Обыкновенная любовь

Яворская Елена

Попова Анна Ростиславовна

Одиночества

 

 

Анна Попова

 

Колея

Ты же знала, что это и мрак, и морок, Это как траектория русских горок, Он женат, и ему хорошо за сорок, Сын, и дочь, и какой-то модный отель, Ну а ты – не холёная светская львица, Не певица, а попросту продавщица, И тебе этой осенью стукнет тридцать, Да и внешне ты, в общем-то, не модель. Это всё было черным по белому писано, Распечатано, свёрстано, переиздано, Руки прочь, он женат! – прописная истина! Ну не веришь – так хоть у кого спроси, А расстанетесь – кто за тебя заступится? Ты не спутница, деточка, ты распутница, Ну и чёрт его дёрнул с тобою спутаться… А доказывать что-то не будет сил. Ну а если не так – а белым по-чёрному, По-другому, по-вечному, по-обречённому, Просто жизнь – ведь она ж не машинка счётная, А скорее безумный шекспировский «Сон…» Помолчать бы, опомниться бы, разобраться бы В этой вашей божественной регистрации, Тонкий росчерк, и вот – по небесной рации На двоих – не заказанный Мендельсон… Боже, как он устал от этой трясины, От надзора жены и от выходок сына, Он не ноет, ведь он – настоящий мужчина, Но тебе и не нужно его нытья. А подруги торопят, мол, скоро тридцать, И пора бы хоть как-то определиться… Вот такая знакомая пьеса в лицах, Вот такая заезженная колея…

 

Бабье лето

Не смотри ни пристальней, ни чаще В сон забытый, Юности, до срока уходящей, Не завидуй, Вот она – нагрянула, накрыла, Захлестнула, Раз – и нету. Птицей белокрылой Промелькнула. Не тоскуй же, стоя на пороге, Не зови же! Не откликнется она, не дрогнет, Не услышит… Что-то доцветёт холодной зорькой, Раз – и нету. Не глаза, а сердце будет зорким. Бабье лето… Бабье лето… Листьев половодье, Луг застелен, Поздняя любовь по жилам бродит Диким хмелем… Не пытай судьбу о том, что дальше, — Дверь закрыта. Юности, до срока уходящей, Не завидуй…

 

Одиночка

…Что ж ты плачешь – навзрыд, авансом На ближайшие тридцать лет? Не бывает второго шанса, Если первого шанса нет, Ну, ушел, улизнул и скрылся По-английски и без звонка — Не в железных доспехах рыцарь, А железка из-под пивка! Не проси у судьбы отсрочку, Не встречай соседей в штыки, О тебя теперь, одиночку, Вмиг зачешутся языки, И старушки вытянут жала, Загудит мужичьё-хамьё, Чтобы крепче в руках держала Светло-русое счастье своё… А реветь – не реви, успеешь, Всуе Господа не тревожь, Что захочешь – то и посеешь, Что посеешь, то и пожнёшь, Будут плюшки-кружки-игрушки, Будет девочка, будет дочь… От будильника до подушки Будешь лямку свою волочь. И плевать на кутил и боссов, Что упрямо зовут в кровать, И на разных молокососов, Между прочим, тоже плевать… Будут снов золотые угли, Непогашенный жар золы И коньяк на двоих с подругой, И припев: «Мужики – козлы, Мол, коня на скаку остановим, Реку вычерпаем до дна!» И закусишь губу до крови: Что ж, я, Господи, всё одна?! И, замазывая морщины, Сериальный выпьешь рассол… Вот и старость – её личина, Вот и старость – её лицо: Стрижка-химия «белый пудель»… Кто помилует, кто спасёт? Это всё ещё только будет. Только. Будет. Вот это всё. Вот не надо про мораль. Не читайте проповедь. Про детей да про мужей, про позор в дому. Жизнь – на то она и жизнь, чтоб её распробовать. Чтобы дальше передать… Если есть – кому. Да, как белка в колесе. Худенькая белка я, Шасть – и в норку. И домой. И себе в припас… В суматохе двух работ не хожу, а бегаю, Нет, летаю по земле! Для семьи – для нас. Воскресенье, полный двор. Малыши горластые. Старый стол под сводом ив – добрых великанш. Нераскрашенный альбом, новые фломастеры. Осыпается жасмин, грустный флёрдоранж. А в песочнице друзья – карапузы местные, Роет яму до земли мой чумазый крот… Только бабки всё гудят – околоподъездные: То «бедняжка», то «позор»… кто ж их разберёт? Печки-лавочки свои хватит за глаза вести, Чтоб вам, старым, не сказать: «Бог тебе судья!» Я-то счастлива, а вы… сдохнете от зависти, Ядовитою слюной напрочь изойдя! «Эх, не выдали тебя замуж по-нормальному», Мама-мамочка, не лей слёзы в три ручья. Сын, ребёнок… столько сил ты даёшь, мой маленький. Я ничья, верней, твоя. И сама своя… И не войте надо мной вздорными кликушами, Я безмужняя жена, но не всё ль равно? И не сватайте меня. Яблочко надкушено, Да с кислинкой, да не всем по зубам оно!..

 

Предсказание

Нагадала парнишке – хорошее ли, плохое ли, Прибежал – помоги, мол, не то убью себя… Что ж, она – из богатых, её ублажали-холили, И красивая: губки-вишенки, глазки-бусинки… Он, конечно, влюблён – так отчаянно, безвозвратно и Безнадежно – безденежье, обнищание. Он, конечно, уйдёт – добывать себе славу ратную, Безделушку подарит ей на прощание… А военное время по тропам дождём лило, И хлестало, и небом слепило пылающим. К ней сваты за сватами. Ей весело. И она не ждёт его. У отца на примете богатый соседский лавочник. Тут и свадьбу сыграли – на счастье посуду разбили. И помчались годы, и – вот она: щёки заревом, Расплылась, раздобрела на мужнином изобилии, Хоть полотна пиши – пышнотелая баба базарная. И, как водится, зори майские, цвет черешневый, И, как водится, пел соловушка – птаха райская… Он вернулся – красивый, медалями весь обвешенный, Взгляд орлиный и выправка генеральская. Он – в родительский дом. Схоронили давно родителей. Вниз по улочке зашагал, как былинный витязь. А она у окошка – высматривает посетителей. Он вошёл – вот и встретились. Вот и свиделись. Он молчит. И она… Растерялись, как дети малые… И головка её в чепце виновато клонится… Он молчит. Он любил её. Он вспоминал её — В том аду, где вообще ни о чём не вспомнится. Он молчит – ей далекие битвы и громы слышатся, И ещё – как всю ночь перед свадьбой стонала птица… Ей немного стыдно себя – вот такой, расплывшейся, Впрочем, стыд успел уже притупиться… Он уходит – опять уходит. Чуть-чуть сутулится, Но шаги отмеряет сурово, легко и чётко. А она безнадёжно глядит и глядит на улицу, Теребя векселя и банкноты, как будто чётки…

 

Напутствие

Ну сядь же, родной, ну выслушай, помилуй – и пожалей, коснусь я, как смысла высшего, неловкой души твоей и выдохну шелест имени, склонюсь к тебе на плечо, очисти, благослови меня… О, как же ты юн еще… Ещё не сомкнёт строфа уста, ещё в уголке души не зреет молитва Фауста: «О молодость, не спеши…» Послушай меня, я тоже смотрела из-за кулис, я тоже была, прохожий, прохожий, остановись, я тоже любила – грешница! — вериги свои влача… Налжёшься ещё. Натешишься раскаяньем палача. Любовь – это рай спасённый и злая полынь-трава, прости меня, мальчик весёлый, за то, что она такова… Устав от словесной ветоши, и письма, и письмена сожжёшь… Погоди, наверишься, налюбишься допьяна, надумаешься, намаешься, свершишь над любовью суд, а после поймёшь, мой маленький, что вовсе не в этом суть… Нагневаешься, напечалишься, надкусишь плод бытия… Вперёд же – ладья отчалила, скользит по волнам ладья…

 

Незнакомство

– Знаешь, ветер стучит в виски. Бьёт в окошко тяжёлой веткой. Может, это не по-мужски… Но побудь-ка моей жилеткой. Не красавец, и не звезда. Не отличник. Сто лет не плакал. Вот, роман пишу – иногда. В сеть выкидываю по главкам. Раз в неделю влезаю в чат. Одинокий – шучу! – как парус:) Допоздна на работе парюсь. Ценят. Пользуются. Молчат. – Знаешь, сто вечеров подряд Телевизор, тоска, вязанье… Неудачно женился брат. Дома плохо. С утра – экзамен. Мне бы небо… и два крыла, За спиною не крылья – клочья… Летом бабушка умерла. И в деревне дом заколочен. Мама плачет из-за отца, Парень медленно остывает. Просто – чёрная полоса. Не грусти. Ничего, бывает:) Им весь день протерпеть, бодрясь, Притворяться легко и жутко… Им садиться – в который раз — Возле сквера в одну маршрутку. Прятать скуку в пылу бравад, Тосковать и острей, и чище, И друг друга не узнавать… Он высок и сутуловат, У неё в пол-лица глазищи, Им бы только взглянуть, позвать! Но ни фоток, ни адресов: «Аська»: вечером стук в оконце:) Утром – душеньку на засов, Откровенья – в стальные кольца. Каждый скован и заклеймён Этой ложью чужих имён — Безопасного незнакомства.

 

Вслух и про себя

Гвалт, суматоха, огни, зонты, На светофоре – красный. Сумерки. Тихое: – Это ты? – Я, – отвечает. – Здравствуй… – Как ты? (Привычная боль, знобит, Вновь мы с тобой – на равных…) – Помнишь? (Ну как я могла забыть…) – Помню (Как соль на раны). Встреча – нелепа, слова – туги, Люди, в толпе одна ты. – Замужем? (Нет. Если да – солги.) – Да (Не солгу, не надо.) – Дети? (Как холодно. Дождь утих, Небо серей и шире. Помнишь, хотела себе двоих.) – Двое, уже большие. – Я разошёлся. (Слова на вкус Вновь отдают кислинкой.) Дочка у мамы. Четвертый курс. Дочку зовут Алинкой. (Да. Как тебя… Но хотел не так, Просто – тоска и полночь…) – Да. Как меня… (Мой смешной чудак, Значит, немножко помнишь.) – Как ты? (Короткий мой поводок, Солнце в моём кармане… Как ты, родная?) Усталый вздох. Ты говоришь: – Нормально… Как на работе? – Стою в конце Этих крутых ступенек. Знаешь, работа – не самоцель… Не для души – для денег. – Я постарела… Да нет, взрослей Стала. Мудрей – не стану… В августе – веришь ли? – юбилей. Вроде бы всё по плану… (Только на сердце твоем замок, Только не я был рядом.) – Зря я тогда… – оборвал, умолк. Тихо сказала: – Зря ты … (Зря я уехал. Пустой вокзал, Вечер, вороний клёкот.) – Помнишь, ты в юности вырезал Белые самолёты, Весело… это была игра Солнечных эскадрилий. – Что ж… До свидания… Мне пора. В общем, поговорили.

 

Встреча

Подлое время, напрасные стоны молитв. Серая пыль оседает на глянце дорог. Встречи не с теми — бессчётные встречи мои, Хохот судьбы… надо мною хохочущий рок. Ждать эпилога, смириться, упасть и не встать? Тонкая жилка тропы среди мрака и зла. Эта дорога устала напрасно петлять, Эта развилка однажды к тебе привела. Сколько отчаянья щедро бросала судьба, Сколько случайностей, грёз над пустой ворожбой, Не обмани — это зов мой, призыв и мольба. Не оттолкни — это заповедь, наша с тобой… Вот она, встреча! — не пышный помпезный букет, Вот она, вечность! — не праздничный шик напоказ, Просто — прохлада ладони на влажной щеке, Вдосталь — до боли, до слёз, и впервые – для нас… Выстрадать — каждое слово, и ласку, и жест, Выпросить — гул поездов и рассветную тишь, Выдержать наши разлуки, наш горестный крест, Выбежать утром, а ты на пороге стоишь…

 

Плач

Слова на нитку нанижу — Дрожат и крутятся, Сойду с ума со скулежу, Одна и грежу, и грожу, Не павой-лебедью хожу, А серой утицей. Ой, зори ясные зимой, Снега атласные, Да отчего ж метель стеной, Да отчего ж ты, сокол мой, Глядишь неласково? Душа остыла, в горле вой, На лбу испарина, И всё, что прожито со мной, Другой подарено, Коса густая, кудри – смоль, Глаза суровые, А щёчки – как заря весной, Попал на стерву голубь мой На чернобровую…. Мы с вьюгой – ночку напролёт: Разноголосица… Она скулит, к окошку льнёт И в избу просится. – Кружи позёмкою, кружи, Зову легонько я, — Ну, поюродствуй, поблажи, Ну, погадай, поворожи На горе горькое… Стою с иконкой, чуть дышу, Простоволосая… Беду, как рубище, ношу, А ей износу нет…

 

Первый раз

Он шутил: «Разговоры на первое, ты на второе», целовался по-взрослому и не хотел прощаться. А потом скопировал нежность киногероя и сказал, что у нас в запасе около часа. Потушил окурок о блюдце на подоконнике, подошёл к двери, щелчком протолкнул задвижку, никого же нет… наверное, так спокойнее. Я люблю тебя. Но бывает, что – ненавижу. Помню тусклую лампу, часы и диван разложенный, помню радио – «Подмосковные вечера» поют, я была неловкой, нежной, слегка настороженной, и всё время казалось: ключ о замок царапает… Допивали чай, подошёл твой папа… молчала и смотрела в чашку, зажав кулачок от боли. Провожал домой, прижимался как бы случайно, всю дорогу болтал о своём дурацком футболе. Первый раз – неужели он не достоин лучшего, чем вот так, на скрипучем диване, с дворовым мачо обесценивать счастье – ворованное, колючее, засекая время, как на футбольном матче…

 

Он

постони, мол, «не надо, сжалься…», будь же гибкой, сродни плющу, вот поклянчи, поунижайся, а потом я тебя прощу, в тихом плаче распялив губы, пошепчи мне, пошелести, начинай же: мол, не могу, мол, без тебя не могу, прости. а не станешь – тогда не очень-то и хотелось. да не реви, без тебя претендентки – в очередь, по расчёту и по любви. мне-то, в общем-то, фиолетово, но они – не тебе чета, и раскованы, и без этого – «стоп, достаточно, всё, черта», море денег, любви, гламура, рестораны, юга, такси, так что ты не сиди, как дура, и прощенья давай проси. ну же, громче, давай, не слышу. улыбается свысока: так и сдохнешь ты серой мышью, старой девой без мужика, вот он сердится: мол, не то всё… он – святое, твоё, ничьё… но при этом – хорош чертовски. в теле паника и нытьё. он роняет слова тугие, потешается вдрызг и всласть, но при этом – глаза такие, что вот так бы и отдалась, век таскать бы его обноски, петь от радости в западне… он прощает по-казановски. примиренье – «иди ко мне»… вот и всё. расцепились, вялый поцелуй… потерпи, не ной. и самой смешно от усталой, каждодневной мольбы ночной: пусть продлится вот эта дольче вита, господи, ну рискни, сохрани его на подольше, мне, рабе его, сохрани, ты же милостив, ты же можешь – чтоб не выть, не лежать пластом… пусть он будет моею ношей, пусть он будет моим крестом…

 

«Что наша связь?..»

Что наша связь? — Не счастье, и не грязь, И не постылый брак, А так… А так же, как у всех. Не стыд, не грех, А горестный удел Единства тел Без единенья душ. На сердце сушь. И наважденья час, Изнеможение закрытых глаз И губ закушенных, и слов навзрыд. Ярчайший взрыв, На грани боли – наслажденья зов. Что перед ним и стыд, и кровь, и кров… Всё было так… Но остается мрак, И вот любовь уже не храм – кабак! И послевкусье горького винца… До капли, до конца Уходит свет. Вновь холод и озноб, Что наша связь – смешной калейдоскоп, Стекляшек вязь… А тело помнит грязь, И я держусь уверенной рукой За горький, обретённый вновь покой. Но вдруг – из бездны, из её глубин Любви забытой – незабытый гимн! Нестройный хор коварных голосов… На грани боли – наслажденья зов.

 

Соперница

(Ненависть)

Дельный совет, о да, возлюбите ближних, дальних и всяких-разных – такой пустяк. Я бесконтрольно, беспомощно ненавижу, злобствую… оказалось – могу и так, если поток сознанья сосредоточен чёрной воронкой, взбесившейся кутерьмой, ты надоела, ты мне мешаешь, очень. Это до отвращенья (к себе самой). Молотом по вискам – пропадаю, глохну, губы кусаю, до Бога не достучась. Эй, дорогая, тебе там ещё не плохо? Хоть вполовину, в четверть, в сотую часть?! Ты же смогла прокрасться к нему, прорыться, видя во мне простофилю, но не врага!.. А посиди у разбитого у корытца, у прогоревшего, стылого очага, в пропасть и в ад кромешный сверни с дороги! Что же я… всхлипы, проклятия вразнобой… А, подниму бокальчик – твоё здоровье. Ты надоела. Царствуй, и чёрт с тобой.

 

Найди

тишина – будто ком в груди, ночь – исплаканная, блажная. так бывает. одна, одна я. безнадёжно сиплю: «найди…» одиночество затаив, от никчемности холодею. репутация старой девы. потрясающий мой наив. неужели и ты один?! как представлю – мороз по коже. несчастливый, родной. такой же. ты, воззвавший ко мне: «найди…» ты – мой вымечтанный, живой, ты – мой выплаканный ночами, поразительно, изначально мой… достаточно? о, с лихвой… я хотела, чтоб на ветру целовались мы у подъезда, чтобы вскоре – твоя невеста, (а не гостья в чужом пиру!), чтобы дети… чтоб сын и дочь, чтобы ты обнимал с порога, (здравствуй! – голос легонько дрогнул), чтобы дома – смешной галдёж, чтоб не мучиться посреди посторонних семейных счастьиц! чтоб лучиться, чтоб излучаться, растворяясь в твоём «найди»!.. губы – шёлк, наслажденье – шок… взгляд – ожог, и волной по телу… чтоб на зов спешить оголтело, чтобы вместо «найди» – «нашёл»!.. чтоб воскресный поход в кино, чтоб щекою к плечу – блаженство… мне отказано в самом женском. не сподобилась. не дано.

 

«В стеклянных кружках уютно пенится…»

В стеклянных кружках уютно пенится, А в баре сумрачная жара. Нет, я не враг тебе, не соперница — Твоя обманутая сестра, Возьми его и держи на привязи, На поводке, на крючке, на шнурке! Ведь он – родниковый глоток без примеси, Шальной вираж и крутое пике, Ты доля его… но не доля – долька! — Одна из долек, одна из вех, Кричишь: он мой! Но спроси: надолго? – О нет, – отвечу тебе за всех… Терпи, люби, обмирай восторженно! А время пущено во всю прыть, Потом не жалуйся: мол, за что же мне? Отвечу: – Только за право быть: И вознесенной быть, и униженной, И красить жизнь в иные цвета, Легонько гладить затылок стриженый, И лоб, и складочки возле рта… А позже – тихо задуй свечу свою, Забейся в норку, замри в тени. Он твой – смирилась. Он твой – сочувствую. Спасать не стану – уж извини…

 

Отпусти

О этот голод по тебе — Утробный, жадный и бесстыжий! Так отпусти же, отпусти же… Но не отпустит, хоть убей. Прощенье – это ремесло, Забвенье – выгода мирская, Так отпусти – как отпускают Грехи – безгневно и светло… Ну, оброни меня, как лист, Коснись его шершавой кожи, Он весь морозом искорёжен, А ветер гонит: «Шевелись!», Но там, внизу, на мягком ложе Его собратья заждались. Печальным древом у реки Стою в безветренном покое: Тут – жизнь, а тут – уже сухое… Давай, не бойся, отсеки! Высвобожденье. Боли нет, Одна продуманность ухода. О милосердная природа — Она и в смерти носит свет, А я – хотела быть живой, То смерч, то волны, то грозу мне! Насколько проще и разумней Её порядок вековой…

 

Немножко о женской силе и слабости

…А у неё – оладушки, занавески, Наив и преклоненье – берёт зевота. С недавних пор эта штучка – твоя невеста, Нежна, слаба и женственна… и всего-то? А я боюсь покоя: рутина… -тина… Лихая атаманка и стихоманка, А я такая сильная (аж противно), Что всё пошло насмарку и наизнанку. К окошку вечер зверем прильнёт осклабясь, Кружить по кухне будет настырной мошкой. Смотри-ка, эту он полюбил – за слабость. Меня – за силу – бросил: решил, что можно… И что теперь на чужой каравай коситься, Ах, зелен ваш виноград… у меня украден! Пока не поздно, к Светке бы напроситься, Купить винца бы (кстати о винограде). … А всё ж подруге многое невдомёк. Вспылит: «И что, парней не осталось, кроме?! А он – ещё наплачется. И поймёт. Нам тридцать лет – не рано себя хороним?! Ещё найдёшь, и встретишь…» Ага, сейчас. Друзья, работа – лица одни и те же. Осталось – бывших мальчиков изучать. Красавиц корчить… самооценку тешить. И мне казалось кисленькое винцо Густым, вошедшим в вены и в кожу ядом. И лезло бабье, глупое: «Вот и всё. Сергей-Серёженька, милый, а как же я-то?!» …А завтра – в офис, чёрт бы его побрал. А завтра гуще грим, голова тупее. А завтра фыркать – девочки, всё, аврал! (Отдел-то в курсе нашей с ним эпопеи). Хохмить в курилке: «…гений! величина! Да хоть вздохну, отдохну от него на время!» Не убедила… Завтра мне начинать Заведомо провальный аутотренинг. Не причитать, не выть, не рубить с плеча, Не возмущаться – думать и защищаться. И поправлять себя, невпопад шепча: «Послушай, будь ты проклят, вернее, счастлив…»

 

«Ещё ты не полюбишь так, как я…»

Ещё ты не полюбишь так, как я. Ещё ты не разлюбишь так, как я. Ты слышишь музыку, от слёз немея, А я уже не плачу, не умею… И от тебя судьба умело прячет Свой чёрный лик, и слишком много значит Одна любовь, и в этом вся беда! Но что тут сделаешь, ты молода. Ты молода! И мыслей тяжкий гнёт Улыбки юной не перечеркнёт. Ты слышишь только то, что говорят, А я устала верить всем подряд. И да хранит судьба цветок весенний, Беспечной юности прекрасное творенье. Ещё ты не полюбишь так, как я. Ещё ты не разлюбишь так, как я.

 

Её свадьба

Лепестками белыми кропили — белой свадебною ложью, клятвами и кольцами венчали, а ещё плясали, пели, пили, выкликали заполошно «Горько!» – и по кругу, всё сначала… Время свадеб, солнечно-прохладен август. Видишь, я не плачу, я задачку про себя решаю: может быть, я слишком зауряден? — но зато я по-собачьи верен был тебе, жена чужая… У меня всё прочно и на совесть, я же не герой романсов и романов, титулованный бродяга… Я не Дон Кихот, я приспособлюсь, я, скорее, Санчо Панса, этот хитроумный симпатяга… Тамада играет на баяне, в окнах розовое солнце, гаснет вечер, медленно пьянея. Что ж так больно-то? Я тоже пьяный, До свидания, Альдонса, и – спокойной ночи, Дульсинея… Хмель уйдёт, по крохотным алмазам, по осколкам соберу я свадебное действо. Мог ли я подумать, как опасно слишком долго оставаться другом детства…

 

Небалладная история

«Я клянусь, этот первый рассвет лишь с тобой повторится. Уезжай и не бойся. Печаль о тебе – мой удел», — симпатичная крошка инфанта шептала заморскому принцу. Не хотела прощаться. И он уезжать не хотел. Пухлощёкие амуры усмехались в стороне. Пойте-пойте, трубадуры, славьте клятвы при луне! – Я клянусь… я вернусь. Мы любовь, будто замок, построим. Будто розу, взрастим. Будто чашу с вином, разопьём. Я приду не ребёнком, но воином, лучше – героем, ты дождись, мы с тобой обязательно будем вдвоём… Он сошёл в рассвет понурый с королевского крыльца. Пойте-пойте, трубадуры, славьте-славьте храбреца. А сестрица-то старшая смотрит в окно безнадёжно. Ей не клялся никто в предрассветную тишь-благодать. И кричит она младшей сестре: «Ты его не дождёшься! Быстро выскочишь замуж. А я – только я! – буду ждать». Такова её натура: постоянство слов и дел. Пойте-пойте, трубадуры, славьте верных юных дев. А красавице младшей претит ожиданье без прока. Не смогла устоять перед хитрым заезжим льстецом. Побоялась и долгого срока, и подлого рока. И уже с государем-соседом стоит под венцом. Может, помните гравюру: молодые на мосту. Пойте-пойте, трубадуры, славьте юную чету! Ну а принц? Он узнал — отравился ли, прыгнул с карниза иль на честной дуэли сопернику выпустил кровь? По указке отца на вдове королеве женился. Он теперь и не принц. Он теперь настоящий король. Вон стоит красавец хмурый, чёрной бровью шевеля. Пойте-пойте, трубадуры, ставьте-славьте короля! Ну а старшая? Может, хоть ей повезло по сюжету? Четверых претендентов отвергла весьма неумно и упрямо несла на плечах непосильную жертву, проклиная любовь, и его, и себя заодно. Старой девой, старой дурой Помереть её удел… Пойте-пойте, трубадуры, Славьте верных старых дев! Вы молчите, постылые жизни хоть как-то устроив, из гордыни, тщеславья ли, страха свернувши с пути. Вот и всё. Вот и предали юные клятвы. Все трое. Белокрылую птицу – любовь загубили в клети. Всё как в жизни, всё с натуры, правда в профиль и анфас. Помолчите, трубадуры. Эта песня не для вас.

 

Елена Яворская

 

«А любовь – это…»

А любовь – это китайские палочки. Попытка двоих ухватить, удержать счастье, белое, нежное… Жаль, оно рассыпается. Видно, долго варилось. Видно, долго томилось в бездонном чане судеб. А если и ухватили — оно достаётся лакомке, что радостно ест угощение из кованой чаши истории, из глиняной миски сплетен.

 

Три листка из тетради

Листки из одной тетради — братья? На одном — старательно, словно в прописи (Димка, мы не торопимся?): «Мама, иду гулять я с Димой. Сперва в гастроном, а после на дачу. Пока!» На обороте — начало стишка, будто бы о природе, по правде – о ней, о любви. Самой-самой! Мама улыбается строчкам, как друзьям дорогим. Сама ведь была до шестнадцати – мамина дочка, такой же вот солнечный лучик. И тоже писала стихи о нежной любви неразлучной, о доброй, о светлой любви – не о страсти… А дождь за окном так и хлещет, и косит девственно белые астры. Осень первой любви. Счастливая дочкина осень. Листки из одной тетради — братья? На другом — поспешно, в одну строку (Димка, уже бегу! Ну что же такое – полдня всё бегом да бегом!): «Мам, я уехала к Димкиной тёте, ну, к тёте Наде…» И – чётко: «С ночёвкой». На обороте — смета домашних расходов («Кофе, консервы, рогалики, сода…), узорчик по краю – что сети паучьи… Предчувствия – вздор! Морозный узор на окне. За окном – алмазная снежная крошка и лёд глянцево-чёрный, черней, чем графит. А жизнь кого-то научит, кого-то – сразу в расход. Мать по привычке не спит. Листки из одной тетради — братья? На третьем — всего полстроки (теперь – беги-не беги…): «Мама, прошу никого не винить. И – прости». Полдень почти. Пальцы бумагу мнут. И до смерти — двенадцать минут. Буквы жмутся друг к другу, дрожат. Осталось чуть-чуть — по лестнице вверх и – в полдень майский шагнуть с двенадцатого этажа. Лихой джигит на «жигулёнке», забытый где-то в девяностом… Глядела на него Алёнка — так астроном глядит на звёзды. А под окошком стыли астры, давно болея межсезоньем. Он укатил. Навеки. Баста. А ты всю ночь листала сонник. И неувиденными снами по стенам рассыпались блики. И ветры под окном стенали о том, кто мнил себя великим. А кем же был? Звездою ранней? Игрой-забавой – чет и нечет?.. Алёнка пестует герани и всем твердит, что время лечит.

 

Невезучая

В одежде – весенние гаммы, А мысли осенние, серые. Ты смотришь четвертую серию Житейской своей мелодрамы. Бывает, скучаешь на лекции, А день за окошком – весенний. И там, за окном, – ретроспекции Просмотренных ранее серий… …За мамой ты бегаешь хвостиком, Дворняжек ты потчуешь кашей. Тайком наблюдаешь за Костиком — И даже словечка не скажешь. Но тоже играешь в солдатики И знаешь военные марши… …А Костик подружится с Катенькой. Ты станешь умнее и старше. Сентябрьское утро хорошее — Вот лучик скользит по тетрадке. Сидишь ты за партой с Алёшенькой, Глядишь на соседа украдкой. В порядке заданье домашнее — Он списывать ловко умеет… …Алёша подружится с Дашенькой. Ты станешь взрослей и умнее. Всплакнёшь. И подружишься с Толиком. Открытки, свидания в парке, Признанья в кафешке за столиком… А женится Толик на Ларке. В одежде – весенние гаммы, А мысли осенние, серые. Ты смотришь четвертую серию Житейской своей мелодрамы.

 

Портрет одиночества

А верилось, что путь прямой и гладкий! Но снова из трамвая – прямо в грязь. Начальник смотрит сладко. Шоколадки — Да запросто, не прячась, не чинясь. Быть мог июнь поярче и пожарче, В цветении надежд, в сиянье гроз… В отделе мужички хот-доги харчат, И сизый дым от скверных папирос. А если бы хватило бы отваги, Умчалась бы куда глаза глядят… Звонки, и совещанья, и бумаги… Коловращенье, канцелярский ад! А дома… ну а что такое «дома»? (Гордиться бы, что есть и кол, и двор!): Бабусина стряпня, звонки знакомых, С подругой бесконечный разговор… О ком же? О Ванюше, ясном солнце, Скорей бы он из армии пришёл!.. Да только зря. Она ведь не дождётся, Настойчив некто по прозванью Фрол. А младшая сестра на дискотеке — С дружком, с пивком. Не выучен урок… …И хочется сквозь сомкнутые веки Вдруг увидать, что сверху смотрит Бог.

 

Материнское

А беда-то сама накличется, Что слова ей? – всё трын-трава! Ты тихоня была, отличница, А теперь – сорвиголова. Что-то счастье твоё артачится, Не идёт… Он живет сам-два. Он женат. А ты – неудачница, Ты – соломенная вдова. Но, как прежде, мечтаешь-мечешься, Всё мудришь ты – а в том ли смысл? Ах, солдатик ты мой, разведчица, Ты возьмись-ка за ум, возьмись! Ты прикинься простой, не гордою. Эх, начало – беда лиха!.. У стола, усталая, сгорбилась, Топишь горе свое в стихах. Топишь горе – и улыбаешься: Нет, беда не пришла пока. Засыпает сын, баю-баюшки… …Ты зовёшь его – сын полка.

 

Ракушечное

Снова образы чужие и чуждые обретаются в моей голове. Жизнь-житуха депрессивная, скучная! Повседневность распласталась ракушкою, между створок отыскать бы жемчужину (жадность чавкает: «А лучше бы – две!»). Платье белое с утра отутюжено. Вот и гость мой – импозантный брюнет. Гость? А может, мой единственный, суженый?.. Скатерть новая – жемчужное кружево. Вот и вина – золотистые, южные. Вот и сладости. И – целая дюжина Перламутровых ракушек. Но – нет ни одной, ну ни единой жемчужины! Ну хоть смейся, хоть ругайся, хоть ной, Нет жемчужины, увы, ни одной. Стук ракушек по столу костяной. За окном – осенний дождь проливной. Одиноко допиваю вино…

 

Фантазия

Лира, любовь – сладкозвучное «эль». Где же ты, мой своенравный, Где ты, мой светлый, отважный мой эльф? Стал ты отчаянным фавном… Фраза, финал – отчужденное «эф». В цепких объятиях фавна Жду я – вернётся отважный мой эльф Светлый, святой, богоравный…

 

Современница

Безмолвный час, больной сезон, Сквозит эпоха. В руках – мобильный телефон И томик Блока. Небес линялые шелка, Вуаль пороши. Ты каждый вечер ждёшь звонка Из жизни прошлой. Сквозь времена и времена Метёт поземка. А ты по-прежнему одна, О, Незнакомка. И не очнётся старый сквер От летаргии. Воздев знамёна чуждых вер, Грядут другие. И позади, и впереди — Чужие встречи. Повремени, не уходи, Безмолвный вечер! …А помнишь, как тебя весна Околдовала?.. Но солнца блик тусклей вина На дне бокала.

 

Сильная женщина

С годами приходит готовность платить за успех… да что за успех? – за простую, как вера, удачу. Всё больше событий. Всё меньше ступеней и вех. Ненайденный смысл бытия безнадёжно утрачен. Твой принц расставался с тобой как простой фанфарон — делил даже рюмки, подушки и бабские цацки. И вот – ни тылов, ни обозов. Но держится фронт, и ты – на коне. На подружек взираешь по-царски. А дома привычно побродишь по джунглям ти ви. И – ужин богини: вино, сериал и консервы. А что же, есть повод (прекраснейший повод… увы) — сегодня досрочно присвоено звание стервы. Герой сериальный слезлив, хоть и бывший морпех. А вот героиня… Ну что тут сказать? – героиня! …Всё больше событий. Всё меньше ступеней и вех. В глазах – мельтешенье смешавшихся яней да иней. В бокале – подтаявший лёд. На пороге – нетающий иней.

 

Судьбою мне данный

Игорь Лозинский, как написали бы в старинном романе, обладал звучным именем, кое и составляло всё его достояние.

Впрочем, у него была крыша над головой – отгороженный шкафом уголок в родительской однокомнатной квартирке, был и кусок хлеба – семья из трёх человек худо-бедно кормилась на зарплату инженера и учительницы.

Во взрослую жизнь он вступил с красным дипломом юрфака местного вуза и амбициями, достойными шевалье д’Артаньяна. Преподаватель латыни, которому он прошлое лето напролёт помогал в строительстве дачи, в благодарность подыскал местечко в частной юридической консультации. Деньги не бог весть какие, да и перспективы близки к нулю, но для начала сойдёт, – решил Игорь – и превратился в юрисконсульта И.Н. Лозинского.

По его убеждению, вынесенному больше из книг, нежели из жизни, старушка Судьба давно исчерпала потенциал своей фантазии. Оно и к лучшему, сразу ясно, как надо действовать, чтобы не остаться в дураках, – так подумал господин юрисконсульт, выяснив, что хорошенькая пышечка на ярко-красной, прямо-таки игрушечной машинке – единственная дочка шефа. Игорь пока что плохо разбирался как в машинах, так и в девушках, но намерен был в кратчайшие сроки восполнить оба пробела в образовании. И при первой же возможности отрекомендовался белокурой хозяйке ярко-красной гламурной игрушки.

– Настасья, – назвалась хозяйка.

Почему вдруг «Настасья», простецкое «Настасья» вместо гордого «Анастасия» или душевного «Настя»? Этого Игорь тогда не понял. Не понимал и теперь, год спустя, хотя официально числился женихом мадемуазель Красновой, жил с ней под одной крышей, в элитной двухкомнатной квартире на двоих, и ездил по доверенности на ярко-красной машинке… впрочем, эту игрушку он сразу же после свадьбы собирался сменить на что-нибудь более подходящее его полу и статусу. «Настасья», – он называл невесту именем, от которого веяло не дорогими духами, а деревенским коровником. Настасья… Получше узнав свою суженую, Игорь вполне мог предположить, что она ничтоже сумняшеся уподобляет себя великолепной Настасье Кински. Он не раз ловил себя на мысли: ах, если бы Настасье Красновой хоть сотую долю внешнего обаяния ее звёздной тезки! Что же до нрава… Говорят, актрисы капризны. Настасья Краснова актрисой не была, она вообще никем не была, хотя в верхнем ящике её туалетного столика пылился диплом с отличием по специальности «Экономика и менеджмент». Однако умению будущей мадам Лозинской разыгрывать драмы могла бы позавидовать любая знаменитость. За те два месяца, что они были вместе, любящая невеста трижды возвращала жениха родителям, словно надеясь на исправление производственного брака. И ни разу не смогла внятно объяснить своему обеспокоенному отцу, из-за чего, собственно говоря, сыр-бор.

Возвращения домой, как легко догадаться, были отнюдь не триумфальными. Игорь старался прошмыгнуть по родному двору незамеченным – и так уже соседи проявляют ехидный интерес к его перемещениям по жизни.

Сегодня – не удалось.

Маргаритка осталась такой же, как была: тёмно-русые, наверное, никогда не крашеные, волосы уложены пучком в стиле ретро с помощью старомодных шпилек, а вот ногам шпилек явно недостает – в стоптанных туфлях без каблука Маргаритка едва-едва по плечо ему, а ведь он отнюдь не двухметровый богатырь.

Маргаритка как Маргаритка. Он никогда не видел её другой. Даже на выпускной вечер она пришла не в вечернем платье, а в строгом костюме, разве что волосы догадалась распустить… волосы у неё густые, до пояса, отблёскивают красивым рыжим. Любая бы гордилась, прически наводила – нормальные, вместо того чтобы бабусины пучочки крутить.

– Привет, Игорь.

Дальше должно было бы последовать традиционное: «Как дела?» При этом полагалось исподволь, но красноречиво поглядывать на его дорожную сумку. Но Маргаритка – это Маргаритка: принялась деловито выяснять, есть ли какой-нибудь закон, запрещающий ставить личные автомобили на детской игровой площадке.

– Представляешь, скоро уже в песочнице парковаться будут, а детей прогоняют, боятся за свои драгоценные авто!

Игорь улыбнулся нелепому предположению: ну кому придет в голову парковаться в песочнице! И спросил:

– А ты, случаем, не педагогический окончила?

– Педагогический, – спокойно, будто бы и не удивляясь его догадливости, отозвалась Маргаритка. – Ты ведь знаешь, я собиралась.

…Да, кажется, она говорила. Она всегда охотно делилась мыслями и мечтами с соседом по парте, в которого тайно была влюблена… то есть, думала, что – тайно. И на выпускном ждала приглашения на танец, по глазам было видно – ждала. Да только к чему эти прощальные танцы, когда впереди совсем другая жизнь?..

– А сейчас в школе работаю. В нашей. Учителем начальных классов.

И тут же, без всякого перехода:

– Слушай, а тебе котёнок не нужен? Я двух пристроила, один остался. Самый хорошенький, между прочим… Никогда не понимала, почему люди не любят чёрных кошек!

…Маргаритка. Она всегда была слишком серьёзной, чтобы звать её Ритой, и в то же время непосредственной – так и не доросла до Маргариты… Хотя теперь её, конечно же, именуют Маргаритой… как там по отчеству?..

У Маргаритки нет отца. То ли мать давным-давно развелась с ним, то ли вовсе не была замужем – этого никто не знает. Маргаритка всегда жила только с матерью, в однокомнатной квартирке, как две капли воды похожей на квартирку Лозинских. Придя однажды на день рождения к однокласснице, Игорь печально заключил: «Теперь я понимаю, что «Ирония судьбы» – вот ни на столечко не вымысел…»

И кошки… у неё всегда были кошки…

– Ну так нужен или нет? – за рукав оттащила его от воспоминаний неугомонная Маргаритка.

– Что?

– Котёнок, спрашиваю, нужен? – она улыбнулась – наверное, его рассеянности. – Прехорошенький, Барсиком зовут.

– М-да, без затей. Боюсь, что нет. Я же с утра до вечера на работе, какие уж мне домашние животные.

– Очень зря. Не понимаешь ты, какое это счастье!.. Ладно, я побежала, мне ещё тетрадки проверять… Слушай, заходи завтра вечером на пирожки. Мама тесто дрожжевое поставила.

– Спасибо. Если получится.

Ни к чему не обязывающие слова. Фактически – вежливый отказ.

Но на следующий день Игорь зашел «на пирожки с котятами». Он уже и забыл, как вкусно готовит тётя Люба. Да только вот и котёнка уже пристроили, и поблагодарить хозяйку не удалось – тётя Люба очень некстати уехала ночевать на дачу к сестре… Или наоборот – кстати? Потому что Маргаритка до сих пор была в него влюблена.

На какой-то миг Игорь почувствовал себя героем книжки. Только бы сентиментальный роман не перерос в роман абсурда! И, остерегаясь этой безрадостной перспективы, юрисконсульт Лозинский сразу же расставил все акценты: женитьба на Маргаритке в его планы не входит, взаимные претензии – самая невероятная глупость в мире…

– Претензий не будет, – оборвала она на полуслове. И добавила тихонько:

– Я знаю, что ты моя судьба. На неделю, на месяц – но все-таки…

И эти обычные слова прозвучали как-то… нетривиально, что ли? И совсем не успокоили.

Он не претендовал на то, чтобы стать чьей-то судьбой, так далеко его амбиции не распространялись. Но определенно, Судьба в тот день подслушала Маргаритку – и вывела среднее арифметическое: они были вместе ровно две недели.

В один прекрасный вечер его увезла с работы ярко-красная машинка, похожая на ёлочную игрушку. И в маленькой, убого обставленной однушке его не дождались ни в этот вечер, ни в следующий…

А потом настал другой вечер, отнюдь не прекрасный: ему позвонила Маргаритка.

– Я долго думала и решила, что будет плохо… нечестно, если я тебе не скажу. У меня… то есть у нас, конечно же, у нас, будет ребенок…

Черт возьми, старушка Судьба действительно напрочь лишена фантазии! Бульварные романы – определенно её жанр!

– …сын.

Игорь практически ничего не знал о детях. И знать не желал. Но предположил, что если пол ребенка уже известен, значит, аборт делать поздновато…

– Я думал, что имею дело с взрослым, ответственным человеком, – сухо, с расстановкой проговорил он, чтобы не выдать растерянности. – Но если… если это можно исправить, я, конечно же, помогу деньгами…

Он вдруг понял, что почти слово в слово повторяет реплику злодея из сериала, которым его ежевечерне пытает Настасья.

– Исправить? Боже мой, Игорь, о чем ты говоришь? Это же такое счастье!

– В таком случае, хочу напомнить… – в конце коридора, как назло, замаячила знакомая фигура шефа. Игорь откашлялся, – … я должен напомнить об условиях договора.

– Не беспокойся, Игорь. Я понимаю. Всё в порядке.

– Да, я полагаю, в данном случае это наилучшая формулировка – по соглашению сторон…

Первые несколько дней Игорь был сам не свой – не мог поверить, что Маргаритка так легко отпустила его. Потом Настасья разыграла совершенно безобразную сцену из-за того, что дома не оказалось ни куска хлеба, и Игорь, сам того не ожидая, выдал:

– Думаешь, на тебе свет клином сошелся? Да таких, как ты, – пруд пруди!

Сказал – и испугался.

А Настасья вдруг сникла, предложила вкрадчиво:

– А давай поужинаем в ресторане?

На следующий день они подали заявление, через месяц сочетались браком, через год родился сын, торжественно наречённый модным именем Даниил. Даниил Игоревич Лозинский, живой символ успеха и благополучия.

А еще через год Игорь случайно встретил на улице Маргаритку, ведущую за руку малыша в темно-синем комбинезончике.

Маргаритка улыбнулась своей обычной спокойной улыбкой.

– Познакомься, Игорь, это Данечка. Данечка. Судьбою мне данный… – и пошла своей дорогой, приноравливая свой шаг к шажкам малыша.

– Ты задержался на полчаса, – встретила супруга Настасья. – С Данечкой давно гулять пора!

И они отправились гулять, Настасья катила перед собой коляску, жизнь продвигала их – всех троих – по накатанной колее.

Время от времени он вспоминал, что под другой крышей растет ещё один Данечка. То ли шутка Судьбы, то ли её дар. И отрешенно думал: а какое у того, у другого, отчество?