…А тополиный пух все кружился и кружился, словно настоящая снежная поземка клубясь под лошадиными копытами и колесами многочисленных Телег и оседая на обочине.

— Апчхи! — сказал шевалье д'Артаньян, и крестьянин, ведущий под уздцы ослика, тянущего в свою очередь двухколесную телегу, груженную соломой, опасливо обернулся в его сторону и, помедлив мгновение, стянул-таки с головы шапку и поклонился ему.

Презрительно глянув на него с высоты своего положения, шевалье дал коню шпоры и обогнал телегу вместе с обоими ослами, влекущими ее вперед.

По мере приближения к парижским предместьям транспортный поток, состоящий из телег различных форм и размеров, а также всадников, становился все плотнее и плотнее. Теперь уже не получалось мчаться по дороге, оставляя позади одно лье за другим. Напротив, приходилось тащиться довольно медленно, то обгоняя самому, то пропуская вперед других. Последнее, впрочем, случалось нечасто, потому как, невзирая ни на какое движение, юноша не мог позволить себе роскоши неторопливой езды и настойчиво пробивал заторы когда взглядом, а когда и бранным словом, сметая со своего пути крестьян, спешивших пораньше занять место на столичных рынках со своей сельхозпродукцией. Не для того, понимаешь, мыслил он, я вставал ни свет ни заря, чтобы торчать в дорожных пробках! Сегодня к заутрене, хоть тресни, я должен быть уже в Париже…

И только когда дорога сделала последний поворот перед городской заставой, он смирил буйный аллюр своей лошади и, свернув, очутился перед дверью трактира — последнего форпоста провинции перед стольным градом Парижем.

И все-таки они ошибались, подумал шевалье, рассматривая вывеску трактира. И Старый Маркиз, и Игнатий Корнеич ошибались, утверждая, что во Франции нет драконов. Уж один-то наверняка имеется. Д'Артаньян усмехнулся, глядя на вычурно-дефективного Змея Горыныча, которому художник забыл пририсовать пару голов, то ли пожалев краски, то ли решив, что чудище и без того получилось ужасное. Однако бравый рыцарь, замахнувшийся на страшилище мечом, ужаса, похоже, не испытывал, намереваясь лишить ящерообразного монстра последней головы. Мания величия, помноженная на комплекс собственной неполноценности, оценил творение французского маляра д'Артаньян, переступая порог трактира «Дракон и герцог».

Здесь необходимо отметить, что, хоть одежда, снаряжение и вообще весь внешний облик молодого дворянина говорили о местном его происхождении, мысли его, случись им быть подслушанными тем или иным образом, вряд ли могли быть поняты кем-либо в радиусе нескольких сотен лье. Думал он отнюдь не по-французски и даже не по-гасконски, хотя выговор сразу же выдавал в нем южанина…

— Слюшай, дарагой! — прямо с порога рявкнул он трактирщику, расставлявшему винные бутылки на полках. — Пачему гостя не встречаешь, да? Гидэ твае парижское гостеприимство?! Ай, нехарашо, дарагой! Савсем нехарашо! Встречай гостя! Нэси мне вина! Шашлык нэси! Сациви, хачапури, все нэси!

Ошеломленный трактирщик, едва не выронивший из. рук очередную бутылку, отставил ее в сторону и, согнувшись почти пополам, приблизился к гостю, продолжавшему сотрясать воздух могучим дискантом.

— Простите, господин… — промямлил он, не зная, как обратиться к нему.

— Д'Артаньян, дарагой! Для тебя просто д'Артаньян!

— Простите, господин д'Артаньян. — Трактирщик поклонился едва ли не до пола. — Вы, видимо, с юга?

— Канечно, дарагой! Канечно, с юга! Откуда же еще, а слюшай, да?! Или у нас еще и на севере появился второй город Артаньян, да?! — расхохотался гасконец.

— Нет… не думаю. — Трактирщик, не знавший, откровенно говоря, и расположения первого-то города с таким названием, угодливо улыбнулся. Он вообще мало интересовался миром, подобно парижанину, пусть даже и ютящемуся за городской стеной, считая город на брегах Сены центром мироздания, единственно достойным внимания местом на свете. — Видите ли, господин д'Артаньян, — пробормотал он, — я боюсь, у нас есть только вино. Но ни шашлыка, ни… сациви, ни даже хачапури…

— Даже хачапури нет, дарагой?! — ужаснулся гость, завопив так, что трактирщик впервые в жизни испытал приступ стыда за бедность своего меню (которое, кстати сказать, было вовсе не таким уж и бедным). — Ай, нехарашо, дарагой! Савсем нехарашо, да! Ни одного блюда национальной гасконской кухни нет! Кто же так гостя встречает, да?! Ты, наверно, кулинарный националист, да? Не любишь нас, гасконцев, да? Нехарашо, дарагой! Савсем нехарашо! Вот если бы ты, дарагой, приехал ко мне в гости в високие, красивые гасконские горы, ми бы забили с тобой барашка! Ми бы сделали с тобой атличный шашлык! А к нему бы взяли и сациви, и хачапури, и лаваши! И вина бы не забыли взять, дарагой! Ми бы взяли десять! Нет, двадцать!! Нет, пятьдесят бутылок лучшего гасконского вина!!! И ми бы с тобой атлично посидели, дарагой! Гость в доме — радость в доме, дарагой! Вот как у нас в Гаскони гостей умеют встречать! А ты как гостя встречаешь?!

— Простите меня, господин д'Артаньян! — взмолился трактирщик, не ожидавший, что день начнется с такого вопиющего скандала под крышей его уважаемого заведения. — Простите меня, бога ради! Если бы я знал… если бы я ведал… если бы я только… — Он чуть не заплакал, но вовремя вспомнил о своем коронном блюде и прошептал умоляюще: — Господин д'Артаньян, у меня есть великолепные копченые свиные колбаски! Моя дорогая супруга изумительно готовит их! Прошу вас, господин д'Артаньян, отведайте наших колбасок! Клянусь своим добрым именем, вы не пожалеете!

— Колбаски, говоришь, копченые? — Дворянин нахмурился. — Ну ладно, бог с тобой, тащи свою поросятину!

Сам не свой от радости, трактирщик метнулся на кухню и так заорал на «дорогую супругу», что она едва не рухнула в обморок. А господин д'Артаньян, весьма довольный тем, что ему наконец-то удалось отработать южное произношение настолько, что оно более не вызывает у окружающих вопросов, уселся за стол подле окна, из которого была видна городская застава, и стал наблюдать, как сквозь нее в обоих направлениях течет людской поток. Итак, до Парижа он добрался. Теперь следовало дать себе небольшую передышку перед штурмом вражеской цитадели…

Поглядывая на городских стражей, охранявших заставу, он скрупулезно подмечал, кого и как они пропускают, кого досматривают, а кого нет. Вскоре и ему самому предстояло проследовать этой дорогой, ввиду чего следовало присмотреться к привратникам. Весь его путь от Марселя, занявший неделю с лишним, был бесконечной цепочкой присматриваний и приглядываний, изучения местных обычаев и попыток следовать им с большим или меньшим успехом. Что-то удавалось ему лучше, что-то хуже. Вчерашний разговор в «Вольном мельнике» следовало признать исключительной удачей. Благодаря ему юноша подкорректировал свое произношение, сделав его по-настоящему южным, что существенно повышало его шансы выдать себя за гасконца. Вообще трактирщиков следовало признать наиболее полезными с точки зрения сбора разведданных людьми. Именно они, сами того не подозревая, снабдили его целым ворохом бесценной информации относительно Парижа и всего, что там могло встретиться. Собственно, ничего удивительного в этом и не было. Кто, как не они, люди, постоянно общающиеся с пришельцами из самых разных краев, могли быть наслышаны о том, что в этих краях происходит? Кроме того, они охотнее прочих шли на контакт с чужеземцем, считая это частью своей нелегкой работы…

Разумеется, не вся информация была исчерпывающе полной, но сопоставление одного разговора с другим, словно складывание мозаики, давало относительно законченную картину столичной жизни во всем ее многообразии. Относительно. Довести бы еще пару-тройку штрихов — и тогда…

— Ваш завтрак, господин д'Артаньян! — доложил лучезарно улыбающийся трактирщик, собственноручно водружая на стол поднос с вином и свежайшими копчеными свиными колбасками, от которых поднимался такой восхитительный, такой чудесный, такой ароматный дымок, что голодный путник запросто мог потерять рассудок от одного лишь намека на него!

Однако господин д'Артаньян был не особенно голоден и потому рассудка решил не терять, а поблагодарил хозяина и, ровно как и в Менге, предложил ему разделить с ним столик. Тот с видимым удовольствием уселся напротив своего удивительного гостя, ожидая, вероятно, что тот опять заговорит о блюдах гасконской национальной кухни, крайне заинтриговавших его. Однако молодой дворянин направил разговор в принципиально иное русло.

— Известно ли вам, милейший, для чего я направляюсь в Париж? — поинтересовался он у трактирщика.

Тот хотел было ответить по совести, что не имеет об этом никакого представления, но желание подольститься взяло верх, и трактирщик рискнул:

— Осмелюсь предположить, что ваша милость направляется к его величеству королю Людовику!

— Правильно! — неожиданно согласился д'Артаньян, а после, видя изумление хозяина, пояснил: — Я направляюсь к господину де Тревилю, капитану королевских мушкетеров, с прошением о зачислении в его роту.

— О, сударь! Вы собираетесь стать королевским мушкетером?! — воскликнул трактирщик.

— Именно так, милейший! — кивнул д'Артаньян, не забывая между делом истреблять свиные колбаски и прихлебывать винцо. — Вас это удивляет?

— Нисколько, сударь, — ответил трактирщик. — Я сразу же понял, что такого человека, как вы, ждет большое будущее!

— Мне тоже так кажется, — согласился д'Артаньян и снова озадачил хозяина: — А скажите-ка мне, милейший, известно ли вам что-нибудь о господине де Тревиле?

— Ну о господине де Тревиле известно всей Франции! — пожал плечами трактирщик, смущенный неожиданным вопросом. — Капитан королевских мушкетеров — фигура заметная…

— Это точно! — не стал спорить с ним гость, запуская руку в карман камзола. — Однако сейчас меня интересует не вся Франция, а лично вы. — Он достал из кармана пять золотых монет достоинством в одно экю каждая и неторопливо, даже немного рисуясь, сложил их стопочкой посредине стола. — Я очень рассчитываю на место в роте господина де Тревиля, и мне хотелось бы заранее знать, что это за человек, что о нем говорят, что о нем думают, — сказал он, глядя в глаза хозяину трактира и слегка постукивая мизинцем по золотой пирамидке. — У нас в провинции свежих новостей днем с огнем не сыщешь, а выглядеть перед своим будущим командиром провинциальной бестолочью страшно неудобно. Вы же, друг мой, представляетесь мне человеком исключительно осведомленным! — Д'Артаньян улыбнулся трактирщику, словно девушке, с которой твердо вознамерился провести ночь. — И я хочу… купить вашу осведомленность! Купить словно это вот чудесное вино. Вы уже сказали, что знаете господина де Тревиля? Сказали. Значит, одно экю уже ваше! — С этими словами молодой человек снял верхнюю монету с золотой пирамидки и придвинул ее собеседнику, удовлетворенно отметив при этом, как плотоядно дернулся вверх-вниз у того кадык. — А вот станете ли вы обладателем оставшихся четырех, зависит от того, сколь хорошо вы его знаете. Не стесняйтесь, милейший! Перед вами такой же француз, как и вы! Смелее! Удивите меня своими познаниями, и вы не останетесь внакладе!

Не останется. Точно не останется, подумал он, глядя на трактирщика, тщетно пытающегося погасить алчный огонек в глазах.

А сам трактирщик переводил взгляд с монет, составлявших доход его заведения за неделю удачной работы, на молодого гасконца, по-прежнему постукивавшего по ним пальцем и открыто смотревшего ему в глаза. Переводил-переводил, а после решился.

— Значит, так, сударь, — начал он, наваливаясь грудью на стол, чтобы приблизиться к собеседнику, и понизил голос до таинственного шепота: — Господин де Тревиль, капитан королевских мушкетеров, родился в тысяча пятьсот семьдесят четвертом году в городе…

— Господин де Тревиль примет вас через несколько минут, сударь! — учтиво поклонившись, сказал лакей и, развернувшись кругом, словно вымуштрованный солдат, исчез в кабинете капитана, притворив за собой дверь.

Д'Артаньян победоносно хмыкнул и присел на кожаный диван, занимавший половину приемной капитана королевских мушкетеров.

Собрав последнюю порцию разведданных, он покинул трактир «Дракон и герцог», беспрепятственно миновал городскую заставу и, оказавшись в Париже, направился прямиком к дому капитана королевских мушкетеров на улицу Старой Голубятни. Адрес вместе с массой другой полезной информации ему сообщил трактирщик, заработавший-таки свои пять экю.

Проплутав некоторое время по улицам Парижа, лишний раз переехав через Сену и вернувшись назад, д'Артаньян отыскал наконец требуемый дом и, спешившись, двинулся на встречу с человеком, чье решение должно было предопределить не только его судьбу, но и судьбу всей Европы.

Эта встреча должна была предопределить многое…

Лакей снова возник на пороге и, широко распахнув дверь кабинета, пригласил молодого дворянина пройти внутрь:

— Шевалье д'Артаньян!

Юноша вскочил, одернул колет, и без того безупречно сидевший на его ладной фигуре, и, подхватив узелок со своими пожитками, вошел в кабинет.

Кабинет был пуст, но лакея это нисколько не смутило.

— Капитан сейчас будет, — сказал он, указывая визитеру на кресло.

Д'Артаньян хотел было возмутиться очередной задержкой аудиенции, однако решил все же не скандалить, поскольку, невзирая на все эти ожидания, он тем не менее приближался к заветной цели. Остался последний шажок. Сейчас войдет капитан, и он с радостным воплем: «Дядюшка де Тревиль, дорогой, как же ты изменился!» — кинется к нему на шею, заливаясь слезами умиления. Потом расскажет массу всевозможной чепухи про родную Гасконь, которую капитан покинул еще в прошлое царствование, почти тридцать лет назад, и наверняка успел напрочь забыть. А потом именем своего отца, которого капитан, может, знал, а может, и нет, в чем конечно же вряд ли признается, испросит у него плащ королевского мушкетера.

И в тот самый миг, когда де Тревиль согласится удовлетворить его просьбу, Франция будет обречена! Ее гибель, которая, возможно, свершится много лет спустя, будет предрешена в тот момент, когда капитан королевской гвардии согласится принять в ряды своих солдат своего гасконского земляка шевалье д'Артаньяна…

Упиваясь подобными мыслями, молодой дворянин устроился в кресле, настраивая себя на лирический лад в ожидании появления капитана де Тревиля. Он неторопливо осматривал кабинет, когда из приемной донесся вдруг неясный, нарастающий с каждой секундой шум. Настороженно прислушиваясь, юноша уловил несколько сильных мужских голосов, споривших о чем-то, причем один голос точно принадлежал лакею. Финал непродолжительной дискуссии положила раскатистая, звонкая оплеуха, доставшаяся, по-видимому, все тому же лакею, после чего дверь резко распахнулась и в кабинет стремительно вошли двое мушкетеров.

Вторжение было столь неожиданным, что д'Артаньян даже не подумал сразу, стоит ли встать и сказать ребятам, что в данный момент на приеме у господина де Тревиля находится он, а им следует подождать своей очереди снаружи. А когда подумал, было уже поздно — из смежной комнаты вышел невысокий, немолодой, но подтянутый и бравый офицер с идеальной выправкой, облаченный, подобно обоим мушкетерам, в лазоревый плащ с белым крестом. Хозяин кабинета и капитан королевских мушкетеров господин де Тревиль.

— Атос?! Арамис?! — воскликнул он, не обратив ни малейшего внимания на д'Артаньяна, вскочившего при его появлении. — В чем дело, господа?! Мне кажется, я не вызывал вас!

— Никак нет, господин капитан, — ответил ему один из мушкетеров, снимая шляпу и кланяясь командиру. Товарищ последовал его примеру.

Сообразив, что сейчас с ним говорить никто не станет, д'Артаньян тихонько опустился обратно в кресло, во все глаза наблюдая за происходящим. Мушкетеры стояли к нему боком, и юноша прекрасно различал гордый, поистине королевский профиль одного из них, ответившего командиру, и утонченные, изящные черты второго, молчавшего доселе.

Капитан же стоял к нему лицом, и его д'Артаньян мог рассмотреть во всех подробностях. Чем, собственно, он и занимался, ожидая своей очереди.

— Итак, господа, я вас не вызывал, но вы изволили-таки явиться ко мне, — сказал между тем де Тревиль. — Чем обязан?

— Господин капитан, — продолжил разговор первый мушкетер, — мы явились к вам, чтобы напомнить, что сегодня двадцатое число.

— Благодарю вас, господин Атос, что вы напомнили мне, какое сегодня число! — Капитан улыбнулся, и д'Артаньян подумал, что он, верно, совсем неплохой парень, этот капитан де Тревиль, и договориться с ним о лазоревом мушкетерском плаще, пожалуй, будет совсем несложно! — А то я, понимаете ли, сегодня как встал с утра, так, понимаете ли, все время только и думаю: какое же сегодня число? Нет, ну в самом-то деле, ну какое же сегодня число-то?! А оказывается, двадцатое число сегодня! Вот радость-то какая, а! Господи, спаси и помилуй! Двадцатое число сегодня! — продолжал веселиться де Тревиль. — А может, тогда уж и месяц подскажете?

— Июль, — подал голос второй мушкетер. Голос у него был высокий, красивый.

— Замечательно! Значит, июль! Великолепно! — Капитан едва не покатился от хохота. — Уверены, Арамис? Уверены, что июль?! А то я, понимаете ли, сегодня как встал с утра, так, понимаете ли, все время только и думаю: а чего это у нас так жарко-то на дворе?! А оказывается, это из-за того, что у нас июль на дворе! Замечательно! Ну а какой у нас нынче год…

— Одна тысяча шестьсот двадцать пятый от Рождества Христова, господин капитан! — не смог удержаться д'Артаньян.

— Молодец, паренек! — похвалил его де Тревиль. — Кстати, ты кто? — прибавил он, но тут же, не дожидаясь ответа юноши, махнул рукой: — А, да не суть! Год назвал правильно, значит, наш человек! Ну господа, — он вновь обернулся к мушкетерам, — нынешнюю дату мы с вами установили доподлинно, за что я вас совершенно искренне благодарю! У вас ко мне еще что-нибудь? Или?.. — Капитан указал глазами на дверь.

— Да, сударь! — твердо ответил мушкетер, названный Атосом. — Мы хотели бы напомнить вам, что двадцатого числа каждого месяца нам должны выплачивать жалованье.

— А также обратить ваше внимание, господин капитан, — прибавил второй… Арамис вроде, — что в прошлом месяце жалованье так и не было нам выплачено.

— Ровно как и в позапрошлом, и вообще за последние полгода! — завершил Атос.

— Ай-ай-ай! — Де Тревиль потрясенно покачал головой. — Послушайте, люди добрые! Им не было выплачено жалованье! А мне было выплачено жалованье?!! — взревел он, грохнув кулаком по столу. — А другим вашим сослуживцам оно было выплачено?! Стыдитесь, господа! Не вы одни жалованье не получаете! Все мы в одинаковом положении! Почему другие не жалуются?! Почему не жалуется господин Портос?! Да, кстати, где господин Портос? Почему его нет с вами? Что с ним? Почему я не вижу моего храброго Портоса, господа?!

— Господин Портос дома, — ответил Арамис. — Он очень плох.

— Очень плох?! — воскликнул де Тревиль. — Что с ним?! Он ранен?! Я хочу знать правду, господа!

— Он умирает, сударь! — дрогнувшим голосом сказал Арамис. — Он умирает с голоду…

— Портос умирает с голоду?! — ошеломленно повторил де Тревиль. — Не может быть!

— Увы, сударь, но это правда, — подтвердил Атос- Наш храбрый, наш мужественный Портос, ни разу в жизни не дрогнувший на поле боя, в эту минуту лежит дома в своей постельке и умирает, тихонечко постанывая: «Господи Иисусе, я так люблю моего короля! Я отдал лучшие годы жизни службе его величеству! Я не жалел себя на полях сражений, а теперь я умираю дома от голода, потому что мой любимый король, тварь неблагодарная, уже полгода не выплачивает мне денежное довольствие и мне не на что купить себе хотя бы немножечко еды! Мне, мушкетеру его величества, не на что покушать!»

— Господи, какой ужас! — воскликнул капитан и уточнил: — То есть он прямо вот так, открыто, назвал короля «тварь неблагодарная»?

— Да, сударь! — ответил Арамис- Представляете, до чего эти задержки жалованья довели нашего славного Портоса?! Вы можете представить, чтобы он мог позволить себе такое?!

— Да ни за что в жизни! — искренне ответил де Тревиль. Подумав немного, он запустил руку в ящик своего стола, за который уселся во время разговора, и выудил оттуда несколько монет. — Вот вам, господа, три экю. Все, чем богат! Из личных резервов! Практически от сердца отрываю! Идите накормите вашего друга и велите ему более не хулить его величество.

— Господин капитан, но так же нельзя! — воскликнул Атос, принимая монеты. — Нельзя же не платить королевским мушкетерам, от которых зависит жизнь государя!

— Атос! Я всегда говорил: вы — провидец! Вы — ясновидящий, Атос! — Де Тревиль патетическим жестом вскинул руки к потолку. — Вот ровно эти же самые слова я каждый день говорю его величеству! Я говорю ему: «Сир, но так же нельзя! Нельзя не платить королевским мушкетерам, от которых зависит ваша жизнь!»

— А он что? — спросил Арамис.

— А он начинает гнать всякую пургу про какие-то там инфляции пополам с гиперинфляциями! Про дефицит государственного бюджета! И все остальное в том же духе! Словом, мозги пудрит…

— Но что же нам делать, господин капитан?! — возмутился Арамис- Как же нам жить?!

— Арамис, ну вы прямо как дите малое! — вспылил в ответ де Тревиль. — Как вам жить?! Да как все живут, так и вы живите! В конце-то концов, мужчины вы или кто?! Шпаги у вас для красоты или для боя?! Вы же говорили, что контролируете несколько торговых точек в городе? Так или нет?

— Так, господин капитан, — ответил Атос. — Но гвардейцы кардинала день ото дня становятся все наглее и наглее. Они уже практически выжили нас с рынка Пре-о-Клерк…

— Извольте прекратить эти сопли, сударь! — Господин капитан грохнул кулаком по столу. — Людям, которые не в состоянии отстоять свое место под солнцем, нечего делать в королевской гвардии, равно как и нечего цеплять шпаги! Ступайте, господа! Ступайте и не тревожьте меня более!

Униженные и оскорбленные, не имеющие, видимо, более ничего сказать, Атос и Арамис поклонились своему командиру, надели шляпы и, дружно развернувшись, вышли прочь.

Дверь захлопнулась, и д'Артаньян, сидевший в своем кресле ни жив ни мертв, смог наконец-то перевести дух. Как тон, так и содержание яростной перепалки капитана со своими подчиненными произвели на него самое угнетающее впечатление, заставив иначе взглянуть на «дорогого дядюшку де Тревиля».

Но так или иначе, а нужно было приводить в исполнение свой план. С этой мыслью молодой дворянин поднялся из кресла и, восстановив этот самый план в голове, пролепетал, обращаясь к капитану мушкетеров, уткнувшемуся после ухода Атоса и Арамиса в какие-то бумаги на своем столе:

— Д-д-дядюшка…

— Денег нет! — не поднимая головы, отрезал «дядюшка де Тревиль».

— Д-дорогой дядюшка… — сделал еще одну попытку д'Артаньян.

— Я же на чистом французском языке сказал: нет денег! — повторил капитан.

— Да что вы все — деньги да деньги! — возмутился д'Артаньян. — Я к вам совсем не по этому вопросу!

— Не по этому? — удивился капитан, оторвавшись наконец от бумаг. — А по какому же тогда? И вообще, вы кто, юноша? Как вы здесь оказались и что, черт возьми, вам от меня нужно?!

— Дорогой… — заново начал д'Артаньян, довольный установленным контактом, но капитан строго перебил его:

— Давайте-ка договоримся так, молодой человек: во-первых — я вам не дядюшка. Во-вторых — я вам не дорогой. Ну и в-третьих — вы мне не милая! Договорились?

— Договорились, господин капитан, — промямлил д'Артаньян, чувствуя, что план его, похоже, летит ко всем чертям.

— Вот и чудненько! — кивнул де Тревиль. — А теперь извольте отрекомендоваться!

— Чего изволить? — спросил д'Артаньян, просто не понявший последнего слова.

— Отрекомендоваться, молодой человек! Отрекомендоваться! — начал терять терпение капитан. — Чей вы сын?

— Чей сын? — окончательно потерялся юноша, недоумевая то ли от простоты, то ли от коварства вопроса. — Ну как — чей сын? Ну… мм… мамкин и п-папкин, разумеется!

— Замечательно! Значит, мамкин и папкин? — уточнил де Тревиль. — Великолепно! Ну а фамилия у мамки и папки есть?

— Есть, господин капитан! Конечно же есть! — воскликнул молодой человек. — Д'Артаньяны мы!

— Д'Артаньяны?! — поразился капитан. — Черт возьми! Уж не сын ли вы моего старинного боевого товарища д'Артаньяна из Гаскони?

— Именно так! — ответил разведчик, обретая почву под ногами.

— Сын? — переспросил де Тревиль. — Но мне всегда казалось, что у него две дочери…

— О Катрин! О Марго! — Д'Артаньян наполнил свой взор нежным светом братской любви. — Мои милые сестрички! — прибавил он, смахнув с ресниц невидимую миру слезинку.

Само собой разумеется, подобный вариант развития событий был предусмотрен, многократно отработан, и ответ сам собой скользнул на язык, едва прозвучал вопрос.

— А, так у вас две сестры? — уточнил де Тревиль.

— Именно так, господин капитан! Именно так! Мои милые Катрин и Марго! Они старше меня на несколько лет, и матушка хотела поставить на них точку, но мой неугомонный старикан все тормошил и тормошил ее: «Давай-ка, мать, еще один заход сделаем! Бог троицу любит! Может, хоть с третьего раза у нас все как надо получится и родится наследник фамилии, а не очередная бесполезная юбка!» Ну вот и получилось! — закончил д'Артаньян свою речь.

— В смысле — получился? — поправил его капитан. — Получился наследник, то есть вы?

— Так точно, господин капитан!

Де Тревиль между тем вышел из-за стола и подошел к молодому дворянину, придирчиво оглядывая его с головы до ног.

— Одно лицо, — вымолвил он наконец.

— Простите, сударь? — не понял д'Артаньян.

— Я говорю — одно лишь лицо и выбивается из общей картины! — ответил капитан. — В остальном же вы вылитый д'Артаньян! Такой, каким я знал его тридцать с лишним лет назад! Фигура! Стать! Акцент! Ай, дарагой, какой же пириятный у тебе акцент, да! — восхитился он. — Едва услыхал — как будто снова на родине, в Гаскони, очутился! А вот лицом на отца вы совершенно непохожи, — прибавил де Тревиль.

— Это верно, сударь. Сразу видать, что у вас глаз — алмаз! Все говорят, что лицом я пошел в мать.

— Да? Ну не знаю, не знаю, — сказал де Тревиль, явно купившийся на лесть относительно глаза и алмаза. — Матушки вашей я, к сожалению, не знаю.

И не узнаешь никогда, фраер ты парижский, подумал шевалье д'Артаньян, но вслух ничего не сказал, ожидая продолжения от самого капитана.

— Ваш почитаемый батюшка конечно же снабдил вас рекомендательными письмами, друг мой? — не обманул его ожиданий де Тревиль.

— Разумеется, господин капитан! — ответил ему взаимностью д'Артаньян. — Но, — прибавил он, изображая давно подготовленное и тщательно отрепетированное возмущение, — в городе Менг, в гостинице, где я остановился на постой, их у меня украли!

— Украли?

— Именно так, господин капитан! Подло и коварно похитили! — Д'Артаньян врал без малейшей опаски: этот ход был подготовлен им заранее.

В Менге перед самым отъездом из «Вольного мельника» он закатил грандиозный скандал, уверяя, что у него украли рекомендательные письма, заключавшие, в себе его светлое гвардейское будущее. Запугав достопочтенного мэтра Давида гневом самого короля, он заставил трактирщика перетряхнуть всю прислугу на предмет похищенных бумаг. Когда же вожделенные письма не обнаружились ни в карманах повара, ни в сапогах мальчишки-конюшего, ни под подолом посудомойки, хозяин «Мельника» и его гость сошлись на том, что их присвоил некий дворянин, заглядывавший в трактир пропустить стаканчик вина, пока там сидел д'Артаньян. Мэтра Давида такой вариант исключительно устроил, а шевалье д'Артаньяна устроил вдвойне, принимая во внимание изначальное отсутствие подобных писем в природе. Подробно выспросив, в какую сторону направился злокозненный дворянин, д'Артаньян бросился за ним в погоню, пребывая в полной уверенности, что поднятый на уши персонал гостиницы не скоро теперь его позабудет…

И потому вел себя как человек абсолютно уверенный в своих тылах.

— Ужасно! — посочувствовал ему де Тревиль, покачивая головой и не выражая как будто сомнений в правдивости услышанной истории. — Ужасные времена, мой юный друг! Просто ужасные! Подумать только, молодой человек, исполненный помыслов и мечтаний, устремляется в столицу, спрятав поближе к сердцу рекомендации, данные ему любимым папой, и какой-то прохиндей, место которого за решеткой и нигде более, подло обворовывает его, лишая всякой надежды на будущее! Это ужасно! — в последний раз, уже просто для порядка, ужаснулся господин капитан. — Не знай я так хорошо вашего отца и не будь я уверен, что передо мной доподлинно шевалье д'Артаньян, ваше будущее, юноша, действительно могло бы оказаться под угрозой, — прибавил он. — Но поскольку я ничуть не сомневаюсь в искренности ваших слов, мой юный друг, то охотно выслушаю, с чем же явился ко мне сын моего старинного боевого товарища.

Д'Артаньян, ощущавший себя путником, перебирающимся через реку по тонкому, едва схватившемуся ледку, каждую секунду готовому треснуть у него под ногами, в этот момент словно нащупал твердую землю берега и перевел дух. Самое трудное осталось позади…

— Сударь, направляясь в Париж, я надеялся в память той дружбы, о которой вы не забыли, просить у вас плащ мушкетера! — выпалил он.

— Ах вот оно что! — Де Тревиль снова уселся за стол и жестом предложил собеседнику занять уже нагретое им кресло. — Стало быть, вы хотите стать королевским мушкетером, мой юный друг?

— Именно так, господин капитан! — радостно подтвердил д'Артаньян.

Де Тревиль кивнул, смерил его задумчивым взглядом, потом обмозговал что-то и спросил:

— Скажите, а капитаном дальнего плавания вы стать не хотите?

— Кем? — ошеломленно переспросил молодой человек.

— Капитаном дальнего плавания, — повторил де Тревиль. — Ну моряком! По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там! — напел он, разъясняя таким образом свою мысль.

— Моряком? — снова переспросил д'Артаньян, не понимая: шутят с ним, что ли?! — Нет, сударь, моряком я стать не хочу! Я хочу стать мушкетером!

— Мушкетером? — Капитан королевской гвардии вздохнул. — А моряком вы точно стать не хотите?

— Точно сударь! Абсолютно точно!

— Жаль, жаль! — Де Тревиль снова вздохнул. — Моряков-то у нас сейчас как раз сильно не хватает. Новые земли к королевству присоединяем, д'Артаньян, колонии расширяем, Америку осваиваем. Такие дела! Моряки у нас нынче на вес золота! Что же касается мушкетеров… — На лице капитана поселился скепсис. — Что же касается мушкетеров, то их у нас явный перебор, ввиду чего новых зачислений пока что не предвидится!

— Не предвидится?! — ахнул д'Артаньян. — Совсем-совсем не предвидится?

— Совсем-совсем, мой юный друг! — развел руками капитан. — Только вчера я имел на этот счет разговор с его величеством, поставившим меня в известность, что набор в роту следует приостановить. Ах, да что я вам объясняю! Вы же только что собственным ушами все видели и собственными глазами все слышали… то есть наоборот. Атос и Арамис, мои славные оболтусы, мои храбрые рубаки! Они же только что сказали, что жалованье не платят уже полгода, жить им не на что, а их третий друг, Портос, и вовсе с голоду помирает! Ну насчет помирает — это конечно же полная чушь, дешевая разводка, как говорят у нас в Париже, однако ситуация и впрямь довольно безрадостная! В мирное время, д'Артаньян, а именно такое у нас сейчас время, армия — структура сугубо убыточная и тратится на нее государство с большой неохотой. Если даже нам, гвардейцам, жалованье задерживают на полгода, представляю, что творится в обычных частях! А вы говорите — мушкетеры… Право слово, д'Артаньян, лучше бы вам действительно подумать о карьере моряка! А что? Дальние страны — моря и океаны! Романтика и… своевременная выплата денежного довольствия!

— Господин де Тревиль! — воскликнул несчастный юноша, охваченный смятением и отчаянием. — Ну я же иду служить не ради денег, а ради…

— Чести и славы! — закончил вместо него капитан. — Вот ровно это говорят и все остальные, а потом каждое пятое число каждого месяца являются за авансом, а затем каждое двадцатое не забывают заглянуть и за остальной частью денег! На одной чести и славе долго-то не протянешь…

— Господин капитан! Ну как же я могу обмануть ожидания своего отца и вашего друга?! Он же меня наследства лишит, узнав, что я не смог пробиться в гвардию! — возопил д'Артаньян.

— А большое наследство-то? — уточнил де Тревиль, но тут же махнул рукой: — Хотя какая разница! Если его еще нет, значит, и говорить не о чем!

Капитан погрузился в задумчивость и пробыл в ней без малого пять минут. За все это время д'Артаньян не проронил ни единого звука, боясь спугнуть мысль, возможно спасительную для него.

— Вот что, друг мой, — сказал де Тревиль, выйдя наконец из прострации, — я постараюсь помочь вам как сыну моего старинного товарища, моему протеже, если уж на то пошло…

— Благодарю вас, господин капитан! — воскликнул д'Артаньян, но де Тревиль остановил его взмахом руки:

— Вероятно, вам придется послужить года два-три в каком-нибудь полку поскромнее нашего, зарекомендовать себя, а после мы подумаем, как устроить вам перевод к нам…

— Два-три года?! — ахнул д'Артаньян, потрясенный услышанным.

Капитан развел руками:

— Да, не меньше.

— Так что же, господин де Тревиль, у меня нет никаких шансов стать мушкетером раньше чем через несколько лет?! — Д'Артаньяну не требовалось напрягать свои актерские способности, изображая отчаяние.

Отчаяния и без того хватало. Несколько лет горбатиться во второсортном полку, не имея возможности даже приблизиться к Лувру, этой цитадели зла, где уже сейчас, возможно, разрабатывались планы нападения на Россию! Было от чего прийти в ужас! Да это равносильно провалу операции, на подготовку которой Центр потратил столько сил! Полному срыву планов Москвы!

А он-то думал — главное уже позади! Поверил капитан в его легенду, а остальное пустяки!

— Господин капитан! — умоляюще прошептал д'Артаньян. — Ну ведь должен же быть какой-то выход! Хоть какая-то возможность обойти закон! Ну господин де Тревиль, вспомните же нашу старинную гасконскую мудрость: «Закон что дышло — куда повернешь, туда и вышло!»

— Не припоминаю такой, — ответил де Тревиль, задумчиво почесав за ухом. — Наверное, сказывается долгая разлука с родиной. Скоро, глядишь, и язык родной начну забывать! А мудрость вообще-то правильная. Наша, гасконская, мудрость! Вот что, д'Артаньян, давайте напрямую…

— Давайте!

— Вот видите этот стол? — Капитан королевской гвардии похлопал по крышке своего письменного стола. — Так вот, если завтра вы, милейший, положите на этот стол две тысячи экю, то послезавтра я преподнесу вам плащ королевских мушкетеров, собственноручно накрахмалив его перед этим…

— ДВЕ ТЫСЯЧИ ЭКЮ?!! — завопил д'Артаньян, вскакивая с места.

— Ну хорошо! Хорошо! — Де Тревиль примирительно поднял руку, призывая молодого человека к тишине. — Исключительно вам, как своему земляку и протеже, — тысяча восемьсот.

— Тысяча восемьсот!.. — застонал несчастный юноша, падая обратно в кресло и обхватывая голову руками. — Боже правый! Да где ж я возьму такие средства?! Я же малообеспеченный гасконский дворянин! Мне родители всего-то четыре экю на дорогу собрали!

На самом деле сумма, находившаяся в распоряжении д'Артаньяна, была ровно в пятьдесят раз больше заявленной, но при этом все равно в шесть раз меньше требуемой.

— Ну это уж ваши проблемы, д'Артаньян! — махнул рукой капитан. — Хотите покрасоваться перед фрейлинами в коридорах Лувра — достанете!

Д'Артаньян испустил еще один стон, страшнее прежних, но мгновение спустя, под влиянием свежей мысли, забредшей в его мятущийся разум, поднял голову и спросил де Тревиля:

— Однако, господин капитан, если я все же наскребу необходимую сумму, каким образом вы объясните… контролирующим органам столь быстрое производство меня в мушкетеры?

— А это уже не ваша проблема, д'Артаньян! — Главный мушкетер Франции снова махнул рукой. — Ну накатаю я специально для… контролирующих органов представление о ваших невероятных заслугах перед короной Франции, и все дела. Это моя проблема. Вы, главное, о денежках позаботьтесь, а остальное моя головная боль! Понятно?

— Понятно, — вздохнул разведчик, поднимаясь с кресла.

Аудиенция была окончена.

Охваченный глубочайшим унынием, прижимая к груди свой узелок, д'Артаньян вышел из кабинета де Тревиля, пересек приемную и направился к выходу. Не видя ничего перед собой, потрясенный внезапно возникшим на его пути препятствием, юноша очутился на ступенях дома, по которым всего пару часов назад взлетал воодушевленным и полным надежд.

Он едва успел пересечь верхнюю площадку лестницы и начать спускаться, как вдруг налетел на человека, неторопливо шедшего впереди него. Кивнув ему и механически извинившись, д'Артаньян направился было дальше, но в ту же секунду железная рука ухватила его за перевязь, остановив на ходу.

— Извольте повременить, сударь! — услышал д'Артаньян, разворачиваясь и стряхивая задумчивость, сыгравшую с ним злую шутку.

Прямо перед ним стоял тот самый мушкетер, которого он полчаса назад видел в кабинете де Тревиля вместе с его товарищем… э-э-э… Арамисом.

— Господин Атос? — Молодой человек поклонился, теперь уже при свете дня рассматривая его благородное, поистине королевское лицо и гордую осанку.

— Именно так, господин… — Бровь мушкетера скользнула вверх немым вопросом.

— Д'Артаньян.

— …господин д'Артаньян. — Атос едва заметно наклонил голову. — Господин д'Артаньян, — продолжил он, не упуская инициативу из своих рук, — как мне помнится, вы присутствовали при нашем разговоре с господином де Тревилем. Не так ли?

— Да, сударь, именно так, — ответил д'Артаньян, не зная, стоит ли напомнить господину Атосу, что первым в кабинет капитана вошел именно он, а сей господин со своим товарищем вломились туда уже после него. Потом все же решил не напоминать.

— Очень хорошо, сударь, — кивнул мушкетер. — Итак, вы присутствовали при нашем разговоре и решили, видимо, что коль скоро его величество не платит нам денег, то каждый, кому вздумается, волен пинать нас, отталкивать с дороги, оскорблять и унижать?

— Ну что вы, сударь! — воскликнул д'Артаньян. — Я ничего такого…

— По-видимому, вы решили, что коль скоро капитан де Тревиль разговаривает с нами таким тоном, какой он позволил себе при вас, то и вам дозволительно вытирать о нас ноги? — не слушая его возражений, продолжил Атос.

— Сударь, но я же…

— По-видимому, вы решили, что коль скоро гвардейцы кардинала с каждым днем позволяют себе все новые и новые наглости по отношению к нам, — опять перебил его мушкетер, — то и вам не мешает проявить хотя бы самую малость?

— Сударь, но я же извинился! — воскликнул юноша, почувствовав, что Атос договорил-таки.

— То есть вы, господин д'Артаньян, всерьез полагаете, что, отпихнув со своей дороги королевского мушкетера, достаточно просто пробормотать «извините, сударь» и считать инцидент исчерпанным? — Атос мрачно усмехнулся.

— А что же вам еще угодно, сударь?! — всплеснул руками д'Артаньян, искренне не понимая, какие еще извинения потребны господину королевскому мушкетеру.

— Мне, сударь, угодно встретиться с вами сегодня, в… в двенадцать часов дня возле монастыря Дешо для полного и окончательного выяснения отношений между нами! — ответил Атос, положив ладонь на эфес шпаги.

Д'Артаньян удивленно моргнул, сопоставляя его слова с тем, что узнал от Старого Маркиза.

— Так вы что же, господин Атос, вызываете меня на… — Он промедлил, не решаясь произнести это слово.

— Именно так, господин д'Артаньян! — подтвердил мушкетер. — Я вызываю вас на дуэль и очень просил бы не опаздывать, ибо свой лимит наглости на сегодня вы уже исчерпали с лихвой.

Сказав это, он уставился на д'Артаньяна, ожидая ответа.

А сам д'Артаньян, почувствовавший очередную подножку, подставленную ему жизнью, лихорадочно размышлял над двумя вопросами: не достаточно ли жизнь уже над ним поиздевалась сегодня и что, во имя всех святых, ему ответить господину Атосу?! Конечно, можно было упасть перед тем на колени и запричитать как можно более жалостливым голосом: «Ой, дяденька, простите меня Христа ради! Ой, мы сами-то люди неместные! Ой, мы не знаем, кого в Париже можно толкать, а кого нет! Ой, не губите меня во цвете лет! Ой, простите меня, добрый господин!» Вполне возможно, добрый господин Атос и сжалился бы над несчастным провинциалом, однако репутации шевалье д'Артаньяна был бы нанесен непоправимый урон. После этого уже глупо было бы рассчитывать не то что на место в королевской гвардии, но и на элементарное уважение со стороны столичного общества! А без этого миссия, возложенная на него Родиной, обречена на провал.

Все эти мысли пронеслись в голове молодого человека за время, необходимое его руке, чтобы лечь на эфес шпаги, повторив тем самым жест агрессивного собеседника. Нет уж, твердо решил он, придется играть по местным правилам, положившись на боевую выучку и Прасковью…

— Мне искренне жаль, что я причинил вам неудобство, господин Атос, — молвил он, тщательно, словно на аптекарских весах, взвешивая каждое слово, — и, если уж вам угодно получить сатисфакцию, я буду к вашим услугам в назначенное время и в указанном месте!

— Прекрасно, сударь, — Атос поклонился, — постарайтесь не опаздывать.

— Мы в Гаскони не имеем привычки опаздывать на дуэли! — дерзко ответил д'Артаньян.

Он круто развернулся на каблуках и продолжил прерванный спуск, более не оборачиваясь.

Вот черт, думал он, пока браво печатал шаг по лестнице, мало мне проблем, так еще и на дуэль нарвался! Не то что ни на шаг не приблизился к выполнению задания, так еще и собственную жизнь под удар поставил! Ну и кто я после этого, как не законченный болван?!

Впрочем, по мере того как лестница подходила к концу, самобичевание понемногу уступало место практическим мыслям, и юноша, не забывший рассказы своего наставника, начал припоминать, что же помимо вызова необходимо для дуэли.

Первыми на ум пришли секунданты — лица благородного происхождения, дворяне, гарантирующие честность поединка. Эти самые секунданты обязаны были наличествовать у обоих поединщиков, и явиться на дуэль без них означало грубо нарушить правила.

Да, подумал шевалье д'Артаньян, останавливаясь на последней ступеньке лестницы, ну и где, во имя всех святых, я возьму секунданта в совершенно незнакомом мне городе, да еще за… он извлек из кармана свои швейцарские часы и, откинув крышечку, обнаружил стрелку на десятичасовой отметке… за два часа, черт возьми?!

Досадливо сплюнув и еще раз чертыхнувшись, д'Артаньян скользнул взглядом по улице Старой Голубятни, тянувшейся в обе стороны от дома капитана королевских мушкетеров. Старый Маркиз говорил, что секундантом может быть любой дворянин, вне зависимости от того, друг он поединщику, знакомый или простой прохожий. Был бы человек хороший — и все дела!

Только где ж его взять-то, этого хорошего человека? — подумал д'Артаньян, озираясь по сторонам. Он едва не решил вернуться к капитану де Тревилю (какой ни на есть, а все же знакомый!), однако в этот самый момент заметил на пересечении улицы Старой Голубятни и маленького переулка высокую фигуру в лазоревом мушкетерском плаще. Черт возьми, мелькнула в его голове шальная мысль, а не уговорить ли мне этого вот мсье стать моим секундантом? С одной стороны, я соблюдаю таким образом правила, с другой — завожу себе знакомого из роты господина де Тревиля, через которого, глядишь, смогу подобрать ключик и к самому капитану. Юноша решительно направился в сторону замеченного им мушкетера. В конце-то концов, не может же такого быть, чтобы, просто подойдя к дворянину и осведомившись, не согласится ли тот стать его секундантом, он нарушил бы некие неизвестные ему правила!

Несмотря на уверенность в том, что не делает ничего предосудительного, д'Артаньян максимально осторожно приблизился к мушкетеру, по-прежнему стоявшему на перекрестке и задрав голову смотревшему, кажется, на часы, украшавшие высокое здание готического стиля, снял шляпу и, откашлявшись, начал:

— Тысяча извинений за беспокойство, сударь, сам я человек неместный…

Мушкетер спокойно, неторопливо обернулся к нему, и оставшиеся слова, заготовленные для кандидата в секунданты, тут же упорхнули с языка д'Артаньяна, а челюсть его рухнула если и не до самой мостовой, то уж до груди-то однозначно!

Рост мушкетера равнялся по меньшей мере двум метрам, в плечах он был пошире косой сажени, ноги в широких штанах напоминали кряжистые, вековые дубы, а руки, обтянутые плотными рукавами камзола, запросто могли сравниться с телячьими ляжками. Словом, перед изумленным д'Артаньяном стоял подлинный былинный витязь! Но изумление д'Артаньяна было вызвано отнюдь не габаритами мушкетера, а цветом его кожи, отливавшей смоляной чернотой. Мушкетер оказался негром! Помимо иссиня-черной кожи об этом со всей убедительностью говорили и черты лица, разительно отличавшиеся от европейских, и тугие завитушки кучерявых волос, выбивавшиеся из-под широкополой шляпы.

— Тебе чего, землячок? — качнул головой чернокожий богатырь.

Д'Артаньян нашел в себе силы захлопнуть рот, но ответить ничего путного не смог, изумленный пуще прежнего тем, что гигант обратился к нему на чистейшем французском языке, лишенном малейшего намека на акцент, а также тем, что он назвал его земляком. Вот уж чего псевдогасконец совершенно не ожидал, так это встретить в Париже земляков, да еще такого удивительного, такого странного вида!

— Ты чего, землячок, глухонемой, что ли? — дружелюбно оскалился негр.

— Сударь, да вы негр?! — ахнул д'Артаньян, обретая-таки дар речи.

— Ну и чего дальше? — Негр набычился, мгновенно растеряв все свое дружелюбие.

— Дальше? — не понял юноша.

— Чего с того, что я негр? — угрюмо поинтересовался гигант.

— Да нет… нет… ничего! — смутился д'Артаньян, сообразив, что снова попал впросак. — Я лучше пойду, — прибавил он, намереваясь развернуться.

— Какой ты, однако, странный, землячок! — заставил его остановиться негр, повысив голос. — То есть ты полагаешь, что можешь налететь на меня, поносить королевского мушкетера, на всю улицу обзывая его негритосом, арапом, гориллой черномазой, а после сказать «я лучше пойду» и удалиться?

— Да разве же, сударь, я называл вас негритосом и гориллой черномазой?! — возмутился молодой человек, даже и не знавший таких слов!

— А вам, сударь, — откровенно передразнил его арап, надувая свои и без того немаленькие губы, — известно выражение: «Лучше всяких слов порою взгляды говорят»?

— Нет, сударь! — с достоинством ответствовал Д'Артаньян. — Неизвестно.

— Ну так вот, землячок, я ставлю тебя в известность о существовании такого выражения, а также о том, что за такие взгляды, какие ты бросал на меня, любого другого я убил бы не сходя с места! — Чернокожий мушкетер сверкнул зубами и щелкнул по эфесу своей шпаги. — Но поскольку ты представляешься мне славным, хотя и безалаберным пареньком, я дам тебе возможность исповедоваться перед смертью и убью тебя в…

— Час дня, господин… — перебил негра д'Артаньян, вопросительно взглянув на него.

— Портос, — подсказал тот.

— Портос?! — удивился юноша.

— Именно так, землячок! — не проявил ни малейшего интереса к имени своей грядущей жертвы арап.

Д'Артаньян же смотрел на него и думал, какая все же отменная интуиция у капитана де Тревиля, мгновенно сообразившего, что рассказ Атоса и Арамиса про товарища, умирающего с голоду, — полная чушь, дешевая… разводка. Да, непросто будет с ним сладить, решил он и тут же одернул себя: ты сначала с его подчиненными разберись, дуэлянт!

— Итак, в час дня… — Д'Артаньян поклонился чернокожему мушкетеру, намереваясь удалиться.

— В час дня за Люксембургским дворцом, — кивнул Портос.

— Замечательно! — Д'Артаньян улыбнулся и взмахнул шляпой.

Он уже сделал несколько шагов, когда мысль, вызревавшая в нем подобно цветку, распустилась и предстала во всей красе. Псевдогасконец обернулся вслед удаляющемуся арапу:

— Кстати, господин Портос! Вы уже получили экю, причитающееся вам от разводки капитана де Тревиля?

Чернокожий гигант застыл на месте, ошеломленный наглостью малолетнего нахала, а потом взревел:

— Чего-о-о?! — и схватился за шпагу.

Д'Артаньян расхохотался:

— В час дня, сударь! В час дня! — и припустил что было мочи вниз по улице, крепче прижимая к груди свой узелок и от души радуясь удачной шутке.

Он мчался по булыжной мостовой, чувствуя, как ветер обдувает его лицо, унося прочь невеселые мысли. Вслед ему неслись проклятия негра. Не желая оставаться в поле его зрения, юноша на полном ходу свернул направо на первом же перекрестке и врезался в мужчину, шедшего ему навстречу.

Они треснулись лбами с такой силой, что из глаз у обоих брызнули искры. Во всяком случае, у д'Артаньяна-то уж точно брызнули. За своего товарища по несчастью он, разумеется, поручиться не мог, но проклятия, которыми тот сыпал, позволяли предположить, что его состояние немногим лучше.

— Сударь! — воскликнул д'Артаньян, прижимая ладонь ко лбу и вознося горячую молитву Вседержителю Небесному, чтобы хоть эта встреча обошлась без дуэли. — Сударь! Тысяча, миллион извинений, сударь! Я не видел… я не заметил… ба! Господин Арамис, да никак это вы?! — Он рассмотрел наконец-то и лазоревый плащ едва не сбитого им господина, и его лицо…

— Да, это я! — ответил тот без малейшего оттенка любезности в голосе. — Я, черт вас возьми! Господин… не знаю, как уж вас там!

— Д'Артаньян! — отрекомендовался молодой человек, все еще надеясь избежать очередного вызова. — Шевалье д'Артаньян из Гаскони! — прибавил он, стремясь быть максимально предупредительным.

— Да уж могли бы и не говорить, что вы из Гаскони! — раздраженно бросил Арамис- То, что вы провинциал, видно за милю!

— Вы меня еще деревенщиной неотесанной назовите! — хмуро буркнул д'Артаньян, со всей ясностью осознавший вдруг мудрость пословицы о Боге, который, как известно, троицу любит…

— Этого, мсье, я не говорил, — не меняя тона, возразил мушкетер, — а вот то, что в Париже стало совершенно невозможно жить из-за провинциалов, заполонивших его как ветхозаветная саранча, абсолютно не умеющих себя вести и скачущих по столичным улицам словно по огородам своих деревушек, говорил, говорю и говорить буду!

— Значит, по огородам своих деревушек?! — взвился д'Артаньян, чувствуя, что терпению его приходит конец.

— Именно: по огородам своих деревушек!!! — подтвердил Арамис, отнимая руку ото лба, на котором вспухала крупная шишка.

Псевдогасконец нисколько не сомневался, что и сам он украшен подобным образом. Но это обстоятельство ушло в тень разгорающейся ссоры…

— Мы — коренные парижане! — продолжал Арамис, причем кулак его ходил вверх-вниз, будто вколачивая каждое слово, утверждая его как истину в последней инстанции. — Мы свои права знаем твердо!

— Скажите пожалуйста! Какая важность — коренные парижане! — Д'Артаньян покачал головой, устраивая ладонь на эфесе шпаги. — И какие же это у вас, коренных парижан, права, интересно мне знать?

— Ну по крайней мере, у нас есть право спокойно ходить по улицам родного города, не опасаясь, что на нас налетит какой-нибудь полоумный лимитчик из Гаскони! — Мушкетер пожал плечами. — Что же касается остальных прав, то о них, сударь, я буду иметь честь проинформировать вас сегодня, в час дня…

— В два часа, господин Арамис! — перебил его юноша. — В час я занят.

— Не возражаю, сударь. В два так в два! Желаете сами выбрать место? Или же география столицы мало вам знакома? — Арамис сопроводил вопрос улыбкой.

— Ну отчего же, сударь! — не менее язвительно ответил д'Артаньян. — Я бы предпочел встретиться с вами подле монастыря Дешо. Дорогу найдете? Не заблудитесь? — осведомился он настолько заботливо, что изящного мушкетера с совершенно неизящной шишкой на лбу бросило в краску.

— Не извольте беспокоиться, господин гасконец! — ответил он, совладав с собой. — В два часа я буду у монастыря Дешо и мы продолжим наш разговор!

— Всенепременно, сударь. — Д'Артаньян поклонился, желая оставить последнее слово за собой: — А теперь позвольте откланяться!

— Позволяю! — оставил последнее слово за собой Арамис.

После этого коренной парижанин откланялся по всем правилам и продолжил свой путь, прерванный роковым столкновением.

Гасконский же лимитчик проводил его дерзким, насмешливым взглядом, потом вздохнул и уныло поплелся в противоположную сторону, размышляя о том, что неплохо было бы и самому узнать, где же все-таки находится этот самый монастырь Дешо, подле которого через час с небольшим он должен скрестить шпаги с господином Атосом, мушкетером его величества короля Франции Людовика XIII…

Настроение у него было — хоть сейчас в петлю! Первый день, проведенный в логове врага, ни на шаг не приблизил его к цели, зато в полной мере продемонстрировал все коварство народа, с которым ему, словно библейскому Давиду, предстояло вести борьбу не на жизнь, а на смерть…

Неторопливо петляя, извилистая улочка неспешно стекала к набережной Сены. Д'Артаньян шагал по ней, бдительно посматривая по сторонам и размышляя о том, что ждать чего-то хорошего от Парижа после всего, что он узнал о нем еще полгода назад, было просто глупо.

Завершив рассказ, воскресивший самые дорогие воспоминания прошлого, Шурик вернулся наконец-то в настоящее и осмотрелся. Тени, обозначенные светом, падавшим сквозь маленькие оконца под потолком, ускользнули в сторону, а свечи слегка оплавились, подобно часам отмеряя время, канувшее в Лету.

Афанасий Максимыч, восседавший за столом, и двое его людей словно застыли, ни на йоту не изменив позы, и только Даниле Петровичу кто-то успел предложить простой табурет, на котором воевода расположился подле стены. Договорив, Шурик прежде всего обернулся к нему и, вновь поймав одобрительный кивок: «Не робей! Все путем!» — посмотрел на боярина.

Тот задумчиво переводил взгляд со шпаги, по-прежнему лежавшей на столе перед ним, на юношу и обратно. Потом остановился-таки на Шурике и, усмехнувшись, уточнил:

— Стало быть, француз-покойничек тебя настоящим мастером клинка именовал? Так, что ли?

С трудом удержавшись, чтобы вновь не посмотреть на Данилу Петровича, Шурик ответил:

— Точно так, батюшка.

— Ну-ну! — Боярин еще раз усмехнулся и, звонко хлопнув в ладоши, прибавил: — Сейчас посмотрим.

Дверь едва слышно скрипнула, и Шурик обернулся. На порог комнаты ступили два хлопца в серой, невзрачной одежке то ли крестьянского, то ли купеческого кроя, с ходу и не поймешь, и ладных, сафьяновых сапогах, наверняка не в пример более удобных, нежели его обувка. В руках оба держали обнаженные шпаги.

— А ну-ка! — Боярин протянул Шурику его оружие. — Покажи сноровку!

Юноша привычным движением извлек клинок из ножен и, пребывая в смятенных чувствах, недоуменно глянул на Афанасия Максимыча.

— Покажи сноровку, — повторил тот. — И не бойся… поцарапать их ненароком. Ты другого бойся! Ты бойся, чтобы я мастерства твоего хваленого не проглядел! Вот этого ты бойся! — с нажимом закончил он и кивнул на парней со шпагами, замерших возле двери в ожидании.

Сообразив, что от него требуется, Шурик развернулся к своим, как он понял, экзаменаторам и отсалютовал им, вызывая на бой. По правилам благородных поединков, усвоенным им от Старого Маркиза, супротивники обязаны были ответить ему тем же, принимая вызов. Но они, супротивники эти, правилами побрезговали, ринувшись на него, как мужики в уличной драке: без какого бы то ни было намека на салют или воинское приветствие. У них-то, видать, учителя были не в пример слабее, подумал Шурик, отражая первый, совершенно бездарный, выпад соперника.

Однако минуту спустя он пришел к окончательному и бесповоротному выводу, что никаких учителей у его оппонентов вообще отродясь не было. Неумелые, косолапые движения, убогие удары, дрянная защита — словом, полное отсутствие техники было столь очевидным, что Шурик не просто успокоился, а даже заскучал, чего в поединках с Маркизом никогда себе не позволял. Представление о шпажном бое его оппоненты, скорее всего, почерпнули, наблюдая за фехтовальщиками со стороны, а сами решительно никакой школы не прошли, думал он, небрежно парируя яростные, но абсолютно бесталанные удары и перемещаясь по комнате легкими, танцевальными движениями, не останавливаясь ни на секунду и не позволяя противникам организовать дружную атаку или зажать его в углу. Впрочем, зажми они его в углу, плохо от этого было бы только им самим, но никак не ему: Шурик не сомневался, что мог покончить с обоими «экзаменаторами» парой-тройкой ударов еще в самом начале поединка (если, конечно, этот балаган вообще можно назвать поединком). Он тянул резину не из желания поиздеваться над ними, а стремясь лишь в полной мере продемонстрировать обретенное за долгие годы мастерство.

Эта демонстрация, состоявшая из стремительных, скользящих, почти танцевальных па, элегантных финтов и череды быстрых контратак, завершавшихся легкими уколами, не столько опасными, сколько обидными для его оппонентов, могла продолжаться еще довольно долго, если бы один из них, вконец разъярившись, сам все не испортил бы, помянув дурным словом мать Шурика. Прощать подобное хамство не представлялось возможным, и пару секунд спустя юноша поймал нахала на очередной ошибке и контратаковал, глубоко вогнав острие шпаги в его правое плечо, аккурат под ключицу. Вскрикнув, хам выронил оружие, неловко прянул назад и, оступившись, рухнул навзничь. Его товарищ бросился в безнадежную атаку, и Шурик, сообразив, что инерция безумного броска сделает все за него, просто отклонил вражеский клинок немного в сторону и ушел влево. Когда же его оппонент, не совладав со скоростью собственного движения, пролетел мимо, Шурик несильно (по его разумению) приложил того рукоятью шпаги по затылку, придав тем самым дополнительное ускорение и без того стремительному полету.

Отсалютовав боярину Афанасию Максимовичу и воеводе Даниле Петровичу, Шурик отправил шпагу в ножны и положил оружие на стол.

Боярин лениво перевел взгляд с одного горе-фехтовальщика, зажимавшего ладонью кровоточащее плечо, на другого, без чувств растянувшегося в углу, удовлетворенно кивнул и сказал:

— Молодец, Вологда! Хвалю! Вижу, про мастерство шпажное ты не соврал. А теперь, хлопчик, скажи-ка мне пару слов по-французски.

— А чего говорить-то? — не понял Шурик.

— Да хоть биографию свою заново изложи, — махнул рукой Афанасий Максимыч. — Только покороче!

Поняв, что от него хотят, Шурик собрался с духом, мысленно обратился к своему покойному наставнику и принялся гудеть в нос, привычно делая ударения на конце слов:

— Monsieur, une fois en hiver je suis sorti de la foret. II gelait tres fort…

На этот раз биография действительно получилась гораздо короче: в переводе на французский весь рассказ о битве за Кирилло-Белозерскую обитель, знакомстве со Старым Маркизом и последующем ученичестве уложился в пять минут. Выслушав его, боярин снова обратился к купцу, стоявшему подле него и внимавшему Шурику с преувеличенным вниманием:

— Ну, что скажешь, Игнатий Корнеич? Ладно ли отрок речью нерусской владеет?

Купец пуще прежнего нахмурил густые брови, помассировал широкой ладонью скулу, заросшую длинной щетиной, лишь в какой-то степени компенсировавшей отсутствующую купеческую бороду, и, многозначительно крякнув, изрек:

— Прямо скажу, Афанасий Максимыч, речью нерусской отрок владеет хотя и ладно, но не очень!

Боярин резко обернулся к Шурику, потерянно опустившему руки и спиной почувствовавшему, как напрягся, привстал Данила Петрович, готовый вступиться за своего подопечного, вместо похвалы одаренного самой настоящей хулой.

— Но! — Игнатий Корнеич поднял палец, дав понять, что еще не договорил. — Будучи во Франции, я, Афанасий Максимыч, был свидетелем еще более скверного владения французским языком, и не от приезжих чужеземцев, а от самих франков.

Боярин вопросительно заломил бровь.

— Вот как?

— Именно так, Афанасий Максимыч! И это неудивительно: Франция хоть и не сравнится с Россией, но, по европейским меркам, страна все же огромная. Население там крайне пестрое, и язык французский всяк норовит вывернуть на свой манер, отчего на севере страны говорят совсем иначе, нежели на юге, а восточные жители зачастую с трудом понимают речь западных…

Ощущая несказанное облегчение, Шурик благодарно посмотрел на купца и поднял руку, привлекая к себе внимание.

— Сказать желаешь? — понял боярин. — Говори.

— Помимо этого, — бодро начал Шурик, — Старый Маркиз говорил, что во Франции существует множество диалектов и языков, на которых общаются самостоятельные прежде народы, вошедшие в состав королевства.

Боярин кивнул в знак понимания, покумекал немного и резюмировал:

— Получается, в этом отношении Франция России ровня. У нас тоже в архангельских землях лопочут иначе, чем в Рязани или на Волге, а у татар и прочей… мордвы точно так же свои языки имеются… — Он задумался, а потом вновь спросил у купца: — Стало быть, полагаешь, Игнатий Корнеич, случись ему оказаться в Париже, там его скорее примут за… как ты это назвал намедни? Я что-то запамятовал.

— Провинциал, Афанасий Максимыч! Человек, приехавший в столицу в поисках карьеры, денег и красивой жизни, называется провинциалом.

— Вот-вот. Провинциал. Значит, случись ему оказаться в Париже, его скорее примут за провинциала, а не за чужеземца?

Купец кивнул:

— Скорее всего — да. Откуда, бишь, твой маркиз родом был? — спросил он у Шурика. — Из какой провинции?

— Провинция Гасконь. Город Артаньян.

— И далеко этот Артаньян от Парижа будет?

— Маркиз говорил, как два раза от Москвы до Вологды.

— Прилично! — качнул головой купец. — Даже по нашей мерке и то прилично, а уж для Франции и вовсе. А… — открыл он снова рот, но Афанасий Максимыч, отвлекшийся было от беседы, властно взмахнул рукой, остановив его:

— Не гони, Игнатий Корнеич! Не стоит сейчас молодца вопросами нагружать. Он, поди, с дороги-то и отдохнуть не успел. А мы с тобой еще обговорить многое должны… до вечера. Прошка! — Он звонко хлопнул в ладоши, и в дверь проскользнул дьячок, указывавший Шурику с воеводой дорогу сюда. — Проводи гостей в опочивальню да присмотри, чтоб щей им налили погуще, а постель постлали помягче. А вечером тогда и в путь тронемся…

Вот ведь судьбина-то какая, подумал Шурик, покидая комнату следом за дьячком-провожатым и Данилой Петровичем, опять на ночь глядя куда-то помчимся! Снова выспаться по-человечески не дадут…

— Приехали, Александра Михайлович! Вылазь, друг любезный!

Шурик тряхнул головой в тщетной попытке сбросить остатки сна и резво выскочил из саней, чтоб не задерживать Игнатия Корнеича. Потом зевнул, еще раз тряхнул головой и осмотрелся. Если глаза не подводили его, он снова очутился в монастыре. Купола, взлетавшие в морозное, кристально черное небо; высокие, массивные стены с маленькими глазницами окошек, где-то освещенных, в большинстве же темных; крепкие, могучие ворота, захлопнувшиеся позади их тройки и запертые на засов, — все говорило за это. Все было так же, как в Троице-Сергиевой лавре, за исключением, пожалуй, размеров. Размерами сия обитель никак не могла тягаться с ней. Пара санных упряжек да десяток конвойных казаков запрудили маленький двор монастыря, только и смотри, чтобы в потемках нога под лошадиное копыто не попала, думал Шурик, покуда из второй тройки выбирались Афанасий Максимыч и Данила Петрович…

Расставшись с боярином, вологодские гости оказались в одной из кремлевских опочивален, где им перво-наперво предложили сытный обед. Его обильность и количество мяса, обнаруженного Шуриком в горячих, наваристых щах и душистых кулебяках, шли вразрез с последней неделей Рождественского поста, но привередничать в царском доме было как-то не с руки, и Данила Петрович велел своему подопечному наворачивать за обе щеки: мол, хозяевам виднее, чем их потчевать. Опираясь на этот же тезис, гости накатили по стопочке водки, которую радушные хозяева не забыли присовокупить к настольному натюрморту, пришли к выводу, что вологодские ключницы значительно обгоняют столичных в бражном искусстве, и, помолившись, завалились спать на мягчайшие пуховые перины.

Разбудили их уже в поздних, непроглядных сумерках. Скоро одевшись, воевода с Шуриком вышли во двор, где их уже ждали две тройки, десяток верховых, Афанасий Максимыч с Игнатием Корнеичем да еще несколько незнакомых людей. Покинув Кремль, эскорт миновал Арбат, вывернул на Можайский тракт, промчался мимо парка Победы и вскорости оставил позади московских окон негасимый свет. Сидя в санях подле Игнатия Корнеича, Шурик смотрел на мелькающие по обе стороны дороги темные древесные силуэты и готовился к долгому пути, но на деле едва успел задремать, как эскорт остановился, распахнулись ворота, и они очутились за крепкими монастырскими стенами. Пожалуй, если определить навскидку, монастырь располагался верстах в десяти от Москвы, не более…

— Восемь верст, Данила Петрович, — прогудел за его спиной боярин, отвечая, видимо, на вопрос воеводы, и прибавил: — Однако пойдем. Мороз невелик, а стоять не велит!

Поднявшись на высокое монастырское крыльцо и оказавшись внутри, Афанасий Максимыч вместе со своей свитой избавился от шуб и тулупов и проследовал плохо освещенным коридором в трапезную. Здесь их встретила женщина в черном монашеском облачении, строгая и властная, как… игуменья, каковой она, скорее всего, и являлась. Из чего следовало, что монастырь — женский. Ну и ну, подумалось Шурику, и куда только судьба не забросит! Интересно, где он окажется через пару-тройку месяцев? А через полгода?!

Задаваясь этими вопросами, он неспешно рассматривал трапезную. Конечно же ему доводилось бывать в монастырях. Чего стоит только двухмесячное пребывание в Кирилло-Белозерской обители зимой 7121 года, сведшее его со Старым Маркизом!

Но в женском монастыре он оказался впервые.

Игуменья низко поклонилась Афанасию Максимычу, он ответил ей тем же, а потом они несколько минут шептались о чем-то, не предназначенном для посторонних ушей.

— Обождать придется, — сказал боярин, указывая на скамьи подле стола, за которым им предстояло ждать.

Воевода Данила Петрович, Шурик и остальные расселись за столом, не спрашивая, чего именно им придется обождать. Вполне возможно, для кого-то из них это и было очевидным, но Шурик, например, сгорал от любопытства, хотя никогда в жизни не позволил бы себе расспрашивать старших. Настанет время — сами расскажут.

Ждать в принципе было не так уж и скучно. По распоряжению настоятельницы две старые монахини выставили на стол свечи, горячий самовар и теплую еще выпечку. Прихлебывая горячий, душистый липовый чай, Данила Петрович с Афанасием Максимычем завели разговор о делах давно минувших дней, о польском нашествии, о смуте, о новой царской власти, о доме Романовых, о восстановлении российской экономики и тому подобных вещах. Оприходовав пару кружек чаю и как следует закусив вкусными плюшками, Шурик ощутил во всем теле приятную истому, манившую соскользнуть в сон. Время-то, поди, давно перевалило за полночь. А почему бы, собственно говоря, и не вздремнуть? Когда нужно будет, про него-то, чай, не забудут! Не за тем, поди, его тащили за тридевять земель, чтобы оставить дремать на лавочке!

Привалившись к стене, он прикрыл глаза, вспоминая суетную, многолюдную, гомонящую, но такую красивую и приятную глазу Москву, которую очень надеялся увидеть еще раз перед возвращением домой, в Вологду…

Гулкий удар распахнувшейся двери резко вырвал его из полудремы. Через трапезную залу к их столу неслась (по-другому и не скажешь) игуменья, растерявшая вдруг большую часть своей важности и степенности. Афанасий Максимыч поднялся ей навстречу:

— Началось?

— Начинается, батюшка! — выпалила монахиня.

— Ну, двинулись, — велел боярин, властным взмахом руки приглашая всех следовать за ним.

Или не всех? Оглянувшись уже с порога, Шурик заметил, что незнакомые ему люди, ехавшие в его санях или же с боярином, остались сидеть за столом. Так же как и десятник конвойных казаков, чаевничавший вместе с ними — в отличие от своих подчиненных, которых не пустили дальше сеней. За настоятельницей следовали он с воеводой и Афанасий Максимыч с Игнатием Корнеичем.

Длинный коридор, темный уж совсем до неприличия, закончился лестницей. Поднявшись на два этажа, они остановились возле маленькой, закругленной сверху двери. Игуменья, вновь вернувшая себе утраченное было достоинство, строго посмотрела на мужчин, потом приложила палец к губам, требуя соблюдать тишину, и осторожно отворила дверь.

Специфический запах, наполнявший келью, Шурик уловил, едва ступив на ее порог. Этот ни с чем не сравнимый букет тайны, ароматов целебных трав и старости, физической немощи вернее всего напомнил ему жилище травницы Марфы в Вологде. Ему не раз доводилось бывать в ее маленьком домике, стоявшем у реки, на отшибе (такова уж доля всех колдунов, целителей и прочих шаманов — народ хоть и бегает к ним каждый раз, как хвост прищемит, а особой любви и благодарности все равно не испытывает). Такой вот он, народ, думал Шурик, протискиваясь в келью следом за Данилой Петровичем.

Едва гости уселись на лавку подле стены, как дверь без единого звука закрылась, и густой полумрак укутал всех четверых. Тьме оказывала сопротивление одна-единственная свеча, теплившаяся на столе посреди кельи, а над ней… Шурик подался вперед, пытаясь рассмотреть белый… нимб, что ли, плававший в темноте позади свечи. Данила Петрович одернул его — и в ту же секунду…

Шурик сглотнул и отпрянул назад, стремясь увеличить дистанцию между собой и лицом, выплывшим на свет. Нет, в этом лице, в этой жуткой, костлявой маске не было ничего общего с добродушной бабушкой Марфой! Длинный, выступающий вперед подбородок, острые скулы, нос, загнутый крючком, морщины, располосовавшие кожу вдоль и поперек, но главное — глаза! Черные, как бездонный омут, глубоко утопленные в колодцы глазниц, пронзительные очи сияли недобрым огнем, даже не отражая пламя свечи, а скорее источая собственный мрачный свет. Белые как снег волосы, принятые им спервоначалу за нимб, были всклокочены и торчали во все стороны самыми настоящими космами. Словом, позирую без грима в амплуа Бабы-яги художникам, пишущим лубки на сказочные сюжеты! Нет, в Москве люди совсем другие, подумал Шурик, даже бабушки и те… другие.

Старуха не обращала на вошедших никакого внимания и, казалось, вовсе не заметила их появления. Ее взгляд был прикован к дрожащему, мерцающему огонечку свечи. Напряженное ожидание длилось уже… да нет, Шурик ни за что не смог бы сказать, сколь долго длилось это ожидание! Потом, однако, ее руки, лежавшие на столе, дрогнули и, поднявшись вверх, обняли, охватили, пленили пламя свечи. На стенах кельи заплясали длинные, уродливые, хищно изогнутые тени…

— Тьма… — Длинный, протяжный, шипящий голос старухи змеей скользнул в темном, спертом воздухе кельи, вновь заставив Шурика инстинктивно отшатнуться.

— Тьма над Русью… — снова зашипела карга, неотрывно глядя на язычок пламени, танцующий на вершинке свечи. — Реки крови. Море слез. — Ее голос притягивал к себе, завораживал, гипнотизировал. — Море вражеских воинов. Море стали. Тысячи клинков. Больше. Десятки тысяч клинков. Больше. Вижу! Вижу!!! Море стали! Море клинков! Море огня! Стальной змей ползет, извивается, шипит! Прямо к Москве ползет. В самое сердце Россию уязвить хочет! На поле он! На поле он! Смерть!!! — Старческий голос вдруг окреп, налился неведомо откуда взявшейся силой. — Смерть всюду! Одна лишь смерть всюду!!!

Шурик неотрывно смотрел на стену, где бесновались когтистые, хищные тени, отбрасываемые неярким светом свечи.

— Стальной змей подползает к Москве. В самое сердце бьет Россию! Горит Москва!!! Гибнет сердце земли Русской! Море огня расплескалось по берегам Москвы. Все в огне! Пали башни кремлевские, звездные! Пали!!! И Русь пала вместе с ними!!! — Руки ведьмы (будем называть вещи своими именами, подумал Шурик, стараясь забиться между стеной и Данилой Петровичем, тоже полумертвым от страха) взлетели вверх, а потом протянулись к Афанасию Максимычу. — Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?! — завопила старуха, тыча костлявым, кривым пальцем в боярина, словно призывая того к ответу. — Ведь были ж схватки боевые, да, говорят, еще какие! — заголосила она, не дожидаясь ответа. — Постой-ка, брат мусью!

Забыв про необходимость дышать, Шурик во все глаза глядел на старую каргу. Ее пронизывала энергия, исходившая неизвестно откуда. Пальцы ее изогнулись длинными, хищными когтями, вцепившимися во что-то незримое, но явно присутствующее в темной келье. Седые волосы, и ранее торчавшие во все стороны, теперь просто встали дыбом. Зенки, вынырнувшие из бездны глубоких колодезных глазниц, уже не просто светились, а натуральным образом искрились. В общем, зрелище было то еще!

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?! — повторила вопрос ведьма, на этот раз адресовав его посредством своего корявого, синнющего перста Даниле Петровичу. — Тьма над Русью!!! Смерть над нами!!! Антихрист идет по земле святой!!! На поле он!!! — Она голосила все громче и громче. Ее голос, тихий поначалу, теперь буквально пригибал к земле, а энергия, источаемая им, казалась почти материальной. — Смерть повсюду! Одна лишь смерть!! СМЕРТЬ!!! — заорала карга так, что Шурик чуть не нырнул под лавку, а потом встала, взлетела, воспарила над столом с оглушительным, нечеловеческим воплем и рухнула на него, словно дерево, подкошенное сокрушительным ударом дровосека!

Свеча, снесенная ее рукой, полетела на пол, зашипела и погасла, погрузив келью в совершенную тьму…

— О господи! — пронеслось в темноте, и Шурик даже не понял, кто это произнес: один из его соседей или же он сам.

— И давно это с ней? — спросил Данила Петрович, отложив на блюдо надкушенную горбушку.

— Да уж почитай скоро как год, — ответил Игнатий Корнеич, отставляя стопку в сторону. — Год, как началось, и полгода, как мы об этом узнали.

…После того как экстаз ведуньи (матушка-игуменья категорически запретила называть старуху колдуньей, ведьмой или как-то в этом роде) достиг апогея и она безжизненным кулем рухнула на стол, в келью вошла настоятельница и вывела гостей, пребывавших в совершенно подавленном настроении, наружу. Поднявшись этажом выше, они оказались в просторной, хорошо освещенной палате, где на столе весело поблескивал большой самовар, отражавший пламя многочисленных свечей. Самовар произвел на Шурика самое благоприятное впечатление, однако Афанасий Максимыч при виде его разочарованно покачал головой и шепнул что-то на ухо настоятельнице. Та предосудительно глянула на него, но спорить не посмела и, отлучившись ненадолго, вернулась с огромным блюдом, где промеж крупных, по-мужски напластанных кусков ржаного каравая возвышался штоф водки, четыре стопки и фаянсовая тарелочка с ароматной архангельской сельдью пряного посола. Огромное блюдо произвело на всех еще более благоприятное впечатление, нежели большой самовар, и сельдь была мгновенно определена к хлебу, а водка разлита по стопкам. Произносить здравицу ни у кого желания не возникло, и стопки были осушены в полном молчании. Прям как на поминках…

— И давно это с ней? — спросил Данила Петрович, отложив на блюдо надкушенную горбушку.

— Да уж почитай скоро как год, — ответил Игнатий Корнеич, отставляя стопку в сторону. — Год как началось, и полгода как мы об этом узнали.

— Ох ты! — покачал головой воевода.

Как и положено отроку, Шурик тихонечко сидел за столом да пожевывал хлебушек с селедочкой, ощущая приятную отрешенность от внешнего мира. И лишь страшные слова ведуньи не давали ему покою, эхом возвращаясь в его смятенный разум. «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?!» Да, тут было от чего прийти в ужас! Шурик вспоминал рассказы Старого Маркиза о многочисленных войнах, которые мифическая (а может, не такая уж и мифическая?!) Франция затевала по самым, бывало, забавным поводам, и думал: неужели мы следующие?!

— И что, все время одно и то же? — Голос Данилы Петровича доносился словно издалека, как журчание ручейка в лесной чаще, по которому трудно определить, на каком этот ручеек расстоянии.

— То есть?

— Ну я хочу сказать, — разъяснил воевода, — предсказания все время повторяют друг друга? Они одинаковые?

— Нет, — ответил Афанасий Максимыч, и Шурик, стряхнув легкую хмельную задумчивость, начал прислушиваться внимательнее. — Предсказания почти всегда разнятся. Разнятся во всем, за исключением французов. Подай-ка книгу, Игнатий! — велел он.

Купец подошел к высокому шкафу темного дерева, стоявшему в углу палаты, отворил дверцу и вернулся к столу с толстой книгой в кожаном переплете.

Приняв том, боярин отставил подальше полупустой штоф, смахнул рукавом крошки со стола, намекая тем самым на значимость, важность, ценность фолианта, и лишь затем возложил его на столешницу.

— Вот здесь божьи сестры стенографируют все, что изрекает… одержимая Фекла, — сказал он, открывая книгу. — Вот запись недельной давности, — молвил он, переворачивая несколько страниц: — «…И привлекли французы бочек пороховых великое множество под башню Водовзводную, и подожгли они склад сей пороховой, и рванули бочки словно тысяча громов небесных, подъяв башню сию с частью стены в воздух…» — Данила Петрович ахнул, а боярин, печально кивнув, перевернул еще несколько страниц. — А вот что она сказала два месяца назад: «…Три оперативно-тактические группировки российских войск никак не могли соединиться в единую ударную армию, способную остановить форсированное продвижение французов в глубь России…»

— Ну словно язык какой иной! — вздохнул Игнатий Корнеич, снова распределяя водку по стопкам.

— Да уж! — с чувством сказал боярин, убирая книгу со стола. — Ничего не понятно! Ну то есть как эти ироды поганые Водовзводную башню Кремля подорвать надумали, вполне понятно, но что такое «оперативно-тактические группировки российских войск»?! Господи! Ну что это такое?! — воскликнул Афанасий Максимыч, возводя очи к небу, то бишь к потолку.

Но небо безмолвствовало, и только водка, покидавшая штоф, таинственно побулькивала в узком его горлышке.

— Ладно, други! — Боярин вздохнул, поднимая свою стопку. — Видимо, Господу угодно, чтобы мы сами пришли к пониманию этого!

— Ну, — сказал Данила Петрович, следуя его примеру, — за понимание!

Стопки воссоединились на секунду, игриво цокнув гранеными бочками, а потом разлетелись в стороны.

Отдышавшись и закусив, воевода вновь обратился к Афанасию Максимычу:

— Там еще вроде про поле что-то было?

— Точно подметил, — кивнул боярин. — Это она тоже очень часто повторяет: «на поле он», «на поле он». Но вот кто «он» и на каком «поле»? — Он недоуменно пожал плечами, капитулируя перед загадкой.

— Мы предполагаем, — вмешался Игнатий Корнеич, — что речь идет о некой грандиозной битве, которая разыграется на каком-то поле, а «он» — это некий французский полководец, который нанесет сокрушительное поражение русской армии. Но это все… предположения, и не более…

— Вот именно! — подтвердил Афанасий Максимыч. — Предположения. Нам неизвестно: ни что это за полководец, ни где находится это поле — может, близ моих подмосковных можайских имений, а может, и в самой Франции!

— Афанасий Максимыч! Батюшка! — воскликнул Шурик, вскакивая на ноги и не обращая внимания на воеводу, жестом велевшего ему опуститься обратно на табурет. — Да я жизни не пожалею, чтобы узнать, кто этот злодей, что на Россию покуситься вознамерился, где это поле и, главное, что такое «оперативно-тактические группировки российских войск»!

Боярин махнул рукой, приказав угомониться Даниле Петровичу, а потом посмотрел на Шурика и спросил:

— Значит, говоришь, жизни не пожалеешь?

Сквозь узкие оконца в келью начали проникать первые серые, едва приметные сумерки, и лишь острый юношеский взгляд Шурика позволил ему рассмотреть, как изменился боярин за эту ночь. Он словно постарел лет на…

— Это хорошо, хлопчик, что ты жизни не пожалеешь, — усмехнулся Афанасий Максимыч, — потому как именно о жизни-то твоей речь сейчас и пойдет…