Стоило Ранди увидеть меня, он потерял сознание. Его можно понять. В конце концов, когда мы приблизились к машине, и я мельком взглянула на своё отражение в лобовом стекле, я тоже отключилась.

Это не может быть правдой. Разве это — живое? Разве это кто-то способен любить?

Что самое страшное в этом мире? Раньше на этот вопрос я ответила бы без колебаний — то место, которое я когда-то называла домом. Теперь, когда оно было уничтожено? Моё тело, обглоданное войной. Ещё одна непоправимая беда, как и потеря родины, дома, семьи. Так мне казалось.

Нас отвезли в ближайший полевой госпиталь. На фоне того, откуда мы прибыли, он казался раем, если бы не одно "но": нас держали по отдельности. Поэтому я ни капли не удивилась, проснувшись однажды утром под женский визг и грубые окрики солдат.

— В сторону! Стрелять буду!

— Туда нельзя! Слышишь меня? Там женское отделение.

Дважды выстрелили из пистолета: один раз — в воздух, второй — на поражение.

Ранди ворвался в палатку, как ураган, находя меня за секунду. На нём не было ни царапины, но при этом он выглядел ужасно. Находящиеся в палате санитарки испуганно замерли, раненые приподнялись на подушках. Женщины следили за происходящим во все глаза, но Атомный словно и не замечал свидетелей.

— Никогда больше… — процедил он, игнорируя подоспевших солдат. — Не заставляй меня чувствовать себя таким… бесполезным, ненужным и слабым. Спасать и умирать — это моя работа.

Я облегчённо улыбнулась.

— Ты только ей и занимался в последнее время.

— Не делай так больше. — Дойдя до кровати, он обессиленно рухнул на колени и вцепился в простыни. — Для меня это хуже всего…

— Прости.

— Видеть твою удаляющуюся спину.

— Прости.

— Проснуться и не найти тебя.

— Прости.

— Если ты исчезнешь, я…

Он боялся. Боже, как он боялся моего буквального или метафорического ухода. Добровольного, к слову, больше, чем вынужденного.

— Я никуда не денусь, — прошептала я, украдкой поглядывая на озадаченных вояк.

— Это же… ирдамский, да? — переговаривались они.

— Не похоже.

— Первый раз такой язык слышу.

— Да он тайнотворец, придурки.

— Не смеши.

— А мне и не до смеха. Я в него почти в упор пальнул.

— По нему не скажешь.

— Вот-вот.

Они довольно быстро пришли к общему мнению и позвали командира. За ним оставалось последнее слово, он решал нашу дальнейшую судьбу: казнить, отправить в тыл или на передовую. Скорее всего, наше несчастное, утраченное детство помешало ему рубить сплеча. Он умыл руки, сказав, что "псы" и контроллеры не по его части. В тот же день он связался с начальством, а уже через неделю нас погрузили в машину и отправили на вокзал, а оттуда — в столицу.

Всю дорогу до неё я жевала. Мы полгода человеческой еды даже не нюхали, и теперь для нас было недопустимым проронить хотя бы крошку. Мы знали времена, когда хлебная крошка была дороже человеческой жизни. Деньги, драгоценности, территории — то, что так искали на чужой земле завоеватели, для нас было пылью под ногами. Мы никогда не стали бы проливать кровь за что-то подобное.

— Ранди, — проговорила я, прижавшись лбом к стеклу. — Пожалуйста, скажи, что всё закончилось.

— Всё закончилось, Пэм.

— Честно?

В это было так трудно поверить. Подлая, грязная, "чёрная" война осталась позади. Теперь мы отправлялись на другую войну, где будет одна только доблесть, честь, героизм… Проклятье, иногда я забывала, что мне уже не восемь, а тринадцать.

— Тебе сколько? Восемь? — такими словами нас встретил по прибытии в столицу полковник Вольстер.

Нас впихнули в забитую людьми — преимущественно женщинами — приёмную. Просительницы, требующие признания заслуг своих погибших мужей, умоляющие пощадить их сыновей, жаждущие пойти на фронт наравне с мужчинами… Их было много, и они возмущались очень громко, когда нас доставили под светлые очи полковника вне очереди.

С этого самого кабинета началось наше знакомство со столицей. Что мы могли о ней сказать к тому времени? Шумно, тесно, многолюдно. Так себе.

Полковнику Вольстеру перевалило за пятьдесят. Воевал он в кабинете и был вполне доволен своей позицией. Не каждому из его коллег повезло остаться в сытом, уютном тылу и при этом быть незаменимым. В конце концов, он был главным в комитете по делам тайнотворцев.

— Дети, — простонал он жалостливо или презрительно. — Меня, конечно, предупредили. Сказали "дети". Но разве это — дети? Скорее уж ночная тень детей: то ли есть, то ли нет.

Значит, всё-таки презрительно.

— Ни дома, ни родственников, ни документов. Сядь. — Вольстер задумался. — Из Рачи, значит. "Пёс"… — Он посмотрел на Ранди из-под нахмуренных бровей. — Не похож, но я верю. Иначе как бы вы ещё там выжили.

Ранди затолкал руки в карманы брюк и ссутулился. Происходящее ему не нравилось. Спёртый воздух, сутолока в приёмной, шум, полковничий тон…

Я же смотрела за окно, водя взглядом по роскошной панораме. Чистые фасады особняков. Очертания дворца парламента за змеящейся рекой. Мосты, широкие дороги, блестящие, как жуки, машины. Два года прошло, а казалось, "война" здесь — иностранное слово, не появляющееся даже в прессе.

— Сядь, говорю! — Хозяин кабинета перебирал бумаги и непрестанно качал головой. — Имя хоть своё помнишь?

— Пэм Палмер. А это Атомный.

— Атомный? Мелкий, но шустрый? — Он поразительно быстро разобрался, что к чему. — Сядь!

Я в который уже раз посмотрела на предложенный стул и нашла в себе силы вежливо отказаться.

— Палмер… Палмер… — Полковник потёр блестящую и гладкую, как латунная дверная ручка, лысину. — Где же я слышал эту фамилию?

Моё внимание упрямо перетягивал на себя пейзаж за двойным стеклом.

— Так сколько тебе годков, говоришь?

— Шестнадцать. — Скажи я правду, меня бы уже сегодня отправили в приют.

— А я думаю, что тебе восемь. — Комендант в своё время упрямо твердил, что мне девять. Видимо, я с тех пор немного усохла. — И ты сейчас должна с этим согласиться.

— Если это поможет нам отправиться на передовую…

— На какую передовую?! Ты смотрела на себя в зеркало? Смотрела?! Полудохлая! Зелёная! Ни одна медкомиссия тебя не допустит!

Странно. Полковник же знал, откуда мы прибыли, и должен был понимать, что криками нас не запугать.

— Я контроллер…

— Не последний на свете, слава богу! — отрезал он, но мой несчастный, "полудохлый" вид заставил его смягчиться. — Кто я такой, по-твоему? Посылать детей выполнять мужскую работу. Чтобы сопливые девчонки меня защищали? Думаете, что уже всё на свете повидали, но ведь первая линия — это не оккупация. Подумай, о чём ты меня просишь! Тебя там прихлопнут в первый же день, как муху!

Ранди подвигал плечами, размял шею, словно был порядком утомлён этим трёпом на повышенных тонах. А я тайком радовалась тому, что на нас сейчас нет ремней, тесёмок, шнурков. Хотя едва ли Атомный стал бы думать об оружии, дойди дело до очередного убийства очередного офицера.

— Мы выносливые, послушные. — Я позволила себе каплю лукавства. — Быстро учимся. Мы можем освоить любое оружие…

— Какое тебе оружие? Такие руки даже перочинный ножик не удержат.

— Мне всё равно, что делать. Я готова учится… на сапёра, на подрывника, корректировщика или снайпера… С моим ростом я бы хорошо маскировалась на местности.

— Ещё бы! Тебя за винтовкой не видать будет. — Мужчина махнул рукой. — Тебе в школу надо, а не на войну. Ни слова больше! Дело решённое!

Его отвлёк телефонный звонок. Проведя пару раз рукой по ежику волос, я посмотрела на Ранди.

Ведь есть такие слова, которые всё ему объяснят. Что мне сказать, чтобы он понял?

— Ты слишком полагаешься на болтовню, — отметил Ранди, рассудительно продолжив: — У таких, как я, другие способы убеждения.

— Здесь они не работают.

Он пожал плечами, переводя взгляд на надрывно кричащего в трубку полковника.

— Этот точно сработает.

— Хм?

— Кляп в рот, спустить штаны и засунуть карандаш в уретру.

В самом деле, у нас с Ранди был интересный период взросления, богатый на выдумки подобного рода. Наши ровесники ломали головы над тем, что подарить маме на день рождения, а мы, как заставить полковника пойти у нас на поводу.

— О чём разговор, ребятки? — спросил мужчина, бросив трубку на рычаг.

Я искоса посмотрела на частокол остро заточенных карандашей, стоящих в стакане на краю письменного стола.

— Нас нельзя разлучать. Мы с самого рождения вместе. Мы способные, дисциплинированные, верные… — Я перебирала все возможные аргументы. — Мы должны быть на фронте. Мы не станем отсиживаться в тылу…

— Так я тут, по-вашему, отсиживаюсь? — Он жахнул по столу так, что в приёмной за дверью все присмирели. — Те, кто на заводах ишачат, тоже отсиживаются? Или связисты? Медики? Снабженцы? Ты что, вообразила, будто всё на солдатах держится? Что без тебя не обойдутся? Пострелять захотелось? Это тебе не игрушки! Видел я таких!

Пустяк, мне доводилось слышать оскорбления и пообиднее. Хотя они и исходили не от счастливых обладателей прекрасной тёмно-синей формы и звучали по преимуществу на чужом языке.

— Это тебе не детский сад. Детям там не место.

— Тогда где нам место? Мы теперь нищие, бесправные, да. У нас забрали последнее, но мы не собираемся стоять на коленях и протягивать руку для подаяния. Даже перед вами.

— Нахалка какая… — оторопел Вольстер.

— Нам ничего от вас не нужно. Нам вообще ничего не нужно, кроме мести.

— Тоже мне, мстители. Видел я таких в обмоченных штанах. Припрёшь вас к стенке, и никакой храбрости, одни лишь сопли. — Он перегнулся через стол, тряся перед моим носом пухлым пальцем. — А я ведь припру за подобные разговорчики! Ты героиню из себя не строй! Я-то знаю, как вы там геройствовали! Что говорится в уставе, знаешь? Пленных не бывает! Бывают только трусы! Предатели! Рассказать, что мы тут делаем с предателями?

Обижали не сами слова, а непонимание. А ведь, казалось, говорим на одном языке, стоим на одной стороне, боимся одного и того же…

— Убью! Расстреляю! — грозился полковник, а за дверью стояла гробовая тишина.

— Не получится.

— Что?!

— Расстрелять не получится. Если на то пошло, вешайте.

В какой-то момент мне показалось: так он и поступит. Если до этого он лишь нагонял на нас страх, то теперь готов был осуществить угрозу. Моё появление нарушило его привычный распорядок дня, всю жизнь. Таких детей он не видел. Не хотел видеть. Детей требующих вместо шоколада крови.

Полковник откинулся в кресле и ослабил воротничок рубашки.

— Думаете, я тут с вами шутки шучу? На что вы годитесь? Этот "пёс" твой малолетний… Ладно, чёрт с ним! Месяц реабилитации, два года в "учебке", и из него наверняка выйдет что-то путное. Это максимум, на что ты можешь рассчитывать.

— Нас нельзя разлучать.

— Да ты просто не знаешь, о чём просишь. — Теперь он увещевал, а не угрожал. — Что если один из вас умрёт на глазах другого? Вы не сможете с этим жить. Сражаться бок о бок с тем, кого ты знаешь с рождения? Это только звучит красиво. А на деле? Один умер, другой себе пулю в лоб. Потому что видел. Потому что мог, но не спас. Потому что виноват. Это только когда человек один, его хрен сломишь.

— Мы не можем поодиночке…

— Найдём ему надёжного контроллера. У кого уже есть опыт в общении с такими… — Он откашлялся, — трудными случаями.

— Он не станет никого слушаться, вы же понимаете.

— Станет. Ты только объясни ему.

— Не буду.

В этот словесный теннис можно было играть до самого заката, и в какой-то момент полковник это уяснил. Вольстер понял, что из этой ситуации существует только два выхода: казнить нас или пойти на компромисс. Он выбрал второй вариант. Как раз в тот момент, когда Атомный приблизился к его столу и медленно вытащил из стакана один из карандашей.

— Ну что мне с тобой делать? По возрасту и здоровью не проходишь, так ведь и не умеешь ничего. — Мужчина обречённо простонал, давя пальцами на пульсирующие виски. — Палмер… ну где я мог уже слышать эту фамилию?

Возраст и здоровье — да, тут крыть мне было нечем. Но пожив в госпитале, я кое-чему научилась. Перевязывать, обезболивать, ставить капельницы, ассистировать на операциях — даже от такой меня мог быть прок.

— Я могла бы стать санинструктором. Если определите нас в одну роту…

— Нет, — отрезал полковник, покосившись на Ранди. Тот проверял большим пальцем крепость и остроту стержня. — Не так скоро. Вот как мы поступим… — Он замолчал на полуслове, посмотрев на меня так, словно увидел впервые. — Как, говоришь, тебя зовут?