Душа приговоренного к смерти напоминает очищенный апельсин, который понимает, что свободная, полная сока жизнь кончена, и хочет только одного: быть выжатым без остатка. Есть, правда, косточки, которые все равно останутся. Но это — мелочи. Предназначение апельсина — быть выжатым. Он понимает это только тогда, когда с него уже содрали кожуру.

Расмус оглянулся. Кажется, поговорить дадут. Хотя стража и выкована из передельного чугуна, но, она тоже может утомляться. Это, видимо, и имеет в виду хитрый термин "усталость металла". Долгий путь по летнему пеклу, по засушливой равнине с дрожащим над ней знойным маревом ни для кого даром не проходит. И караульные степняков — наверное, тоже люди. Они вряд ли собираются перекусить на скорую руку. Они ведут себя так, будто располагаются на мирный получасовой отдых.

Расмус прислонился к теневой стороне придорожного камня и спросил:

— Сам расскажешь?

— Что рассказывать-то? — еле слышно спросил Уго.

Расмус решил начать с самого начала:

— Растолкуй, чего ты с нами увязался?

— Друг Расмус! Да без меня вам бы еще в Реккеле оторвали головы, — устало проговорил Уго с очаровательной манерой отвечать не на тот вопрос, который был поставлен.

— Не переживай, не оторвали бы, — огрызнулся Расмус. — Я не о том тебя спрашиваю. Ты что — от нечего делать в поводыри к нам подрядился?

— Просто так только кошки родятся, — наставительно произнес Уго. — Свои резоны у меня были. Я и не отрицаю.

— И что за резоны такие? — поинтересовался Расмус.

— А вот это, братец, к делу не относится.

Расмуса взяло зло. Перед лицом неминуемой смерти для всех настает момент истины. Расмусу казалось, что излить душу в последние часы — или минуты, кто знает? — необходимо хотя бы по законам правоверной жизни. Но Уго, очевидно, из тех, кто уносит секреты в могилу. Расмуса это злило и одновременно, как ни странно, печалило. Он боялся себе признаться в том, что ему уже несколько дней хотелось сделать шаг к сближению с Уго. По крайней мере, он желал нормально объясниться. Путешествие ли по Джангу так на него повлияло, либо просто накопилась критическая масса совместных переживаний — но Расмус определенно стал относиться к Уго по-новому. Мысли и намерения свои Расмус считал чистыми, как девственный снег, и прозрачными, как слеза младенца. К сожалению, Расмус, как и большинство людей вообще, был не в силах осознать, что абсолютное взаимопонимание между людьми — вещь абсолютно нереальная. "По той причине, что во всем мире не найти двух одинаковых людей, мы никогда не поймем до конца другого, никогда не будем поняты до конца другими". Хорошо сказал великий философ Гвидо Маракас!

Но Расмус этого изречения не знал, а Уго продолжал держать дистанцию.

— Ты мне еще расскажи, что не знаешь светловолосого, которого мы встретили возле часовой башни! — Расмус с трудом нашел в себе силы ехидно улыбнуться.

— А ты мне, конечно, не поверишь, если я скажу, что как раз в часовой башне мы с ним и познакомились? — учтиво ответил Уго вопросом на вопрос.

— Не поверю. Знаешь, почему?

Уго молчал. Мариус внимательно слушал.

— Потому что видел этого светловолосого в Брюнеле, — продолжил Расмус. — С тем молодым санахом, что на мельнице работает.

— Ну и что? — все так же бесцветно спросил Уго.

— Скажешь, они тоже случайно в Брюнеле встретились?

— Нет, не скажу. Но узнал я об этом только в часовой башне.

— Да ну? Что-то концы с концами у тебя не сходятся, земляк. Ты ведь знал, что санах за нами увязался?

— Знал, — спокойно согласился Уго. Расмус на мгновение замер: не ожидал, что признание окажется настолько прямым.

— Ага! — торжествующе воскликнул он. Один из стражников со звериным выражением лица посмотрел в его сторону.

— Что "ага"? — раздраженно прошипел Уго. — Я что, скрывал это?

— А что, рассказывал?

— А ты спрашивал?

Расмус перевел беседу в другую плоскость:

— Я сразу догадался, когда вас ночью застал за сараем, что санах этот с тобой в одну дудку дует. Но я другое хотел спросить. Зачем ты ему сказал, куда мы идем?

Уго раскрыл было рот, но Расмус опередил его:

— Знаю, знаю! Сейчас скажешь, что он должен был помогать нам в дороге, — съязвил он.

— Именно, — сказал Уго с убийственным хладнокровием. Расмус почувствовал, что бьется лбом в стену, которую ему не прошибить. В бессилии он стиснул кулаки.

— Послушай меня, любезный друг Расмус, — сказал Уго. — Я никогда не собирался отрицать, что знаю санаха Русана. Я действительно попросил его о помощи. Каким образом он помог — это отдельный разговор.

— Видел, — не утерпел Расмус. — В таверне "Два короля" это у него хорошо получилось.

— Или ты слушаешь — или я молчу, — отрубил Уго.

Расмус махнул рукой:

— Давай, мели, ты на эти дела мастер.

— Он и в самом деле помог. Светловолосый человек — его знакомый, я знал об этом еще в Брюнеле, но имя блондина мне сообщили только у часовщика Ричо. И это правда, вся и единственная. — Думаешь, кто-то тебе поверит? — в бессилии скривился Расмус, чувствуя, что не имеет ни одного стоящего контраргумента.

— Знаешь, уважаемый, давай договоримся: или ты мне веришь — или нет. Если веришь — тогда больше не будешь задавать дурацких вопросов. А, в общем, пора, наверное, заканчивать разговор. Что-то он у нас не получается.

— Ладно, — угрюмо согласился Расмус. — Только один, последний дурацкий вопрос. Что ты собирался делать после того, как Мас передаст шпору кому надо?

— Не будем делить шкуру неубитого медведя, — предложил Уго. — Для начала хорошо бы улизнуть от этих симпатичных ребят. Но это — дело второе. Главное — как шпору вернуть?

Шпору отобрали у бешено брыкающегося Мариуса люди уважаемого Джара. Вместе со шпагой Вулвера и сердцем быка. И вот ведь сознательный народ эти степняки! Все добро, все драгоценности они сдали властям вместе с задержанными чужаками! Впрочем, в сознательности ли тут дело? Может, просто слишком уж много народу набилось в беседке, когда чужаков вязали? Ведь человек двенадцать, не меньше, участвовали в этом мероприятии. Двое-трое еще бы договорились бы как-то поделить добычу. Но двенадцать! Из двенадцати обязательно найдется один, который предаст всех при первой возможности. А по законам страны Джанг, добыча, подобная той, что изъяли у компании Мариуса, подлежала неукоснительной сдаче в пользу государства. Уголовный кодекс Джанга изобиловал наказаниями для нарушителей законов.

Вскоре перекур у конвоиров закончился, и пленников вновь впихнули в деревянную коробку на колесах. Медленно поджариваясь на солнце, они затряслись по дороге в Кабу. О чем размышлял Расмус? О слабости человеческой. Сейчас он жаждал одного — вырваться из плена. Любой ценой. Шпора? Какая, к черту, шпора? О ней Расмус и вовсе не думал. Он не забыл, что от сохранности этого золотого проклятия зависело само существование друга. Но на пороге конца Расмус вдруг понял, как ему хочется выжить. Жизнь в любом своем виде лучше, чем смерть — даже если это смерть праведная, с последующим вознесением в солнечное царство по стоцветной радуге.

Отправляясь в путешествие к Пустыне Гномов, Расмус прекрасно понимал, что вступает в игру со смертью. Но он совсем не собирался отдавать жизнь ради друга. Такая плата представлялась ему непомерной. Выступая на защиту Мариуса, он надеялся на свою смекалку и сноровку, которые позволят уцелеть обоим друзьям. Если бы ему тогда гарантировали, что кто-то из двоих обязательно умрет, Расмус без раздумий остался бы дома, поскольку не видел бы смысла в своей миссии. Бесперспективное благородство было ему глубоко чуждо, бессмысленных поступков он старательно избегал. Самоотверженность для него имела резон только тогда, когда давала шанс на успех. Личные качества Расмуса оставляли такой шанс в любой ситуации.

Но здесь, в глубине чужих земель, личные качества становились бесполезными. Теперь Расмусу стало совершенно ясно, что один из них с Мариусом умрет. Он даже знал, кто.

А вот Уго, подумал Расмус, без шпоры вряд ли сбежит, даже если представится случай. Его почему-то жизнь интересует меньше, чем цель выполняемой работы. Какой-то ненормальный. Так самоотверженно, по идее, должен действовать лучший друг Мариуса. Но вот считающий себя лучшим другом Расмус как раз слишком нормален. Благородного безумия ему недостает. Может быть, в этом его проблема, может счастье — вряд ли кто-то знает ответ. Но, по идее, раз уж ты совершил поступок по сути своей идиотский, раз поперся на край света без особой надежды на успех, то будь идиотом до конца. Будь ненормальным, как Уго. Рискуя, рискуй смертельно. Тот, кто думает о спасении души, скорее других ее потеряет. Разве это не касается тела?

Расмус неотвратимо погружался в бездну отчаяния. Он видел, что жизнь подходит к концу, а дело, которое оказалось делом всей жизни, с треском провалено. И Расмус с горечью убеждался, что его потолок — пасти овец и кувыркаться по кустам с любострастными односельчанками. К геройству он оказался неспособен. Более достойные, с сумасшедшим блеском в глазах, должны совершать подвиги, освобождать красавиц-принцесс из плена какого-нибудь мерзкого чудовища, спускаться в Седьмую пещеру у Врат Холода, в одиночку сдерживать натиск вражеских отрядов, с голыми руками бросаться на гигантских тигровых волков. Или приносить себя в жертву ради великой, неугасимой дружбы. И лишь когда показались голубые рифленые купола Кабы, Расмус нашел для себя оправдание. Оно оказалось простым и убедительным. Ведь в нынешних обстоятельствах победа неотделима от побега, причем побега любой ценой. Оказавшись на воле, мы, подумал Расмус, получим возможность дерзнуть на самое невероятное. Можно шпору выкрасть, Бога за бороду подергать, сделать из здешней степи цветущий сад. Поэтому сбежать — все-таки задача номер один.

Быстренько обелив себя, Расмус мысленно набросился на Уго. Так ли уж самоотвержен этот фрукт в своем желании любой ценой вернуть шпору? Ради чего он это делает? И Расмус обратился к давней своей идее. Безусловно, для Уго успех похода очень важен. Но, если для Мариуса это — вопрос жизни, для Расмуса — чести, то для Уго — наверняка чего-то не менее важного. Чего же? Что может иметь для человека такое грандиозное значение? Деньги? Слава? Любовь?

Погруженный в свои размышления, Расмус рассеянно смотрел вперед, откуда на несчастных ренов надвигался конечный пункт их этапа — Каба, священный город степняков.

Собственно, Каба представляла собой не город, а скопление культовых сооружений. Ее смысловым центром служил источник священной реки Силь. Над этим канонизированным родником громоздился внушительный храм с неизбежным в Джанге голубым куполом. Здесь отправлялись главные обряды религии степняков. Богослужение, творившееся в Кабе, сообщало этому народу спокойствие и благополучие — то, чего он так страстно желал. Священный источник не видел неба уже несколько веков. Вообще-то — по логике — следовало бы сделать наоборот. Небо, как верховное божество степняков, должно иметь прямой контакт с источником, чтобы в священную реку беспрепятственно вливалась божественная энергия — а затем река понесла бы эту энергию по всему Джангу. Но логика степняков — это логика наоборот. Ее не поймешь никакими рассуждениями. Ее можно только почувствовать.

Из "Хроник Рениги" аббата Этельреда:

"После поражения на Мольсе степняки с совершенно непостижимой быстротой растеряли все свои завоевания. Огромная держава рухнула, не просуществовав и десяти лет. Многие города степняки оставили вовсе без сопротивления.

Ты спросишь — отчего все завершилось столь неожиданным образом?

Ответ прост, мой дорогой Ральф. Но сначала необходимо уяснить кое-что. Отчего степняки, веками мирно пасшие стада на своих землях, вдруг взялись за оружие и превратились в армию непобедимых завоевателей? Как свидетельствуют историки, народ этот издревле отличался спокойствием и размеренностью жизни. Почему стали они тревожны?

По вековым обычаям, каждый степняк был обязан свято почитать старшего в роде. Это была основа всего. Ослушникам всегда приходилось несладко. Сородичи, осудив их, изгоняли из поселения. И все же всегда находились смутьяны, которые не желали во всем слепо следовать за старейшинами. Они считали свою волю свободной, что полагалось ужасным святотатством. Преданные осуждению, изгои скитались, добывая пропитание случайной охотой либо воровством, а частью — и разбоем, за что бывшие сородичи еще сильнее их ненавидели. Чтобы защитить себя от преследований, изгои становились бунтарями, собирались в отряды, основывали свои поселения на окраинах племенных владений. Обороняясь, они учились военному делу, постепенно становясь в нем совершенннейшими мастерами. И вот как раз тогда, когда рухнула Лигийская империя, число бунтарей в окраинных поселениях стало так велико, что они смогли составить отдельное войско, притом весьма боеспособное.

Степняки-бунтари, проклятые своим племенем, это же племя и спасли. Живя на границе, они приняли на себя удар гинардов, которые покусились на земли степняков. Ряд кровопролитных стычек дал общую победу степнякам-бунтарям. В одночасье они из отверженных превратились в спасителей народа. Их влияние возросло настолько, что они легко склонили соплеменников к завоевательной войне.

Свободная воля бунтарей, наконец, нашла выход. И они составили огромную армию по образу и подобию своих непобедимых отрядов, призвав в нее всех здоровых взрослых мужчин племени.

В битве на Мольсе за степняков сражалась лучшая часть армии степняков. Эту лучшую часть составляли бунтари — самые отчаянные и умелые воины. Большинство их полегло в сражении, что бесповоротно подорвало их влияние в племени. Лишившись источника внутренней энергии, степняки быстро и охотно вернулись к спокойной и незатейливой жизни, потому что всегда только об этом и мечтали.

Благодаря несчастливым войнам степняки, однако, переселились из засушливых степей на плодородные земли междуречья Глинта и Сили. Вначале талины, а затем — общинники вытеснили их из Озерного Края и вынудили осесть южнее. Прошло уже девятьсот лет после поражения при Мольсе, и все это время степняки живут в мире, умея при этом отстоять свою свободу.

Самые ценные плоды труда степняков свозятся в Кабу — главное святилище Джанга. Есть сведения, громадные подземные кладовые Митры, верховного бога степняков, забиты несметными сокровищами. Все ценности, которые попадают в страну, тотчас же переправляются в Кабу. Главным талисманом степняков является громадный небесно-голубой сапфир, величиной и по форме напоминающий конскую голову. Степняки считают его воплощением Митры. Они верят, что исчезновение или уничтожение сапфира принесет всей стране ужасающие бедствия…"

По главной улице Кабы чинно двигалась повозка с тремя мерзкими святотатцами. Высокий темнолицый, в серой полотняной рубашке с оторванным рукавом, с разбитой губой и заплывшим глазом, злобно озирался вокруг. Рыжеволосый, в окровавленной одежде, сидел, печально опустив голову. Бородатый и косматый, со ссадиной на лице и ужасным кровоточащим шрамом на правой руке, смотрел вокруг пристально, оценивающе.

За повозкой следовала толпа, если можно так сказать, оживленно молчащая. Она состояла из людей, облаченных в однотипные, но разноцветные халаты. Те, кто постарше, были в черном. Средний возраст щеголял в коричневом. Молодые носили желтое. Каждый возраст имел еще и внутренне разделение, что отражали пояса трех цветов: красные, золотистые и белые. Уго понял, что все эти люди — служители культа, хотя одетые не так, как их коллеги на гражданской службе, в городах и селах Джанга. Духовенство в Кабе, видимо, особого сорта. Цвет халатов и поясов не может обозначать ничего, кроме иерархической градации.

Сопровождаемая толпой благочинных, повозка с живой добычей бога Митры достигла самого главного здания. Было в очертаниях центрального храма что-то беспрекословно внушительное. Упираясь мощными колоннами в фундамент, сияя своим рифленым куполом, здание напоминало паука-гиганта, питающегося отборной человечиной. Говорят, такие живут в Пустыне Гномов.

Перед главным храмом имелся этакий регистан с высоким помостом, откуда пялился на окружающий мир деревянный идол со зверской физиономией и мускулатурой орангутанга.

Повозка остановилась. Шустрая молодежь в желтых халатах стала

выкрикивать несколько развязно:

— Курш Бахар! Курш Бахар!

Из храма показался человек. Очевидно, молодежь скандировала его имя. Или должность. Так или иначе, он тут был главным, о чем свидетельствовало все: и его внешний вид, и манера держаться. На его халат, пронзительно-синий, больно было смотреть — не выдерживали глаза. Пояс его оказался золотистым. Курш Бахар вполне мог посостязаться в росте с Расмусом. Композиционным центром его лица служил огромный мясистый нос, который удачно дополняли пухлые, но совсем не безвольные губы. Вес Бахар имел явно немалый и вообще был здоров, как буйвол: плечи борца, бычья шея… Бороду Бахар не носил, компенсируя ее отсутствие усами непомерной длины.

Зыркнув на прибывших мутным взглядом выпуклых глаз неопределенного цвета, он что-то коротко и вопросительно буркнул в направлении толпы. Выступил один из чернохалатников с длинной седой бородой и принялся лопотать на древнем языке хулу, который напоминал чирикание веселой пичуги. Этот птичий лепет забавно дисгармонировал с суровым выражением лица выступающего. Вещи он излагал, скорее всего, не особо приятные для пленников — взор Курш Бахара словно наливался сталью. Он смерил своим тяжелым взором Расмуса, явно подозревая в нем преступника номер один. Расмусу словно острый клинок уперся в сердце. Но необходимо было ответить дерзким взглядом. Жить-то, конечно, хотелось, но пощады просить у этих сволочей все равно бесполезно. Заметив вызов в глазах преступника, Курш Бахар разродился сардонической улыбкой. Мускулы его лица выглядели полностью атрофированными. Двигались только губы.

Прекрасно поставленным голосом, тщательно артикулируя, на чистейшем всеобщем языке лидер местного духовенства провозгласил на всю площадь:

— Чтобы нечестивые собаки могли понять, что их ждет, будем говорить на всеобщем!

Почтительное молчание послужило ему ответом.

— Высокородный Джига, тебе слово.

Очередной старец — в черном халате и золотистом поясе, но с короткой бородой — вышел на середину площади и начал вещать. Он перечислил преступления злодеев. Слушая его, друзья с изумлением и тревогой узнали, что совершили ужасное святотатство, подобного которому свет не видел последние триста лет. Куча менее значительных побочных преступлений уже не имела значения. У каждого, кто выслушал бы сей обвинительный реестр, не осталось бы никакого сомнения насчет приговора. Тряся бородой, высокородный Джига патетически воскликнул:

— Смерти заслуживают нечестивцы!

Курш Бахар пристально посмотрел на старика, который с готовностью съежился и слился с толпой. Верховный жрец загремел:

— Поскольку совершено великое святотатство, не нам определять наказание. Решение должен вынести Митра.

Процедуру, видимо, тренировали. Из-за спины Бахара выскочил мальчик, извлек откуда-то из-за спины коврик, который, путаясь в полах халата, расстелил перед шефом. Бахар опустился на колени, сложил руки на груди и стал пристально изучать линию горизонта, что-то бормоча.

— Плохи наши дела, — шепнул Уго. — Вряд ли Митра скосит нам срок.

Он как в воду глядел. Не прошло и минуты, как Бахар встал (мальчик тут же выдернул у него из-под ног коврик) и воскликнул:

— Бог наш Митра мудр!

Толпа согласно внимала.

— Решения его справедливы. Он не может ошибаться.

Это было ясно с самого начала.

— Он говорит: наказание за святотатство одно — смерть. Но должны ли умереть все трое или достаточно одной жертвы?

По толпе прошел ропот, смысл которого друзья легко поняли: безусловно, умереть должны все трое. Бахар унял волнение властным жестом и продолжил излагать третейский приговор:

— Бог Митра решил так: завтра на рассвете будет умервщлен один из преступников. Если жертвы окажется недостаточно, послезавтра мы отдадим на заклание второго. Если потребуется, на следующий день будет казнен и третий.

Бурная радость охватила толпу при этих словах. Безусловно, такой вариант представлялся гораздо более зрелищным, чем шоу с одновременной казнью всех троих. Жертвы, понятно, встретили решение Митры с противоположным чувством. Леденящий ужас различной силы тронул их сердца. Они, в общем, и ждали такого исхода. Но нет, наверное обвиняемого, который бы не встречал приговора с надеждой на чудо.

— Кто же должен стать первой жертвой? — перекрывая шум, крикнул Курш Бахар.

Все вновь стихло. Вопрос был действительно интересный.

— Бог Митра сказал: он, — и палец Бахара указал на оцепеневшего от страха Расмуса.

Тут же, как по команде, поднялся неимоверный гам. Жрецы — независимо от цвета халатов и поясов — неистовствовали: орали что-то нечленораздельное, потрясали кулаками, вращали глазами. Пленников, не исключая всегда хладнокровного Уго, охватила паника. В таком бедламе остаться равнодушным не смог даже Ледяной Мартин, король Лиловых Гор. Казалось, наступил конец света. Уго вспомнил картины Сильвестра Сильва, которому здорово удаются всякие апокалиптические сюжеты. Казалось сейчас люди в халатах скопом набросятся на троих несчастных и, позабыв о воле бога Митры, сами определятся с мерой наказания.

Но Курш Бахар воздел руки — и его подчиненные, бурча, успокоились. Вновь настала тишина, нарушаемая лишь шорохом ветра.

— Завтра на рассвете мы принесем тебе искупительную жертву, о Митра! — вскричал Бахар трубно. — Уведите их! — распорядился он, брезгливо махнув рукой в сторону пленников.

До рассвета оставалось часов девять. Пленникам предстояло провести это время в тесном, грязном и заплесневелом полуподвальчике с мощными каменными стенами и без окон — только узкие бойницы под высоченным потолком. Два человека с одной пикой несли охрану внутри помещения. Неизвестной численности караул дежурил снаружи. Пикинеры время от времени переговаривались с "наружниками".

Узники молчали. Каждый думал о своем. Расмус прошел нелегкий путь от отчаяния — к дикой злобе, от нее — к бохогульству, и, наконец — к апатии, впав в транс, отстраненно вспоминая наиболее приятные, а затем — наиболее неприятные события своей жизни. Им овладело одно из двух обычных состояний приговоренного к смерти, который либо безумно активен и бьется о стены своей камеры, как пленный буйвол, либо абсолютно пассивен.

Прошел час. Уго сказал спутникам:

— Глупо умирать, даже не попробовав спастись. У меня есть план. Я пока подготовлюсь, а потом расскажу, — и он замолчал, так как стражи уже злобно посматривали в его сторону.

Откуда-то из складок своей изодранной одежды Уго извлек нечто сморщенное и бледное. Выглядело это отвратительно, как засушенный эмбрион. Мариус вдруг вспомнил конец пути по Каменному Лесу и корень, который Уго тогда добыл. Как он назвал это растение? Мандолина? Да нет, мандрагора!

Зачем он сейчас достал сухой корень? Неужели это и есть его план?

Изначально сочный, мясистый, за истекшие месяцы корень потерял две трети своего объема.

— Прикрой меня! — попросил Уго.

Мариус передвинулся, сделав вид, что у него просто затекла нога.

Убедившись, что стал невидимым для стражи, Уго уложил мандрагору на камень и в каких-то полминуты своими кандалами растер ее в серый порошок, который собрал в неприметную кучку.

— Белены бы сюда… Ладно. Будем ждать, — шепнул он.

Вскоре стемнело настолько, что страже пришлось зажечь светильник, укрепленный на стене. Тут же им принесли ужин — и, отложив свою пику, служивые принялись за еду. Чавкающие и сосущие звуки заполнили подвал.

Пленникам не принесли ничего. Это был плохой знак. Он ясно говорил о том, что Митра не ограничится одной жертвой. Пленники не питались уже более суток. Голод крепко держал каждого из них за желудок.

"Ну, погодите, собаки!" — со злостью подумал Уго.

— Приготовьтесь! — шепнул он товарищам. Затем, скрючившись, упал с каменной скамьи, и застонал, извиваясь в конвульсиях. Поперхнувшись стражи как по команде повернули рыла в его сторону. Уго царапал ногтями пол. Его тело сотрясали приступы безрезультатной рвоты. Все выглядело настолько натурально, что даже Мариус поверил. Стражи обменялись короткими замечаниями. Затем, подхватив Уго под руки, поволокли к выходу. Уго бессильно повис на их мощных плечах, усердно конвульсируя.

Лишь только эта троица вышла, в помещение вошел один из наружных караульных. Но нескольких секунд, пока в камере не было стражников, Мариусу хватило вполне. Он подскочил к столу и всыпал в остатки еды и питья порошок мандрагоры. Когда в камеру вошел наружник, он застал обоих пленников в максимально смиренных позах в самом дальнем от двери углу.

Чуть погодя вернулся один из внутренних стражей — косой, с висячей бородавкой. Усевшись за стол, он рявкнул на пленников и продолжил прием пищи. Наружник плюнул в их угол (не доплюнул, однако) и вышел. Лишь только закончилось чавканье и сопенье, как распахнулась дверь. Появился второй страж — толстогубый, с мощными надбровными дугами. Он волок Уго и, переступив порог, грубо швырнул несчастного грамотея все в тот же угол. Уго загремел костями и завыл. Судя по свежим ссадинам, в чувство его приводили весьма радикально.

Получилось немного не так, как задумывалось. По плану Уго, охранники должны были принять пищу, уснащенную мандрагорой, одновременно. Но что получилось, то получилось.

Результаты последовали минут через двадцать. Косой охранник схватился за горло, пытаясь вздохнуть, захрипел, свалился и затих. Насмерть перепуганный толстогубый бросился к товарищу и стал теребить уже бездыханное тело. Жизни в упавшем осталось не больше, чем в железной чушке.

— Пошел! — скомандовал Уго Расмусу. Собрав все силы, Расмус ринулся к толстогубому и молниеносно перетянул его шею своей цепью. Толстогубый схватился за цепь, пытаясь ослабить эту стальную удавку. Но одолеть Расмуса, даже изможденного голодом, в тот момент вряд ли смог бы кто-то из смертных. Он понимал, что должен убить быстро и бесшумно. От этого зависела его жизнь. И он, как всегда, выполнил задачу наилучшим образом. Захрипев, толстогубый обмяк. Расмус развел руки — страж мешком рухнул на пол.

Теперь следовало очень осторожно освободиться от цепей. К счастью, имелась пика, захваченная в борьбе. Расмус ловко и почти неслышно разомкнул звенья. На запястьях и щиколотках пленников остались лишь железные «браслеты». Ноги и руки, избавленные от оков, пели и требовали работы. Однако пока они получили только половину свободы.

После трапезы тюремщиков на столе оставались объедки. Мариус хорошо помнил, какие из продуктов он посыпал мандрагорой. Хлеб отравлен не был. И пленники набросились на хлеб, уничтожив его в мгновение ока.

Когда последняя крошка исчезла в чьем-то рту, Уго схватил железную миску и с силой швырнул ее в стену. Раздался грохот, который, как Уго и ожидал, привлек внимание наружного караула. Из-за дверей послышался вопрос на птичьем языке. Пленники его не поняли и поэтому промолчали. Тогда дверь заскрипела, и в щель просунулась голова караульного. Лучше бы ему никогда никуда не просовываться! Расмус что есть силы ударил пикой в лицо караульного. Из головы степняка брызнула кровь, он упал, издав детский всхлип.

На волю! Уго распахнул дверь и выскочил из полуподвальчика, готовясь поразить врага ножом, позаимствованным у косого. Затем на свежий воздух вырвался Мариус, вооруженный табуретом. Тяжелый арьергард составлял Расмус с пикой.

Под звездным небом все было тихо. В синей темени чернел силуэт главного храма Кабы.

— Теперь нам туда, — указал Уго на храм.

— За каким дьяволом? — изумился Расмус.

— Шпора, — напомнил Уго.

— Что "шпора"? — передразнил его Расмус. — Где ты ее искать собрался? Ты знаешь, куда они ее сунули? Бежать надо, а не по храмам шарить!

— Хорошо. А как ты убежишь?

— На лошадях, — ответил Расмус, трясясь как в лихорадке. Он чувствовал, что с каждой секундой шансы на спасение тают.

— А ты знаешь, где держат лошадей?

Расмус не знал. Просто он думал, что лошадей найти легче, чем шпору. Но промолчал. Все-таки стыдно создавать впечатление, что ты слишком заботишься о своей шкуре.

— У меня другое предложение, — спокойно проговорил Уго. — В этом храме степняки держат большой сапфир. Он для них — все. А охраны там, я думаю, особенной нет. Некого им здесь опасаться.

— Что такое сапфир? — не понял Расмус.

— Голубой драгоценный камень.

— А откуда ты об этом знаешь?

— Читал.

— А на хрена нам этот камень?

— Соображай! — нетерпеливо сказал Уго. — Если у нас в руках окажется талисман целого народа, мы сможем ставить условия.

Ох, какое опасное дело, подумал Расмус. Его страшили не только люди, но и силы, которые, безусловно, должны защищать священный камень. И последнее, пожалуй, пугало больше.

— Может, уйдем без шума? — спросил вдруг Мариус. Расмус понял друга.

Мас, благородная душа, хочет избавить товарищей от непомерных опасностей. Шпора-то ему одному нужна — чего другим-то головой рисковать? — так, скорее всего, он рассуждает.

— Некогда мне с вами спорить. Два идиота, понимаешь! — раздраженно бросил Уго и поспешил к храму.

Расмусу и Мариусу пришлось чуть ли не бежать за ним. Нагнали они компаньона уже у ступенек. Поднялись вместе. Вот дверь, ее едва заметно в темноте. Уго осторожно заглянул вовнутрь. Где-то в глубине храма мерцал синий огонь, ближняя же часть была совершенно не освещена.

По знаку Уго троица переместилась под своды здания. Чуть постояли, адаптируясь к потемкам. Медленно пошли на огонь. Широкий проход окаймляли непонятные при таком освещении предметы с пугающе необычными очертаниями.

Синий огонек плавно трансформировался в пламя очага, у которого примостились два мирных старца в черных халатах. Два теософа, понимаешь, подумал Уго. Он чувствовал: именно здесь — смысловой центр храма. Где-то поблизости должен находиться источник священной реки Силь. И здесь же следует искать сапфир.

Скудный свет очага едва достигал старческих физиономий. Но Уго, этот зоркий сокол, смог заметить в потемках монументальное сооружение, вершина которого тонула во мраке. Именно туда Уго и поместил бы священный камень — на самую вершину. Чтобы видно было и чтобы никто не достал. Но логика степняков — логика наоборот. Поэтому сапфир на вершине искать наверняка не стоит.

— Друг Расмус, — шепнул Уго. — Нужно отключить дедушек. Только без единого звука. Сможешь?

Пренебрежительно усмехнувшись, Расмус по-кошачьи подкрался к старикам сзади и резким движением столкнул их головами. Раздался сухой деревянный стук. И ученый разговор оборвался на полуслове. Два человека в черных халатах послушно улеглись на каменный пол.

— Шикарно! — вполголоса похвалил Уго. — Свяжи их и заткни им рот.

У очага стоял светильник, в котором оказалось немного масла. Уго разжег его и промолвил:

— Теперь приступим. Ты, друг Расмус, как свяжешь этих, иди к дверям и стой на страже. Чуть что — подай знак.

И вновь Расмус удержался от возражений.

Мариус и Уго пошли по закуткам помещения. Изнутри оно казалось еще более обширным, чем снаружи. Сделав судорожный круг по храму, и проигнорировав коридорчик, уводивший в неизвестность, искатели сокровищ вернулись к пирамиде. Она положительно смущала Уго.

— Как думаешь, где он может быть? — задумчиво спросил Уго.

Мариус прислушался к тому, что происходило в его душе. Внутренний голос явно взял отпуск. В последнее время он себя вообще перестал проявлять.

Уго посмотрел на скрытую во тьме вершину пирамиды. Логика наоборот. Сапфир — талисман всего народа. По логике, такие вещи положено выставлять на всеобщее обозрение. Степняки наверняка его спрятали, причем наверняка в таком месте, которое нормальный человек посчитал бы видным. Фу ты, черт! Как же заставить себя мыслить алогично, если всю жизнь в тебя вбивали логику?

Уго готов был дать голову на отсечение, что пирамида и сапфир как-то связаны. Так. Еще раз. Вершина пирамиды — самое видное место. Самое удобное для демонстрации чего угодно. Можно ли спрятать вещь там, где она видна со всех сторон? Или, дьявольщина, пирамиду возвели не для демонстрации? А для чего?

Перед глазами Уго возникла картинка из учебника "Предания древних стран". Пирамиды. Желтые ступенчатые пирамиды народа куку. Внутри них, как отмечалось в учебнике, находились захоронения царей. Вот для чего служат пирамиды! Уго провел рукой по гладкой поверхности сооружения. Камень — тщательно отшлифованный. Даже на ощупь чувствуется, что отдельные глыбы идеально пригнаны друг к другу. Уго постучал. Вполне натуральный звук. И все же…

— Постой! — услышал он глухой голос Мариуса.

Что-то странное почудилось ему в этом голосе. Уго посмотрел на Мариуса. То стоял, закрыв глаза. В его голове роились разноцветные искры. Мариус знал, что это неспроста. Из таких искр в свое время возник Космический Ас, а позже — Кот. Мариус ждал. И вот искры расступились, и он увидел бледное, скорее — выбеленное лицо с пухлыми накрашенными губами и подведенными глазами. У левого глаза красовалась черная пятиконечная звезда.

— Приветствую вас, мессир! — пропел новый персонаж. — Мой недостойный усатый наперсник должен был вас предупредить о моем появлении. Мой творческий псевдоним — Любовник. Впрочем, это несущественно. Извините за несвоевременное вторжение. Хотя… Оно может оказаться весьма полезным. Не будет ли драгоценный мессир столь любезен заглянуть внутрь пирамиды?

И Любовник растаял вместе со своими искрами. Мариус очнулся. Уго внимательно смотрел на него.

— Камень там, внутри, — уверенно сказал Мариус. По его тону Уго понял: так оно и есть. Проверять не стоит.

Но как проникнуть внутрь пирамиды?

— Подставь-ка плечи, друг Мариус, — попросил Уго.

Поймав равновесие, он выпрямился. Мариус, держась одной рукой за пирамиду, другой подал коллеге светильник. Тот поднял источник золотистого огня над головой — и увидел, наконец, вершину пирамиды. Она была срезана наискось и находилась в каком-то метре выше вытянутой руки Уго.

Спрыгнув, он сказал Мариусу:

— Позови друга Расмуса. Ничего не поделаешь — придется рискнуть и снять наблюдение за входом.

Мариус сходил за Расмусом, с участием которого был организован натуральный акробатический этюд. Стороны пирамиды уходили вверх под углом приблизительно в 60 градусов. Упершись ногами в пол, Расмус улегся на гладкую поверхность. На его плечах ту же позу принял Мариус. Соответственно, Уго, взобравшись на Мариуса, смог без труда обследовать вершину пирамиды.

Нечто в этом роде он и ожидал увидеть. Разумеется, пирамида оказалась полой внутри. И, безусловно, внутри находился голубой сапфир величиной в конскую голову, как и описывает аббат Этельред. А кроме того, внутри пирамиды журчал, бился источник священной реки Силь.

Сапфир был непонятным образом укреплен так, что казался подвешенным в воздухе. Его окутывал голубой ореол — казалось, камень источает мягкий свет. Чем больше Уго смотрел на сапфир, тем больше ему казалось, что священный камень парит в воздухе, в эфире собственного производства. Талисман степняков вызывал легкий транс и головную боль. Даже духовно закаленный Уго начинал чувствовать, что подчиняется властной силе сапфира. Впрочем, разве может быть иначе, когда имеешь дело с предметом поклонения миллионов людей? Реликвии такого масштаба впитывают в себя эту энергетику поклонения и распространяют вокруг себя особое поле, изменяющее среду. Уго знал это и приказал себе: соберись!

С трудом отведя глаза от сапфира, он спустился вниз, отмечая неожиданную дрожь в коленях. Итак, сапфир помещен таким образом, что достать его невозможно. Уго знал, что в определенные дни камень выставляют на обозрение огромным массам народа, приходящим сюда на сезонное моление. Как извлекают реликвию из пирамиды? Отверстие в вершине сооружения не пропустит и руку. Значит, есть механизм, позволяющий раскрыть пирамиду. Секрет-то, конечно, есть, но как его узнать?

— Надо кого-то заставить рассказать, как вынуть оттуда сапфир, — произнес Уго с напускной задумчивостью, чтобы товарищи не поняли, какой чушью кажутся ему самому эти слова.

— Этих? — Расмус показал на валяющихся без сознания старцев.

— Нет. Они ничего не скажут, — авторитетно заключил Уго. — Да могут и просто не знать. Есть один, который знает наверняка.

Уго имел в виду Курш Бахара, и все его поняли.

— Ты знаешь, где он? — спросил Мариус.

— Помнишь боковой коридор, в который мы не стали сворачивать? Я думаю, стоит посмотреть там.

И что же? В конце темного, как внутренности сундука, коридора оказалась дверь. Незапертая. А за ней…

Курш Бахар почивал на широченном ложе. Спал он одетым, несмотря на духоту, переполнявшую комнату. Несмело посветив, друзья увидели, что у подножия ложа, на немыслимой козетке, дремлет кто-то менее значительный. Мелкий причетник или что-то вроде того. И никакой другой охраны. Да, Курш Бахар не опасался за свою жизнь, пока был в Кабе, где бог Митра защищал свою креатуру непосредственно.

Резкий мускусный запах тошнотворно сливался с ароматом южных благовоний, образуя нелегкий дух хорошо выдержанного рокфора. Расмус без лишних разговоров дал рукояткой ножа в темя человеку на козетке. Пока что у Расмуса все получалось замечательно. Причетник или что-то вроде того даже не шелохнулся.

— Теперь соберись. Он парень здоровый, — прошептал Уго, кивнув на Бахара. Действительно, в первосвященнике угадывалась немалая животная сила. Впрочем, наверняка ослабленная гиподинамическим образом жизни.

Расмус хорошо понимал, что от него требуется. Перехватив свесившееся покрывало, он выдернул его из-под Бахара. И тут же Бахар схлопотал от Расмуса по двум ушам одновременно. Предупреждая крик жреца, Расмус упал на него, настойчиво запихивая покрывало в ненавистный рот.

Оглушенный, Бахар сопротивлялся слабо. Его спеленали и уселись у изголовья. Мариус старался применять светильник так, чтобы его золотистого сияния не заметили с улицы. Постепенно жрец приходил в себя, осознавал весь ужас своего положения и привыкал к мысли, что пленники вдруг непостижимым образом вырвались на свободу и сделали пленником его самого.

— Хорошо слышишь? — спросил Уго.

Бахар с трудом кивнул. Повязка на рту фиксировала его голову в крайне неудобном положении.

Нам нужен сапфир. Если мы его не получим, ты очень быстро увидишься со своим любимым богом, — и по знаку Уго Расмус продемонстрировал трофейный нож, размеры которого служили наилучшим аргументом. Ужас в глазах Бахара стал беспредельным. Он замычал, пытаясь двигать руками и ногами.

— Учти: попробуешь кричать — тут тебе и конец, — предупредил Уго и развязал рот Бахару.

Отплевавшись, жрец произнес срывающимся голосом:

— Ты понимаешь, нечестивец, что мне конец и в том случае, если я отдам вам сапфир?

— Дело твое, — усмехнулся Уго. — Выбирай, какой конец тебе больше подходит.

— Друг Уго, — вдруг подал голос Расмус. — Зачем нам этот сраный сапфир? Что нам нужно — так это резвые кони, оружие и запас еды. Пусть даст нам это — и катится к чертовой матери.

"Верно, разрази меня Ток!" — подумал Уго. Чудесный сапфир так околдовал его, что о более прагматичных путях к цели он как-то и не подумал. Нет, с этой страстью ко всяким загадочным предметам пора заканчивать! Тайны, талисманы, секретные рукописи… Надо быть отрешенным, как учил отец Клемм. В жизни пристрастия как минимум бесполезны, а чаще — вредны.

А предложение Расмуса проще и куда эффективнее.

— Правда твоя! — сказал Уго и, обернувшись к Бахару, поинтересовался: — Слыхал, святой отец? Задача меняется. Но это не все. Друг Расмус забыл добавить, что ты нам вернешь наши вещи. Все, которые вы у нас отобрали.

— Их здесь нет, — сказал Бахар и, облизнувшись, добавил: — Сейчас их взять нельзя. Только утром.

Нож уперся в горло Куршу. Это само по себе было убедительно. А взгляд Расмуса служил хорошим дополнением.

— Ты вернешь все сейчас же, — ласково сказал Уго.

Бахар не стал спорить. В конце концов, расчет Уго оказался верен. Этот святоша был слишком откормленным баранчиком, чтобы сохранить в своей душе понятие о самопожертвовании. Когда долго занимаешь высокий духовный пост, собственная шкура в списке приоритетов прочно выходит на первое место. Смерть не испугала бы большинство черных, коричневых и даже желтых халатов. Ради бога Митры любой из жрецов рангом пониже принял бы ее с радостью. Уго представлял себе, насколько строг отсев, пополняющий ряды священнослужителей Кабы. Сюда наверняка попадали лишь самые крепкие в вере. А вера степняков, по суждению путешественников — неслыханно фанатична. Бахар же, как любой нормальный первосвященник, принял сан, потому что успешно переболел фанатизмом. Иначе просто не бывает. Фанатик в роли наместника божьего — такая же аномалия, как трезвенник в армии. Постоянное прямое общение с богом очень способствует трезвомыслию.

Шпору, красный камень, плащ, шпагу и пистолеты Бахар нашел, не выходя из храма. Все вещи, отнятые у пленников, хранились в большом ларе у очага, близ которого все так же недвижимо отдыхали двое прибитых старцев.

— Слушай, ты их не того? — засомневался Уго.

Расмус склонился к старцам, прислушался.

— Дышат! — вынес он диагноз.

Плачевный вид подчиненных произвел должное впечатление на Курш Бахара. Он приосанился и максимально внимательно выслушал план дальнейших действий.

— Теперь — еда, заряды для пистолетов. И лошади. Когда выйдем из храма, не дергайся. Друг Расмус у нас скор на расправу. Поверь, он успеет сделать все, что нужно.

И Бахар не дергался. Тут же, в храме, он прихватил связку ключей, и затем вся компания спустилась по ступенькам вниз, на обширный регистан, который терялся в кромешной тьме. Уго, шедший впереди, тормознулся у помоста, на котором был воздвигнут идол.

— "Идол скажет слово, когда повернешь его", — процитировал он. — Помнишь, друг Мариус?

— Этот? — Мариус указал на верх и, получив утвердительный ответ, полез на помост.

Расмус подумал, что они явно превышают допустимую степень риска.

Но на сей раз не стал развивать идею, а жестко себя одернул и сосредоточился на Бахаре, которого ни на секунду нельзя было выпускать из-под опеки.

Мариус спустился, разочарованный. Идол не желал поворачиваться.

— А ну-ка, отец, расскажи нам, как это делается? — Расмус усилил давление ножа.

— Нет. Хоть убейте, не могу, — простонал Курш Бахар.

— Я убью. Обещаю: я тебя точно убью, кактус бритый, — угрожающе прошипел Расмус, которому осточертели увертки жреца. — И пикнуть не успеешь, собака!

С опаской глянув на Расмуса, Курш предложил компромисс: поднимаются на помост все вместе, и сам жрец поворачивает своего драгоценного идола. Так и сделали. Курш совершил с правой рукой истукана быструю манипуляцию — и тот отъехал в сторону, а под ним открылся подземный ход.

— Ух ты! — присвистнул Расмус. — И что это за нора?

— Там — главное хранилище Кабы, — плачущим голосом сознался Курш после некоторого колебания.

— А кроме хранилища?

— Ничего. Да не лгу я!

— Ну-ка, открой, — вступил в разговор Уго.

Курш Бахар потоптался на месте — и люк вдруг открылся сам собой.

Тотчас Мариус легко вскрикнул.

— Тихо, чума! — схватил его за руку Расмус.

— Вижу! — прошептал Мариус.

В тот момент, когда распахнулся люк, он увидел написанное красным в темноте слово. Он медленно, по складам прочел: "Позеленеть".

В хранилище спускаться не стали. Несметные сокровища страны Джанг пахли смертью, и это понимали все трое. Идола вернули на место и покинули помост.

Итак, что мы имеем, рассуждал Уго. "Двенадцать морей одолев, могучий пескарь тверди достиг..". Тут пропускаем слово, и дальше идет «позеленеть». Ключевая фраза головоломки, и без того не шибко ясная, теперь, со словом, которое Мариус забыл (вернее — без этого слова), превратилась в полнейшую ахинею. Но выбора нет. Вариант один: тупо идти вперед, к известной цели, и надеяться, что все как-то образуется.

Еда и оружие отыскались в длинном, как кишка, складе. Расмус, любитель и ценитель, немедленно заменил свой пистолет, полученный от Седрика, на здешний, более современный. Удивительно, но мирные служители Бога Митры имели к своим услугам вооружение по последнему слову техники. Интересно, зачем?

— Не советую, друг Расмус, — с легкой укоризной сказал Уго, указывая на новый пистолет. — Лучше бы оставил себе испытанное оружие. Да и дружеский подарок все-таки. Нехорошая примета — подарок выбрасывать.

— Так ведь этот лучше, — простодушно ответил Расмус, с любовью глядя на новый «ствол». Но, подумав, принял соломоново решение. — А я их оба возьму.

Кроме того, он с неизвестными целями прихватил нарядную дробницу, прельстившись ее роскошной бисерной вышивкой.

Ни один из троих не смог отказать себе в удовольствии перекусить на ходу. Голод все еще донимал их. Да и скачка предстояла отчаянная. Жуя, они подошли к коновязи. Бахар со связанными руками и приставленным к спине ножом плелся с видом обреченного. Было тихо. Лишь вдали орало что-то типа выпи. Если Курш Бахар и рассчитывал на какую-то помощь, то расчет его провалился. Ничего, ну буквально ничего в Кабе не охранялось. Приходи и забирай все — начиная с лошадей и заканчивая сокровищами. Бог Митра (или, если угодно, сила предрассудков) охранял Кабу только от своих, которые и без того не рискнули бы приблизиться к святому месту в неположенное время. А вот чужие… Что им кара Митры? Они застрахованы от нее собственной верой — или, если угодно, собственными предрассудками.

Трех скакунов выбрали наугад. Обмотав им ноги тряпками, оседлали и взнуздали, укрепили у седел походный скарб.

— Ну и духота, — сказал Уго. — К грозе, что ли?

Бахар ждал, когда его, наконец, развяжут.

— Заткни-ка ему рот, друг Расмус, — распорядился Уго. И тут же Бахар вновь потерял дар речи. А на его бешеное мычание беглецы просто не обращали внимания.

— Чего ты, родной? — миролюбиво спросил Уго, наблюдая за судорогами жреца. — Мы ведь не дураки. Оставь мы тебя здесь, ты через минуту поднимешь всех на ноги. Нет, уважаемый, мы отпустим тебя позже.

Впрочем, их совместное путешествие не затянулось. Через пару миль кавалькада остановилась. Брезжил рассвет. Освободив лошадей от ставшей ненужной обуви, Расмус рассупонил Бахара и сгрузил его со спины своего скакуна, который вздохнул от облегчения. Освободив религиозного лидера от пут, Расмус толкнул его в спину:

— Давай, опудало, шагай в свое стойло!

Бахар злобно глянул на них своим мутным глазом:

— Я пойду, но вы не спасетесь. Митра накажет каждого из вас! Всех по очереди! И первого — тебя, паршивый нечестивец!

— Тьфу на твоего Митру! — набрав полный рот слюны, Расмус плюнул, но не на бога, которого перед собой не видел, а на его наместника, который стоял в пределах досягаемости. Бахар побледнел, глаза его сузились.

— Будь ты проклят, вонючий червь! — прошипел он.

— Подотрись — и шагай! — расхохотался Расмус. Смеялись и Уго с Мариусом. Всем было очень весело, потому что они почувствовали сладостное дыхание возвращенной свободы. Бахар их больше не интересовал.

Уго посмотрел в глаза Расмусу.

— Ну, дружище, ты молодец! Без тебя бы не выпутались, — и он протянул руку. Расмус, не раздумывая, пожал ее. Он почувствовал: барьер, разделявший их с Уго, рухнул. В душе возникла небывалая легкость. Наконец, после стольких испытаний, стольких недоразумений, три атома, подспудно стремившихся друг к другу, составили единое целое. Теперь они могли свернуть горы.

Расмус обнял Мариуса и при этом почувствовал укол под левой лопаткой Он пошевелил плечом.

— Что там у тебя? — спросил Мариус.

— Да, видно, обо что-то ударился.

Курш Бахар стоял в отдалении, хищно скалясь. Последний раз посмотрев на него, Уго сказал:

— Ну все, поехали. И быстрее. Они еще могут нас догнать.

Вздымая тучи пыли, лошади взяли курс на юг, к Красному Лесу. Его приближение чувствовалось. Растительность становилась гуще, а через час стали попадаться и деревья со странной кровавой листвой.

Перед лесом лежал громадный бесконечный ров. Граница страны Джанг. Черту рва степняки никогда не переходили. Уго знал это.

Красный Лес степнякам неподведомствен. Красный Лес — синоним свободы и спасения.

Оказавшись на краю рва, Уго закричал от радости. В этот момент из-за деревьев показался краешек солнца. Нет, новый день надо встречать уже в лесу. Гикнув, Уго канул со своим конем вниз, по склону рва.

Достигнув дна, он оглянулся. За ним спускался Расмус, привалившись к лошадиной шее. Когда лошадь остановилась, Расмус свалился на землю.

— Что с тобой? — вскрикнул Уго и, соскочив с седла, бросился к Расмусу. Тут же подскочил и Мариус. Они перевернули товарища на спину.

Расмус не дышал. Лицо его на глазах покрывала смертельная бледность. На рассвете, в час, назначенный для жертвоприношения богу Митре, он лежал на дне рва — и не оставалось никаких сомнений, что он мертв.