Мятежный на привязи
Звали его Мятежный. Этим именем он гордился, ибо досталось оно по наследству от старшего товарища – одноимённого атомного ледокола. Именно на нём этот кухонный великан – видавший виды корабельный холодильник – проплавал семнадцать лет без малого, на нём прошёл суровую арктическую школу мужества, помялся боками, потемнел эмалью, покрылся шрамами и ржавыми пятнами. И все его пятна и вмятины были не какие-нибудь бытовые, мелкого помолу, а самые что ни на есть геройские, таранные и былинные, каждая со своей историей и незаживающей болью. В его морозильнике до сих пор хранились куски айсберга, взятого атомоходом на абордаж в Беринговом проливе, а тыльная сторона дверцы была покорёжена засунутым в него однажды морским чудищем, съеденным матросами в голодные времена. Вся его массивная, обшарпанная внешность говорила: я видел то, чего вам увидеть не доведётся никогда, и моё нынешнее внутреннее содержание не соответствует нажитому мной опыту.
Нынешнее содержание было под стать его нынешнему существованию – штатскому и сухопутному, а попросту говоря, бытовому. Когда-то стоял он на суровом камбузе и хранилась в нём грубая матросская пища: консервированная перловая каша с тушёнкой, твёрдая колбаса, картофель в чёрных бушлатах, сгущенное молоко, маргарин и дрожжи. Но потом, когда атомоход отплавал своё и сослан был на вечную стоянку, Мятежного списали на берег. Заведующий хозчастью мичман Левкоев сбыл его своим родственникам, тоже Левкоевым, и с той поры Мятежный прочно обосновался на обычной хрущёвской кухне, ни одним своим предметом не напоминающей о морских далях и арктических ледяных големах.
Новый порт приписки холодильник переживал с хладнокровием стоика. Он понимал, что попал не на своё место, но, как существо военное, против обстоятельств не рыпался, а добросовестно пытался с достоинством переносить тяготы и лишения обывательской жизни. Другое дело, что это не всегда получалось. Днём он крепился, держался хмурым молодцом, дремал и похрапывал, но ночами, в сонной беззащитности, стонал мучительно – так терзало его осознание полной служебной бесперспективности. По ночам в глубине истосковавшейся души зрел протест: ужас как не хотелось Мятежному стоять в тёплой прокуренной прелым табаком кухне, а хотелось ему покачиваться в такт двигателю и вместе с бравой командой крошить льды в полярных просторах. Не устраивало его квадратное окно с куском замыленного неба, а мерещился ему круглый иллюминатор с необъятным небосводом. И служить он хотел морскому сословию, а не хилым обывателям. Для них – он уже это понял – кухня была пупком земли, местечковым экватором. Мятежный же чувствовал своё призвание совсем в другом: всегда быть готовым прийти на помощь, поделиться со страждущими по первому зову души; иными словами – стоять на вахте! Но вахта его волею судьбы была теперь здесь, на кухне, и днём, проснувшись и отряхнув с себя остатки ночной сухопутной болезни, он снова впадал в безропотность и продолжал закалять своё терпение.
Он терпел и ждал, что произойдёт в жизни какое-то событие, которое перевернёт нынешний порядок вещей и вынесет его, Мятежного, на какую-нибудь новую жизненную палубу, может быть, даже на капитанский мостик. Просто надо немного подождать. Видно, решил он, настала такая пора – терпеть.
Ни с кем из кухонной утвари холодильник знакомств не завёл, даже не всегда здоровался. Все эти затрапезные кастрюли и сковороды, туповатые половники со своими поварёшками, замызганный стол и льнущие к нему хлипконогие табуретки – все они вызывали в Мятежном брезгливое уныние, разговаривать с ними было не о чем. И уж тем более не хотел Мятежный общаться с телевизором – этим неутомимым пустобрёхом, не краснеющим ни от какой лжи – ни от своей, ни от чужой. Более отвратительного, убогого существа в жизни Мятежный не видел. Особенно бесило его, когда телевизор начинал что-то вещать о морских путешествиях или экспедициях на Северный полюс. В такие минуты Мятежный готов был сдвинуться с места и накрыть телевизор всей своей тяжестью, раздавить его в лепёшку. Но он не делал этого, потому что не хотел идти против своих хозяев – ведь Левкоевы в телевизоре не чаяли души. И только когда они однажды попытались пристроить его на голову Мятежному и уже даже протянули все нужные провода, холодильник проявил себя однозначно – так мотнул всем телом, что хозяева едва успели поймать своего любимчика. Тогда телевизор поставили на тумбочку, вместо старой хлебницы, а хлеб стали прятать в Мятежного. Холодильник посчитал такой поворот своей победой и стал с удовольствием хранить в себе все эти батоны и краюхи, коржи и рогалики, с наслаждением подмораживал их корочки и вдыхал живительный аромат.
После этой перестановки, чтобы не смотреть в сторону телевизора, Мятежный с самого утра слегка поворачивался к окну и глазел в него всё свободное вахтенное время. Глядя на один и тот же дворовый пейзаж, где зелени было гораздо меньше, чем панельных блоков и всевозможных оград, он думал о своём, морском, мечтал о наводнении, радовался каждой дождинке, упиваясь ветрами и ливнями. И этого ему худо-бедно хватало, чтобы пережить тяжёлую пору, чтобы не свыкнуться, не примириться и вконец не врасти в кухонный угол.
С наступлением зимы к нему в гости стал захаживать снег. В этих кухонных блочных палестинах снег был самым родным и желанным существом, и Мятежный с первого же дня нашёл с ним общий язык. Холодильник и снег говорили на языке взглядов. Чаще всего разговаривали о всяких мелочах. Однажды, глядя на широкую грудь Мятежного, снег спросил:
– Что это у тебя?
Мятежный смутился – на груди у него поблёскивали магнитики с изображением разных городов. Эту показуху он ненавидел, в тех городах он никогда не был! Как-то давно, ещё в пору ледоходства, он познакомился у себя в каюте с одним бывалым чемоданом. Этот чемодан был весь в наклейках – сразу было видно, что он не выпендривается, а действительно много путешествовал и получил эти наклейки заслуженно, от таможенников разных стран. И теперь Мятежный чувствовал себя самозванцем, выдающим себя вот за такой походный чемодан. Носить на себе всю эту шелуху было невыносимо, он стряхивал её поначалу, но потом Левкоевы приклеили магниты какой-то хитрой химической смолой и теперь избавиться от них стало невозможно.
Застигнутый снежным вопросом врасплох, Мятежный долго смотрел в себя, думал, что ответить, точнее, как уйти от ответа, но снег прочитал его взгляды и всё понял. Даже чуть больше, чем можно было понять. Снег понял, что в душе у холодильника скопилась какая-то колючая досада, и спросил взглядом:
– Хочешь стать таким, как я?
– Каким – таким? – не понял Мятежный.
– Лёгким, парящим, невесомым.
Холодильник прокашлялся.
– У меня другая стезя. Посмотри на меня – о какой невесомости может идти речь? В лучшие времена двое дюжих матросов едва поднимали меня по лестнице.
– А чего же ты хочешь? – не унимался снег. – Какова твоя стезя?
– Я хочу быть полезным людям.
– Так это у тебя и так есть. Левкоевы не мыслят себе жизнь без тебя.
– Нет, я не об этом, – отчаянно запротестовал Мятежный. – Я говорю не о хранении продуктов. Я хотел бы принести людям пользу существенную! Не только Левкоевым, а людям вообще. Я хотел бы совершить что-нибудь героическое, судьбоносное. Спасти кого-нибудь. Или победить кого-нибудь. Я даже готов принести себя в жертву.
– В жертву – кому? – заинтересовался снег.
– Людям, – повторил холодильник.
Снег долго молчал. Молчать на языке взглядов – это ещё труднее, чем говорить на нём. Поэтому молчаливая пауза была трудной.
– Победи самого себя, – сказал наконец снег. – Возьмём, к примеру, меня. Почему я так неспешно кружусь, почему никуда не спешу и падаю безболезненно? Потому что у меня лёгкий характер. А у тебя характер тяжёлый. А где характер – там судьба. Подумай об этом.
И снег пошёл дальше, оставив Мятежного наедине со своими мыслями, характером и судьбой.
Да, судьба… Пост постом и вахта вахтой, но смириться с сухопутной долей Мятежный не мог. С каждым днём терпение его натягивалось и истончалось, как перетянутый трос. Всё-таки это было выше его сил. Теперь каждую ночь, будто очнувшись от сна и плена, холодильник шумно вздрагивал, делал шаг вперёд, а то и два шага, распахивал настежь свою дверцу и выбрасывал вон все съестные припасы, ему доверенные. Будто тельняшку на себе рвал, будто швырял за борт княжну какую-нибудь. По три, по четыре раза за ночь приходилось Левкоевым вскакивать, прибегать на кухню, успокаивать Мятежного и запихивать обратно в него продукты. Пробовали подпирать стулом, обвязывать скотчем – так он стул откинет, скотч в клочья разметает и стоит, покачиваясь, посреди кухоньки, сопит ветеранской одышкой. Никакого не стало с ним сладу! Хозяева давно бы уж выволокли буяна на помойку, да денег на новый холодильник накопить не могли, вот и терпели все его выверты, вскакивали по ночам, как по учебной тревоге.
Наступила, видно, другая пора – пора взбрыкивать и снова чего-то ждать.
А дальше случился Новогодний праздник. В эти праздничные дни Мятежному немного подфартило – хозяева перетащили телевизор куда-то в комнату, долой с его глаз, и холодильник вздохнул свободно. Целые сутки вкушал Мятежный человеческую суету, бесконечное закрывание и открывание, заполнение и опустошение, но первого января полегчало: и продуктов в утробе стало меньше, и Левкоевы ушли в гости с ночёвкой. Мятежный остался куковать на кухне в окружении пустых кастрюль, легкомысленных фарфоровых чашечек и самодовольного графина с прошлогодней водой. Снег как назло не шёл. Чтобы не слушать глупую болтовню кухонных завсегдатаев, Мятежный уставился в окно, углубился в свои непраздничные мысли и не заметил, как за окном потемнело. Перестал переливать воду графин, угомонились чашки, растопырив свои старушечьи уши, уснули кастрюли, кухня погрузилась в полумрак.
Долго стоял холодильник в темноте, слушал, как на улицах взрывают петарды, запускают шутихи, наблюдал отблески фейерверков в оконном стекле. И вдруг… То ли остатки шампанского заиграли во внутреннем его пространстве, то ли дала знать усталость металла, но почудилось холодильнику, что он опять в полярных льдах, что ракеты эти – сигнальные, что разноцветные отблески – это северное сияние, а взрывы – это вовсе и не взрывы, а треск вечных льдов. И вот уже какие-то сомнительные позывные зазвучали в его металлической квадратной башке. И подумалось Мятежному, что это его родной ледокол, его атомный тёзка застрял неподалёку среди айсбергов, вступил с ними в неравную схватку и вот-вот погибнет без подкрепления, и что он, Мятежный-младший, должен срочно идти ему на выручку!
Вот она – долгожданная пора, подумал он. Вот он – подвиг!
Холодильник тряхнул всем своим существом, выбросил из себя остатки новогодних салатов, стронулся с места, проскользил по тем расплёснутым оливье в коридор и зашагал к выходу. Без всякой разбежки он разнес в щепки входную дверь, скатился ледяным командором по лестнице и выскочил в ночной двор.
Пар валил из его нутра, как из люка, в котором прорвало трубу. Из-за этого пара он едва различал обстановку, и все окружающие предметы будто дымились и плавились перед его взором. Но Мятежному было не до жалости к себе, он решительно шагнул вперёд, ещё шагнул, ещё, спустился с бетонного крыльца на дорожку и только тут замер на минуту, оценивая обстоятельства и вырабатывая план действий.
И было ему видение. Продолговатую соседнюю многоэтажку принял он за огромный атомный ледокол, застрявший в этой праздничной ночи, будто в бесконечных льдах Заполярья. Во многих его иллюминаторах горел свет, и в мелькании теней холодильнику почудилась авральная суматоха поднятых по тревоге матросов и офицеров. Внутри его грудной клетки завибрировали медные шланги, в морозилке заскрипел лёд. Жавшиеся к дому со всех сторон автомобили показались Мятежному ломаными льдинами, атакующими корабельные бока, чтобы распотрошить ему железное брюхо и пустить ко дну. От увиденного холодильник взвыл почти человеческим голосом, но в шуме петард и фейерверков этот звук потонул моментально и без последствий, как дырявое ведро в проруби.
Мятежный вдохнул полную грудь морозного воздуха и бросился спасать корабль.
Для начала он взял небольшой разбег и ударил своим бортом в бок ближней к нему сероватой иномарки. Та пошатнулась и от неожиданности заорала тонким пронзительным голосом: «И-у, и-у, и-у!» Холодильник отошёл от неё на полтора метра, развернулся и с силой толкнул зелёную машину посерьёзнее. Правый бок Мятежного сморщился, прогнулся, громадина заголосила тонким трассирующим фальцетом и сдала назад. Боевой азарт охватил Мятежного и сделал его ещё более слепым. Теперь он даже не различал цвета этих автомобилей, все они стали для него осколками одного ледяного месива, от которого надо было защищать старшего «Мятежного». Он сгруппировался и принялся распихивать скучившиеся вокруг дома автомобили, беспощадно таранил их в бока и носы, не щадя своей обшивки и думая лишь о попавшем в беду атомоходе. Глупые машины не сопротивлялись, отскакивали, отъезжали, заваливались на бок, переворачивались, утопали в снеговых кучах и все до одной пищали и выли – монотонно, жалобно, невыносимо громко, жалуясь и взывая к помощи своих хозяев. Но в общем праздничном шуме и их фальшивящий хор терялся и казался частью звукового фона, а их хозяева даже не выглядывали из окон – они были увлечены продолжением праздника, им было не до криков о помощи.
Мятежный громил автомобили до тех пор, пока не наткнулся на огромный чёрный джип с черепом и костями на блестящем боку. Тот нахально стоял в стороне от всех остальных автомобилей, прямо на заснеженном газоне, и злобно хмурил фары, всем видом как бы предостерегая бешеный холодильник: не приближайся ко мне, не суйся в мои дела! Но именно этот нахальный вид раззадорил Мятежного. Он разбежался, проскользил по дорожке и со всего маху ухнул джипу в полированный бок. Не издав ни звука, джип развернулся, а потом прямо с места газанул так, что Мятежный даже не успел сообразить, что происходит.
Он принял эту таранную плюху всем корпусом, подлетел вверх, сделал в воздухе обратное сальто и на какую-то долю секунды завис в свободном полёте. Впервые в жизни он вдруг ощутил состояние невесомости и понял, о чём говорил ему снег. Он даже представил себя распавшимся на невесомые снежинки, на крошечные снеговые молекулы… И в тот же момент грохнулся задней стенкой на заиндевевший асфальт, крякнул, а потом по инерции отъехал ещё метра на три, пока не упёрся крышкой в какую-то ограду. Дверца его распахнулась настежь, повылетали во все стороны винты и гайки, осыпались магнитики, в испуге отскочила ручка. Мятежный сделал глубокий болезненный выдох, и из его распахнутого нутра вышло облако млечного пара вперемешку с ледяной крошкой. Облако зависло над корпусом Мятежного, а потом стало медленно уходить вверх и растворяться в морозном воздухе.
«Что-то меняется, – подумал холодильник отстранённо, будто он вместе с облаком поднялся в воздух и посмотрел на себя сверху, – что-то определённо меняется. Надо сделать ещё одно усилие, может, два – и всё изменится окончательно».
Он попытался встать, встал, но устоять на погнутых ножках не смог и, заваливаясь на бок, растерянно глянул вокруг. Уже почти теряя сознание, он увидел, что какие-то белые существа, отдалённо напоминающие людей, бегут к нему со всех сторон.
Сперва он подумал, что это какие-то вражеские партизаны в белых маскировочных одеяниях хотят его захватить и обезвредить. Потом, когда они уже подошли совсем близко, он принял их за врачей – вот сейчас они свяжут его смирительным скотчем, и он не сможет даже дверцы приоткрыть в своё оправдание. А уже совсем потом, когда белые облепили его со всех сторон и он не почувствовал неприятного, чужеродного ему тепла, Мятежный наконец понял, прозрел: это были снеговики!
Упасть он не успел – четыре пары крепких снежных лап подхватили его и понесли.
…Ещё когда Мятежный только вывалился на улицу из подъезда, его заприметила одна чувствительная снежная бабёнка. Сразу заподозрив неладное, она сорвалась с места и засеменила на соседнюю детскую площадку, где дремали ещё двое снеговиков, – покрупнее да посолиднее. Втроём они обежали все окрестные дворы, взбудоражили всю снеговую братию и толпой голов в двенадцать явились обратно во двор как раз вовремя.
Четверо самых рослых снеговиков ухватили Мятежного и плавно потащили к его подъезду, остальные пошагали следом. Холодильник пробовал упираться, но его металлический низ так ловко скользил по утрамбованному за день снегу, что снеговики справлялись с ним, как с игрушечным. Мятежный сделался в их лапах совсем невесомым, он уже не чувствовал себя, своей судьбы, своего призвания, своей участи. Он скользил назад, и наконец равнодушие приговорённого завладело им всецело. Холодильник перестал сопротивляться, и взгляд его сделался мутным, как подёрнутое морозцем стекло.
Тем временем повалил снег, какого давно не было в наших краях в новогодние ночи, завертелась настоящая пурга. Сугробы стали расти прямо на глазах. Снеговики тащили Мятежного к его подъезду, а он смотрел на растущие сугробы, плакал фреоновой жидкостью, и сквозь слёзы казалось ему, что его единоутробный ледокол медленно погружается в воды холодного океана, входит в самые долгие его льды. Он уже смирился с тем, что спасти ему никого не удалось. И не мог он понять лишь одного: почему он не видит суеты в иллюминаторах ледокола? Почему не снуют в разумной панике матросы и офицеры? Он даже замер от дикой, сумасшедшей догадки: а не мертвы ли они? Не были ли напрасными все его действия? Кому он хотел помочь, кого выручить из засады? Ведь никто даже не шевельнулся, даже знака не подал – небывалая тишина стояла в окнах тонущего гиганта. А ведь он, Мятежный, хотел принести себя в жертву! Кому? Осталась ли на этом огромном корабле хоть одна живая душа? Или это – ледокол-призрак?
– Что происходит? – как бы спрашивал он у снеговиков. – Где все? Где живые?
– Все здесь, все живые, – как бы отвечали снеговики и устало втискивали невесомую махину Мятежного в тёмный подъезд. – Слышишь музыку? Это они – живые.
– Это – музыка? – удивлялся Мятежный, прислушиваясь к тому, что доносилось из-за лестничных дверей. – Это вы называете музыкой?
– А мы-то здесь при чём! – возмущались снеговики. – Это не мы, это они её так называют.
Мятежный не разделял возмущения снеговиков и ещё больше не понимал их спокойствия.
– Нет, нет, что-то не так! Почему не видно людей? Куда они все подевались?
– Новый год, приятель, – усмехались снеговики. – А то ты сам не знаешь! Все сидят по квартирам, смотрят телевизор, едят еду и питьё пьют. Чувствуешь съестное? Слышишь запахи? – продолжали успокаивать снеговики.
Но Мятежный не успокаивался.
– Это – съестное? – удивлялся он. – Это вы называете съестным?
– Да что ты к нам-то привязался! – обижались снеговики. – Ты с них спрашивай!
И они в сердцах остановились на площадке второго этажа, чтобы сделать небольшую передышку.
– Угомонись, беспокойный! – сказала снежная бабёнка, которая шла следом и несла в лапах собранные со снегу магнитики и винты. – Ты откуда такой взялся, с луны, что ли? Ведь это оно и есть!
– Кто – оно? – совсем потерял нить Мятежный.
– Оно самое – жизнь!
– И это вы называете…
Мятежный не договорил, всё закружилось перед его взором, лестница перевернулась вверх ногами, перетасовались этажи. «Похоже, действительно что-то меняется, – подумал он сквозь возникшие в сознании шумы и помехи, – раньше два дюжих матроса едва поднимали меня, а теперь какие-то рыхлые снеговики волокут вот так запросто…» Он почувствовал, как из него что-то вытекло и, утратив состояние невесомости, обмяк и сделался вдруг в полтора раза тяжелее.
– Куда тащить-то его? – спросил один из снеговиков.
– На четвёртый, мужички, на четвёртый тащите, – ответила сердобольная снеговица. – У Левкоевых он живёт, в шестьдесят второй.
– У Левкоевых?! – удивился другой снеговик. – Вроде приличные люди, а такого…
Он не закончил фразы – Мятежный очнулся и подал голос.
– Это Левкоевы-то – люди? – спросил он саркастически.
– А кто ж они! – всплеснула лапами баба. – Сосульки, что ли?
Снеговики закончили передышку, подхватили отяжелевший холодильник и с новыми силами потянули его наверх.
– Оставьте меня в покое! – закричал Мятежный, размахивая дверцей. – Не смейте ко мне прикасаться! Я не хочу с вами иметь дела, вы – такие же, как они!
Снежная бабёнка покачала головой.
– Мы – такие же, как они, а ты – такой же, как мы, – заметила она. – Все мы, голубчик, из одного слеплены.
– Точно, – согласился с ней один из снеговиков, – нет в мире постоянных величин, сплошной круговорот и метаморфозы. Сегодня ты – человек, а завтра – лужа.
А третий, наморщив снежный лоб, добавил:
– Трудно остаться белым, ежели всё кругом течёт и тает.
Он был прав – когда снеговики вернули Мятежного на место, вид у них был самый отвратительный. Они так извозились, пока поднимали его по лестнице, пока тёрлись о тёплые водопроводные трубы и обдирали бока о перила, что на них не осталось белого места. Коричневые и обтекающие на глазах, спустились они по лестнице, и походками смертельно раненных бойцов стали разбредаться по своим дворам.
Мятежный очухался уже после полудня и сразу почувствовал, что порядочно подтаял. Всё железо болело, в морозильнике отвратительно воняло сыростью. Вспоминать давешние приключения было мучительно страшно. Страшнее всего была мысль: «Разве так должен чувствовать себя герой в первое утро после подвига?»
Он глянул в окно и увидел то, что ещё совсем недавно казалось ему атомоходом во льдах. Никакой это был не атомоход – никакого хода у него не было и быть не могло, он стоял на месте как вкопанный, как вмёрзший замертво. Мятежный грустно смотрел на серый блочный «корабль», облепленный неопрятными бородавками лоджий, и удивлялся своему ночному наваждению.
– Вечная мерзлота! – подумал Мятежный и сам не понял, отвращение или сочувствие вкладывает он в эту свою мысль.
Снег увидел, что его приятель пришёл в себя и замедлил свой ход.
– Ну и натворил ты дел, – сказал он.
– А что я натворил? – с тревогой спросил холодильник.
– Как это называется у людей… – снег задумался, подбирая подходящее слово. Трудно было перевести его на язык взглядов. – Бенефис? Нет. Дебют? Вроде не то. А, вот: дебош!
«Значит, всё-таки не подвиг, – грустно подумал Мятежный. – Значит, всё-таки дебош».
– Мне теперь весь двор надо укрыть, – сказал снег, – замести следы твоих художеств. А я хотел сегодня отдохнуть, не идти.
– Прости, – сказал холодильник.
Он впервые в жизни попросил у кого-то прощения – как-то само собой вышло. Но как ни странно, это показалось ему приятным – будто образовалась в душе от такого несложного действия освежающая лёгкость, приутихла боль, и ночное ощущение невесомости стало возвращаться во все части покореженного механизма. Мятежному даже захотелось извиниться ещё перед кем-нибудь. Но перед кем? Неужели же перед кухонной утварью! Неужто перед столом и его табуретками? Не перед телевизором же! В чём ему перед всеми ними извиняться?
Мятежный поискал взглядом и заметил в дверном проёме какое-то новое существо. Существо доставало ростом чуть ли не до потолка и сияло красными лаковыми боками, похожими на крылья тех автомобилей, которые с таким наслаждением бодал холодильник-дебошир.
– Кто это? – спросил Мятежный.
– Новый холодильник, – сказал снег. – Куплен в рассрочку. Или – как это? – в кредит. По новогодней акции. С рождественской скидкой.
– А как же я? – совсем растерялся Мятежный.
– Ты сам виноват, – вздохнул снег. – Я тебя предупреждал, а ты… Посмотри на себя. На тебе живого места не осталось. Ты похож на каток после решающего хоккейного матча. Боюсь, кончилась твоя вахта.
– Но я и так уже списан на берег, – запротестовал холодильник.
– Этот берег – далеко не последний, – холодно сказал снег. А потом с чувством добавил: – Я предупреждал.
Превозмогая боль в задней стенке, Мятежный подался вперёд и глубже заглянул в дверной проём. В коридоре стоял красный здоровяк – высоченный, с отдельно открывающейся морозилкой, новенький как с иголочки. Всё его ещё не знавшее настоящих заморозков тело блестело от нетерпения, и по этому блеску видно было, как ему хочется поскорее совершить с Мятежным рокировочку, поскорее занять почётное место на кухне. Увидев, что им интересуются, новичок тоже слегка наклонился вперёд и заглянул в кухню.
Мятежный посмотрел на него устало и беззащитно. Хотел попросить прощения, но снова не нашёл за что, и потому сказал коротко, по-солдатски:
– Пост сдал.
Тот, что был куплен в кредит, тоже умел говорить взглядом, даже ещё лучше Мятежного.
– Папаша, – сказал он, – не надо вот всех этих штучек, не надо трагедии. Времена сейчас другие, температура другая…
Что он сказал дальше, Мятежный не разобрал. Похоже, взгляды новичка были настолько чужды Мятежному, что он совершенно не мог понять их языка. Он и не стал слушать это дребезжание, отвёл свой взгляд внутрь. А внутри было пусто и просторно, даже лёд весь вытек – заполняй чем хочешь.
«У этого – железное здоровье, – подумал Мятежный, глядя на красавца. – Даже не железное, а какое-то… металлопластиковое, что ли? Никакая жара ему не страшна. И магниты ему будут к лицу, и совесть его не будет мучить за то, что он не был во всех этих городах. Тем, кто куплен в рассрочку, совесть не нужна. Им нужны продукты – чтобы под самую маковку, чтобы распирало. Этот организм их отторгать не будет…»
Подумав так, он вдруг решил, что больше незачем переживать и убиваться. Всё уже пережито, всё уже убито. Образовавшуюся внутри пустоту он решил заполнить другим содержимым, вот только пока он не мог подобрать ему названия.
«Чтобы пришли к тебе перемены, – подумал Мятежный, – не надо ждать чего-то нового. Надо всего-то – избавиться от чего-нибудь старого, сбросить балласт. И тебя сразу вбросит в новое – какой-то неведомой силой. Впрочем, почему неведомой? Силой судьбы. Или силой характера? Ведь – как это? – где характер, там и судьба…»
Состояние невесомости, которое он впервые ощутил, когда летел кубарем, вернулось к нему и заполнило собой всё внутреннее пространство. Он ещё видел, как что-то говорил ему снег, но нить реальности стала ускользать от всех его чувств, он как бы заснул наяву и ничего уже не воспринимал всерьёз. В какой-то момент он вроде бы ожил, вроде бы на мгновение вернулся к прежней жизни, увидел, что его опять куда-то несут по лестнице, только теперь уже не вверх, а вниз, и снова окунулся в свою освежающую опустошенность. Там пасовало время и разворачивалось совсем другое будущее – неизведанное, бесконечное, паряще-невесомое. Чувствовать это аморфное будущее было даже упоительнее, чем вспоминать своё героическое прошлое. Впрочем, теперь это прошлое вовсе не казалось героическим…
Очнувшись в следующий раз, он обнаруживал себя стоящим в кирпичном закутке возле дома, и два обшарпанных мусорных бака предлагали ему стать третьим. Но он отказался наотрез, потому что понимал, что никогда не может стать мусорным баком – ни третьим, ни тридцать третьим, никаким. Потому что внутри у него уже царила освобождённая от всего лишнего пустота, никакого мусора не было, и не хотел он становиться баком, ведь он – холодильник, Мятежный! Безымянные баки смотрели на него презрительно, пожёвывали своё грязное содержимое и в конце концов плюнули на своего чудаковатого соседа, справились без него.
А потом снова пошёл снег. Холодильник хотел ему что-нибудь рассказать или снова попросить прощения, но в этот момент нечто подбросило его вверх и понесло – будто катапультировало. Он летел в беззвёздном пространстве и чувствовал себя атомным ледоколом, бороздящим Ледовитый океан. И в то же время внутри себя он ощущал весь океан целиком – со льдами, с айсбергами, с невыносимым солнечным ультрафиолетом, со звёздами, ночным небом и северным сиянием, с ледоколом «Мятежный», ломающим синие льды. Он сам был где-то внутри себя и одновременно не был ничем. Его оболочка лопнула и рассыпалась, как ржавые доспехи. Он будто вышел в открытый космос, вылупился из металлического кокона, скинул панцирь и стал кораблём, но не морским, а воздушным, атомоходом нового, бестелесного типа. Он летел долго и медленно, созерцал себя и только удивлялся, как много всего может уместиться внутри, если освободиться от ненужного! Как много? Да практически – всё.
«Опять начинается что-то новое, – подумал Мятежный. – Когда же это кончится!»
«Никогда», – подумал в ответ снег.
С языка взглядов они перешли на язык мыслей. Дальше уже стало непонятно, кто из них думает вопросы, а кто ответы. Диалог их превратился во внутренний монолог, и сами они стали как будто одним целым.
«Вся жизнь состоит только из начал, – подумали они друг в друга, – нет в ней не финалов, ни даже середин».
Подумали и полетели дальше – невесомый холодильник и белый снег. Кристаллы понимания стали вырастать в их новом существе и воплощаться в снежинки. Из парящего холодильника пошёл белый снег – повалил, запорошил, просыпался неисчислимой манной. Холодильник сначала удивился этому, а потом понял, что просто пришла, стало быть, такая пора – удивляться.
И это была новая пора в его существовании – теперь уже безмятежном.