1. Вводные замечания. Политика и экономический «базис»

Если мы попробуем взглянуть на общественные отношения в России в том виде, в каком они сложились после краха советской общественно-экономической системы, то первое, на что мы должны обратить внимание, — это политическая система общества.

Все, кто получал образование в советские годы, наверное, до конца жизни не забудут основополагающий постулат марксистской теории общественного развития, гласящий, что политическая система любого общества есть лишь надстройка над его экономическим базисом, более или менее автоматически им же, то есть экономическим базисом, и определяемая. Другими словами, характер производственных отношений, структура собственности на средства производства или, пользуясь современным лексиконом, на экономически значимые активы в обществе, согласно этой теории, определяют и характер взаимоотношений между людьми (и их группами) в сфере управления обществом, то есть в политической жизни.

С марксистско-ленинской точки зрения, как мы помним, различия в конкретных формах политического устройства общества и методах управления им считались несущественными, в то время как единственно значимым признавалось соотношение сил между крупными общественными классами. Соответственно, в обществе, основанном на примате частной собственности (точнее, если пользоваться традиционным марксистским лексиконом, на частном характере присвоения общественного продукта), единственной важной функцией государства как политического образования считалась защита сложившейся структуры собственности и создание благоприятных условий для ее использования правящим классом. А уж то, какими методами оно это делает, какие формы принимает политическая жизнь, какие модели управления обществом складываются и функционируют в данном конкретном обществе, — все это признавалось вторичным и несущественным. Дешевле и эффективней это делает парламентская республика — значит, будет парламентская республика с присущими ей институтами политических партий, всеобщих выборов, формированием правительства избранным парламентом, уважением политических и гражданских прав отдельно взятой личности. Не получается или не хочется обеспечивать решение главной (как выражались тогда, «охранительной») задачи при помощи «буржуазно-демократических» институтов — значит, востребованными становятся иные модели, основанные на той или форме авторитарного, а в особых случаях — и тоталитарного правления. Самостоятельного значения выбор политической модели, согласно точке зрения марксизма, не имел, поскольку ничего не менял в классовой структуре общества. При этом обратное воздействие формы политического устройства на экономические отношения в обществе либо не признавалось вообще, либо допускалось лишь в очень малой степени.

Кстати, подобный взгляд на соотношение политики и экономики вовсе не является исключительной особенностью носителей коммунистической идеологии — у него немало сторонников и среди политических течений, приверженных рынку и частной собственности. Более того, его разделяют (в той или иной степени) и многие представители ярко выраженного антикоммунистического направления в российской политической элите последних двух десятилетий. Идея необходимости отступления от норм политической демократии ради торжества частной собственности, «либеральных реформ» через подавление или жесткое ограничение политической оппозиции, тоска по «российскому Пиночету» — это ведь, на самом деле, есть не что иное, как отражение той же идеи, что главное — сформировать экономический базис в виде частной собственности. В кратчайшие сроки и любой ценой. В том числе путем нарушений демократических процедур, включая нарушения полукриминального или криминального характера. В том числе ценой ограничения гражданских свобод. В том числе через огромную концентрацию власти в руках немногих избранных при отсутствии реальных гарантий ее контролируемости. То есть почти любая цена считается приемлемой ради создания «фундамента» экономики рынка и частной собственности. А дальше, по умолчанию, «базис», фундамент с течением времени породит адекватную себе «надстройку» в виде либерального государства, способного обслуживать и защищать интересы частных собственников, которые будут более или менее совпадать с широко понимаемыми интересами гражданского общества. Не будем приводить цитаты из работ и выступлений конкретных политиков, но влияние этой идеи («главное — как можно быстрее раздать государственную собственность, а остальное — со временем нормализуется») явственно присутствовало в практике первой половины 1990-х годов, да и в современных политических дискуссиях ее отголоски звучат очень даже отчетливо.

Нельзя сказать, что такой взгляд, разделяемый весьма разными политическими течениями и идеологиями, лишен оснований. Конечно, трезвый взгляд на историю, в том числе и в первую очередь на историю новейшего времени, убеждает нас в том, что между политическими и экономическими институтами общества, безусловно, есть прочная взаимосвязь. Эти институты могут эффективно работать и реально работают только в рамках логично построенной и внутренне непротиворечивой системы, когда экономические отношения более или менее адекватно отражаются социальными и политическими реалиями в обществе, а последние не создают серьезных помех для действия фундаментальных экономических законов. Соответственно, попытки насадить стереотипы якобы универсальных политических институтов без увязки их с потребностями данного общества на определенном этапе его исторического пути в девяти случаев из десяти приводили к неожиданным результатам, а то и прямо противоположным ожидаемым. Такие попытки не перестают предпринимать и сейчас — примеры у всех перед глазами, и печальный исторический опыт не мешает современным политикам наступать на те же грабли. Однако это вовсе не означает, что зависимость между двумя аспектами общественных отношений является простой, однозначной и односторонней.

Во-первых, конечно же, влияние политических и экономических институтов является взаимным и не обязательно однонаправленным. Характер экономических отношений определяет пределы, в которых политические институты могут оказывать на них то или иное воздействие, но сам факт такого воздействия не вызывает сомнений. Более того, ограничения, связанные с такого рода воздействием, являются взаимными: экономические реалии создают или не создают возможности для функционирования политических институтов определенного рода, и в то же время сами не могут выходить за рамки, определяемые этими самыми политическими институтами. При этом характер воздействия экономических институтов на политические и наоборот, как было сказано, может быть разнонаправленным: экономика может объективно толкать развитие политических институтов в одну определенную сторону, а сами эти институты в силу тех или иных причин могут эволюционировать в противоположном направлении, заталкивая экономику в рамки совсем иных отношений. (Кстати, сходную ситуацию мы наблюдаем сейчас и в России: потребности развития рыночной экономики объективно требуют формирования плюралистичной конкурентной политической среды, в то время как реально происходящее по не зависящим от экономики причинам усиление авторитарности политического режима подрывает действие конкурентных принципов и усиливает администрирование в экономике.)

Во-вторых, влияние, которое экономические отношения и политическая система оказывают друг на друга, безусловно, не является простым. Здесь нет и не может быть жестких и абсолютно однозначных воздействий, а объективные закономерности реализуются только через вероятностный механизм и просматриваются лишь на больших совокупностях объектов. Если бы это было не так, мы бы не могли, как сегодня, наблюдать довольно большое разнообразие разного рода смешанных политических моделей, в которых одновременно действуют разные и даже разнонаправленные принципы и механизмы.

Сказанное имеет непосредственное отношение и к нашему конкретному случаю: мы утверждаем, что сложившийся к сегодняшнему дню политический механизм в России (речь о нем пойдет ниже) не является ни жестко детерминированным, ни однозначно определенным. С одной стороны, как мы увидим, он, конечно, связан с социальной и экономической структурой нынешнего российского общества, но последняя допускает значительный простор для изменения и эволюции политической системы, а с другой — в самой структуре присутствуют элементы, привнесенные из других социальных систем и моделей, — элементы, вступающие в противоречие с ее логикой и, соответственно, позволяющие считать сделанный страной на данный момент выбор по меньшей мере неокончательным.

 

2. Политическая система постсоветской России: что получилось

Итак, оставляя пока в стороне вопрос об экономических основах общественного строя, сформировавшегося в России в результате краха советской системы (эти вопросы подробно будут рассмотрены во второй части книги), обратимся к собственно политической системе.

Здесь и далее я сознательно обхожу стороной чисто внешнюю, формальную сторону вопроса. Вряд ли есть смысл анализировать в этой книге содержание действующей российской конституции, декларирующей суверенитет народа, принцип разделения властей и их взаимного контроля, приоритет прав человека и т.д. Во-первых, это уже проделано многократно теми, кто сделал такого рода анализ своей профессией и источником дохода, а вовторых, в нашей стране (как, впрочем, и в любой другой) формальные юридические конструкции никогда не совпадают в полной мере с реальными отношениями власти и, соответственно, вряд ли заслуживают столь пристального внимания.

Так вот, если отвлечься от формальной стороны вопроса и попытаться сформулировать суть отношений, то трудно не заметить, что политически страна за пятнадцать постсоветских лет совершила не всегда заметный для внешнего наблюдателя маневр, вернувшись к модели, от которой вполне добровольно отошла в феврале 1917 г. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что политическая система России по сути и существу своему более или менее полно вернулась к формам, сложившимся ко второму десятилетию прошлого века. Это, разумеется, произошло не сразу — процесс шел постепенно в течение всех последних постсоветских лет, да и некоторые детали, безусловно, сформировались под влиянием современных реалий. Но в целом политическое устройство «посткоммунистической» России в итоге воспроизвело режим позднего самодержавия почти со всеми присущими ему историческими особенностями и отношениями. В этом смысле, безусловно, правы те авторы, пишущие об истории постсоветской России, которые считают, что следует говорить не о «демократической революции» или «демократическихреформах», а, скорее, о своего рода исторической реставрации.

Конечно, как и всякое образное сравнение, оно не лишено элемента условности. Естественно, очень многое в современной («новой») России не имеет прямых аналогов в реалиях столетней давности. Полной идентичности работы ключевых институтов не может быть хотя бы уже потому, что научно-техническое развитие породило совершенно новые формы и инструменты как политического контроля, так и ухода от него. Электронные средства массовой информации, в первую очередь телевидение, превратились сегодня в мощный политический ресурс, неизвестный сто или даже пятьдесят лет назад, а возможности компьютеризации дают совершенные невиданные ранее возможности сбора и обработки информации о жизни и действиях населения. С другой стороны, та же самая компьютеризация создает большие трудности для контроля за распространением информации и монополизации интеллектуально-информационной активности. Безусловно, общий уровень образования неизмеримо поднялся по сравнению с началом прошлого века, что привело к некоторым (хотя и не слишком кардинальным) сдвигам в общественном сознании. Кроме того, необратимо меняется и социальная структура общества, что делает невозможными прямые аналогии с пусть даже близким по духу и настроениям, но иному по своему социальному составу российскому обществу начала прошлого века.

Тем не менее в основных, сущностных своих моментах политическая система современной России совершила не бросок в будущее, как представлялось многим в самом начале периода перемен, а, скорее, разворот, состоявший в частичном отрицании тех черт, которые она приобрела за 75 лет советской истории, а частично — в очищении их от коммунистической фразеологии, что превратило их в естественное продолжение традиций России эпохи самодержавия.

На сегодняшний день ясно можно сформулировать следующие важнейшие черты существующей политической системы.

Прежде всего, политическая власть в сегодняшней России полностью сосредоточена в руках государственной бюрократии, являющейся по сути монопольным центром принятия решений в области государственного управления.

Эта бюрократия состоит из большого количества иерархических административных структур, охватывающих все стороны жизни общества — экономику, социальное развитие и обеспечение, общественный порядок и безопасность, образование, культуру и т.д. К ней же можно отнести и огосударствленную церковную иерархию, которая в возрастающей мере проникает в светскую жизнь и участвует в государственном управлении.

В центре государственной бюрократической системы находится фактически несменяемый и фактически обладающий правом назначения преемника глава государства, чья власть над системой почти абсолютна и ограничивается только возможностями практического контроля за работой чиновничьего аппарата. Бюрократия в целом соблюдает внешнюю лояльность существующему центру власти и не допускает внутри себя никакой организованной оппозиции (хотя неорганизованная, скрытая оппозиция внутри бюрократии, безусловно, существует). Открытая оппозиция власти при этом допускается, но только в маргинальной, то есть удаленной от реального управления обществом форме, то есть в форме, реально не угрожающей сменой властвующей элиты.

Выборы существуют лишь в качестве вспомогательного элемента, обеспечивающего внешнюю легитимизацию системы самоназначения и самовоспроизводства административной власти. Только на нижнем уровне подсистемы — выборных постов в системе местного самоуправления — исход выборов может оказаться неожиданным, но в целом выборы не могут вносить ни малейших изменений в выстроенную властную вертикаль.

Главная, можно сказать, основополагающая черта этой системы — неразделенность и самодостаточность власти как совокупности всех основных государственно-административных институтов, составляющих по сути одно огромное суперправительство. С этой точки зрения, правда, советский период не сильно отличался от эпохи Российской империи — ни законодательная, ни судебная власть почти никогда не играли самостоятельной роли и были подчинены единому центру власти в той степени, в которой они могли принимать реальное участие в политическом управлении. Во всяком случае, при расставании с советской системой ее не пришлось полностью ломать и отстраивать заново — нынешние законодательные собрания в центре и на местах незначительно отличаются по своему характеру от прежних советов народных депутатов, ЦК КПСС с успехом заменила Администрация Президента, а изъятие слова «народный» из названий судов лишь приблизило форму к их реальному содержанию (по хорошему и слово «суд» можно было бы заменить на «отделение Министерства судопроизводства»). Однако если в советский период такое единство было оформлено вполне официально — через закрепленную в Конституции «руководящую и направляющую роль» КПСС, то в нынешней системе, как и до февраля 1917 г., такое единство достигается «по факту», через лояльность всех ветвей власти главе бюрократического государства, имеющего очень широкие возможности воздействия на решение кадровых вопросов на ключевых уровнях и постах.

Как и в дореволюционной России, особая роль главы системы сопровождается его дополнительной легитимизацией — он выступает в роли не просто высшего чиновника, но и символа государства, своеобразного гаранта его единства, что как бы предполагает право добиваться формального согласия других политических субъектов практически с любым его решением.

Естественно, что принцип выборности ключевых фигур изначально противоречит логике этой системы, даже при условии отсечения от них радикальных и антисистемных кандидатур (что на современном Западе считается необходимым и достаточным). Соответственно, кадровая управляемость является в нынешней российской политической системе непременным условием согласия власти с результатами выборов, по крайней мере в тех случаях, когда речь идет о значимых институтах, способных влиять на функционирование так называемой «властной вертикали». По этой причине система почти инстинктивно делает все необходимое (конечно, в меру ее собственного разумения), чтобы сделать выборы предсказуемыми и в значительной степени управляемыми.

И это воспринимается до сих пор и обществом, и внутрисистемной оппозицией как одно из неизбежных правил политической игры. То есть даже те силы, которые не выступают от имени или в поддержку власти, играющие роль оппозиции, в рамках этой модели всерьез не рассматривают выборы в качестве средства прихода к власти, по умолчанию принимая, что источником власти все же является не тот или иной исход голосования избирателей, а фактический контроль за государственным аппаратом. При этом практическая политика отделяется от выборов, а значит, и от политики публичной, для которой выборы (причем выборы без заранее заданного результата) должны были бы быть главным и необходимым условием.

Это не означает, что публичное обсуждение политических вопросов в рамках этой системы исчезает вообще, — оно присутствует, но никак не связано с решением практических вопросов, то есть существует лишь в форме публицистических дискуссий, но не политического процесса.

Естественным следствием вышеописанной логики построения политической системы является следующее чрезвычайно важное обстоятельство. В обществе, политическая система которого построена по вышеописанным принципам, законы, безусловно, вторичны по отношению к воле административной политической власти. Это связано с тем, что в такой системе нет и по определению не может быть механизма принуждения исполнительной власти к соблюдению законодательства, а любой конфликт между ее решениями и законом может разрешаться только либо посредством своеобразного моратория (чаще всего не афишируемого) на исполнение законов, вступающих в противоречие с принятым решением, либо путем изменения самих этих законов. Государство, построенное по такому принципу, по большому счету управляется не законами, а административной волей правящей бюрократии — в той степени, конечно, в которой эта воля присутствует и приобретает ясно различимую форму. Назвать эту систему диктатурой нельзя — диктатура подразумевает жесткое и неукоснительное исполнение воли одного человека или группы людей, стоящих во главе системы, на вершине властной пирамиды. При диктатуре произвол возможен только на самом верху — внизу возможны злоупотребления, но не своеволие или беспредел. В существующей же системе произвол присутствует на самых разных уровнях — на каждом в меру силовых или административных возможностей и ресурсов власти соответствующего уровня и статуса.

В результате возникает своеобразная ситуация. С одной стороны, формально государство имеет правовой характер: есть своды законов, подробно описывающих и регламентирующих практически все аспекты общественной жизни. Существует также подробно расписанная детальная процедура принятия и введения в действие новых законов, а также пересмотра и дополнения старых. Процесс законотворчества происходит постоянно и с соблюдением всех надлежащих формальностей. Процесс этот сопровождается, как полагается, напряженными дискуссиями и согласованиями. А с другой стороны, реально действие этих законов распространяется только на те вопросы, которые признаются властной бюрократией несущественными и, соответственно, не требующими отдельного властного решения.

Как только тот или иной вопрос принимает достаточно значимые масштабы, чтобы стать предметом рассмотрения административной властью, законы оказываются бессильны перед принимаемыми властью решениями. В лучшем случае происходит формальная подгонка имеющейся правовой базы под принятое волевым путем решение, устраняющая лежащие на поверхности противоречия с буквой закона, но не с его смыслом. Конечно, это благопристойнее, чем просто откровенное игнорирование норм права, но по сути немногим от него отличается, поскольку игнорирует главное предназначение права — создание стабильных правил взаимоотношений между людьми и организациями — правил, которые были бы относительно независимы от субъективных вкусов и личных пристрастий отдельных лиц, наделенных большой властью.

Еще более проблематичным является положение, впервые активно прозвучавшее на официальном уровне в связи с «делом ЮКОСа». Оно заключается в том, что представители бизнеса (и, шире, граждане вообще) должны ориентироваться не на «букву закона», а на «его дух», и, соответственно, исполнение законов само по себе не является для них достаточной гарантией от жесткого преследования со стороны власти. Единственной такой гарантией может быть (а может и не быть!) безусловное сотрудничество с административной властью, требование которой скрывается за прописавшимся в официальном лексиконе выражением «социальная ответственность». По сути, тем самым открыто признается и даже провозглашается приоритет решений власти над формальным законом, сама суть которого и состоит в установлении жестких рамок для административных решений.

При этом существенной чертой утвердившейся в последние десять лет политической системы в России является то, что право на принятие решений по важным или хотя бы просто существенным вопросам признается исключительно за государственной бюрократией. Последняя может при этом принимать во внимание те или иные группы интересов и реально делает это, но исключительно по собственному усмотрению и разумению. Какихлибо эффективных и законных способов заставить власть принять во внимание частные интересы (которые, строго говоря, в своей совокупности и составляют интересы общества) у членов общества в этой системе нет. Характерно, что при этом интересы и права отдельных граждан рассматриваются как безусловно вторичные по отношению к интересам групп и организаций, а иерархия прав групп определяется верховной властью по ее усмотрению и с учетом ее собственных целей и задач. Соответственно, официально провозглашаемое уважение прав отдельной личности и гражданина является в этой системе чистой фикцией.

В рамках этого политического режима элементы гражданского общества (самоуправление территорий и профессиональных сообществ; выборные законодательные органы; возникшие «снизу» политические партии; независимые и обладающие реальным влиянием СМИ), а также полномочная судебная система, способная выполнять роль арбитра в хозяйственных и политических конфликтах, находятся в подавленном состоянии и не определяют характер решения главных или просто имеющих важное общественное значение вопросов.

С этим связана и еще одна принципиальная черта или особенность современной российской политической системы. Это — система, в которой право частной собственности существует в очень ограниченном и ущербном виде. Хотя формально не существует (или почти не существует) ограничений на размер и характер активов, которые могут находиться в частной собственности, фактически персонифицированная собственность на все сколько-нибудь крупные активы является условной, так как может быть в любой момент изъята волевым решением власти без полноценной компенсации. Это не означает, конечно, что по отношению к собственности царит полный беспредел, — какие-то правила так или иначе соблюдаются и властью (иначе бы экономика просто не могла бы функционировать), но эти правила слишком легко подвергаются изменениям и слишком завязаны на конкретные личности, чтобы считаться адекватной гарантией прав частной собственности в сколько-нибудь долгосрочной перспективе. А это означает, что в конечном счете собственником всех значимых экономических активов в обществе является государство, которое, однако, допускает к распоряжению ими частные лица и организации на условиях им, то есть самим государством, и определяемых.

Те, кто внимательно следит за тем, что происходит в ресурсных отраслях российской экономики, видят это наиболее наглядно. Постоянно происходящие в этой сфере «переделы собственности», а уж если быть точным, то не собственности, а права распоряжаться и пользоваться конкретными ресурсами и привязанными к ним материальными активами, лучше, чем что-либо иллюстрируют относительность прав на эти активы их официальных собственников. Так называемые «собственники» по сути являются частными лицами, которым государство в лице своей бюрократии предоставляет возможность пользоваться оборудованием и инфраструктурой для извлечения прибыли, но сохраняет в своих руках тысячи способов эти возможности изъять и передать в другие руки. Естественно, о формальном праве собственника продать или передать эти активы другим субъектам по его личному выбору и желанию не может быть и речи.

Принципиальное значение имеет при этом то, что подобное отношение к собственности является объективным следствием устройства существующей политической системы, в рамках которой, как было сказано выше, отсутствует механизм принуждения административной власти к соблюдению принятых законов. Проще говоря, дело не в том, что нынешняя политическая элита якобы не понимает важности соблюдения прав собственника или пытается угодить общественному мнению, которое, как считается, не признает большую часть существующих отношений собственности легитимными и настаивает на их пересмотре. На самом деле важность соблюдения прав собственности объективно и инстинктивно ощущается всеми, кто владеет существенными активами, включая и представителей административной вертикали власти, и никакое общественное мнение не может убедить их в обратном. Корень проблемы в другом: в условиях неправового (по сути) государства нет и не может быть механизма, который бы на низовом уровне мешал волюнтаристским действиям административных органов, нацеленным на отнятие или перераспределение собственности. В то же время эффективный контроль над ними из единого бюрократического центра, как известно, невозможен. Именно поэтому адресованные власти призывы отдельных интеллектуалов проникнуться остротой проблемы и начать, наконец, соблюдать законность в этой сфере по меньшей мере наивны. Во всем мире законы вообще и законы, охраняющие права собственника в частности, поддерживаются не высокой сознательностью представителей власти, а ее уязвимостью перед определенными неподконтрольными ей институтами — независимой судебной властью, механизмами уголовного преследования или отстранения от власти через законодательно оговоренные процедуры принудительной отставки.

Наконец, еще одна особенность заключается в том, что в такого рода политической системе неизбежно существует системный дефицит доверия к любым институтам — доверия, на котором, в сущности, основывается любое современное высокоразвитое общество.

По какой-то не совсем понятной причине эта характеристика системы почти не отпечаталась в общественном сознании или, по крайней мере, в отражении этого сознания в средствах информации. Активному обсуждению подвергается огромное множество мелких особенностей и пороков политической системы и сопутствующих им последствий и проблем, в то время как вопрос о доверии населения к политическим институтам находится где-то на периферии общественного внимания. А ведь его значение при оценке возможностей и вероятных темпов развития общества очень трудно переоценить, особенно если попытаться сопоставить историю прошлого столетия со всей предыдущей историей человечества. Строго говоря, произошедшая в двадцатом столетии масштабная модернизация развитой части мира стала возможной не только благодаря технологической революции, но и в результате того, что возросшее доверие к основным институтам общества сделало возможным долгосрочные инвестиции как в материальные, так и в нематериальные активы, в том числе в человека. Без этого любая экономическая деятельность упирается в узкий горизонт личных отношений и личного доверия. В противном случае смена руководителей ведомств и институтов, способных влиять на распределение и перераспределение активов, не говоря уже о смене первого лица в государстве, несет в себе такой элемент неопределенности, что горизонт предсказуемости, как правило, не выходит за рамки нескольких лет.

В каком-то смысле (и в известных пределах, конечно) степень доверия к институтам даже важнее степени их прогрессивности и демократичности. Избирательный закон может содержать немало положений, сомнительных с точки зрения абстрактных демократических принципов, но в любом случае это гораздо меньшее зло, чем скептическое или нигилистическое отношение общества к избранному на его основе парламенту. Судебная система может быть небезупречной, но если суду доверяют — это хороший старт для движения в сторону ее совершенствования. Отсутствие же такого доверия обесценивает любые усилия по совершенствованию законодательства, а значит, и по улучшению юридического климата для хозяйственной деятельности.

То же относится и ко многим экономическим институтам. Так, недоверие к денежной системе обессмысливает любые схемы, разрабатываемые для повышения эффективности денежного обращения в стране, работы банковской системы и т.п. Недоверие к банковской системе означает отсутствие механизма превращения сбережений в источник инвестиций, неконтролируемый отток капитала за рубеж. Список подобного рода ограничений, вытекающих из отсутствия общественного доверия, можно продолжать бесконечно.

Одним из негативных следствий дефицита доверия к политическим институтам является органически заложенная в нынешней системе опасность резкой и внешне неожиданной дестабилизации политической ситуации в стране. Отсутствие доверия у населения в целом и его элиты к высшим судебным и законодательным органам, к политическим партиям ведет к тому, что уход в силу тех или иных причин с политической сцены конкретной фигуры, концентрирующей в своих руках высшую власть в рамках господствующей бюрократии, создаетслишком большое, опасное и потому крайне нежелательное потрясение для власти. Эта опасность усиливается и тем естественным для такой системы власти обстоятельством, что она иногда инстинктивно, а иногда осознанно препятствует выдвижению на политическую авансцену тех, кто обладает качествами и устремлениями реального претендента на высшую власть. И чем дольше период несменяемости носителей верховной власти, тем глубже становится политический кадровый вакуум вокруг него, а значит-тем больше вероятность политической неопределенности и глубокой дестабилизации в момент, когда эта смена все-таки происходит. Именно в этом, строго говоря, главная слабость неконституционной монархической формы правления, в полной мере проявившаяся и в российской истории. А крах монархии при отсутствии доверия населения ко всем остальным существовавшим на тот момент политическим институтам, как известно, не позволил осуществиться буржуазно-демократической революции и привел к полному распаду государственности, создав почву для прихода к власти откровенно экстремистских сил.

 

3. Бюрократия и предприниматели

Не меньшее значение, чем собственно политическая система, имеет и социальная структура общества, данную систему сохраняющая и поддерживающая. Хотя между двумя этими аспектами, конечно, нет жесткой и однозначной связи, никто не станет отрицать, что утверждение в обществе на том или ином этапе конкретной модели политического управления во многом связано с его структурой и особенностями составляющих его основных социальных групп. В нашем случае особого внимания, безусловно, заслуживают две социальные группы или, скорее, два класса, которые сконцентрировали в своих руках значительные административные и экономические ресурсы и потому крайне важны при анализе как настоящего, так и перспективного состояния российского общества, а именно: государственная бюрократия и предпринимательский класс. Хотя российское общество, безусловно, включает в себя и другие крупные социальные группы, в принципе способные оказывать значимое влияние на политическую сферу, в этом разделе главное внимание будет посвящено двум вышеназванным группам. Акцент на роль и особенности этих групп представляется нам оправданным в силу того, что именно они определяют сегодняшний облик российского государства и его ближайшее будущее.

Начнем с класса предпринимателей. Хотя с точки зрения властных возможностей его роль сегодня неизмеримо ниже, чем роль государственной, и в первую очередь федеральной, бюрократии, в среднесрочной перспективе именно бизнесу предстоит своими действиями или бездействием определить дальнейшую судьбу общества в целом.

Говоря о слое бизнесменов-предпринимателей в России, необходимо отметить, что процесс формирования его как класса находится по существу еще в самой начальной стадии, что неудивительно, если принять во внимание исторически ничтожный срок, прошедший с момента его возникновения в конце 1980-х — начале 1990-х годов.

Нет смысла говорить о личной преемственности нынешнего российского бизнеса по отношению к классу предпринимателей, существовавшему в России начала прошлого века. Деловое сообществов сегодняшней России — это совершенно иные люди, выросшие в иных условиях и обладающие совершенно другим личным и коллективным социальным опытом, нежели предприниматели конца девятнадцатого и начала двадцатого веков. Эти люди — выходцы из разных, но чаще — привилегированных слоев советского общества 1970-х — 1980-х гг., чьи представления о рыночном предпринимательстве были получены ими в процессе противоречивого опыта перехода России от плановой экономики к нынешней экономической модели и, за редким исключением, никак или почти никак не связаны с их «доперестроечной» сферой деятельности и профессиональной средой. За их плечами нет ни опыта предыдущих поколений, ни вырабатываемого таким опытом своеобразного делового «ноу-хау», нет неписанных правил предпринимательского и социального поведения, ни культурно-поведенческих стереотипов. Даже западный опыт, который усиленно переносился в 1990-е годы на нашу почву при помощи различного рода международных программ, стажировок, бизнес-образования и т.д., мог быть востребован и реально был востребован лишь в очень ограниченных пределах. Формирование нового социального слоя в России происходило, по сути, «с чистого листа», и закономерности этого процесса не были предопределены ни волей власти, ни историческим наследием страны.

Получившаяся в итоге картина стала результатом стихийного сложения множества частных историй личного «похода в предпринимательство». Более того, путь каждого из новых российских предпринимателей из прежней, советской жизни к их нынешнему положению и роду деятельности был глубоко индивидуальным и не сопровождался выработкой какого-либо общего коллективного «классового сознания», формированием устойчивой системы горизонтальных социальных связей и представлений.

Совершенно неудивительно, что сегодня российские предприниматели как класс почти не проявляют свойств осознающей свою общность устойчивой социальной группы, — это по-прежнему объединение (притом, во многом, чисто механическое) индивидуалистов-одиночек или очень узких корпоративных групп, не склонных рассматривать себя как часть единого целого. Они с огромным скепсисом воспринимают любые попытки организационной координации и уж тем более — политической консолидации. Многочисленные попытки сформировать эффективные представительные организации хотя бы крупного бизнеса для целей формулирования и отстаивания общих интересов неизменно упирались и продолжают упираться в очевидный приоритет индивидуальных усилий и интересов отдельных лиц и корпораций, а также глубокие межличностные противоречия между «коллегами по цеху».

Несмотря на то, что на роль выразителя интересов и взглядов этого слоя населения России претендовали и претендуют многие политические фигуры и объединения, сами предприниматели далеки от единодушия в вопросе о том, в чем состоят эти интересы и, соответственно, кто может их выражать. Большинство публичных высказываний наиболее влиятельных представителей крупного российского бизнеса отличаются расплывчатостью и почти не содержат конкретных позиций или требований даже на индивидуальном уровне, а случаи заявления коллективных позиций крайне редки и осторожны.

Более того, в их среде пока что не сложилось единое или, по крайней мере, преобладающее мировоззрение, на основе которого могло бы сформироваться политическое объединение предпринимательского класса, — для него и сегодня характерны весьма разнообразные, а в ряде отношений — просто невнятные политические представления и предпочтения. В той степени, в которой влиятельные предприниматели позволяют себе публично излагать свои взгляды на устройство общества, внешнюю и внутреннюю политику страны, они либо вообще не предлагают сколько-нибудь цельного мировоззрения, либо обнаруживают резкие различия в подходах, что заставляет сомневаться в возможности на нынешнем этапе какому-либо политическому объединению заручиться активной поддержкой преобладающей части отечественного бизнеса.

Утверждения о том, что предпринимательский класс является в сегодняшней России правящим, а правительство представляет собой не более чем некий исполнительный комитет, формируемый и контролируемый «олигархами», лишены серьезных оснований. Да, отдельные представители бизнеса могут оказывать существенное влияние на принимаемые властью конкретные частные решения и даже непосредственно занимать административные посты, особенно на региональном уровне. Обозначая свои предпочтения и деловые возможности, бизнес также может косвенно влиять и на приоритеты правительственной политики, частично формируя ее повестку. Наконец, невозможно также отрицать, что граница между государственной бюрократией и предпринимателями является достаточно размытой, и случаи своеобразного «перетекания» отдельных представителей бизнеса в бюрократию и наоборот не так уж редки. Однако в целом политическая роль бизнеса в сравнении с государственной, и в первую очередь федеральной, бюрократией, является чрезвычайно скромной, и с течением времени (если, например, сравнить конец 1990-х годов с серединой прошлого десятилетия или 2005 год с 2000-м) имеет тенденцию скорее уменьшаться, а не усиливаться.

Не так уж далеко от истины мнение, что наиболее «продвинутая» часть бизнеса фактически отказалась от борьбы за политическое влияние в обмен на некие гарантии безопасности, чем в итоге поставила себя в положение слоя по сути бесправного и чрезвычайно уязвимого в личном плане.

Действительно, чрезмерная вера в силу денег, охватившая в середине 1990-х годов верхушку российского бизнеса, сослужила ему дурную службу. Иллюзия собственного могущества и, как оборотная его сторона, уверенность в своей неуязвимости и безнаказанности привели к тому, что в этом слое так и не была осознана необходимость вхождения бизнеса во власть на коллективной, а не на индивидуальной основе; необходимость использования этой власти для выработки жестких, но реалистичных правил взаимоотношений с обществом — своего рода общественного договора в виде реально действующего, а не формального законодательства. Вместо достижения при помощи публичной политики общественного договора между классом предпринимателей и обществом в целом — договора, продуктом которого является более или менее правовое государство, — российский бизнес пошел по пути индивидуальных сговоров с конкретными чиновниками и пренебрежения законом.

Отечественный бизнес, который теоретически более других социальных групп был заинтересован в создании механизмов реального правового регулирования (а значит, и правовой защиты), фактически самоустранился от участия в законотворческом процессе и контроля за ним, действуя по принципу: «не важно, что будет написано в законе, — с таможней, налоговиками, прокуратурой, антимонопольным ведомством и т.д. и т.п. я договорюсь».

Важное значение имел криминальный характер приватизации, осуществленной в середине 1990-х годов в форме залоговых аукционов, сопровождавшихся серьезными преступлениями уголовного характера. Это, естественно, впоследствии создало атмосферу страха и неуверенности в предпринимательских кругах.

В результате система административных органов, то есть государство, не просто оказалась неподконтрольна бизнесу — она приобрела черты политической системы абсолютизма, при которой власть бюрократии не ограничена ничем, кроме физических пределов управляемости. И это закономерно, поскольку в отсутствие внешнего ограничителя в виде универсального и реального применяемого права источником власти становится административная сила, сила организации, а по этому критерию ни одна даже самая крупная и богатая бизнесструктура не способна противостоять государству, масштабы и организационный ресурс которого несопоставимы с возможностями даже самых крутых олигархов. В результате иллюзии отдельных предпринимателей относительно политических возможностей, которые якобы дают крупные бизнес-структуры и крупные состояния, быстро рассеиваются.

Естественно, этому немало способствует и жесткая позиция по отношению к крупному бизнесу, занятая постельцинской президентской администрацией, активно отвергающей любые его попытки конвертировать деньги в политическую власть и влияние. Но на самом деле и без подобной позиции президента и его администрации крупный бизнес очень скоро ощутил бы очень низкий потолок своих политических возможностей, который жестко обусловлен зависимостью практически любого крупного бизнеса в нынешней России от активного содействия высших чиновников. Выстраивая бизнес-схемы, зависящие от расположения конкретных лиц в государственной администрации, российские предприниматели не учитывали, что положение чиновника принципиально отличается от положения наемного менеджера корпорации. Будучи встроен в государственную систему, чиновник обладает реальной властью и известной независимостью от покупающего его бизнесмена. Его нельзя уволить, убрать и заменить другим, абсолютно послушным человеком. Зависимость бизнеса от государства в рамках такого тандема объективно намного больше, чем государства — от бизнеса; и рано или поздно это поняли бы все участники отношений даже без показательного «равноудаления олигархов» и передачи функций экономического регулирования прокуратуре и министерству по налогам и сборам.

Следствием укоренения подобной схемы отношений стала и проявившаяся в последнее время тенденция к отказу крупных предпринимателей не только от политических, но и от важных экономических амбиций. После периода бурной экономической экспансии, строительства деловых империй и вынашивания для них суперамбициозных планов — периода, породившего в свое время иллюзии скорого превращения олигархических бизнес-империй в транснациональных гигантов и крупных игроков на мировой экономической сцене, пришел период своего рода коррекции делового сознания, когда строители этих «империй» вдруг почувствовали жесткие пределы возможного расширения бизнеса.

Частично эти пределы были поставлены самой системой государственной власти, которая всерьез обеспокоилась последствиями чрезмерной концентрации ресурсов в руках верхушки бизнеса, еще в какой-то части — ограниченностью финансовыхвозможностей, которые у растущих деловых групп не поспевали за потребностями обслуживания и оптимизации все более крупных и разнородных активов, попадавших под контроль соответствующих групп. Однако в наибольшей степени данные пределы были связаны с объективными законами управления крупными экономическими системами — законами, состоящими, помимо прочего, в том, что по мере роста размеров такой системы каждый последующий процент прироста оказывается сопряжен с возрастающими издержками и организационными проблемами и трудностями, выходящими за рамки индивидуальных возможностей и способностей предпринимателя.

Столкнувшись с необходимостью делегирования все большей доли полномочий и контроля наемным менеджерам, что объективно уменьшает роль индивидуального владельца-собственника, а также с тем, что и реальная, и психологическая отдача от личных действий и усилий на этом поле неумолимо падает, весьма значительная часть крупных российских предпринимателей потеряла интерес к управлению созданными ими мегаструктурами; во многом утратила деловой азарт и тот «предпринимательский дух», который, в частности, Й. Шумпетер считал одним из главных двигателей экономического прогресса наций. Отражением этого стали и участившиеся случаи, когда сделавшие себе солидное имя российские предприниматели продают или пытаются продать вполне преуспевающие и далеко не исчерпавшие потенциал дальнейшего роста деловые начинания сторонним (чаще всего иностранным) инвесторам и вообще бросают занятия активным, агрессивным развитием бизнеса. Подобного рода «уходы на покой» в возрасте и состоянии, считающимися в других странах расцветом сил для успешного предпринимателя, такжеговорят о том, что в стране пока еще не сложился зрелый предпринимательский класс, способный активно влиять на политическую жизнь и общественное сознание; и чтобы это случилось, должно произойти очень серьезное обновление элиты делового сообщества на различных его уровнях.

Вторым по порядку, но, пожалуй, первым по своей роли в современном российском обществе является обширная и влиятельная социальная группа, которую принято обозначать как государственная бюрократия. Стоящая в центре нынешней российской политической системы, эта группа, строго говоря, на протяжении чуть ли не всей российской истории, по крайней мере той ее части, которая известна по более или менее достоверным письменным источникам, никогда не утрачивала своей ключевой роли. И уж, конечно, никто не станет сегодня отрицать, что демонтаж советской системы, проходивший в значительной степени под антибюрократическими лозунгами (сколько было тогда сказано слов о необходимости избавления от «непосильного бремени» содержания «огромного чиновничье-партийного аппарата»), имел своим результатом как количественный рост работников аппарата управления и силовых органов, так и, что более существенно, их властно-распорядительных возможностей.

Контролирующие органы получили возможность, не неся никакой ответственности за возможные последствия, приостанавливать или дезорганизовывать деятельность практически любых организаций и предприятий, не имеющих властной поддержки, что и используется ими практически повсеместно в целях, абсолютно непрозрачных с точки зрения стороннего наблюдателя. Региональные администрации, даже встроенные в административную вертикаль, сохраняют высокую степеньсамостоятельности и фактической неподконтрольное™, совершенно немыслимую двадцать лет назад. Федеральные министерства и ведомства обзавелись шлейфом «своих» и дружественных бизнесструктур. Уровень и степень персональной ответственности высших чиновников за состояние вверенных им участков понизилась до самого низкого, а возможности реализации личных интересов — до самого высокого за последние сто лет уровня. Децентрализация управления силовыми органами привела к превращению многих ранее чисто технических и функциональных служб и подразделений в своего рода удельные княжества, проводящие собственную политику исключительно в интересах расширения своих частных возможностей. Иными словами, высший слой бюрократии извлекает для себя наибольшую пользу в ходе сложных процессов, происходивших в России на протяжении последних пятнадцати лет, и именно он сегодня составляет главную опору сформировавшегося режима политической власти.

Государственная бюрократия как иерархическая структура с достаточной степенью уверенности может быть названа правящим классом в сегодняшней России. Несмотря на то, что российский бизнес концентрирует в своих руках весьма значительные экономические и финансовые ресурсы, его политические возможности, о чем уже было сказано выше, несопоставимо меньше, чем политический ресурс бюрократии. В тех случаях, когда интересы бюрократии совпадали с интересом бизнеса в целом или его отдельных представителей, их ресурсы использовались в одних и тех же целях, что и создавало иллюзию всесилия обладателей «золотого тельца». Однако последние годы ясно показали, что в случае конфликта этих интересов даже верхушка негосударственного бизнеса неизбежно терпит непросто поражение, а унизительное поражение, безропотно перенося публичные показательные порки и совсем нешуточные угрозы в свой адрес.

Вместе с тем государственная бюрократия как класс в широком значении, то есть как совокупность всех работников госаппарата, включая силовые службы государства, безусловно, неоднородна. Ее разделяют и объективные интересы и противоречия (как любой социальный класс или группа, она не лишена внутренней конкуренции), и ограниченность ресурсов, доступных бюрократическому классу в целом, и личные идеологические и культурные пристрастия. Несмотря на то, что объективно источником власти и благосостояния бюрократии является государство, сама она не едина в своем понимании того, какую роль и каким образом государство должно играть в таких сферах общественной жизни, как экономика, культура, образование, частная жизнь граждан и т.д. Хотя в принципе бюрократии как классу все равно, какими именно активами или отношениями она управляет, для конкретных ее представителей выбор приоритетов государственной политики имеет огромнейшее значение, что раскалывает бюрократию на многочисленные конкурирующие между собой группы. Весьма различна и социальная самоидентификация отдельных представителей этого класса или даже их групп, в разной степени и формах проявляется у них и национальное самосознание.

В результате политически государственная бюрократия представляет собой очень пеструю картину — это конгломерат людей, слабо объединенных каким-либо общим сознанием, зато представляющий собой благоприятную почву для «внутривидовой» политической конкуренции. Особенности политической системы, в первую очередь тот факт, что открытая, публичная конкуренция отдельныхгрупп российской элиты, в том числе и внутри бюрократии, фактически запрещена (участие в публичной полемике несовместимо с нахождением на постах, дающих возможность осуществл ять значимые властно-распорядительные функции), имеют своим следствием то, что соревнование и борьба таких групп принимают форму невидимых, не заметных постороннему глазу аппаратных игр и подковерных схваток. Это, в свою очередь, препятствует внутреннему структурированию бюрократии, появлению в ее рамках более или менее устойчивых группировок, которые могли бы стать базой для формирования полноценных политических партий.

Образуется порочный круг: однопартийная (или, что по сути то же самое, беспартийная) система формирования органов административной власти, при которой назначения на важные посты и должности определяется исключительно личностными или клановыми соображениями, делает бессмысленными попытки строительства гражданских партий с опорой на идеологически мотивированного избирателя. Вусловиях, когда выборы по партийным предпочтениям играют роль социологического опроса и никак не сказываются на реальной политике власти, мобилизовать необходимые для партийного строительства ресурсы крайне сложно — собственно, именно в этом кроется главная причина неудачных попыток власти сформировать «сверху» структуру из двух или более устойчивых и сильных партий по западным образцам. В то же время без реально функционирующих политических партий невозможно вызвать к жизни позитивную конкуренцию как групп внутри правящего класса, различающихся по своему видению проблем, так и путей их решения, что только и может быть условием демонтажа жесткой и бесперспективной системы фактически несменяемой власти.

Другими словами, пока не будет условий для политического структурирования и открытой конкурентной борьбы внутри системообразующего класса (в нашем случае — внутри государственной бюрократии), любые попытки перехода к реальной многопартийности будут натыкаться на угрозу дестабилизирующего голосования в поддержку антисистемных политических сил, а значит — будут обречены на неудачи и отступления. Условием для такого политического структурирования правящей бюрократии является предоставление политическим партиям реальной роли в формировании исполнительной власти, к чему сама эта власть с очевидностью не готова. Таким образом, высокая степень аморфности бюрократического класса объясняется нереформированностью политической системы и одновременно служит препятствием для значимых политических реформ.

Наконец, государственная бюрократия двойственно относится к частному предпринимательству. С одной стороны, как уже говорилось, наиболее влиятельная часть бюрократии и в материальном, и в социальном отношении выиграла от состоявшегося перехода от стопроцентно огосударствленной экономики советского типа к системе, признающей законность индивидуальной частной собственности и допускающей значительную свободу частного предпринимательства. Сохранив советскую номенклатурную систему, партократия в то же время дала своим представителям возможности, совершенно немыслимые в рамках прежней системы, позволяющие им присваивать блага рыночного хозяйства без принятия на себя сопутствующих рисков. В меньшей степени это коснулось средних слоев бюрократии, но и их положение на социальной лестнице очевидно возросло, особенно по отношению к интеллигенции, основной массе технических специалистов и т.п., да и привлекательность карьерного роста заметно возросла, если учесть величину возможностей, открывшихся для верхней, «номенклатурной» ее части.

С другой стороны, в силу разных причин отношение практически всей бюрократии к носителям частной инициативы осталось по преимуществу враждебным. И прежде всего к крупным собственникам — тем самым владельцам «заводов, газет, пароходов». Даже отвлекаясь от легальности и справедливости процессов, приведших к концентрации в одних руках значительных активов, ранее формально находившихся в «общенародной» собственности, сама идея о том, что крупные и очень крупные активы могут принадлежать конкретным лицам — частным собственникам, встречает в бюрократической среде массовое отторжение. В большинстве случаев такую собственность рассматривают как некое терпимое зло или временное отступление от нормы. В самом лучшем случае за такой собственностью признаются определенные права, но с массой оговорок, делающих само право частной собственности весьма условным. (В данном случае речь идет не о формальном праве, закрепленном в действующих законах, а о субъективном ощущении легитимности владения собственностью в глазах других членов общества.) Если не вся, то очень значительная часть бюрократии воспринимает, например, частную собственность на компании, осуществляющие добычу и экспорт природных ресурсов, если не как недоразумение, то, во всяком случае, как некую условность, оформленную лишь «для вида», для внешнего пользования, и предложения о той или иной форме их ренационализации воспринимаются ими как совершенно естественные.

Справедливости ради следует сказать, что и в предпринимательской среде отношение к чиновничеству как классу является резко отрицательным. В лексиконе тех политиков и журналистов, которые публично описывают отношение предпринимателей к государственной бюрократии, само это слово имеет ярко выраженный неодобрительный оттенок и употребляется как синоним косности, коррумпированности и враждебности любой частной производительной деятельности. Заметим, что в западном обществе, которое трудно заподозрить во враждебности к частной инициативе и предпринимательству, государственная бюрократия является одним из ведущих общественных классов, пользующимся высоким общественным признанием. Наряду с предпринимателями она имеет значительную власть и влияние; является важной частью среды, из которой рекрутируется правящая элита.

Более того, в истории XX века именно государственная бюрократия нового типа — образованная, рационально мыслящая, осознающая свою ответственность за соблюдение общественных интересов в качестве главного ориентира государственного управления — сыграла ведущую роль в становлении цивилизованного, демократического и социально ориентированного государства. В этом свете попытки отрицания общественной ценности бюрократии как класса, отождествления его с паразитизмом и коррупцией являются по сути отрицанием современного демократического государства, цивилизованных общественных отношений.

Наконец, зададимся и таким вопросом: а насколько, строго говоря, связаны между собой вышеописанные особенности социальной структуры и существующая политическая система? Или, если подойти к этому вопросу с другой стороны, является ли нынешняя модель политического устройства адекватной состоянию общества, или же она сдерживает его развитие? Для полноценного ответа на этот вопрос необходим трезвый анализ нынешней экономической системы, которая, как мы увидим, тесно связана и с законами функционирования политической «надстройки», и с поведением основных общественных классов (этой теме посвящена вся вторая часть этой книги), так что попытку дать развернутый ответ мы сделаем позже, в третьей части книги.

Однако, забегая вперед, скажем: конечно, в отдельные моменты истории (особенно в моменты своего рода «исторических развилок», когда наличествуют два или несколько равновероятных сценариев исторического развития) фактор случайности может определить очень многое. Но все же в целом общественные явления редко возникают и еще реже сохраняются в течение длительного времени без соответствующих предпосылок и условий, и в этом смысле элемент детерминированности, объективной обусловленности общественных явлений очень значителен. Да, нынешняя политическая система — это не совсем то, и даже совсем не то, о чем говорили те, кто делал первые шаги для ее создания. Но ведь и общество, а точнее — те классы, на которые эта новая надстройка должна была опираться, также еще не успели созреть и сформироваться. Политическая машина не крутится сама по себе — ее приводят в действие кровно заинтересованные в ее функционировании социальные группы и классы. Демократически-рыночный эксперимент 1990-х годов в России в целом не удался (пока не удался) не потому, что ему помешала чья-то злая воля или отсутствие сильного лидера. Да, что-то можно было сделать по-иному, каких-то деталей можно было избежать. Но так же как невозможно построить здание без фундамента, так и формирование зрелых общественных классов нельзя заменить строительством даже самых «продвинутых» политических конструкций.

К тому же, невозможно абстрагироваться и от влияния прошлого опыта, от исходных позиций, от которых начинается движение. История — не учебный плац, где можно легко остановиться, развернуться, вернуться назад или перейти на новое место. Влияние и инерция прежнего опыта очень велики, подчас непреодолимы. Для того чтобы перейти в соседний ряд, иногда приходится делать огромные круги или даже возвращаться назад, а прямой путь оказывается невозможным или далеко не самым коротким. Поэтому просто сказать себе, что действительность не соответствует идеалам, что она порочна, неэффективна и несправедлива, — это значит ничего не сказать по существу. Какие-то этапы необходимо было пройти в любом случае, и в любом случае в формуле строительства современной государственности обязательно присутствует такая переменная, как время.

И все же это не означает, что все действительное — разумно. Исторические развилки встречаются часто — некоторые из них, где можно было свернуть на более перспективный путь, мы уже проскочили, но самые важные из них — все еще впереди. И поэтому осмысление тех общественных реалий, в которые мы оказались поставлены историей, их возможных рамок и ограничений, а также, самое главное, сопоставление их с объективными требованиями глобальной внешней среды, в которой существует российское общество, очень важно. Такое осмысление — непременное условие возможности сделать правильный выбор на ближайшей исторической развилке — выбор, от которого будет зависеть место страны в складывающейся глобальной социально-экономической структуре. Но обо всем этом — речь впереди.