― Куда ты в такую рань? ― услышал я голос пани Шебець, выйдя на веранду. Она стояла в приоткрытых дверях своей комнаты. Наверно она только что проснулась, потому что вышла босиком, в ночной рубашке. Волосы были растрёпаны, а лицо ― белое как снег.

Такой её вид вряд ли понравился пану Ковалю. В его обществе она была совсем другим человеком ― безупречно уложенные волосы, нарумяненные щёки, на губах ― помада, которую она хранила, наверное, со старых времён.

― В Явору, ― ответил я, не готовый к её утренним расспросам. Кроме того я боялся опоздать. Поезд в Явору шёл один раз в день и я был уверен, что мама меня встретит. Я написал её, что приеду 22 июня.

― Ты на всё лето останешься в Яворе? ― снова начала пани Шебець.

― Нет, на всю жизнь, ― с сарказмом ответил я, захлопывая двери веранды, даже не попрощавшись с ней.

Я отлично знал, почему она спрашивает на какое время я еду ― надеялась, что не вернусь. Она считала меня препятствием её замужеству с паном Ковалем. Я часто слышал, как она говорила: «Я так хочу быть с тобой, вечно, только я и ты, Иван, мы вдвоём и больше никого» или «Почему бы тебе не отправить Михася к матери? Он и так слишком долго пробыл с тобой. Он достаточно сильный ― пусть помогает матери в хозяйстве. Она, наверно, нуждается в помощнике».

Чего-то такая забота пани Шебець о моей матери не оказала на пана Коваля впечатления. Может я и ошибался, но не думал, что я был виноват в отказе пана Коваля жениться на ней. Пан Коваль был самоуверенный и выше всего ценил свою самостоятельность. Да, он любил женщин, но не хотел быть связанным ними. Если бы не его «бабство», как говорила пани Шебець, он мог бы жить как аскет или, наверное, стать монахом на горе Афон.

Пани Шебець не знала, что я не был уверен, хочу ли я после каникул вернуться во Львов. Но эта неуверенность ничего общего не имела ни с ней, ни с паном Ковалем.

Если я вернусь в школу, то стычки с директрисой не миновать. Она не глупая. Прийти к ней с пустыми руками просто невозможно, так как, если верит прессе, враги народа не дремлют. Она сделала бы вывод, что мне (да и Богдану) нельзя доверять. Последствия очевидны. Последние месяцы даже местных «старых коммунистов» критиковали, публично обвиняя в «идеализме», называли «замаскированными буржуазными националистами», отправляли в ссылку. Партия «чистила свои ряды» от «плёвел» и меняла их на пришельцев из центральной России. Сестре пани Шебець Ульяне, которая верила в коммунизм, как преданный христианин верит в Иисуса, выпала судьба первых христиан. Василий, наш бывший сторож, который после освобождения стал членом исполкома города Львова, тоже исчез. Когда-то его фотографии часто появлялись в газетах. Его называли «настоящим пролетарием» и «преданным строителем коммунизма», но после чистки о нём не было никаких вестей.

Я был на распутье и не знал, какой дорогой идти. Казалось, все они вели в тупик. Самой привлекательной было бегство на Запад. Это было рискованно, особенно летом, но я был готов к опасностям. Одно меня волновало ― что об этом скажет мама.

Я решил на всё лето остаться в Яворе, помогать матери. В конце лета я сказал бы ей, что возвращаюсь в школу. Она бы провела меня до станции. Однако, вместо того, чтобы ехать во Львов, я выпрыгнул бы из поезда там, где он самое ближе подходит к границе. А дальше дорогу я знал.

Я рассказал о такой возможности Богдану. Сначала он пришёл вне себя, обвиняя меня в измене Организации, а потом согласился, что я имею резон.

Готовясь к переходу границы, я решил взять с собой револьвер. Я спрятал его в Марксовом «Капитале». Эта книжка имела соответствующие размеры. Я положил револьвер на страницу 77 (счастливый номер), обвёл его контуры, и затем одну за другой вырезал страницы. Это была медленная нудная работа. Мне приходилось постоянно затачивать лезвие ножа. Наконец вырез был достаточно глубоким ― револьвер вошёл в него как рука в перчатку.

В воскресенье 22 июня 1941 года по дороге на станцию, я нёс его в заплечной сумке вместе с несколькими другими книгами, грязными рубашками, бельём и зимними носками, которые мама велела привезти, чтобы заштопать.

Я мог бы сесть в трамвай, но так как они ходили очень нерегулярно и мне необходимо было делать две пересадки, я решил идти пешком. Так было быстрее и безопаснее.

Наступил рассвет ― время, когда команды «чёрных воронов» уже спали, а пекари просыпались и приступали к работе. Вдоль улицы, по которой я шагал на станцию, выстроились одноэтажные домики, все одного размера, по два окна возле входных дверей, однообразно покрашенные фасады. Это были дешёвые «железнодорожные дома», построенные в начале столетия для железнодорожников.

Сейчас их жители ещё спали. В некоторых были приоткрыты окна ― было слышно храп. Кроме этого звука было слышно разве что ласточек. Они летали над домами, словно танцевали в потоках ветра, падали вниз, иногда проносились над моей головой, словно приглашая к своим играм.

Улица Железнодорожная сливалась с улицей Городоцкой. Немного погодя я вышел на перекрёсток, далее свернул на Привокзальную ― широкую улицу вымощенную булыжником. Посреди неё тянулись две трамвайные линии, а обочина была обрамлена каштанами и изящными газовыми фонарями. Улица выходила на большую площадь, за которой расположился главный железнодорожный вокзал, построенный во второй половине XIX столетия, во времена Франца-Иосифа. Как и все другие здания, возведённые во время его императорства, вокзал был уменьшенной копией Венского оригинала, но достаточно большой, чтобы удовлетворить императорское тщеславие. Теперь над большой аркой входа висели портреты Ленина и Сталина, а под ними транспарант с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Я вышел на площадь в тот момент, когда остановили пешеходное движения потому, что по улице проходила военная колона ― странная смесь Т-34, кавалерии и пехоты. Они направлялись к грузовому депо. Возле Цитадели я видел разные воинские подразделения, но такой комбинации, как эта ― никогда. Что-то тут было не так. Казалось, там господствовала спешка, чуть ли неразбериха.

По ту сторону площади огромные часы перед входом на вокзал показывали без пятнадцати минут шесть. Солнце только что взошло над крышами домов, залив улицу тёплым светом. Погруженный в свои мысли, я представлял себе, как встаёт моя мама и готовится к моему приезду. Через четыре часа она будет встречать мня на станции Волосянка. Оттуда было тридцать минут хода к селу. Дома она приготовит завтрак: горячее какао, хлеб с маслом или деруны, может даже жареную куриную ляжку, которые она часто готовила летом нашим гостям. Однако я понимал, что мечта про такой завтрак совсем призрачна, потому что теперь не было ни какао, ни яиц, ни масла, а я был такой голодный, что был бы рад и стакану молока с куском хлеба.

Военные отряды всё ехали и ехали, а рядом собиралось всё больше и больше народу, который хотел перейти на другую сторону площади. У меня было чувство, что вроде я стою среди опечаленных ― никто и словом не перемолвится, каждый как и я, замкнувшись в себе, всматривался перед собой невидящим взглядом. Из моего воображения даже исчез образ яичницы с жареной картошкой.

Пустоту заполнило всё более усиливающееся гудение. Я поднял глаза вверх и увидел три самолёта. Я подумал что это советские Ил-2. Эти были похожи на кресты, жужжащие в воздухе. К удивлению, когда они пролетали над станцией, звук их моторов внезапно прекратился ― так, вроде они зависли в воздухе. Затем один за одним они наклонили свои носы и понеслись как ласточки вниз.

Оглушительный рёв разорвал тишину. Через мгновение прогремел взрыв. В воздух поднялась туча обломков и дыма. Солдаты искали укрытие. Ошалевшие кони ржали и становились на дыбы, как бешенные. Танки загорелись. Пешеходы разбегались. Я спрятался под припаркованным трамваем.

Вскоре по станции прокатилась вторая, а затем третья волна взрывов. Не в состоянии бороться с любопытством, я высунул голову, чтобы посмотреть на улетающие самолёты. Мне показалось, что на их крыльях были изображены чёрные кресты.