Обыкновенная любовь

Яворская Елена

Попова Анна Ростиславовна

Юные

 

 

Анна Попова

 

Одноклассница

(Романтическое)

Ну надо ж – как по вене лезвием, Так обмануться, так обрезаться, Не спьяну – с абсолютной трезвости — «Бывает», – скажут дураки… Любить – с её речами скользкими, дешёвыми камнями-кольцами, с её состриженными косами, любить – не за, а вопреки, с её прогулами-отлучками, с её конфетами-тянучками, глазами – серыми колючками — и острым худеньким лицом, с её очередным романчиком, с её джинсой и первым мальчиком, с её плаксивой дурой мачехой и вечно занятым отцом, с её татушкой – синей метинкой, с её неважной арифметикой и неумеренной косметикой, и неприятьем умных книг, и видеть в ней… царевну спящую, и думать: эта – настоящая, а та, колючая, искрящая — лишь искалеченный двойник…

 

Дочь

Ей девятнадцать. Ей отнюдь не просто – и с ней отнюдь не просто даже нам. В пустыне бездуховности и прозы она живёт – бегущей по волнам, по гребням строк, по впадинам мелодий и по прозрачной штилевой слюде. Но до добра, признаться, не доводит чудесное хожденье по воде. Не хиппи. Не из эмо или готов. Нельзя в чужие рамки, ну никак. Зато читает Гессе, учит Гёте на русском и немецком языках. Она не верит в призрачность идиллий, она порой не помнит слова стоп. Но не дошла пока до carpe diem, до после нас, ребята, хоть потоп… Поэт без лиры, кормчий без кормила, святой в миру (трагический эксцесс!), она ещё не выросла из мира русалочек, царевен и принцесс…

О, лишь бы не пришлось летать бескрыло и петь осанну медному грошу. Лишь только не дошло бы до «обрыва…», до безнадёжного «я к вам пишу…», о бедная (тургеневская?) Лиза, и так бывает: прежний мир постыл, твоя любовь – сродни максимализму – тебя же подвела под монастырь. Эх, девочка, любовь не пронесётся, а клюнет ядом в гордые уста. Листаем дальше: чеховские «Сёстры»: трагедия, тоска и пустота. О лишь бы только отметать плохое, хоть невзаправду, редко и во сне, звучать, как девушка в церковном хоре. Вся в белом. В первозданной белизне. На русых волосах её покоясь, сияет луч, спадая на виски. Высок и чист её летящий голос, и помыслы чисты и высоки…

Ей хочется выплёскивать наружу всё то, что душит накипью в груди. Ей хочется копировать подружек с замашками гламур-ных кинодив: интим, гулянки, брачная карьера! спецы тату, эксперты по шмотью! Похожие на лопес и орейро, но никогда – на девочку мою… Они – правдоподобные эрзацы. Ты не эрзац. Ты грозовой раскат. Как долго до «найти и не сдаваться»! Как тяжело «бороться и искать…»! Быть исключеньем, жить на грани риска, пилить себя – но всё же это плюс. И я тобой горжусь по-матерински, по-матерински за тебя боюсь.

Бесхитростна. Ассоль в тоске по Грею. Скромна. А всё ж у быдла на виду. Ты стала продолженьем галереи (последняя в классическом ряду). Оно само собою разумелось, жестокая судьба, жестокий суд… Но се ля ви. Но это современность, где классика канает за абсурд.

 

Елена Яворская

 

«Дева…»

Дева. Улыбаешься грозе и слезам подруги. Самой близкой. Ты почти такая же, как все — в перекрестье кротости и риска, в перекрестье счастья и беды, на прицеле у добра и гнева. Персеполь сожжешь, растопишь льды. Таис, Герда, Агния и Ева. Нежно любишь обветшалый парк, страстно любишь ценные подарки. Из таких выходят Жанны д’Арк. Ну а чаще – склочные Одарки.

 

Черешня

Не инфанта, но инфантильна королевственно, свято, нездешне. Лишь вчера пахли губы ванилью, а сегодня, как в песне, – черешней. Вот идет нарочито неспешно, держит прямо гордую спину. А в кульке бумажном – черешня, будто россыпь крупных рубинов. Раздаёт нарочито небрежно драгоценных ягод пригоршни. Обернутся рубины черешней недоспелой, горького горше. Есть жемчужное слово – «любима». А в кульке бумажном – рубины.

 

Воспоминания о школьном выпускном

Воспоминания… Плюшевый мишка в углу, книга на полке – о школе, о первой любви. Воспоминания… Летним дождем по стеклу. Фото в альбоме: фойе, выпускной… Ну и вид! Мы-то ведь были пока что почти что трезвы… Завуч. Единственный, кто обращался на «вы»: мы для других — для себя! — оставались детьми. Взрослые мысли умели высказывать мы, книжные мысли… Своих-то поди наберись! Мой Купидон — худосочен, уныл, белобрыс (лет через пять будет в теле, и весел, и лыс). Мой Купидон… Для кого-то, наверно, Улисс… Много ли только на свете живет Пенелоп? От всепрощения мир так некстати отвык! Пью с отвращением приторный жёлтый сироп, рядом – еда… Только хочется, люди, жратвы! А у мальчишек в стаканах давно не вода, не газировка, не сок, а бабусин первач… Мне бы засесть в уголке и беззвучно рыдать. Только углы-то все заняты, прямо хоть плачь! И ускакали подружки гурьбой на дискач… Пью с отвращением сок с минералкой — бурда! Ночь не по-летнему нынче бледна и седа. Девушки в белом, я – в черном: к лицу камуфляж белым воронам. Но в стаю, увы, не возьмут. Кажется, утром всем классом хотели на пляж… Только на улице с вечера муть-баламуть. Воспоминания… В прошлое детский билет, в школьный знакомый мирок, удивительный, наш?.. Окаменели они за полдюжины лет, вот и таскай за собою ненужный багаж. Может, оставить его — полинялый пакет — здесь, на гранитных ступеньках, у школьных дверей, и улыбнуться. И дальше пойти налегке с верой наивной, что мир стал немного добрей.

 

Послешкольное

Школа. «Ш-ш-школа…» Шоколад и кола. Шипит лимонадно. Колется. Кактус на подоконнике в классе. Классная. (Вечно в зеленом и взгляд колючий, кто-то сегодня двойку получит!) Одноклассники — Коленька и Васька. Коленька, милый мой мальчик, скромный отличник, скрипач, наверное, чья-то удача… (Говорят, после – спился, а может – женился…) Васька — проблема ходячая, дикий апач, горе для кошек окрестных, беда для собачек. Любит дворовые песни, любит мобилки, как Чацкий – перчатки, менять, крепкое пиво, креплёные вина, и – крепко-крепко – меня. А я-то ему «Буратино» в стаканчик, смеясь, налила на пикнике. После – рука к руке мы до утра бродили, бредили будущим, глупо шутили, и – смеялись до слёз. И – нам хотелось летать. Сбылось. Жаль, что приходится после крылья латать. Взрослый мир – с душою не в лад. Школа. Кола и шоколад.