На следующее утро, выйдя из административного дома, мы услышали какой-то галдёж. На другой стороне площади возле телеграфного столба игрались дети.

Мы должны были идти в Васильков, но из интереса решили понаблюдать за ними. Самую маленькую, примерно пятилетнего возраста, девочку привязали верёвкой к столбу, а в нескольких метрах от неё выстроились в ряд ребята. В руках они держали игрушечные ружья. Самый высокий из ребят, лет десяти, вёл себя как командир. Из нагрудного кармана он вынул кусок бумаги и начал читать.

Девочка, сказал он, является дезертиром, изменницей родины. Наказание за её преступление ― смертная казнь через расстрел. Он вынул красный платок и завязал глаза «дезертирше».

Игра выглядела вполне реально, наверно дети видели настоящую казнь. Вчера бабка рассказала нам, что перед отступлением из Белой Церкви большевики казнили на площади дезертира. Они оставили его тело привязанным к столбу, чтобы отбить охоту у других от дезертирства, а потом похоронили неподалеку на пустыре.

«Стрелки» навели ружья на проклятую «дезертиршу», командир приготовился отдать команду «Огонь!». Девочка с завязанными глазами, привязанная к столбу, тихонько ожидала казни. Крепко сжала кулаки, а пальцы босых ног впились в землю. В это мгновение, когда уже всё было готово к казни, «дезертирша» вдруг крикнула от боли ― в ногу ужалила пчела.

Командир дал девочке нагоняй за то, что она испортила игру, некоторые «стрелки» побросали оружие и помчались ей на помощь. Одновременно с другой стороны улицы послышался топот конских копыт. «Солдаты!» ― зашумели дети и рассыпались на все стороны, как пригоршня гороха.

С криком «Тревога!» мы с Богданом инстинктивно вбежали в дом. Из окна увидели, как на площадь выехали три красноармейских всадника. Ноздри их коней трепетали, изо рта шёл пар. Казалось, всадники не знали куда ехать дальше. Остановились, вынули карту. Мы видели, как они размахивали руками, озирались вокруг, снова что-то искали по карте, не обращая внимания ни на наш сине-жёлтый флаг, ни на привязанную к телеграфному столбу девочку. Ничего не видя, она скорее всего считала, что всё происходящее, это часть игры.

Тем временем появился с винтовкой один из руководителей наших групп. Оттолкнув меня, он стал на колени, положил ствол на подоконник и прицелился в патруль. «Смотрите!» ― прошептал он, нажимая на спуск.

Испуганные кони вздыбились. Один из всадников сполз набок как тряпичная кукла и упал, когда его конь изо всех сил кинулся прочь. Другие, не зная откуда стреляли, во все стороны отстреливались из автоматов. Потом повернулись и помчались туда, откуда приехали, оставив за собой тучи пыли и запах пороха.

Когда осела пыль, мы с Богданом подбежали к столбу. Роль, которую должна была сыграть девочка, стала для неё фатальной: её голова и руки повисли, а по льняной вышитой рубашке расплывалась кровь. Пуля, что прошила тельце, врезалась в столб.

Отвязывая девочку, мы снова услышали цокот копыт. Бросив её полуразвязанной, мы перепрыгнули забор и побежали прятаться.

На площади появился конь без седока ― свободные стремена качались как люлька. Конь остановился возле убитого всадника. Покрутив вверх-вниз, влево-вправо головой, он, казалось, нашёл свою дорогу и помчался прочь, покрыв мёртвое тело маленькой «дезертирши» тучей пыли.

Не зная что ожидать, мы сняли свой флаг, заблокировали входные двери и выставили караул, дежуря по два часа. Только на следующее утро мы с Богданом решились пойти в Васильков.

День был тёплый и солнечный, как и все дни с начала войны. Глубокая голубизна неба простиралась над золотом пшеничных полей, которые виднелись везде, куда мог упасть взор. Весёлое щебетание птиц, жужжание пчёл и бесконечное пространство полей всё больше втягивало меня в мир поэзии. В голове выныривали строки Шевченко. Я раздумывал о нём, рождённого «на нашей, не своей земле». Крепостной по рождению, он стал певцом свободы. Я пытался представить себе хату, в которой он жил, его село, и в памяти у меня всплыл один из его стихов, который я знал на память. Я бормотал сам себе стих, когда внезапно меня прервал Богдан и начал декламировать, словно он стоял на сцене:

После этой строки мой голос слился с Богдановым. Словно в театре, мы декламировали с пафосом мастеров сцены, и деревья были нашими единственными слушателями.

Потом мы шли молча. Дорога простиралась как стрела, прямо. Через некоторое время мы заметили, и наша примитивная карта это подтвердила, что впереди дорога круто поворачивает влево, обходя лес. Чтобы спрятаться от палящего солнца и сэкономить время, мы решили идти напрямую через лес.

Идя по узкой тропинке, мы наслаждались прохладным ветерком, время от времени останавливались, прислушиваясь к глухому грому канонады, которая всё время усиливалась. Однако вскоре я перестал обращать на это внимание. В тишине леса я почти забыл о войне. Мысленно я окунулся в далёкое прошлое. На экране истории я видел Белую Церковь сожженную татаро-монгольскими ордами, медленно отстроенную, позже завоёванную Польско-Литовским королевством, крестьян, превращённых в крепостных. Потом в моём воображении возникло крестьянское восстание, короткий промежуток свободы и наконец порабощение Украины Россией.

Образы этого столетия были ещё чётче. И снова они наполнились жестокостью и кровью. Я видел, как Австро-Венгерская армия шагает через Белую Церковь на Киев, а россияне отбивают это наступление. И те и другие истекают кровью. Между двумя фронтами я видел эпизод рассказа о моём деде и пане Ковале. В последних кадрах огни, грабежи, насилие становились всё более безумным ― с севера надвигались орды большевиков. Их девизом была свобода, но несли они смерть.

Теперь я был свидетелем настоящей истории. Она развивалась перед моими глазами. Я слышал и дышал ею. Постоянный гром взрывов, стрекотание артиллерии становились всё сильнее. Очевидно, немцы готовились наступать на Киев.

От мысли о том, что мы скоро будем в столице, я ощутил волну возбуждения, смешанную с надеждой и опасением неизвестности. В таком блаженном настроении я вышел на поляну. Оглянулся, чтобы спросить Богдана, или не хочет он отдохнуть. Но не успел и слова сказать, как услышал: «Halt! Hände hoch!»

Мы подняли руки.

На другой стороне поляны, готовые стрелять, стояли два немца. В камуфляжной форме их еле можно было отличить от листьев.

― Мы ― freund, ― промямлили мы.

Через секунду нас обыскали и повели по широкой тропинке, обрамлённой, казалось издали, кустами, а на самом деле замаскированными танками и палатками.

Наконец нас привели к большой палатке. Какой-то высокий мужчина, судя по форме и наградам, офицер, наклонившись стоял возле столика, покрытого картами. Наш конвоир отдал ему честь и обращаясь к нему «Herr Oberst», доложил, что нас задержали возле военного лагеря. Oberst мельком взглянул на нас и повернулся к своим картам. Через несколько секунд, словно подумав, он снова посмотрел на нас: «Что, чёрт возьми, тут делают эти дети? Идите ка сюда, ребята».

Мы подошли ближе к столу, солдат остался сзади.

Oberst с интересом посмотрел на нас, как на слона в картинной галерее. Он был высоким, примерно лет сорока, самоуверенным, голубоглазым и рыжеволосым. Медали на кителе и серебряные погоны придавали ему солидность. К удивления, разговаривал он с нами очень доброжелательно. Хотел узнать кто мы, что делаем в зоне военных действий. Понимаем ли, что сейчас стоим посреди танковой дивизии, которая ожидает приказ наступать на Киев? Вопреки ожиданиям, его слова звучали искренне и приветливо, он чем- то напоминал мне пана Коваля.

Мы не очень хорошо владели немецким, чтобы ответить на все его вопросы, но этого мы бы и не сделали, даже если бы и знали её в совершенстве. Перед выездом из Житомира нам велели, если будут спрашивать немцы, не признавать своего членства в Организации.

Переплетая правду и ложь, мы соткали простенькую историю. Своим школьным немецким и жестами мы проинформировали Oberst'a, что мы одноклассники из Лемберга, ищем Богданова брата Игоря, арестованного россиянами по обвинению в надругательстве над статуей Сталина. Несколько недель перед войной его перевели в какую-то киевскую тюрьму. Мы хотели прибыть в Киев сразу после того, как его захватят немцы, надеясь застать Игоря живым. В конце мы выразили уверенность, что немецкие войска через несколько дней возьмут Киев, поскольку они намного сильнее красных.

Oberst'a эта история взволновала, а особенно наша уверенность в превосходстве немецкой армии. Однако он покачал головой и твердо предостерёг нас, что «война ― не детская игрушка», что находиться возле линии фронта опасно, что нас можно легко принять за российских шпионов.

Он позвал своего адъютанта, тот пришёл с небольшой портативной пишущей машинкой ― самой маленькой, которую я видел. Посматривая на нас, Oberst что-то продиктовал, кажется относительно нас. Адъютант напечатал, Oberst подписал и поставил печать. С улыбкой человека, который гордится своим добрым поступком, он дал нам эту бумагу. «Вот, ребята, ― сказал он, письмо-просьба к германским подразделениям оказывать вам содействие в транспорте и питанием по дороге домой, в Лемберг».