Не скажу, что вину тех солдат могла искупить лишь кровная месть, но и не банальное "прости". Серьёзность наших с Ранди намерений касательно этих двух совпадала с серьёзностью их планов на меня. Мой юный возраст, мой статус, моя обязанность спасать и лечить таких, как они, включали перед ними красный свет, который они проигнорировали. Перед нами красный свет включал один лишь устав, поэтому не им винить нас в подлости и жестокости.

Меня почти не мучила совесть.

Когда Ранди выпрямился, оставляя солдат лежать на земле, я подумала "с возвращением!". Это казалось странным, хотя и правильным: Атомный вернулся таким, каким я его видела в последний раз. Со сбитыми в кровь руками, тяжело дышащим от гнева, а не от усталости, и всё ещё не удовлетворённым. Ни эти несостоявшиеся насильники, ни Митч, ни весь ублюдочный квартет — наверное, уже ничья боль и смерть не могли удовлетворить его полностью. С каждым новым сражением Ранди становился всё ненасытнее. Запах крови стал для него наркотиком, он уже не мог без убийств.

Я невольно задумалась над тем, что будут делать после войны такие бездомные моральные калеки, но Ранди одним взглядом выгнал из моей головы все мысли.

— Так на чём мы с тобой остановились?

Это было бы смешно, если б не было так страшно. Почему Атомный счёл именно этот момент самым подходящим для продолжения нашего разговора? Почему он вообще решил, что его нужно продолжать?

— А ты не хочешь для начала…

— Нет, — отрезал он, переступая через безмолвных противников. — Важнее всего сейчас понять, что ты понимаешь под предательством.

Мы знаем друг друга так долго, а рамки верности так и не установили. В Раче, в детстве всё было проще, даже верность была простой, детской. Она предполагала всего лишь ненависть ко всему вражескому — от сигарет до цвета. Взрослая верность превращала во врагов не только "чёрных", но и всех красивых женщин, претендующих на Ранди в том самом порочном смысле. Я готова была обвинять его в измене, даже если он задержит свой взгляд на одной из них дольше, чем на секунду. Но как ему это объяснить? Ему нужны слова, а я чувствую это интуитивно.

Как оказалось, Ранди нужны были не только слова. Он протянул ко мне руку, но отнюдь не для объятий. Схватив за запястье, Атомный потащил меня за собой так быстро, что мне пришлось бежать.

— Я поступил с тобой несправедливо, Пэм? Я чего-то лишил тебя? В чём заключается моё предательство?

Глядя ему в затылок, я долго сопротивлялась мысли, настойчиво просочившейся сквозь зубы:

— Ты полюбил то, что мне отвратительно.

— Как в случае с сигаретами? — спросил Ранди, не оборачиваясь. — Даже в тот раз, когда я заменил воздух Рачи дымом вражеских сигарет, ты списала всё на войну. Так в чём именно я провинился теперь?

Чокнуться можно. Он считает курение даже большим грехом, чем неверность?

— Не сравнивай женщин с сигаретами.

— Почему нет?

Он ещё спрашивает?! Потому что женщины не так просты, как сигареты, и хотя ему противопоказаны как первые, так и вторые, женщины куда интереснее, желаннее и слаще. Потому что в женщинах его привлекает всё, а в сигаретах один только никотин. Потому что женщины вызывают физическую зависимость тут же, стоит только один раз попробовать, а к сигаретам он привыкал долго, через силу.

Но я, превозмогая стыд, выдавила лишь:

— Потому что это не одно и то же.

— Для меня или для тебя? — Моё молчание вынудило его обернуться. — В чём разница, Пэм? Или ты сама не знаешь?

— Не строй из себя идиота.

— Ты ненавидишь сигареты?

— Ты прекрасно это знаешь.

— И всё-таки я курю вот уже пять лет, — бросил он, дёрнув меня на себя, когда я попыталась высвободить руку. — Ты ненавидишь женщин?

Только тех, которые хотят сделать своим моё.

Молчание в данном случае было ответом.

— Ты позволяешь мне курить, потому что и ты и я знаем: сигареты — это всего лишь вещи. Но женщин ты вещами не считаешь.

— А ты считаешь? — Лучше бы мне и дальше молчать, ведь прозвучало это именно так, как хотел Ранди.

— Значит, ты назвала меня предателем потому, что я сделал с какой-то шлюхой тоже, что те ублюдки сделали с твоей матерью? Или потому что ей понравилось то, что я сделал? А может потому, что она попробовала то, что должно принадлежать одной лишь тебе?

Теперь между нами не было ни расстояния, ни двери — ни малейшего препятствия. Я могла накричать и ударить его, и речь шла не столько о возможности, сколько о полном праве поступить так. Но когда Ранди смотрел на меня, я вспоминала всё, что объединяло нас. Детство, оккупацию, наполненные голодом дни и холодом ночи, месть. Прошлое, настоящее, будущее — с ним была связана вся моя жизнь. Были моменты, когда я думала, что его появление в нашей семье предопределило моё рождение и что моя смерть должна наступить вследствие его поступков.

Его взгляд меня обезоруживал. Я всё ещё не научилась ненавидеть, глядя ему в глаза. Но стоит ему отвернуться…

— Пошли.

— Куда это? — пробормотала я, тем не менее послушно следуя за ним.

— Туда, где я смогу тебя спокойно трахнуть.

Боже-боже, Ранди. Мы знаем друг друга так долго, но ты каким-то чудом умудряешься из раза в раз выкидывать что-то такое, что превращает тебя в абсолютного незнакомца.

Переведя взгляд с его спины, я посмотрела на зажатое в его кулаке запястье, которое я отказывалась воспринимать как моё собственное. Я бы сказала, что просто смотреть на это уже больно, но (не помню с каких пор) боль воспринималась мной только в сочетании с чем-то инородным и враждебным, а если проще: когда Ранди рядом, мне не могло быть больно.

Парадокс номер один.

Отвернувшись от наших сцепленных рук, я только тогда стала замечать других людей. Они словно появились из неоткуда, улыбаясь, подмигивая Атомному и что-то говоря мне. Они стали такими корыстно-дружелюбными и приветливыми. Они думали, что он может защитить меня от каждого из них. В этом они были и правы, и, вместе с тем, глубоко заблуждались. Да, он мог защитить меня от каждого из них, но это не означало, что рядом с ним я в полной безопасности.

Парадокс номер два. Ранди не способен был дать отпор только одному противнику — Атомному псу.

Втолкнув меня в палатку, он забрался следом и навис надо мной. Со стороны казалось, что всё происходит так, как он того хотел, но на самом деле моя абсолютная покорность обескуражила его. Я лишь закрыла глаза и накрыла лицо руками, давая понять, что в происходящем не участвую.

Послышался шорох одежды, звякнула пряжка.

— Взгляни на меня, Пэм. Что такое? Я дам тебе то, что заставляет тебя завидовать потаскухам, чьих имён я даже не знаю.

— Ты не сделаешь этого. — Это ни в коем случае не было попыткой взять его на "слабо".

— Разве? — Ранди развёл мои колени, размещаясь между ними. — Ты назвала меня предателем, я все эти три дня мечтал "искупить свою вину".

— Ха-ха, собрался сделать то, что только что сам же предотвратил? — без особого веселья проговорила я, прижимая предплечья плотнее ко лбу, к глазам. — Хочешь присоединиться к ублюдочному квартету — валяй. Но я не стану смотреть на это.

Страшнее оскорбления для него не придумать. Назвать его предателем — ещё полбеды. Поставить его в один ряд с Митчем, Батлером, Саше и Таргитаем — это болезненнее любых пощёчин и "ненавижу-будь-ты-проклят-пошёл-вон" вкупе.

Но он заслужил, чёрт возьми. Заслужил.

— На это? — повторил Ранди тихо. — На меня? На мою попытку понять, в конце концов, что ты понимаешь под верностью? Объясни мне уже, чёрт возьми! Грёбаные сигареты и шлюхи. Я могу курить первые, но не смею трахать последних, потому что ты видишь в них какую-то разницу! Какую, Пэм?

Похоже, это не было шуткой. Он, в самом деле, не понимал. Что первое, что второе для него — безмолвные, одноразовые вещи. Его общение с ними разыгрывалось из раза в раз по одному и тому же сценарию "использовал — выбросил".

— Мне всё равно. Можешь даже курить шлюх и трахать сигареты. — Прежде чем Ранди успел проклясть день, когда впервые меня увидел, и в смятении покинуть палатку, я сцепила ноги в щиколотках за его спиной. — Но целовать ты не смеешь никого, кроме меня. Твои поцелуи… они должны принадлежать только мне.

Я закусила губу. Мои глаза были сухими, но, казалось, всё внутри — в груди — истекало слезами.

Сволочь, Ранди, ненавижу тебя! Мы спасали друг друга этими поцелуями, нас этому научила мама. Они были нашей тайной и святыней, нашим лекарством, клятвой, символом нашей любви и верности. Так какого же чёрта ты так легко раздаривал их женщинам, чьих имён даже не умудрился запомнить? Они ведь были чужие тебе, их с тобой ничего не связывало, но ты целовал их. Делал с ним все эти гадости и целовал.

Атомный замер, прислушиваясь к моим словам и дыханию, ощущая мои бёдра под своими. Положение наших тел было совершенно непотребным, но я хотела как-то удержать его, не прибегая к помощи рук, потому что Ранди должен быть рядом, очень близко, но в то же время не видеть моё лицо.

— Всего лишь поцелуи? — прошептал он, проводя большим пальцем по моей губе, высвобождая её из капкана зубов, лаская место укуса.

— Это не "всего лишь", — ответила я, чувствуя всем телом, как он наклоняется. — Мне нужны все поцелуи, на которые ты способен.

Наверняка, он улыбнулся моей жадности, и спустя один удар сердца я уже поняла, что мы примирились. Так просто, ему только надо было правильно прикоснуться и сказать нужные слова.

— Так? — Я почувствовала его губы у себя на подбородке. — Или так? — Его прерывистый выдох опалил скулу. Казалось, Ранди просто пробует меня на вкус. — А может…

Его большой палец соскользнул с моей нижней губы в рот, нажимая на нижнюю челюсть, заставляя открыться. За секунду до настоящего поцелуя, на который я напрашивалась, наше дыхание столкнулось, смешалось, и почему-то именно этот момент показался мне самой интимной частью поцелуя. Мы дышали друг другом.

У Ранди был солёный, табачный вкус, и это было так… сладко. Я поняла, что мне необходимо попробовать его поцелуи со вкусами горячего шоколада, молодого вина, вишнёвой карамели и лимонно-мятного мороженного. Военные и мирные поцелуи. Холодные и горячие. Пьяные и трезвые. Взрослые и детские. По раздельности и все вместе.

— Попробуй языком, Пэм, — прошептал он, давая мне отдышаться. Медленно убрав руки от лица, я несмело взглянула на него. Когда он успел снять рубашку? — Вот так.

Время, когда я была старательным учителем, а он — внимательным учеником прошло, мы поменялись местами. Теперь Ранди стал очень старательным учителем, а я очень внимательным учеником. Повторять, изучать и наблюдать за ним было так забавно. Ведь он был уверен, что управляет ситуацией.

Мне нужно было только провести пальцами по его затылку и сжать их, словно я могла собрать его волосы в кулак, чтобы Ранди поменял угол и темп поцелуя. Когда я прикусывала его губу, он издавал великолепный звук, похожий на горловой стон. Стоило мне опустить руки на его плечи, он начинал дрожать. Он никогда, ни при каких обстоятельствах не дрожал, но, похоже, ему становилось по-настоящему страшно, когда я скользила ладонями по его спине, по выступающим лопаткам, по рёбрам, ниже, ниже, ниже…

Мои пальцы пробрались под пояс его штанов, вынуждая Ранди совершить плавное, волнообразное движение. Придвинуться и отстраниться одновременно. Его бёдра прижались ко мне теснее, но сам он отклонился, навис надо мной, стараясь на меня не смотреть. Он словно прислушивался — не к звукам снаружи, а к собственным ощущениям. Смотря на то, как меняется его лицо, я мазнула указательными пальцами по ямкам на его пояснице.

Возможно, он думал о том же, о чём и я? Я никогда ранее так остро не осознавала собственное тело, а теперь, кажется, могла почувствовать каждый нерв, каждую клетку кожи…

— Я не хочу причинить тебе боль, — признался он хриплым шёпотом, сбивая меня с толку.

— Ты её не причинишь, даже если захочешь.

— А если… — Давно уже я не видела его таким неуверенным. — …этого захочешь ты?

Я покачала головой, поднимая руки, словно преступник, застигнутый с поличным.

— Мне просто нравится тебя трогать. Ты всё ещё растёшь. С каждым днём ты становишься больше и… твёрже.

— Не говори… так…

Ох, Ранди, мог ли комендант Хизель или Митч представить, что у тебя временами бывает такое вот выражение лица?

— Мои руки такие короткие. Думаю, что совсем скоро я смогу обнимать тебя только так, — и я напомнила ему о том, где находятся мои ноги, надавив пятками на его задницу.

— Я обожаю твои руки, — проговорил Ранди, отклоняясь для того, чтобы оттянуть пояс штанов и продемонстрировать мне красный след, оставленный на его коже ремнём. — Но они не должны пересекать эту черту.

Он хотел, чтобы у нашей любви были те же правила, что и у единоборств — не опускаться ниже пояса.

Ты что, смеёшься? Устанавливаешь границы на моей же территории?

Я улыбнулась, изображая покорность.

— Как скажешь, если только твои руки будут такими же послушными, как и мои.

Глядя на него, у меня складывалось впечатление, что именно этого он и добивался. Ему были необходимы эти правила, как если бы они когда-нибудь останавливали его. Закон, мораль, обещания, даже рассудок теряли силу перед его желаниями. Важен был лишь порыв.

— Вряд ли ты был так строг со всеми, — пробормотала я, разглядывая свои уродливые пальцы. Чтобы голос и дальше не выдавал мою постыдную злость, я показала знаками: "У их холёных ладошек был неограниченный доступ. Им разрешалось делать всё".

Ранди переплёл наши пальцы, говоря:

— Я никому не позволял делать так. — Успокаивая, он тем не менее давал понять, что происходящее ему нравится. Интонация, изгиб губ поощряли мою ревность. Он положил мои руки себе на грудь, прямо над сердцем. — Никто из них не трогал меня здесь. — Мои ладони поднялись выше, к его ключицам. К трогательной, беззащитной впадинке между ними. — И тем более здесь.

Ну конечно, к этому месту он не подпустит никого.

Он сомкнул мои ладони на своей шее, так что я могла почувствовать адамово яблоко под своими большими пальцами. Течение его крови, дыхание теперь словно спрашивали разрешение у моих рук.

Можно, позволь, ещё раз.

Я сжала пальцы, надавив на кадык, но ни одна мышца на лице Ранди не напряглась. Так вызывающе расслаблен, хотя подпустил к шее сходящего с ума от обиды ребёнка.

— Как тебе "ошейник", Атомный? — прошептала я, глядя на его опоясанное пальцами горло. В одной этой сцене заключалась вся суть наших отношений. — Нравится?

Вместо ответа он наклонился ниже, сжал мои бёдра и быстрым движением перевернулся на спину, так что мне пришлось оседлать его. Уверена, подобными позами привыкший доминировать Атомный не пытался разнообразить свою сексуальную жизнь. А теперь ему захотелось попробовать на вкус поражение и слабость? Или он желал хоть единожды ощутить боль — хотя бы так, на эмоциональном уровне, посредством проигрыша? А ведь проиграть и сдаться он мог только мне.

— Почему так слабо, Пэм? — спросил Ранди, откидывая голову назад. Он улыбался так, словно бросал вызов. — Я ничего не чувствую, такой "ошейник" меня не удержит. Покажи, как ты любишь меня. Сильнее. Ещё…

* * *

Истощённые ласками, мы лежали соприкасаясь спинами, прислушиваясь к дыханию, но казалось, что к мыслям друг друга. Наверное, никогда раньше мы не испытывали такой ужас. Странно, что на этот раз природой страха было не что-то инородное, враждебное, а беспредельно родное — наши собственные тела.

Вряд ли Ранди мог представить, что терять контроль, сдаваться и умирать может быть настолько приятно. Действуя вопреки инстинктам, он не отстранялся, а выгибался навстречу, а в последний момент его руки не оттолкнули меня, а вцепились в мои бёдра и прижали теснее к его паху. Ранди кончил от одного этого движения и потом, пытаясь отдышаться, посмотрел вниз, словно не веря, что происходящее могло понравиться ему настолько.

Что заставило меня сжимать пальцы на его шее? Видимо, я убедила себя в том, что это детская месть, баловство. Что Атомный не чувствует боли, а я как медик смогу контролировать процесс.

Конечно, это было неправильно, но мы не чувствовали отвращения, лишь сожаление по поводу того, что сказочная любовь — любовь о которой мне некогда рассказывал комендант Хизель — всё же недоступна для нас. Война сформировала в наших головах совсем иной образ идеальной любви.

Задумавшись, я даже решила, что мне… хм… понравилось. Фокусы с контролем дыхания отлично демонстрируют нашу с Ранди связь — зависимость и полное доверие друг к другу. Этот вариант близости с привкусом риска такой чистый, исключающий лишние телодвижения и соединения самых гнусных частей человеческого тела.

— Этого больше не повторится, — прохрипел Атомный, и даже его голос напоминал мне о том, чем мы занимались не так давно. — Представляю… как это выглядело со стороны. Не хотел… тебя пугать.

Я видела вещи и похуже. Конечно, не в его исполнении, но Ранди переживал без повода: реакция его организма была совершенно нормальной. Он не был первым и единственным, кто испытал (или практиковал регулярно) подобное на себе: обеспечить головному мозгу краткосрочную гипоксию, а потом внезапно восстановить дыхание и кровоток. В результате гипервентиляции лёгких баланс кислорода и углерода восстанавливается резко, скачком, что и вызывает чувство неземной эйфории. Кроме прочего, это должно активировать мозговую кору, доставая из подсознания забытые воспоминания и эмоциональные переживания. К примеру, момент рождения, самый первый вдох…

— Не молчи, чёрт возьми, — почти беззвучно пробормотал Ранди.

— Хм?

— Я тебя почти три дня не слышал. Говори, Пэм.

— Что-то конкретное?

— Всё, что захочешь. О чём ты сейчас думаешь?

О том, что если бы нам суждено было родиться близнецами, мы лежали бы в тёплом безопасном чреве матери точно так же, как сейчас. Спиной друг к другу, тесно-тесно, словно у нас один позвоночник. Один позвоночник и два сердца: одно для ненависти, другое для любви. А когда пришёл бы час рождения, ты, конечно, опередил бы меня, потому что ты смелее и сильнее. Ты бы покинул меня, оставив в темноте и одиночестве, но не смог бы далеко уйти, потому что моя пуповина обвилась бы вокруг твоей шеи, как поводок.

Но столь неожиданную мысль я предпочла оставить при себе, спросив:

— Твоя первая женщина… какой она была?

— Разве это важно?

Да, ведь это исповедь.

— Да, ведь мы должны знать всё друг о друге, — выбрала я ответ, который наверняка его обезоружит. — Не переживай, я больше не злюсь.

— А раньше злилась?

— Самую малость, — слукавила я, впрочем, и этого хватило, чтобы Атомный почувствовал себя счастливым. — Я не пытаюсь тебя подловить, говори как есть. Мне всего-то нужно знать, какой она была и почему именно она.

Он не хотел ни вспоминать, ни тем более говорить об этом, но чувство вины (за недавнюю опасную забаву, в которую он меня втянул, а не за "измену") заставило его подчиниться.

— Первое время я часто попадал в медпункт, а она была медсестрой.

— И что же? Она сразу понравилась тебе?

— Нет, не она. Запах. То, как пахло там. Я подумал, что там, где находишься ты, пахнет точно так же. Что ты тоже носишь белый халат и убираешь волосы под косынку. Мне нравилось там находиться. Смотреть, дышать и представлять…

— Какая удача, что ты был там частым гостем.

— Да… ей почти каждый день приходилось накладывать мне швы. Теперь от них не осталось ни следа. — Какое счастье, подумала я. — В Центре я вёл себя как редкостный мудак, не жалел ни себя, ни других, потому что таково было моё понимание силы. Я хотел угодить тебе, потому что те твои последние слова… В общем, я постоянно попадал то в медпункт, то карцер.

— Но в медпункт чаще, — чем мне бы того хотелось.

— Да.

— И как тебе эта медсестра? Она была красоткой?

— Не знаю.

— Но что-то же тебя в ней привлекло?

Я почувствовала, как он подвигал плечами.

— Она носила юбки выше колен, а верхние пуговицы её блузки всегда были расстёгнуты, — прохрипел Атомный. До сих пор не пришёл в себя от игр с удушьем или просто-напросто снова возбуждён? — Когда она наклонялась или когда закидывала ногу на ногу, я видел её нижнее бельё.

— Представляю себе. Что-нибудь ещё?

— Ещё она красила волосы, и в тот раз… она не убрала их и… белья не надела. В кабинете никого не было, был поздний вечер, и этот приятный запах… Она отошла, чтобы принести бинты. Повернулась ко мне спиной, и почему-то именно в этот момент, когда я перестал видеть её лицо, а только волосы, мне захотелось…

— Они были светлые? — зачем-то перебила его я, как будто цвет её волос играл не последнюю роль в этой истории.

— Да.

— Как у меня? — Я почувствовала, как весь он замирает и напрягается. — Она отошла за бинтами, и что было дальше? — Ранди упрямо молчал. — Только не говори, что ты стесняешься.

— Она наклонилась. Не присела, а стала тянуться к нижней полке, отчего юбка поднялась.

— Ты ей что-нибудь говорил?

— Не было смысла. Она не контроллер и не поняла бы меня.

— А хотелось сказать?

Как хорошо, что я не видела в тот момент его лицо. Одна эта продолжительная пауза уже говорила о многом.

— Сначала, да, — признался Ранди в конце концов.

— И что ты хотел сказать? Ты помнишь?

— Я хотел… позвать её по имени.

— Ты говорил, что не знаешь, как её зовут.

— Я не знаю.

— Так какой в этом смысл? Ты противоречишь сам себе, — проворчала я, кусая ноготь на большом пальце. — И что заставило тебя передумать?

— Я не хотел, чтобы она оборачивалась.

— Почему?

— Потому что не хотел видеть её лицо.

— Почему?

— Потому что всё, что мне в ней нравилось, я уже видел. — Длинные ноги и едва прикрытую пышную задницу? — Если бы она обернулась, момент был бы испорчен, и всё закончилось бы, так и не начавшись.

— Почему? — повторяла я, всё больше походя на пытливого ребёнка, да ещё с этим пальцем у рта и в позе эмбриона.

— Потому что я понял бы, что это не то, — послушно, но уже сквозь зубы отвечал Ранди. — Не то, что мне нужно. Не то, чего я хочу. Не то, для чего я туда приехал.

— Но ты вспомнил об этом слишком поздно. В том кабинете ты думал о другом, так ведь? О чём ты думал? — Это походило уже не на исповедь и даже не на допрос, а на пытку. Я выдавливала из него признания по капле. — Расскажи, о чём ты думал тогда, Ранди.

Он что-то неслышно пробормотал.

— Что?

— Я безумно скучал по тебе, особенно первые месяцы. Сходил с ума от тоски. Я не верил, что нас могут разделять расстояния, измеряемые не шагами. Расстояния, которые преодолевает поезд лишь за несколько дней. Это было вне моего понимания.

— Ты что же, думал обо мне, когда имел её?

Ранди ловко выкрутился, заверив меня:

— Я всегда думаю о тебе, Пэм, но это вовсе не значит, что я когда-нибудь осмелюсь обойтись с тобой так. — Да уж, чёрт возьми, постарайся! — Мои намерения были совершенно невинны в тот раз. Я лишь хотел обнять её.

— Похоже, она тебя неправильно поняла.

— Я тайнотворец. Понять меня правильно может лишь контроллер. — Он задумался, добавив: — Либо человек, к горлу которого я приставляю нож.

— Либо женщина, к заднице которой ты прижимаешься. — Похоже, ему до смерти захотелось рассмеяться и обернуться — закончить уже этот бессмысленный разговор, скромно отужинать и заснуть в объятьях друг друга, но мой голос разбил его надежды: — Не двигайся! Ты же не думаешь, что это закончится так быстро?

— Что ты, — пробормотал Ранди.

— Расскажи мне, что случилось, когда ты её обнял? Как она отреагировала? Она что-нибудь говорила? Как она смотрела на тебя? Где прикасалась?

— Разве это важно?

— Да, — повторила я. — Ведь мы должны знать друг о друге всё.