Итак, первый вопрос: кто, какие лица и их объединения являются главными субъектами хозяйственных отношений в современной России?

Естественно, нас здесь интересуют не конкретные названия компаний и имена их владельцев — интерес представляет политэкономическая характеристика российских предприятий, а точнее — наиболее значимых или типичных из их числа. Другими словами, это вопрос о том, кем создается российский ВВП с точки зрения основных характеристик хозяйствующих субъектов — их величины, мотивации к предпринимательской деятельности, степени самостоятельности, эффективности и т.д.

Как уже было сказано, в основе хозяйственной деятельности в современной России лежат преимущественно законы капитализма. Естественно, что в подобных условиях основная часть хозяйственных активов принадлежит частным лицам и организациям, которые выступают в роли независимых хозяйствующих субъектов и строят свои взаимоотношения на рыночных принципах. Это не означает, что такого рода принципы действуют в полном объеме. Как мы видим, административный, силовой фактор играет очень значительную роль и в вопросах собственности, и в принципах экономического взаимодействия отдельных субъектов. Значительную часть российской экономики, несмотря на прошедшую крупномасштабную приватизацию, по-прежнему составляет общественный сектор, который работает по своим законам и в некоторых отраслях играет системообразующую роль. Однако в целом частная собственность и рынок играют преобладающую роль в системе хозяйственных отношений, определяя логику долгосрочного экономического поведения хозяйствующих субъектов.

В то же время характер и мотивация экономической активности этих хозяйствующих субъектов обладают существенной спецификой, требующей подробного описания. Данная специфика может быть, в частности, сформулирована в виде следующих основных черт.

Во-перв ы х, особенностью российских предприятий является значительная степень неопределенности в вопросе о собственнике.

Во-вторых, особенностью системы на микроуровне является подчеркнуто большая роль крупных бизнес-групп, принявших форму конгломератов, то есть объединений предприятий, связанных между собой исключительно или преимущественно отношениями собственности и контроля и характеризующихся слабыми горизонтальными или вертикальными производственными связями.

В-трет ь их, для современной России характерна совершенно особая роль государства как субъекта хозяйствования — роль, которая не может быть сведена к непосредственному участию государства в процессах производства и распределения в качестве собственника хозяйственных активов.

Ниже мы рассмотрим эти особенности более подробно.

Неопределенность собственности

Итак, первой существенной чертой, отмеченной нами в качестве характерной особенности российских предприятий, является значительная степень неопределенности в вопросе об их собственниках.

На первый взгляд это утверждение может показаться надуманным. Действительно, все предприятия, ведущие хозяйственную деятельность на территории России, имеют государственную регистрацию и включены в так называемый Единый реестр предприятий и организаций, что подразумевает наличие у них владельцев или совладельцев, наделенных всеми правами и обязанностями, связанными с деятельностью этих хозяйственных единиц. Так, по состоянию на начало 2004 г. в Едином государственном реестре было учтено почти 4,2 млн предприятий и организаций, из которых немногим более 400 тыс. являлись государственными или муниципальными, 250 тыс. принадлежали различного рода общественным организациям и 3 млн 240 тыс. — частным лицам и их объединениям. Остальные предприятия и организации (чуть более 250 тыс.) находились в смешанной собственности или в собственности иностранных лиц и организаций. То есть юридически вопрос о форме собственности внешне представляется решенным.

Тем не менее вопрос о собственности не так прост, как может показаться с первого взгляда. Прежде всего, несмотря на то, что по своей численности частные предприятия обладают подавляющим превосходством, ведущая роль частного бизнеса в создании общественного продукта менее очевидна. В частности, для получения содержательной картины допустимо на время абстрагироваться от мелкого и мельчайшего бизнеса, который по определению имеет более или менее очевидного собственника, но вносит относительно малозначимый вклад в совокупную хозяйственную активность. Среди предприятий, играющих в экономике ключевую роль, велик удельный вес предприятий с относительно сложной картиной распределения прав собственности. Аименно: большинство таких предприятий зарегистрировано в форме акционерных обществ с достаточно большим количеством акционеров, среди которых есть и частные, и юридические лица; зарегистрированные и в России, и за ее пределами; представляющие как российский, так и иностранный капитал. Во многих случаях (что особенно заметно в сравнении с развитыми странами Запада) в число акционеров предприятий, действующих в самых разных отраслях, входят органы власти и управления федерального и местного уровня, а также организации и предприятия с различной степенью государственного участия.

В принципе, в наличии у крупных акционерных обществ большого числа разноплановых акционеров нет ничего удивительного — это характерно для многих публичных компаний в развитой части мира. Однако, во-первых, участие в капитале чисто коммерческих предприятий в качестве миноритарных акционеров (в том числе в опосредованном виде) органов государственной власти или муниципалитетов — это крайне редкое, если не исключительное явление. А во-вторых, пестрая картина миноритарных собственников характерна почти исключительно для публичных компаний, акции которых обращаются на биржах и которые, соответственно, должны отличаться очень высокой степенью прозрачности и информационной открытости, без чего инвестиции в акции такого рода компаний лишаются всякого коммерческого смысла.

В нашем же случае ситуация принципиальноиная. Что касается первого положения (об участии государства в капитале), то сохранение государственных пакетов акций в капитале предприятий отраслей, не относящихся к сфере общественных услуг, — это не просто свидетельство незавершенности процессов приватизации, но и повод для оказания представителями государственных органов воздействия на принятие важных управленческих решений в самых разных сферах и отраслях. При этом очевидно, что сегодня основание такого воздействия — это не финансовые интересы государства (доход государства в форме дивидендов на принадлежащие ему пакеты акций в большинстве случаев ничтожно мал) и не соображения общественной выгоды, поскольку лишь малая часть предприятий, в которых имеются прямо или косвенно принадлежащие государству миноритарные доли, действует в сфере общественной инфраструктуры или общественных услуг. Таким образом, неоправданное какими-либо фискальными, политическими или стратегическими интересами такого рода государственное участие создает поле для коррупции и злоупотреблений и одновременно внушает совладельцам и высшим управляющим чувство неуверенности в отношении будущего данного предприятия. Помимо удобного повода для вмешательства в вопросы управления, право распоряжения некоторой долей собственности также дает государству возможность по своему усмотрению продавать крупные пакеты акций, принадлежащих ему или подконтрольным структурам, консолидировать их в разного рода холдингах и т.п., что может иметь своим следствием смену владельца или формы собственности, а также реструктуризацию либо даже ликвидацию того или иного предприятия. В результате наличие в той или иной форме государственного участия в капитале множества предприятийвносит сильный элемент неопределенности в вопросы собственности и владения активами.

Однако большее значение имеет публичность компаний. Действительно, по-настоящему публичные компании, акции которых котируются на биржах и имеют широкий и сравнительно стабильный вторичный рынок и которые предоставляют потенциальным инвесторам требующуюся по соответствующему законодательству информацию, в России можно пересчитать по пальцам. Но даже эти компании имеют степень прозрачности управления, очень далекую от стандартов стран с развитой инфраструктурой финансовых и фондовых рынков. Ярким примером может, в частности, служить «Газпром». Хотя его акции считаются одной из немногих «голубых фишек» российского фондового рынка и весьма привлекательным объектом для портфельного инвестирования, сам он крайне скупо и неохотно делится информацией о деталях корпоративного управления и организации финансовых потоков внутри компании, а также между компанией и ее дочерними и афилированными структурами. Информация о сделках, контрактах, партнерах является строго дозированной и вызывает у миноритарных акционеров массу вопросов, которые чаще всего просто повисают в воздухе. Столь же малодоступна подробная информация и по многим другим «голубым фишкам» — РАО «ЕЭС» и его «дочкам», «Связьинвесту», «Ростелекому», Сбербанку, крупным нефтяным компаниям и др.

Если даже немногочисленные публичные компании в России отличаются слабой прозрачностью управления, в том числе для собственных неконтролирующих акционеров, то можно представить себе, насколько закрытыми являются подавляющее большинство российских акционерных предприятий, которые не заинтересованы в повышении собственной капитализации через активное публичное размещение своих акций и других ценных бумаг. Типичным для них является крайне пренебрежительное отношение к интересам миноритарных собственников, которые рассматриваются в лучшем случае как своего рода «халявщики», а в худшем — как «пятая колонна», внутренний враг, от которого надлежит хранить в строгом секрете любую информацию, касающуюся деятельности предприятия.

Если же добавить к этому отсутствие эффективной независимой судебной системы и практически полную независимость бизнеса от общественного мнения (а в развитых странах именно эти вещи, то есть действенный и беспристрастный суд в сочетании с зависимостью судьбы компаний от их репутации в глазах средств массовой информации и общественности в целом, служат главным гарантом уважения прав миноритарных собственников), то смысл распыления прав собственника среди большого количества неконтролирующих акционеров сводится к одному-единственному — затуманиванию вопроса о реальной собственности и собственниках.

Для сколько-нибудь крупных российских компаний частой практикой является включение в число формальных хозяев — совладельцев компании по существу фиктивных фирм, зарегистрированных чаще всего в оффшорных юрисдикциях, с символическим капиталом и единственным предназначением — прикрыть статусом полуанонимного юридического лица конкретных людей, осуществляющих реальный физический контроль над компанией. Более того, во множестве случаев «прикрывающие» структуры с их долями собственности дополняют собой хаотическую конструкцию мелкого держания акций, унаследованную от процедуры приватизации с ее ваучерными аукционами и особыми схемами и льготами для «трудовых коллективов», в результате которых акции попадали в руки большого количества частных и юридических лиц с неопределенным статусом и часто непрослеживаемой судьбой. И несмотря на то, что вопрос о контролирующем собственнике в такой ситуации часто фактически повисает в воздухе, высшие менеджеры предприятия сплошь и рядом не желают и не пытаются внести ясность в этот вопрос.

В результате возникают ситуации, когда не только внешние наблюдатели, но и контролирующие органы, и даже формальные совладельцы-«хозяева» не могут четко ответить на вопрос о том, кто же является конечным собственником достаточно крупных предприятий как в реальном, так и в финансовом секторе, и кому, собственно, следует предъявлять претензии в случае нарушения данным предприятием важных общественных интересов. Шахты и порты, крупные машиностроительные заводы и сети предприятий торговли работают годами, при этом об их собственниках известно только на уровне слухов, догадок или умозрительных заключений. Фактические хозяева этих активов не только не обнаруживают себя публично, но и всячески препятствуют установлению реальной картины контроля и собственности, засекречивая информацию о звеньях сложной цепочки косвенного или опосредованного контроля. В отношении банковского сектора только сейчас, то есть спустя более чем десятилетие после появления первых частных банков, появляется законопроект, предусматривающий обязательное раскрытие их владельцев.

С одной стороны, подобного рода секретность в вопросе о собственнике вполне объяснима, а стоящие за ней мотивы — понятны. В условиях высокой степени коррумпированности и криминализации как самого бизнеса, так и государственных органов, призванных его контролировать и охранять, чем меньше информации о собственниках доступно государству и обществу, тем спокойнее их сон. Анонимность собственников способствует как их личной, так и, в какой-то степени, экономической безопасности: ни одна структура, будь то государственная или криминальная, не рискнет покуситься на крупный и привлекательный кусок собственности, пока не будет уверена в том, что при этом не затронет слишком высокие и могущественные интересы; и в этом смысле неопределенность хозяина собственности в какой-то степени охраняет ее от дежурных «наездов».

Однако, с другой стороны, такого рода секретность и умолчания в более широком плане имеют своим следствием долгосрочную уязвимость контроля над управляемыми активами. Анонимность сама по себе несет в себе элемент неопределенности, а в условиях, когда судебная защита прав, связанных с титулом собственника, практически не работает, отсутствие публичного легитимного собственника создает благоприятные возможности для использования многочисленных хитроумных и не очень, законных и откровенно нелегальных схем ослабления контроля над активами со стороны действующих владельцев или полного или частичного их присвоения. Практика последних десяти лет показывает повседневность созыва альтернативных собраний акционеров, назначение ими параллельных органов управления, самостоятельно или на основании решения «своего» (то есть фактически контролируемого данной группой) суда вступающих в борьбу за контроль над активами со «старыми» органами управления, которые тоже претендуют на легитимность, используя для этого решения дружественных им судов или иные формальные обоснования. Такого рода борьба иногда тянется месяцами и даже годами, местами перерастая в силовые столкновения враждующих сторон, местами — в паралич любой хозяйственной деятельности на спорных предприятиях.

Конечно, эти конфликты имеют более глубокие основания, нежели формальные особенности, связанные с неопределенностью отношений собственности, но становятся возможными в немалой степени благодаря наличию именно этих особенностей и в определенной степени даже провоцируются ими. В условиях, когда предприятия или компании воспринимаются как не имеющие конкретного и узнаваемого собственника, попытки захвата власти в «чужой» компании воспринимаются широкой публикой как личное дело конкретных лиц, участвующих в схватке за контроль над данным предприятием, не имеющее непосредственного отношения к общественным интересам. Тем самым легитимный собственник фактически лишается защиты своих прав со стороны общества и в глазах общественного мнения ничем не отличается от тех, кто пытается отнять собственность у ее нынешних хозяев (типичная реакция: «все они одним мирром мазаны», «что те — бандиты, что эти...» и т.п.).

Но, как говорится, и это еще не все. Даже в той части, в которой формальный собственник более или менее ясно идентифицируется, это не всегда означает, что картина ясна и прозрачна для любого внешнего наблюдателя. Во-первых, этот собственник может быть действительно чисто формальным, в то время как реальный владелец остается в тени или даже неизвестности. А во-вторых, на практике титул формального собственника часто переходит от одного физического или юридического лица к другому, и далеко не всегда истинные пружины и последствия этого перехода понятнынаблюдателям вне узкого крута посвященных, что еще раз подчеркивает крайнюю непрозрачность отношений собственности.

Но главное все же не в этом. Даже в том случае, когда активы имеют определенного реального собственника и его право собственности надлежащим образом оформлено юридически, оно ничем и никем не гарантировано. «Дело ЮКОСа» стало достаточно яркой и, главное, очень публичной иллюстрацией того факта, что любое право собственности, тем более частной, в реальной жизни является в сущности весьма условным. Другими словами, право собственности имеет смысл и содержание только в том случае, когда оно сопровождается согласием власти на его осуществление. Как только властные структуры дают понять, что более не согласны считать данное право легитимным и, соответственно, защищаемым властью, оно легко может быть подвергнуто ревизии — как самой властью в лице ее многочисленных составных частей и ипостасей, так и бизнес-структурами. В условиях же неразделенное™ властей и, соответственно, отсутствия каких-либо структур, выполняющих функцию третейства или надзора за соблюдением установленных правил, снятие со стороны административных структур защиты прав конкретного собственника на находящиеся в его распоряжении активы равнозначно приговору. Если ему даже удастся путем договоренностей или как-то иначе отбиться от притязаний какой-либо одной структуры, за ней неизбежно последует другая, третья и т.д., благо, что число всякого рода структур и институтов, способных нанести хозяйствующему субъекту весомый вред, для каждого из них исчисляется десятками. Так, для крупных компаний — это налоговые органы, арбитражные суды различных инстанций, Счетная палата, правительственные органыантимонопольной политики, таможенные органы, прокуратура, представители миноритарных акционеров, владельцы ранее поглощенных компаний, подрядчики, потребители и представляющие их интересы юридические фирмы. Для более мелких компаний — это практически те же самые структуры (за исключением, возможно, мелких акционеров) плюс организованные преступные сообщества. В итоге же, субъект, лишенный государственной защиты, все равно оказывается обречен: его «дожимают», а затем разграбляют либо присоединяют к более сильному.

Государственная защита, основанная на благоволении власти к собственнику, на сравнительно коротких исторических отрезках может худо-бедно выполнять роль института охраны собственности в капиталистической экономике — в истории уже были подобного рода примеры, да и пример наших последних десяти лет, пожалуй, ничуть не менее убедителен. Проблема, однако, в том, что такого рода протекция со стороны власти никак не институциализирована. Это — всего лишь обещание одной из сторон, но это — весьма слабая гарантия. Слово конкретного человека, даже если он представляет государственный институт, или даже государство в целом, независимо от степени его добросовестности далеко не всегда воплощается в конкретные действия, необходимые для эффективной защиты прав собственника. Меры могут быть приняты не те или не вовремя, исполнены не так или не исполнены вовсе, не говоря уже о степени искренности стремления к их исполнению. Но даже в идеальном случае, когда все вышеперечисленные условия соблюдены, слово — это не закон. Его не пришьешь к делу и, главное, не передашь преемнику, а значит, в долгосрочном плане никакое благоволение со стороны власти не гарантирует предпринимателю, что через какое-то время с ним не произойдет то, что произошло с теми же акционерами ЮКОСа, кстати, еще совсем недавно пользовавшимися исключительно благожелательным отношением верховной власти.

В этом смысле «дело ЮКОСа» — наиболее заметный (уже просто в силу своего масштаба), но никак не изолированный или исключительный случай, как это пытаются представить некоторые. На деле аналогичные истории ежедневно повторяются по всей стране с тысячамй предпринимателей. Не всегда это принимает такую яркую форму, как «дело ЮКОСа». В конце концов, Ходорковский был, как это утверждалось, самым богатым человеком России; человеком, пользующимся широкой международной известностью, что обусловило и публичность, и создание видимости соблюдения полного набора формальных процедур. В остальных же тысячах, и даже десятках тысяч, случаев отъем собственности у лишенного административной защиты предпринимателя происходит при меньшем внимании окружающих, но быстрее и проще, с меньшей заботой о публичном «прикрытии» и более частым использованием откровенно криминальных методов: менее «технологично», зато более эффективно. Впрочем, технология для наших выводов не имеет значения — важно другое: право собственности в российской экономике осознается всеми участниками как условное и реально таковым и является.

На самом деле, как мы покажем ниже, нынешняя структура собственности на крупнейшие, общественно значимые активы действительно возникла на весьма зыбкой основе, не одобренной общественным мнением и не освященной традициями. Решающее значение в этом имеют ошибки и преступления «реформ» 1990-х годов и особенно криминальный характер приватизации. Сыграли свою крайне негативную роль и специфика формы отказа от советской плановой экономики, которая сопровождалась массовой экспроприацией накоплений через механизм гиперинфляции (в условиях роста цен не просто в разы, а десятки раз в течение одного года само понятие «трудовых накоплений» лишается смысла) и отказом государства от любых материальных обязательств по отношению к своему населению; и откровенно коррупционный характер проводившейся «массовой» приватизации, и циничная раздача общественных благ и привилегий узкому слою «своих людей» и «назначенных» миллиардеров. Действительно, на таком фоне разговоры о священности права собственности для большинства населения звучат как глупая и неуместная шутка. С другой стороны, определенные аргументы приводят и защитники стихийно сложившейся структуры собственности, замечая, что даже сомнительное распределение собственности лучше ее бесхозности и беспредела в вопросе о контроле над активами, подобному тому как случайно выхваченные из процесса исторического изменения, но международно признанные границы между государствами, при всех сомнениях, лучше их отсутствия или полной неопределенности в этом вопросе. Правда, здесь есть одна тонкость. В том-то и дело, что границы международно признанные, что в нашем случае означает признание владения собственностью государством и населением, но чего ни в малейшей степени как раз и нет.

Однако в данном случае вопрос о справедливости или обоснованности сложившейся структуры владения основными экономическими активами является вторичным: сколько бы ни спорили по этому поводу, это не меняет тот непреложный факт, что нынешняя российская хозяйственная система отличается от экономик развитых стран тем, что в ее основе не лежит право частной собственности в его современном, европейском понимании, то есть признаваемое государством и обществом и защищаемое независимой судебной системой безусловное право каждого субъекта, официально признанного собственником тех или иных экономических активов, владеть и распоряжаться ими в рамках правил, устанавливаемых исключительно в законодательном порядке.

Преобладание крупных бизнес-групп

Второй важнейшей особенностью нынешней российской экономической системы на микроуровне является определяющая роль крупных бизнесгрупп, принявших форму конгломератов, то есть объединений предприятий, связанных между собой исключительно или преимущественно отношениями собственности и контроля и характеризующихся слабыми горизонтальными или вертикальными производственными связями.

То, что в российской экономике степень концентрации экономического контроля в руках относительно узкой группы лиц является чрезвычайно высокой — это, конечно, не новость. О господстве в российской экономике «группы товарищей», которых чаще всего обозначают расхожим словом «олигарх», пишут все — от желтой прессы до аналитических докладов солидных организаций и фондов. В силу того что расчеты в рамках всей экономики таких показателей, как объемы продаж, капитализация, прибыль и т.д., проблематичны из-за наличия серьезных методологических и информационных трудностей, конкретные цифровые иллюстрации такой концентрации приводятся редко, но там, где они приводятся, цифры впечатляют. Так, доклад Всемирного банка, опубликованный в апреле 2004 г., утверждает, что 30 % всего объема реализации в России товаров и услуг приходится на группы компаний, контролируемые двадцатью тремя собственниками, занимающими первые места в списке наиболее значимых акционеров основных российских активов. По оценкам министерства экономического развития и торговли, приводимых, в частности, журналом «Эксперт», на долю малых компаний в России приходится 10-12 % производимого ВВП и менее 20 % совокупной занятости, в то время как в развитых странах Европы эти показатели превышают соответственно 50 и 70 %.

Конечно, вопрос о реальной степени концентрации производства и финансовых потоков в крупнейших компаниях и, соответственно, контроля за экономикой в руках конкретных собственников и государственных чиновников сейчас, как и десять лет назад, далек от полной ясности. Отсутствие достоверных данных о том, кто, чем и в какой степени владеет (то есть та самая неопределенность собственности, о которой мы вели речь выше), мешает нам установить и точную степень ее концентрации. Ситуация осложняется еще и тем, что достаточно размытыми являются также и границы между отдельными группами. Получившая в последние годы практика назначения административной властью своих «доверенных лиц» на важные управленческие посты в различных полугосударственных предприятиях в значительной степени нарушает сложившуюся ранее картину раздела объектов управления между отдельными бизнес-группами. Вместе с тем главный вывод не вызывает сомнений: в российской экономике сложилась гиперконцентрированная предпринимательская структура, главной особенностью которой является сосредоточение основных ресурсов страны в руках нескольких десятков групп управляющих и собственников, так или иначе (в том числе от имени государства) контролирующих основные финансовые и реальные потоки.

Доминирование в экономике современной России крупных бизнес-групп (к которым, безусловно, следует отнести и группы государственных и полугосударственных предприятий, управляемых государственными назначенцами) имеет свои объективные причины. Так, очевидно, что в сырьевых отраслях уже в силу объективных законов производства и распределения могут успешно функционировать только крупные предприятия — порог для вхождения в такого рода бизнес в современных технических и технологических условиях не может быть низким, а высокая степень однородности продукции предполагает господство на рынке крупных продавцов и покупателей. То же относится и к высокотехнологичной продукции военного или двойного назначения, а также (в значительной степени) к крупному оборудованию для топливно-сырьевого комплекса (энергетическое и силовое оборудование, трубы для трубопроводов и т.п.). Очевидно, что составляющие основу предпринимательской структуры российской экономики предприятия группируются вокруг именно этих производств — достаточно посмотреть список двухсот крупнейших предприятий России, ежегодно публикуемый журналом «Эксперт», или периодически составляемые рейтинги самых могущественных деловых людей России.

С другой стороны, даже беглое знакомство с составом и характером крупных бизнес-групп говорит о том, что в основе их могущества лежит хозяйственный (и не только хозяйственный, но и административно-политический) потенциал крупнейших производственных структур, унаследованныхот советского периода. Это означает, что в основе доминирующей роли крупных групп лежат не только объективные условия, но и (1) приватизация 1990-х годов, позволившая передать крупнейшие производственные предприятия в руки нескольких десятков «избранных»; и (2) сохранение (в том числе искусственное, не оправданное никакими рациональными соображениями) государственной монополии в ряде областей, служащей источником рентного дохода для высших управленцев государственных и полутосударственных монополий; и (3) тесные отношения между крупным бизнесом и государственным чиновничеством, для которых был найден любопытный эвфемизм «частно-государственное партнерство».

Таким образом, формирование крупных бизнесгрупп, опирающихся на контроль над определенными отраслевыми или территориальными секторами экономики, было во многом предопределено исторически. Другими словами, в основе сложившейся предпринимательской структуры лежит не гениальность отдельных личностей (причем неважно, как ее оценить — как злым или добрым гением), якобы собственным предпринимательским талантом создавших «с нуля» огромные бизнес-«империи», занявших доминирующие позиции в экономике России, а прежде всего объективные условия, господствовавшие в российской экономике в период начала системной трансформации. С другой стороны, эти объективные предпосылки были вовремя вскрыты и надлежащим образом использованы той частью российской элиты, которая в свое время сделала ставку на максимально полное использование возможностей «переходного» периода для своего утверждения в качестве ключевых фигур нового российского предпринимательского сословия.

Так или иначе, сегодня в российской экономикесложилась и существует предпринимательская структура, при которой основная часть финансовых и управленческих ресурсов страны сосредоточена в нескольких десятках основанных на общем владении и управлении бизнес-групп, имеющих интересы в нескольких или многих секторах, позволяющих вести высокорентабельный и достаточно устойчивый бизнес, и это обстоятельство является второй важнейшей характерной особенностью микроэкономики российского капитализма.

По своим характеристикам эти бизнес-группы лучше всего подходят под определение категории «конгломерат», то есть объединение предприятий в разных, не обязательно технологически связанных между собой отраслях, но предполагающее сосредоточение контроля и управления в руках одной и той же группы индивидуумов-владельцев. Наиболее близкой аналогией этим структурам (если абстрагироваться от различий в размерах, а также экономических и технических возможностях) могут быть южнокорейские «чеболи» или японские «дзайбацу». Конечно, в рамках этих групп имеются также более или менее полные производственные цепочки — не случайно в литературе применительно к некоторым группам или их частям активно используется термин «вертикально интегрированные компании». Однако этот элемент не является здесь главенствующим или обязательным, и главную роль все же играет единый контроль со стороны группы собственников, который может распространяться (и действительно распространяется) за пределы ключевых производственных цепочек. Более того, каждая из таких групп в обязательном порядке представлена в сырьевом и торгово-сервисном секторах, имеет в своем составе одно или несколько финансовых учреждений, включая банковский и страховой бизнес, активно работает на внешних рынках.

Хотя полный и точный состав этих групп установить подчас невозможно, каждая из них имеет свое более или менее очевидное ядро, которое технически и организационно позволяет осуществлять контроль нескольких физических лиц над деятельностью этих громадных деловых империй.

Особенностью российских групп, объединяющих их, кстати, с вышеупомянутыми «чеболями» и «дзайбацу» на ранних этапах становления, является то, что каждая из них занимает господствующие позиции в каком-либо территориально-отраслевом сегменте, составляющем ее «опорную базу». Эти господствующие позиции, делающие соответствующую группу фактическим монополистом в данном сегменте, частично обусловлены, так сказать, «историческим» фактором — карьерным происхождением «отцов-основателей», характером их связей, особенностями приватизации государственных активов в различных отраслях и т.п. Однако на определенном этапе на первый план обязательно выходили политические и коррупционные связи главных лиц бизнес-групп с носителями административного ресурса. Именно эти связи и позволяли им обзавестить «собственным» сегментом хозяйства, более или менее надежно защищенного при помощи этого самого административного ресурса от посягательств со стороны «чужаков».

В дальнейшем, конечно, круг интересов владельцев возникавших ядер будущих групп расширялся, их деловые империи росли, сталкиваясь между собой в этом процессе в жестких, часто кровопролитных конфликтах, активно, а то и безответственносамонадеянно пытаясь прибрать к рукам все потенциально прибыльные, но оставшиеся бесхозными в начальной стадии приватизации производственные активы. Тем не менее опора на административный ресурс, на активную протекцию со стороны определенных властных структур продолжает оставаться главной особенностью ведущих российских бизнес-групп. Отсюда и постоянное активное участие практически всех групп в выборах местной власти в регионах, где у них имеются деловые интересы; и включение в состав советов директоров или высшего менеджмента бывших высших государственных чиновников федерального уровня; и публикация «открытых писем» президенту с настойчивым требованием вмешаться в те или иные деловые конфликты и др.

Во многом этим обстоятельством объясняется и уже отмеченное нами отсутствие в российском предпринимательском классе той классовой солидарности, которая позволяет ему в Европе и США быть если и не правящим, то, во всяком случае, господствующим классом в обществе, и заставлять государственную бюрократию учитывать и отстаивать коллективные интересы предпринимательского класса. Несмотря на разнородность и полуфеодальную раздробленность российской бюрократической машины, она все же более едина или, во всяком случае, более скоординирована, чем совокупность крупных бизнес-групп, жаждущих использовать себе во благо административные возможности чиновничьего аппарата. В результате политические возможности предпринимательского сообщества в целом оказались более чем скромными, а его способность отстаивать свои классовые интересы в отношениях с властью — чрезвычайно слабой. Хотя на индивидуальной основе некоторые представители этого сообщества и могут обеспечить себе режим благоприятствования или хотя бы непреследования со стороны власти, обеспечение того же самого на коллективной основе уже невозможно.

Хорошей иллюстрацией может служить реакция Российского союза промышленников и предпринимателей (РСПП), характеризуемого прессой как своего рода «профсоюз олигархов», на первые резкие шаги прокуратуры и налоговых органов, предпринятые ими в отношении ЮКОСа и его владельцев, которые в то время не без основания воспринимались как начало своего рода административного «наезда» на все крупные группы, а не только на группу «Менатеп». Тогда, так же как и на последующих этапах развернутой властью «борьбы с олигархией», РСПП так и не смог выработать единой адекватной позиции.

Более того, как мы уже отмечали, среди бизнесгрупп, доминирующих в российской экономике, есть и те, для которых государство выступает не только как поставщик административного ресурса, но и как партнер — формальный собственник. Так, например, те же естественные монополии федерального уровня, как известно, функционируют сегодня не в качестве унитарных государственных предприятий, а в качестве акционерных обществ, имеющих, в свою очередь, различные доли собственности в сотнях других коммерческих предприятий и, таким образом, фактически образующих крупные бизнес-империи, которые играют ту же роль, что и крупнейшие частные предпринимательские группы. С этой точки зрения, например, государственные «Газпром» или «Связьинвест» мало чем отличаются от частных «Альфа-групп» или «Интерроса», образуя такие же бизнес-группы, имеющие в своем составе не только профильные производства, но и многочисленные ответвления как в реальном, так и в сервисном, и финансовом секторах. Встречающееся иногда противопоставление государственных и частных олигархических структур — не более чем лукавство, политический «пиар», поскольку полная или частичная принадлежность их государству в данном случае играет роль скорее формальной, нежели сущностной характеристики. Ни общие правила, которым следуют в своей практике те и другие, ни внутренние характеристики, ни даже уровень благостояния и менталитет высшего менеджмента на самом деле практически не отличаются для сопоставимых структур, формально контролируемых государством, с одной стороны, и столь же формально им не контролируемых — с другой. Использовавшийся в свое время для саморекламы девиз одной из, условно говоря, частно-олигархических групп — «мы — частная компания с государственным менталитетом» — в этом смысле не так фальшив, как это может на первый взгляд показаться. Во всяком случае, если под государственным менталитетом понимать не подчиненность общественным интересам, а тот образ мышления и действий, который характерен для бизнес-групп, пока еще формально не переведенных в частные руки («Газпром» и примкнувшая к нему «Роснефть», РАО «ЕЭС», «Связьинвест» и некоторые другие).

Что же касается той роли, которую в российской экономике в целом играет государство как субъект предпринимательской деятельности, то она заслуживает отдельного разговора.

Особая роль государства в хозяйственной практике

То, что функционирование сегодняшней российской экономики в очень сильной степени связано действиями государственной власти — это факт, практически не подвергаемый сомнению. На это указывают и те, кто считает присутствие государства в экономике абсолютным злом, и те, кто, наоборот, связывает с таким присутствием надеждына ускоренный экономический рост и оздоровление его структуры. Вместе с тем при более близком рассмотрении оказывается, что сам вопрос о количественной и, главное, содержательной оценке роли государства в российской экономике в сопоставлении с ролью государства в развитых рыночных экономиках стран Запада не столь прост или однозначен.

С одной стороны, государство в России и сегодня, после длительного периода широкой приватизации, является одним из крупнейших собственников, которому принадлежат не только огромные природные ресурсы, составляющие большую часть национального богатства страны, но и многие ключевые хозяйствующие субъекты. В собственности государства находятся основная часть газовой промышленности, огромная часть электроэнергетики, транспорта, связи, военной промышленности, банковской системы, здравоохранения и образования.

Весьма значительные масштабы имеет и собственно государственный аппарат, оказывающий (в теории) населению и предприятиям нерыночные общественные услуги (общественная безопасность, технический и санитарный надзор, социальное обеспечение, социальное страхование и т.п.). Органы государственного контроля помимо собственно государственного финансирования привлекают в эту сферу значительный объем внебюджетных средств: по оценкам Экспертного управления президентской администрации — до 10 млрд долл., по частным оценкам — в 3-4 раза больше.

С другой стороны, негосударственный сектор в российской экономике преобладает над государственным как в структуре производства, так и с точки зрения распределения активов. Даже если мы отнесем смешанные акционерные предприятия с контролирующей долей государства к государственному сектору, преобладающая роль частного сектора все равно остается бесспорным фактом. И уж в любом случае масштабы непосредственного участия государства в экономике — участия, обусловленного законом и вытекающего из формального статуса собственника, не настолько велики, чтобы быть несовместимыми с нормами, характерными для развитых стран Запада.

Так что главная особенность российской экономики заключается в другом — в том, что государство в лице своих административных органов является основным центром принятия решений относительно деятельности крупнейших негосударственных предприятий. Ключевые хозяйственные решения в негосударственном секторе делаются по меньшей мере с оглядкой, а чаще всего — в прямой зависимости от мнения высшей государственной бюрократии.

Тезис о якобы подчиненности государственного аппарата воле крупных частных собственников«олигархов» — это, по большому счету, откровенный миф. Даже в чисто хозяйственных вопросах большого значения (стратегия хозяйственной экспансии, выбор стратегических партнеров, крупные слияния и поглощения и т.д.) последнее и решающее слово остается за иерархами государственной бюрократии. Именно они в конечном счете решают судьбу важнейших сделок и инвестиционных проектов, а подчас — и личную судьбу их исполнителей и инициаторов. Другими словами, речь идет не о подчинении государства крупнейшим частным собственникам, а о сращивании верхушки государственного чиновничества и хозяйственной элиты при преобладающей (в конечном счете) роли первой из названных групп. Строго говоря, олигархами в подлинном смысле этого слова являются в первую очередь именно иерархи государственной бюрократии, непосредственно взаимодействующие с бизнесом и использующие для его целей государственные ресурсы, и лишь в меньшей степени — близкие к ним узнаваемые фигуры крупного бизнеса.

Определяя олигархию в 1990-е годы как слияние бизнеса и власти, в котором после 2000 года формально победило чиновничество, а по существу — узкокорыстный бизнес.

В настоящее время можно констатировать, что с формальной стороны олигархами являются высшие государственные чиновники, однако государственная политика по своему содержанию и стилистике в значительной мере представляет собой превращенные «бизнес-отношения», то есть некий политически беспринципный «торгово-закупочный» политический процесс.

При таком взгляде, кстати говоря, никого не должна вводить в заблуждение кажущаяся огромной разница в богатстве между высшими чиновниками и элитой делового мира. Во-первых, эта разница не столь велика, как кажется. Просто в силу специфики своего положения первые склонны не афишировать публично размеры личного благосостояния (как и из любого правила, из этого, конечно, тоже есть исключения).

Во-вторых, в основе опубликованных экспертных оценок личных состояний крупных фигур делового мира лежат грубые оценки капитализации подконтрольного им бизнеса, но обращение этой капитализации в реальные деньги сопряжено с множеством проблем и условий, немаловажную роль среди которых играет и согласие государства на продажу того или иного крупного бизнеса новому инвестору. При этом в качестве конечного покупателя — стратегического инвестора — в большинстве случаев может выступать только иностранная компания, что лишь еще больше усложняет продажу активов, высоко оцениваемых рынком. Наличие в структуре собственности частных бизнес-групп активов, предназначенных для военного производства, возможность классификации рыночных позиций затрагиваемых предприятий как монопольных, да и просто «соображения национальной безопасности» всегда могут дать бюрократии возможность и повод помешать процессу продажи активов и, соответственно, превращения состояний крупнейших частных «олигархов» из виртуальных в реальные.

В-третьих, неоднозначный характер приватизации бывшей крупной государственной собственности и множество других факторов, вносящих неопределенность в право собственности, представляют собой постоянный и удобный повод для перераспределения собственности одних крупных предпринимателей и их групп в пользу других или (чаще всего опосредованно) в пользу самой государственной бюрократии. Другими словами, бюрократические «олигархи» имеют все возможности в течение очень короткого срока оказаться (при желании) преуспевающими бизнесменами, чьи состояния были бы вполне сопоставимы с состояниями «классических» олигархов.

Наконец, в-четвертых, критерием главенства в системе взаимоотношений должны быть не размеры личной собственности, а положение в механизме принятия решений, определяющих размеры и состояние основных компаний, действующих в экономике.

Впрочем, поскольку речь идет именно о сращивании государства и бизнеса, а не о механическом подчинении одного другому, вопрос о приоритете первого или второго в рамках их взаимоотношений на определенном этапе лишается принципиального характера. В тот момент, когда это сращиваниеприобретает долгосрочный устойчивый характер, споры о первенстве в рамках этого тандема превращаются в не более чем личное соперничество и практически не воздействуют на реальное поведение хозяйствующих субъектов. Этим, кстати, объясняется и тот факт, что сильное падение политических возможностей крупнейших российских компаний и стоящих за ними фигур, произошедшее за период нахождения у власти нынешнего президента, никак не повлияло ни на характер взаимоотношений между компаниями и группами, ни на методы корпоративного управления внутри этих компаний, ни на структуру экономики, ни на степень ее зависимости от внешних воздействий.

Здесь, на наш взгляд, следует сделать еще одно разъяснение. Вопрос об особой роли государства по отношению к субъектам хозяйственной деятельности не следует отождествлять с количеством административных ограничений и степенью охвата ими хозяйственной деятельности. Между этими двумя аспектами совершенно ошибочно принято ставить едва ли не знак равенства. Однако на практике тенденции здесь могут быть совершенно разнонаправленными. С одной стороны, увеличение количества ограничений и инструментов воздействия государства на экономику совсем не обязательно ведет к увеличению бюрократического контроля над ней. Как совершенно справедливо отмечают эксперты, всегда существует некий предел административных требований, при превышении которого работать по правилам становится уже просто невозможно. Соответствующая деятельность преимущественно или полностью уходит в «тень», делая административный контроль над нею гораздо менее всеобъемлющим и эффективным, чем контроль над открытой деятельностью при меньшем количестве административных барьеров и требований.

С другой стороны, реально существующая у нас система административного контроля совершенно не нуждается в большом количестве юридически оформленных регуляторов и инструментов контроля. Связано это в первую очередь с тем, что роль права как регулятора деловой жизни в существующей системе ограничена до минимума, а ключевую роль играют властно-административные рычаги, в меньшей степени — формальные, в большей — неофициальные. В этих услових наличие у бюрократии тех или иных полномочий, прописанных в законодательстве, не так уж важно — даже если законодательно их сократить до минимума, фактическая власть позволит бюрократии выполнять роль регулятора и без формальных на то оснований, поскольку мы имеем систему, в рамках которой даже господствующие в экономическом отношении хозяйствующие субъекты остаются крайне уязвимыми в силу общественно-политических реалий, а именно: в силу политически ничем не ограниченной власти правящей государственной бюрократии.

Впрочем, этот вопрос уже выходит за рамки анализа хозяйствующих субъектов и логики их поведения и будет подробнее затронут нами в разделе об особенностях институциональной среды. Здесь же уместнее будет заметить следующее. Само по себе вмешательство государства в процесс принятия частным сектором некоторых решений, имеющих общественное значение (относительно крупнейших инвестиционных проектов, сделок слияния-поглощения и т.п.), не является чем-то заведомо негативным и, более того, во многих случаях представляется оправданным. Однако позитивный смысл такого рода вмешательства обусловлен выполнением ряда условий и, в первую очередь, открытым характером этого процесса, когда уполномоченные на принятие такого рода решения официальные лица делают это гласно, аргументированно и с соблюдением всех процедур в пределах установленных для них полномочий. За принятые решения эти официальные лица должны нести персональную ответственность — как административно-политическую (в случае несоблюдения ими общественных интересов), так и, в случае нарушения норм законодательства, юридическую, вплоть до уголовной.

В нашем же случае вмешательство государственных органов в жизнь хозяйствующих субъектов осуществляется бессистемно, кулуарно и абсолютно непрозрачно. Об источниках, мотивах, а в ряде случаев — и о направленности такого вмешательства не только внешние наблюдатели, но и сами объекты вмешательства порою могут только догадываться. Естественно, ни о какой форме публичной ответственности государственных чиновников, осуществляющих такого рода вмешательство, не может быть и речи (взаимоотношения внутри и между отдельными государственными ведомствами и их чиновниками, которые предполагают некую меру ответственности, естественно, не в счет).

Более того, административное вмешательство сплошь и рядом осуществляется не в форме прямых директивных решений, пусть даже не афишируемых публично, а завуалированно — через неформальные контакты заинтересованных официальных лиц с высшим менеджментом крупных предприятий, причем как предприятий с государственным участием в капитале, так и без такового. Именно такого рода неформальный и непрозрачный симбиоз части государственной бюрократии с высшим менеджментом предприятий — причем в таких масштабах, который делает его не исключением (как это имеет место в развитых странах), а нормой (по крайней мере, для крупного бизнеса), и представляет собой суть той самой «особой роли» государства, которая и выделена нами в качестве существенной черты и особенности деятельности хозяйствующих субъектов, составляющих ядро российской экономики.

Особенности современной российской хозяйственной системы многоплановы и касаются не только собственно субъектов хозяйственной жизни, но и среды, в которой они действуют. Мы далеки от того, чтобы представлять эту среду как нечто цельное и сконструированное в соответствии с какими-то заранее заданными теоретическими принципами — на самом деле ее, эту среду, никто не формировал сознательно и целенаправленно. Все так называемые «рыночные реформы» 1990-х годов на самом деле представляли собой попытки тогдашней власти представить стихийное развитие событий, последовавших за распадом плановой государственной экономики, результатом своей сознательной политики (в соответствии со старым принципом: если невозможно желаемое выдать за действительность, то остается действительное выдавать за желаемое). Тем не менее при всей эклектичности институционально-экономическая среда в рамках всей российской экономики сегодня имеет целый постоянных и устойчивых черт, отличающих ряд ее как от развитых экономик, так и от классических теоретических моделей, провозглашавшихся реформаторами начала 1990-х годов в качестве среднесрочного политического ориентира.

Эти черты условно можно разделить на два ряда. Первый — это особенности, присущие институциональным условиям, в которых действуют хозяйствующие субъекты в постсоветской России, и связанные, соответственно, главным образом (но не только) с ее политической системой. К таковым, в частности, можно отнести такие черты, как слабость правового регулирования экономических отношений, особую роль государственной бюрократии в процессе такого регулирования, слабое доверие хозяйствующих субъектов к основным экономическим институтам и угнетенное состояние любых видов хозяйственной деятельности, предполагающих высокую степень такого доверия. Второй ряд составляют черты хозяйственной системы, принимающие форму ее структурных характеристик, тесно связанные с особенностями самой российской экономики в ее нынешнем виде. Это, в частности, сегментированность рынков и наличие серьезных барьеров для межотраслевой конкуренции, относительная слабость развития и изолированный характер финансового сектора, ограниченность возможностей макроэкономического регулирования. Эти особенности мы постараемся рассмотреть по возможности более подробно в следующем разделе. Сейчас же объектом нашего внимания станет первая из названных групп, то есть наиболее важные в принципиальном плане особенности институциональной среды, вытекающие главным образом из социально-политического устройства сегодняшней России.

Дефицит права

Первая и главная особенность институциональной среды — это слабость правового регулирования экономических отношений. Оговоримся сразу: речь в данном случае не идет о формальных признаках правового характера системы регулирования общественных отношений. Конечно, и здесь можно привести примеры незавершенности процесса модернизации системы — в частности, специалисты в узких областях могут привести немало примеров, когда достаточно крупные и важные сегменты экономических отношений регулируются юридически недостаточно или неудовлетворительным образом. В призванной регулировать их развитие законодательной базе часто присутствуют неясные или противоречивые положения; некоторые столь же важные элементы регулирования отсутствуют вовсе или прописаны на чрезвычайно абстрактном уровне, предполагающем наличие конкретизирующих их законодательных или подзаконных актов, которые до настоящего времени не приняты. Есть и проблемы, идущие от недостаточности самой практики отношений, которая до сих пор не требовала от власти дать четкие формулировки их осуществления и регулирования. Однако, повторюсь, корень проблемы все же не в этом.

Суть вопроса заключается, коротко говоря, в следующем. При том что в России в целом создана достаточно разветвленная система хозяйственного права, роль, которую она играет в общей массе регуляторов экономической деятельности, является ограниченной и по сути второстепенной. Правовые акты определяют процедуры и публичную отчетность, частично — взаимоотношения между равнозначными субъектами, но отнюдь не решение главных, принципиальных вопросов — таких, как право собственности и контроля, распределение доходов от экономической деятельности, использование общегосударственных ресурсов, урегулирование крупных конфликтов и др. Такие вопросы фактически выведены из сферы правового регулирования и решаются непосредственно властью в широком смысле слова, то есть не только и даже не столько официальными институтами, сколько конкретными людьми, обладающими возможностью использовать действенные меры принуждения. То есть, грубо говоря, в России утвердился тип хозяйства, основанный не на праве, а на административной силе как источнике правил экономической жизни. Это — система, в которой допустимость или недопустимость тех или иных действий, степень защищенности прав пользования теми или иными хозяйственными ресурсами, а также поддержание стабильной хозяйственной среды зависит если не исключительно, то преимущественно от характера отношений хозяйствующего субъекта с носителями административного ресурса.

Типичной является деятельность не по закону, а согласно принципу «как договоришься». Объектом договорных отношений при этом выступают как количественные параметры экономической среды (размер налогов, арендных ставок, платежей за ресурсы и т.п.), так и ее качественные составляющие (доступ к ресурсам, стабильность среды, решение спорных ситуаций с учетом интересов субъекта и т.д.). По сути, каждое правило, устанавливаемое властью для бизнеса якобы в качестве общего, неявно сопровождается оговоркой: «торг уместен». Один небольшой пример: в связи с «делом ЮКОСа» в средствах массовой информации приводилось немало фактов, наглядно показывающих, насколько разные суммы налогов платят разные нефтяные компании с тонны добываемойнефти и как трудно найти логику и в самом разбросе соответствующих цифр, и в реакции на них со стороны контролирующих органов. Между тем ответ очевиден: кто как договорился, тот так и платит. И это, разумеется, касается не только налогов, но всего вышеперечисленного — доступа к ресурсам, услугам судебной системы, защиты от произвола и т.д. и т.п.

При этом, конечно, понятие договоренности не следует обязательно представлять себе как продукт формальных переговоров между заинтересованными сторонами. Договоренность может быть и неявной, в виде согласия по умолчанию «при взаимном непротивлении сторон». Границы договоренностей могут формироваться стихийно, в результате взаимной реакции на действия другой стороны, выходящие за рамки уже существующей практики. Тем не менее результат от этого не меняется: право перестает быть объективным регулятором экономической деятельности; перестает быть сводом правил, воспринимаемых буквально, а не с учетом массы привходящих обстоятельств. В таких условиях право в лучшем случае превращается в некий исходный пункт для явного или неявного торга, в худшем — в бессмысленную декорацию, на которую никто из участников игры не обращает внимания. Соответственно, скрупулезное изучение и исполнение законодательных норм в подобных условиях теряет всякий экономический смысл — ведь наличие или отсутствие у хозяйствующего субъекта проблем административного и даже юридического характера определяется вовсе не этим, а тем, как «выстроены» его отношения с властью (властью в широком смысле этого слова, то есть включая все ветви ад министративного и «правоохранительного» аппарата). Свою же изначальную роль относительно независимого регулятора отношений право выполняет только на периферии экономической жизни, определяя решение мелких и несущественных вопросов и/или внешние процедуры исполнения решений.

Многим, и в первую очередь самим носителям административного ресурса, такая ситуация не кажется ненормальной. Действительно, ведь, с их точки зрения, источником любых норм, определяющих условия работы бизнеса, является власть, и та конкретная форма, в которую эта норма облечена — закон, президентский указ, решение правительства или просто устное распоряжение кого-то из высших государственных чиновников, — не имеет большого значения. Отчасти и даже во многом эти люди правы — при той внутренней неразделенности власти, отсутствии контроля над нею со стороны негосударственных структур и механизмов самоограничения внутри самой власти, о чем мы говорили в первой части книги, разница между правом и неправовыми механизмами становится достаточно условной. Да и с точки зрения бизнеса споры о законности или незаконности того или иного использования административного ресурса не имеют практического смысла: если правила игры определяются не общественной договоренностью, а самой властью, то любое ее решение является законным по определению.

Строго говоря, это и есть признак самодержавия, о реставрации которого говорилось в первой части: если источником власти является сама власть (при отсутствии альтернативных выборов и назначении высших должностных лиц, в том числе с использованием института преемничества), то разница между правовым и административным регулированием становится условной, поскольку право само становится функцией администрирования. Право как регулятор имеет смысл только при наличии реальной разделенности судебной, законодательной и административной властей. Если высшая административная власть, используя свой реальный контроль над законодательными и судебными структурами в конечном итоге (оставляя в стороне вопросы формальных процедур) сама решает, что будет считаться законным, а что нет, право неизбежно теряет в обществе свои сущностные функции и превращается в рудиментарный или декоративный механизм.

В этом свете, кстати, совершенно по особому выглядят и споры о доле теневой составляющей в российской экономике. Строго говоря, с учетом всего вышесказанного само разделение экономики на «стопроцентно легальную» и «теневую» выглядит не вполне корректно.

Действительно, если не отождествлять это понятие с криминальной экономикой, то есть производством товаров и услуг, подпадающих под действие Уголовного кодекса (производство и торговля наркотиками, сутенерство, нелегальное производство и распространение оружия и т.п.), а понимать его как любую деятельность, осуществляемую вне рамок официального права (так называемые «серые» операции), то к теневой можно, строго говоря, отнести не менее половины всей хозяйственной деятельности в сегодняшней России. Это понятие будет охватывать очень широкий спектр явлений — прямую «неучтенку», завышение издержек, сокрытие доходов, проведение одних операций под видом других, создание фирм-«однодневок», некорректное использование внутренних зон льготного налогообложения и трансфертных цен, «растаможка» по липовым документам, оплата фиктивных консультационных и иных услуг, всякого рода «серые» зарплатные схемы и многое другое.

В принципе, ни одно из этих нарушений не является нашим изобретением и в разной степени и формах используется в любой реально существующей экономике. Проблема, как мы уже говорили, в степени. Наличие всего вышеназванного в относительно небольших пропорциях, конечно, в определенной степени вносит искажения в действие рыночных механизмов и, соответственно, отрицательно влияет на их эффективность, но работе самих этих механизмов в целом не препятствует. Вместе с тем в случае, когда подобного рода «теневые» отношения начинают охватывать большую часть экономики, начинают меняться правила игры в целом. Правила, которых придерживается преобладающая часть субъектов, по сути не могут считаться нелегальными, так как фактически принимаются властью, которая и является единственным источником легитимности. И наоборот, требование придерживаться буквы формального закона, если оно исходит от власти, не может восприниматься всерьез, если последняя в своей практической деятельности исходит из приоритета реальных договорных отношений между нею и субъектами хозяйственной деятельности.

Более того, в этих условиях ориентация на соблюдение буквы закона становится невозможной и по чисто практическим причинам. Когда подавляющая часть экономической активности ведется строго в рамках формальных законов, цены в экономике отражают все издержки, связанные с их стопроцентным исполнением. Другими словами, предприниматель, работающий в правовом поле, может надлежащим образом, что называется «в белую», закупать все сырье и оборудование, использовать легальную рабочую силу, платить все полагающиеся налоги и при этом после продажи продукции получать нормальную прибыль. Если же соотношение между стопроцентно чистой с точки зрения закона и «теневой» экономиками меняется в пользу последней, то соответствующие издержки уже не отражаются в уровне цен, и законопослушные предприниматели автоматически «вылетают» с рынка, так как оказываются не в состоянии окупить понесенные ими затраты при существующем уровне цен в условиях сколько-нибудь работающей конкуренции. Собственно, в этом и заключается главнейшее отличие институционально-экономической среды в нынешней России от развитых стран Запада: если там уклонение субъектов экономики от исполнения требований формального права является отклонением от нормы и дает шанс на повышенную прибыль при повышенных рисках, то здесь это, по большому счету — общественная норма и обязательное условие прибыльной работы в большинстве сфер экономики.

Бюрократический контроль

Вторая особенность, непосредственно связанная с первой, заключается в специфических формах, которые государственное регулирование экономической жизни приобретает в вышеописанной неправовой по своей сути институциональной среде, и, в частности, в особой роли, которую играет в этом процессе государственная бюрократия.

В этой книге мы уже по меньшей мере дважды вплотную подходили к роли государственной бюрократии в российской экономической жизни. Сначала в первой части, посвященной «новой» российской политической системе, мы отметили, что государственная бюрократия является самым влиятельным и, по существу, единственным правящим классом в сегодняшней России. Затем уже в этой части книги в качестве важнейшей характеристики типичного для нынешней российской экономики хозяйствующего предприятия мы выделили участие в принятии важных деловых решений представителей государственной бюрократии, которые фактически выступают в роли по меньшей мере совладельца ключевых экономических активов независимо от их формального статуса собственности. Здесь мы сталкиваемся с необходимостью охарактеризовать роль бюрократии еще в одной ее ипостаси — как регулятора правил экономического взаимодействия между хозяйствующими субъектами.

Подобная роль бюрократии логически и практически вытекает из слабости механизма правового регулирования хозяйственных отношений. Действительно, эти отношения не могут не регулироваться (иначе никакая сложная экономическая деятельность была бы в принципе невозможна). И если эту функцию не исполняет независимый судебно-правовой механизм, то ее берет на себя чиновничество как субъект властных отношений. Именно государственный аппарат и выполняет функции установления правил игры и конечного арбитра в любых хозяйственных спорах. Именно аппарат в конечном счете выполняет ту роль, которую в развитых странах играют парламент и представленные в нем политические партии, структуры гражданского общества (профсоюзы, ассоциации производителей, потребителей и т.д.) и судебная система, зависящая не от исполнительной власти, а от общественного мнения, — роль механизма, обеспечивающего постоянный поиск формул поддержания баланса между различными интересами в обществе, а также практическую реализацию этих формул. В экономически развитом обществе каждая из структур играет свою собственную, но не подавляющую роль. А именно: структуры гражданского общества формулируют интересы отдельныхэкономических групп (в том числе по признаку территориальной, отраслевой, социально-классовой и культурно-мировоззренческой общности), политические партии улавливают и комбинируют эти интересы в форме конкретных законодательных инициатив и изменений в законодательстве, судебная власть применяет законодательство для решения конкретных вопросов и конфликтов хозяйствующих субъектов, а исполнительные органы обязаны обеспечивать исполнение судебных решений. Конечно, описанная схема — это идеальный вариант, на практике каждый или почти каждый из ее участников стремится усилить и расширить свою собственную роль, и в отдельных случаях им это удается. Однако в целом процесс выработки правил игры и обеспечения их реализации носит более или менее коллективный, многосторонний характер, в него включены значительные слои и силы за пределами исполнительной власти.

В нашем же случае единственным и полновластным регулятором правил становится государственный бюрократический аппарат. Он по существу берет на себя все перечисленные выше роли — пытается выявить и сформулировать различные интересы, отразить их в вырабатываемых самим этим аппаратом решениях, нормах и юридических актах, призванных определять правила для хозяйствующих субъектов, самостоятельно решать вопросы применения этих норм и решений, судить о допустимости или недопустимости тех или иных действий хозяйствующих субъектов и решать конфликты между ними. Это не исключает наличия внешних признаков или даже элементов участия в этом процессе других (помимо административной бюрократии) групп, но в общем и целом функции хозяйственного регулирования берет на себя именно бюрократия, часто ссылаясь на неразвитость гражданского общества как на причину гипертрофированности своей собственной роли. (Как говорил по схожему поводу монарх из одной известной сказки, «королевство у нас маленькое, людей умных мало, поэтому я здесь и прокурор, и адвокат, и судья».)

Если западные корпорации для обеспечения своих деловых операций тратят огромные средства на юристов и адвокатов, то наши крупные предприниматели — на покупку действующих и бывших чиновников. Затраты на парламентский лоббизм все очевиднее становятся исчезающе малыми на фоне затрат на лоббизм аппаратный. Экономисты, ведущие в средствах информации дискуссии по вопросам хозяйственного регулирования, в итоге апеллируют исключительно к правительству и президенту. Законодательный процесс и судебные прецеденты не привлекают и сотой доли того внимания, которое у специалистов-практиков и аналитиков вызывают аппаратные назначения и интриги. Да и простое наблюдение за кадровыми перемещениями между частными и государственными структурами и внутри последних дает богатую пищу для выводов и обобщений, особенно если учитывать такой аспект, как вопросы личного благосостояния перемещающихся.

Хотя формально роль и полномочия административных органов в экономической системе современной России ничуть не больше, а подчас и существенно меньше, чем в большинстве развитых стран, на деле возможности административной власти воздействовать на хозяйствующие субъекты гораздо выше, чем в западных странах. Более того, масштабы и интенсивность такого воздействия растут, несмотря на периодически возникающие разговоры власти об обратном. Тот факт, что разговоры о необходимости сократить административное управление экономикой ведутся давно, в том числе самыми высокими государственными чинами, но безрезультатно, свидетельствует как раз о том, что корни этого явления отнюдь не в невежестве или непонимании задач отдельными представителями власти, а в самой политической системе современной России, в рамках которой никакого иного механизма регулирования, способного заменить административный, попросту не существует.

Здесь, правда, можно сделать одну оговорку. Хотя административный фактор является главным и преобладающим фактором регулятивного характера, нельзя одновременно не признать, что нишу правового регулирования хозяйственной деятельности заполнили не только решения административных органов, но и, в значительной степени, криминальное«саморегулирование»бизнеса. Конечно, подобное криминальное саморегулирование ограничено и не носит системообразующего характера: при всех сомнительных с точки зрения закона методах обеспечения безопасности своего бизнеса и ведения агрессивной конкурентной борьбы, типичное российское предприятие по характеру и содержанию деятельности — это все же скорее классическое деловое предприятие (в обычном западном понимании этого слова), нежели организованная преступная группа. Тем не менее преимущественно неправовой характер урегулирования многих основных вопросов хозяйственной деятельности имеет своим следствием и то, что механизм обеспечения исполнения хозяйственных обязательств включает в себя, помимо прочего, и криминальные методы воздействия, которые таким образом превращаются в один из элементов обеспечения функционирования системы в целом. Часто употребляемые выражения «криминально-бюрократический» или «криминально-корпоративныйкапитализм» на самом деле отражают в первую очередь именно эту особенность, а не совершенно неверный тезис о том, что якобы вся экономика страны, в том числе и крупные компании и банки, находятся под прямым контролем бандитов и уголовных элементов.

Системный дефицит доверия

Из вышесказанного логически вытекает и еще одно важное следствие: в условиях, когда функции управления сосредоточены в руках сравнительно узкого социального слоя, фактически не контролируемого другими общественными группами, доверие широких слоев общества к государственным институтам снижается до весьма низкого уровня.

Мы говорим о доверии к базовым экономическим институтам, основанном в первую очередь на реальном жизненном опыте и позволяющем субъектам экономики заключать друг с другом и с государством соглашения, доверять этим контрагентам свои активы, использовать для расчетов не имеющие собственной стоимости национальные деньги и иные государственные обязательства, приобретать и держать в своей собственности ценные бумаги, производить инвестиции и т.д. Такое доверие — это степень уверенности человека в том, что заключаемые на основе хозяйственного права договоры будут иметь обязывающий характер, что правительство будет этот договор обеспечивать всей мощью государственного принуждения; что само государство будет выполнять даваемые им обязательства имущественного характера независимо от их срока и от смены конкретных людей на ответственных постах, это государство представляющих: что центральный банк, именем государства гарантирующий реальное обеспечение национальных денег, будет на деле его обеспечивать и т.д. Другими словами, это степень уверенности в том, что сегодняшние правила экономического поведения не будут назавтра объявлены не действующими, а все обязательства и ожидания, основывающиеся на этих правилах, — не имеющими силы. В случаях же, если какие-то изменения и произойдут, государство будет стоять на страже интересов добросовестных граждан и предприятий, с тем чтобы их существенные интересы не оказались ущемленными. То есть, по сути — это расчет конкретного человека на то, что при любых изменениях и действиях власти и олицетворяющих ее общественных институтов интересы его, конкретного человека, будут надлежащим образом приняты во внимание.

Степень такого доверия на практике может колебаться в очень широких пределах — от почти нулевой, когда любое экономическое действие воспринимается как сопряженное с огромной неопределенностью даже самого ближайшего будущего, до весьма высокой, при которой субъекты экономики строят сценарии своего поведения, предполагая неизменными или предсказуемыми базовые условия своей деятельности на десятилетия вперед. И такое доверие отражается в косвенных, но весьма объективных признаках — предпочтениях людей в использовании своих доходов, способов сбережения и инвестирования, горизонтах хозяйственного планирования и т.д.

При этом чем более развитой (и, соответственно, более сложной) является экономика, тем более важную роль в ней играет фактор доверия. Примитивные формы хозяйствования — натуральное хозяйство, натуральный обмен и т.п. — возможны даже в условиях почти полной неопределенности и даже отсутствия государственности. Но чем дальше экономика идет по пути прогресса и усложнения, тем более высокую степень предсказуемости, а значит, и доверия она требует. Без такого доверия к базовым институтам — государству, его правовой системе, денежной и кредитной системам — не происходит ни накопления, ни инвестирования. Люди и предприятия всеми доступными способами уклоняются от выплаты налогов, не развивается кредит (напомним, само слово «кредит» переводится как «доверие»), а национальные деньги выполняют только небольшую часть из тех функций, которые они призваны выполнять.

Именно такая ситуация сложилась сегодня и в российской экономике. Среди большого количества препятствий и ограничений для экономического роста, существующих сегодня в стране, значительная часть имеет чисто психологический характер и тесно связана с низким уровнем хозяйственного доверия, негативные последствия которого очевидны и многообразны.

Недоверие хозяйствующих субъектов друг к другу и к государству как гаранту соблюдения правил игры и интересов добросовестных ее участников препятствуют развитию фондового рынка, рынка долгосрочных и вообще любых заимствований, межбанковского кредитного рынка, рынка страховых услуг, инвестиционных фондов, в том числе пенсионных. В результате, с одной стороны, средства населения и предприятий, которые могли бы быть привлечены на эти рынки, сегодня находятся вне рамок экономического оборота или утекают за рубеж, а с другой — инвестиционный спрос со стороны предприятий не удовлетворяется. Одновременно подобное недоверие препятствует и собственно инвестиционному процессу, поскольку любое средне- и долгосрочное планирование хозяйственной деятельности, с которым неразрывно связан процесс инвестирования, предполагает учет всех видов долгосрочных рисков, которые отражают степень доверия инвесторов к основным институтам в стране инвестирования.

Всеобщее недоверие к официальной отчетности резко ограничивает возможности использования даже краткосрочного кредита между предприятиями как в финансовом и реальном секторах, так и внутри каждого из этих секторов. Недоверие населения к банковской системе имеет своим следствием высокий удельный вес так называемых «неорганизованных» сбережений в форме накопления наличных денег и материальных активов в инвестиционных целях (покупка «впрок» недвижимости, драгоценных металлов, относительно ликвидных предметов искусства и антиквариата и т.п.). Хотя точные данные на этот счет, естественно, не могут быть получены, многочисленные исследования и опросы показывают, что доля так называемых «организованных» сбережений (банковские вклады, покупка ценных бумаг, вложения в инвестиционные фонды и т.п.) в лучшем случае составляет около половины общей суммы сбережений.

Недоверие к способности государства стабильно обеспечивать покупательную способность национальной валюты сделало неизбежным «долларизацию» экономики — широкое использование иностранной валюты в качестве средства накопления и инструмента ценообразования. Так, сегодня в иностранной валюте хранится не меньше трети безналичных и по меньшей мере половина наличных накоплений населения; не поддающаяся оценке, но очень весомая часть средств предприятий — юридических лиц. В иностранной валюте устанавливаются цены на товары с длительным циклом производства и реализации, ведется учет и тарификация многих видов услуг (транспортные услуги, услугисвязи, банковских учреждений и др.), предоставляются долгосрочные кредиты.

Основанием этого недоверия служит печальный опыт последних полутора десятилетий, в течение которых имели место и массовые исчезновения предприятий и банков, в которые были вложены немалые общественные и личные средства; и небывалый расцвет всех видов экономического мошенничества, наказание за которое понесли лишь считанные единицы; и резкие снижения покупательной способности национальной валюты; и существование огромного разрыва между законом и хозяйственной жизнью, следствием чего является изначальная беззащитность любого независимого предпринимателя перед лицом органов государственного насилия. Конечно, подобного рода условия сформировались главным образом стихийно — как реакция на слабость государства и неопределенность его политики в течение последних полутора десятилетий. Однако в немалой степени, на наш взгляд, они возникли и как результат осознанных действий влиятельных лиц во власти и в бизнесе. Так, например, расцвет финансовых пирамид и других мошеннических схем был бы невозможен без сознательного отказа от преследования мошенников, ответственность за что несут вполне конкретные люди. Манипуляции с государственным долгом, послужившие одной из главных причин резких вспышек финансовой нестабильности, также совершались высокопоставленными ответственными чиновниками на основании принимавшихся политических решений. Да и сама ситуация, когда органами государственной власти готовились и принимались заведомо невыполнимые закрнодательные акты, одним росчерком пера превращавшие подавляющую часть экономически активного населения в правонарушителей, уязвимых для шантажа на всех уровнях, — это ведь тоже результат осознанных политических решений. Даже если оставить в стороне все другие факторы, один лишь отказ от идеи правового государства в пользу устройства жизни «по понятиям», сознательно сделанный нашей политической элитой, — это уже достаточное основание для глубокой неуверенности общества в добронамеренности и стабильности существования базовых общественных и экономических институтов.

В результате складывается ситуация, при которой даже очень заметный рост доходов предприятий и населения (например, тот, который мы наблюдаем в 2002-2006 гг.) не приводит к росту инвестиционной активности, качественному увеличению возможностей существующих деловых предприятий и массовому появлению новых. Ощущение исключительной благоприятности момента, которое, несомненно, присутствует, не сопровождается ростом оптимизма и бумом долгосрочной инициативы (что было бы логичным), а его последствия более или менее ограничиваются вспышкой потребительского энтузиазма.

Последствия всеобщего глубокого недоверия, встроенного в сложившуюся систему, ощущаются ташке и на уровне собственно предпринимателей, их психологии и образа действий. Большинство российских предпринимателей, владеющих либо управляющих крупными активами, на самом деле рассматривают свою предпринимательскую деятельность как временную и, судя по всему, не связывают с нею долгосрочные жизненные планы. Именно этим можно объяснить противоестественное для классического типа предпринимателя, но широко наблюдаемое в сегодняшней России стремление многих успешных предпринимателей, находящихся по сути на пике своей деловой карьеры, продать приносящий немалые доходы собственный бизнес и уйти от публичной деловой активности. Такое стремление понятно и ожидаемо со стороны тех, кто некогда участвовал в приватизации и с самого начала считал сутью своего бизнеса так называемую «предпродажную подготовку» предприятий, контроль над которыми приобретался с минимальными издержками, за бесценок. Для них «уход в кэш» и поиск «тихой гавани» является закономерным итогом бурной активности и в этом смысле мало связан с институциональными условиями.

Однако подобное же поведение мы наблюдаем и среди отцов так называемой «новой экономики» — людей, которые своими способностями и трудом практически с нуля построили крупные современные бизнес-предпрития, видя в этом процессе средство самореализации. Уход из активного бизнеса таких людей не может быть объяснен ни чем иным, как низким уровнем предпринимательского доверия к базовым социально-экономическим институтам в стране и, соответственно, фундаментальной неуверенностью в наличии будущего у их предпринимательских начинаний. Беседы со многими достаточно известными представителями не худшей части российской бизнес-элиты убеждают автора в том, что дело здесь не только в отсутствии чувства личной защищенности (хотя и это важно — человек, имеющий за душой нечто большее, чем элементарная жажда денег и власти, в принципе не может десятилетиями терпеть постоянную угрозу своей жизни и свободе). Дело еще и в том, что на определенном этапе любой некриминальный бизнес для своего дальнейшего развития требует стабильной и цивилизованной обстановки, предполагающей уверенность в том, что государственные и экономические институты будут адекватно выполнять свои функции и завтра, и послезавтра, и через десять, и через пятнадцать лет. Когда же в условиях отсутствия подобной уверенности потенциально перспективный бизнес сталкивается с непреодолимым потолком для дальнейшего развития, его ценность как средства самореализации для бизнесмена резко падает, порождая желание продать его и использовать достигнутое богатство для реализации собственных способностей в какой-либо другой области. Страдает же в результате подобного «преждевременного ухода» из деловой жизни способных и перспективных предпринимателей в первую очередь национальный бизнес, который лишается не только ценных кадров, но и, в большинстве случаев, контроля над высокодоходными сегментами рынка, поскольку наибольшую цену за хорошо поставленный освоенный бизнес часто предлагают не российские, а иностранные компании.

Институционализация коррупции

Еще одной важнейшей особенностью институциональной среды, в которой действуют российские экономические субъекты, является повсеместное и глубокое проникновение в нее скрытой и явной коррупции.

В том, что коррупционные механизмы сегодня широко действуют во всех звеньях и на всех уровнях государственной власти, убеждены все, в том числе и те, кто по долгу службы должен защищать действующую систему от критики и представлять ее в качестве закономерной ступени на пути к разумной и эффективной организации экономики и общества. Действительно, и сам глава государства, и высокопоставленные сотрудники президентской администрации, и представители слоя интеллектуалов, поддерживающих существующую власть, все они в качестве важнейшей задачи называют борьбу с коррупцией, которая «поразила все звенья государственного аппарата». При этом явно или неявно делается акцент на то, что она существует гдето на периферии общественной жизни, вне центров принятия важнейших политических и экономических решений, и не отменяет общего вектора развития экономики и общества в сторону большей прозрачности, соревновательности, господства демократии и права и т.д. Отсюда делается вывод, что, во-первых, в существующем виде коррупция, несомненно, является тормозящим фактором, но не является непреодолимым препятствием для экономического роста (при этом, кстати, часто приводят в пример другие страны, добившиеся или добивающиеся немалых экономических успехов при наличии в них коррупции в заметных или даже крупных масштабах). А во-вторых, с ней нужно и можно бороться без радикальных изменений в политическом и хозяйственных механизмах, то есть путем совершенствования процедур, изменения общественного сознания по мере формирования гражданского общества, более решительного обозначения «политической воли» и т.д.

С нашей точки зрения — это глубочайшее заблуждение.

Да, действительно, коррупция — это не уникальное российское явление. В той или иной степени ею болеет любое общество, в том числе и в тех странах, где, по общему мнению, сложилось развитое гражданское общество и давно и устойчиво работают демократические рыночные механизмы. Так, практически все опросы и рейтинги, проводимые в рамках международных общественных и исследовательских проектов, неизменно указывают на значительное присутствие этого зла во многих странах ОЭСР, прежде всего в государствах Южной Европы.

В той же Италии, например, трудно найти активного и влиятельного политика, который был бы свободен от подозрений и обвинений в незаконном использовании общественных средств, связях с организованной преступностью, попытках оказать влияние на властные решения в пользу отдельных компаний и т.п. Коррупционные скандалы периодически возникают и в США, и в Японии, несмотря на чрезвычайно высокий уровень развития в них конкурентных рыночных механизмов. А уж если вспомнить политическую и деловую практику Соединенных Штатов 100 — 150-летней давности, то она могла бы служить прекрасной иллюстрацией для фундаментального труда о формах и способах злоупотреблений и мошенничества. (Неслучайно, кстати, все словесные штампы, используемые американскими исследователями и журналистами при описании пороков России 1990-х годов («бароны-разбойники», капитализм «для друзей» и т.п.), взяты ими из работ, описывавших политические и деловые реалии США XIX века.) А создание довоенных деловых империй «дзайбацу» в Японии начиналось в том же XIX веке с приватизации государственной собственности в пользу весьма конкретных частных лиц, причем масштаб и цинизм допускавшихся при этом злоупотреблений (с точки зрения, конечно, современных, а не тогдашних стандартов и критериев) по меньшей мере не уступает соответствующим характеристикам российской приватизации 1990-х годов. Тем не менее США, Западная Европа и Япония, безусловно, являются сегодня со всех точек зрения главными центрами мирового рыночного хозяйства.

Да и в новейшее время, в том числе и сейчас, есть многочисленные примеры (Южная Корея, Малайзия, Китай) того, как относительно высокий уровень коррупции не блокировал и не блокирует «догоняющее развитие» в некоторых развивающихся странах с перспективой присоединения их в той или иной степени к клубу богатых и преуспевающих.

Все это, конечно, так. Но мы сомневаемся в доводах тех, кто призывает не драматизировать состояние дел в России в этой сфере. Дело здесь вовсе не в субъективных количественных оценках экспертов (или псевдоэкспертов), составляющих рейтинги, в которых Россия по степени коррумпированности постоянно делит первые места с Нигерией, Кот Д’Ивуаром и Узбекистаном. Дело здесь в другом — в некоторых качественных характеристиках, которые непосредственно ощущаются всеми живущими и работающими в России.

Во-первых, все живущие в России являются участниками коррупционного процесса. Разумеется, масштабы этого участия для разных людей различны, хотя бы потому, что это участие, как правило, пропорционально объему подконтрольных каждому отдельному человеку ресурсов. Но так или иначе — через дачу и получение взяток, злоупотребление служебными полномочиями, неуплату налогов и злостное уклонение от выполнения требований, установленных законом, и т.д. — в этом процессе задействовано все население. Решительная борьба с коррупцией как с явлением становится невозможной хотя бы уже потому, что в коррупции участвуют практически все, и, соответственно, никто не будет чувствовать себя в безопасности, если вдруг таковая начнется. (Именно поэтому, кстати, действительная борьба с коррупцией должна начинаться не с кампаний по поиску «оборотней», а, в первую очередь, с масштабного изменения законов и правил, с тем расчетом, чтобы реальная деятельность абсолютного, подавляющего большинства населения стала юридически корректной. Мне уже приходилось писать, что, если 95 % населения нарушает тот или иной закон, бессмысленно пытаться подогнать под него общество, — надо изменить сам закон. Причем изменить его таким образом, чтобы в нарушители попадало 5 % населения, и тогда 95 % людей, которые смогут ощутить себя законопослушными и застрахованными от преследования, с энтузиазмом помогут выявить и наказать 5 % нарушителей. Пока же действительность такова, что подавляющая часть российского общества не склонна считать коррупцию безусловным злом и внутренне не готова к решительной борьбе с нею.)

Во-вторых, коррупция в нашем случае стала правилом, а не отклонением от него. Если в странах с наиболее продвинутым капитализмом масштабное отклонение от норм права во взаимоотношениях граждан с государством (а именно это, по сути, и есть коррупция) ограничено определенными сферами и личностями и представляет собой, говоря научным языком, некоторую девиацию, то в нашем случае, наоборот, девиацией является урегулирование отношений с государством на основе строгого соблюдения правовых норм. Более того, в большинстве важных сфер, то есть сфер, где принимаются решения, касающиеся распоряжения крупными или значимыми ресурсами, такое невозможно даже в виде исключения, поскольку это противоречит неформальным понятиям, на основе которых и строятся механизмы взаимоотношений в этих сферах.

Пожалуй, наиболее яркий пример этого — так называемое «теневое налогообложение», которое присутствует во всех сколько-нибудь значимых сферах и составляет суммы, по меньшей мере, сопоставимые с официально уплачиваемыми налогами (оценки экспертов, как известно, сильно разнятся, но влюбом случае речь идет о нескольких десятках миллиардов долларов). Уклониться от теневого обложения, в отличие от легального, невозможно в принципе — не уплатив установленной дани, ни один предприниматель не сможет продолжать заниматься своим бизнесом и месяца. Если же учесть, что оно представляет собой не что иное, как часть коррупционного процесса, то это лишний раз доказывает, что участие в нем является правилом, нормой, а не отклонением от них.

И это, конечно, пример далеко не единственный. По многочисленным и вполне компетентным свидетельствам, в таких сферах, как государственные закупки, строительные подряды, аренда государственной и муниципальной собственности, прозрачные и незаинтересованные отношения встречаются только в форме недоразумения. Наконец, по поводу злоупотреблений в процессе печально знаменитой российской приватизации с ее инвестиционными конкурсами, залоговыми аукционами и прочими архитектурными излишествами написано уже столько, что добавить к уже сказанному просто нечего.

В-третьих, раздельное существование законодательства и реальной жизни на протяжении достаточно длительного времени имело своим следствием, помимо прочего, еще и то, что сама система права (в первую очередь хозяйственного) утратила способность к регулированию хозяйственных отношений. Существуют тысячи и тысячи вопросов, в том числе критически важных для функционирования экономики, на которые не существует однозначного и исчерпывающего юридического ответа. Если даже представить себе ситуацию, что все вопросы, возникающие у экономических субъектов друг к друту и к государству, вдруг стали бы решаться через юридические службы и суды, а сами эти судывдруг начали бы в своих решениях руководствоваться только нормами законодательства, в экономике наступил бы паралич, поскольку для нормального функционирования рыночных механизмов было бы необходимо ликвидировать десятки тысяч противоречий между различными законами, подзаконными актами, ведомственными инструкциями, приказами и пр., а также срочно заполнить пробелы, которые существующими актами никак не регулируются. Сегодня все эти противоречия и пустоты сглаживаются либо компенсируются коррупционными механизмами, но если последние вдруг резко убрать, результатом станет хаос и дезорганизация в некоторых критически важных областях. Хороший пример — строительная отрасль. Все предприниматели и эксперты, знающие эту отрасль не понаслышке, в один голос утверждают: если бы чиновники в этой сфере попытались неукоснительно следовать букве закона, производство бы полностью остановилось.

Таким образом, обобщая сказанное, можно заметить, что особенностью коррупции в российской хозяйственной системе является ее институционализация, превращение ее в органическую и необходимую часть системы, без которой ее функционирование в целом оказывается невозможным. В этом одно из коренных различий нынешнего российского капитализма от той условной его модели, которая утвердилась в странах, составляющих наиболее развитую часть мира. Это тот самый случай, когда количество, по законам диалектики, на каком-то этапе перерастает в новое качество: хотя каждый элемент, каждая форма коррупции, укоренившаяся в посткоммунистической России, присутствует и в странах Запада, но в совокупности и с учетом масштаба они приводят к тому, что изменяется не эффективность, а логика работы хозяйственной системы. В существующих условиях движение громадных ресурсов между секторами, отраслями и регионами определяет уже не рынок, и не гласный и открытый политический процесс, подобный тому, что можно увидеть в развитых демократиях, а кулуарные сделки и интриги в рамках узкого крута властной элиты.

Более того, это изменение логики происходит таким образом, что нарушаются базовые условия экономического развития на основе рынка. А именно: в первую очередь парализуется главное преимущество рыночной экономики — автоматическое перераспределение ресурсов от сфер с низкой рыночной эффективностью в области, где эта эффективность является максимальной. Конечно, это свойство нельзя абсолютизировать — и на Западе государство и гражданское общество вносят определенные коррективы в действие данного механизма, исходя из внеэкономических соображений и целей, да и технически его действие не может быть повсеместным и универсальным. Тем не менее масштабное действие механизма перетока ресурсов в рыночно более эффективные сферы является непременным условием поддержания высоких темпов экономического роста, и это обстоятельство никак нельзя игнорировать при оценке перспектив экономического развития в рамках существующей системы.

Кроме того, коррупция, возведенная в систему, порождает еще целый ряд существенных препятствий для ускоренного роста. Во-первых, она делает невозможной государственную поддержку приоритетных направлений роста экономики, поскольку, с одной стороны, препятствует объективному и незаинтересованному выбору таких приоритетов, а с другой — через теневое налогообложение делает практически невозможным длительное существование предприятий, не дающих немедленной иощутимой отдачи. Во-вторых, она резко снижает эффективность общественного сектора экономики-сектора общественных услуг, который в современной экономике выполняет целый ряд важнейших функций по поддержанию условий для экономического развития. И, наконец, в-третьих, и отчасти вследствие действия двух вышеназванных ограничений, коррупция склонна консервировать существующую структуру экономики, которая в нашем случае, как мы увидим в третьей части книги, представляет себой набор явно неблагоприятных с долгосрочной точки зрения характеристик и пропорций.

Ограниченность действия законов конкуренции и монополизм

Со всеми вышеперечисленными особенностями связана и еще одна черта хозяйственной системы в России, суть которой заключается в ограниченном и ущербном характере рыночной конкуренции между отдельными хозяйствующими субъектами. Как и в отношении всего сказанного выше, здесь будет уместным оговориться: противопоставление сегодняшней России экономикам развитых стран не может и не должно доводиться до крайностей. О действительно свободной конкуренции речь сегодня не идет нигде — это чисто теоретическая модель, которая на практике реализуется только в отдельные периоды и на отдельных участках, но никогда не является в реальном мире типичной или хотя бы преобладающей. На современном Западе, как и везде в мире, рыночная конкуренция не является абсолютной и всепронизывающей. Там также имеет место целый ряд важных изъятий из этого принципа, причем в долгосрочном плане какой-либо тенденции к абсолютному сокращению масштабов такого рода изъятий не наблюдается. Да, в некоторых областях сфера действия законов конкуренции действительно расширяется, но одновременно это расширение сопровождается появлением новых сфер, где эти законы либо неприменимы по определению, либо просто не действуют по факту. Соответственно, говоря об ограниченности действия законов конкуренции как характерной особеннности российской экономики, мы имеем в виду не саму ограниченность как таковую, а лишь ее степень и масштабы. Так вот, особенность типичного современного российского предприятия (и всей хозяйственной системы современной России в целом) состоит в том, что действие механизма свободной конкуренции ограничено в очень сильной степени.

Конечно, в сравнении с советским периодом нашей истории степень конкуренции отношений между хозяйствующими субъектами в сегодняшней России возросла на несколько порядков. Это особенно заметно при знакомстве с ситуацией на потребительском рынке в крупных городах: здесь действительно присутствует огромное число субъектов , независимо друг от друга предлагающих потребителю более или менее однородную продукцию. Естественно, что в такой ситуации ценовая конкуренция между ними присутствует в объеме, не намного отличающемся от соответствующих отношений в развитых экономиках Запада. Однако чем дальше мы отходим от розничного потребительского рынка, а также от крупных городов, тем меньше работает конкуренция и тем в большей степени присутствует жесткий контроль над рынком со стороны одного или нескольких мощных субъектов. Внешне это не всегда бывает заметно, но уровень рентабельности бизнеса (а те, кто работает в практическом бизнесе, прекрасно знают, какой уровень рентабельности для крупного бизнеса считается у нас минимально приемлемым) безошибочно свидетельствует о высокой степени контроля продавцов над каждым отдельно взятым крупным рынком. Естественно, в данном случае речь идет не об официальной отчетности, где фигурируют достаточно скромные объемы прибыли, а о фактической рентабельности операций с учетом действительных, а не декларируемых издержек и реально получаемых доходов, часть которых теневым образом распределяется между всеми участниками процесса, включая разного рода контролирующие структуры и институты.

Разумеется, и в экономиках западного типа, которые в целом являются конкурентными, всегда существуют некие анклавы, где возможно получение сверхприбыли, — в конце концов, именно на этом держится весь так называемый «венчурный» бизнес. Однако стабильно высокая рентабельность операций по широкому кругу товаров и услуг возможна только в рамках того типа экономики, который сложился в России, а именно: в рамках экономики, где чрезвычайно большая роль административно-силового ресурса позволяет внеэкономическими методами эффективно ограничивать доступ хозяйствующих субъектов практически на любой существующий рынок. При этом административный либо чисто силовой контроль, с одной стороны, и высокая норма прибыли — с другой, образуют своего рода единую сбалансированную систему. В рамках этой системы, с одной стороны, ограничение доступа к доходному бизнесу и резервирование его исключительно для «своих» предприятий позволяет поддерживать высокую норму прибыли по каждому продукту, а с другой — повышенная рентабельность позволяет бизнесу покрывать издержки, которые оннесет в связи с необходимостью поддерживать административно-силовой контроль над соответствующими сферами бизнеса — как в территориальном, так и в отраслевом разрезах.

Низкий уровень конкуренции на основной части российского экономического пространства имеет свои объективные предпосылки. В первую очередь, это географический фактор — огромная территория страны, где места концентрации населения и, соответственно, его потребительской активности отделены друг от друга колоссальными расстояниями, экономически весьма значимыми даже при совремнном уровне развития средств транспорта и связи. Даже если абстрагироваться от административных барьеров и препятствий, уже сам фактор географической и экономической удаленности друг от друга основных российских регионов создает благоприятные условия для монополизации региональных рынков отдельными мощными игроками.

Далее, существенной объективной предпосылкой для ограничения конкуренции является высокий удельный вес в российской экономике сырьевого сектора и связанных с ним предприятий (подробнее это обстоятельство будет рассмотрено в третьей части книги). Действительно, даже на мировом рынке сырьедобывающие предприятия действуют в условиях, когда крупных игроков на рынке можно пересчитать на пальцах одной руки (рынок алмазов, редких и редкоземельных элементов, некоторых цветных металлов, природного газа и др.), а уж о конкуренции в этих сферах внутри одной страны и говорить не приходится. Естественно возникающий в подобных условиях монополизм имеет тенденцию оказывать самое существенное влияние и на общий предпринимательский климат, создавая условия для концентрации экономическоймощи и административного влияния в руках нескольких десятков компаний, контролирующих финансовые потоки, исходящие от сырьевого сектора. Да и поставки сырья и, в особенности, энергии отечественным производителям дают сырьевым гигантам неплохие возможности для установления своего контроля над промышленными производствами в рамках отдельно взятого конкретного региона.

Кроме того, нельзя забывать и о наследии, которое новый российский капитализм получил от советской плановой экономики. Действительно, производственная структура советской экономики была выстроена таким образом, что в рамках каждой отрасли основным принципом создания, размещения и развития производства был монополизм. Более того, органы, ведавшие этими вопросами в Советском Союзе, пытались исключить даже элементы конкуренции между предприятиями, считая наличие такой конкуренции признаком неэффективности использования ресурсов (для этого существовали даже особые выражения с негативным оттенком типа «параллелизм» или «дублирование функций»). Естественно, что структура построения каждой отрасли, заложенная в советское время, в своей основе сохранялась и после акционирования ее основных предприятий и последующей их приватизации. Данная структура, создававшаяся в системе, где конкуренция считалась формой растраты ресурсов; где вся логика построения производственных и распределительных систем базировалась на принципе монополии как идеала эффективности — если не всегда, то очень часто исключала возможность ее функционирования на иных, нежели директивное планирование, началах.

Мне уже не раз приходилось писать о том, что забвение наших собственных исторических реалий при попытках планировать экономическую политику оборачивается, как минимум, бесполезной тратой времени и интеллектуальных ресурсов, затрачиваемых на бессмысленные дискуссии. Годами идет полемика вокруг планов реформирования естественных монополий, внедрения конкурентных отношений в газовую отрасль, электроэнергетику, на железных дорогах, в жилищно-коммунальное хозяйство при почти полном игнорировании того факта, что созданная в советское время и сохранившаяся почти в неизменном виде производственная структура в этих сферах объективно исключает такие отношения. Для частичной приватизации и внедрения конкуренции в этих сферах необходимо принудительное изменение сложившейся структуры — прогресс, инициировать и продвигать который может только государство, действующее независимо и в общественных интересах. Любые упования на возможности самореф о рмирования этих структур — это в лучшем случае добросовестное заблуждение, а чаще всего — это холодное циничное лукавство, прикрываемое реформаторской фразеологией. Конечно, бывают случаи, когда монополия саморазрушается, но происходит это исключительно из-за действия объективных экономических законов и почти никогда — в результате сознательных действий ее владельцев и управляющих, ставящих целью свою самоликвидацию.

Между тем все это касается не только так называемых естественных монополий. Подобная же ситуация, пусть и в менее ярко выраженной форме, была характерна для любой крупной отрасли в советской экономике. Ни в металлургии, ни в химической промышленности, ни в какой-либо другой основной отрасли на конец 1980-х годов не было условий для мгновенного (по историческим меркам) возникновения конкурентной среды, которая если бы и не выполняла роль механизма, обеспечивающего повышение эффективности, то хотя бы дисциплинировала субъекты новоявленного российского капитализма. Соответственно, такая среда и не возникала, в том числе в немалой степени в силу названных объективных причин.

Вместе с тем на вышеохарактеризованную объективную базу для монополизма и господства олигополий накладывается также преувеличенная роль государственной бюрократии в российской экономике. Об этой роли в целом мы уже говорили достаточно подробно, однако в связи с темой о монополизме стоит дополнительно заметить следующее.

В принципе, конечно, государство, если оно играет активную роль в экономике, не обязательно ослабляет конкуренцию или способствует концентрации производства и собственности. Более того, большая часть концепций экономически активного государства исходит из противоположного тезиса: государство в лице правительства и судебной системы должно, наоборот, предотвращать возникновение застойных типов предпринимательских структур, разрушая их с помощью административных мер антимонопольной политики или создавая условия для конкуренции через взятие на себя расходов по созданию общей инфраструктуры для новых рынков. Однако в нашем случае речь идет не о государстве вообще, а о том конкретном его типе, который сформировался в течение последних пятнадцати лет и который подробно описан в первой такое государство по определению части книги. А не способно выполнить эту роль, и любое усиление его вмешательства в предпринимательскую деятельность на практике не разрушает, а цементирует застойные предпринимательские формы, способствуя укреплению контроля бизнес-групп над «своими» секторами при помощи политически-коррупционного административного механизма. Не секрет, что даже за теми мерами, которые в последнее время реально появились в связи с явным и качественным улучшением антимонопольной службы, легко угадываются попытки различных правительственных и крупнейших бизнес-структур приспособить эту службу для целей разрушения «чужих», с точки зрения конкретного чиновничьего клана, групп с последующим присоединением кусков разрушенной группы к заинтересованным «своим». И хотя доказать, что чиновники в каждом конкретном случае руководствуются именно этими, далекими от общественного блага мотивами практически невозможно, общая закономерность очевидна: несмотря на наличие у государственных ведомств и юридических оснований, и политических и организационных возможностей, они так и не продемонстрировали ни одного случая разрушения олигопольной структуры рынка даже там, где необходимость в этом является самоочевидной. Наоборот, опыт реализации так называемой реформы естественных монополий, которая составляла существенную часть экономической программы постельцинских правительств, доказывает, что любые попытки хоть что-либо разукрупнить или разделить в существующей структуре экономики натыкаются на очень жесткое и практически непреодолимое сопротивление правящей бюрократии. При этом единственным разумным объяснением подобного сопротивления являются, безусловно, причины неэкономического характера, и прежде всего удобность олигопольных или даже монопольных структур для целей получения правящей бюрократией ее административной ренты.

В этом разделе мы попытаемся подробнее осветить такие особенности российской хозяйственной системы, как сегментированность национального рынка, повышенная роль теневой экономики и слабость финансового сектора. В этом же разделе мы попытаемся обосновать тезис об ограниченных возможностях макроэкономического регулирования в российской экономике.

Сегментированность рынка

Первое, что надлежит отметить с точки зрения заявленной темы раздела, — это отсутствие в хозяйстве посткоммунистической России единого национального рынка, который в силу масштаба мог бы предоставить экономическую возможность для формирования и развития крупных производственных компаний, ориентирующихся на внутренний спрос. В силу целого ряда причин — в меньшей степени объективных (уже упомянутые нами огромные расстояния и слабое развитие транспортной инфраструктуры), в большей степени — системных, к которым, в частности, относятся внеправовые отношения и бюрократический контроль, институционализированная коррупция и господство олигополии (то есть всего того, о чем мы вели речь выше), национальный рынок в политэкономическом смысле этого слова оказывается разбит и раздроблен на отдельные территориальные и отраслевые сегменты, контроль над которыми осуществляет ограниченное количество административных и деловых структур.

Другими словами, в силу необходимости поддерживать определенные отношения со всеми структурами, имеющими возможность контролировать каждый такой сегмент, любой хозяйствующий субъект вынужден действовать в ограниченном экономическом пространстве, в рамках которого он застрахован от мощного системного противодействия. Естественно, это нельзя представлять себе как наличие жестко фиксированных и физически разграниченных один от другого анклавов, подобно вассальным уделам в эпоху феодальной раздробленности. В сегодняшней реальности все намного сложнее, подвижнее и, в каком-то смысле, тоньше. Нет ни единых «хозяев» для каждого сегмента, ни жесткого деления с неизменными и одинаковыми для всех границами. Так, границы и пределы являются индивидуальными для каждого конкретного субъекта — в зависимости от его размеров, сферы интересов, характера отношений, которые он выстроил с действующими на данном поле административными и криминальными структурами, а также реальными и потенциальными соперниками, да и еще от целого ряда других факторов. Более того, эти границы не являются непреодолимыми в принципе — это не бетонные стены, они имеют главным образом экономический характер — то есть их преодоление возможно, но требует непропорционально больших затрат. Так называемые «барьеры для входа на рынок» при попытке перейти в новый сегмент часто столь велики, что сопутствующие издержки перекрывают выигрыш от расширения масштабов реализации. Проще говоря, для того чтобы выйти в новую сферу или просто на новый уровень деятельности, каждый предприниматель сегодня вынужден чуть ли не заново отстраивать систему отношений с чиновниками и «авторитетами», искать соответствующие «подходы» и отбиваться (или откупаться) от недовольных. Конечно, в итоге все проблемы такого рода при наличии средств могут быть решены, но издержки будут столь велики, что фактически сыграют роль административного запрета.

Такая сегментация рынка имеет ряд существенных негативных следствий для экономики страны. Прежде всего, она повышает общий уровень издержек и тем самым снижает международную конкурентоспособность национальной экономики. Далее, она сужает размеры доступного рынка для каждого крупного производителя, что ведет к заниженным объемам производства и, соответственно, недополучению эффекта масштаба. Кроме того, она не дает конкретным производителям возможности обеспечить себя набором ресурсов по оптимальным ценам — для производства могут быть использованы только те ресурсы (например, человеческие, энергетические или финансовые), которые доступны для субъектов, действующих в данном конкретном сегменте.

Наконец, для каждого экономического субъекта, действующего в условиях фрагментированного рынка, сохраняется проблема нестабильности, связанная с взаимоотношениями и борьбой властноэкономических групп, контролирующих различные сегменты. Дело в том, что контроль существующих в стране разных групп интересов над отдельными ресурсами не дает возможности ни одной из них не только установить единоличный контроль над экономикой в целом, но даже построить внутри экономики свой собственный, замкнутый цикл хозяйственной деятельности. (Кстати, вызвавшие столь острую реакцию попытки отдельных российских «олигархов» 1990-х годов построить своего рода государство в государстве — поставить себе на службу часть государственной администрации, дополнить ее собственными силовыми и медийно-пропагандистскими структурами и т. д. — на самом деле во многом и представляй собой попытки построить такой замкнутый хозяйственный цикл, который целиком находился бы в контролируемом пространстве и в этом смысле проистекал не от избытка амбиций, а в силу экономической необходимости.) Фактически же для извлечения дохода из имеющихся ресурсов каждой из групп неизбежно приходится вступать в отношения с другими группами, достигая формального или неформального понимания. При этом, несмотря на то, что отношения между этими структурами, а также между ними и подконтрольными им хозяйствующими субъектами строятся не столько на основе рыночных принципов, сколько на соотношении сил, они, тем не менее, не принимают форму иерархического соподчинения. Соответственно, соглашение с какойлибо одной, пусть даже наиболее мощной группой не дает хозяйствующему субъекту гарантии беспроблемного существования и не избавляет его от необходимости искать соглашения с другими, в том числе и менее мощными группами.

Но главная проблема заключается именно в нестабильности соотношения сил между группами, в постоянных изменениях, вызываемых как переменами во внешних условиях, так и процессами внутри этих групп, обусловливающими постоянные переделы собственности и сфер влияния. Надежды некоторых идеологов «новой России» на то, что единовременная раздача активов и полномочий создаст фундамент для последующей стабильности и цивилизованного сосуществования различных групп в экономике и обществе, как и ожидалось, оказались несбыточными. Даже мирная и на первый взгляд «внутрисемейная» передача власти на федеральном уровне от одного президента другомулиттть слегка подморозила и на некоторое время оттянула процесс массового «передела собственности» и сопутствующие ему межгрупповые и внутригрупповые схватки, периодически прорывающиеся наружу в виде административных и экономических «наездов» на те или иные предприятия. На самом деле все эти так называемые наезды, в которых оказываются задействованными самые различные силы и учреждения, — это не «болезнь роста» или проявление некоторой дикости нравов, это закономерный процесс, сопровождающий изменение соотношения сил между различными действующими игроками на сегментированном рынке.

Роль теневой (неофициальной) экономики

Еще одно важнейшее явление, характерное для российского капитализма конца XX — начала XXI века, — эта чрезвычайно высокая роль, которую в нем играет теневой сектор экономики. Правда, термин «теневой» в данном случае имеет тот недостаток, что слишком часто трактуется чрезмерно узко: как экономическая активность, существующая отдельно от легальной экономики и явно противостоящая ей. В нашем же контексте важнее оценить масштабы и роль теневой экономики в широком смысле слова, то есть в ее понимании как любой экономической деятельности, которая ведется вне или с нарушением установленных законом рамок и принципов, например с использованием мнимых неплатежей, незаконных или всякого рода экзотических форм расчетов, занижением или завышением оценок и цен, лжеэкспорта, использованием незаконных льгот и т.п. Такого рода отношения господствуют не только в той части экономики, которая скрыта от учета иналогообложения, то есть в теневом секторе в узком смысле этого слова, но в значительной части и в открытой, не скрываемой от государственных органов деятельности. Другими словами, теневая часть в этом случае существует не отдельно от официальной, или легальной, а как бы пронизывает ее, внося в поведение предприятий коррективы и особенности, необъяснимые в рамках законов и официальных правил хозяйственной деятельности.

В результате складывается положение, когда официально фиксируемая и доступная количественному анализу деятельность, равно как и ее условия, являются лишь внешней оболочкой, за которой скрывается и действует вторая, параллельная экономика, работающая на иных условиях и в иной деловой среде. В этом смысле, возможно, более точным термином является «неофициальная экономика», хотя и использование таких выражений, как «теневая экономика» и «теневая активность» вполне уместно, если иметь в виду их расширительное толкование.

Эта параллельная неофициальная экономика базируется на договорных отношениях, которые не всегда и не обязательно фиксируются в форме письменного контракта. При этом нормы официально узаконенного хозяйственного права действуют в тех пределах и в той степени, в которых они не противоречат стихийно устоявшимся нормам экономического поведения. Расчеты между экономическими агентами определяются по взаимной договоренности и состоят из официальной и неофициальной частей, причем вторая из них отличается богатым разнообразием форм, включая бартер, предоставление различного рода услуг, денежные платежи с использованием третьих лиц и организаций и т.п. Исполнение договоренностей при этом обеспечивается частным образом, то есть либо вообщебез использования легального арбитража и судебной системы, либо с использованием их в качестве формального прикрытия. Отношения между экономическими агентами строятся на принципе принадлежности каждого субъекта к той или иной группе, которая и берет на себя роль гаранта исполнения договоренностей. Информация о реальном финансовом положении предприятия, как правило, ограничивается членами той же группы и тщательно оберегается от внешних по отношению к ней предприятий и институтов. Это же относится и к вопросам реальных собственников, схемам организации управления и финансовых потоков и пр. — вся соответствующая информация, как правило, закрыта для тех, кто не входит в узкий круг посвященных. Из этого следует, что в рамках такого рода системы отношений существует вполне нормальная, не несущая угрозы здоровью общества и по большей части общественно полезная хозяйственная деятельность, хотя и не оформленияя надлежащим с точки зрения законодательства образом. Вместе с тем сам факт, что эта деятельность не имеет надлежащего оформления, делает ее формально противозаконной и, если угодно, криминальной.

Так вот, особенность экономической системы, сложившейся в России в 1990-е годы, в том, что под определение криминальной подпадает более половины всей экономической активности в стране, в то время как в странах развитого капитализма соответствующая доля не превышает десяти-пятнадцати процентов. Разумеется, точных оценок этой доли нет и не может быть, но исследования, проводившиеся в разное время Экспертным институтом при РСПП, ВЦИОМом и другими вполне квалифицированными организациями, неизменно обнаруживали, что процент предприятий, использовавших в своей работе такие элементы теневого оборота, как сокрытие значительной части доходов, размещение капитала за рубежом, уход от акцизов, контрабанда и т.п., составляет, как минимум, 60-70. Более того, эти элементы широко практиковались и практикуются самим государством в лице государственных предприятий, причем делается это фактически с ведома самого государства, что делает смысл слова «теневой» еще более условным.

Последствия подобного разделения экономики на две части — официальную и неофициальную — многообразны, но по большей части негативны с точки зрения интересов долгосрочного развития (хотя в краткосрочной перспективе они могут повышать устойчивость экономики к кризисным явлениям, ее способность к выживанию и функционированию в неблагоприятных условиях, как это, кстати, реально имело место в первой половине 1990-х годов в условиях, когда любая крупномасштабная цивилизованная хозяйственная деятельность теоретически должна была отмереть).

Главное состоит в том, что экономические субъекты в рамках неофициальной, теневой активности не работают и не могут работать на перспективу. Любая стратегия, используемая ими, по определению является краткосрочной и не может ставить перед людьми долгосрочных задач. Подобное разделение, соответственно, существенно ограничивает возможности планирования, заставляет менеджеров опираться только на доступную им в данный момент текущую информацию и собственную интуицию.

Такое положение существенно ограничивает возможности государства проводить активную экономическую политику. Особенно это касается выработки и использования экономической стратегии с прицелом на решение долгосрочных задач, но и для решения задач текущего оперативного регулирования это обстоятельство становится мощным ограничивающим и даже блокирующим фактором (об этом подробнее ниже).

Наконец, нельзя забывать и о социально-психологических последствиях. Двойная экономика девальвирует право, дискредитирует государственные институты, выхолащивает общественную мораль. Господство неофициальных, теневых отношений в бизнесе имеет своим неизбежным следствием утверждение господства теневой политики, теневой юстиции, наконец, специфической морали — морали «зоны», которая начинает править бал во всех областях жизни. И было бы наивно полагать, что экономика независима от остальных сфер общественной жизни, что в нездоровом обществе возможна здоровая экономика. И в этом отношении аморальность двойных стандартов в бизнесе имеет не меньшее значение, чем накладываемые ею ограничения на его эффективность.

Слабость финансового сектора

Наконец, еще одной важнейшей структурной особенностью российской экономики является слабость ее финансового сектора.

Правда, на первый взгляд это утверждение отнюдь не кажется очевидным. Действительно, за восемь лет, прошедших после серьезнейшего кризиса, поразившего финансовый сектор в 1998 г., ситуация здесь заметно улучшилась. Наблюдается устойчивый рост основных стоимостных параметров банковской системы — совокупных активов, капитала, объема привлеченных средств, в том числе и средств населения, кредитования реального сектора экономики. Снизилась зависимость банковского сектора от государственных финансов;

возросла роль, которую в его операциях играет обслуживание финансовых потоков в рамках частного сектора.

Однако с точки зрения развитой капиталистической экономики российский финансовый сектор в целом остается чрезвычайно слабым и неэффективным. Во-первых, даже в количественном отношении все его основные параметры, в том числе перечисленные выше, в пропорции к ВВП значительно уступают не только США и странам Западной Европы, но и практически всем восточноевропейским странам. Это касается, в частности, объема банковских депозитов, особенно населения, сбережения которого до сих пор не менее чем наполовину имеют так называемый «неорганизованный» характер, то есть хранятся в наличной форме без участия кредитных учреждений. Это касается и внутреннего кредита, который не только мал в пропорции к ВВП (менее 20 %), но и дорог, и к тому же имеет преимущественно краткосрочный характер. Кредит российской банковской системы практически не может быть использован для долгосрочных инвестиционных проектов и в лучшем случае может помочь в реализации краткосрочных высокорентабельных проектов и сделок, а чаще всего вообще используется как источник оборотных средств. Столь же скромны размеры и других, помимо банковских услуг, сегментов финансового сектора — страхования, услуг по доверительному управлению средствами. Что же касается внутреннего рынка корпоративных ценных бумаг, то он вообще исчезающе мал, особенно на фоне объективных потребностей растущей экономики в средствах организации прямого финансирования инвестиций.

Во-вторых, финансовый сектор отличается наличием большого числа качественных изъянов и слабостей. Так, банки в своем большинстве опираются на явно недостаточный капитал, а структура привлеченных средств такова, что в ней преобладают краткосрочные и волатильные пассивы. Уже в силу этого банковской системе постоянно грозит внезапная дестабилизация, что делает практически нереальным изменение в ближайшее время ее нынешней структуры, в которой ведущие позиции занимают государственные и полутосударственные банки, поскольку быстрая и радикальная их приватизация может вызвать такую волну нестабильности, которая мгновенно разрушит всю банковскую систему в целом. Как уже было сказано, банковская система в целом едва ли может быть использована как источник заемных средств для инвестиций, а значит, слабо выполняет свою изначальную функцию финансового посредничества, то есть перемещения капитала из сфер с избыточными (над собственными потребностями в производительном инвестировании) текущими доходами в объективно перспективные и доходные отрасли. (При отсутствии же такого института процесс межотраслевого движения капитала приобретает неэффективную и потенциально опасную форму — сырьевые компании просто начинают скупать предприятия в непрофильных для них секторах, в которых они не имеют ни опыта управления, ни устойчивых связей. В результате степень монополизации экономики растет, а качество управления — падает.) Наконец, банки страдают от отсутствия достаточных возможностей для рентабельного и надежного размещения привлекаемых средств, что, с одной стороны, сдерживает их рост, а с другой — толкает на объективно весьма рискованные инвестиции и операции, что снижает и без того невысокую устойчивость системы.

В-третьих, российский финансовый сектор сильно изолирован от реального сектора экономики.

Предприятия редко и мало прибегают к внешнему финансированию своих инвестиционных программ через кредитование у отечественных банков, а те, в свою очередь, слабо заинтересованы в поиске новых клиентов — потенциальных заемщиков и вообще в расширении своих кредитных операций. Ставки по кредитам в результате оказываются слабо связаны, а то и никак не связаны с рентабельностью в реальном секторе, оставаясь по большей части выше нее. И это несмотря на то, что средства населения, как правило, привлекаются под отрицательный реальный процент. Внутренний фондовый рынок (в той части, в которой он вообще присутствует) живет своей особой жизнью — случаев использования его частными предприятиями реального сектора для мобилизации сколько-нибудь значимых средств (через размещение корпоративных ценных бумаг) практически нет.

Вышеописанная слабость и недоразвитость финансового сектора по-своему закономерна для той хозяйственной системы, которая у нас реально сложилась. В условиях системного дефицита доверия роль банков, страховых и инвестиционных компаний, фондов, создаваемых для доверительного управления средствами, и других субъектов финансового сектора экономики ограничена очень узкими рамками. В силу этого любые деньги, кроме государственных или принадлежащих государственным внебюджетным фондам, крайне неохотно и ограниченно доверяются их собственниками институтам и субъектам финансового рынка, особенно на длительные сроки. Это в первую очередь связано с тем, что, помимо вопроса о степени доверия к самим этим субъектам, встает вопрос о доверии к базовым институтам, в рамках которых они работают. В условиях, когда право частной собственности на крупные ресурсы является в лучшем случаеусловным; когда государство принципиально отказывается установить для бизнеса ясные правила игры; когда неподконтрольная судам бюрократия является не только высшим регулятором, но непосредственным субъектом предпринимательской деятельности, а судебная система в той части, в которой ее вердикты реально влияют на ситуацию, лишь оформляет решения, принимаемые обладателями реальной власти на соответствующих уровнях, — в этих условиях, даже однозначно положительная репутация тех или иных финансовых институтов недостаточна для того, чтобы доверить им крупные частные средства.

Да и положительная репутация банков и иных финансовых институтов, равно как и оценки, выставлямые им разного рода аналитическими и рейтинговыми структурами, не могут быть безусловными. Выше мы говорили о непрозрачности (отчасти — вынужденной) как правиле поведения для типичного российского предприятия, и это же в полной мере справедливо для большинства финансовых институтов, в том числе крупных. Публикация финансовой отчетности в соответствии с установленными формами отнюдь не гарантирует прозрачность активов и операций банка для стороннего эксперта, поскольку качество и достоверность первичной информации, которая затем обрабатывается и служит основой для публикуемых агрегированных показателей, может оценить только узкий круг высших менеджеров соответствующего финансового института.

Надзор же со стороны уполномоченных регулирующих органов не может быть жестким в условиях общего пренебрежительного отношения к законам и правилам и вообще носит формальный и поверхностный характер. В результате складываются ситуации, подобные истории с ГУТА Банком летом 2004 г., когда «рухнувший» под ударами далеко не самого мощного кризиса («мини-кризиса») банк всего несколькими месяцами ранее имел в рейтингах чуть ли не высшую категорию надежности.

Возможности использования инструментов макроэкономического регулирования

Совершенно очевидно, что все вышеназванные характеристики хозяйственной системы современной России оказывают непосредственное влияние и на возможности воздействия на ее экономику методами и средствами экономической политики, широко используемыми в развитых странах Запада. Действительно, кажется очевидным, что хозяйство, в котором не менее половины общей экономической активности совершается в обход или в нарушение официальных законов и процедур, трудно поддается регулированию с помощью законов, налогов и прочих инструментов, применяемых к легальной экономической деятельности. Экономика, не признающая установленных сверху законов и работающая преимущественно по своим собственным правилам либо вообще без таковых, имеет стойкий иммунитет к любым инструментам экономической политики в обычном ее понимании.

Кроме того, отсутствие в сегодняшних условиях ясно различимой грани между легальной (то есть контролируемой) и неофициальной, нерегистрируемой экономической деятельностью позволяет большому числу экономических субъектов самостоятельно регулировать пропорции между этими двумя ее частями. В результате воздействие мер экономической политики даже на ту часть экономики, которая не относится к теневой, является неэффективным в значительной своей части. Другими словами, изменяя основные параметры системы мер экономической политики (базу и ставки налогообложения, обязательные формы расчетов, объекты и условия лицензирования и т.п.), не говоря уже о более тонких инструментах, относящихся к сфере кредитно-денежной политики, правительство объективно не может уверенно предсказать вероятный эффект таких изменений.

Таким образом, макроэкономической особенностью капитализма современного российского образца можно считать стихийность поведения большинства хозяйствующих субъектов и, соответственно, его слабую управляемость. На первый взгляд это выглядит парадоксально на фоне утверждений о чрезвычайно большой роли государственной бюрократии в российской экономике. Тем не менее это так: при весьма значительной роли государства и как собственника хозяйственных активов, и как субъекта контроля над деятельностью частного сектора возможности его реального воздействия на экономическую динамику оказываются крайне ограниченными.

В наибольшей степени это справедливо в отношении мер косвенного регулирования методами кредитно-денежной и валютной политики. Вообще говоря, необходимо отметить, что реальный эффект такого регулирования является ограниченным в принципе даже безотносительно к российским реалиям. Поддержание макроэкономического равновесия и благоприятных условий для производственного и инвестиционного планирования способствует экономическому росту, но не порождает его, тем более — автоматически. Главные условия роста — это наличие, во-первых, пригодных для использования ресурсов и, во-вторых, эффективных хозяйствующих субъектов, способных эти ресурсы использовать. Если эти базовые условия есть — можно вести дискуссии и выбирать оптимальный вариант использования инструментов кредитноденежной, валютной, таможенной политики и т.д. Если этих условий нет — остальное имеет вторичное значение, а самой важной задачей становится создание названных базисных условий. Конечно, в значительной степени наличие этих условий обусловлено историческими и иными объективными факторами, но и роль государства здесь является немаловажной. Государство может и должно через формирование и совершенствование системы общественных институтов способствовать увеличению экономических ресурсов, с одной стороны, и повышению эффективности хозяйствующих субъектов (в том числе через их селекцию) — с другой. Для этого существуют институциональные реформы, структурные реформы, промышленная политика.

Далее. Признавая важность всего арсенала инструментов рыночного макроэкономического регулирования (прежде всего, кредитно-денежного), мы должны понимать, что они являются эффективными и действенными лишь при определенных условиях. Главные из них — развитая и диверсифицированная экономическая структура с большим количеством конкурентных эффективных фирмпроизводителей; наличие мощного финансового сектора и развитых финансовых рынков, а также эффективно выполняющих свои функции административных институтов. Чем хуже выполняются названные условия, тем меньше эффекта от методов косвенного регулирования. В этом смысле теория макроэкономического регулирования имеет смысл только или главным образом для развитых экономик. Для развивающихся экономик все эти манипуляции по большей части бессмысленны, так как в этих странах, во-первых, нет достаточно большого количества крупных производственных и финансовых компаний, способных реагировать на инструменты «тонкой настройки» кредитно-денежной сферы, а во-вторых — необходимых для этого институтов.

То же следует сказать и об экономиках с преобладанием сырьевого сектора: инструменты макроэкономического регулирования не могут эффективно работать в хозяйстве, основу которого составляет небольшое число крупных сырьедобывающих экспортеров. Экспортеры сырья мало зависят от состояния внутренней конъюнктуры и финансовых рынков внутри страны; их инвестиции обусловлены в большей степени глобальной конъюнктурой и политическим климатом; сами они в значительной степени ощущают себя глобализованными компаниями и составными частями мировой системы хозяйственных связей, связанными со своими собственными экономиками скорее административно, нежели через плотную сеть хозяйственных связей. Поэтому поддержание макроэкономического равновесия в рамках национальной экономики хотя и играет определенную положительную роль, но не является достаточным условием для расширения производства и инвестиций нефтяными, газовыми и другими сырьевыми компаниями, которые в своем поведении больше ориентируются на мировую конъюнктуру и глобальные экономические сдвиги и тенденции.

Это вовсе не означает, что макроэкономическая политика в такой экономике не нужна — напротив, она, безусловно, необходима, но, во-первых, ей нужен особый инструментарий, учитывающий состояние ее производственной и институциональной базы, а во-вторых, она может сыграть лишь вспомогательную роль благоприятствующего условия. Источником подлинного роста и развития и толчком к нему здесь должны быть меры иного характера — меры, которые воздействуют на хозяйствующих субъектов не такими инструментами, как, например, снижение ставки рефинансирования, а более определенно и непосредственно.

Таким образом, и характер российской экономики, и особенности ее современной хозяйственной системы снижают возможности и значимость ставших традиционными для экономик стран Запада инструментов макроэкономического регулирования и, соответственно, повышают роль и значение институциональных преобразований.

Для таких стран безусловным приоритетом являются институциональные реформы.