2. Основные тенденции
а) Социализм
Источники социализма и его понятие. Существует много источников, питающих социалистическую идею и уже более ста лет способствующих формулированию требований, которые могут быть успешно реализованы лишь в своей совокупности.
Техника требует организации труда. Машинная техника, как таковая, требует управления крупными предприятиями, общности в совместном труде.
Все люди должны быть обеспечены необходимыми потребительскими товарами. Каждый человек может претендовать на то, чтобы были созданы необходимые для его существования условия.
Все люди требуют справедливости и теперь при пробудившемся сознании способны понять, выразить и защитить свои притязания. Это требование справедливости направлено как на условия труда, так и на распределение полученных в результате трудовой деятельности продуктов.
Игнорировать эти требования теперь уже никто не может. Трудность заключается не в том, чтобы их оправдать, а в том, как их осуществить.
Социализмом называют в настоящее время все убеждения, тенденции и планы, рассматривающие вопросы организации совместной работы и совместной жизни под углом зрения справедливости и устранения привилегий. Социализм — это универсальная тенденция современного общества, направленная на то, чтобы создать такую организацию труда и такое распределение продуктов труда, которые обеспечили бы свободу всех людей. В этом смысле сегодня едва ли не каждый человек социалист. Социалистические требования присутствуют в программах всех партий. Социализм — основная черта нашего времени. Однако все это еще далеко не определяет подлинную сущность современного социализма. В основе его действительно лежит принцип справедливости, но в учении марксизма (коммунизма) — также уверенность в обладании' тотальным знанием о ходе человеческой истории. Осуществление коммунизма рассматривается на основе исторической диалектики как научно доказанное. Деятельность каждого коммуниста определяется уверенностью в этой неизбежности, которую он может лишь ускорить. Следствием осуществления коммунизма, в понимании и намерении его адептов, является не только справедливость общественного порядка для таких людей, как они, но и изменение самой человеческой природы: в бесклассовом обществе человек, освободившись от созданного разделением классов отчуждения, обретет свою подлинную сущность и неведомую раньше свободу, духовную плодотворность и счастье в гармонии всеобщей солидарности.
Научный коммунизм — типичное явление современности, так как он строит благополучие людей на данных науки, как он ее понимает. Ничего другого ему не дано.
В соответствии с диалектическим пониманием истории, переходный период на пути к цели неминуемо должен быть временем величайших бедствий. Мирное осуществление цели посредством отказа капиталистов от их привилегий и достигнутого в свободном обсуждении единения в деле конституирования нового общества считается невозможным из-за духовного склада капиталистов, сложившегося вследствие их классового господства. Переходным периодом в установлении справедливости и свободы является диктатура пролетариата.
Для этого необходима, во-первых, власть — в период кризиса капитализма она переходит к пролетариату и осуществляется его диктатурой — и, во-вторых, планирование на научной основе.
Власть. Идеи могут легко ввести в заблуждение, привести к уверенности, будто то, что истинно и справедливо, должно обязательно осуществиться. Идея, признанная истиной, заставляет часто ошибочно полагать, что ее правильность, как таковая, служит гарантией ее реализации. Идеи, правда, вызывают к жизни определенные мотивы, однако реальное значение они обретают лишь при наличии прочной реальной власти. Социализм может быть осуществлен только сильной властью, способной подавить сопротивление, применяя насилие. То, как энергия социалистической идеи сочетается с властью, использует ее, подчиняется ей, господствует над ней, становится решающим для будущей свободы человека. Для того чтобы обрести свободу в справедливости, социализм должен объединиться с силами, которые спасают человека от насилия, — как от произвола деспота, так и от произвола масс в их временном большинстве.
Это испокон веку осуществлялось только посредством законности.
Сложившимся на Западе принципам политической свободы грозит опасность. Только тот социализм, который воспримет эти принципы, может быть социализмом свободы. Только он будет конкретным и гуманным. Только он избежит абстракций тех доктрин, следовать которым означает вступить на путь несвободы: требуя господства всех, справедливость незаметно приводит к господству масс, осуществляемому демагогами, которые затем становятся деспотами, превращают всех людей в рабов и наполняют жизнь страхом. Это путь, на котором возрастающий страх заставляет деспотов все время увеличивать террор, т. к. они постоянно испытывают недоверие к окружающим их людям, а это, в свою очередь, заставляет всех жить в страхе и недоверии, ибо над каждым человеком нависает постоянная угроза.
Власть, подчинившая себе социализм, вместо того чтобы служить ему, возрастает благодаря основному принципу социализма — планированию, в том случае, если она ведет к тотальному планированию.
Планирование может быть осуществлено лишь властью, тотальное планирование — лишь абсолютной властью. До тех пор пока закон допускает любое накопление капитала, возможно образование монополий, которые осуществляют власть над потребителями, а также над рабочими и служащими монополизированных предприятий; ведь в данной сфере за пределами монополии уже невозможно найти применение своей рабочей силе; поэтому увольнение означает гибель. Тотальное планирование может осуществлять только государство, притом такое государство, которое обладает абсолютной властью или обретает ее в ходе тотального планирования. Эта власть значительно превосходит власть отдельных монополий в капиталистическом хозяйстве как по своему объему, так и по своей исключительной способности такого вовлечения в свою орбиту всей частной жизни человека, какого еще не знала история.
Планирование и тотальное планирование. Проблема планирования занимает помыслы людей всего мира. Перед нашим взором возникают и осуществляются грандиозные планы.
Планированием называется любое, направленное на достижение определенной цели устройство.
В этом смысле планирование с незапамятных времен присуще нашему существованию. Без плана, следуя инстинкту, живут звери. Для того чтобы разобраться в многообразии планирования, проведем ряд различий; Кто осуществляет планирование? Либо частные лица по своей инициативе в ходе конкуренции между предприятиями — границей служит тогда объединение заинтересованных лиц в цехи или монополии, чтобы тем самым исключить в данной сфере возможность конкуренции, либо это планирование осуществляется государством. Государство может ограничиться в своем планировании упорядочением свободной инициативы с помощью законов или само создает предприятия, которые с самого начала носят характер монополий. Такое планирование достигает своего предела там, где государство посредством тотального планирования в принципе все подчиняет своему ведению.
Что планируется? Отдельное ли предприятие, экономика страны в целом или весь строй человеческой жизни вообще?
Современное планирование возникло в экономике и по сей день преимущественно применяется в этой сфере. Планирование — порождение нужды. Совместная хозяйственная деятельность людей существовала на первых порах без какого-либо продуманного в целом плана. План возник в условиях неблагополучия, опасности, грозившей трудовому процессу и предприятию в целом. Как изменить ситуацию к лучшему, как спастись?
Глобальная экономика сложилась лишь к концу XIX в. В отличие от прежних, вполне удовлетворявших местные потребности хозяйств, т. е. автаркии (лишь иногда к их продукции благодаря торговым связям добавлялись предметы роскоши, без которых вполне можно было обойтись, для немногих состоятельных людей), теперь с ростом благосостояния все народы оказались зависимыми друг от друга в процессе обмена товаров массового производства и сырья.
Эти новые формы зависимости внесли нарушения сложившегося порядка, вначале непонятные большинству (например, что цена на пшеницу, а при ее значительных колебаниях и состояние всего сельского хозяйства зависит от урожая в Канаде или России). Нужда заставила обратиться за помощью к государству. Все заинтересованные лица, находившиеся в оппозиции друг к другу, — искали защиты у государства. Результатом этого было введение ограничений, протекционистских мер, сначала в виде пошлин и упорядочения вывоза, затем в виде преднамеренной новой автаркии тоталитарных режимов.
В мирное время в этом еще соблюдалась известная мера, в период двух мировых войн это стало тоталитарным. Противоположность теперь уже отчетливо обрисовавшихся возможностей можно схематически определить следующим образом: развитие в целом беспланового, ограниченного разумными пределами мирового хозяйства, которое посредством обмена поступающих на свободный рынок продуктов служит всеобщему обогащению, предполагает в качестве непременного условия глобальный мир, и целью его является мир. Принуждение, осуществляющее планирование в целом, разумное по видимости, но фактически связанное с ростом бедности, прерывающее общение между народами или подчиняющее его контролю государства, руководствующееся в своих решениях лишь собственными интересами данной минуты, — такое принуждение является следствием мировых войн и, в свою очередь, таит в себе тенденцию к новым войнам.
Короче говоря: источником планирования всегда является нужда. Наибольшая нужда, нужда, связанная с войной, является источником тотального планирования.
Смысл и право подобного планирования в условиях нужды оказываются преобразованными тем, что воля государства, воля защищать и завоевывать, достигает на короткий срок максимальной энергии посредством тотального планирования. К этому следует присовокупить необходимость переносить величайшие бедствия, чтобы можно было производить оружие. Все существование ставится на карту во имя военных захватов, которые только и могут посредством грабежа предотвратить собственное банкротство. То, что можно считать целесообразным в качестве военного риска, устанавливается затем как длительное состояние, требуемое войной, которая задумана или которой опасаются.
При этом сразу же возникает новый мотив. Состояние абсолютной власти, вынужденное во время войны, должно перейти в мирное время в длительное состояние абсолютного государства. Если первый мотив исходит из того, что война является нормальным состоянием, для которого мир лишь создает необходимые предпосылки, то второй мотив исходит, может быть, из того, что мир есть нормальное состояние. Однако в состоянии мира должно быть осуществлено величайшее счастье всех людей, справедливость и необходимые условия для развития человеческих возможностей посредством тотального плана, действующего в течение длительного времени, и вместе с тем — абсолютное господство. Здесь известную роль играет ряд неверных идей.
1. В исключительной ситуации, вызванной войной или стихийными бедствиями, тотальное планирование в области заготовки и распределения продуктов питания является безусловно единственным средством установить справедливость в трудных условиях, предоставив каждому человеку небольшую, равную для всех долю. Однако то, что здесь с полным основанием совершается в исключительной ситуации для реализации ограниченной цели, переносится на всю экономику, на всю сферу труда, производства и распределения, более того, на все существование человека. Форма устранения трудностей в исключительной ситуации становится формой жизни как таковой.
2. Полагают, что машинная техника по самой своей природе должна обязательно находиться в ведении могущественного государства. Между тем организация техники в большом масштабе, хотя она и необходима, имеет определенный предел, за которым производительность падает. Гигантские организации теряют гибкость, стремятся лишь сохранить, а не преобразовать себя; будучи монополизированы, они проявляют враждебность к новым открытиям. Только в конкурентной борьбе, не связанной предписаниями законов, возможны развитие и прогресс, интерес ко всему новому, спокойное ожидание открывающихся шансов; только здесь достигается успех предельным напряжением всех духовных сил, ибо в противном случае встает угроза банкротства.
3. Требование справедливости восстает при виде нищеты и кричащей несправедливости, которую обычно связывают со свободным рыночным хозяйством либеральной эпохи. В этой связи основную идею либерализма порицают за те пагубные смешения во имя эгоистических интересов, которые действительно были свойственны либеральному мышлению. Как показал У. Липман, теория либерализма смешивала права корпораций (которые действительно можно устранить) с правами человека, которые должны быть неприкосновенными, ограниченный иммунитет представителей юридического сословия с неприкосновенностью личности, имущество монополий с частной собственностью. Однако справедливая борьба против ошибок либерального мышления не должна превратиться в борьбу против либерализма как такового.
Характер экономики: свободная конкуренция или плановое хозяйство? Плановое хозяйство ведется там где ограничиваются или исключаются конкуренция и свободный рынок. Оно возникло на крупных предприятиях, организовавших в качестве некоего треста монополию, а отсюда перешло в сферу государственной экономики.
При определении характера экономики всегда ставят вопрос: рыночное или плановое хозяйство? Что гарантирует наибольший успех — разум всех, реализующийся в игре свободной инициативы, в конкуренции, или разум нескольких специалистов в области техники, осуществляющих в тотальном планировании счастье для всех? Что предпочтительнее — риск, связанный с положением на рынке, и конкуренция — или управление бюрократии, распределяющей трудовые обязанности и прибыль? Кто вынесет приговор? Рынок, где в конкурентной борьбе достигается успех или постигает неудача, или одностороннее право облеченных властью людей, приводящих в действие бюрократический аппарат?
В условиях свободной конкуренции каждый может — если он найдет желающих слушать его — предложить свою продукцию, сообщить о своих успехах, идеях, творениях. Вкус, потребности, воля во всем их многообразии обладают значимостью. Решение выносит все население, но также и небольшое меньшинство в нем. Вместо однообразия здесь бесконечная полнота красок. Дух в своей особенности может создать свою особую среду. В конкуренции формируется стимул. Состязание всегда ведет к наивысшим достижениям.
Дискуссия по этому вопросу ведется прежде всего в сфере экономики. Здесь тотальное планирование означает уничтожение свободного рынка, замену его статистическим исчислением и определением характера труда, производства и распределения по разумению выделенных для этого лиц, в зависимости от их целей и вкуса. Сторонники тотального планирования прославляют этот разумный способ хозяйствования и удовлетворения потребностей, противопоставляя его дискриминированному в качестве ориентированного на прибыль свободному рыночному хозяйству.
Однако, выходя за пределы экономики, тотальное планирование начинает оказывать косвенное воздействие на всю человеческую жизнь вплоть до духовного творчества, которое более чем какая-либо другая область нуждается в свободной инициативе отдельных людей и гибнет при всяком запланированном руководстве. В либеральном обществе даже вкус Вильгельма II* мог оставаться, по существу, его частным делом (несмотря на все денежные затраты и усилия послушных его воле государственных органов) внутри значительно большей, не затронутой этим влиянием духовной сферы, где подобная пошлость вызывала лишь презрение и смех. В тоталитарном обществе Гитлер в соответствии со своим вкусом решал, кому вообще можно писать и кому нельзя.
Здесь исчезает свобода индивидуумов в выборе того, что они предпочитают для удовлетворения своих потребностей; исчезает многообразие предложения и возможность проверить, нравится ли то или другое кому-нибудь. Так, например, можно предположить, что произведениям Канта, нужным лишь немногим, нет места в обществе тотального планирования, где решающим фактором являются потребности масс; однако наряду с этим по капризу власть имущих или в соответствии с доктринами правительства внезапно может быть отдан приказ, чтобы работы Канта печатались массовым тиражом. Необозримое множество свободно выраженных потребностей способствует не только печатанию бульварной литературы, но и процветанию высоких, еще не признанных творцов, поскольку какие-то группы воспринимают их произведения, ищут и покупают их. Напротив, в плановом хозяйстве заранее создается список духовных благ, ориентированный на массовые потребности. Решения, важные для духовного процветания, выносят не сами заинтересованные в этом люди, а господствующие над ними бюрократы.
Тотальное планирование в области экономики не может быть ограничено, как мы уже показали, хозяйственной сферой. Оно становится универсальным фактором жизни людей. Регулирование хозяйства ведет к регулированию всей жизни как следствие сложившихся в этих условиях социальных условий.
Тот, кто является сторонником свободного хозяйства, уповает на ход вещей и на пробуждение благодаря конкуренции всех человеческих сил, требует все большего освобождения от оков, открытия государственных границ, всеобщего свободного передвижения в мире. В его представлении о будущем бюрократия теряет свое значение.
Тот же, кто перед лицом беспорядков, экономических кризисов, предвидеть которые невозможно, расточительства в использовании рабочей силы, перепроизводства, ставшей уже бесплодной конкуренции, ужасов безработицы и голода при наличии достаточных технических условий для всеобщего благосостояния надеется посредством тотального планирования обрести счастье для всех, требует все большей концентрации власти, которая должна завершиться централизованным управлением всей жизни.
Против этой альтернативы часто выдвигалось возражение, согласно которому оба решения неверны; истина лежит посредине между этими крайностями. Однако здесь важно принять решение по основному вопросу: какой из двух возможностей следует отдать предпочтение. После того как это решение будет принято, другая точка зрения также войдет в него в качестве дополняющей, но при этом она лишится своей тотальности.
В свободном рыночном хозяйстве также не может быть избран путь, лишенный далеко идущего планирования, — однако в этом случае оно ограничено, — и в план включено свободное изменение, а затем восстановление условий, среди которых остается и конкуренция как метод выбора и самоутверждения. Планирование непланирования создает рамки и возможности, которые могут быть установлены законом.
Есть и такие области, где близкое к тотальному планирование проводится в ограниченном масштабе, где, следовательно, исключается конкуренция, так, например, на предприятиях по обслуживанию населения, на железной дороге и почте, при эксплуатации количественно исчисляемого сырья, например на угольных шахтах и т. д. Свобода здесь выражается в том, что доступ к добыче этого сырья открыт для всех, а не предоставляется по выбору тем, кто в данном случае желателен.
Вопрос заключается в следующем: где и в какой степени планирование, регулирующее хозяйство наиболее крупных организаций, плодотворно, — если иметь в виду страну, обладающую достаточно большим количеством средств производства, а не разрушенную войной страну в бедственном положении. Наибольший коэффициент полезного действия отнюдь не является здесь единственным критерием. Во имя свободы можно мириться и с опасностью кризиса и с трудностями, если нужда, угрожая самому существованию человека, заставляет пойти на это. Там же, где существует планирование, альтернатива гласит: планирование внутри частного предприятия или государственное планирование. Монополии, правда, не смогут обойтись без ограниченного законом государственного контроля, если они хотят удовлетворить общие интересы. Однако, помня о нерентабельности государственных предприятий, о снижении в них производительности труда, об опасности рутины в бюрократическом аппарате, мы невольно задаем вопрос — не в большей ли мере будет достигнута цель при планировании внутри частных монополий, где контроль и управление совершаются выдвинутыми самим предприятием людьми. Критерием для этого суждения должно служить наше представление о том, как избежать опасности того, что импульс естественного для человека стремления к соревнованию будет утерян и заменен государственным террором, принудительным трудом без права на забастовку, без свободы проявлений инициативы со стороны трудящихся на пути к справедливости, которая никогда еще не была полностью достигнута. Все то, что хорошо работающий технический аппарат непреложно совершает в области планирования и организации, не представляется нам несоединимым со свободной конкуренцией, правовым государством и свободой человека.
Поскольку в тотальном планировании отсутствует импульс, который создается соревнованием, оно стремится заменить его соревнованием по результатам труда. Однако принципа свободного соперничества уже нет. Судья здесь назначен, решение вытекает не из существа дела, не выносится специалистами, которым можно доверять. При выборе преимущество обретают определенные качества, не имеющие никакого отношения к существу дела. Производятся попытки пробудить инициативу, однако в этих условиях она остается ограниченной. Общее настроение сказывается в раздражении, вызванном изнурительным трудом без надежды найти свой путь посредством собственных заслуг.
Перед нами две основополагающие тенденции, служившие истоками нашего выбора, который мы всегда совершали, если отдавали себе ясный отчет в своих действиях:
Либо мы сохраняем перед лицом всеобъемлющего рока право свободного выбора, верим в возможности, которые появляются в свободном столкновении различных сил, какие бы абсурдные ситуации при этом ни возникали, так как всегда остается надежда на то, что они могут быть исправлены.
Либо мы живем в созданном людьми тотально планируемом мире, в котором гибнут духовная жизнь и человек.
Средство планирования: бюрократия. Там, где предприятия, на которых заняты массы людей, функционируют по установленному порядку, необходима бюрократия. Поэтому она обнаруживается повсюду, где есть подобные предприятия. Бюрократия существовала в Древнем Египте, в древних империях, в норманском государстве Фридриха II*, но ее не было в полисе. Современная техника создает неведомые ранее возможности для организации бюрократии и ее деятельности. И теперь бюрократия действительно может стать тоталитарной.
Бюрократия — это господство на основе правил и предписаний посредством чиновников (писцов) бюрократических учреждений. Она подобна механизму, но осуществляет свои действия через чиновников в соответствии с их характером и убеждениями. Схематически различные типы чиновников в их иерархии могут быть охарактеризованы следующим образом: Идеальный чиновник, подобно исследователю, все время думает о деле. Так, например, когда 120 лет тому назад одного высокого правительственного чиновника, который был при смерти, спросили, о чем он думает, он ответил — о государстве. Такой чиновник повинуется предписаниям, свободно их понимая, остается всегда связанным с сутью дела, с его значением для бюрократии; он служит, живет в конкретных ситуациях, в которых он принимает необходимые решения, его этос состоит в том, чтобы ограничить сферу бюрократической деятельности самым необходимым, постоянно задавать себе вопрос, где без нее можно обойтись, и своими действиями способствовать быстрой и отчетливой работе бюрократического аппарата, его гуманности и готовности помочь.
Ступенью ниже стоит чиновник, который ревностно выполняет свои обязанности, получает удовлетворение от самой бюрократической деятельности как таковой, стремится в своем рвении расширить и усложнить организацию, с удовольствием выполняет свои функции, но при этом надежен и добропорядочен в следовании существующим предписаниям.
На третьей ступени этос — в виде верности государству, своей службе, надежности и добропорядочности — утерян. Характерными чертами чиновника становятся продажность и минутное настроение. Чиновник ощущает пустоту и бессмысленность своей деятельности. Он становится вялым, его работа сводится к отсиживанию часов. Если кто-либо работает более ревностно, его считают нарушителем спокойствия. Вместо того чтобы углубиться в конкретные дела, такой чиновник просто отрабатывает установленное время. Трудности отстраняются, а не решаются. Все совершается медленно, переносится со дня на день, перемещается в атмосферу неясности. Чиновник наслаждается своей властью которой он при других обстоятельствах лишен; но в определенной ситуации от его решения зависит судьба людей. Ощущение пустоты искусственно гальванизируется рассуждениями об обязанностях службы, об общих интересах, справедливости. Однако внутренняя неудовлетворенность остается и вымещается на без-. защитных просителях. В общении с людьми проявляется не любезность и готовность помочь клиенту, а отношение господствующей инстанции к объекту ее деятельности. Носитель этого «административного высокомерия» невежлив, груб в обращении, скрытен и покровительствен; он склонен постоянно отодвигать свое решение, заставлять ждать, уклоняться, отрицать.
Объективно это падение бюрократии, это превращение осмысленной вначале формы господства, которая держалась в определенных границах и носителями которой были достойные люди, в лишенный содержания универсальный аппарат, осуществляющий насилие, можно охарактеризовать следующим образом: бюрократия — это средство, однако она склонна к тому, чтобы превратиться в самоцель. Решающий шаг — это переход от бюрократии, являющейся орудием, состоящей на службе, к бюрократии, которая становится самостоятельной. Такая ставшая автономной бюрократия обладает уже не этосом самоограничения, а тенденцией к безграничному саморасширению.
Это прежде всего объясняется самой природой регламентирования. Если бюрократические мероприятия создают неблагополучие и путаницу, что ведет к новым издержкам, обременяющим население, то уже нет ни сознания своей ответственности, ни желания исправить свои ошибки. Напротив, все это становится поводом для еще более жесткой регламентации. Вера в регламентацию как в панацею от всех бед ведет к попыткам устранить инициативу в сфере свободной деятельности и желание самим помочь себе посредством новых открытий и достижений. Единственный выход в трудных обстоятельствах бюрократия видит в новых предписаниях. Этот путь означает нивелирование, которое ведет от подчинения бюрократов к тотальному подчинению всех людей без какой-либо возвышающей конкретной идеи. Усложнение предписаний, превращение людей в несовершеннолетних заставляет их вместе с тем поставлять все большую рабочую силу для проведения бюрократических установлений. В конечном счете все население оказывается на службе этого непродуктивного аппарата.
К этому затем присоединяется общность интересов всех чиновников-бюрократов. Бюрократический аппарат должен существовать и расширяться, ибо это жизненно важно для его служителей, в этом состоит их ценность и значимость. Аппарат, который должен был служить интересам населения, служит самому себе; он требует стабилизации и надежности для себя.
Это оказалось возможным потому, что бюрократический аппарат именно ввиду своей сложности уклоняется от общественного контроля. Он становится непроницаемым, все более недосягаемым для критики. В конечном счете в сущность его уже никто не может проникнуть, разве только те, кто находятся в нем, да и они лишь в рамках своей непосредственной сферы деятельности. Бюрократический аппарат становится недоступным как для населения, так и для высших правительственных органов. Он существует благодаря общности интересов своих служащих. Это состояние не меняется и в том случае, если диктатор, используя — все террористические средства, превращает бюрократический аппарат в свое орудие. Тогда в этом аппарате изменяется, правда, настроение функционеров, и он становится средством осуществления террора. Однако при этом практикуется также покровительство или нанесение ущерба отдельным людям и группам людей без того, чтобы кто-нибудь обладал абсолютной властью. Участвуя в проведении террора, бюрократический аппарат вновь расширяет свою автономию. Даже диктатор вынужден, отдавая приказы, принимать во внимание общность бюрократических интересов и допускать существование еще возросшей благодаря ему коррупции.
Границы рационального планирования. Планирование становится проблемой лишь в том случае, если возникает вопрос: надо ли ограничивать планирование отдельными конкретными целями, а в остальном предоставить ход вещей в целом свободной игре сил, или необходимо упорядочить посредством плана всякую деятельность как таковую? Принять ли нам ограниченное планирование или перейти к тотальному планированию?
Решающий вопрос сводится к следующему: есть ли граница, отделяющая то, что может быть запланировано, от того, что не может быть запланировано с надеждой на успех? И если такая граница существует, то можно ли ее определить?
Тотальное планирование должно было бы опираться на тотальное знание. Тотальному планированию должно предшествовать решение вопроса, существует ли подлинное тотальное понимание, знание целого.
Тотальное знание как будто позволяет нам дать картину будущего. Она становится программой действий: возникает желание своей деятельностью способствовать тому, что неизбежно должно прийти, участвовать, опираясь на это знание, в неизбежном ходе вещей, активно воздействовать на целое, поскольку оно нам известно.
Однако такого тотального знания в действительности нет. Это относится даже к области экономики.
Никто не может предвидеть всю сложность реального переплетения экономических факторов. Нам доступны лишь его упрощенные аспекты. Мы сами живем в непреднамеренно созданном мире.
И если мы, исходя из нашего конечного знания, преследуем в нем наши конечные цели, то мы тем самым достигаем и таких результатов, о которых даже не помышляли.
Нет воли, которая могла бы преднамеренно полностью достигнуть своей цели, нет познания, которое могло бы предвидеть эту цель в ее целостности. Подобно тому как мы пестуем органическую жизнь и вместе с тем разрушаем ее посредством тотального вмешательства, не будучи способны воссоздать ее, мы поступаем и по отношению к созданному людьми в ходе исторического процесса миру, в котором мы живем. Практически процветание правильно организованного хозяйства определяется неизмеримым числом факторов. И исчислить эти факторы в их совокупности невозможно. Экономическая наука сама является средством, попыткой, а не системой знания целого.
Однако мы располагаем также знанием о людях и об истории, которое значительно отличается по своему характеру от знания природы и экономических связей. Это — созерцающее знание, которое не может быть практически применено. Именно таким образом мы проникаем в духовный мир каждой культуры, понимаем ее, представляем себе ее в ходе исследования и анализа. Так мы проникаем и в смысл человеческой личности, представляем себе возможное существование человека в его отношении к трансцендентности. Однако мы не можем поставить перед собой цель стать выдающейся личностью, создать культуру или духовное творение. Все преследуемые нами цели не что иное, как предпосылка или путь к таким возможностям, которые вообще осуществляются совершенно непреднамеренно. Более того: на деле мы разрушаем, если ставим своей целью то, что по самой своей сущности не может быть объектом нашего желания (например, стать выдающейся личностью); это может быть только даром, хотя наши чаяния и деяния, направленные на достижение этой цели, наша повседневная деятельность остается условием этого дара. Мы коренным образом заблуждаемся, когда пытаемся действовать целенаправленно, опираясь на наше созерцающее знание или созданные им представления. Только в сфере конечного можем мы, действуя планомерно и опираясь на знание и применение определенных средств, достигнуть своей цели. Однако совсем по-иному обстоит дело, когда речь идет о живых существах. Здесь преднамеренность и планирование неминуемо ведут к гибели. Поэтому то, что возможно, не может быть сделано объектом целенаправленного желания без того, чтобы ему не был причинен вред или грозило уничтожение.
«Если человечество не хочет пасть жертвой сознательного тотального управления, — говорит Ницше, — необходимо приобрести знание культурных условий, превосходящее все прежние уровни, и использовать его как научный масштаб для достижения вселенских целей». В этих словах заключено предостережение от всех преждевременных попыток нашего времени, но заключено и заблуждение, будто подобное тотальное знание может служить достаточной предпосылкой для тотального планирования, ориентирующегося на него или пользующегося им как средством. Тотальное знание невозможно в силу непредметности всеобъемлющего целого.
Мы убеждаемся в том, что тотальное планирование рационально проведено быть не может. Его предпосылкой всегда является неверное представление о характере нашего знания и умения. При всяком планировании следует прежде всего отчетливо различать в сфере конкретного границу, отделяющую рациональное частичное планирование от бессмысленного разрушающего планирования целого. Поэтому вопрос заключается в том, где граница рационального, полезного планирования. Эта граница может быть в принципе выявлена, исходя из следующих положений:
1. Наше знание никогда не охватывает целое как таковое, но мы всегда находимся в нем.
2. Всякая деятельность приводит к непреднамеренным и непредвиденным следствиям.
3. Планирование допустимо в области механического и рационального, но не в области живого и духовно разумного.
Склонность прибегать к тотальному планированию и там, где оно невозможно, проистекает из двух источников: из желания следовать примеру техники и из соблазна мнимого тотального знания истории.
Источник тотального планирования в технике. Если в технике возникают помехи, их пытаются устранить посредством целенаправленного планирования. Развитие техники достигло столь высокого уровня, что технические недостатки могут быть устранены средствами самой техники. Машины улучшаются, условия труда становятся настолько благоприятными, насколько это возможно в данной ситуации. Однако за пределами таких целесообразных средств часто прибегают к способам, рациональность которых вызывает сомнение, так, например: скупая и не допуская реализации новых патентов, пытаются предотвратить слишком быстрое преобразование технического оборудования; недовольство, усталость и пустоту, ощущаемые людьми, пытаются устранить планомерной организацией досуга, созданием соответствующих условий жилья и частной жизни вообще; более того, предупредить неуправляемость техники в целом технизацией самого управления: организация целого при государственном социализме должна посредством контроля и исчислений неминуемо привести на правильный путь в силу непреложного знания, как бы автоматически.
Поскольку в области техники планирование достигает таких необычайных результатов, возникает опрометчивая, вызванная техническими успехами идея технократии — управления техники средствами самой техники, — что якобы устранит все недостатки. На путь тотального планирования людей толкает научное суеверие, позволяющее верить в то, что с помощью техники можно всего достигнуть. Век техники пытается технически реализовать идею переустройства всей человеческой жизни.
Однако попытки привести технику с помощью техники на правильный путь не дают должного результата, более того, они ухудшают положение. Ведь не всегда клин клином вышибается. Переустройство человеческой жизни не может быть целиком запланировано и реализовано. Во-первых, потому, что человек все время продолжает жить и не может даже на мгновение остановиться, чтобы начать все сызнова. Он все время вынужден исходить из того, что уже стало таковым. Во-вторых, потому, что господство над техникой не может быть достигнуто с помощью техники, а преобразование ее — с помощью технократии; напротив, это привело бы к полному нивелированию, застою и рабству.
Свобода у границы техники — это сам человек, если он не удовлетворяется чисто техническими закономерностями, а черпает силы из более глубоких истоков. Всякому планированию и умению поставлен предел там, где человек должен свободно отдаться на волю случая. То, чего он способен достигнуть, по самой своей сущности недоступно исчислению; рассматривая же это как свою цель, мы только нарушаем или уничтожаем ход вещей. Наши возможности приходят из будущего, неожиданно, просто и захватывающе, по ту сторону и до всякой техники, объемля и саму технику. Там, где человек видит перед собой эту открытость, живет из нее и стремясь к ней, там он свободен от технизации своего мировоззрения, от как бы само собой разумеющихся в наши дни техницистских форм осознания бытия.
Источник тотального планирования в мнимом тотальном знании истории. Философия истории возникла в качестве тотального мирского знания из секуляризации христианского представления об истории как едином процессе творения, грехопадения, явления Сына Божьего, конца мира и страшного суда. Концепция Августина, вышедшая из религиозной идеи Провидения, превращается в идею необходимости понятия, которое у Гегеля диалектически направляет развитие истории, а затем в качестве диалектической идеи вступает в некое смутное объединение с идеей каузальности, необходимость которой утверждает марксизм. И наконец, в вульгарном понимании историков, которые верили в познаваемую необходимость исторического процесса, научная идея каузальности была перенесена на историю в целом.
Благодаря этой эволюции уверенность в том, что история может быть постигнута в ее целостности, является в наши дни едва ли не вполне естественным заблуждением. Здесь господствуют приблизительные, недостаточно отчетливые представления: ход вещей в своей совокупности детерминирован, по существу, установлен; при соответствующем исследовании эта детерминированность может быть познана; из прошлого с непреложной необходимостью следует будущее; процесс развития в будущем может быть выведен из прошлого. Все эти дурные прогнозы покоятся не столько на ложных в своей основе предпосылках, сколько на недостаточном понимании, нуждающемся в принципиальном пересмотре и в достаточно глубоком проникновении в природу вещей. Отдельные удачные прогнозы как будто подтверждают основную идею этой концепции. К ним относятся: поразительно верный прогноз дальнейшего развития Французской революции, данный Берком, предвидение состояния будущего общества у Буркхардта, пророчество Ницше о нигилизме. Однако все эти меткие предсказания были сделаны благодаря способности этих мыслителей отчетливо видеть то, что в данный момент уже существовало.
Мир истории в целом необозрим, хотя в отдельных его явлениях есть множество доступных исследованию каузальных, мотивационных, ситуационных и смысловых связей. Все они, открываясь нашему взору, обнаруживают свой частичный характер; познание их никогда не ведет к убедительному знанию целого.
Ошибочность тотального понимания истории проявляется в монокаузальности мышления, т. е. в сведении всех явлений к одному принципу, то ли посредством абсолютизации очевидного каузального фактора (например, экономического фактора истории), то ли посредством распространения до пределов целого какого-нибудь одного, как будто понятого в его субстанции процесса (например, в диалектике объективного духа у Гегеля).
Задача заключается в следующем: жить в сфере исторических возможностей, видеть открытый мир — пребывать в нем, а не над ним. Мы освещаем эту сферу своими представлениями, игрой внутренне последовательных картин развития, попытками прочертить из реальности настоящего и прошлого многообразные линии в будущее. Однако мы не подчиняемся такого рода картинам, идеям и конструкциям. Они — не более чем средства ориентации и остаются вопросами. Принимать их за познание действительности означает подвергать угрозе истину и деятельность людей. Лишь в открытости возможностей мы сохраняем осмысленность своего поведения в частной сфере.
От каузального понимания истории следует, однако, отличать истолкование ее смысла. То, что происходит за пределами сознания, что помогает или препятствует нам, мы, интерпретируя, связываем с тем, что составляет для нас все значение истории: быть человеком — значит быть свободным; стать подлинным человеком — это смысл истории. Нас, европейцев, не оставляет надежда, что есть некая сила, которая пойдет навстречу нашему желанию обрести этот смысл, правда, лишь в том случае, если мы активно будем искать ее. Ибо без свободы, без заслуги и вины, само собой, как в мире природы, в истории не произойдет ничего из того, что для нас наиболее важно.
Тотальное планирование в мире людей всегда исходит из такого представления о человеке, будто он полностью познан, из ожиданий, сложившихся на основе знания человека. При этом существуют две противоположные позиции: Человек всегда один и тот же. Исходя из того, каков он есть, сторонники первой позиции строят такое общество, где все люди, не изменившие своей человеческой сущности, обретут возможное количество благ и возможную свободу.
Человек не остается одним и тем же, он меняется в зависимости от условий, в которых он живет, под воздействием самих этих условий, в ходе недоступного нашему взору превращения, которое он претерпевает в смене поколений; поэтому и строится новое общество, чтобы изменение человека шло в сторону приближения к подлинной человеческой сущности. Целью совершающегося планирования является идеальный человек. Преображенный человек делает возможными новые общественные условия, только эти условия делают возможным появление нового человека. Создается впечатление, будто планирующий человек проникает своим познанием в эволюцию человека, стремится создать его, подобно тому, как художник создает произведение искусства из данного ему материала, — гордыня, в которой человек ставит себя над человеком (такова идея молодого Маркса, таков сверхчеловек у Ницше).
Ни одна из этих позиций не отвечает истине. Ни одна из них не указывает правильный путь. Напротив, жить можно, только приняв решение действовать во имя свободы, сделав само это решение фактором свободы, но с полным смирением, с сознанием, что результат всего этого нам неведом. Поэтому-то и столь жгуч современный вопрос: какое планирование рационально и возможно и где проходит граница планируемого и возможного.
Так создается необходимость действовать без знания целого и поэтому без знания всех последствий своих действий и вместе с тем необходимость того, что сами эти действия станут определенным фактором этого целого, в котором они, как мне бы хотелось, будут направлены на достижение истинного и наилучшего. Если справедливого мироустройства не существует ни в качестве предмета моего знания, ни в качестве фактической данности возможного будущего, то я вынужден отказаться от объективного критерия рассудка в знании справедливого устройства мира, совершенного, постигнутого целого. Вместо этого нам надлежит мыслить и действовать в целостности мира, каждому на своем месте. Мы должны планировать и целенаправленно действовать, объятые этой целостностью, которая все-таки присутствует не как объект познания, а как идея.
Поэтому открытость в видении будущего является условием свободы, широта горизонта — условием отчетливости нашего решения в настоящем. Взвешивая возможности и шансы, человек пытается найти правильные решения. Спекулятивное размышление о будущем — отнюдь не постижение однозначной возможности, а проникновение в сферу открытых возможностей и вероятностей.
Социализм и тотальное планирование. Социализм, который в качестве коммунизма преисполнен энтузиазма и веры в безусловную достижимость блага для всего человечества и насильственно осуществляет посредством тотального планирования формирование будущего, и социализм как идея постепенного осуществления этого будущего в союзе со свободной демократией — в корне отличны друг от друга. Первый опустошает отдавшегося ему человека верой, принимающей облик знания, а не разделяющих эту веру использует в качестве отданного в его полную власть материала, которым он может пользоваться как ему заблагорассудится. Социализм второго типа не создает волшебных грез, живет настоящим, исходит из разумной трезвости и непрекращающейся коммуникации между людьми.
В тех случаях, когда социализм в ходе своего осуществления наталкивается на границы своих возможностей, помочь может лишь спокойствие разума. Именно так должен решаться вопрос, до какого предела может и должно осуществляться планирование в области организации труда и как оно, преступая эту границу, уничтожает свободу. Другой подобный вопрос: в какой мере справедливость обусловлена равенством и в какой мере — именно различием выполняемых функций и определяемым ими образом жизни. Справедливости не достигнуть одними цифрами и расчетами. За их пределами, в царстве качественных различий, она являет собой задачу, открытую бесконечности.
Коммунизм можно в отличие от социализма охарактеризовать как абсолютизацию по существу истинных тенденций. Однако, превращаясь в абсолютные, они принимают черты фанатизма, теряют на практике способность к историческому развитию, которое заменяется процессом нивелирования.
Приведем примеры.
Во-первых: социализм противопоставляет себя индивидуализму; он противопоставляет общественное единичному, индивидуальному, индивидуальным интересам, произволу отдельного лица.
Это противоречие в его односторонней абсолютизации означает, что права индивидуума вообще отрицаются. Стремясь предоставить всем людям возможность открыть себя как личность, социализм посредством нивелирования индивидуального ведет к уничтожению личности.
Во-вторых: социализм стремится заменить частную собственность на средства производства общественной собственностью на них.
В абсолютизации это означает: вместо того чтобы поставить вопрос о частной собственности на средства производства, на техническое оборудование крупных предприятий, требуется отмена частной собственности вообще. Уничтожается собственность, среда человека в виде находящихся в его распоряжении предметов повседневной жизни, особый характер его жилья, творений духа — все то, что служит основой существования индивидуума и его семьи, что одушевляет это существование, в чем люди отражают свою сущность. А это значит, что человек лишается своей личной сферы, жизненных условий своего исторически развивающегося бытия.
В-третьих: социализм противопоставляет себя либерализму. Он стремится ввести планирование в необходимых человеку сферах жизни в противовес игре сил в их конкуренции на свободном рынке и в противовес равнодушию к бедствиям и нужде, которое царит при этой абсолютно свободной игре сил.
Будучи абсолютизированным, это означает: вместо планирования для реализации определенных обозримых в своих последствиях целей требуется тотальное планирование. Оправданное неприятие удобного принципа laisser faire превращается в неприятие свободы, которая в своей открытости для необозримого числа возможностей осуществляется посредством попыток проявления инициативы в общении людей.
Сравнивая эти примеры, мы в каждом отдельном случае сначала принимаем социалистическую точку зрения. Однако как только общая направленность превращается в абсолютизацию позиции, альтернативно исключающей другие решения, мы начинаем ощущать всю неконкретность этих требований. Вместо того чтобы принимать подобную абсолютизацию, следует всегда задавать вопрос: как далеко можно заходить в управлении отдельными индивидуумами, издавая приказы и требуя повиновения? Где граница собственности общественной? Частной? Рационального необходимого планирования? Где граница доверия по отношению к скрытому от нашего взора ходу вещей, в основе которого лежит свободная инициатива?
До тех пор пока социалистические требования продумываются и конкретно представляются, они действительны лишь в конкретных границах. Лишь там, где конкретность выпадает из поля зрения и допускается, что фантастический мир, где все люди будут счастливы, возможен, эти требования становятся абстрактными и абсолютными. Социализм превращается из идеи в идеологию. Претензия на полноту осуществления идеи в действительности от этого осуществления уводит. На пути принуждения эта претензия ведет к рабству.
Правильное мироустройство не существует. Справедливость остается задачей, не имеющей окончательного решения. Она не может быть решена насильственным фиксированием планируемых данных в качестве мнимого средства установления справедливого мира. Ибо там, где нет свободы, невозможна и справедливость.
Однако и полное признание произвола всех или отдельных индивидуумов на остающемся открытым историческом пути также препятствовало бы решению задачи. Ибо это привело бы к росту несправедливости, а без справедливости нет и свободы. Социализму присуща с самого его возникновения идея свободы и справедливости для всех. Он далек от какой бы то ни было абсолютизации, доступен пониманию каждого. Он может объединить всех людей. Однако это становится невозможным, как только он превращается в фанатичную веру и, будучи абсолютизирован, обретает черты доктринерства, насилия.
В наши дни социализм ставит перед собой грандиозную задачу всеобщего освобождения с помощью институтов, которые заставляют людей подчиняться неизбежному, но таким образом, что они тем самым увеличивают свою свободу. Это — исключительная ситуация, в которой представляется возможным создать в исторической взаимосвязи первозданные институты, каких еще не знал мир. Устройство нашего существования — великая нерешенная задача нашей эпохи. В социализме находят свое выражение все тенденции, которые ведут к этому устройству. Он приблизится к своей цели в той мере, в какой ему удастся достигнуть единодушия без применения насилия, постепенно продвигаясь вперед и отказываясь от непосредственного полного осуществления своих замыслов, избежать падения в бездну, где история могла бы вообще оборваться, разве только и тогда человек, несмотря ни на что, вновь найдет из глубины своей сущности путь к спасению.
Мы не знаем, увеличится ли политическая свобода после утверждения социализма в мире или будет утеряна. Тому, кто отказывается от гордой претензии на тотальное знание, известно только одно — свобода не приходит и не сохраняется сама по себе. Поскольку ей всегда грозит опасность, она может процветать только в том случае, если все, кому она необходима, постоянно подчиняют ей свои усилия, борются за нее словом и делом. Равнодушие к делу свободы, уверенность в обладании ею неизбежно ведет к ее утрате.
Идея свободы связана с истинной сущностью человеческой природы. Однако мы видим в человеке также силу и прочность другого — силу несвободного существования. Наш рассудок может отступить в страхе и в такие безрадостные минуты перестать надеяться на возможность свободы. Однако как только мы вспоминаем, в чем состоит наша подлинная сущность, вера в свободу вновь оживает в нас. Мы больше доверяем человеку, который трезво — как только и может свободный человек — оценивает опасность, чем тому, кто считает неспособность человека непреодолимой, не понимая самого себя в варварской энергии своей непроницаемой жизненности или своих доктрин.
Мотив тотального планирования и его преодоление. В условиях нужды недостаточно отчетливое понимание действительности ведет к вере в тотальное планирование. Создается впечатление, будто где-то некое высшее знание может принести людям блага, будто это знание уже есть (для научного суеверия). Тяготение к этому высшему знанию в образе вождя, сверхчеловека, которому достаточно просто повиноваться и который обещает всего достигнуть, ведет к иллюзии, в которой человек, отказавшийся от ясности и самостоятельного мышления, виноват сам. Блага ждут оттуда, откуда оно прийти не может.
Множество людей считает тотальное планирование единственным спасением от нужды. Для многих стало глубоким убеждением, что тотальное планирование безусловно является наилучшим средством спасения. Насильственная организация преодолеет все беды, всю беспорядочность, она даст людям счастье.
Создается впечатление, будто человек, обращаясь к утопии тотального, пытается скрыть от себя, что же действительно происходит в рамках целого, чтобы в узкой сфере доступных ему целей совершать то, что поручено ему властью. Однако иллюзорность подобной позиции должна когда-нибудь ему открыться. Ибо, служа скрытым силам, он лишь содействовал своей гибели. То, что он, заблуждаясь, считал успехом, было лишь приближением к катастрофе. Он старался не смотреть на Горгону, но тем скорее подпадал под ее власть*.
Жутко взирать на то, как обманчивая вера в тотальное планирование, которая нередко возникает на почве подлинного идеализма, заставляет человека посредством его деятельности все глубже шаг за шагом погружаться именно в то, что он стремился преодолеть, — в нужду, несвободу, беззаконие. Однако происходит это лишь тогда, когда преступают ту границу, за которой рациональное планирование переходит в планирование, несущее гибель; частичное, определенное в своей целостности, — в тотальное, в целом неопределенное планирование.
Если человек полагает, что он может охватить взором целое и отказывается преследовать конкретные, доступные ему в мире цели, он как бы превращает себя в бога — теряет свое отношение к трансцендентности. Он обретает шоры, из-за чего отказывается от знания истоков и причин вещей в пользу кажимости, которая заключается в том, что в мире есть только движение, что может быть раз и навсегда установлено правильное устройство мира; он утрачивает инициативу, так как подпадает под власть аппарата террора и деспотии, совершает переход от высшего по своей видимости идеализма человеческих целей к бесчеловечному расточительству человеческих жизней, к неведомому ранее рабству; он уничтожает силы, содействующие прогрессу человека, приходит в отчаяние при неудаче, прибегая ко все более подлому насилию.
Нет такого тотального плана, который мог бы оказать эффективную помощь. Другой источник должен быть найден, источник, который таится в человеке как таковом. Все дело в метафизически обоснованной, являющей себя в этосе принципиальной позиции, с которой проводятся планы мирового устройства. Контроль всеохватывающей совести, который не может быть полностью объективирован, должен воспрепятствовать тому, чтобы воля к освободительной перестройке мира привела ко все более полному рабству.
Знание того, что целое скрыто во тьме, может заставить нас задать вопрос: не лучше ли вообще воздержаться от всякой деятельности?
Тривиальный ответ на это гласит: я должен действовать, чтобы жить. Бездействие — иллюзия. Сами действия — фактор действительности.
За этим скрывается весьма сомнительная альтернатива: либо тотальное планирование, либо необходимость жить в тисках случайности, либо причастность к высокому познанию и достоинству создающего свое счастье человека, либо отстраненность в полной пассивности!
Тотальное знание и основанное на нем тотальное планирование практически ведет к странным последствиям: поскольку все уже известно, нет больше необходимости исследовать и размышлять. В состоянии нужды люди заблуждаются — либо для того, чтобы создать ложную уверенность в своей деятельности, считая себя в безопасности, поскольку они ждут того, что обязательно должно произойти; либо для того, чтобы найти причину для своего отчаяния, для отказа от усилий и от бесконечного терпения в сфере возможного, — в обоих случаях они на пути к катастрофе.
Жизнь в тисках случайности, напротив, становится бессмысленной, участие человека в историческом процессе лишается всякого значения — в том историческом процессе, который, оставаясь незавершенным, идет сквозь время — никто не знает куда.
От этой альтернативы освобождает нас смирение. Истинность и чистота нашего желания обусловлены знанием о границах наших знаний и возможностей.
б) Единство мира
Создав возможность немыслимой прежде скорости сообщения, техника привела к глобальному единению. Началась история единого человечества; единой стала его судьба. Люди всего земного шара могут теперь видеть друг друга.
Поскольку наша планета в целом теперь более доступна людям. чем в прежние времена была Восточная Азия для Срединной империи или Средиземноморский мир для Рима, политическое единство планеты является только вопросом времени. Путь развития идет, по-видимому, от национальных государств через крупные континентальные сферы влияния к мировой империи или к мировому порядку. Этот путь прокладывает, с одной стороны, всегда действующая в истории воля к власти и господству, более или менее осознанной целью которых является создать наибольшую, поскольку это возможно в данных условиях, мировую империю; с другой — стремление к миру, к такому мироустройству, где жизнь людей свободна от страха.
Так, уже в наши дни локальные истории вытеснены историей континента. Универсальные тенденции направлены прежде всего на структурирование крупных континентальных сфер жизни, которые находятся во взаимосвязи. Сферы американского континента, Восточной Азии, России, европейско-переднеазиатско-африканского региона не могут не соотноситься друг с другом или оставаться равнодушными друг к другу. Они не только наблюдают за существованием друг друга, но живут, совершая постоянный обмен материальными и духовными ценностями, или замыкаются в изоляции, усиливая тем самым напряжение в мире.
Историческая аналогия с концом осевого времен и. В осевое время сложилось самосознание человека. На стадии перехода к немифологическим или во всяком случае к уже не наивно мифологическим эпохам возникли духовные образы и идеи, подчинившие себе сознание людей. В свободной духовной борьбе внутри политически раздробленного мира возникали бесконечные возможности. Каждая сила пробуждала и вызывала на борьбу другую.
Однако в своем бурном порыве ввысь человек познал и все грозящие ему беды, осознал свое несовершенство и невозможность его преодолеть. Целью стало освобождение.
Возникло рациональное мышление, а вместе с ним и дискуссия, в ходе которой происходит как бы перебрасывание идеями и от поколения к поколению идет рост и углубление сознания. Каждой позиции противостоит другая позиция. В целом все осталось открытым. Неустойчивое стало осознанным. Человеком овладело небывалое беспокойство. Казалось, что мир в сознании человека принимал все более хаотический образ.
Наконец разразилась катастрофа. Приблизительно за 200 лет до нашей эры господствовали грандиозные в своем единстве политические и духовные образования и догматические конструкции. Осевое время завершилось образованием больших государств, единство которых осуществлялось насильственно (Китайская империя Цинь-Ши-Хуанди, династия Маурья в Индии, Римская империя). Это великое преобразование — от множества мелких государств к универсальным мировым империям — в том смысле, что эти три, почти ничего не знавшие друг о друге сферы, охватывали чуть ли не весь известный тогда мир, — произошло одновременно. Всюду наблюдаются глубокие изменения: свободная духовная борьба как будто затихла. Следствием этого явился упадок в сфере сознания. Возрождаются лишь немногие приемлемые для данного времени идеи и духовные образы прежнего осевого времени, чтобы создать для авторитетов нового государства духовную опору, необходимый блеск и традицию. Идея империи осуществляется в религиозно обоснованных формах. Возникают стабильные в духовном отношении, длительные периоды великих империй с нивелированной массовой культурой, с утонченной, но несвободной духовностью консервативных аристократий. Мир как будто погрузился в вековой сон, отдавшись на волю абсолютного авторитета крупных систем и похоронив свои надежды.
Универсальные империи — это великие империи. Великие империи являются для подавляющего большинства народов чужеземным господством, в отличие от греческих полисов и территориально ограниченных самоуправляемых союзов племен и народов. Самоуправление этих народов покоилось на активном участии всех в политическом мышлении и политической деятельности внутри той демократии аристократического типа, различные варианты которой мы находим в Афинах и в Риме. С переходом к уравнительной мнимой демократии больших империй (в значительной степени уже в Афинах после смерти Перикла; полностью в Риме в правление цезарей) эта демократия исчезает. Там, где нет участия всех в политической деятельности, где оно заменяется послушанием и верноподданничеством, всякое господство, как таковое, ощущается индивидуумом, во всяком случае, большинством населения, как чужеземное господство.
Поэтому преобразование политических условий, создание великих империй влекут за собой глубокое изменение в человеческой природе. Политическое бессилие изменяет сознание и жизнь людей. Деспотическая власть, без которой едва ли мыслимо существование империи, отбрасывает человека назад к самому себе, изолирует и нивелирует его. Там, где невозможны ответственность за судьбу целого и свободное участие в управлении, там — все рабы. Это рабство маскируется использованием прежнего словоупотребления и созданием ложного подобия институтов свободного прошлого. Еще не умолкли разговоры о греческой свободе, победители продолжали постоянно гарантировать ее, а она уже была полностью уничтожена во имя имперской формы правления. То, что происходило в тех людях, которые, отправляясь от фактически уже данных условий в греческом полисе, совместно утверждали свое существование в постоянной внешней и внутренней борьбе за лучший общественный порядок, теперь было утрачено. Нечто совсем иное — тот союз беспомощных и — слабых, которые объединены верой в воскресение и спасение в царстве Божьем (христиане). А на другом полюсе в сознании господствующих (римлян) пробуждается величественное, всеохватывающее сознание своей ответственности в деле управления государством в интересах всех людей, возникает высокое искусство управления, авторитет в мировом масштабе.
Историческая аналогия может, пожалуй, бросить свет на наше будущее, даже если оно и окажется совсем иным. Вместе с тем эта аналогия служит предостережением для всех тех, кто стремится к свободе людей.
Каким будет глобальное единство? Если, пожалуй, уже не столь отдаленное завершение нынешнего развития приведет к созданию глобального государства, то это государство может быть либо образованной в результате завоевания и подчиненной единой власти империей (быть может, в форме такого господства, которое как будто признает суверенитет многих государств, в действительности же осуществляет централизованное управление), либо возникшим на основе взаимопонимания и договоренности глобальным правительством соединенных государств, каждое из которых отказалось от своего суверенитета во имя суверенитета всего человечества; оно ищет свой путь, устанавливая созданное правовым путем господство.
Мотивы на пути к глобальному единству — это, с одной стороны, свойственная нашему времени, как и всякому другому, воля к власти, не знающей покоя, пока ей не подчинится все; с другой — нависшее над всей планетой бедствие, требующее немедленной договоренности великих держав, которые перед огромной, грозящей всем опасностью не решаются в отдельности применить силу, — а над обоими этими мотивами возвышается идея солидарного в своих стремлениях человечества.
Настоящее выступает как подготовительный этап, на котором выявляются исходные позиции в борьбе за планетарное устройство. Мировая политика наших дней ищет обоснования для последнего размежевания сил, военного или мирного по своему характеру. На предшествующих стадиях все состояния и соотношения сил предварительны. Поэтому настоящее являет собой переход к этому окончательному глобальному порядку, даже если на первых порах возникает нечто совершенно противоположное, например радикальный разрыв коммуникаций между большинством людей нашей планеты, осуществляемый тоталитарными государствами.
Какие тенденции ведут из этого переходного периода в будущее, мы рассмотрим в последующем изложении.
Мировая империя или мировой порядок. Вопрос заключается в том, каким путем будет достигнут единый мировой порядок. Это может произойти в результате отчаяния, путем насилия, подобно тому, как, по словам Бисмарка, единство Германии могло быть достигнуто только «кровью и железом». Но может быть и результатом переговоров и глубокого понимания взаимных противоречий, подобно тому, как в XVIII в. объединились штаты Северной Америки, каждый из которых отказался от существенной доли своего суверенитета в пользу суверенитета целого.
В первом случае этот порядок будет мирным покоем деспотического правления, во втором — мирным сообществом, претерпевающим постоянное преобразование в ходе демократического движения и самокоррекции. Если попытаться выразить это в упрощенной антитезе возможностей, то речь будет идти о пути к мировой империи или к мировому порядку.
Мировая империя создает мир на Земле посредством одной-единственной власти, подчиняющей себе всех из какого-либо одного центра. Эта власть держится на насилии. Она формирует нивелированные массы посредством тотального планирования и террора. Внедряет посредством пропаганды единое мировоззрение в его элементарных основных положениях. Цензура и руководство духовной деятельностью подчиняют последнюю принятому на данном этапе — и постоянно модифицируемому — плану.
Мировой порядок являет собой единство без единой власти, за исключением тех случаев, когда она утверждается по договоренности и в силу общего решения. Установленный порядок может быть изменен только законодательным путем на основе новых постановлений. Стороны сообща подчинились этой процедуре и постановлениям большинства, гарантировали общие всем права, которые и защищают существующее в каждый данный момент меньшинство и остаются основой человеческого существования в его движении и самокоррекции.
Порабощению всех из единого центра противостоит принятое всеми устройство, возникшее вследствие отказа каждого от абсолютного суверенитета. Поэтому путь к мировому порядку ведет через самоограничение тех, кто обладает могуществом, и это самоограничение является условием свободы всех.
Там, где кроме суверенитета, принадлежащего мировому порядку человечества в целом, остается еще какой-либо суверенитет, остается и источник несвободы; ибо он может быть сохранен только в качестве силы, противопоставляемой другой силе. Между тем насильственная организация, захват и создание посредством этого захвата государства всегда ведет к диктатуре, даже в том случае, если отправным пунктом была свободная демократия. Именно это произошло в Риме при переходе от республики к правлению цезарей. Именно так Французская революция сменилась диктатурой Наполеона. Демократия, совершающая завоевания, сама отрекается от себя. Демократия, стремящаяся к взаимопониманию людей, способствует всеобщему объединению, основанному на равенстве прав. Претензия на полный суверенитет вырастает из энергии порвавшего коммуникации самоутверждения.
Последствия этого были словом и делом беспощадно доведены до сознания людей в век абсолютизма, когда, собственно, и возникло понятие суверенитета.
Там, где при совместном решении великих держав действует право вето, там в полной мере сохраняется требование абсолютного суверенитета. Если люди собираются для установления мира, к которому все безусловно стремятся, они договариваются о необходимости подчиняться решению большинства. Изменить это можно, только убедив остальных в необходимости отказаться от этого решения посредством принятия нового решения. Ни вето, ни насилие не допускается.
Мотивы отказа от права вето и суверенитета основаны на человечности, на стремлении к миру, на мудром предвидении того, что власть не может быть сохранена без объединения с другими, на предвидении того, что в войне, даже при победе над врагом, может быть столько потеряно, что эти потери превысят все остальное, на радостном стремлении прийти к соглашению в духовной борьбе и в создании единого мирового порядка, на радости совместной жизни с достойными людьми и на нежелании господствовать над побежденными и над рабами. Установление единого мирового порядка привело бы вместе с устранением абсолютного суверенитета и к устранению прежнего понятия государства во имя счастья людей. Результатом этого было бы не мировое государство (которое было бы мировой империей), а постоянно восстанавливающая себя посредством обсуждения и принятия решений организация государств, в ограниченных сферах пользующихся самоуправлением, другими словами, результатом был бы глобальный федерализм.
Мировой порядок был бы продолжением и повсеместным распространением внутриполитической свободы. То и другое возможно только при ограничении политической власти вопросами существования. В этой плоскости речь идет не о развитии, формировании и раскрытии человеческой природы в целом, а о том, что по самой своей сущности свойственно или может быть свойственно всем людям, что, несмотря на все различия, на отклонения в вере и мировоззрении, объединяет людей, другими словами, об общечеловеческом.
В естественном праве с давних пор делались попытки выявить эти общие свойства, связывающие всех людей. Естественное право устанавливает права человека, стремится создать внутри мирового порядка инстанцию, которая защищала бы отдельного человека от насильственных действий со стороны государства посредством действенных правовых процессов под эгидой суверенитета всего человечества.
Можно разработать такие принципы, которые понятны человеку как таковому (подобно принципам вечного мира у Канта*). Такие понятия, как право на самоопределение, равенство прав, суверенитет государства, обретают свое относительное, теряют свое абсолютное значение. Можно доказать, что тотальное государство и тотальная война противоречат естественному праву потому, что в них средства и предпосылки человеческого бытия становятся конечной целью, или потому, что абсолютизация средств ведет к разрушению смысла целого, к уничтожению прав человека.
Естественное право ограничивается вопросами человеческого существования. Его конечная цель всегда относительна — это цель непосредственного существования, но вырастает она из абсолютной конечной цели подлинного и полного человеческого бытия в мире.
Мы не можем предвидеть, каков будет век мирового единства, сколь жгучим бы ни был наш интерес к этому. Однако, быть может, в нашей власти наметить возможности и границы того, что нас ждет в будущем.
1. Все процессы будут «внутренними». Нет больше чуждых сил, варварских народов, которые могли бы вторгнуться в этот мир извне, как это случалось в прошлом, в эпоху великих империй древности. Не будет ни лимеса, ни Китайской стены* (разве только в переходный период, когда великие державы будут еще временно изолированы друг от друга). Единство мира будет единственным, всеохватывающим, замкнутым, поэтому его нельзя просто сравнивать с империями прошлого.
Если извне больше не грозит опасность, то нет более внешней политики, нет необходимости ориентировать государство на оборону, на способность отразить вторжение извне. Положение, что внешняя политика важнее внутренней, теряет свой смысл, впрочем, и раньше значение этого тезиса всегда было невелико там, где угроза извне не была серьезной (например, в Англии), и во времена великих империй древности, по крайней мере в течение короткого времени (в Риме, в Китае).
Вся продукция государства служит теперь росту благосостояния, а не разрушительной военной технике.
Необходимая взаимосвязь между организацией армии (необходимой для отражения внешней опасности или для реализации планов завоевания), тотальным планированием, насилием и несвободой рушится. Однако возможность восстановления этой взаимосвязи в террористическом государстве типа мировой империи остается.
При общем упадке и скрытой анархии целое уже не дисциплинируется, как раньше, угрозой извне.
2. Грядущий мировой порядок не может конституироваться как некое завершенное целое, а формируется градуированно по многочисленным ступеням свободы. В мировом порядке будут различные уровни. То, что объединяет всех в качестве общего дела, для того чтобы гарантировать мир, может ограничиваться немногим, но при всех обстоятельствах должно лишать всех суверенитета во имя одного всеохватывающего суверенитета. Этот суверенитет может быть ограничен основными сферами власти — армией, полицией, законодательством, — и носителем этого суверенитета может быть посредством выборов и соучастия все человечество.
Однако устройство человеческой жизни значительно богаче всеохватывающего законодательства человечества. То, каким это устройство станет в рамках всеобщего мира, должно в многообразных формах выйти из многочисленных исторически сложившихся структур в процессе их преобразования техническими условиями жизни.
На этом пути ограниченные факторы станут отправными позициями для образования общественных нравов, духовной жизни людей.
Все это возможно только без тотального планирования на основе планирования лишь общезначимых законов и договоров в обществе свободного рыночного хозяйства, сохраняющего свое решающее значение в ряде существенных областей, в условиях свободной конкуренции и духовного соперничества, в свободном общении, прежде всего в сфере духа.
3. Как в мировой империи — в отличие от единого мирового порядка — преобразуются душа и дух человека, можно предположить по аналогии с Римской и Китайской империями: это, вероятнее всего, — нивелирование человеческого бытия в неведомой ранее степени, жизнь в муравейнике, преисполненная пустой деятельности, застылость и закостенение духа, консервация градуированной власти посредством теряющего свою духовность авторитета. Однако эта опасность не может быть непреодолимой для человека. В единой мировой империи возникнут движения нового типа, откроются возможности отъединения, революций, прорыва границ целого для создания новых отдельных частей, которые вновь окажутся в состоянии борьбы друг с другом.
4. Доступно ли вообще человечеству установление правового устройства мира посредством политической формы и связывающего всех этоса? На это может дать ответ в будущем лишь реализация этой возможности, когда в крупных глобальных объединениях будут некоторое время царить мир и творческий дух. Попытка предсказать это означала бы, что мы прибегаем к чисто умозрительному решению вопроса. А это невозможно. Ожидание того, что древняя истина будет играть определенную роль в новом мировом порядке, отнюдь не знакомит нас с его фактическим содержанием. Ибо не в воссоздании исчезнувшей действительности, а в пламени, которое зажжет ее содержание, создавая недоступные никакому предвидению формы, может возникнуть то, что в будущем окажется этосом, способным служить человеку основой его общественной жизни.
На вопрос, может ли сложиться мировой порядок на основе коммуникации между людьми и принятия решений в качестве условия и следствия свободы, следует ответить: такого устройства мира никогда не было. Но это еще не основание, чтобы отрицать его возможность. Оно близко к развитию буржуазной свободы в демократическом обществе, к преодолению насилия посредством права и законности, — все это, правда, далеко от совершенства, но все-таки в ряде исключительных случаев такая свобода фактически достигалась. То, что произошло в отдельных государствах, что, следовательно, вообще фактически было, то в принципе нельзя считать невозможным для человечества в целом. Однако если эта идея сама по себе убедительна, то воплощение ее в жизнь невероятно трудно, настолько трудно, что многие склонны считать это невозможным.
Так или иначе, но путь к исторической реализации этой идеи ведет через фактически существующие формы политической власти.
Политические силы.
1. Путь к мировому порядку ведет только через суверенные государства, которые формируют свои военные силы и держат их наготове на случай конфликта. То, как они выйдут из положения в атмосфере возникшего напряжения — посредством ли договоренности или войны, — решит судьбу человечества.
Картина фактического состояния государств определяет картину политического положения мира. Есть великие державы — Америка и Россия, затем объединенные европейские нации, затем нейтральные и, наконец, образуя различные ступени иерархии, — побежденные нации. Полному бессилию последних противостоит полный суверенитет, которым обладают только первые. Промежуточные ступени составляют независимые государства, которые, находясь в большей или меньшей зависимости от могущественных держав, часто вынуждены принимать решение по их указанию.
В целом можно считать, что время национальных государств прошло. Современные мировые державы охватывают множество наций. Нация в том смысле, в каком ее составляли народы Европы, слишком мала, чтобы выступать в качестве мировой державы.
В настоящее время речь идет о том, как происходит объединение наций, необходимое для создания мировой державы, — подчиняет ли одна нация другие, или равные по своим жизненным устоям нации образуют, жертвуя своим суверенитетом, единое государственное сообщество. Подобное государство может, в свою очередь, выступать как нация, опираясь на политический принцип государственной и общественной жизни, объединяющий представителей разных народов. Национальное сознание превратилось из народного в политическое, из природной данности в духовный принцип. Между тем еще теперь — и даже в большей степени, чем раньше, — продолжают жить призраки прошлого, и в сознании людей сохраняет свое значение понятие национального, несмотря на то, что оно уже потеряло политическое значение.
Наряду с могущественными индустриальными державами в мире есть государства, обладающие потенциальными возможностями стать крупными державами в будущем. Это в первую очередь Китай, который вследствие своих запасов сырья, огромного населения, способностей людей, в силу своих традиций и положения в мире, быть может, уже в обозримое время займет ключевые позиции в мировой политике. Затем Индия — этот особый континент с неповторимой духовной традицией его народов, континент, который таит в себе возможность мощи, в настоящее время, правда, еще не пробудившейся, несмотря на постоянно вспыхивающее там движение за независимость.
В рамках мировой истории в целом могущественные в наше время державы — Америка и Россия — предстают как образования сравнительно позднего времени. Правда, развитие их культуры датируется тысячелетием. Однако сравнительно с другими народами они как бы начинены чужими идеями. Христианство было привнесено в Россию, в Америке духовно присутствует Европа. Однако как Америке, так и России свойственно, если сравнивать их с древними, творящими свой особый мир культурами — отсутствие корней и вместе с тем великолепная непосредственность. Для нас она бесконечна поучительна и освобождающа, но и страшна. Наследие наших традиций дорого только нам, европейцам, по-иному дороги их традиции китайцам и индийцам. Традиции дают ощущение своих корней, безопасности, заставляют предъявлять требования к себе. По сравнению с этим нас поражает то тайное чувство неполноценности, которое испытывают в современном мире власть имущие, маскируя его своеобразной инфантильностью и гневными претензиями.
Как ведется эта игра политических сил, как она видоизменяется в зависимости от шахматных ходов отдельных государств при сложных переплетениях возможностей завоевания власти и как все-таки определенные основные свойства при этом сохраняются, — проникнуть во все это представляло бы громадный интерес. Ибо духовные и политические идеи мироустройства находят свою реализацию только на пути, который ведет через завоевание власти в этой игре.
На уровне повседневности многое кажется случайным. Все, что противится вовлечению в крупные образования, является причиной неурядиц; сюда относятся национальные претензии, рассматриваемые как абсолютные, все частные ухищрения, направленные на получение каких-либо особых преимуществ, все попытки натравить крупные державы друг на друга и извлечь из этого выгоду.
2. В игру этих сверхдержав втягиваются все люди, более чем два миллиарда, заселяющие в наши дни земной шар. Однако руководство и решение принадлежит тем народам, которые составляют сравнительно ничтожную часть всей этой массы. Большинство людей пассивно.
Есть некое исконное разделение мира, существующее с начала истории. Лишь один раз после XVI в. это исконное разделение было сильно изменено, когда были освоены большие пространства, почти незаселенные, по европейским понятиям, или заселенные неспособными к сопротивлению первобытными народами. Люди белой расы овладели просторами Америки, Австралии и Северной Азии вплоть до Тихого океана. Тем самым был произведен новый передел мира.
Из этого передела мира должна будет исходить как из некоей реальности будущая глобальная федерация, если она хочет избежать пути, который ведет к насильственному установлению мировой империи. На пути насилия возможны, вероятно, такие явления, как истребление народов, депортация, уничтожение целых рас и, следовательно, отрицание самой человеческой сущности.
Громадные массы населения Китая и Индии, устоявшие в ходе событий, и народы Переднего Востока не долго позволят европейцам господствовать над ними или даже просто руководить ими. Однако огромная трудность заключается в том, что все эти народы должны сначала достигнуть политической зрелости, которая позволила бы им перейти от насилия к лояльности, понять сущность политической свободы в качестве формы жизни.
Эти мощные, в значительной степени еще пассивные потенциальные носители власти заставляют нас поставить вопрос: смогут ли несколько сот миллионов людей, сознающих необходимость свободы, убедить тех, кто составляет в своей совокупности более двух миллиардов, и вступить с ними в свободное законное мировое сообщество?
3. Путь к мировому порядку ведет свое начало от немногих исторических истоков и от ничтожного в количественном отношении числа людей. Мировой порядок возникает под влиянием тех же мотивов, которые легли в основу буржуазного общества. Так как буржуазная свобода была завоевана лишь в немногих областях земного шара в ходе своеобразных исторических процессов и являет собой нечто вроде школы политической свободы, мир должен совершить в большом объеме то, что там было произведено в узких рамках.
Классический тип политической свободы, который всем служит ориентиром, а многим — образцом для подражания, сложился в Англии более семисот лет тому назад. На этой духовной политической основе в Америке удалось создать новый тип свободы. На самой маленькой территории эту свободу осуществила Швейцария в своем федерализме, который можно рассматривать как модель европейского и глобального единства.
В настоящее время в побежденных странах свобода почти совсем исчезла. Она уже была уничтожена, когда аппарат террористического государства якобы пытался защитить ее.
Путь к мировому порядку ведет через пробуждение свободы и понимание ею своей собственной сущности в наибольшем количестве стран. Эту ситуацию нельзя считать аналогичной переходной стадии, которая вела от осевого времени к великим империям древности. Тогда идея и задача свободы едва ли была осознана, в стремящихся к власти державах не было реализованной свободной государственности.
В наши дни мировой порядок — если его удастся осуществить — будет исхо-дить из федерализма свободных государств, и успех его будет зависеть от того, насколько этот дух окажется притягательным для других народов, захотят ли они по внутреннему убеждению следовать ему и мирным путем присоединиться к тому правовому порядку, который несет людям свободу, изобилие, возможность духовного творчества, подлинно человеческого бытия во всей его полноте и многообразии.
4. Если планетарное единство создается средствами сообщения, то ощущение единства планеты и ощущение власти в перспективе этих средств сообщения следует считать решающим фактором.
В течение ряда веков Англия, господствуя над океанами, взирала с моря на мир, на берега, включенные в таинственное царство ее морского владычества.
Сегодня к этому присоединилось воздушное сообщение. По количественным показателям оно уступает другим видам транспорта как способ транспортировки грузов и людей; но тем не менее этот новый вид сообщения настолько расширяет горизонт, что земной шар и с воздуха представляется теперь взору политика как нечто целое.
Господство на море и в воздухе имеет для установления глобального единства как будто большее значение, чем господство на суше, хотя в конечном счете именно последнее повсеместно решает исход войны.
Вездесущность действующей в соответствии с законом глобальной полиции, вероятно, быстрее всего и вернее всего могла бы быть достигнута посредством воздушного сообщения.
Опасность на пути к мировому порядку. Конституированию надежного мирового порядка предшествует преисполненный опасности переходный период. Существование человека, правда, всегда является переходом к чему-то. Однако при переходе, о котором здесь идет речь, сотрясается самый фундамент человеческого бытия, должны быть заложены первоосновы будущего.
Это предстоящее нам переходное время мы попытаемся здесь охарактеризовать. Оно являет собой наше непосредственное будущее, тогда как все то, что связано с мировым порядком или мировой империей, относится уже к последующему этапу развития.
Мировой порядок не может быть просто создан. Отсюда и бесплодность мечтаний, обвинений, проектов разного рода, которые якобы непосредственно дадут нам новое мироустройство, будто в них заключен философский камень.
Значительно отчетливее, чем сам мировой порядок, встает перед нашим взором грозящая нам опасность на пути к нему. Однако в факте познания уже заключен момент ее преодоления. В жизни человека нет смертельной опасности, пока он способен сохранить свою свободу.
1. Нетерпение. Путь может привести к цели только в том случае, если активные участники в общем деле проявят безграничное терпение.
Большая опасность таится в желании сразу же осуществить то, что правильно понято; тогда при первой же неудаче люди отказываются от своего дальнейшего участия, упрямо отвергают дальнейшие переговоры, обращаются к насильственным действиям или замышляют их.
Минутное превосходство того, кто самонадеянно хвастается своими возможностями, грозит прибегнуть к силе, шантажирует, в конечном счете оборачивается слабостью, и такой человек уж во всяком случае несет вину за удлинение пути или крушение всех надежд. Главная задача состоит в том, чтобы, не поддаваясь слабости, не отказываться перед лицом силы от возможности противопоставить ей силу, но применять ее только в самом крайнем случае. Для государственного деятеля, обладающего достаточным чувством ответственности, нет такой причины престижного характера, которая оправдала бы применение силы, нет причины, которая оправдала бы превентивную войну или прекращение переговоров. В каждой ситуации сохраняется возможность переговоров, пока кто-либо, обладающий достаточной силой, не прерывает переговоры и тогда становится преступником в той мере, в какой все остальные проявляли и проявляют должное терпение.
Невозможно заранее определить, что в будущем будет служить опорой и что препятствием. Ситуация будет все время меняться. Даже по отношению к злонамеренным и коварным людям не следует отказываться от попытки прийти к соглашению. Нетерпимость следует терпеливо вести к терпимости. И только в самом конце пути цель может состоять в том, чтобы заклеймить всякое насилие как преступление и обезвредить его посредством законной власти всего человечества. До той поры в общении с человеком, обладающим большой властью (только величина власти, которой он пользуется, отличает его от преступника), следует проявлять осторожность и терпение, которое, быть может, превратит его в друга. Удаться это может лишь в том случае — при условии, что это вообще может удаться, — если все остальные будут совершенно спокойны и не станут отказываться от какой бы то ни было возможности примирения.
Приведем пример того, как стремление сразу же осуществить в принципе правильное решение может само по себе оказаться неправильным. Право вето как таковое — нежелательно. Устранение его, однако, предполагает, что все стороны готовы и в самых серьезных обстоятельствах подчиниться решению большинства, что они в самом деле отказались от своего суверенитета по своему убеждению, подобно подданным государства. Для этого необходимо действенное сообщество людей, которое находит свое многообразное выражение в общении. Без этого уничтожение права вето не даст положительных результатов. Ибо если какая-либо могущественная держава воспротивилась бы решению большинства и проведению его в жизнь, это означало бы войну.
Обнадеживающим в ведении политических переговоров — поскольку они получают гласность — служит проявление этого терпения, поиски путей к соглашению, стремление находить все новые средства, чтобы продолжать обсуждение вопроса.
Удручающее впечатление производит то, когда, вопреки всем доводам разума, не желая ничего знать о фактическом положении дел и не слушая никаких доводов, одна из суверенных сторон, стремясь прервать переговоры, разрушает своим правом вето все то, что хотят утвердить другие.
Величественное зрелище встает перед нашим взором в истории — особенно если это история Англии, Америки, Швейцарии, — когда мы знакомимся с тем, какое терпение проявляли люди этих стран, как они подавляли все соображения личного характера и даже в своей ненависти действовали сообща, руководствуясь доводами разума, и как они находили возможность мирным путем совершать те революционные преобразования, которые соответствовали требованию дня.
Терпение, упорство, непоколебимость — вот свойства, необходимые для политического деятеля. Терпение связано с его нравственной позицией, которой чужды личные обиды; он всегда исходит из интересов целого, взвешивает доводы и различает существенное и несущественное. Это терпение проявляется во внимании, неизменном при ожидании и кажущейся тщете надежды; оно подобно терпению охотника в засаде, который часами подстерегает зверя, но в то мгновение, когда лисица выскакивает на лесную просеку, должен в долю секунды вскинуть ружье, прицелиться и стрелять. Постоянная готовность к действию, способность ничего не пропустить и быть внимательным — следить не за чем-то одним, как охотник, а за всеми непредвиденными благоприятными обстоятельствами — таковы необходимые качества активного государственного деятеля. Нетерпение, ощущение усталости и тщеты всего происходящего чрезвычайно опасны для политика.
2. Однажды введенная диктатура не может быть устранена изнутри. Германия и Италия были освобождены внешними силами. Все попытки достигнуть этого внутри страны потерпели неудачу. Допустим, что это случайность. Однако все, что нам известно о террористическом господстве с характерным для него тотальным планированием и бюрократией, свидетельствует о принципиальной невозможности остановить эту почти автоматически самосохраняющуюся машину, которая перемалывает все то, что восстает против нее изнутри. Современные технические возможности предоставляют фактическому правителю громадные возможности, если он, не задумываясь, пользуется всеми доступными ему средствами. Подобное господство не может быть сломлено, так же, как не может быть сломлена силами заключенных власть тюремной администрации. Вершины своего непоколебимого могущества машина достигает тогда, когда террор овладевает всеми настолько, что те, кто не желает быть причастным ему, становятся терроризованными террористами, убивают, чтобы не быть убитыми самим.
До настоящего времени подобное деспотическое, террористическое господство носило локальный характер. Оно могло быть уничтожено если не изнутри, то извне. Однако если народы не осознают грозящей им опасности и не позаботятся об ее устранении, если они неожиданно для себя окажутся во власти такой диктатуры в глобальном масштабе, то спасения уже ждать будет неоткуда. Эта опасность становится более реальной, когда ее не ждут, пребывая в уверенности, что только раболепные немцы могли допустить у себя подобное. Но если и другие народы постигнет эта страшная участь, то спасение уже не придет извне. Полное оцепенение в оковах тотального планирования, стабилизованного посредством террора, уничтожит свободу и направит всех людей на путь, который приведет их к неминуемой катастрофе.
3. Опасность полного уничтожения. На пути к установлению глобального государства могут произойти события, которые, предшествуя реализации поставленной цели, произведут такое разрушение, что даже трудно себе представить, как сложится дальнейшая история человечества. Тогда немногие оставшиеся в живых люди, разбросанные по земному шару, начнут все сначала, как тысячелетия тому назад. Связи между людьми порвутся, техника будет уничтожена, и жизнь сведется к беспредельным усилиям, направленным на то, чтобы, используя примитивные возможности окружающей среды, устоять в страшнейшей нужде благодаря той жизненной силе, которая свойственна молодым народам. Такой конец придет, если в войне будет уничтожена техника, израсходованы запасы сырья и не найдены новые ресурсы, если война не закончится, а как бы раздробится на все более узкие локальные стычки, подобные той постоянной войне, которая шла в доисторический период.
Характер войн менялся на протяжении истории. Были войны, которые представляли собой рыцарскую игру знати с твердо установленными правилами этой игры. Были войны, цель которых сводилась к решению спорного вопроса, войны определенной длительности и без введения в действие всех возможных сил. Были войны на уничтожение.
Были гражданские войны и войны кабинетов различных наций, которые в качестве европейских все еще сохраняли какую-то общность. Были войны между чужеродными культурами и религиями — они отличались особой беспощадностью, В настоящее время война стала совсем иной как по своим масштабам, так и по своим последствиям.
1. Все те ужасы, которые происходили в разные периоды истории, достигли теперь такой концентрированной силы, что сдерживающих тенденций в войне вообще больше не существует. Гитлеровская Германия впервые в век техники сознательно вступила на тот путь, по которому затем вынуждены были пойти и другие народы. Теперь возникла угроза войны, которая в условиях века техники разорвет все связи и примет такой характер, что уничтожение целых народов и депортации, отчасти существовавшие уже раньше у ассирийцев и монголов, недостаточны для исчерпывающей характеристики этого бедствия.
Эту тотальность выходящей из-под контроля войны, не знающей меры в применении средств уничтожения, создает ее взаимосвязь с тотальным планированием. Одно порождает другое. Могущество, стремящееся к абсолютному превосходству в силе, неминуемо должно обратиться к тотальному планированию. Поскольку же оно задерживает развитие экономики, в определенный момент достигается оптимальное состояние боевых сил. Война становится неизбежным следствием внутреннего развития, которое при длительном мире привело бы к ослаблению потенциала данной страны.
Длительность благополучия, прогресса и силы обеспечивается свободой; но в течение короткого времени, на мгновение, перевес может быть на стороне тотального планирования и террористической власти, способной организовать все силы населения в азарте уничтожающей игры, где ставка не ограничена.
Кажется, что мир движется на своем пути к таким катастрофам, последствия которых в виде анархии и бедствий превышают человеческое воображение. Спасение только в создании правового устройства, обладающего достаточной силой, чтобы сохранить мир и, низведя перед лицом своего всевластия каждый акт насилия до уровня преступления, лишить его всяких шансов на успех.
2. Если война неизбежна, то вся дальнейшая мировая история зависит от того, какие люди победят: те, кто признает только насилие, или люди того типа, которые руководствуются в своей жизни требованиями духа и принципом свободы. Решающим фактором войны является техника. И здесь таится страшная угроза, ибо техника имеет универсальное применение. Технические открытия доступны не всем; однако, после того как они сделаны, они с легкостью находят себе применение и у примитивных народов; эти народы быстро обучаются пользоваться машинами, управлять самолетами и танками. Поэтому использование технических открытий народами, которые сами их не сделали, превращается в грозную опасность для народов творческого духа. И если в таких условиях возникнет война, то единственный шанс состоит в том, что творческие народы будут иметь преимущество благодаря своим новым открытиям.
Решения о характере нового мирового порядка достигаются, конечно, не только в духовном борении. Если, однако, на этом пути решения принимаются в зависимости от состояния техники, которая в последнюю минуту достигает еще более высокого уровня благодаря свободному творческому духу, то такая победа может иметь и духовное значение. Воля к свободному мироустройству, господствующая в борющихся силах, могла бы с помощью техники служить и делу освобождения мира, если значение свободы проникнет в сознание все большего числа людей и станет целью самих победителей.
3. В образе атомной бомбы как средства уничтожения техника открывает перед нами совершенно иную перспективу. Каждый человек помнит в наши дни об опасности, которую представляет для человеческой жизни атомная бомба. Поэтому войны не должно быть. Атомная бомба стала доводом — правда, еще слабым — в пользу сохранения мира, так как война несет в себе неизмеримую опасность для всех.
В самом деле, техника может привести к таким разрушениям, которые невозможно даже предвидеть. Если возлагать на нее ответственность за то, что она освобождает элементарные силы природы и дает им разрушительную власть, то ведь в этом ее сущность, которая проявилась еще на той стадии, когда человек научился пользоваться огнем. Прометеевское начало не создает в наши дни ничего принципиально нового, хотя и безгранично увеличивает опасность в ее количественном аспекте — вплоть до возможности распылить земной шар в космосе; впрочем, тем самым, правда, оно становится и качественно иным.
Атомная бомба дала людям Земли частицу солнечной субстанции. Теперь на Земле происходит то, что до сих пор происходило только на Солнце.
Практическому применению принципа необратимой цепной реакции при расщеплении атома препятствовала до сих пор громадная трудность получения необходимой субстанции из урановой руды. Опасение, что распадение атома может повлечь за собой цепную реакцию и распространиться на другие элементы, на материю в целом, подобно тому как огонь распространяется на все воспламеняющиеся материалы, по мнению физиков, необоснованно. Однако твердой границы на вечные времена здесь все-таки не существует, и силою воображения можно легко представить себе следующую картину.
Нет твердой границы, за пределами которой атомный взрыв не распространится подобно пожару на другие элементы и на всю материю нашей планеты. Тогда взорвется весь земной шар, независимо от того, соответствует ли это чьему-либо намерению или нет. Произойдет мгновенная вспышка в пределах нашей Солнечной системы, в космосе появится «nova».
Можно задаться таким странным вопросом: наша история длится не более 6000 лет. Почему она относится именно к данному отрезку времени, которому предшествовали неисчислимые века мироздания и существования земного шара? Нет ли людей или, во всяком случае, разумных существ и еще где-нибудь в космосе? И не закономерно ли то духовное развитие, которое приводит человека в космос? Почему с нами уже давно не установили связь посредством каких-либо излучений обитатели других миров? Почему у нас нет никаких сведений о разумных существах, значительно превосходящих нас по своему техническому развитию? Не потому ли, что высокое развитие техники и в прошлом всегда доходило до той стадии, на которой обитатели этих миров совершали посредством атомной бомбы уничтожение своей планеты? И не является ли значительная часть известных нам «novae» просто конечным результатом технических возможностей некогда существовавших разумных существ?
Итак, можем ли мы справиться с труднейшей задачей: полностью осознать всю глубину этой опасности, отнестись к ней действительно серьезно и содействовать самовоспитанию человечества, которое при всей реальности стоящей перед ним угрозы предотвратит подобный конец? А предотвратить эту опасность можно только в том случае, если она будет осознана, если угроза будет отведена с полной осознанностью и станет нереальной. Это может произойти только в том случае, если этос людей достигнет определенного уровня. Здесь дело не в технике — человек, как таковой, должен стать надежной гарантией сохранения и действия созданных им институтов.
Или, быть может, мы стоим перед такой неотвратимостью судьбы, что единственным выходом является полная капитуляция и все грезы и мечтания, все ирреальные требования человека становятся недостойными его, поскольку они маскируют истинность его судьбы? Нет, и даже если такая катастрофа происходила уже тысячу раз — что, впрочем, является чистой фантазией, — и тогда каждый следующий случай такого рода вновь ставил бы перед человечеством задачу предотвратить катастрофу с помощью всех имеющихся в его распоряжении непосредственных мер. Поскольку же эти меры сами по себе не являются достаточно надежными, они должны корениться в этосе и в общей для всех религии. Лишь в этом случае непреложность такого «нет» атомной бомбе может служить опорой мероприятиям, действие которых будет ощутимо только при одинаковой его значимости для всех.
Тот же, кто считает катастрофу — в том или ином ее виде — неизбежной участью нашей планеты, должен оценивать свою жизнь сообразно этой перспективе. Каков же смысл жизни, если ее ждет такой конец?
Однако все это лишь игра воображения, и единственный смысл ее в том, чтобы заставить людей осознать подлинную грозящую им опасность, поставить перед их умственным взором все значение правового устройства мира в его решающей, требующей самого серьезного внимания полноте.
Высказывания о невозможности установления мирового порядка. Против идеи мирового порядка, этой европейской идеи, высказывается ряд соображений. Ее называют утопией.
Люди якобы не способны создать такой единый мировой порядок. Он может быть создан лишь властной рукой диктатора. Национал-социалистический план, согласно которому сначала необходимо подчинить себе Европу, а затем объединенными силами Европы завоевать весь мир и таким образом европеизировать его, — сам по себе якобы хорош, плохи были лишь исполнители этой идеи.
В действительности это совсем не так. Все основные идеи национал-социализма, основанные на презрении к людям и требующие на своей завершающей стадии применения террористической власти, вполне соответствуют тем, кто их создал и проводил в жизнь.
Однако, утверждается далее, естественно возникающее мировое господство, складывающееся из взаимозависимости таких основных количественных факторов, как пространство, люди и сырье, оказывает, по существу, такое же насилие по отношению к тем, кто оказывается в невыгодном положении, какое они испытывают при диктатуре. Оставаясь как будто на мирном пути развития, одни люди с помощью экономической экспансии подчиняют своей воле всех остальных. Это преувеличено, и такие бедствия не идут ни в какое сравнение с военной катастрофой. И это неверно, потому что при этом забывают о принципиальной возможности мирным путем корректировать несправедливость, проистекающую из экономической власти. Между тем в сказанном заключена важная проблема, связанная с возможностью действительно создать мировой порядок. Экономическая власть также должна быть готова к самоограничению в соответствии с законами и подчиниться определенным условиям; она также должна служить идее мирового порядка, чтобы эта идея могла воплотиться в реальность.
Мировой порядок, продолжают эти критики, вообще не является желанной целью. Вполне вероятно, что его стабилизация приведет ко всеобщей тотализации знаний и оценок, к удовлетворенности и концу человеческого бытия, к новому спокойному сну духа, свободного от все более уходящих вдаль воспоминаний, к ощущению того, что всеобщая цель достигнута, между тем сознание людей будет деградировать и они превратятся в существа, едва ли достойные называться человеком.
Все сказанное здесь, быть может, справедливо применительно к людям мировой империи, если бы она существовала сотни, тысячи лет, но совсем нехарактерно для мирового порядка. Здесь всегда сохраняются элементы брожения, ибо мировой порядок не может быть завершен и все время претерпевает изменения. Постоянно требуются новые решения и мероприятия. Невозможно даже предвидеть, какие новые ситуации, которыми необходимо овладеть, возникнут при достижении какой-либо цели. Неудовольствие и неудовлетворенность будут искать возможность для нового прорыва и подъема.
И наконец, иные утверждают, что мировой порядок невозможен из-за самой природы людей и ситуаций, в которых договоренность исключена самой логикой вещей, и решение военным путем — «воззвание к небесам» — неизбежно. Человек несовершенен. Его вина будет в имущественном превосходстве, в том, что он не заботится о других, что бежит из упорядоченного состояния в хаос, а затем — в лишенную одухотворенности борьбу за власть, что в своем самоутверждении он порывает коммуникацию, выставляя требования, не подлежащие обсуждению, что стремится к уничтожению.
Идея мирового порядка. Вопреки всем отрицаниям возможности создать справедливое устройство мира мы на основании знания истории и исходя из собственного стремления постоянно задаем вопрос: сможет ли когда-нибудь все-таки осуществиться новый порядок, при котором все объединятся в царстве мира? На этот путь люди становятся с давних пор, повсюду, где они создавали государство, чтобы установить определенный порядок. Вопрос сводится лишь к тому, каких масштабов достигало подобное мирное сообщество, в котором решение конфликтов путем насилия приравнивалось к преступлению и влекло за собой суровую кару. В подобных больших сообществах уже господствовало — хотя и в течение ограниченного времени и под постоянной угрозой — ощущение надежности, господствовал тот этос, который служит основой правового порядка. В принципе нет границы, которая препятствовала бы стремлению расширить подобное сообщество до сообщества всех людей.
Поэтому в истории наряду со стремлением к насилию всегда присутствовала и готовность к отречению, к компромиссу, к взаимным жертвам, к самоограничению силы не только из соображений выгоды, но и вследствие признания правовых норм. Чаще всего эта позиция свойственна людям аристократического склада, обладающим чувством меры, внутренней культурой (примером может служить Солон); в меньшей степени среднему типу людей, которые всегда считают, что они правы, а все остальные не правы; и полностью это отсутствует у тех, кто решает споры насильственным путем, — они вообще не способны прийти к какому-либо соглашению и предпочитают наносить удары. Это различие между людьми подтверждает мнение, согласно которому в едином мире — будь то мировой порядок или мировая империя — спокойное состояние не может сохраняться длительное время, так же, как это было во всех предшествующих государственных образованиях. Ликование по поводу достигнутого pax aeterna будет обманчивым. Преобразующие силы примут новые формы.
Человеку как существу конечному свойственны импульсы к сопротивлению, которые делают маловероятным, чтобы в мире мог быть установлен такой порядок, где свобода каждого была бы настолько зависима от свободы всех, что превратилась бы в абсолютную власть, способную полностью обуздать все препятствующее свободе — конечное стремление к власти, конечные интересы, своеволие. Скорее, надо считаться с тем, что безудержные страсти вновь вырвутся на поверхность, приняв новые формы.
Прежде всего, однако, следует помнить о существенном различии между тем, чего всегда может достигнуть индивидуум своими силами, и тем, во что может превратиться в ходе исторического процесса политический порядок внутри сообщества людей. Индивидуум может стать экзистенцией, способной обрести во временном явлении свой вечный смысл; группа же людей и человечество в целом может создать лишь определенный порядок, который является общим делом ряда поколений на протяжении истории и внутри которого формируются возможности и ограничения для всех индивидуумов. Однако порядок может существовать только посредством духа, который привносят в него единичные люди и который затем, в свою очередь, в чередовании поколений накладывает свой отпечаток на людей. Все институты рассчитаны на людей, каждый из которых единичен. Единичный человек — здесь решающий фактор (поскольку носителями этого порядка являются многие, большинство, почти все), и вместе с тем в качестве единичного он бессилен.
Крайняя уязвимость различных порядков, носителем которых является дух, служит достаточным основанием для того, чтобы с неуверенностью взирать на будущее. Иллюзии и утопии, правда, — существенные факторы истории, но не те, которые создают основу для утверждения свободы и гуманности. Более того, при осмыслении возможности или невозможности определенного мирового порядка решающим для свободы становится тот факт, что мы не устанавливаем в качестве цели какую-либо картину будущего или придуманную нами реальность, к которой якобы с необходимостью движется история, которую мы сами делаем основным объектом нашей воли, полагая, что, достигнув этой цели, история будет завершена. Никогда мы не обретем подобного завершения истории — оно существует для нас только в настоящем, только в присутствии этого настоящего.
Предел исторических возможностей таится в глубине человеческого бытия. Полное завершение никогда не будет достигнуто в мире человека, потому что человек является тем существом, которое всегда стремится выйти за свои пределы, и не только не бывает, но и не может быть завершен. Человечество, которое пожелало бы остаться только самим собой, утратило бы в этой замкнутости в себе свою человеческую сущность.
В истории мы можем и должны обращаться к идеям, если мы хотим сообща найти смысл в нашей жизни. Проекты вечного мира или предпосылок вечного мира остаются истинными даже в том случае, если данная идея не может служить конкретным осуществимым идеалом, более того, далеко выходит за рамки какого бы то ни было реального воплощения и навсегда остается невыполнимой задачей. Несмотря на то что идея составляет смысл всякого планирования, она никогда полностью не совпадает ни с предвосхищением возможной реальности, ни с самой реальностью.
В основе такой идеи заключено ничем не обоснованное доверие, твердая вера, что не все ничтожно, что мир — не только бессмысленный хаос, переход из небытия в небытие. Такому доверию открывают себя идеи, сопровождающие нас в нашей жизни во времени. Такому доверию представляется истинным и видение пророка Исайи, это видение всеобщего согласия, где идея превращается в символическую картину будущего: «И перекуют мечи свои на орала, и копья свои на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будет более учиться воевать».
Вера
Стремление овладеть техникой на благо человека легло в основу двух главных тенденций нашего времени — социализма и мирового порядка.
Однако для их осуществления недостаточно использовать возможности науки, техники и цивилизации. Они не являются достаточно надежной опорой, так как могут в равной степени служить и добру, и злу. Человек должен черпать жизненные силы из другого источника. Поэтому в настоящее время и поколебалось доверие к науке; виной этому научное суеверие, неоправдавшие себя идеи Просвещения, утрата ценностей.
И традиционные великие силы духа не могут уже служить основой нашей жизни. Нет больше полного доверия и к гуманизму: он как бы отстранен, будто его вообще нет.
Не могут массы относиться с непоколебимым доверием и к церкви — слишком бессильной оказалась она перед лицом восторжествовавшего зла.
Тем не менее наука, гуманизм и церковь нам необходимы, и мы никогда не откажемся от них. Они не всесильны, содержат много досадных искажений, однако скрытые в них возможности являются необходимыми условиями для человека в его целостности.
Ситуация сегодняшнего дня требует возврата к более глубоким истокам нашего бытия, к тому источнику, откуда некогда пришла к человеку вера в ее особых исторических образах, к источнику, который никогда не иссякает для человека, обращающегося к нему. Если доверие к тому, что являет себя в мире, что дано в нем, не может быть положено в основу жизни, то эту основу надо искать в доверии к самым истокам всего существующего. Вплоть до настоящего времени мы лишь смутно ощущаем свою задачу, не более того. Пока еще мы все, по-видимому, оказываемся несостоятельными.
Вопрос заключается в следующем: как в условиях века техники и переустройства всех общественных отношений сохранить такое достояние, как огромная ценность каждого человека, человеческое достоинство и права человека, свобода духа, метафизический опыт тысячелетий?
Но подлинная проблема будущего, которая служит основным условием всех этих моментов и включает всех их в себя, состоит в том, как и во что будет веровать человек.
О вере нельзя говорить так, как о социализме, о тенденциях тотального планирования и тенденциях, противостоящих ему, о единстве мира или тенденциях к созданию мировой империи и мирового порядка. Вера не связана ни с целью нашей воли, ни с рациональным содержанием, превращающимся в цель. Ибо веру нельзя хотеть, она не выражается в определениях, на одном из которых мы должны остановиться, не укладывается в программу. Вместе с тем именно вера является тем всеобъемлющим, которое должно лечь в основу социализма, политической свободы и мирового порядка, так как только вера придает им смысл. Без веры нет доступа к истокам человеческого бытия; напротив, человек подчиняется в этом случае мыслимому, мнимому, представляемому, доктринам, а это, в свою очередь, ведет к насилию, хаосу и крушению. Правда, о вере нельзя говорить как о чем-то осязаемом, очевидном, но, быть может, нам доступно ее истолкование. Можно ведь кружить вокруг своих возможностей. Попытаемся это сделать.
Вера и нигилизм. Вера есть то объемлющее, что руководит нами, даже тогда, когда рассудок, по всей видимости, опирается только на свои собственные законы. Вера не тождественна определенному содержанию или догмату — догмат может быть выражением исторического содержания веры, но может и вести к заблуждению. Вера есть то, что наполняет сокровенные глубины человека, что движет им, в чем человек выходит, возвышается над самим собой, соединяясь с истоками бытия.
Самопостижение веры совершается только в ее исторических формах, ни одной из этих форм не дано — если она не хочет быть нетерпимой, а тем самым ложной — считать себя единственной, всеисключающей истиной для всех людей; однако всех верующих объединяет тайная общность. Противником их всех, противником, который потенциально заключен в каждом человеке, является только нигилизм.
Нигилизм — это погружение в бездны неверия. Может создаться впечатление, что человек в силу своей животной натуры может жить, непосредственно руководствуясь инстинктом. Однако это невозможно. Человек может, как сказал Аристотель, быть только чем-то большим или меньшим, чем животное. Если он отрицает это, стремясь жить просто по законам природы, как животные, то на этот путь он может вступить, только сознательно приняв нигилизм, а тем самым — с нечистой совестью и предчувствием гибели. Но и в своем нигилизме он цинизмом, ненавистью, негативностью мыслей и действий, состоянием постоянного возмущения доказывает, что он — человек, а не животное.
Ведь человек — это не просто существо, руководимое инстинктом, не просто вместилище рассудка, но такое существо, которое, возвышаясь, как бы выходит за свои пределы. Его сущность не исчерпывается тем, что может служить предметом физиологического, психологического или социологического исследования. Он сопричастен всеобъемлющему, что только и делает его самим собой. Мы называем это идеей, поскольку человек есть дух, называем это верой, поскольку он есть экзистенция.
Человек не может жить без веры. Ведь нигилизм в качестве противоположного полюса веры также существует только в своем отношении к возможной, но отрицаемой вере.
Все то, что сегодня совершают люди, ориентируясь на социализм, планирование, мировой порядок, становится полностью реальным и осмысленным отнюдь не в силу рационального познания и не под воздействием инстинктов, но прежде всего в зависимости от того, как люди верят и каково содержание их веры — или как они в своем нигилизме находятся в полярной противоположности вере.
Ход вещей зависит от того, какими нравственными принципами мы действительно руководствуемся на практике, каковы истоки нашей жизни, что мы любим.
Аспект современного положения. Когда Рим объединил в пределах империи весь античный мир, он завершил то нивелирование, начало которого относится ко времени Александра Македонского. Нравственные узы наций ослабли, местные исторические традиции уже не служили опорой гордой, своеобычной жизни. Мир находил свое духовное выражение в двух языках (греческом и латинском), в упрощенной, рациональной нравственности, которая, не оказывая воздействия на народные массы, допускала и наслаждение как таковое, и безотрадное существование рабов, бедных, зависимых людей. В конечном счете человек обретал истину, уходя из этого мира зла. философия личной непоколебимости в сочетании с догматическими учениями или с элементами скепсиса — это особого значения не имело — стала прибежищем многих, однако в массы эта философия проникнуть не могла. Там, где, по существу, уже ни во что не верят, утверждается наиабсурднейшая вера. Самые разнообразные виды суеверия и учения о спасении странствующих проповедников, терапевтов, поэтов и пророков в невероятном переплетении моды, успеха и забвения создают пеструю картину, складывающуюся из фанатизма, восторженного поклонения, воодушевленной преданности, но одновременно и авантюризма, плутовства и мошенничества. Удивительно, что в этом хаосе в конечном счете на первый план вышло христианство, эта отнюдь не единообразная, но все-таки основанная на глубочайшем чувстве вера, с присущей ей безусловной серьезностью, которая сохранялась во все времена и вытеснила все остальные веры. Все это произошло не преднамеренно, не по заранее продуманному плану. Христианство стало служить определенным планам и намерениям только с правления Константина*; в ту пору, когда им стали злоупотреблять, оно уже существовало во всей своей исконной глубине и сохраняло во всех своих искажениях и извращениях связь с этой глубиной.
Наше время обнаруживает ряд аналогий с этим миром древности. Однако существенное различие состоит в том, что в античности нет параллели христианству наших дней, и мы не обнаруживаем ничего, что могло бы иметь для нашего времени то значение, которое имело тогда новое, изменяющее весь мир учение. Поэтому данное сравнение применимо лишь к отдельным явлениям, таким, например, как чародеи, круги их приверженцев и самые абсурдные учения о спасении.
Однако верованиям наших дней может быть дана и совершенно иная интерпретация. Когда говорят, что в наше время люди утратили веру, что церкви, по существу, бессильны и влияние их ничтожно, что основной чертой нашего времени является нигилизм, то часто приходится слышать в ответ следующее: это представление — результат применения ложного критерия, заимствованного из безвозвратно исчезнувшего прошлого. В настоящее время существует могучая, новая вера, способная сдвигать горы. Впрочем, это приписывали уже во времена Французской революции якобинцам и их вере в добродетель и террор, вере в разум, утверждаемой посредством радикального насилия. Так, либеральные движения XIX в. называли религией свободы (Кроче*) и, наконец, так, Шпенглер видел в концепциях религиозного типа, утвердившихся благодаря своей всепобеждающей силе убеждения, последние стадии культур. Подобно тому как для культуры Индии завершением является буддизм, для античности — стоицизм, для Запада им якобы является социализм. Религия социализма движет массами современных людей.
Тотальное планирование, пацифизм и тому подобное выступают как своего рода социальные религии. Они подобны вере неверующих. Человек живет не верой, а иллюзорным представлением о реальностях мира, о будущем и о дальнейшем ходе вещей, знание которого ему, как он полагает, дает его вера.
Нигилизм оправдывает это тезисом, который гласит: человек всегда живет иллюзиями. История не что иное, как смена иллюзий. На это можно возразить, что историю переполняют не только иллюзии, но и борьба с ними во имя истины. К иллюзиям всегда прежде всего склонен слабый, а в наше время человек, быть может, слабее, чем когда-либо. Однако у него еще остается единственный шанс, шанс слабого, — безоглядные усилия в борьбе за истину.
Нигилист и это назовет иллюзией. По его мнению, истины вообще не существует. И он кончает следующим тезисом: надо верить, безразлично во что, — необходимую иллюзию человек создает собственными силами и мог бы сказать: я в это не верю, но верить в это надо.
Если рассматривать веру в ее психологическом аспекте, не ставя вопрос о ее содержании, истине и объективности, то во всякой вере обнаруживается аналогия с верой религиозной: претензия на исключительную значимость своего представления об истине.', фанатизм, неспособность понять то, что находится за пределами собственной веры, абсолютные требования, готовность пожертвовать жизнью во имя своей веры.
Когда молодой Маркс пишет о новом, подлинном, не существовавшем ранее человеке, который лишь теперь пробудится к жизни, о человеке, который устранит свое самоотчуждение, то перед нами встает образ, близкий символу веры. Такое же впечатление создается, когда в наши дни прославляется в своей суверенности новый, работающий в условиях машинной техники человек — жесткий, отчеканенный в своих действиях, замаскированный, надежный, безличный.
Однако психологические черты не превращают всякую веру в веру религиозную. Напротив, они характеризуют именно суррогат религии и нефилософские по своему типу учения. Посредством рациональности, злоупотребления наукой, преображенной в догматизм научного суеверия, безусловно ложная идея о возможном совершенстве правильного мирового устройства превращается в искаженное содержание веры. И эти искажения обладают огромной силой воздействия, они могут быть очень опасны, могут привести мир на край гибели. В них нет нового содержания; более того, сама пустота этой веры предстает как коррелят к утрате человеком своей подлинной сущности. Для сторонников этой веры характерно то, что их уважение вызывает только сила и власть. Доводы на них не действуют, духовная истина не имеет для них никакого значения.
Поставим еще раз принципиальный вопрос: возможна ли вера без трансцендентности? Может ли человек полностью подчиниться чисто мирской цели, обладающей характером веры, поскольку содержание ее относится к будущему, следовательно, к тому, что как бы трансцендентно настоящему, поскольку оно находится в противоречии со страданием, с недостатками, со всей внутренне противоречивой действительностью настоящего? Подчиниться цели, направленной, как и большинство религиозных учений, на то, чтобы утешить, создать неправильное представление о настоящем, обещать награду в том, что не является сущим, наличным? И вместе с тем способно требовать — и с успехом — жертв и отречения во имя этого иллюзорного будущего?
Ведет ли эта вера, в которой исчезает всякое очарование, а вместе с трансцендентностью исчезает и прозрачность вещей, к упадку духовной жизни и деятельности людей? Остается ли в мире только умение, интенсивность труда и случайное принятие правильного решения, прометеево воодушевление техникой, усвоение непосредственно достижимого? Или этот путь ведет нас в новые глубинные пласты бытия, еще не различимые для нас, потому что мы еще не научились внимать их зову?
Мы считаем это маловероятным. Всему этому противостоит знание о вечных истоках человеческого бытия, о человеке, который в своем разнообразном историческом обличье, по существу, не меняется в своей вере, соединяющей его с глубинами бытия. Человек может скрыть от самого себя свою сущность, истоки своего происхождения, вытеснить из своего сознания то, что в нем было, исказить свою природу. Но он может и восстановить ее.
Это всегда возможно: из тайны обнаружения себя в сфере существования вырастает глубокое сознание бытия, этому сознанию необходимо мышление, и в мыслимом оно сообщается другим; сознание бытия обретает достоверность в любви — в любви открывается и содержание бытия. Из отношения человека к человеку, во внимании друг к другу, в разговорах, в коммуникации вырастает видение истинного и пробуждается непреложное.
Наши представления, мысли о вечном, слова, в которых мы это выражаем, меняются. Но само вечное измениться не может. Оно есть. Однако никто не знает его, и если мы теперь пытаемся представить сущность вечной веры, то при этом полностью осознаем, что подобные абстракции часто остаются едва ли не пустыми словами и что даже эти абстрактные формулировки не более чем историческое воплощение вечных идей.
Об основных категориях вечной веры. Мы делаем здесь попытки сформулировать сущность веры в нескольких положениях: вера в Бога, вера в человека, вера в возможности человека в мире.
Вера в Бога. Созданные человеком представления о Боге — это еще не Бог. Однако ведь познать божество мы можем только с помощью представлений — в качестве данного нам языка. Эти представления — символы, они историчны и всегда несоразмерны предмету.
Каким-то образом человек уверен в наличии трансцендентности — пусть даже это не более чем сфера ничто, где заключено все, это ничто, которое внезапно может стать полнотой и подлинным бытием. Божество — это истоки и цель, это покой. В нем человек защищен.
Человек не может утратить ощущение трансцендентности, не перестав быть человеком.
Негативные утверждения относятся к представлениям. Они проистекают из неизмеримой по своей глубине мысли о божественном присутствии или из бесконечности безмерных стремлений.
Вся наша жизнь полна символов. В них мы ощущаем присутствие трансцендентности и соприкасаемся с трансцендентностью, с подлинной действительностью. Эта подлинная действительность теряется как в реализации символа в сфере нашего существования, так и в его эстетизации в качестве непреложной путеводной нити наших чувств.
Вера в человека. Вера в человека — это вера в возможность свободы; образ человека остается неполным, если в этом образе нет воплощения основной черты его экзистенции, нет ощущения того, что он, будучи подарен себе Богом, вместе с тем обязан себе тем, что из него стало, и перед самим собой несет за это ответственность.
Отзвук наших чувств в историческом прошлом, то, что воодушевляет нас, когда мы знакомимся с нашими предками, проникая в глубь веков вплоть до истоков человеческого рода, — это их стремление к свободе, способы, которыми они осуществляли свободу, образы, в которых они открывали свободу или обнаруживали свою жажду свободы. В том, чего достигали люди, что они говорят нам в своей исторической действительности, мы узнаем себя.
Свободе необходима подлинная коммуникация; она — нечто большее, чем простое соприкосновение, договоренность, симпатия, общность интересов и развлечений. Свобода и коммуникация недоказуемы. Там, где пытаются прибегнуть к такому доказательству с помощью опытных данных, нет ни свободы, ни экзистенциальной коммуникации. Но обе они создают то, что потом становится предметом опытного знания, хотя и не может быть удовлетворительно объяснено в качестве феномена, и что указывает на проявление свободы, которое само по себе, если мы ему сопричастны, понятно и убедительно.
Вера в человека — это вера в возможности, которые он черпает в свободе, а не вера в обожествленного человека. Вера в человека предполагает веру в божество, благодаря которому он есть. Без веры в Бога вера в человека превращается в презрение к человеку. Утрата уважения к человеку, как таковому, ведет в конечном счете к тому, что мы начинаем относиться к чужой жизни с равнодушием, своекорыстно и не останавливаемся даже перед ее уничтожением.
Вера в возможности человека в мире. Лишь ложное познание видит мир замкнутым, лишь ему мир представляется в виде некоего механизма, якобы доступного знанию, или в виде неопределенной неосознанной повседневности.
То, что критическое познание открывает нам у своей границы и что соответствует непосредственному самообнаружению в этом загадочном мире, это — открытость, непредвидимость целого, это — неисчерпаемые возможности.
Верить в мир не значит верить в него как в некую самодовлеющую сущность, это значит постоянно помнить о загадочности обнаружения себя в мире, о своих задачах и возможностях.
Мир — средоточие задач, он сам вышел из трансцендентности, в нем иногда звучит речь, которую мы слышим, если понимаем, чего мы действительно хотим.
Последствия веры (в Бога, в человека, в возможности человека в мире) существенны для путей социализма и мирового единства. Без веры мы во власти рассудка, механизма, иррационального начала, разрушения.
1. Сила, черпаемая в вере. Только вера приводит в движение силы, которые подчиняют себе животные инстинкты человека, лишают их власти и преобразуют в двигатели подымающейся человеческой сущности: инстинкты брутальной власти, стремящейся к господству (желание властвовать), воля к самоутверждению, лишенному подлинного содержания (жажда богатства и наслаждений, эротические импульсы, вырывающиеся на поверхность, как только это оказывается возможным).
Первый шаг к обузданию инстинктов совершает внешняя власть посредством террора и устрашения, затем — уже опосредствованная власть табу, и, наконец, происходит внутреннее преодоление инстинктов верой властвующего над собой человека, постигающего силою этой веры смысл своих поступков.
История — это путь человека к свободе под знаком веры. На основе веры люди создают законы, подчиняющие себе власть, формируется легитимность, без которой нет ничего надежного, становится самим собой человек, подчиняясь необходимым требованиям.
2. Терпимость. Мировой порядок может быть осуществлен только при наличии терпимости. Нетерпимость означает насилие, вытеснение, агрессию.
Однако терпимость — это не равнодушие. Равнодушие возникает скорее из высокомерной уверенности в обладании истиной и являет собой первую стадию нетерпимости в виде скрытого презрения — пусть думают что хотят, меня это не касается.
Терпимость, напротив, открыта, терпимый человек осознает свою ограниченность, хочет объединиться с другими людьми во всем различии их мнений, не стремясь привести все представления и идеи веры к общему знаменателю.
Быть может, в каждом человеке и содержатся все возможности, но реализация их всегда ограничена. Прежде всего она ограничена конечностью человеческого существования. Кроме того, тем, что в самом возникновении явления всегда заключено многообразие исторических факторов, благодаря которым мы не только отличаемся друг от друга, но и обретаем нашу сущность и непреложность нашего существования. Человек как явление в мире совсем не должен принадлежать к одному и тому же типу, но многообразие людей не должно исключать их общий интерес. Ибо при всем различии нашего исторического происхождения корни наши уходят в общую почву. На этом основывается требование беспредельной коммуникации, которая в мире явлений есть путь к обнаружению истины.
Поэтому собеседование — единственный путь не только для решения важных вопросов нашей политической жизни, но и для любого аспекта нашего бытия. Однако лишь на основе веры это общение обретает импульс и содержание; на основе веры в человека и его возможности, веры в то единственное, что может объединить всех, веры в то, что мое личное становление связано со становлением других.
Границу терпимости составляет только полная нетерпимость. Однако каждый человек, каким бы нетерпимым ни было его поведение, должен быть способен к терпимости, потому что он человек.
3. Одухотворенность деятельности. Все то, что становится реальным в области социализма и планирования или в области установления мирового порядка, все институты, предприятия, правила общения и типы поведения меняются в зависимости от того, какие люди их осуществляют. Мышление, вера, характер людей определяют это осуществление и его последствия.
Все то, что рассудок намечает, ставит своей целью, применяет в качестве средства, основывается в конечном счете, поскольку оно совершается и претерпевается людьми, на мотивах, далеких от рассудочной сферы: либо на влечениях и страстях, либо на импульсах веры и идеях. Поэтому стремление ограничить сознание рассудочностью опасно. Оно тем скорее подпадает под власть замаскированных элементарных сил.
В критическом сознании вера ведет к самоограничению конечных вещей: силы и власти, замыслов в области рассудка, науки, искусства. Все замыкаются в своих границах, подчиняясь регулированию, которое не носит характер плана. Это регулирование коренится в глубоких пластах некоего порядка, осознающего себя в озарениях веры. Конечное этим как бы одухотворяется и предстает как способ присутствия бесконечного. Конечное становится как бы сосудом или выражением бесконечного и воплощает в своих действиях присутствие бесконечного, если конечное при этом не забывает о своей конечной природе.
Отсюда и возможность обращаться к человеку посредством институтов, бюрократии, науки и техники; это — призыв к тому, чтобы, отправляясь от идеи этих явлений, человек выявил как на незначительных, так и на серьезных рубежах дух целого, обрел в самоограничении, в бесконечном смысл и человечность. Государственные деятели, чиновники, исследователи — все они получают определенный ранг и смысл, свидетельствуя самоограничением своей силы о том, что их ведет всеобъемлющее.
Вера в будущем. Аспект настоящего и категория вечной веры как будто настолько различны, что должны исключать друг друга. Это различие еще увеличивает остроту следующего, относящегося к будущему вопроса: какой облик примет вера человека?
Сторонники радикального пессимизма полагают: в грядущих бедствиях исчезнет все, вместе с культурой исчезнет и вера; уделом людей будет бесчувствие, паралич душевных и духовных сил, так как эти бедствия и составляют гибель посредством физического уничтожения. В этих словах заключена безотрадная истина. В самом деле, мгновения, когда в величайших бедствиях открываются глубины души, не оказывают, по-видимому, никакого воздействия на мир, они остаются вне коммуникации или исчезают для мира, оставаясь в сфере интимной коммуникации близких людей, В величайших бедствиях вопрос о вере в будущем окажется, вероятно, излишним. Над руинами всегда царит молчание, леденящее молчание, из глубин которого до нас доходит какой-то отблеск, но он не говорит нам ничего.
Если же в будущем сохранится вера, если она будет сообщаться и соединять людей, то несомненно одно: та вера, которая действительно придет, запланирована быть не может. Нам надлежит лишь быть готовыми принять ее, жить так, чтобы эта готовность росла. Мы не можем сделать целью наших стремлений наше собственное преобразование, оно должно быть подарено нам, если мы живем так, что способны принять этот дар. Поэтому нам представляется разумным хранить молчание о вере в будущем.
Если, однако, правда, что вера всегда присутствует, то и такое общество, где слова «Бог умер» носят характер усвоенной всеми истины, не может полностью погасить то, что всегда есть. Тогда этот остаток веры или ее ростки попытаются обрести свой язык.
И философия может измыслить сферу, где такой язык возможен. Он складывается из двух мотивов: 1. Тот, кто верит, любит верующего человека, где бы он его ни встретил. Так же как свобода стремится к тому, чтобы все вокруг нее были свободны, вера стремится к тому, чтобы все обрели ее историческое воплощение. Смысл этого не в принуждении, не в навязывании, а в том, чтобы привлечь внимание словами, в которых тем или иным способом заклинается трансцендентность. Правда, решительным образом помочь друг другу в деле веры мы не можем, мы можем лишь встретиться в вере. Если трансцендентность вообще может помочь, то только единичному человеку посредством его собственной сущности. В собеседовании мы можем только ободрять друг друга и раскрывать то, что заложено в каждом из нас.
2. Если планируемая деятельность и не может сотворить веру, то она может из самой веры измыслить возможности для всех и, пожалуй, создать их.
Для будущего неизбежно одно: путь духа и судьба человечества охватывает всех людей. То, что они не воспринимают, не имеет особых шансов сохраниться. Делом аристократии духа будет, как всегда, все высокое и творческое. Однако его основа и то простое, с чем соотносится все, созданное духом, должно стать действительностью в сознании большинства или идти навстречу его невысказанным желаниям.
При этом сегодня, больше чем когда-либо, решающим будет, что люди, умеющие читать и писать (до этого они не более чем дремлющие, бездеятельные массы), действительно читают. Долгое время Библия была настольной книгой каждого читающего человека с детских лет до глубокой старости. В наши дни этот вид традиции и воспитания как будто теряет свое значение для широких кругов населения и заменяется случайным чтением. Газеты, действительно необходимые современным людям, в том числе и такие, которые отличаются высоким духовным уровнем и в которых печатаются умнейшие люди нашего времени, могут оказать дурное воздействие там, где они являются единственным, быстро забываемым чтением. Трудно предвидеть, какое значение будет иметь в будущем для воспитания человека заполняющее его жизнь чтение.
Усилия, объектом которых является все население страны, предпочтительнее в деле определения будущего, поскольку они имеют в виду всех людей, но только в том случае, если им удается действительно найти отзвук в сердцах людей, а не просто создать искусственные построения. В противном случае они сразу же окажутся бесплодными, как только разразится настоящая катастрофа, что и произошло с фашистскими лжетеориями, которые утверждались с барабанным боем, широко распространялись и внедрялись в жизнь людей. Никому не дано знать, что может принести обновление церкви. Перед нашим взором возникают, правда, силы, коренящиеся в церковной вере, которые в своем индивидуальном облике поражают нас своей непреложностью. Однако какого-либо значительного, оказывающего всеохватывающее воздействие явления мы теперь не обнаруживаем.
Церковная вера находит свое выражение в представлениях, мыслях, догматах и становится исповеданием. Она может, оторвавшись от своих истоков, идентифицироваться с этим особым содержанием и с этими объективациями и тогда неизбежно ослабевает. Однако для сохранения традиции ей необходима эта опора.
Большинство людей, вероятно, еще связано в своей вере со своего рода осязаемой действительностью. Поэтому мудрые учреждения, целью которых является власть над людьми и вместе с тем оказание всем помощи, всегда исходят — если все остальное оказывается безуспешным — из желания людей обладать чувственной реальностью и определенными догматами веры.
Этому противостоит совершающееся вне церкви преобразование веры. Человек, внутренне свободный, не дает своей вере отчетливо выраженного всеобщего содержания; он тверд в своей историчности, в решениях проблем своей личной жизни, он контролирует себя, сохраняет открытость и основывается на авторитете общей исторической традиции. Возникает вопрос, не создаст ли эпоха, впервые научившая целые народы читать и писать и, быть может, воспитавшая большую дисциплину мышления, уже одним этим фактом новые возможности для свободной, не требующей твердого определения веры, которая при этом сохранит всю свою серьезность и непреложность. До сих пор подобная вера не встречала сочувствия в массе населения.
Поэтому функционеры догматической, доктринерской и институционализированной веры, ощущающие свою силу в качестве звеньев мощных образований, воздействующих на мир, подчас всемогущих в широких сферах, презирают эту веру, считая ее частной и слабой. Однако поскольку в конечном счете массы состоят из отдельных людей, другими словами, частный характер повсюду находит свое выражение — для хода вещей является определяющим, содержится ли в этой осязаемой помощи (пусть она даже принимает форму суеверия) то, что может быть обнаружено и в высоких духовных феноменах и связано с истоками человека как индивидуума, с тем, как он непосредственно живет в Боге.
Если сомнение в значимости современной церкви и ее способности к метаморфозе и порождает — быть может, без достаточного основания — отрицательный прогноз ее дальнейшей судьбы, то это сомнение совсем не обязательно должно распространиться на библейскую религию. Вполне вероятно, что будущая вера воспримет основные позиции и категории осевого времени, к которому относится и библейская религия. Это объясняется тем, что для целостного понимания истории духовное превосходство этой эпохи истоков человеческой культуры остается непревзойденным; тем, что наука и техника с возникающими на их основе новыми идеями не выдерживают сравнения с высокой верой и человечностью той эпохи истоков; тем, что распад современного мышления не мог быть приостановлен собственными силами этого мышления; тем, что нет больше простоты и глубины того времени, которые воплотились бы в новом образе, а если этот новый образ когда-нибудь и возникнет, то для того, чтобы устоять, он неизбежно должен будет сохранить прежнее содержание.
Поэтому наиболее вероятным для нашего времени остается восстановление преобразованной библейской религии.
Тенденциям нашей эпохи к разделению, изолированности, фанатизму групп (в соответствии с замыкающими границами, свойственными тотальному планированию) противостоят тенденции объединения на основе простых великих истин.
Впрочем, кому дано в каждом отдельном случае понять, что теперь уже, по существу, отмерло, что обозначают напрасные попытки держаться отошедшего в прошлое и что исконно и что жизнеспособно?
Однако отношение нашей веры к библейской религии в конечном счете решает вопрос о будущем людей Запада — это представляется нам несомненным.
Если допустить возможность того, что преобразование библейской религии не удастся, что она отомрет в застывших конфессиональных религиях (вместо того, чтобы, защитившись новым обличьем, пройти через века, сохранив свою жизненность) и может просто исчезнуть в грядущих политических катастрофах, то, поскольку человек никогда не перестанет быть человеком, следует ждать появления чего-то в корне иного. Это новое, что мы еще не можем себе даже представить, устранило бы библейскую религию, превратив ее в простое воспоминание, подобное тому, которое мы сохраняем о греческих мифах, а быть может, она перестанет быть для нас даже воспоминанием. Эта религия долгое время сохраняла свое значение, так же как конфуцианство (которое в настоящее время находится в таком же положении и так же ставится под вопрос), однако не столь долго, как религия египтян.
Новое, о котором идет речь, не обретет жизнь в установлении, обладающем в качестве коррелята насильственной мировой империи лишь внешними возможностями. Действительно взволновать человека могло бы только нечто вроде нового осевого времени. Тогда брожение среди людей показало бы, к чему ведет коммуникация в духовной борьбе, в напряжении нравственной непоколебимости, в блаженном ожидании нового откровения божества. Можно вообразить и следующее: быть может, в грядущие века появятся люди, способные, черпая силы в истоках осевого времени, провозгласить истины, и эти истины, преисполненные знания и опыта нашей эпохи, станут основой веры и жизни людей. Тогда человек вновь познает все глубокое значение того, что Бог есть, и ощутит присутствие духа, переполняющего жизнь.
Однако напрасно стали бы мы ждать, что все это будет нам дано в новом откровении Бога. Понятие откровения принадлежит только библейской религии. Откровение свершилось, оно завершено. Идея откровения нерасторжимо связана с библейской религией. В ярком свете нашего мира пророчество, притязающее на ожидание нового божественного откровения, было бы, вероятно, воспринято как безумие или лжепророчество, как суеверие, исчезающее перед лицом единственно великого, истинного пророчества, данного человечеству несколько тысячелетий тому назад. Впрочем, как знать?
Подобное новое откровение неизбежно стало бы неистинным в своей вновь узурпированной насильственной исключительности. Ибо тот факт, что истина веры в многообразии ее исторического проявления находит свое выражение в единении этого многообразия посредством все более глубокой коммуникации, этот факт и этот опыт нового времени не могут быть устранены. Этот опыт не может быть ложным в своих истоках.
Перед лицом возможного установления тоталитарной мировой империи и соответствующей ему тоталитарной истины в вере отдельному человеку, бесчисленным отдельным людям, которые с осевого времени до наших дней живут на территории от Китая до Запада, остается лишь надежда сохранить сферу философского мышления, какой бы узкой она ни становилась. Тогда последним прибежищем человека, соотносящего свою жизнь с трансцендентностью, будет его глубокая внутренняя независимость от государства и от церкви, свобода его души, черпающей силу в великих традициях прошлого, — все это уже неоднократно случалось в мрачные переходные периоды истории.
Тем, кто считает маловероятным возникновение единого мира без единой веры, я осмелюсь возразить следующее: обязательный для всех единый мировой порядок (в отличие от мировой империи) возможен именно в том случае, если многочисленные верования останутся свободными в своей исторической коммуникации, не составляя единого объективного общезначимого содержания веры. Общей чертой всех верований в их отношении к мировому порядку может быть только то, что все они будут стремиться к такой структуре и основам мирового сообщества, в котором каждая вера обретет возможность раскрыться с помощью мирных духовных средств.
Итак, мы ждем не нового божественного откровения, не исключительности благой вести, значимой для всего человечества. Возможно совсем другое. Быть может, нам дозволено ждать чего-то, подобно откровению в пророчестве, которое может завоевать доверие современных людей (пользуясь словом «пророчество», мы неправомерно говорим о будущем в категориях прошлого), предстанет им в своем многообразии или с помощью мудрецов и законодателей (мы опять пользуемся категориями осевого времени) возвысит людей до уровня смелой, самоотверженной, проникновенно чистой человечности. Мы все время ощущаем какую-то неудовлетворенность, нечто подобное ожиданию и готовности. Философия наша не завершена и должна сознавать это, если она не хочет стать ложной. Мы бредем во тьме, направляемся в будущее, обороняясь от врагов истины, неспособные отказаться от своего, основанного на незнании мышления во имя покорного следования предписанному знанию, но прежде всего готовые слышать и видеть, если глубокие символы и проникновенные мысли вновь осветят наш жизненный путь.
Философствование во всяком случае будет при этом иметь существенное значение; стоит приложить все усилия, чтобы противодействовать в своем мышлении абсурдности, фальсификации, искажению, претензии на исключительность в обладании исторической истиной и слепой нетерпимости. И это приведет нас на путь, где любовь обретает свою глубину в подлинной коммуникации. Тогда в этой любви, в этой состоявшейся коммуникации самые разъединенные по своим историческим истокам люди узрят объединяющую нас истину.
В настоящее время это чувство знакомо лишь единицам. Тот, кто хочет жить в незамкнутом, неорганизованном и не допускающем организации сообществе подлинных людей — раньше это называли невидимой церковью, — тот фактически живет в наши дни как единица, связанная с другими рассеянными по земному шару единицами в союзе, который устоит в любой катастрофе, в доверии, которое не зафиксировано в договорах и не гарантируется выполнением каких-либо определенных требований. Такой человек живет в глубокой неудовлетворенности, но эта неудовлетворенность разделяется другими, и все они упорно ищут правильный путь — в посюстороннем мире, а не вне его. Эти люди встречаются друг с другом, вселяют друг в друга бодрость и мужество. Они отвергают распространенное в наши дни сочетание эксцентричной веры с практикой нигилистического реализма. Они знают, что человеку надлежит осуществить в этом мире то, что соответствует его возможностям, и что такая возможность никогда не бывает единственной. Однако каждый человек должен отчетливо сознавать, какова его позиция и во имя чего он действует. Каждый человек как будто предназначен божеством жить и действовать во имя беспредельной открытости, подлинного разума, истины, любви и верности вне того насилия, которое свойственно государству и церкви, под гнетом которого мы вынуждены жить и которому хотим противостоять.