Осенние дни, однообразные, как мысли скучающего человека, мелькали друг за другом, и на дворе стоял такой же точно день, как и тогда, когда Павел Осипович приготовлялся к венцу и собирался идти в гости к Румянцеву. Мелкий дождь барабанил по стеклу в табачном магазине. Вдруг дверь зазвонила, и вошел Петр Гаврилович.
— Здравствуйте! — вяло произнес Перушкин. — Как ваше здоровье?
— Благодарствуйте. Ну, что, Павел Осипович, привыкли вы?.. Купаетесь в море блаженства?
— Торговля плоха.
— Будет лучше. Теперь во всем застой! Вам теперь до торговли ли?
Павел Осипович махнул рукой и унылыми глазами посмотрел на гостя.
— Как, вы скучаете?
— Я убит! — вскричал Перушкин и ударил себя в грудь. — Я, Петр Гаврилович, ничего не щадил для своего восторга! Я почитал так, что я — счастливейший из смертных! Но…
— Что же "но"? — помолчав, спросил Петр Гаврилович.
— Эх, Петр Гаврилович, всего в двух словах не расскажешь. А много слов — чересчур больно для сердца, которое заливается слезами.
— Не могу понять вас, Павел Осипович!
— Петр Гаврилович! Во-первых, примите в соображение, что у меня теща вполне ведьма-с, а, во-вторых, моя Леночка оказалась совсем не Леночкой.
— Странно! Загадочно, мой милый! Ком же?
— Она оказалась Еленой Евграфовной, во совсем не Леночкой! — многозначительно проговорил Перушкин.
Дальнейшей беседе помешал приход Елены Евграфовны.
— Ах, очень приятно, — начала она. — В этом же доме изволите жить?
— Они в этом же доме живут, — строго сказал Перушкин. — Не скажешь ли ты чего по-французски?
Елена Евграфовна сделала сердитое лицо.
— Не успел жениться, а уж пристаешь с глупостями!
— Нет, скажи. Пусть они послушают! Им приятно будет послушать. Скажи!
— Вот обратите внимание, какой у меня тиран муж!
— То-то тиран! Мне, Петр Гаврилович, все равно, говорит ли она по-французски или нет. Но только зачем же было врать? Я сдуру всему поверил, а между тем — обманут!
Петр Гаврилович почувствовал себя неловко: супруги окрысились друг на друга, и этот несчастный, никому не нужный в табачной лавочке французский язык мог повести к серьезному супружескому столкновению. Взглянув пристальней на Елену Евграфовну, он заметил на ее злом, бледном личике синяк, присыпанный пудрой. Очевидно, столкновения уже происходили. Петру Гавриловичу стали противны Перушкины, и он, взяв папиросы, поспешил уйти из магазина.
Самый отвратительный серенький день навис над Петербургом. Румянцев шел по мокрым тротуарам, встречал бесцветные фигуры озабоченных и скучающих петербуржцев и смотрел на тысячи лавочек, где продают табак, бумагу, детские игрушки, красный товар. Ему казалось, что в каждой из таких бесчисленных лавочек сидит Перушкин, который или хлопочет о том, чтобы устроить себе семейный очаг, по старине или "по моде девятнадцатого века", ила уже устроил себе очаг и теперь, разочарованный и обозленный, глупый и дикий, терзает свою тоже глупую, ничтожную жену, придираясь к пустякам. Презренная и жалкая жизнь! А между тем тысяча людей живут ею. Для чего они живут? Какая цель их низменного прозябания? "И зачем я сам живу?" — заключил свои думы Петр Гаврилович, с мучительною ясностью вдруг сознав всю пустоту своего существования.