Прощальный ракурс
Это было в юности.
Я попала в туберкулезный санаторий, где нас поили кислородным коктейлем и на руке я носила вечно воспаленную пробу Манту.
В одно солнечное утро ко мне в комнату подселили соседку.
Она вошла с чемоданчиком и застыла в дверях – я сразу заметила что-то странное в ее фигуре.
Когда она повернулась к своей кровати, я с детским ужасом увидела, что на спине у нее огромный горб!
– Здравствуйте, я Клавдия, – сообщила она мне тихим голосом, поспешно сев на кровать и спрятав от меня горб, повернув его к стене.
На что я тут же спросила:
– У вас что, еще и туберкулез?
Вместо ответа она посмотрела на меня и усмехнулась, обнаружив «чувство черного юмора», как охарактеризовала себя позже.
Клавдии было лет восемнадцать, но из-за воскового цвета лица можно было дать и тридцать, а из-за подростковой худобы издалека она походила на девочку 13 лет.
С первого и до последнего дня она меня поражала.
Сначала вынула из чемоданчика нецветную, как из журнала, фотографию какого-то «принца» – юноши в военном кителе и прикрепила на стену как раз напротив подушки.
Не раздеваясь, легла и стала смотреть в этот снимок, загораживая его собой и не давая мне его подробно рассмотреть.
Когда ее позвали к врачу, она забрала фото с собой, бережно спрятав в элегантную сумочку-баул.
Вечером она не читала, даже не попросила настольную лампу, а опять отвернулась к стене и снимку незнакомца.
Ночью я проснулась от странных звуков, мне показалось, что соседка плачет, но нет – она стонала.
Это было так пугающе и незнакомо мне, четырнадцатилетней, что я спросила:
– Вам что, больно?
Та вздрогнула в темноте под одеялом и снова засмеялась. Ничего не отвечая при этом.
И еще несколько дней эта Клавдия стойко со мной не разговаривала, унося с собой фото и демонстрируя фирменный уход – она словно подчеркивала свой недостаток, надевая обтягивающие черные водолазки, – пшикалась духами, отдельно надушивая графичный горб! И гордо удалялась.
Лед тронулся на пятый день – Клавдия заговорила.
– Вы знаете, – она всегда обращалась ко всем на «вы», – он скоро приедет ко мне. – И, вытащив из сумочки фотографию, протянула ее мне.
Я наконец смогла рассмотреть черно-белое фото молодого мужчины – и это снова испугало меня: он был невероятно красив!
На картинке, на фоне кудлатых кустов, стоял плечистый блондин из девичьих снов – с волнистыми волосами, безупречным лицом кинозвезды и белозубой улыбкой. Я решила проверить все-таки, не вырезала ли она фото из какого-нибудь журнала. Но нет, на оборотной стороне стоял штамп ателье и перьевой ручкой были написаны год и месяц запечатления.
Не успела я проанализировать ситуацию, как она сообщила мне:
– Он любит меня и скоро сюда приедет. И мы вот-вот поженимся – он так настаивает. – На ее туберкулезном лице проступил румянец.
Я вернула фотографию в ее дрожащие руки – сразу поняла, что она бредит. Собравшись с духом, спросила с жалостью:
– А когда он приедет, этот ваш жених?
– Он приедет завтра, – спокойно и уверенно ответила она.
С этой секунды волнение охватило и меня тоже – так мы обе начали его ждать.
«Зачем она сказала точное время своего позора? Ведь можно было бы не говорить, что он приедет, и морочить мне голову до самого отъезда, – думала я в ночи, – а теперь она поставила себя в такое положение, что завтра превратится в сумасшедшую горбунью-врушку».
Утром Клавдия ни свет ни заря завозилась, забегала по комнате: она то мыла волосы, то натиралась каким-то кремом, то по очереди надевала свои черные свитерки, советуясь со мной, какой ей лучше. Мы так нанервничались за эти часы ожидания, что, я уверена, вызвали дикий ливень и грозу за окном. Под один из всполохов молнии Клавдия затуманенно остановила на мне свой «безвозрастной» взгляд выцветших глаз и механическим голосом сказала:
– А он уже рядом.
Мы посидели друг напротив друга на кроватях еще минут пять.
Наконец она произнесла:
– А не выдвинуться ли нам ему навстречу?
Невольно я заражалась ее одержимостью увидеть принца поскорее.
Мы надели плащи и, выбравшись через секретную дырку в заборе, сквозь кромешный ливень поспешили на станцию.
Там в ожидании электрички мы выпили какао в станционном буфете и хохотали, как захмелевшие. Но я-то хохотала от ужаса, что же теперь будет с бедной Клавдией, когда мнимый любимый не приедет, потому что она его сочинила, потому что его такого нет в ее жизни с черными водолазками.
Но она опять пшикнулась духами на горб, необъяснимо уверенная, как только задудела причалившая электричка. Мы выбежали на перрон.
Людей было мало – серая толпа с усталыми отечными лицами. На фоне красавца с фотографии все были уродами. Поток стал редеть, прошел последний грибник, покосившись на горбунью с алым румянцем, который у нее проступил то ли от волнения, то ли от какао. Я мялась рядом.
– Вот же он! – вдруг прошептала-крикнула она и побежала куда-то вперед, в серую пелену дождя – на тот край платформы, где не было навеса. И пропала, убежав в водный туман на край платформы.
Через секунду показались его фигура – он шел и нес ее на руках. А она руками прижимала мокрую сирень.
Высокий блондин! Когда они остановились напротив меня, он, не опуская Клавдию на землю, улыбнулся мне. В жизни он был еще красивее, чем на фотокарточке: васильковые глаза, а главное, влюбленный зачарованный взгляд. Она опустила лицо в букет сирени, и так он ее нес до самой дырки в санаторном заборе.
На следующий день он увез Клавдию с собой. На столике она оставила мне адрес. И его букет в банке. Я помню, как они уходили, – как раз прощальный взгляд в спину.
Он – высокий, прямой, идеальный и оттого какой-то скучный в своем совершенстве, она – черная, графично-худая, со словно уснувшей на плече птицей, спрятавшей голову под крыло. Красивее и драматичнее «прощального ракурса» я уже более не встречала. Потом из ее писем я узнала, что у него была мама-горбунья.