Польский аспект «новой великой победы советской власти»

Еще в разгар лета 1939 г. на высшем партийно-государственном уровне велась интенсивная работа по подготовке важных решений с грифами высокой степени секретности согласно представлявшимся НКВД и НКО проектам постановлений, рассматривавшимся и утверждавшимся Политбюро ЦК ВКП(б), СНК СССР, Комитетом обороны при СНК СССР и Генеральным штабом РККА. Политбюро утвердило директивы НКО и НКВД о взаимодействии погранвойск НКВД и частей РККА в пограничной полосе. Уже в августе органы госбезопасности решали задачу обеспечения кадрами «на случай возникновения войны» и в рамках военно-чекистской учебы проводили, в частности, специальную подготовку оперативных работников из поляков.

Содержание мер по помощи населению Польши «в переустройстве условий своего государственного существования» было раскрыто в масштабном представлении перспектив на ближайшее будущее во время беседы Сталина с Димитровым 7—8 сентября 1939 г., на которой присутствовали Молотов и Жданов. Как уже говорилось, Сталин изложил в ней концепцию распространения «социалистической системы на новые территории и население», что должно было стать «результатом разгрома Польши». Этот замысел был реализован и стал, по молотовскому определению, данному на V Внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 октября того же года, «новой великой победой советской власти».

Занявшись «послевоенным устройством Польши», Политбюро ЦК ВКП(б) (протокол № 7, решения за 4 сентября — 3 октября 1939 г.) предписало созвать Украинское и Белорусское Народные собрания «из выборных», «утвердить передачу помещичьих земель крестьянским комитетам», «решить вопрос о характере создаваемой власти» и вхождении «украинских областей в состав УССР, белорусских областей в состав БССР» — т.е. в состав СССР, о национализации банков и крупной промышленности.

Постановлением Политбюро от 1 октября создавались временные областные управления в составе двух представителей от армейских организаций, одного — от НКВД и одного — от временного управления областного города. В комитеты по организации выборов входили по одному представителю от временных областных управлений, по два — от крестьянских комитетов, еще по два — от рабочих организаций и интеллигенции, а для «помощи» привлекались по три представителя от Президиумов Верховных Советов УССР и БССР. «Организаторскую работу» развертывали продвигавшиеся вместе с передовыми частями Красной Армии группы работников партийного и советского аппарата, направлявшиеся ЦК КП(б)У и КП(б)Б и занятые созданием и утверждением органов новой власти, которые опирались на подразделения НКВД.

Кампания проводилась под лозунгами установления советской власти на территориях Западной Украины и Западной Белоруссии. ЦК КП(б)У (Н.С. Хрущев) и ЦК КП(б)Б (П.К. Пономаренко) исполняли поручение по подготовке деклараций, которые должны были быть приняты Народными собраниями. Было санкционировано создание на присоединенных территориях однопартийной системы: 1 октября Политбюро предписало ЦК КП(б)У и ЦК КП(б)Б приступить к созданию организаций коммунистической партии. Вслед за этим были приняты решения о создании комсомольских и партийных организаций.

Выборы в Народные собрания были проведены 22 октября 1939 г. 27 октября Народное собрание Западной Украины приняло декларацию «О государственной власти в Западной Украине», провозгласившую советскую власть, а 29 октября аналогичный документ «О государственной власти» был принят Народным собранием Западной Белоруссии — с одновременным принятием деклараций о вхождении соответственно в состав УССР и БССР. Согласно законам Верховного Совета СССР от 1 и 2 ноября эта просьба была удовлетворена. Правда, не мешает отметить, что Молотов еще накануне, на V Внеочередной сессии Верховного Совета СССР 31 октября, говорил о воссоединении как о свершившемся факте.

Форсированное партийно-политическое строительство по советской модели осуществляли тысячи мобилизованных для реализации акции партийных и комсомольских активистов из Украины и Белоруссии, а также уволенных в запас кадров РККА. Вскоре была проведена расширенная национализация промышленных и торговых предприятий, коммунальных, культурных, учебных, просветительных и лечебных учреждений и жилищного фонда. А в январе 1940 г. на инкорпорированных территориях утвердилась советская система народнохозяйственного планирования; там создавались МТС и совхозы, и т.д.

Внедряемая на основе утвержденных Политбюро указов Президиума Верховного Совета СССР (3 декабря 1939 г.), эта система принимала все более всеобъемлющие масштабы, подкрепляясь репрессивными мероприятиями.

«Экспорт революции», сопровождаемый масштабными социально-классовыми и национальными «зачистками», был реализован в полном объеме. На присоединенных территориях с огромным размахом отрабатывалась охватывавшая всю страну политика нового этапа массовых репрессий. Под известным лозунгом «обострения классовой борьбы» по мере продвижения «вперед, к социализму» широко развернулось планомерное истребление социально организованных слоев и групп, воспринимаемых как опасные для режима. Для обоснования арестов и депортаций населения использовались как традиционные социально-классовые критерии, политические стереотипы, так и методы спекуляции на национальных противоречиях и их дальнейшего разжигания. Изначально создавалась система постоянных и массовых государственных репрессий против общества: обеспечения бесперебойной работы репрессивного конвеєра и поддержания беспрерывно пополняющего ГУЛАГ новой рабочей силой режима, атмосферы страха как цементирующей силы новой власти. Идеологическим прикрытием служила мощная пропагандистская акция «освободительного похода», а силовым обеспечением — детально проработанный курс ведомства Л. Берии.

Первейшей задачей считалось «изъятие» личного состава вооруженных сил польской армии и других силовых ведомств. В ходе предварительного планирования обеспечивалась готовность на день 11 сентября (в связи с ложной информацией о взятии Варшавы как условия вступления на польскую территорию) «решительного наступления с целью молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника». В тот же день Берия подписал приказ, определяющий порядок оформления арестов военнопленных. Таким образом, изначально предполагалось не задержание, взятие в плен в соответствии с нормами международного права в условиях ведения военных действий, а массовое проведение арестов. Не приходится отрицать, что на такую акцию вполне распространяются критические оценки издателей документов «Органы государственной безопасности СССР в годы Великой Отечественной войны» в адрес «карательной части партийно-государственного механизма», выполнявшей «директивные установки руководства страны», способствуя «реализации политики диктатуры и тоталитаризма».

В рамках непосредственной, организующей исполнение сталинского плана работы директива того же Берии от 15 сентября регламентировала действия оперативно-чекистских групп НКВД: создание временных органов во главе с начальниками групп, выполнение «специальных задач по обеспечению порядка, пресечению подрывной работы и контрреволюции». Было предписано незамедлительно провести аресты политической и экономической элиты, представителей исполнительной власти — функционеров полиции и жандармерии, всего административного аппарата (в связи с работой в «аппарате угнетения»); взять под контроль государственные и частные архивы; развернуть следственную и агентурную деятельность. В первую очередь предписывалось арестовать деятелей и членов целого круга польских и украинских партий самого разного направления, начиная с социалистов (к тому времени вся палитра политических партий в СССР, кроме коммунистов, уже потерявших немалую часть своего актива, давно была ликвидирована). В перечень было включено несколько белоэмигрантских организаций.

К этому моменту детально были проработаны персоналии, и директива предписывала арестовать по списку 3.435 чел.

15-го же сентября, по данным 12 отдела Генштаба РККА, занимавшегося польскими пленными, между Генштабом и НКВД был согласован вопрос о создании первых пересыльных лагерей в Путивле и Козельске. Были определены пункты передачи пленных военными в руки конвойных войск НКВД, которые по представлению Берии от 17 сентября постановлением Комитета обороны при СНК СССР (КО) были переведены на военное положение и действовали на территории Белорусского и Киевского особых военных округов (БОВО и КОВО), а также Ленинградского военного округа.

Политбюро срочно, 18 сентября, утвердило постановление КО, а 19 сентября соответствующее распоряжение с изложением приказа наркома обороны о транспортировке и передаче военнопленных органам НКВД было направлено в БОВО и КОВО. Берия издал приказ об организации при НКВД СССР Управления по делам военнопленных (УПВ). Были утверждены штаты УПВ, во главе которого был поставлен майор П.К. Сопруненко. По приказу Берии были немедленно созданы первые восемь лагерей, для чего были кое-как приспособлены бывшие монастыри (Путивльский, Козельщанский, Старобельский, Оранский и др.), в том числе два, превращенные ранее в детские колонии НКВД (Осташковский и Южский), два — в дом отдыха и санаторий (Козельский и Юхновский). Устанавливался жесткий срок начала приемки военнопленных — 20 сентября. Радио передавало бодрые воинственные марши. Популярен был марш Дмитрия Покраса:

Подразделения РККА последовательно окружали, не пропуская к границе с Венгрией и Румынией, то есть преимущественно в зоне действий Украинского фронта, «живую силу противника», руководствуясь директивой о ее пленении в особо крупных масштабах. На Белорусском фронте ситуация была спокойнее и выход в Литву был доступнее.

Нельзя не отметить, что и офицеры, и солдаты польской армии шли в плен весьма спокойно. Они не были готовы считать Советский Союз своим противником, наоборот, еще весной 1939 г. сформировалось представление, что с этой стороны агрессия Польше не грозит. На совещании высших военных чинов в апреле была принята установка, что «в случае германского нападения на Польшу Советский Союз сохранит нейтралитет и будет расположен в пользу Польши и союзных держав». Во второй половине сентября, по воспоминаниям участника событий — призванного в армию профессора С. Свяневича, польские солдаты, особенно из западной части Польши, весьма благожелательно относились к советским частям, видя в них союзников в борьбе против немцев. Большинство офицеров воспринимало пленение с доверием, считая его соответствующим международному праву и не пытаясь бежать, что было в зоне действия Белорусского фронта совсем не трудно. Отсутствие правового оформления военных действий, успешное сокрытие подлинных планов, мощное агитационное прикрытие настраивали массу пленных довольно благодушно. Тем более, что на деле части «пролетарского маршала» чаще всего не стремились «железной рукой» скручивать попавшие в ловушку, но не пытавшиеся во многих случаях оказывать сопротивление массы пленных. Красноармейцы не придерживались жестких правил конвоирования. Поскольку из-за директивы максимально охватить личный состав польской армии организационные задачи становились неразрешимыми, царила неразбериха и безалаберность. Задержанных, не располагая необходимой материальной базой, далеко не каждый день кормили, поили и отнюдь не всегда размещали под крышей, а нередко она оказывалась крышей конюшни, хлева или свинарника.

Начальника УПВ П.К. Сопруненко более всего беспокоило то, как он сообщал начальнику Генерального штаба маршалу Б.М. Шапошникову, что частям НКВД пленные как правило передавались без должного количественного учета, а не только без списков, при отсутствии какого-либо плана и ясности в отношении того, куда, в какие пункты их следует направлять. В значительной мере это было результатом огромного масштаба проводимой операции захвата пленных.

Польская армия смещалась на восток. Там же проходили обучение мобилизованные резервисты, из них и из остатков разбитых подразделений формировались новые части, которые после 17 сентября были распущены генералом М. Сморавиньским. Возвращающиеся по домам, запрудившие дороги люди в военной форме задерживались, частично отпускались и вновь, особенно в зоне действия Украинского фронта, «изымались». Опергруппы НКВД арестовывали не только их, но всех, кто носил какую-либо форму, как это было принято в Польше, — полицейских, пожарников, железнодорожников, студентов и членов молодежных организаций, почтарей и др.

Приводимые в многочисленных источниках и литературе данные относятся к разным периодам и операциям, к различным этапам задержания, перемещения, фильтрации, обмена и т.д. Они не стыкуются между собой, поскольку единого учета никто не проводил. По Украинскому фронту советские источники дают такие цифры: 341.729, 385.004 и даже 392.334 чел. (как сообщает издание «Гриф секретности снят» на 2 октября 1939 г.). Для Белорусского фронта сумма на 30 сентября достигает 60.202 чел. Между тем по данным Генштаба основная масса пленных передавалась органам НКВД с 25 сентября по 7 октября, следовательно, эти цифры не могут быть окончательными.

Сводные советские данные на 2 ноября — округленно 300 тысяч, а названная Молотовым на V сессии Верховного Совета 31 октября цифра «примерно 250 тыс.» весьма напоминает сумму текущих данных: по Украинскому фронту 190.584 чел. (по итогам на 30 сентября) и по Белорусскому фронту 57.892 чел. (на 28 сентября). Ряд исследователей склонны принять эту цифру, хотя очевидна ее Условность. Обнаруженные данные по конвойным войскам охватывают 226.391 чел., а отчетность УПВ — 130.242 чел., включая 5.189, перевезенных в советские лагеря в июле 1940 г. из Литвы и Латвии интернированных.

Эти данные приводились в справке Сопруненко в декабре 1941 г. и декабре 1942 г., а также начальника II отдела УПВ М. Денисова 5 декабря 1943 г. как общие сведения ведомства, относящиеся к польским военнопленным. Но вот согласно отчета для Берии, составленного в ноябре 1945 г. курировавшим ГУЛАГ, систему лагерей военнопленных и Главное тюремное управление замнаркома внутренних дел комдивом В.В. Чернышевым, в лагерях и тюрьмах с сентября 1939 г. до июня 1941 г. находились 389 тыс. польских граждан, арестованных в присоединенных землях. Этот документ ставит под сомнение полноту приведенных ведомственных данных и требует дальнейших уточнений. Он однозначно указывает на масштабность социально-политического и национального катаклизма, обрушившегося на интегрированные земли, но и не только на них. Уточним сразу: ликвидация прежнего «аппарата угнетения» всех уровней, снятие целых пластов социальной структуры и расчистка почвы для «социалистических преобразований» и очередного «триумфального шествия советской власти» захватили немалую часть населения западных и центральных польских воеводств, которая сместилась на восток в составе ли армии, или управленческих структур, не говоря уже о беженцах. В армию в тот момент вливался значительный контингент обучавшихся резервистов — прежде всего различные слои интеллигенции со всей территории Польши. На восток эвакуировались министерства и ведомства, полиция получала предписание выехать на восток и перейти в распоряжение советской власти. Полицейские из Силезии были арестованы прямо в этих эшелонах и препровождены «в плен». Польская историография разных лет доводит число репрессированных польских граждан различных категорий до 1—1,6 млн чел. Российская историография насчитала к настоящему времени за период 1936—1956 гг. 670—720 тыс. чел., в том числе после 17 сентября 1939 г. 510—540 тыс. чел.

Было решено «откачать» «человеческие ресурсы» армейских и вообще государственных структур, прежде всего силовых, частично в тюрьмы, пропускная способность которых никак не могла соответствовать размерам задуманной акции, с последующим перемещением в систему ГУЛАГа, в места размещения «пленных» в РСФСР, Украине и Белоруссии, где с 1939—1940 гг. действовали специальные производственные главки — железнодорожного строительства, лесной, горнометаллургической промышленности и др., хозяева миллионов бесправных заключенных.

Для этого была создана определенная правовая база. В проекте «Положения о военнопленных» в число этой категории включались в соответствии с международно-правовыми документами «гражданские лица, сопровождающие с соответствующего разрешения армию и флот неприятеля, как-то: корреспонденты, поставщики и другие лица, захваченные при военных действиях». 20 сентября военнопленными уже считались любые гражданские лица, задержанные во время военных действий, то есть арестованные органами НКВД. В проекте под «военными действиями» понималось «состояние войны с СССР», а создание УПВ увязывалось с «объявлением состояния войны». Этот пункт был вычеркнут из проекта. Зато целый ряд последующих актов массовых репрессий в отношении как военнослужащих, так и гражданских лиц уже не нуждался в оправдании военными действиями, которые завершились в конце «черного» сентября (который пропаганда стремилась переименовать в «золотой», но без особого успеха). По данным, приводимым профессором из Минска А. Хацкевичем, на 7 октября на территории Западной Белоруссии было арестовано 2.708 чел., на 15 октября — 3.535 чел., а на 22 октября — 4.315 чел. На территории Западной Украины масштабы этого процесса были еще большими. Всего на территории Западной Украины и Западной Белоруссии в 1939— 1941 гг. были заключены в тюрьмы 92.500 чел., из них в украинских землях — 54 тыс. чел. Анализ переданных полякам органами безопасности и внутренних дел Украины архивных материалов позволил развернуть издание многотомного указателя репрессированных, из которого следует, что большинство арестованных с осени 1939 г. получало по статье 54 (контрреволюционная деятельность) или статье 56 (преступление против государственной власти) УК УССР сроки от одного года пребывания в исправительно-трудовых лагерях до кары смерти. Расстрелы осуществлялись на месте. Большинство арестованных направлялись в лагеря ГУЛАГа, Главного экономического управления НКВД, Наркомюста, часть, в основном командный состав, — в лагеря военнопленных.

Сугубо засекреченная система учета жертв гигантского катаклизма с ее многоступенчатостью и запутанностью ввиду наложения разных видов репрессий друг на друга, перетекания контингентов из тюрем в лагеря военнопленных и обратно, а также в систему лагерей ГУЛАГа до сего дня остается во многом непрозрачной. Некоторая ясность была внесена освобождением части репрессированных в связи с созданием польской армии. Собранные в 1942— 1943 гг. свидетельства нескольких сот человек показали, что приемные пункты и передаточные лагеря военнопленных насчитывали девять десятков, а на территории РСФСР, УССР и БССР было не менее 48 лагерей или их филиалов разного ведомственного подчинения, в которых содержались поляки, что в сумме составило, по данным служб Армии Андерса, 138 лагерей.

Дальнейшие исследования показали, что целый ряд временных лагерей-распределителей на присоединенных территориях превратился в постоянные, обслуживавшие дорожные работы, строительство аэродромов и т.д. В РСФСР с сентября 1939 г. по июнь 1941 г. было создано 22 трудовых лагеря военнопленных, 19 из них ликвидировано с перемещением контингента, в УССР — 27, затем 19 ликвидировано. Исследователи из «Мемориала» установили существование еще нескольких лагерей, где работали поляки.

Собственно, на Управление по делам военнопленных с самого начала ложилось трудовое использование пленных в промышленности и сельском хозяйстве. «Оприходование» дармовой рабочей силы на стратегических объектах осваиваемых земель было строго засекречено, как и обеспечение добычи сырья и функционирования военно-промышленного комплекса на Северах, на Урале и в Сибири. Пленных бросали на самые тяжелые работы топливно-энергетического комплекса — на лесоповал, на добычу нефти Ямала, угля Воркуты и т.д.

Сталинское руководство держало под постоянным контролем прохождение акций распределения польских пленных. Уже 11 октября Берия докладывал Молотову, что в соответствии с решением ЦК ВКП(б) и СНК СССР о военнопленных (то есть решение Политбюро было проведено и через ЦК, и через СНК) закончена работа по отбору и с 10-го начата отправка по домам жителей Западной Украины и Западной Белоруссии из рядового состава. В этом сообщении нельзя не отметить термин «работа по отбору»: здоровые и физически сильные солдаты задерживались и направлялись на хозяйственные объекты, в трудовые лагеря. Берия информировал, что, разобравшись к 18 октября с этим контингентом, его ведомство примется готовить отправку оставшихся около 33 тыс. «жителей территорий бывшей Польши, отошедших к Германии, преимущественно поляков», для чего следует начать переговоры с германским правительством. Предлагалось осуществлять передачу непосредственно на границе в пунктах Тересполь и Дорогуск, эшелоны направлять с 23 октября по 3 ноября.

На этот раз прохождение решения, направленного Молотову, было несколько иным: его визировал «За-Молотов». Далее следовали визы Ворошилова и Сталина и секретарская помета «Т. Микоян — за, т. Андреев — за, т. Каганович — за, т. Жданов — за, т. Калинин — за». Оформление собственно решения, традиционно выделяемого из текста докладной, было аналогичным оформлению решений Политбюро. Текст выделялся абзацами, рассматриваемый пункт имел заголовок «Вопрос НКВД», отмечалось его направление в особую папку (ОП). Помета на тексте указывала на прохождение решения через Политбюро, протокол 8/61 от 13 октября. Кроме визирования этого решения партийно-государственной верхушкой, текст носит следы непосредственного редакционного участия Сталина, его красного карандаша в пункте о передаче пленных германским властям, с сокращением деталей, адресованных НКПС. Сталин укрупняет проблему, видя прежде всего ее международный аспект. Именно так она решалась с самого начала.

Проводившаяся при этом тщательная фильтрация предполагала изначально освобождение немцев из польского плена с предоставлением «возможности и средств» направиться или в германское посольство, или в расположение германских частей. Арестовывать немецких колонистов было запрещено.

Обмен пленными с Германией базировался и на доверительном протоколе-приложении к советско-германскому договору о дружбе и границе от 28 сентября 1939 г. Оба правительства обязались не препятствовать желающим переселиться в Германию или в «сферу германских интересов» немецким гражданам и другим лицам германского происхождения, а с другой стороны — желающим переселиться в СССР или в его «сферу» лицам украинского или белорусского происхождения, проживающим в «сфере интересов Германии». 16 октября состоялось решение СНК СССР об обмене военнопленными и интернированными, а 21 октября было подписано соответствующее советско-германское соглашение, в подготовке которого участвовал посол Ф. фон Шуленбург и замнаркома В.П. Потемкин. Во время проведения обмена (24 октября — 23 ноября) создавалась видимость соблюдения международной нормы: эшелоны оплачивали, формировали и доставляли органы НКВД, а передавали пленных представители наркомата обороны, чтобы продемонстрировать, якобы пленные находятся в СССР в ведении армии. Польские офицеры не передавались. Советская сторона отправляла рядовых, унтер-офицеров и офицеров — немцев по национальности, а также тех, за кого ходатайствовало германское посольство.

Количественные показатели были одного порядка (советская сторона поставила 42,5 тыс. чел., немецкая — 38.424). Но судьбы обмененных были различны: отправленные в Германию провели войну в шталагах; жители украинских и белорусских областей были на короткое время распущены по домам, а затем получили сроки по обвинению в шпионаже против СССР и в северных лагерях ГУЛАГа использовались на самых тяжелых работах — в шахтах никеля, на загрузке и разгрузке вагонов, на лесоповале — в самых нечеловеческих условиях. По строгой инструкции из них сразу выявили офицеров и унтер-офицеров и заключили в спецлагеря.

Проблема «спецконтингента» и «спецлагерей» была в центре внимания как НКВД, так и руководства страны постоянно — в ходе пленения и многократных перевозок, тщательной селекции и фильтрации разных категорий задержанных, причисленных к категории «военнопленных». Об этом свидетельствуют многочисленные документы, в свое время снабженные целым набором грифов строгой засекреченности и лишь недавно не только открытых, но и изданных в многотомной совместной российско-польской публикации материалов, связанных с Катынским делом. Изначально была взята установка на строжайший учет и просеивание без «какой-либо самодеятельности», с предписанием держать до получения «дальнейших инструкций» и «детальных директив» те категории арестованных-пленных, которые уже при создании Управления по делам военнопленных должны были быть зарегистрированы в картотеке 1 спецотдела НКВД СССР «для отражения в учете антисоветского элемента». А это требование распространялось «на весь офицерский состав», с детализацией компромата (на «ведущих антисоветскую работу, подозреваемых в шпионской деятельности», на «примыкавших» к политическим партиям и организациям «контрреволюционного направления», которые перечислялись уже 15 сентября в упоминавшейся директиве Берии), а поскольку в польской армии партийно-организационная принадлежность была запрещена, эта рекомендация касалась гражданских лиц и мобилизованных резервистов. Такой установкой сразу и однозначно были припечатаны ведомственным клеймом дальнейшие судьбы тех, в отношении которых инструкции строго предписывали «не допустить освобождения из лагерей кого-либо из вышеназванных лиц под видом солдата», полностью изолировать от советского населения и постоянно держать под наблюдением с возможностью применения репрессивных мер.

При выработке «Положения о военнопленных» и «Правил внутреннего распорядка лагеря НКВД СССР для содержания военнопленных» статус пленных все более ущемлялся. Например, было вычеркнуто международно-правовое запрещение «применять к военнопленным меры принуждения с целью получения от них сведений о положении их страны в военном и иных отношениях», было изъято упоминание об институте назначаемых администрацией уполномоченных (определялись только старшие групп, комнат, бараков), на военнопленных распространялась уголовная ответственность по законам СССР и союзных республик, а дисциплинарные взыскания налагались в соответствии с Уставом РККА. Контролирующая же функция международных организаций фактически отменялась. Было снято положение о допуске представителей иностранных и международных краснокрестных и иных организаций для ознакомления с условиями содержания пленных. Утвержденное 20 сентября Экономсоветом при СНК СССР «Положение о военнопленных» содержало в пункте 30 абзац о немедленном сообщении в Исполком Союза общества Красного Креста и Красного Полумесяца об осуждении пленного к высшей мере наказания и приведении приговора в исполнение не ранее месяца после такого сообщения. Это положение никогда не соблюдалось, аресты и расстрелы тщательно скрывались, но свидетельства о них есть в реляциях узников ряда лагерей. Возможность оказания помощи со стороны международных организаций формально признавалась, однако, когда польское правительство в эмиграции предложило ее оказать через посредничество Турции, Молотов в этом отказал. Исчезло положение об обмене списками военнопленных и о создании Центрального адресного бюро. Правда, пленным разрешалось подавать жалобы и заявления начальнику и комиссару лагеря, в УПВ и даже в правительственные органы СССР. Со всей очевидностью не было и речи об их освобождении согласно международному праву после окончания военных действий. Их будущее являлось внутренним делом сталинского руководства, и прежде всего НКВД, производным от курса на ликвидацию социально и политически активного слоя польского общества, устоев Польского государства.

Едва закончился сентябрь и набрало максимальные обороты перемещение пленных на советскую территорию, сопровождающееся их селекцией, как уже 1 октября Политбюро ЦК ВКП(б) образовало комиссию во главе с секретарем ЦК А.А. Ждановым для рассмотрения вопроса о военнопленных. На следующий день в нее был внесен подготовленный ее членами Берией (НКВД) и Мехлисом (НКО) проект постановления, который, будучи включен в представление на Политбюро, уже 3 октября был им принят со сталинскими правками.

Представление (докладная записка) поступило с грифом «совершенно секретно» на бланке НКВД с подписями Берии и Мехлиса и указанием, что вносимые предложения предъявлены в комиссию Жданова. Сам же Жданов даже не присутствовал на узком составе Политбюро. О его согласии информирует лишь скромная секретарская помета: «т. Жданов — за». Завизировали документ лишь четверо ближайших лиц из сталинского окружения, оставивших свои подписи вслед за решительным сталинским росчерком: «За с поправками. Ст.». Это Микоян, Ворошилов, Молотов и Каганович.

Постановление относится и к польским, и к чешским пленным. Обращает на себя внимание то, что сталинский красный карандаш сразу вычеркивает предложение содержать чехов в качестве интернированных до окончания войны Англии и Франции с Германией, возможное место содержания, отделение офицеров от солдат. Чехи — карта в другой игре, и Сталин собственноручно вписывает: «Отпустить, взяв с каждого из них подписку, что не будут воевать против СССР». Это соответствует нормам международного права, выходя в сферу внешней политики (но и чехов не отпустили до 1941 г.). Польские дела рассматриваются в ином, внутреннем ключе.

Решая по пунктам вопросы роспуска по домам жителей Западной Украины и Западной Белоруссии, строительства дороги Новгород-Волынский—Львов силами 25 тыс. пленных, возвращения «в немецкую часть Польши» и распределения остальных по лагерям, Сталин своим подчеркиванием четко дифференцирует солдат и офицеров, лично определяет, где последние будут размещаться — в Старобельске, где во времена Гражданской войны содержалось белое офицерство.

Заведомо «контрреволюционный» элемент — «разведчики, контрразведчики, жандармы, полицейские и тюремщики», предмет особых интересов НКВД, приписываются к Осташковскому лагерю Калининской области. И Старобельский, и Осташковский лагеря (как и Козельский лагерь, превращенный в офицерский спецлагерь несколько позже) — уже готовые места изоляции — монастыри. Их легче стеречь, скрывать от лишних глаз. Что этот момент представлялся весьма важным, видно из пакета документов Берии, сопровождавшего решение Политбюро (кстати, делопроизводство тогда грешило промахами, и на основополагающем тексте с правкой Сталина стоит дата «3 октября 1939 г.», а в выписке указано, что решение носит дату «2.Х.39 г.», но «оформление» его в СНК, судя по помете на той же выписке, произошло также 3 октября). Только непосредственные участники рассмотрения вопроса «260. — О военнопленных», да и то не все (лишь Берия, Ворошилов, Мехлис и Молотов), получили полный текст выписки, снабженной грифами «Строго секретно. Из о[собой] п[апки]». Непосредственные исполнители снабженческих поручений по лагерям были ознакомлены только с конкретными заданиями. Приказы и директивы Берии наркомам внутренних дел БССР и УССР, начальникам УНКВД и лагерей снабжались грифами «Совершенно секретно. Вручить немедленно. С изъятием ленты». При перемещении пленных в соответствии с намеченным планом особистам предписывалось «организовать тщательное изучение и проверку личности каждого военнопленного, установление точного места его постоянного жительства до призыва в армию и выявление возможно скрывающихся среди солдат офицеров, государственных чиновников, агентов разведывательных органов и членов зарубежных антисоветских организаций».

8 октября отдельные поручения отлились в стройную форму директивы по оперативно-чекистскому обслуживанию военнопленных в лагерях НКВД. На особые отделы лагерей возлагалась обязанность создания агентурно-осведомительной сети для выявления «контрреволюционных формирований и освещения настроений военнопленных».

Первейшей задачей считалось создание такой агентуры, которая проникала бы, «внешне оставаясь на позициях продолжения борьбы за „восстановление“ Польши», «во все складывающиеся антисоветские группировки среди военнопленных...». Таким образом, лишь с контрреволюцией и антисоветизмом отождествлялись надежды на восстановление Польского государства и намерения действовать в этом направлении.

Вторым пунктом выделялась задача выявления через однополчан и по признаку землячества настроений пленных. Детально перечислялись контингента для «разработки»: в широком диапазоне привычных «контрреволюционных и антисоветских элементов» присутствовали участники зарубежных белогвардейских террористических организаций, русских и украинских, провокаторы царской охранки и лица, служившие в полицейско-тюремных учреждениях дореволюционной России, «кулацкие и антисоветские элементы, бежавшие из СССР в бывшую Польшу». В этот ряд вписывались польские служащие силовых структур: лица, служившие в разведке, полицейских и охранных органах «бывшей Польши» всех уровней и агентура этих органов, работники суда и прокуратуры, тюремные служащие и пограничники, агентура других иностранных разведок, а также члены целого ряда «военно-фашистских и националистических организаций». Таковых было перечислено одиннадцать (Польская военная организация, Польская социалистическая партия, Осадники, Стшелец, Союз офицеров запаса, Союз унтер-офицеров запаса, Союз адвокатов Польши и др.). Отдельно была выделена категория «провокаторов охранки в братских коммунистических партиях Польши, Западной Украины и Белоруссии». На самом деле после роспуска этих партий в данную категорию попадали по обвинению их в провокации руководители и члены КПП, КПЗУ и КПЗБ.

Особое внимание обращалось на соблюдение строгой секретности при агентурной разработке, вербовке агентуры и «лиц, могущих быть использованными для заброски за кордон», что предусматривало тщательную проверку и получение санкции наркома. Согласно параграфу 8 директивы, основанием для ареста могли быть материалы о настроениях, факты нарушения правил внутреннего распорядка и «выявленные преступления», «в том числе и контрреволюционные». Повышенная бдительность предписывала «обеспечение агентурным обслуживанием» надзирательско-конвойного состава лагеря и окружающих лагерь населенных пунктов во имя выявления и предотвращения «возможных фактов использования военнопленными в преступных целях отдельных лиц из обслуживающего персонала лагеря». К подобным «целям» были отнесены «передача сообщений, писем, подкуп в целях побега».

Распространение информации о лагерях считалось крайне нежелательным явлением. В некоторых лагерях переписка была полностью запрещена, в других с 20 ноября было разрешено высылать одно письмо в месяц, при каких-либо нарушениях это право отбиралось. Руководство Осташковского лагеря 22 февраля 1940 г. докладывало о том, как была организована переписка пленных с родными: строго по инструкции одно письмо в месяц передавалось выделенному для этого пленному, сдающему почту через старшего корпуса ежедневно в канцелярию. В особом отделении почту прочитывал политконтролер, после чего (через 2—3 дня) она передавалась в почтовое отделение. Поступающие письма и открытки сразу шли к политконтролеру, а затем через канцелярию и старшего по корпусу выдавались адресатам.

Оперативно-чекистских разработчиков весьма интересовали адресанты, циркулировавшая между лагерями и присоединенными территориями информация, помогавшая продолжению максимально возможной зачистки на них.

Правовая основа репрессивной деятельности в отношении населения присоединенных земель, в уточнении которой важнейшую роль играл курировавший польские дела «корифей советского правопорядка» и «герой политических процессов» А.Я. Вышинский, становилась все более жесткой.

В помещенном в «особую папку» протоколе Политбюро № 7 под номером 270 за то же 3 октября, что и решение о военнопленных (№ 260), хранится и решение «О порядке утверждения приговоров военных трибуналов в Западной Украине и Западной Белоруссии». Этим решением Военным советам Украинского и Белорусского фронтов было предоставлено право утверждать приговоры военных трибуналов к высшей мере наказания за «контрреволюционные» преступления гражданских лиц и военнослужащих. Под текстом стоит факсимильная подпись Сталина.

Примером был приговор к смерти 22 польских военнослужащих, которые в ходе начатых 17 сентября военных действий атаковали подразделения Красной Армии. В обосновании приговора указывалось: «Банда имела целью подрыв доверия к силе РККА и установление на советской территории бывшей Западной Белоруссии прежнего фашистского правового порядка». Таким образом, оказание вооруженного сопротивления было основанием не для взятия в плен, а для якобы юридически оформленного расстрела. Задержанные (арестованные) военнослужащие теперь «на законных основаниях» нередко заключались в тюрьмы и передавались в военные трибуналы, то есть не помещались в лагеря военнопленных, а репрессировались.

Массовые аресты готовились на основе действий созданных по приказу Берии в начале октября оперативной, учетной и следственной групп НКВД, обрабатывавших изъятые польские документы и избирательные списки, охватившие как местное население, так и прибывших из центральных и западных воеводств. Из числа арестованных более 7.300 чел. были расстреляны (казни проводились прямо в тюрьмах), в том числе немало военнослужащих. Часть была переправлена в лагеря военнопленных, значительная часть содержалась в тюрьмах, вывозилась в лагеря системы ГУЛАГа в рамках освоения ею отдаленных районов Севера. Максимальная интенсификация «дренажа» поддерживалась периодически повторяющимися приказами Берии, практически ежемесячными.

В октябре—декабре неоднократно проводилась регистрация офицеров всех категорий, в том числе запаса и отставников, служащих силовых структур и т.д. Получив необходимые сведения, органы НКВД в несколько приемов собрали офицеров в определенных пунктах и арестовали. В Белостоке 26 октября около 600 чел. были вывезены в лагеря военнопленных, и в их числе был подполковник З. Берлинг. Во Львове 9—10 декабря были собраны около 2 тыс. офицеров, в областях Западной Украины 10 декабря — 1.057 «бывших офицеров польской армии», из которых 487-ми были инкриминировано участие в различных «контрреволюционных организациях». То же имело место в Вильно, Барановичах, Гродно, Станиславове. Часть была вывезена в лагеря военнопленных, большинство попало в тюрьмы и лагеря. По мнению П. Жароня, в результате регистрации ноября—декабря такова была судьба 5—6 тыс. офицеров. Он приводит в качестве типичного примера на основании проведенных опросов начала 40-х годов арест врача Л. Бервальда, работавшего после мобилизации в госпитале, 15 ноября прошедшего регистрацию, а в ночь на 10 декабря арестованного. Врач получил 5 лет лагеря за участие в войне против Красной Армии как «враг народа и контрреволюционер» и прошел через тюрьмы Львова, Херсона, Харькова, Караганды и Петропавловска.

Особую категорию арестованных составляли «перебежчики», далеко не всегда ориентировавшиеся в военной заварухе, искавшие родственников, приюта и спасения люди. Границу пыталась перейти значительная группа стремившихся продолжить борьбу за освобождение своей страны вне ее пределов. Этот путь прошел известный писатель Г. Герлинг-Грудзиньский, детально описавший его в опубликованных в Париже в 1951 г. (первое издание) воспоминаниях «Иной мир: советские записки». Он был арестован как перебежчик при попытке перейти границу СССР и Литвы. Вот фрагмент классической сцены его допроса в гродненской тюрьме.

«А позвольте узнать, зачем? — Чтобы воевать с Германией. — А известно ли мне, что Советский Союз заключил договор о дружбе с Германией? — Да, но мне также известно, что Советский Союз не объявил войны ни Англии, ни Франции. — Это не имеет значения. — Как в конце концов звучит обвинение? — „Намеревался нелегально перейти советско-литовскую границу, чтобы продолжить борьбу против Советского Союза“. — А нельзя ли слова „против Советского Союза“ заменить словами „против Германии“? — Удар ладонью наотмашь меня отрезвил. „Это, в конечном счете, одно и то же“, — утешил меня следователь, когда я подписывал обвиниловку».

Как свидетельствует другой автор воспоминаний — служащий Министерства социальной опеки Т. Коханович, пытавшийся пересечь советско-венгерскую границу, «чтобы пробраться во Францию и вступить в формировавшуюся там армию», таких как он, не сумевших перейти на ту сторону, именовали «недобежчиками».

Первый из них получил 5 лет и попал в Каргопольлаг Архангельской области, второй с трехлетним сроком был направлен в Печорлаг Коми АССР, на лесоповал за Полярный круг. Оба убедились, что мало кто в лагерях имел судебные приговоры, большинство же получило сроки, данные ОСО, другие были административно высланными как «социально опасный элемент». Среди зеков было немало поляков, особенно коммунистов. Согласно инструкции НКВД их первыми извлекали из толп беженцев и загружали в тюрьмы как «провокаторов», а затем отправляли в эшелонах «осваивать Севера». Следующими по численности были украинцы и нацмены из Средней Азии.

Польские и немецкие коммунисты получали большие сроки (5 или 8 лет) с мотивировкой, что-де бегством из своей страны они нарушают святую обязанность каждого коммуниста вести революционную борьбу, поэтому бегство в СССР трактуется как тяжкое преступление. Во Львове, как подтвердил будущий секретарь ЦК ПОРП З. Клишко, в то время было просто опасно признаваться в принадлежности к польской компартии: это грозило немедленным арестом.

В рамках общего курса Г. Димитров направил в начале октября в НКВД по линии Коминтерна два письма со списками на 500 чел., подозреваемых в «провокациях» в связи с деятельностью распущенных в августе 1938 г. вместе с КПП КПЗУ и КПЗБ. В июле же 1940 г. он уже сетовал, имея в виду проведенную НКВД «зачистку территории», что из тысячи бывших политзаключенных паспорта получили только сто. «Остальные — в своем большинстве б[ывшие] рядовые члены КПП и КСМП, — писал он, — несмотря на наличие справок обкома МОПР, высылаются вместе с подозрительными, спекулянтами и всеми враждебными элементами внутрь СССР, получая паспорта с п[араграфом] 11, по которым они часто не могут получить работу». Пытаясь на сей раз отстоять свой актив, Димитров подчеркивал, что есть немало честных и преданных коммунистов, которые «являются резервом для отбора и подготовки кадров, необходимых для будущей работы». Он имел в виду паспорта без права проживания в погранзоне и областных центрах, но, видимо, лукавил, будто не знает, как решалась судьба «всех враждебных элементов» в СССР.

Украинские власти не только относились к бывшим польским коммунистам безо всякого доверия, но не раз проводили против них кампании арестов. В начале 1940 г. во время чтения стихов в клубе интеллигенции во Львове был арестован известный поэт Вл. Броневский. Другие представители левой интеллигенции были задержаны дома. В тюрьме, а затем и в лагерях оказались многие. Были репрессированы Л. Левин, В. Скуза, А. Стерн, А. Ват и другие прогрессивные деятели польской культуры.

В северных лагерях скапливались группки коммунистов и левых деятелей со всей Европы. Лучше всего противостояли изничтожающей реальности ГУЛАГа русские, прибалты и финны, великолепные лесорубы. Другие, превращенные в безымянные, ежедневно теряющие остатки энергии тени, не имевшие необходимой одежды и обуви, в драных лохмотьях, быстро вымиравшие от истощения, холода и болезней, со сведенными судорогой боли и высушенными как пергамент пеллагрическими лицами, с лихорадочно блестевшими от голода гноящимися глазами, понимали, что нет никакой перспективы спасения, и не рассчитывали ни на какую снисходительность. Периодически бригады подкреплялись свежими пополнениями из тюрем. Среди них было много поляков, и в том числе военнопленных (военных и гражданских) из спецлагерей, которым во время следствия удавалось «пришить» какие-либо преступления, особенно «контрреволюционные». А к таковым относились освободительные настроения, разговоры о восстановлении Польского государства, о поисках путей вооруженной борьбы с гитлеровской Германией.

Эти намерения перекликались с настроениями в среде арестованных советских военных. Так, по рассказу Г. Герлинг-Грудзиньского, в ленинградской тюрьме он оказался в одной камере с репрессированными крупными военными-штабистами, получившими после более чем трехлетнего следствия по 10 лет и убежденными, что будет и победоносно завершится война с Германией: «они ожидали начала войны СССР с Германией, надеясь на освобождение, полную реабилитацию, выплаты жалования за отсиженные годы». После следствия, которое для арестованных поляков «ограничивалось лишь принуждением подписать фиктивные обвинения», целью которого «было скорее дать удобный предлог органам, занятым набором дешевой рабской силы и деполонизациеи захваченных земель, нежели перевоспитанием будущих граждан Советского Союза», в глухой архангельской тайге они получили великолепный по своей выразительности политический ярлык «антигитлеровских фашистов», отражавший всю глубину кризиса идейно-политического сознания советского общества, рожденного сталинскими деформациями советской внешней политики в период «советско-германской дружбы».

Северные лагеря ГУЛАГа, Главного экономического управления НКВД, Наркомюста пополнялись и за счет перераспределения трудовых ресурсов из лагерей военнопленных с территорий, отошедших как к СССР, так и к Литве и Германии. Поскольку пленные не соглашались вступать в договорные отношения на длительный срок с дирекциями шахт и рудников, их положение становилось все более подневольным, труд — принудительным. Однако тысячи пленных отказывались подавать заявления о желании остаться в СССР и трудиться в горнодобывающей промышленности, поэтому в соглашении между НКВД и Наркомчерметом от 7 февраля 1940 г. их предписывалось направлять на «массовые работы» в группах не менее ста человек, под конвоем и надзором, а заработок выплачивать НКВД.

Попытки улучшить положение при помощи забастовок, голодовок и т.п. вели к прямым репрессиям и к перемещению в трудовые лагеря отдаленных районов со значительно более жестким «исправительным» режимом, гарантировавшим быстрое превращение в «лагерную пыль», столь знакомое многим поколениям советских зеков.

Далеко не все военнопленные эксплуатировались в системе Управления по делам военнопленных НКВД. В той же «конторе» от этого не отказывались и другие подразделения. Публикуя докладную записку МВД СССР от 24 мая 1950 г. о работе Главного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД/МВД СССР (как в то время уже называлось УПВ) за 1941—1950 гг. за подписью ставшего министром С. Круглова, Н. Сидоров констатировал: «Информация о составе пленных и содержании работы с ними регулярно направлялась высшему руководству СССР, но, по аналогии с гулаговской, она была неполной и необъективной. Сильно преувеличивались результаты пропагандистской и оперативной деятельности органов ГУПВИ, и, напротив, причины и уровень смертности, травматизма, самоубийств, побегов, недовольства лагерников и другая негативная информация не находила места в сводках, подаваемых наверх». Расхваливая предоставленную пленным возможность приобрести «различные производственные и строительные специальности», Круглов рапортовал, что якобы «на основе ознакомления с передовыми методами социалистического труда военнопленные из года в год улучшали производственные показатели и повышали производительность труда». Этому способствовала многообразная агитационно-политическая работа, направленная на «разъяснение преимуществ советского строя перед капиталистическим, на показ политических, хозяйственных и культурных успехов СССР и роли Советского Союза в борьбе за мир...».

В многочисленных текущих отчетах из лагерей преобладает информация о сохранении в них напряженной ситуации, о постоянных конфликтах, которые результативно снимались только «изъятием» и пересылкой пленных в отдаленные районы.

Шагреневая кожа спецлагерей, формировавшихся методом длительной селекции в основном из контингента с ограниченным трудовым использованием (кроме служащих государственного аппарата, прежде всего силовых структур в Осташковском лагере), еще имела определенный ресурс времени для выявления тех, кто мог быть полезен с точки зрения владения ценной информацией, контактами и связями для оперативной работы или военно-профессионального использования. Те же, кто для этого не годился, но демонстрировал непримиримую патриотическую позицию, незамедлительно подвергались репрессиям.

Комплектование состава трех спецлагерей (в переписке УПВ они в ряде случаев именуются и концентрационными) интенсивно велось в октябре и в основном закончилось в ноябре. После первоначальной, но весьма обстоятельной фильтрации были отделены особистами представители силовых структур всех уровней, в том числе призванные из запаса и из отставки (кроме негодных к строевой службе солдат, использовавшихся как полицейские для охраны дорог и мостов), чины и рядовые полиции и жандармерии, а также тюремной администрации. К этой категории были причислены другие служащие «аппарата угнетения» и «паразитических слоев», попавшие в число военнопленных по чисто «классовому» признаку, — судьи и прокуроры, разведчики и контрразведчики, чиновники разных уровней администрации, бухгалтеры и писари, подростки-юнаки и т.д. Среди них оказалось всего несколько помещиков.

Они были размещены (на 19 ноября — 6.483 чел.) недалеко от Осташкова на озере Селигер, острове Столбный, в бывшем монастыре Нилова пустынь, за годы советской власти трансформировавшемся сначала в дом отдыха, затем в колонию для малолетних правонарушителей, потом в турбазу.

В Старобельский монастырь и прилегающие городские постройки Старобельска были помещены с 1 по 19 ноября 4.629 чел. Это был основной офицерский лагерь, где большинство составляли военные, взятые или сдавшиеся в плен в ходе военных действий, в том числе оборонявшие Львов от немецких частей. По данным на 29 декабря кадровые военные составили из них 61,5%, а мобилизованные из запаса — 38,4%.

В Козельском офицерском лагере, размещенном на территории известного монастыря Оптина пустынь, функционировавшего как санаторий и получившего имя М. Горького, к 1 декабря поступили 4.727 чел. «офицерского состава». На 29 декабря в нем было 4.543 чел., а пропорция была обратной, по сравнению со Старобельским лагерем, — 30,4% кадровых военных и 69,5% офицеров запаса.

Общая пропорция по двум лагерям на эту дату была такова: из 8.488 пленных офицеров кадровые составляли 44,9%, а офицеры запаса 55%. В результате всеобщей регистрации и задержания всех военных в числе нескольких сотен пожилых отставников оказались три инвалида без руки или без ноги.

Попавшие в спецлагеря офицеры запаса в массе своей еще проходили срочное обучение после мобилизации: они обновляли свои полученные во время учебы в вузах и изрядно устаревшие знания, в области владения материальной частью и в сфере тактического искусства. При обучении многих даже не успели обмундировать.

Это были люди массовых гражданских профессий — многие сотни учителей, инженеров, врачей, юристов, а также священники, представители трудовой интеллигенции различного профиля. Среди них было много журналистов, общественных и политических деятелей. Были писатели и поэты, десятки профессоров и доцентов высших учебных заведений. Были здесь и ученые с мировой славой, оставившие свои кабинеты и лаборатории, чтобы встать под ружье для защиты Отечества.

У руководителей лагерей в ходе фильтрации возникали сомнения, как относиться к гражданским специалистам, заключенным в лагеря военнопленных. В записке по прямому проводу от 20 октября предписывалось «профессоров, журналистов, врачей, художников и других специалистов, призванных в армию как офицеров, имеющих военное звание, содержать в лагере в соответствии с приказом НКВД № 001177 от 3 октября». Распоряжение УПВ начальнику Путивльского лагеря Н.Н. Смирнову дополнительно разъясняло, что и специалисты, служившие в армии как офицеры, и «выявленные среди специалистов разведчики, контрразведчики, жандармы, полицейские, провокаторы, крупные военные и государственные чиновники, секретные агенты полиции и дефензивы, активные деятели антисоветских политпартий и организаций, помещики, князья — жители территории Западной Украины и Западной Белоруссии, а также жители территории, отошедшей к Германии, подлежат содержанию в лагере». «Остальные специалисты», т.е. гражданские лица, не связанные с армией и не вызывающие совершенно никаких подозрений, подлежали отправке на родину «в общем порядке», войдя в число 42,4 тыс. «отпущенных в западные области УССР и БССР» (сколько таких было?).

Таким образом, освобождению после окончания военных действий, предписываемому международными конвенциями, не подлежало абсолютное большинство арестованных и помещенных в лагеря военнопленных представителей польской интеллигенции. Будучи военнопленными или считаясь таковыми, они не пользовались многими правами пленных.

Более того, они составляли большинство не только мобилизованной на войну интеллигенции Западной Украины и Западной Белоруссии, но интеллигенции всей польской территории, центральных и западных воеводств. На 19 ноября по данным УПВ из 8.512 офицеров последних было 5.800, то есть две трети (в Старобельском лагере — 2.500 чел., в Козельском лагере — 3.300 чел.), в Осташковском лагере из 6.483 чел. было 3.600 жителей территории, отошедшей к Германии, то есть более половины. В лагерях Наркомчермета таких было 3.278 чел., в Ровненском лагере — 10.000 чел. Совершенно очевидно, что часть данных округлена, поэтому и приводимая в сводке сумма 22.673 чел. не может быть точной, да она и не охватывает узников других лагерей. Однако и эти данные достаточно ясно показывают общую политику сталинского руководства: в спецлагерях была сосредоточена и не подлежала передаче по месту жительства, в том числе в занятые Германией польские земли, захваченная основная масса представителей управленческого аппарата, и особенно силовых структур, Польского государства и командного состава армии, а также трудовой интеллигенции и интеллектуальной элиты этой страны. Приведенная статистика соответствует пропорциям раздела ее территории: 51,6% отошло к СССР, 48,4% — к Германии.

Условия в трех спецлагерях мало походили на санаторные. Помещения монастырей отнюдь не были рассчитаны на такую гигантскую нагрузку. Как докладывал в Управление начальник Осташковского лагеря П.Ф. Борисовец, «под жилые помещения приспособлены: а) помещения бывш[его] свинарника на 350 чел., б) подвальное помещение на 120 чел., в) построено 2 деревянных барака на 700 человек...». Везде срочно сооружались многоярусные нары, трудно решались проблемы получения соломы для матрасов и подушек, не было необходимых кухонных помещений и оборудования, достаточного количества доброкачественной питьевой воды, не говоря уже о возможности умыться и помыться. Невозможно было одолеть перебои с продуктами, и прежде всего с хлебом. Еда и сон были разбиты на несколько смен. Скученность, низкий уровень санитарии с отсутствием даже необходимого минимума выгребных ям, устрашающее распространение клопов и вшивости, болезни, охватившие за три месяца половину пленных...

Проверяющие из УПВ весьма нелестно отзывались о деловых и моральных качествах начальников лагерей в Осташкове и Козельске, допустивших «сплошной бедлам и уйму неорганизованности»; «вахтенная команда политически малограмотная» и напоминавшая по внешнему обтрепанному виду «партизан времен гражданской войны». Инспекторы и следователи сами запрашивали новое обмундирование, будучи одеты в грязные летние гимнастерки, в то время как следствие приходилось проводить «исключительно с офицерами, комиссарами полиции.., из чисто оперативных соображений нужно одеться, чтобы иметь приличный вид...». Констатировалось, что «в лагере плохо дело обстоит с дровами, приходится вести допрос в комнате одевши, жутко холодно».

Пленные вначале терпеливо сносили бытовые невзгоды. Они, по свидетельству обитателя Козельского лагеря И. Кукульского, «внимательно наблюдали и позитивно оценивали отношение работников лагерной охраны к офицерам Войска Польского...», находя понимание своих повседневных нужд у лагерной администрации, которая старалась обустроить церкви многоярусными нарами, держать включенными радиорепродукторы с 5 ч. утра до полуночи, почаще крутить киноленты «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Человек с ружьем», «Чапаев» и другие — по 3—4 сеанса в день, украсить территорию плакатами, обеспечить несколько гармошек и настольные игры, проводить громкие и массовые читки газет, беседы о сталинской конституции и советской демократии, об успехах строительства социализма в СССР и советской внешней политики и т.д.

Высшие чины из числа пленных, а таких было немало (в Козельском лагере было четыре генерала и один контр-адмирал, сотня полковников, две с половиной тысячи подполковников и т.д., а в Старобельском лагере — 8 генералов, 55 полковников, 127 подполковников и т.д.), были устроены сравнительно неплохо: многие имели не только койки, матрасы, подушки с одеялами, но и постельное белье. Почти все должны были заниматься самообслуживанием и уборкой, рубкой дров и пр. В Осташковском же лагере полицейские были заняты на множестве работ как внутри, так и вне лагеря: в столярных, слесарных, сапожной и портновской мастерских, на электростанции, на строительстве бараков, моста и насыпи, соединившей остров с материком, в пекарне, прачечной и сушке, на заготовке льда для погребов и т.д.

Отношение к полицейским носило наиболее выраженную «классовую» окраску. По свидетельству санитарки госпиталя М. Майер, с ними обходились плохо, их вообще не разрешалось лечить (многие были ранены или больны), и ежедневно в озеро сбрасывалось несколько трупов, чтобы избежать похорон.

Между тем именно в этой среде особенно сильно было брожение. Рядовые полицейские старшего возраста без обиняков критиковали организацию сентябрьской кампании как результат бездарности политики правящих классов, задирали офицеров, кричали им: «Кончилась ваша власть!», протестовали против выдачи им пищи вне очереди. В лагере наметился раскол, подогреваемый беседами особистов. Полицейские стали снимать с фуражек герб, с формы — знаки отличия. Однако вскоре этот процесс прекратился, а главной причиной стали сопровождавшие беседы о преимуществах советского строя и подобные пропагандистские акции оскорблявшие национальные чувства поляков выпады против их страны. 1 ноября раздался призыв почтить память павших в борьбе за свободу Польши, а 11 ноября был отмечен праздник независимости. Уже в конце ноября антагонизмы смягчились и работники полиции вновь стали пришивать знаки отличия и прикреплять на фуражки орлов.

С разрешения руководства лагеря работал кружок резьбы по дереву, хоровой и музыкальный кружки. Однако репертуар был ограничен русскими и советскими песнями. Кружки распались. Зато на популярную мелодию тихо, не для чужих ушей, пелась сочиненная кем-то песня:

В первой из приведенных строф «ворог германский» чередовался исполнителями с «ворогом московским», а беседы о «будущей социалистической Польше» не пользовались популярностью.

Особисты, проводившие по ночам многочасовые допросы, не могли не признать своего поражения. 11 ноября в нескольких помещениях заключенными были проведены коллективные молебны в честь юбилея воссоздания независимого государства.

В тот же день ксендзы провели массовые службы в Козельске и Старобельске. Религиозные обряды были немедленно запрещены и отправлялись тайно, ночью. Вскоре священнослужители разных вероисповеданий были вывезены из лагеря и исчезли бесследно.

Настроения пленных эволюционировали в одном и том же направлении как в фильтрационных лагерях, так и в спецлагерях. Тому есть множество свидетельств с обеих сторон — в воспоминаниях узников и докладных сотрудников НКВД, со всем тщанием следивших за ними. Неверие во взаимодействие СССР с Германией, непонимание его масштабов и замысла, невозможность осмысления факта раздела Польши постепенно сменялись, по мере вылавливания из потока агитационно-пропагандистских материалов в печати и радиопередачах информации об устоях сталинской политики в отношении Польши, потерей доверия к советской власти и невозможностью смириться со своим положением, с трагедией своей страны.

Для первого этапа показательны оценки профессора С. Свяневича, писавшего в воспоминаниях: «Среди пленных офицеров господствовало чувство солдатского долга, я бы даже сказал, экзальтированное отношение к своему солдатскому долгу. Россия своим ударом с тыла как раз и сделала невозможным выполнение нами своего долга, и уже поэтому отношение к ней не могло быть особенно добрым. [...] Правда, некоторые офицеры, особенно резервисты, с интересом приглядывались к происходящему в России, внимательно слушали речи политруков и смотрели вечерами агитационные фильмы. Они часто говорили политрукам, что хотели бы видеть Россию союзником Польши в борьбе с Германией, и говорили это, как мне казалось, довольно чистосердечно». Это служило ему подтверждением довоенных выводов, что «польская интеллигенция не только настроена крайне антинемецки, но и имеет потенциальную пророссийскую ориентировку».

В середине ноября руководство УПВ писало в докладе о состоянии лагерей, что, в частности, подполковник Р. Малиновский говорил в беседе: «Настроение офицеров подавленное. 20 лет мы строили Польшу и за 20 дней ее потеряли. В Германию ехать не хочу и буду просить гостеприимства Советского Союза до окончания войны между Германией и Францией».

В Старобельском лагере пленные старались выяснить у политруков: «Какая будет власть в Западной Украине и Западной Белоруссии? Почему Красная Армия не освобождает Польшу от Германии? Зачем установили демаркационную линию? Почему СССР вместе с Польшей не выступил против Германии?» Эти важные свидетельства глубинных настроений в польской армии значимы в силу того, что в Старобельске было сосредоточено ядро кадрового ее состава и они органично сочетались с непониманием отношения к полякам как к пленным (как констатировали Сопруненко и Нехорошев, «многие обижаются, что их называют военнопленными, заявляя: „Какие мы военнопленные, если мы шли навстречу Красной Армии 50—100 км для того, чтобы сдать ей свое оружие“»). Стремление отстоять, восстановить Польское государство было всеобщим, как и вера в то, что «Польша была и будет существовать» и армия продолжит борьбу с Гитлером.

Во всех лагерях пленных зрело и все четче выражалось критичное отношение как к польскому правительству и командованию, так и к не поддержавшим страну союзникам, а также к политике Советского Союза. Как ни старались авторы доклада собрать в Козельском лагере крупицы позитивных высказываний об СССР, им пришлось откровенно признать: «К вступлению Красной Армии в Западную Белоруссию и Западную Украину в большинстве своем офицеры относятся враждебно и считают это агрессией». В Козельщанском лагере часть офицерского состава ведет среди рядовых «контрреволюционную агитацию»: «СССР объединился с фашизмом. Польша была и будет, если Англия и Франция выступят против СССР, мы должны будем помогать с тыла...» В Юхновском лагере был зафиксирован такой прогноз: «Англия и Франция наверняка победят Германию. Советский Союз бросит тогда занятую польскую территорию, ибо СССР боится Англии и Франции, и тогда Польша снова возродится». Многие офицеры высказывали мнение, что после возвращения в Польшу следует «вести работу за освобождение Польши от немцев и русских, как это сделал в свое время Пилсудский». Поставляемые в НКВД из лагерей отчеты не содержат элементов анализа связи динамики настроений пленных с ознакомлением их с докладами и речами Сталина и Молотова по вопросам внешней политики. Но она очевидна. В начале декабря в «политдонесении о политико-моральном состоянии Старобельского лагеря НКВД за ноябрь месяц 1939 г.» в разделе «Проведено читок и разъяснений прочитанного материала из газет» преобладали материалы V внеочередной сессии Верховного Совета СССР, в числе которых главное место занял известный доклад Молотова «О внешней политике Советского Союза» от 31 октября 1939 г., а в разделе «Организовано радиообслуживание военнопленных» содержалась информация, что через 32 репродуктора пленные в группах по 200—500 человек слушали тот же доклад и другие выступления и речи главы советского правительства. Результаты можно видеть в аккуратно, осторожно сформулированном итоге: «На события международной обстановки отдельные офицеры говорят: „СССР стал страной красного империализма“, данные а[нти]с[оветские] выступления немедленно пресекал[ись]».

Расставленные в молотовском докладе акценты были вполне очевидно прогерманскими и антипольскими, какими и были восприняты, начиная с характеристики инкорпорированных территорий и их национального состава. Молотов «округлил» данные, записав в украинцы более 7 млн, в белорусы — более 3 млн, а к полякам и евреям отнес «более чем по 1 млн человек» из общей суммы «около 13 млн человек». Польский статистический ежегодник давал на 1939 г. иные данные: около 5,6 млн (43%) поляков, 4,3 млн украинцев и русинов (33%), около 1,7 млн (13%) белорусов и 11% остальных. На Западной Украине количество жителей с материнским украинским и русинским языком составляло более 51%, с польским — 39,5% и т.д. Именно эти данные совместная украинско-польская публикация и приняла за основу. Данные о Западной Белоруссии подверглись уточнению. При другом методе подсчета, использованном польским специалистом по национальным меньшинствам Е. Томашевским и опробированном на совместной белорусско-польской конференции, количество белорусов в Западной Белоруссии возросло до 2,2 млн (44%), а количество поляков снизилось почти до той же цифры и тех же 44%. Вне зависимости от позднейших уточнений данные, приведенные Молотовым, были заведомо неверными, а общая тональность доклада не оставляла сомнений в отношении сговора СССР и Германии за счет Польши и ее «ликвидации». Поэтому ситуация в лагерях пленных резко изменилась, и руководству УПВ пришлось выступить со спецсообщением «Об отрицательных фактах политико-морального состояния и о чрезвычайных происшествиях в лагерях военнопленных за время с 1 по 31 декабря 1939 г.» Теперь уже в отчете первым пунктом по военнопленным обозначены «антисоветские настроения и высказывания», а камертоном звучит «антисоветское высказывание»: «СССР стал страной красного империализма» и задание выявлять лиц, «антисоветски настроенных», проводящих «контрреволюционную деятельность» под видом культпросветработы, на деле направленную против режима в лагере и его администрации (разговаривать только по-польски, на работы не ходить, скомпрометировать администрацию перед международной комиссией, «которая скоро приедет» и т.д.). Организаторы просветительского кружка и кассы взаимопомощи были из Старобельского лагеря «изъяты», молебен, вывешивание икон и крестов — «немедленно предотвращены» и впредь категорически запрещены, особому отделению дано задание выявить организаторов. В Козельском лагере руководство УПВ более всего беспокоили «патриотические чувства к быв [шей] Польше. Например: „Что еще Польша будет существовать в таком виде, в каком она была“» и что офицерский состав «в большинстве своем религиозный» и пытается проводить «групповые молебствия», «сохранить погоны, ордена и чинопочитание». Против этого велись «разъяснительная работа... и антирелигиозная пропаганда».

По Запорожскому лагерю приводились аналогичные высказывания, в том числе цитировались слова пленного Хенько: «Красная Армия перешла польскую границу с целью захвата, а не освобождения. Если бы не Советский Союз, мы бы выиграли войну с Германией».

Множилось число замечаний в адрес советской экономики и положения трудящихся в СССР. Собственно, их было полно и раньше, что вынудило проверявших Козельский лагерь еще в середине ноября проинструктировать политаппарат лагеря на предмет усиления бдительности среди личного состава лагеря и запретить «разговоры с военнопленными, особенно на политические темы, лицам, не подготовленным в этом отношении».

Режим в спецлагерях становился все более жестким. Если вначале беседы с «комбригом» В.М. Зарубиным, руководившим оперативно-чекистскими работами в Козельском лагере, выливались в интеллектуальные диспуты с воинской элитой и профессорами, которые могли пользоваться привезенной им библиотекой на польском, английском и французском языках и рассчитывать на его помощь (одному он помог вернуть квартиру, другому — освободить арестованного сына), то следователи прибывших из Москвы бригад тактом и вежливостью не отличались. Был установлен порядок допросов пленных как политических преступников. Сфотографировав каждого в фас и профиль, с табличкой на груди, и взяв отпечатки пальцев, следователи по нескольку часов и не один раз, днем и ночью, используя и перекрестные допросы, детальнейшим образом устанавливали политический, профессиональный и социальный облик пленных, фиксировали массу деталей из их прошлого, данные о семье, родных, друзьях, о планах и намерениях на будущее. Принятая модель ведения допроса предполагала провокацию типа: Польша раз и навсегда перестала существовать, и об этом знает каждый советский человек. Это вызывало естественные протесты. По свидетельству прошедших через эту процедуру пленных, всем инкриминировались «служба в буржуазной армии», участие в «мировой контрреволюции», направленной против Советского Союза, и «стремление к отрыву от Советского Союза Белоруссии и Украины». Более всего следователей интересовало отношение к СССР и к Германии. Антинемецкие настроения воспринимались как особо опасные, и почти каждого пленного они дотошно выспрашивали на эту тему, в свою очередь оставляя впечатление о ярко выраженной пронемецкой ориентации лагерной администрации. Ее концепция сводилась к следующей схеме: в развязывании войны виновата Англия, которая использовала Польшу для нападения на Германию. Эта концепция со всей неизбежностью входила в неразрешимое противоречие с освободительной установкой поляков и усиливала отторжение советской системы.

В свою очередь, поляки, как активные носители идеи сопротивления гитлеризму, подпадали под обвинение в антинемецкой пропаганде и подготовке борьбы против германского союзника вопреки взаимной договоренности, были несговорчивы, хлопотны и обременительны морально-психологически. Энергично разрушая новый миф об «освободительном походе» и обвиняя Советский Союз в реализации имперской политики, они возрождали и укрепляли в головах особистов стереотипы «панской Польши» и «белополяков» как явного и трудноодолимого препятствия в реализации сталинских планов. Это было неизбежным последствием сталинской деформации советской внешней политики, изображения Польши виновником войны, а Германии жертвой.

Почти сразу обитателям лагерей, как свидетельствует С. Свяневич, стало ясно, что спецлагерь сформирован для проведения следствия над каждым и «селекции их по степени пригодности для советского режима». Козельские наблюдения Свяневича полностью совпадают с выводами, сделанными в Старобельском лагере графом Ю. Чапским: селекция велась методом выделения носителей полезной информации из области разведки, политической или государственной деятельности, тех, кто имел нужную для СССР гражданскую или военную квалификацию, а также тех, кто энергично демонстрировал патриотизм и нежелание иметь дело с СССР, не говоря о сотрудничестве, а тем самым не оставлял для себя возможности быть использованным в планах НКВД.

Неизбежная констатация приоритета для СССР отношений с Германией и антипольского характера сговора двух диктаторов, осмысление потери уходящих в историю корней славянского братства, а для части интеллигенции — демократических традиций борьбы «за вашу и нашу свободу» в польско-советских отношениях, перспектив сотрудничества в антигитлеровской борьбе вели к драматическим предположениям о собственном будущем. Режим спецлагерей далеко не во всем соответствовал нормам международного права, международным правилам содержания военнопленных. Вопрос об освобождении и репатриации «спецконтингента», несмотря на окончание военных действий, не решался, а система допросов и репрессивных мер противоречила принятым в отношении военнопленных нормам. Было очевидно, что СССР, как констатировали пленные и о чем написал С. Свяневич, «не отличался особым уважением к человеческой личности и руководствовался в отношении пленных единственно своими собственными политическими целями...» Он полагал, что СССР не является членом IV Гаагской конвенции 1907 г. и поэтому не признает Положения и обычаи ведения сухопутной войны и Правила обращения с военнопленными, являющихся приложением к этой конвенции. А Уставом РККА сдача в плен рассматривалась как измена Родине и соответственно наказывалась вплоть до расстрела. Советский Красный Крест не принимал никакой помощи и средств для поддержки военнопленных. Вопреки международному праву и обычаям пленные попадали под действие советского законодательства, отсюда — масса злоупотреблений, жестокостей и беззаконий, которые ежедневно совершались в отношении содержавшихся за колючей проволокой представителей силовых структур, также считавшихся военнопленными, но не пользовавшихся даже теми урезанными правами, которые были предоставлены остальным.

Не допуская мысли о том, что превратности судьбы смогут привести их «к общему знаменателю» смирения и покорности, офицерский состав двух спецлагерей предпринимал настойчивые попытки опереться на нормы международного права и вести разговор с лагерной администрацией на его языке. Содержавшийся в Старобельском лагере бригадный генерал, руководитель обороны Львова во время германского наступления, Ф. Сикорский неоднократно обращался к советским руководителям, доказывая противоправность содержания участников обороны Львова в лагере. Командарму С.К. Тимошенко он напоминал, что город был сдан войскам Украинского фронта, несмотря на предложенные немцами в письменном виде выгодные условия капитуляции, поскольку поляки сочли предпочтительным иметь дело «с представителями государства, в котором, в противоречии к Германии, обязуют принципы справедливости по отношению к народам и отдельным лицам», что польские части исполнили приказ Верховного командования не считать Красную Армию воюющей стороной и свой солдатский долг борьбы с германским агрессором. Он просил соблюсти условия капитуляции, подписанной с участием представителей Тимошенко и согласованной генералом В. Лянгнером в Москве, и ускорить возвращение к местам жительства. Маршал Шапошников переговорил с Ворошиловым и сообщил в НКВД, что Ф. Сикорский для них интереса не представляет и с его просьбами можно не считаться. Генерал писал и Берии, и Молотову, его письма проходили через руки Чернышова, Серова, Мехлиса, постоянно возвращаясь на усмотрение Сопруненко, который ничего иного не придумал как предложить изолировать автора от других военнопленных.

В начале января 1940 г. военный юрист, член Главного военного суда польской армии полковник Э.Ю. Саский и группа полковников обратились к начальнику лагеря с просьбой выяснить позицию советского правительства в отношении статуса задержанных: являются ли они военнопленными, арестованными или интернированными. Они поднимали проблемы соблюдения прав военнопленных — права обращения к посольству того иностранного государства, которое взяло на себя защиту интересов польских граждан, возможности действовать через Красный Крест, опубликования списка пленных, освобождения отставников, офицеров запаса, которые не были призваны и не участвовали в войне, старых и больных и т.д.

Вопрос об уточнении своего правового положения ставили и пленные офицеры Козельского лагеря. Если бытовые вопросы решались на месте, то рассмотрения вопросов с правовой точки зрения не получалось. П.К. Сопруненко раздобыл текст Женевской конвенции, когда содержавшиеся в качестве военнопленных врачи поставили вопрос об освобождении в соответствии с ее положениями, но руководство НКВД дало ему разъяснение, которое он передал начальнику Старобельского лагеря: «Женевская конвенция врачей не является документом, которым вы должны руководствоваться в практической работе. Руководствуйтесь... директивами Управления по делам военнопленных». Судьба более чем 700 врачей должна была решаться одновременно с другими пленными на общих основаниях, поскольку они рассматривались как офицеры, а не как врачи. Между тем, подписываясь под международными конвенциями 1918 и 1932 гг., Советское государство официально признало, что персонал санитарных отрядов, транспортов и госпиталей не может рассматриваться в качестве пленных, но должен пользоваться покровительством даже противника и при первой возможности возвращаться на родину или отправляться в нейтральную страну.

Установка сталинского руководства изначально была иной: бригады следователей составляли на каждого пленника учетное дело, уточняли опросные листы, карточки общего и особого учета как на антисоветский элемент, особо обращая внимание на данные о родственниках и местах их проживания. Готовилось искоренение целого социального слоя с указанием на конкретные и быстрейшие сроки завершения следственных действий в январе 1940 г., начав с Осташковского лагеря.

В то время как администрация лагерей стремилась наладить в них более менее нормальную жизнь, проверяющие УПВ видели возможность избавить их от перегрузки, освободив, например, из Осташковского лагеря штатских лиц, «случайно попавших в число военнопленных» (запас полиции из рабочих и крестьян, ранее не служивших в полиции, рядовых пограничников, трудовую интеллигенцию, призванную на военную службу, студентов, сотрудников магистратов и т.п.). Берия по получении таких предложений не принял позитивного решения. Он был озабочен, судя по директивам от 31 декабря, интенсификацией оперативно-чекистских разработок и вербовки агентуры, выявлением внелагерных связей пленных как внутри СССР, так и за границей, «известных им агентов бывшей польской разведки...».

1 февраля Берии шифровкой было доложено, что следствие окончено и начата отправка 6.050 дел на Особое совещание.

Руководство УПВ 20 февраля выступило с предложением о разгрузке Козельского и Старобельского лагерей, считая целесообразным распустить по домам стариков, больных и инвалидов в количестве около 300 чел., офицеров запаса из присоединенных областей, на которых нет компрометирующего материала, — в мирное время агрономов, врачей, учителей, инженеров и техников, всего около 400—500 чел. Любопытно, что в УПВ полагали, что в результате проведенной селекции для рассмотрения на ОСО следовало бы выделить 400 дел на «контрреволюционный элемент» и провести следствие в НКВД Украины и Белоруссии, в случае невозможности сосредоточить их в Осташковском лагере, где и провести следствие. Однако ведомственная мысль продолжала работать в другом направлении. Еще 20 января в связи с «социальным заказом» председатель военной коллегии Верховного Суда СССР В.В. Ульрих и исполняющий обязанности Главного военного прокурора СССР Н.П. Афанасьев выдали распоряжение, устанавливающее подсудность дел военнопленных Военному трибуналу войск НКВД, поручающее «в полной мере» надзор за следствием военному прокурору войск НКВД, а следствие по этим делам — лагерной администрации. Тем самым устанавливалась еще более упрощенная ведомственная процедура репрессивных действий. Это стимулировало новое ускорение оборотов машины лагерного следствия, циркулирование пленных между лагерями, управлениями НКВД и тюрьмами.

Одновременно НКВД запланировал и реализовал очередную массовую акцию на инкорпорированных территориях.

Ломка социальной и национальной структур на инкорпорированных территориях, «зачистка» городского и сельского населения осуществлялись «единым умыслом» и непрерывно, операция за операцией, этап за этапом. За совершенно секретным, «особым» протоколом с решением Политбюро провести по предложению НКВД арест всех выявленных офицеров от 3 декабря 1939 г. уже 4 декабря последовало решение о депортации на лесоповал Северов, в распоряжение Наркомлеса, части сельского, в основном польского, населения — осадников. Это были демобилизованные после войны 1919—1920 гг. солдаты, получившие по земельной реформе за низкую плату землю на западно-украинских и западно-белорусских территориях. Им было разрешено иметь оружие, и они были опорой власти, почти не интегрируясь в окружающую среду, создавая почву для социально-этнических конфликтов, особенно в Украине. Нападки на осадников и требование их выселения появились уже в октябре на заседаниях Народных собраний. В Украине их инициировал Н.С. Хрущев, тогда член Политбюро ЦК ВКП(б) и первый секретарь ЦК КП(б)У. За кампанией против осадников как одним из кульминационных мероприятий экспорта революции на западных границах СССР внимательно следил Сталин, дважды, 9 и 25 декабря, дававший Берии указания по этому вопросу, претворившиеся в приказы от 19-го и 25-го.

Во исполнение решения Политбюро от 4 декабря на следующий же день, 5 декабря, было принято соответствующее постановление СНК СССР. Переселение проводилось согласно положению о спецпоселках и трудовом устройстве осадников. Инструкция о порядке переселения была утверждена Берией 29 декабря, то есть после обсуждения проблемы со Сталиным и одновременно с решением об ускорении рассмотрения следственных дел на военнопленных. Срок же окончания выселений был установлен на 15 февраля, когда форсировалось составление «контрольных справок» на пленных, предваряющее окончательное решение их судьбы.

Ссылка и принудительный труд были в СССР карой, предусмотренной Уголовным кодексом. К концу 30-х годов они применялись уже вне уголовного права и носили характер не только политических, классовых репрессий в отношении «социально опасных и нежелательных групп населения», но начали приобретать национальную окраску. Именно национальный оттенок приняло выселение осадников.

Достаточно устоявшиеся, длительные традиции межэтнического сосуществования, чувство общности истории и социального порядка, умение находить способы разрешения конфликтов в условиях совместного функционирования в рамках единого административно-хозяйственного организма были наработаны благодаря устоявшимся локальным связям и исторически обусловленному сожительству этнических групп. Межэтническая интеграция была особенно развита в Западной Белоруссии. На обеих территориях ситуация была осложнена классовыми антагонизмами в специфических условиях: угнетающая нация одновременно была носителем классового угнетения, классовая дифференциация накладывалась на подспудные конфликты, трактуемые в конфессиональных и этнических категориях. Существовала некая социокультурная дистанция между разными группами населения. Однако преобладали позитивные элементы отношений национальных меньшинств, поэтому понадобились весьма энергичные, политически подогреваемые, специально разжигаемые действия, направленные на обострение межнациональных отношений, на достижение большего дисбаланса в контактах нацменьшинств — усиливаемая реактивность населения, целенаправленная антагонизация, ускоряемая дезинтеграция и разрыв вековых связей. Искусственная унификация этнической структуры региона, проводимая жесткими, противозаконными и строго засекреченными методами, несла с собой множество трагедий для населения.

Акция, которая должна была проводиться по БССР и УССР одновременно, намечалась на 10 февраля. До этого момента соблюдалась строжайшая конспирация, под благовидным предлогом (инвентаризации хозяйств и т.п.) составлялся полный список осадников и членов их семей. Подлинные мотивы этого разглашать категорически запрещалось.

О списках, сроках, методах и т.д. сообщалось только первым секретарям обкомов. Руководители республиканского аппарата НКВД получали в помощь партийный и комсомольский актив и представителей местной администрации. В Западной Белоруссии, например, было создано 37 оперативных участков и 4.005 троек, подкрепленных из восточных районов представителями областных инстанций в количестве 2.289 чел., 6.718 красноармейцев и милиционеров, а из западных районов — 4.632 представителями руководства НКВД, милиции и ВКП(б), 15.225 рабочими. Их прибытие на места предписывалось обставить так, чтобы гарантировать полнейшую конспирацию и ничем не обнаружить планируемую акцию, а при проведении инструктажей «проявить особую бдительность», дабы не было проявлений сочувствия — для чего более чем 50 тыс. чел объявлялись «врагами народа» — и случаев бегства, в том числе женщин и детей.

Инструкция наркома Л. Цанавы детально прописывала сценарий задержания: приказать всем одеться, затем сообщить, что на основании решения правительства семья переводится в другую область (не указывая, куда), там получит необходимые средства и возможность работать и т.д. Разрешалось брать одежду, обувь, деньги, домашнюю утварь, месячный запас продовольствия — но не более 500 кг на семью. На сборы давался час-другой, а то и полчаса. Предписывалось действовать решительно, жестко, без шума.

Согласно отчету Л. Цанавы первому секретарю ЦК КП(б)Б П.К. Пономаренко, акция началась на рассвете 10 февраля и закончилась в то же день, охватив 50,7 тыс. чел. Но из-за лютого мороза (37—42°) и снежных заносов загрузка 32 эшелонов растянулась на четыре дня. Первыми жертвами стали дети и старики, умершие от переохлаждения уже в эти дни, другие — в ходе недель транспортировки в старых, необорудованных товарных вагонах с зияющими щелями, часто без воды и пищи.

Согласно отчету Цанавы, более трехсот участников проведения этой операции серьезно обморозили конечности. Секретарь Ошмянского райкома КП(б)Б Лебедь отметил и такой факт: конвоировавший осадников младший лейтенант снял меховой жилет, чтобы прикрыть детей, хотя сам отморозил руки. Едва ушли составы, новое указание предписывало «подчистить» остатки и выявить новые семьи для дальнейшей высылки. И это несмотря на то, что ретивые организаторы устроили «социалистическое соревнование» по «уничтожению классового врага»: на Волыни вместо списочных 1.118 семей вывезли 1.670, в Пинской области — вместо 1.045 — 1.702. В осадники записали и тех поляков, которые перекупили или просто арендовали землю, поэтому в числе депортированных оказалось много крестьян-бедняков. При попытках протестовать осадников арестовывали по обвинению в «антисоветской деятельности», и путь их дальше лежал в лагеря ГУЛАГа, а семьи выдворяли на Север, в Сибирь и т.д.

По признанию самого Берии, за 1940—1941 гг. в пути умерли 11 тыс. депортированных.

Кампания по выселению осадников и лесников вызвала значительную напряженность среди населения, начался забой скота, появились попытки скрыться. Политбюро ЦК КП(б)У 16 февраля решило организовать разъяснительную работу среди населения, провести собрания по селам, представляя осадников как «кулаков» и «злейших врагов трудового народа», А тем временем готовилась новая массовая депортация польского населения самых разнообразных социальных категорий — членов семей пленных, принадлежавших к разным слоям и классам, к различным политическим силам общества.

Молох массовых репрессий, жестокого террора под маркой борьбы с «буржуазно-националистическими» и «враждебными» элементами, нацеленных на разрушение прежних государственных структур, общественно-экономических и политических связей, не щадил никого.

Следующая инициатива по части «зачистки» инкорпорированных территорий исходила от Н.С. Хрущева, была поддержана Берией и приобрела форму рассмотренного и принятого на Политбюро 2 марта 1940 г. решения «Об охране госграницы в западных областях УССР и БССР». В нем были пункты о создании 800-метровой погранполосы и связанных с этим мероприятиях, об ее «оборудовании», в том числе отселении людей из населенных пунктов, расположенных в пределах той же территории. Материальный ущерб предписывалось компенсировать.

Однако это решение имело секретную подоплеку: предполагалась депортация 22—25 тыс. семей военнопленных. 10 апреля 1940 г. постановление СНК СССР, утверждая принципы проведения и конкретные технические мероприятия по транспортировке и трудоустройству этой категории репрессируемых, добавило к семьям узников лагерей военнопленных семьи «участников контрреволюционных повстанческих организаций» и лиц, содержавшихся в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии. В итоге Берия довел цифру «искореняемых» членов семей до 76—100 тыс., а самих семей — до 26 тыс. К этой группе приписали и более 2 тыс. молодых женщин как «проституток».

Вновь были созданы «тройки», в распоряжение которых передавались 3—5 оперативных работников и 15—20 рядовых бойцов из войск НКВД. Еще тщательнее соблюдая «государственную тайну», на рассвете 13 апреля стали «изыматься», доставляться к эшелонам и загружаться в вагоны женщины, дети и старики. Время на сборы было несколько увеличено, конвою рекомендовалось быть менее грубым. Взять с собой или реализовать выселяемые могли до 100 кг на человека. Попытки неподчинения, однако, карались по-прежнему весьма жестко — арестом по обвинению в «антисоветской работе» с передачей дел на ОСО.

Это был очередной акт «экспорта революции», репрессирования по национальному и социально-классовому признаку, ликвидации социального слоя и национальной группы с явными чертами коллективной, круговой ответственности. Как бы на «законных» основаниях «убиралась» значительная часть среднего класса, интеллигенции как носителя польского национального самосознания. На новом месте польское население расселялось, рассредоточивалось на обширных территориях Северного Казахстана, превращаясь в малозначимое, рассеянное, потерявшее социальные связи меньшинство. Его имущество экспроприировалось, передавалось местным властям.

Надо заметить, что в подписываемом К.Е. Ворошиловым как председателем Президиума Верховного Совета СССР в 1958 г. указе об амнистии оставшихся польских депортированных особо оговаривалось, что речь не идет о возврате им собственности или компенсации за нее. Ни советское, ни российское законодательство до сих пор этого не предусматривали.

Как административно высланные, «семьи» не обязаны были жить в спецпоселках под постоянным надзором НКВД, но возможности их передвижения были ограничены пределами выделенной для проживания области и волей местной администрации. Любая перемена места жительства и работы была возможна только с согласия областных управлений НКВД и с разрешения его местных органов. Местные власти нередко относились ко всей этой акции враждебно: она не сопровождалась письменными распоряжениями или приказами во исполнение директив ЦК ВКП(б) и СНК СССР ни ЦК компартии, ни СНК Казахстана. Заброшенные в необжитые или слабо обжитые холодные и голодные степи, часто без средств и необходимого имущества, переселенцы на новом, непривычном месте, в значительно более суровых условиях, к которым были совершенно не приспособлены, лишенные прежних источников существования, сами должны были обеспечить себя каким-либо жильем (хотя бы в загонах для скота или землянках), пропитанием и работой. Не только воспоминания тех из них, кто сумел выжить, но и документы НКВД рисуют весьма скорбную, нередко просто драматичную картину обустройства и жизни выселенных «семей», лишенных кормильцев и возможностей трудоустройства. В Павлоградской области, например, работой были обеспечены только 45% трудоспособных женщин, а в ряде мест было значительно хуже и добыть нормальное пропитание было практически невозможно. Не было эффективной медицинской помощи. Воспоминания жертв депортации полны трагических страниц, посвященных отчаянной борьбе за существование, за спасение детей от голода и ранней смертности, обеспечение им надежного укрытия.

От судьбы депортированных мало отличалась судьба беженцев, той их части из полумиллиона, уходившего на восток от гитлеровцев, которая оседала на торфоразработках и строительстве, а затем подпала под решение, запрещавшее в течение пяти лет проживать в 100-километровой погранзоне. Те же 58 тысяч, которые предпочли заявить о возвращении домой, были приравнены к осадникам и тем же принудительным методом отправлены на спецпоселение. Этот процесс, растянувшийся с конца июня до второй половины июля, на деле захватил 70 с лишним тыс. чел. По суммарным сводкам НКВД численность осадников и беженцев составляла 215.052 чел., «семей» и беженцев — 176 тыс. чел. Они размещались в 14 республиках, 20 краях и областях СССР — в 586 спецпоселках. По их национальному составу имеются следующие дифференцированные данные: среди осадников было 109.233 поляка, 11,7 тыс. украинцев, 10,8 тыс. белорусов, 1,8 тыс. прочих; из 78 тыс. беженцев было 64,5 тыс. евреев, 8,3 тыс. поляков, 1,7 тыс. украинцев, около 1,8 тыс. прочих. Более половины беженцев были переданы в ведение Наркомлеса — на лесоповал, лесосплав и т.п. в северные районы страны, остальные — на строительные объекты, на предприятия черной и цветной металлургии, на самые примитивные и тяжелые работы, к которым мало кто был приспособлен: по данным НКВД к трудовой интеллигенции из них относились 3.261 чел., был один академик, профессоров и научных работников — 17, инженеров — 310, врачей — 401, зубных врачей и техников — 162, агрономов — 122, преподавателей — 589, архитекторов — 12, экономистов — 28, адвокатов — 188 и т.д.

Их косили непосильный труд, эпидемии и голод, условия жизни в летних временных строениях, отсутствие зимней одежды и обуви, запасов хлеба, соли и мыла — все это констатировали проверяющие из НКВД, продавшие людей за немалые деньги Наркомлесу, Наркомату цветных металлов и другим ведомствам. Далеко не везде их обеспечивали работой, орудиями труда: в Горьковской области лишь на 48%, в Иркутской — на 47% и т.п. В спецпоселке Колос топор приходился на пять человек, в Подосиновском районе вместо 120 необходимых пил было только десять и ни одного заточника. В таких условиях заработать на пропитание было невозможно.

Опубликованные многочисленные воспоминания жертв этого экзодуса раскрывают акт за актом жестокие драмы многих тысяч семей, беспомощных и обреченных, не ждущих ни от кого помощи, лишенных возможности прибегнуть к законным средствам защиты своих интересов и собственной жизни, жизни своих детей, поскольку по отношению к ним грубо попирались основные права человека и гражданина даже в таком виде, как они были записаны в Конституции СССР. Карательные мероприятия в рамках «экспорта революции» в инкорпорированные земли выливались в нарушение основного права человека — права на жизнь, в умышленное создание несовместимых с жизнью условий, то есть экоцид, представляя собой преступления против человечности. В них просматриваются и черты геноцида, сознательного и целенаправленного истребления тоталитарным режимом одного из народов — польского народа, польского национального меньшинства, доля представителей которого среди репрессированных была куда более значительной, чем их доля в общей численности населения присоединенных областей. Сталинское руководство, в отличие от нацистского, не декларировало расовых теорий, но масштабы проводимых репрессий, условия депортации, транспортировки, содержания и эксплуатации сосланных, их принуждение всей мощью режима и силой обмана к подчинению и лишению законных жизненных шансов, сознательное уничтожение целых социальных слоев и национальных групп являлись одним из преступлений сталинского тоталитаризма, которое не случайно столь тщательно и последовательно скрывалось. Судьбы различных категорий населения зависели от прихоти вождя. Сталинская внешняя политика была многовекторной и не лишенной определенных противоречий. В начале 40-х годов во внутренней военной доктрине происходили изменения. Так, 26 февраля 1940 г. была издана директива по военно-морскому флоту, в которой противниками в будущей войне были названы Германия, Италия, Венгрия и Финляндия. Правительству Сикорского было сообщено, что в СССР существует намерение сформировать польский легион (дивизию). Антигерманская направленность такой задумки была очевидна, а настроения офицерского корпуса, сосредоточенного в спецлагерях, ей вполне соответствовали. Другое дело, в какой степени после сентября 1939 г. и полугодичного содержания в концентрационных лагерях можно было рассчитывать на их лояльность. Сталин начал искать решение этой головоломки.

Точной даты передачи в Лондон соответствующей информации не сообщают ни министр иностранных дел Польши, ни посол в Лондоне Э. Рачиньский, который записал в дневнике, что одновременно через посредника — представителя ТАСС в Лондоне, сына ближайшего сотрудника М.М. Литвинова Э. Ротштейна было передано весьма близкому к Сикорскому журналисту С. Литауэру, что СССР — за восстановление независимой Польши в этнографических границах на востоке и Сикорский является тем лицом, с которым советское руководство готово начать принципиальные переговоры. Это могло быть как благожелательным жестом оппозиционной группы Литвинова, так и проявлением двойной игры Сталина, у которого появились новые внешнеполитические варианты. Возможно было и сочетание того и другого.

В то время в сталинском руководстве существовали разные представления о будущем пленных. Если верить свидетельству С. Берии (Гегечкори), его отец Л. Берия якобы не был сторонником расстрела узников спецлагерей, не без основания (информацией он располагал в большом количестве) видя в польских офицерах антигитлеровский потенциал: «Так или иначе мы войдем в Польшу и очевидно, что польская армия в будущей войне должна оказаться на нашей стороне». С. Берия помнил, что в этом отношении противником его отца выступил идеолог массовых репрессий А.А. Жданов, заявивший к тому же, что готов взять на себя руководство НКВД. В московском издании книги «Мой отец — Лаврентий Берия» достаточно ответственный автор, в годы войны связанный с разведкой, а затем виднейший ученый в области космической техники, утверждает, что «первый серьезный конфликт между отцом, с одной стороны, Сталиным и Политбюро, с другой стороны, произошел уже в сороковом, когда решалась судьба тысяч польских офицеров, расстрелянных впоследствии в Катыни». В этом издании, в отличии от санкт-петербургского, утверждается, что оппонентом Берии в этом деле был Молотов. С. Берия склонен преувеличивать меру и значение разногласий по этому вопросу, утверждая, что в тот момент его отец едва не лишился за строптивость своей должности, но якобы даже это не заставило отца подписать смертный приговор полякам. Его спекулятивные попытки в чем-то оправдать Лаврентия Павловича базируются всего лишь на том, что фамилия Берии была вычеркнута из списка исполнителей зловещего приговора — но в документе-представлении, подписанном им самим! Л. Берия сам запустил в действие механизм исполнения преступного приговора.

Б.В. Соколов готов принять соображение Берии об использовании польских офицеров в грядущей войне против фашистской Германии, но дальнейшие его рассуждения о перипетиях вокруг постановления ЦК ВКП(б) от 5 марта 1940 г. уже неубедительны. Так, принимая точку зрения сына Берии об отказе отца от участия в репрессировании поляков, он высказывает предположение, что представление (за подписью главы НКВД) было составлено не им и задним числом, уже после заседания Политбюро. Далее сомневается: не мог же Берия предложить себя в состав «тройки», чтобы потом самого себя и вычеркнуть из нее (разве что он ставил свою подпись с условием, что его имя тут же будет вычеркнуто из числа тех, от лица которых будут осуществляться смертные приговоры). Все нагромождение аргументов имеет коренную ложную посылку: фамилия Берии заменена рукой Сталина! Оно рушится как карточный домик. Все хитроумные попытки оправдать Л. Берию совершенно бесполезны. Видимо, Л. Берия капитулировал под давлением и занялся на рубеже февраля—марта 1940 г. окончательными контрольными проверками состава спецлагерей и данных об их родственниках, а также подготовкой для сталинской верхушки проекта постановления с констатирующей и постановляющей частью. Далее этот процесс развивался в русле решения вопросов высшей степени секретности и в соответствии с устоявшейся процедурой, когда вначале узким руководством давалась санкция на порядок рассмотрения и меру наказания, а затем только вопросы соответствующе оформлялись. Все держал в своих руках и всем дирижировал Сталин. Он первым получил и завизировал с резолюцией «за» подготовленный Берией проект с оставленным для проставления точной даты принятия решения местом: «[...] марта 1940 г.» Санкцию на содержавшийся в нем приговор к высшей мере наказания 25.700 узников трех спецлагерей, а также тюрем Западной Белоруссии и Западной Украины — «без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения», то есть фактически без суда и следствия, в неправовом порядке, — письменно поддержали Ворошилов, Молотов, Микоян, а также по телефонному опросу — Калинин и Каганович. Жданов к этой акции привлечен не был.

Обычно при массовых осуждениях НКВД СССР посылал в ЦК ВКП(б) детальные списки, по которым немедленно приводились в исполнение решение особых «троек». Эта практика, свидетельствующая о причастности Сталина и других членов Политбюро ЦК ВКП(б) к массовым репрессиям и осужденная пленумом ЦК КПСС от 22—29 июня 1957 г., должна была быть применена 5 марта 1940 г. по отношению к почти 26 тыс. польских пленных и узников тюрем, с той спецификой, что списки осуждаемых не предъявлялись, а сама процедура репрессий становилась внутриведомственным делом НКВД рабочего уровня. Поручение получал не Берия, а его непосредственные подчиненные. Только и всего.

По устоявшейся процедуре постанавляющая часть решения была обозначена и выделена абзацем, превратившись в оформлявшийся в выписках текст с номером протокола и вопроса, с подписью секретаря ЦК. Для организации исполнения узкая группа ответственных сотрудников НКВД получила и в обязательном порядке сдала такие выписки. Установлено, что их было не менее 41-й, поскольку известна выписка именно под таким номером. Однако все, что творилось вокруг этого решения, было глубоко засекречено и долгое время составляло строжайшую государственную тайну. Через два дня после решения Политбюро замнаркома внутренних дел Б.З. Кобулов провел совещание высшего руководства центрального аппарата НКВД СССР. Его участников, по свидетельству П.К. Сопруненко, ознакомили с решением Политбюро. 14 марта у Кобулова были руководители областных управлений НКВД (УНКВД), их заместители и некоторые другие лица, которым непосредственно надлежало осуществить «разгрузку» лагерей. Кобулов без обиняков сообщил о директиве высшего руководства страны расстрелять несколько тысяч поляков, захваченных в ходе «освободительного похода». В качестве докладчика выступал Сопруненко.

Срочно стала отлаживаться «техника» реализации решения. Руководители УНКВД отбывали на места и вновь возвращались в Москву. «Конвейер» был запущен: 25 марта из Харькова пришло сообщение, что «все готово»: до начала расстрелов приступили к рытью могил, к лагерям подали тюремные вагоны, к местам расстрелов прибыли команды «комендантов» — палачей, расстрельщиков. В очередной раз были проверены списки, составлены списки-заключения, списки-предписания на отправку, завизированные в Москве.

В системе НКВД были приняты все меры, чтобы никакие сведения о происходящем в спецлагерях Козельска, Старобельска и Осташкова не просочились за лагерные стены. Усилили охрану, запретили увольнять сотрудников, регламентировали их доступ на территорию лагерей. Пленным было запрещено покидать пределы лагеря, их нельзя было даже вывозить на допросы. 16 марта была запрещена переписка с родными, а их письма не передавались адресатам. Всякая связь с миром была оборвана. Запрашиваемые в Москву сведения о пленных нельзя было размножить, запрещалось вносить на типографски отпечатанные схемы и бланки. Заказанные в Старобельске формуляры было приказано немедленно уничтожить.

Замнаркома Кобулов не разрешал сообщать о зловещих приготовлениях даже первым секретарям обкомов ВКП(б). «...Не должно быть, — инструктировал он подчиненных, — ни одного живого свидетеля». Прокуроры также не были нужны. Эта далеко выходящая за рамки даже советского законодательства, кодексов РСФСР, а не только международного права, конвенций о законах войны, однозначно преступная акция массового расстрела без суда и следствия, без предъявления обвинений граждан ряда иностранных государств, проводимая не путем единичных расстрелов в тюрьмах УНКВД и не на далеких окраинах, была чревата новым мощным резонансом протестов против сталинских репрессий, могла негативно отозваться за рубежами страны. Наиболее заинтересованными сторонами, следившими за сталинскими начинаниями, были польское и гитлеровское правительства. Вряд ли в тот момент Сталин опасался реакции Гитлера. Скорее наоборот, истребление польского офицерства соответствовало секретным договоренностям 28 сентября 1939 г. Более того, есть свидетельства в пользу взаимодействия в этой области. Например, немцы исполняли приказ направить в Москву списки с адресами семей офицеров, постоянно проживавших на захваченной Германией территории, что могло быть исполнением соглашения с Германией. С другой стороны, документально подтверждено, что она передавала советской стороне адреса семей польских генералов, находившихся в плену в СССР. Это сотрудничество не ограничивалось истреблением кадров польской армии. Развернувшаяся в апреле 1940 г. «разгрузка» советских спецлагерей, уничтожившая значительную часть польской интеллигенции, и гитлеровская «Акция А-Б» — погром польской интеллигенции на инкорпорированных Германией территориях — проходили одновременно. Единый замысел был слишком очевиден, чтобы имелись основания усомниться в существовании определенной договоренности и согласовании действий.

Опаснее казалась информация об антигитлеровских настроениях и намерениях содержавшихся в лагерях военнопленных, которая при помощи шифров выходила во внешний мир. Специально занимавшийся выяснением настроений в Старобельском лагере замначальника Главного экономического управления НКВД капитан госбезопасности Безруков сообщал руководству 27 марта 1940 г., что, хотя в среде пленных преобладают внешне спокойные проявления, агентура сигнализирует: поляки верят в победу союзников, в то, что «Германия будет поделена и Польша восстановлена», что «кроты» (польское подполье) «работают успешно», «Антон и Франек (Англия и Франция) молотят хорошо, Поля (Польша) скоро поправится», что «доктор Секора (Сикорский) определил, что мать (Польша) скоро выздоровеет». Видимо, стремление избежать немецких упреков в нелояльности было очень сильным.

Были и другие мотивы, которые стимулировали, ускорили принятие решения о расстреле пленных вопреки защищающему их международному праву, — потребность в помещениях для пленных финской кампании, «отходов» социальной ломки в прибалтийских республиках, материальная обременительность содержания, проблематичность использования узников спецлагерей. Не последнюю, а может быть, и одну из ведущих ролей играло желание истребления непригодного для воплощения сталинских планов человеческого материала по отработанной репрессивным режимом схеме, бездумно используя методы, которые следует квалифицировать как преступления против человечности.

Когда Сопруненко сообщил Берии, что к 20 мая все содержавшиеся в трех спецлагерях пленные вывезены, следы большинства из них, казалось, навсегда затерялись. Лишь 395 чел. встретились с сослуживцами в Грязовецком лагере. По приказу Берии от 22 марта большинство заключенных из тюрем, также приговоренных к расстрелу, были сконцентрированы в тюрьмах Минска, Киева, Харькова, Херсона и казнены.

Так внезапно исчезли 21.857 узников трех спецлагерей и тюрем. Была уничтожена корреспонденция. Прекратилась переписка. Стало невозможно получить сколько-нибудь вразумительную информацию об исчезнувших безвозвратно. Таков был логический финал трагедии ликвидации Польского государства и его армии, запланированной и реализованной в ходе четвертого раздела Польши. Судя по всему, делалось все возможное и невозможное, чтобы проблему 22 тысяч закрыть окончательно, превратить в совершенное убийство, тщательно спрятать все концы в воду. Однако катынское злодеяние, как вскоре будет названо это преступление по первому открытому из массовых захоронений, было столь масштабным и задевало судьбы стольких людей из числа оставшихся в живых, что это оказалось невозможным. Правда, его раскрытие должно было идти более пяти десятилетий методом обстоятельной, тщательной расчистки и составления элементов мозаики, из которых только в 90-е годы удалось сложить достаточно полную картину происшедшего, контуры которого постепенно прорисовывались сквозь кровь и слезы нескольких поколений.

Собственно, выяснение обстоятельств массовых расстрелов польских военнопленных и узников тюрем сразу приобрело характер движения по многим линиям, чего ни сталинское руководство, ни НКВД не смогли предугадать и чему они не могли эффективно противодействовать.

Остались живые свидетели транспортировки к месту казни приговоренных к смерти, в том числе профессор С. Свяневич, который проделал вместе с ними часть пути, будучи направлен на Лубянку. Хотя были расстреляны многие свидетели разных стадий трагедии — расстрелов и эксгумации, выжили палачи (некоторые не выдержали жуткого груза вины и покончили жизнь самоубийством), открытые могилы видели местные жители, некоторые из них знали о технике расстрелов. В последний момент Кобулов помиловал в Осташкове брата кинорежиссера Михаила Ромма.

Арестованный член польского подполья З. Козлиньский, которого в Катынский лес случайно, в рамках следственного эксперимента, привел сотрудник НКВД и который оказался на краю заполненного окровавленными трупами рва, сумел скрыться и первым сообщил о страшной находке в Варшаву. Его сын продолжил расследование и постарался передать информацию в Лондон. Одна из жертв расстрела, раненый выбрался ночью из-под горы трупов в катынском рву, нашел помощь и укрытие у местных жителей, а потом давал показания в комиссии Конгресса США (Р.Дж. Мэддена).

По свежим следам многое было замечено в Харькове, где от железнодорожников нельзя было скрыть выгрузку тысяч поляков на окраинной платформе. 25 апреля одна из групп польских узников узнала, что «ваших» дальше везут на машинах, а в харьковской тюрьме полякам сокамерники показали в окно, где «ваших» расстреливали. А накануне войны в Дергачах несведущий командир устроил учения по окапыванию в близлежащем лесочке. Примчавшийся представитель органов немедленно прекратил учения и конфисковал лопаты, но в подразделении нашелся смышленый и знающий польский язык боец... Когда советские войска отступали из Харькова, комендант НКВД лично взорвал помещение, в котором производились расстрелы. Ни он, ни руководство в Москве не могли предположить, что вскоре немецкие гаубицы разворотят польские могилы, а местные мальчишки будут собирать диковинные знаки отличия.

Нет уверенности относительно объема знаний руководства гитлеровской Германии об уничтожении польских военнопленных из трех спецлагерей органами НКВД и полной ясности в отношении контактов органов двух стран, включая их руководство (информация весьма туманна).

По дипломатической линии возникала проблема освобождения военнопленных немецкого происхождения. В феврале—марте 1940 г. германское посольство вело поиски военных и гражданских лиц (беженцев). 23 августа замнаркому иностранных дел В.Г. Деканозову был передан меморандум с просьбой об освобождении «находящихся в советском плену этнических немцев». Направлялись ноты, списки. Советские организации долго молчали. Только с октября НКИД стал отвечать германскому посольству, что 1200 выявленных и несколько сот еще не распознанных лиц — это «не этнические немцы», что «неизвестно место их нахождения» и т.п. Таким образом, была отработана система отписок, которые с 1941 г. стали получать польские представители в Москве и Куйбышеве. Из запрошенных немцев-военнослужащих только 90 чел. прибыли «в Германию или генерал-губернаторство». Война все списала.

Точно известно, что уже к концу 1940 г. польское подполье и правительство в эмиграции располагали достаточно обоснованными фактами об офицерских лагерях и событиях в Катынском лесу, собирали данные о взаимодействии НКВД и гестапо.

Расстрелы польских военнопленных, офицеров и работников государственного аппарата, других категорий репрессированного польского населения — апогей сталинской политики геноцида и экоцида в отношении иностранцев — отяготили урегулирование советско-польских отношений в 1941—1942 гг., предопределили развитие и характер взаимоотношений сталинского руководства и польского правительства в эмиграции.

Примечания

1. Органы государственной безопасности СССР в Великой Отечественной войне: Сборник документов (далее — Органы государственной безопасности). Т. I. Накануне. Книга первая (ноябрь 1938 г. — декабрь 1940 г.). М., 1995. С. XI, 52-54, 60-62 и др.

2. Коминтерн и Вторая мировая война. Ч. I. До 22 июня 1941 г. М., 1994. С. 11.

3. Известия. 1 ноября 1939 г.

4. Документы внешней политики. 1939 год (далее — ДВП). Т. XXII. Кн. 2. М., 1992. С. 19-20.

5. Восточная Европа между Гитлером и Сталиным. 1939—1941. М, 1999. С. 191—193; Пронин А.А. Советско-германские соглашения 1939 г.: Истоки и последствия. Екатеринбург, 1998. С. 108—111.

6. Подробно см.: Попов В. Война с народом: этапы государственного террора в России // Независимая газета. 27 апреля 2000 г. С. 8; Филиппов С.Г. Деятельность органов ВКП(б) в западных областях Украины и Белоруссии в 1939—1941 гг. // Исторические сборники «Мемориала». Вып. 1. Репрессии против поляков и польских граждан. М., 1997.

7. Катынь: Пленники необъявленной войны. М., 1997. С. 59—63.

8. Органы государственной безопасности. С. II.

9. Там же. С. 79—81; Польща та Україна у тридцятих-сорокових роках XX століття. Невідомі документи з архівів спеціальних служб: Польське підпілля 1939—1941. Т. I. Львів—Коломия—Стрий—Золочів. Варшава— Київ. 1998. С 11.

10. Żaroń P. Agresja Związku Radzieckiego na Polskę 17 września 1939 г.: Los jeńców polskich. Toruń, 1998. S. 109.

11. Свяневич Ст. В тени Катыни. Лондон, 1989. С. 88.

12. Jaczyński St. Obozy jenieckie NKWD na Białorusi (17 września — 15 listopada 1939 r.) // Społeczeństwo białoruskie, litewskie i polskie na ziemiach pólnocno-wschodnich II Rzeczypospolitej w latach 1939—1941. W-wa, 1995. S. 96.

13. Гриф секретности снят. Потери вооруженных сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах: Статистическое исследование. М., 1993. С. 86; РГВА. Ф. 40443. Оп. 1. Д. 175.

14. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 15.

15. Документы, копии которых были переданы Президентом СССР М.С. Горбачевым Президенту Республики Польша В. Ярузельскому 13 апреля 1990 года // Катынская драма: Козельск, Старобельск, Осташков: судьба интернированных польских военнослужащих. М., 1991.

16. См.: Deportacje i przemieszczenia ludności polskiej w głąb ZSRR. Przegląd piśmiennictwa. W-wa, 1989; Karpus Z. Straty ludności na Ukrainie Zachodniej w latach 1939—1941 // Polska — Ukraina: trudne pytania. T. 5. Materiały V Międzynarodowego seminarium historycznego «Stosunki polsko-ukraińskie w latach II wojny światowej». Łuck, 27—29 kwietnia 1999. W-wa, 1999; Гурьянов А.Э. Обзор советских репрессивных кампаний против поляков и польских граждан // Поляки и русские: взаимопонимание и взаимонепонимание. М., 2000. С. 199—207.

17. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 78.

18. Chackiewicz A. Aresztowania i deportacje społeczeństwa zachodnich obwodów Białorusi (1939—1941) // Społeczeństwo białoruskie. S. 120.

19. См.: Indeks represjonowanych. T. VI: Aresztowani w rejonie Lwowa i Drohobycza. W-wa, 1998; Polska—Ukraina: Trudne pytania. T. 5.

20. Исторические сборники «Мемориала». С. 88.

21. Żaroń P. Op. cit. S. 174, 176.

22. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 145 и др.

23. Там же. С. 141-142.

24. ДВП. Т. XXII. Кн. 2. С. 135.

25. Есть округленные данные — 43 тыс. (Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 209) и уточненные в сторону увеличения — 44,5 тыс. (Dębski S. «Niech swoich Żydów Niemcy trzymają u siebie» (Żydzi w stosunkach sowiecko-niemieckich IX 1939—III 1940) // Arcana. 1994, № 4. S. 56, 61, № 28. S. 61). См. также: Żaroń P. Op. cit. S. 157—161.

26. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 75—76.

27. Там же. С. 89, 123.

28. Там же. С. 82; Żaroń P. Op. cit. S. 78, 81.

29. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 114—118.

30. Там же. С. 118-119.

31. Там же. С. 129.

32. Там же. С. 135-136.

33. Там же. С. 137.

34. Там же. С. 214, 353.

35. Там же. С. 129.

36. Studia z dziejów okupacji sowieckiej (1939—1941). W-wa, 1994. S. 66.

37. Chackiewicz A. Op. cit. S. 136.

38. Żaroń P. Op. cit. S. 136, 138; Органы государственной безопасности. С. 168.

39. Żaroń P. Op. cit. S. 139.

40. Герлинг-Грудзинский Г. Иной мир: советские записки. М., 1991. С. 13— 14.

41. Kochanowicz Т. W Komi i gdzie indziej. Wspomnienia z pobytu w ZSRR (1939-1942). W-wa, 1989. S. 19.

42. Ibid. S. ЗО; Герлинг-Грудзинский Г. Указ. соч. С. 30.

43. Коминтерн и Вторая мировая война. С. 398—400.

44. См.: Герлинг-Грудзинский Г. Указ. соч. С. 34—35, 46, 63, 73, 146—147.

45. Там же. С. 23—24.

46. Там же. С. 64, 73, 173, 175. См. также: Петрус К. Узники коммунизма. М., 1996. С. 160-161.

47. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 329—330.

48. «Военнопленные ознакомились с методами социалистического строительства» / Публ. Н. Сидорова // Источник. 1999. № 1. С. 83.

49. Там же. С. 84, 85.

50. Главная военная прокуратура (далее — ГВП). Д. 159. Т. 3/39. Л. 167; Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 210.

51. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 271.

52. Там же. С. 231. 271.

53. Там же. С. 412.

54. Там же. С. 162.

55. ГВП. Д. 159. Т. 3/39. Л. 167; Polska—Ukraina. Т. 5. S. 148.

56. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 351—352.

57. Там же. С. 274.

58. Парсаданова B.C. К истории Катынского дела // Новая и новейшая история. 1990. № 3. С. 22.

59. Żaroń P. Op. cit. S. 264-265.

60. Свяневич Ст. Указ. соч. С. 100.

61. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 206.

62. Там же. С. 202-203, 205-206.

63. Там же. С. 205.

64. Там же. С. 239, 240, 243.

65. Известия. 1 ноября 1939.

66. Польща та Україна. С. 145.

67. Tomaszewski J. Rzeczpospolita wielu narodów. W-wa, 1985. S. 116.

68. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 286, 287, 288.

69. Там же. С. 288.

70. Там же. С. 214.

71. Żaroń P. Op. cit. S. 269, 270.

72. Свяневич Ст. Указ. соч. С. 104.

73. Czapski J. Wspomnienia starobielskie: w 50 rocznicę Katynia. Wrocław, 1990. S. 22.

74. Свяневич С. Указ. соч. С. 377, 378.

75. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 155—156.

76. Там же. С. 297-299, 334, 426.

77. Там же. С. 167, 178, 189.

78. Там же. С. 253, 254, 259.

79. Там же. С. 275, 277.

80. Там же. С. 237.

81. Chackiewicz A. Op. cit. S. 121—124.

82. Ibid. S. 130.

83. Российский государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Ф. 17. Оп. 22. Д. 3021. Л. 33; Gizejowska M.Deportacje obywateli polskicz z ziem północnowschodnich II Rzeczypospolitej w latach 1939—1941 // Studia okupacji sowieckiej (1939—1941). W-wa, 1998. S. 92.

84. РГАСПИ. Ф. 17. On. 22. Д. 3024. Л. 157.

85. Там же.

86. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 375—378.

87. Там же. С. 526, 542-543.

88. Z dziejów okupacji sowieckiej (1939—1941) // Obywatele polscy na kresach polńocno-wschodnich II Rzeczypospolitej pod okupacją sowiecką w latach 1939-1941. W-wa, 1998. S. 96.

89. Максимова Л.А. Условия жизни спецпереселенцев-поляков в Коми АССР в 40-е годы // Польская ссылка в России XIX—XX веков: региональные центры. Казань. 1998. С. 246—251. См. также: Там же. С. 268— 271.

90. Государственный архив Российской Федерации (далее — ГА РФ). Ф. 9479. Оп. 1. Д. 61. Л. 48; Архив внешней политики Российской Федерации (АВП РФ). Ф. 122. Оп. 25. Д. 3. П. 73. Л. 95. См. также: Народное хозяйство СССР 1922—1972. М., 1972; Семиряга М.И. Тайны сталинской дипломатии. М., 1992.

91. Centralny katalog relacji i wspomnień z lat 1939—1945. Т. I—III. Wroclaw— W-wa—Kraków—Gdańsk. 1970, 1974, 1976; Kołpak E. Piętnaście lat tułaczki: 1940—1955, Mielżyńska J. Syberyjskie notatki. Kraków, 1990; Niezgoda-Górska W. Dosyć nam Sybiru, dosyć Kazachstanu. Wrocław, 1994; Woronowicz W. Przypadki XX wieku: 20 lat na Wyspach Sołowieckich i Kołymie 1935—1955. W-wa, 1994; Iwanicki E. Wróg towarzysza Stalina. Wspomnienia z Kazachstanu. 1940—1946. Łódź. 1990 i inne.

92. Кузнецов H. Крутые повороты. М., 1995. С. 209.

93. Raczyński E. W sojuszniczym Londynie. Dziennik ambasadora. 1939—1945. L. 1960. S. 70 i nast.

94. Берия С. Мой отец — Лаврентий Берия. М., 1994. С. 52, 58 и др.; Соколов Б. Истребленные маршалы. Смоленск. 2000. С. 420—421.

95. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 389.

96. Katyn: Dokumenty zbrodni. Т. 2. Zagłada. Marzec-czerwiec 1940. W-wa, 1998. S. 446.

97. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 343.

98. ГВП. Д. 159. Т. 3/39. Л. 109-110.

99. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 597.

100. См.: Armia Krajowa w dokumentach. Т. 1. Londyn, 1970. S. XVII, 11.

101. Katyn: Dokumenty zbrodni. T. 2. S. 76.

102. Siedlecki J. Losy Polaków w ZSSR. 1939-1987. L, 1987. S. 163-164.

103. Armia Krajowa w dokumentach. T. I. S. 195, 251, 252, 283 i in.

 

Трудный путь к возрождению Польского государства и его армии

Поскольку угроза крупномасштабной войны оставалась неизменной, не столько польский вопрос, который Сталин считал на тот момент решенным, сколько воссоздание и использование польской армии были вполне актуальными проблемами.

Поляки надеялись на помощь союзников в воссоздании государства и армии во Франции, что сталинское руководство отнюдь не устраивало. Об этом свидетельствуют слова, сказанные на совещании писателей еще 10 ноября 1939 г. начальником Управления политической пропаганды Красной Армии Л.З. Мехлисом: «Выпускать их <польских офицеров> нельзя, иначе это будут кадры легионов, формируемых на Западе. Поляки могут развернуть во Франции до 100 тысяч...». Чтобы этого не случилось и не возникли проблемы для «дружественной Германии» и с нею, обитатели спецлагерей почти полностью были уничтожены, «перебежчики» получали сроки и обновляли «кадры» ГУЛАГа.

Пока польское правительство об этом ничего определенного не знало, постоянно возвращаясь только к осмыслению сталинской политики в отношении Польши как неспровоцированной агрессии, к оценке наличия или отсутствия состояния войны с СССР.

16 апреля 1940 г. на заседании польского совещательного органа высшего уровня — Рады Народовой во французском Анжере по этому вопросу шла весьма оживленная и длительная дискуссия. Экспозе представил министр иностранных дел А. Залеский, который констатировал, что Польша если не де-юре, то де-факто находится в состоянии войны с Россией и что все польское общество оценило агрессию СССР как очередной раздел Польши и поставило знак равенства между 1 и 17 сентября. Замминистра З. Гралиньский в ответ на вопросы пояснил, что дело решает не формальное объявление войны: «Во всех наших заявлениях мы стоим на позициях, что состояние войны между Польшей и СССР существует», хотя приходится учитывать, что Великобритания и Франция находятся в состоянии нейтралитета с ним.

Большинство участников дискуссии настаивали на констатации состояния войны с обоими соседями, разделившими страну. Наиболее осторожную, взвешенную линию, с оглядкой на позицию союзников, которые не скрывали, что стремятся урегулировать отношения со Сталиным во имя антигитлеровского фронта и против СССР помогать Польше не будут, занимал премьер-министр генерал В. Сикорский.

Нельзя не отметить, что польские политики в эмиграции формулировали свои оценки в отношении сталинской внешней политики, не имея никакого представления о том, что в разгаре была массовая экстерминация узников трех спецлагерей и в тот самый день, 16 апреля, по наряду из Осташковского лагеря на расстрел было отправлено 346 чел., из Козельского лагеря в тех же целях поступило 439 чел., а в Старобельском лагере были получены списки на отправку 406 чел., отправлено — 260 чел. Польское руководство не знало, что желающие вступить в польскую армию на Западе получали за это сроки как за враждебную, антисоветскую деятельность.

Сталин ожидал, что, начав 10 мая наступление на западном фронте, Германия завязнет на французской линии Мажино, а это создаст принципиально новую ситуацию — в тот момент оперативного плана войны выработано не было. Однако события пошли неожиданным как для Сталина, так и для польского народа и правительства образом.

22 июня 1940 г. пал Париж. «В это невозможно было поверить, но и для самых простых людей, таких, что и в глаза не видели Францию, падение Парижа означало гибель последней надежды, поражение более окончательное, чем капитуляция Варшавы», — записал в воспоминаниях Г. Герлинг-Грудзиньский.

С поражением Франции перед польским правительством в эмиграции остро встал вопрос формирования политического курса, который обеспечивал бы будущее страны. Все достигнутое погибло, оно лишалось и армии. Армия же должна была обеспечить участие Польши в войне и ее соответствующее место в послевоенном мире. Она была единственной реальной силой, на которую могло опереться правительство и его премьер-министр генерал В. Сикорский.

У. Черчилль сделал все, чтобы в момент капитуляции Франции переправить польское правительство и остатки его военных сил — около 23 тыс. человек — на Британские острова. Создать из них полноценные линейные части было трудно. Пополнение можно было получить из США, Канады, а также СССР, где проживали или находились миллионы поляков. Из Америки в польскую армию прибыло всего около тысячи человек, из Великобритании и ее колоний удалось получить еще пару тысяч, в чем немалую роль сыграло негативное отношение к воссозданию Польши руководства Коминтерна, основывавшегося на политической линии Сталина. Оставалось надеяться на Советский Союз, располагавший не только огромной польской диаспорой, но и практически почти готовой армией — плененными польскими военнослужащими.

К модификации позиции Сикорского и налаживанию отношений с СССР толкал и Черчилль, искавший союзников перед лицом укреплявшей свои позиции гитлеровской Германией. Напряженность в советско-английских отношениях ослабела. Черчилль написал личное послание Сталину, а тот, в свою очередь, принимал прибывшего в Москву английского посла С. Криппса. Его появление в Москве весьма не понравилось Гитлеру, но, признавая статус нейтралитета СССР в войне, Германия вынуждена была согласиться, что у нее нет оснований для выражения протеста. Сталин же заявил послу его величества, что «у нас нет блока с Германией на предмет войны против Англии. У нас есть только пакт о ненападении». Договор о «дружбе» Сталин «забыл», а Молотов 7 августа заявил, что у СССР есть желание возобновить переговоры с Великобританией.

Польское правительство объективно попадало в систему этих отношений. Сразу после прибытия в Британию Сикорский нанес визит Черчиллю, представив ряд положений, которые были изложены в меморандумах от 3 и 19 июня 1940 г. Проект последнего меморандума и его окончательный текст известны. Воссоздание армии было поставлено во главу угла, стало основополагающим. В проекте заявлялось о намерении отказаться от проведения недружественной в отношении СССР политики. Сикорский соглашался на сотрудничество в создании на его территории польской армии для борьбы с Германией как общим врагом, на проход советских войск через оккупированную Германией часть Польши, на определенные территориальные изменения.

Под давлением посла Польши в Лондоне Э. Рачиньского меморандум был существенно переработан. Правительство заявляло, что «считает разгром Германии главной целью войны и не имеет намерения создавать трудности, которые могли бы осложнить переговоры между Великобританией и СССР. Правительство исполнено решимости не жалеть усилий ввиду трагического положения польского населения, пребывающего на территории, подвергшейся советской оккупации. Оно полагает, что, как только позволят условия, можно будет использовать ценные элементы из числа офицеров и имеющего соответствующую подготовку резерва, находящегося на этой территории, как и за ее пределами, с тем, чтобы создать с согласия советских властей польскую армию численностью примерно 300.000 человек, которую можно было бы использовать в войне против Германии».

Даже столь урезанный меморандум, ограничивающийся двумя идеями относительно восстановления отношений с СССР, вызвал сопротивление санационных кругов. Правые силы польской эмиграции во главе с генералом К. Соснковским вынудили Сикорского отозвать его. Но идея создания польской армии в СССР, инспирированная представителем ТАСС в Великобритании Э. Ротштейном, не умерла. Сын ближайшего сотрудника М.М. Литвинова, Ротштейн, стал посредником и на советско-польских переговорах в июне—июле 1941 г.

Июньский меморандум 1940 г. вызвал правительственный кризис. Не без давления английского правительства президент В. Рачкевич отозвал декрет об отставке Сикорского. Сикорский же все чаще напоминал, что он еще в 1935, 1938 и 1939 гг. говорил, что невозможно победить Германию без союза СССР и Запада.

На позицию Сикорского повлиял и президент Чехословакии Э. Бенеш — в ходе переговоров о польско-чехословацкой конфедерации. Возможность этого объединения Бенеш видел при условии опоры на Советский Союз и Запад. Как следовало из его переписки с поляками, Сикорский в принципе соглашался на союз с СССР, но считал, что на него можно пойти, имея сильные козыри. Бенеш советовал ради налаживания советско-польских отношений восстанавливать Польшу только в этнических границах, чтобы избежать в будущем возможных осложнений. Он получал в ходе переговоров консультации у советского посла И.М. Майского и информировал его о ходе переговоров.

После подписания 5 августа 1940 г. польско-английского военного соглашения, в ноябре того же года были оформлены первые польско-чехословацкие документы. Везде так или иначе фигурировал вопрос об армии. Источником рекрутов могли быть только проживавшие и оказавшиеся в СССР поляки. Попытки привлечь поляков из США и Канады провалились. Это обстоятельство подтверждало необходимость поддержания в той или иной форме советско-польских отношений. Отдавала себе в этом отчет и британская сторона. Поэтому в команде прибывшего в середине 1940 г. в Москву нового посла Великобритании С. Криппса появился представлявший польские интересы дипломат, в обязанности которого входило изучение возможности осуществления этого проекта.

Руководствуясь мыслью об использовании профессиональных навыков имевшихся в его распоряжении пленных поляков и чехов, Сталин осенью 1940 г. поручил Берии проработать вопрос о создании в СССР в составе Красной Армии соответствующих воинских частей. Вновь была проведена очередная, более тщательная фильтрация на основе ознакомления с учетными и следственными делами, а также личных бесед.

2 ноября Сталину были представлены статистические выкладки: из находившихся в обследованных лагерях НКВД 18.297 чел. почти 12 тыс. были жителями земель, отошедших к Германии, офицеры составляли около 5 тыс. чел., рядовые в основном были заняты на строительстве шоссейной и железной дорог. Из числа офицеров была отобрана группа из трех генералов, полковника и восьми подполковников, шести майоров и капитанов, шести поручиков и подпоручиков, в сумме — 24 чел., которые произвели «впечатление толковых, знающих военное дело, правильно политически мыслящих и искренних людей». На этот раз к числу их достоинств было отнесено то, что все они крайне враждебно относились к немцам, видели перспективу близкого военного противостояния СССР и Германии и выражали желание участвовать в нем на стороне Советского Союза.

Часть из них, выражая надежду на воссоздание Польского государства, видела его будущее в руках СССР, другая — Великобритании. Весьма показательно, что в это время руководство НКВД уже не смущало ни стремление пленных бороться за восстановление Польши, ни возможная роль в этом Великобритании, не говоря о концепции участия в такой акции СССР.

Некие расхождения возникали по вопросу верности присяге: большинство считало себя связанными обязательствами перед правительством Сикорского, часть хотела бы иметь с его стороны соответствующие санкции, а младшие офицеры довольствовались подчинением любому польскому генералу. Прозондировав позиции генералов Янушайтиса, Боруты-Спеховича и Пшедецкого, Берия пришел к выводу о возможности их использования, но основную работу по организации дивизии, переговорам в конспиративной форме в лагерях и отбору кадрового состава предлагал поручить группе полковников и подполковников, персональные данные на которых он представлял Сталину в виде справок. Вербовка рядового состава и младших командиров в лагерях выпадала на долю органов НКВД. Организация и подготовка дивизии должна была проводиться Генштабом РККА, с непременным участием Особого отделения НКВД для «внутреннего освещения личного состава дивизии».

Решив вопрос о характере дивизии (танковая, моторизованная, стрелковая), следовало разместить подобранный состав в одном из совхозов на юго-востоке СССР.

Делу был дан ход. Руководителем был утвержден подполковник З. Берлинг. При обговаривании состава с неизбежностью встал вопрос об обеспечении дивизии офицерским корпусом: во время беседы с Берией и Меркуловым прозвучала знаменитая загадочная фраза, не получившая расшифровки: в отношении польских пленных была совершена большая ошибка...

Довольно быстро обнаружился ряд трудностей: советские руководители опасались огласки и не хотели раздражать Германию; члены группы не могли придти к единому мнению относительно соблюдения присяги, а получение согласия Сикорского после июньского кризиса было маловероятно; кураторы из НКВД пытались преодолеть препятствия силовыми приемами. Одни пленные были отправлены в Малаховку, другие в тюрьму Бутырок, третьи — в лагеря. Очередная попытка завершилась неудачей. На время.

Мировая пресса и подпольная печать в Польше все громче говорили о возможности германо-советского столкновения. Спорили лишь о сроках начала войны. Проблема обсуждалась и на заседаниях польского правительства. 6 мая генерал Соснковский информировал его членов о том, что данные разведки говорят о германских приготовлениях в Польше. Но сам Соснковский не верил в скорую войну. Такого же мнения придерживался и Сикорский. Прибывший в июне 1941 г. в Лондон из Москвы С. Криппс придерживался иных взглядов и убедил Сикорского в неизбежности нападения Германии на СССР в ближайшие дни.

К тому моменту ситуация изменилась настолько, что 4 июня Политбюро приняло решение утвердить постановление СНК СССР (по представлению НКО) о создании в составе Красной Армии стрелковой дивизии, «укомплектованной личным составом польской национальности и знающим польский язык», для чего приказывалось переукомплектовать к 1 июля 238 дивизию Средне-Азиатского военного округа — со штатом в 10.298 чел. и использованием знающих язык из числа служащих в Красной Армии.

Правда, это отнюдь не означало изменения курса в отношении населения присоединенных земель, отказа от политики классовых и национальных чисток, принятой на всех уровнях власти в 1940 г. Приведем один из многочисленных примеров. Состоявшийся 13— 17 мая 1940 г. XV съезд КП(б)У традиционно счел политическую линию партии правильной, а практическую работу удовлетворительной. Н.С. Хрущев и «товарищи с мест», осуществлявшие депортации и репрессии в отношении местного населения, осыпали угрозами «врагов трудового народа» и утверждали, что борьба с «враждебными элементами» стоит и будет стоять остро.

Соответствующий духу съезда характер был придан четвертой, предвоенной депортации 19—20 июня 1941 г. Антагонизация ситуации, аресты, расстрелы, высылки и депортации не притормозили, но усилили противодействие общества. Пошел бурный процесс возникновения подпольных организаций под лозунгом воссоздания Польского государства. Состоящие не только из поляков, но и белорусов, русских, евреев, украинцев, литовцев, они во всех присоединенных областях собирали оружие, слушали радиоприемники, разбрасывали листовки. В отчете НКВД БССР от 27 июля 1940 г. на имя Пономаренко приводились данные лишь о 109 раскрытых и ликвидированных организациях с 3.231 участниками молодого возраста и самого пестрого социального состава: 1.164 крестьянина, 439 учащихся, 401 чиновник, 279 помещиков и осадников, 244 офицера и т.д. Кроме того, только за принадлежность к политическим партиям были арестованы 5.584 чел. Аресты, сопровождавшиеся расстрелами и направлением в ГУЛАГ, продолжались до 20 июня 1941 г. По подсчетам минского профессора А. Хацкевича, только в Западной Белоруссии, не считая военнопленных, было репрессировано более 125 тыс., по украинским данным — всего 480 тыс. чел.

В ночь с 19 на 20 июня 1941 г., за два дня до начала Великой Отечественной войны, была проведена очередная одновременная секретная операция во всех областях присоединенных территорий: были арестованы и помещены в тюрьмы представители различных партий и организаций, чиновники польского аппарата управления разного уровня, «паразитический элемент» — представители имущих классов — и выселены различные категории населения, в том числе члены семей (семьи) арестованных, расстрелянных, подследственных руководителей и деятелей «повстанческих» организаций, членов подпольных организаций, репрессированных чиновников и офицеров польской армии, жандармов, полицейских и др. Из 40 тыс. 22,5 тыс. приходилось на Западную Белоруссию («с направления главного удара»). Таким образом, на этот раз аресты с последующим осуждением по ст. 58 за политические и государственные преступления прямо совпадали с депортированием семей как органической составной частью репрессий в направлении искоренения имущих слоев и классов, а также политически активной части общества.

На этот раз депортируемые еще более приравнивались к осужденным, получая статус ссыльнопоселенцев на 20 лет с периодической явкой в органы НКВД. Они вывозились в Новосибирскую область, Краснодарский и Семипалатинский края, в Казахстан и на Колыму. Часть из них не была довезена до места назначения, потому что их застала в пути амнистия 12 августа 1941 г., которая многим спасла жизнь.

Проводимые в 1939 г. — первой половине 1941 гг. античеловечные и противозаконные акции в западных областях Украины и Белоруссии Президент Украины Л. Кучма и Президент РП А. Квасьневский осудили как «плановые массовые репрессии против польских граждан» (в первую очередь), как недопустимое применение к польскому населению принципа «коллективной ответственности», подписав в мае 1997 г. совместную декларацию «К согласию и единству» в духе полной открытости и преодоления недомолвок и лжи об общей истории.

Политики 1940-х гг. не имели и доли уже известной ныне информации о многовекторном развитии событий, о «совершенно секретных» сценариях и тайных, скрытых от народов массовых убийствах и зачистках.

Сикорский 19 июня 1941 г. информировал правительство, что, по мнению Криппса, грядущая война сразу упростит польско-советские отношения, территориальные проблемы и другие вопросы и что заключение союза двух стран назрело. Поляки могли бы в силу географического фактора и своей воли к борьбе в значительно большей мере помочь России в войне с Германией, чем Англия, но Польша в будущей германо-советской войне сохранит нейтралитет. Германия же для Польши была и всегда останется врагом номер один.

В тот же день он написал Рачкевичу, что последствия немецкой кампании против России трудно определить, но, очевидно, они будут гигантскими и явятся поворотным пунктом в войне. Мнение Сикорского на этот раз совпало со взглядами Соснковского, который считал, что польско-советское сотрудничество против Германии возможно и даже желательно при условии признания границы на 1 сентября 1939 г., гарантии соглашения со стороны Англии и США, а также немедленного урегулирования положения польского населения в СССР. Соснковский видел возможность создания польской армии в СССР, но исключал действия поляков в тылу немецких войск, опасаясь больших потерь.

Вечером 22 июня 1941 г. Черчилль заявил о германской агрессии против СССР, о всемерной поддержке его страной борьбы советского народа против начавшегося германского нашествия. О Польше и разграничительной линии, установленной согласно пакту Риббентропа—Молотова, ничего не было сказано, что вызвало немедленный протест польского министра иностранных дел А. Залеского, хотя было очевидно, что Великобритания считает СССР более важным союзником, чем Польшу.

Английские эксперты и сотрудники Форин Оффис высокого ранга (У. Стронг и др.) уже давно возвратились к идее линии Керзона как основы будущей советско-польской границы. В октябре 1940 г. С. Криппс представил советскому правительству меморандум, содержавший заявление его правительства о готовности признать де-факто суверенитет СССР над новыми областями, республиками «и теми частями бывшего Польского государства, которые находятся под советским контролем». Форин Оффис имел замечание только к слову «бывшего».

Разделившие Польшу державы оказались в состоянии войны друг с другом. Это открывало реальные перспективы воссоздания Польского государства. В речи по радио 23 июня 1941 г. Сикорский предложил советскому правительству сотрудничество, выразив надежду, что Россия признает несуществующим пакт с Германией 1939 г. и можно будет вернуться на почву Рижского договора. Он призывал освободить заключенных в лагеря военнопленных и депортированных соотечественников, чему придавал очень важное значение. Информируя правительство об изменениях, которые он внес по настоянию английской стороны в текст своего выступления, Сикорский сообщил, что возвращающийся в Москву британский посол займется выяснением «ситуации между Польшей и Советами».

В эти же дни Сикорский имел беседу с министром труда Э. Бевином, будущим министром иностранных дел. По записи Бевина, Сикорский видел возможность изменения отношений с СССР при соблюдении следующих непременных условий: восстановления дипломатических отношений; освобождения пленных и депортированных; признания их польскими гражданами и права польского правительства на опеку над ними; создания в СССР польской армии. Не отзывая требование правительства о возврате к довоенным польским границам, Сикорский признавал возможность того, что они могут явиться предметом обсуждения, поисков компромиссного решения их послевоенной линии при условии компенсации за счет Германии.

Правительство СССР сообщило, что оно не возражает против заключения советско-польского соглашения о совместной борьбе против гитлеровской Германии по образцу советско-английского соглашения, что оно — за воссоздание независимого польского государства, включающего некоторые недавно отошедшие к СССР города и области, причем вопрос о характере внутреннего устройства Польши оно считает делом самих поляков. В общей форме выдвигался принцип национальной консолидации польского народа в границах этнической Польши. Было заявлено, якобы «в СССР нет и не было триста тысяч военнопленных поляков, а имеется всего двадцать тысяч военнопленных». Советский Союз предлагал конкретную помощь в создании польских вооруженных сил на его территории, исходя, как надо было понимать, из названной цифры.

Переговоры происходили с 5 по 30 июля 1941 г. в Лондоне при посредничестве Э. — Р. Идена, а в Москве — в ходе бесед Молотова с Криппсом. По коренному вопросу о воссоздании Польского государства было достигнуто полное взаимопонимание. Трудности вызывал вопрос о его границах. Сикорский стремился найти пути к компромиссу. И.М. Майский делал упор на том, что тогда являлось главным, — на заключении военного соглашения и достижении взаимодействия в борьбе против германского фашизма. В качестве компромиссного выхода он предложил рассмотрение вопроса о границах отложить на будущее. Сикорский был согласен на восстановление дипломатических отношений, готов был с оговорками отложить обсуждение проблемы границ.

Выступая за создание армии, польский премьер воспротивился подчинению ее какому-либо создаваемому в СССР национальному комитету, что предлагало сталинское руководство. Польские формирования, подчеркивал он, могут подчиняться только правительству в эмиграции и представлять собой самостоятельную единицу. В оперативном отношении армия будет находиться в распоряжении командования Красной Армии, то есть должна формироваться на условиях, аналогичных тем, которые существовали для польских частей в Англии. Если советское правительство почему-либо считает нежелательным участие польской армии в борьбе против гитлеровцев на своей территории, то Сикорский просил обеспечить ей возможность эвакуироваться на Ближний Восток или в Англию. Сам Сикорский полагал желательным выступление польской армии вместе с советскими войсками против Германии именно на советско-германском фронте. При достижении единства мнений по указанным вопросам он согласен был заключить с советским правительством договор о совместной борьбе против германской агрессии.

Советская сторона ориентировала поляков на то, чтобы пока оставить в стороне вопрос о границах будущего Польского государства, полностью приняла польские постулаты о создании армии и сняла предложение о национальном комитете для ее формирования.

Несмотря на давление сторонников «твердой» линии в вопросе о границах, Сикорский настаивал на заключении соглашения, аргументируя свою точку зрения на заседаниях правительства и совещаниях с представителями партий возможностью решить первоочередные задачи — создания армии и помощи польским гражданам, находившимся в СССР. На заседаниях правительства он мотивировал свое решение международными интересами Польши, тем, что отказ привел бы к подрыву англо-польского союза. Сикорский опасался также, что при срыве переговоров создание армии перейдет в другие руки. Давление Великобритании и более трезвый взгляд центролевой части правительства помогли преодолеть очередной кризис и сопротивление санационных элементов, которые практически покинули его состав.

30 июля 1941 г. соглашение было подписано. Первый его пункт содержал констатацию отказа СССР от договоров с Германией. Он гласил: «Правительство СССР признает советско-германские договоры 1939 г. касательно территориальных перемен в Польше утратившими силу. Польское правительство заявляет, что Польша не связана никаким соглашением с какой-либо третьей стороной, направленным против Советского Союза». Во втором пункте говорилось о восстановлении дипломатических отношений и немедленном обмене послами. Третья статья гласила: «Оба правительства взаимно обязуются оказывать друг другу всякого рода помощь и поддержку в настоящей войне против гитлеровской Германии». Она конкретизировалась в статье четвертой согласием правительства СССР создать на советской территории польскую армию. Детали формирования, «организации командования и применения этой силы» предполагалось оформить военным соглашением. Пятый пункт говорил о том, что соглашение вступает в силу немедленно, без ратификации.

Во исполнение приложенного протокола Президиум Верховного Совета СССР 12 августа принял указ об амнистии польских граждан. Они формально освобождались из тюрем, исправительно-трудовых лагерей, лагерей для военнопленных, спецпоселков и с мест ссылки и высылки. Юридически на многих из них вообще не могло распространяться понятие «амнистия» — прощение лиц, совершивших преступление. О многих категориях вообще нельзя было говорить, будто бы им вчинили дело, находилось ли оно на стадии следствия и еще не было передано в суд, что они совершили правонарушение, осуждены или еще нет. Нет оснований утверждать, что государство признало их преступниками, хотя не оформило этого как положено. Точнее, это делали по идеологически-классовым, неправовым мотивам органы насилия, репрессируя людей, которые не совершали уголовные преступления и не были юридически признаны преступниками. Тем самым ни в какой степени нельзя говорить об адекватности меры наказания и о прощении, то есть амнистии. Для военных защита отечества никогда не была преступна.

Теперь им разрешалось то, чего они были незаконно лишены: они освобождались из мест заключения, лагерей, ссылки, высылки, спецпоселков и получали право свободно проживать на территории СССР, кроме мест с ограничениями, в том числе погранрайонов (откуда были «изъяты» многие из них). На этот раз освобождаемым, в первую очередь женщинам с детьми, советские и партийные органы были обязаны предоставлять работу и жилье, а по договоренности Наркоминдела с польским правительством им и их семьям за счет последнего оказывалась материальная помощь. Порядок «освобождения и направления» устанавливался НКВД. Были определены порядок и пункты формирования частей общей численностью 36 тыс. чел. в Сталинградской, Чкаловской и Саратовской областях и Башкирской АССР.

Польский кабинет в новом составе принял официальную программу деятельности — «Идейно-политическую декларацию». «Главной целью национального единства, — говорилось в ней, — является освобождение Польши и установление после войны демократического строя». Политические задачи определялись следующим образом: «Путем активнейшего участия в войне и в мирных конференциях обеспечить непосредственный и широкий доступ к морю, а также границы, дающие гарантию прочной безопасности Польской Республики». Далее заявлялось, что, «не предрешая будущего политического и экономического устройства государства, правительство не допустит установления правления личности, клик, а также правления различных олигархических групп, к какому бы классу населения они ни принадлежали».

Переход к конкретным мерам по выполнению указа об амнистии и постановлений СНК СССР и ЦК ВКП(б) об освобождении польских граждан из тюрем, исправительно-трудовых лагерей, лагерей для военнопленных, спецпоселков и мест ссылки и высылки вызвал первые проблемы. Подлежали освобождению все оставшиеся в живых военнопленные и интернированные, лица, осужденные на разные сроки тюрьмы и ИТЛ, а также находящиеся под следствием, числившиеся за органами НКВД, судами и прокуратурой. Вольными от надзора НКВД становились осадники, лесники, члены семей репрессированных.

Однако советское правительство стремилось встать на точку зрения определения гражданства по национальному признаку. Польскими гражданами среди жителей Западных Украины и Белоруссии оно хотело признавать только поляков по национальности. Эта позиция была сформулирована в ноте НКИД от 1 декабря 1941 г., которая не была принята польской стороной, продолжавшей считать своими гражданами всех депортированных.

В рубриках учета НКВД после июля 1941 г. вместо старых появилась новая — «бывшие польские граждане». Таких к 1 августа 1941 г. насчитали 389.382 чел., в том числе в тюрьмах, лагерях и местах ссылки находилось 120.962 чел., спецпереселенцев было 243.106 чел., пленных — 25.314 чел. Эти данные отличались от сообщенных 14 октября А.Я. Вышинским польскому послу С. Коту: первая и вторая категории исчислялись соответственно в 71.481 и 291.137 чел., общее число составляло 387.932 чел. Количество военнопленных оставалось неизменным. Это были те, кого перевозили по трудовым лагерям, и 395 «оставшихся» от трех лагерей, а также те, кого после присоединения республик Прибалтики интернировали. Офицерский состав в основном заключили в лагеря (Козельск-3 снова стал лагерем для офицеров и рядовых). На переломе августа и сентября они были сосредоточены главным образом, как говорилось, в Суздальском и Грязовецком (офицерский состав) лагерях. Пополнить ряды призываемых могло и подросшее поколение сосланных и спецпереселенцев. Недаром Берия планировал в начале 1941 г. формировать польскую дивизию в Казахстане.

Всем сосланным, высланным и находившимся в спецпоселках объявлялось, что от них более не требуется обязательная регистрация в органах НКВД. Им выдавались удостоверения, которые надлежало заменить на польские паспорта. Если было желание выехать из СССР, предписывалось снабжать их билетами и выдавать на дорогу суточные. Однако уже 26 августа НКВД поставил этому преграду, отменив выдачу билетов и денег. Выдача денег и билетов формально сохранялась только для едущих в польскую армию мужчин 16—50 лет, но на практике она осуществлялась далеко не всегда.

14 октября польской стороне было сообщено, что на 1 октября всего было амнистировано 345.511 чел., не получили свободу 42.421 чел. (или расчет велся от 387 тыс.). Причиной задержки освобождения было стремление руководителей предприятий и лагерей подольше использовать или вообще не отпустить почти даровую рабочую силу, а причинами затягивания его реализации — фактическая невозможность получить билеты, суточные, выехать из отдаленных мест в осеннюю и зимнюю пору.

Вопрос об амнистии был связан и с политическими проблемами. НКИД пытался представить дело так, что признание польскими гражданами поляков «свидетельствует о доброй воле и уступчивости советского правительства» и не распространяется на лиц других национальностей, «поскольку вопрос о границах между СССР и Польшей не решен и подлежит рассмотрению в будущем». Польское посольство не признало ноты НКИД юридически состоятельной.

Произвол с определением гражданства привел к тому, что то освобождались из лагерей и тюрем, то вновь лишались свободы украинцы, белорусы и евреи, до 1939 г. бывшие гражданами Польши. Стремление хозяйственных руководителей и НКВД задержать рабочую силу, вызванная этим напряженность и постоянные требования польского посольства влекли за собой новые разъяснения и «уточнения». На практике всевластные представители, местной администрации ставили под сомнение национальность депортированных и беженцев, отказывали под предлогом «единственного кормильца» и т.д.

НКИД и НКВД пришлось как-то реагировать и на запросы посольства относительно лиц, к которым была применена высшая мера наказания, прежде всего из контингента военнопленных лагерей в Козельске, Старобельске, Осташкове, а также тюрем. По предложению Вышинского к январю 1942 г. представитель НКИД занял следующую позицию: «В настоящее время нецелесообразно сообщать посольству о действительном положении вещей этого рода, и, учитывая, что все осужденные находились в свое время на территории, оккупированной немцами, считаю, что посольству следует отвечать, что значительная часть осужденных осталась на этой территории и судьба их нам неизвестна. О частных [запросах] — что умерли от тех или иных болезней, часть же не разыскана». О евреях, украинцах и белорусах предписывалось давать «обычный ответ»: они-де не польские граждане — или просто тянуть с ответом.

Личная свобода, наконец-то предоставленная депортированным, не обязательно влекла за собой улучшение их положения. Для многих оно просто ухудшилось: не было материальных возможностей покинуть Север, а НКВД снял с себя всякие, даже самые мизерные, обязательства и заботы об их пропитании и снабжении в голодную зиму 1941/1942 гг. Попытка посольства способствовать решению проблемы депортированных путем организованного переселения их на территорию бывшей республики немцев Поволжья, население которой было изгнано в Казахстан и Сибирь, не увенчалась успехом. Вышинский 2 ноября 1941 г. заявил посольству, «что советское правительство в настоящее время не считает возможным в связи с транспортными затруднениями и нуждами военного времени проведение переселения польских граждан из одних районов Союза в другие». Отдельным лицам разрешалось переезжать в выделенные для этого районы Казахской ССР. Польское население, однако, предпринимая в поисках спасения самые отчаянные шаги, хлынуло к местам дислокации армии Андерса — сначала в Поволжье, а затем в Узбекистан. Правда, многие оказались не в состоянии сняться с мест.

Амнистия, по уверениям НКВД, принесла свободу 389 тыс. польских граждан, не освобождено было 341 чел. Эти данные далеки от точности. По сведениям НКВД на май 1941 г. в спецпоселках оставалось еще 2240 осадников и беженцев, в иной сводке указывалось, что не было освобождено 195 военнопленных.

Советские власти по указанию Молотова приняли меры к прекращению переселений. Из застрявших в пути эшелонов людей расселили в тех местах, где они в этот момент оказались. В 1944 г. было установлено, что на севере европейской части России осталось не менее 23 тыс. чел. В результате многие поляки, юридически получив свободу перемещения, остались в местах принудительного поселения или оказались не там, куда рассчитывали попасть.

Медлительность в деле выполнения указа об освобождении депортированных и связанные с ней национальные вопросы породили трудности в наборе кадров в армию.

Формирование армии началось в соответствии с советско-польским военным соглашением от 14 августа 1941 г., которое предусматривало создание в кратчайшие сроки на территории СССР польской армии, предназначенной «для совместной с войсками СССР и иных союзных держав борьбы против Германии». Образцом документа послужило польско-французское военное соглашение от января 1940 г., практической основой — опыт создания польских частей во Франции и Великобритании. Соглашение оговаривало национальный суверенитет формируемых соединений как составной части вооруженных сил суверенной Польши, единство их структуры вне зависимости от того, в Англии или СССР находились части, идентичность обмундирования, званий, знаков отличия. Предусматривались польская юрисдикция и возвращение армии после войны в Польшу. Армию надлежало создавать в призывном и добровольческом порядке из находившихся в СССР польских граждан.

Польская армия на время совместных действий в оперативном отношении должна была подчиняться Верховному командованию СССР, в делах же личного состава и организации — польскому командованию. Выход польских частей на фронт оговаривал пункт седьмой соглашения: «Польские армейские части будут двинуты на фронт по достижении полной боевой готовности. Они будут выступать, как правило, соединениями не менее дивизии и будут использованы в соответствии с оперативными планами Верховного командования СССР». Советская сторона стремилась обеспечить суверенность прав Верховного командования СССР в боевом использовании польской армии.

Генерал Сикорский назначил командующим армией генерала Владислава Андерса, выпускника Пажеского корпуса, офицера царской, затем германской и, наконец, польской армии, а начальником штаба — полковника Леопольда Окулицкого, хотя тот признался Андерсу, что давал согласие на сотрудничество с НКВД.

Было решено, что первоначальная численность армии составит 30 тыс. чел. и она будет формироваться по штатам Красной Армии в Саратовской и Оренбургской (Чкаловской) областях. При полках и дивизиях назначались офицеры связи от Красной Армии и органов НКВД. В польской армии находились также офицеры связи от США и Великобритании.

По договоренности обеспечение армии и ее вооружение брали на себя СССР и западные союзники. Организация и содержание финансировались правительством СССР.

Источников пополнения армии было три. Наиболее многочисленным оказались депортированные, обеспечившие почти две трети кадров. Прибывавшие в армию, они были истощены, для начала их надо было откормить, обмундировать и обучить.

1 октября 1941 г., когда Берия сообщал Сталину и Молотову о прибытии из «мест отдаленных» к пунктам формирования польских частей толп оборванных и изможденных, пребывающих на грани голодной смерти польских добровольцев, он прямо и достаточно объективно констатировал, что они «не имеют никаких средств к существованию, плохо одеты и находятся в антисанитарном состоянии, в связи с чем среди них имеют место простудные, цынготные и желудочно-кишечные заболевания». Он докладывал, что НКВД ограничивает масштабное освобождение польских граждан, предупреждая массовое неорганизованное их переселение и стараясь задержать и трудоустроить их на местах, по маршрутам их следования огромной протяженности, а из режимных городов, объявленных на военном положении местностей и спецпоселков северных районов рекомендует временно перемещать в Узбекистан. Туда же следовало направлять и тех, кто зачислен в польскую армию «сверх штатной положенности сформированных польских частей» — общим количеством в 100 тыс. чел., за счет польского правительства, предоставив ему заем.

Кадрами для армии, уже профессионально подготовленными, могли стать поляки, призванные в Красную Армию из западных областей, тем более, что в соответствии с протоколом заседания советско-польской комиссии по формированию польской армии в СССР командование РККА согласилось на передачу этих красноармейцев. Вышинский встал на эту же точку зрения и предложил Молотову не задерживать поляков, если они изъявят желание вступить в польскую армию. Молотов же наложил иную резолюцию: «Отказать, так как ими дана присяга». Правда, после визита Сикорского в Москву и усиленных настояний Андерса некоторое количество из них все же было передано польской армии. Дело было в том, что им предстояло стать опорой не польской, а советской армии и власти в присоединенных землях. Инструкторами по овладению техникой и оружием стали советские специалисты.

Важнейшим источником профессионально обученных кадров и костяком армии должны были стать, как надеялось польское командование, офицеры и солдаты польской армии, плененные в 1939 г.

Смешанные комиссии начали работу по набору личного состава в Грязовецком, Южском, Суздальском и Старобельском лагерях. На 25 октября было принято и зачислено в польскую армию 41,5 тыс. чел. — установленные лимиты были значительно превышены. Однако среди них оказалось всего 1.859 офицеров.

Посетивший лагеря генерал Андерс лично убедился, что офицеров недостает катастрофически. Начались лихорадочные поиски и выяснение причин этого непонятного явления. Андерс запросил у советской стороны публиковавшиеся до 1939 г. списки офицерского состава польской армии, а комиссии под началом избежавшего расстрела узника Старобельского лагеря Ю. Чапского было поручено подготовить списки, восстановив состав пленных офицеров по лагерям. Все уцелевшие пленные были опрошены относительно их соседей по нарам. Составленные и сведенные воедино списки были сверены с опубликованным перечнем и сопоставлены с наличием пленных в немецких офлагах. Первый список на три с лишним тысячи был готов к декабрю 1941 г., а к марту следующего года уже составили список восьми с лишним тысяч офицеров, находившихся в 1939 г. в Советском Союзе, но не появившихся в расположении армии. Первый список был передан 3 декабря Сикорским Сталину лично с настоятельной просьбой выяснить, почему эти офицеры не освобождены. Польское правительство имело информацию о расстрелах в Катыни, но не знало подлинных размеров трагедии и ее возможных последствий.

Нехватку командных кадров командование польской армии стремилось компенсировать присылкой костяка офицерского состава из Англии и обучением младших офицеров собственными силами. Численность офицерского корпуса к марту 1942 г. была доведена до 3 тыс. чел.

Советская сторона приняла свои меры для обеспечения контроля над польской армией. В нее была направлена группа подполковника З. Берлинга, в 1940—1941 гг. разрабатывавшая планы создания польской дивизии в СССР. Берлинг стал начальником штаба одной из дивизий. Через Исполком Коминтерна было проведено решение о направлении в части под видом рекрутов представителей ИККИ. Инструкция предписывала им служить примером дисциплины и отличной боевой подготовки, вести борьбу за «антифашистский дух частей», агитировать за совместную борьбу против нацистских оккупантов, за демократическую Польшу. Однако этим задачи агентов Коминтерна, соответствующие духу советско-польского соглашения, не ограничивались. По свидетельству Л. Касмана, тогда одного из руководителей по кадрам в Коминтерне, они должны были вести активную пропаганду в пользу СССР, разъяснять его политику и, в частности, давать советскую трактовку событий сентября 1939 г. Перед ними ставились и прямые задачи: выслеживать «антисоветские элементы» в армии, выявлять, разоблачать и при возможности уничтожать «диверсантов».

Прошедшие через горнило лагерей и ад поселков люди критически воспринимали «официальную» действительность, отторгали идеологическую обработку. Поэтому вскоре через ИККИ стали передаваться в НКИД и Сталину отчеты об «антисоветской и анти семитской работе в армии», о ее враждебной настроенности, ненадежности.

Средством регулирования состава армии и насаждения советского влияния было право представителей РККА и НКВД в смешанных комиссиях отводить новобранцев «по особым соображениям». Для контроля над армией этого оказалось недостаточно. Прошедший выучку в «стране ГУЛАГа» личный состав, особенно офицерский корпус, сделался польской армией, готовой положить жизнь за воссоздание свободного и независимого государства.

Узлом противоречий и трудностей оказались проблемы вооружения для польской армии. Это были труднейшие для советского народа месяцы. СССР терял территории, миллионы людей, технику, оружие. Его не хватало для обеспечения воюющих частей. Советское правительство заявило 8 сентября польскому послу С. Коту, что берет на себя вооружение одной польской дивизии (в которой был Берлинг). Вооружение для нее стало поступать со второй половины сентября. Для второй дивизии было рекомендовано в соответствии с соглашением затребовать вооружение от США и Англии, которая не спешила с обеспечением польской армии оружием и обмундированием. Вопрос о снабжении польской армии, а вскоре и о ее дислокации стал не только организационной, но и политической проблемой. Нагромождались трудности с амнистией, и все явственнее и острее вырисовывался вопрос об офицерах.

Посол Кот в беседе с Молотовым сообщил о желании Сикорского продолжать формировать новые дивизии, поставил вопрос о визите премьера в Москву для решения наболевших вопросов. Сразу был получен ответ: препятствием являются отсутствие вооружения и большие продовольственные затруднения. Кот сообщил в Лондон и послам США и Англии, что Советский Союз не хочет на самом деле, чтобы на его территории была создана крупная польская армия.

Угроза английским колониальным и военным интересам на Ближнем Востоке со стороны держав «оси», затруднения в доставке туда новых контингентов английских войск усилили стремление Черчилля заполучить из СССР польские войска для охраны нефтяных районов. В штабе Андерса считали, что Москва может пасть в любой момент и польские части надо отводить на юг — в Иран, Афганистан, даже Индию. В осуществлении эвакуации активную роль играла дипломатия западных союзников. 13 октября 1941 г. Идеи в беседе с Майским предложил обеспечить польские дивизии при условии перевода их на Кавказ. Черчилль 24 октября рекомендовал Сикорскому перевести польскую армию в Иран, где она поступила бы под английское командование. Сикорский, поколебавшись, согласился.

1 ноября Кот направил Молотову ноту по поводу визита Сикорского в Советский Союз. Проинформировав его, что цель и программа поездки согласованы с правительством Великобритании, посол сообщил, что польский премьер ожидает согласия советского правительства на обсуждение следующих вопросов: об ускорении выполнения положений Указа об амнистии и предоставлении польским гражданам, не призванным в армию, работы или средств к существованию, о призыве в армию всех польских граждан, годных к военной службе, о сосредоточении польской армии, в связи с заявлениями наркома о трудностях с вооружением и продовольствием, на территории, где имеется возможность для обеспечения ее Великобританией, например, на Кавказе или в Иране, об эвакуации 15— 20 тыс. солдат для пополнения польских частей в Великобритании и Египте. НКИД ответил, что советское правительство готово обсудить предложенные вопросы.

Получив такие заверения, Сикорский прибыл в Москву для урегулирования наболевших проблем. Однако сразу появилась еще одна причина для трений. На Сикорского попытались оказать давление, «размягчить» его позицию, показав, что есть и иные польские силы, которые Советский Союз может использовать. В день приезда премьера центральные советские газеты опубликовали «Воззвание к польскому народу» и материалы митинга в Саратове, организованного при помощи польских коммунистов, на что Сикорский отреагировал выражением намерения немедленно покинуть Москву.

Вечером 3 декабря за столом переговоров два с половиной часа сидели два премьера, которых разделял не только стол, но и война 1919—1920 гг., и сентябрь 1939 г. Обмен любезностями, похвала в адрес вышедшей в Москве в 1936 г. книги Сикорского «Будущая война» сменились труднейшим обсуждением назревших проблем. Конечно, Сталин не забыл, что он был членом военного совета Юго-западного фронта, а Сикорский командовал той армией, которая ударила в тыл подходившим к Варшаве частям Красной Армии, и это во многом предопределило «чудо над Вислой» — стремительное отступление и поражение «красных» частей. Сталин прекрасно помнил и о своей подписи под зловещим постановлением Политбюро от 5 марта 1940 г. о расстреле польских военнопленных. Следует особо подчеркнуть, что именно в тот день, 3 декабря, для него и была составлена первая итоговая справка ГУПВИ, как теперь именовалось УПВ, о прошедших по подведомственным ему лагерям 132 тыс. военнопленных, в том числе 15.131 расстрелянном в УНКВД (о расстрелах в тюрьмах ни в этой, ни в последующих справках не говорилось). Но когда Сикорский предъявил Сталину первый список на 3,5 тыс. чел. не освобожденных по амнистии польских офицеров, тот сделал вид полного неведения и разыграл сцену телефонного запроса в «компетентные органы». Он несомненно ожидал прямого вопроса о судьбе пленных и подготовил совершенно обескураживающий и одновременно фарисейский ответ: «Говорят, что все освобождены». А многих нет: «бежали в Маньчжурию».

Исходя из сиюминутной острой ситуации — гитлеровские дивизии стояли у стен Москвы — Сикорский полагал, что заинтересованность советской стороны в участии поляков в военных действиях понудит сталинское руководство сделать шаги навстречу. Генерал не представлял себе, что до советского наступления под Москвой оставались считанные часы.

С другой же стороны, определенных опасений Сталина не могла не вызвать подготовленная для него 30 ноября справка Берии о состоянии и настроениях польской армии, которая уже насчитывала две дивизии и запасной полк, численностью 40,9 тыс. человек. В справке подчеркивалось стремление Андерса сотрудничать с СССР в борьбе с гитлеровской Германией, в уничтожении «гнезда пруссачества», что отнюдь не должно было вызывать прежнего отталкивания. Только благосклонность могло породить обещание наказывать тех, кто нелояльно отзывался об СССР, и терпимо воспринимать создание советской Польши. Однако Андерс, как и ранее, требовал увеличить число польских соединений, освободить из мест заключения офицеров, урегулировать вопросы расквартирования, снабжения и т.д.

Берия указывал и на распространение в среде поляков антисоветских настроений, в связи с чем НКВД полагал целесообразным получить курировавшим польскую армию уполномоченному Генштаба по польским формированиям в СССР генералу А.П. Панфилову и майору госбезопасности Г.С. Жукову поставить в известность Андреса «для принятия мер». К подобным настроениям были отнесены проявления возмущения по поводу лишения свободы, содержания в тюрьмах и лагерях, унижений и оскорблений, каторжного труда и невероятных усилий по освобождению уцелевших родных... Первым цитировался генерал Волковицкий, выражавший общее восприятие происшедшего: «...Мы хотели забыть неприятности, причиненные советской властью, но это не так просто». В других высказываниях содержались констатация того факта, что СССР и Германия «нам вместе всадили нож в спину и посадили в концлагеря», стремление отомстить и восстановить страну «как раньше было», повернуть для этого после разгрома немцев оружие против СССР. Это находило сочувственный отклик и среди солдат, «главным образом освобожденных из лагерей и тюрем».

Такое состояние настроений в польской армии было естественным следствием сталинской политики, и с ним нельзя было не считаться. Но особенно тяжелыми последствиями грозило раскрытие фактов массовых расстрелов военнопленных из спецлагерей.

Сталин на переговорах исходил из необходимости решения стратегических проблем будущей послевоенной ситуации. Он демонстрировал подчеркнуто корректный подход, принял предложение об организации представительств польского посольства на местах, предоставил заем в 100 млн руб. для оказания помощи польскому гражданскому населению.

При обсуждении вопроса об армии Сикорский повел речь не о переводе летчиков, моряков и 20 тыс. солдат для пополнения польских частей на Ближнем Востоке и в Англии, а о выводе всей армии в Иран. Сталин остро прореагировал на это заявление: «Если поляки не хотят здесь воевать, то пусть прямо и скажут: да или нет... в Иран, так в Иран. Хотите воевать в колониях? Я знаю: где войско формируется, там оно и останется. Обойдемся без вас. Можем всех отдать. Сами справимся. Отвоюем Польшу и тогда вам ее отдадим. Но что на это люди скажут?» Сталин знал, что вывод армии — это предложение Великобритании, которая, оказавшись в трудных условиях, хотела польскими руками обеспечить свои интересы на Востоке и в любом пункте, где возникла бы необходимость.

Переговоры шли туго. Стороны забывали правила дипломатического этикета, теряли терпение. Понимая, что только в СССР имеются резервы для польской армии, Сикорский снял вопрос об ее выводе и выдвинул предложение об увеличении ее численности до 96 тыс. и установлении районов формирования на юге Союза. Советская сторона согласилась на требуемое увеличение численности польских войск и на вооружение второй дивизии (остальных — за счет союзников), на предоставление беспроцентного займа в 300 млн руб. для содержания армии.

Под это Сталин форсировал решение вопросов о взаимных отношениях в послевоенный период, в частности о будущей границе в момент, когда польские войска пойдут на фронт. Правда, предложение Сталина можно было понять и как существенную корректировку новой линии границы в пользу Польши.

Сталин взял тональность благоприятствования, подчеркивал общность государственных интересов обеих стран в борьбе с политикой «дранг нах остен»: утверждал, что одним из средств пресечения подобной политики будет восстановление сильной, независимой, суверенной, союзной Польши. Он обещал содействие в создании мощной польской армии, предоставление ей права первой войти в Польшу, возвращение Польше пястовских земель от границы Польши 1939 г. до реки Одер (Одра), некогда захваченных Пруссией (Германией).

В Декларации о дружбе и взаимной помощи от 4 декабря 1941 г. СССР и Польша заявляли, что будут вместе с Великобританией и другими союзниками вести войну до полной победы и окончательного уничтожения немецких захватчиков, оказывать друг другу полную военную помощь. Расположенные на территории Советского Союза войска Польской Республики будут вести войну с Германией рука об руку с советскими войсками. Основой взаимоотношений между обеими странами в мирное время «станет доброе сотрудничество, дружба и обоюдное честное выполнение принятых на себя обязательств».

Последняя часть касалась предложений по организации послевоенной безопасности демократических стран. Это была декларация о намерениях. Но наследие давнего и недавнего трудного прошлого, в том числе катынское преступление, не сулило ей больших шансов быть последовательно реализованной.

В письме к Черчиллю от 17 декабря 1941 г. Сикорский просил ускорить обещанные поставки оружия польским частям в СССР. Британский премьер, твердо решив получить дополнительные силы для охраны нефтяных районов, продолжал тактику проволочек. За год нахождения армии в СССР ни одного транспорта оружия от Великобритании не поступило.

В марте 1942 г. численность польской армии достигла 73,4 тыс. солдат и офицеров. Через пять месяцев после начала ее формирования советская сторона поинтересовалась, когда польские части собираются выступить на фронт. Андерс повторил мнение о нецелесообразности вводить в бой отдельные соединения до готовности всей армии, срок же готовности из-за недопоставок вооружения и снаряжения определить было невозможно. Он напомнил о необходимых кадрах — поляках, призванных в РККА, об обещаниях Сталина выяснить вопрос об офицерах из Козельска и Старобельска, заявив, что без этого польские военные и политические цели не будут достигнуты. Очевидно, сталинскому видению судеб Польши это не соответствовало.

Мнение польского командования в Генеральный штаб передал уполномоченный Ставки Верховного главнокомандования Красной Армии по формированию польских военных частей на территории СССР Г.С. Жуков. Это был тот представитель органов, уроженец Смоленска, который, как считается, позже, весной 1943 г., предложил версию «археологических раскопок» под Катынью, чтобы замести следы преступления.

Сикорский не подверг сомнению заявленную Андерсом дату возможного выхода армии на фронт — 1 июня 1942 г., при условии, что СССР вооружит все дивизии. Если ориентироваться на поставки США и Англии, то установить какой-либо срок невозможно, считал премьер-министр.

Для начала Андерс активизировал деятельность в направлении выполнения достигнутого в Москве соглашения о выводе 20— 25 тыс. военнослужащих на Ближний Восток. В связи с этим он просил создать эвакуационную базу в Красноводске: ожидалось наступление войск генерала Роммеля в Африке.

Война на Тихом океане после нападения Японии на США привела к сокращению экспорта зерна из-за океана (Япония не пропускала американские суда в Охотское море, а своих у СССР было недостаточно). Усилилась напряженность в снабжении советских войск и населения ввиду потери Украины. На польские части, как тыловые, было распространено решение ГКО об уменьшении продовольственных пайков для невоюющих соединений. Для польских частей этот шаг был очень болезненным: при армии, кроме семей военнослужащих, кормились еще значительные группы депортированных. Назревало дальнейшее обострение отношений.

С согласия Сикорского Андерс обратился к Сталину, однако премьер запретил ему обсуждать какие-либо политические вопросы, предписав ограничиться только военными и продовольственными, рекомендовал подчеркивать желание польской стороны установить боевое содружество и в будущем жить в мире и дружбе.

Готовясь к переговорам с Андерсом и сопровождавшим его Окулицким, предусмотрительный Сталин затребовал справку о ходе формирования армии и ее морально-политическом состоянии.

Справка Берии от 14 марта содержала данные на 1 марта, когда в польской армии вовсю шло формирование очередных трех дивизий и армейских частей усиления (танкового полка, артиллерийской бригады и т.д.), а личный состав насчитывал 60 тыс. человек.

Проделанный Берией анализ был достаточно сбалансированным: в нем отмечались позитивы расширения польских формирований в СССР — желание поляков «показать себя в борьбе с немецкими оккупантами», выступление Андерса и части старших офицеров «за честное военное сотрудничество с Советским Союзом, за добросовестное и лояльное выполнение принятых на себя обязательств и за установление прочных союзных отношений будущей Польши с СССР». Вместе с тем передислокация на юг и поступление новых контингентов из тюрем и лагерей, как и воссоединение семей, привели к новому резкому ухудшению настроений — к «напоминанию о жизни в лагерях», о «многих еще не освобожденных поляках», о жутких условиях, в которых находилось репрессированное польское гражданское население. Берия доносил Сталину: в Бузулуке во время выступления «Польского кукольного театра» в «политическом обозрении» был продемонстрирован номер, «тенденциозно освещающий пребывание польских граждан в лагерях». До тех пор лояльный генерал Борута-Спехович высказывал мнение: «...Подачки Советами нескольких миллионов рублей польскому правительству — пустяк и отнюдь не снимает с советского правительства обязанности заботиться о польских гражданах. Советское правительство должно беспокоиться о судьбе польских граждан до тех пор, пока они находятся на его территории. Если бы они находились в Польше, они не испытывали бы того, что они испытывают в Советском Союзе...» Оппозиционно настроенное по отношению к Андерсу офицерство рассматривало сотрудничество со сталинским руководством как «вынужденный шаг на пути к восстановлению Польши», подчеркивая, что «рано или поздно польский народ должен предъявить свой счет к СССР», а армия нужна для «решения вопроса о судьбах Польши в будущем» — для восстановления Польского государства. «Антисоветские реваншистские настроения», как определил их Берия, имели место «также среди солдат», особенно прибывавших в армию из тюрем и лагерей.

После того как Андерс получил соответствующее представление от советских кураторов, он, по признанию посла С. Кота, «неоднократно выступал с речами и все время призывал людей забыть прошлое». На совещании руководящего состава штаба армии он в резкой форме требовал прекращения антисоветских разговоров, издал два приказа о привлечении к ответственности за антисоветскую агитацию, дал указание привлекать виновных к суду, но признавал, что не может приказать людям забыть то, что они два года провели в тюрьмах и лагерях. На упомянутом совещании он внушал собравшимся, что польское правительство и он сам «проникнуты искренним желанием вместе с Красной Армией освободить Родину». Андерс говорил следующее: «Никакое другое государство не сделало бы для нас то, что сделало для нас Советское государство. Мы должны забыть о всех своих обидах и личных переживаниях...» И еще: «...Большевики помогают нам в очень трудных условиях. Вы знаете, какие они несли и несут потери в связи с войной, и не наше дело критиковать и обсуждать существующие в их стране порядки. Мы должны быть благодарны им за то, что они договорились с нашим правительством и освободили нас, в том числе, как вы знаете, и меня самого, из тюрем и лагерей, вооружили нас и дают нам возможность создавать свою армию...».

Однако накладываемые сталинским руководством ограничения на расширение польской армии, слухи о связях Андерса с НКВД осложняли ситуацию, ухудшали отношение кадров армии к штабу и командующему. Берия сообщал Сталину, что в ней усилились оппозиционные по отношению к Сикорскому элементы, по мнению которых и Андерс «продал Польшу большевикам и НКВД». Берия якобы нашел даже пронемецкую группу, которая-де считает, что восстановление Польши возможно только с помощью Германии. Он доказывал, что как в частях, так и в лондонских польских кругах ширится желание сохранить армию для решения вопроса о судьбах Польши в будущем, когда наступит «время расплатиться за все обиды». Глава НКВД сообщал о борьбе против советских агентов и их изоляцию, в частности Берлинг и его группа получили анонимки с приговорами к смертной казни за просоветскую деятельность.

Не был снят вопрос о пропавших офицерах. В начале 1942 г. он стал звучать из Лондона. 28 января Э. Рачиньский, теперь и и.о. министра иностранных дел, направил послу при его правительстве А.Е. Богомолову ноту с требованием найти их и освободить. Через полтора месяца пришел ответ. Он оказался стандартным, таким, какой неоднократно давали в Москве Сикорскому, Коту и Андерсу: «всех освободили». Андерс 18 марта предъявил Сталину список на восемь тысяч «убывших» офицеров. Комиссия Ю. Чапского достаточно точно выявила и состав лагеря в Осташкове.

К неприятному для советского руководства очередному требованию решения проблемы об исчезнувших офицерах добавилось заключение о ненадежности армии — в немалой мере рожденной сталинской политикой, о том, что она не пойдет на фронт, пока не закончит формировать и обучать все шесть дивизий. На такую армию Сталин, очевидно, не собирался делать ставку.

Существование реальных трудностей с вооружением и продовольственным снабжением давало аргументы в защиту принимаемых жестких решений. Одновременно было необходимо соблюдать договоренности, сохранять престиж, «лицо» перед западными союзниками. Да просто был ценен каждый солдат на фронте, когда миллионы красноармейцев оказались в плену и перевес в войне все еще был на стороне гитлеровской Германии.

Сталину в очередной раз надо было искать решение головоломки, которую он сам сконструировал для советской политики недальновидными антипольскими акциями.

В соответствии с указаниями Сикорского Андерс затрагивал только военно-экономические вопросы. Сталин оправдывал сокращение пайков объективными трудностями. Андерс, со своей стороны, настаивал на эвакуации армии, отвергнув предложенный «выход» — временно отправить часть солдат на работу в колхозы. В итоге был достигнут компромисс. До конца марта сохранялось прежнее снабжение. Одновременно Сталин дал согласие на выход в Иран контингентов сверх установленной численности армии в 44 тыс. человек. Он не настаивал на немедленном выходе дивизии или армии на фронт, откладывая его до того момента, когда Красная Армия будет подходить к границам Польши, и повторяя, что оставшиеся в СССР польские части завоюют себе право первыми ступить на землю Польши. Об этом было сообщено в Лондон Майскому, чтобы дать жизнь благоприятной трактовке советских начинаний в отношении армии Андерса в глазах общественного мнения, в то время как на деле Сталин спешил освободиться от осложнений, которыми грозило явно близившееся разоблачение массового убийства военнопленных: информационное поле со всей очевидностью расширялось.

В ответ на посланную в Лондон депешу Андерса, с которой Сикорский ознакомил Черчилля, вновь последовало предложение последнего о выводе всей армии в Иран. Уже 19 марта Андерс издал первые приказы об эвакуации. К концу месяца из СССР через базу в Красноводске прошли 32,5 тыс. польских солдат и офицеров, то есть примерно на 7 тыс. больше, чем было согласовано с Сикорским в декабре. Вместе с ними выехали 12,5 тыс. членов их семей и других гражданских лиц, в том числе много детей.

В СССР были оставлены наиболее подготовленные и боеспособные единицы: штаб, три дивизии, вспомогательные подразделения.

В соответствии с принятым решением об ограничении численности армии до 44 тыс. военнослужащих очередное заседание смешанной советско-польской комиссии по формированию армии отменило право на набор призывников непосредственно частями и соединениями без направления советскими военкоматами. Фактически был ликвидирован институт польских офицеров связи и т.д.

Советское правительство заявило, что эвакуацию из СССР польских военнослужащих следует считать полностью законченной, и предложило свернуть эвакуационные базы. Польская сторона ответила отказом, надеясь на поступление ожидаемых кадров.

Почти сразу же появились новые трудности. Ноты посольств в Москве и Лондоне требовали продолжения призыва в польскую армию и вывода новобранцев в Иран. Переписка польского правительства в изгнании с Андерсом касалась дальнейшего выяснения вопроса об офицерах и амнистированных. Сикорский убеждал Сталина в письме от 9 апреля 1942 г. в выгодности создания вблизи южных границ СССР сильной группировки польских войск. Для Сикорского теория создания трех центров польских войск была возможностью обеспечить их ввод в Польшу с трех направлений — из СССР, с запада и через Балканы с востока. Ответ Сталина от 13 мая был жестким, отрицательным: положение не изменилось, армия не принимает участия в боях, не может быть изменений и в ее численности. Жуков пригрозил Андерсу арестами всех поляков, самочинно перемещающихся в места дислокации частей.

Советской стороне стало известно и об активном противодействии Сикорского включению вопроса о границах в подготавливаемый англо-советский союзный договор, который был подписан в конце мая во время визита Молотова в Лондон. Во имя обещания открыть второй фронт СССР пошел на отказ от упоминания в договоре проблемы границ. Сталин заявил, что у Советского Союза будут свободными руки и вопрос о границе будем решать силой.

В конце мая под большей частью надуманными предлогами началась кампания по свертыванию системы опеки над депортированными и ликвидации института доверенных лиц и представительств посольства в местах компактного проживания польских граждан.

У. Черчилль и британское ведомство иностранных дел продолжали оказывать давление на СССР и Сикорского. Речь об этом шла и с Молотовым. Андерс, как он пишет в своих мемуарах, также добивался от советского руководства вывода всей армии. Нараставшую напряженность не уменьшила смена польского посла. Встреча в Лондоне Молотова и Богомолова с Иденом, Сикорским и Рачиньским свелась к разговорам о необходимости сотрудничества.

Противоречия между Андерсом и Сикорским (правительством) по вопросу о том, оставлять армию во имя высших польских политических целей в СССР и воевать вместе с Красной Армией или выводить ее на Ближний Восток и поступать под британское командование, были использованы и английской, и советской стороной. Черчилль в условиях разгоравшейся Сталинградской битвы продолжал связывать вывод польских войск с важным для СССР в то время вопросом о втором фронте и позицией Турции, что отразилось в его переписке со Сталиным. 3 июля 1942 г. советское правительство согласилось на вывод всей армии. Из Советского Союза в два этапа выехало в общей сложности около 80 тыс. военнослужащих и 37 тыс. членов их семей и др. Предварительно из армии «изъяли» коммунистов, засланных ИККИ.

З. Берлинг вместе с небольшой группой офицеров остался в СССР. По некоторым данным, он сотрудничал с НКВД, а в воспоминаниях пропагандировал советскую официальную версию «немецкого следа» в Катыни. Он помог в создании новых польских частей.

Вопрос о боевом сотрудничестве Красной Армии с частями правительства Сикорского был снят с повестки дня. С их уходом НКВД по приказу Молотова вернул отношения с поляками в традиционное русло выискивания шпионов. НКИД окончательно ликвидировал структуры, организованные польским посольством. Обострились отношения по вопросам гражданства, выезда отставших от армии чинов и членов семей.

Сикорский запретил сотрудничество Армии Крайовой (АК) с разведорганами Красной Армии, но задумался, как должна реагировать АК на предполагавшееся вступление советских войск в Польшу. Поколебавшись, к ноябрю 1942 г. он пришел к выводу, что вооруженное противостояние Красной Армии было бы безумием, и отдал приказ частям АК при появлении советских войск выходить из подполья, заявляя о своей и Польши суверенности и позитивном отношении к Советскому Союзу.

В начале 1943 г. Сикорский, заручившись поддержкой Запада, начал готовить свой визит в СССР для снятия наросших противоречий.

Формирование на советской территории польской армии и меры по организации взаимодействия были первой серьезной попыткой наладить советско-польские отношения ради высшей цели — разгрома гитлеризма. Но они закончились уходом армии из СССР. Польская армия не пошла на советско-германский фронт по целому ряду причин, объективных и субъективных. Одной из основных было сокрытие сталинским руководством правды о судьбах военнопленных офицеров, а также постоянные попытки распространить на суверенное национальное формирование порядки, культивируемые в собственной стране, что было неприемлемо для польской стороны и подрывало наметившееся хрупкое взаимодействие. Польское правительство и командование армии преследовали очевидные военные и политические цели. Сталину стало ясно, что правительство Сикорского вряд ли сможет стать исполнителем его планов в отношении Польши, а сформированная польская армия ни в коей мере не поможет в их реализации. Будучи вынужден считаться с союзниками, он избавился от армии Андерса, передав ее им, а сам исподволь стал готовить преданные ему кадры с перспективой воссоздания Польского государства и его армии на иной основе. Их политическим ядром становились Польская рабочая партия в стране и Центральное бюро коммунистов Польши в Москве. Первая, естественно, была подпольной, второе — засекреченным. Был создан Союз польских патриотов. Началось создание иных, отвечающих сталинским планам вооруженных сил — формирование дивизии имени Т. Костюшко, строительство Войска Польского.

За 2.078 дней, в течение которых Польша участвовала в вооруженной борьбе против гитлеровского фашизма, она потеряла более 6 млн человек, в том числе в результате террора оккупантов 5384 тыс. человек, в непосредственных военных действиях — 644 тыс. На завершающем этапе Второй мировой войны — в апреле—мае 1945 г. — в польских частях сражались 595 тыс. человек, из них в Войске Польском — 400 тыс., в Польских вооруженных силах на Западе — 195 тыс. В движении Сопротивления в стране уже в 1943 г. участвовали около 500 тыс. человек.

Борьба польского народа, преодолевавшего последствия сговора и сентябрьского разгрома, проходила в чрезвычайно трудных условиях и на многих фронтах, он заплатил огромную дань кровью за освобождение и воссоздание своей страны, собирая для этого все сохранившиеся силы.

Примечания

1. Цит. по: Соколов Б.В. Похвальное слово Виктору Суворову и эпитафия катынским полякам // Готовил ли Сталин наступательную войну против Гитлера? Незапланированная дискуссия: Сборник материалов. М., 1995. С. 27.

2. Batowski H. Z dziejów dyplomacji polskiej na obczyźnie. Wrzesień 1939 — lipiec 1941. Kraków-Wrocław. 1984. S. 82-85.

3. Катынь: Пленники необъявленной войны. С. 575, 580, 583, 590.

4. См.: Готовил ли Сталин наступательную войну... С. 21, 299.

5. Герлинг-Грудзинский Г. Указ. соч. С. 234.

6. Коминтерн и Вторая мировая война. С. 132, 146, 159; Żaroń Р. Armia Polska w Związku Radzieckim w czasie drugiej wojny światowej. W-wa, 1990. S. 60-69.

7. ДВП. T. XXIII. 1940 — 22 июня 1941 г. Кн. 1. 1 января — 31 октября 1940 г. М., 1995. С. 395.

8. Там же. С. 487.

9. Sprawa polska w drugiej wojnie światowej na arenie międzynarodowej. W-wa, 1965. S. 169-170.

10. Raczyński E. Op. cit. S. 71.

11. Сталин, Берия и судьбы армии Андерса в 1941—1942 гг. (Из рассекреченных архивов) // Новая и новейшая история. 1993. № 2. С. 60—61.

12. Там же. С. 62.

13. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 22. Д. 2961. Л. 6, 18, 38.

14. Chackiewicz А. Ор. cit. S. 134, 135, 137; Polska-Ukraina. Т. 5. S. 113 і in.

15. Ibid. S. 135.

16. Польща та Україна. С. 11, 20—23.

17. Układ Sikorski-Majski. Wybór dokumentów. W-wa, 1990. S. 6, 93—94.

18. Ibid. S. 94.

19. Документы и материалы по истории советско-польских отношений (далее — Документы и материалы). Т. VII. М., 1993. С. 202—204; Майский И.М. Воспоминания советского дипломата. М., 1971. С. 532.

20. Документы и материалы. С. 208, 218.

21. Сталин, Берия... С. 64. См. также: Русский архив. 14. Великая Отечественная. 3(1). Нереализованные возможности военного союза: (Армия Андерса на территории СССР в 1941—1942 гг.) (далее — Русский архив). С. 25.

22. Armia Krajowa w dokumentach. Т. 2. Londyn. 1971. S. 173, 316—318.

23. Kot St. Listy z Rosji i do generała Sikorskiego. Londyn, 1956. S. 87.

24. АВП РФ. Ф. 07. On. 2. П. 10. Д. 30. Л. 47.

25. Документы и материалы. С. 256.

26. АВП. Ф. 07. Оп. 2. П. 17в. Д. 25. Л. 6.

27. Там же. Л. 1-2.

28. Там же. П. 10. Д. 30. Л. 36, 48.

29. Там же. Л. 48; Документы и материалы. С. 217—218.

30. Sprawa polska... S. 128, 131, 173, 176.

31. Документы и материалы. С. 217.

32. Русский архив. С. 22.

33. Żaroń Р. Armia polska w ZSRR, na Bliskim i Środkowym Wschodzie. W-wa, 1981. S. 68, 69.

34. Сталин, Берия... С. 65—67.

35. Anders Wł. Bez ostatniego rozdziału. Wspomnienia z lat 1939—1946. Wyd. 2. Newton. 1950. S. 76; Русский архив... С. 70.

36. Лебедева Н.С. Армия Андерса в документах советских архивов // Репрессии против поляков и польских граждан. М., 1997. С. 188.

37. Żaroń Р. Armia polska. S. 68.

38. Documents on Polish-Soviet Relations. 1939—1945. V. I. 1939—1943. London, 1961. P. 156-161; Kot S. Op. cit. S. 90-92.

39. Документы и материалы. С. 237—238, 240-241.

40. Парсаданова B.C. Советско-польские отношения в годы Великой Отечественной войны. 1941—1945. М., 1982. С. 63.

41. Советская запись беседы: Международная жизнь. 1990. № 12; польская: Kot S. Op. cit.; Anders Wl. Op. cit.

42. Сталин, Берия... С. 70—71.

43. Duraczyński E. Wizyta Sikorskiego w ZSRR // Dzieje Najnowsze. 1994. № 4.

44. Сталин, Берия... С. 77-78, 80, 81.

45. Там же. С. 82.

46. Русский архив. С. 71—77.

47. Новая и новейшая история. 1998. № 1. С. 164, 178.

48. Переписка Председателя Совета министров СССР с президентами США и премьер-министрами Великобритании во время войны 1941—1945 гг. (далее — Переписка). Т. 1. М., 1957. С. 53.

49. АВП РФ. Ф. 0.17 в. Д. 21. Л. 19. Подробнее см.: Парсаданова B.C. Армия Андерса на территории СССР (1941—1942) // Новая и новейшая история. 1988. № 5; Она же. Владислав Сикорский // Вопросы истории. 1994. № 9.

50. Лебедева Н.С. Армия Андерса в документах российских архивов; Szuszkowski J.K. Wojsko polskie w 2. wojnie światowej // Dziś. 1999. № 9. S. 57.

 

«Катынская бомба» взорвалась

Близился коренной перелом в ходе войны, когда под Смоленском летом 1942 г. местная полька указала на катынские могилы полякам из организации Тодта, привезенным туда на строительные работы. Первый крест, первая фотография места массового захоронения польских военнопленных в Катынском лесу стали одним из свидетельств обнаружения как следов многих преступлений НКВД, в том числе и в Виннице, Одессе, Харькове, так и одновременно свежих и явных погребений жертв эсэсовских расправ.

Советский простой человек ежедневно слышал по радио, читал в газетах, видел в кинохронике материалы о зверствах гитлеровцев. Польское население жадно выискивало на страницах выходивших иногда тиражами в десятки тысяч экземпляров газет скудную информацию о пленных и депортированных, рассеянных на огромных территориях Советского Союза. Следы многих из них затерялись, а слухи навевали тревогу.

Сталинградская победа, действия союзников в Северной Африке, начавшееся продвижение Красной Армии на запад создавали новую военно-политическую обстановку в мире. В Польше росло национально-освободительное движение, укоренялись идеи единства в борьбе против гитлеровского фашизма, начались переговоры между двумя течениями движения Сопротивления. Оккупационные власти усилили террор для обеспечения «спокойствия» в тылу, провели аресты вдохновителей и участников переговоров. Фюрера беспокоили укрепление антигитлеровской коалиции, угроза открытия новых фронтов, взаимодействие советского и польского народов и их правительств.

В апреле 1943 г. германский министр пропаганды и просвещения Й. Геббельс отметил в дневнике, что после Сталинграда Германия должна на востоке не только вести войну, но и заниматься политикой. К тому времени он обратил внимание на редкостный подарок судьбы, гарантировавший небывалую эффективность пропагандистской акции многопланового использования, — страшное многотысячное захоронение польских пленных в Катынском лесу под Смоленском. Информация о нем позволяла нанести болезненный удар не только по настроениям польского населения в пользу антифашистской коалиции, но и по ее слабому звену — отношениям между советским и польским правительствами. Имея в руках неоспоримые улики злодеяния НКВД, раскрыв перед мировым общественным мнением тщательно маскируемое преступление в отношении военнопленных, рейхсминистр не без основания надеялся, что если и не удастся путем острого советско-польского столкновения расколоть антигитлеровскую коалицию, то, по крайней мере, можно будет рассчитывать на возникновение серьезных трений между ее основными членами — СССР, США и Великобританией. «Катынская карта» явно была козырной, и Геббельс решил не распыляться на несколько захоронений жертв сталинского террора, но сосредоточился на одном объекте. Он имел немалые основания полагать, что катынский расстрел может навсегда поссорить поляков с русскими, а такую перспективу приветствовал с огромной радостью. Это можно было прогнозировать с установлением масштабности экзекуции: с 29 марта проводилось предварительное раскрытие могил, за вознаграждение собирались показания местного населения о курсировании автотранспорта, о свидетелях, слышавших выстрелы, об очевидцах.

13 апреля германское радио сообщило, что в Катынском лесу обнаружены останки 10 тыс. расстрелянных польских офицеров. Эксгумационная бригада называла и большую цифру — 12 тыс., усиливая давление на общественное мнение. Нацисты ухватились за великолепный шанс организовать сенсационную шумную кампанию с использованием кино, радио и печати, с доставкой на место многочисленных групп свидетелей из Польши, военнопленных из лагерей — польских, английских, французских, американских. Первая польская группа была доставлена еще до объявления по радио, сделанного по личному указанию Гитлера.

В Катынский лес возили жителей Смоленска, журналистов из «нейтральных» стран, рабочих с предприятий Западной Польши. Там побывал бывший польский премьер-министр Л. Козловский.

17 апреля Геббельс записал в своем дневнике: «Катынское дело становится колоссальной политической бомбой, которая в определенных условиях вызовет не одну „взрывную“ волну. И мы используем его по всем правилам искусства. Те 10—12 тысяч польских офицеров, которые уже раз заплатили своей жизнью за истинный, может быть, грех — ибо они были поджигателями войны (Геббельс вновь эксплуатировал свою же провокацию 1 сентября 1939 г. — нападение на радиостанцию в Гливицах, использованное как повод развернуть военные действия против Польши. — Авт. ), еще послужат нам для того, чтобы открыть народам Европы глаза на большевизм».

Спускающаяся в направлении русла Днепра поляна, на которой были выложены тысячи трупов в мундирах офицеров польской армии, производила ужасающее впечатление. Отснятые весной и летом фотокадры и сейчас потрясают воображение, не позволяют никому остаться равнодушным. Но мир настолько успел привыкнуть к сообщениям о терроре, зверствах и расправах гитлеровцев, что не сразу поверил сообщению Геббельса о катынском злодеянии как преступлении НКВД. Иностранные корреспонденты в Берлине отказывались давать сообщения в свои газеты до появления публикаций в немецкой прессе. Именно поэтому нацистам было необходимо абсолютное доказательство вины НКВД в содеянном. Они могли позволить себе выдвинуть лозунг «Нам нужна правда!» и добиваться полной гласности, будучи заинтересованными в том, чтобы идентификация была проведена. Материалы ее — списки опознанных — стали систематически печататься в пропагандистских целях в выходивших под немецким контролем изданиях.

Когда представители польской интеллигенции, подполья, организаций опеки, весьма недоверчиво воспринявшие немецкие пояснения как пропаганду, заприметили гильзы и пули германского производства, это не на шутку встревожило рейхсминистра, опасавшегося, что этот факт может поставить под сомнение всю антисоветскую акцию. Между тем находка объяснялась просто: коменданты из НКВД использовали импортное оружие и боеприпасы. Берлинское радио немедленно напомнило о поставках боеприпасов в СССР, Польшу и Прибалтику 1935—1936 гг. Между тем даже Муссолини не спешил запачкать легковерием репутацию Италии: Министерство народной культуры советовало журналистам не затрагивать катынскую тему и не откликаться на новые разоблачения.

Стремясь убедить мир в своей объективности и всемерно распространять утверждение, что «для поляков победа союзников является совершенно бесполезным делом» и «их существование в таком случае бесспорно ставится под сомнение», лидеры Третьего рейха через нейтральные страны предложили польскому правительству указать эксперта, который мог бы контролировать работу международной комиссии экспертов. Гиммлер даже предлагал пригласить в Катынь через Испанию Сикорского, обеспечив ему все гарантии безопасности. Однако этому категорически воспротивился Риббентроп, отвергая любые контакты с польским правительством и поставив этот принцип выше интересов пропаганды. Геббельс и без этого видел огромные пропагандистские возможности катынской трагедии и требовал, чтобы любое комментирование документов и событий, связанных с Катынью, согласовывалось с ним. Он считал, что «дело протекает чрезвычайно счастливо для нас и может при случае повлечь за собой последствия, которые сейчас совершенно нельзя себе представить. Все это дело является не просто делом так называемой пропаганды ужасов, но оно развилось в государственную акцию высокой политики». Поэтому он настаивал: «Мы должны действовать с величайшим постоянством и, как репей, не отставать от противника».

Проводимые с немецкой дотошностью эксгумационные работы были обставлены привлечением компетентных комиссий — немецкой во главе с известным специалистом профессором Г. Бутцем из Бреслау (Вроцлава) и международной комиссии представителей институтов судебной медицины и криминалистики. Последняя была составлена из видных ученых двенадцати стран: оккупированных или зависимых от Германии Бельгии, Болгарии, Венгрии, Голландии, Дании, Италии, Румынии, Финляндии, Франции, Чехословакии (из Праги и из Братиславы), Югославии (Хорватии), а также из Швейцарии. Значительную часть работ, в том числе по идентификации, проводила так называемая Техническая комиссия Польского Красного Креста, действия которой контролировали немцы.

Основным результатом эксгумационных работ стала публикация «Официальные материалы о массовых убийствах в Катыни», вскоре изданная практически на всех европейских языках и распространенная во всех оккупированных и союзных Германии странах.

Экспертиза первой польской делегации, установившей истину, но не сформулировавшей угодного немцам вывода о том, что палачами жертв Катыни были русские, в эту публикацию не вошла. Члены международной комиссии, которую советская пропаганда, в свою очередь, пыталась дискредитировать как якобы исполнявшую заказ гитлеровцев, на деле отнюдь не были к этому склонны. Вынужденный подчиниться приказу Лаваля представитель Франции отказывался выезжать в Россию, в Берлине объявил себя только наблюдателем, в Катынском лесу сказался больным и не принял участия в экспертизе. Запрошенного Берлином итальянского представителя Муссолини, боясь подвоха или предвзятости, заменил на профессора Пальмиери из Неаполя. После войны его травили студенты-коммунисты и пресса Итальянской компартии. Профессор Невилль из нейтральной Швейцарии заявил, что не примет никакой оплаты за свои труды или компенсации расходов. После войны ему пришлось оправдываться в исполнении своего профессионального долга, а правительству кантона Женева — поручиться за его объективность и честность. Возбудивший дело против Невилля депутат того же кантона, представитель Партии труда Винсент приводил аргументы о коллаборации этого эксперта, очень похожие на советские. Сам напросился на поездку в Катынь только представитель Хорватии Милославич из Загреба. После 1945 г. под давлением из Москвы отказались от своих подписей под экспертизой Марков из Болгарии и Гайек из Праги. По сообщению В.К. Абаринова, венгерский эксперт профессор Ф. Оршош в 1947 г. явно под прессингом возложил вину за убийство польских офицеров на немцев, хотя именно он доказывал ранее обратное. Во всяком случае, в апреле 1952 г. во Франкфурте на вопрос представителя комиссии Конгресса США по исследованию фактов, доказательств и обстоятельств массового убийства в Катынском лесу (так называемой комиссии Р. Мэддена) Фуда Оршош ответил, что и «сегодня» он подписал бы протокол 1943 г. того же содержания. Однако он просил Фуда, чтобы его фамилия не появлялась в газетах, ибо это «могло бы повлиять на его нынешнюю ситуацию».

Международная комиссия экспертов работала с 28 по 30 апреля 1943 г., поставив своей целью выяснение причин смерти, установление даты погребения и идентификацию останков, а условием работы — исключение какого-либо участия немцев. Бутц принял это условие. Не было официальных контактов и с комиссией Польского Красного Креста, прибывшей в Катынь почти одновременно, 29 апреля.

Международная комиссия осмотрела и изучила вынутые из захоронений 982 трупа, провела полное вскрытие девяти по своему выбору. Были допрошены свидетели, что облегчалось свободным владением русским языком двумя ее членами. Комиссия определила все существенные моменты: констатировала, что польские офицеры были убиты тем же способом, что и советские граждане из найденных там же советских могил (в Катынском лесу существует масса захоронений жертв сталинских репрессий). Смерть происходила как правило в результате одиночного выстрела из короткоствольного оружия в затылок пулей калибром менее 8 мм с близкого расстояния, о чем свидетельствовали следы пороха. Руки некоторых жертв были связаны. Имелись следы борьбы, ранений четырехгранным штыком русского типа. Жертвы были как в зимней, так и в летней одежде, уложены методично, штабелями. Только в могиле № 1 на 2500 жертв в верхнем слое был «беспорядок».

Датировка преступления проводилась главным образом с помощью найденных предметов, писем, фрагментов газет и т.п., относившихся ко времени с сентября 1939 г. по март—апрель 1940 г. Последняя установленная комиссией дата — 22 апреля. На основании состояния трупов временем расстрела были признаны март-апрель 1940 г. Особенно внимательно доказательства этого исследовал профессор Оршош, изучая известковые отложения на черепе.

Г. Бутц считал корректнее более общую датировку — «весна 1940 г.». Впоследствии польская комиссия нашла в могиле № 8 фрагмент с датой «6 мая 1940 г.».

Разложение трупов привело к тому, что весь штабель был как бы облит сальной массой — жировоском, что препятствовало, наряду с особенностями почвы, проникновению воды (в могиле № 5 она была). В результате сохранились многие находившиеся в карманах убитых предметы, бумага и т.п. Комиссия констатировала достоверность находок, поскольку тела были «спаяны» друг с другом, так слиплись, что их трудно было отделять друг от друга, что-либо подложить в эту массу было невозможно. Заключение комиссии было сдержанным и вошло в официальную публикацию.

Польская техническая комиссия также пришла к выводу, что трупы ранее не переносились и их не трогали. Данная комиссия была создана после обращения властей генерал-губернаторства в Польский Красный Крест (ПКК) — одну из немногих польских организаций, сохранившихся с довоенного времени. Обнаружение жертв входило в его прямые обязанности. После консультаций с руководством подполья и была создана техническая комиссия из пяти человек во главе с членом Главного правления ПКК К. Скаржиньским. Они руководствовались необходимостью польского контроля за эксгумацией и получения информации из первых рук. Чтобы избежать обвинения в сотрудничестве с гитлеровцами, права и круг задач комиссии были ограничены эксгумацией, опознанием останков и их перезахоронением. Было решено подчеркнуто дистанцироваться от немцев, не садиться с ними за один стол, при фотографировании стоять обособленной группой.

Комиссия работала с 29 апреля по 3 июня 1943 г. Она эксгумировала полностью семь из восьми могил, восьмую — частично, обнаружила большинство вещественных доказательств. Один из ее членов, доктор Е. Водзиновский, проработавший от первого до последнего дня и ставший ее председателем, утверждал, что была обнаружена и девятая могила. Письма и документы М. Водзиньского и отчет К. Скаржиньского проливают яркий свет на тяжкий, физически и особенно морально-психологически, труд, выпавший на долю комиссии, которой помогали в извлечении трупов около 160 советских военнопленных и нанятых местных жителей.

Польская комиссия опровергла утверждение гитлеровцев, якобы в Катыни было захоронено 12 тыс. жертв: из могил было извлечено 4143 трупа (по другим сведениям — 4241) из 4403, как теперь известно, там погребенных. Опознано из найденных с 29 марта по 3 июня останков 2815, из них 2730 — с полным обоснованием. Опознание велось по сохранившимся удостоверениям личности, разным справкам, в том числе о прививках, знакам различия, сберегательным книжкам, письмам, визиткам, фотографиям, медальонам. Было обнаружено 3184 различных предмета, в том числе имевшие особую ценность 22 дневника (копии 19-ти сохранились). Один из них — дневник майора А. Сольского — доведен до последних минут жизни автора.

Вещественные доказательства помещались в отдельный конверт с тем же номером, что и на одеваемой на каждый труп бирке. Бдительно следившая за работой поляков немецкая охрана не давала им возможности тщательно изучить на месте добытые материалы. Только в Кракове, куда были доставлены девять больших ящиков с «вещдоками», удалось скопировать дневники и переслать их тексты в июне 1944 г. в Лондон.

Перед наступлением Красной Армии четырнадцать контейнеров с материалами увозили все дальше на запад и довезли до Бреслау, затем почти до Дрездена, где на небольшой железнодорожной станции сожгли, опасаясь захвата ценных улик приближавшимися советскими частями. Однако не все исчезло бесследно. В Кракове сохранились две копии протоколов с описанием вещественных доказательств (так называемый архив доктора Я.З. Робеля и Ст. Соболевского). Были обнаружены и другие следы. Е. Водзиновский увез с собой образцы гильз, патронов, веревок, которыми связывались руки, тканевые препараты органов трупов и фотографии, хотя охрана пыталась их конфисковать. Некоторое количество вещественных доказательств (личные вещи расстрелянных, фотографии и письма, удостоверения и награды) оказались в краковской митрополичьей курии и были в 1952 г. конфискованы службой безопасности (в 90-е гг. эти материалы были переданы краковскому епископу и выставлены в Институте Иоанна Павла II).

Исследованные трупы были перезахоронены в шести новых могилах, отдельно — генералы Б. Бохатеревич и М. Сморавиньский. Работы были прекращены по двум причинам: начиналась жара, и возникла опасность эпидемии, фронт же находился уже в 40—50 километрах. Оставляя нетронутой небольшую могилу, польская техническая комиссия надеялась к тому же, что в недалеком будущем она станет объектом исследования независимой международной комиссии.

Техническая комиссия отказалась указать в протоколах цифру 12.000, несмотря на угрозу физической расправы над Водзиновским. Польские эксперты настаивали на том, что в катынских могилах лежат узники только Козельского лагеря. Теперь данными эксгумаций, документами архивов и расстрельными списками доказано, что это именно так, что именно в Катынском лесу лежит значительная часть цвета польской интеллигенции: двадцать профессоров, триста врачей, по нескольку сотен учителей и инженеров, более ста литераторов и журналистов и многие другие специалисты высокой квалификации, одевшие в годину войны шинели и мундиры.

Это было первое обнаруженное место массового уничтожения военнопленных органами НКВД. Другие их захоронения в то время еще не были открыты, общие масштабы истребления польских пленных определены не были. Командование Армии Крайовой и делегатура правительства в стране, узнавшие о расстрелах в Катынском лесу еще на рубеже 1941—1942 гг., приняли новую информацию без каких-либо сомнений; расценили результаты работы комиссий как достоверные: «Их отчет не позволяет сомневаться в подлинности этого массового убийства». Вместе с тем для них была очевидна политическая подоплека начатой гитлеровцами кампании, и они констатировали, что нацистская пропаганда стремится настроить поляков «против Советов, союзников и польского правительства». Сообщение о катынском злодеянии, отмечало подполье, не должно заставить польское население забыть о терроре гитлеровцев: «Оно одновременно указывает на аналогичные немецкие убийства».

Хотя подпольная печать и расширила публикацию разоблачительных статей о преступлении НКВД, определяющий политический акцент был введен «Заявлением» главы делегатуры — представителя правительства в стране. В нем указывалось, что большинство народа считает врагом № 1 гитлеровскую Германию — «врагом самы грозным, самым близким и непосредственным», и именно с ней поляки должны были остаться «в состоянии бескомпромиссной борьбы вплоть до победы».

Геббельсу пришлось признать отсутствие столь желаемого антисоветского резонанса катынского преступления в Польше: «Очевидно, что наша пропаганда там провалилась, так как польскому движению сопротивления в конце концов удалось его использовать против нас».

Основная политическая и дипломатическая борьба вокруг Катыни разгорелась за пределами Польши.

Поступление в Лондон информации о впечатлениях от посещения катынских могил группы с участием писателя Ф. Гетеля совпало по техническим причинам с выступлением Геббельса по радио, а 14 апреля в официозе «Новый курьер варшавский» началась публикация списка жертв с соответствующими комментариями. Это вызвало полный шок и всеобщее возмущение.

15 апреля Сикорский был у Черчилля. Стремясь ослабить охватившее польского премьера отчаяние и рационализовать восприятие невосполнимой потери друзей и соратников, надежды страны на освобождение, Черчилль внушал ему: «Если их нет в живых, то вы уже не можете вернуть их к жизни; не поддавайтесь на провокацию — немецкая пропаганда пытается посеять рознь между союзниками». Он требовал не провоцировать Москву, признавая, что «большевики могут быть очень жестоки, однако в этом их сила, а она служит делу союзников, уничтожая немецкую силу». Британский премьер утверждал: не в интересах союзников, чтобы поляки заходили в претензиях к Сталину очень далеко. Он обещал поддержку в борьбе за независимость, пересмотр польских границ на востоке и западе с компенсацией за счет Германии.

Для Сталина Катынское дело стало чрезвычайно неприятной неожиданностью. Коварный замысел сохранить в тайне «ликвидацию» командных кадров польской армии не удался. Позднее разоблачение состоялось, хотя было предпринято все возможное, чтобы не допустить этого.

Уже 15 апреля начали применяться интенсивные меры по созданию мощной дымовой завесы дезинформации. Московское радио, сообщая о страшной находке под Смоленском, перекладывало вину на гитлеровцев. Эта же версия была опубликована в «Известиях» 16 апреля. Советское информбюро назвало выступление Геббельса «гнусной клеветой», «чудовищной выдумкой» и «подлой ложью», формулируя основные положения мифа, который на длинный ряд лет взяла на вооружение сталинская пропаганда. Виновниками расстрела были объявлены немцы, в руки которых летом 1941 г. после отхода советских войск из района Смоленска якобы попали «бывшие польские военнопленные», будто бы занятые на строительных работах. Заявлялось, что теперь именно «гитлеровские сих дел мастера пускаются на самую грубую подделку и подтасовку фактов, распространяя клеветнические вымыслы о каких-то советских зверствах весной 1940 г. и стараясь таким образом отвести от себя ответственность за совершенные гитлеровцами зверские преступления». Апеллируя к чувствам справедливого возмущения советских людей, сообщение сулило, что «гитлеровские убийцы не уйдут от справедливого и неминуемого возмездия за свои кровавые преступления». Наряду с версией о мифических лагерях и строительных работах, создавая пелену информационного шума, появилась нелепейшая версия об идентификации катынских могил 1940 г. с археологическими раскопками могильников в районе станции Гнездово, на которую приходили эшелоны с пленными. Эти «утки» немедленно обыграла в свою пользу геббельсовская пропаганда, со знанием дела препарировав их в своих целях.

Представитель советского посольства в Лондоне в соответствии с инструкцией Кремля обратился к бывшему послу, а ныне министру информации профессору С. Коту с настоятельным пожеланием, чтобы польское правительство опубликовало заявление, что катынское злодеяние — дело рук гитлеровцев. Реакцией на вполне понятный и ожидаемый в Кремле отказ стала яростная кампания советской прессы под лозунгом «Польские сотрудники Гитлера», энергично внедрявшая в сознание советских людей стереотип польско-германского сговора. В качестве одного из главных аргументов использовалось якобы совместное обращение Польши и Германии в Международный комитет Красного Креста (МККК). Это позволяло закамуфлировать идеологический отказ СССР от обращения в эту международную организацию, за которым естественно последовало бы желание установить истину при помощи названной организации.

Собственно, решение обратиться с этой целью в МККК было принято на заседании польского правительства 17 апреля. В его заявлении говорилось, что гитлеровцы ежедневно совершают кровавые расправы над польским населением, «поэтому польское правительство от имени польского народа отказывает Германии в праве черпать аргументы для собственной защиты из преступления, которое они сваливают на других». Вместе с тем кабинет Сикорского, вопреки советам Черчилля, поручал своему представителю обратиться в МККК в Швейцарии с просьбой выслать в Катынь комиссию, которая провела бы расследование.

Узнав из сообщения Би-Би-Си об этом намерении польского правительства, гитлеровские власти поторопились опередить поляков и представить в МККК такую же просьбу. Получилось нечто вроде польско-немецкого демарша.

Вручение польской ноты советскому послу А.Е. Богомолову 20 апреля задержалось по техническим причинам на три дня, из-за чего получилось, что Польша сначала вместе с Германией обратилась в МККК, а только затем к СССР. В ноте говорилось: «Польское правительство... совершенно независимо от недавних разоблачений, сделанных Германией, никогда не считало дело пропавших без вести офицеров закрытым. [...] Несмотря на многократные просьбы, польское правительство никогда не получало ни списков пленных, ни разъяснений, где находятся пропавшие офицеры и другие пленные, вывезенные из других лагерей... Общественное мнение в Польше и во всем мире было потрясено, и не без основания, тем, что лишь малозначительные факты были противопоставлены многочисленным и подробным заявлениям Германии в отношении обнаружения тел многих тысяч польских офицеров, казненных недалеко от Смоленска весной 1940 г.». Польское правительство требовало «предоставить подробные и точные данные о судьбе военнопленных и гражданских лиц». Перед лицом такой перспективы — раскрытия всей подноготной преступления — Сталин в послании Черчиллю 21 апреля заявил о якобы имевшем место сговоре Гитлера и Сикорского и прекращении последним союзных отношений с СССР, из чего делал вывод о «перерыве отношений с этим правительством». Тем самым использовался испытанный прием перекладывания своей вины на другого и делалась попытка обезопасить себя от грозящего разоблачения, воспользовавшись военной конъюнктурой. Польское правительство оказывалось в ловушке.

В тот же день состоялось его заседание.

Красный Крест не взялся за организацию расследования катынского преступления, поскольку по этому вопросу не было согласия всех заинтересованных сторон. Об отказе СССР ему стало известно из конфиденциального разговора с советским представителем в Швейцарии. Статус МККК был таков, что в вопросах, имеющих политическую подоплеку, он не мог начать расследование по собственной инициативе, но самое большое мог участвовать в комиссии по расследованию, если бы все заинтересованные стороны обратились к нему с соответствующей просьбой. В таком случае МККК отбирал — не из своего состава — квалифицированных специалистов которые бы вошли в такую комиссию. Но он не мог выступать в качестве организации, производящей подобное расследование, поскольку такое действие является первой стадией судебного разбирательства, которое не входит в его компетенцию.

Подобных дел в практике МККК было три: итало-абиссинскии конфликт 1936 г., в 1943 г. — катынское злодеяние, а в 1952 г. — применение бактериологического оружия в Корейской воине. В двух последних случаях не было согласия всех сторон, в первом — война закончилась раньше, чем эксперты приступили к расследованию. Позиция Красного Креста, собственно, и подвигла Гитлера и Геббельса на созыв международной комиссии экспертов-криминалистов.

Английское руководство не находило лучшего выхода, чем склонять генерала Сикорского выполнить предъявленные советским правительством требования. Э. — Р. Иден, подобно Черчиллю, сделал вид что поверил советским декларациям, и заявил в палате общин, что британское правительство не верит немцам. Он рассуждал о цинизме с каким нацистские убийцы используют историю о массовом преступлении в Катыни для того, чтобы нарушить единство союзников. Министр уверял, что правительство его величества делает все возможное, чтобы убедить как поляков, так и русских не позволять этим германским маневрам достичь хотя бы видимости успеха. Оно не может оттолкнуть такого сильного союзника, как СССР.

Аналогично поступил и Госдепартамент США. Президент Ф -Д. Рузвельт также счел, что следует скрыть истину, запретив публиковать разоблачавший документ, «чтобы не подорвать престижа союзного государства во время войны». Продолжала занимать осторожную позицию Италия, правительство которой не очень интересовала суть проблемы. Когда ситуация прояснилась, агентство «Стефани» опубликовало коммюнике антисоветской направленности. В дальнейшем итальянское руководство было занято лишь проблемой раскола единства противников.

Союзники усилили давление на польское правительство, стараясь затушевать Катынское дело. После писем Сталина к Черчиллю и Рузвельту с обвинением в «ненормальности» поведения этого правительства и угрозой разрыва отношений с ним, 24 апреля Идеи по поручению премьера просил Сикорского во имя «добра общего дела» и блага польского населения в СССР отозвать обращение в МККК а также сделать заявление, что это всего лишь вымысел гитлеровской пропаганды. Иначе плохо будет самой Польше, которая оказалась в тупике.

Сикорский не принимал это требование и стоял на своем, полагая и доказывая, что в тупике оказалась Россия и если на ее стороне — сила, то на польской — правота. Это не снимало проблемы.

Союзники оберегали свои отношения с Советским Союзом и предпочитали продемонстрировать хорошую мину при плохой игре.

В тот же день, 24 апреля, Черчилль направил Сталину послание, в котором писал: «Мы, конечно, будем энергично противиться какому-либо „расследованию“ Международным Красным Крестом или каким-либо другим органом на любой территории, находящейся под властью немцев. Подобное расследование было бы обманом, а его выводы были бы получены путем запугивания». Одновременно он защищал польского премьера и настаивал на сохранении советско-польских отношений, призывая отказаться от их разрыва. Однако Сталин уже решил прекратить разыгрывать партию с польским правительством в эмиграции и «дожимал» в этом направлении союзников.

Под натиском Черчилля и Рузвельта Сикорский согласился не форсировать давление на МККК и наложить узду на польскую прессу — при условии, что союзники помогут эвакуировать из СССР отставших от армии Андерса бесспорных польских граждан, членов семей, детей и сирот, а также осуществлять опеку над остающимися. Однако даже подобная уступка не гарантировала от возврата к проблеме разоблачений в дальнейшем: сосуд Пандоры открылся. Поэтому Сталин был неумолим.

В 0 часов 15 минут 26 апреля послу Т. Ромеру была вручена советская нота с датой 25 апреля 1943 г. Она была расширенным вариантом сообщения Совинформбюро и послания Сталина Черчиллю от 21 апреля. Виновником разрыва объявлялось польское правительство, «поведение» которого «нарушает все правила и нормы во взаимоотношениях двух союзных государств». В ноте причиной разрыва называлась развернутая вокруг расстрела польских пленных (в котором советские представители продолжали обвинять Германию) якобы «враждебная СССР клеветническая кампания», в которой усматривался сговор польского правительства с гитлеровским руководством. Побочными факторами разрыва объявлялись «нежелание обратиться за разъяснениями к СССР» (а ведь в Москву уже поступили 42 обращения: меморандумы, записки и ноты относительно пропажи пленных офицеров и депортаций) и запрос в МККК.

Обозначая переход в дальнейшее наступление и углубление разрыва, нота задевала и другой коренной узел противоречий: польское правительство обвинялось в преднамеренном использовании «гитлеровской фальшивки» для «нажима на советское правительство с целью вырвать у него территориальные уступки за счет интересов» Украины, Белоруссии и Литвы.

В. Сикорский на заседании правительства 28 апреля признал, что министр Л. Гросфельд был прав, считая обращение в Красный Крест «большой ошибкой». Он поставил на голосование отредактированный Черчиллем и Иденом текст ответа на советскую ноту, в котором самое острое выражение звучало как оправдание от имени польского народа и правительства, которым «нет надобности защищаться от обвинения в контакте или соглашении с Гитлером». Нота польского правительства заканчивалась требованием сохранения территориального статус-кво (спровоцированным советской нотой), а также защиты польского населения и верности общему делу объединенных наций. Главы посольств и миссий были проинформированы, что заявление до последней буквы было согласовано с Черчиллем и Иденом и на его основе составлено послание Черчилля Сталину от 30 апреля (в шифровке МИД Польши была указана дата 28 апреля). Послы ставились в известность, что правительство, последовательно отстаивая польские права и позиции, не намерено совершать какие-либо шаги, которые можно было бы интерпретировать как угрозу солидарности союзных держав, а также и впредь согласовывать все действия с британскими союзниками.

Под давлением посла США при польском правительстве Э. Дрексел-Биддля Сикорский был вынужден опубликовать заявление об отзыве польского обращения в МККК. Союзники принимали все меры, чтобы ограничить политический резонанс раскрытия мрачной тайны катынского злодеяния, способного подорвать антигитлеровскую коалицию. Черчилль писал Рузвельту: «Нам нужно выступать сообща, чтобы уладить это разногласие. До сих пор Геббельс делал из него шоу». Посылая Рузвельту польские материалы, он старался уверить президента, что ему наконец удалось убедить поляков «перенести спор с мертвых на живых и с прошлого на будущее».

Раскрытое злодеяние в отношении польских пленных не могло не нанести ущерб делу антигитлеровской борьбы, дав в руки нацистов важные козыри и породив трения между союзниками, осложнив взаимоотношения. Черчилль выразил Сталину свое «разочарование» по поводу разрыва отношений с поляками. Он подчеркнул, что «это дело было триумфом Геббельса», и предостерег от каких-либо шагов в сторону создания альтернативных польских властей, как неприемлемых для Запада, — они не будут признаны. Таким образом, он прозорливо предвидел логику дальнейших шагов Сталина. Последний с особым пристрастием контролировал переписку по польскому вопросу (в отношениях с союзниками польский вопрос был вторым по чувствительности после вопроса второго фронта). Западные союзники не стремились к обнародованию истины. После победы под Курском позиции Сталина еще более укрепились, сила и мощь советской армии были нужны союзникам. Американское руководство, как и британское, и даже в большей степени, не было склонно доводить до конца Катынское дело. Сталин ловко использовал это, а конфликт вокруг Катыни лег несмываемым пятном на польское правительство. Сталин предложил Рузвельту такую интерпретацию событий: «Следовательно, здесь нет почвы для соглашения, ибо точка зрения нынешнего Польского правительства, как видно, исключает возможность соглашения».

Возникшим в межсоюзнических отношениях «польским вопросом» занимались все конференции глав великих держав, а Сталину пришлось постоянно прилагать немалые усилия, чтобы добиваться решений в пользу осуществления своих замыслов. Он неуклонно продолжал делать задуманное, хотя соблюдал видимость учета пожеланий союзников. В Москве появился Союз польских патриотов, тайно действовало Центральное бюро коммунистов Польши, прокладывались пути реализации концепции Польского национального комитета. Началось формирование еще одной, на этот раз состоящей из «правильно политически мыслящих» и воспитанных в Красной Армии людей, — польской дивизии с неизменным З. Берлингом во главе.

Осенью 1943 г. ситуация осложнилась: Катынь вновь становилась взрывоопасной. 25 сентября был освобожден Смоленск, и Катынь неминуемо должна была привлечь внимание «своих» поляков, которые приняли на веру сталинскую версию истории гибели польских военнопленных. Одной из наступавших частей было приказано соблюдать осторожность при подходе к Катынскому лесу и немедленно взять регион под контроль и «охрану».

Вскоре немецкая авиаразведка засняла земляные работы в прифронтовом Катынском лесу. На кадрах аэрофотосъемки было видно, что уничтожались шесть перезахоронений и создавались два новых. Видимо, их информативное содержимое «стерилизовалось». Предвидя это, Геббельс написал: «...после освобождения Смоленска Советы несомненно будут стремиться... свалить на нас свою вину».

Судьбы вольных или невольных свидетелей катынского злодеяния и эксгумации в 1943 г. складывались хотя и по-разному, но как правило с трагическим уклоном. Из членов технической комиссии ПКК трое погибли, не дожив до освобождения, Г. Бутц попал под бомбежку. Спасаясь от преследования НКВД и органов польской государственной безопасности, эмигрировали Ф. Гетель, К. Скаржиньский, Е. Водзиновский и другие, не изменившие показаний русские свидетели расстрелов умерли в Великобритании при невыясненных обстоятельствах. Сотрудники Краковского института судебной медицины и криминалистики, соприкасавшиеся с катынскими документами, были после изгнания из Польши оккупантов арестованы. Поток репрессий не иссяк и позже, стирая память о Катыни нередко вместе с жизнями. Об этом будет речь в следующих главах.

Здесь же нельзя обойти вопрос о судьбе генерала В. Сикорского, сотрудничество с которым Черчилль весьма ценил и считал очень полезным. Он писал Сталину, передавая просьбу польского правительства о переводе в Иран оставшихся военнослужащих и их иждивенцев: «...мы продолжили бы наши отношения с Сикорским, который является самым полезным человеком, которого Вы или мы могли найти для целей нашего общего дела. Я рассчитываю, что такой же будет и американская точка зрения». Однако Сталин понимал тесную связь имени Сикорского со значимым для поляков Катынским делом и то, что полностью изъять его из памяти большого социального слоя не удастся. Если продолжать задуманную социалистическую перестройку Польши, то эту память можно продолжить вырубать вместе с этим слоем, одновременно освобождаясь от него естественным путем в ходе ожесточенных боев и искусственным — задержав остатки частей поляков в эмиграции.

Гибель Сикорского в авиакатастрофе во многом остается загадкой до сих пор, хотя она традиционно увязывается с решением судеб Польши и Катынским делом.

Очевидно, что самостоятельное, непокорное польское правительство было Сталину не нужно. Еще 4 мая 1943 г. он жестко заявил Черчиллю, что «нынешнее польское правительство не имеет шансов вернуться в Польшу и стать у власти».

Летом Сикорский предпринимал решительные шаги, чтобы преодолеть возникший в армии конфликт, и, посетив Ближний Восток, добился в этом значительных успехов. Возвращаясь из поездки, он намеревался затем лететь в Москву, ибо Польша входила в сферу операций советских войск и он хотел достичь соглашения со сталинским руководством. Более того, он открыто заявил о согласии на переговоры с Польской рабочей партией (ППР) и включение ее в состав правительства. В свою очередь, ППР заявляла о намерении предоставить Сикорскому пост премьер-министра в будущем правительстве Польши. Это создало бы совершенно новую расстановку сил, чем та, которая вырисовывалась по мере реализации сталинских планов. К 5 июля формируемая первая польская дивизия имени Т. Костюшки уже насчитывала почти 14,5 тыс. человек, хотя по-прежнему испытывала самые большие трудности с офицерскими кадрами. Прошел съезд Союза польских патриотов в СССР. Как этот Союз, так и Центральное бюро коммунистов Польши в Москве беспрекословно приняли сталинскую «польскую концепцию», в том числе «официальную версию» катынского преступления и резкую критику правительства Сикорского. Генерал же, по сообщению журналиста К. Прушиньского, 2 июля говорил о необходимости осуществить принципиально важный, конструктивный поворот в советско-польских отношениях, смирившись с изменением восточных границ Польши. Это было очевидным результатом давления союзников.

Именно в этой ситуации, чреватой существенным изменением перспектив в развитии советско-польских отношений, 4 июля самолет, на котором польский премьер возвращался в Лондон, через минуту после взлета с аэродрома в Гибралтаре, не набирая высоты, упал в море. Среди различных версий аварии — диверсии, перемещения незакрепленного багажа и других — одна из расследовавших катастрофу комиссий назвала заклинивание руля высоты. Это представлялось маловероятным. Строились различные догадки. Во время предшествующего расследования неудачного покушения на жизнь Сикорского англо-американская комиссия возложила ответственность на германскую разведку. На этот раз немцы приписывали диверсию англичанам, громко звучали предположения, что его убрали по указке Сталина из-за скандала вокруг Катыни. Сталин же поддерживал контрверсию, отводящую от него подозрения: Черчиллю-де надоела несговорчивость поляков, осложнявшая регулирование отношений в антигитлеровской коалиции в желательном для него направлении. В тот момент просматривалось скорее обратное. К тому же Черчилль зарыдал, услышав о гибели Сикорского. Организация покушения могла быть результатом и конфликтной ситуации в польской армии (которую он только что разрядил) и открытых противоречий в правительстве. Все эти факторы могли сыграть свою роль, и вполне возможно, что так и было. Пока никакие спецслужбы не открывали полностью материалы, относящиеся к катастрофе в Гибралтаре, поэтому точно установить, кто был инициатором, как диверсия была организована, кто был дирижером, а кто исполнителем, не представляется возможным.

Однако все очевиднее становятся как общий международный политический контекст гибели Сикорского, так и ее существенные детали. Установлено, что, кроме пилота, спасся кто-то из пассажиров, успевший пробежать по крылу после приводнения самолета. Не найдены пять человек. Известно, что самолет плохо и нерегулярно охранялся. В тот же день на том же аэродроме приземлялся самолет советского посла И.М. Майского. Аэродром же входил в сферу ведения К. Филби, о котором стало известно, что он тщательно следил за перемещениями польского премьер-министра и передавал в Москву детальные сведения.

Относительно недавно в связи с продолжением расследования — на этот раз журналистского — было установлено, что английские архивы по-прежнему изымают соответствующую информацию о гибели Сикорского. Но в Великобритании был найден один из бывших польских военнослужащих, который рассказал, что в предсмертной исповеди его коллега, сторонник противника Сикорского генерала К. Соснковского, признался, что он приложил руку к гибели премьера. Неизвестно, что он конкретно сделал. Теоретически возможно, что во время двухчасовой безнадзорности самолета он включил автопилот и заблокировал рули высоты, не позволив тем самым самолету подняться. Установить подлинную причину катастрофы, возможно, помогут налаживающие сейчас сотрудничество польские и британские архивные службы.

Тело Сикорского было доставлено в Англию и предано земле на кладбище польских летчиков в Ньюарке. Ныне оно покоится в Польше, на королевском Вавеле в Кракове.

В польском правительстве в Лондоне не было другого столь же авторитетного деятеля, какой был бы способен продолжить конструктивную линию генерала Сикорского, смягчить нагромоздившиеся противоречия, ставшие, что сразу подметил де Голль, после гибели символа единства нации острыми и открытыми конфликтами в советско-польских отношениях. На международной арене Сикорский был одним из главных актеров, ценимых за верность принципам парламентской демократии и преданность антигитлеровской коалиции. Выдающийся политик и военный в одном лице, он очень высоко оценивал роль СССР в войне. Гарриман считал Сикорского единственным польским лидером, способным вести переговоры со Сталиным (и полагавшим, что при помощи Черчилля и Рузвельта удастся придти к соглашению с советским вождем даже после Катыни). Сталину же, в чем историки согласны с современниками событий, было бы значительно труднее разыгрывать с ним в своем ключе польскую карту на финише Второй мировой войны и старте послевоенного мира.

Сталина подстегивала угроза разоблачения всей авантюры со сговором с Гитлером в отношении раздела Польши, с секретными и доверительными протоколами, положенными в основу попытки ликвидировать Польское государство и его армию, тягчайшим наследием чего и стало уничтожение более 22 тыс. узников тюрем и лагерей Козельска, Старобельска и Осташкова, и не только... Это поставило бы Советский Союз в весьма двусмысленное положение пособника и соучастника развертывания Второй мировой войны, виновника актов геноцида, резко понижая его статус в антигитлеровской коалиции. Правда, союзники этого отнюдь не желали.

Резюмируя итоги Катынского дела, У. Черчилль вполне откровенно написал в мемуарах: «Заинтересованные правительства-победители решили, что этот вопрос должен быть обойден, и катынское преступление никогда не было тщательно изучено». Это помогло Сталину создать видимость официального расследования захоронений в Катынском лесу на основании подготовленных НКВД материалов в присутствии авторитетных общественных деятелей, введенных в «Специальную комиссию по расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров». Ей было не рекомендовано искать следы прошлой эксгумации и полемизировать с ее результатами. Комиссия исследовала всего 925 уже извлеченных из захоронения трупов, заявила о некомпетентности предшественников, опросила около 60 подготовленных свидетелей, якобы обнаружила несколько документов, опровергавших вывод о вине НКВД в расстреле польских военнопленных, а количество жертв завысила.

Собственно, уже освобождение Смоленска 25 августа 1943 г. было для советского руководства сигналом для срочного принятия мер по сокрытию любых доказательств факта убийства польских военнопленных в Катынском лесу, по заметанию следов действий НКВД и в Катыни, и в других местах массовых расстрелов поляков, по организации масштабной фальсификации обстоятельств преступления, подтасовывания вещественных доказательств и придания правдоподобия представленной мировому общественному мнению в апреле 1943 г. версии расстрела польских пленных немцами.

«Органами» была принята целая серия мер, чтобы немедленно уничтожить в Катынском лесу любые свидетельства акций НКВД, которые продолжали будоражить польское общественное мнение и неминуемо стали бы объектом внимания нового польского руководства. Место захоронения не только было вновь изолировано, но скоро стало фронтом интенсивных земляных работ с участием зачисленных в органы по комсомольскому призыву молодежных активистов. Хранящиеся в американском архивохранилище трофейные материалы аэрофотосъемки, проводимой облетавшими прифронтовую полосу немецкими самолетами, достаточно четко свидетельствуют о вскрытии могил и перенесении захоронений по другую сторону дороги и т.д.

В последние месяцы 1943 г. и первую декаду 1944 г. информации об этом практически не просачивалось, хотя некоторые операции за пределами Козьих гор не оказались не замеченными. Так, например, дежурившая в Институте судебной медицины в январе 1944 г. Г.И. Ильина (урожденная Малянтович) рассказала А. Антонову-Овсеенко, как из прибывших колонной крытых грузовиков в Институт заносили странные, отнюдь не напоминавшие гробы, квадратные, треугольные и ромбовидные ящики. Однако в них оказались тела расстрелянных польских военных. Через день, после тайных манипуляций с ними, машины со зловещим грузом отправились дальше.

Не были ли эти трупы из числа тех, которые к моменту прибытия членов комиссии Бурденко уже лежали по краям могил, а во время приезда иностранных журналистов привлекли их внимание, в частности, тем, что были одеты в солдатскую форму (в материалах предыдущей эксгумации отмечалось, что солдат среди расстрелянных было очень мало), а также хорошей сохранностью обуви, что исключало версию о якобы использовании военнопленных немцами на тяжелых дорожно-строительных работах? Кстати, само предъявление членам комиссии раскрытых, ранее подготовленных могил противоречило элементарным нормам проведения эксгумации. Нельзя не обратить внимание и на то, что проводить широкие земляные работы в морозном январе 1943 г. было практически невозможно.

26 января в «Известиях» внезапно появилась публикация с информацией о работе и общих выводах Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров. Через некоторое время в виде брошюры было опубликовано обширное сообщение этой комиссии, которое было призвано придать делу вид законного и объективного расследования, нейтрализовать обвинение в адрес НКВД.

В «Известиях» отсутствовали данные о времени создания и работы этой комиссии, выводы соотносились с материалами, «находившимися в ее распоряжении». Сообщение же утверждало, якобы Н. Бурденко, его сотрудники и судебно-медицинские эксперты провели предварительное расследование в Катынском лесу сразу после освобождения Смоленска. Была создана легенда о расстреле польских военнопленных гитлеровцами в 1941 г., которую позже заведующий международным отделом ЦК КПСС В.М. Фалин в записке в Политбюро от 6 марта 1989 г. назвал «нашей официальной версией»

«С неопровержимой ясностью» в сообщении утверждалось, будто бы польские военнопленные до прихода немцев находились в трех лагерях западнее Смоленска, использовались на дорожно-строительных работах и были расстреляны осенью 1941 г. «по директиве германского верховного командования» «штабом 537 строительного батальона», во главе которого якобы стоял «обер-лейтенант Арнес». Утверждалось, что немецкие власти в провокационных целях старались приписать свои злодеяния органам советской власти, выбивая ложные показания из свидетелей или уничтожая их, запугивая население. Видимо, с целью создания правдоподобной версии появления в месте эксгумации более «свежих», относящихся к периоду после 1940 г. солдатских трупов, а также впечатления о больших масштабах захоронения в «общие выводы» был вписан пункт, гласивший, что немецкие оккупационные власти весной 1943 г. свозили и вкладывали в могилы трупы военнопленных из других мест с расчетом «скрыть следы своих собственных злодеяний и увеличить число жертв большевистских зверств» в Катынском лесу.

За подписью членов комиссии сообщалось, что судебно-медицинская экспертиза «с несомненностью» установила время расстрела, который якобы имел место осенью 1941 г. (в сообщении и во время Нюрнбергского процесса по этому поводу возникли, а точнее, обнаружились разночтения). Способ расстрела методом выстрела в затылок был приписан исключительно гитлеровцам. Утверждалось, что якобы свидетельские показания и данные судебно-медицинской экспертизы полностью подтверждались вещественными доказательствами и документами, извлеченными из катынских могил. Однако результаты работы комиссии вскоре, в Нюрнберге, были поставлены под сомнение, не выдержав первой же проверки.

На деле отнюдь не в сентябре 1943 г., а 12 января 1944 г. постановлением Чрезвычайной государственной комиссии под руководством ее члена Н.Н. Бурденко была создана «Специальная комиссия по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров». Для престижности в нее были введены известный писатель академик А.Н. Толстой, митрополит Киевский и Галицкий Николай, председатель Всеславянского комитета генерал-лейтенант А. Гундоров, председатель Исполкома Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца С.А. Колесников, нарком просвещения РСФСР академик В.П. Потемкин и др. Таким образом, комиссия не имела достаточной квалификации для проведения следственных действий и вынесения правового вердикта. 13 января, на первом заседании, с информационным, а на деле инструктивным докладом выступил замнаркома внутренних дел С.Н. Круглое. В частности, он не только назвал свидетелей, но и изложил содержание их «показаний». Задавая тональность работе комиссии, Круглов утверждал, что все собранные в ходе предварительного следствия материалы «с неопровержимой ясностью» подтверждают (якобы таково мнение Чрезвычайной государственной комиссии), что Катынское дело — «одно из многочисленных зверств, совершенных немцами в Смоленске», что польские военнопленные расстреляны немцами и «это безусловно так». Эта директива предопределила результаты работы комиссии, характер и содержание ее итоговых документов. Все было организовано так, чтобы действия комиссии остались формальными, поверхностными, сохраняя лишь правдоподобие обстоятельного расследования. На это явно нацеливало однозначное указание Круглова: «...четыре дня, примерно, хватит комиссии для того, чтобы в Смоленске заслушать достаточное число свидетелей, изучить собранные материалы, несколько раз побывать на могиле, посмотреть трупы, заслушать предварительный итог судебно-медицинских экспертов».

16 января Бурденко со товарищи в сопровождении съемочной группы вслед за медиками выехали в Смоленск. По прибытии на место 18-го комиссия заседала, на этот раз не только с участием Круглова, но и наркома госбезопасности В.Н. Меркулова, которые «докладывали» об уже проведенных мероприятиях. Они оба подписали в тот день совершенно секретную справку «о предварительном расследовании так называемого „Катынского дела“» (а затем поставили свои подписи под «Дополнением» к ней). На эту справку и опирались в работе с пребывающими в полном неведении членами комиссии, которым предстояло лишь проштамповать уже отработанную версию событий. Однако они собирались «получить подробную карту окрестностей Катынского леса для нанесения на ней могил, дачи, пионерлагеря, места работ польских офицеров, их лагерей и т.д.» Толстой считал главным найти подтверждение того, что поляки были живы еще в 1941 г. Академик Потемкин был настроен вскрывать могилы до последнего трупа. Члены комиссии отдавали себе отчет а том, что надо определить количество жертв. Но все это не входило в планы организаторов, так как поставило бы под сомнение предлагаемую версию использования военнопленных на дорожных работах до прихода немцев (или дольше) и их размещения в трех лагерях «особого назначения» (ОН), которая снимала вину с органов НКВД. Члены комиссии намеревались продолжать и опознания жертв. Естественно, НКВД списками расстрелянных располагал, а обнародование новых данных подтвердило бы, что в Катынском лесу захоронены лишь узники Козельского лагеря. Интерес был в том, чтобы «увеличить» число жертв в этом месте, отведя подозрение в наличии других захоронений пленных (тем более, что в Осташкове немцев вообще не было). Поэтому находившиеся на трупах жетоны с номерами — результат предыдущей идентификации во время эксгумации весной 1943 г. — были полностью проигнорированы. Бурденко получил располагающую к этому директиву от Н.М. Шверника: «Николай Нилович! Посылаю Вам для ознакомления документ Германская фальшивка о „Катынских убийствах“ (так в тексте. — Авт.). При составлении акта полемизировать по поводу этого документа не надо».

Но в то же время предложенная логика расследования явно диктовалась стремлением опровергать положения «Официального материала». Бурденко посчитал наиболее важным заняться исследованием способа убийства, распиливанием черепов и вскрытием внутренних полостей трупов, составлением коллекции черепов, которая затем была упакована в четыре фанерных ящика и отправлена в его институт. Способ расстрела изображался как чисто немецкий. Но, собственно, выстрел в упор, в затылок, таковым никогда не был.

Если в «Официальном материале» говорилось, что руки жертв связаны таким же образом, как у советских граждан, ранее похороненных в Катынском лесу, то в ответ утверждалось, что веревки были немецкие. Были проигнорированы травмы, нанесенные советским четырехгранным штыком. Особый упор был сделан на калибр пуль — на использование немецкого огнестрельного оружия. А между тем, как известно, оно закупалось у немцев и использовалось в СССР.

Если в 1943 г. эксгумация велась 67 дней, то на этот раз строго соблюдалась установка на ускорение работ. Увеличилось число экспертов, был повышен темп за счет дополнительного привлечения фронтовых хирургов, чтобы довести количество осмотренных трупов до возможного максимума. Согласно акту, работы велись с 16 по 23 января. Была зафиксирована цифра вскрытий — 925, а после отъезда комиссии доведена до 1.380. Оснований для подтверждения нахождения в могилах 11 тыс. человек не было. Новые могилы не вскрывались. Была дана лишь общая локализация участка захоронения. Уже 20 января Н.Н. Бурденко предложил систематизировать свидетельские показания, обработать вещественные доказательства и обобщить материал. Большинство свидетелей (а их «допрашивали», то есть заслушивали, коллективно) давали косвенные показания, ссылались на слухи. Убедительного подтверждения пребывания поляков в этой местности после прихода немцев не получалось. Тем не менее для обеспечения необходимого международного резонанса решено было посчитать, что комиссия сделала свое дело.

Между Бурденко и Меркуловым произошел накануне пресс-конференции весьма знаменательный обмен записками. Бурденко советовался, кто из членов комиссии способен давать «наиболее удовлетворительные ответы» на вопросы западных корреспондентов, «на которые ввиду незаконченности работ трудно отвечать». Сам он полагал, что наиболее подходящей кандидатурой был бы председатель Исполкома Совета обществ Красного Креста и Красного Полумесяца Колесников, как человек, который «имеет опыт в сдержанной информации корреспондентов».

Меркулов включил Колесникова в число тех, кому это было поручено в первую очередь, но в разговоре с Колесниковым уловить какие-то нотки сомнения. Это повлекло за собой дополнительный обмен письмами между Бурденко и Меркуловым, касающимися настроений членов комиссии и их готовности поддержать предложенные выводы. Бурденко успокаивал Меркулова, что «сверхопасения» Колесникова касались недостаточной убедительности улик (некоего документа от мая—июня 1940 г.) для «будущего международного трибунала». Нужны были документы с более поздней датой — «таковые, к счастью, и нашлись. Ни у одного из членов комиссии не получилось ложного впечатления».

Уже из этого небольшого эпизода вполне очевидно, насколько хорошо Бурденко ориентировался в характере данного ему поручения и как старался играть вместе с Колесниковым (который потом не избежал ГУЛАГа) по предложенным руководством силовых структур нотам, отрабатывая «официальную версию», которая освобождала бы советские органы от выдвинутого против них в 1943 г. обвинения. Для этого была осуществлена подмена якобы «недостаточно убедительных», по причине их датирования периодом до начала Отечественной войны, документов, обнаруженных как при предыдущей, немецко-польской, 1943 г., так и при теперешней, 1944 г., эксгумациях. Неубедительными они являлись для доказательства вины немцев на «будущем международном трибунале», замысел которого уже вынашивался. Осуществление подлога «к счастью» не было замечено другими членами комиссии: проведенная фальсификация не произвела «ложного впечатления».

В результате коронным аргументом датировки расстрела стали девять документов, якобы найденных на шести трупах и относившихся к периоду от 12 ноября 1940 г. до 20 июня 1941 г. Им придавалось особое значение, поэтому их подробное описание составило отдельную главу сообщения Специальной комиссии.

Это были два запроса из Польши (письмо С. Зигонь от 12 сентября 1940 г. и почтовая открытка из Тарнополя с датой 12.11.1940 г., что было прочтено как 12 ноября 1940 г.), пять квитанций о приемке золотых часов и денег, на которых можно было найти даты 1941 года, бумажная иконка с пометой «апрель 1941 г.» и неотправленная почтовая открытка Станислава Кучинского от 20 июня 1941 г. Криминалистической экспертизе эти документы не подвергались и нигде обнародованы или предъявлены не были.

На место эксгумации были приглашены иностранные корреспонденты, в присутствии которых были вскрыты три трупа.

Академик Потемкин 22 января на пресс-конференции повторил изначально сформулированную версию, подводя к выводу: «Можно считать установленным, что осенью — в августе—сентябре 1941 г. немцами на „Козьих горах“ были расстреляны польские военнопленные», при этом из всех трех лагерей; немцы же изощренно сфальсифицировали доказательства. Но простейшие вопросы корреспондентов ставили Потемкина в тупик, он демонстрировал полную беспомощность. Оказалось невозможным получить ответы на целый ряд вопросов: сколько было военнопленных в Смоленской области, где они располагались, где работали, почему одежда (зимняя) не соответствует сезону, о чем свидетельствуют прикрепленные к останкам жетончики и т.д., почему эксгумация не проводилась сразу после освобождения (когда еще не было трескучих морозов), почему поляки якобы оставались на дорожных работах после прихода немцев.

Комическое впечатление производил ответ на вопрос, почему поляки не разбежались после прихода немцев. Потемкин утверждал, что «они как работали, так и остались работать по инерции». А. Толстой несколько корректировал: «...часть поляков разбежалась из лагерей, а наиболее инертная часть их не хотела бежать и осталась. Что же им было делать? Они продолжали работать».

После отъезда корреспондентов работа была свернута. Чтобы усилить свои выводы, комиссия допросила «майора Ветошникова», якобы начальника лагеря ОН-1, чтобы дать какие-то сведения о «локализации лагерей западнее Смоленска». После вопросов и сомнений корреспондентов В.И. Прозоровский внес в акт поправку датировки на «между сентябрем—декабрем». В показаниях свидетелей остались прежние «август» и «сентябрь».

После редактирования выводов комиссии наркомом госбезопасности В.Н. Меркуловым появилась небольшая брошюра в 55 страниц, 3,5 печатных листа — «Сообщение Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров», а в печати была опубликована краткая информация, о чем уже говорилось выше. Упомянутые в «Сообщении...» документы, как и взятые на исследование анализы никто никогда не увидел. Но оно было распубликовано, распространялось за пределами СССР, в том числе на польском языке. Вместе с лживым «документальным» фильмом из зимнего Катынского леса «Сообщение...» стало основой пропаганды «советской официальной версии», заложенной в несущую конструкцию отстраиваемых Сталиным советско-польских отношений. Затем сведения о катынском злодеянии даже в этой версии были в СССР засекречены на целые полвека.

Примечания

1. Бабий Яр под Катынью? // Военно-исторический журнал. 1990. № 12. С. 35.

2. Там же. С. 3, 34.

3. Madajczyk Cz. Dramat Katyński. W-wa, 1989. S. 144.

4. Военно-исторический журнал. 1990. № 9. С. 34.

5. Amtliches Material zum Massenmord von Katyn. Berlin. 1943.

6. Goetel F. Czasy wojny. London. 1955. S. 122—139.

7. Абаринов В. Катынский лабиринт. М., 1990. С. 121—122; Biuletyn Katyński. Kraków. № 1/33. S. 37.

8. Zbrodnia Katyńska. Z prac polskiej części wspólnej komisji partyjnych historyków Polski i ZSRR. W-wa, 1990. S. 100.

9. Pamiętniki znalezione w Katyniu. Paryż. 1990; Amtliches Material. S.W.

10. Archiwum Akt Nowych (AAN). Dz. 6.203/1 Д. 10. Armia Krajowa w dokumentach. Przez walkę do zwycięstwa. 20.V.1943. Biuletyn Informacyjny. Kwiecień—maj 1943.

11. Przez walkę do zwycięstwa. 10.V.1943.

12. Bramsted E. Goebbels and Nacional Socialist Propaganda 1925—1945. Michigan. 1965. P. 330.

13. Записи бесед Черчилля и Идена с Сикорским, Рачкевичем и Рачиньским см.: Documents on Polish-Soviet relations. V. 2. London, 1968.

14. Документы и материалы. С. 354.

15. Zawodny J. — K. Katyn. Lublin—Paryż, 1989. S. 36, 38. Pyzel M. Pierwszy świadek zbrodni w Katyniu // Dziennik Polski. 21.06.1991.

16. Sprawa polska. S. 342.

17. Цит по: Лебедева Н.С. Катынь — преступление против человечества. М., 1993. С. 297-298.

18. Переписка. С. 119-120.

19. См.: Действия Международного Красного Креста в случае нарушений международного гуманитарного права. МККК. 1994.

20. ГВП. Д. 159. Т. 11. Л. 367; Arcana. 1999. № 28(4). S. 64, 65, 71, 77.

21. Документы и материалы. С. 355—357; Zawodny J. — K. Op. cit. S. 36, 38.

22. Документы и материалы. С. 357.

23. Duraczyński E. Rząd polski na uchodźstwie 1939-1945. W-wa, 1993. S. 233-227.

24. Секретная переписка Рузвельта и Черчилля в период войны. М., 1995. С. 378.

25. Переписка. С. 123-124.

26. Цит. по: Bramsted E. Op. cit. P. 454.

27. Переписка. С. 123-124.

28. Там же. С. 126-127.

29. См.: Гришин Я.Я. Гибралтарская трагедия. Казань, 1998; Brown А.С. Philby H.St. John Philby. Kim Philby. Szpiegowska afera stulecia. W-wa. 1997. S. 618-619.

30. Nowak-Jeziorański J. Katastrofa w Gibrałtarze: Bielszy odcień bieli // Polityka. № 17. 25.04.1998. S. 67, 68, 70.

31. Ciechanowski J. Polityk przy szabli // Polityka. 1993. № 27. S. 24.

32. Цит по: Катынская драма. С. 70.

33. Антонов-Овсеенко А. Путь наверх // Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 120.

34. Известия. 26 января 1944 г.; Документы и материалы. Т. VII. С. 354.

35. Сообщение Специальной комиссии по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров. М., 1944.

36. Центр хранения современной документации (далее — ЦХСД). Ф. 89. Оп. 14. Док. 1—20. Л. 41; Катынское дело: Можно ли ставить точку? // Военные архивы России. 1 вып. М., 1993. С. 152.

37. Известия. 26 января 1944 г.

38. ГВП. Д. 159. Т. 3/55. Л. 104-105, 110.

39. Там же. Л. 57, 61, 105, 109, 322.

40. Там же. Л. 1.

41. Там же. Л. 254-259.

42. Там же. Л. 283.

43. Публикацию выводов комиссии см. в: Документы и материалы. С. 354—355.