Когда знаешь, что физическая смерть — не конечная станция, а лишь пункт пересадки с одного поезда на другой, страх небытия уступает место страху боли. В такие вот моменты узнаешь о себе много нового.

— Сим светлейший Иберия, глава клана Нойран, ваш повелитель и правитель всего Эндакапéя за злоумышление против него, за измену и покушение на его жизнь и корону с одобрения Синедриона приговаривает вас, Эла из клана Децема, к заключению.

Конечно, заключение. Смертная казнь утратила свою актуальность давным-давно ввиду своей неэффективности. Нет такого способа, который уничтожал бы душу и разум бесследно, тотально, не оставляя шанса на возрождение. Смертная казнь — это побег, организованный твоими же палачами. Умерщвление тела означало мгновенную боль и дальнейшую безграничную свободу.

То, что в Эндакапее называется «тюремным заключением», многие предпочли бы исходу, оговоренному ранее. Потому что в случае «обыкновенной смерти» сохранялась вероятность убраться подальше. Забыть все, как страшный сон. Реинкарнировать совсем другим человеком. Даже не знать об этом проклятом месте.

«Заключение» же предполагало смерть здесь, как доставку к месту отбывания наказания. А по истечении срока опять же смерть, на этот раз как возвращение в лоно родного мира. И тот промежуток времени, который заключен между двумя этими смертями, моя будущая жизнь… «разделитель» превзойдет самое себя и сделает ее невыносимой.

Подобная практика весьма популярна. Преступников отправляют на Землю на перевоспитание, задавая «адской машине» специальную программу. Программу, согласно которой материя памяти будет удалена, а будущее тело (оковы) обязательно будет изобиловать всякими физическими несовершенствами.

— Приговор приведут в исполнение через три минуты, — продолжал вещать будничным тоном, как заведенный, клерк. — По истечении этого времени ваша душа будет отделена от тела. Первой будет задан код, который определит срок вашего заключения и ваши дальнейшие условия содержания на Земле. Эти условия будут соответствовать тяжести вашего преступления.

Похоже, мне придется влачить жизнь слепоглухонемого инвалида до конца своих дней. А если старик Иберия убедит Синедрион, что этого наказания недостаточно? Мне придется проходить это по второму, третьему кругу?

— Последнее, то бишь ваше тело, будет погружено в состояние анабиоза. По истечении срока наказания, иными словами после момента вашей физической смерти на Земле, ваша душа будет возвращена в истинное тело автоматически, как и запрограммировано.

Словно в подтверждении его слов палач — низкий, щуплый, облаченный в стерильный белоснежный костюм лаборант — подошел ближе к аппаратуре, проверяя исправность техники и пробегая пальцами по клавиатуре.

Лежа на холодном металлическом столе, ощущая беспощадную хватку зажимов на руках, ногах, голове и горле, я смотрела в высокий потолок экзекуционного зала Дома Правосудия и вслушивалась. Настойчиво и часто отмерял ритм сердца кардиомонитор, рядом постукивал по экранной клавиатуре палач, назойливо шелестели шепотки немногочисленных свидетелей. Если б в такой ситуации нашлось место для радости, я бы порадовалась тому, что отказалась вчера от последнего ужина. Тошнило просто безбожно.

Аллегория тупой беспомощности.

Клерк продолжал зачитывать протокол, оттягивая неизбежное.

— Ваш клан с этого момента объявляется преступной группировкой и лишается дарованных вам ранее территорий и привилегий. Все пять старейшин клана Децема приговариваются к заключению. Если члены вашего клана не пожелают добровольно сдаться, окажут сопротивление при задержании или предпримут попытку к бегству, срок вашего наказания, как предводителя преступников, увеличивается.

Резонно, что тут скажешь.

— У вас есть минута, чтобы сказать последнее слово.

Все внутри онемело. Скорее от холода, чем от страха, хотя и не без этого. Знаю, конечно, что там меня не ждет небытие, и все же… умирать для меня в новинку, пусть даже с предоставлением гарантий.

Чувствую, как под тончайшей тканью длинной сорочки бегают мурашки.

— Старик, — мой голос едва слышен за пиканьем кардиомонитора, который должен замолчать через минуту. — В следующий раз… я не буду сомневаться.

Свидетели замолкли и насторожились. Вместо слезного раскаяния и сожаления, им пришлось услышать заверение в том, что следующий раз будет. Что одряхлевший и прогнивший клан Нойран снова подвергнется нападению. И что на этот раз, стоя над скулящим старым ублюдком с оголенным лезвием сабли, я не стану колебаться. Проклятье, надо было доверить Иберию рукам мастера, как и настаивал Дис. Он бы не сомневался, и, вероятно, в таком случае мне не пришлось бы сейчас отсчитывать секунды.

По моему телу прошла вибрация. Палач-лаборант привел «разделитель» в состояние полной готовности, и весь зал утонул в гуле разгоняемых позитронов. Я знала наверняка, что смерть будет нести на себе отпечаток нестерпимой боли. Вся штука в том, что дальнейшая жизнь обещает муки куда большей интенсивности и продолжительности.

Проклятый счетчик громко отмерял последние мгновения моего существования. Заглушая чужие шаги.

— Дорогая моя Эла, — в поле моего зрения возникло морщинистое, суховатое, но невыразимо счастливое лицо. — Как жаль, что ты не увидишь этого.

— Ч-чего конкретно?

— Когда я поймаю твоего Десницу, я не стану отправлять его в ссылку. Такие, как Дис, совершенно неисправимы, у них предательство заложено на генном уровне, — прокряхтел, посмеиваясь, Иберия. — Я относился к тебе, как к дочери, подпустил к собственным детям, дал тебе все… и вот какая благодарность. Потому напоследок я скажу тебе… чтобы ты в оставшиеся у тебя секунды осознала, что, когда ты вернешься, он и все, кто тебе подчинялся, будут умерщвлены самым жестоким образом. Так что, да, мне очень жаль, что ты не увидишь, как я буду насаживать этих крыс на кол.

— На кол? — повторила я невнятно, словно не веря, что мысли о мести перенесли старика в средневековье. Кол. В наш-то век. И как после этого упрекать старика в примитивности?

— Устрою во дворе своего летнего особняка садик, — заговорщицки прохрипел дед. — И каждой официальной делегации или гостю, заглянувшему ко мне с дружеским визитом, я буду показывать в первую очередь свой «сад». Чтобы впредь никому не было повадно идти против меня.

— Да ты настоящий затейник.

— Дис… точнее то, что останется от подонка, будет расположен в самом центре композиции, — продолжал вещать Иберия, словно говоря о своих планах дизайнеру ландшафта, а не приговоренной к экзекуции. — И когда ты вернешься, я определю тебе комнату на западной стороне. Рядом с той, в которой ты жила раньше, помнишь? Обзор будет отличнейший.

— Какой ты любезный, — прохрипела я, оскаливаясь в подобии его улыбки.

Старик знал, куда бить. Кто-кто, а Иберия не мог себе отказать в удовольствии выжать последние капли отчаяния из сдавшейся, беззащитной жертвы. Благородство не входило в короткий список его добродетелей. Как и лаконичность, потому он все говорил и говорил о том, как будет пытать командиров Децемы, делая из их глаз бусы. Даже не верилось, что его отповедь уместилась в полминуты.

— Пришло время, — протянул старик, когда палач дал ему знак, что пора закругляться. — Как ты знаешь, всё, совершаемое в стенах этого зала, идет во благо нашей стране, государству и его жителям. Честно признаться, расставаться с тобой таким образом — настоящее испытание для моего старого сердца. Но лучше отсечь зараженный орган, прежде чем болезнь перекинется на все тело. И я отсекаю. Для меня это не ново.

— Такими темпами скоро тебе… нечего будет отсекать! — прорычала я глухо, скашивая глаза в сторону, когда Иберия отошел к пульту управления.

— Слава Предвечному и чтящим закон его! — громогласно произнес Иберия, приводя рубильник в третью позицию.

Мои глаза широко распахнулись, впитывая белизну высокого сводчатого потолка. По коже пробежало покалывание. Едва ощутимое по началу, оно уже через две секунды превратилось в мириады терзающих раскаленных игл, вонзающихся глубоко, в самую суть человеческой души.

— Вовеки слава! — хоровой ответ присутствующих утонул в несогласном вопле.