— Отпустите, тетенька!!! — не своим голосом завопил Шурик, извиваясь в стальных объятиях. — Отпустите Христа ради!!!

Но тетенька и не думала отпускать его, упрямо волоча навстречу верной гибели. Толпа проклятых французов ликующе скандировала: «Жанна! Жанна!» — а в небе торжественно звонили колокола, тоже радуясь разоблачению и близящейся казни врага земли парижской…

— Отпустите, тетенька! — пуще прежнего заголосил Шурик. — Я не вражеский диверсант! Не диверсант я! Нет! Нет! Я шевалье д'Артаньян! Шевалье д'Артаньян из Гаскони! Я королевский мушкетер! Слышите?! Королевский мушкетер! — кричал он, глядя на огромную поленницу, готовую стать его аутодафе. — Я шевалье д'Артаньян! Я честный француз! Д'Артаньян я! Д'Артаньян!!!

— Д'Артаньян! — прогремел с небес трубный голос, сопровождаемый гулкими раскатами грома.

Ошеломленный, Шурик уставился вверх.

— Д'Артаньян!! — Голос стал еще громче, а раскаты грома почти пригнули к земле.

Воспользовавшись его замешательством, Жанна д'Арк, которой голоса с небес были не в новинку, сделала последнее усилие и швырнула-таки лазутчика на костер, готовый вспыхнуть в любое мгновение.

— Д'АРТАНЬЯН!!! — Громовой голос заглушил и колокольный перезвон, и рев ликующей толпы, и торжествующие вопли самой Орлеанской девы.

Отчаянным, запредельным усилием Шурик перевернулся со спины на живот и скатился наземь.

Боль от удара привела его в чувство, вырвав из пучины ночного кошмара.

Псевдогасконец схватился руками за голову и, широко распахнув глаза, осмотрелся. Вместо площади перед Лувром с костром и Жанной д'Арк он увидел маленькую, уютную спальню в доме господина Бонасье на улице Могильщиков. Смятая, разворошенная постель возвышалась над разведчиком, сидящим подле нее на полу…

— Д'АРТАНЬЯН!!! — Жуткий, громоподобный голос, сопровождаемый оглушительным набатом, обрушился на него словно отголосок ночного ужаса, эхо кошмарного сна, заставив содрогнуться до глубины души.

Чувствуя, как волосы встают дыбом, а сердце замедляет ход, пропуская удар за ударом и превращаясь в ледяной ком, лазутчик прислушивался к набату, пока не сообразил, что это просто-напросто молотят по двери чьи-то пудовые кулаки. С нечеловеческим усилием разогнув онемевшие ноги, псевдогасконец встал, взял Прасковью, отдыхавшую на столике подле кровати, пистолет, составлявший ей компанию на протяжении всей ночи, и вышел из спальни в переднюю комнату.

Титанические удары продолжали сотрясать дверь, и д'Артаньян, взведя курок, прицелился точно в середину двери, размышляя, поинтересоваться ли, кто там, или, не начиная полемику, просто нажать на спуск.

— Д'АРТАНЬЯН!!! — снова взревели за дверью. — Земеля! Да ты чего, сдох там, что ли?!

Облегчение раскатилось по всему телу теплой волной, мгновенно отогревшей и сердце, и душу, и остальной внутренний мир разведчика. Опустив пистолет, он шагнул к двери и отодвинул засов.

Чернокожий гигант в лазоревом плаще ураганом влетел в комнату.

— Портос! Вы что, с ума сошли?!

— Все потом, земляк!. Все потом! Времени ноль! — заорал арап, кидаясь в спальню и выскакивая оттуда со штанами, камзолом и шляпой лазутчика. — Минута на сборы!

— Что…

— Минута, я сказал! — Портос буквально напялил на него камзол, пока сам д'Артаньян, ничего не соображая, натягивал штаны.

— Мы же договорились встретиться у де Тревиля! — удивился он.

— Я прямо от него. Планы изменились. Капитан велел явиться через десять минут. Семь уже прошли…

— Но мне же надо поесть…

— Попить, пожрать, бабу повалять — все потом! Сейчас пулей к капитану!

— Но лошадь-то хоть возьмем?

— Нет! Капитан прислал вам свою запасную! — Портос указал в окно, и разведчик, выглянув на мгновение, увидел возле двери слугу в ливрее, державшего под уздцы трех черных лошадей.

— Господи! Что случилось?! Куда мы несемся?! — воскликнул д'Артаньян.

— В Лувр!

Пальцы лазутчика, цеплявшего в этот момент перевязь со шпагой, разжались, и Прасковья, выскользнув, упала на пол, жалобно звякнув.

— В… Лувр? — запинаясь, повторил он, невидяще глядя перед собой.

— В Лувр, в Лувр! — подтвердил Портос, подбирая шпагу с пола и хватая в охапку самого д'Артаньяна с энтузиазмом Жанны д'Арк.

— В Лувр? — Ощущая звенящую пустоту внутри себя, псевдогасконец сглотнул и тихим, обреченным голосом прибавил: — На аутодафе?

— Ого! — округлил глаза чернокожий мушкетер. — А ты откуда знаешь?!

И увлек вконец переставшего понимать что-либо юношу прочь из комнаты…

— Атос! — Де Тревиль аккуратно, на миллиметр, поправил шпагу мушкетера.

— Портос! — Он слегка изменил угол наклона шляпы чернокожего великана.

— Арамис! — Капитан почти неуловимым движением одернул лазоревый плащ коренного парижанина.

— И д'Артаньян! — Он протянул было руку, но со вздохом убрал ее, сообразив, что менять что-либо в облике растрепанного, всклокоченного и совершенно потерянного молодого человека бессмысленно.

Отступив на пару шагов назад, капитан осмотрел четырех друзей и, удовлетворенно улыбнувшись, кивнул:

— Молодцы! Помните, господа, настоящий рыцарь должен сохранять бравый и воинственный вид всегда! Даже перед лицом верной смерти!

Честно говоря, бесконечные упоминания о верной смерти, с которой всем четверым предстояло встретиться в самое ближайшее время, успели уже порядком утомить лазутчика. Еще не придя в себя после очередной встречи с Орлеанской девой, д'Артаньян воспринимал окружающую действительность как продолжение ночного кошмара…

Вылетев из дома, они с Портосом вскочили на лошадей и, сопровождаемые лакеем, понеслись на улицу Старой Голубятни. Ураганом домчавшись до дома де Тревиля, они обнаружили подле него Атоса с Арамисом и вчетвером поднялись к капитану.

Тот уже ожидал их в кабинете, где не далее как вчера псевдогасконец впервые увидел и самого де Тревиля, и мушкетеров. Пребывая в сильнейшем волнении, капитан мерил кабинет шагами и вскричал, завидев д'Артаньяна и трех мушкетеров:

— Молитесь, господа! Молитесь, ибо пробил ваш последний час!

Услыхав подобное приветствие, разведчик едва не потерял сознание, но Атос ободрил его, шепнув на ухо:

— Не обращайте внимания. У него склонность к дешевым театральным эффектам.

— Пробил ваш последний час! — воздев руки к небесам, патетически повторил де Тревиль.

— Простите, сударь, но в чем же мы провинились? — смиренно спросил Арамис.

— В чем вы провинились?! Они еще спрашивают «в чем же мы провинились?»! — воскликнул капитан, хотя, строго говоря, спрашивал-то один Арамис. — Может быть, это я не далее как вчера изувечил восьмерых лучших гвардейцев его высокопреосвященства? Или это сделал Святой Дух? Или, может быть, архангел Гавриил?! А? Ну что же вы молчите, господа?!

— Господин капитан, если вы имеете в виду поединок у монастыря Дешо, о котором мы вам вчера докладывали, — Арамис выделил интонацией слово «докладывали», — то это действительно сделали мы, но не потому….

— Ни слова более, сударь! Ни слова! — прервал его де Тревиль, помогая себе решительным взмахом руки. — Мне ваши оправдания совершенно неинтересны! Поберегите их для его величества!

— Для его величества? — переспросил Атос. — Так мы действительно приглашены к королю?

— Да, Атос! Мы действительно приглашены к его величеству! — ответил де Тревиль. — А вы полагали, что это шутка?

— Я полагал, господин капитан, что это способ заставить нас поживее явиться к вам. — Мушкетер с достоинством склонил голову.

— Увы, Атос! Вы ошиблись! Мы действительно направляемся к его величеству, который выслушает ваши оправдания, если, конечно, сочтет это необходимым, и решит вашу судьбу! По коням, господа! По коням!

И через полчаса капитан де Тревиль вместе с тремя своими подчиненными и псевдогасконцем, ошеломленным столь неожиданным поворотом событий, уже стояли в коридоре Лувра, возле аудиенц-залы его величества короля Франции Людовика XIII де Бурбона.

Капитан явно нервничал, уже раз пять напомнил молодым людям о перспективе неизбежной и весьма скорой смерти, раз десять осмотрел их, уверяя, что даже перед лицом таковой настоящий рыцарь обязан сохранять достойный и бравый вид. Когда же наконец дверь аудиенц-залы распахнулась и лакей пригласил мушкетеров войти, капитан построил Атоса, Портоса, Арамиса и д'Артаньяна в колонну по двое, сам встал во главе ее и твердым шагом вступил под своды аудиенц-залы…

Маршируя бок о бок с Портосом, разведчик напряженно размышлял, не ловушка ли это. Право слово, все основания для подозрений у него имелись! Попасть на прием к монарху вражеской державы на второй же день прибытия в ее столицу и начала разведывательно-диверсионной деятельности! В такое верилось с трудом. Скорее уж, думал псевдогасконец, сейчас, едва я миную эти вот двери, из-за их огромных створок выскочат королевские опричники и, навалившись на меня, скрутят по рукам и ногам. О черт! От этой мысли он сбился с шага, а размеренный, спокойный ритм его сердцебиения нарушился.

Усилием воли лазутчик снова взял себя в руки. Ну уж нет, этот номер у них не пройдет! Он мрачно улыбнулся и погладил заветное колечко на безымянном пальце левой руки. Черта с два! Живым эти проклятые французы его не возьмут! Под простым, неброским камушком этого простого же, неприглядного кольца, привезенного им из России, находилась ампула с ядом чудовищной силы. Достаточно было покрепче закусить самоцвет, чтобы на язык попал миллиграмм отравы, и… французским опричникам останется лишь вынести его труп из королевских покоев. Задание Москвы, разумеется, останется невыполненным, но лучше уж так, чем расколоться под пытками. Несмотря на уверенность в себе, разведчик прекрасно понимал, что всяким силам есть предел и, если за него возьмутся всерьез, он может не выдержать истязаний, в которых французы были большие мастера. Если верить поучительным историям господина д'Обинье, по крайней мере…

Он так крепко задумался о скорой смерти, казавшейся ему в этот миг абсолютно неминуемой, что не заметил, как Атос, шедший впереди, остановился, и налетел на него. Огромные створки дверей, из-за которых так никто и не выскочил, захлопнулись за мушкетерами, и они оказались перед монархом.

Людовик XIII, сын Генриха IV и Марии Медичи, оказался молодым, лет двадцати пяти, человеком приятной наружности, облаченным в домашний костюм лазоревого цвета, гармонично перекликавшийся с мушкетерскими плащами. В тот момент, когда де Тревиль со своими подчиненными вошли в аудиенц-залу, король сидел подле маленького столика, но сразу же поднялся навстречу им.

— Подойдите, храбрецы, подойдите! — воскликнул Людовик. — Дайте-ка мне побранить вас.

Мушкетеры с поклоном приблизились. Д'Артаньян следовал позади.

— Тысяча чертей! Так это вы вчера вчетвером вывели из строя восьмерых гвардейцев кардинала? — продолжал Людовик XIII. — Это много, чересчур много. Если так пойдет дальше, его преосвященству через три недели придется заменить весь состав роты. А я буду вынужден применять указы во всей их строгости. Одного еще куда ни шло, я не возражаю. Но восьмерых — повторяю, это много, слишком много.

— Поэтому-то, как ваше величество может видеть, они смущены, полны раскаяния и просят их простить, — сказал де Тревиль.

— Смущены и полны раскаяния? Гм… — недоверчиво проговорил король. — Я не верю их хитрым рожам. Особенно вон тому, с физиономией гасконца. Подойдите-ка сюда, сударь!

Лазутчик, размышлявший в этот момент о том, что, прежде чем лица других людей рожами и физиономиями именовать, неплохо бы со своим разобраться, понял, что эти слова относятся к нему, и, приблизившись с самым сокрушенным видом, пал ниц перед Людовиком и запричитал прежалобнейшим тоном:

— Государь-батюшка! Милостивец ты наш! Солнышко ты наше ясное! Не вели казнить, вели слово молвить…

— Что ж ты делаешь, тварь ты позорная?! — тихо, но очень эмоционально молвил за его спиной слово капитан королевских мушкетеров. — Что ж ты, падла трусливая, Гасконь-то позоришь?! Встань, урод, или ты у меня сейчас ляжешь уже навсегда!

Сообразив вдруг, что он и впрямь… перебрал маленько с преклонением перед монархом, д'Артаньян поднялся на ноги.

— Ну и что же вы хотели… молвить, молодой человек? — поинтересовался король, польщенный сравнением с ясным солнышком.

Не слыша более замечаний де Тревиля, псевдогасконец приободрился и начал рассказывать королю, как он вчера встретился с Атосом, Портосом и Арамисом подле монастыря Дешо, чтобы взять у них несколько уроков фехтования, как они стали свидетелями подлого вымогательства гвардейцами кардинала денег у несчастных торговок цветами и встали на их защиту, ибо все подданные его величества находятся под защитой мушкетеров. Разумеется, д'Артаньян был бы не д'Артаньян, если бы не приукрасил маленько реальность, пустив в ход фантазию. Так, например, он сказал, что положение королевских бойцов, противостоявших восьмерым гвардейцам кардинала, было поистине отчаянным и они находились на грани поражения, когда вдруг грянул гром оглушительной силы, небеса разверзлись и оттуда спустился то ли архангел Михаил, то ли сама Дева Мария (ослепленный сиянием, он точно не рассмотрел, но скорее все же Дева Мария)! Она коснулась поочередно всех четверых, и шпаги мушкетеров тут же обрели необъяснимую, божественную силу, после чего они в два счета завершили поединок в свою пользу! Славные флористки, избавленные от вымогателей, предлагали им все имеющиеся в наличии деньги (и даже кое-что сверх того), но друзья конечно же отказались…

— Отказались от денег?! — не поверил король.

— Наотрез отказались, сир! — воскликнул лазутчик. — И от того, что предлагалось сверх денег, тоже отказались, — прибавил он. — Единственное, что нам, мушкетерам, нужно, — это служить вашему величеству!

— Славный юноша! — в свою очередь воскликнул Людовик XIII, прикасаясь, как это сделала вчера Дева Мария, к д'Артаньяну. — Такая преданность заслуживает самой высокой награды! Ла Шене! — окликнул он своего камердинера. — Посмотрите-ка, не наберется ли в моих карманах пятьдесят… а хотя нет, пятьдесят же на четыре не делится… сорок пистолей! И, если наберется, принесите сюда. Клянусь Богом, меня не зря называют Людовиком Справедливым! Вы получите свою награду, мой юный храбрец!

— Благодарю вас, государь! — уныло-бравурным тоном ответил славный юноша, сказавший перед этим «нам, мушкетерам» в расчете на то, что наградой станет именно лазоревый плащ.

Ладно, ничего не попишешь! В конце концов, сорок пистолей тоже дело нужное. А если уж совсем откровенно, они и полтинник уж как-нибудь разделили бы, не подрались бы!

— А что это вы, д'Артаньян, растрепанный такой весь, оборванный, все равно как бомж какой-нибудь? — спросил король, поддерживая беседу.

— Ваше величество! Ну вы же сами понимаете — пацан едва от мамкиной юбки оторвался, в армии не служил, с муштрой сержантской не знаком, о дисциплине знает только понаслышке! — ответил де Тревиль, прежде чем растерявшийся разведчик успел раскрыть рот. — Ну что с него возьмешь-то?! Ему бы в армию! Да в полк какой элитный! Да под руку строгого командира! Вот там бы из него человека быстренько сделали! Не ходил бы как… бомж!

Псевдогасконец зарделся, чувствуя, что капитан ведет разговор в нужном направлении.

— В армию? — переспросил Людовик.

— Ну конечно же! — подтвердил де Тревиль. — Что такое мужик без армии?! Недоразумение, а не мужик!

— Да, это верно, — согласился король, принимая золото у подошедшего камердинера и отдавая его д'Артаньяну, рассыпавшемуся в изъявлениях благодарности его величеству. — Ступайте, молодые люди, ступайте, — сказал Людовик. — Ступайте и помните: довольно резать гвардейцев кардинала! Довольно! Капитан, — обратился он к де Тревилю, после того как четверо его подчиненных вышли за дверь, — поскольку мы сами ограничили рекрутирование в полк королевских мушкетеров, надо бы пристроить вашего юного земляка в подходящее место. Скажем, в роту вашего зятя Дезессара. Я распоряжусь, а вы обрадуйте парня! Нет, а вы слышали, как он меня назвал?! Солнышко ты наше ясное! Здорово, правда? Сразу же чувствуется южный, гасконский колорит! Решено, отныне и я сам, и все мои потомки будем именоваться только так!

И в самом деле: с тех пор всех французских королей, кого чаще, кого реже, стали называть «король-солнце»…

А Людовик XIII приветливым жестом отпустил де Тревиля, который отправился к своим мушкетерам. Он застал их за дележом сорока пистолей, полученных д'Артаньяном, и принял в этом приятном процессе самое живое участие.

Русский спецагент, простота деревенская, предлагал разделить полученные средства поровну; по мнению мушкетеров, им как старослужащим полагалась большая, чем юноше, доля; ну а капитан де Тревиль на правах отца-командира принял собственное решение. Отобрав у псевдогасконца все сорок пистолей, он отсчитал себе командирский процент (пятьдесят процентов), а оставшиеся двадцать монет вернул подчиненным, напомнив, что все люди братья и должны все делить поровну — и никто не должен считать себя лучше или выше других, за исключением разве что его величества. После этого он разрешил им удалиться, и мушкетеры вместе с д'Артаньяном покинули Лувр, рассуждая промеж себя, какой набожный и мудрый у них командир и как сильно им повезло иметь такого капитана.

Когда же псевдогасконец спросил у друзей, как лучше употребить свое богатство в размере пяти пистолей, Атос посоветовал ему заказать хороший обед в «Сосновой шишке», Портос — нанять слугу, а Арамис — обзавестись достойной любовницей.

Идея с любовницей д'Артаньяна нисколько не вдохновила: за время пребывания во Франции вообще и в Париже в частности он успел присмотреться к местным женщинам. Совершенно нескладные, плоские как доска, худощавые дылды, абсолютно «без тела», не пробуждали в его душе ничего, кроме тоски и уныния. Природа явно пожалела на француженок приятной, пышной, тугой, аппетитной и манящей плоти, а румянец на их впалых щечках мог появиться только благодаря изрядной порции косметики. Глядя на них, д'Артаньян вновь и вновь думал: как безотрадно жить вдали от родины и какая, однако, тяжкая стезя у них, антиразведчиков, тайных агентов, секретных шпионов!

Что касается слуги, то тут он просто решил дать себе некоторую отсрочку. Еще в России, обдумывая этот вопрос, его руководство сошлось на том, что ему как представителю благородного сословия рано или поздно придется-таки нанять холопа для услуг, но сделать это нужно исключительно осторожно. Вводя в дом незнакомого человека, запросто можно нарваться на вражеского шпика и получить в итоге массу неприятностей.

В результате д'Артаньян решил закатить шикарную пирушку, по выражению Арамиса, отплатив «Сосновой шишкой» за «Серебряную фляжку».

Расплата состоялась вечером того же дня и удалась на славу. Выпив не меньше дюжины отличного вина под названием «шамбертен» и истребив сказочное количество дичи и колбас, четверо друзей отправились по домам, дав клятву не расставаться никогда в жизни, а прямо завтра утром встретиться у капитана де Тревиля.

Что делали его товарищи после этого, лазутчику было неведомо, а сам он, вернувшись в свою квартиру на улице Могильщиков и покрепче заперев дверь, уселся за письменный стол и, вспомнив утреннюю аудиенцию, а также все, что он ранее узнал о его величестве, самодержце французском Людовике XIII, принялся писать…

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

Людовик XIII де Бурбон

Король Франции.

Уроженец города Парижа. 1601 от Р. X. года рождения.

Добрый католик. Беспощаден к врагам святой католической церкви и Французской короны (то есть к своим собственным).

Характер неуравновешенный, мягкий, безвольный.

Подвержен влиянию всех, кому не лень на него влиять. На первый взгляд - безобиден и безопасен, однако от человека, отправившего за решетку собственную мамку, можно ждать чего угодно.

В связях, порочащих его, не замечен.

Слабости (блин, если начать перечислять, никакой бумаги не хватит!) — ладно, две основные: 1. Жена Аня (женат уже бог знает сколько времени, а наследничком так до сих пор и не обзавелся (слабоватый, однако, королек у французов! Куда уж такому Россию-то завоевать!)). 2. Подверженность влиянию (тоже для монарха никуда не годится!)

В общем, парижская жизнь приняла д'Артаньяна в свое бурное, непредсказуемое русло. В ожидании приема в роту господина Дезессара псевдогасконец спокойно и методично воплощал в жизнь план, составленный им в день приезда, словно паук раскидывая по всей французской столице (которую он по-прежнему именовал вражеским логовом) свою сеть.

Памятуя о советах Атоса, он быстренько завел несколько шапочных знакомств с лошадиными барышниками, с регулярностью в день-два справляясь у них: не дорожают ли лошади, не падает ли в цене упряжь и вообще, как оно — ничего? Наладить контакты с кузнецами и оружейниками было еще проще, ибо дворянин, направляющийся в оружейную лавку, по выражению Атоса, смотрится так же естественно, как пьяница, отворяющий дверь трактира. Представители обоих цехов — и лошадники, и оружейники — косвенно подтвердили, что время нынче мирное, ни лошади, ни клинки, ни стволы не в цене и пока что впереди никакого просвета: того и гляди, с голоду все перемрем, сударь!

Посочувствовав им вслух, д'Артаньян про себя пожелал всем лошадиным и оружейным торговцам вражеской державы действительно протянуть ноги и перешел к следующему пункту «Плана разведывательно-диверсионных мероприятий на текущий год».

Признавая ценность оружейно-лошадиных сведений, псевдогасконец вместе с тем понимал, что сами по себе они стоят очень недорого. Дураку понятно: и лошади, и оружие вырастут в цене непосредственно перед самым началом боевых действий, перед выступлением французской армии на Москву. Его же задача состояла в том, чтобы вычислить, предугадать это выступление как можно раньше, месяца за два-три. В идеале — вообще за полгода. А за полгода до войны ни лошади, ни оружие дорожать не станут. Это — факт. Значит…

Значит, необходимо собирать агентурные данные, и как можно больше. «Агентурными данными» называлась информация, получаемая от вражеских сановников, имеющих доступ к государственным секретам и могущих эти секреты так или иначе… выдать. Пока что высшим вражеским сановником, с которым ему удалось войти в контакт, был капитан де Тревиль. Король, разумеется, не в счет. Одна-единственная аудиенция — это не контакт. А других пока и не предвиделось.

Капитан королевских мушкетеров вообще был самым необходимым ему человеком, и д'Артаньян целыми днями отирался у него в доме — то в компании с Атосом, Портосом и Арамисом, то еще с кем-нибудь из «лазоревых плащей», а то и в одиночестве. Он сразу же понял, что именно здесь вернее всего можно выйти на нужных людей или подцепить важный слушок. И с тем и с другим, правда, были серьезные проблемы. Что касается нужных людей, то они не торопились открывать свои объятия молодому гасконскому провинциалу, только еще собирающемуся стать королевским гвардейцем, а что до слухов… Черт возьми, чтобы разобраться во всех слухах и сплетнях, витавших под сводами дома господина де Тревиля, нужно было досконально знать парижское общество, со всеми его тайнами, интригами и хитросплетением родственных связей! А это было знание колоссального, поистине неохватного объема! Временами д'Артаньян просто отчаивался когда-либо разобраться во всех этих герцогинях, закрутивших некогда романы с некими графами и наплодивших от них неких виконтов, в свою очередь обольстивших неких маркиз, с которыми у их таинственных графов-пап уже были вполне определенные отношения, равно как и с баронессами, состоявшими прежде в подругах у их герцогинь-мам!

Но, слава богу, есть друзья, а у друзей есть шпаги, как пелось в одной милой старинной французской песенке! Шпаги мушкетеров ему пока что были без надобности, а вот их познания в парижской жизни — наоборот. Переходя от Атоса к Портосу, а от Портоса к Арамису, псевдогасконец постепенно собирал мозаику таинственной, загадочной и малопонятной жизни вражеской столицы: Самым же пикантным в этой ситуации было то, что, снабжая его сведениями о парижском свете, сами мушкетеры по-прежнему оставались для него загадкой!

Было очевидно, что под этими собачьими кличками скрывались благородные фамилии, однако что это за фамилии, угадать было невозможно. Равно как и то, зачем, черт возьми, требовалось их скрывать!

Мушкетеры могли быть потомками самого легендарного Генриха IV, о чем думалось в обществе королевски благородного Атоса, но мало верилось при взгляде на чернокожего гиганта Портоса (хоть и был тот Генрих жеребец еще тот, но всему же есть предел!). Они могли быть беглыми монахами-расстригами, что очень подошло бы Арамису, но никак не вязалось с Атосом, заглядывавшим в церковь лишь по большим праздникам. И, наконец, эти странные ребята, подобно ему, могли быть агентами иностранной разведки. Особенно агента иностранной разведки напоминал арап, хотя и в Атосе с Арамисом тоже было что-то… таинственное! А их имена запросто могли оказаться не собачьими кличками, а оперативными псевдонимами, как и «шевалье д'Артаньян».

Методично, день за днем собирая информацию о своих друзьях, лазутчик пытался докопаться до личной жизни каждого из них, но именно здесь его успехи были весьма скромны.

Атос жил на улице Феру, недалеко от Люксембурга, занимая две небольшие комнаты с остатками былой роскоши в виде фамильных шпаг, мечей, доспехов, шлемов, лат, геральдических щитов, расшитых знамен времен Кресси и Азенкура, лошадиных попон, а также бесчисленных портретов. Собственно, именно из-за этого хлама, о который неизбежно спотыкался каждый входящий, комнаты Атоса и казались небольшими, а вообще-то они были огромного размера.

Портос занимал просторную квартиру на улице Старой Голубятни, неподалеку от дома капитана де Тревиля. Его дверь, образно говоря, всегда была нараспашку: и зимой и летом, и утром и вечером в обители чернокожего мушкетера гудела веселая гвардейская толпа.

Арамис, как коренной парижанин, жил на улице Вожирар, в доме своего отца — знатного сановника из министерства иностранных дел, где и увидел свет двадцать лет тому назад. Правда, из того, что он жил в своем родном доме, совершенно не вытекало то, что он распоряжался им по собственному усмотрению. Во-первых, родители Арамиса были еще живы и здоровы, а во-вторых, семья у них была весьма многодетная: кроме красавца мушкетера в ней насчитывалось еще пятеро отпрысков. Ввиду этого Арамис мог претендовать лишь на одну комнату в мансарде, под самой крышей.

Что же касается прислуги мушкетеров, то слуг у них в прямом смысле этого слова не было. Поскольку Атос, Портос и Арамис были старослужащими, или же, как говорили во Франции, дедами, у каждого из них имелся личный оруженосец, или, опять же на парижский манер, дух. Дух был обязан следить за оружием своего деда, за его лошадью и даже за квартирой, прибирая ее на манер слуги. Духа Атоса звали Гримо, Портоса — Мушкетон, ну и, наконец, Арамиса — Базен. Все они, разумеется, были молодыми мушкетерами, нуждавшимися до поры в покровительстве и защите старослужащих и потому безропотно переносившими все тяготы своей нелегкой духовой жизни.

Понятное дело, о дедовщине д'Артаньян узнал еще в России, изучая французские исторические хроники. Это позорное, неприглядное явление зародилось во Франции прежде, чем зародилась сама регулярная французская армия. Еще в седые, стародавние времена, когда французское воинство состояло сплошь из одних рыцарей, у каждого из них был молодой оруженосец. Этот оруженосец, он же дух, заботился о здоровье и чистоте боевого коня, об остроте боевого меча, о цельности и красоте боевых доспехов, а также обо всем остальном, составлявшем боевой вид его дедушки. В благодарность за это старослужащий рыцарь, он же дедушка, обучал молодого, глупого духа навыкам верховой езды, владению копьем, фехтованию, искусству изящного слога, ну а в первую очередь — как нужно любить Родину и прекрасных дам. Взрослея и овладевая всеми этими рыцарскими добродетелями, дух сам становился дедом, находил себе молодого оруженосца, и все повторялось заново…

Как оказалось, появление регулярной армии практически ничего не изменило в этой веками устоявшейся системе, и друзья-мушкетеры предупредили д'Артаньяна, что по вступлении в роту Дезессара он наверняка подвергнется давлению старослужащих, мечтающих научить его, «как надо Родину любить». Вряд ли молодой гасконец, блестяще проявивший себя в схватке у монастыря Дешо, нуждается в подобных поучениях, ввиду чего он должен сразу же поставить дедов на место. «Будут проблемы, земляк, поможем», — сказал ему Портос, и на душе у д'Артаньяна сразу же стало легче.

Именно так все и вышло. В первый же день появления в казарме гвардейской роты Дезессара д'Артаньян немедленно привлек внимание старослужащего гвардейца по имени Бризмон, который, демонстративно отстегнув свою шпагу, предложил юноше пройти с ним на конюшню. Лазутчик перечить не стал и, оставив Прасковью отдыхать в караульном помещении, отправился за Бризмоном, сопровождаемый сочувствующими взглядами своих новых сослуживцев. На конюшне Бризмон подвел его к своей лошади и произнес короткое вступительное слово о том, сколь многое в суровой армейской жизни юноше еще предстоит познать и как трудно ему будет делать это в одиночку. Вследствие этого он, как старший товарищ, желает взять над ним шефство и обучить многим полезным вещам. Для начала д'Артаньян должен вычистить его лошадь, после чего может попрактиковаться в чистке дедушкиного мушкета и пистолетов. И с этими словами Бризмон протянул разведчику скребок. Вежливо улыбнувшись, псевдогасконец поблагодарил «старшего товарища» за участие и заботу и прибавил также, что ни в каком шефстве не нуждается. В ответ на это старослужащий гвардеец мерзко ухмыльнулся, пробормотал что-то вроде «совсем, блин, духи страх потеряли!» и, сменив скребок на хлыст, вознамерился огреть им молодого наглеца. Но в тот самый момент, когда он поднял плеть над головой, д'Артаньян неожиданно вскинул правую ногу. Не так высоко, разумеется, но до промежности Бризмона носок его сапога все же достал. Конечно, это было жестоко! Баба и та почувствовала бы дискомфорт, если бы ей так крепко двинули между ног, а уж господин гвардеец просто сложился пополам, выронив хлыст и завывая, словно подстреленный кабан. Немного оклемавшись, он, понятное дело, решил покарать д'Артаньяна. А иначе для чего бы ему доставать из-за голенища длинный, качественно заточенный кинжал? Это была уже совсем серьезная заявка! Разведчик вспомнил уроки брата Григория и, мысленно пожурив гвардейца — к спецназу, братишка, такой подход не годится! — постарался максимально грамотно принять удар. Перехватив руку озверевшего старослужащего скользящим блоком, он цепко зафиксировал его запястье и, выкрутив руку штопором, при помощи своего колена согнул ее в локте самым противоестественным образом. Потом подобрал кинжал и, оставив поверженного дедушку валяться в лошадином навозе на полу конюшни, вернулся в караульное помещение. Спокойно нацепив шпагу на глазах изумленных гвардейцев, он сообщил им, что: а) ни в каком шефстве он не нуждается; б) господин Бризмон, не пожелавший понять это, уже поплатился за свою глупость; и, наконец, в) другие господа, которые соизволят проявить подобную глупость в будущем, поплатятся еще сильнее, что им конечно же без труда засвидетельствуют королевские мушкетеры господа Атос, Портос и Арамис. Кто-нибудь не слышал эти имена?

Судя по тому что дальнейших наездов старослужащих на господина д'Артаньяна не последовало, эти имена слышали все.

Отношение же к молодому новобранцу из Гаскони в роте с этого дня стало исключительно благожелательным, если не считать господина Бризмона и пары-тройки его дружков, которые, однако, все равно не решились идти против королевских мушкетеров.

Ну а сам д'Артаньян, решив подобным образом проблемы в роте господина Дезессара, мог более не отвлекаться от проторивания тропинки в роту господина де Тревиля.

…Не имея собственных столичных привычек, разведчик перенял привычки своих товарищей, не выделяясь, таким образом, из общей массы королевских гвардейцев, вечно подвыпивших, исцарапанных, бряцающих клинками где нужно и где не нужно. Такой совершенно естественный для молодого военнослужащего образ жизни, с одной стороны, прекрасно маскировал его самого, а с другой — позволял находиться в самом центре событий, где вернее всего можно было уловить вести, касающиеся войны. Кроме ежедневных визитов в дом господина де Тревиля он столь же регулярно посещал дома трех мушкетеров, совершая, по выражению Атоса, «паломничества по храмам дружбы». В самом деле, что могло быть лучше, чем глушить шампанское на квартире у Портоса, периодически гоняя духа Мушкетона в ближайший трактир за очередной бутылкой и свежим куском буженины? Или мусолить колоду карт в «Сосновой шишке» на пару с Атосом, задирая попадающихся на глаза гвардейцев кардинала? Или прогуливаться по набережным Сены вместе с коренным парижанином, слушая истории о древней Лютеции (это, оказывается, Париж так раньше назывался!) и перемывая попутно косточки придворным дамам и кавалерам, со многими из которых тот был знаком?

Из всех троих Арамис был, пожалуй, самым противоречивым. С одной стороны, вся его жизнь, начиная с дома, где он появился на свет, и семьи, в которой он вырос, была на виду и загадки совершенно не представляла, с другой — за всей этой открытостью явно просматривался какой-то подтекст, расшифровать который д'Артаньян пока что не мог. Ему часто вспоминалась одна из самых первых прогулок по Парижу, когда Арамис знакомил товарища со своим родным городом.

…Миновав Лувр, они вышли на набережную Сены, где коренной парижанин обратил внимание своего спутника на высоченное каменное здание явно культового назначения:

— Собор Парижской Богоматери, д'Артаньян! Один из старейших и красивейших соборов Европы. А уж в Париже-то точно самый лучший.

Скептически осмотрев «один из старейших и красивейших соборов Европы», лазутчик пришел к неожиданному выводу, что тот до ужаса напоминает ему… сову! Ну или же филина. Точно: сова или филин с непропорционально большими ушами башен и фасеточными глазами-плошками огромных круглых мозаичных окон! Да, если это — лучший собор Парижа, то увидеть худший мне точно не хотелось бы, подумал псевдогасконец, увлекаемый товарищем дальше.

Свернув еще несколько раз и оставив грязную, смрадную Сену позади, они вышли на маленькую площадь, посреди которой возвышалась какая-то башня или…

— А вот это Бастилия, д'Артаньян! Устрашающая, грозная, леденящая кровь Бастилия, при взгляде на которую у всех французов замирает сердце! — разрешил его сомнения Арамис.

Ну если при виде этой вот хмызни у всех французов замирает сердце, думал лазутчик, рассматривая серенькую, совершенно невыразительную крепостицу, размерами, пожалуй, немного лишь превосходившую Спасскую башню Московского Кремля, то случись им… всем увидать Соловецкий монастырь, вообще, поди, концы бы отдали от инфаркта миокарда… все!

— Впечатляет?

— Просто жуть! — Псевдогасконец на всякий случай прижал руку к левой стороне груди в жесте, долженствующем привлечь внимание к его замершему сердцу.

— Ага! — мгновенно подметил Арамис- Сердце-то замерло?!

— Да практически остановилось!

— Вот, сразу видно, д'Артаньян, что вы настоящий француз, даром что гасконец! — похвалил его коренной парижанин.

…Даже по прошествии значительного времени этот разговор не выходил из памяти разведчика, словно намекая на особую свою значимость. Хотя с тех пор они еще много раз прогуливались по улицам французской столицы, почтив своим вниманием и Венсенский замок, и Фор-Левек, и Тампль, и многие другие заведения пенитенциарной системы Французского королевства, разговор подле Бастилии и слова Арамиса о том, что в нем виден настоящий француз, занимали его воображение. Неужели настоящий француз виден во мне только на фоне Бастилии? — думал временами псевдогасконец.

Вообще же, день ото дня все полнее знакомясь со столицей враждебной державы, д'Артаньян постепенно убеждался, что тюрем в городе Париже не счесть, а вот баньки-то приличной и нету! То есть вообще ни одной. То есть совсем ничего похожего на баню: ни рубленой русской черной, ни южной термы, ни северной сауны, ни какой иной их разновидности. Французы словно полагали, что, приняв однажды во младенчестве омовение в крестильной купели, после можно вовсе не мыться, и нимало не утруждали себя санитарно-гигиеническими проблемами!

И ладно кабы вот именно так все и было! Ладно кабы улицы и переулки, площади и перекрестки, мосты и набережные, дворики и торговые ряды блистали чистотой и свежестью! Ладно кабы сам Париж благоухал подобно сиреневому или жасминовому кусту!

Увы, реальность не имела с вышеозначенной картиной ничего общего: из всех городов, виденных разведчиком на пути из России во Францию, Париж был, пожалуй, самым грязным и скверно пахнущим.

Д'Артаньян сразу же подметил, что, в отличие от России, где вся торговля сосредоточена в специально отведенных местах — рынках, базарах, гостиных дворах и торговых рядах, — в Париже торговыми рядами являются буквально все улицы за редким исключением. Действительно, многочисленные магазинчики, лавочки и лавчонки наподобие галантерейного заведения господина Бонасье были густо рассыпаны по всему городу, занимая первые этажи едва ли не всех без исключения домов, где не было конюшен, а кое-где бакалейные, винные и молочные лавочки вполне гармонично соседствовали с лошадиными стойлами. Такое соседство представлялось разведчику весьма спорным, равно как и соседство в одном помещении ювелирного магазина и мясной лавки, где с туши свежезабитой свиньи или коровы стекала не свернувшаяся еще кровь. Ясное дело, вся эта коммерция, сосредоточенная в теснинах городских улочек, порождала запахи соответствующей крепости, устойчивости и… колера. Не раз и не два псевдогасконец уже возблагодарил Господа Бога за то, что Бонасье, его домовладелец, торгует всего-навсего галантереей и не собирается в ближайшее время открывать скотобойню под комнатами шевалье д'Артаньяна!

Возможно, если бы сей шевалье действительно прибыл бы из Гаскони, он реагировал бы на все это столичное… изобилие гораздо спокойнее, но ввиду того, что сей шевалье прибыл из чистенькой и опрятной России, ему трудно было с ним примириться. Его так и тянуло оставить этот город, блистательный и нарядный — с одной стороны, и омерзительно-зловонный и грязный — с другой, и поселиться где-нибудь в пригороде, в маленьком лесном домике. А лучше всего, разумеется, было бы оказаться сейчас в Вологде, где есть только один гостиный двор, а не две-три сотни маленьких… ароматных лавчонок.

Помимо чисто коммерческих источников зловония, не позволявшего просто отворить окно в жаркие дни, существовал еще такой мощный и постоянный источник, как продукты естественной жизнедеятельности четвероногих парижан и братьев их старших — парижан двуногих. Иные улицы были сплошь завалены фекалиями, и добро бы если только лошадиными! В конские яблоки наступить — полбеды! И в них, в конце концов, можно лишь наступить, а на голову они тебе никак не рухнут, а вот человеческие…

Как-то раз, недели через три-четыре после прибытия в Париж, разведчик стал свидетелем события, не способного, пожалуй, поразить ни одного из «цивилизованных» парижан, но шокировавшего его самого до глубины души. Ранним утром, направляясь из дома в Лувр, где у него была назначена встреча с Портосом, сменявшимся с дежурства, он, погруженный в свои мысли, проходил по улице Арбр-Сек и вдруг услышал крики и отчаянную брань. Выйдя из задумчивости, псевдогасконец узрел следующую картину: метрах в десяти перед ним посреди улицы бесновался некий прохожий, со шляпы и плаща которого стекала желтая жижа характерного оттенка. Прямо над ним, на балконе третьего этажа, нависал толстенный буржуа в домашнем халате, только что опрокинувший на голову несчастного свою ночную вазу.

Нет, печально подумал д'Артаньян, глядя, как бедолага пытается очистить плащ и шляпу от мерзопакостных испражнений и кроет крупногабаритного засранца словами, понятными и близкими сердцу любого русского человека, не готова еще Европа к захлестнувшим ее урбанистическим процессам! Совершенно не готова.

Конечно, никто не спорит — жить в солидном мегаполисе, за высокими каменными стенами, гораздо козырнее, чем в маленькой, провинциальной деревушке, где даже в церковь по воскресеньям нужно ходить за много верст. В большом городе, знамо дело, и до церкви, и до трактира намного ближе, но, стоило только подумать, что по пути в одно из этих прекрасных заведений тебя запросто могут окатить сверху продуктами естественной жизнедеятельности парижской буржуазии, мгновенно приведя в состояние, менее всего подходящее и для церкви, и для трактира, как город сразу же терял медвежью долю своей привлекательности.

Разведчик нащупал под плащом рукоятку пистолета и оценивающе посмотрел на толстомясого буржуа, который размахивал своим горшком, отвечая на брань оскверненного пешехода и обещая, судя по всему, сбегать за второй ночной вазой, ежели смутьян тотчас не уберется из-под его окон. Руки так и чесались пощекотать эту мерзкую свинью чуть пониже спины горяченьким кусочком свинца, чтобы в следующий раз смотрел, куда выливает свои испражнения. Дистанция была самой что ни на есть подходящей, ракурс буржуазной задницы — почти идеальным, а ее поступок — возмутительным. Нет, не готова еще Европа к активным урбанистическим процессам, думал д'Артаньян, потихоньку вытаскивая пистолет из-под поясного ремня.

Разумеется, спору нет — Россия к подобным процессам также не готова. Но мы-то по крайней мере понимаем это и не пытаемся городить пятиэтажные избы, не разобравшись прежде, как подвести к этаким вот… небоскребам водопровод и канализационную систему! А вот когда разберемся…

Когда разберемся, вот тогда мы тоже построим у себя на Руси большой, красивый, высокий каменный город! И будет там превеликое множество церквей златоглавых да храмов величественных! А уж кабаков с трактирами и вовсе несметное количество! Шпили островерхие будут пронзать высь поднебесную, а случись оказаться в городе том речушке какой, оденем мы ее берега в гранит, и будут те набережные гораздо краше тех, что обрамляют течение Сены.

И никто в городе этом не будет вываливать друг другу на голову нечистоты мерзкие. Ну разве что только в веселую колядную неделю, да и то не натуральные, а шутейные, сымитированные из яблочного повидла!

Только, чтобы не прогадать, место нужно выбрать получше, покрасивее. Где-нибудь на юге, на высоком морском берегу, а не в болотистой речной низине, коими так обилен Север. Чтобы не пришлось после первого же серьезного наводнения по новой складывать легенду о чудесном граде Китеже, канувшем в том же направлении, что и первый. А то у нас, русских, неистребимая, просто какая-то патологическая тяга к мазохизму. Запросто ведь можем оприходовать колоссальные финансовые и человеческие ресурсы, выстроить город-сад где-нибудь между морем и болотом, а потом лет триста вздыхать, изумленно покачивая головой: чего это город наш что ни год заливает по самые края, да и сад растет какой-то чахлый, безрадостный?

Так ведь наверняка и сделаем! Знаю я нас, русских, печально вздохнул шевалье д'Артаньян, оставив пистолет в покое. Не за тем его Родина отправляла за тридевять земель, чтобы он ставил на место оборзевших буржуа…

Обиженный пешеход между тем перешел от слов к делу и, высмотрев на тротуаре плохо закрепленный, расшатанный лошадиными копытами и колесами телег булыжник, окончательно выворотил его из брусчатки несколькими ударами каблука и, нагнувшись, взял в руку. Четко просчитав дальнейшее развитие событий, оборзевший буржуа поспешил ретироваться в дом, но полностью возмездия все ж таки не избежал: булыжник взвился в воздух и, просвистев над перилами балкона, с торжествующим звоном вынес большие, нарядные, дорогущие даже с виду буржуйские стекла. Псевдогасконец мысленно зааплодировал, как делал всегда, когда видел решительные, смелые и, главное, своевременные, адекватные обстановке действия. Пешеход же, по всему видать довольный своими действиями, как выпивоха — непочатой бутылкой, опрометью ринулся прочь от злополучного дома, явно не намереваясь дожидаться, пока супротивник вернется со вторым горшком, или с собственным метким булыжником, или хуже того — с заряженным мушкетом.

Д'Артаньяну также показалось излишним дожидаться этого, и он, благоразумно свернув в соседний переулок, направился в сторону Лувра, бдительно поглядывая вверх и размышляя о том, что Европа, как ни крути, не готова еще к активным урбанистическим процессам и такие вот курьезные случаи лишь способствуют эскалации межклассовой напряженности. А если бы содержимое буржуазного горшка обрушилось на его дворянскую голову?! Хочешь не хочешь пришлось бы стрелять! А если бы на его месте оказалась какая-нибудь менее выдержанная, экспрессивная или, по-русски говоря, оголтелая личность вроде Портоса?! Да этот бы просто дом по кирпичику разметал! Если не весь квартал вообще…

Портос…

Этот человек наравне с Арамисом возбуждал любопытство разведчика. Хотя казалось, что ничего загадочного в нем нет, но сам чернокожий мушкетер, бывший, по его собственному выражению, «простым африканским пацаном, но вместе с тем чистокровным французским дворянином», являл собой тайну.

Чаще всего Портос называл сам себя «афроанжуец», намекая, что Черный континент и французская провинция Анжу в одинаковой степени его родина.

Причина же этого была такова.

Далеко-далеко от Франции, за Средиземным морем и пустыней Сахара, за дремучими джунглями и неприступными горами протекала речка Лимпопо. И жило на берегах той речки черное негритянское племя. Племя было вполне приличное и, можно даже сказать, уважаемое среди иных племен. По крайней мере, до той поры покуда не прибыли в те края французские католические миссионеры и не объяснили неграм, что живут они совершенно неправильно и жить так дальше не стоит. Ну то есть не в том смысле, что жить дальше вообще не стоит, а в том, что стоит, но не так, а иначе: по законам Христовым. И тут же, не сходя с места, принялись объяснять, в чем суть этих самых законов. Странными и необычными показались неграм законы Христовы, однако, чтобы не обижать людей, которые одолели путь до Лимпопо аж от самой Франции, решили они эти законы принять и посмотреть, что из этого выйдет. А ну как что хорошее?!

Словом, приняли они миссионеров, помогли им выстроить небольшую церквушку в живописном месте, на самом берегу Лимпопо, и стали те жить-поживать да негров в христианскую веру обращать.

Долго ли, коротко ли, а все племя стало жить по правильным законам, и миссионеры, стосковавшись по новым религиозным подвигам, вознамерились отправиться к соседнему племени. Вызвалась к ним в проводники молодая семейная пара: муж да жена. Проводили они их до соседнего племени, да только на этот раз что-то у миссионеров не сладилось: не захотело соседнее племя по новым законам жить! Стали они кричать и возмущаться: что, мол, за законы такие странные — ни тебе человека убить, ни съесть опять же его, человека! А они-то ведь, как ни крути — каннибалы. И отцы у них были — каннибалы. И деды, и прадеды, и вообще все предки до… черт знает какого колена каннибалами были. Как же, говорят, нам от законов-то отцовских отойти? Как людей кушать перестать? Никак это не возможно! И потому мы по законам вашим новым жить не станем, а вместо этого лучше возьмем сейчас да и скушаем вас! Сказано — сделано. Набросились они на миссионеров, да и скушали не только их самих, но еще и обоих провожатых — молодую семейную пару. Всего-навсего один миссионер от них и ускользнул, от смерти неминучей спасся. Примчался он обратно к хорошему, обращенному племени, велел им на время забыть про всякие там «не убий» и прочую христианскую галиматью, хватать оружие и бежать на помощь — негров-каннибалов мочить! Ну прибежали они. Ну перемочили негров-каннибалов. Да только мертвых-то, да к тому же съеденных и уже, наверное, наполовину переваренных миссионеров-то не воскресишь! Не воскресишь. Равно как не воскресишь и проводников их — молодую семейную пару. Их все особенно жалели: едва ведь поженились люди, ребеночка родили, окрестили его, как полагается по христианскому канону, а тут такая беда! Ну миссионер тот, который в живых остался, взял мальчугана-негритенка к себе в дом и стал растить его как собственного сына.

Собственно, этот мальчуган и был Портосом.

— Папка мой приемный по всем правилам меня усыновил! — любил повторять чернокожий мушкетер, покачивая пальцем перед носом д'Артаньяна. — Бумагу у нотариуса королевского на этот счет верную выправил! Все как положено сделал! Собственных-то детей он не имел, а во мне так просто души не чаял! Языку французскому меня выучил, Шекспира мне с Ронсаром читал, в манерах дворянских наставил, генеколо… генеколо… генеалогическое древо рода нашего древнего, благородного назубок выучить заставил! А род у нас, земляк, дай бог каждому! От самого Карла Великого род мы свой ведем! В Анжу так древнее нашего рода почитай что и нет! Папка мой все сильно мечтал, что, как вырасту я да в силушку войду, поедем мы с ним во Францию с врагами рода нашего древнего поквитаться, которые заставили его в Африку бежать. Не сложилось…

— Что?! — ужаснулся псевдогасконец. — Скушали?!

— Скушали, твари! — Портос горестно вздохнул. — Да он и сам это предвидел! Предвидел! Тяпнет, бывало, стаканчик-другой после службы… церковной, посадит меня на колени — и давай причитать: вот, сынулька, случись так, что скушают папку твоего, ты у меня единственным наследником остаешься! Бери тогда шпагу мою и отправляйся по свету странствовать, искать себе славы и почета! Эх, батька-батька! Ну на что мне слава с почетом?! На что они мне?! Я сейчас о другом мечтаю!

— О чем? — уточнил д'Артаньян.

— Я мечтаю, вот как начнется завтра война с Африкой, да как пошлют нашу роту на Лимпопо, да как отыщем мы деревню ту злодейскую, где всех дорогих мне людей съели, да как окружим мы ее, да как подойду я к де Тревилю, да как скажу ему: «Капитан, дай я!», да как скомандую: «Рота! По каннибалам-нехристям цельсь»…

— Пли!!! — рявкнули друзья хором и выпили за упокой души Портосовых предков и за погибель его врагов…

Такая вот непростая судьба и агрессивные планы были у чернокожего мушкетера.

Собирая постепенно информацию и о нем, и об Арамисе с Атосом, лазутчик вместе с тем расширял круг общения, делая знакомых мушкетеров собственными знакомыми, влезая в доверие к людям, с которыми его знакомил де Тревиль, и становясь изо дня в день все более и более осведомленным о парижской жизни.

И все же, резюмируя свои наблюдения за три месяца, суммируя результаты всех бесед, обобщая многочисленные агентурные данные, д'Артаньян никоим образом не мог обнаружить во всем увиденном и услышанном в Париже никаких признаков приготовления к войне с Россией. О войне с Африкой они думали, а вот о войне с Россией — нет.

А между тем старый, 7134 год канул в прошлое, приблизив время первого сеанса связи с Москвой…

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

Атос

Рядовой роты мушкетеров.

Место и год рождения неизвестны.

Добрый католик. Беспощаден к врагам святой католической церкви и Французской короны.

Блестящий фехтовальщик.

Характер уравновешенный, твердый, нордический, а кроме того — замкнутый, мрачный и угрюмый.

В связях, порочащих его, не замечен (равно как и в непорочащих).

Слабости — алкоголь (пьет как сапожник).