Похоже, пани Шебець принимала гостей. Я отложил учебник по истории и начал прислушиваться. Из кухни доносились приглушённые женские голоса. Приоткрыв мои двери на веранду, я услышал голос пани Шебець:

― Мне стыдно за тебя. Ты опозорила наших родителей!

― Будучи вдовой священника, ты имеешь ещё право меня осуждать?

Голос принадлежал сестре пани Шебець ― Ульяне. Ульяна ушла из дома на второй день войны, никому ничего не сказав. Фактически, всем нам были безразличны её приходы и уходы. Для пана Коваля она была «эксцентрическим созданием», а для пани Шебець ― «старой девой с причудами». Иногда, когда у меня были расстройства желудка и я вынужден был бегать в туалет, я видел, как она приходит домой или куда-то уходит. Я никогда не задумывался, куда она может идти среди ночи, и не думал, что об этом стоит кому-то рассказывать.

Спустя два месяца после войны я с удивлением увидел фотокарточку Ульяны на первой странице «Правды Украины». Газета сообщала о создании городской власти. Под заголовком размещались в два ряда фотокарточки каких-то мужчин и одной женщины: «товарищ Ульяна Богач, руководитель коммунистического подполья Польши, теперь председатель Львовского исполкома».

Это казалось более фантастическим, чем самые нелепые слухи на Краковской площади. Я рассматривал фото. Это точно была она: бледное лицо, волосы, заплетённые в косы с пробором посредине, одна рука короче другой. Я не мог дождаться, когда пани Шебець увидит этот снимок.

Но сейчас, чтобы лучше слышать, я вышел на веранду.

― Прекрати! Ты чего сюда припёрлась? Чтобы меня оскорблять? ― голос пани Шебець аж дрожал от злости.

― Сестра, ты первая это начала!

― Какая ты мне сестра? Нас родила одна мать, но теперь мы враги. Та бы радовалась, если бы я окончила свои дни где-нибудь в Сибири.

― Это ты сказала, не я.

― Не строй из себя дурочку, ты прекрасно знаешь что людей депортируют.

― Только бывших эксплуататоров.

― Я знала, что ты не в своём уме, но что бы настолько!.. Я давала тебе еду и крышу над головой, когда ты вроде бы училась, а ты вместо этого работала в коммунистическом подполье…для этих мерзких москалей.

Тишина. Не видя их, я только мог гадать про её причину. Наконец Ульяна заговорила.

― Я не марионетка русских. Я коммунистка. Понимаешь ― коммунистка! И горжусь тем, что иду в авангарде построения лучшего будущего!

― Будущее, будущее…Все вы розглагольствуете о будущем, а в это время люди умирают с голоду, в пустых магазинах призраки танцуют польку. Всё это слова…, слова, россияне кормят нас пустыми обещаниями. Разве тебе не видно? Когда ты наконец опомнишься!

― Речь идёт не только о будущем. Твоя буржуазная слепота мешает тебе видеть всё правильно. Мы уже приняли меры, чтобы все люди были равными, ― сказало важно Ульяна, как учительница, выправляя ошибки ученика.

Разозлённая пани Шебець чуть не орала:

― Равными в чём? В нищете? Вы забираете у тех, кто имеет, и отдаёте государству, выравнивая всех в бедности. Вы просто свора бандитов. Я не хочу тебя тут больше видеть!

Последнее слово было за Ульяной:

― Последний раз предупреждаю ― хорошо подумай перед тем, как «зарываться» со мной.

Я быстро убежал назад в кухню. Ульяна прошла по веранде, не заметив меня, но я её хорошо рассмотрел.

Всё таки она сильно изменилась. Лицо стало суровей; кос больше не было, вместо них ― «социалистическая» стрижка, которая отличала строителей социалистического будущего; плечи ссутулились, будто на них лёг груз истории.

Когда сестра ушла, пани Шебець сидела и курила. Я слышал, как она кляла большевиков, называя их грабителями, отбросами, недоразвитыми животными. «И что они себе думают, те большевики? Себя сгубили и рвутся других спасать!» ― сетовала она скорее с отчаянием, чем с вызовом. Это длилось бесконечно, я уже начал переживать за её психическое состояние. Она наверно забыла, что если кто-то это услышит, то на неё донесут за клевету на систему. Счастье, что Анатолия в это время не было дома. Это студент-советчик откуда-то из далёких мест России. Он уже месяц живёт в комнате, которая принадлежала когда-то Ульяне.

Горе пани Шебець могло обостриться и потому, что она больше не была нашей хозяйкой. Недавно у неё отобрали дом. Теперь она была просто жительницей, и платила государству за квартиру, как и все остальные.

Вечером, когда мы с паном Ковалем пришли к пани Шебець на чай по случаю её пятидесятилетия, она ещё не успокоилась. На ней была белая вязаная блузка, на щеках немного румян, блестящие чёрные волосы завязанные узлом. Она старалась угодить пану Ковалю, крутилась около него, но что бы она не говорила, во всём чувствовались нотки горечи. Когда-то самоуверенный голос нашей хозяйки теперь звучал как у личности, которую понизили в звании, арендатора собственного дома, который не может забыть былой роскоши. Даже комплимент пана Коваля относительно «изысканного аромата» ёе парфюмерии не улучшил ей настроение. Она сказала, что это последняя капля духов прошедших славных времён. «Это были настоящие духи, достойные пани, а не та дешёвая российская гадость, что воняет, как коровий навоз».

Она имела ввиду духи, которых в городе была тьма-тьмущая. Из-за нехватки хлеба, сахара и масла во всех магазинах продавали парфюмерию. На них изображались звезда, серп и молот.

Меня удивило, что пани Шебець ненавидела «Красную звезду», так как многим она нравилась. Её пользовались многие девочки у нас в школе, а Анатолий был просто влюблен в неё. Он смотрелся точно как человек на картинке в учебнике, изображающей «нового советского человека», «строителя коммунизма», и пахнул «Красной звездой». Каждый раз, идя на свидание с девушкой, он делал глоток этих духов. Он поклялся мне перед чёртом (перед Богом он не мог клясться, так как был комсомольцем), что его запах изо рта сводил девушек с ума.