1
Мы долго не встречались с Викторасом. Все как-то не было подходящего случая. Но однажды я позвонил ему, и мы договорились о встрече. В старый город я пришел несколько раньше назначенного времени. Именно отсюда началась одиссея Виктораса, в которую его втянул миссионер Скелтис.
Я подошел к месту впадения Нерис в Неман, постоял, полюбовался видом, потом побрел дальше. Не заметил и сам, как оказался у костела Витовта. Я вошел в костел. Шла служба, торжественно звучал орган, несколько пожилых людей молились, перебирая четки. Над главным алтарем бросалась в глаза большая картина: Мария возносится на небо, а ее провожает взглядом, став на одно колено, князь Витовт. Он в кольчуге, вид у него весьма достойный. Изображение Витовта в алтаре! Неужто он святой?.. Поразительно! Скорее всего духовенство решило, что его имя укрепит величие церкви. Воистину неисповедимы пути господни. Зато замысел людской понятен.
Я вышел из костела, смотрю, идет Викторас.
— Ты уже здесь? — удивился он.
— Я пришел чуть пораньше и зашел от нечего делать
в костел.
— А ты знаешь, — он на минуту задумался, — уезжая в Италию, мы дали обет Скелтису именно перед изображением Витовта. Он нам объяснил, что Витовт — креститель Литвы, первый литовский миссионер.
— Когда церковникам выгодно, кого угодно сделают святыми, — невольно вырвалось у меня.
— Да, если чувствуют в этом необходимость или пользу, — поддержал меня Викторас. — Так куда же пойдем?
— Может, в какой-нибудь кабачок — в «Гильдию» или «Музу»?
— Давай лучше пойдем к Неману. Я сегодня целый день хожу по городу. Был и в ратуше, и в магазины заходил. Хотелось бы побыть на природе.
Беседуя, мы спустились вниз, к Неману, отыскали укромное местечко, уселись и некоторое время помолчали, каждый углубившись в свои думы. Но вот Викторас начал свой рассказ — неторопливо, с паузами, заново переживая минувшее.
2
Я и духовник Джовани де Бартолини приехали в Геную поездом. В порту у причала чуть покачивался пришвартованный толстыми канатами белый, словно лебедь, красавец пароход «Виктория». На его верхней палубе развевалось множество разноцветных флажков. Из толстенной закопченной трубы вырывались клубы черного дыма. Пароход готовился к отплытию.
Держась за веревочные поручни, мы медленно взошли на судно по металлическому трапу, истертому до блеска множеством ног. Немного оглядевшись, поднялись на палубу с каютами первого класса и отыскали свою. Она была для двоих тесноватой. У одной стены — двухэтажная койка, у окна столик, напротив него — вешалка. Сквозь толстое стекло иллюминатора пробивался мутный свет. Неприветливые сумерки бередили сердце. Плыву куда-то на край света. Вернусь ли? Меня охватил ужас. Мысленно я все время повторял: «Господи, куда ты меня забрасываешь. Увижу ли когда-нибудь свои родные края?»
— Пойду в корабельную часовню, — сказал я Бартолини. — Сосредоточусь, может быть, успокоюсь...
— Ступай, сын мой, помолись и за мои душевные терзания. Да снизойдет на тебя успокоение, — перекрестил он меня. — Я очень устал в поезде, так что прилягу отдохнуть. Потом и я приду в часовню возблагодарить господа за счастливое путешествие. Ступай.
Пестрая толпа пассажиров все еще заполняла палубу. Женщины тащили детей, мужчины несли тяжелые чемоданы. Некоторые шли с пустыми руками, словно собрались на прогулку, — их поклажу отнесли в каюты носильщики.
Мое внимание привлекла панорама города, полукругом опоясавшего порт. Дома с красными крышами поднимались террасами в гору. Выше крыш виднелись верхушки осокорей и пиний. Город гудел, а залив дышал покоем.
Опершись о бортовые поручни, я восхищенно смотрел на голубую воду внизу. Вокруг шныряли парусные яхты, тихо покачивались небольшие лодочки.
Движение на палубе постепенно замирало. Басовито проревел гудок. Внизу у причала взмахнули платками провожающие. Наш пароход тронулся. Медленно он удалялся от пристани, направляясь в открытое море.
Я так и не пошел в часовню. Не мог налюбоваться видом удаляющегося города и открывающимся перед нами морским простором. Человеку необходимо иногда одиночество, лишь тогда он может сосредоточиться и отдохнуть.
На следующий день словно со дна морского выросли силуэт вулкана и густо поросший деревьями большой остров. Это была Сицилия с вулканом Этной. Мне вспомнились слова из прочитанной в детстве книги под названием «Ад»: «На Этне находится огнедышащая пещера. Это адова печная труба». А сейчас я сам ее вижу, и мне ни капельки не страшно.
О «вратах ада» на Этне я за все время учебы в семинарии так ни разу и не услышал. Считалось, что место ада - в человеческом сердце. А в самом деле, где же находится ад? Может быть, он и впрямь только в сердце человека? Я быстро отогнал греховные мысли.
Мы миновали Александрию, широко разветвленную дельту Нила, Порт-Саид, вошли в Суэцкий канал. Появились песчаные дюны и голые скалы, опаленные зноем. Впереди было Красное море. Однажды, выйдя на палубу, я заметил, что люди оглядываются в сторону востока. Заинтригованный этим, и я стал глядеть туда же. Вдали - а может быть, только в моем воображении — появилась знаменитая священная Синайская гора. Чтя святое место, я снял шляпу и преклонил голову. Смотря на эти священные места, я ощущал большой душевный подъем. Мне казалось, что я удостоился божьей благодати.
Подошел Бартолини и уставился на меня недовольным взглядом:
— Дорогой сын, я не застал тебя в часовне. Вероятно, палуба парохода тебе дороже дома божьего?..
— Простите, синьор, но я здесь общался с господом, — отвечал я с достоинством.
— Как это прикажете понимать? — накинулся на меня Бартолини.
— Только что мы проплыли мимо Синайской горы!..
— Синайской горы?! Быть этого не может!
— Все, кто был на палубе, смотрели и видели...
— Господи, прости меня! - духовник снял шляпу и перекрестился. - Я так мечтал увидеть Синай и вот просидел в часовне.
Стремясь его утешить, я сказал:
— Синьор, приближается другое священное место!
— Какое? - удивленно спросил Бартолини.
— Мекка!
— Но ведь она священна не для католиков, а лишь для мусульман. Лучше я вновь отправлюсь в часовню. И тебе, сын мой, советую так же поступить.
Расстроенный тем, что не увидел Синайской горы, духовник ушел молиться. А я размышлял об исламе. Может быть, Аллах, мусульманский бог, - это все тот же христианский бог, только назван другим именем? Ведь и мусульманская и христианская религии весьма схожи. Обе' признают вечную жизнь, воскрешение умерших, рай, страшный ад, благодетельных ангелов и приносящих зло дьяволов. Ислам тоже считает первыми людьми Адама и Еву, признает святыми праведниками Ноя и Моисея - героя еврейского народа. Только Христа он считает не сыном божьим, а пророком. Так, может быть, следует поклониться и Мекке, где Мухаммед начал проповедовать ислам.
В бинокль на побережье Красного моря все чаще можно было разглядеть караваны верблюдов. Верблюды раскачивались в такт ходьбы, на их горбах были укреплены большие ящики и другая поклажа, сидели купцы. В конце караванов, как правило, шли несколько паломников в длинных, развевающихся на ветру одеждах, с черными чалмами на головах. По этой бескрайней пустыне паломники направлялись в Мекку.
Но вот начался сильный ветер, поднявший тучи пыли, которые заслонили побережье. Паломников не стало видно. Вернувшись в каюту, я застал духовника читающим молитвенник. У меня сорвалось с языка:
— Мы проплываем мимо арабских стран, дышим воздухом, которым дышат и мусульмане. Надо бы воздать хвалу исламу.
— Посмотрим, что ты скажешь, когда вернешься из Индии, - сердито оборвал меня Бартолини, оторвав глаза от книги.
— Почему? — не понял я. — Они ведь с уважением относятся к христианству, признают избранников божьих, уважают Христа.
— Ты говоришь, что мусульмане относятся с уважением к христианству? — иронически усмехнулся Бартолини. — А кто изгнал католиков из Алжира, Марокко, Туниса? Кто?.. Ты это знаешь? Это ведь арабы разрушили храмы, а верующих превратили в рабов...
— Варвары!
— А ты, сын мой, еще восхищаешься ими. И не стыдно тебе? Ты же призван христианством ad majoram dei glo-riam.
После нескольких скучных, довольно однообразных дней плавания по Индийскому океану наш пароход прибыл наконец в Бомбей — морские ворота Индии. Когда „Виктория" пришвартовалась, мы, благословив друг друга, сошли на берег. Там нас встретил архиепископ Матхи - индус в белом одеянии. Его лицо украшала длинная, раздвоенная, огненного цвета борода. Улыбаясь, он обнял нас, словно родных детей.
— Сам господь бог послал вас, — радовался архиепископ. — Настало тяжкое время для наших миссий. Весьма не хватает хороших духовных пастырей! Весьма!
Он усадил нас в свою роскошную, удобную машину, и мы выехали из порта. Город был весь в кипучем движении, перекатывались людские толпы, человеческие голоса заглушал рев моторов. Звенели колокольчики двухэтажных трамваев, сигналили грузовики и легковые автомашины, пронзительно покрикивали рикши. Внезапно шум утих, все остановились, замерли. Мы огляделись... Поперек улицы медленно шествовала корова с загнутыми вверх рогами. Это она заставила всех остановиться и... поклониться ей.
Вот гак мы сразу же и столкнулись с одной из многих индийских святынь.
Мы останавливались по той же причине еще несколько раз, пока наконец не приехали в индийский центр салезианских миссий. Это было двухэтажное здание, ничем не отличавшееся от других городских домов. Там же находились и покои архиепископа.
После небольшого отдыха в скромной комнате, где под потолком вращался большой вентилятор, нас пригласили ознакомиться с городом.
Мы медленно ехали на машине, оглядываясь по сторонам. Из роскошных, непривычного вида особняков выходили женщины, одетые в разноцветные сари, которых сопровождало множество слуг, охранявших их от всяких неожиданностей, главным образом от приставания нищих. А их здесь было великое множество. По улицам бродили словно сошедшие со страниц книг заклинатели змей и факиры.
Мы остановились у храма индуистского бога Шивы. Это было громадное здание из белого мрамора, украшенное множеством скульптур. Странно было наблюдать, как по этим скульптурам лазали обезьяны. Они шныряли и среди прохожих. Одна из них прыгнула мне на плечо, погладила лапкой мою щеку и лизнула ее. Так она выпрашивала угощение.
Внутри храма раздавались звуки бубнов, доносились нежные голоса флейт. Шло богослужение. Я хотел было войти внутрь, но архиепископ Матхи сказал, что во время богослужений вход иноверцам, а тем более духовным лицам запрещен. Рассматривая храм, мы обошли его вокруг. На тротуарах лежали больные люди, по улицам бродили коровы, бегали бездомные собаки.
На обратном пути мы поднялись по узенькой улочке на холм, поросший деревьями. На его вершине стояла круглая, примерно двадцатиметровой высоты башня. Над нею кружились с резкими криками грифы, словно готовясь напасть на нас. Стало как-то не по себе.
— Эти башни принадлежат парсам — огнепоклонникам, — пояснил архиепископ Матхи. — Они называются башнями молчания, хотя здесь все время кричат хищные грифы. Парсы приносят в башни тела умерших, раздевают покойников, ломают им кости и оставляют здесь, дабы мертвые спокойно отдыхали. Вот тогда-то грифы и набрасываются на них, разрывая и расклевывая тела.
— Почему же их не хоронят в земле? — спросил я архиепископа.
— Чтобы человеческое тело не оскверняло землю, а душе легче было с ним расстаться. Так считают парсы.
Во время осмотра города я обратил внимание, что он расположен на островах, соединенных между собой насыпными дамбами и мостиками, напоминающими любимую мною Венецию. Но вот архитектура была совершенно другая. Здания были украшены различными резными и лепными фигурами, башенками. Многие из них имели балконы, лоджии, колонны.
Вечером мы долго беседовали с архиепископом. Он сказал нам, что в Бомбее насчитывается 23 католических храма, 90 мусульманских мечетей, 100 индуистских храмов. Кроме того, в городе проживают буддисты, протестанты, джайнисты, представители других религий, и все они имеют свои храмы.
На прощание архиепископ одел нам на шею кресты миссионеров и пожелал успеха в создании новых многочисленных католических приходов.
Я был очень взволнован новыми впечатлениями, пожеланиями и наставлениями Матхи. Я чувствовал, что наступают большие события в моей жизни, понимал, какая громадная ответственность ложится на меня.
3
Из Бомбея мы отправились поездом в Калькутту. Билеты нам взяли в вагон первого класса. Кроме нас в вагоне ехал магараджа, несколько индусских купцов и английских чиновников. Магараджа был одет в длинный, расшитый золотом кафтан со стоячим воротником, голову его украшал такого же цвета тюрбан из тончайшего шелка с большим бриллиантом.
Купцы были в белых тюрбанах и таких же кафтанах, перепоясанных шелковыми дхоти. На англичанах - серые европейские костюмы. Только мы выделялись своими черными сутанами.
В вагоне царила тишина. Индусы, как, впрочем, и англичане, держались с достоинством и почти не разговаривали между собой. Мы тоже не смели заговорить с ними и сидели, забившись в угол, рассматривая сквозь запыленные окна незнакомую своеобразную природу. Проплывали лимонные, апельсиновые рощи, большие чайные и кофейные плантации, неоглядные хлопковые поля. Поражали воображение веерные и громадные финиковые пальмы. А конца дороги все не видно. Станция сменяла станцию, на некоторых из них мы подолгу стояли. Так мы ехали несколько дней.
Наконец Калькутта. Пересев в автобус, мы покатили сперва вдоль долины Ганга, а затем вдоль реки Брахмапут-ра В этих краях стали чаще попадаться квадраты рисовых полей, покрытые водой. Выше их росли тутовые деревья, виноград, грецкий орех. Мы видели также следы недавнего урагана: разрушенные дома, рухнувшие мосты. Казалось, что этому путешествию не будет конца.
Мы вздохнули с облегчением, когда достигли города Шиллонга. Он расположен почти у самого подножия Гималаев. На севере, упираясь в небо, белели островерхие гигантские горы, вокруг толпились хребты поменьше. Их прорезали долины быстрых рек.
Католическая миссия находилась почти в центре города. Здесь возвышалось большое здание кафедрального собора, рядом с ним философско-теологический институт, детский приют, несколько воскресных ораторий для городской молодежи. Всю территорию миссии окружала высокая каменная стена с навесами, дававшими укрытие от палящих солнечных лучей.
Встречал нас весь здешний отряд миссионеров, одетых в белые сутаны и широкополые шляпы. Многие из них были худы, с изможденными бородатыми лицами. Миссионеры радушно приветствовали нас, спрашивали, что нового в Европе, как поживают в Турине монахи-салезианцы. Мы старались на все дать исчерпывающие ответы, не желая показать, что многого и сами не знаем.
Среди мессионеров я заметил литовца, которого не раз встречал в семинарии, профессора Юозаса Густаса. Семинаристы утверждали, что это умный, высокообразованный человек. Густас окончил философско-теологическии факультет в Турине и духовную академию в Риме, где получил ученую степень лиценциата. В семинарии я не осмеливался даже здороваться с ним. Здесь же мы бросились друг к другу и долго стояли обнявшись. Потом беседовали по-литовски, и только о Литве.
Я поразился, что Густас, который был довольно крупным мужчиной, склонным к полноте, за несколько лет, проведенных в Индии, как-то усох и словно бы постарел. Неужели его так изнурила непривычная жара? Что же останется от меня, такого худого? Превращусь, чего доброго, в скелет... Смогу ли выдержать?
Отдыхали мы несколько дней. Джовани де Бартолини был оставлен в качестве духовника в Шиллонгском институте, а меня, как и было предусмотрено, определили практикантом в миссию Гиманджунга.
Из Гиманджунгской миссии приехала тонга и двое возниц-бенгальцев. Они были одеты в длинные рубахи, опоясанные традиционными дхоти. Казалось, что им не страшна никакая жара. Бенгальцы привезли для Шиллонгской миссии плоды папайи и початки кукурузы, а на следующий день на обратном пути должны были захватить меня.
Утром, еще до восхода солнца, в тонгу уложили весь мой скарб: ящики с оружием и боеприпасами, капканы и другие принадлежности для ловли зверей. Когда все уже было готово к отъезду, я забрался в своеобразную будку, сплетенную из прутьев, и уселся там на скамеечке напротив дверцы, а возчики расположились перед будкой.
Под крышей я чувствовал себя в безопасности и довольно уютно. Было не слишком жарко. Прохладу давали и огромные, растущие вдоль дороги деревья, названия которых я не знал. Их стволы были покрыты наростами, обвиты лианами, а ветви так переплелись, что образовали туннель, непроницаемый для горячего тропического солнца.
Проехали длинный мост через Брахмапутру. Стало попадаться все больше пальм. Кое-где зеленели бамбуковые рощи. Деревья становились все выше. Как-то незаметно мы очутились в джунглях. Вдруг под ногами лошади я увидел пятна, похожие на спекшуюся кровь. Меня передернуло. Неужели вот здесь, прямо на дороге, звери растерзали кого-то? Может быть, таких же путешественников, как и мы? Тихонько вытащив из ящика ружье и положив его на колени, я стал пристально всматриваться в высоченную плотную стену из деревьев и кустарника.
Ближе к полудню лошади стали проявлять признаки усталости, возницы повернули к росшей невдалеке финиковой пальме и остановились. Рядом была лужайка, поросшая густой травой. Пока бенгальцы возились с лошадью, я, осторожно озираясь, выбрался из плетеного кузова тонги. Вокруг гомонило великое множество птиц. Одни ворковали как голуби, другие монотонно цокали, свистели, верещали, хохотали. Их голоса заглушал иногда звериный рев.
Я долго вслушивался в звуки джунглей, а взгляд мой все чаще обращался к финиковой пальме в поисках плодов — уж больно хотелось их попробовать. Я было собрался уже залезть на дерево, как вдруг неподалеку в джунглях что-то затрещало. Возница испуганно припал к моим ногам и, устремив вверх наполненные ужасом карие глаза, прошептал в страхе:
— Леопард...
Мой лоб покрыла холодная испарина. Казалось, что вот-вот из чащи бросится на нас зверь. Вдруг бенгалец побежал в сторону стены из деревьев, а я, схватив ружье, выстрелил в ту сторону, куда помчался возница.
Бенгалец внезапно остановился. Из чащи медленно, потупя глаза вышел другой мой провожатый. Он приблизился ко мне и упал на колени, словно перед алтарем. Воздев руки вверх и беспрерывно кланяясь мне, он что-то бормотал по-бенгальски.
Возницы стали почему-то заискивающе-вежливыми и все кланялись. Я испытывал к ним чувство благодарности за то, что они, жертвуя собою, пытались спасти меня.
К вечеру, когда в воздухе повеяло прохладой, мы поехали побыстрее, боясь, как бы ночь не застала нас в джунглях. Я считал, что тогда мы непременно подверглись бы нападению хищников. От них не спрячешься ни в тонге, ни на деревьях. Но вот джунгли стали редеть, вдали показались контуры конического храма. И вскоре мы были уже рядом с глинобитными домиками. Я вздохнул с облегчением, хотя и не знал, достигли мы места своего назначения или это просто какая-то деревня. Важно, что я буду спать в помещении, а не под открытым небом.
Оказалось, что это и есть Гиманджунга. В центре ее стояло несколько двухэтажных домов. Поодаль виднелась мусульманская мечеть. Наконец мы подъехали к католической церкви. Это было приземистое здание с колоколенкой, побеленной известью. Рядом с церковью - жилой дом. Вот и вся Гиманджунгская католическая миссия, весьма скромная на вид. Во всяком случае, такой она мне тогда показалась.
У ворот, ведущих во двор, нас встретил священник Камиль Фасати, итальянец, такой же худой, как и возницы-бенгальцы. Мои вещи отнесли в дом, а лошадь поставили под навес.
Не успели мы войти, как я не удержался и похвастал:
— Я прибыл сюда, чтобы охотиться на хищников. С одним уже довелось повстречаться.
— Вот как? — удивился миссионер Фасати и внимательно посмотрел на меня. Но, словно что-то вспомнив, улыбнулся:
— Наверное, бенгальцы ринулись в чащу догонять леопарда? Они всегда пугают европейцев хищниками. А за то, что они прогнали леопарда, не попросили с тебя десять рупий?
— Нет, когда они бросились в джунгли, я с испугу выстрелил, — признался я. — Тогда они вдруг пали передо мной на колени.
— Это потому, что ты показал им свою силу. Они тебе воздали почести, как божеству.
— Не может быть, — засомневался я. — Я сам видел на земле пятна крови. Не растерзали ли кого звери?..
— Ха-ха-ха! - весело засмеялся Фасати. - Это косточки памских орехов. Индусы любят сосать эти орехи вместо табака А выплюнутые косточки образуют пятна, похожие на кровь. Поживешь - привыкнешь к любым индийским диковинкам
Хитро придумано! Знают, что для тебя все внове, все видишь впервые, вот и пользуются этим. Неплохие психологи, хотя и неграмотные. Я немного злился, но больше смеялся над собой, что меня так ловко провели.
Ведя неторопливую беседу, мы вошли в здание миссии. Комната Фасати была небольшой. На стене висело массивное распятие, по бокам - образа святых. В углу стоял старый стол, рядом с ним - несколько стульев. В другом углу комнаты лежала груда циновок и подушек. Видимо, одна половина комнаты предназначалась для индийцев, а вторая – для европейцев.
В комнате уже царил полумрак, и Фасати зажег керосиновую лампу. Я хотел угостить хозяина, достал из чемодана банку консервов и положил на стол. Фасати тут же схватил ее бросил обратно в чемодан и потушил свет.
— Вы не любите консервов? — удивился я. — Это свинина, очень вкусное мясо.
— Да нет, люблю! Очень даже люблю! — прошептал Фасати. — Но... не принято! '
— То есть как? — не понял я. — Почему не принято?!
— Бенгальцы, как и все индусы, вегетарианцы, — объяснил мне Фасати. — И я тоже должен этого придерживаться, иначе они перестанут мне доверять. Поэтому я сейчас не могу попробовать консервы. Еще кто-нибудь в окно увидит. Надо быть осторожным.
— Странные здесь порядки, — я удивленно пожал плечами и вновь отметил про себя, как мало я смыслю в деятельности миссионеров, хотя и готовился к ней. Семинария - это только азбука, подлинная школа - это жизнь.
Фасати вышел во двор, занавесил снаружи окна циновками и прижал их бамбуковыми жердями. Возвратясь в комнату он запер двери на засов, зажег маленькую свечку и сказал:
— Теперь можем и угощаться. Ужасно соскучился по мясу Здесь поневоле становишься аскетом. Жизнь заставляет!
Когда мы закусили и выпили привезенного мною вина, миссионер развеселился. Он открыл шкаф, вынул оттуда шкатулку. Отперев ее двумя ключами, он промолвил, хитро улыбаясь:
— Посмотри, ты только посмотри, что здесь у меня...
Из шкатулки разносился неизвестный мне ароматный запах. Я осторожно заглянул туда. Там были какие-то листья, засохшие цветы, корешки.
— Это чай? — спросил я.
— Нет, не чай, — заговорщически подмигнул мне Фасати. — Это лекарственные травы!.. Ты только посмотри. Мак! В нем много алкалоидов. Отлично успокаивает боль. А вот это цитварное семя. Изгоняет глисты, укрепляет нервы. Эти корешки восстанавливают силы, молодят. Вот так-то!
— Вы лечите людей? — спросил я миссионера.
— Нет, не я. Посылаю травы своему брату в Италию... А я врачую здесь души индусов...
Я не разбирался в лечебных травах, поэтому с большим уважением смотрел на миссионера. Даже захотел узнать, чем излечивают ревматизм. Мать постоянно жаловалась на боли в суставах. Может быть, здесь можно приобрести нужные снадобья для облегчения ее страданий. Я отправил бы тогда посылочку. Однако спросить не осмелился. Вероятно, это дорогая штука, ведь Фасати хранит травы в несгораемом ящике, следит за тем, чтобы чужие глаза их не видели. А возможно, их запрещают собирать и хранить? Кто знает? Здесь столько странностей.
4
Было воскресенье. Пока не наступила жара, Фасати собрался в церковь, чтобы провести богослужение. Облачившись в белую сутану из индийского шелка, расчесав черную с сильной проседью бороду, он надушил розовым маслом лоб, как это делают бенгальцы. Я пошел с ним.
Перед церковью не было никакого дворика, не росло ни одного дерева. Вид прямо-таки убогий. Бедность царила и внутри. Алтарь, эдакий продолговатый и низкий ящик, сбитый из досок, стоял посередине. Покрыт он был белой скатертью с бахромой. Рядом с алтарем - исповедальня.
Меня поразило, что помещение было разделено на множество отсеков. В них толпились женщины, задрапированные в красочные сари. В руках четки, у некоторых молитвенники. Были и мужчины в белых рубахах, перехваченных дхоти.
— Почему верующие собираются по разным отсекам? — спросил я Фасати в ризнице.
— Разве ты не знаешь, что индийцы разделены на касты?! — удивился он.
Странным и непонятным было для меня это приспособление христианства к кастовой системе. Я вспомнил, что в семинарии нам говорили об индуизме и кастах. Индуизм гласит, что миром правит тримурти: бог-создатель - Брахма, бог-хранитель - Вишну и бог-разрушитель - Шива. Человека, как и весь мир, сотворил Брахма. Однако людей разных каст он создавал из различных частей своего тела: брахманов -из своих губ, чтобы они могли стать жрецами и исполнять священные обряды; кшатриев-воинов — из своих рук; вайшьев — земледельцев, ремесленников, торговцев - из своих чресл; шудров — из своих ступней, дабы они могли всем прислуживать. Кем ты родился, тем ты и обязан оставаться до смерти, заслуживая своим поведением более высокое положение при следующем рождении. Вайшья, будучи добросовестным и трудолюбивым, может родиться вновь кшатрием; храбрый и дисциплинированный кшатрий в будущем перерождении может стать брахманом; если ты хороший брахман, то после своей смерти можешь воссоединиться с божественной оболочкой тримурти - атманом. Если же ты не достигнешь требуемой степени совершенства, то после своей смерти не только не поднимешься в высшую касту, но можешь перейти в более низкую, а то и вовсе воплотиться в животное.
— Выходит, и христиане, которые провозглашают равенство людей, должны тем не менее делить верующих на касты? Тогда наша религия теряет свой смысл, — сказал я, обращаясь к Фасати.
— Если мы здесь не станем считаться с кастовой системой, никто, даже нищие, не перейдет в христианство. Зря бы только трудились, да и вообще пришлось бы отказаться от миссий, — ответил миссионер.
— Так кто же все-таки переходит в католическую веру?
— Только те, кого исключают из каст, и поэтому они обречены заново родиться уже животными. Иначе индуист не приемлет другой религии, хоть ты посули ему рай на земле.
— Интересно, а за что исключают из каст?
— Скажем, кто-нибудь нечаянно или из-за голода убьет животное. Такого тотчас же исключают.
— Ну а кого еще? — заинтересовался я.
— Тех, у кого была интимная связь с женщиной из другой касты, либо тех, кто не соблюдает ежедневного пуджа — жертвоприношения богам у домашнего алтаря. Или, скажем, не в состоянии содержать своего семейного жреца — пандита. Это главные проступки в отношении касты.
— А как исключают из каст?
— Обыкновенно: собирается в храме панчаят — совет касты. Приглашают обвиняемого и судят его. Поначалу, конечно, устанавливают наказание, но если он его не исполняет, то исключают. Такой исключенный из касты хуже прокаженного. Вот такие-то и приходят к нам, а мы совершаем над ними обряд крещения.
— Так зачем же тогда соблюдать принцип разделения на касты? — вновь удивился я. — Куда деваться исключенному из касты? Он все равно придет к католикам.
— Но ведь в Индии действуют не только католики, — усмехнулся Фасати. — Исключенных из каст заманивают мусульмане, протестанты, огнепоклонники и представители целого ряда других религиозных течений. Мы придерживаемся принципа разделения на касты, чтобы люди не чувствовали даже внешней разницы между католической и индуистской религиями. Мы достигнем большего, влияя на них постепенно.
— Скажите, Камиль, — допытывался я, — сейчас в костеле собрались верующие из какой касты?
— Только вайшьи. Сейчас начнется богослужение для них.
— Но почему они не держатся вместе?
— Видишь ли, каждая каста разделяется еще на отдельные группы, согласно исполняемым обязанностям. Вот собираются крестьяне: отдельно богатые и отдельно малоземельные. Ремесленники тоже разделяются на категории - ни один из них не зайдет туда, куда ему не положено. А если бы такое и случилось, нарушителя порядка тут же выдворили бы вон. Пришлось бы и мне вмешаться.
После разъяснений миссионера и я стал различать, где кто собрался. В некоторых отсеках не было никого. Вообще верующих в церкви было мало.
Фасати одел кружевную белую комжу и накинул фиолетовую стулу. Он хотел было преклонить колени возле алтаря и помолиться, но только махнул рукой и пошел в исповедальню. Сев там на скамеечку, он исповедовал нескольких зажиточных крестьян. Потом перетащил легкую исповедальню к торговцам. И так по очереди, кочуя со своей исповедальней то к одним, то к другим, он выслушал исповеди всех верующих.
Потом он взял чашу со святыми дарами и, прочитав «Ессе Agnus Dei», совершил обряд причащения. Начал его с богатых крестьян и так по очереди с верующими из каждой группы, соответственно их общественному положению, чтобы никого не обидеть. В проповеди миссионер подчеркнул, что душа человека бессмертна и не может воплотиться в других людей, а тем более — в животных; душа также никогда не воссоединится с божественной оболочкой, как учат Веды. Если человек жил на земле согласно христианскому учению, душа его обретет вечную жизнь в царстве небесном; если он провинился перед богом и людьми и не покаялся, душа его попадет в чистилище; если же человек не соблюдал заповедей божьих, жил и умер во грехе, душа его попадет в ад, где будет вечно мучиться. Кто хочет достичь вечной жизни на небесах, тот, во-первых, должен жертвовать на церковь, помогать неимущим, заботиться о душах умерших и твердо верить в христианского бога.
По окончании богослужения торжественно заиграл орган. Я рассчитывал на то, что тотчас же освобожусь и смогу ознакомиться с городом, его окрестностями. Но пока органист играл, в другие отсеки костела стали собираться новые верующие. Они были почти голыми. Даже грудь у женщин не была прикрыта. Я не смел глядеть на них и даже рассердился: разве можно допускать в храм божий голых?
Я поспешил в ризницу к Фасати.
— В костеле собираются какие-то голые, — встревожен-но сказал я.
— Какие — голые? — не понял миссионер. — А, это скорее всего шудры.
— Не знаю, кто они. Приходят в храм раздетыми. Я не в силах даже смотреть на это зрелище. Как им не стыдно?!
Фасати пожал плечами. Он выглянул из ризницы, огляделся и ответил:
— Это шудры! Видишь, сколько их собралось. Больше, чем вайшьев. Есть среди них и неприкасаемые, их еще называют хариджанами. Они вообще лишены каких-либо прав. Другие касты считают их «говорящими животными». Им нет места среди людей. Только мы принимаем их в храме. Индуистские святыни они обязаны обходить далеко стороной.
— Но ведь они голые! — повторял я возмущенно.
— А откуда им раздобыть одежду, если они даже не в состоянии заработать себе на пропитание и вечно голодают? Да и в церковь они приходят только потому, что я раздаю им иногда по горсточке риса. Тяжкая у них доля.
Я знал, что шудры не имеют права есть в присутствии брахманов, пить из колодцев людей зажиточных. Они обязаны всегда держаться в стороне от других каст, их дети не имеют права учиться, заниматься каким-либо ремеслом. Однако я и представить себе не мог, что шудры так бедны. Мне их стало очень жалко.
— В следующее воскресенье надо будет пригласить их вместе с вайшьями, — предложил я Фасати. — Это будет по-христиански, как учит святое евангелие.
— Я это пробовал, — признался миссионер, — да только ничего не вышло. И одни и другие разбежались. Брахманы пожаловались архиепископу, что я нарушаю закон каст. Если бы архиепископ не перевел меня из той миссии, где я это затеял, брахманы потребовали бы вовсе отстранить меня от миссионерской деятельности. Да и в этой церкви как только я впустил в нее шудров, хотя и после богослужения, вайшьи потребовали «очистить» храм раствором коровьего навоза. Правда, сейчас они уже попривыкли.
— Выходит, что евангелие подействовало на них?..
— Выходит, что да. Но разве так уж важно слово евангелия? !
— А что?..
— Главное — это уравнять шудров с другими кастами. Необходимо добиться того, чтобы и их дети могли учиться. Теперь же шудры считаются самыми что ни на есть ничтожными и темными людьми. Кроме того, они, дескать, все лентяи, лжецы, озлобленные и сварливые. Шудры — воплощение всего дурного. На самом же деле они всего лишь необразованные, отсталые и вечно преследуемые, словно бродячие собаки, люди. Участь их воистину ужасна.
Я подошел к алтарю, зажег свечи, поправил цветы. Но на этих голых людей все равно не смел глядеть.
Закончив богослужение для шудров, Фасати произнес проповедь. Но содержание ее было совсем не христианским. Он наставлял шудров не мириться со своей участью, не уступать вайшьям, работодателям, требовать большего вознаграждения за работу, сокращения рабочего дня, добиваться того, чтобы хоть один ребенок в семье мог посещать школу миссии и обучаться грамоте.
Я не разобрался в замыслах миссионера Фасати, но его наставления мне импонировали. Более того, он растрогал меня, когда после богослужения стал раздавать женщинам, пришедшим в церковь с детьми, рис. Женщины, получившие несколько горсточек риса, становились перед миссионером на колени и целовали, словно у какого-то святого, край его рясы.
— Горсточка риса — это не заманивание в церковь, — пояснял он мне. Это только пример их угнетателям. Конечно, брахманам не нравится, что я раздаю рис. Они даже предупредили меня, чтобы я не подстрекал шудров. Но вообще-то запретить мне это делать они не могут, так как боятся возмущения неприкасаемых.
— Подаяние — это по-христиански, — поддержал я Фасати.
После второго богослужения мы вышли из церкви. К Фасати подошла красивая индуска в оранжевом сари. В носу у нее блестела золотая серьга, руки украшало несколько золотых браслетов, на пальцах сверкали кольца. Видимо, она принадлежала к высшей касте. С собою она привела совершенно голого, худенького мальчика лет десяти.
— Ночью его мать растерзал тигр, — сказала она на бенгальском языке. — Возьмите сироту в приют. Я из комитета благотворительности.
Фасати оглядел мальчика и спросил:
— А отец его где?
— Он погиб во время урагана.
— Так, может, родственники заберут мальчонку?
— Какие там родственники — шудры! Они сами голодают, а у вас он будет сыт, да и обучится грамоте...
— Принять примем. Но как же так — совсем без одежды? А вы не смогли бы что-нибудь дать? У нас в миссии сейчас ничего нет.
Индуска посмотрела на сироту с некоторым удивлением и вместе с тем презрительно:
— Он недостоин носить одежду. Ведь это шудр.
Фасати взял мальчика за руку, но тот вырвал ее и, плача, попытался убежать. Мы помчались вдогонку. Я догнал мальчика, взял на руки, и, крепко прижав к себе, понес в миссию.
«Вот таким же путем мог очутиться в салезианской конгрегации и Сингх, — подумал я. — Зря он ушел из монастыря. Здесь, в миссии, вместе с нами он мог бы помочь здешним беднякам бороться против унижения и страшной нищеты».
Когда женщина ушла, Фасати вдруг спохватился:
— Мы ведь не спросили ее, в какой деревне объявился тигр-людоед, — и обратился ко мне: — Присмотри за мальчиком, а я отыщу женщину и расспрошу ее, где произошло несчастье. Мы отправимся туда и устроим облаву на хищника.
Пытаясь успокоить мальчонку, я достал привезенные из Италии конфеты и протянул их сироте. Тот удивленно посмотрел на конфеты, потом схватил их и запихал себе в рот. Прожевав конфеты, мальчик стал просительно смотреть на меня, не дам ли ему еще. Я обнял его и прижал к себе. Он сидел тихонько. Как мало нужно, чтобы подкупить голодного ребенка. Но все же во что одеть несчастного?
В это время в миссию пришла худая заплаканная женщина с лицом, изборожденным морщинами, одетая в тряпье.
На руках она держала маленького ребенка. Протянув его мне, она произнесла:
— Берите!
Думая, что и эта женщина принесла сироту, я протянул руки, чтобы принять у нее ребенка, но она отстранила меня.
— Сколько дадите? — сердито спросила она и утерла слезы. «Неужели хочет продать?» — растерялся я.
— Не купите — отдам зверям! — попыталась она взять меня на испуг и ждала, что же я предприму.
«Быть может, краденый? — пришло мне в голову. — Надо это выяснить».
— Обождите, сейчас придет старший, — я оглянулся, не видно ли Фасати. — Не знаю, имеем ли мы право покупать детей. А сколько вы хотите за него?
— Пятьдесят рупий, — проговорила женщина.
— А двадцати не хватит? — попытался я было торговаться.
— Мало, — она еще больше сморщила и без того морщинистое лицо. — Зачем же я его тогда растила? Сорок рупий. Младенец ведь здоровый! Берите... Очень вас прошу. Вся семья помирает с голоду.
— Не знаю, что и делать... Старшего-то нет. Женщина повернулась, чтобы уйти.
— Тридцать рупий! — крикнул я, хотя столько у меня не было.
Но тут пришел Фасати. Женщина его узнала, низко поклонилась, смахнула рукою пыль с его ботинок.
— Продает ребенка, — пояснил я. — Просит сорок рупий.
— Какого возраста?..
— Кажется, годовалый. Такой тощий, что даже оторопь берет.
— Мальчик или девочка?..
— Кажется, мальчик.
— Дай тридцать, — сказал Фасати. — Или нет. Пускай уносит, подрастет, тогда посмотрим. Авось не умрет...
— Грозится, что отдаст зверью. Говорит, что вся ее семья умирает с голоду.
— Вроде бы и жалко мальчонку. Дай, сколько просит, — подобрел миссионер. — Вот деньги.
— А если он ворованный?.. — засомневался я.
— Не беспокойся, у них и своих предостаточно. Родятся и родятся, как котята. Девочек даром отдают. Маленьких мы даже не берем. Такова доля хариджан...
Я взял у миссионера рупии. Женщина, увидев деньги, подскочила, выхватила их у меня из рук и, оставив нам ребенка, убежала. Я долго не мог прийти в себя после случившегося, чувствовал свое бессилие перед царящей здесь нищетой, страданиями, голодом.
«Неужели человек на земле приговорен к одним лишь страданиям?» — подумал я, но постарался побыстрее прогнать эту мысль, чтобы не прогневить господа, однако мне это не удалось. Мне казалось, что нищета отнимает у человека буквально все: и веру в жизнь, и веру в самих людей. Человек становится нищим и духовно, и умственно. Это ужасно! Купленного младенца я отнес в миссию и передал служанке Фасати. В небольшой комнатке уже находилось несколько детишек. Служанка присматривала за ними до тех пор, пока их не передавали в пансионат Шиллонгской миссии.
5
Фасати узнал от индуски, которая привела мальчика-сироту, что женщина, растерзанная тигром, уже сожжена и прах ее брошен в реку. Никто точно не мог указать место, где на нее напал тигр. Во время проповеди в церкви миссионер попросил, чтобы в будущем на месте, где тигр-людоед совершит нападение, не трогали тел убитых им людей. Только тогда можно будет отыскать хищника и расправиться с ним. Фасати поручил мне обучать взрослых индийцев, собирающихся перейти в католическую веру, катехизису. Это были люди из различных каст, которых за „тяжкие прегрешения" изгнали из общин.
Однажды, когда я обучал катехизису нескольких женщин, в церковь вошел молодой индиец. Он подошел ко мне и заявил, что принадлежит к касте шудров, батрачит у вайшьи и решил жениться на дочери хозяина. Шудры, которых приняли в католическую веру, сказали ему, что душа христиан не перевоплощается в людей других каст, что все души могут достичь нирваны и соединиться с богом.
Я поправил его, сказав, что души христиан не только не возрождаются в новом виде, но и не воссоединяются с богом, как он это себе представляет, а попадают в рай или в ад.
Я спросил его:
- Скажи, что тебе надо от миссионера? Он посмотрел на меня и неохотно ответил:
- Пурогит не венчает меня с дочерью хозяина, поэтому я и пришел к вам. Могу ли я перейти в католики?
- А почему пурогит не желает обвенчать вас? — поинтересовался я. — Может, ты в чем-то провинился? Не изгнали ли тебя из касты?
— Нет, не изгнали. Но я шудр, а моя невеста из касты вайшьев. Если я перейду в католики, вы обвенчаете нас?
— Но нужно будет учить катехизис, — подчеркнул я. — Затем принять крещение, исповедоваться, причаститься и все время посещать церковь. Точно так же должна будет поступить и твоя невеста. Вы согласны?
— А вы нас дома обвенчаете?..
— Нет, в церкви. Вы оба должны будете носить обручальные кольца, как символ семейной верности. Так принято у католиков.
— А если бы я один принял католическую веру?
— А невеста осталась бы индуисткой?
— Да!
— Нет, так нельзя. Это был бы недействительный брак.
Юноша призадумался. Я видел, как нелегко ему разобраться в столь сложных вещах, а еще тяжелее потерять любимую девушку, тем более что родители давали за девушкой участок земли в два акра вместе с постройками. Сейчас у того же хозяина он работал за горсть риса, а после женитьбы сам бы стал землевладельцем.
Так ничего определенного не сказав, он ушел. Видимо, хотел посоветоваться с родителями невесты, ее родственниками. Для индуса не сдержать слово - смертный грех, ведь в таком случае он возродится к новой жизни в низшей касте, а то и в обличье животного. А кто же хочет стать четвероногим?.. Никто!
На следующий день юноша не появился. А в воскресенье я увидел его в церкви с девушкой. Смуглолицая, красивая, она была одета в голубое сари. Я подумал о том, что любовь сокрушает даже кастовые преграды.
Тут в ризницу вошла старушка. Она низко поклонилась, затем воздела руки и сказала:
— Я честная женщина, добрая христианка, а ведь рядом со мною стоит шудр. Я не в силах молиться. Если вы его не прогоните, мы все уйдем из церкви.
Вот тебе и христианская любовь и равенство! Как теперь быть с юношей? Я хотел было пригласить его в миссию, но должен был читать проповедь. Поэтому, подойдя к алтарю и став рядом на колени со служившим обедню Фасати, я шепнул ему: „Продли чтение евангелия". А юношу вместе с девушкой я пригласил в ризницу. Там я вручил им катехизис на бенгальском языке и велел читать его до моего возвращения. Но юноша отодвинул книжечку:
— Я не умею читать. Шудров никто не учит грамоте. В нашей чери даже староста неграмотный.
— Так, может быть, невеста почитает, - предложил я.
— Разве кто обучает женщин грамоте? — удивился он.
Я не знал, как быть. У алтаря меня уже дожидался Фасати. Если эта парочка вновь появится в церкви, верующие разойдутся. Как их тогда вернуть обратно? Если же выпроводить помолвленных, они больше никогда к нам не вернутся и мы лишимся новых прихожан. Волей-неволей пришлось прибегнуть ко лжи:
— Во время богослужения иноверцам нельзя находиться в храме, — объявил я молодым людям. — Кстати, такого же правила придерживаются и брахманы. Так что зайдите после окончания службы.
Постояв в нерешительности, молодые ушли из ризницы, а я поспешил к амвону. На ломаном бенгальском языке я начал проповедь. В своей проповеди я старался убедить прихожан в том, что католический бог не признает каст, что он провозгласил равенство людей, братство и любовь между ними. Я видел, что многим эти слова пришлись не по душе.
Тем не менее паству надо было приблизить к христианству, к новой религии и новому богу. Ведь это основная цель миссионеров.
Молодые влюбленные долго не появлялись в миссии. Но вот однажды я вновь увидел их в церкви. Сосредоточенные, преисполненные внимания, они старались все понять. Если чего и недопонимали, тотчас же спрашивали, выясняли. Но сами отвечали неохотно, односложно и даже сердито. Казалось, их раздражает то, что они обязаны отвечать на мои вопросы.
В конце концов они приняли крещение, исповедовались и причастились. Приближался день их свадьбы, и я объяснил им, что согласно церковному обряду в храме должны присутствовать их родители, друзья и подруги, сваты и шаферы. Я наставлял, как невеста обязана провести последний вечер перед свадьбой, как должна проститься с родителями, — словом, познакомил их со всеми известными мне литовскими свадебными обрядами и традициями.
Жених и невеста согласились со всеми моими наставлениями и даже радовались, что свадьба будет такая интересная. Но вскоре в миссию пришли родители помолвленных, и тогда оказалось, что отец девушки со многим не желает согласиться и настаивает на том, чтобы во время свадьбы были совершены и индуистские обряды. Он начал со мной то ли спор, то ли торг.
— А вы знаете, что пурогит проклял нас. А гиманджунгский махант подал на нас в суд за то, что мы разрешили окреститься нашим детям. Вы должны понять сложность нашего положения. Разрешите хотя бы соорудить дома пандал.
— Пандал, пожалуйста, да и свадебную процессию в деревне можете организовать, — сказал я им. — Но индуистских молитв я читать не стану.
— А вы будете участвовать в свадебном обряде? — спросил меня отец невесты.
— Если пригласите, — отвечал я с улыбкой. — Я ведь не являюсь духовником вашей семьи и сам приходить к вам не могу.
— Мы очень просим вас руководить нами и в храме и дома, — сказали родители, низко кланяясь.
— Но за исполнение обряда придется вам пожертвовать церкви какое-нибудь золотое украшение, — вмешался в наш разговор Фасати.
Я с удивлением посмотрел на него. Зачем это? Миссионерам, которые дали обет жить в бедности, запрещено принимать подношения.
Родители помолвленных опустили головы.
— Не надо нам никаких драгоценностей, — вмешался я. — Миссионер Фасати пошутил.
Фасати виновато улыбнулся, но ничего не сказал. Не в его правилах, видимо, было отказываться от подарков. Это меня возмутило.
6
В назначенный день я отправился в деревню, чтобы помочь в приготовлениях к свадьбе. По дороге меня нагнала тонга, которой правил индус в одной лишь набедренной повязке. Рядом с ним сидел Фасати. Мужчина, возбужденно жестикулируя, рассказал, что в их деревне появился тигр, который ранил мальчика и растерзал его мать. Как просили во время проповеди, к телу погибшей никто не прикасался.
— Поезжай туда, — сказал Фасати, — а я отправлюсь к новобрачным.
Миссионер сошел, а я в тонге вернулся в миссию. Захватив с собою капканы и винтовку, я отправился к месту трагического происшествия.
Когда мы подъехали к рисовым полям, на которых работали женщины, они, завидев нас, прикрыли платками лица и отвернулись. Дети, игравшие возле хижин, вдруг исчезли в них. Мужчин на нолях не было, скорее всего они трудились на землях богатеев.
Мы остановились у глинобитной хибары, в которой лежал пострадавший мальчик. Проникнув внутрь через низенькие двери, я заметил под ворохом тряпья худого изможденного старика. От него исходил смрад гниющего тела. Комната была полна больших мух. С трудом разглядев лицо старика, я понял, что это прокаженный, и побоялся к нему приблизиться.
В другом углу дрожал бледный мальчонка, в широко раскрытых глазах которого затаился ужас. По его щекам катились слезы.
Я поманил мальчика пальцем, чтобы убедиться, в состоянии ли он подняться. Опершись обеими руками о земляной пол, он встал и приковылял ко мне, вопрошая взглядом, что я буду с ним делать. Отлегло от сердца — не придется осматривать парнишку рядом с прокаженным. Я тут же вывел пострадавшего на улицу и усадил на тонгу. Осторожно сняв с него лохмотья, я спиртом промыл раны, смыл кровь с тела. У мальчика были искусаны плечи и разодрана кожа на груди. Наложив повязки на раны, я велел отвезти его в миссию.
Выгрузив поклажу, я осмотрелся. Хибарка женщины, которую растерзал тигр, стояла на окраине деревни, совсем рядом были джунгли. Она, как и другие домишки, была глинобитной, с крошечными окошками и низенькой дверью. Почти ползком я проник вовнутрь. В луже спекшейся крови лежал труп женщины. В крыше дома зияло отверстие. По всей видимости, тигр проник в хижину через крышу и бросился сначала на мальчика. Мать кинулась к ребенку, тогда хищник напал на женщину, а мальчик убежал.
Я вытащил тело женщины наружу и велел отвезти к старосте деревни, чтобы сжечь его, согласно местным обычаям. Затем положил на пол хижины кусок мяса, которым снабдил меня Фасати. Я захватил с собою капсулу цианистого калия. Осторожно высыпав ее содержимое на припасенное мясо, я выполз из хибарки.
Напротив двери хижины я установил капкан, прикрыв его ветками и травой. Другой капкан замаскировал у самого порога. Когда я готовил капканы, ко мне подошел высохший старик. Он уселся рядом, раскурил глиняную трубку и стал недоверчиво наблюдать за мной. Он долго всматривался в замаскированные капканы, потом поглядел на меня и то ли мне, то ли про себя сказал:
- Напрасно, совсем зря трудитесь, сааб.
- Почему? - спросил я с удивлением.
- Эх, господин, разве это звери нападают на людей? Нет! - продолжал старик хриплым голосом. - Это злые духи! А их не отравишь, пулями и капканами не возьмешь. Бесполезное это занятие.
- Какой же тут злой дух, это тигр-людоед, и с ним нужно покончить.
- Нет, господин, это злой дух, принявший образ тигра. Его нельзя поймать или убить.
Старик недолго сидел рядом со мною. Чуть только стало темнеть, он ушел в деревню. Зарядив винтовку, я забрался на решетчатый навес, находившийся рядом с хижиной, и там устроился. Мне стало страшновато одному под открытым небом. Хотел было собрать мужчин, но двери всех хижин были заперты, и в деревне еще до заката воцарилась настороженная тишина.
Я лежал и поглядывал то на хижину, то на ближайший кустарник. Успею ли нажать на курок? Такая охота была для меня внове, это тебе не стендовая стрельба.
Вдруг где-то поблизости раздался лай, рев, угрожающее рычание. Казалось, джунгли кишат хищным зверьем. Стало совсем страшно.
Однако, хотя и с трудом, мне удалось побороть приступ страха. Прислушиваясь к каждому шороху, я все время озирался, не спуская пальца с курка винтовки. А ночь такая длинная, время течет медленно, минуты тянутся словно вечность. Я стал нервничать, усталость брала свое, а тигр все не появлялся. Может, зря торчу здесь?..
Внезапно стало светлеть. Вот проступила опушка джунглей, стали видны деревья, взошло солнце. На сей раз мне не повезло.
Я собрал капканы, сложил все снаряжение в тонгу и вернулся в миссию. Меня, конечно, интересовало, как шла подготовка к свадьбе, но я так устал, так был измотан ночным бдением и страхом, что сразу же повалился на кровать и тут же уснул.
Проснулся я только после полудня. Фасати уже не было в миссии. Под окнами меня ждала тонга. И вновь я поехал к той же хижине подстерегать тигра-людоеда. Говорят, что он обычно возвращается к оставленной жертве. Он должен прийти. Непременно!
Я опять расставил капканы, отправился в деревню и привел с собою старосту. Это был небольшого роста щуплый индус. Он отнекивался, всячески изворачивался, явно труся, но все же согласился пойти со мной. Я и сам тревожно озирался по сторонам, боясь, как бы нас хищник не застал врасплох.
И вот, лишь только все вокруг затихло, из джунглей вышел тигр. Зверь с беспокойством оглянулся. Я не успел и прицелиться, как он одним прыжком вскочил на крышу хижины и через отверстие в ней проник внутрь дома. Вскоре послышались урчание и хруст костей. Видимо, зверь изрядно проголодался.
Я было решил тоже забраться на крышу хижины и через дыру в ней застрелить тигра. Но не успел и пошевелиться, как появился второй тигр. Староста в страхе прижался ко мне. Я медлил, не зная, что делать.
Тигр на миг замер, прижавшись к земле. Потом напрягся и сделал огромный прыжок в сторону хижины. Но тут .сработал капкан, и раздался яростный рев. Находившийся в хижине тигр мигом перемахнул через мечущегося в тисках капкана хищника. Я прицелился, спустил курок, но второпях не попал ни в одного зверя. После второго выстрела тигр, угодивший в капкан, упал и затих.
Тогда мы не спеша слезли с навеса и извлекли из капкана мертвого зверя. Созвав мужчин и взвалив тело тигра на бамбуковые жерди, мы отнесли его к старосте. Договорились, что на следующую ночь устроим засаду на сбежавшего хищника. Я прилег на циновках в хибаре старосты, чтобы отдохнуть. Но уснуть не мог — по мне беспрерывно ползали какие-то насекомые. Я долго ворочался с боку на бок, но сон так и не приходил. Наконец я встал, с помощью старосты снял шкуру с тигра, а тушу мы закопали.
Возвратившись в миссию, я натянул тигровую шкуру на деревянную раму и стал собираться на свадьбу. Облачился в недавно пошитую белую рясу, обул новые сандалии и надел широкополую шляпу. Вскоре показалось несколько повозок, запряженных буйволами. В первой сидела невеста. Она была в белом платье, голову украшала вуаль. Жених был наряжен в белую рубаху, подпоясанную полотняной дхоти. С ним ехали его дружки. В других повозках сидели остальные гости. Позади повозок, оглашая воздух криками и свистом, следовала толпа любопытных.
У церкви новобрачных встретил пономарь. Он ввел жениха и невесту в храм. Любопытные ввалились вслед за ними, не соблюдая кастовых запретов.
Я встал на колени перед алтарем и запел:
— Veni creator spiritus.
Заиграл орган. Храм наполнился звуками торжественной музыки.
При обмене кольцами миссионер спросил жениха:
— По своей ли воле избрал ты в жены Индру? Тот не смекнул, что ответить, и я ему подсказал:
— Говори, по своей, по своей воле! Наконец он произнес нужные слова.
— Будешь ли ты любить жену всю свою жизнь? — продолжал спрашивать Фасати.
Жених вновь растерялся. Невеста сообразила быстрее его и прошептала «да».
Миссионер в знак нерушимости семейных уз связал руки новобрачных, а я окропил молодых святой водой и дал поцеловать крест.
Когда присутствующие стали выходить из церкви, органист заиграл марш. Орган звучал до тех пор, пока все не уселись в повозки. Мы с Фасати сели в свою тонгу и отправились им вслед.
Уже издали была видна арка из пальмовых ветвей, сооруженная на дороге. За ней, как я и предполагал, стоял стол, украшенный цветами.
Свадебный кортеж встретили у арки празднично одетые старики. Вокруг толпилось много народу.
Повозки остановились, новобрачный и его шаферы подошли к столу. Один из них спросил:
— Не здесь ли кончается дорога?..
— Нет, дорога отсюда только начинается, — ответил один из стариков. — И она отмечена счастьем. Чтобы проехать по ней, нужно внести плату.
— Киджяй! Киджяй! —послышались возгласы одобрения.
Шаферы, посоветовавшись с новобрачным, поставили на стол несколько бутылок сомы. Дружки жениха разбросали среди собравшихся конфеты. Тогда старики убрали стол, и повозки помчались дальше. Дорога была усыпана красными цветами и пальмовыми ветками.
Возле дома новобрачной, во дворе, мы увидели искусно разукрашенный пандал молодоженов. Здесь собрались родственники и близкие молодой четы. Когда повозка с молодыми приблизилась, загремели барабаны, нежно запели флейты, им подыгрывали цимбалы. Но вот молодая чета сошла с повозки, гости склонились до земли, затем стали поздравлять молодых, мазать им лоб священным маслом. Когда же молодые сели на пандал, один из шаферов зажег заранее сложенный костер. Тогда молодой супруг встал и запел священную песнь Бхагавадгиты, посвященную огню:
Я - жертва, я - жертвоприношение,
я - подаяние духам предков.
Я - корень, я - мантра,
я - чистое масло, я - высокое пламя.
Я - дорога, я - супруг, я - повелитель,
я - свидетель, покрывало, товарищ, бытие.
Я - появление, исчезновение, опора, сокровище,
а также вечное семя.
Новобрачная в это время бросала в огонь веточки баньяна, рис, различные плоды и цветы. Закончив свой гимн, супруг взял молодую жену за руку и трижды обвел вокруг костра. Матери молодоженов принесли им на банановых листьях рис, финики и пригласили всех угощаться. Начался свадебный пир.
В это время к дому новобрачных приблизился верхом на буйволе староста деревни, с которым мы охотились на тигра. Он вез что-то перекинутое через спину буйвола. Увидев застолье, он стал кричать:
— Тигр! Тигр!
Веселившиеся и шутившие люди притихли. Я был в растерянности. Откуда в полдень мог появиться хищник? Но, присмотревшись получше к подъезжавшему, я понял, что поперек буйвола перекинут мертвый тигр.
— Этого людоеда отравил миссионер Заука, — пустился в объяснения староста. — Не бойтесь, тигр мертв. Мы его нашли в поле.
Староста соскочил с буйвола. Мужчины стащили с буйвола и положили на землю громадного зверя. Гости стояли потрясенные, боясь шевельнуться. Отец невесты принес мне на глиняной тарелке горсть рупий, орехи, фрукты. Его примеру последовали другие, делая все новые подношения.
— Что все это значит? — спросил я у стоявшего рядом Фасати.
— Так они чествуют того, кто убьет тигра-людоеда, — пояснил миссионер. — Такому человеку поклоняются как богу. И свадьба, и успешная охота на тигров — это наша двойная удача.
Когда мы вернулись в миссию, Фасати показал мне сверкающий камешек.
— Топаз! Самый дорогой камень из тех, которые мне доводилось получить.
— Откуда?.. — удивился я.
— За то, что я связал молодых, — усмехнулся он и сжал в руке драгоценный камень.
7
Весть о двух убитых тиграх быстро распространилась. К дому нашей миссии стали стекаться люди, прося показать им шкуры хищников. Я вынес шкуры во двор и повесил на стене дома миссии. Более смелые подходили, чтобы пощупать шкуры, убедиться, что они настоящие. Кое-кто, воздев руки к небу, читал молитвы. Меня благодарили за избавление от страха перед хищниками.
В миссию пришел брахман из храма Шивы. Он низко поклонился и стал нам разъяснять, что индуистская религия самая благородная и самая святая. Исповедующие ее весьма явственно ощущают божество в каждом растении, в каждом животном, в каждом из людей. Индуист не позволит себе даже травинку примять или сорвать без нужды цветок, ибо их вера — это гимн богам.
Мы понимали, что брахман пришел вовсе не для того, чтобы расхваливать свою религию. Его речь была лишь вступлением, а потому я спросил:
— Чем можем быть полезны?
Брахман осуждающе посмотрел на меня, затем на Фасати и, сосредоточенно помолчав, сказал:
— Я пришел пригласить вас на праздник упанаяны сына маханта храма Шивы Ахтара Магджуры. Милости просим.
— Спасибо за приглашение. Мы обязательно придем, — ответил Фасати и низко поклонился, показывая тем самым, что разговор окончен.
Когда брахман с поклоном удалился, Фасати сказал мне:
— Сколько я здесь миссионерствую, ни разу не удостоился приглашения к ним на праздник. Наоборот, меня всячески избегали. А сейчас вот приглашают участвовать в упанаяне! Вот что значит прикончить тигра!
— Спасибо за похвалу, но я ее не заслужил, — поблагодарил я миссионера. — Давай лучше подумаем, что мы понесем в подарок сыну маханта.
— Тут и раздумывать нечего, — отмахнулся Фасати, — подарим ему амбру. Брахманы очень любят благовония, к тому же это будет и символично. Вручим ее юному брахману, которому только что предоставлены права священнослужителя.
— А может быть, что-нибудь пооригинальнее? — предложил я.
— А именно? — поинтересовался Фасати.
— Может, подарим ему шкуру тигра?
— Тигра? Стоит ли? Индуизм запрещает убивать зверей.
— Но ведь если мы подарим сыну маханта шкуру тигра, то, значит, к нему перейдет часть божественной силы, которой, как считают индусы, обладает тигр.
— А что? Неплохо придумано, — обрадовался Фасати. — Интересно, как они оценят подарок?
Мы отдали скорняку-мусульманину шкуру на выделку. В день праздника мы отправились в храм Шивы. У его дверей, украшенных гирляндами цветов, нас встретил сам махант Ахтар Магджура. Он приветствовал нас, прижав ладони ко лбу и низко поклонившись.
Махант провел нас на середину храма, где стояла большая бронзовая статуя коровы. У ее ног лежали круглые циновки, на которые он пригласил нас присесть, а сам ушел. Мы стали разглядывать храм. Наше внимание привлекла стоящая у дальней стены громадная бронзовая скульптура Шивы. Шива грациозно развел свои четыре руки, а сам словно оцепенел в танце. На его лбу, на месте третьего глаза, сверкал драгоценный камень. Талию обвивали три змеи, из раскрытых пастей которых высовывались раздвоенные языки.
Я долго всматривался в Шиву. Он олицетворяет вечную схватку между жизнью и смертью. Поэтому в нем как бы воплощаются несколько богов. Он и свирепый, грозный Рудр, и не знающая пощады Кали, но вместе с тем и милосердный Шанкар, и защитник всех людей Пашупа.
У подножия скульптуры был сооружен пандал, оплетенный цветами. Это — место для совершения обрядов. Держа в руках сосуды со священным маслом, у пандала собрались брахманы, пурогиты, гуру. Зазвенели колокольчики, и появился Ахтар Магджура со своим пятилетним сыном. Мальчика усадили на циновку у пандала. Он, словно кого-то благословляя, протянул руки. К нему подошел брахман и подрезал ножницами ногти на руках и на ногах, а волосы на голове остриг машинкой, оставив лишь небольшой пучок на макушке. Брахманы умастили свои лбы священным маслом, пропели в честь Шивы гимн: «Ты танцуй, танцуй, свирепый Шива». Затем мальчика вывели во двор храма. Мы также вышли. Сверкала на солнце вода в прудах. Вокруг росли высокие веерные пальмы. В их кронах резвились маленькие обезьяны. Одна из обезьянок прыгнула мальчику на плечо и дружески погладила пучок волос на его макушке.
Раздался звон колоколов, и брахманы стали читать очистительные мантры. Пурогит семьи маханта разделся сам и, раздев мальчика, вошел с ним в пруд, дабы совершить обряд очищения.
Затем мы вернулись в храм. Священнослужители уселись на циновках напротив статуи Шивы и зажгли сандаловые палочки. Аромат распространился по всему храму. Пу-рогит, взяв с золотого подноса веревочку, сплетенную из трех ниток и обозначающую тримурти, запел гимн. Его пение сопровождалось приглушенным гулом барабанов и звоном цимбал. Пурогит опоясал веревочкой талию мальчика. С этого момента он стал брахмачарием — учеником, двенадцать лет он будет изучать Веды — священные книги индуизма. Затем пурогит окурил мальчика ароматной амброй и увел за ширму, где его ожидал отец Ахтар Магджура. Теперь наступила очередь наставлений отца. Из-за ширмы время от времени до нас доносился звонкий детский голосок:
— Я буду исполнять все твои указания, отец.
Мальчик вернулся к пандалу. Священнослужители стали складывать у его ног подарки. Мы с Фасати расстелили перед ним тигровую шкуру. Мальчик вручил нам статуэтку танцующего Шивы из слоновой кости — знак того, что наш подарок высоко оценили.
После окончания обряда упанаяны пурогит семьи маханта пригласил всех на трапезу в другой храм. Священнослужители и мы, как и подобает духовным лицам, медленно, в молчании двинулись по пальмовой аллее, ведущей к храму. У его дверей нас встретили храмовые служительницы, одетые в белые сари. Они посвятили себя тримурти. Это либо вдовы, либо те, кто не могут рожать. Женщины надели каждому из нас на шею гирлянду цветов и проводили внутрь храма.
В одной из ниш на ковре были приготовлены угощения. На громадных серебряных подносах возвышались горы традиционной индийской жевательной массы из ароматного сандалового крема и растертых листьев бетеля с сушеными орехами. В хрустальных вазах красовались оранжевые апельсины, огромные плоды манго, ароматные финики и гроздья бананов.
Напротив нас была статуя Шивы, сидящего в позе лотоса. Угрюмое, задумчивое лицо, губы сжаты, на шее ожерелье из черепов. Могучий бог размышляет о быстротекущем времени, о смерти.
Молча и сосредоточенно сидели мы некоторое время. Между тем женщины разложили на банановых листьях нейведию, налили каждому по большому хрустальному бокалу хмельной сомы и пригласили угощаться.
Я присмотрелся к обслуживавшей меня женщине. В носу у нее поблескивало золотое кольцо, кольца сверкали также на пальцах рук. Ее волосы были гладко причесаны на пробор. Женщина была на редкость красива.
Когда мы поели, женщины принесли глиняные трубки с длинными чубуками. Трубки были набиты гашишем, который брахманы очень любят. Я сделал несколько затяжек, выпустил дым и впал в какое-то блаженное состояние. На Фасати гашиш подействовал по-другому. Он со злостью стал выговаривать брахманам:
— Напрасно вы вините нас в том, что хариджане переходят в христианство. Вы же сами толкаете их на это.
— Как это мы?.. — удивленно воскликнул махант Магджура.
— Вы не заботитесь о бедных! Подумайте сами: харид жанин, повстречав брахмана, обязан обойти его за несколько шагов, а брахман боится даже глаза поднять на этого несчастного.
— В чем же здесь наша вина? — не согласился Магджура. — Такова уж карма у хариджан, такими их создал Шива.
Теперь уж я не выдержал и резко сказал Магджуре:
— Но ведь и Махатма Ганди требует равенства каст. Магджура ничего не ответил. Брахманы выпили еще по одному бокалу сомы и выкурили по трубке гашиша.
— Махатма Ганди сплачивает индусов против англичан, — вновь заговорил Магджура. — Ганди призывает организовывать демонстрации, забастовки, чтобы такими ненасильственными действиями добиться независимости. Это соответствует сокровеннейшим желаниям каждого индуса.
— Правильно, - согласился я. — Но вместе с национальным освобождением он требует уничтожения института неприкасаемых.
Заметив, что наш спор обостряется, женщины попросили музыкантов сыграть танец падам. И начали танцевать. Они ходили на цыпочках, грациозно двигали поднятыми руками, головой. Все восхищались танцовщицами. Некоторые брахманы стали в круг танцующих. Женщины пригласили и нас танцевать, мы не осмелились отказаться. Я танцевать не умел, однако старался подражать движениям других. Но куда там... Узнав от Фасати, что я родом из Литвы, женщины попросили меня станцевать литовский народный танец. Я вспомнил только танец «Хочу спать», который знал с детства. Попробовал. Все стали кричать: «Ки джай!» Фасати же танцевать отказался, сославшись на то, что в монастыре танцам не обучали. Я обратил внимание, что некоторые брахманы стали уходить вместе с женщинами. Мы с Фасати тоже собрались было уходить, но брахманы не хотели нас отпускать, и пурогит предложил:
— Взгляните на любую женщину, которая вам нравится, и она придет к вам.
— Нам запрещено такого рода общение с женщинами.
— Как?.. Вам запрещено величайшее наслаждение?.. Боги и то от этого не отказываются, - пурогит был потрясен. — Вам же приходится хуже, чем аскетам.
-—Это так... Верно сказано, — согласился Фасати. — Останусь. Живешь ведь только раз.
Пожав плечами, я ушел. Давно стал я замечать странности Фасати. То обедню укоротит, то другие обряды, а то и молитвы, копит драгоценности, не прочь выпить. А теперь вот остался с брахманами. Разве так должен вести себя католический миссионер? Где же его обет самопожертвования, любовь к богу? Возмутительно!
8
Мальчика, раненного тигром, я не отправил в детский приют в Шиллонге, а оставил у нас в миссии. Звали его Лалус Чаухан. В нашем городке врача не было, поэтому я сам лечил мальчика. Рана на его руке никак не заживала, начала гноиться. Я решил самостоятельно сделать операцию. Протер скальпель спиртом и хотел уже было вскрыть гнойник, но мальчик стал плакать, не позволяя мне прикоснуться к нему. Пришлось позвать Фасати.
Когда миссионер пришел и взял ласково руку мальчика, тот сразу успокоился. Я осторожно вскрыл нарыв. Лалус только вскрикнул и побледнел.
— Потерпи, — упрашивал я его. — Будь мужчиной.
Я быстро перевязал ему руку и хотел уложить в постель, но мальчик стал просить, чтобы я дал ему грифельную доску и показал, как писать новую для него букву «R».
Когда я собрался на урок в школу при миссии, где обучал детей, Лалус увязался со мною. Желание учиться у него было сильнее боли.
Я велел пономарю вынести грифельную доску во двор и поставить под олеандром, где тихо сидело несколько мальчуганов. Я удивился, почему они не шумят, как обычно. Но едва подошел к доске, как кто-то сзади крепко обхватил меня за плечи. Вздрогнув, я обернулся - это был профессор Юозас Густас.
— Каким ветром? — спросил я радостно по-литовски, и даже дрожь пробежала по телу — так отвык от родного языка.
— Вот, прибыл поздравить тебя, как обладателя божественной силы, которая победила тигров, а заодно посмотреть, как работаешь, — ответил он улыбаясь. — К тому же у меня есть к тебе предложение.
— Предложение? — переспросил я с удивлением. — Опять на тигров охотиться?
— Не угадал, на сей раз речь идет о продолжении твоей учебы. Работая в миссии, ты можешь окончить теолого-философский институт. Ведь ты дьякон. Не нужно будет и в Италию возвращаться. Надо воспользоваться случаем.
— Неужели это возможно?
— Все возможно, было бы желание. Хоть сегодня можешь сдавать догматику. Профессор перед тобою. После посвящения в сан ты сможешь преподавать в нашем институте физкультуру. Охотник за тиграми! Это тебе не шутки! Мы должны поддерживать друг друга. Мы ведь здесь как братья.
— Спасибо за заботу, — поблагодарил я.
— Трудись, и бог поможет тебе...
Мне захотелось развлечь Густаса, и я подозвал одного из мальчиков, рядом с которым стояла корзинка:
— Подойди! Покажи, что сегодня у тебя есть. Он взял корзинку и подошел к нам.
— Так что там у тебя?.. Попугай?
— Да нет, кобра.
— Кобра?..
— Могу показать, - сказал мальчик, глядя на нас своими добрыми глазами. - Можно?..
Он достал тростниковую дудочку и приложил ее к губам. Поплыла удивительно нежная мелодия. Из корзинки появилась голова очковой змеи. Она раздула шею и огляделась, словно выбирая жертву.
Мальчик продолжал играть. Кобра поворачивала свою страшную голову. Дудочка умолкла, и кобра, еще раз оглядев нас, медленно опустилась на дно корзинки. Мальчик улыбался и ждал похвалы. Я погладил его растрепанные волосы.
— Будешь факиром, — похвалил я парнишку.
— Его отец факир, — уточнил кто-то из учеников.
— Неси кобру домой, — велел я ему.
— А если он по дороге упустит ее? — вмешался профессор. — Может быть, я его все же провожу. Представится случай и факира повидать.
— Тогда и я с вами. Заодно познакомлюсь с родителями мальчика, — сказал я и посмотрел на Чаухана. - Лалус, ты научишь своих друзей писать букву «N», а заодно вместе повторите прошлые уроки.
Чаухан подошел к доске, начертил линию и стал писать буквы.
А мы втроем отправились в городок. Миновали несколько лавок, храм Шивы, мусульманскую мечеть. У одного домишки мы увидели группу сидящих детей и мужчин. Когда мы подошли, темнокожий индус указал на меня пальцем и сказал:
— Это гуру моего сына, — потом обратился к нам. — Позвольте вам показать, что я умею.
Мы с профессором присели рядом с индусами на землю.
— Вот лестница! — произнес факир уверенным голосом.
Он быстро отвязал висящую у пояса веревочную лестницу, подбросил ее вверх, и она повисла в воздухе. Факир посмотрел на сына и приказал ему:
— Полезай наверх!
Мальчик ухватился за висящую в воздухе лестницу и быстро взобрался по ней. Внезапно он исчез.
— Где ты, непослушный? — стал кричать факир. — Слезай вниз.
Мы были поражены, увидев мальчика на другой стороне улицы, и не понимали, как он там очутился. Лицо отца выражало гнев. Он выхватил из-за пояса кирпан — индийский кривой меч — и одним махом отсек мальчику голову. Мы оцепенели и смотрели друг на друга, ничего не понимая. А факир как ни в чем не бывало начал обходить зрителей с жестянкой и просить:
— Бакшиш!
Когда он подошел ко мне, я не выдержал:
— Что ты сделал с сыном? Факир вдруг исчез.
Оглянувшись, мы увидели их обоих, отца и сына, в обнимку приближающихся к нам. Подойдя, отец вновь протянул свою жестянку:
— Бакшиш!
Я бросил три рупии в протянутую жестянку. Факир достал откуда-то стакан и, улыбаясь, начал его грызть. На наших глазах он со смаком съел его. Потом факир обратился ко мне:
— Пришли Чаухана, я его обучу своему ремеслу. Это гораздо легче, чем убивать хищников.
Я ничего не ответил, только подумал, что Чаухана и впрямь следовало бы обучить какому-нибудь ремеслу. Способный мальчик. Может быть, устроить его к маханту Магджуру в класс рисования? Но ведь тот не примет шудра.
На обратном пути в миссию я спросил сына факира:
— Почему ты пришел учиться в католическую школу?
— Вы учите даром, а в других нужно платить за учебу, ответил он не раздумывая.
— А зачем тебе нужна учеба?
— Хочу поступить в цирк. А туда неграмотных не принимают.
— В цирк? — удивился я. — Отец тебя обучит своим фокусам, и ты легко проживешь.
— Фокусы отца надоели. Я хочу выступать в красивом цирке. И поэтому я должен учиться.
В миссии Чаухан усердно обучал мальчишек.
9
Перед отъездом профессор Густас поинтересовался у меня мировоззрением Фасати. Насколько глубока и искренна его вера? Я не знал, что ему ответить, но с того времени стал внимательнее наблюдать за Фасати. Однажды, выслушав исповедь, он взял облатки и пошел к алтарю. Затем стал причащать верующих. Когда Фасати вернулся в ризницу, я осторожно, чтобы не обидеть, спросил его:
— Ты не забыл освятить облатки?
— Какая разница, освящены они или нет, — пожал он плечами. — Все равно верующие восприняли облатки как тело Христово. Главное — это верить. Неверующим и освященные облатки не помогут.
— А ты веришь в то, что делаешь? — спросил я.
Не ожидавший такого вопроса Фасати слегка смутился, растерянно улыбнулся и сказал:
— С помощью религии я стараюсь поднять достоинство людей. Разве этого мало? — Он посмотрел на меня так, словно желал прочесть мои мысли. - А духовные иллюзии, которые распространяем мы — католики, индуисты или буддисты, — одни и те же. Только облечены они в разные формы, но предназначены для обмана людей.
— Если ты не веришь в бога, зачем в таком случае миссионерствуешь? — возмутился я. — Это ведь лицемерие. Или ты извлекаешь из этого какую-то выгоду?
Фасати не успел мне ответить, так как в ризницу зашли два индуса, споря между собою. Это были отцы наших недавних новобрачных. Невозможно было понять, чего они хотят. Показывая пальцем на своего свата, отец девушки начал объяснять:
— Во время сватовства об этом договоренности не было, а он вломился в мой дом и живет там. Разве есть такое право?
— Как же я не имею права, сват? — наступал отец юноши. — Мой сын теперь хозяин твоего дома. Он обещал в старости ухаживать за мной. Теперь у всех нас права на этот дом, и ты меня не выгонишь...
— Законы Ману говорят, что когда человека убелит седина и он дождется внуков, то обязан порвать все земные связи. А ведь у твоего старшего сына уже есть дети, — не сдавался первый. — Отправляйся в джунгли.
— Не спорьте, — пробовал утихомирить их Фасати.
— А он разве пойдет в лес, когда дождется внуков? — не хотел остаться в долгу второй. — Все хотят жить!
— Ты хочешь воспользоваться положением своего сына, нечистая твоя душа, — вскочил отец девушки.
— Идите во двор, разберитесь между собой, тогда поговорим, — махнул рукой Фасати. - Я не обязан вас выслушивать, тем более что вы не католики.
Теперь оба напали на Фасати.
— Вы связали наших детей, вот теперь и судите! — сказал отец девушки. — Как же иначе? Пожалуйста, сааб, возьмите, это очень красивый сапфир. Его нашел в горах мой прадедушка. Только Прошу вас честно решить наш спор.
— Конечно, меня вы обделите, ведь мне нечего вам дать, — вмешался второй.
— Разве не хватает в вашем доме места для всех? — спросил Фасати.
— Наш дом не маленький, — отвечал отец девушки.
— Так чего же еще вам нужно?
— Вот он злится, что я не ем панчагавии, — вмешался отец юноши. — А как я буду есть панчагавию, если отец невестки ест панчамарит?
— Так почему же вы по-разному питаетесь? — поинтересовался Фасати.
— Так постановил панчаят.Таково наше духовное очищение.
— А почему вас судил панчаят?
— Почему?.. - Они вытаращили глаза, поражаясь непонятливости Фасати. - Потому, что наши дети приняли католическую веру.
— Так почему же вас панчаят по-разному наказал? Мужчины переглянулись.
— Так ведь он же вайшья, а я - шудр, - пояснил отец молодого супруга. - Мы ведь из разных каст.
— Переходите в нашу веру, мы снимем с вас наказания, и вам не придется спорить, — предложил Фасати. — Мы не признаем каст и индуистских панчаятов. Мы, как и Ганди, провозглашаем равенство людей. Не нужны будут и драгоценности. Иначе одним сапфиром не отделаетесь.
— Я бы перешел, да вот он не хочет...
— Почему же он не согласен?
— Он мечтает возродиться кшатрием. А я никогда не дождусь такой мокши. Я ведь шудр. Зачем мне такая религия?
Миссионер над чем-то долго раздумывал, а затем спросил:
— А если махант Магджура снимет с вас наказание, вы не будете ссориться?!
— Нет! - они оба вскочили.
— Послушайте наше богослужение, — сказал Фасати. — Вот закончу службу и отправлюсь в храм к маханту. Может, что-нибудь и удастся сделать.
Усадив отцов наших молодоженов возле ризницы, Фасати ушел служить обедню. После чтения евангелия, когда миссионер отдыхал, сидя на стуле, я взошел на амвон и произнес проповедь, в которой мирил обоих отцов. Я говорил о любви к ближнему, о дружной совместной жизни, о взаимном уважении и вечной жизни после смерти в царстве небесном. Во время проповеди отец юноши неоднократно подталкивал локтем своего свата и показывал на меня. Я был убежден, что проповедь подействует на них.
После богослужения, проводив верующих из церкви, мы с Фасати решили отправиться в храм индуистов. Но идти нам не пришлось. Пономарь сообщил, что в миссию прибыл махант Магджура. Это нас удивило и обрадовало. Может, начнется наконец взаимное общение.
Мы застали Магджуру сидящим на циновках и уселись рядом с ним.
— Я пришел по делу сына, - начал махант.
— Чем мы можем помочь? — спросил Фасати.
— Это - личное дело. Может, вам неудобно?
— Пожалуйста, не стесняйтесь!
— Так вот, гуру нашей семьи недостаточно хорошо учит сына английскому языку. А сын ведь уже посвящен.
Фасати взглянул на меня. Ведь из нас двоих только я хорошо знал английский. Я, тут же сообразив, что к чему, попросил Магджуру:
— А вы в свою очередь не приняли бы воспитанника миссии в свою школу для обучения рисованию? Только этот мальчик из касты шудров, может быть даже хариджанин. Вы могли бы учить его частным образом, так же как и я вашего сына?
— Я буду обучать его как вашего воспитанника, а не как шудра. Вы согласны с этим?
— Но вот еще одно дело, — вмешался Фасати. — Только не личное, а общественное.
Магджура ничего не ответил, словно не к нему были обращены слова миссионера. Однако Фасати не обратил на это внимания и начал разговор издалека:
— Во время упанаяны вашего сына вы говорили, что ни в мире богов, ни на земле нельзя заслужить большего сокровища, чем сердечная доброта. Ссылаясь на это мудрое изречение, я, как католический миссионер, прошу вас снять с родителей, чьих детей мы недавно обвенчали, наказание, наложенное панчаятом. Теперь эти семьи связывают обе наши религии — индуизм и христианство.
Магджура приподнял голову, с укором посмотрел на миссионера и ответил:
— Великодушный от рождения даже в трудные минуты всегда остается великодушным. Но я бессилен перед святым панчаятом, хотя и являюсь его председателем. Будьте терпеливы, ждите нового решения.
Фасати благочестиво склонил голову и обратился ко мне:
— Может быть, нальем по рюмочке французского коньяка, испробуем божьей благодати?
Махант не стал отнекиваться. Выпил одну, потом вторую рюмку. Он стал нас расспрашивать, много ли в мире католических миссий. Сожалел, что индуизм невозможно распространять в других странах. Он тоже стал бы миссионером. А так он вынужден довольствоваться своей страной.
Вскоре после того как Магджура покинул нас, в миссию пришел брахман и сказал:
— Всемогущий Шива снимает наказание, наложенное панчаятом.
Лишь теперь мы вспомнили, что оставили сватов в ризнице, где они все еще продолжали спорить. Когда же они узнали, что с них снимается покаяние, наложенное панчаятом, то очень удивились, а потом бросились друг другу в объятия и радовались как дети.
— Живите всегда в согласии, — пожелал им на прощание Фасати.
Когда сваты покинули церковь, миссионер улыбнулся и сказал:
— Моя самая сокровенная цель — служить людям. Может быть, ты скажешь, что я плохой миссионер?
Я ничего не ответил, но так и не понял, верующий он или нет.
10
Приближался праздник троицы. После окончания уроков ученики отправились в джунгли за ветками цветущих деревьев. Мы сплели гирлянды, поставили ветки и цветы в сосуды с водой.
Лалус, которого я тоже послал в лес, что-то долго не возвращался. Когда же я его наконец увидел, лицо его было встревоженно. Он вернулся без веток.
— Неужели встретил зверя?.. — спросил я с испугом.
— Нет, не встретил. Но в городе орудуют грабители. Какой-то мусульманин просил передать, чтобы вы их спасали. Поэтому я и вернулся.
— Что там происходит?
— Бьют окна в лавках, грабят людей.
— Грабители? Не может быть!
Лалус пожал плечами. Откуда ему знать! Но тут в церковь вбежал мужчина с окровавленным лицом.
— О Аллах! — он низко поклонился мне. — Священную корову индуистов растерзал леопард, а обвинили в этом нас. Спасите!
— Кого вас?
— Мусульман!.. Помогите нам.
Посоветоваться было не с кем - Фасати уехал в Шиллонг. Но при виде раненого я не мог оставаться равнодушным. Велев ученикам продолжать плести венки, я тут же отправился в городок. Уже издали было видно, как какие-то люди бросают камни в окна лавок и жилых домов. Слышались крики, брань и вопли.
Я направился к маханту Магджуре, чтобы просить его воспрепятствовать погрому мусульман. Увидев маханта, гуляющего с женщинами у пруда возле храма, я подошел к священнослужителю:
— Сааб, остановите погром, — попросил я. — Священную корову растерзали звери. Мусульмане здесь ни при чем.
Магджура, даже не посмотрев на меня, сложил ладони, поднял их и стал творить молитву:
— О леопард, я припадаю к твоим ногам. Помилуй своего слугу и больше не терзай священных коров. Ведь ты такое же существо, созданное богом, как и мы. Ты можешь возродиться человеком, и для тебя коровы тоже станут священными.
Помолился и ушел, не обратив на меня никакого внимания. А я решил отправиться в полицейский участок. Дежурный отвел меня к капралу. Тот сидел в своем кабинете с угрюмым видом, в каком-то оцепенении. За его спиной на стене висел герб Англии.
— О, европеец! — обрадовался капрал и поднялся мне навстречу. — Какой редкий гость! Может быть, пропустим по стаканчику виски?
— Я по делу.
— Дела не убегут, — он достал бутылку и наполнил две рюмки. — За встречу.
Мы выпили по рюмке, и я сказал:
— В городе беспорядки: индуисты громят мусульман. Остановите их.
— Ну, видите ли, — капрал наморщил лоб, — в такие дела мы не вмешиваемся. Если бы на вашу миссию напали, тогда другое дело. Еще стаканчик?
И мы опять выпили.
— Во имя человеколюбия, — не сдавался я, — защитите невиновных!
Капрал махнул рукой и встал. Нас сопровождали двое полицейских с винтовками.
На площади по-прежнему было неспокойно, кое-где были взломаны двери лавок, валялись осколки битого стекла.
— Заряжай! - скомандовал капрал полицейским. — Сначала в воздух.
Раздались выстрелы. Участники погрома были ошеломлены. Завидев полицейских, перезаряжавших винтовки, они пустились наутек, кто куда. Их бегство сопроводил новый залп. Площадь опустела.
— Ну вот, видите, все в порядке, — добродушно улыбаясь, сказал капрал. — Мы здесь еще немного подежурим.
Когда я вернулся в церковь, она была уже украшена. Я отблагодарил мальчишек за труды конфетами, и они разбежались довольные.
Вскоре приехал миссионер, и я рассказал ему о том, что здесь произошло. Он удовлетворенно заявил:
— Вот теперь ты видишь, что нужен здесь! И разве это так важно — верить или нет? Религия — это обман, которого люди жаждут.
Меня передернуло от этих слов:
— Что ты говоришь? Религия — это божественное откровение... Ведь столько пророков слышали глас бога, писали о нем.
— А кто такой пророк? Глашатай воли божьей и ее толкователь. Так говорят все религии. А в действительности он ведь глашатай мифов. Более того, шарлатан.
— Не ожидал я, что ты так относишься к религии, — возмутился я словами Фасати и, скорбя о потере им веры, опустил голову.
— Pucatur intra et extra. Настанет час, и ты повторишь мои слова, — сказал с убеждением миссионер. — Ты только хорошенько подумай! Мы готовимся к троице. Этот праздник посвящен святому духу. А святой дух является одной из ипостасей троицы. Как это понимать?.. Один бог в трех лицах? Так сколько же богов? Один или три? Тайна! Все религии полны таких тайн. Во что же верить? В тайну?
Я ничего не ответил, но слова его запали мне в душу и заставили глубоко призадуматься.
— А зачем тебе, монаху, богатство? — не утерпев, спросил я.
— А как долго я смогу пробыть в миссии? Ну десять, двадцать лет. А затем куда я денусь? Направят обратно в Италию, запрут в келье, — по-дружески объяснял мне Фасати. — А в этой стране драгоценные камешки иногда просто сохой вырывают из земли. Их даже и не ценят. А я вот собираю. Это гарантия моего будущего. Когда-нибудь эти камни мне ох как пригодятся.
— Так и их ты отправляешь брату в Италию?
— Да, посылаю. Вместе с лекарственными травами.
11
Однажды во дворе миссии появился громадный слон. Он остановился перед домом, подогнул колени и опустился на землю. С его спины слез мужчина, одетый в белый шерван, в узеньких брюках. На голове его была чалма. Скорее всего это был мусульманин.
Мы с мусульманами никогда никаких дел не вели. Зачем он препожаловал? Быть может, наши ученики что-нибудь натворили?..
Войдя в дом, мусульманин низко поклонился и поздоровался.
Уловив удивление в моем взгляде, он сказал:
— Я приехал отблагодарить вас за то, что вы сделали для меня.
— Где?.. Когда?..
— Когда хищники растерзали корову, принадлежащую индуистскому храму Шивы, брахманы распустили слух, что это я ее убил. Индуисты разбили окна моей лавки, выломали двери. Я обратился за помощью к капралу, но он лишь высмеял меня. А вас послушался. Ради Аллаха, быть может, я могу чем-нибудь услужить вам?..
Мне давно хотелось посмотреть, как живут индуистские монахи — санньяси. Но ближайший монастырь располагался в труднодоступном месте в джунглях.
— Если вы проводите меня к индуистскому ашраму, я буду вам благодарен.
Мусульманин призадумался. Видимо, его пугал трудный путь по джунглям. Но все же он согласился:
— Да поможет нам Аллах!
В назначенный день у миссии вновь появился слон. Он был украшен еще наряднее. Попона расшита серебром, на шее раскачивался позолоченный шар. На слоне сидел одетый во все белое уже знакомый мне мусульманин.
Я с предосторожностями забрался на спину слона. Когда тот поднялся на ноги и пошел, пришлось ухватиться за веревки у седла и раскачиваться в такт его ходьбе.
Мы пробирались в джунглях узкой тропой. Казалось, что этот сумрачный коридор из деревьев никогда не кончится. Но вот перед нами открылась поляна. Слон вдруг остановился и, поводя большими ушами, стал пятиться. Неподалеку я увидел двух тигров, играющих с детенышами.
«Ну и влипли», — подумал я. И незаметно достал из кармана пистолет. Мусульманин схватил ружье.
— Стреляем! — предложил я.
— Стреляем, — согласился тот. — Только не в зверей, а в воздух. Если мы раним тигров, о Аллах, неизвестно, что тогда случится.
Грянули выстрелы. Взрослые хищники встали, огляделись, посмотрели на нас, будто раздумывая, нападать или нет... Мы выстрелили еще раз. Семейство тигров медленно направилось в чащу джунглей. Тогда тронулись и мы.
От страха я даже вспотел.
— О Аллах! — облегченно вздохнул мой спутник. Джунгли вроде бы поредели. Сквозь кроны деревьев
все чаще пробивались солнечные лучи. Вскоре мы достигли ашрама, высеченного в базальтовых скалах. Высокая каменная стена, воротца с козырьком. Когда мы приблизились, калитка открылась и вышел монах в оранжевом одеянии. Его голова была обрита, только на макушке оставлен пучок волос. На ногах — деревянные сандалии. Стоя в проходе, он поклонился нам.
Мы слезли со слона, подошли к нему и поздоровались.
Он ответил на наше приветствие, приложил ко лбу сложенные лодочкой ладони, низко поклонился и спросил:
— Какие дела привели вас к нам?..
— Мы хотели бы познакомиться с санньяси.
— Вы христианин, поэтому милости просим. А вот тот мусульманин, ему нельзя.
Он потянул за висящий у калитки шнурок. Где-то в отдалении звякнул колокольчик. Пришел второй точно так же одетый монах, поклонился и пригласил меня пройти во двор.
Во дворе я увидел висящих на суках деревьев вниз головою обнаженных мужчин. От неожиданности я даже вздрогнул. Сделав еще несколько шагов, я чуть было не наступил на чью-то голову: несколько монахов по шею были зарыты в землю, другие лежали на острых колючках. Мне стало как-то не по себе.
Монах ввел меня в ашрам. Везде узенькие коридоры, площадки с колоннами, ниши, в которых стояли различные фигурки индуистских богов. Многие из них были размалеваны красной, синей или желтой краской, осыпаны пеплом сандалового дерева или обмазаны коровьим навозом.
Мы зашли в столярную мастерскую. Здесь изготовляли оконные рамы, вырезали фигурки святых. Когда мы вошли, работающие здесь монахи даже не подняли глаз, будто и не видели нас.
Затем меня ввели в зал, где монахи сидели на полу, раскрыв толстые книги, и читали с застывшими лицами. Они также не проявили никакого интереса, когда мы входили и уходили. Казалось, что для них существует только то, что написано в книгах. Как пояснил сопровождающий, они изучали небесные светила, космическую энергию, силы природы и их влияние на духовную жизнь человека.
Гораздо интереснее было в большом зале, где множество санньяси сидели в позе лотоса. Все они смотрели на кончик своего носа и непрерывно шептали священное слово: «Рам, рам, рам...»
— Наша главная цель — научиться управлять своими чувствами, — пояснил сопровождающий. — Иначе никогда не достигнешь слияния с богом.
— А что для этого нужно?
— Необходимо овладеть восемью ступенями йоганги. Первая — яма, запрещает лгать, воровать, владеть имуществом, общаться с женщинами; вторая — нияма — требует стать аскетом, исполнять все обряды индуизма, изучать Веды; третья ступень — асана — умение принимать различные позы; четвертая — пранаяма — умение управлять своим дыханием; пятая — пратьядхара — контроль над своими ощущениями; шестая - дхарана - управление своим вниманием; седьмая — дхьяна — постоянные размышления об истинах, содержащихся в благородных Ведах; и, наконец, восьмая ступень, или самадхи, требует везде и всегда пребывать в покое, полностью погрузившись в себя.
— И все санньяси достигают этой цели?
— Нет. Многие не выдерживают испытаний и возвращаются к мирской жизни. Иногда умирают. Так случилось с миссионером из Литвы Габриелем Ленткаускасом, который очутился здесь после того, как мусульмане сожгли Мадурскую миссию. Ленткаускас, пробираясь через джунгли, обнаружил этот ашрам и захотел жить с нами. Но он не был подготовлен к таким испытаниям.
«Вечный покой даруй ему, господи», — я перекрестился и, молча сотворив молитву за упокой его души, продолжал интересоваться:
— Скажите, а что влечет индусов в ашрам?
— Мокша — спасение.
— На какие средства существуют ашрамы?
— Во-первых, за счет имущества вступающих в коммуну и от подаяний. Среди нас ведь есть садху, — подчеркнул монах. — А садху — это частица богов!
— А я мог бы увидеть садху?
— Они живут отшельниками в скальных пещерах, — ответил монах.
Он повел меня в трапезную. У стен продолговатого помещения были разложены циновки. Санньяси собирались молча, словно тени. Затем уселись друг против друга и погрузились в медитации. Неподалеку от них уселись и мы. Обслуживающий монах положил перед каждым на пол лист бетеля. Затем принес миску риса и стал раскладывать его по горсточке на листья.
Санньяси принимали листья как нечто священное и отворачивались к стене. Молча, о чем-то размышляя, они медленно брали щепотку риса тремя пальцами и клали в рот, не касаясь губ.
Хотя я и проголодался, но есть не мог. Очень уж подозрительно пахла приправа.
Но если отказаться от еды, обидишь монахов. К счастью, все они отвернулись. Я тоже повернулся лицом в угол, вынул из кармана платок и вытряс в него рис.
После обеда сопровождающий, узнав, что Ленткаускас — мой соотечественник, стал еще больше его расхваливать. Он призывал меня последовать примеру миссионера, остаться в ашраме, где я смог бы обрести истинное слияние с богом. Я поблагодарил за приглашение, пообещал подумать и простился, положив, как и он мне, руку на его плечо.
Мне не терпелось увидеть садху. И, усевшись на слона, мы двинулись в сторону гималайских предгорий. Местность стала холмистой. Между редкими деревьями проступали большие потрескавшиеся скалы с множеством пещер. Мы остановились. Слона оставили пастись, а сами направились искать садху.
Одного из них мы застали в нижней пещере. Я поразился, каким изможденным и высушенным был этот отшельник, — кожа да кости. Он не обратил на нас никакого внимания, погрузившись в медитации.
Я попытался заговорить с садху. Одел на его шею четки из ароматного сандалового дерева. Но он даже не взглянул на меня, не дрогнула ни одна мышца, будто к нему никто и не прикоснулся.
Другие святые занимались различными упражнениями. Они были похожи на двигающиеся скелеты. Мне так и не удалось с ними поговорить.
— Вот до чего доводит фанатизм, — сказал я своему спутнику. — Ужас! Никто не поверит!..
— Думаешь, у мусульман лучше? — взглянул на меня проводник. — Намаз — молитвы пять раз в день, ураза — пост целый месяц, хаджж — паломничество через пески пустыни в Мекку. Мучение!
— Для того и существуют боги, чтобы ставить своих приверженцев на колени, — сказал я и испугался этих слов. — Но без религии как проживешь?
— Если бы не бессмертие души, о Аллах!
Мы замолчали. В самом деле, почему боги требуют стольких мучений? В миссию я вернулся смертельно уставшим.
12
Воспитанник миссии Лалус Чаухан учился хорошо. Как принято в Италии, я ставил ему оценки по десятибалльной шкале, обычно «9» или «10». Честный, всегда готовый услужить, староста класса, он, по правде говоря, часто бывал «ангелом-хранителем».
После уроков, всё прибрав в моем присутствии, Лалус торопился на урок рисования. Вначале он рисовал пейзажи, птиц, обезьян. Потом в его тетради появились статуи святых, фигуры молящихся людей, священные коровы. А подучившись еще, он нарисовал портрет пурогита семьи маханта, а затем и самого Магджуру.
Поглощенный делами миссии, я мало интересовался рисунками Чаухана. Но вот однажды, открыв его новый альбом, я увидел в нем изображения одних лишь индуистских богов. Их было так много, что я даже удивился и спросил мальчика:
— Почему ты рисуешь столько индуистских богов?..
— Индуистские боги — боги индусов, мои боги, — ответил он задумчиво. — В них верили мои родители и деды...
Я понял, что это слова маханта Магджуры.
— Ты ведь теперь католик, мы тебя окрестили, ты принял нашу веру. Рисуй христианских святых.
— Но ведь я индус!..
— У индусов есть разные религии. Повторяю, ты ведь католик. Зачем тебе рисовать индуистских богов, они же идолы.
Лалус поджал губы и ответил:
— Все боги — идолы!
— Кто это тебе сказал? — спросил я, пораженный. — Махант Магджура?
— Нет. Падре Фасати. Он еще говорил, что вера в богов — это развлечение для темных, отсталых людей. Просвещенный человек обязан распространять культуру. Вот я и должен быть хорошим художником.
Тем не менее я понял, что Магджура учит мальчика не только рисованию, но и догмам своей религии. А усомниться в истинности религии помог Лалусу конечно Фасати. Он и мне привил сомнения. Я пытался оспаривать его суждения, но иногда у меня просто не хватало аргументов, чтобы их опровергнуть.
И я решил, что дальше держать Чаухана в миссии нельзя — он может ускользнуть из наших рук. А ведь церкви нужны миссионеры из местных жителей. На это указывал и папа Пий XI, издавший в 1926 году энциклику, посвященную работе миссий.
Пришлось ускорить обучение Чаухана: я стал заниматься с ним индивидуально. Перед окончанием учебного года я отправился к маханту Магджуре. Во дворе храма у пруда, на площадке, посыпанной песком, мальчики — кто пальцем, а кто тупой палочкой — чертили различные линии. На некоторых рисунках обозначились контуры храма. Чаухан не рисовал. Он лепил из мокрого песка миниатюрный храм.
— Лалус — способный мальчик, — сказал Магджура. — Он моя гордость.
— Однако придется его забрать из вашей школы.
— Как это? — удивился священник. — Ведь мы еще не закончили курс.
— Пора ему поступать в гимназию, — схитрил я. — Хватит и того, чему вы его научили. Спасибо вам!
— Я не поеду! Никуда не поеду! — вскричал Чаухан, услышав наш разговор. — Я хочу слушать чтение Вед!..
Я глянул на Магджуру, но тот отвел глаза.
— Ты будешь учиться в Шиллонгской гимназии, — уговаривал я мальчика. — Потом в семинарии. Затем получишь высшее образование. Поедешь в Европу, в Южную Америку. А если захочешь, то останешься в Индии... Неужели ты не желаешь дальше учиться?
— Я буду учиться здесь, — упрямился Лалус и все поглядывал на Магджуру, ожидая, что тот скажет.
Но махант молчал, словно разговор его не касался. Однако я чувствовал, что он не одобряет меня.
Я привел Чаухана в миссию. Фасати я сказал, что нельзя больше отпускать мальчика к Магджуре. Надо его отправить в Шиллонг, в общежитие миссии. Услышав это, Лалус обратился к миссионеру:
— Отец, я вам добуду гашиш, только не увозите меня, оставьте, я хочу заниматься искусством. Оставьте!
Услышав про наркотики, я вновь поразился. Неужели Фасати, прикрываясь фразами об освобождении униженных, занимается контрабандой наркотиков? Неужели у него совсем нет совести?
— Поедешь в Шиллонг, — твердо сказал я Чаухану.
В Шиллонге Чаухана сначала не хотели принимать — не вовремя, дескать, привезли. Но когда я объяснил ситуацию, то ректор велел немедленно направить Чаухана в общежитие мальчиков.
У меня щемило сердце, было жалко парнишку, к которому я привязался, как к родному сыну. Я хотел проститься с ним, но он отвернулся. И мне вспомнились мудрые слова римского писателя Публия Сира: «Брать то, чего вернуть не сможешь, есть обман».
13
Однажды, выйдя из церкви, я увидел индуску с обритой наголо головой. Она была молода, почти девочка. Меня несколько удивило то, что у нее ни в ушах, ни в носу не было украшений, которые так любят индуски. Может быть, она вышла из тюрьмы и ей необходима помощь?
Я еще не успел заговорить с ней, как пробегавшие мимо дети стали бросать в нее камни. Я крикнул им:
— Как вам не стыдно!
Но они лишь показали мне язык.
— Не браните их, — сказала индуска. — Во время похорон мужа я не исполнила сати. Я виновна.
Я знал, что над вдовами в Индии каждый имеет право издеваться и унижать их. Я не находил слов, чтобы утешить ее, и не знал, чем ей помочь.
— А разве нельзя что-нибудь придумать? — спросил я.
— Можно! Я могу посвятить себя служению богам в храме. Там меня никто бы не обидел, но пришлось бы удовлетворять желания брахманов. Уж лучше буду терпеть издевательства.
— Может быть, вам сосватать другого мужа? — предложил я.
— Другого?.. — она горько улыбнулась. — Ведь я вдова. Меня никто не возьмет, это запрещено. Ко мне даже прикоснуться нельзя, а то осквернишься.
Мне ее было очень жаль, и, ничего как следует не обдумав, я предложил:
— Идите служить в нашу миссию. Никто не будет вас обижать, наоборот, вас станут уважать. Но придется принять христианскую веру.
— Нет. Мой муж погиб во время столкновения с английской полицией. Я могу повредить вашей миссии, — сказала она и ушла.
В доме меня ожидал юноша с умным, открытым лицом. Рубаха его была подпоясана цветной дхоти - знак того, что он принадлежит к высшей касте.
Приложив ладони ко лбу, он с достоинством поклонился.
— У меня горе, — сказал он с печалью. — Большое горе.
— Какое?..
— Умерла моя невеста. Я остался один. Помогите мне.
Я пожал плечами, не представляя, чем можно ему помочь.
— Право же, не знаю как.
— У вас же есть купленные девушки. Не увезете ведь всех в Европу. Сосватайте мне одну из них.
— Но они же католички, — изумился я. — А сами вы индуист. Разве что примете христианство...
— Если иначе нельзя, то я согласен. Мне необходима жена.
— А какую бы вы хотели?
— Женщины все одинаковые. Чего тут выбирать? Решайте вы.
Юноша ушел преисполненный надежды, а я остался в большом сомнении относительно благополучного исхода такого сватовства.
Я отправился в Шиллонг сдавать экзамен. После его благополучного завершения профессор Густас предложил мне на время завершения учебы перебраться в Шиллонг. Он готов был похлопотать, чтобы меня назначили преподавателем физкультуры.
— У меня есть одно несколько необычное дело, — сказал я Густасу.
— Какое? — поинтересовался профессор.
— Один юноша-индус просил помочь выбрать ему невесту из девушек, отданных в миссию.
— А он сам крещеный?
— Пока еще нет, но согласен креститься. Я хотел бы выяснить, есть ли возможность удовлетворить его просьбу.
— Думаю, что это будет нетрудно. Сестры-миссионерки собрали девушек. Густас, оглядев их, спросил:
— Хочет ли кто-нибудь из вас выйти замуж?
Глаза девушек засияли. Они даже не спрашивали, за кого, и быстро подняли вверх руки, украшенные браслетами и кольцами.
— Я, я падре, — кричали они.
— Видишь, сколько невест. Они бы охотно пошли даже в гаремы мусульман. Женщина без семьи как сердце без тела. Выбирай!..
Я попросил одну из миссионерок сделать выбор. Она долго размышляла, каждую девушку осматривала, как бы оценивая. Наконец выбрала, как она утверждала, самую тихую и любящую порядок. Избранница вся просияла и тут же пригласила всех девушек на свою свадьбу.
На следующий день мы с будущей невестой возвратились в миссию. Я был страшно удивлен, застав там ожидавшую меня уже знакомую вдову. Фасати хотел было ее прогнать, но она сказала, что все хорошенько обдумала, желает креститься и на всю жизнь остаться моей служанкой.
Мы ей выделили комнату и поручили хозяйничать вместе со служанками Фасати.
Привезенная воспитанница была обручена с юношей, и мы назначили день их свадьбы. Он совпал с индуистским праздником богини Сарасвати — покровительницы искусства. Считается, что она создала санскритскую азбуку и правила красноречия. Ее изображают стоящей на цветке лотоса в белоснежных одеяниях, с полумесяцем на лбу. В руках у нее вина — народный музыкальный инструмент.
Молодая тоже была одета в белое платье, с венком из цветов лотоса. Когда на городской площади начались танцы, выяснилось, что наша новобрачная танцует не хуже других.
На свадебный пир мы пригласили Магджуру, мусульманина, который сопровождал меня в ашрам, английского полицейского капрала и других представителей властей. По приглашению новобрачной приехали воспитанницы салезианской миссии в Шиллонге, миссионеры.
Такой замечательной свадьбы городок Гимаджунга, как говорили некоторые гости, еще не видел. Она породила во мне иллюзию, что и католики, и исповедующие индуизм, и мусульмане, и представители властей могут найти общий язык и отлично сотрудничать. Позже я понял, что социальные язвы пышными и веселыми свадьбами не вылечишь.
Обрушившиеся внезапно муссонные дожди надолго заперли нас в доме. Двери разбухли, в укромные местечки сползались со всех сторон змеи, во дворе не просыхали огромные лужи, реки вышли из берегов. Лица людей помрачнели, стали какими-то дряблыми. Но ливни, начавшиеся столь неожиданно, так же внезапно и кончились. Все заволокло плотным туманом, однако вскоре сквозь него пробилось солнце. Нас обступили новые заботы, новые дела.
В Гиманджунгу прибыли многочисленные паломники, направлявшиеся в город Варанаси к священной реке Ганг. Паломники шли босиком, особо истовые ползли на коленях.
Варанаси для индуистов то же, что Мекка для мусульман, Ватикан для католиков. Это город-святыня.
Однажды в миссию пожаловал махант Магджура, сына которого я продолжал обучать английскому языку. Я на него не жаловался, поэтому удивился приходу отца.
— После прошедших ливней Ганг стал еще священнее, еще чище, — как всегда издалека начал Магджура. — В такое время он вселяет в души особое спокойствие и благодать, полностью смывает грехи, человек очищается...
— Вы хотите пригласить нас посетить священные места индуистов?
— Мы никогда никому не навязываем свои священные места, — с достоинством отвечал махант. — Я пришел лишь сказать, что наши паломники отправляются завтра утром.
— Мы с Викторио уже давно хотели побывать там, — признался Фасати. — Но думали отправиться автобусом.
— Делайте, как знаете, - не возражал махант. — Хочу лишь заметить, что торжества начнутся послезавтра.
Сказав это, Магджура встал и вышел. Мы так и не поняли, зачем он приходил.
— Он, вероятно, сам хотел бы повести нас в святые места и там обратить в индуизм, — предположил я.
— Что ты? — скептически усмехнулся миссионер. — Помнишь, когда мы были в храме на упанаяне сына Магджуры, он говорил, что индуистские священники не занимаются миссионерской деятельностью. Индусом нужно родиться, стать им невозможно.
— Тогда, быть может, он хочет, чтобы мы охраняли паломников, пробирающихся сквозь джунгли, от хищных зверей?
— Вряд ли. Смерть для них не имеет никакого значения, — усомнился Фасати. — Иной раз ее даже ждут. Ведь каждый индус надеется на лучшее перерождение после смерти.
— Тогда я не знаю.
— Скорее всего пригласил нас из уважения к тебе. Удивляешься? Ты ведь уничтожил тигров-людоедов. Только поэтому мы были приглашены на упанаяну сына маханта. Индуисты чтут божественную силу, которая перешла к тебе от тигров. Готовься в дорогу. Уважение надо ценить. Я буду тебя сопровождать. В миссии без нас ничего не случится.
На следующее утро, надев рюкзаки, мы отправились и храм Шивы. Паломники уже разбились по группам. Большинство из них было в белых одеждах, у каждого на шее несколько ниток деревянных ожерелий из баньяна. Все молчаливые, сосредоточенные. Шествие возглавил сам махант Магджура. Вместе с ним шли брахманы, пурогиты и гуру. Несколько девочек несли урны с прахом родителей, шли также женщины — служительницы храма, факиры со змеями и корзинах.
Магджура прочитал мантры, посвященные защитнику паломников святому Сурье. Он будто бы каждое утро отправляется в путь по небесному своду на повозке, запряженной огненными конями. Сурья прогоняет ночную тьму, неся людям свет и тепло. Затем все паломники совершили обряд омовения в пруду и, поприветствовав восходящее солнце, отправились в путь. А с ними и мы.
Тропинки по обочинам извивающейся дороги были утоптаны и до блеска отшлифованы босыми ногами. На развилках дорог стояли многочисленные часовни. Одни из них были посвящены богам природы, другие богам неба, а некоторые — животным. Гигантские баньяны, в ветвях которых верещали различные птицы, в основном бесчисленные попугаи, тоже считались священными. У каждой часовни паломники читали мантры, трижды обходили их вокруг и украшали цветами.
Наш путь пересекало множество широко разлившихся рек. Через них были переброшены пешеходные висячие мосты из бамбука и лиан. Страшно идти по такому мосту, а индусы знай себе идут без всякой опаски.
Вскоре перед нами открылась незабываемая панорама долин. Покрытые водой квадраты рисовых полей, сочная зелень, воздух чистый и прозрачный, словно хрусталь.
Однако мы недолго любовались видами. На небе вдруг появилась серо-синяя, со стальным отливом туча. От нее исходили непонятные звуки: что-то трещало, шелестело, словно и лесу ломали ветви. Когда облако приблизилось, мы увидели, что это огромное скопище насекомых с зелеными крыльями и красноватым брюшком. Саранча!
Крестьяне, выбежав на поля, громко кричали, били что есть мочи в сковородки, кастрюли, во все, что попадало под руку, лишь бы произвести побольше шума. Паломники встревожились, мы тоже озирались с беспокойством. И вот первые отряды саранчи стали опускаться на землю. Сообразив, что саранчу может отогнать только громкий шум, я выхватил револьвер и, целясь в центр грозного облака, начал стрелять. Моему примеру последовал и Фасати. Саранча поднялась выше и повернула в сторону.
Паломники упали перед нами ниц и стали читать молитвы. Они узрели в нас божественную силу. Мы тоже стали читать свои молитвы, благодаря господа за избавление от саранчи.
Чем ближе Варанаси, тем больше часовен. Но вот вдали стали вырисовываться высокие силуэты бесчисленных храмов. Мы зашли в храм Маха-Каи — бога судьбы. Внутри храма обошли чудотворный колодец. Считается, что, посмотрев в него, человек продлевает свою жизнь.
В одном из пригородов паломники искупались в пруду храма Аускара, ибо его вода смывает якобы все грехи, и отправились дальше. Маленькие домишки сменили многоэтажные дома с балконами и верандами. На тротуарах расположились продавцы различных сувениров. Больше всего было статуэток танцующего Шивы и его сына Ганеши с головой слона. Я видел также многочисленные резные фигурки четырехрукого Вишну и пожирающего огонь Агни. В лавках было полно европейской и индийской одежды. Вокруг — горы ананасов, апельсинов, лимонов и других невиданных мною ранее плодов. Тут же, в тени пальм, продавцы выжимали сок из сахарного тростника и предлагали его прохожим.
Мы изрядно проголодались и остановились у жаровен, на которых в латунных сковородках жарилась баранина, сытно поели. Паломники довольствовались горстью риса, бетелем и плодами.
Затем мы направились к знаменитому храму богини Кали — жены Шивы. Людское море переливалось всеми красками и двигалось беспорядочными волнами во всех направлениях. Стоял такой шум и гам, что даже голова кружилась. Появилось множество нищих — безногих, безруких, слепых, горбатых, покрытых язвами. Все они громко клянчили подаяние. Мы раздавали милостыню, пока не кончились мелкие монеты.
Храм Кали — это громадное сооружение с позолоченными шпилями. У его стен толпились паломники и бездомные, бродили коровы. Рога у некоторых коров были окрашены и красный цвет, у других увиты цветами. Словно чувствуя своё превосходство над богомольцами, коровы горделиво расхаживали и назойливо требовали чего-нибудь вкусного. Они чесались о статуи богов, поедали оставленные там цветы и гирлянды. Они святее пилигримов, прошедших долгий и трудный путь, они неприкосновенны.
Мы протиснулись через толпу и подошли к дверям храма. И нос ударил спертый, затрудняющий дыхание запах горящего сандалового дерева и коровьего навоза. А перед глазами возвышалась статуя десятирукой богини Кали из черного мрамора. На ее лице застыли гнев и ирония. Она ниспосылает на землю чуму, холеру, проказу и другие страшные болезни.
У стены храма было привязано несколько коз, приведенных сюда для жертвоприношения. Их блеяние сливалось с шумом толпы, с глухо гудящими колоколами. Маханты в пурпурных мантиях, брахманы в белых тогах, наполнив сверкающие золотом кубки кровью зарезанных коз, при свете красных фонарей смазывали этой кровью руки, ноги и лицо богини. По всей статуе стекала теплая кровь. Красные блики мерцали на черном мраморе.
— Отвратительное жертвоприношение, — меня передернуло.
— А разве мы, служа обедню, не делаем то же самое? — заметил Фасати. - Только наше жертвоприношение бескровно.
Повсюду, как тени, шныряли маленькие обезьяны. Они перепрыгивали с одной статуи на другую, задевали паломников, дрались между собой.
Магджура провел нас на галерею. Оттуда был хорошо миден весь храм. Одни паломники, охваченные экстазом, то нставали, то вновь становились на колени, поднимали вверх руки и возносили молитвы богине. Другие рвали волосы на голове, били себя кулаками по лицу и всячески истязали свою плоть.
— Фанатизм, порожденный религией, - это отвратительно, — промолвил Фасати.
Я молчал и думал: «А чем отличаются от этих индусов наши монахи-мученики? Эти хотя бы не избивают друг друга».
Загремели тамтамы, зазвучали тамбурины, другие инструменты. От этого шума, казалось, дрожал воздух. А хор пел гимн «Om hari maha devi».
Спустившись с галереи, мы отыскали своих паломников и направились к Гангу. К реке вели каменные лестницы. Перед ними под черными зонтами стояли выстроившиеся в ряд брахманы. Они брили и стригли каждого паломника, смазывали его лицо священным маслом сандалового дерева.
Приблизившись к реке, паломники падали на колени и целовали пыльные плиты, сползали по ним вниз на животе, громко молились, раскачиваясь из стороны в сторону.
Мы спустились по лестнице Вишванат, перед которой не было брахманов, и по набережной Ганга добрались до шамши. Здесь на огромном пространстве полыхали костры для сжигания умерших. Рядом с ними стояли пурогиты, которые длинными жердями придерживали корчившиеся от жара трупы. А невдалеке родственники усопших ожидали момента, когда можно будет собрать пепел, чтобы тут же развеять его по Гангу.
Вокруг стелился густой черный дым, от него першило в горле.
Когда на закате солнца воды Ганга засверкали, словно в них отразились огни костров, паломники, не обращая ни на кого внимания, разделись и, ухватившись рукой за кончик своего носа, полезли в воду, бормоча при этом: «Рам, рам, рам». Они забирались в реку, кто до пояса, а кто и по шею. Одни богомольцы лили пригоршнями воду себе на голову, другие полоскали ею горло, пили ее. Некоторые старики погружались в воду, чтобы больше не появиться, а их тела плыли по течению, цепляясь за ноги тех, кто стоял в реке. На середине реки покачивались лодки с крышами, с которых можно было спрыгнуть, чтобы утонуть в более глубоком месте. Индусы верят, что, умерев таким образом, улучшаешь свою карму.
Жуткое дело, — сказал я Фасати. Он усмехнулся:
— Я хотел, чтобы ты увидел проявление религиозного фанатизма, в данном случае в индуистском варианте.
— Нагляделся, хватит, едем домой.
Поблагодарив Магджуру, мы отправились на автобусную станцию и, измученные, вернулись в Гиманджунгу.
14
Я всегда с опаской входил в свою комнатушку — боялся змей. То находил их в своей постели, то свернувшимися клубком за оконной занавеской. Однажды обнаружил на полу разбитую стеклянную банку с молоком, а рядом лежала пест-рая змея толщиной в руку. Я схватил стоявшую в углу палку, ударил змею по голове, но промахнулся. Она рванулась ко мне и впилась своими ядовитыми зубами мне в подол рясы. К счастью, не в ногу. Убить ее было нелегким делом. Постоянно приходилось опасаться и скорпионов.
Но вот когда у меня появилась служанка — звали ее Рами Оджа, — я перестал думать об этой нечисти. Она тщательно присматривала за комнатой, убирала постель, заводила будильник. Я был вполне доволен своей жизнью.
Настало время уезжать в Шиллонг. Узнав об этом, Разия расплакалась:
— Я здесь не останусь. Не хочу быть служанкой Фасати.
— Но ведь в Шиллонге тебе придется работать санитаркой, - пугал я ее. — Потом надо будет постричься в монахини.
— Буду монашкой, буду служанкой, но здесь не останусь.
Пришлось взять ее с собой.
Тяжело было расставаться с прихожанами. Со многими из них я успел подружиться. В тот день проповедь моя была посвящена братству. Я говорил о том, что человек могуч не силой, а любовью, преданностью своему ближнему. И вдруг в дверях церкви я увидел черную пантеру. Голова ее была уже внутри храма, она оскалила пасть, но затем повернула обратно. По телу пробежали мурашки. Я пожалел, что под рукой нет винтовки. Разве можно было предположить, что хищник проникнет в храм...
Не прерывая проповеди, я медленно сошел с амвона и направился к двери. Если уж зверь и нападет, то пусть растерзает первым меня, зато будут спасены прихожане. Подойдя к двери, я быстро закрыл ее и задвинул засов. Страх прошел, но я еле держался на ногах, так они дрожали от нервного напряжения. Все же, овладев собою, я вернулся на амвон. И тем не менее мысли мои путались, я не слишком хорошо соображал, о чем говорю, пытаясь возможно дольше задержать верующих, чтобы они при выходе из церкви не повстречались со зверем.
Наконец я закончил проповедь, пожелал прихожанам следовать законам истинного братства, затем подошел к двери, осторожно открыл ее и огляделся. Пантеры не было видно.
Потом я узнал, что в этот же день недалеко от нашей миссии пантера растерзала одного санньяси, направлявшегося из ашрама в святые места. Скорее всего это была та же самая пантера-людоед.
Спустя несколько дней мы с Разией уехали из Гиманджунгской миссии. В Шиллонге меня поместили в одной из келий общежития при семинарии, а Разия стала там же служанкой.
Я тут же вспомнил о профессоре Густасе и вскоре постучался к нему. Его келья в точности напоминала мою. На столике и на полу — груды книг. Низкая деревянная индийская кровать, небольшой платяной шкаф. Под образом святого Боско висел крест.
Густас вскочил со стула, заключил меня в объятия и, радостно похлопывая по плечам, сказал:
— Теперь мы каждый день будем разговаривать и петь по-литовски. Я так истосковался по родине, — и, недолго думая, затянул «Рос в пуще дубок».
Я подпевал, и нам было несказанно хорошо.
— Ну как дела? — спросил наконец Густас.
— Тяжело было расставаться, - отвечал я. — Если бы не ваше приглашение, я не стал бы продолжать учебу... В Гиманджунге я был самостоятелен. И...
— И что?
— Обучая других, я обнаружил множество неясностей. И в отношении Христа, и в этих бесчисленных тайнах...
— А ты и не пытайся все выяснить, — посоветовал мне профессор. — Ты просто верь, и от этого только выиграешь. Все религии — и христианство, и ислам, и индуизм — состоят из великого множества тайн. Религия и должна быть таинственной, мистической, манящей. Да и хватит об этом. Я вот уже изучаю двенадцатый язык, а все потому, что нечего делать.
— Какой же вы изучаете сейчас? — поинтересовался я.
— Тамильский. А ты знаешь, что в Индии люди разговаривают более чем на ста языках, которые состоят из двухсот наречий? А язык — это ключ к человеческим сердцам.
— Открыв их, мы станем обучать индусов тайнам? — усмехнулся я.
— Зря тебя направили в Гиманджунгу, — сказал с сожалением Густас. — Внес Фасати путаницу в твою голову. Но благодаря убитым тиграм ты стал знаменит. Без диплома, а уже станешь преподавателем. Хотя бы во время экзаменов не проявляй своих сомнений. Не забывайся.
Я ничего не ответил профессору, а когда вернулся в свою келью, меня охватило отчаяние. Вновь начинается уже полузабытая монастырская жизнь. Колокольчик — к вечерним молитвам, колокольчик — к ужину, колокольчик — ко сну.
Руководство миссии поручило мне преподавать физкультуру в гимназии и семинаристам-первокурсникам. В свободное время я занимался совершенствованием своих знаний, готовился к посвящению в священники.
Но чем больше я читал трудов по теологии, тем больше у меня возникало вопросов, сомнений. Я страшился своих мыслей!
Я терзался, пытаясь побороть самого себя, вновь принимался за учебу, почти ни с кем не общался. Это было страшно мучительно.
Однажды, вернувшись из читальни, я застал в келье Разию. Она стояла с потерянным видом, а когда я к ней приблизился, упала на колени и заплакала:
— Я утоплюсь...
— Что случилось? Почему? — стал расспрашивать я. — Тебя кто-нибудь обидел?
— Я молилась Христу, молилась Шиве, а тебя я так редко вижу.
Ее слова поразили меня.
— Чего ты хочешь? — спросил я. — Ведь я миссионер.
— Я не хочу жить здесь, — не сдерживая слез, причитала Разия. — Поедем обратно в Гиманджунгу!
— Можешь возвращаться, никто тебя здесь не удерживает. Можешь носить красное сари, остричь волосы, сбрить брови и... вдовствовать, — отвечал я ей. — А я должен принять посвящение и получить диплом. Вот тогда меня, может, и направят в миссию. Ничем больше я тебе помочь не могу.
Разия вышла из кельи, опустив голову. Мне стало жаль ее. И вспомнилась индийская поговорка: «Не бей женщину даже цветком». А как я вел себя?..
15
Стремясь преодолеть свои сомнения, я зачастил в церковь. Я заставлял себя от всего отключиться и ни о чем не размышлять. Экзамены я сдавал отлично. Преподаватели были ко мне снисходительны. Размышляя о смысле жизни, я не раз соглашался с индийскими философами, которые говорили, что жизнь - это иллюзия, сон, ее вообще не существует, она плод нашего воображения.
Однажды в дверь моей кельи громко постучали. Кто бы это мог быть? Меня давно никто не навещает, даже профессор Густас стал редким гостем. Может быть, это Фасати? Он обещал не забывать меня.
Я торопливо открыл дверь. Нет, не Фасати. Какой-то индус. И вроде бы знакомый. Черные блестящие волосы, выразительное лицо. Одет в темный европейский костюм.
— Сильвио?! — Я протянул к нему руки и замер.
— Да, Сильвио Сингх, спокойно ответил он и сдержанно улыбнулся. — Я теперь джи Сингх!
— Откуда ты прибыл, джи? — спросил я с удивлением. — Из Италии? Как ты очутился в Индии?
— Пути господни неисповедимы... Я выяснил свое происхождение. Я индус! И никуда из Индии не уеду. Здесь моя родина!
— Может быть, ты родом из Шиллонга? Здесь живут твои родители?
— Нет, я родом из других мест. Когда англичане расстреляли моих родителей, иезуиты купили меня у моих родных. Потом передали салезианцам, которые и увезли меня в Турин.
— А как ты узнал, что я в Шиллонге? — спросил я с интересом. — Прошло столько времени...
— Мне сообщил об этом Лалус Чаухан.
— Лалус? Ты его знаешь?
— Индус индуса всегда отыщет, — загадочно ответил он. Я больше не стал вникать в его дела.
Вынув из чемодана мясные консервы, полученные из фонда помощи миссиям, я достал лепешку и пучок листьев бетеля, принесенные из трапезной, а Сильвио вытащил из портфеля бутылку сомы. Мы выпили по случаю встречи.
Сильвио рассказал о том, как в Турине он с помощью мэра бежал из монастыря и устроился на работу в таверне. Он много читал, учился и пришел к выводу, что религия человеческих проблем не решает, лишь постоянно говорит о них. Религия, по его мнению, лишь способствует человеческим заблуждениям.
— Не гневи бога, джи, — возмутился я.
— Не могу я его гневить, если я в него не верю, — отвечал он.
— Где ты сейчас работаешь, джи?
— В Индийском национальном конгрессе. Работаю безвозмездно.
— Не тяжело?
— Для родины сил не жалко, можно и жизнью пожертвовать! — воскликнул Сингх. - Но я пришел к тебе с предложением, — продолжал он. — Вступи в наше общество хариджан.
— Зачем? — не понял я.
— Мы хотим прекратить унижения, которым подвергаются хариджане. К этому стремится Ганди. Надеюсь, и тебе не чужда идея уравнения каст?
— Возьмите меня руководителем спортивного сектора. Заниматься спортом могут все, без различия каст. А что касается вступления в общество... Ты ведь знаешь, я пленник миссии.
— Что ж, и это неплохо, - согласился Сингх. - Кроме того, мы намерены организовать демонстрацию хариджан. Ваша миссия присоединится к такой демонстрации? Стоит мне обращаться к вашему ректору?
— Сомневаюсь. В таких случаях миссия остается в стороне.
— Я так и думал! — воскликнул мой гость. — Церковь не может, да и не хочет решать никаких социальных проблем. До встречи.
И Сингх ушел. Я чувствовал себя в чем-то виноватым перед ним.
Спустя несколько дней на уроке физкультуры в гимназии ко мне подбежал Лалус Чаухан, повзрослевший, красивый, ловкий парень. Я гордился, что он мой воспитанник. Все объявления, плакаты в гимназии были сделаны им. Он радовался, что вскоре поедет в Турин продолжать учиться рисованию. Лалус, опустившись на одно колено, попросил меня:
— Падресито, отпустите меня посмотреть на демонстрацию хариджан.
— Куда? Когда? - Я был удивлен и одновременно заинтригован.
— Сейчас! На площади!.. Они будут проходить мимо миссии.
— Нет, нельзя. Можешь смотреть в окно.
Ребята пооткрывали окна, стали размахивать руками, кричать, приветствуя демонстрантов. Я тоже подошел к окну. Толпы людей шли по улице. Демонстранты несли высоко поднятые лозунги: «Да здравствует Индия!», «Долой касты!», «Да здравствует демократия!» Лица демонстрантов были серьезны.
Лалус не мог устоять на месте. Казалось, что он сейчас выпрыгнет в окно и присоединится к толпе.
Если хариджане добиваются лучшей жизни, требуют уважения к себе, думал я, надо помочь им подняться. Ведь они такие же люди, как и все. Глядя на демонстрацию, я вдруг подумал, что хариджане в конце концов восстанут против этой несправедливости, но сам испугался своих мыслей.
После полудня на улицах было спокойно, но никто не знал, чем закончилась демонстрация неприкасаемых. И когда из города вернулся профессор Густас, все обступили его.
— Что слышно в городе? — спросил ректор.
— Демонстрацию хариджан разогнала полиция. Есть арестованные и раненые.
— Слава богу, что никто из нас в ней не участвовал, — вздохнул с облегчением ректор.
— Да, но нас тем не менее обвиняют в том, что мы не только участвовали в демонстрации, но и организовали ее.
— Как так? Кто обвиняет?
— Брахманы!
— Не может быть! — не поверил ректор.
— В городском муниципалитете я встретил служащих-англичан. Они говорили, что на площади выступал какой-то индус, монах-салезианец. Хотя в демонстрации участвовали и буддийские бонзы, и мусульманские муллы с дервишами, но брахманы обвинили в ее организации нас.
Все молчали. Я подумал, что на площади скорее всего выступал Сингх.
— Необходимо выяснить, кто выдавал себя за монаха-салезианца, — решил ректор.
Наступил день моего посвящения в сан священника. Я понимал, что духовный сан, собственно говоря, ничего не изменит в моей жизни, разве что даст больше привилегий, прибавит самостоятельности, но в то же время принесет с собою новые заботы и наложит большую ответственность. Впрочем, если я буду хорошо работать, меня могут послать в Рим для продолжения образования. Там я получу ученую степень, а может быть, даже звание профессора. Достичь все это в моих силах — у меня были способности и доброе имя. Вот так я размышлял о своей карьере за несколько часов до посвящения.
Я сидел в глубокой задумчивости и не сразу почувствовал, что чья-то рука коснулась моего плеча. Рядом со мной стоял профессор Густас. Он сам выбрил мне на макушке головы тонзуру, он же исповедовал меня, после чего я был чист как ангел.
— Тебя вызывает ректор. Не мешкай. Я послушно встал и последовал за ним.
В кабинете ректора стояли несколько преподавателей, сам ректор и прибывший из Бомбея архиепископ Матхи. Лица присутствующих были озабочены. Я встревожился. Опустившись на колено перед архиепископом, я поцеловал его руку. Затем встал и смиренно ждал, что будет дальше.
— Не твой ли воспитанник Лалус Чаухан? — нервно потирая ладони, спросил архиепископ и испытующе посмотрел на меня.
— Да. Он сирота. Послушный, способный мальчик.
— Чем он еще интересовался кроме учебы? — продолжал расспрашивать Матхи.
— У него художественные наклонности. Он обучался рисованию у маханта.
— Вот где ошибка!
Я немного смутился, но тут же, словно оправдываясь, сказал:
— Когда я узнал, что махант учит его не только рисованию, но и индуизму, я немедленно забрал его и привез сюда, в Шиллонг. Не думаю, чтобы махант успел сильно, повлиять на мальчика.
Архиепископ улыбнулся. Ободренный, я спросил:
— Что-нибудь случилось с Лалусом?
— Он бежал сегодня ночью из миссии, — сказал ректор.
— Бежал?! — поразился я.
— Может быть, ты догадываешься куда? Мы могли бы его вернуть.
Я пожал плечами, а сам подумал: «Скорее всего здесь не обошлось без Сильвио».
— Потеряли одного — потеряли много, — произнес архиепископ и отвернулся к окну, словно не желая никого видеть.
Я поклонился и вышел из ректората. Следом за мной вышел и мой духовник Джовани де Бартолини. Он подошел ко мне, взял легонько за руку и вкрадчиво спросил:
— Как ты думаешь, где Лалус? Может, он примкнул к бунтовщикам-хариджанам? Подумать страшно, что из этого может выйти. Если нам не удастся его вернуть, придется отложить твое посвящение... Понимаешь?..
— Лалус не откровенничал со мной, — отвечал я взволнованно. — И я действительно не знаю и даже не предполагаю, где он может быть.
Осторожно, но вместе с тем решительно я освободил свою руку и направился в собор. Стал на колени рядом со своей скамьей. Тревога сжимала сердце.
Готовившиеся вместе со мной к посвящению дьяконы поднялись со своих скамей и пошли в ризницу. Я же все еще стоял на коленях, не в силах сдвинуться с места. Чувствовал себя униженным, подавленным, никому не нужным.
Заиграл орган, и храм наполнился величественными звуками. Хор клириков запел гимн во славу архиепископа. Посередине собора, горделиво оглядываясь по сторонам, медленно шествовал архиепископ Матхи. Когда он приблизился к алтарю и стал перед ним на колени, ко мне торопливо подошел профессор Густас и сказал:
— Ты почему не идешь переодеваться?.. Не время сейчас демонстрировать свои амбиции!
Я вздрогнул. «Значит, посвящение не отложили», — мелькнула мысль, и, поднявшись, я тут же направился в ризницу. Все дьяконы уже были облачены в длинные белые альбы, выделяясь среди одетых в черное миссионеров.
Архиепископ, сияя золотом орната, с высокой митрой на голове, опираясь на посох, вышел служить обедню. Ему ассистировали ректор и другие миссионеры, занимавшие важные должности. Первокурсники-клирики несли чашу, покрытую вышитым платком, и подушечку под колени.
Вслед за архиепископом следовали и мы, дьяконы, чтобы затем построиться у алтаря. Началась торжественная месса.
Архиепископ вместе с ректором поднялись по ступеням к алтарю и повернулись к рядам дьяконов. Ректор обратился к нам:
— Accedant, qui ordinandi sunt sacirdos. Потом стал вызывать по фамилиям. Дьяконы отвечали кратко и четко:
— Есть!
Наконец я услышал и свою фамилию:
— Викторио Заука!
Что-то сжало сердце, и я не своим голосом произнес:
— Есть!
Как и другие дьяконы, я распростерся на полу храма. Дрожь пробежала по телу, а глаза наполнились слезами. Архиепископ обратился к нам:
— Дорогие сыновья святой церкви, еще раз подумайте о той большой ответственности, которую вы берете на себя, давая обет священника. Если вы до сих пор еще твердо не решились на это, можете смело встать, остаться рядовыми миссионерами либо вернуться к мирской жизни, преисполненной соблазнов и наслаждений. Приняв посвящение, вы уже не сможете отказаться от данного обета, а должны будете преданно служить богу и церкви, святым миссиям и верующим. Вы будете sacerdos in aeternum.
Ни один дьякон не шелохнулся, все лежали словно мертвые.
В наступившей тишине архиепископ сделал несколько шагов в нашу сторону и, перекрестив нас дрожащей от волнения рукой, трижды повторил:
— Ut hoc electos benedicere, santificare et consecrare digneris...
Ассистенты дружно вторили:
— Те rogamus andi nos!
Это еще не было окончанием посвящения, обряд еще продолжался, но после этих слов встать и отказаться от посвящения было уже нельзя. Архиепископ, повернувшись к алтарю и став среди нас на колени, читал молитву всем святым, а мы вместе с ассистентами и верующими, собравшимися в храме, просили: «Молись за нас! Молись за нас!»
После этого архиепископ встал и, взяв из рук ректора кропило, освятил нас, затем окадил ароматным дымом. Но и тогда еще обряд посвящения не был завершен.
Перед чтением евангелия архиепископ Матхи уселся в высокое кресло с балдахином. Посвящаемые подходили и становились перед ним на колени, как бы припадая к стопам владыки церкви в Индии. Архиепископ возлагал руку на их головы и благословлял каждого дьякона. Одновременно он вручал каждому чашу с вином и поднос с гостиями как знак того, что посвящаемый отныне удостаивается права служить обедню и совершать таинство причащения.
Поднявшись на амвон, архиепископ обратился к посвящаемым:
— Братья мои во Христе, посредством святого духа вам ниспослана большая сила. Служа святые мессы, вы будете превращать хлеб и вино в плоть и кровь Христову. Во время исповеди вы будете отпускать грехи либо не дадите их отпущения. Вы будете наделять людей божьей благодатью здесь, на земле, и откроете или закроете небесные врата перед душами умерших. Вы будете представлять бога на земле, распространяя его учение в течение всей своей жизни. Аминь.
Обряд закончился. Архиепископ в сопровождении ассистентов направился в ризницу. Нас окружили сестры-монахини, миссионеры, воспитанники миссии. Подошла ко мне с поздравлениями и Разия. Когда я дал ей поцеловать свои руки, помазанные елеем, из глаз ее брызнули слезы.
В это время в соборе появились два индуса. Они несли гирлянды цветов. Подойдя ко мне, незнакомцы опустились на колени, а затем надели мне на шею венок. Я их благословил. Посмотрев на венок, я заметил между красными розами конверт. Быстро открыв его, я нашел внутри красочную открытку, на которой было написано по-литовски: «Богам, как и владыкам, более подходят слабовольные. Сингх».
Приближался день моего первого богослужения, и я добросовестно к нему готовился. Как-то раз в коридоре я встретился с де Бартолини. — Я к тебе, сын мой, — озабоченно произнес духовник. — Быстро собирайся в Гиманджунгу. Убили Фасати. Ты его похоронишь.
— Фасати? — от неожиданности я вздрогнул. — Как это случилось?
— Ночью кто-то проник в миссию и заколол его ножом. Поторопись.
— Как же так? Ведь все там уважали миссионера...
— Ничего не знаю. Не мешкай.
— А как же с моим богослужением? — спохватился я.
— Твоим первым богослужением будет отпевание Фасати. Потрясенный трагической вестью, я вернулся в келью, чтобы взять с собой револьвер, с которым не расставался в Гиманджунге. Но меня опять задержали:
— Викторио, не забудь зайти к столярам и взять гроб... Я погрузил в тонгу окрашенный черной краской гроб, сел рядом с возницей, и мы отправились.
Жара изнуряла. Лошадь устала, клочья пены срывались с ее губ. В Гиманджунгу мы прибыли, когда уже совсем стемнело. Пустынный и мрачный вид, ни одного огонька. Войдя в комнату Фасати, я ощутил тошнотворный запах разлагающегося тела. Зажег свет. Вокруг летали и жужжали большие мухи, комары и другие насекомые. Стало жутко.
Тело Фасати, одетое в белую сутану, покоилось на столе. Он был еще более изможден, чем при жизни. Вместо лица — один череп, обтянутый кожей. Сложенные на груди руки — одни кости. Меж пальцев был вложен образок святого Боско. По углам стола стояли оплывшие свечи. На полу валялись увядшие цветы.
— Принесите гроб, положите в него тело покойного, закройте крышкой и забейте гвоздями, — приказал я бенгальцам.
Но они стояли, не трогаясь с места. На их лицах было видно отвращение.
— Вы получите спирт, чтобы протереть руки, да и выпить тоже, — сказал я. — Иначе мы все заболеем холерой!
Но и это не подействовало. Пришлось самому управляться. Я с трудом уложил покойника в гроб, закрыл крышкой и заколотил гвоздями. После этого мы все вместе отнесли гроб в церковь.
Весь издерганный, я вернулся в свою комнату, выпил полстакана спирта и в изнеможении упал на кровать.
Утром я велел звонить в колокол, созывая верующих на похороны. Долго звучал колокол, разнося весть о несчастье. Из городка и его окрестностей стали стекаться прихожане. Многие принесли сосуды с ароматным сандаловым маслом, цветы. Ими мы и украсили гроб.
Собравшиеся не перемешивались между собой — каждый стоял в отведенном для его касты месте. Итак, я в первый раз проводил богослужение. Все шло невпопад, я часто ошибался, даже песнопения перепутал.
Когда с грехом пополам я закончил заупокойную молитву, в церковь вошел махант Магджура. Его слуги несли громадную гирлянду из сандаловых листьев. Аромат разнесся по всему храму. Махант почтительно остановился у. гроба, поклонился и прочитал мантры.
Верующие построились для траурной процессии. Ко мне подошел Магджура, почтительно наклонил голову и сочувственно произнес:
— Ваша скорбь — наша скорбь.
Я направился к дверям церкви. За мной построились люди с хоругвями и гирляндами цветов. Четверо мужчин вынесли гроб на церковный двор. Здесь была вырыта могила. Гроб поставили на ее краю.
Я стал по другую сторону могилы и начал прощальную речь:
— Христианин никогда не остается одиноким, бог его не покидает, — сказал я и подумал: «Но это же ложь». — Господь — наш свет, наше счастье и радость. — «Учи людей, ты обязан их учить, хотя сам не веришь тому, о чем говоришь», — стучало в моем мозгу. — Мы счастливы, что верим в господа. В него верил и миссионер Камиль Фасати. — «А ведь я сам лицемер», — бичевал я себя. — Жестокий человек отнял у него жизнь. Но его душа вместе с ангелами смотрит на нас, воздающих должное ему и его непреходящему труду миссионера. Фасати трудился самоотверженно. Его помыслы были чистыми, слова приятными, а труд добродетелен. Да возрадуется он в царстве небесном, да сподобится божьей благодати.
На могиле Фасати мы установили крест из сандалового дерева и пригласили всех на поминки. У стола собрались ближайшие друзья покойного. Пришел и махант Магджура.
Когда все разошлись, я обратил внимание на открытый шкаф в спальне Фасати. На полочках были разложены лечебные травы. Я стал перебирать их, и вдруг что-то сверкнуло. И только тогда я понял, что это были спрятанные среди трав драгоценные камни, уже отшлифованные и еще не обработанные. Видимо, Фасати готовил посылку для брата.
На другой полке я обнаружил тщательно упакованный гашиш. Быть может, он сам употреблял наркотики? Но я никогда не видел его курящим. Он нюхал табак, как это делают большинство итальянских миссионеров. И только после знакомства с его дневником все стало ясно. «Когда все вокруг растворяется в воздухе и меня охватывает неизъяснимая, быть может, божественная благодать, — писал Фасати, — я становлюсь счастливейшим из людей... Самые счастливые те, кто познали блаженство, которое дает гашиш».
Итак, Фасати был наркоманом. Но разве он один? В Шиллонгской миссии в таких не было недостатка. Не один бродил там с глазами навыкате, словно слепой. А сколько падало ничком во время молений, и причиной тому служил отнюдь не молитвенный экстаз.
После похорон Фасати я вернулся в Шиллонг потрясенным и потерянным. У меня впервые появились сомнения в полезности труда миссионера. Я остро ощутил и остро переживал свою ненужность. То же, вероятно, чувствовал и Фасати, поэтому и стал употреблять наркотики.
В тот же вечер в мою келью заглянул профессор Густас.
— Не переживай, брат, что так получилось с твоей первой обедней. Руководство решило, что ты несколько позднее отслужишь ее, и именно в Гиманджунге, где ты начал свой путь миссионера. Приедут ректор, клирики. А пока заменишь Фасати.
Настроение мое несколько улучшилось, и я пошел в собор на вечернее богослужение.
Прозвучал колокольчик, извещая, что настало время отдыха. Я вернулся из собора в свою келью. Помолившись на ночь, я тотчас лег в постель и вскоре уснул. Сколько проспал, не знаю, но вдруг почувствовал, что кто-то трясет меня за плечи, и услышал испуганный голос Разин:
— Вставай!.. Бежим!..
Я сел на кровати и не мог понять, где нахожусь и что произошло. Когда же ощутил запах дыма и увидел отсвет пламени, то, словно подброшенный пружиной, выпрыгнул из постели. Разия набросила мне на плечи одеяло, и мы выбежали в коридор, но путь нам преградило бушевавшее пламя. Пробиться сквозь него было невозможно. Мы метнулись к окну, но сквозь него языки пламени уже врывались в комнату. Начал рушиться потолок. Падающая балка сбила меня с ног, я стал задыхаться, пытался подняться, но потерял сознание.
Когда я пришел в себя, то понял, что лежу на улице. Неподалеку горел собор. Люди метались, кричали, причитали. А пламя бушевало. Казалось, что горело все кругом - и земля и небо.
Я вновь потерял сознание.
Очнувшись, я сообразил, что меня куда-то везет рикша. Болели лицо, руки. Один глаз ничего не видел. Меня охватил ужас. Неужели я ослеп? Что с миссией? Почему вспыхнул пожар? Что с Разией?
Меня привезли в больницу иезуитской миссии. В коридоре лежали дети и миссионеры, получившие ожоги. Вокруг раздавались стоны и плач. Я лежал в углу и, стиснув зубы, старался молча переносить боль. Я спросил лежавших рядом со мной, что стало с миссией... Одни говорили, что все сгорело дотла, другие утверждали, что сгорели только жилые корпуса.
Прошло несколько дней, и к нам стали наведываться миссионеры, чтобы ухаживать за пострадавшими. Среди них была и Разия. В то время, когда я готовился к посвящению, она посещала курсы медицинских сестер и теперь вместе с миссионерками работала в больнице. Я горячо поблагодарил ее за спасение.
Она ничего не ответила, только наклонилась и поцеловала меня. В ее глазах блеснули слезы. Разия прошептала мне на ухо:
— Теперь я от тебя никуда не уйду. Если индуска полюбит, она никогда не покинет любимого.
Только ей, ее любви я был обязан своим спасением. Но разве мы можем любить друг друга? У нас это право отнято. Какое-то еще никогда не испытанное чувство заставило трепетать мое сердце. Боль вроде бы утихла.
Позднее я узнал, что во время пожара погибли мой духовник де Бартолини, несколько клириков и воспитанников. Ректор лежит в больнице. В газете «Салезианские новости» было написано:
«В Шиллонге, где уже четырнадцать лет живут салезианцы, чтобы распространять евангелие и цивилизацию, они стали свидетелями поистине ужасного зрелища, которое никогда не изгладится в их памяти. Пожар, полыхавший в течение трех часов, все превратил в пепел и дым. Нанесен убыток на три с половиной миллиона рупий».
События последнего времени заставили меня задуматься о своем будущем. Много ли пользы принесу я людям, будучи миссионером? Меня многократно приглашали в индусские семьи к тяжело больным людям. Но разве я был в состоянии оказать им квалифицированную медицинскую помощь?.. Или дать больным нужное лекарство?.. И что я мог вообще? Только благословить умирающих, только произнести проповедь у гроба и выразить соболезнование скорбящим людям. Так зачем же я столько учился?.. Зачем изнурял себя? Чтобы не иметь возможности ничем помочь людям? Зачем?..
И наконец я решился. Выпросил у архиепископа отпуск в Литву для поправки здоровья, а поскольку все еще нуждался в уходе, настоял на том, чтобы Разия сопровождала меня.
Признаюсь, я тоже был к ней неравнодушен, только скрывал свои чувства. Молодым свойственно любить!
Ну что тут продолжать? Во время нашей поездки мы полюбили друг друга еще сильнее и... решили пожениться. Так закончилась моя духовная карьера. Жена мне дороже бога. Она мое величайшее сокровище, мой друг.
16
Заука умолк. О чем он сейчас думал, о чем вспоминал? Быть может, о нелепо погибших в Шиллонге своих бывших коллегах, а может, еще раз сожалел о бессмысленно прожитых годах. Я лишь подумал, какое счастье, что мне раньше, чем ему, довелось найти свое место в жизни.
Немного погодя Викторас спросил с улыбкой:
— Ну как, ты все еще завидуешь тому, что меня послали в Индию?
— Нет! Таким испытаниям и переживаниям я не завидую. Но ведь не одни лишь страдания открыли тебе глаза?
— Конечно, — согласился мой друг. — Знаешь, все сошлось одно к одному. Я много читал, и не только произведения христианских богословов, много думал о прочитанном. Меня поразило одно высказывание Сократа: «Считать истиной то, что неведомо, есть самое постыдное невежество».
Вот так от сомнения к сомнению расшатывалась моя вера. И еще пришла любовь, которая все побеждает. Но хватит о прошлом. Приглашаю на серебряную свадьбу. Дату знаешь, адрес тоже. Буду ждать.