Подытожив, я решила, что дар дружбы недоступен мне. Сначала был Дагер, затем Хельха, следом Джесс. Первый предал, вторую убили, третий потерял память. Вероятно, Бог наказывал меня за жадность: дав мне в распоряжение самого лучшего своего раба, Он запретил мне приближаться к остальным. Я должна была довольствоваться тем, что имею, и не сказать, что я была против.

В иные моменты я даже сомневалась, что ценность Ранди может оспорить полубрат, отец или даже мама.

— Почему ты не спишь, Пэм?

Что для меня дороже: материнские поцелуи-лекарства или поцелуи-тавро Ранди?

— Тебя что-то беспокоит?

Что благороднее: спасение беспомощного ребёнка или уничтожение врага? Кто герой больше: Дагер из прошлого или Атомный из настоящего?

— Всё ещё болит? Покажи мне.

Я промолчала, но не сопротивлялась, когда Ранди надавил мне на плечо, заставляя лечь на спину. Я отвела взгляд, что можно было принять за стыдливость, а не за попытку спрятать свои мысли. Смущаться с некоторых пор — вполне естественно. Сомневаться же (в праведности нашего дела, в победе) — смерти подобно. К тому же нас окружала такая темень, что я с лёгкостью убедила себя в том, что он ничего не видит, хотя и знала, что он видит всё.

— Больно? — Он невесомо провёл ладонью вдоль моего тела, от шеи к "границе дозволенного", обозначенной широким ремнём, и я покачала головой. — А так?

Это было почти смешно: если уж его руки не могли причинить мне боль, то губы — тем более. В то же время, его руки никогда не оставляли на мне следов, а губы — сколько угодно.

— Так?

Он целовал кожу у основания шеи, рядом с ярёмной впадиной, в которой сосредоточилось волнение. Ранди "выкрал" меня из госпиталя две недели назад, там уже нечему было болеть. Особенно там.

Что желаннее: невинные детские забавы или такие вот "игры"?

— Значит, не больно?

— Я в полном порядке. Пустяки.

— Пустяки?

Его руки медленно вытащили рубашку из-под ремня.

— Совсем не достойно медали за отвагу, знаешь.

— И тем не менее…

— …нам её присвоили.

— …я на тебя посмотрю.

Пусть наши сердца по-прежнему бились в такт, мы разучились ловить и озвучивать мысли друг за друга. Хотя едва ли это смущало Ранди. Наши взаимные, обозначающиеся с каждым днём всё чётче различия — особенно физические — нравились ему. Он любил их чувствовать.

Его руки забрались под рубашку, словно он собрался "смотреть" так, как это делают слепцы, хотя со зрением у него был полный порядок.

— Ерунда, — выдохнула я, чувствуя его пальцы на старых шрамах и свежих рубцах. Они достигли ещё одной, негласно обозначенной границы дозволенного — кромки нижнего белья, закрывающего грудь — и с лёгкостью её нарушили. — Это совсем не обязательно. Я в порядке.

— Я только посмотрю. — Его голос дрожал, отчего его обещание прозвучало не слишком убедительно. — Мне нужно увидеть тебя.

Мог ли кто-нибудь из убитых тобой подумать, что ты бываешь таким заботливым?

Хотя едва ли заботе свойственно нетерпение, которое читалось в каждом движении, даже в дыхании, возможно, и во взгляде. В том, что он расстегнул только пуговицу у горла и снял мою рубашку через голову, а бельё сдвинул вверх к горлу, игнорируя застежки. Мне стало холодно, то ли от страха, то ли от того, что ночной воздух коснулся кожи, которая всегда была недоступна для ветра и чужих глаз. Того, что было спрятано, словно тайна, на которой Ранди ещё будучи подростком останавливал взгляд несмело и как будто бы случайно. Не то чтобы он стал увереннее, если дело касалось меня. Скорее, его желания изменились.

Молчание затянулось, и мне впору было бы спросить: "разве ты не устал от этой картины за отпущенные нам шесть лет?", "видел ли ты тела уродливее?" или "ты вспоминаешь её, когда смотришь на меня? Свою самую первую женщину?". Но всё, что я смогла выдавить из себя:

— Мне холодно.

Вместо того чтобы одеть меня, Ранди снял с себя рубашку и лёг сверху, прохрипев:

— Обними меня.

Когда он использовал подобный тон, когда мы оставались наедине, примитивные объятья превращались во что-то сугубо личное. То, что создаётся не одними лишь руками, а всем телом, и что важнее некоторых поцелуев.

— Холодно? — Его сердце стучалось в мою грудь.

— Нет. — Вопреки ответу, я завозилась под ним.

— Больно?

— Ты слишком… твёрдый.

Возможно, он самодовольно ухмыльнулся. Или озадаченно нахмурился. Или закусил губу до крови, будто сопротивляясь самому себе.

— Это плохо? — Его шепот заскользил по горлу к ключицам.

— Нет. Ты же стал таким для меня.

— Я стал таким из-за тебя.

Конечно, мы говорили о разной твёрдости. "Твёрдость", к которой стремилось его тело ради меня, была под моими руками, прилегала к его костям, облачённая гладкой кожей. "Твёрдость", случившаяся с ним по моей вине, прижималась к внутренней стороне моих распахнутых бёдер. Твёрдость-сила и твёрдость-слабость.

Думаю, это всё ещё было игрой.

Словно выпрашивая прощение за грубость, которую не мог контролировать — грубость своего тела, Ранди прикоснулся ко мне очень нежно, почти невесомо, так что я не смогла прочувствовать — вот его дыхание касается моей груди, а вот уже его губы. Губы, а потом язык. Язык, а потом зубы.

Если бы я могла видеть… неужели он в самом деле?..

— Ты чего… — пробормотала я недоумённо, почти напугано, отталкивая его голову.

— Не закрывайся, — выдохнул Ранди, настойчиво, даже раздражённо разводя мои руки. — Покажи мне.

— Что… Зачем тебе…

— Мы должны знать друг о друге всё. Разве не твои слова? — Это по-прежнему была всего лишь игра. — Я должен увидеть, запомнить… Их так много.

Подушечкой большого пальца он мазнул по свежему шраму под левой грудью. Я могла бы в очередной раз повторить "ерунда" или "со мной всё в порядке", но едва ли это убедило бы его.

— Всё-таки я получаю награды за нас двоих, — нашлась я. — Значит и шрамов у меня должно быть больше, чем у тебя, в два раза.

— Нет. — Ранди сполз ниже. — Это всё, каждый из них должен быть моим.

Он, в самом деле, видел их все, и каждый считал своим личным поражением. На этот раз, целуя, он не жалел и не лечил, а присваивал.

Моё, моё и это тоже моё.

— Не трогай меня… так, — прошептала я умоляюще, чувствуя, как становится одновременно щекотно и горячо в том месте, которое, слава богу, находилось за границей дозволенного.

— Так?

Ранди облизывал и целовал меня, словно я — как и в тот далёкий раз — пахла коричным мылом, а он сходил с ума от голода. Вот только теперь в его прикосновениях не было мальчишеской робости, хотя я до последнего верила, что он не мог набраться опыта от тех женщин. Ведь с ними не возникало подобной необходимости — считать шрамы губами. Мне отчего-то казалось, что подобные ласки — целиком и полностью наше изобретение. Что подобную любовь придумали мы, а до нас этот мир знал лишь о грязном, первобытном насилии.

Хотя… я уже не могла с уверенностью сказать… что меня пугает больше… любовь или насилие.

— Стой. П-подожди.

— Ты не смеешь мне запрещать, — шептал он, спускаясь к животу, подцепляя ремень пальцами и стягивая его вниз.

— Не… не прикасайся там.

— Я прикасаюсь лишь к тому, что должно принадлежать мне. Гляди. — Он поймал мою ладонь, прикладывая её к моему же животу. — Чувствуешь? Их так много… — Он провёл моими пальцами по шрамам и рубцам, гладким и узловатым. — Им место вот тут. — Моя рука оказалась прижата к его горячей коже. — Здесь. Здесь. И вот здесь тоже.

Некогда именно так я учила его читать. Брала его руку в свою и водила его указательным пальцем по строкам. Теперь же мой палец повторял узоры моих собственных шрамов на его коже, словно выполняя задание в прописи.

— Покажи, где они ещё должны быть. — Он повлёк мою руку ниже, к своей границе дозволенного. Я чувствовала мышцы его пресса под пальцами и дорожку коротких волос. — Или ты хочешь, чтобы я посмотрел сам?

— Не… нет.

— Где-то здесь? — Это всё ещё было игрой, за изменениями правил которой я не успевала следить. — Нет? Возможно ниже? Вот так…

Я отдёрнула руку, словно обожглась, услышав в ответ судорожный выдох. В следующую секунду руки Ранди оказались на моём ремне. Лязгнула пряжка.

— Эй! Ты же сам…

— Я только посмотрю, — перебил он меня. — Мне нужно увидеть тебя. Один единственный раз, Пэм.

Не думаю, что он лгал. Возможно, повторяя эти слова снова и снова, Атомный старался убедить вовсе не меня, а себя?

Я схватила его за запястье. Не потому что хотела положить конец этому зашедшему слишком далеко медицинскому осмотру. И не потому, что не видела смысла в этой жаркой возне, на которую мы потратили последние силы. Мне просто не хотелось, чтобы Ранди понял, насколько я испорчена. Если он продолжит в том же духе, если продвинет свою руку чуть дальше, случайно заденет бельё, то поймёт…

— Нет! Нет, прекрати. — Моим голосом говорили паника и стыд. — Не нужно… не трогай меня.

— Я просто посмотрю.

— И смотреть тоже не нужно.

— Только не мне, так ведь, Пэм? Я должен знать тебя от и до. Всю. — Наша любовь превратилась в борьбу. Мои руки сопротивлялись его рукам. — Я никогда не причиню тебе боли. Тебе нечего бояться.

Я боялась не боли, а его отвращения.

— Я не хочу. Ты не должен видеть это.

— Конечно, должен, чёрт возьми, — процедил Ранди нетерпеливо, разжимая мои ноги, распрямляя спину. — Ты мне сама обещала, помнишь?

В тот раз, в госпитале, конечно. Это было условием моего спасения.

— Давай как-нибудь… в другой раз. Ладно? Потом. Только не сейчас.

— Потом? — Он был ошарашен. При нынешних условиях жизни "потом" могло вообще не наступить. — Опять "когда победим"? Чёрт возьми, Пэм! Вымаливаешь у меня отсрочку, словно я какой-то грёбаный "чёрный"!

— Нет, нет…

— Почему то, что спасало нас раньше, теперь вызывает в тебе отвращение?

— Всё наоборот! — воскликнула я, закрыв лицо руками. — Не во мне. А в тебе.

— А? — выдохнул Ранди, немного отстранившись.

— Просто… тебе лучше не смотреть на это.

— Это?

— Там всё… я чувствую, что… — Я заёрзала. Откашлялась. — Ты не привык к такому…

— К тебе? К шрамам?

— Дело не в шрамах. — Господи, как ему объяснить? О таких вещах я бы не стала говорить даже матери. — Просто дай мне пару минут, хорошо? Мне нужно привести себя в порядок.

Вместо ответа Ранди расстегнул пуговицу на моих брюках и дёрнул молнию вниз, что можно было трактовать как "а мне нужно знать о тебе всё".

— Не заставляй меня тебя ненавидеть, — прошипела я, стискивая его запястье двумя руками. — И себя тоже.

— Либо ты, либо я, Пэм. — Он был неумолим. — Либо ты говоришь, что с тобой не так, либо я проверяю это сам. — Я качнула головой, слева направо перечёркивая предложенные варианты. — Значит, не скажешь?

Он не оставил мне выбора. Сжимая его запястье, как если бы это была его шея, а мои руки — удерживающий его от необдуманных действий и просто рядом поводок, я пробормотала:

— Такого раньше никогда не было. Но когда ты раздел меня и начал прикасаться… Это вышло само собой, я даже не поняла как…

— Что? — прошептал Ранди. Его голос, его руки, всё в нём потеряло силу, но отчего-то обрело ещё большую твёрдость. Он весь как будто окаменел.

— Я чувствую… Там… н-ну… так мокро, — продолжила я ещё тише. — Не знаю, почему, но теперь в самом низу так горячо и скользко. Прости. Тебе лучше… не смотреть на это.

Атомный судорожно втянул воздух в грудь, и уже один этот звук говорил: "ох, черт возьми, нет, на это я посмотреть обязан". Он пренебрёг установленными им же правилами. Хотя это уже перестало быть игрой.

Мои руки, взявшие в плен его ладонь, за секунду оказались прижаты этой самой ладонью к земле над моей головой. Ранди не стал снимать с меня штаны. Ему больше не нужно было видеть меня всю, достаточно было убедиться только в одном. С этой целью он сунул руку под ткань моего белья, между бёдер, кожа к коже. Это движение, эта подтверждённая правда, это обрушившееся на нас чувство, шокировало нас, выбило воздух из лёгких. Обездвижило. Но только на секунду.