Обыкновенная любовь

Яворская Елена

Попова Анна Ростиславовна

Семейные узы

 

 

Анна Попова

 

Помнишь?

Помнишь, на чахлые розочки раскошелясь, мы отмечали всё, что уже сбылось, помнишь десятки маленьких сумасшествий, помнишь, ты зарывался в лукавый шелест, в гриву и грёзу упрямых моих волос? Помнишь, в кино тайком целовал ладони, помнишь, конфеты вечером приносил? Помнишь, меня выписывали из роддома с маленькой Машкой, ещё ты шутил: «мадонна с куклой», а кукла сладко спала в такси… Помнишь весну, распутицу, новоселье, Машка читала азбуку по складам, папа – уже в больнице, и в воскресенье нам позвонили… ещё ты сказал мне: «Ксеня, я никогда, никогда тебя не предам». Хватит молчать потрясённо, курить бессонно, врать неумело, нежничать невпопад. Хватит казниться, упрямо влезая в ссоры, всё объяснимо, тебе пятьдесят, мне сорок, ей – девятнадцать, в общем, такой расклад. Хватит прощанья, размазанной вязкой каши, в щёчки давай поцелуемся – и пора. Хватит про «бес в ребро» и «судьбе не прикажешь». Хлопнула дверь. Обмираю бесслёзно. Я же создана из твоего ребра…

 

Гитара (прощание)

А была я гулкой, лаковой, бледно-оранжевой и ловила ревнивые взгляды твоих девчат. Ах, как пела я… как любила тебя привораживать, отнимать у всех – самому себе возвращать! А когда ты пел – на скамейке, с дружками-подростками, разложив сигареты, забыв про нехитрую снедь, как любила я золотистой декой отблёскивать, отзываться тебе – и восторженно леденеть… А потом пошло – с переборами-перекатами, До утра… с бесшабашной и звонкой ночной гульбой. Про чужую войну. А потом – про любовь проклятую, обреченным и резким боем – как будто в бой. А потом – невеста, красивая, большеглазая… Очи – песенные… свет бескрайний, синь-бирюза. А она сказала: с концертами, мол, завязывай (будто с пьянством). Любил, поэтому – завязал. Годы-годы – как будто пылью седой припорошены, деньги, дети… скандалы, влёт – из-за ерунды. Что-то тихо вздрагивало, всхлипывало над порожками — про мои лады – про твои семейные нелады. А потом – бросал виноватые взгляды: прости, мол, некогда, и уныло маялся, в год ни строчки не сотворив. Я старела… всеми древесными фибрами, всеми деками, ощущала, как странно мертвеет мой гордый гриф и струна – размотанный кончик – упрямо колется… Ну, давай напоследок, давай: «а в глазах твоих неба синь», И – цыганскую-хулиганскую, на два голоса! Нашу юность – легко проводим, отголосим…

 

Юлька

Добрались на такси, ошалев от ритмичного грохота, и от шуточек тамады, и от винного изобилья. После Юлькиной свадьбы в квартире темно и плохо так: мама с папой, а где ж вы дочку свою забыли? Вещи вывезли. Что-то продали. Но не больно — так, скорее, ноет, кровит незажившей ссадиной. Я курю на балконе. Жена достаёт альбомы: Юлька взрослая, Юлька школьница, Юлька в садике… Юлька в маму. Задорную, прежнюю, милую, не теперешнюю: скандальную, невозможную. Но сегодня – баста. Короткое перемирие. Целовались на свадьбе родители, как положено. Юлька, девочка, славный ты мой комочек! Лишь бы в склоках вам не увязнуть, не омещаниться… Мы и любим-то Юльку – поодиночке. Молча. И любови наши как-то не совмещаются. Выхожу на кухню. Тупо шуршу газетами. Людка машет рукой: ну просила же не мешать! Тихо плачет. На свадьбе дочери – не без этого, но не тянет садиться рядом и утешать. Ладно, Юлька. Желаю тебе… не рожна какого-то…. чтоб на свадьбе – сына ли, дочери – отплясав, не сидели бы, как чужие, по разным комнатам, неизвестно в чём упрекая далёкие небеса…

 

Невеста

Всем кагалом нас провожали до станции, Пели от души, голоса срывая, А кого хотела в мужья – не достался, Вышла за другого – и так бывает. А с утра все бегали суматошно, Я стояла в облаке флёрдоранжа, Тесно от цветов, от парфюма тошно, Сказочное платье – не будоражит… Бледный манекен в развесёлой процессии, В грохоте затерянная соната, Поздно, принц уехал к другой принцессе, Даже не простился, а жить-то надо! Притерпеться как-нибудь, притвориться, Выбросить, как старую одежонку, И ещё – не верить в другого принца… Потому что с принцами напряжёнка. А была бы глупой, была бы слабой, Так бы обвела вас глазами сухими, Так бы в полный голос и завела бы: «Ой, да на кого ж ты меня покинул, Я ли не хорошая, не пригожая, Я ли не любила бы, не жалела?!» Отводила мама глаза тревожные. Да метались ласточки ошалело.

 

Семейная безнадёга

Где смешная такая девчушка с двумя косичками, на каких дорожках забыла свои иллюзии? Вот сидишь ты, собой красотка, анфас классический, и движенья отточены джазово или блюзово. Сериал семейный, банальный такой, некассовый. Поливаешь слезами типичное бабье горюшко. Муж-бездельник бухую правду свою доказывал кулаками, потом бутылкой с отбитым горлышком, «слуш-сюда», «ах-ты-сука», «заткнись-да-я-тебя…» и с таким даже гневом праведным, с укоризною! Кстати, бывший отличник и бывший кумир приятелей. Гений в поиске. Казанова, самец непризнанный. Вся любовь, как из треснутой чашки, взяла и вытекла. Усмиряла его, раззадорившегося пьяницу, шестилетнюю дочку поспешно к соседям вытолкав: проходили, знаем! – а то ведь и ей достанется. …А квартира? А деньги? Стоп, ничего не стронется. Не сбежишь ты от подлого нрава его шакальего. Позвонить родителям, что ли? Да мать расстроится. У нее и без дочки давленье вчера зашкалило.

 

Вторая свадьба

А давно ли, давно ли, давно ли разбирала бумаги и вещи и, в родную рубашку уткнувшись, обезумевшей выла волчицей. В белом крошеве снега и боли, в развесёлой распутице вешней я глядела на холмик уснувший… Всё, не плачется… просто молчится. А потом с неподъёмною кладью на тропинках рассталась пологих. Предала? или просто воскресла? иль прогорклое горе остыло? И – тревожная ночь перед свадьбой. И костюмчик – несвадебно строгий: неудобно рядиться в невесты. И свекровь до сих пор не простила. Это было… как замок песочный… — вот и слёзы из глаз повлажневших — сумасшедшее, милое счастье! Торт в оборках воздушного крема! Я себя соберу по кусочкам, вспоминая надрывно и нежно. Не прощая себе, но прощаясь, я шагну в настоящее время. Пью бессонную ночь, не пьянея. И с чего бы? – в бокалах не вина, а горчащие пряные травы — или опыт печальный, дорожный… Буду жить без ненужных сравнений, не кидаясь к иконам с повинной. Снова ночь перед свадьбой. Как странно… Но возможно…

 

Измена

Всего лишь слово. Резкое, как свет, Нацеленный в глаза, как рокот гулкий, Как нож кривой в оглохшем переулке, Как стылый звон рассыпанных монет, Как спину рассекающая плеть… Прощёлкал ключ в замке. Уже двенадцать. И – не смотреть в глаза, и – не сорваться На крик, а тихо: «Ужин разогреть?» — Ну, нет так нет… Ещё – не оставаться Вот так, глаза в глаза… И – не сорваться Вдрызг, яростно, непоправимо, вдруг… Спасительного телефона круг — А что спасать? Измена – это раб, Убивший господина. Мой корабль Идет ко дну – и прохудилось днище, И паруса уныло ветра ищут, И духу не хватает на вопрос — Один, решающий… Вдруг – невозвратно? Как жаль себя… Жалеть себя приятно И унизительно, и муторно до слёз. А говорят, начните жизнь сначала, Мол, с чистого листа – но разве мало — Порвать, унизить, скомкать чистоту? Откуда взяться чистому листу?! Не удержаться и не удержать, И жечься о костер, не мной зажжённый, И делать вид… и слепо отражать То, проступившее в его лице, чужое, Пугающее… гуще плен теней, И в складочке у рта застыла резкость… О страшная развилка – неизвестность, Которая известности страшней… Наше прошлое: что ж так быстро-то! Помню – пятнами на холсте… Но спасибо за то, что был со мной, что меня, словно песню, выстрадал, что берёг и не звал в постель, за мальчишескую доверчивость — редкость, право же, мне везёт… За любовь – будто сон о вечности, а не скучненький эпизод. И за ревность – глухую, тайную, пред которой слова бледны, за печальное испытание, за вину мою – без вины… И разлука. И зов «дождись меня… а иначе дурман и тьма…» От обиды – пока единственной — ты неделю сходил с ума. Откровения телефонные, и пирожные, и кино, и стояния подбалконные — лестно? трогательно? смешно? А года обернулись милостью, одарили тебя женой. То, что слабостью раньше мнилось мне, было стойкостью. Ох, родной, не у каждого хватит мужества спесь и гонор к чертям послав, примириться с любовью дружеской, но не женской – увы, ты прав. И не ждать откровений радужных — на душе и без них черно. Пусть не любит, но рядом, рядом же! — если большего не дано! Сила – это не шваркать по столу, не срываться на крик и брань. Это бережное и острое: «не обидь её… не порань». Жду… Покой. Тишина домашняя. День заботами окружён… Ключ в замке. И твоё, всегдашнее, вечно милое: «Здравствуй, жён…» ЖЕНА Льнёшь, обвиваешь, к телу – прохладный шёлк, Или снисходишь – падшей звездой в ладони, Веки прикрыты, и синий мираж бездонный Тихо погашен… о пушкинская Мадонна, Даже не спрашивай, как я тебя нашёл… Ангел в своей божественной наготе, Что ей постылый кокон земного платья, Золото нимба – локоны по кровати, Господи, я же ей – даже не в старшие братья! — В папы и в дяди… Строчками на листе, Красками на холсте – возносить хвалу, Радугой в небесах – только ты не смейся, Брызгами на песке – «навсегда» и «вместе», Росами по траве – наш медовый месяц… Тихо струится холодный рассвет по стеклу, Сонные звезды гаснут, лукаво шепчась: Так молода, и пленительна, и беззаботна! Господи, я для неё – прошлогодняя мода! Если когда-то она повстречает кого-то, Если, когда-то… Ревную – уже сейчас. Господи, это не чувство, скорее – чутьё, Неизлечимая – ненанесённая – рана… Жрица моя… Божество обреченного храма, Нежность моя… Галатея. Оживший мрамор. Господи, слышишь, я просто умру без неё.

 

Предновогоднее (не дома)

И как будто внутри – хронометр… счёт секунды ведут, хандря. Одноместный безликий номер. Тридцать первое декабря.

Как мальчишка, удрал с банкета. Грусть крадётся и стережёт. За массивным стеклопакетом новогодний такой снежок. Стала площадь лесной полянкой – нереальный фотомонтаж. В ресторане кипит гулянка, гром и грохот на весь этаж. Хмель густеет, в душе пустеет – так что ну его, ресторан.

Как вы?.. Мишка уже в постели, ты печально глядишь в экран, льётся матовый свет неровный через кухню наискосок. Торт – ореховый, твой коронный. Мандаринки, вишнёвый сок. В телевизоре смех и пенье. Ёлка-барышня на ковре. Как ладошки в воланной пене, ветви прячутся в мишуре. В новогоднем своём домишке зайка старенький и хромой. То-то счастье тебе и Мишке. Как же хочется к вам, домой…

С вами – сказка души касалась, охраняла, как талисман. Ну а раньше, до вас, казалось: это блажь и самообман… На банкеты – как на смотрины. Или дома – в питье-нытье. Ну, куранты, ну, мандарины, ну, шампанское с оливье. Досидел до утра, не чуя вкуса радости, как больной, – вот и всё, никакого чуда, очень средненький выходной.

С вами – с неба ль звезда скатилась? Кто-то в кофе подлил нектар? Что-то детское возвратилось… ожидания чистый дар.

Чтоб салют возле дома в парке – звёзды брызжут на снег вразброс. Чтоб с восторгом найти подарки, чтобы ёлка и Дед Мороз. И ещё – ни за что отныне на порог не пускать беду.

С Новым годом, мои родные.

Я приеду, я очень жду…

 

Елена Яворская

 

Быль о Ромео и Джульетте

Джульетте четырнадцать или пятнадцать. Домашняя девочка в синем пальтишке. Романы не мнятся, Ромео не снятся. Ей жить не по книжкам. Ей жить бы потише. Ромео раскован. Ромео подтянут. Любитель брейкданса. Адепт бодиарта. Ромео пробьется – хотя бы локтями. Ромео глядит со спортивным азартом На скромных Джульетт, на отчаянных Юлек. Ромео раскован. Ромео рисковый. Воскресное утро. Глухой переулок. Целуются двое. Роман подростковый. А после Джульетта поплачет в подушку. Пойдёт за Париса. И станет счастливой. Усталый Ромео, вздыхая натужно, Привыкнет взбираться на пятый без лифта. Супруга у двери уже караулит: Давай, мол, зарплату, покуда не пропил. – Не много ль тебе, ненасытной утробе? – Да если бы мне! На пальтишечко Юле. Я синее ей приглядела пальтишко, На улице, глянь-ка, то дождик, то ветер… На фронте семейном сегодня затишье. Сравнялось четырнадцать новой Джульетте.

 

Слоники

Не для трактата сюжет, не для хроники. Маленький фарс со злодеем и жертвой. Жили да были стеклянные слоники, Мирно паслись на хромой этажерке. Были ценимыми, были любимыми… К влаге привычны и к пыли терпимы, Гордо вздымали могучие спины, Солнце держа золочёными бивнями. Не по размеру была иерархия, Каждый – особенный. Воздух и камень. Лунные блики ловили боками, С блика на блик мотылек перепархивал. И, вдохновляясь нечастыми встречами С феей-тряпицей из тёмного фетра, Хором читали, причастные к вечности, Рунные знаки на старой салфетке. Каждый другому – питомец да баловень, Каждый другому – наставник да ментор, Мудро взирали на мелочи палые С дивной горы высотою в два метра. Да, в нарушение норм соционики Жили в ладу Дон-Кихот и Есенин, Гамлет с Габеном. Стеклянные слоники Дружно над пропастью общей висели, Над суетой и домашними сварами, Над непонятной, невнятной эпохой… …Трех детвора отнесла в антикварную. Младшего папа по пьяни разгрохал. Не для трактата сюжет, не для хроники. Маленький фарс со злодеем и жертвой. Жили когда-то стеклянные слоники, Вместе паслись на хромой этажерке.

 

Сонет

Я умру без тебя? Или всё-таки нет? Или выйду гулять перед сном – и уйду По весеннему насту, по хрупкому льду На одну из безводных ничейный планет. Я умру без тебя? Или всё-таки нет? Или выйду из книг погулять – и уйду В ежедневный надрыв, в суету, в ерунду, В судьбоносные шопинг и жарку котлет. Я уйду в телесплетни, в шитьё и в игру У соседей на нервах. Сломаю иглу, Что в яйце. Хэппи-энд узаконит печаль. На безводной планете посею овёс И взращу его плачем и песнями звёзд… Или просто умру без тебя. Выручай.

 

Театрик

Тишина. Тишина – тоньше комариного писка, даже сверчки молчат, будто в сомнении: петь иль не петь? Вот на окне поднимается штора-кулиска. В театрике нашем опять представление. Приходи посмотреть! На кухонной сцене кипят повседневные страсти. Слава цедит слова, как сквозь мелкое сито. Плачет мама. Отрешенно молчит о своём усталый мим Настя. Сезон театральный открыт. Окно открыто. Снова – драма. Мы снова играем жизнь. И снова играем в жизни. Фразы хрупкие упрямо громоздим в горку, только держись. Что там ваш Гамлет-принц? Мы изощрённо-капризней, а в репликах каждый – ну просто Гарсиа Лорка… Занавес. Бис!

 

У Петровых…

Горизонт покривился… Эх, синус – не синус?.. Проще: смайлик, мордашка дурацкая. У Петровых сегодня особая акция под названьем «Семейное счастье на вынос». Делят мебель и деньги, посуду и книги, делят счастье, что в браке накоплено. Делят счастье на части. Разбито, раздроблено… Делят яростно. Плачут. Заходятся в крике. Ну а в небе – как будто в насмешку — облака притворились ромашками. Погадай! Всё разбросано, смято и смешано. Погадай, погадай, погадай – на вчерашнее.

 

Семейные вехи

Белая зала и праздничный стол. Белый веночек. Белое платье – новейший фасон… …Утречко доброе! Мужу – рассол. Где прошатался всю ночь ты?! Дрых, что ль, без просыпу мордой в газон? Белые вина за белым столом. Белое, белое кружево слов… …Сдохла машина? К чертям этот лом! Нету котлеток. Рассольник и плов. Вина и воды, ситро и… И – Мендельсон, Мендельсон, Мендельсон в звоне хрустальном, в блеске кристаллов… …Дети болеют, все трое… Бой под Полтавой устроишь тем, в автоцентре? Герой без кальсон! Утро осеннее. Брачный сезон. Как я устала…

 

Сильная

Ты сильная тетка, привыкла авоськи таскать и мужа вытаскивать волоком из передряг. Душа каменеет, на камне гнездится тоска, сквозь камень любовь прорастает – убогий сорняк. Тая беспокойство до лучших (до худших?) времён, ты близких своих направляешь спокойной рукой, увесистым словом и даже, бывает, ремнём. Завязаны будни и праздники в узел тугой. У дочки не ладится с парнем, у сына синяк, и плачется вечно подруга – мол, нету плеча. Домашним борщом заедаешь несчастье-печаль и чай ледяной попиваешь, как добрый коньяк. Подруга малюет лицо и за модой следит, вон, юбку пошила с воланом смешным позади. На куртку твою не позарится пьяный бандит, зато в ней тепло, хоть все утро по рынку ходи. Мечтается дочке: богатенький муж, кадиллак… Ты тоже мечтала, да только не помнишь, о чём. И тлеет избушка, и конь закусил удила, и дождь ошалевший последние астры сечёт.

 

Марь Иванна

У Марь Иванны крепкая семья, в супружестве она двадцатый год… …Бывает, муж напьётся, как свинья, и в кухне пиво жрёт – баклуши бьёт. У Марь Иванны красное пальто, и новая прическа ей идёт… …А новый босс – ну просто скот скотом, соседка – стерва, деверь – идиот. У Марь Иванны – множество подруг, гостей и визитёров полон дом… …Стирай да гладь не покладая рук, И всё равно – бомжатник и содом. У Марь Иванны – вечная весна и ни намёка нет на седину… …Как хорошо, что есть на свете хна, она удержит вечную весну!

 

Пятидесятилетний

Всю ночь смотрел футбол — А там опять ничья! Начальник вечно зол — Судьба невольничья! Измаялась жена По шапке норковой. А дочка влюблена, А тот – из Горького. В кармане кошелёк Бомжово-тощенький. И как всегда не в срок Примчалась тёщенька. Пивко в ларьке опять Почти кипящее… В мечту бы убежать Из настоящего! Туда б все мужики Ушли-уехали… Предзимние деньки. Судьба с прорехами.

 

Дорожный этюд

Шелуха в кармане — Семечек останки. Едет Ваня к Мане, К Маньке-хулиганке. Скачут перелески Словно в дикой пляске. Поделиться не с кем Ожиданьем ласки. В душной электричке Не до откровений. Каждый по привычке Коротает время. Клинтона и Буша Обличает кто-то, Кто-то бьет баклуши, Борется с зевотой. Кто-то пиво хлещет, Жаль, что нет закуски, И в беседе блещет Непечатным русским. Кто куплеты тонким Голоском выводит. Кто поверх котомки Дрыхнет на проходе… Едет Ваня к Мане, Едет без опаски — Ловко от мамани Навострил салазки. Служба контрразведки Мама у Ванюши: Вкрадчивость левретки, Доберманьи уши. Мигом примет меры, Если что учует. Хватка бультерьера: Схватит – замордует. Едет Ваня к Мане В ближнюю деревню. Едет на свиданье К Марьюшке-царевне. Маня у окошка Заждалась, поди-ка. На столе лукошко — Свежая клубника. На столе грибочки, Водочка в стакане… Впереди – две ночки… Едет Ваня к Мане. На морозце даль упруга. Вьюги путь запорошили. Впрочем, что мороз и вьюга, Если пьян Иван Василич? Телогрейка тело греет, Ну а водка греет душу. Ну-ка, поезд, мчи скорее! Заждались, поди, Ванюшу. Поднажми, родной, немного! А теперь – ещё немножко!.. Будет ветер нам подмогой, Будет скатертью дорожка. Ваню в ближней деревеньке Ждет Маруся у окошка. Поднажми, родной, маленько! А теперь – ещё немножко!.. На морозце даль упруга. Ваня Маню видит редко. А супруга – что супруга? Просто вздорная соседка. А детишки – что детишки? Как ни глянешь – все в мамашу. Доведут отца до крышки. Спиногрызы, мамку вашу! Тёща? Не найдешь и слова, Анекдотом сплюнешь злобно… Но всегда принять готова Маня, Марьюшка-зазноба. Под зелёным абажуром Посидеть уютно рядом. Окна в инее ажурном… Что еще для счастья надо? На морозце даль упруга, Лес застыл, как изваянье… Впрочем, что мороз и вьюга, Если едет Ваня к Мане?..

 

Цыганочка. Без выхода

– Подскажи, дорогой, как к вокзалу пройти?

– Это вам надо на автобус, номер четыре. Ну, или маршруткой. Тридцать восьмая идет… Пятидесятая, по-моему… Или нет, пятьдесят первая.

– Дима, да что ты, в самом деле! Она не хуже тебя знает, где вокзал, где автовокзал, а где пункт приема лохов!

– Ай, золотая моя, зачем ругаешься? Хочешь, про тебя всё скажу?..

– Я о себе сама всё знаю, иди своей дорогой… на фиг!

– А ты, парень? Хочешь знать, что будет? Не веришь? Ну, хочешь, скажу, что было? Ты добрый, я тебе просто так расскажу, без денег…

– Дима, пойдём!

Прохожие – из тех, кто мог позволить себе роскошь побыть зевакой, – охотно наблюдали прелюбопытнейшую сценку: решительного вида девушка тянет на буксире беспомощно оглядывающегося юношу, а следом подметает асфальт юбкой цыганка в красном платке, тоже совсем ещё молодая.

– Всё скажу! Всё, как есть, скажу! Что было, что будет…

– А милиционеру вон тому погадать не хочешь, а? Вы же, вроде как, к одиночкам обычно привязываетесь, какой тебя чёрт принёс на наши головы?

– Оля, подожди, – парень высвободил руку, остановился. – Ну, говори…те, что ли… если на вокзал не опаздываете.

– К чёрту на рога она опаздывает!

– Подожди, Оля. Пожалуйста. Рассказывайте.

– Я тебе без денег рассажу, только дай вещь свою какую-нибудь, я тебе потом верну.

– Вещь? Какую? Носовой платок подойдёт? Вы не беспокойтесь, он чистый…

– Нет, дорогой, платок – не то. Золотую или серебряную надо, а то неправильно скажу!

– Дима!..

Парень помедлил мгновение, размышляя, – и снял с пальца обручальное кольцо. Спутница пыталась остановить, потянулась к его руке – да ухватила воздух. Очень уж быстро и легко соскользнул золотой ободок. Не прижился ещё на пальце.

– Ты умный, учился хорошо, и в школе, и в институте, – без предисловий принялась вещать цыганка. – Книжек много прочитал…

– Да у него же, у ботаника, на лице это написано! Ты очки-то не втирай!

– Ай, яхонтовая, не перебивай, а то неправильно скажу!.. Девушка у тебя была – не эта, другая. Любил ты её крепко…

…Динка. Какое нелепое слово – «была»! Ты есть, ты совсем рядом. Стоит сесть на автобус номер четыре, доехать до вокзала, а потом – два часа на электричке и… Нас же всегда было двое – Димка и Динка, нас так и дразнили, вместо обычного «тили-тили-тесто»!..

– А ну кольцо отдала живо! Я сейчас в милицию… – ожесточенно, ворчливо скрипят кнопки мобильника.

Он очнулся.

Цыганки и след простыл.

На пальце – белёсый след от золотого кольца.

В небе – белесовато-золотое вечернее солнце.

Подходит к концу пятый день семейной жизни.

 

Обязательства

Михалыч читал Бунина. Второй выходной кряду, с одним перерывом на время трансляции футбольного матча. Пиво и сигареты были предусмотрительно размещены на нижней полке журнального столика – чтоб не бегать. Телефон молчал – жена перед отъездом на дачу успела известить всех подруг и просто приятельниц, что, дескать, уходит от своего и вообще подаёт на развод. Попутно узнала у Людмил Ванны рецепт засолки каких-то совершенно особенных огурчиков (на листочке с записью так и обозначено «Огурчики особенные»), а у Галюси выяснила подробности личной жизни людмилванниной дочери, собравшейся вступить во второй брак (об этом разговоре никаких письменных свидетельств, понятно, оставлено не было). Попутно пожалела всех замужних женщин, вздохнула с притворным облегчением: «Ну, хоть детей нет, хватило ума…» и осведомилась: «А ты Людмилваннины огурчики пробовала? Ну и как?» Ответа на последний вопрос Михалыч так и не узнал. Впрочем, эта проблема и не трепетала, как только что пойманная рыба в садке. В отличие от прочих.

Михалыч знал модное словцо «депрессия», но не вполне понимал, что оно означает. Думалось – что-то сродни похмелью, только, наверное, ещё хуже, потому как ни от пива, ни от рассола не легчает.

Была бы рядом живая душа… Хоть кошка, не говоря уж – друг.

С друзьями Михалыча жена боролась с тем же упорством, что и с тараканами. До полной победы. То есть пока не извела и тех и других. Так что и телефон молчал, и посоветоваться было не с кем. От идеи позвонить Таньке, старшей дочери, Михалыч отказался сразу же – яблочко от яблони, а он, папаша, – при них вроде садовника. Насчёт меньшой, Ольки, поколебался – она, конечно, посочувствует… но в конце концов тоже станет на сторону матери, было ведь уже, и не раз. Шевельнулась странная, как яблочный червь, прописавшийся в гамбургере, мыслишка: а ведь имена-то у дочек прям из «Евгения Онегина»! Михалыч и сам не помнил, как оказался у книжной полки, снял с неё томик Бунина (почему Бунина, а не Алексан Сергеича?.. вопрос без ответа), смахнул пыль, прочихался и…

Михалыч читал. И ему казалось: если бы Бунин жил сегодня, то непременно написал бы о нём, Иване Михалыче Подобине, слесаре-инструментальщике с тридцатилетним непрерывным стажем. Написал бы об этом вот муторном дне и вообще – о позднем разочаровании в семейной жизни. Приукрасил бы, конечно… ну, например, придумал бы ему, Подобину Ивану Михайловичу, молодую любовницу, похожую на Алинку из бухгалтерии. И ясно было бы, что из-за неё, из-за Алинки чернобровой… то есть из-за молодой любовницы, которую придумал великий писатель, от героя, то есть от Ивана Михайловича Подобина, ушла жена. Ну не рассказывать же, в самом деле, что у Михалыча позавчера в троллейбусе сперли получку? Нет, он не был пьян, просто немножко обмыл – даже не с товарищами, не с теми, кого Валентина громко именовала «собутыльниками». Так, одиноко и скучно пропустил пару кружечек пива в баре «Работяга», вольготно расположившемся в арендуемом у завода помещении бывшего клуба. Пара кружек – это ж даже не разминка. Ну, разве что по жаре разморило… А жена озлилась, начала талдычить что-то там насчёт последней капли. Любимое словцо, ага. Помнится, лет двадцать тому назад требовала клятвенных заверений, что Михалыч больше капли в рот не возьмёт. Теперь-то всё больше – про последнюю каплю, переполнившую чашу её терпения. Михалычу живо представилось: капли, полновесные такие, будто бы свинцом налитые, срываются с края чаши и бьют его точ-нехонько в темечко. Одна за другой, одна за другой… пытка!

Михалыч не оправдывался. Не хотел Валюху подзадоривать. Тем более что выходные она собиралась провести на даче. Вот и уехала. Разве что на прощание напомнила:

– Паспорт в своем бардаке откопай, придурошный. В понедельник в загс поедем.

– В понедельник в загсе выходной, – проявил осведомленность Михалыч.

Два месяца назад Ольку замуж выдавали. А на память Михалыч никогда не жаловался. Да, из года в год забывал поздравить Валюху с днем свадьбы… ну так дату же помнил! А если поднапрячься, мог даже день знакомства назвать. Ну да, двадцатое октября. Днем раньше Ваня Подобин устроился на завод, а в этот день впервые пришел в столовку, поварихой в которой была Валечка Севрюгина… Ой, а Валюха на его фамилии останется или свою девичью возьмет? Помнится, она просто мечтала избавиться от отцовской, в школе, видите ли, дразнили. Велика беда! Но Валюха может сделать трагедию из чего угодно. Даже над сериалом нет-нет да всплакнёт. Впечатлительная, да. Но до бунинских героинь ей – как супу из бомж-пакетика до свежего борща… А борщ Валюха варит знатный, этого у неё не отнять…

Если бы Михалыч умел складно подгонять друг к другу слова, он бы мог рассказать о своей семейной жизни витиевато, с выдумкой. А мог бы и попросту, как было на самом деле. И тогда спросил бы читателя: как должен чувствовать себя крепко-накрепко связанный человек? Части тела сначала немеют, потом отмирают и превращаешься ты в бревно, лежащее на диване перед телевизором. А ведь, шутка ли сказать, многих баб бревно в качестве супруга вполне устраивает: вот он, родной-благоверный, не у любовницы, не с корешами где-нибудь квасит, а лежит себе чинно, присмотрен, обихожен. И та, которая обихаживает бревно, неизмеримо выше в глазах приятельниц, нежели одинокая, которая поливает слезами фикусы.

Много лет назад Валюха поймала его в капкан. Приманкой были борщ и жареная картошка. Много ли мужику надо? Потом крепко связала будущим ребёнком и на трамвае отвезла в загс. Штамп в паспорте – путы для мужчины… наверное, всего лишь непутевого, ну уж никак не беспутного. Разве беспутный включился бы с таким азартом в благоустройство… жена верила, что – гнезда, но его чутьё подсказывало – клетки? И мечталось: вот родится Иван Иваныч, будет с кем на рыбалку, на футбол… Родилась плаксивая Танька, большая любительница нарядов. А потом – тихоня Олька, которую всегда обижали в школе. Думалось – вот будет внук, тогда… Танька родила Валюху-вторую. Это значит – всё по новой.

За тридцать лет Валюха-старшая трижды подавала на развод, аккурат раз в десять лет. В первый раз – ещё до рождения Ольки, когда вдруг решила, что жизнь у неё неправильная, потому как свадьба была неправильная. Кто ж в загс – да на трамвае? Вот Галюсю в загс доставил кортеж из пяти машин, сто человек на свадьбе два дня гуляли, при таком размахе и семейная жизнь будет – полная чаша… Тогда слова «полная чаша» понимались Валюхой только в одном смысле – материальное благополучие. Нужно было прожить еще двадцать пять лет и пережить еще одну попытку развода, чтобы полной стала уже чаша терпения. Вторая попытка приключилась тогда, когда Валюха решила закрепить за собой бабушкину жилплощадь. Ага, раскатала губы! Бабушка Ва-люху прописать отказалась наотрез, квартиру отдала любимому внучку, Валюхиному двоюродному братцу… вот уж кто шалопай и алкаш, а вся Валюхина родня по женской линии ему, Ваньке Подобину, до сих пор глаза колет – вон, Сёмка на халяву трёшку отхватил! а ты, кабы пиво не пил, давно в хоромах бы жил…

После второй неудачной попытки всё двинулось по накатанной: профилактическая ссора раз в неделю, крупная – раз в месяц. Когда пошла мода на гороскопы, Валюха объявила, что Дева (это она-то – дева? угу, была, когда олимпийский мишка в небо летал… и эдак с полцентнера тому назад) не может рассчитывать на благополучный брак с Тельцом, а вот ежели бы он, Михалыч, был Козерогом, тогда бы…

И плевать, что этот Телец, Ванька то есть, тянет, как вол!

Наверняка не один его честно заработанный аванс осел в карманах всяких знахарок: сначала Валюха решила отвратить супруга от выпивки, потом ей вдруг втемяшилось (не иначе как кто-то из бабок подсуетился с рекламой), что на Танечке этот… венец безбрачия. Танечка тем временем, начесав на голове колтун высотой с Останкинскую телебашню, благополучно встречалась на съёмной (опять же – за отцовские деньги) квартире со своим Данечкой. Ну а Михалыч, само собой, проводил одинокие вечера в компании полторашки пива и пары сушёных вобл…

Очень кстати вспомнилось! Чуть было не плюхнул на стол пустую бутылку. Суеверие, конечно, но по такой жизни – чем чёрт не шутит? Смахнул в ведро обглоданные рыбьи останки. Новая бутылка, новая вобла, новая страница… пока что – книжки. А может, и в жизни открыть, как это говорят, новую страницу?..

…Валюха вернулась домой поздним воскресным вечером. В одной руке ведро с огурцами, в другой – пакет со специями. Принюхалась… интересно, бывают служебно-розыскные мопсы? Визуальные следы приятного времяпрепровождения Михалыч предусмотрительно убрал да и проветрить все комнаты не забыл. Так что – предъявить нечего. Сожалеюще помолчала. А потом:

– Ты машину починил?

– За какие, мать, шиши?..

– А это не мои проблемы, не я деньги профукала. Как хочешь, но на трамвае я разводиться не поеду!..

И жили они долго и счастливо. Потому что сердобольный автослесарь в присутствии обоих супругов посоветовал гуманно сдать многострадальный семейный «Жигуль» в металлолом – и не отрёкся от своих слов даже за бутылку чистейшего, как помыслы Михалыча, Валюхиного самогона.