1
Кажется, я никогда ни на минуту не останавливался и не поворачивал назад, а день за днем, час за часом упорно стремился только вперед, — начал свой рассказ Викторас Заука. Иногда он глубоко задумывался, умолкал, словно его что-то угнетало. - Всю жизнь я словно бы взбирался на высоченную гору. И этом неустанном стремлении многократно ошибался, исправлял свои ошибки и делал новые... Сейчас как-то странно заглядывать в свою прошлую жизнь. Сдается мне, будто я теперь нахожусь на вершине и смотрю в бездонную пропасть, разверзшуюся у моих ног.
В нашей семье было пятеро братьев. Я - самый старший. Уже шестнадцатый годок мне пошел. Иногда, взяв тайком отцовскую бритву, сбривал чуть наметившийся пушок над верхней губой. Лишь бы быстрее стали расти настоящие усы, лишь бы поскорее стать настоящим мужчиной. И танцевать, признаюсь, пытался научиться, пробуя где-нибудь в укромном местечке подражать танцующим.
У нас был собственный дом. Впрочем, какой там дом! Лачуга, да и только. Вон там, за теми реставрируемыми зданиями, стояла она, кое-как слепленная из обломков кирпича. Даже двора не было. И теперь, кажется, там ничего не изменилось. Правда, не живет никто. Склад какой-то.
В нашей лачуге была одна-единственная большая комната. И кухня, и гостиная, и спальня - все вместе. Посередине комнаты стоял длинный стол на крест-накрест сбитых ногах. Рядом с ним - несколько шатких табуреток. У стен - парочка так называемых мягких топчанов. На них мы и спали. За широким шкафом был угол родителей.
На стенах висели изображения святых. Посередине - распятие. По обе его стороны было укреплено по свече из чистого воска. Мать зажигала их по вечерам, когда ставила нас для молитвенных песнопений на колени.
Меня мать будила очень рано. Перехватив чего-нибудь, а то и натощак, глотнув только воды, я стремглав бежал в типографию „Жайбас", чтобы успеть получить и распродать кипу газет «Летувос жиниос» («Вестник Литвы»). С газетами я мчался на аллею Свободы занять лучшее место там, где помноголюднее. По пути я бегло прочитывал заголовки и громко выкрикивал их прохожим, чаще всего не понимая сути прочитанного. Быстрее всего расходились те номера газеты, в которых писали об ограблениях, убийствах или о правительственных переворотах. Уж очень люди интересовались этими событиями! Словно их самих грабили или изгоняли из дому. Я уже тогда заметил, сколь узок круг интересов наших горожан. Но, конечно, вовсе не переживал из-за этого. Главным было побыстрее распродать газеты и бежать домой, где ждали мой заработок.
В тот летний день 1930 года мне не везло. Я не нашел в газете даже самого маленького сообщеньица, которое пощекотало бы нервишки обывателям. Я уже хотел было что-нибудь придумать о знаменитом разбойнике Рицкусе либо о видении девы Марии, но побоялся. Если совру, газет у меня больше не будут покупать, останусь без работы, ничего не принесу домой, да еще отцовский ремень по мне погуляет.
И вдруг мелькнула мыслишка, что неплохо бы безобидно пошутить. Перекрикивая стоящих рядом и тоже вопящих друзей, я заорал что есть мочи:
«Пожар! Пожар в сердцах людей!..»
Таков был заголовок маленькой заметки. Это подействовало. Газету быстро расхватали.
Купив в хлебном магазине булочек, я помчался к замку. Здесь меня поджидали братья. Мы заранее условились поиграть в этом месте. Братья притащили с собою лук со стрелами и подобие щитов из фанеры с намалеванными на них черными крестами.
Я дал каждому по булочке, и они быстрехонько исчезли в наших животах. А потом мы стали играть. Братья выступали в роли крестоносцев и нападали, а я оборонялся и не намерен был сдаваться. Сражались мы истово, не замечая ничего вокруг. Наконец, устав, присели отдохнуть. Мимо как раз проходил небольшого роста священник в очках. Я частенько встречал его в старом городе. Он всегда вел то одного, то нескольких мальчиков, а иногда и целую группу ребят. На этот раз он был один. Подойдя к замку, ксендз остановился, посмотрел в нашу сторону и удалился.
Вскоре священник вернулся вместе с моим отцом. Они стояли поодаль и смотрели на нас. Мы опять было начали играть, но, заинтригованные, то и дело посматривали на них.
— Так которого вы хотели бы? — наконец спросил отец. Ксендз пальцем ткнул в мою сторону:
— Этого!..
— Виктораса?.. — Отец округлил глаза. - Он ведь за нашими меньшими присматривает, да и семье уже помогает. Нет, уж лучше берите младшего. Вам ведь все равно которого, ведь так?..
— Сколько он учился? — продолжал расспрашивать ксендз, не обращая внимания на слова отца.
Интересно, зачем я вдруг понадобился ксендзу? Ребят, тех, что прислуживают во время богослужения, было и так предостаточно. Да я и вышел, по сути дела, из этого возраста. Для духовной же семинарии я еще слишком молод. Непонятно, зачем я понадобился священнику?..
— Викторас и сейчас учится, — с гордостью ответил отец. — Мы хотя и рабочие, но знаем цену образованию. Еще мой дедушка говорил: «Образование не надо таскать на своем горбу». Да, образованный человек дороже ценится. Вот я литейщиком на заводе Тильманса работаю, но с трудом содержу семью. А если бы в свое время учился, дети мои не страдали бы так. Да и я не боялся бы безработицы. Образованный всегда может прокормиться.
— Это давно всем известно, — стал постепенно раздражаться ксендз. - Скажи-ка лучше, где Викторас учится. В ремесленном училище?
— Где уж нам! Денег бы не хватило. Книжки, тетради, форма, да еще плата за учебу... Он посещает курсы во Дворце труда. Записался на отделение самообразования и даже уже экзамены сдает...
— Ну и сколько он окончил классов?
— Точно не знаю. Уже третий, а может быть, четвертый год посещает курсы. Викторас, кончай играть, подойди сюда. Скажи, сколько ты этих классов окончил?.. Однако, святой отец, я его вам не отдам. Подучится сам, может, и младшим поможет. Мы хотим, чтобы дети получили хотя бы немного образования.
Я стоял, скосив глаза на сутану ксендза, и молчал. — Так все же, сколько классов? - спросил священник, приподняв мой подбородок.
— Почти четыре, — отвечал я, насупившись. — Не сдал лишь немецкий язык. Перепутал роды и падежи. Поэтому и удостоверения не получил. Но я его сдам, дружок обещал помочь.
— Это удостоверение ты обязательно получишь, — заверил меня священник. - А сейчас ступай, забирай из дому свои вещи и пойдешь со мной. Я миссионер салезианской конгрегации Скелтис. Антанас Скелтис.
— То есть как, вот так сразу и забираете ребенка? — Отец был поражен таким оборотом дела. — Ведь это я его на курсы самообразования направил. Хотя бы малость возместили мне за учебу...
Миссионер Скелтис метнул на отца сердитый взгляд и резко ответил:
— Мы его будем учить в монастыре. Определим в гимназию. Даром, без всякой платы. И не здесь, в Каунасе, а в Италии. Мы подготовим из него миссионера. Обращая язычников в Христову веру, он не только сам заслужит царство небесное, но и вам, родителям, откроет его врата. Как же вы этого не цените?! Такое счастье редко кому выпадает...
— Но наша семья его потеряет, — не сдавался отец. — Увезете мальчика куда-то, и может статься — мы его больше никогда не увидим.
— Постыдились бы так говорить! - возмущался миссионер. — Не можете пожертвовать богу одного сына. Странный вы человек, а еще католик. Другие родители и за учебу доплачивают, и пожертвования шлют, лишь бы только их детей приняли. Иметь в своей семье миссионера — это большая честь.
Посмотрев исподлобья на миссионера, я решительно заявил:
— Никуда я не поеду. Мне и здесь хорошо.
— Неужели ты не хотел бы повидать теплые страны?.. — стал уговаривать меня Скелтис, обняв за плечи. Какие там города! О-о... Венеция неповторимая — прекраснейшие здания, построенные на воде. По ее улицам-каналам плавают лодки, называемые гондолами. Повсюду звучат гитары, льются песни. А Рим, этот музей восхитительных памятников! А остров Сицилия с действующим вулканом... Ты увидишь неописуемые прелести мира! А потом, закончив учебу, может быть, направишься в Африку или Азию... Поедешь верхом на слоне в джунгли. Тебе выпало большое счастье. Не воспользуешься им — потом горько пожалеешь. Подумай, пока еще не поздно.
— Нет!.. — отрезал я и, освободившись от объятий миссионера, вернулся к стоящим поодаль братьям.
— Ну, если уж направите учиться, тогда берите, — услышал я голос отца. — Перестань играть! — прикрикнул он на меня. — Ступай и собирайся в дорогу!..
Я притворился, что не слышу этих слов и стал бороться с братьями, лишь бы только взрослые от меня отстали побыстрее. Но отец крикнул сердито:
— Викторас, кому сказано?
Он не любил дважды повторять одно и то же. Ослушаешься — ждут тебя розги. Сказал, — значит, надо собираться. Да к тому же, если говорить честно, мое воображение поразили слова монаха о джунглях, слонах, неописуемой красоте городов.
Авторитет родителей часто определяет судьбу детей. Для многих она складывается счастливо. Но со мной было иначе. Если бы я тогда воспротивился отцовской воле, сегодня не пришлось бы сожалеть о том, что довелось пережить.
В сопровождении Скелтиса мы пришли домой. Мать, увидев входящего в комнату священника, стала суетливо прибираться. Миссионер остановил ее.:
— Не беспокойтесь, мы ненадолго. Вот лучше сына быстрее соберите! С отцом мы договорились: определим мальчика в миссионеры...
— Святой отец, откуда нам такое счастье?.. - мать припала губами к руке Скелтиса. Потом, открыв цветастый сундук, стала собирать мне чистое белье. - Вероятно, сам архангел Михаил привел вас в нашу семью. Это же несказанная радость! Я ведь и мечтать не смела... И вдруг какая небесная благодать. Миссионером!
— У господа бога все равны. Он выбирает того, кто ему больше нравится. Помолитесь же за сына и за меня.
— Я каждый вечер буду горячо молиться, - отвечала сияющая мать. — В часовне святой Гертруды я на коленях буду ходить вокруг чудотворного креста. Никогда не забуду вас, нашего благодетеля, в своих молитвах, каждый день стану за вас бога молить.
Я залез на чердак и отыскал потрепанный отцовский чемоданчик. Мама уложила в него старое пальто, поношенную рубашку, штопаные носки. Я рассовал по углам чемодана конспекты по самообразованию, парочку тетрадей, карандаш. Потом простился с матерью, отцом и братьями. Когда мы уже собирались уходить, младший братишка протянул мне самодельный лук со стрелами и сказал:
— Бери, мы новый себе смастерим.
Его глаза наполнились слезами, подбородок дрожал. Да и у меня в горле застрял комок. Дрогнувшим голосом я сказал ему:
— Береги лук. Когда вернусь, мы еще поиграем...
Чтобы не видеть слез братьев, я вышел раньше миссионера. Душа моя была в смятении: меня, конечно, манил бескрайний, неведомый мне мир, но одновременно я испытывал страх перед новой жизнью и поэтому мечтал о том, чтобы улица, по которой мы шли, никогда не кончалась.
Но вот и площадь Ратуши. Свернув направо, мы подошли к костелу Святой Троицы, за которым виднелись крыши салезианского монастыря и зеленые верхушки деревьев.
Войдя в костел, мы преклонили колени у главного алтаря. По указанию Скелтиса я возблагодарил Иисуса Христа за то, что он призвал меня стать миссионером.
Помолившись, мы встали и прошли через другую дверь в монастырский двор. Затем повернули к зданию, находящемуся рядом с костелом. Поднявшись на второй этаж, мы вошли в комнату, где было уже несколько ребят. Миссионер, указывая на меня, сказал им:
— Вот еще одного товарища я вам нашел. Будьте все как братья.
Когда Скелтис оставил нас, я оглядел своих будущих товарищей. Одни были старше меня, другие — еще совсем дети. Некоторые одеты в гимназическую форму. Видимо, они были из зажиточных семей. Чуть поодаль стоял рослый паренек с угловатым лицом, одетый во все коричневое. Я подошел к нему, дружески улыбнулся и сказал:
— Как тебя звать?
— Ромас Юодейкис.
— Из Каунаса?..
— Нет!.. Из Казлу-Руды.
— Как ты попал в монастырь?..
— Меня продали.
— Как так — продали? — не понял я.
— Продали, да и только. Родители продали. А что, разве не могут продать ребенка?! Отец говорит, что меня бес принес и подкинул. Я, видишь ли, какой-то непутевый. Не боюсь даже с безбожниками говорить. А они ведь поносят бога. Умею ходить по натянутому канату, могу даже сделать двойное сальто. Говорят, что я неугомонный и неуправляемый. Думаю, что мне здесь не место.
— Если не нравится в монастыре, тогда иди в цирк, - сказал я, пораженный его талантами.
— Как же уйдешь, если отец истратил те денежки, которые получил у миссионера? Откуда их взять, если бы даже он захотел их вернуть?
— Сколько же за тебя уплатили? - спросил я с удивлением.
— Не знаю сколько, — Ромас пожал плечами. — Лошадь наша пала, так вот за эти деньги мы другую купили. Черную, у цыган...
— Так ты в монастыре все же останешься?..
— Не знаю. А куда податься? А ты?.. Убежишь?..
— Может, и убегу! Здесь как-то неуютно... Внезапно мне стало очень грустно, я так затосковал по братьям и родителям, что слезы сами хлынули из глаз...
2
Утром нас разбудил тихий звон колокольчика. Кто-то резко сдернул с меня одеяло. Я не сразу сообразил, где нахожусь. Протерев глаза, увидел, что все ребята стоят на коленях и молятся. Я вскочил и тоже стал на колени рядом с ними.
Перед нами на стене висел большой писанный красками портрет, на котором был изображен основоположник салезианского ордена святой Боско. Лицо его было спокойным, над головой — сияние. Рядом со святым, подобно нам, стояли на коленях несколько юношей. Один из них был негром, другой, чуть посветлее, — метисом, остальные — с узкоглазыми восточными лицами. К коленопреклоненным юношам с одной стороны приближался индус в тюрбане, с другой - индеец, голову которого украшали разноцветные перья. Над ними витали два ангелочка, игравшие на трубах, два других держали полотнище, на котором было начертано: «Omnia instau-rare in Christo» («Все возродим во Христе»).
Вскоре появился Скелтис и отвел нас в часовню.
— Священник Боско зрил в своих видениях также миссионеров-литовцев, — объяснил нам Скелтис во время заутрени. — Отныне и вы последуете по миссионерскому пути святого Боско.
— Слава святому Боско, — ответили мои новые друзья и углубились в молитву.
Молились мы недолго, как кто умел. Но вот Скелтис хлопнул в ладоши, велел подняться в спальню, заправить кровати, умыться и вообще навести порядок. Потом отвел нас в трапезную на завтрак. Обступив подковообразный стол, мы вновь перед едой восславили господа. Ели молча. Прошлое словно бы покидало нас.
После завтрака нас повели через площадь Ратуши в костел. В храме было девять великолепных алтарей. Мы шли вразнобой, и наши шаги гулко отдавались под сводами костела.
Подойдя к главному алтарю, мы стали на колени. В окно храма ярко светило утреннее солнце. Алтарь весь сверкал, статуи святых казались прямо-таки живыми.
— Вы зрите вершину Голгофы, а на ней распятого Христа, - объяснял сопровождавший нас миссионер. - У его ног распростерлась Мария Магдалина. Она была большая грешница, но, услышав проповеди Христа, осознала свои заблуждения, раскаялась, исповедовалась, и грехи ее были отпущены. И вы пойдете по пути Христа, неся людям исцеление и благодать.
— Мария Магдалина была любовницей Христа, - шепнул мне на ухо Ромас. - А всего она любила три сотни мужчин.
— Откуда тебе это известно? — спросил я с интересом, боясь лишь, как бы наше перешептывание не заметил Скелтис. — Врешь ведь!
— Видит бог, не вру, — Ромас ударил себя кулаком в грудь.
— Откуда ты это знаешь? Кто тебе говорил?
— Один безбожник. Говорю тебе, что слышал, как безбожники рассуждали об этом. А они о боге знают больше, да и больше рассказывают, чем ксендзы. Гораздо больше. Они даже умнее моего дяди настоятеля...
А миссионер продолжал объяснять:
- Чуть поодаль стоят ученики Христа - апостолы. Они распространяли Христово учение, были первыми миссионерами. И вы решили последовать их примеру. За миссионерскую деятельность апостолов Филиппа и Андрея язычники распяли, как Христа.
— Неужели и нас это ждет? — спросил я с беспокойством Ромаса, словно он все знал и мог объяснить.
— Не знаю, — пожал тот плечами.
— Ближе всего к Христу стоит апостол Симон, — продолжал свой рассказ Скелтис. — Это один из преданнейших учеников Христа. Распространяя христианскую веру, он обошел многие страны. Толпы людей следовали за ним. Мстя ему за это, язычники пронзили Симона копьем. А вот одесную Христа святой Иоанн Креститель. Он долго жил отшельником на скале, питался кореньями и прикрывал свое тело звериными шкурами. Это он стал призывать людей следовать по пути истинному. Именно он окрестил Иисуса Христа. За свои радения о приобщении людей к христианству он также тяжко пострадал. Помолимся же и попросим святых апостолов, чтобы они вдохновили нас, придали стойкости тем, кто готовится проповедовать и распространять учение Христово.
Меня уже не манили дальние страны. Я не хотел даже возносить молитвы первым миссионерам - апостолам. А если доведется столкнуться с язычниками... Ведь им ничего не стоит и нас распять на кресте или разрезать на куски. И мне почудилось, что вокруг нас понаставлено множество крестов. На одном из них распят я, на другом — Ромас.
— Убегу из монастыря, — не выдержав, шепнул я в испуге на ухо Юодейкису и оглянулся. Я знал несколько выходов из базилики, ведь меня здесь обучали катехизису. И дом наш недалеко от базилики. Если отец и вздует как следует, то это все же лучше, чем быть распятым на кресте.
— Не переживай, все это происходило очень давно, — ободрял меня Ромас. — Вряд ли мы повстречаем язычников... В наше время, рассказывал один безбожник, есть всякие религии. Все люди почитают богов, только все — разных. Наш бог самый что ни на есть лучший, поэтому его на других менять не станем. Так учит миссионер Скелтис.
Я успокоился.
— А сейчас пройдемте на середину храма, — сказал Скелтис. — Вы увидите фрески, рассказывающие о жизни других учеников Христа.
Мы неторопливо прошли к середине костела и сели на скамьи. Скелтис поднял руку и, указывая на одну из фресок, сказал:
— Видите там наверху картины? На них изображены лучшие ученики нашего спасителя Петр и Павел. Когда Христос воскрес и вознесся на небеса для вечной жизни, Павел был одним из фарисеев, которые преследовали первых христиан в Палестине. В то время Павел назывался еще Савлом. По поручению фарисеев он отправился в столицу Сирии город Дамаск, чтобы схватить христиан. Внезапно с небес разлился дивный свет и послышался голос Христа: «Савл, Савл! Что ты гонишь меня?» Потрясенный Савл, прибыв в Дамаск, не только не преследовал христиан, но и сам принял крещение. Его нарекли Павлом, и он стал распространять христианство. Павел проповедовал на Кипре, в Малой Азии, в Эфесе. За это его несколько раз бросали в темницу, избивали камнями, истязали плетьми. Однако Павел не отрекся от христианской меры.
В этих же краях проповедовал учение Христа и его любимейший ученик — апостол Петр. Фарисеи его также преследовали, а потом римляне схватили Павла и Петра и приговорили к смерти. На Ватиканском холме в Риме апостола Петра распяли на кресте вниз головой, а Павлу там же отрубили голову. Но голова его вновь приросла. Отрубили еще раз. Голова вновь очутилась на своем месте. И только в третий раз голова Павла была отрублена насовсем. Но многие из палачей, пораженные увиденным чудом, обратились в христианство... Позднее на том месте, где были замучены апостолы, папы создали Ватиканское государство. И вам доведется побывать в нем. Мои возлюбленные отроки, будете ли вы преданы Иисусу Христу? — торжественно вопросил миссионер, сверля нас испытующим взглядом.
— Будем! Будем! — ответили ребята, и их молодые голоса отражали высокие своды костела.
Я опустил голову и крепко сжал губы. Не миссионером, а инженером хотел я стать. Гораздо лучше строить дома, прокладывать железные дороги, чем читать людям проповеди.
А Скелтис продолжал нас испытывать:
— Не побоитесь умереть за Христа?
— Не побоимся! — звучал решительный ответ.
— Будете послушны повелениям святого отца?..
— Будем послушны!
— Я верю в вашу преданность церкви, — произнес с умильной улыбкой миссионер. — А теперь пойдемте в часовню святого Иоанна. Там мы увидим ангелов, которые будут сопровождать вас в дальние страны. Они будут вашими верными хранителями.
В молчании, опустив головы, мы пошли в готическую часовню, которая находилась в боковом нефе. На ее стенах были изображены три огромных ангела с прекрасными крыльями и золотыми ореолами над головами. Один из них держал крест, второй — якорь, третий — книгу. Ниже было начертано: «Fides», «Spes», «Charitas».
— Это вера, надежда и любовь, — пояснил Скелтис. — Если человек не отрекается от бога, эти добрые духи сопровождают его в течение всей жизни.
Я усомнился в истине слов миссионера. Неужели любовь, веру и надежду дают человеку ангелы? Кто же вызывает во мне сомнения, быть или не быть миссионером? Тоже крылатый дух? А может, дьявол?
«Бежать» — вновь мелькнула мысль, однако я но осмелился подняться. Побоялся. А кого? Не знаю, кого. То ли бога, то ли своего отца. Я в самом деле не знал кого, но очень боялся...
Вернулись мы из базилики молчаливые, задумчивые. Я не находил себе места. Отказался играть в мяч, не хотелось читать. Мы с Ромасом отошли подальше от изображения Христа и уселись на скамеечку.
— Бежим, — предложил я своему другу, надеясь, что он меня поддержит.
Но Ромас лишь как-то странно посмотрел, сощурив свои красивые глаза, и задумался.
— А куда я денусь?.. Отец опять погонит в пастухи. Стадо огромное. Одна беда с ним. Когда коровы начинают метаться от укусов слепней, носишься за ними из последних сил. Не удержишь стадо — хозяин прогонит. И отец, конечно, не приласкает. Несколько дней сидеть потом не сможешь. Надоело мне это. А здесь, в монастыре, водят нас по храмам, рассказывают такие красивые и печальные истории о святых. Да и кормят прилично. Только со всем соглашайся и прославляй господа бога. А если еще повезут в Италию или Францию... Не буду больше верить безбожникам. А ты что, сбежишь?! Тебе здесь не нравится? Все ходишь повесив нос...
— Я посещал курсы самообразования. Хочу стать инженером. Пойдем ко мне, мы живем неподалеку. Ты потом вернешься, а я останусь дома. Замолвишь за меня словечко. Пошли...
— Нет, не пойду. Непослушание - это грех. Выгонят из монастыря. А отец не сможет вернуть деньги, полученные за меня. Он меня частенько кнутом учил. Хоть немного разума втемяшил...
- Ну, будь здоров, — неуверенно произнес я и поднялся, все еще не зная, что же мне делать, как поступить. - Напиши мне...
- Писать я буду. А может, останешься? Будем с тобою дружить.
- Не могу. Мне страшно даже подумать, что куда-то увезут. Я никогда еще из дому не уезжал...
- Я тоже...
- Не знаю, хорошо ли, плохо ли делаю, однако... Ну, будь здоров...
Больно было покидать нового друга, которого, казалось, знал давным-давно. Но перед глазами вновь возникли фрески, виденные в костеле, вспомнились рассказы о муках апостолов. Дрожь пробежала по телу. Я с малых лет не переносил боли.
Ромас с предосторожностями проводил меня до калитки в монастырской стене. Я глянул на него. Его глаза были полны слез. Я чувствовал, что Ромас мне завидует. Не выдержав моего взгляда, он прикрыл ладонями глаза и побежал в сторону костела.
Я подошел к дверям, глубоко вделанным в каменную стену, и нажал на массивную ручку. Где-то в отдалении приглушенно прозвучал звонок. Я и не заметил, как появился монах и спросил:
- Куда это ты, братец, собрался?..
Растерявшись, я не знал, что ему и ответить. Но тут же совладал с собою:
- В базилику. Помолиться у креста спасителя.
- А разрешение ты испросил? Я молчал.
- Тот же Христос и в нашем храме, братец, — сказал монах, ехидно улыбаясь. — А молиться, конечно, нужно. Молитвы очищают, даруют сердцу благодать.
Посрамленный и расстроенный неудачей, я повернул обратно, осматривая в то же время каменную стену. Преодолеть такую высоту было немыслимо, тем более что на верху стены блестели вмурованные в нее осколки стекла. Я понял, что из монастыря мне не выбраться.
Было очень стыдно вновь встретиться с Ромасом, но разве я виноват в том, что не смог убежать. За нами повсюду следит недремлющее, всевидящее око всевышнею. Увы, за ошибки приходится расплачиваться.
Я медленно побрел в монастырский храм, отыскал молящегося Ромаса и опустился рядом с ним на колени. И словно оправдываясь, прошептал ему на ухо:
— Нас зорко стерегут ангелы-хранители...
— Да будет на то святая божья воля. Не придется мне и писем тебе писать. Помолимся, чтобы сердце успокоилось.
И мы склонили головы перед изображением Христа.
3
На следующий день в нашу спальню привели еще нескольких ребят. Теперь наша группа стала довольно многочисленной. Прошло несколько недель. Я уже почти смирился со своей судьбой и даже раскаивался, что хотел сбежать из монастыря.
Перед отправкой на вокзал нас повели в костел помолиться. Только мы спустились по лестнице вниз, как я заметил возле себя монаха. Он не отходил от меня и в костеле. Я недоумевал, чего он пристал ко мне. Неужто стережет, чтобы я не сбежал?..
Миссионер Скелтис, произнося прощальную проповедь, упомянул в конце ее, что кое-кто из ребят не держит данного слова. Я понял, что речь идет обо мне, и не знал, куда девать глаза. Вернувшись из костела,я не вытерпел и, подойдя к миссионеру, попросил прощения:
— Меня очень напугали эти распятия в базилике... Вот я и не выдержал. Простите меня.
— Ты нарушил свое слово, — сказал Скелтис. — Знай, сын мой, что отречение от данного слова есть зародыш каждого греха. Старайся побороть дурные намерения, которые поощряет сатана. Не оглядывайся назад! Стремись всем своим умом и сердцем к душевной уравновешенности, и ты станешь хорошим воспитанником монастыря.
Видимо, миссионер не поверил в искренность моего раскаяния. По пути на вокзал приставленный ко мне монах не отходил ни на шаг, следуя рядом со мною как тень.
Когда мы вошли в вагон, монах остался на перроне. Скелтис позвал меня в свое купе. Я устроился у окна вагона и тайком показывал язык своему «конвоиру». Из-за него я ничего не видел, когда шел на вокзал, не смог даже проститься с улицами, где продавал газеты. Лучше бы пригласили родителей и братьев проститься со мной.
Паровоз дал гудок, вагоны дернулись, и мы тронулись в путь. Вскоре проехали железнодорожный мост над Неманом, в стороне остался поросший кустарником крепостной холм, куда мы с братьями бегали играть. И вот наконец поезд промчался через овраг, образованный речкой Ийесей, и покатил среди полей.
Город моей юности, как и время, прожитое в нем, постепенно отдалялся. Сердце бередила щемящая тоска по родным местам и близким.
Миссионер Скелтис, сидевший рядом со мной, сказал:
— Путь наш дальний. Чтобы было чем заняться, я захватил с собой разные игры. Но перед тем как приступить к играм, следует выбрать мне помощника. Иди созови мальчиков.
Я был удивлен, что он послал именно меня созывать друзей. Значит, доверяет. А может быть, испытывает? Я вскочил, будто подброшенный, побежал сначала в одну, затем в другую сторону вагона и сказал, чтобы все поторопились в наше купе.
Когда мальчики собрались, Скелтис объявил:
— Моим помощником предлагаю избрать Виктораса. Ребята зааплодировали и стали кричать «ура!».
Я был поражен: такое доверие! Почему он так быстро изменил свое мнение обо мне? Я тогда еще не знал коварства взрослых: если хочешь привязать к себе, назначь старшим.
- Викторас, этот чемодан теперь в твоем распоряжении, — заявил Скелтис. — Но играть еще не торопитесь. Вот пересечем границу с Германией, выполним все пограничные формальности, тогда и начнете. Времени будет предостаточно.
Мы не могли оторвать глаз от окон вагона, все смотрели, как мимо проплывали холмы и овраги. Поезд промчался через городок Кибартай, и мы остановились перед мостом через речку Лиепону. В вагон вошел пограничник в зеленой форме. На пуговицах его шинели и на пряжке ремня мы увидели изображение витязя на коне и с мечом в руке. Нам стало ясно, что мы окончательно прощаемся с родиной и нашими близкими.
Поезд вновь тронулся. Проехав мост, мы очутились в городке Эйткунен и опять остановились. Теперь в вагон вошел уже другой пограничник. На пряжке его ремня были выбиты слова „Gott mil uns". „Может быть, он из крестоносцев или же потомок тех, кто нападал на Литву?" - подумал я. Пограничник казался мне неприятным человеком.
- Bitte, Ihrе Passe! - произнес он. - Kinder! Meine lieben Kinder!
Принимая от нас паспорта, он заговорщицки подмигивал нам и хитро улыбался. Каждому из нас он дал по шоколадной конфетке и значок с изображением свастики.
«Фашист», — подумал я. В литовских газетах я не раз читал о немецких фашистах. Они обучают школьников военному делу, хотят сделать из них солдат.
Когда поезд тронулся, мы стали еще пристальнее смотреть в окна. За городом Эйткунен появились аккуратные усадьбы с крышами из красной черепицы, обсаженные лапчатыми елями. Никаких заборов, все красиво, добротно, все на своем месте.
На клине спелых яровых мы увидели странную большую машину. Никто из нас такой еще не видывал. Миссионер пояснил:
— Это комбайн. Он одновременно и убирает, и молотит, и даже зерно очищает. Не знаю, есть ли такие машины в Литве?..
Казалось странным, что на полях не видно лошадей. Везде либо посеяно, либо убрано, а животных нет. И в городах дома были другие, чем в наших краях. Все они с островерхими крышами, а стены словно прострочены белыми швами. Многие дома с мансардами и застекленными верандами.
Неподалеку от городов виднелись громадные замки. Одни красные, из обожженного кирпича, другие сложены из серого камня. Они горделиво стояли, окруженные купами высоких деревьев.
— Видите, какие мощные замки построили крестоносцы, - заметил миссионер. - Ни враги, ни время не смогли их разрушить. Отсюда крестоносцы нападали на чужие земли. Но литовцы, особенно жмудины, храбро отражали нашествия крестоносцев, хотя наши замки в основном были деревянные. Поэтому-то они и разрушились, не выдержав натиска столетий, а немецкие, как видите, стоят до нашего времени.
В конце концов нам надоело смотреть в окна вагона, так как виды в основном повторялись и мы уже привыкли к ним. Захотелось поиграть. Я открыл чемодан Скелтиса. В нем были лото, шашки и даже шахматы. Но меня больше всего восхитили стрелы с пестрым оперением. Таких я еще не видел, разве что в кино у индейцев.
- Давайте устроим стрельбище и проведем соревнования, — предложил я ребятам, вынимая стрелы и трубочки к ним. Все с радостью согласились.
В коридоре вагона мы поставили один на другой два чемодана. К верхнему прикрепили мишень и поочередно стали выдувать стрелы через трубки. Стрелы летели то вниз, то вверх, то в сторону. Но иногда удавалось попасть и в красный кружок в центре мишени. Тогда нашей радости не было предела. Больше всех очков набрал Ромас. Миссионер Скелтис вручил ему образок святого Боско. Многие из нас позавидовали Ромасу.
Этими стрелами мы играли всю дорогу, к другим играм даже не притронулись. Не раз побеждал и я.
За окнами вагона чаще стали появляться высокие холмы, а потом и горы, поросшие буками, каштанами, дубами. Вдруг один из мальчиков воскликнул:
- Ой, какая высотища!..
Мы припали к окнам вагона. Вдали показались огромные скалы из красноватого гранита. Среди них уходила в небо высоченная гора с белой, сияющей вершиной. Было видно, как с нее мчались вниз речки, словно дрожащие серебряные косы.
— Вот мы и достигли Альп, - обрадовался Скелтис. — А эта гора, которую вы видите, называется Монте-Роза. Ее вершина поднялась над уровнем моря почти на пять километров. Это одна из красивейших альпийских вершин. Не всем
выпадает счастье увидеть ее, обычно она закрыта тучами. Можете радоваться, вам повезло...
Горы сменили альпийские луга, покрытые пестрым разноцветьем. То тут, то там паслись стада овец. Неожиданно в вагоне стало темно, стук колес усилился, стало как-то не по себе и даже жутко.
— Мы проезжаем под Монте-Роза! — поспешил объяснить нам Скелтис.
Но вот опять стало светло, засияло в окнах солнце. Не успели мы оглянуться, как та же гора появилась теперь с другой стороны. И вновь мы нырнули во тьму. Нас восхищала и волновала быстрая смена видов. Все проплывало перед нашими глазами, как на экране кино.
Завороженные неописуемой красотой, мы забыли о том, куда направляемся, под чьей опекой находимся и кем нам предстоит быть. Мы даже не заметили, как миновали итальянскую границу. Кто-то проверял документы, что-то спрашивал. За нас отвечал Скелтис.
Постепенно горы начали удаляться, а скалы вообще исчезли. Все чаще стали появляться широкие долины, где пасся скот. На одной из равнин мы увидели дома с красными черепичными крышами. За ними виднелись высокие заводские трубы. Клубы серого дыма уходили вверх, в прозрачный, чистый воздух.
— Вот мы и приехали, — радостно сообщил нам Скелтис. — Это Турин.
Поезд подкатил к крытому закопченному перрону. Мы засуетились, стали собирать свои вещи. Когда все вышли в коридор вагона, я осмотрел купе — не забыли ли мы чего. Нашел несколько книг и даже личные вещи.
Мы вышли на перрон. Люди торопились, толкались, покрикивали, все казалось необычным, чужим. Мы жались друг к другу, чтобы не потеряться. Это тебе не Каунас и тем более не Казлу-Руда. Если потеряешься в толпе, вряд ли тебя кто отыщет...
Нас встречал плотного телосложения монах с торчащей вперед бородой и в широкополой шляпе. Он подошел и поразил нас, поздоровавшись по-литовски:
— Добро пожаловать, братья! Вы не устали?
— Нет!.. Не устали!.. - закричали все, как один, удивляясь тому, что и здесь нашлись соотечественники. - Здравствуйте...
- Вот и прекрасно! Меня зовут Ионас Бирбилас. Я из-под Луоке в Жемайтии. Приехал в Италию таким же мальчиком, как и вы. Ну, пошли в автобус.
Следуя за ним по пятам, чтобы не потеряться, мы вышли на привокзальную площадь. Здесь стояло множество разных машин. Нас привели к старенькому облупившемуся автобусу.
Взобравшись в машину, мы уселись на скамьях вдоль кузова, а вещи сложили посередине. Появился еще один монах. Но этот приветствовал нас уже по-итальянски. Он сел за руль в кресло с высокой спинкой, затем снял с шеи медальон на цепочке, поцеловал его и повесил перед собою.
«Вероятно, ехать опасно», - подумал я и, наклонившись, перекрестился украдкой. Сатана креста боится, а ведь монахов, как известно, преследует несколько дьяволов. Так нам говорил Скелтис.
Наконец автобус заурчал, зачихал и тронулся.
Проезжая мимо домов, мы время от времени видели между ними то приближающуюся, то отступающую, а иногда заслоняющую солнце гору. Я даже подумал с испугом, как бы нас не повезли на ее вершину, монахи ведь нередко живут в труднодоступных местах. Запрут там, и уже больше никогда не видать тебе мира. И я вновь стал сожалеть о том, что не сбежал в Каунасе.
Тем временем наш автобус, обогнув гору, подъехал к кварталу, который представлял собой территорию монастыря. Помимо административных зданий, гимназии, духовной академии, ремесленного училища на ней величественно возвышалась базилика пресвятой девы Марии - заступницы христиан. Во дворах и на улицах было много монахов в черных рясах и семинаристов.
Наш автобус остановился у общежития. Водитель снял медальон, поцеловал его и вновь повесил на шею, как бы благодаря бога за благополучное возвращение. Разобрав свои чемоданы, мы вышли из автобуса и тесным кружком собрались вокруг Скелтиса. Он внимательно оглядел нас и, словно извиняясь, сказал:
— Я прощаюсь с вами, мальчики. Возвращаюсь в Литву. Теперь же вас будет опекать Ионас Бирбилас. Слушайтесь его, как родного отца. Я верю, что вы вырастете хорошими, благовоспитанными, преданными матери-церкви миссионерами и я буду вами гордиться. Да поможет вам учиться и расти святой Боско. Каждый вечер вспоминайте меня в своих молитвах.
Он крепко поцеловал каждого из нас в щеку. Потом, помахав рукой, стал удаляться, изредка оглядываясь, и вскоре скрылся за углом здания семинарии.
Не желая уступать своих обязанностей, я подошел к новому наставнику и, ничуть не стесняясь, заявил:
— Я являюсь пресвитером. Если что будет нужно, я помогу вам.
Бирбилас обнял меня за плечи, привлек к себе и, легонько похлопав по щеке, сказал:
— Во-первых, ты был избран не пресвитером, а препозитом, то есть старшим в группе, старостой. Пресвитер — это старший священник, настоятель. Тебе еще далеко до него, ох как далеко. Во-вторых, препозитом тебя избрали только на время дороги. Здесь, в монастыре, мы сами распределим, кого куда. Одни будут учиться в гимназии, другие обучаться ремеслу, тем же, кто вообще лишен способностей, придется стать простыми рабочими. Пока что все вы еще без звания, — усмехнулся воспитатель. — А сейчас прошу на третий этаж, отдыхать. Вы устали с дороги.
Всей группой мы направились в общежитие. Я был глубоко разочарован и обижен.
4
Утром следующего дня нас разбудил колокольчик, но никто не торопился вставать. Ребята потягивались, зевали, ворочались. А я по-прежнему таил обиду на нового наставника. Повернувшись на другой бок, я попытался задремать. Но кто-то сдернул с меня одеяло. Я даже не шелохнулся. Если я больше не староста, то зачем показывать пример? Пусть другие стараются доказать, что они лучше меня.
— Захворал, что ли? — услышал я голос Бирбиласа. — Новички, которые встают последними, обычно моют полы. А чтобы они не забыли об этом, в их личную карточку вписывается минус. А это, санта Барбара, не плюс!
Я разомкнул веки и нехотя поднялся. Не хотелось получить замечание, но я понял, что мыть полы все же придется. Может быть, прикинуться больным? А вдруг приведут врача и он не обнаружит болезни? Могу схлопотать два минуса.
Кряхтя как старик, я пошел в комнату для умывания, побрызгал лицо водой и последним отправился завтракать.
Трапезная была в другом корпусе. Здесь питались монахи, новиции и рабочие. Нам подали традиционные итальянские макароны с подливой, небольшую кружку кофе и бутерброд. Хотя такого завтрака дома я не получал, он настроение мне не поправил. Один из учеников читал по-итальянски выдержки из священного писания, приуроченные ко времени принятия пищи. Я ничего не понял и чувствовал себя совсем потерянным. Теперь я уже злился на себя и на родителей, которые уступили настояниям Скелтиса. Злился и на наставника Бирбиласа за то, что он меня обидел.
Когда мы вернулись в спальню, наставник объявил:
— Сейчас все мы пойдем знакомиться с нашим монастырем, а Викторас помоет полы в спальне, комнате для умывания и туалете.
И группа ушла. Я сел на краю кровати и, опустив голову, мстительно думал:
«Не буду мыть полы, не буду чистить туалет! Это же унизительная работа. За что меня так наказывают?»
Однако, несколько успокоившись, я отыскал тряпку, принес из кухни теплую воду, но все еще тянул с уборкой. Я опять уселся на кровати и даже не почувствовал, как моя голова склонилась на подушку и я сладко уснул. Во сне я чувствовал себя таким счастливым!..
Мне снилось, что я нахожусь в великолепном зале. Ярко горят огромные люстры и множество свечей. Но вот появился ангел. Он обратился ко мне и предложил отправиться в Альпы. И вот я уже на вершине горы Монте-Роза. Внезапно поскользнувшись, я полетел в бездонную мрачную пропасть. В страшном испуге я отчаянно закричал: «Спасите!»
Я проснулся, открыл глаза и увидел стоящего рядом наставника Бирбиласа.
— Второй минус, санта Барбара, — неодобрительно произнес он.
— Не хочу мыть полы, — ответил я уныло. — Не хочу и не буду мыть. Я приехал учиться, а не работать.
— В уставе ордена сказано: „Вы должны будете пересилить свой разум, направить свои помыслы на то, чтобы по своей доброй воле не допустить те из них, которые не будут соответствовать избранному призванию. Необходимо пригвоздить к кресту Христову и свободную волю, дабы с этого самого времени не употреблять ее по своему усмотрению. Ибо всю свою жизнь вы должны будете лишь почтительно повиноваться". Значит, придется преодолеть себя и подчиниться уставу, - и обратился к Ромасу: - Помоги своему приятелю. Вдвоем будет веселее.
Юодейкис посмотрел на меня своими добрыми глазами, вроде как бы сочувствуя. Он взял тряпку и стал протирать пол. Немного погодя вложил тряпку в мои руки и сказал:
— Попробуй! Это совсем не тяжело...
Я нехотя взял ветошь, наклонился и, пересилив себя, стал протирать пол.
— А мы были в комнате святого Боско - в музее, — похвастал Ромас. — И в базилике были. Видели святые мощи.
Я внимательно слушал, но старался не показать, что мне это интересно.
— Экая невидаль — музей, — обронил я. — В Каунасе я побывал в нескольких. В одном показывали зверей, а другой был военный.
Закончив работу, мы вышли во двор. Ребята играли в футбол. Я не хотел присоединяться к ним, поэтому стал в сторонке и только наблюдал. Но вот ко мне подбежал монах, руководивший игрой, и подал мяч. Я незаметно втянулся в игру, и обида постепенно прошла. Когда мы кончили играть, я подошел к Ромасу и попросил:
— Отведи меня в комнату святого и в базилику...
— А если зайдет наставник?
— Сейчас же свободный час. Мы быстренько.
— Тогда бежим!
И мы припустили по узким улочкам. Преодолев ряд галерей, мы увидели здание редакции газеты „Салезианские новости", на которое нам указали, когда мы ехали с вокзала. Войдя на лестничную площадку, мы мигом поднялись на третий этаж, но двери музея были закрыты. Я наклонился и приник к замочной скважине. В комнате стоял простой письменный стол, пара стульев, на стене висело несколько фотографий. В углу узенькая кровать, а над нею книжная полка. Я больше ничего не мог рассмотреть. Никакого впечатления!
Кажется все так скромно, просто. А какой монастырь создал! Со всего света собираются сюда юноши. Из этих стен вышло столько священников, миссионеров, епископов и даже кардиналов.
Мы сошли вниз и направились к базилике. Рядом с ней стоял бронзовый памятник святому Боско. И здесь, как и на картинах, святого окружали дети бедняков, которых он благословлял.
Базилика показалась мне громадной. Рядом с ней я почувствовал себя таким маленьким, ничтожным 'и думал о том, какой же бог всемогущий.
Двери были приоткрыты, и мы вошли в храм. Он был пронизан светом различных оттенков, струящимся сквозь цветные оконные витражи. Высоко, к самому своду, уходили мраморные колонны, сверкала позолота алтарей. В храме было множество картин и статуй, изображающих святых. На некоторых из них висели маленькие серебряные и позолоченные сердечки, руки, ноги. Это были, как я впоследствии узнал, дары святому в благодарность за совершенное им чудесное исцеление. Значит, базилика была не только зданием, где возносились молитвы, но и местом, где совершались чудеса.
Один из алтарей украшало громадное изображение святого Боско. Под ним стоял застекленный саркофаг, внутри которого находилось тело святого. Вздрогнув, я застыл пораженный. Я никогда раньше не видел мощей.
— Ведь Боско давным-давно умер. Разве это он? — усомнился я.
— Наставник говорил, что он умер сорок лет назад.
— И за это время тело не сгнило? — продолжал я удивляться.
— Потому что он святой. Наставник говорил, что если мы станем такими же честными, обратим многочисленных язычников в христианство, то заслужим такую же славу.
— А там, гляди, второй гроб. Кто в нем похоронен?..
— Мария Мазарели. Посмотри, если хочешь.
Мы приблизились ко второму саркофагу и сквозь стекло увидели лежащую в гробу монахиню.
— А кем она была? — опять спросил я Ромаса.
— Помощницей святого Боско. Она создала женский монастырь пресвятой девы Марии. Воспитанницы этого монастыря вместе с миссионерами Боско работают в далеких миссиях.
Казалось, что Мазарели только что умерла, а может быть, она даже и жива.
— Смотри, смотри, - дернул я Ромаса за рукав. — Ее лицо вроде бы подкрашено.
— Что ты! — отпрянул он. — Это только артисты цирка красятся. Я видел, когда они приезжали в Казлу-Руда. Святые ведь не артисты.
— И Боско напудренный, — не унимался я. - Пойдем,
увидишь.
— Обязательно надо сотворить молитву, если мы хотим быть хорошими, — наставлял меня Ромас. — Тогда благословение святых всегда будет нам сопутствовать. Так учил наставник.
И мы преклонили колени перед останками святого Боско. Я молился о том, чтобы как можно скорее начать учебу в гимназии, а закончив ее, уехать миссионером в Америку. И чтобы мне помогали монашки-литовки.
Когда мы вернулись на игровую площадку, нас там уже поджидал наставник. Он помахал нам рукой.
— Санта Барбара, ишь ты, пропали без вести, — выговаривал он нам. - Каждому запишу по минусу.
— За что? — возмутился я. - Мы ведь молились в базилике.
— Это правда. Мы долго молились у святого Боско и святой Мазарели, — подтвердил Ромас. — Ведь вы, наставник, говорили, что каждая молитва дает искупление грехов.
— Но молитва бессмысленна, если отсутствует послушание. Святой Бернард говорил: «Лучше умереть, чем утерять послушание». Последуем примеру Иисуса Христа, которого бог послал на смерть во имя спасения людей. Главная добродетель - это победить самого себя и стать безоговорочно послушным!
Итак, все под запретом. Ничего нельзя делать самому, только исполнять. Испрашивай разрешения на каждый свой шаг. Да разве можно терпеть такие муки!
— Разве и в церковь нельзя пойти без разрешения?.. — продолжал я с грустью в голосе. - Лучше было тогда сюда и не ехать...
— Возражения, как и непослушание, не украшают будущего миссионера, — авторитетно заявил наставник. - В уставе говорится, что, «подчиняясь старшему, ты как бы отвечаешь на голос самого Христа и должен бросить все, даже букву, которую начал, но не успел написать». Нам нужны люди, преданные всем сердцем, всем разумом. А тебе самому, санта Барбара, не лучше ли стать ремесленником? У них гораздо свободнее, а в миссию поедешь вместе со священниками. Какая тебе работа по душе? Может быть, садовода? Сможешь создать при миссии плантации бананов, а то и сахарного тростника.
— Он ведь городской, — заметил Ромас. — Сельский труд ему незнаком.
— Это хуже, — задумался Бирбилас, но вдруг спохватился. — Нечего совать свой нос в чужие дела. Не видно, чтобы и ты был преисполнен послушания. Не предложить ли и тебе какое-нибудь ремесло...
Наставник не знал, что еще сказать. Воцарилось гнетущее молчание.
— А может быть, пойдешь учиться на типографского наборщика, санта Барбара, — наконец предложил он мне. — Будешь печатать „Салезианские новости" на литовском языке. Ты ведь, кажется, имел дело с газетами. Подумай!
Я ничего не ответил. Сделанное предложение было так неожиданно. Я ведь посещал курсы самообразования и окончил бы их. Конечно, дальше учиться было бы нелегко, но, может, дали бы какое-то денежное пособие или вообще кто-нибудь помог бы мне и я бы стал доктором либо инженером. Неужели теперь мне предначертано богом стать всего лишь наборщиком. Чем я разгневал господа? Непослушание! Вот в чем моя вина. Не послушаешься - никуда не попадешь! Могут еще и в ремесленники не определить, тогда вовсе ничему не научишься. И вообще неизвестно, кем станешь в жизни. Итак, мои надежды рушатся.
Все это меня очень угнетало. Несколько дней я ходил как в воду опущенный. За что я ни принимался, все валилось из рук. Мне не хотелось есть, а по ночам я не мог уснуть. Часто слезы, словно горошины, катились по щекам. Я очень много размышлял, но так и не решил, что же делать, как поступить.
И сейчас, рассказывая это, вспоминая обо всем этом, я не могу понять, как смог тогда выдержать.
Ромас видел, как мне тяжело. Он помогал выполнять порученную мне работу, частенько делал ее за меня. Однажды ночью он пробрался к моей кровати и предложил:
— Пойдем к главному ректору монастыря Филиппу Ринальди. Он ведь здесь самый старший. Пожалуемся. Он не позволит тебя обижать...
— Но ведь это опять же непослушание. Слышал, как нам объясняли, что без него не сможем обрести спасения? Ректор может и не принять, а наставник еще больше разгневается. Миссиям в первую очередь нужны ремесленники. В читальне я листал «Салезианские новости» и обратил внимание на статью ректора, где говорилось, что для миссий необходимо подготовить побольше агрономов и техников.
— Но ведь обещали же! — продолжал подбадривать меня Ромас. — Помнишь, как вчера объяснял наставник. Вначале было слово, слово бога, как и Скелтиса, а потом уж только обещанный мир. Но тебе этого мира уже не обещают. Так для кого было предназначено это слово?
Утром, когда мы вернулись после молитвы из базилики, наставник велел нам идти в трапезную, а сам куда-то отправился по делам. Когда мы проходили мимо здания, в котором находился ректорат, я глянул на Ромаса. Он кивнул головой. Мы метнулись в подъезд и помчались вверх по лестнице. Вскоре мы очутились в просторном коридоре и, запыхавшиеся, с волнением и дрожью постучали в двери кабинета ректора. Я уже хотел было бежать назад, но в это время двери открылись и появился наш наставник.
— А вы здесь зачем? — от удивления он округлил глаза и не знал, что делать: прогнать нас или впустить. Из глубины комнаты послышался голос, приглашающий войти, и мы оба шмыгнули в кабинет.
За огромным столом сидел плотный монах в черной рясе. На его носу поблескивали очки в золотой оправе. Увидев нас, он тоже был удивлен. Стало ясно, что не нас он надеялся здесь увидеть.
— Что вам надобно, дети мои? — спросил он, изучающе глядя на нас, словно желая заглянуть в наши души. — Может быть, вас кто обидел? Не бойтесь. Если можно будет помочь, поможем...
Мы с Ромасом стояли в оцепенении. Я не смел говорить при воспитателе. Мне чудилось, что вот сейчас нам с Ромасом не только поставят по минусу, но и балл по поведению снизят. Гимназии не видать не только мне, но и Ромасу. Зачем он встревает в мои дела? Может быть, он такой смелый оттого, что его дядя священник. Его меньше заставляют работать, не следят за ним и... не ставят минусов. Тех, у кого родственники - ксендзы, Бирбилас опекает, а тех, кто не имеет заступников, норовит всячески ущемить.
Ромас осмелился первым:
— На духовных занятиях наставник говорил нам, что слово свято. Миссионер Скелтис обещал, что Викторас будет учиться в гимназии, а сейчас ему предлагают стать наборщиком. Значит, слово перестало быть свято?
Конечно, мы очень плохо говорили по-итальянски, поэтому, произнесши одно-два слова, Ромас смотрел на наставника, а тот ему подсказывал. Не дождавшись решения ректора, Бирбилас поторопился сказать, что мои родители — люди бедные, не смогут оплатить учебу. Кроме того, я непослушный, часто возражаю, стараюсь казаться умнее, чем есть на самом деле. Все эти отрицательные черты характера в будущем, несомненно, помешают мне стать хорошим руководителем миссии.
Ринальди долго молчал, что-то про себя обдумывая, стараясь вникнуть в суть дела. Я стоял замерев и опустив глаза, голова шла кругом. Я презирал себя.
— Дорогой сын, — обратился ко мне ректор. - Слово воистину свято. Кто ему верит, того никогда не обманут. Но знай, Викторио, в гимназии легко не будет. Придется хорошенько изучить латинский, итальянский и греческий языки. Наряду с общим гимназическим курсом придется изучать и духовные науки. Надо будет и с медициной познакомиться. Не повредит и знание музыки. Сможешь ли справиться? Но попробовать, конечно, нужно...
Мне показалось, что я не расслышал и неправильно понял ректора. Неужели слово действительно может быть чудотворным?.. Меня приняли в гимназию!.. Я не чувствовал ног под собою, забыл, где и нахожусь. Но вот я пришел в себя, бросился к ректору и поцеловал его руку. Я был бесконечно счастлив и благодарен.
— Идем! — Ромас потянул меня за рукав. Попрощавшись, мы стремглав выскочили из кабинета, оставив там растерянного наставника.
5
Вскоре наша группа распалась. Будущих гимназистов увезли в новициат в городок Пероса-Арджентина. Мы ехали на том же дряхлом автобусе, мотор которого часто глохнул. Дорога была в рытвинах, разбита машинами. Меж высоких скал поблескивали многочисленные речушки. Изредка попадались большие кирпичные усадьбы. Иногда дорога петляла у опушки леса.
Мы обгоняли крестьян, едущих на двуколках, в которые были запряжены мулы или ослики. Встречались охотники верхом на лошадях, с ружьями, держащие на поводке гончих собак.
Проехав большую часть пути, наш автобус стал подниматься в гору. Вскоре у подножия горной гряды мы увидели шахтные сооружения. И только когда вечерние сумерки скрыли вершины гор, мы въехали в город. За оградой из серого камня виднелись домики с плоскими крышами. Кое-где сквозь густую листву деревьев виднелось развешанное белье.
Наша машина покатилась по пригороду, так и не повернув к центру. Монастырь, окруженный высокой каменной стеной, стоял, упершись в огромную скалу. Дальше начинались Альпы.
Нас встретил привратник-монах, открыл тяжелые металлические ворота, и мы въехали на просторный двор.
Наставник Бирбилас отвел нас в общежитие. Только мы успели разместиться, как послышался звон колокольчика, призывающего к вечерней молитве. В алтаре церкви я вновь увидел изображение святого Боско в окружении мальчиков. Сейчас он показался мне гораздо более близким. Я истово ему молился, веря в то, что ив дальнейшем он будет охранять меня.
Помолившись, я огляделся. Рядом со мною стояли на коленях незнакомые ребята. Впоследствии выяснилось, что это - чехи. Все они были одеты в черную форму с высокими, как у священников, воротничками. Они тоже поглядывали на нас и перешептывались.
«Интересно, как они сюда попали, — подумал я. — По своему желанию? А может, и они были проданы или просто отданы миссионерам?..»
В заключение мы прочитали общую благодарственную молитву. Слышалось лишь невнятное бормотание. Я был удивлен и подумал, как это бог различает и понимает, чья это молитва, хотя нам и объясняли, что бог «бесконечно мудр». Мне захотелось громче молиться, чтобы бог услышал нас первых и понял, что наша молитва усерднее других.
Ужинать нас отвели в трапезную, которая находилась в подвалах церкви. Мы расположились за общим столом вместе с чехами. Их дежурные принесли нам по мисочке успевших надоесть макаронов, посыпанных тертым сыром. По случаю знакомства каждому из нас преподнесли по рюмочке итальянского вина. Но как познакомиться, если говорить по-итальянски никто из нас почти что не умел? Пришлось обменяться лишь дружелюбными улыбками.
После ужина, возвратись в общежитие, мы почувствовали усталость. Все потихоньку дремали. Но воспитатель повел нас на спортивную площадку, где были установлены баскетбольные щиты, сооружены обнесенные сеткой теннисные корты, беговые дорожки, качели...
Мне так захотелось прилечь на недавно скошенную лужайку, но я побоялся, что заработаю новый минус. Спустя некоторое время нас построили в шеренгу на поверку. После вызова своей фамилии каждый отвечал по-латыни:
- Adsum! Есть!
Потом все побежали в комнату для умывания. В комнате на скамейках были сложены деревянные шайки, на стенах укреплены краны. Мальчики толкались, смеялись, брызгались водой. За нами внимательно наблюдали воспитатели.
Наспех умывшись, мы пошли в спальню. Мне хотелось тотчас же упасть на кровать и уснуть. Но наставник построил нас и сказал:
— Сейчас вы можете сесть на кровати. Сложите на коленях руки и прослушайте слова господни.
После того как мы присели на кроватях, наставник раскрыл большой молитвенник и стал читать Символ веры. Мы же следили за ним и громко повторяли:
«Верую, господи, во все, что ты сотворил и во что велел нам верить посредством нашей святой церкви, потому что ты, будучи сама истина, не можешь ошибаться либо вводить других в заблуждение. Ты есть наша вера и свет».
Наставник оторвал глаза от книги и осмотрелся. Заметив, что один из воспитанников облокотился на колени, он подошел к нему и, ударив по щеке, погрозил пальцем. Бедняга в испуге вытаращил глаза.
А Бирбилас продолжал читать дальше: «Я люблю тебя, господи, всем сердцем своим, всею душою, всем разумом, всеми своими силами, ибо ты бесконечно добр, бесконечно достоин любви и величайшего уважения. Посредством молитвы ты даешь нам духовную пищу, подобно тому как даешь хлеб нашей плоти. Молитва — это таинственная лестница, по которой можно достичь твоего трона и поведать тебе о своих делах».
Я кусал губы, чтобы не заснуть. Чувствовал, как немеют колени, но не смел оторвать глаз от наставника, хотя и ничего не слышал, что он там бормочет под нос.
«Когда же кончатся эти муки!» — в раздражении думал я и вздохнул с облегчением вместе со всеми, лишь когда услышал слово «аминь».
Я уже хотел было повалиться на бок, но наставник продолжал:
— За салезианскую конгрегацию и за всех замученных миссионеров прочтем по-латыни трижды молитву во здравие девы Марии и трижды заупокойную молитву.
«Кончатся ли когда эти молитвы? - я весь дрожал от злости. — Можно с ума сойти».
И опять я включился в общий нестройный хор.
Я и не заметил, как голова склонилась на грудь, и, только получив пощечину, раскрыл глаза и увидел рядом с собою черную рясу. Сильные пальцы Бирбиласа схватили меня за ухо. От боли я закричал:
— Sanctificetur nomen tuum.
— Что за молитву ты читаешь? - разозлился наставник. -У, бессовестный!
Только тогда я понял, что стал читать не ту молитву. Неужто опять будет минус? Кроме того, из гимназии могут исключить... Наконец молитвы закончились. Я забрался под тонкое одеяло, укрылся с головою и уснул.
Внезапно кто-то резко сдернул одеяло с головы. Неужели пора вставать к утренним молитвам? Ничего не соображая, я огляделся... Мальчики легонько посапывали, вокруг царила тишина, только горел ночник.
— Положи руки поверх одеяла, — услышал я голос наставника. — Если держать руки под одеялом, можно потерять целомудрие. Монах, будущий миссионер, не может позволить себе никаких наслаждений, даже прижимать свои руки к грешному телу. Ибо так нарушается обет невинности.
— Я не стану прижимать руки к телу, — не выдержав, возразил я.
— Руки и через рубашку будут ощущать теплоту тела, и ты можешь увидеть греховный сон, совершить недопустимый грех. Из-за него тебе придется раскаиваться.
— Я не смогу уснуть, — простонал я.
— Ничего, привыкнешь, как и другие, — продолжал наставник. — Прошу не возражать. Если еще раз увижу, что ты держишь руки под одеялом, будешь убирать туалет.
Вынув руки из-под одеяла, я поднял голову и посмотрел в окно. Было темно. Ребята ворочались, бормоча что-то во сне. Я понял, что теперь началась настоящая монашеская жизнь: душу и тело опутали оковы.
6
Вскоре начался учебный год. В честь этого события церковь украсили. Сплели длинные цветочные гирлянды, и пономарь развесил их в храме. На алтарях среди свечей появилось множество цветов. Церковь словно посветлела и была наполнена нежным ароматом. Церковный двор посыпали красной мраморной крошкой, дорожки сверкали, словно их покрасили.
Нас переодели в новую гимназическую форму, такую же, как и у наших чешских друзей. Вид у всех был торжественный. Стройными рядами вошли мы в храм и были очень удивлены, когда рядом с нами оказались девочки. Они были в белых блузочках и черных юбках, на головах — черные береты. Я не знал, что при нашем монастыре имеется женский новициат, который основала в помощь миссионерам Мария Мазарели. И еще более поразился, услышав, что некоторые из девочек перешептываются по-литовски. Как они сюда попали?! Точно так же, как и мы? Как было бы сейчас интересно перемолвиться с ними хотя бы одним словечком. Но мы стояли по разные стороны серой ковровой дорожки, положенной вдоль храма.
Вскоре загудел большой церковный колокол. Его звуки долго отражались эхом от самых дальних вершин Альп. В церкви зажглись огромные светильники, стали явственнее фигуры святых, украшавшие алтари, амвон и исповедальни. На сводах празднично сверкали фрески, изображавшие жития святых. Стало торжественно и празднично. На сердце было легко, я радовался, что наконец стал гимназистом, новициатом монастыря, готовящимся вступить на путь миссионера в дальних странах.
Зазвенел колокольчик. В сопровождении служек вышел священник, облаченный в золоченую ризу, в руке он держал курящееся кадило. Помахивая им, а затем кропилом, он благословил находящихся в храме, изгоняя нечистую силу, дабы она не мешала верующим молиться и общаться с богом. Затем, переодевшись в светлый орнат, он подошел к алтарю, чтобы отслужить обедню. Это был директор гимназии дон Сальватик.
Раздались звуки органа, хор затянул гимн во славу господню. Все стали на колени и начали молиться.
Я глянул на рядом стоящего Ромаса. Он с восторгом смотрел на сияющий алтарь, молитвенно сложив руки.
Когда хор пропел псалом „Всесильный боже, очисти мое сердце и уста", священник взошел на амвон и стал читать проповедь:
— Ровно восемьдесят лет назад в пригороде Турина, на лугу, неподалеку от костела святого Мартина, святой Боско стал обучать детей катехизису. Когда хозяин их прогнал, Боско снял полуразрушенный склад, в котором устроил часовню. В ней он создал первую в мире воскресную ораторию, которую и назвал именем святого Франциска Салезианского. Франциск жил в шестнадцатом веке. Он происходил из аристократического рода. Впоследствии он стал епископом в Женеве, доктором теологических наук. В 1665 году папа Александр VII причислил Франциска к лику святых, а в 1923 году Пий XI в своей энциклике «Rerum omnium» нарек его покровителем католических журналистов при святом престоле. Франциск особо опекал детей французских бедняков. Его примеру последовал и священник Боско, оратории которого вскоре распространились не только в Италии, но и по всей Европе. Оратории стали со временем начальными школами, гимназиями, монастырями, институтами, академиями. Папа Лев VIII благословил апостольскую деятельность Боско, а Пий XII нарек благословенным создателя нашей конгрегации. Мне выпала большая честь совершить открытие этого учебного года. Дабы был он успешным, мы никогда не забудем наставления святого Боско. Он говорил: «Da mihi animas, caetera tolle». Он указывал также, что молитва и труд — это самый прямой путь на небо; что безбожная книга — это адская книга. Лучше пусть она будет сожжена в пламени этого мира, чем ваши сердца в геенне огненной. Аминь.
По окончании службы для новициев и монахов в трапезной состоялся торжественный обед. За столом, украшенным цветами, царила тишина. Один из миссионеров, литовец, вернувшийся из джунглей Эквадора, рассказывал о различных печальных и трагических происшествиях. Потом мы спели несколько литовских песен.
После обеда Бирбилас повел нас в традиционный поход в Альпы. Это была наша первая прогулка в манящие, восхитительные, редчайшей красоты горы.
Сперва мы шли тропинкой, вьющейся среди виноградников. Мы поднимались все выше и выше. И вот начались альпийские луга. Здесь мы увидели девочек-новициаток. Они собирали цветы, плели из них венки, составляли букеты. Наставник весело приветствовал их и остановился. Нам он велел полюбоваться природой, а сам стал беседовать с воспитательницей девочек. Мы с Ромасом подошли к девочкам и стали их расспрашивать о девочках-литовках. Нам их показали, однако мы постеснялись заговорить с ними, а они тоже молчали.
В это время вернулся наставник и хлопнул в ладоши. Надо было идти дальше. Не успев даже проститься с девочками, мы поспешили к Бирбиласу, слегка побаиваясь, что он будет ругать нас, но воспитатель ничего не сказал.
Наконец мы приблизились к горам вплотную. Их снежные вершины сверкали на солнце. Кое-где виднелись мрачные пропасти, в которые с угрожающим грохотом низвергались потоки. Мы подошли к голубеющим ледникам. Захотелось забраться на лед и покататься, как это бывало зимой на замерзшем Немане.
В горах что-то прогрохотало. Наставник остановился и стал с беспокойством оглядываться. Над нами угрожающе нависала громадная красноватая скала, похожая на зубра.
— Я еще никогда не слышал такого грохота, - сказал наставник и не решился идти дальше в горы. — Директор Сальватик предупреждал, что в горах может начаться гроза... Будем осторожны.
— Наставник, пойдемте дальше, — просили мы Бирбиласа, окружив его со всех сторон. — Хотя бы до ледников... Еще только начало сентября, а здесь уже зима. Это удивительно. Идёмте!
— Немножко, конечно, можно, — все еще озираясь, согласился Бирбилас.
— Ой, как красиво! — кричали мы в восторге.
— О-о-о!.. — неожиданно повторили горы.
Мы стали кричать, а нам отвечало эхо. Казалось, что с нами разговаривает кто-то, спрятавшийся в горах. Тянуло забраться повыше.
Когда мы чуть поднялись, то за поворотом вдруг увидели одного из чешских ребят. Спотыкаясь, он бежал к нам. Его лицо было в крови. Увидев нас, он метнулся к Бирбиласу и, указывая назад, на снежные вершины, бессвязно повторял:
— О боже... В одно мгновение... Что теперь будет?..
— Что там, что случилось? Где? — озабоченно спрашивал наставник.
— В одно мгновение, — повторял чех, дрожа как в ознобе. — В одно мгновение всех прямо-таки смело. Со страшным грохотом... О боже! Бежим скорее отсюда.
— Надо спешить на помощь, а не убегать.
— Лед всех их сбросил в пропасть. Я отстал, поэтому меня лишь забросало грязью, а осколок камня попал в голову.
С наставником внезапно произошла перемена. Лицо его стало решительным и строгим. Он поднял глаза к небу и, указывая пальцем на солнце, сказал:
— Директор предупреждал, чтобы не ходить далеко в горы. Не послушались. Вот господь и наказал. Жестоко наказал. Пошли обратно.
«Какой бог жестокий», — мелькнула в голове мысль, а губы стали непроизвольно шептать: «Господи, помилуй!»
7
В течение трех дней городские пожарные искали в обвале тела погибших чешских ребят и их наставника. Всех ли нашли, мы так и не узнали, но гробов было много. Мы тоже стояли в почетном карауле. Было очень жаль погибших.
Прозвучали заупокойные молитвы. Скорбно играл орган. Став на колени, мы молили бога, чтобы тех, кто за непослушание был наказан смертью, он не отправлял в ад.
На улицах у стен домов в скорбном молчании стояли горожане, провожая похоронную процессию. Таких трагедий Пероса-Арджентина не видела уже давно.
На кладбище чернели свежевыкопанные могилы. Гробы поставили рядом с ними. Директор дон Сальватик произнес скорбную речь.
— Бог справедливо гневается на тех, кто не внимает его предупреждениям, — подчеркнул он. - Чехи не послушали моих советов, и бог наказал их. Это не единственный случай, когда бог преподает нам урок. Год тому назад в городе Эсте сгорел новициат, в испанской Севилье — здание коллегии, в Аргентине, в Тревеле - собор. Помолимся господу, дабы он не посылал новых испытаний нашей конгрегации.
Вечером в читальном зале, листая выпускаемые на литовском языке «Салезианские новости», я увидел помещенное в них письмо главного ректора Филиппа Ринальдо. Он сокрушался, что салезианцы подвергаются преследованиям во многих местах. Ректор писал: «В Северной Бразилии миссионерам в Мату-Гросу пришлось пережить тяжелые минуты. Банды восставших вторглись в здания миссии и разрушили их. Изможденные, изголодавшиеся миссионеры начали восстановительные работы и ждут помощи».
Быть может, бог разгневался на салезианцев, раз посылает им такие тяжкие испытания? В чем они провинились перед господом? Возможно, после смерти Боско нашлись ослушавшиеся бога монахи и теперь из-за них страдают другие?..
На следующий день начались занятия. Большинство уроков было отведено разъяснению церковных догм. На первом из них наставник Бирбилас объяснял сотворение мира.
«Адама и Еву, как и чехов, бог покарал за то же самое - за непослушание», — сделал я для себя вывод. Вот почему и меня наставник так преследует. Для монаха самое главное - послушание.
В катехизисе я вычитал, что бог никогда никому не показывается. Мне захотелось узнать, как же он обучал Адама и Еву закону божьему.
— Откуда первые люди знали, что нельзя вкушать яблока от древа познания? — спросил я наставника.
— Господь часто встречался с Адамом и Евой, даже гулял с ними в райских кущах, — объяснял Бирбилас. - Он учил их, как следует чтить и любить его. Только после их проступка бог не пожелал больше видеть ни Адама, ни Еву. Разве кому-нибудь хочется общаться с грешниками, тем более их создателю.
— А через кого господь впоследствии учил людей закону божьему? — опять спросил я.
— Через проповедников, — наставник благосклонно посмотрел на меня. — Знаменитыми проповедниками являются Исайя, Иеремия, Иезекииль и Даниил. Но самый выдающийся из них - это Моисей. На Синайской горе бог вручил ему десять заповедей, так называемый декалог. Но всевышний не явился Моисею, а лишь разговаривал с ним через неопалимую купину — горящий, но не сгорающий куст.
— Почему появились другие религии? — спросил кто-то из мальчиков.
— С ростом населения распространяемая богом вера стала приходить в упадок, — разъяснял наставник. — Вместо нее возникли другие. Но истинная вера сохранилась в еврейском народе. Ее дополнил и расширил ниспосланный господом с небес сын божий - Иисус Христос.
— Один безбожник говорил, что другие религии возникли потому, что люди сами стали богами, — шепнул мне Ромас.
— Не погладит тебя господь за такие слова, — постращал я Ромаса.
— Это же не я так думаю, — ответил Ромас. - Я верю в нашего бога. Если бы не верил, то не принес бы себя ему в жертву...
8
Я полюбил языки. Охотно изучал итальянский, латинский и греческий. Их преподавал сам директор дон Сальватик. Вначале он познакомил нас с историей итальянского и латинского языков. На латинском языке разговаривали племена латинян еще до нашей эры. В древнеримской империи государственным языком тоже была латынь. Лишь в X—XII веках из латыни возник и стал развиваться итальянский литературный язык. В XIV веке он был признан государственным языком Италии.
В 1377 году, образовав в Риме „священное государство Ватикан", папа Григорий XI провозгласил в нем государственным и церковным языком латынь. Таким образом в христианском мире латинский язык стал языком бога.
Мне захотелось узнать, на каком языке разговаривали первые люди. Я поднял руку и спросил:
— А Адам с богом тоже разговаривали по-латыни?
Дон Сальватик, видимо, не ожидал такого вопроса. Он слегка растерялся, но, немного подумав, пояснил:
— Святое писание об этом не говорит. Это господня тайна.
— А как объясняет твой безбожник? — спросил я тихонько Ромаса.
— На литовском, — усмехнулся он.
— Врешь, — ответил я. — Литовский язык возник гораздо позднее. Нам это объясняли на курсах самообразования. А Адам и Ева вообще жили кто знает когда.
— Но литовский язык во многом схож с латинским: peda -pes (стопа), dantis — dins (зуб). Вот видишь!
Мы оба улыбнулись. Ромаса я полюбил еще больше. Его замечания были иногда неожиданными, но зато точными. Без них мне вроде бы чего-то не хватало.
В свободное послеобеденное время мы условились с Ро-масом поиграть в мяч в спортивном зале, а он куда-то исчез. На спортивной площадке, где обычно играли в волейбол, я его не нашел. Заглянул в часовню, где в это время, как правило, молились провинившиеся, но не увидел его и там. Зато встретил Казимираса Бурнейку, очень тихого и послушного мальчика, подлинное воплощение послушника. Я хотел было пригласить его на тренировку, но потом решил, что такой слюнтяй нам в команде не нужен. Наконец я увидел Ромаса и грозил ему. Он мне ответил тем же. Ромас готов был пройти мимо меня не задерживаясь. Какая муха его укусила?
— Чего ты сердишься? - я преградил ему дорогу.
— Предатель! — бросил он мне в лицо.
— Что ты сказал?.. Я?..
— Да, ты!..
— Подумай, что ты говоришь!
— Эх ты, ангел-хранитель! — не переставал обвинять меня Ромас. — Настоящий предатель! Настоящий!
— Не выдумывай, говори прямо, это кому же я на тебя донес? Наставнику или духовнику?
— Директору! Не хочу с тобой и разговаривать! Доносчик, подлиза! Стараешься, чтобы тебя похвалили на уроках латыни. Я тоже могу изучить латынь. Не велика премудрость.
— Неправда, я не предавал тебя! — возмущался я.
Я пытался вспомнить, с кем мне доводилось разговаривать о Ромасе. С мальчиками? Правда, меня приглашал духовник на разговор по душам. Он расспрашивал меня о родителях, братьях, не соскучился ли я по ним. Интересовался, какие вопросы возникают во время занятий по закону божьему. Хотел выведать, не насмехается ли кто над святыми деяниями. Пытался даже обвинить меня в том, будто в комнате для умывания я утверждал, что Христос всего лишь полубог, так как его мать была простой еврейской девушкой. Был такой разговор, но так шутил Ромас. Однако я его не выдал, хотя духовник уверял, что бог все знает и нечего тут скрывать.
— Казимирас Бурнейка! - внезапно осенило меня. — Он всегда ведет себя как святоша. Такие частенько и бывают предателями.
— Что ты! Он и слова плохого ни о ком не скажет. Такой тихоня!
— Разве ты не знаешь, что в тихом омуте черти водятся? Это он! Только он! — спорил я с Ромасом. — Я не раз его подозревал.
— Неужели он может быть таким подлецом?! — Ромас рассвирепел, но вместе с тем обрадовался, что предателем оказался не я. — Надо попытаться, чтобы он сам в этом признался.
— Попытаемся!
Мы помчались в читальню, но Бурнейки там не нашли. Заглянули в часовню, но и там его не было. Наконец застали парнишку на спортплощадке. Усевшись на качелях и отталкиваясь одной ногой, он тихонько раскачивался.
Подойдя к нему, мы, ухватившись за веревки, остановили качели.
Я двинул Бурнейку в спину кулаком, и он слетел с качелей. Когда он удивленно посмотрел на меня, я угрожающе заявил:
— Становись на колени и исповедуйся в грехах. Посмотрев на меня, потом на Ромаса, он упал на колени, наклонил голову и крепко сжал губы. И все-таки молчал. Он не оправдывался, но и не говорил. Руки так и чесались, чтобы его отдубасить.
— Исповедуйся, жаба, а то ночью сотру в порошок, — процедил я сквозь зубы.
Казимирас еще больше сгорбился. Щеки дергались и дрожали, по ним катились слезы, но он не проронил ни слова.
— Ну! — я поднес кулак к его носу. Бурнейка задрожал от страха и пролепетал:
— Разве Ромас не сказал, что Христос не бог, а ребенок девки?
— Ах ты, ангел-хранитель! Не я так говорил, а мне в деревне говорил об этом один безбожник. На же! — И Ромас, не сдержавшись, двинул Бурнейку по спине кулаком. — Сколько сребреников получил Иуда за то, что предал меня?.. Убью тебя, дьявол.
— Я... Я не хотел, — размазывал слезы Казимирас. - Это наставник Бирбилас заставил. Он говорил, что быть ангелом-хранителем — это божеское занятие...
— Ты предатель, шпик, а не ангел-хранитель, — выговаривал ему в сердцах Ромас. — Что, и пошутить уже нельзя? За то, что донес, завтра прополешь мои пять грядок красного перца. А если еще раз донесешь, синяков тебе не сосчитать. Сможешь подаваться прямехонько в святые. Попробуй только, я на тебя напялю ореол мученика.
— Я больше не буду предавать, — пробормотал Казимирас, вытирая слезы. — И ангелом-хранителем не буду.
— Ангел-хранитель все равно будет нужен, — вмешался я. — Так лучше будь им и дальше. Но только не обо всем доноси, что уши слышат, что видят глаза. Не будь подлецом, который коварно нападает исподтишка. У, выродок!
— Я никогда на вас не стану жаловаться, никогда, — божился Казимирас.
Мы повернулись и ушли, оставив Казимираса стоящим у качелей на коленях. Противно было смотреть на него.
9
Наставник Бирбилас объяснял нам монастырский устав. Одно из основных его требований — это соблюдение целомудрия. Монах не вправе создавать семью, ему запрещается даже думать об этом. Более того, он обязан отречься даже от родителей и родных, так как духовных отцов и братьев он находит в монастыре. Христос был одинок среди своих учеников, и даже Марию, свою мать, он не выделял среди других, называя ее просто женщиной. Каждая женщина, как учил раннехристианский богослов Тертуллиан, является «вратами ада», поэтому «необходимо обречь себя на одиночество, даже если из-за этого прекратится род человеческий». Все зло мира воплощено в женщине. Из-за грехопадения Евы человечество терпит теперь и мучения, и болезни, и все другие несчастья. «Грех ведет свое начало от женщины, и только из-за нее все мы обречены на смерть».
— Женщин следует избегать, — подчеркивал наставник. — Их взгляды притягивают как магнит. Весьма важно не попадать в создаваемое ими духовно-электрическое поле, в котором особенно активно подвизается дьявол.
Затем он объяснил, что ад — это место вечных мучений. Ад находится в недрах земли, в самом ее центре, в самом горячем ее месте. Обреченные все время варятся в громадных котлах с кипящей смолой. Потерявший целомудрие монах также будет там гореть вечно.
К потере целомудрия ведут желания, мысли, воспоминания, страсти, даже эротические сны. Твоя вина тем тяжелее, чем большую свободу ты даешь своим глазам, посещая непристойные фильмы, читая запрещенные книги, и ушам, прислушиваясь к расточаемым тебе похвалам, увлекаясь песнями о любви. Не меньший грех, когда дается воля языку, когда произносятся двусмысленные слова, соблазнительные речи... Необходимы умеренность и воздержание во всем - в еде, сне, отдыхе. Лучше чаще поститься, чем, объевшись, видеть греховные сны.
Постоянно слушая эти навязчиво повторяемые наставления, я стал подозрительно относиться к каждому своему слову и действию. Казалось, что я все еще не так веду себя, как того требует устав. Без разрешения наставника я боялся даже подобрать себе книжку. Я старался не слушать вольнодумных реплик Ромаса. Частенько бегал в часовню и, став на колени у алтаря, молил пресвятую деву Марию указать мне путь для достижения духовного совершенства и святости. Я потерял уверенность в себе. Мне казалось, что без помощи бога или девы Марии невозможно обрести душевное равновесие. Я без устали молился, чтобы на меня снизошла божья благодать.
Однажды после обеда нас повели в кинотеатр. Он принадлежал нашему монастырю и находился рядом с церковью. Уже издали мы увидели большую, красочно оформленную афишу. На ней была изображена Мария Магдалина, припавшая к стопам Иисуса Христа.
Не будет ли любовных сцен? Ведь Магдалина была в свое время величайшей развратницей. А наставник говорил, что новицию не к лицу смотреть на все то, что не является целомудренным. Однако в кино привел нас именно он, тот, который обязан охранять наше целомудрие. Он не совершит ошибки.
Наставник на минутку оставил нас одних в фойе кинотеатра. Неподалеку стояла небольшая группа девочек-нови-циаток. Я хотел было отойти подальше, чтобы, не дай бог, хорошенькое личико не привлекло мой взгляд. Но в это время Ромас как ни в чем не бывало заговорил с девочками. А ведь оставить друга в беде — грех.
И, не взглянув даже в сторону новициаток, я дернул Ромаса за рукав.
— Помнишь, что говорил наставник? — прошептал я ему на ухо. – «Улыбка девушки - это змеиный яд».
— Но они же литовки, — Ромас оттолкнул меня локтем.
— Все равно яд!
— Скоро и с людьми не смогу поговорить... Отстань!
— Новиций должен брать пример с Христа и быть образцом для других.
Но Ромас меня не слушал.
Широко распахнулись двери кинозала. Вначале вошли девочки, а за ними и мы. Нас разместили в самых первых рядах. Потом впустили остальных зрителей. Продолговатый зал был переполнен. Люди громко переговаривались, и этот галдеж подавлял меня, становилось грустно и даже горько, хотя по кино я соскучился.
Ромас не понимал, зачем нас сюда привели.
— Неужели здесь состоятся какие-то моления? — спросил он, посмотрев на экран.
— Будут показывать фильм. Разве ты не видел кино?.. — удивился я.
— Нет, не видел. В деревне ведь кино не было. Цирк видел, там всякие акробаты выступали.
— А здесь на белой простыне будут показывать разные картины. Будут бегать люди, появляться дома, города...
— Так это будет театр? Будут представлять?!
— Это будут не живые люди, а их фотографии. Живые фотографии.
— Живые фотографии? Интересно! Внезапно погас свет.
Ромас, словно испугавшись чего-то, ухватил меня за руку и прижался ко мне. Я осторожно отодвинул его и высвободил свою руку. Чувствовать тепло другого тела - это тоже грешно.
Темноту зала рассек луч света. На прямоугольном полотне появились виды города. Ромас вновь ухватил мою руку и громко зашептал:
— Дома в зале! Словно дворцы. Смотри, смотри! Я вырвал свою руку и сердито ответил:
— Здесь никакого чуда нет. Картинки, изображения вещей просвечиваются и отражаются на полотне.
— Но ведь люди двигаются как живые. Разве это не чудо? А ведь их там нет.
— Смотри сам и не мешай другим, — прервал я его.
В богатом особняке Магдалины был в разгаре большой пир. Разряженные женщины обнимаются с мужчинами. Мария, самая красивая из женщин, носится по залу. Подходит то к одному, то к другому расфранченному мужчине, повисает у него на шее и целует, целует...
Я был в растерянности. Все это начало меня волновать. Я то закрывал глаза, то вновь смотрел на экран. Но разве не грешно смотреть такой фильм? Стану страшным грешником. И зачем нас сюда привели?
А Ромас ерзал на стуле, подпрыгивал, потирал руки.
— Это чудо! Настоящее чудо!
В новом кадре Мария — на узенькой, пыльной улочке. Горожанки бросают в нее камнями, старухи издеваются, обзывая ее шлюхой. Мария мечется. Я нисколько ее не жалею. Пусть убивают такую развратницу.
На другом конце улицы появляется Христос с апостолами. Мария припадает к его ногам. Толпа женщин окружает их. Они должны выслушать, что скажет сын божий. Во время проповеди Христа Мария взволнована, бьет себя в грудь, обещает исправиться. Тогда Христос наклоняется к Марии. Она же своими волосами стирает пыль с его ног, натирает их благовониями, а слезы так и льются из ее глаз. Христос, глядя на взволнованную красавицу, простирает руки и обращается к женщинам:
— Кто из вас без греха, пусть первая возьмет камень и бросит в эту несчастную.
Женщины в растерянности. Воцаряется тишина. Христос вновь говорит:
— Знайте, кто много и сильно любил, тому и грехи отпускаются! — и обращается к Марии Магдалине: — Если хочешь обрести царство небесное, отдай все нищим, замаливай грехи и следуй за мною.
Ромас толкнул меня локтем и прошептал:
— Слышал, что сказал Христос? Слышал? Кто много и горячо любил... А!.. Тому и грехи отпускаются.
Я пожал плечами. Слова Христа не только растрогали меня, но и очень удивили. Оказывается, можно жить греховно, только следует вовремя раскаяться в своих грехах.
На экране вновь появилась Мария, раздающая свое имущество нищим. Однако дьявол продолжал ее преследовать. Он искушал, призывая не слушаться Христа, сулил необыкновенной красоты дворец, праздную, роскошную жизнь. Но Мария раздала свои красивые одежды, расплела косы и босиком, надев рубище, нищей последовала за Христом. Она не покидает его в дальних странствиях, следует за Христом и тогда, когда он несет свой крест на Голгофу. Она переживает муки Христа на кресте, а после его смерти помогает снять тело Христово и похоронить его. Когда Христос восстал из гроба, ангелы сообщили ей, что она может с ним встретиться. Она присутствует при вознесении сына божьего на небо. Вскоре ангелы поднимают на небеса и Марию. Мария и Христос ходят по небу. А посрамленный дьявол удаляется в ад.
Фильм окончился. Зажегся свет.
— Разве не верно говорил безбожник, что Мария Магдалина — это любовница сына божьего? — спросил Ромас, выходя из зала. — Не успел Христос вознестись на небо, как ангелы тут же привели к нему Марию. Как на земле, так и в небесах. Мужчины любят женщин, а вот нам запрещают любить.
Я промолчал. Трудно было понять земное и небесное целомудрие.
10
Наступила долгожданная весна. Зазеленели деревья, расцвели цветы. Мне особенно нравились великолепные соцветия каштанов, которые горели как розовые свечи. А какой удивительный аромат у них! Я вдыхал его полной грудью и прямо-таки пьянел.
Меня гораздо меньше стали привлекать уроки итальянского языка, хотя я охотно разговаривал по-итальянски и хорошо учился. Реже стал я ходить и в часовню, но в свободное время заглядывал туда, трижды творя молитву «Аве, Мария», за что воспитатель ставил в мою личную книжечку крестик. Уже прошла половина первого периода новициата. Под воздействием горячего весеннего солнца я стал совсем ленивым и ко всему безразличным. Лень было даже молиться, а ведь в молитве спасение человека. Однажды после уроков, переодевшись в одежду попроще, я отправился на спортивную площадку, но меня остановил наставник.
— Сбегай, пожалуйста, в храм, — попросил он. — Я забыл там на алтаре молитвенник. Будь добр, принеси его.
Принесу молитвенник, подумал я с досадой, еще куда-нибудь пошлет. Вот так свободное время! Но тут же вспомнил про устав, где сказано: «Монах обязан со слепым послушанием поступиться собственным мнением и воззрениями, безоговорочно всем подчиняться». Улыбнувшись, словно воспитатель доставил мне радость, я заторопился в церковь.
Парадный вход был заперт. Я направился к боковым дверям. Войдя внутрь храма, я преклонил колени перед главным алтарем, затем поднялся по ступенькам. Но никакой книги я там не увидел. Тогда я сошел вниз и направился к боковому алтарю. Здесь опять постоял коленопреклоненным. У своих ног я заметил ключ с крестиком. Подняв и осмотрев его, я вспомнил, что это ключ от ящика для пожертвований. Мы неоднократно вместе с воспитателем открывали его этим ключом, вынимали пожертвованные деньги.
Ящик для пожертвований был вмурован в стену рядом с алтарем Марии Мазарели. Люди жертвовали помногу, вымаливая у святой чудеса. Возник соблазн отпереть ящик и посмотреть, сколько там скопилось денег.
А быть может, лучше оставить ключ на прежнем месте, там, где я его нашел, сделать вид, что я его не заметил? Но разве это будет правильно?.. Найдет его кто-нибудь нечестный и не постесняется отпереть наш ящик. Разве такое не случалось?..
Я поднял ключ с пола, взял с алтаря молитвенник, который оказался здесь, и поспешил к наставнику. Передавая ему ключ, я обронил:
— Кто-то потерял.
— Ты хорошо поступил, что принес ключ, — похвалил меня Бирбилас, загадочно улыбаясь. — Сейчас пойдешь к директору и передашь ключ ему. Пусть похвалит и гордится тобою...
Я не понял, что должны были означать эти как-то странно произнесенные слова. Почему директор должен гордиться мною? Подумаешь, принес найденную вещь. Точно так же поступили бы и другие новиции, да и вообще каждый честный человек.
Я поспешил к директору дону Сальватику, стал перед ним на колени и, положив ключ на стол, сказал:
— Я нашел его у алтаря матери Мазарели. Директор ласково посмотрел на меня и сказал:
— Ты выдержал тайное духовное испытание, — привлек меня к себе и поцеловал в щеку. — Иди и дальше такими же прекрасными духовными ступенями все выше и выше. Предлагаю тебе вступить в группу новициев-мучеников. Не каждый кандидат удостаивается такого почетного предложения. Ты сможешь многого достичь, готовясь в святые миссии. Очень многого...
Нам всегда поясняли, что, для того чтобы угодить господу богу, следует истязать себя, ибо святые подвергались многим мучениям...
Какой тайный экзамен довелось мне выдержать, я так и не понял. А расспрашивать директора не посмел — это не принято. Отказаться же от предложения не мог — это вызвало бы подозрения. Пропали бы все старания в достижении совершенства.
— Хорошо, — согласился я, но в глубине души чувствовал сомнение.
Когда я вернулся к наставнику Бирбиласу, он отвел меня к брату кастеляну, кладовщику. У него я получил груботканую рубашку, ботинки на толстенной подошве, внутри которых торчали острые гвозди. Дали мне также цепь, чтобы носить ее на бедрах.
Все эти вещи смущали меня. Я уже сожалел, что так легкомысленно дал согласие вступить в группу мучеников. Наставник заметил мои переживания и утешил:
— Не бойся. Рубашку будешь надевать только вечером, а ботинки, только идя в церковь. Привыкнешь!..
Из общежития новициев меня перевели в отдельную мрачную келью. У боковой ее стены стоял маленький алтарь, покрытый белым холстом. Напротив алтаря висело большое черное распятие. На столе покоился череп, возле него молитвенник, рядом стояли две свечи. На узкой деревянной кровати вместо соломенного матраса лежал лист жести, в котором были пробиты многочисленные дырки с торчащими острыми краями.
Мне стало не по себе. Я долго стоял в келье, держа в руках свои „сокровища", и не знал, что и делать. Чем же я понравился директору, что он меня так оценил? А может быть, все заранее было так решено и только сделали вид, что я веду себя примерно, по всем правилам новициата.
Во время вечерней молитвы в часовне я думал, размышлял, по нескольку раз читал псалмы и совсем не торопился вернуться в свою келью.
Наконец все же ушел из часовни. В коридоре встретил Ромаса. С ним мы уже реже виделись, так как он был переведен в другую группу. Я хотел было излить перед ним всю свою душевную боль, но заметил, что он сам еле сдерживает слезы.
— Может быть, и ты призван в группу мучеников? — поинтересовался я.
Он иронически усмехнулся и только махнул рукой.
— Волчий билет мне вручили, а не путь святой указали.
— То есть как? — не понял я товарища. — Не угодил чем-нибудь?..
— Вот именно...
—Может быть, ты все же ошибаешься?..
— Нет, уже все кончено. Завтра уезжаю в Литву.
— Ты с ума сошел! Наверное, из-за девчонок? За то, что разговаривал с ними?
— Да нет, не за разговоры. Это верно, я писал им записки и через окошко, что возле туалета, выстреливал на их половину из рогатки. Но от этого я отвертелся. С той историей покончено.
— Так что же может быть еще хуже?..
— Проворовался.
— Не верю.
— Правда! Сам сатана ввел меня в соблазн отпереть ящик для пожертвований в церкви. Думал, возьму несколько лир и ни одна собака не гавкнет. Так, захотелось купить каких-нибудь сладостей. Надоели мне эти спагетти. Я не итальянец, чтобы одними макаронами быть сытым.
— А как же узнали?..
— Наблюдали, спрятавшись за колонной, негодяи!
— Так ты повинись, умоляй, и простят.
— Я уже валялся в ногах у директора, умолял наставника. Учли и засчитали не только воровство, но и отставание в учебе, по работе, неумение заботиться больше о своей душе, чем о плоти. Наконец, сказали, что нет у меня призвания быть миссионером.
— Так, значит, и родство со священником не помогло?
— Нет. Уж слишком я их, видно, обозлил. Ну, до свидания. Будь счастлив! — пожелал мне Ромас и ушел.
Я побрел в келью и, надев жесткую, колючую рубашку, лег на свое ложе пыток. Уж лучше терпеть, чем получить волчий билет.
Ромаса я очень жалел. С ним мне было как-то спокойнее. Мысленно я обвинял наших духовных отцов за их уловки и провокации, которыми они унижали наше человеческое достоинство.
На утренней молитве Ромас уже не присутствовал.
11
Тяжело, очень тяжело добровольно подвергать себя пыткам. Острые гвозди в ботинках изранили ступни ног. Идя в часовню, я хромал, хотя это и запрещалось правилами группы мучеников. После обеда вместо того, чтобы поливать виноградник в монастырском саду, я снимал со стены плеть и, распевая «Miserere mei deus, secundum magnam miserecordiam tuam», полосовал себе спину.
После этого я опоясывался цепью, которая словно клещами сжимала мои бедра, и ощущал приступы тошноты. Молясь, я то становился на колени, то поднимался и стоял, а острые шипы, нанизанные на цепь, впивались в тело. Они иногда так глубоко вонзались в мышцы, что боль пронизывала всю ногу, кололо в плечах, которые и так уже жестоко болели после истязания плетью. Казалось, что все тело горит в страшном адовом огне.
Истязая себя, я не раз думал, почему должен губить свое здоровье? Вот именно почему? Христос ведь претерпел муки за первородный грех людей, сейчас пусть каждый сам за свои грехи страдает. Может, бог и простит, ведь он милосердный. Однажды я не выдержал и поведал о своих сомнениях духовнику. Он с удивлением воззрился на меня и стал истово поучать:
- Ты должен бы радоваться, попав в группу мучеников. Вспомни святого Франциска. Живя в пустыне, он питался только кореньями, истязал себя плетью и много молился. За это Христос наградил его стигмами — святыми знаками. Каждую пятницу на его ладонях и голове открывались страшные раны. А когда они исчезали, Франциск молил бога вернуть их ему на более длительное время. Твои мысли — это дьявольская западня, берегись их, преодолевай. Найди еще более тяжкие истязания, и ты дождешься Христова благословения.
Наслушавшись советов духовника и возвратясь в келью, я начал еще яростнее истязать себя, так сильно стянув цепь, что, как только опустился на колени, на бедрах выступили капли крови. Сжав зубы, я молил бога, чтобы боль подольше не проходила. Может быть, и я тогда дождусь стигм?.. Соорудят в мою честь храм, воздвигнут алтарь, люди станут возносить ко мне молитвы, испрашивая чудес.
Все это я проделывал с юношеским пылом и чистосердечием.
Однажды я потерял сознание. Когда пришел в себя, была глубокая ночь, сильно болела голова, а я дрожал как в лихорадке. Во рту было противно, неудержимо катились слезы.
Кое-как я забрался на кровать и лег, долго ворочался на своем ложе пыток и не мог заснуть. Иногда вновь терял сознание. Утром позвали врача, дали лекарство и посоветовали прекратить на некоторое время самоистязания.
Понемногу я отошел, только причиняли страдания незажившие раны. Страшно чесались спина, бедра, ступни ног. Чтобы усилить самоистязание, устав запрещал чесаться, но это было выше моих сил. Я хватал молитвенник или какой-нибудь учебник и чесал ими плечи, спину. А когда и это не помогало, ложился на свое колючее ложе и осторожно ерзал всем телом. Иногда, конечно, только раздражал этим заживающие раны. И вновь боль пронизывала меня.
Некоторые из послушников в группе мучеников не выдерживали испытаний и просили отпустить их. Но это было запрещено, им продлевали срок новициата, как лицам недопонимающим смысл истязаний. Попадались и такие, которые пытались сбежать из новициата, но их ловили и возвращали обратно. Духовный совет наказывал их месячным пребыванием в карцере, где они получали только хлеб и воду.
Я выдержал. Иной раз даже восхищался тем, что являюсь мучеником. Наставник Бирбилас не ругал меня, не принуждал работать, учителя относились ко мне внимательно, даже директор похваливал меня во время занятий, приводя в качестве примера, достойного подражания.
Когда учебный год закончился, наступила жара, к которой я не привык. Рядовые новиции частенько отправлялись в горы, а мы, мученики, предавались медитациям в часовне.
Вначале духовные размышления мне не удавались. Я не мог как следует внутренне сосредоточиться. Мысли зачастую возвращались в Каунас. Почувствовав, что я вновь витаю в родных краях, я старался прогнать эти видения. Вот возьму и закричу: «Господи, отдай мне свой крест, и я понесу его!» Я даже начинал уже чувствовать тяжесть этого креста, мне казалось, что Мария Магдалина утирает мне лицо, а я весь излучаю свет и опять... вхожу в отчий дом. Мать припадает ко мне, обнимает, целует. Приходит отец, встает передо мной на колени и начинает молиться. Наконец-то я стал достойным поклонения. Не пропали даром мои мучения!
Подобные видения частенько навещали меня. Что это было — уничижение или гордыня? Я и сам не знал.
После долгих изнурительных упражнений я научился сосредоточиваться. Мысли ни на секунду не отвлекались в сторону. Все послеобеденное время я представлял себе, как фарисеи прибивали Христа к кресту. Мне казалось, что все это я вижу наяву, даже ощущаю боль, словно это происходит со мною.
12
Наступило время принятия обета. Несколько дней мы готовились к исповеди. Из храма торопились в часовню, из часовни в храм. В одном месте произносились скорбные проповеди, в другом — мы сводили счеты со своей совестью. Мы предавались размышлениям, ползали на коленях по «крестному пути», распевали жалобные песни. Казалось, что наступают последние дни нашей жизни и вскоре придет конец мира.
Нам предстояло исповедоваться за всю свою жизнь. Я неоднократно и добросовестно обдумывал каждое свое прегрешение, которое только мог вспомнить.
«Но как быть с теми грехами, которые я не могу даже вспомнить?» — подумал я и растерялся.
Мать рассказывала, что в детстве я был шаловливым и непослушным ребенком. Настоящий шалопай. Как же вспомнить те прегрешения, которые я тогда, несомненно, совершал?.. А не исповедуешься в них — совершишь святотатство. Бог ведь все видит и все знает.
Обуреваемый сомнениями, я стал на колени у окошка исповедальни, но исповедующий священник как раз вышел. На его место прибыл наш наставник Бирбилас.
Я совсем расстроился. Как же признаться, что мы его обзывали «санта Барбара»?.. Не раз мысленно я называл его предателем, подлецом и даже подлизой. Сейчас он может не дать мне отпущение грехов. Тогда не спасет меня и звание мученика. Отправят обратно в Литву, как Ромаса.
Исповедовался я долго. Рассказывал о мельчайших прегрешениях в отношении родителей, учителей и даже друзей. Волнуясь, я рассказал и о том, как обесчестил святые облатки, ища в них тело и кровь Иисуса Христа. Признался также и в том, что во время медитаций мыслями витал в Каунасе на набережной Немана.
Бирбилас, вероятно, подумал, что я закончил свою исповедь. Он стал усердно поучать меня, как избегать прегрешений, как в дальнейшем заботиться о своем духовном совершенстве. Я не все хорошо расслышал, потому что пытался перебить его, дабы еще признаться в том, что я о нем думал. Но исповедник поднял руку, сказал: «Ego te absolve» — и перекрестил меня. Он отвернулся и стал выслушивать исповедь другого новиция.
Я не знал, что и делать. Медленно поднялся, поцеловал краешек сутаны исповедника и отправился на свою скамеечку.
Хотел было вернуться обратно, извиниться перед исповедником и рассказать то, что я утаил, но ко мне подошел один из наших новициев и прошептал на ухо.
— Духовник беспокоится, ступай в ризницу.
— Я ведь только что исповедовался, — ответил я с опаской. — Зачем я нужен? Никуда ведь не денусь!
— Пойдешь первым. Поторопись!
В это время зажглись громадные люстры. Я увидел идущего Филиппа Ринальди, нашего ректора. Он шествовал торжественно, на плечах развевалась пелерина, лицо было просветленным, слегка улыбающимся.
Заиграл орган, хор монахов пропел торжественный гимн «Esse sacerdos magnus».
Я был ошарашен и не знал, что же мне делать. Где-то в глубине души звучали слова исповедующего: „Ego te absolvo", но разум не соглашался с этим. „Святотатство!"
В пресбитерий, словно лебедушки, проплыли в белых платьях новициатки, все такие красивые, румяные. Нас в монастыре уверяли, что новиций — самый святой человек, если бы он умер, то мог бы прямехонько направляться в рай. Интересно, попал ли бы я туда со своими мыслями? Скорее, чего доброго, в ад, в лапы самому сатане.
Из ризницы меня поманил пальцем духовник. Я встал и направился к нему. Все послушники, наряженные в белые кружевные накидки — комжи, были уже построены и ждали лишь меня.
— Ты почему опаздываешь, сын мой? — с трудом сдерживаясь, резко спросил меня духовник.
— Я совершал покаяние.
— Никуда не уйдет твое покаяние. И после обетов сможешь отчитаться. Усердие не ко времени - плохое усердие.
Итак, я заставил духовника нервничать, это тоже прегрешение. После самой искренней исповеди я вновь полон прегрешений. Что делать, чтобы стать чистым как ангел?! И вообще можно ли обрести полную чистоту?! Ведь провиниться гак легко, даже в самом святом месте...
Я быстро надел комжу, и мы вышли. Построились рядом с послушницами у главного алтаря. Я тайком поглядывал на девушек, нет ли среди них литовок. Они стояли в первых рядах. Интересно, что они чувствуют, что переживают?..
Прозвучал колокольчик. Сверкая золотом священнического облачения, Ринальди вышел служить мессу. Ему ассистировали наш наставник и духовник. Когда орган умолк, ректор стал напротив нас. Широким взмахом руки он перекрестил всех и сказал:
— Да приидут посвящаемые в монахи.
Смотря в открытую книгу, директор дон Сальватик произнес:
— Викторио Заука!..
— Adsum! - машинально произнес я и, став на колени, почти касался головой сверкающего облачения Ринальди. Меня била дрожь, сердце болезненно сжалось.
Ректор возложил руки на мою голову и вопросил:
— Отдашь ли монастырю целиком свое сердце, душу, разум, волю, тело и всего себя, дабы церковь обрела абсолютную власть над тобою, над всей твоей жизнью?..
— Да, господи, — отвечал я, весь дрожа.
— Согласен ты стать униженным, поруганным, порицаемым, оклеветанным ради матери-церкви?..
— Да, господи, согласен.
— Согласен ли ты терпеть телесную боль, душевные муки, нищету?..
— Да, господи, я на все готов.
— Да благословит наш господь твое прекрасное намерение, — произнес ректор и перекрестил меня.
Я встал, протянул руки к наставнику, и тот положил на них сутану. Это означало, что я принят клириком в духовную семинарию.
Счастливый, я отошел в сторону, а директор уже называл другую фамилию, вызывая следующего новиция.
В ризнице я переоделся. Резко повернулся, чтобы возвратиться в костел, наступил на сутану и чуть не упал. Странно чувствовал я себя в этом одеянии, ходить в нем было неудобно, но я ликовал, ибо стал членом сообщества, почти равным наставнику. Так хотелось, чтобы сейчас меня увидела мать. Ведь она мечтала о духовной карьере для меня.
После нас наступил черед давать обет девушкам. Затем Ринальди взошел на амвон, прочитал предназначенную на это воскресенье главу из священного писания и, воздев руки, вновь благословил нас, сказав.
— Вы пополнили наши ряды, возрадовали господа бога, церковь, монастырь, все миссии. Видя вашу преданность всевышнему, многие присутствующие здесь плакали, потому что они восхищаются вами, некоторым даже кажется, что вы расстаетесь с жизнью. Да, велика ваша жертва! Вы попрали наслаждения и радости мира сего, богатство и почести. Но вы будете тысячекратно еще более ценимы, когда приобщите язычников к истинному богу. Вы — свет мира, духовные маяки человечества. Живите, и да дарует вам бог силы, чтобы переносить тяжкие муки, ибо жизнь вас не будет баловать.
Его последние слова меня особенно взволновали. Отныне все монахи стали мне еще более близкими, ведь я теперь такой же, как и они. Я был горд. Теперь я ни за что не хотел бы вернуться на родину. Меня манили далекие миссии, я был просто помешан на них. Хотелось побыстрее уехать в джунгли Америки, жить там среди индейцев или отправиться в Конго, к неграм, — словом, туда, где подвизались салезианские миссионеры.
Когда торжественный молебен был завершен, все монахи построились в центральном нефе, и, когда мы медленно проходили мимо них, они каждого из нас поздравляли и целовали в щеку. В тишине храма звучали лишь их слова: «Pax tecum! Pax tecum!»
Я не чувствовал ног под собою. Монастырь приготовил нам торжественный обед. Хор пел нам хвалу, а мы, герои дня, уселись между старшими монахами. Меня, как отличившегося, мученика, ректор Ринальди усадил рядом с собою. Я был горд этим, но заметил, что все поглядывают на меня с завистью, а ведь это тоже греховное чувство. Воистину, peccatur intra muros et extra, утешал и оправдывал я себя.
— Дрожайшие сыны мои, вас обрел неутомимый дух священника Иоанна Боско. Этот дух поведет вас в языческие страны, дабы зажечь там огонь истинной веры. Так пусть же он никогда не угасает в ваших сердцах. Знайте, что труд и терпение все преодолевают.
13
Из Перосы-Арджентины некоторых новициев отправили обратно в Турин обучаться ремеслу, так как у них не оказалось способностей к богословию, других же просто оставили в новициате. Нескольких ребят из группы мучеников, в том числе и меня, послали в духовную семинарию.
Семинария была расположена вблизи давно потухшего вулкана, склоны которого покрывали густые леса. У здания, где мы разместились, росли неведомые нам деревья, ветви которых так переплелись, что образовали настоящую крышу. Вдоль дорожек для прогулок росли платаны, взоры притягивали к себе великолепные магнолии. Перед зданием пестрели громадные цветники.
Это поместье подарил монахам Иосиф Фестини. Здесь в свое время была его летняя резиденция, где он в юности развлекался вместе с друзьями. Стремясь искупить свои прегрешения, он постригся в монахи, а дворец отдал монастырю. Прогуливаясь по великолепным, старательно ухоженным аллеям, я встречал семинаристов, которые разговаривали между собой на французском, испанском, японском языках. Среди них были и негры, и мулаты. Хотелось с ними заговорить, но я не осмеливался. Меня удерживали природная застенчивость и покорность, которую привили мне в монастыре.
В семинарии нам внушали, что вера в бога обогащает человека, раскрывает смысл жизни и приобщает к источнику счастья. Я был преисполнен жажды самосовершенствования, но меня терзало одиночество. Среди литовцев, с которыми я приехал, не нашлось близкого мне по духу человека, с иностранцами же я не сдружился. И вот ходил в одиночестве, словно отверженный. Общение с одним только богом не приносило полного духовного удовлетворения, хотелось спрашивать, слушать, что говорят другие, спорить. Словом, тянуло к общению с людьми.
Меня заинтересовал смуглый, с нежными чертами лица, небольшого роста семинарист, по имени Сильвио Сингх. По его словам, он был родом из Италии, но больше походил на индуса. Откуда, когда и как он очутился у салезианцев, никто не знал. Говорили, что он круглый сирота, подкидыш.
Сильвио Сингх ни с кем не дружил, гулял всегда один, опустив глаза. Сингха считали странным и сторонились его. Мне стало его жаль. Как-то во время перерыва я подошел к нему и о чем-то спросил. Он ответил и сам стал спрашивать меня, откуда я родом, а узнав, что из Литвы, попросил произнести несколько слов по-литовски.
— Девас (бог), - сказал я, указывая на образ Христа.
— Погоди, погоди, - он ухватил меня за руку. - Ведь это похоже на санскритский язык. Девас — дэвас...
— Я слышал, что среди индоевропейских языков литовский и санскрит самые древние. Хотелось бы изучить его.
— Еще что-нибудь скажи...
— Думас (дым).
— Дхумас.
— Шака (ветка).
— Шакха.
— Нактис (ночь).
— Нактис. Ха, ха, ха, — рассмеялся Сингх, и, кажется, я впервые увидел его таким веселым. - А теперь я скажу: кто твои есть? Правильно?..
— Кто ты есть?
— Я изучаю санскрит, научи меня и литовскому языку. — попросил меня Сингх. - Обязательно!
Я согласился.
Во время перерывов мы часто гуляли вместе. Я его обучал литовскому. Мы сравнивали санскритские слова с литовскими. Некоторые из них были весьма схожи, многие имели одинаковые или близкие корни.
Мы обратили внимание, что за нами стал следить куратор курса Джовани де Бартолини. Он был очень подозрительным и постоянно досаждал семинаристам, но нам-то нечего было бояться. Однажды он остановил нас:
—- Я не понимаю, синьоры, чем вы занимаетесь?..
— Я учу Сильвио своему родному языку, — ответил я не без гордости.
— Что? — не понял куратор.
— Учу литовскому языку, — повторил я.
— А ты, дорогой сын, разве не знаешь, что в семинарии можно разговаривать только на итальянском, латинском и греческом, ну еще на английском и на хинди. А здесь какой-то провинциальный язык? Больше такими делами не занимайтесь. Предупреждаю вас.
Я почувствовал, как кровь застучала в висках. В душе шевельнулось недоброе чувство. Я заторопился в аудиторию. Сингх, догнав меня, стел успокаивать:
— Наш духовник всегда придирается. Уж я-то его так слушаюсь и все равно не могу угодить. Не переживай, мы и дальше будем изучать литовский язык. Он для меня настоящая находка.
— Неужели ради монастыря я должен забыть и родной язык? — не мог я успокоиться. - Как же, возвратясь на родину, я смогу тогда говорить со своими родителями, родственниками?
— Не горюй, Викторио, — Сильвио пожал мне руку. — Ты можешь гордиться тем, что у тебя есть родина, родители. Вот я... Ни родины, ни родных, никого. Многие даже сомневаются в том, что я итальянец. Как будет по-литовски «kada ratho va hati» («когда колеса катятся»)? Обожди, обожди, я сам скажу: «Kada ratai vaziuoja». Разве не так?
— Да, конечно! - я заставил себя улыбнуться. — Ты очень хороший друг, Сильвио.
— Так пусть же наши колеса катятся дальше.
— Ну что ж. Не будем искать волос на блохе, как говорят у нас. Воздадим хвалу господу!
В свободное время я продолжал обучать Сингха литовскому языку. Учебников у меня не было, так что я сам составил словарь и правила грамматики. Вскоре мы могли говорить с ним по-литовски, а несколько позже Сильвио стал писать мне письма. Однажды в конспектах по философии я нашел записку:
«Викторио, ты мне брат. Я скоро стану настоящим литовцем. Ты мне очень нравишься. Я тебя страшно люблю.
Сильвио Сингх» .
В семинарии вели активную деятельность духовные братства. Одни уговаривали меня вступить в братство четников, другие - в братство общения святых, третьи - в братство евхаристических воинов. Но меня не привлекало ни одно из них, поэтому все предложения я отвергал:
— Я мученик.
И меня оставили в покое. Но группа мучеников в семинарии была незначительная и активностью не отличалась. Самоистязаться мы не могли, потому что в пансионате жили все вместе. Не было у нас и соответствующих кроватей, на которых полагалось спать мученикам. Плеть и цепи валялись без надобности в шкафу. Только иногда, желая показать, что я все-таки мученик, я уходил в келью покаяния, брал с собою плеть и хлестал себя.
Сильвио, как одному из наиболее дисциплинированных, ректор поручил организовать братство святого Иосифа, цель которого состояла в том, чтобы пропагандировать физический труд. Но эта затея успеха не имела. Семинаристы отлично знали, что бог, изгнав Адама и Еву из рая, наказал их именно трудом. «В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю...» — сказал господь Адаму.
Никому из семинаристов не захотелось вне очереди работать на кухне или в огороде, помогать эконому или сторожу. Каждый норовил погулять в каштановой роще.
Однажды Сильвио, убрав туалетную комнату, обрушился на меня:
— Ты мне друг или нет?
— Друг. А что?
— Тогда почему не вступаешь в братство святого Иосифа? Третий день я один ухаживаю за больными. Никто не хочет выполнять общественные поручения.
— Я принадлежу к мученикам.
— Я слышал — мучеников упразднят. Говорят, что миссионеры, прибывшие из Индии, смеются над индусами - санньяси, которые истязают себя почти до умопомешательства. Они их называют дикарями и варварами. И даже хуже -разумными безумцами.
— А Христос разве не страдал? Вот и мы вместе с ним.
— Христа мучили другие, а вы сами себя. Это варварство. Самоистязание еще не говорит о том, что ты достойный монах.
Слушая его, я вдруг подумал, что он глубоко прав.
— Давай придумаем новое братство, предложил я Сильвио.
— Новое? А зачем?
— Надо всколыхнуть здешнее болото, мы ведь киснем взаперти. Знаешь что, давай организуем братство святого Христофора. Он ведь покровитель спортсменов. Молодым, таким, как мы, спорт должен понравиться.
— Это семинаристам-то?!
— Так ведь они не старики! Чем мы в миссиях будем привлекать к себе молодежь: молитвами, размышлениями? Этого мало. Нужен спорт. Ведь мы не умеем как следует провести спортивное соревнование, не умеем даже играть в баскетбол. Неплохо было бы поучиться самозащите, дзюдо. Неизвестно, кого еще встретишь в джунглях.
— Ты что, совсем спятил? — испугался Сильвио. —Из мученика в спортсмены. Радуйся, что позволяют играть на спортплощадке. Посмотри на камадулов. Они вообще заперты в кельях-одиночках, не хуже индуистских санньяси. Лучше и не заикайся об этом, а то может быть еще хуже.
— А я все равно попытаюсь.
— Викторио, ради бога! Я боюсь...
— Мы не камадулы. Их орден создан в мрачном средневековье, наша конгрегация — в новые времена. Они презирают плоть, считают ее преградой для вечной жизни, а мы проповедуем возрождение человечества через молитвы и труд.
Сильвио молчал. Он не мог себе представить, как можно что-либо организовывать, что-то сделать и даже о чем-то думать без ведома отцов-монахов. Но я еще не потерял способности самостоятельно мыслить. Мне хотелось внести что-то новое в жизнь семинарии. Я не мог сидеть сложа руки. Во время перерыва я встал на стул в коридоре и крикнул:
— Многоуважаемые синьоры, приглашаю вас вступить в братство святого Христофора. Кто желает?
Семинаристы смотрели на меня, озирались по сторонам, кто-то усмехался, не понимая, шучу я или говорю серьезно. Но все же окружили меня.
— Что за братство? Чем будем в нем заниматься?
Я объяснял, как умел, говорил, что будут работать различные спортивные секции, будет даже фехтование и конный спорт.
Я составил список желающих вступить в новое братство, не обращая внимания на то, что многие из них были уже членами других братств.
Вскоре мы приступили к тренировкам. Семинаристы охотнее шли на спортивную площадку, чем на занятия других братств. Только Сильвио не появлялся. Я, конечно, нервничал, ждал, что ректор вот-вот вызовет меня для объяснений по поводу этой моей ни с кем не согласованной деятельности. Но меня не вызывали. Неужто он одобрительно отнесся к моей затее?
14
На классных занятиях нас знакомили с различными религиозными течениями. Преподаватели уверяли, что первые люди на земле - Адам и Ева, да и Каин с Авелем и семейство Ноя поклонялись истинному богу, творцу неба и земли. Но впоследствии люди, за исключением еврейского народа, забыли господа бога, ударились в фетишизм, магию, анимизм. Еще позже они стали обоготворять силы природы. Так, египтяне поклонялись богу солнца Ра, богу луны Тоту, богу земли Гебу. Греки представляли себе богов небожителями. Главным из них был Зевс, обитающий на горе Олимп; его жена Гера была покровительницей брака и семьи; Афродита была богиней любви и красоты; Аполлон — богом солнца. Но затем эти религии исчезли, ибо они не были истинными.
Позднее возникли новые религии, существующие и поныне.
Несколько шире нас познакомили с буддизмом, имея в виду, что нам придется работать в странах, где много приверженцев этой религии.
Изучая различные религии, я со временем пришел к выводу, что все они похожи одна на другую.
Христиане, католики и православные, как и приверженцы различных направлений протестантизма, верят в святую троицу: бога-отца, бога-сына и святого духа. Индуисты также признают троицу: Брахму - бога-созидателя, Вишну - бога-хранителя и Шиву - бога-разрушителя.
Сам не знаю, как мне тогда пришли в голову такие сравнения, в какой-то степени принижающие христианскую веру. Боясь таких мыслей, я пытался подвергнуть критике нехристианские религии, стремясь тем самым искупить свои грехи.
Я внушал себе, что истинный бог - это лишь христианский бог уже хотя бы потому, что он создал человека по своему подобию. Лишь когда прародитель людей Адам вкусил запретный плод, бог изгнал его вместе с Евой из рая, одновременно обрекая все человечество на муки и смерть. Но все же бог был к людям бесконечно милостив: изгоняя Адама и Еву из рая, он дал им одежду. Праведнику Ною он помог построить ковчег и тем спас его и его семью от потопа. Позднее на горе Синайской он вручил предводителю еврейского народа Моисею каменные скрижали, на которых были начертаны десять заповедей о том, как нужно жить на земле. Наконец, бог пожертвовал своим сыном Иисусом Христом ради вечного спасения людей. Христос прожил на земле тридцать три года и вместе со своими учениками - апостолами - учил людей, как жить, чтобы очистить свои души и вновь стать достойными божественной благодати.
Вот каков истинный бог! Только к такому богу следует приобщить человечество!
Так как же я осмелился сравнивать языческих богов с христианскими? Наверное, дьявол попутал меня, желая, чтобы я, как и он, восстал против бога. Многие жертвовали собою, наставляя иноверцев в католическую веру. И я твердо решил пожертвовать собой.
Для подкрепления своего решения быть непреклонным на избранном мною пути я направился в часовню помолиться. Неожиданно ко мне подошел духовник Джовани де Бартолини. Он подождал, пока я закончу молитву, и сообщил:
— Тебя вызывает ректор. Я глянул на него.
— Провинился!
«Неужели ректор знает, о чем я думаю? - мелькнуло в голове. — Нет, не может этого быть! Наверное, запретит наше спортивное братство. Ну и посмеются же надо мной семинаристы».
Робко вошел я в кабинет ректора, в котором уже давно не был. Ректор не велел мне повиниться. Зато он молча протянул записку, написанную на литовском языке:
«Викторио, брат мой, не сердись. Я не сомневаюсь в твоем братстве. Я хочу играть вместе с тобою в волейбол, стрелять из лука.
Сильвио Сингх».
Прочитав записку, я так растерялся, что даже покраснел. Сейчас вот ректор возьмет и запретит мне посещать даже те спортивные занятия, которые доступны всем семинаристам.
— Многие святые ценили спорт весьма высоко! — пылко произнес я. — Кроме того, спортивная закалка может пригодиться нам в миссиях...
— Мы приветствуем то, что вы организовали братство святого Христофора, — похвалил меня ректор. — Городская спортивная федерация нашей провинции предлагает организовать соревнования по стрельбе. Есть ли в ваших рядах стрелки?
— Есть! — ответил я радостно. — Я сам неплохо стреляю, и Сильвио тоже большой любитель этого вида спорта. Только он не посмел записаться в братство.
— Но речь сейчас не о том, — строго сказал ректор. — Почему Сильвио пишет тебе по-литовски? Разве ты забыл слова Христа: «Кто приходит ко мне и не питает ненависти к своему отцу, матери, братьям, сестрам и даже к своей жизни, тот не может быть моим учеником». Служа церкви, необходимо отречься не только от своих родных, но и от своего языка. Кто не сделал этого да еще учит другого своему языку, тот грешит. В отпущение твоего прегрешения предашься в часовне размышлениям над словами святого Августина: «Roma locuta, canza finite».
Я преклонил колено и поцеловал руку ректора. Затем поднялся и, боясь, как бы он меня еще в чем-нибудь не обвинил, быстро ушел. Прибежав в читальню, я отыскал Сильвио:
— Ты знаешь, какую кашу заварил своими записками? — гневно набросился я на него. — Чуть было не погубил братство святого Христофора.
Сильвио округлил глаза и молчал.
— Зачем тебе понадобилось посылать мне записку, вдобавок по-литовски? Ты что, с ума сошел?
— Я только хотел порадовать тебя, - ответил Сильвио, — ты так любишь родной язык.
— Любить — это грех, понимаешь? Монах, если что и любит, должен от этого отказаться. Так сказал ректор. Кого ты просил передать записку?
— Никого! Я вложил ее в учебник греческого языка.
— Где он?
Сильвио вынул из стола книгу и стал ее листать. Записки в ней, конечно, не оказалось. Сильвио с виноватым видом опустил глаза.
— Скорее всего ее забрал духовник, - тихо промолвил он, — просматривал, вероятно, книжки и... забрал. Он по ночам проверяет ящики столов.
— За эту записку на меня наложено покаяние.
— Меня ждет то же самое, - печально продолжал Сильвио.
— Конечно. Кайся, раз ты такой ротозей.
А про себя подумал: «Хорошо, что никто не знает о моих мыслях, а то выгнали бы из семинарии за ересь».
15
На первых тренировках по стрельбе у нас был только один револьвер. Позднее ректор одолжил нам второй, затем каждому подарили по револьверу бывшие миссионеры. Мы упорно тренировались. В чинаровой роще, где было оборудовано стрельбище, то и дело раздавались выстрелы. Приходил пострелять и сам ректор. Случалось, что стрелки забывали про обедню и даже про вечерние моления. Но никто нас за это не бранил — честь семинарии была превыше всего.
Отобрали пять лучших стрелков, в том числе меня и Сильвио. У него от природы был меткий глаз, но все же я частенько выбивал больше очков и очень гордился этим.
Когда наступил день соревнований, мы направились в помещение городской спортивной федерации. Здесь собрались также стрелки из фашистской организации «Молния». Многие из них были в полной военной форме: зеленые мундиры, аксельбанты, на рукавах знаки отличия. У каждого на поясе была кобура с револьвером. Мы же свое оружие прятали в карманах ряс.
Посмотреть на соревнование пришли горожане, особенно много было молодежи. Сенсация! Монахи будут соревноваться с фашистами. Мы были преисполнены чувства огромной ответственности.
Нас поставили перед мишенями. Я молил святого Христофора помочь мне победить и заметил, что мои товарищи тоже поглядывают на небо.
По команде судьи мы вынули револьверы, зарядили их и прицелились. Прозвучали выстрелы, залп следовал за залпом. Судьи объявили результаты по первому упражнению. Оказалось, что лучше всех стрелял Сильвио. Вторым был я, но в целом лучше стреляли фашисты. По второму упражнению результаты были равные, но у нашей команды были некоторые преимущества. Победа была присуждена нам. Проигравшие пытались протестовать, они не могли примириться с тем, что какие-то монахи стреляют лучше их, фашистов. Но судьи утвердили результат в нашу пользу.
Нас окружили зрители, которые на радостях стали даже нас качать. Вокруг только и раздавалось: «Saluto! Saluto!» Когда мы вернулись в монастырь, нас пригласил к себе ректор. Он поздравил команду и сказал:
— Молодость и бог - вот источник сил. Поэтому вы и вырвали победу. Пусть ваш пример поможет привлечь больше душ на сторону истинного бога, — ректор обратился к нам с Сильвио: — Мне звонили из муниципалитета. Сам мэр Касола просил разрешения зачислить вас в команду „Молнии". Я дал согласие - с мнением начальства следует считаться.
— А как же с занятиями? — спросил я с некоторым удивлением.
— И с молениями? — добавил Сильвио.
— Занятия в федерации будут проводиться после обеда, — объяснил нам ректор. — Учебе это не помешает. А от вечерних молений я вас освобожу. Ваши спортивные победы также послужат во славу господа. Ваше участие в «Молнии» придаст популярность нашей конгрегации.
Мы стали посещать совместные тренировки по стрельбе. Было непривычно, что мы одни, без сопровождающих, можем идти в город. Непривычными были также уличный шум и людской поток, которые даже слегка пугали нас. На стрельбище мы чувствовали себя менее скованными.
Я стал замечать, что на нас часто погладывает тренирующаяся вблизи теннисистка. Худощавая, темноволосая, с миловидным личиком. Я старался не смотреть в ее сторону, зная, что „всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем". Но глаза сами отыскивали ее и следили за тем, как виртуозно она отбивает мячи.
И вот однажды она подошла ко мне и, словно мы были давно знакомы, спросила:
— Вы итальянец?
— Нет, литовец, а вот мой друг — итальянец, - ответил я и бистро отвел глаза в сторону, давая понять, что разговор окончен, хотя втайне желал, чтобы она продолжала меня расспрашивать.
Девушка внимательно посмотрела на Сильвио своими большими глазами и произнесла:
— Он индус, а может быть... Нет, он — настоящий индус.
Я вновь улыбнулся. Девушка, тряхнув кудрями, посмотрела на меня и, стараясь не проявить своей заинтересованности, произнесла:
— После тренировки пойдемте к нам. Отец просил вас пригласить. Надеюсь, вы не откажетесь?
Мы с Сильвио переглянулись. Имеем ли мы право принять такое приглашение без ведома ректора? Не нарушим ли устав? А может, данное нам семинарией разрешение посещать стрельбище федерации позволяет бывать везде?
Я спросил у девушки:
— Скажите, кто ваш отец?
— Вы не знаете? Он мэр города. Ведь это он пригласил вас в «Молнию».
Сильвио вопросительно посмотрел на меня, а я подумал, что отказаться невежливо, тем более если приглашение исходит от городских властей. Бросив робкий взгляд на теннисистку, я ответил:
— Если только мы вас не очень обременим...
— Не причиним хлопот, — добавил Сильвио.
— Что вы? — лицо девушки озарила белозубая улыбка. — Мы всегда рады гостям. Моя фамилия Касола. Виргиния Касола.
Мы предложили Виргинии пострелять из револьвера по движущейся мишени. Она попала только один раз. Мы весело смеялись, позабыв, что девушка создает „духовно-электрическое" поле, которым пугали нас в монастыре, что она может нас соблазнить, что любовь - это рана, посыпанная солью.
После тренировки Виргиния повела нас к своей машине. Она села за руль, а мы с Сильвио — на заднее сиденье. Когда машина тронулась, по спине побежали мурашки. Что мы делаем? Семинаристы рядом с девушкой! Я не смел даже глянуть в окно машины, чтобы кто-нибудь невзначай не увидел меня. Сильвио тоже жался в угол сиденья.
Мы подъехали к каменному дому, окруженному высокой металлической оградой. Под сенью развесистых каштанов пестрели цветы. За домом росли пинии. Вокруг царила тишина, как и в нашем монастыре.
У дверей застекленной веранды нас встретил сам господин Касола, с вьющимися с проседью волосами, острым, испытующим взглядом. Он обнял нас, словно старых знакомых:
— Приветствую вас, святые стрелки! Отрадно, что вы не возгордились и приехали к нам... Прошу вас, входите.
В просторном холле на полу лежали шкуры антилоп, на которые мы стеснялись ступать. Стены были украшены картинами. Повсюду масса цветов. Все это нас ошеломило.
Вначале мы стояли, не зная, как вести себя, что делать, о чем говорить. Слова застревали, в горле першило. Я нервничал, боясь показаться бестолковым и неотесанным, бессознательно потирал ладони и морщился.
Хозяин предложил нам посмотреть его картины. Он останавливался у каждой, рассказывал об ее авторе, художественных достоинствах. Мы выпили предложенное вино. Я почув-
ствовал легкое головокружение, думать стало легче, веселее, возникло желание разговаривать, шутить. Постепенно мы разговорились о религии.
— Я очень ценю людей, которые жертвуют собою ради блага других, — разглагольствовал Касола. — Но иногда и религия бывает лицемерной.
Я не понял мысли хозяина, к чему он клонит, поэтому старался не противоречить ему.
— Несомненно, есть религии истинные и не истинные, как и пророки. На Востоке индусы имеют сотни, а может, и тысячи богов. Даже своих брахманов они считают всемогущими и почитают их. Конечно, такая религия не истинная - она сформировалась из народных сказаний и мифов.
— Существуют религии, созданные личностями, известными истории. Как по-вашему, в таких случаях это истинные религии? — обратился к нам Касола.
— Что вы имеете в виду? — спросил я.
.— Ислам, мусульманство, — не раздумывая, ответил Касола. — Эту религию, как мы знаем, создала личность вполне реальная, зафиксированная в истории, Мухаммед. Не так ли?..
— Да, - согласился я. — Он был проводником караванов, позднее стал главой Ятрибского государства. Считается, будто сам Аллах вдохновил его на проповедь новой религии.
— Значит, это истинная религия? — спросил Касола.
— Нет, христианство более истинно, - решительно заявил я. — Его провозгласил сам сын божий.
— Но разве Христос — историческая личность? — усомнился хозяин и сам же пояснил: — Простите меня, но я... старый либерал. Ранее я склонялся в сторону социализма. Но когда мне довелось познакомиться с идеями фашизма... мне показалось, что фашизм - это будущее. Но к какой бы политической доктрине я ни склонялся, меня все время интересуют мировые религии. Возможно, поэтому и поддерживаю связь с духовными лицами. Быть может, им удастся вернуть меня на стезю божью. Ведь бывают же на свете чудеса. Не так ли?..
Несколько придя в себя от такой неожиданности, я запротестовал:
— Почему вы, господин мэр, говорите, что Христос не является исторической личностью, если о нем упоминает в своих трудах ряд историков? Возьмите, например, труды еврейского историка Иосифа Флавия.
— Разве вы не знаете, что фразы о Христе в труде Флавия «Иудейские древности» появились спустя четыре столетия после написания книги, — не уступал Касола. — Вы не сердитесь, но ведь их вставили монахи, переписывая книгу. Это историческая фальсификация.
— Ну, а Цельс? — внезапно включился в разговор Сильвио. — Он упоминает о Христе в своем «Правдивом слове». Цельс был греком. Ему нельзя не верить.
— А Плиний Младший! Он также писал о сыне божьем, жившем на земле, — демонстрировал я свои познания хозяину. — А Светоний, Лукиан...
— Не путайте, они писали не о Христе как основоположнике христианства, а лишь о христианской религии вообще. Само же христианство возникло из других древних религий, сформировалось в Римской империи, здесь, у нас, и отсюда распространялось в разные страны.
— Следовательно, по-вашему, христианство, как и индуизм, берет свое начало из народных мифов, сказаний, песнопений? — спросил я удивленно.
— Вы можете мне не верить, однако я, интересуясь религиями, пришел именно к таким выводам, — признался Касола. — Может быть, моя точка зрения и неверна, но я не могу ее изменить. У меня нет других аргументов.
Я отодвинул в сторону бокал с вином и встал, бросив взгляд на Сильвио.
— Извините, но нам пора в монастырь, — сказал я.
— Таких суждений, господин Касола, я нигде не слышал. Стоило бы подискутировать, — заявил, вставая, Сильвио. — Это очень интересно... Ваши рассуждения заставляют задуматься...
— Заходите почаще, — приглашал нас с улыбкой Касола. — Мы вместе поищем основы божественного. Человек боится бога до тех пор, пока не обрел веры в себя.
Мы откланялись, еще раз поблагодарив за приглашение.
В монастырь мы возвратились возбужденные и огорошенные. Нас поразили и смутили мысли, высказанные Касолой. Да, сразу и не узнаешь, где свил себе гнездо дьявол.
16
Мы продолжали посещать тренировки по стрельбе, были активными участниками спортивных соревнований, проводимых и в других городах: Милане, Генуе и даже в Риме. Нередко мы возвращались с соревнований победителями. Завоеванные медали и другие награды вручали ректору, а цветы -Виргинии. На ее машине мы частенько ездили на загородную виллу. Если хозяин был дома, то время проходило в ожесточенных спорах о религии, после которых каждый оставался при своем мнении. Если же хозяин отсутствовал, то мы пили вино и рассуждали о спорте, теннисе, стрельбе. Виргиния стала нам близким человеком, вроде сестры.
Я начал замечать, что Сильвио ведет себя как-то странно. После тренировок он частенько где-то пропадал и просил, чтобы я дожидался его в городе. В ожидании его я заходил то в кино, то в кафе, навещал членов нашей сборной по стрельбе.
Однажды я в шутку спросил Сильвио:
— Уж не притянуло ли тебя духовно-магнитное поле Виргинии?
— Не волнуйся, на меня ее токи не влияют, — усмехнувшись, ответил он. — Я у них читаю светские газеты. В монастырской читальне таких нет.
— И что же ты интересного вычитал?
— Салезианцы в Индии покупают детей.
— Да ты что?! — не поверил я. — Это клевета!..
— Газета социалистов «Лаворо нуово» поместила об этом репортаж, — с горечью произнес Сильвио. — Быть может, и меня когда-то купили?! Хотя монахи утверждают, что я сирота. Но фамилия у меня индийская. Почти все уверяют меня, что я похож на индуса...
— А я тебе говорю, что социалисты клевещут на монахов, — не уступал я. — Не придавай значения тому, что пишут их газеты. Подлинной правды нигде не найти. Да и с Касолой надо прекращать дружбу. Еще где-нибудь проговоришься о покупке детей, и не видать тебе посвящения. Тогда твоим надеждам придет конец, навсегда останешься в Италии.
— А если я был куплен? — упорствовал Сильвио.
Я пожал плечами и ничего не смог ему ответить. Я понимал, как тяжело ему без родины, без родных. Мечется как зверек, запертый в клетке. Мне все-таки легче. Хотя монахи и запрещали говорить на родном языке, я иногда сам с собою разговаривал по-литовски, писал письма родителям, родственникам, друзьям, молился по-литовски. И бог ни разу не наказал меня за это. По-видимому, бог-таки умнее монахов.
Сильвио по-прежнему навещал семью Касола. Случалось, что он долго там задерживался и тем доставлял мне много тревожных минут. Я боялся, что нам могут запретить тренировки. Но пока что везло, нас никто не предал. Кроме нас, никто из семинаристов не мог свободно выходить в город, только мы пользовались этим правом.
Так промчались три года учебы. Подходил к концу четвёртый, когда меня пригласил к себе ректор. Как обычно, он долго и пристально глядел на меня, словно пытаясь проникнуть в самую душу. Я не знал, о чем он будет говорить, однако ничего хорошего не ждал. Но ректор вдруг сделал совершенно неожиданное предложение:
— Мы собираемся, Викторио, послать тебя в Индию, в миссию. Тебе легко даются языки, там же пройдешь практику. Потом вернешься, закончишь учебу и будешь посвящен.
Я давно мечтал об Индии, но думал, что Сильвио для этого больше подходит. Кроме того, он очень хотел выяснить тайну своего происхождения. Может быть, в Индии это ему удастся?
— Спасибо, — поблагодарил я ректора. — Но не лучше ли послать Сильвио? Он интересуется Индией, знает санскрит, хорошо разбирается в индуизме.
— Как же его послать, если он ушел из монастыря? — развел руками ректор.
— То есть как - ушел? - страшно удивился я.
— Очень просто... Вчера он не вернулся от Касолы. Запутали его либералы.
Я стоял пораженный. Новость была столь неожиданной, что я не знал, что и сказать.
— Конечно, может быть, и нецелесообразно посылать тебя в конце учебного года, — продолжал ректор. — Но там, в Индии, на территории Гиманджунгской миссии появился тигр-людоед. Он терроризирует прихожан. Уже растерзал нескольких человек. Всех там охватила паника. Ты хороший стрелок и справишься со зверем. Окажешь миссии большую помощь. Готовься в путь, мой дорогой. Да благословит тебя господь.
Я не знал, радоваться мне или сожалеть, что посылают в миссию. Жаль было расставаться с братством Христофора, стрелковыми соревнованиями. А может, меня посылают вовсе не потому, что я хороший стрелок, а опасаются, как бы я не последовал примеру Сильвио и не бежал на родину?
Но в то же время Индия влекла меня своими тайнами, экзотикой, неизведанной жизнью миссии. Семинария не уйдет, успею ее окончить, не минует меня и посвящение. Лишь бы мне удалось помочь миссии. Сейчас главное - изучить бенгальский язык. Но если ты знаешь несколько языков, нетрудно выучить еще один, если это необходимо...
Я опустился на колени и с волнением воскликнул:
— Благословите, отец мой.
— Мир тебе, - ректор перекрестил меня и поцеловал.
17
Так закончил свой рассказ о жизни в салезианском монастыре в Италии Викторас Заука. Было видно, что воспоминания о годах, проведенных в новициате и семинарии, угнетали его. Хотя ему, сыну рабочего, можно сказать - нищему, казалось, очень повезло. И я сказал:
— На что ты жалуешься? Не так уж тяжело тебе приходилось. Ведь ты многого достиг.
Викторас нахмурил густые поседевшие брови, долго молчал. Потом с горечью сказал:
— Больше всего меня угнетает сознание того, что лучшая часть моей жизни прошла впустую.
— Почему - впустую? Конечно, ты много пережил, однако многому и научился. Если бы не учился, еще не известно, стал бы ты атеистом или нет. Слышал я, что лекции сейчас на антирелигиозные темы читаешь, многим помог покончить с суевериями. Это много, очень много!..
— Может быть, твоя правда, — согласился Викторас. — Но чертовски жаль юности, растраченной в монастырских стенах. А тебе, скажи, разве тяжелее было? Ты ведь тоже был монахом.
— Да, был, но попал к ним с большим трудом. Стучал в двери различных монастырей, писал, ездил, искал протекции. Просителем быть тяжелее, чем приглашенным. Был я и у этих самых салезианцев, но таких мук, как ты, не испытал.
— Разве у вас не было «ангелов-хранителей»? — поинтересовался Викторас.
— Были, но не слишком себя проявляли.
— А группы мучеников?
— О мучениках я лишь от тебя узнал.
— Вот видишь, поэтому тебе трудно меня понять. Ведь монастырь - это подлинная тюрьма, на которую ты сам себя обрек, — с глубокой убежденностью продолжал Заука. — Можно идти на муки, если это имеет смысл. А здесь? Сплошная бессмыслица.
Некоторое время мы молчали.
— А ты не был в Италии? — спросил Викторас.
— Собирался. И если бы поехал туда, то скорее всего пошел бы по твоему пути, — ответил я.
— Жаль, что ты не видел Италию, - огорчился Викторас. -Такая интересная страна.
— Я побывал там совсем недавно. И в Неаполе, и в Генуе, и даже на Сицилии. Там, в Катании, я заглянул к салезианцам.
— И впустили тебя? — поинтересовался Викторас. — Пригласили погостить. Было в самом деле интересно!
— Как они там сейчас живут?
— Как и раньше. У них ремесленное училище, воскресная оратория. Ребят там полно. Забивают .им головы сказками о вечной жизни.
— Ничего другого они и не могут придумать, — махнул рукой Викторас и встал. — Ну, мне пора.
— А об Индии? Когда же ты расскажешь о ней?..
— Как нибудь в другой раз, — пообещал он, посматривая на часы. — Вот внучку должен привести из садика.
— Внучку? - поразился я. - Стало быть, и жена есть?..
— Какой же мужчина без жены!
— Ты что же, привез ее из миссии?..
— Угадал.
— Индуска?
— Расскажу в другой раз. Хорошо? Теперь чаще будем встречаться. Позвони.
— Обязательно!