Елена Яворская
Что волнует поэтесс?
Что волнует поэтесс?
Непогода. Лишний вес.
Поседевшие виски.
Думы. Рваные носки.
Полинявший сарафан
и разбившийся стакан.
Сплетни. Грязное бельё…
То сосед опять зальёт,
то в подъезде надымят,
то в трамвае нахамят,
то бухгалтер-кровосос
доведёт до горьких слёз…
Не простуда – так невроз!
То котлеты подгорят,
То не выгорит подряд
у супруга… Маета!
Приключился у кота
в январе досрочный март…
Жизнь командует: «На старт!»
Все бегут – и ты беги…
Денег нет. Одни долги.
На работе карантин.
Матом высказался сын.
Дочка курит. Братец пьёт.
У сестры – второй развод…
Ненадежен путь земной…
К счастью, завтра выходной!
Снова будни? Ну так что ж?
Все ползут – и ты ползёшь.
Все бегут. И я бегу.
Всё уложится в строку!
Елена Яворская
Откровения поэтессы
Во мне вы жили… Нет, вы были мною.
Но – родились… Теперь живите сами!
Герои книг съезжаются на саммит,
а может, прилетают на шабаш…
…Муж на пороге. И скулит, и ноет,
и – вечный зов: «Ну выручи, Любаш!»
Конечно! Ищет, где опохмелиться.
А здесь ему – пивная, и больница,
и сауна, и клуб, и кинозал…
И всё – в пределах малогабаритки.
Уж лучше оставался бы у Ритки,
клинической блондинки… Ну глаза
не видели бы этого амура!
Пьеро – по жизни, Арлекин – в запой…
Ну а еще – шикарные конуры
даны нам жилконторой и судьбой,
хоть вой белугой, хоть частушки пой!
Состроил муж трагическую мину.
…Глаза мои черны, уста карминны,
короче, гений чистой красоты.
Ах, мне бы не конурку, а домину,
сидеть бы мне с бокалом у камина,
а не стоять у чёртовой плиты
с шумовкой и в потрёпанном халате.
Вот послезавтра гонорар заплатят –
и аккурат мне хватит на халат.
…В диване спрятан мой бесценный клад,
с амбиции мои величиною,
не фолианты, даже не тома –
брошюры…
Эти книги были мною,
теперь – живут. Безрадостно весьма.
Как я живу – не ведаю сама.
Елена Яворская
П-о-э-з-и-я
На перекладине П
подтянуться или повеситься?
Японские палочки…
Я предпочту канапе!
А на стопе
бумаг поисчёрканных –
пыльная стопка.
Охает ночь обречённо,
и светятся звездочки робко.
О — несу околесицу
окололитературную,
влюбляюсь в поэтов заочно.
Вальсируют музы с амурами,
но не стихи, а корявый подстрочник…
Дразнится Э язычком заострённым змеиным…
З что ни день – то приносит мне по две корзины
всяких забавных идеек –
благодеяние или злодейство?
И продолжения требует, ноет,
в зеркало глянет, кокетка, вздохнёт: «Вот так номер!»
И продолжает меня теребить и стращать:
дескать, ты время упустишь, не примут в печать!
Самоуверенно Я ставит ножку на верхний порожек,
строит мне рожи: «Ну что ж ты? Ну что же?..
Надо идти. Огонёк твой пока не погас!»
Хлопая крыльями,
мимо
промчался Пегас.
Елена Яворская
Пегас и муза
Я зрел невидимое глазу,
Я слышал вдохновенья глас.
Моя жена была зараза,
Хоть Музою она звалась.
Я написал стихов немало,
Словарный накопив запас,
И в стойле у меня стояла
Коняга добрая – Пегас.
И вдруг – кошмар, не слышно гласа!
Чудес не зрю – что за дела?!
На живодёрню сдал Пегаса,
И Муза от меня ушла!
Елена Яворская
Очень творческое
Если бы куры
строили куры,
если бы куры курили,
кто бы тогда красовался на гриле?
Так начинается триллер.
Вновь я в стихах принялась бедокурить,
вирши – цветные заплаты.
Нет, не сумела меня окультурить
муза. И смылась куда-то.
Анна Попова
Литературный садизм
Встаёт заря в безмолвии кровавом,
Как призраки, застыли тополя.
Лишь на дубу, немом и величавом,
Заманчиво колышется петля.
Отвергнутый безжалостной кокеткой
И поражённый скорбью мировой,
В последний путь пустился с табуреткой
Замученный лирический герой!
Анна Попова
Памятник
Я без пяти минут лауреат!
На днях чевой-то там себе воздвигну!
Мне выбили на памятник деньжат,
Да только вот пропили половину…
Сегодня скульптор показал эскиз.
Ну, тут-то мы с супругой и присели:
Я с заду – Пушкин, с переду – Есенин,
Ишь, постарался. Абстракционист!
Мне депутаты заявили все:
«Не трусь, Валера, будет в лучшем виде!
Мы вымостим народное шоссе
Вот к этой вот… башке на пирамиде!»
Ну, наконец! Настало торжество!
Супруга прослезилась: «Ах, Валера…»
Собрались возле бюста моего
Пяток чиновников
и три пенсионера.
Дурак, а я-то ждал народных масс!
Нет, не читает классику Россия!..
Наш депутат Пупков отдал приказ,
Мы выпили и тут же закусили.
Прошло пять лет, а воз и ныне там:
Туристы мимо – к Бунину, Лескову…
А на «шоссе» на этом по утрам
С метёлкой бродит бабушка Прасковья.
Плохое место – в парке, у ручья,
А может, нету должного дизайна?
Башка-то ведь не чья-нибудь – моя!
Поэтому – обидно чрезвычайно.
Однажды я услышал разговор,
Гуляли тут культурные старушки:
«Чей памятник? Не знаю до сих пор…»
«Похож на Пушкина…
Но вроде бы не Пушкин!»
Елена Яворская
Стихоплетное
Ах, как мне хочется слагать
Стихи страдательно, по-женски
(слова, трагические жесты
и вновь слова, слова, слова),
рыдать, как юная вдова,
вздыхать, как вечная невеста,
слегка хитрить, немножко лгать,
за отраженьем отраженье
искать бессонно в море грёз…
Да в том беда, что я матрос
на странном корабле без флага,
мой капитан – простой бродяга,
мои собратья – всякий сброд,
мой путь… надеюсь, что вперед.
Слова.
Небрежны и грубы.
Шторма.
Эстетика борьбы.
Беда, беда с высоким штилем!
Кабацким песням – благодать.
По полдуши мы прокутили.
А мне все хочется слагать
воздушно, трепетно, по-женски!
Но жаль, на молоке обжегшись,
ожоги нечем залечить…
Корабль мой мчит, напев звучит.
А курс – на дальний островок,
где вольно бродят стаи строк.
Елена Яворская
Вдохновенное (Мой герой)
Ну вот, финал опять неоднозначен!
Опять герои сбились в гулкий рой.
Жужжат. Спешат куда-то наудачу.
А я опять отчаянно чудачу,
крою, корю, и крою, и портачу,
обрывки фраз по закоулкам прячу…
А в дверь стучат и требуют: «Открой!»
А на пороге – нет, не участковый.
Не слесарь. Не сосед. Не санитар.
А мой герой.
И ну жужжать как овод!
Да знаю, знаю, дай вам только повод,
Шекспира перекрасите в Баркова…
…Герой мой импозантен. И не стар.
Почти что идеал. Почти что дар.
Хоть и небрит. В костюмчике измятом.
В глазах – сосредоточье всех скорбей.
Пригладить! Отучить ругаться матом!
(На автора хватает компромата,
Ведь слово, говорят, не воробей…)
Герой хорош. Он самый-самый (просто
самец… простите, барышни, – герой!),
откормлен карбонатом да икрой,
любезен. При цилиндре и при трости
уже спешит к читательницам в гости.
Не своеволен (гамадрил бесхвостый!
мне повезло с тобою хоть в одном!)
Жужжат, жужжат герои под окном…
Елена Яворская
Новости книгоиздания
– У него всего-то пара приличных стихов, а туда же – издаваться! – кипятился чиновник от литературы.
– Так за свой же счёт, – утешал коллега. – От нас только благословение требуется и больше ничего.
– Вот то-то и оно – благословение! А как прикажешь держать марку, сохранять дух и всё такое? А попробуй зарубить, молодняк сразу в истерику ударится. Мне тут один скороспелый наглец уже намекнул, что мои разгромные рецензии диктует зависть. Ты только вообрази: я – и вдруг завидую! Я! – сорвался на фальцет. – Завидую!
Коллега неопределённо пожал плечами.
Дебютная книга молодого автора была издана. Без той самой пары стихов. Зато с коротенькой вступительной статьёй, подписанной громким (по провинциальным меркам) именем рецензента.
Анна Попова
Муза, жена и собака
Говорят же: не понимают дамы высокой поэзии! Правильно, между прочим, говорят. Вот хоть мою жену возьми. Издаю шестой поэтический сборник – хоть бы строчечку прочитала, да что там, хоть бы в руки взяла! Ну, в руки-то она взяла, когда в шкафу пыль вытирала. Глянула так равнодушно, название прочла – «Орловщина, земля поэта» – и дальше читать не стала. А зря! В литературном клубе меня всегда хвалили. Даже сказали: «Так, как Звонков (это у меня фамилия такая), о природе никто не напишет!»
Вот недавно сочинил я стишок, стою у окна, и в сердце такая радость, такая гордость… что прямо жене решил похвалиться. Декламирую:
Орловская заря, поёт петух,
И соловьи в ответ ему запели…
Так она меня старым петухом обозвала, чтобы я замолчал. И вообще, что это такое?! У нас в клубе все пишут и про петухов, и про соловьёв, а мне – нельзя?
Или вот ещё один стишок… Наш председатель по клубу очень его уважает. А моя лахудра как услышит, так молча из себя выходит. И ведь хороший стих-то:
Люблю вас, родные просторы,
Орловщина, край мой родной!
Цветов разноцветных узоры
Горят над зелёной травой.
И сколько же гениев славных
Вспоил ты, о край дорогой!
Люблю тебя, город державный
Над ласковой речкой Окой!
Ну и так далее – целая поэма. «Любимая Орловщина» называется.
А вчера – ну просто вдохновение накатило! Читаю моей драгоценной:
Орловщина моя! Поля, леса и реки!
Я сердцем к родникам твоим приник!
Ты – всё, что воплотилось в человеке,
О край тургеневский, о фетовский родник!
И что вы думаете? Драгоценная супруга наглейшим образом прерывает меня на полуслове и говорит: «Весь ваш литературный клуб лечить пора. У вас навязчивая идея», – это на Орловщину, значит, намекает. Так чего ж она хочет, я не понимаю? Председатель про Орловщину пишет, заместитель – тоже пишет, вон
хрестоматию почитал – опять все про Орловщину пишут, ну, и я стараюсь не отставать…
Так вот что я хотел рассказать-то. Вы не поверите: жене понравился один мой стих!! Выслушала как миленькая, из комнаты не ушла, бровки не нахмурила, губки не покривила. Даже улыбнулась.
А дела вот как обстояли. У нашего соседа, Василь Петровича, собака есть. Ну вредная, зараза, так и норовит сорваться с поводка и тяпнуть. Одного Петровича слушается. А вчерась, видать, нашло что-то на неё, так она родного хозяина покусала. Ну просто ужас! Брюки новые, жена его чуть не убила (она и так эту псину с самого начала не выносит…). Ну, я ему, конечно, посочувствовал: вчера бутылочку-поллитровочку вместе раздавили. Вот тут-то у меня стишок и родился! Экспромт! Я и название заковыристое придумал:
Ода на покусание Петровича собственной шавкой
Сосед, не трусь, гляди смелее,
Василь Петрович, мать твою!
Нет, не собаку ты взлелеял,
Пригрел ты на груди змею!
Она похожа на мартышку,
Я так скажу тебе любя.
И блохи бегают вприпрыжку
С твоей собаки на тебя.
Твоя змея (собака, то бишь) —
Такая тварь, что ё-моё!
Ты с нею на прогулки ходишь,
Купил ты «Чаппи» для неё!
Собака! Чтоб ей пусто было! —
Весь день Петровичу твержу, —
Твои же брюки прокусила —
В котором месте, не скажу.
Так вот, жена послушала и улыбнулась! Вы представляете?! Улыбнулась! Неужели я и вправду про соседских шавок пишу лучше, чем про любимую Орловщину? Стоит задуматься: а не сменить ли мне тематику стихотворений? Про всех соседей напишу, благо подъезд большой, интересных жильцов у нас много. Хоть Зойку возьми, хоть Мишку, хоть Саньку-алкоголика.
А Орловщина… да бог с ней. Про неё и так вон сколько народу пишет…
Елена Яворская
Стенографистка
N был известным писателем. Правда, газеты губернского города О. освещали как важное культурное событие не его редкие визиты в родной город, а нечастые отъезды в столицу, а однажды, было дело, – и за рубеж. Он числил в лучших друзьях редакторов всех местных газет, а те, в свою очередь, говорили о нём как о самом одарённом из современных писателей. Стоит ли удивляться, что его стихи и рассказы много и охотно публиковали… а писал он ещё больше, нежели успевал напечатать. В неторопливых беседах с коллегами-ровесниками, происходивших, как правило, в раз и навсегда облюбованной кафешке («Вы ведь знаете, что на Западе богема предпочитает общаться в такой вот тёплой, почти домашней обстановке?») или в полуподвальном подсобном помещении одного местного издательства («А что мы, не русские люди, что ли?! На кой чёрт нам сдался весь этот выпендреж ненашенский!») он всякий раз пространно описывал художественные достоинства романа, над которым работал вот уже восемь… девять… десять лет и который, безусловно, должен стать лучшим его произведением, венцом литературного творчества. Молодёжи, почитавшей его как наставника, время от времени прозрачно намекал: ждёт и зовёт его столица и тянется он к ней, как дерево к солнцу, да только корни его здесь, на малой родине. Правда, завистники поговаривали… Ну да кто их слушает, этих клеветников, напрочь лишенных чести, совести и писательского таланта?!
N по праву был ярчайшей звездой из всех, видимых в этой точке Земного шара. В полной мере осознавая высокий долг художника перед обществом, долг, о коем ему столько твердила первая учительница русского языка и литературы и ни на минуту не давали забыть супруга, друзья и изданные книги коллег, он стремился поведать миру как можно больше своих мыслей и чувств в единицу времени. Покуда в один солнечный или дождливый, счастливый или несчастный день не осознал несовершенство органа, выступающего посредником между мыслями, обретающимися в высокомудрой голове, и словами, красиво и значительно ложащимися на бумагу. О, ты, тщившаяся заслужить гордое наименование длани Мастера! ты оказалась самой обычной рукой, не поспевающей даже за ходом мысли, не говоря уж о полете фантазии!
И вскоре в доме появилось невзрачное существо, похожее на курсистку со старинной фотографии. N называл ее Милочкой, но, как ни силился, не мог припомнить, представилась ли она этим именем при знакомстве или он сам стал так её именовать – галантности ради и собственного удобства для. Теперь ничто не отвлекало писателя от благородных его трудов. Он просто думал вслух, он самовыражался. Всё прочее стало заботой Милочки. А она оказалась ещё более ценным приобретением, нежели виделось поначалу.
Сначала выяснилось, что она в ладу с запятыми и прочими многоточиями.
Потом она осмелилась предложить иной порядок слов в какой-то фразе, к счастью, не самой значительной, N открыл было рот для реплики, исполненной праведного гнева на столь бесцеремонное вмешательство в сакральное действо… и понял: ему нравится!
Далее началось и вовсе необыкновенное, если не сказать – необычайное. Причиной давней и глубокой печали N было осознание того, что золотой век гусиных перьев и серебряный век чернильных ручек ушли безвозвратно; создать что-либо стоящее при помощи шариковой или (тяжкий вздох) гелевой ручки, да ещё при неживом электрическом свете, так некстати заменившем собою дружелюбное мерцание свечей и тёплые огоньки газовых рожков, несопоставимо… невыразимо труднее! Примиряя себя с враждебной творчеству действительностью, N нашёл компромиссное решение: неизменно перепечатывал рукопись на механической пишущей машинке, коей сама судьба повелевала через каких-нибудь полвека стать антиквариатом, если не обрести почетное место в доме-музее знаменитого писателя. Порождённое бездуховным прогрессом монструозное устройство, для краткости именуемое компьютером, стыдливо пылилось в дальнем углу, отбывая, как думалось писателю и его домочадцам, пожизненное наказание.
Но Милочка привнесла изменения и в эти казалось бы незыблемые правила, вновь проявив возмутительное… очаровательное своеволие: она набрала новые рассказы N и, буквально на глазах у потерявшего дар речи автора, с помощью какой-то нехитрой программки в считанные минуты превратила в книжку. N хотел было трагически уронить оскверненные листы в корзину для мусора, после чего снисходительно попенять Милочке за самоуправство, как вдруг ощутил прилив необычайного воодушевления. У него в руках была книга! С которой можно прийти к самому Y, заместителю X… а можно даже и лично к X, и попросить… нет, не попросить – деликатно, но понятно намекнуть: нужны материальные средства на издание сего столь необходимого городу труда тиражом… ну, скажем…
Милочка была вознаграждена небольшой премией и большой шоколадкой.
Со временем N стал приглашать стенографистку, обретшую новый статус секретаря писателя, на домашние, почти семейные, встречи с друзьями, которых он почитал коллегами, и с коллегами, которых называл друзьями. Факт наличия собственного секретаря возносил N на недосягаемую для прочих высоту профессионализма и выгодно подчёркивал значимость его трудов для современников, а быть может, и для потомков. После одного из таких вечеров Милочка, проявив удивительную для своего возраста и пола наблюдательность и проницательность, сказала: он, N, среди прочих – как полная луна среди звёзд, которые оттеняют её… ну, то есть, его величие.
Если у визитеров и возникали вопросы, что делает среди богемы это существо с внешностью заурядного книжного червя, то вскоре…
Вскоре выяснилось, что Милочка читала книги каждого из них… да что книги! даже публикации в периодике. И может с легкостью, присущей истинным знатокам художественного слова, расхвалить эпитеты, с помощью которых поэту P удалось создать трепетный образ своей лирической возлюбленной… более того! убедительно доказать, что скрипучая калитка в рассказе новеллиста R – не избыточность в описании пейзажа, а трогательная метафора одинокой старости…
«А где твоя замечательная помощница?» – настойчиво допытывался R, когда Милочка простудилась и не смогла присутствовать на встрече.
«Зачем вы прячете от нас такое сокровище?» – с печалью в голосе вторил ему P.
И N вдруг понял, что ревнует. Мучительно и страстно… и сладостно ревнует свою Милочку к этой компании жадных до похвал литераторствующих субъектов. И она! – как может она говорить всем им те слова, которые предназначены для него одного?!
После бессонной ночи, проведенной в сомнениях и терзаниях, он, ни до чего боле не додумавшись, решился на поступок.
И твёрдой рукою приписал на распечатке нового рассказа (сюжет коего был подсказан – ну, не то чтобы прямо-таки подсказан, но вроде того, – Милочкой) посвящение.
Всего одну букву.
М.
Милочка при вычитке рассказа добавила (увы, даже не изменившись в лице, автор следил) точку после буквы, и рассказ умчался по почте – к несчастью, не с голубем и не в конверте, а по новомодной электронной, – в газету, редактора которой N уважал как собеседника и ненавидел как лицо, чьи очерки удостоились внимания Милочки.
Нет, правильно всё-таки N считал публицистов литераторами второго сорта! Но даже и не предполагал, что они могут быть настолько циничны, желчны и подозрительны. Не прошло и пары недель, как один из друзей-коллег повторил, с едва различимым злорадством в голосе, слова того самого редактора: дескать, совершенно очевидно, что у N с Милочкой шуры-муры. Надо же, какое словечко мерзкое выбрал, негодяй! И этого человека N поил наливкой собственного приготовления и считал почти что другом!
Сражённый в самое сердце и раненный в самолюбие писатель едва не пал в пучину страданий, удержавшись за хрупкую, как молодой побег кустарника, мысль: у большинства тех, чьи имена так почтительно и бережно сохранила история литературы, были прекрасные и в высшей степени драматические истории любви к женщинам, с коими их разделяла сама судьба… О, да, сама судьба послала ему Милочку!
Мысль пришла за завтраком, и сразу ощутилось, отозвалось трепетом в животе, сколь она притягательна. К обеду она стала всепоглощающей. А за полдником живой классик не удержался и поделился ею с г-жой N.
– Ну, это уж слишком! – разозлилась супруга, мгновенно превращаясь в самую обычную сварливую жену.
И вместо неторопливой, приятной для слуха и души беседы о фабуле и о системе образов получился некрасивый, шумный, дурно пахнущий семейный скандал со слезами и с подгоревшей картошкой, предназначавшейся на ужин.
Двери дома N затворились для Милочки навсегда.
Писатель смирился с потерей, страсти улеглись, г-жа N беспечально, не сказать беспечно, читала историю о том, как немолодой, но всё еще очень перспективный композитор (она вместе с мужем выбирала из трех вариантов, предлагались ещё художник и актёр) влюбился в студентку консерватории, которая приходила к нему переписывать набело ноты, и она стала его музой, и… Чем все закончится, не знал никто. Впрочем, если уж признаваться, издатели в поле зрения не мельтешили, то есть можно было не торопиться и работать над словом медленно, со вкусом, не забывая напоминать друзьям, что сейчас, именно сейчас создается лучшее из написанного за долгие годы плодотворной литературной деятельности.
Редактор-недруг вдруг отбыл в Москву, да не просто так, а по приглашению в столичное издание, и этим самым ещё раз доказал, что человек он, прямо скажем, прескверный.
А через несколько лет неожиданно объявилась Милочка. Нет, не пришла с тоской в глазах по знакомому адресу. И даже не встретилась случайно на улице. Нет…
N увидел её фотопортрет в газете… потом ещё в одной… а в третьей – и вовсе статью на целый разворот. Милочку, «стремительно взошедшую на литературный Олимп» (дословная цитата; когда ж эти публицисты отучатся говорить банальности?!) восхваляли все, кому не лень; её визит на малую родину казалось, был событием космического масштаба. Вчера состоялась презентация её пятнадцатой книги, на этот раз о любви пожилого художника к юной натурщице… плагиаторша несчастная!
N качал головой и страдальчески морщился: такая одарённая была девочка – и какая судьба! Не позавидуешь! Вышла замуж за этого прохиндея, этого выскочку, готового на всё ради места в московском издании! Строчит романчики для чтения в метро! Ведь невозможно, право, работать над словом с такой чудовищной скоростью! А ведь могла бы…
Он пенял, и сетовал, и вздыхал… и старательно следил за публикациями той, которую когда-то – кажется, совсем ещё недавно – звал Милочкой. «Она, конечно, небесталанна, – говорил он друзьям, – однако же писать на потребу… в то время как истинная литература…» – и снова тяжко вздыхал, не закончив мысли.
А ещё через пару лет в одной центральной газете, очень низкопробной, но очень популярной, появилось интервью с Милочкой, в котором, в ответ на дежурный вопрос корреспондента о том, что же побудило заняться литературным творчеством, она намекнула на пережитый в юности бурный роман с неким человеком, имени которого не назовет, ибо, во-первых, оно слишком известно, а во-вторых, эти события оставили слишком уж глубокий след в её ранимом сердце. N не раз и не два процитировал сие в дружеском кругу, не забывая ворчливо присовокупить: «Туману нагоняет, пиарится! Без пиара такие, как она, просто исчезают, испаряются, и уже завтра о них никто не вспоминает. Но мы же с вами понимаем, что истинная литература…» – и многозначительно замолкал. Храня в тайне драгоценную уверенность, что все понимают, кто он – тот человек, по которому до сих пор безнадежно страдает знаменитая на всю страну писательница.
Анна Попова
История выкладки вампирского романа на Литсайт
…Вот задвину сказку в лицах про вампира и девицу, как изящный кровопийца зубки-слюнки распустил! – чтоб от страсти той размякли, словно макароны «Макфа», Бертрис Смол и Джудит Макнот вместе с Даниэлой Стил…
Мой вампир весьма фактурен, и скульптурен, и культурен, и фигурен, и гламурен, острозуб и чернобров, с алым отсветом глазищи за версту девиц разыщут! Не в постель, так сразу в пищу – потребляет будь здоров…
А ГГ… ну просто душка, не какая-то соплюшка, а красотка, мэрисьюшка! «Будет сага «пра любофф», будет страсть… – шептала муза, – будут роковые узы, чтобы с первого укуса до осиновых гробов…»
Было здорово в начале, все девчонки-форумчане по-олбански затрещали:
1. > «аффтар жжот, пеши исчо!»
2. > «твой вампирчик просто дусик, мусик, пусик и лапусик!»
3. > «аффтар, проду! аффтар, плюсег!»
4. > «гранд респект, глава – зачот!»
5. > William пишет: «Дева эта – жертва подлого навета, в монастырь, базара нету! И туда ж её родню! Лучше так, чем страсти эти при вампирьем этикете, где девица на банкете – гвоздь банкетного меню…»
6. > Подолжает Pushkin гордо: «Опиши вампирий город, прямо в сердце шпарь глаголом (для издательства «Эксмо»). Твой вампир – кумир кумиров, лишний в обществе вампиров, не стесняйся, процитируй страсти полное письмо!»
7. > Лев Толстой под ником Лёва критикнул весьма сурово: «Я читал до полвторого, как-то ни вода ни квас… Здесь у вас война ведётся – надо с орками бороться – где же личность полководца?! где же роль вампирьих масс?! Не видал труда глупее, вам, мамзель, до эпопеи – как козе до портупеи… Ваш вампирчик – пошлый враль, ваша доля – грабли в поле, да в пелёнках Оля с Полей, я вам истину глаголю, такова моя мораль».
8. > Gordon Byron: «Это тролли!! Ну какие Оли в поле? – Сэр, да вы ослепли, что ли? Леди аффтар, Вам поклон! Ваш вампир – такой страдалец, мы с супругой обрыдались, жаль, что он не попаданец в наш туманный Альбион…»
9. > А потом ещё Некрасов тоже долго придирался: «Разгроми вампирье рабство, монархистов уничтожь, прочь крестьянские оковы! Сёла назови толково: Чесноково, и Клыково, и Непокусайка тож…»
10. > Разозлился в. распутин: «Ваш роман тяжёл и мутен, город слишком многолюден, и вообще, ответьте мне, где народные мотивы, огороды, груши, сливы, и гармошки переливы, и частушки при луне, шобы в пляс от шума-гама, шобы тутока и тама, опосля, вампирья мама, домовёнка на порог… На дожже раздолье жабам… Лошадёнки по ухабам… Дед Вампир пошёл по бабам под селянский говорок…»
11. > Пишет Толкиен: «Мне как-то не хватает артефакта… Нету с орками контакта, где-то тут у вас провал и сюжетная незрелость…»
Сразу мысли разогрелись, вот колечко… моя прелессссть, даже орк расцеловал!
12. > С. Лукьян: «Роман бездарен… недожарен-недоварен, рефлексирующий парень, няшка, он же кровосос, рыхл и неорганизован, не служил в Дневных Дозорах, и вообще, не нюхал порох, до героя не дорос…»
13. >Чёрный ник: «Твоей сатире место, извини, в сортире…»
Всё не так ему, придире, пусть вообще покинет сайт…
14. > «Автор, скучная зараза, не доставил мне экстаза, нет любви без садо-мазо! С уваженьем. Ваш де Сад…
15. > «При таком обилье монстров – где рецепт кровавых морсов? Не хватает пары мопсов вкупе с доблестным ментом, также трупа в чемодане… и на этом до свиданья, ухожу. Донцова Дарья. Загляну ещё потом».
Путь к Парнасу – ох, не розов…
Столько каверзных вопросов…
Может, ну их, кровососов –
не мужчин, а муляжей!
Впрочем… автор не озлоблен,
у него сюжет прикоплен:
«Полюбил русалку гоблин…»
Так пикантней.
И свежей…
Анна Попова
Формула поэзии на Орловщине
Правило 1. Первая строка должна смотреться свежо и оригинально, поэтому начните стихотворение с описания природы.
Правило 2. После краткого сообщения о погоде, состоянии деревьев и времени суток в Орле сразу переходите к делу! Срочно называйте любую Орловскую достопримечательность (Тургеневский бережок, Дворянское гнездо, памятник какому-либо орловскому писателю и т. д.).
Правило 3. Намертво закрепите в сознании читателя информацию о том, что вы пишете именно об Орловщине. Обязательно перечислите протекающие в Орле и области реки!
Примечание. Наибольшим поэтическим спросом у современников пользуются Ока и Орлик.
Правило 4. Каждому четверостишию – по цветущему саду, аллее, парку и т. п. Вы скажете, что описание природы уже было? Это ничего. Читатель давно успел забыть, про что вы писали в начале стихотворения. И потом, надо же вам чем-то заполнить следующее четверостишие – так заполните его перечнем деревьев, произрастающих на территории орловского сада, парка и т. п.
Правило 5. Каждой улице – по гуляющему писателю (фамилия писателя подбирается с учетом стихотворного размера). Не бойтесь ошибиться! Смело вставляйте в стихотворение практически любого из русских классиков!
Исторические факты и стихотворения орловских поэтов приводят нас к отрадному выводу: и кто ж только по Орлу не гулял?!
Многие поэты неоднократно упоминают гуляющих по Орлу классиков – то одного, то другого… Не разбрасывайтесь по мелочам! Лучше уж сразу проведите полное собрание наших гениев по всему Орлу и больше к этой экскурсионной группе не возвращайтесь.
Прогулку по Тургеневскому бережку у вас, естественно, возглавит Тургенев. Пушкина выведите под ручку с Ермоловым. В стихах наших современников ассоциация «Пушкин – Ермолов» необычайно устойчива. К тому же, историки похвалят вас за глубокое знание литературы, а литераторы – за глубокое знание истории… Следом за этой неразлучной парочкой бодро шагает Лесков. Опираясь на палку, в крестьянской рубахе мерно выступает Лев Толстой. Далее – Тютчев, Фет, Андреев и – Бунин с обязательным эпитетом «молодой». Немолодой Бунин, как доподлинно известно, предпочитал для прогулок европейские столицы.
Совет для особо начитанных: опишите прогулку Бальмонта по Дворянскому гнезду.
Рядом с фамилиями писателей неплохо смотрятся упоминания об их героях. В настоящее время, бесспорно, лидирует Лиза Калитина. Хотя зачем на ней зацикливаться? Вспомните Левшу, Касьяна с Красивой Мечи, Базарова и Муму.
Правило 6. Каждому кусту – по соловью (желательно, издающему музыкальные звуки). Описанию музыкальных звуков можете посвятить целое четверостишие (ничего, бумага все стерпит).
Правило 7. Не забудьте напомнить читателю, что вы продолжаете говорить об Орле. Многие поэты пользуются для этого старым, многократно проверенным способом: упоминают летящего орла и очень, очень прозрачно намекают на название любимого города.
Правило 8. В заключение обязательно с пафосом скажите о связи прошлого и настоящего. Сделать это вовсе не так трудно, как вам кажется. Либо вы описываете оставленный гениями след (только не в буквальном смысле!). Либо вы стараетесь увидеть на Тургеневском бережку – тень Тургенева, на улице Лескова – тень Лескова и т. д. Ну, а если с фантазией совсем худо, перечислите памятники нашим писателям, даже если это уже было сделано в начале стихотворения.
Наши поэты, руководствуясь перечисленными правилами, вовсю публикуются и даже получают премии. Бесспорно, такое точное соблюдение перечисленных правил заслуживает морального и материального поощрения. Нелегкая это работа – и орловских писателей перечислить вперемешку с их героями, и орловскую флору срифмовать с орловской фауной, наиболее заметным представителем которой неизменно выступает соловей. И Орлик вспомнить, и Оку, и орла, который уже в сто двадцатый раз над городом взлетает и парит. Так что не парьтесь – пусть и у вас парит.
А теперь почитайте, какие замечательные стихи можно написать, следуя этим безотказным, как молоток, правилам.
Цвели над Окою каштаны,
Зеленой листвой шевеля.
И сердцу открылась нежданно
Орловская наша земля.
Вот берег, полог и сиренев
В сиянии солнечных стрел.
Отсюда великий Тургенев
На русскую землю глядел.
Века незаметно промчались,
Растаяли в сумрачной мгле.
Ермолов и Пушкин встречались
На славной Орловской земле.
Бродили по гулким аллеям,
Стояли над быстрой водой
И Тютчев, и Фет, и Андреев,
И Бунин, поэт молодой.
В цветенье все тех же каштанов,
Забыв о минувших годах,
Бродил здесь когда-то Русанов,
В родимых Орловских садах.
Орёл утопает в цветенье,
Не молкнут в Орле соловьи.
О, нежное яблонь смятенье
И грезы о первой любви!
В закате, печальном и сизом,
В сиреневом майском дыму
Стояли: Калитина Лиза,
Базаров, Касьян и Муму.
И чудится мне, как в тумане,
И снится мне сон о былом:
Когда-то при Грозном Иване
Кружился орёл над Орлом.
Поют соловьи спозаранку
И славят родимую Русь.
Я часто хожу на Дворянку,
Я знаю «Левшу» наизусть.
О, Пушкин, и Фет, и Тургенев….
Вы видели край мой родной!
И ваши великие тени
Навеки пребудут со мной!!!
Прочитали? Понравилось?
Ну, дорогие мои, если вам понравилось, если вы не плевались, не хохотали, не заснули от скуки и не вскочили в негодовании: «Да ведь это уже было!!! Это уже писано-переписано по сто раз!!!»… тогда… тогда вы имеете все шансы претендовать на очередную литературную премию.
Анна Попова
Поэт Семёныч
Обидно было поэту Семёнычу, ой, как обидно. И горька была эта обида, и неотвязчива, и что-то было в ней такое неправильное, как осадок на дне бутылки, недопитой во вчерашнем застолье.
Вроде и народным недавно назвали – прямо от сохи. Вроде и в антологии местного значения напечатали (а тут уже и до классиков недалеко). Вроде и премии сердобольная администрация регулярно подкидывает. Ан нет, гложет позор мелочных обид чуткое сердце поэта.
Дошла до нашего Семёныча эпиграмма. Долго шла, окольными путями, и настигла-таки адресата. «Из молодёжи кто-то. С нашего литературного клуба. Учи их, пестуй, и на тебе, – обреченно думал Семёныч. – Нет бы сказали: «Спасибо, Иннокентий Семёныч, ценим, чтим и читаем ваше творчество». А они, пакостники, утверждают: мол, знаменитый Иннокентий Семёныч пишет, как же там… «про любовь к природе да про хрен в огороде»!
Ну и про любовь, ну и к природе. А как же не любить-то её? Как не любить нашу губернию славную, полями-лесами богатую, край наш, вскормивший… вспоивший… тьфу, опять забыл цитату. Я вон каждый отпуск в родной деревне провожу. Чем всю жизнь и гордился. Не нужны мне Мадриды-Парижи, башни Эйфелевы, Пизанские и эти, как их, Вавилонские, что ль?
Ну и хрен в огороде, свой, между прочим, без нитратов, на родной дачке вскормленный, навозом удобренный. Да такого хрена в Амстердаме не купишь!
Писал Семёныч честно. Всё, что видел, слышал в родной деревне, – добросовестно рифмовал и на бумагу переносил. Его ли, в самом деле, вина, что великой Малой Родиной мировая литература не ограничивается…
«Эх, позвоню-ка я Петровичу, другу ситному, – подумал поэт. – Душевный человек наш Петрович. Завсегда поможет ценным советом. Скажет: «Беги, Семёныч, до ларька, враз полегчает». Настоящий друг!».
А Петрович был тоже, разумеется, почти классиком и тоже народным поэтом. И премии от сердобольной администрации получал примерно с такой же регулярностью.
И вот… Сидят два народных поэта, без пяти минут классики, в руках по вилке, на столе бутылки – то ли виски, а то ли горилки, и глаза уже на затылке.
– Слышь, Петрович! На последнем-то собрании что было! Пацан стихи читал. Про войну. А сам в армии не был, ну, сопляк ещё семнадцатилетний. Да он же эту войну только по телевизору видел – а туда же! Фан-та-зёры сплошные.
– Да ладно, Семёныч. Вон девушка новенькая пришла. Сидела бы лучше дома. Стих читала про эту, фею – не фею. Из мифологии, кажется. Ну, я эту девицу сразу так – от души, по-русски, с размахом отчихвостил. Небось, мифологию свою сразу позабыла.
– Мировая скорбь, понимаешь. Философия, – задумчиво вставил Семёныч. – Вздрогнули?
Вздрогнули.
– А одна вообще про Отелло написала. Плагиат! Я ей сразу сказал, чтобы в нашем собрании никаких цитат из Байрона не звучало!
– Слушай, Семёныч, а «Отелло» точно Байрон написал? – вдруг засомневался Петрович.
– Он, он, родимый, – авторитетно успокоил Семёныч и продолжал, – и ведь что у них в голове? Библеизмы, мифологические герои, русская и зарубежная классика разных веков… поди их пойми, как прочтут что-нибудь… Хоть бы нашу, современную, местную поэзию освоили. Это ж корни наши!.. Давай по чарочке?
Дали по чарочке.
– Эх, и не говори. Одна тут про этих, как их… филистёров читала. А кто они, эти филистёры? Из зоологии что-то? Не помню. Сделал вид, что понял.
– Ведь корни-то где? Где корни-то? – как агроном на сельскохозяйственной выставке, вопрошал Семёныч. – Это только, хе-хе-хе, стебли, а корни где?
– Э, Семёныч… Дёрнем?
Дёрнули.
– А! Новость-то какая! Со всей России к нам поэты собираются. Нужно встречу организовать. Хорошо, что при закрытых, так сказать, дверях… Все свои, хоть расслабится можно. А то прорвется мо́лодежь со своими филистёрами. Вопросы будет задавать, карандашиками строчить. А кто его знает, чего они там настрочат?
– Да плюнь ты, Петрович. Налей лучше еще по маленькой. Вот, слыхал? Наш Михалыч четырнадцатый сборник издает. Администрация – честь ей и хвала, кормилице, поилице нашей – спонсировала к юбилею города.
– Как четырнадцатый? – возмутился Семёныч. – У меня еще двенадцатая книга в печати, у Сергеича одиннадцатая, а этот шустрый какой!
– Да не волнуйся ты. Сразу две издашь – и двенадцатую, и тринадцатую. Ко Дню города приурочим. У тебя как с тематикой? Как обычно? Ну и в чем загвоздка? А что Михалыч издается, так это, знаешь, какая презентация будет? Эх, погуляем… как раз до твоей презентации голова трещать будет!
А за окном начиналась гроза. Ветер с силой рванул тяжелую раму – так, что задребезжали стекла, окно вздрогнуло и с натужным скрипом отворилось. В душной, пропитанной винными парами комнате мелькнула легкая тень. Полыхнула молния. Перед ошалевшими поэтами буквально из воздуха появилась молоденькая девушка в чем-то белом (как ни странно, бывшие дамские угодники – Петрович и Семёныч – толком не рассмотрели детали её весьма вольного наряда).
– Привет вам, коллеги, собратья мои по вдохновенью. Не ожидали? И правильно. Некоторые меня всю жизнь ждут, и всё без толку. Считайте, что вам повезло. Только запомните: говорить я с вами буду первый и последний раз.
Зовут меня Эвтерпа, профессия – муза лирической поэзии, к которой вы, дорогие мои коллеги, питаете большое пристрастие. Мне, честно сказать, ваши двадцать пять сборников – в общей сумме, двенадцать Семёныча и тринадцать Петровича – нимало не нужны. Скажу сразу: я тут ни при чём! А вот мальчиков, которые о чужой боли как о своей пишут – попрошу не трогать. Да у них в душе эта война идет, бойцы умирают, мамы в церкви свечки ставят, невесты становятся старыми девами… И девочек не трогайте, которые о любви заговорили и родной край забыли к ней приплести. Да какая разница, о ком пишут эти девочки – о нашей греческой Федре или о вашей русской Фросе, если мне плакать о ней хотелось. О женской любви, для которой нет ни стран, ни расстояний.
Классику молодёжь читает, русскую и зарубежную! А кого ж ей читать присоветуете?.. Скромно молчите.
А читали вы новую книгу вашего Михалыча, четырнадцатую по счету? Нет? Правильно делали, потому что четырнадцатая книга – это перепечатка предыдущих тринадцати. Плюс четыре новых стихотворения.
Родную природу, видите ли, молодёжь ваша забыла… Да они же в одной строчечке, мимоходом больше о ней скажут, чем вы в своих двадцати пяти книжках плюс четырнадцать от Михалыча! Эх, вы, «филистёры»…
Вновь стукнуло окошко, заскрипела тяжелая рама. Вновь голубая молния на миг озарила комнату.
Музы не было.
– Петрович, а, Петрович… – слабо простонал наш народный поэт от сохи. – Мне это что, по пьяни привиделось? Баба какая-то в простыне…
– Эх, Семёныч… плохо дело. И у меня такое же видение было, – выдохнул второй классик местного масштаба. – И впрямь нас муза посетила на старости лет. Да-с… муза лирической поэзии. Как звали-то её? Эвклида? Эврипида? Чёрт… не вспомню. Про филистёров опять же что-то было. А что за филистёры-то… Семёныч, у тебя словарь есть?
– Ка-ка-какой словарь? – ошарашено пробормотал хозяин. – Орфографический – на нижней полочке.
– Ну, какой, какой. Обычный, толковый.
– А-а… Вон, Ожегов стоит. Возьми сам, брат. Что-то меня ноги не держат. Коленки дрожат и в голове шум какой-то. Отчего бы это? Водка, что ль, неправильная была?
– Та-ак… – протянул Петрович, – так-так-так, филистер… чёрт, мы еще и ударение неправильно ставили… – «человек с узким обывательским кругозором и ханжеским поведением»… Чего-о-о?!
– Ах, подлая девчонка! Да это мы-то филистеры?! Наш кругозор ей не понравился?! Прилетела тут, учить нас вздумала! – обозлился Семёныч. – Вот пусть только прилетит еще раз, крылья пообрываем!
– Пусть только прилетит, муза недоделанная, – вторил ему Петрович.
Но напрасно беспокоились два народных поэта, почти классика, регулярно получающие премии от сердобольной администрации.
Муза и не думала их навещать.
Анна Попова, Елена Яворская
О, бедный Гамлет!
1. Хроника репетиции
– Офелия, ну что ты лежишь, как неживая?! Положи ноги на плечи Гамлету!.. В который раз репетируем, а динамики никакой! Это Шекспир, а не Вася Пупкин! Сколько можно объяснять?! Елизаветинская Англия, суровая мораль, пуританские нравы, а человек создан для любви, как птица для полета, и загнанный вглубь эротизм прорывается наружу! И вот представьте себе трагедию! Только в двадцатом веке доктор Фрейд дал психологическую трактовку этому феномену! Слово такое научное – су-бли-ма-ци-я! Вот и сублимируйте мне, сублимируйте! Ну?!! Начали!
– «Ступай в монастырь. К чему плодить грешников?» – вымученно выдавил Гамлет, пытаясь устроиться поудобнее на полузадушенной Офелии.
– Не верю!! – рявкнул главреж. – С вашим темпераментом, действительно, только в монастырь идти! Активнее, активнее!
– «Сам я сносной нравственности…» – взбодрился Гамлет, игриво вихляя бедрами. – «Но и у меня столько всего, чем попрекнуть себя, что лучше бы моя мать не рожала меня».
– Если ты так будешь на премьере играть, то лучше б тебя мать и вправду не рожала!.. А ты что притихла, Офелия?! Двигайся, двигайся! Динамика прежде всего! Последняя репетиция, а вы как нецелованные!
– Да третий час репетируем одну и ту же сцену, ребята устали, – пробасил Клавдий. – Жрать хочется.
– Ладно. Перерыв, – мученически вымолвил главреж.
Гамлет радостно сполз с Офелии. Офелия поспешно встала и стыдливо запахнулась.
– «Офелия, о нимфа…» – плотоядно облизнулся Клавдий. – Деточка, ты была великолепна. Интересно, буфет уже закрылся?
Жена Клавдия Гертруда Альбертовна почти двадцать лет занимала почётный пост завотдела культуры. Поэтому Клавдия в театре уважали.
– На сегодня всё, – вздохнул режиссер и даже не добавил привычное «ёперный балет».
По залу пронесся вздох облегчения. Клавдий с Полонием целеустремленно потрусили к выходу.
Юрик Черепанов (исполнитель роли Йорика)
2. «Гамлет» в нашем городе
(статья в газете «Районная хрень»)
Наш экспериментальный театр вновь порадовал зрителей замечательной премьерой. Великолепная постановка Г.Г. Сизорыльского отличается свежестью и оригинальностью режиссерского видения.
С первых же секунд поражает непривычная простота и даже скупость декораций. Вместо пышности королевского дворца зрители с изумлением обнаружили на сцене три белых столба с поперечными перекладинами и широкий черный стол. Как выяснилось по ходу спектакля, это и трон, и скамья, и брачное ложе. И только в правом углу сцены мы наблюдаем изящную деталь – дань минувшей эпохе – резной столик с огромным бронзовым канделябром.
Игра актеров трогает зрителя своей искренностью и глубиной. Роль Клавдия блистательно сыграл заслуженный артист России В. Иванов. Молодой актер А. Петров – Гамлет – был весьма убедителен в этой очень непростой и трагической роли; особенно удачными были, на наш взгляд, любовные сцены. Прекрасно справился с ролью и заслуженный артист России Н. Сидоров (Полоний). Нельзя не отметить успешный дебют студентки 3 курса культпросветучилища М. Кузнецовой (Офелия), создавшей трепетный образ нежной и страстной возлюбленной Гамлета. Замечательно смотрелся в роли верного и беспристрастного Горацио актер Ю. Петухов. Бурные эмоции зала вызвала прекрасная юмористическая сцена с двумя могильщиками (К. Розенкранц и В. Абрамович).
Вообще, спектакль, несмотря на его трагичность, отличает некоторая фарсовость, всегда уместны вкрапления искромётного юмора: вспомним, например, самоубийство Офелии и сцену смерти Гамлета.
По завершении спектакля актерам и режиссеру-постановщику Г.Г. Сизорыльскому достались бурные аплодисменты благодарных зрителей.
Итак, Гамлет умер, но так хочется сказать нашему экспериментальному театру: «Да здравствует «Гамлет»!
Соб. кор.
3. Необычайный «Гамлет»
(рецензия театрального критика)
Я всегда с огромным эмоциональным подъемом открываю дверь городского экспериментального театра. Я стараюсь не пропускать ни одной премьеры, потому что в каждом новом спектакле главный режиссер Г.Г. Сизорыльский превосходит самого себя.
К несчастью, работники транспорта не разделяют моей страсти к театру. У троллейбуса сорвало рога, и, пока я томился в закрытом салоне, у меня едва не сорвало башню: я совершенно недопустимо, совершенно безобразно опаздывал! К дверям театра я подлетел ровно через десять минут и тридцать секунд с момента начала спектакля!
Галантно извиняясь и стараясь никого не побеспокоить, я наощупь пробрался к своему креслу.
Занавес уже поднялся. Первое впечатление – изящный минимализм декораций, который так много говорит сердцу опытного зрителя. Три белых ионических колонны, соединенные невесомым кружевом перекрытий. Меж ними – гигантское, драматически черное ложе – арена любви, трагедий, смертей. А на авансцене немым свидетелем разворачивающихся событий застыл миниатюрный столик с внушительным, готически суровым канделябром.
Работа актеров вызвала всеобщий восторг. Они играли не просто на переделе – за пределом своих творческих возможностей! Клавдий, похожий на преуспевающего бизнесмена, а рядом – томная аристократичная Гертруда. Полоний, полунравственный служака. Созерцательно приподнятый над действительностью Горацио.
Сизорыльский новаторски сместил кульминацию спектакля с финальной дуэли к сцене на кладбище. На протяжении всей сцены неослабевающее внимание зрителей приковывал к себе Йорик в исполнении Ю. Черепанова. Органично вписался в эту сцену и кордебалет весёлых могильщиков.
Не разочаровали и Гамлет с Офелией. Какой драматизм! Какой накал страстей! Он в страстном порыве бросается к ней, спотыкается о резной столик на авансцене, со столика падает массивный кованый канделябр… Зрители первых рядов вжимаются в кресла, в амфитеатре испуганно икает небезызвестный Р., знаток и завсегдатай, для которого театр начинается даже не с вешалки, нет – сразу с буфета. Но герой-любовник, демонстрируя чудеса эквилибристики, ловит канделябр у самого пола, не прерывая прочувствованного монолога! Зал рукоплещет. Овации сотрясают своды.
Следует упомянуть, что премьера спектакля была приурочена к 50-летию творческой деятельности патриарха нашей сцены и закулисья Г.Г. Сизорыльского.
Обычно рецензенты отмечают дерзкое новаторство Генриха Гаврииловича в преобразовании драму в фарс. Да, это, безусловно, смелая и новаторская художественная задача для режиссера. Но, увы, прием этот безнадежно устарел, есть в нем что-то, как бы выразиться, наивно-провинциальное, что ли? Мы же способны играть по-столичному, неклассично, современно. А в столицах нынче, милостивые государыни и государи, хорошим тоном считается на сцене обнажаться. В этом есть нечто возвышенно-символическое: обнажая тело, актер и душу свою как бы обнажает перед зрителем. Действие, диалог, мимика становятся второстепенными. Актёр бросает к своим ногам лживое тряпье ограничений, условностей, предрассудков. Между актёром и зрителем больше нет преград и тайн… Всё! Катарсис!
Я. Партер-Амфитеатров