'Нас утро встречает прохладой…… Почему ты, красивая, мне так и не рада…. То есть не мне…. А громкому пенью гудка…'.

Так, стоп, это из другой оперы, тьфу, то есть песни. Кудрявая там, а не красивая и гудок поёт весело, а не громко. Но это всё мелкие частности. Меня гораздо больше волнует сегодняшнее утро. Моё личное утро, по всем приметам и данным мне в безвозмездное пользование ощущениям какое-то необычное, из бесчисленного ряда предыдущих моих ранних подъёмов выдающееся и начинающееся довольно нестандартно. Странное, природу его, утро. Не слышен привычный и поэтому, никогда мною не замечаемый, шорох раздвигаемых жалюзи. Неожиданно и вдруг пропал назойливый гул кондиционера, тоже ставший для моего слуха естественным фоном, и отсутствует бессмысленное ритмично-мелодичное повизгивание давно исчезнувшей и превратившейся в прах рок-поп-рэп 'дивы' из колонок на потолке. Классика, мля. Вот кто бы мог подобное предположить или подумать? Ладно, черт с ними, не мне судить, но вот где всё? Куда вдруг делось?

Куда исчезли, куда в одночасье сгинули вдруг все привычные для меня звуки, шорохи, жужжания? Что за неведомый катаклизм дерзнул изменить столь кардинально привычное начало дня? Кто посмел? Перестали меня бояться или стало скучно, и решили побезобразничать немного? И почему не включается настенная панель визора и на мои уши симпатичной дикторшей не вываливается очередная порция очень 'важных' новостей из уголков мира? Почему, чёрт вас всех возьми, по-прежнему темно и утренний свет не слепит мои глаза, заставляя щуриться и недовольно отворачиваться в сторону? Кто или что лишило меня тех тривиальных до пошлости мелочей, что окружают нас каждую минуту каждого дня, что не замечаются никем и никогда, но при отсутствии чего становиться неуютно и тревожно? Хм, даже чуть страшно делается. И, чудится, что в темноте спальни по холодному полу всюду разбросаны острые иголки, злобно вожделеющие проткнуть кожу моих босых ступней. Всё это чушь, конечно, но вставать и идти проверять, что приключилось с моим уютным и надежным, как материковая платформа мирком, мне совершенно не хочется. Но надо.

Ладно, по плану мы вначале встаём и нащупываем уютные шлёпанцы поджимающимися от неожиданно появившегося сквозняка пальцами ног и вручную раздвигаем пластиковые полоски жалюзи, по пути хлопая ладонью по панели освещения. Да будет свет! Или не будет. Затем бредём по направлению в спорт-комнату – там нас ожидает пробежка по закольцованной резиновой дороге. Этакий ежедневный бег в никуда. То есть не ожидает – энергии то нет. Тогда я займусь натужным выбивание пыли из подвешенной к потолку груши трясущимися руками и, может быть, в процессе этой жалкой пародии на тренировку, наконец-то подадут электричество в моё комфортное жилище угрюмого отшельника, и всё вернётся на круги своя. Будем надеяться. Тем более, что ничего другого на ум пока и не приходит. И лишь назойливой зелёной мухой в голове жужжит и заставляет нервничать тревожная мыслишка, что при сбое в работе основной плазмостанции, должен бы был обязательно включиться в подвале дома аварийный генератор. Но эта навороченная железная бандура с пятью контурами защиты от всевозможных негативных влияний, с собственным процессором на трёх 'камнях' и стоящая как эксклюзивный спортивный магнитокар, почему-то не включилась. И это значит, что перед утренней разминкой мне всё-таки придётся спуститься в тёмную бетонную пещеру, пощёлкать там, в чернильной темноте рубильником, и вслепую потыкать по сенсорным панелям в надежде на то, что у этого электронного чуда проснется его железная совесть, и оно заработает. Или позвонить охране, что будет гораздо проще и более эффективно. Обложить их громко и с чувством х…ми и заплевав пеной микрофон с чувством выполненного долга шмякнуть тайфон на стол, всё равно он противоударный. Телефон, в смысле. Фонарик лежит в ящике стола на кухне в компании ножей. Возьму один, побольше и поострее, просто так, на всякий случай. Пистолет слишком для меня сегодняшнего тяжел, ну и не вижу всё равно ничего. Да, там же я и эту помесь телефона с компьютером вчера бросил, ну и поворачиваемся тогда на левый бок и пошагали-поползли древняя развалина. Босиком по холодному полу и без любимых уютных тапочек. На ощупь, вслепую, вытянув перед собой руки с растопыренными пальцами. С моей стремительно прогрессирующей катарактой не стоит и пытаться, хоть что-то разглядеть в темноте. Всё равно в глазах будет лишь полный мрак и непроглядная тьма.

Оставшиеся господа академики с профессорами пилюльных наук только руками разводят: 'Довольно необычное и весьма странное, г-хм, да, странное, излишне быстро прогрессирующее развитие болезни. Тем более после, ну вы понимаете, Серого финала, это очень странно. Скажем вам правду – очень и очень негативные прогнозируемые симптомы. Да-да, конечно же, мы всенепременно ещё и ещё раз соберём консилиум. Ну, что вы, что вы, это ведь тоже в наших интересах…. Мы не сомневаемся – повторная операция однозначно увеличит ваши шансы на выздоровление. Да, я уверен в своих словах. И коллеги тоже уверены'.

Бла-бла-бла, платите золотом, лейте бесценное топливо, приезжайте, только обязательно с охраной, на повторные осмотры и консультации, сдавайте бесчисленные анализы и ещё раз анализы. Крови, мочи, прочей вонючей дурноты и может быть, может быть….

Надоели! Только средства тянут, волки в белом, а толку никакого! Ноль. Зеро. Смысла не вижу. И ещё – мне всё надоело. До отупения и безразличия. Надоели постоянная, заставляющая жалобно скулить боль в суставах и не проходящий, не развеивающийся никак серый туман в глазах. Достали ржавые, гнутые винтом, штыри под рёбрами, что мешают сокращаться моей истрепанной стрессами, бесчисленными нервными срывами и выматывающими гонками, именуемыми сексом, сердечной мышце. Измотала, измучила ежедневная отработка неведомым бойцом невидимой армии штыковых ударов в район печени. Длинным коли, коротким коли! И не забывает ведь проворачивать при каждом ударе зазубренную стальную полосу, отличник боевой подготовки, сука. Всё так надоело, что я уже сжился, сроднился с навязчивым желанием налить себе полный, до овальных краёв, бокал коньяка и запить этим 'нектаром' горсть белых горошин. Глотать терпкую жидкость гулко, шумно, обливаясь и надсадно дёргая дряблым кадыком, запуская на-перегонки тонкие янтарные нити струек по морщинистой коже подбородка и седой щетине. А потом гулкая пустота и всё. Но нельзя – вне кладбищенской ограды лежать не хочется, да и трусостью в квадрате будет выглядеть такой поступок. Лично для меня выглядеть будет. Получится, что словно бы сбежал, сдался, плюнул на всех и дела не закончил. Оставшиеся партнёры и шакалья стая родственничков – гиены не умирают -скроют мой позор, конечно, никому словечка дурного в общинах не расскажут. О покойниках только хорошее говорить надо или сниться будут. Я тем более и строго в кошмарах. Уйду я для всех красиво, как положено уходить старикашкам, что зажились на белом свете, после долгой и продолжительной болезни. Лягу в ограде и к месту моего упокоения будут приходить в будущем народившиеся юные гении и таланты, возлагать цветы и перечитывать про себя бесконечные строки помпезной эпитафии на плите чёрного мрамора и давать слово, что они достигнут того же. То есть набьют свои закрома и карманы ещё больше. Клятвенно будут обещать, со всей пылкостью юности, что они, когда придёт их время, умрут также достойно – сдохнут, восседая в инвалидном кресле на собрании руководителей, до конца 'стоя у руля'. И электронное стило выпадет из ослабшей руки, так и не завершив начатую подпись.

М-да, стыдоба и срам.

И поэтому наполнить стакан моя рука всё никак не поднимается и маленькие белые пульки не могут выстрелить из стеклянного флакона-фузеи по добровольной мишени. Облом им. Слишком многие и многое зависит от меня – я ведь один из столпов мира. Живой, жрущий и срущий, памятник, образец для подражания.

Но это так, пустые мысли на отвлечённые темы, а вот что же мне всё никак не встаётся? Я ведь и план действий подробнейший составил и мысленно уже дополз до подвала, по пути успев пожаловаться на всех и вся, а встать, так и не встал. Парализовало, старого мудака, наконец-то? Гм, не смешно что-то. Да и руки с ногами я ведь ощущаю, пёрнуть вон хочется и дряблая мышца сфинктера вряд ли выдержит мощный напор кишечных газов. Г-хм. В точку предсказал, не ошибся, знак ты твёрдый ять. Ну да глаза не ест и то хлеб. Но до чего же погано быть стариком, мать твою, до чего же погано…..

Ладно, продолжаем лежать и думать, вдыхаем только реже. Головой работаем, раз нижний процессор не подчиняется. Мозги-то ведь мне не парализовало, мои 'уникальные мозги с невероятной памятью, принёсшие своему обладателю к его шестидесятилетию всемирный успех и невообразимое богатство!'. А потом власть. Много власти.

Канувшие в никуда 'Forbes', 'HSE EconomicJournal', 'SCOPUS', 'SundayMirror' и многие прочие, все как один писали, по попугайски однообразно, слова только переставляли. Сохранились у меня и вырезки из этих газет и терабайты из лент новостей на носителях и многочисленные дипломы, дурацкие награды. Спас. Специально рейдгруппу посылал за ними. Вот ведь пиз….оболы были, мать их. Мозги, блин, без владельца, самостоятельные под ручку с памятью принесли ему богатства мешок с известностью. И ногами абсолютно не пользовались, этакие марсианские мозги-самоходы. А я, то есть мозгов владелец, не причём. Дикая чушь. Но эту неожиданно вспомнившуюся бессмыслицу мы тоже убираем в сторону и вновь возвращаемся к возникшей передо мной проблеме свободного передвижения. Попробуем размышлять и действовать логично. При подозрении на паралич вроде бы вначале нужно проверить поочерёдно все конечности – работает или нет, вроде бы так. Или не так? И почему я раньше совершенно не интересовался медициной, справочники и монографии не читал? Физикой да химией к Серому финалу увлёкся, нет, что бы медицинскую энциклопедию с картинками раньше полистать. А все мои макропознания в микробиологии и в вирусолайфтинге, придумали же слово, не годятся в данном случае ни на что. Даже не подтереться. Гадай вот сейчас, что случилось со мной?

Ладно, поехали. Правая нога, большой палец сгибаем, сгибаем…. Да, что же ты, дрянь такая, ведёшь себя так непокорно и непослушно – то ли сгибаешься, то ли нет. Не мой что ли палец, соседский? Так, пробуем ещё раз. Нет, ни в какую не получается. Судорога? Вряд ли, боли нет. И сигнал вроде по нервам идет, и мышцы откликаются, но не так как-то всё. Непривычные ощущения. Попытаемся хоть что-то разглядеть в темноте? Попытаемся. Глаза широко открыл, голову поднял. Нет, не поднял. Не смог. Лежит неподвижно, лишь качнулась в сторону. Пора начинать паниковать? Нет, не пора. Повернулась всё-таки головушка и слабый свет вон расплывчатым пятном от двери виднеется. Значит, видим, двигаемся и, следовательно, мыслим дальше.

Итак, без малейшего сомнения что-то произошло и довольно серьёзное произошло. С домом или со мной. Ракетный привет от старых врагов или конкурентов? Да нет, время сейчас не то, нынче всё без крови решается, чисто всё делается, хм, бумажками убивают и стиплерами расстреливают. Да и с домом вроде бы ничего произойти не могло, стены более метра толщиной, сам фундамент на скальном основании и последний вулкан в данном районе буйствовал тысячи лет назад. Да и замок это бывший рыцарский, охрененно старинный, мною до Серого финала за большие деньги выкупленный и до неузнаваемости успешно перестроенный. Ныне мой дом-крепость монокаркасом нерушимым укреплён от фундамента до крыши и все системы жизнеобеспечения и комфорта продублированы многократно. Периметр в радиусе полста морских миль под постоянным контролем. Любая, самая мельчайшая неполадка системы сразу же отражается на мониторах техслужбы. Гремит 'алярм', вспыхивают красного цвета диоды на панелях и десяток технарей с тестерами наперевес сопя и отдуваясь мчится устранять неполадки.

Было уже такое. Вазу старинную в холле разбили, гады косорукие, и на ковре наследили. Ну, а я их энергоединиц за это лишил. Плакали долго, но должен быть урок за это запоминающимся – ваза-то одна такая во всем мире осталась. Артефакт, как ни крути. Но почему сейчас, никто не топчется по дому и не скребётся осторожно в дверь спальни? Почему посуду не бьют и шумно не сопят? Всех вырезали? Нет, такого быть не может. Не те это люди. В этом мире люди сейчас совсем другие – спят вполглаза с пулеметом в обнимку у пульта управления ракетной установкой. Выходит, проблема не в доме и не в моем персонале, а только во мне. Коварный инсульт, добавочно осложнённый внезапной глухотой и слепотой, или ещё какая ни будь гадость с последующим за этим параличом? Нет, такого не бывает, а если и случается, то именуется это просто и незамысловато – смерть. Да вот только самочувствие у меня великолепное, что полностью опровергает мои предположения, хотя я и не могу шевелиться, как мне желается. Дышится легко, гладко. Сердце, на удивление, работает ровно и не щетинится привычными колючками в груди.

'Если после сорока лет вы проснулись, и у вас ничего не болит – значит, вы умерли'.

А если проснулись после почти по три раза сорока, то значит, я сейчас пал в анабиоз? Ничего ведь не болит. Или меня похитили, одурманили, связали, в подвал бросили и, плывя по грязным волнам наркотического болота, я ничего не чувствую? Тоже нет. Это просто невозможно. Мой дом под наблюдением двух спутников и под постоянной охраной. Около двух десятков человек мой покой бережет. За это отдельное спасибо ходячим уникальным мозгам. Все приближающиеся к охранному периметру колесно-крылатые, на подводных крыльях и прочие объекты берутся под контроль и могут быть в любой момент по мановению моего пальца уничтожены. В моё тело вшиты семь чипов и все они шлют сигналы о моём местонахождении и самочувствии в….. В общем, шлют туда, куда надо и кому надо. Что же тогда не так? А хрен его знает. Слишком мало информации и взять мне её негде. Попробовать покричать? А почему бы и нет? Покричим и как можно громче. Может, что и изменится. Вдруг услышат.

– А-а! Уа-а! Уа-а-а!

Что за чёрт? Что за у-а вместо эй?!

Неприятный, какой-то неживой желтый свет бьёт по широко раскрытым глазам, быстро распахнувшаяся дверь ударяется о стенку с жутким грохотом. Услышали. Подозрительно быстро услышали. Стояли за дверью и ждали? Кто ждал? Зачем ждал? И что это за странные шаркающие шаги – у меня беззвучное покрытие на полах! Ненормально знакомый тёплый запах и мягкий, успокаивающий голос:

– Ну, тихо, тихо маленький! Не плачь, моя родиночка. Вот сейчас мамка тебя покормит и пелёночки поменяет. И дальше будем баиньки – аиньки.

'Бл…ь, приплыли. Пелёночки, мамка неизвестная, кормёжка. Нет, тишина и темнота мне нравилась больше. Так, а что это нечесаное и пахнущее, хрен пойми чем, суёт мне в рот? Где-то и когда-то я это уже видел…..Ну да, мне это точно знакомо. Видали многократно. Во всех видах. Самая обыкновенная женская грудь. Естественная в своём безобразии. Бледная и обвисшая. Без матовставок, что помогают сохранять форму груди даже дряхлым старухам. Без еле заметных точек от следов введения силиконтама. Натурность в чистом виде, в её самом неприглядном варианте. Кожа вокруг соска сухая и воспалённая, мелкие трещинки, следы сукровицы на ореолах. Блин, у неё что, мастит начинается? У неё? У кого? Что эта, сующая мне в рот свою больную грудь, делает в моём доме?! Тьфу, мать твою! Всунула всё-таки! И…. Это кто тут ещё? Я? Какой на хрен Я?!'

Что-то неразумное, бессмысленное, но упрямо-настойчивое тяжко навалилось на меня, придавило, лишило способности к отпору. Темнота. Нет возможности сопротивляться.

Личико младенца разгладилось, брезгливое и недоумевающее выражение, пугающее кормящую женщину, исчезло. Голые десна крепко захватили сосок, засосали, задвигались, жамкая тёплую плоть груди и выдавливая молоко. Но ловко вставленный в уголок рта младенца кончик мизинца матери не позволил ему 'гонять' во рту сосок вперёд-назад.

– Ну, вот и хорошо, вот и славно. Кушай родненький, кушай.

Кормящая женщина улыбалась бездумной улыбкой любящей матери, только изредка морщилась от боли, когда младенец слишком сильно прихватывал беззубыми дёснами грудь.

Детство чудесное, пора, блин, прекрасная! Чудесатее и распрекраснее времени просто не найти. Других слов нет. Вернее есть, но только почему-то все матерные. Дрянные слова, язык шершавыми слогами колющие и оставляющие во рту гнилостный вкус случайно попробованного скисшего блюда. Мерзко, противно и рука сама тянется к зубной щётке с горкой мятного порошка на жесткой щетине, но приходится этот словесный мусор выговаривать и, преодолевая вязкость густой слюны, выпускать из-за забора зубов этих маленьких ядовитых тварей. Иначе не описать, не охарактеризовать, не объяснить. И иначе тебя не поймут, посмотрят с подозрительной искоркой в линялых от летнего солнца глазах и заклеймят 'маменькиным сыночком'. А потом позволят себе дикую глупость подумать, что они лучше тебя, круче, сильнее тем, что вот они вот такие смелые да умелые – курят подобранные на земле 'хабоны' и прогуливают уроки, ругаются матом и поэтому они, герои, в праве снисходительно цыкнув зубом что-то тебе повелеть и ждать беспрекословного исполнения. С их стороны большая ошибка. И это ошибочное заблуждение придётся тебе снова и снова выбивать из их пустых стриженых голов. Но всех не перестреляешь, то есть не перебьёшь, здоровые все гады, и поэтому не будем выделяться. Так что – б….я пора это детство!

Вы категорически против этого определения? Так против, что готовы спорить до пены, биться об заклад, ставить голову на кон? Ваше право, вы хоть ж…. Г-хм, ладно, это можете не ставить. Не интересует. Я вам только один вопрос задам, славные мои оппоненты – вам сколько лет? Девять? Ах, двадцать девять, тридцать девять или даже полста, шестьдесят пять и так далее? Вот и помолчите, господа взрослые, дайте ребёнку сказать, и не подтягивайте к себе в сторонники-соратники девятнадцати-двадцати летних и прочих зубастых щенят. Сами они ещё дети, хоть и мнят себя взрослыми, опытными, суровыми и много знающими мужчинами. Ибо устами младенца глаголет истина, и поэтому внимайте мне, пожалуйста, не перебивая. Так как мне, прожившему за сотню лет, виднее. И проглотите вы свои поспешные слова о маразме и впадение в детство. Не угадали. Не впал. Попал, так будет точнее, в детство. Не во сне попал, когда вокруг тебя вьются заводными игрушками разные мохнатые зверушки и, улыбаясь во всю белоснежную пасть, болтают с тобой по-человечески. И небо налито такой синевой, что забирает дух и делается внутри тебя так сложно, что становиться больно и горько смотреть на это бездонное индиго! А трава тебе по пояс и одуряющий её запах с каждым глотком чистейшего воздуха заставляет быть твоё тело всё легче и легче и кажется тебе, что ещё шаг и ты вдруг оторвёшься от земли и полетишь куда-то в золотой свет с серебряными полотнами облаков.

Но не полетишь. Не сон это твой, а та самая сучья реальность, что дана нам в ощущениях. Так что, если говорить коротко и по делу, прекратить словоблудие и более не изливаться белым стихом, то я просто вернулся в своё детство. В свою забытую, придавленную тяжелой пылью прошедших лет золотую пору, когда каждый день, каждый час, каждая минута сулит тебе беззаботное счастье. Позволяли открыто смеяться или пугаться до обморочного состояния маленькой птички-души и одновременно несли радость узнавания чего-то нового.

Я вернулся. Вернулся в сказку.

Вернулся туда, где меня любили, где я любил, а потом предпринимал робкие попытки полюбить по-другому, по-взрослому, отталкивая от себя любовь к матери, к свалившему в далёкие дали так и не узнанному мной отцу, заменяя эти чистые чувства паллиативом слюняво-восторженных отношений с противоположным полом. Всё повторилось, только вот сказка для меня показалась страшной, и было мне в ней, чем дальше, тем сложнее. Но лучше, наверное, рассказывать по порядку.

Моя старая память, сознание и осознание случившегося вернулись ко мне в восемь лет. Пришли нежданно-негаданно, по-хамски пнули сапожищем в запертые створки ворот детского сознания и выломали тонкие доски забора рассудка. Ворвались дружной троицей и расползлись по мозжечку, обоим полушариям, гипоталамусу с гипофизоми прочим гиппокамам, коими действами и вышибли меня из реальности, уложив на больничную койку на несколько месяцев. Сволочи.

Врачи в детской больнице выкачивали из меня литрами кровь на анализы, подсовывали под мочу и кал бесчисленные баночки, светили рентгеном, слушали, нюхали и в беспомощности разводили руками. Переводили из хирургии в терапевтическое отделение, 'опускали' и 'поднимали' из реанимационного. Я же то впадал в кому на несколько суток, то ломал худым до безобразия телом монументальные прикроватные тумбочки и выносил в горячечном бреду запертые на ключ двери. Резался осколками разбитых окон, исходил кровавой рвотой и поносом, ссался и заговаривался. И всё потому, что эти, морды вернувшиеся, не ожидали найти в захваченному ими теле упрямого сопляка-хозяина и вместо переговоров устроили с ним безобразную драку за обладанием бледным вместилищем разума на двух ногах. А я из-за них страдал.

Терял сознание, падал на процедурах, рихтовал углы в коридорах от утерянной координации движений, расплёскивал суп и чай, ел с ложечки, потому что не мог донести пищу до рта. Судорожно прижимал ладонями вырывающееся из клетки рёбер маленькое сердце, оттирал губы от тухлой рвотной массы. Падал в темноту. Приходил в себя в реанимации, подключенный к куче мигающих и грохочущих железных ящиков. Краснел и прятался под одеяло от насмешек сопалатников, когда, просыпаясь, обнаруживал под собой вновь сырую вонючую простыню или ещё чего похуже. В общем, чертовски погано мне было. А потом меня по какому-то странному выверту медицинской мысли перевезли в областной госпиталь, который называли госпиталем 'ракетчиков' из-за того, что их училище рядом было, и положили в отдельную палату. В неврологическое отделение. Хотя, вполне стоило законопатить меня в психиатрическое. Это из-за того, что в детской больнице, где я лежал до госпиталя, я почти убил одного ушастого разумного с говённым даром выдумывать необычайно обидные обзывательства.

Почему почти? Так не успел я. С ног то я его снёс – опыт и навыки старого мудака, когда-то получившего ученический пояс из рук самого мастера Рочито, меня не подвели, а вот придушить сил не хватило. Вспомнил, конечно, что нужно делать, пальцы как надо тут же сложил и быть бы паскуднику со сломанной гортанью, но не судьба. Медбратья в палату прибежали – курили, мордовороты, рядом, на крыльце. Сестре-хозяйке, что благим матом в палате орала, пусть свечку в церкви ставит, гнида рыжая – услышали они её панические вопли. Прибежали, меня оттащили, в кладовку втроём отнесли и закрыли в темноте с оглушающим грохотом дверного полотна, пугливо зыркая на восьмилетнего заморыша своими бегающими глазками. Боялись меня три здоровых брата-санитара, сильно боялись. И я их понимаю – знаю я себя в таком состоянии, на людей хуже хлора действую. Аура моя топью бездонной расползается, голос в инфразвуковое рычание переходит, и на каком-то глубинном уровне люди понимают – убью. Очнусь потом, раскаюсь и покаюсь, но вот сейчас убью. Это вот и пугает людей до слабости в коленках и полного, постыдного, расслабления. Так что тех молодых мужиков, что 'рубили' лёгкое бабло после смены в 'пожарке' шугая психов и алкоголиков, я понимаю и даже несколько благодарен им. Есть за что благодарить.

То ли смачный удар головой об стену, когда меня швырнули в кладовку, то ли пережитый стресс помогли мне, но всё вдруг нормализовалось. Нашли согласие между собой моё старое сознание и сознание мальчугана, в теле которого я очутился – пообщались меж собой спокойно и замирились. Память с опытом и навыками робко к ним сунулись – приняли. Там поделились, тут уступили, что-то, по их мнению, лишнее выкинули, короче, нашли общий язык и угомонились. Сознание ребёнка растворилось в моём, расплылось редкими облаками по клеткам мозга, и я полностью осознал себя и что со мной произошло. Осознал и сразу же поискал глазами надёжный крюк в потолке – повеситься вдруг захотелось. Странно, да? Радоваться бы должен, в ладоши хлопать, ведь второй шанс хрычу старому дали. Жить прожить заново редчайшая возможность с небес упала, а я, счастья своего дурак не понимающий, руки наложить на себя жажду? Вам всё ещё очень странно? Хорошо, давайте так глянем, с боку неожиданного на эту дилемму.

Не буду вам напоминать чем всё это закончится, все и так знают – бессмертных не бывает, мы другие факторы рассмотрим. Ведь кто я? Ребёнок? Нет. Взрослый человек? Нет. Смесь ребёнка со стариком, прожившим такую насыщенную, хребтом её по камню жизнь, что хватило бы и десятерым и достигшего почти всего, когда всего почти не стало? Да. И как прикажете этому цинику в квадрате, для коего уже всё пройдено и узнано и не несёт ничего нового, который видел своими глазами Серый финал, жить жизнью детёныша, которого каждый, кто старше его хотя бы на десяток лет будет 'лечить', учить и воспитывать? Как мне жить, когда каждая двуногая скотина килограмм на пятнадцать тяжелее меня мнит себя вершителем моей судьбы? Каждая никому на х…. не сдавшаяся и высохшая от недостатка мужского внимания вобла в юбке и чудовищных очках плюс семь, учит тебя как, по её непреклонно высочайшему мнению, ты должен жить, быть, дышать. Каждый взрослый мудак норовит….

Короче, кругом одни враги. Не сознательные, просто потому, что они старше тебя, сильнее или занимают по отношению к тебе более высокое положение. И пользуются они этим прерогативами, нисколько не задумываясь и не терзаясь муками душевными.

'Эй, пацан, а ну сгинь! Щегол, деньги есть? Мальчик, уступи место тёте! Я тут стояла, сопляк! Граждане, вы слышали, что сказал этот мелкий хулиган! Товарищ милиционер, это гадёныш назвал меня жирной коровой! Куда только смотрят его родители?!'.

Унизили походя, толкнули, оскорбили, растоптали в лепёшку твоё самомнение и пошли дальше по своим невъ…..о важным взрослым делам. Терпи, малыш, так положено – они большие, а ты ещё не дорос. Это я-то не дорос? Да я в своё время таких сотнями в землю закапывал и через минуту забывал, да если я говорил, то все бандерлоги молчали и вздохнуть не смели без моего на это разрешения! Вот помню, эти, суровые парни-новуральцы или те придурки на авианосце из Золотой Калифорнии, что затребовали отступного….. Да, серьезное было тогда дело и народ совсем не смешной, а эти так, плевка моего не стоят.

Ну да ладно, Бог с ними, с лохами пирамидными. Я ведь просто уверен, что вот стоит только мне заговорить и начать вести себя как подобает тому, кто скрывается в теле щуплого мальчугана, то сразу же здравствуй уютная палата и добрые доктора с полезными лекарствами типа аминазина. Не верят у нас в переселение душ и правильно делают – с материалистической платформой эта блажь не контачит.

Вот как так жить? Каком? Сами так живите, а я пойду туда, куда в той жизни собирался. Пусть нет коньяка и таблеток, но тут есть их прекрасные заменители – бритвенное лезвие 'Нева' или 'Спутник'. Кто-то же ведь бреется в этом госпитале и обязательно выбросит использованную острую полоску? Или скрученная простыня и еще забывчиво открытое окно на четвёртом этаже. Куча куч возможностей для ухода, так что счастливо вам оставаться, а мне такой радости не нужно. Пока! Я пошел.

Но я не ушел. Не испугался, нет. Мысль мне тут одна в голову пришла и тормознула моё слишком разбежавшееся Я. Полежал, подумал, покрутил эту неожиданную гостью в голове, в туалет под присмотром толстой санитарки сходил – вдруг в обморок по дороге хлопнусь? Поел, поспал. Потом снова на толчок прогулялся, сигарету у курсанта-симулянта выпросил. Затянулся, закашлялся, выкинул в фаянсовое 'очко' отраву эту едкую и вдруг понял, что уйти я не в праве. Кристально так понял, словно кулаком по доске гнилой, тёмной ударил и проломил, а там чистота ледяная и ясность полная, до самого конца.

В первых, не моя эта жизнь и права ей распоряжаться я не имею. Пацана безвестного, в чьём теле я нынче обретаюсь, это жизнь и кем же я стану, когда ее его лишу? Не подбиралось определение цензурное, всё кондомы да 'лидеры' в голове вертелись, а уши уже загорели огнём жарким и так мне стало противно и мерзко на душе, словно я со всего размаху влип ладонью в смачный харчок с зелено-мутной сердцевиной на облезлых подъездных перилах. От стыда аж блевать захотелось, но лишь погонял во рту кислый комок и успокоился, решение однозначное принял – буду жить. Жить не за себя – за него, за пацана этого мне неведомого. И жить буду так, чтобы на том свете этот мальчик не грустно и прощающее вздохнул бы, увидев меня, а подошел бы ко мне и, взяв тёплыми ладошками за руку, снизу вверх заглянув мне в глаза, сказал бы одно лишь короткое слово – спасибо! Ну, а во вторых это шанс изменить финал. Единственный, неповторимый и уникальный. Не будет проклятых всеми, и богом и людьми неонаци, ни каннибалов из секты 'Детей Света'. Да, будут другие, человек по натуре своей гад еще тот, но сейчас люди не те, совсем другие. Так что шанс есть. И кто же я буду, если просру его, солью как скисшее молоко в унитаз? Нет таких слов и определений, и не будет никогда.

Короче, я стал жить.

Хреново пришлось в первое время, тяжко очень. Не раз от бессильной злости зубами скрипел, а с каймы губ кровяная корка не сходила – язык, клыками прикусывая, в клочья рвал, слова ненужные и вредные для меня останавливая. Давил, зажимал своё дряхлое Я, что лезло из меня наружу с тупой упёртостью паровоза, каждый день убивал свой гонор и вытравливал кислотой самолюбие. Мимикрировал не хуже хамелеона, 'ложился' как бескорыстная шлюха под любого, кто представлял для меня хоть какую-то опасность разоблачения. Старался изо всех сил соответствовать облику восьмилетнего мальчугана, и постепенно у меня стало получаться. Молчал когда надо, говорил, когда надо, слушался и внимал не отсвечивая. Только один раз показал зубы. Даже не зубы, а клыки матёрого зверя, что одновременно может равнодушно щёлкнуть пастью, ловя в седой шкуре блох, и ровно также безучастно перекусит хребет врагу. Пришлось снять, сдёрнуть с себя уже прижившуюся маску ребёнка и зло оскалиться, защищая не себя, а мальчугана, чью жизнь поклялся прожить.

Славный, добрый человек Юрий Геннадьевич Сыч, мой лечащий врач, психиатр и кандидат наук, собирался защищать 'докторскую'. Стремление похвальное и всячески мною приветствуемое, но вот было только одно но – жаждал Юрий Геннадьевич заполучить желанный титул доктора наук и за мой счёт вдобавок. Что уж ему приглянулось в моей странной 'болезни' мне неведомо, какой новый синдром он мечтал назвать своим именем, не знаю, но моя интуиция кричала во весь голос, что добром для меня всё это не кончится. Пришлось действовать.

Три дня я обдумывал варианты противодействий замыслу моего лечащего врача, всё искали искал изящные решения, а на четвёртый день просто взял в руки тяжелую пепельницу со стола доктора. Под удивлённым взором рыхлого лысого мужчины снял с себя фланелевую больничную куртку и, тщательно обмотав тканью кусок литого стекла, подошел к нему и резко ударил пепельницей в висок. Лучшее решение – простое решение и нечего умничать. Бац по голове и нет проблем минут на пять. Ну, я, следовательно, и бацнул, а доктор упал и очень хорошо упал. Сполз со своего кресла на пол сломанной куклой и не завалился ни на какой бок. Это удачно для меня вышло. Не пришлось ворочать его рыхлое тело, и ключи от сейфа, вытащенные из кармана его халата, через пару секунд я уже вставлял в замочную скважину железного ящика.

'Молодец, Юрий Геннадьевич, что инструкции Минздрава нарушаешь и наркоту у себя в кабинете хранишь, а не на посту как положено, это ты молодчага!'.

Ключ скрежетнул и провернулся в скважине, допуская меня в тёмное нутро стального хранилища. Кстати, в этой фазе я чуть не потерпел полное фиаско – еле-еле смог провернуть ключ. Но Бог миловал и, пробежав взглядом по полкам сейфа, я, привстав на носки ступней, вытянул из тёмного чрева бронированного хранилища несколько картонных упаковок с ампулами. Синие надписи на латыни, лохматящийся край упаковки, непривычный вид прозрачных стеклянных ампул с ломкими носиками. Чья-то радость, чья-то боль, чья-то смерть. Вытянул осторожно одну стекляшку из бумажного ложа, поднёс к глазам, прочитал. Бетамепродин. Задумался, насилуя своё файлохранилище в поиске совпадений. То – не то? Внутренний таймер размеренно тикал, уводя стрелку воображаемого секундомера из зелёной зоны к желтой. В глубине души колыхнулся бледный язычок пламени слабо разгорающейся паники.

Ну, вспоминай же, вспоминай!

Бетамепродин – опиат, болеутоляющий, аналог петдина. Опиат, пусть и простенький, но сойдёт, да и карфентаил ещё не синтезировали, по-моему. Хм, вспомнил, не подвела память. Где, в каком чулане, я хранил все эти зубодробительные названия лекарственных препаратов уж и не знаю, но вот выскочили, когда стало нужно и попали точно в цель. Пробурчал довольно 'бинго!', отодвинул пять упаковок в сторону, сунул руку в сейф, достал ещё две такие же. Доктор слабо шевельнулся. Время. Сдёрнуть с пепельницы куртку, найти газету. Завернуть в бумажный лист с чёрными жуками-буковками упаковки с ампулами. Всё, готово, можно уходить.

Когда я выходил из кабинета Юрий Геннадьевич еле слышно застонал, что-то невнятно произнёс и дёрнул рукой. Поздно, доктор, можете уже не пить 'Боржоми'. Не поможет. Я уже спускаюсь на первый этаж в туалет, где мною заранее расшевелен шпингалет на уличном окне, а этот звякающий и шуршащий свёрток ждёт укромный тайник возле котельной. Проигравший может начинать плакать.

Потом было всё просто. Когда я вернулся в больницу, то просто позволил схватить себя санитару за ухо и молча, не сопротивляясь, поволокся вслед за ним к доктору в кабинет. Сейф я оставил открытым и поэтому предполагал, что Юрий Геннадьевич сообразит, что орать о пропаже препаратов на всё отделение ему совершенно не выгодно и у нас состоится нужный мне конструктивный диалог. Поэтому я просто переждал изошедший от Юрия Геннадьевича шквал яростных криков, угроз, пару затрещин от санитара, океан разнообразных обещаний вперемешку с увещеваниями и давлением 'на совесть', а потом просто предложил ему спокойно поговорить, наедине, о его дальнейшее судьбе и карьере.

Картина наблюдалась комичная – я даже, не сдержавшись, открыто улыбнулся. Во все свои девятнадцать зубов. Санитара в расчёт не берём -туповат оказался разумом и просто не заметил смену ролей, а вот Юрий Геннадьевич, оказался наоборот, вовсе не глуп и пару раз изумлённо открыв и закрыв рот, задавленно хрюкнул и, сломав карандаш, тут же выставил за дверь медбрата. Водрузив на угреватый нос очки, онсложил руки перед собой, весь подобрался и сухо произнёс:

– Слушаю тебя, Дима, внимательно.

Я потёр горевшее ухо и, устроившись на клеёнчатой кушетке поудобней, неторопливо заговорил:

– Суть моего предложения, уважаемый Юрий Геннадьевич, очень проста – вы пишите заключение о моём полном физическом и умственном здоровье, так сказать о чудесном случае ремиссии, затем выдаёте историю болезни мне на руки и навсегда забываете о моём существовании, а я указываю вам место, где спрятаны похищенные препараты. В противном же случае, при очередной проверке у вас обнаруживают серьёзную недостачу наркотических средств, а я жалуюсь на приставание и развратные действия с вашей стороны и вы, мой добрый доктор, имеете очень много головной боли. Выбор прост и он за вами.

– Да кто тебе поверит, щенок! Ты больной! Ненормальный! У тебя, знаешь, какая история болезни? Да это клеймо на всю жизнь!

– Знаю. Но ведь есть очень большой шанс, что ваши враги мне поверят, Юрий Геннадьевич, ваши враги и наша доблестная милиция. Вы готовы рискнуть? Советский врач – растлитель детей и наркоман. Неплохо звучит, а? Вы ведь член коммунистической партии или кандидат в КПСС, я не ошибаюсь? Как думаете, с вашим высокоморальным обликом гражданина СССР и строителя коммунизма будет сочетаться подобное? А может, вы желаете заполучить, как и я, это клеймо на всю жизнь, Юрий Геннадьевич? Чисто из-за тщательно скрываемой вами склонности к мазохизму? Итак?

Я соскользнул с кушетки, бросил снятую куртку на пол и подался к двери, чуть приспустив пояс линялых больничных штанов:

– Мне начинать звать на помощь, Юрий Геннадьевич?

– Нет! Не надо! Я согласен, гадёныш…..

Да, гремучий это коктейль – злость и страх в смеси с бессильной ненавистью. Нервы взболтать и можете перемешивать. Меня, честно признаюсь, даже несколько пробрало от мощного негатива чувств изливаемых взглядом и голосом раздавленного человека, совершенно теперь не напоминающего лощённого и уверенного в себя врача первой категории. Но это не я хотел превратить ребёнка в ещё одну ступеньку карьерной лестницы для себя, любимого, и посему – какой мерой меряете, той и вам намерят!

– До свиданья, Юрий Геннадьевич. И не забудьте завтра сказать моей маме, чтобы она мне кофту или свитер принесла – темно тут….. тьфу, холодно тут у вас, а у меня тёплых вещей нет.

Я вышел из кабинета и, подмигнув грозно смотрящему на меня медбрату, отправился к себе в палату. А ровно через девять дней я стоял на широких ступенях центрального входа в госпиталь, держался за обветренную и шелушащуюся ладошку своей мамы и вдыхал прохладный воздух утра 9 мая 1974 года. Вдалеке дребезжал звонок трамвая, и я дрожал вместе с ним. Было очень страшно и одновременно от восторга захватывало дух – начиналась моя вторая жизнь.