Как хорь, я шёл следом за кем-то, где-то там, наверное, на том бугру что был впереди. Капли дождя и лапчатые снежинки смешивались с потом на моём лице, тонкими струйками стекая вниз. Я не мог вытереться, т. к. обеими руками держал винтовку. Я был готов к любым неожиданностям. Один неосторожный шаг и они могут заметить меня, моё тело изрешетят пулями, пока я услышу их звук.

Еле волоча ноги болотистой дорогой, я медленно приближался к своей цели. Остановился. Дождь перестал. Из-за туч выглянуло солнце. Я соскоблил грязь с ботинок, одёрнул форму, обтёрся.

На мне была форма австро-венгерской армии с несколькими медалями на груди. Я понимал, что я сейчас ― лейтенант кавалерии Его Величества Иван Коваль. Шёл я чванливо, по-офицерски. Наконец-то я заметил между деревьями вход в пещеру. Из осторожности я повернув направо, чтобы меня никто не увидел, и тогда боком проскользнул к входу.

Нацелив винтовку на вход, я выискивал хоть какие признаки жизни. Прислушался. Припал ухом к входу. В невозмутимой тишине было слышно, как с деревьев падали листья.

Я вошел в пещеру и оцепенел от сплошной тьмы и угрюмой тишины.

― Наконец ты пришёл!

Меня пронзила холодная дрожь, когда я услыхал тот хриплый голос. Повернувшись в направлении, откуда он звучал, я увидел кучу лохмотьев. А среди них ― лицо человека. Его зубы безостановочно цокали.

Господи, это невероятно! Мой отец! У него отсутствовало левое ухо, которое оторвало шрапнелью во время Первой мировой.

Он не узнал меня.

― Солдатик, ― сказал он наполненным болью голосом. ― Я калека, у меня сломаны обе ноги. Смилуйся ― убей меня.

Он что, сдурел? Или всё это мне кажется? Я начал отступать к выходу, держа винтовку нацеленную на него.

Его лицо налилось гневом, он закричал:

― Не будь трусом, байстрюче! Убей меня!

Трус? Нет, я не могу. Не могу это совершить. Но одновременно мой палец нажал на спуск.

Его тело под кучей лохмотьев передёрнула судорога, оно поднялось и упало вниз лишенное жизни. Я повернулся и пошёл назад знакомой тропинкой. Падал снег. До утра он заметёт мои следы.

Проснувшись, я не знал кто я, где я. Я схватил настоящую винтовку, которая лежала рядом. Кто убил моего отца ― я или пан Коваль?

Вспомнив сон, я решил, что убил его я. Я знал, что он мой отец, хотя для него я не был его сыном.

Зажёгши свечку, я закрыл двери на засов. Меня охватило чувство, что я не на месте. Вроде переступил порог комнаты без пола. Может это из-за войны? До этих пор, подумал я, война была как развлечение. А как оно по-настоящему?

Я уже был свидетелем, как снайпер застрелил Ежи, видел стычку, в которой солдат секли, как капустные кочаны. Это было страшно, но вроде как понарошку, как в журнале про испанскую войну, который я видел три года назад. Но теперь, после этого сна, я видел её по-другому, возможно, это случилось потому, что я вот уже две ночи почти не сплю. Почему-то вспомнил отца Ванды. Он был самым уважаемым человеком в нашем квартале, а может и во всём городе. А как недостойно он обошёлся со мной. Война меняет людей… Что она сделает со мной?

Наступал вечер. Покинув своё гнёздышко, я направился в кладовку пани Шебець. Я думал что она закрыта, ан нет. Зимой полки кладовки выгибались от банок с вареньем, маринадов, зелёных помидоров, повидла, от грудинок и колбас, сыров и разнообразной вкуснятины, которая может стоять до весны. Сейчас тут было только несколько банок с солёными огурцами и колечко колбасы на крючке. Не много, но для меня достаточно. Если пани Шебець и спохватится за ними, во всём обвинят дезертиров.

Два года назад эту комнату использовали как квартиру. Тут была небольшая печка, умывальник и стол в углу. В городе было множество таких подвальных помещений, особенно в «зажиточных» домах. У нас тут жил Василий ― наш дворник с женой и ребёнком. Два года тому назад пани Шебець уволила его, подозревая что он крутит «шуры-муры» с её сестрой. Это правда, я сам не один раз был свидетелем, как Ульяна ходила к нему, да и пан Коваль это видел. Хотя к предположению про «шуры-муры» он относился скептически. «Ульяна, ― говорил он, ―старая дева, она бросилась бы наутёк, если бы мужчина хоть пальцем до неё дотронулся».

Ульяна была немного чудаковатой. Иногда у неё целую ночь горел свет, а днём она и на глаза не показывалась. Могла уехать на несколько недель, никому не сказав куда и зачем. Но ко мне она относилась хорошо. Два месяца назад мы случайно встретились на улице и несколько кварталов шли вместе. Она расспрашивала, какие предметы я изучаю, что думаю про своих учителей. Оказалось, что она почему-то считает пана Коваля моим отцом и для неё было полной неожиданностью, что он всего лишь мой опекун. За время нашей беседы она ни разу не улыбнулась. Лицо было напряженным, постоянно озиралась, словно хотела убедиться, что за нами никто не следит. Когда мы вышли на шумную улицу, она пробормотала «фашистская сволочь» ― выражение, которое я раньше не слыхал. Не успел я и рот раскрыть, чтобы спросить что это значит, как она свернула в узкий проулок и исчезла в толпе.

Выйдя из подвального помещения с куском колбасы в кармане, я направился в свою угрюмую комнату. Гляну на настенный календарь — 20 августа 1939 года. Пошёл на веранду, открыл окно и начал рассматривать вчерашнее поле боя в бинокль пана Коваля.

Было подозрительно тихо. Тела убитых солдат лежали также неподвижно, как вчера.

Обгоревший автомобиль не двигался, а мёртвый конь, у которого распухло брюхо, мирно плавал в озере рядом со своим всадником. По другую сторону поля стояла тишина. Вчера на Кульпарковской толпились немецкие танки, будто собирались войти в город. Сейчас она была пуста, разве что какая-то бездомная собака шаталась там, не зная куда деться.

А может немцы вообще ушли? А может они тихонько въехали в город ночью? Эта мысль меня рассмешила. Просто смех берёт, как мгновенно меняется политическая ситуация.

Загадка была решена, когда пани Шебець внезапно появилась на веранде со своими подушками и одеялами под мышками.

― Ну всё! Конец! ―выкрикнула она, увидев меня, а потом добавила: ― Больше никаких убежищ, на добро или на худшее. Наверно, на худшее.

Она глубоко затянулась Plaski, дамской сигаретой, и затяжка за затяжкой рассказала мне, что произошло. Отец Ванды, сказала она, включил свой Blaupunkt, чтобы послушать новости, но Львовская и Варшавская станции молчали. Он настроился на немецкую волну, надеясь услышать, что польская армия уже где-то под Берлином. Но то что он услышал, полностью ошеломило его. Польская армия сдалась. Это повторили на немецком и русском языках. Германия и Россия делят трофеи. Западная часть Польши отходит немцам, а восточная вместе со Львовом ― россиянам. Глаза пани Шебець всматривались куда-то вдаль, когда она добавила:

― Увидим ли мы ещё когда-нибудь пана Коваля?

Теперь понятно, почему на Кульпарковской не было никаких движений. Немцы отступили, освободив место для русских.