С Ранди мы встретились только осенью, пережив весну, а потом лето… Не самые уродливые весну и лето, но лишь потому что самыми уродливыми они будут в следующем году.

О наступлении весны свидетельствовали не подснежники, не трели птиц, не набухающие почки, а мухи. Воздух потерял прозрачность.

Что ещё запомнилось той весной? Беременные женщины. И как снимали повешенных. Сейчас точно не скажу, что страшнее, но о беременных говорить труднее, чем о повешенных. Всё-таки последние уже отмучились, а первых вынудили давать жизнь ублюдкам этих убийц. Мало, кто решился оставить ребёнка, для этого характер нужен, святость. Большинство шло в госпиталь.

— Вытащите это из меня! Или я удавлюсь! И себя, и его прикончу!

Такого мы, дети, ещё не встречали. Кажется, к тому времени уже повидали всё на свете, но такое — впервые. Женщину, проклинающую собственную природу. После этой сцены целый день все ходили, как пришибленные.

Ну и повешенные, да… Они тоже запомнились. Даже не они сами, а их волосы…

Только начало пригревать, запаха ещё не было, но комендант дал срочное распоряжение — снять "это безобразие" и зарыть. В работе участвовали все: и солдаты, и местные. Первые недели земля была мёрзлая, а потом она стала похожа на тесто, что едва ли лучше. По уши в талой воде и грязи. Стирки и больных прибавилось.

Похороны — это всегда горе, но хоронить весной невыносимо вдвойне. Природа отрицала смерть, выставляя красоту напоказ, мы же закапывали самых красивых из нас. Лица их давно потеряли черты, стали неузнаваемыми. А вот волосы… У всех на солнце золотым переливались. И моя мама… я была уверена, что она лежала среди них. Там было так много женщин, и я про каждую думала, что это моя мама. Поэтому я похоронила её не единожды, а сотню раз.

Плакать тогда не плакали, но у всех лица были сумасшедшие. Это пострашнее слёз.

Весна переделывала город на свой лад. Зазеленели каштановые аллеи, расцвели черёмуха и сирень, ароматные, сладко-горькие на вкус. Весёлые дожди смывали со стен копоть и кровь. Природа, казалось, отгоняла войну от Рачи. Как раз и линия фронта сдвинулась — уже полсотни километров от города. В масштабах истории это означало, что наши войска отступают. А для нас, что раненых будет меньше. Теперь мы уже были не первой линией, а второй, промежуточной, перед отправкой раненых в тыл.

При всём при том, работы не убавилось.

Летом в Раче началась эпидемия холеры. Судя по всему, какие-то могильники находились близко к грунтовым водам, и после затяжных дождей зараза попала в колодцы.

Болезнь была неразборчива, прибирая к рукам и наших, и чужих. Умирали страшно, но быстро, буквально за сутки. Делали прививки, обеззараживали воду хлором, никаких сырых овощей и фруктов, но эти мухи… От них не было никакого спасения.

"Они славные. Похожи на изюм", — сказала однажды Хельха.

У нас в течение этих двух лет все мысли были только о еде и о сне. Даже когда спали, нам снилось, как мы спим. А ещё мы научились выдумывать вкус.

Ближе к осени эпидемия пошла на спад. Место больных и беременных вновь заняли раненые. И то, что мы увидели на этот раз… Такое даже для нас было в новинку. Самые страшные ранения — это те, что получены от мин. Оторванные ноги, отрезанные руки, изрешечённые шрапнелью тела. Несколько недель подряд мы видели только таких, искалеченных солдат. Их были десятки, сотни, так много… В какой-то момент стало казаться, что в мире больше не осталось целых мужчин.

И вот Ранди… Я знала, что мы с ним встретимся рано или поздно. Получилось поздно — прошёл без малого год, но я бы никогда не подумала, что это случится так. Так обескураживающе, пугающе.

В один из угрюмых осенних вечеров нам доставили новую стонущую изуродованную партию. К утру все мысли были только о том, к чему бы прислонится и закрыть глаза. Я уже спала на ходу, когда услышала перешёптывания санитарок.

— Целенький солдатик. Молоденький совсем. Мальчишка.

— Даже своих детей не жалеют, изверги.

— Мамка небось с ума сходит.

— Контузия у него. Слышать слышит, но не понимает. Ни своих, ни нас. Молчит всё время. Ни ползвука.

Обходя кровати и носилки, я приблизилась к женщинам: так мне хотелось посмотреть на целенького солдатика. Словно редкий зверь, он лежал, не подавая признаков жизни. Такой тщедушный по сравнению со своими однополчанами. Как игрушечный.

Я его не узнала… Почти год прошёл… Боже, как он изменился! Обритый, во вражеской форме, которая была ему велика размера на три, страшно похудевший. Конечно, мы все тогда выглядели не лучше. Не каждый раненый так плохо выглядел, как мы. Думаю, я бы саму себя не узнала, если бы в Раче осталось хоть одно целое зеркало в полный рост.

А он узнал.

Приоткрыв глаза, Ранди уставился на меня. Словно чувствовал, куда надо смотреть.

— Скажи… — Чужой голос, совершенно незнакомый. А я, предвидя нашу встречу, верила, что если подведут глаза, то уши точно не обманут. У него (да у всех тайнотворцев) голос узнаваемый, особенный.

— Скажи… что-нибудь… — Его настойчивость казалась мне бредом, галлюцинацией. Не даром же контуженый. — Что угодно… только не молчи… Я слишком долго…

— О чём это он?

— Не разобрать.

— Не по-нашему ведь, что тут разбирать.

— Не похоже на ирдамский.

Тогда-то всё и встало на места. Санитарки не понимали его, а я — от и до. Что я почувствовала первым делом, когда поняла? Холод.

— Прости, что… оставил… Я так хотел… Если ненавидишь… Ненавидишь? Скажи "ненавижу".

Есть ли что-нибудь страшнее для тайнотворца, чем потерять человека, давшего ему имя? Наверное, утрата этим человеком голоса. Кажется, вот он, совсем рядом, понимающий, единственный… и такой бесполезный теперь.

— Скажи "ненавижу", — умолял Ранди.

Чтобы сделать шаг, я схватилась за изножье кровати. Ноги меня не слушались, и усталость тут была ни при чём.

— Лучше ты скажи мне, почему на тебе эта форма.

Вот что меня тогда интересовало. Ни где он прохлаждался всё это время. Ни почему бросил меня в тот раз, исчезнув бесследно. Ни как оказался здесь.

— Я тебя задушу, — прошептала я, протягивая к нему незаживающие руки со слезшими от бесконечной стирки ногтями. — Переметнулся к ним? Продался? Вот же ты…

Меня было не остановить. Я вспомнила всё, что только слышала в этих стенах от солдат, и повторила ему. Как он того и хотел.

В дальнейшем мне придётся многое вытерпеть от Ранди, но такой ненависти, как в тот раз, я больше никогда к нему не испытаю. Стоило только увидеть его в этой проклятой форме…

— Ах ты мразь! Ненавижу тебя! Забыл, значит… Всё забыл, да?

Кто знает, почему меня не оттащили от него санитарки. Были слишком шокированы? Учтивы (не хотели вмешиваться в частную беседу)? Снисходительны (они бы и сами кинулись душить "чёрного", окажись посмелее)?

Но мои утомлённые, израненные руки не могли причинить ни малейшего вреда. Сжав пальцы на его шее, я ощутила частое настойчивое биение пульса в ладонях — словно трепетание пойманной птицы. Ранди был жив. Даже живее, чем когда я видела его в последний раз. Вот он, так близко… Мне об этой встрече грезилось, а теперь что?

Хотелось выть.

— Как ты посмел здесь появиться? Почему не сдох, прежде чем я тебя увидела таким? Ты мог бы сделать мне такое одолжение, Ранди. Всё-таки наша семья выкормила тебя. — Я давила на его шею всем своим незначительным весом. — Но не бойся. Ты в госпитале. И я тебя сейчас вылечу. Потерпи.

Казалось, я могу пережить всё на свете. Но мысль, что он оказался предателем, меня бы свела сначала с ума, а потом — в могилу. И я ждала… Вот сейчас он скажет, что у него не было выбора, и я чокнусь.

— У меня не было выбора, — прохрипел он, хватая меня за руки, притягивая к себе. — Иначе чем в чёрном и красном к тебе не попасть.

В чёрном и красном — во вражеской форме, раненым.

Он устроил этот маскарад лишь для того, чтобы меня увидеть? Сумасшедший…

— Ранди? Это тот самый, который?.. — переспросила одна из медсестёр, но на неё зашикали.

Я не заметила, как они разошлись, великодушно забывая о нас. Когда Ранди обнял меня, я потеряла последние силы и разрыдалась — облегчённо и горько. Это был первый и последний раз, когда я позволила себе распустить сопли.

— Чокнутый! Как ты решился на такое? А если бы тебя убили? Совсем с головой не дружишь.

Он что-то там забормотал про то, что должен был сделать это уже давным-давно. Но его план многократно терпел неудачи. Ранди искал способ не только свидеться, но и выбраться из города вместе. Теперь из этого вряд ли что выйдет — почти все дороги заминированы партизанами, а основные силы вражеской армии стянуты к границам города: они готовятся к обороне. Возможно даже… нас скоро освободят.

— Почему с "чёрными" сражаются те, кто не видел того, что видели мы, Ранди? Они идут на войну по приказу, они не хотят умирать за это, — проговорила я значительно позже, вспоминая мамино "завещание". — Это должны быть мы и такие, как мы. Для кого это смысл жизни.

Вряд ли он ожидал при встрече услышать от меня что-то подобное. Бедняга Ранди верил, что найдёт меня раздавленной и присмиревшей. Он хотел для меня безопасности, тишины и мира, а я требовала мести. Даже больше, я не оставляла ему выбора: если нас освободят, если выживем, уйдём на фронт. Без вариантов.

— Ты не знаешь, о чём просишь. — Он неловко улыбнулся. — Ты ведь прежде не убивала… так?

Если даже я замарала руки — та, кто учил его не трогать ящериц — значит, война добралась до святого. Значит, к прошлому нет возврата, больше спасать нечего и пора мстить.

— А ты? — ушла я от ответа.

Ранди, недолго подумав, коротко кивнул.

— Много?

Он пошевелился, словно пытался пожать плечами.

— Прости.

— За что?

— Я спасла больше. Ты рисковал жизнью напрасно.

Не похоже, что он расстроился. Ранди прислонил мои израненные руки к своему лицу и замер, опасаясь причинить боль даже дыханием. Он словно говорил: "так и должно быть. Ты спасаешь. Я убиваю. Такова наша природа, кто я такой, чтобы с ней спорить?".

— Почему ты ушёл в тот раз? Тогда, зимой. Оставил меня в том подвале… — спросила я, едва его слыша.

Меня клонило в сон: голос, тепло родных объятий, само присутствие главы нашей крошечной семьи сделали меня безвольной, как будто теперь я имела полное право быть слабой.

— А? Ты сказал "Свен"?! — переспросила я, веря, что ослышалась. — Ты видел Свена? Полубрат был здесь? Он попал в плен?

— Нет, не в плен…

— Что с ним? Ты должен сказать мне! — Я схватилась за его рубашку. — Скажи правду. Его пытали? Расстреляли? Повесили? — Ранди упрямо молчал. Неужели есть участь страшнее казни, раз он не хотел её озвучить? — Отвечай! Переживу. Пожалуйста, я должна знать!

— Мне просто показалось. Это не мог быть он.

— Показалось? Тебе-то? Ты что, лжёшь мне?

Ещё тогда это выглядело чуть ли не противозаконным, а сейчас это одна из непреложных заповедей тайнотворцев. Служи Родине. Почитай старших (по званию). Не лги. И ни в коем случае не лги своему контроллеру.

— Показалось, — подчеркнул Ранди. — Один мужчина среди командования был очень на него похож. В тот день приезжало начальство. Награждали тех, кто…

— Проявил особое рвение в истреблении таких как я.

— Сказал же, обознался. — Он отвёл взгляд. — Я следил за ними, чтобы убедиться… а когда вернулся, тебя уже не было.

— Почему не дал о себе знать? Мог бы подойти…

— Здесь безопаснее, чем там, снаружи. Думал, ты не согласишься вернуться сюда, если встретимся.

Как можно быть таким рассудительным в шестнадцать лет?

— Не смотри на меня, — шепнула я, неуклюже борясь с усталостью.

— Не могу.

— Спи.

— Жалко.

— Спи. Тебе нужно.

— После войны.

— Тебе нужно сейчас.

— После войны… просплю три дня подряд, — пообещал сам себе Ранди. А для меня это было что-то фантастическое: спать сколько захочешь. Или чего-то желать.

— После победы, — поддержала я его несмело, — никаких брюк и ботинок. Буду носить только платья и туфли.

— Но никогда не наденем красного и чёрного.

— Отращу волосы.

— Махнём, куда захотим. Хоть на край света. Но только не самолётами.

Я помолчала, прежде чем озвучить своё главное на тот момент желание. Глупость такая, но мне казалось это важным:

— Мы… доживём до совершеннолетия.

Это было так страшно — умереть, не став взрослым. Всё равно что не жить вовсе.

Похоже, круг замкнулся. От высказанного, но такого далёкого, недоступного, стало лишь хуже. Я посмотрела на Ранди, в его взгляде было что-то ещё. Он хотел чего-то кроме, но передумал об этом говорить.

— Если будешь продолжать это, я не засну, — сказала я и стянула с головы косынку.

Санитарки все здесь ходили в косынках, но для меня это было не столько условием, сколько необходимостью: платок закрывал пробивающийся на моей бритой черепушке светлый "ёжик".

— Вот. — Я сложила косынку в полоску и затянула узел у Ранди на затылке, завязав ему глаза. — Не вздумай снимать.

Он пробормотал что-то тихо, с приглушенным недовольством.

— Что?

Это было для него пыткой, но тогда я даже не догадывалась о том, как сильно тайнотворцы полагаются на зрение. С абсолютной темнотой они незнакомы. Природа одарила их зрением ночных хищников, сделав практически неуязвимыми. И оставаться теперь в окружении врагов (пусть и раненых) фактически слепым Ранди хотел меньше всего.

— Не вздумай снимать, — повторила я, подтягиваясь к его лицу и почти невесомо касаясь губами его щеки. Персональное лекарство.

Теперь я не сомневалась, что завтра он проснётся здоровым.