенов, увести их от товарищей. Мариусу с Расмусом следовало в это время поменьше отдыхать и побольше работать ногами. При этом Уго отнюдь не собирался пасть жертвой в неравной борьбе. Уверенный в своих силах, он рассчитывал последовательно: а) локализовать погоню и б) уйти от нее. Для этого Уго максимально облегчился. В смысле — отдал компаньонам всю личную походную утварь. Прославленный малиновый плащ он доверил Мариусу. Эта замечательная вещь…

Но оставим плащ. Проследим за тремя маршрутами. Наиболее завидная судьба ожидала Мариуса. Еще до рассвета он достиг благоуханных фруктовых садов. Немного отоспавшись под прохладной, раскидистой и ласковой яблоней, он зашагал в тени деревьев. Бог отчаянно хранил его. Патрули, охранявшие сад, бродили в этот день где угодно, только не на пути нарушителя баронских границ. По всей территории садов огромный штат его сиятельства исполнял подрезку, подкормку, прививку, сбор гусениц, убой плодожорок, полив, удобрение и прочий плантаж. Сад был заполнен народом. Мариус не встретил никого. Лишь однажды и весьма издалека он увидел помпезный выезд самого плодовоягодного магната — барона Ломи. Но владельца садов беспокоили сугубо производственные вопросы. До Мариуса никому не было дела.

И он преспокойно шел среди ухоженных деревьев, дивясь их почти декоративной красоте и опасаясь, что сады никогда не кончатся и что придется до конца дней искать выход отсюда, и что это — своеобразное наказание за грехи, вроде того, что несут в преисподней умершие гомосексуалисты, обреченные вечно играть на флейте. Но до ада Мариусу было еще жить и жить, и к вечеру сады кончились.

Выйдя на открытое пространство, Мариус увидел заброшенный блокгауз — рудимент талинско-союзных войн, а ныне — гнездовье полевых мышей. Здесь Мариус заночевал. Во сне ему явилась Чара в наряде царицы Валевской (то есть вовсе без наряда) и сказала, смеясь: "Ты думал от меня избавиться? Глупый котик! Теперь ты у меня — на вечном поводке. Я — твоя гангрена". Проснувшись, Мариус долго смотрел в немочную синеву утреннего неба. В ушах его звучал насмешливый голос Расмуса, поучавший: "Забудь любовь, вспомни маменьку!"

Но надо было идти. Помня заветы Уго, Мариус взял курс на восток — по буеракам и оврагам, не стараясь отыскивать пристойного пути. Главное, напутствовал Уго — держать направление. И Мариус держал направление строго, вскоре выйдя к широкой дороге.

Уго также рекомендовал поменьше расспрашивать местное население — всеобщий язык в Союзе принимается нелюбезно, а ренский равноценен проклятию. Мариус задал всего два вопроса. Первый: "Это дорога в Дару?" Получив утвердительный ответ, он молчал вплоть до городских стен, у которых спросил: "Это Дара?" Замызганный подросток кивнул головой — и Мариус уплатил неизбежную пошлину за вход в город. Причем уплатил ренскими пенсами, вызвав косой взгляд сборщика, сидевшего в полосатой будке.

Базарная площадь нашлась быстро. Здесь, по плану Уго, экспедиция должна была воссоединиться. Уго не сомневался, что базарная-то площадь в Даре есть, как в любом городе. В полдень каждого из пяти последующих после расставания дней участникам экспедиции, достигшим Дары, следовало искать спутников именно у базарной площади. Мариус посмотрел на солнце, которое уже основательно завалилось за зенит, и решил бросить якорь в этой гавани. После недолгих размышлений он остановился в гостинице, окна которой выходили на площадь.

На следующий день, ровно в полдень, на площади появился Расмус. Он торчал у стены дома как раз напротив окна Мариуса и плевать хотел на конспирацию, дерзко возвышаясь над коловращением жизни. Мариус вышел на площадь. Расмус, издали увидев красную курточку друга, просветлел лицом. Мариус кивнул на гостиницу и скрылся за ее дверьми. Расмус понял правильно. Дверь хлопнула, лестница заскрипела, сапоги затопали — и вот уже два овцепаса сжимают друг друга в объятиях. Слезы радости, готовые хлынуть из глаз Мариуса, были остановлены удушливым запахом пота, который, как обычно, исходил от Расмуса.

Разлука пошла на пользу обоим. Муж, которому до чертиков надоела любимая жена, два дня спустя после отъезда из дома замечает, что ему не хватает ее глухого ворчания и постоянных придирок. Долгий путь, полный нервных испытаний, подверг отношения Мариуса и Расмуса серьезному тесту. Они стали раздражать друг друга. Мариусу хотелось, чтобы друг вел себя спокойнее, смиреннее, меньше строптивости, больше терпимости. Расмус хотел от друга больше принципиальности и самостоятельности, меньше легковерия. Претензии обоих скрещивались на Уго. Невозмутимый грамотей оказался самым настоящим камнем преткновения. Друзья понимали: если убрать это звено в их отношениях, дружба вновь станет безоблачной.

Каждому из них требовался некий коммуникативный карантин. Что-то в этом роде они и получили, расставшись у воровской деревни. Молчание очищает мысль. Наедине с собой так просто снять с души накипь и вернуться к истокам. Мариус со стыдом думал, что так и не оценил по достоинству потрясающее бескорыстие Расмуса. А ведь бескорыстие — это чудо природы. Вроде фиолетового муфлона: встречается, но редко. Мариус испытал жгучее сожаление, что втравил друга в смертельно опасное путешествие. Он вдруг поймал себя на мысли, что очень хочет продолжить путь без Расмуса. Он боялся будущего, которое для него выглядело ужасным и беспощадным. Как огнедышащий дракон Барбулис, готовый пожрать любого, кто по неосторожности попал в поле его зрения. Мариус всей кожей ощущал, что опасность будет возрастать по мере продвижения к Пустыне Гномов. Бессовестно подвергать ей Расмуса, который при любом исходе дела ничего не выигрывает.

Но как теперь вывести друга из игры? Вариантов Мариус не видел. Что станет делать друг, если бросить его одного в совершенно чуждой стране? Пропадет, несмотря на все свои достоинства. Или благодаря им. Нет, возможность уберечь друга упущена. И, поскольку ничего в этом мире не происходит случайно, оставалось найти в судьбе Расмуса непостижимый Божий промысел. Который, безусловно, присутствует в любой человеческой судьбе.

Сам же Расмус не относился к грядущим трудностям как к чему-то роковому. Он готовился к тяжелой, изнурительной работе — не более того. Ему казалось, что смертельная опасность грозит как раз Мариусу. Он терзался мыслью: кто поможет другу, оставшемуся одному, в тот момент, когда помощь окажется необходимой? Едва оставшись один, Расмус начал жалеть, что согласился на разделение сил. В голову лезли мысли о том, что Уго намеренно разлучил их с Мариусом и сейчас снимает с этого какие-то свои пенки. Какие? Расмус не мог знать. Неизвестность доводила его до исступления.

Расмус давно уже всерьез беспокоился о друге. Он допускал, что их безумное предприятие может увенчаться успехом и все останутся в живых даже после Пустыни Гномов. Но каким выйдет из этой передряги Мариус? Парень-то меняется буквально на глазах. Порой Расмус уже не узнавал друга. Это угрюмое спокойствие, эти спонтанные вспышки энергии, во время которых друг мог натворить что угодно — все это было так же несвойственно прежнему Мариусу, как слону — умение завязывать галстук. Да, Мариус стал другим. И, вероятно, на этом дело не кончится. Впервые в жизни Расмус поймал себя, сторонника однозначных выводов, на парадоксе: он спасает совсем не того человека, которого спасает.

"Работа дурь гонит", — вспоминал он слова своей мудрой сестры Тильды, и изнурял себя быстрой ходьбой, забывая обо всем. Но стоило ему вновь увидеть Мариуса, пусть целого и невредимого, как душа вновь заныла.

Они рассказали друг другу о проделанной дороге. В приключениях Расмуса возникла всего одна проблема — вырваться за пределы юрисдикции проклятого воровского сельца. По диспозиции Уго, Расмус направлялся на юг. Для этого требовалось пересечь тракт, ведущий к Даре. Как и предполагал Уго, эту дорогу селяне перекрыли в первую очередь, курсируя по ней в нескольких конных дозорах, с факелами, при ружьях. Местность вокруг лежала совершенно открытая. Хорошо еще, хоть ночь стояла относительно темная. Понимая, что залеживаться на одном месте нельзя, Расмус притаился в кустах. До дороги было лиг триста. В темноте замерцали огни очередного патруля. Пропустив его мимо себя, Расмус ползком, но очень быстро преодолел триста лиг. Тут он услышал отдаленные голоса, шаги. Подняв голову, он увидел приближающиеся огоньки и вжался в землю у самой дороги. Подошли человек пять, переговариваясь на своем лающем наречии. Постояли, покурили. Расмус, всегда отличавшийся смелостью, испытал на сей раз очень неприятные минуты, пока дозор не убрался восвояси. Отирая пот со лба, он вскочил, одним махом пересек дорогу, — и припустил по полям, держа курс на Глинт. Пять минут бега он счел достаточным сроком для спасения — и перешел на шаг, на свой широкий, четкий шаг. Вскоре до него донесся плеск води, а чуть погодя в скудном лунном блеске он увидел великую реку. На выходя к ней, Расмус пошел параллельно берегу. Не останавливался всю ночь и весь следующий день часов до трех. Лишь когда почувствовал, что падает от усталости, нашел подходящий лесок и улегся спать. На рассвете его разбудили муравьи. Весь искусанный крошечными тварями, Расмус полчаса яростно чесался, разодрал в кровь обе лодыжки, а потом сориентировался и прикинул, что на юг он забрался основательно. Значит, обманный маневр можно считать законченным, и самое время сворачивать в генеральном направлении — на восток. Какие-то хмурые попутчики вывели его к дороге на Дару. А там у него состоялось приятное и полезное знакомство. Его подобрал и довез транзитом некий весельчак с крытой повозкой. К изумлению Расмуса, этот человек сразу же заговорил на родном языке. Оказывается, нет ничего легче, чем идентифицировать рена на пустынной дороге в Союзе Свободных Общин. В здешних краях рен насторожен, ибо понимает, что здесь ему никто не вручит букет цветов, и ковровую дорожку к его приходу тоже вряд ли расстелят. Но в то же время, как представитель самой могучей державы мира, он пытается держать голову гордо. Получается противоестественный симбиоз льва и кролика, другими словами — рен в Союзе Свободных Общин.

В общем, Расмус был опознан, и опознан земляком. Остаток пути он проделал в повозке нового знакомца. В чужом краю Расмусу повстречался редкий и замечательный соотечественник — Барбадильо, шут покойного короля Рениги Андреаса Плешивого.

Из "Хроник Рениги" аббата Этельреда:

"Я уже говорил, милый Ральф, что в последние годы жизни Андреаса

Плешивого дела в государстве вершил канцлер Хенрик Хюстерг, который и нынче пребывает в здравии и при власти, посему, племянник, ни слова

более о нем, кроме того, что сэр Хенрик — безусловно, великий

государственный деятель, ибо только такой может удерживаться на самом верху 15 лет, балансируя с ловкостью акробата между придворными кликами, которые все стараются столкнуть его вниз. Без изрядной доли ловкости в высших сферах делать нечего. Ума тут не требуется, но Хюстерг, по счастливому стечению обстоятельств, не только ловок, но и умен. А это, мой милый, обязывает к великим делам. Как ты помнишь, начал он с героической борьбы против Леслинов и смог устроить громоподобное падение графа Рогера Леслина, обвиненного в казнокрадстве. После этого Бог даровал сэру Хенрику несколько спокойных лет которые канцлер употребил на установление порядка во внутренних делах государства — ибо после Лотты Леслин, прежней возлюбленной короля, о порядке и говорить было нечего. Сэр Хенрик отчаянно боролся за то, чтобы единолично ведать финансами королевства, и добился своего. Андреас III, воля которого вконец ослабела, не мог долее сопротивляться железной хватке своего канцлера.

Это очень не понравилось кое-кому из наших аристократов, кормившихся от казны, как от материнских сосцов. К трону рвались многие, но наиболее рьяными оказались Уфельги, графский род, ведущий начало от младшего сына Рогера III. Стремясь обезвредить всемогущего канцлера, они начали плести вокруг него ядовитую сеть. Было завербовано большое число всяческого народа, среди коего и оказался и шут Барбадильо. При дворе он обретался с детства, умел, как никто, понимать переменчивый нрав короля. Удивительное дело — даже Лотта Леслин, вертевшая влюбленным в нее Андреасом, как ребенок — куклой, не смогла устранить Барбадильо от двора, хотя и стремилась к тому изо всех сил. Шут обладал умом редкой силы, ну и, как положено шуту, был язвителен и остроумен изрядно. Всегда хладнокровный, он умел внушить к себе уважение. Всегда веселый, он был для короля лучшим лекарством от всех душевных болезней. Говорили, что сам Барбадильо любил короля, как старшего брата, но знать этого невозможно — своих мыслей шут никому не поверял. Такого-то человека купили Уфельги для того, чтобы он шпионил за канцлером. Надо понимать, Барбадильо пошел на это не ради денег, ибо король его обеспечивал, и весьма неплохо. Я думаю, племянник, что шут стал шпионом из любви к королю. Вероятно, он, как и многие другие приближенные Андреаса Плешивого, привязанные к этому щедрому государю, считал, что железный канцлер, как вампир, сосет из короля жизнь, лишая его воли и превращая в жалкое подобие человека. Как было на самом деле, гадать не станем. По-моему, сэр Хенрик слишком умен, чтобы стать вампиром. Есть множество других способов добиться своего.

Так или иначе, Барбадильо стал шпионом. И стал давать Уфельгам сведения, пригодные для того, чтобы Хюстерга можно было обвинить в серьезном проступке. Сделать это оказалось весьма непросто. Канцлер либо действовал бескорыстно, либо искусно маскировался. В конце концов, Барбадильо все же умудрился узнать о существовании тайника, в котором сэр Хенрик хранил свои секретные бумаги. Подозревая, что среди них могут оказаться компрометирующие документы, шут проник в подвал канцлерского дома, где и находился тайник. Тем самым он попался в ловушку, подготовленную для него Хюстергом.

Узнав о том, что за ним шпионят, канцлер сам распространил ложный слух о тайнике, и слух дошел до ушей Барбадильо. Когда соглядатаи сэра Хенрика убедились, что шут спустился в подвал, по команде канцлера туда же направился отряд губернаторской стражи. Застигнутый на месте, Барбадильо был арестован по подозрению в краже и измене родине, что приводило его на плаху. В тайнике действительно находились важные государственные документы.

Когда Барбадильо выводили из дома, ему пришлось пройти мимо Хюстерга. Шут, как ни в чем не бывало, засмеялся в лицо врагу и сказал ему: "Браво, дядюшка Хенрик! Ты первый, кто все-таки сделал дурака дураком".

Барбадильо оказался примечательным человеком. Примечательнее некуда. Хотя и не в том амплуа, которого ожидал Мариус. Почему-то считается, что шута можно распознать по внешним признакам. По одежде, скажем. Но у Барбадильо не было никаких шапок с колокольчиками, никаких там клетчатых трико. Примечательность его состояла в другом — в неординарной внешности. Высокий, всего на полголовы ниже Расмуса, но гораздо уже в плечах, сухопарый, с узким длинным, невероятно подвижным лицом, смысловым центром которого служил большой, загнутый книзу унылый нос. Одевался бывший Шут просто, но аккуратно — добротная полотняная куртка приятного синего цвета, рубаха, сияющая чистотой, абсолютно не потрепанные штаны, плотно облегавшие костлявые ноги. Барбадильо был отменно выбрит и тщательно подстрижен, как будто только что от цирюльника. Ни дать, ни взять — довольный собой и делами бакалейщик, чьи акции медленно, но верно идут в гору и который подумывает об открытии филиала в предместье и покупке скромного домика в престижной части города.

— Это, значит, и есть твой друг Мариус? — спросил Барбадильо, сдвинув брови и шевельнув своим примечательным носом, отчего лицо его стало страдальческим. Все звуки у шута выходили лабиальными за счет далеко выпяченных губ, отчего речь его сопровождалась веселым подвыванием. Все в комплексе с невероятной мимикой производило комический эффект, что, наверное, и позволяло Барбадильо иметь успех при дворе.

Они встретились на постоялом дворе вблизи какого-то шалмана без вывески и без нескольких стекол в окнах. Картину оживлял пышный куст облепихи, казавшийся нарисованным — настолько фальшиво он смотрелся здесь, в живописном окружении навоза, мусора и биндюжников.

Расмус и Мариус пристроились у повозки нового знакомца. Здесь воняло не так сильно. Рядом расслабленный каурый вислобрюхий маштачок, собственность Барбадильо, увлеченно поедал овес из подсумка, подвешенного к его морде. Тут же в поисках хлеба насущного крутилась грязная кургузая шавка-малявка. Барбадильо погладил собачку, преданно глядевшую в глаза, и сказал Мариусу:

— Посмотри на нее, дружище. Вот ведь жалостное создание! Я думаю, никто из нас не захотел бы поменяться с ней шкурами. Но мы делаем вот так, — и Барбадильо, вынув добрый шмат просоленного сала, отрезал порядочный кусочек смешным ланцетиком с серебряной инкрустацией и бросил моське. Та, радостно взвизгнув, слизнула нежданную добычу и принялась кружить вокруг Барбадильо пуще прежнего.

— И вот ей уже можно позавидовать. Почему, хотел бы я знать, Господь Бог Единственный не создал человека столь же просто? Почему человек не приучен довольствоваться малым? Зачем ему нужно идти на край света за своей звездой?

Неожиданный поворот разговора застал Мариуса врасплох. Слава Богу, теперь он знал, как оставаться хладнокровным, когда собеседник давит. Хороший учитель сидел внутри.

— Это ты о себе? — спросил он собеседника. "Браво! Браво!" — промурлыкал Кот.

Барбадильо глянул на Мариуса и прищурился. Внезапно лицо его как-то все сразу задвигалось, перекосилось усмешкой, которую ни доброй, ни злой нельзя было назвать.

— Наш приятель Расмус — молчун редкостный, — заметил он. — Он так и не проговорился, откуда вы и как вас угораздило попасть в такие дали. Мариус решил окончательно воспарить над собой. Пусть-ка Барбадильо сразится с Тем, Кто Сидит Внутри, с гроссмейстером отточенных формулировок и магистром верных решений.

— Скрывать-то чего? — усмехнулся Мариус. — Идем из деревни Черные Холмы, что в Северных провинциях. Идем в Пустыню Гномов.

— Погулять вышли. В Пустыню Гномов, — рассмеялся Барбадильо, и его физиономия покрылась густой сетью морщинок, которые тут же исчезли вместе с улыбкой.

— Сам понимаешь — туда на прогулку не ходят, — строго заметил Мариус.

— Мы идем туда, чтобы попытать счастья.

Расмус ошалело уставился на друга, распахнув рот. Но, по счастью, Барбадильо смотрел только на Мариуса.

— Я даже не спрошу, где ты собираешься искать свое счастье, — шут немыслимо вздернул правую бровь. — Все равно ведь не скажешь, так?

Мариус утвердительно кивнул. Барбадильо поднес к губам трубку, затянулся, выпустил плотный клуб дыма.

— Ну и ладно. Не больно-то и хотелось. Я и без тебя знаю. Мариус похолодел. Тот, Который Сидит Внутри, спокойно промолчал, контролируя ситуацию.

— Что можно искать в Пустыне Гномов, кроме Великого Клада? — продолжал Барбадильо. Расмус не удержался от недоуменного восклицания.

— Сядь и не фигурируй! — Мариус уничтожил друга его же собственной фразкой. И вновь повернулся к Барбадильо: — Что ж, добрый человек если ты нас раскусил — поведай, что знаешь об этом. Мы-то про Великий Клад только небылицы слушали.

— Так это небылицы и есть, — улыбнулся Барбадильо. — А как же вы собирались искать его, не зная, где он?

— Боишься рассказать? — подначил Мариус шута.

— Боюсь? Смехота! — Барбадильо от души расхохотался. Лицо его при этом разъехалось во все стороны, руки бешено колотились о колени. — Вас? Да Клад такие люди искали — не чета вам, комахам! Искали, да не нашли. Я думаю, и не найдет никто. Так что, пока еще не поздно — возвращайтесь своим барашкам колечки заплетать. Пустыня-то ведь назад не отпускает.

— Ты нас не учи. Мы с Пустыней как-нибудь разберемся, — твердо сказал Мариус. Эта твердость заставила Барбадильо моментально сменить тон:

— Ну что ж, как говорится, в жизни важна не победа, а участие. Ладно, расскажу, что знаю. Садитесь поближе, — и Барбадильо, дорезав начатый моськой шмат сала, прибавил к нему лук, яйца, краюху хлеба, а последним мазком к довольно изобильному натюрморту послужила визига, подарок видному гостю от соседнего шалмана. Визига возвещала: Зеркальные Озера со своим рыбным изобилием уже неподалеку! Завершая сервировку, шут достал из повозки три кружки, а из кармана — плоскую бутылку, разлил ром.

— Закуски валом — счастья нет, — пробормотал Расмус. Все выпили, закусили. Ядреный калийский ром потек по жилочкам и вернулся в голову, мягко ударяя в мозг. Подготовив аудиторию, Барбадильо начал:

— Никто не знает, что это за клад и кто его зарыл в Пустыне Гномов. Но доподлинно известно, что он огромен. Там — несметные сокровища. Одни утверждают, что в Пустыне зарыта пропавшая казна Империи, которую повсюду ищут уже тысячу лет. Другие — что это сокровища степняков, захваченные в победоносных походах и упрятанные от недругов, когда же недруги были отбиты, не осталось в живых никого, кто мог бы указать место Клада. Многие века за кладом охотятся. Но Пустыня огромна, и потому найти его невозможно, разве что случайно. Это потруднее, чем отыскать иголку в стоге сена. Пройти Пустыню из конца в конец могут лишь немногие. А тут не пройти — прочесать надо. Хотя всем известен способ, как найти клад.

— Способ? — живо отозвался Мариус.

— Да. Подкова.

— Подкова?

— Любая, самая простенькая подкова зазвенит на том месте, где зарыт Клад. Разговор оборвался. Все молчали и чавкали. Каждый думал о своем. Когда еда кончилась и был выпит последний ром, Барбадильо сказал:

— Что ж, Пора спать, пожалуй.

— Да, — согласился Мариус. Они с Расмусом поднялись и стали благодарить гостеприимного хозяина за хлеб, сало и прочее.

— Ладно вам, — отмахнулся хозяин. — Долго еще в Даре быть собираетесь?

— Дня три, — сказал Мариус, прикинув крайний срок возвращения Уго.

— Могу немного подвезти. Тут, пожимаешь, чужакам несладко приходится Обидеть могут. А со мной вас никто не тронет..

— Почему? — заинтересовался Расмус.

— Привыкли ко мне. Я здесь — как больной родственник. Не очень-то любят, но терпят. И ждут, когда уберусь.

— А если нам не по дороге?

— Здесь все дороги — мои, — многозначительно заявил Барбадильо. Что делать? Довериться человеку, которого они совсем не знают, но от которого разит двоедушием, как от Расмуса — потом? Мариус спросил об этом свой внутренний голос. Голос молчал.