Долго ли, коротко ли, но понимания и порядка я добился. Испуганные лица и показушная суета пленных румын никакой жалости у меня не вызывали. Я слишком хорошо помнил, что творили эти самые румыны под Одессой, в Крыму, да и здесь — под Сталинградом. Даже немцы — немцы! — удивлялись их жестокости по отношению к мирному населению и безоружным пленным… Особенно к пленным и раненным. И самое главное — безоружным… Недаром наши морячки из морской пехоты не брали румын в плен… А зачем их брать в плен? На пару минут жизнь ему продлить? Так не гуманно это…

Два грузовика были на ходу. И один бронетранспортер. Я приказал грузить стрелковое оружие в бронетранспортер, его поведу я. Пушки бросим — потом трофейщики подберут, не до них сейчас. Пленных загрузим в грузовики, за ними пойду я на ганомаге, со мной кто-нибудь из кавалеристов за пулеметом. Да никуда румыны и не побегут. Сейчас уйти в степь — верная смерть, если не пуля, то мороз убьет, до утра не протянешь.

А пока я решил сходить к танку, глянуть — чего это он так здорово горел? Оказалось, все очень просто. Просто на решетке двигательного отсека танкисты троечки перевозили кой-какой хабар, и, надо же было додуматься, — бочку с бензином! Вот она-то и полыхнула от пирозаряда, да и танк сожгла походя. А я-то удивлялся — что там так разгорелось весело…

Когда мы, наконец, тронулись, стало совсем темно. Управлять этим чертовым ганомагом — еще то удовольствие. Не прошло и получаса, как у меня заболели плечи, шея и спина. Сзади слегка поскрипывал пулеметной турелью кавалерист, быстренько произведенный мной в танкисты, за бронетранспортером послушно бежала его лошадь. Двое других кавалеристов гордо тряслись во главе колонны — чтобы наши нас с ходу в блин не раскатали. Счастье еще, что нашли какую-то белую тряпку и привязали ее над кабиной первого грузовика.

Скоро мимо нас, в сторону противника, началось интенсивное движение. Туда на рысях шли эскадроны кавалерии, дымили и лязгали траками танки, молча шли совершенно вымотанные, обросшие инеем по брови, пехотинцы. Все они, надо сказать, с огромным удивлением косились на нас. Что, ребята, пленных не видели, что ли? Или не берете вы их?

Наконец, на перекрестке заснеженных дорог, я увидел регулировщика и машину с командиром, который явно контролировал движение боевых частей. Я громко засигналил и замигал светом. В конечном итоге колонну удалось остановить. Мой бронетранспортер потеснил грузовики на обочину, я вылез и трусцой побежал к командиру у машины, пытаясь на бегу согреться.

— Товарищ… капитан! — разглядел я наконец петлицы. — Лейтенант Туровцев, летчик, сбитый… Сопровождаю колонну пленных. Наши кавалеристы их захватили… Куда их сдать? Надоели до колик эти румыны.

— Ну, ты даешь, летун! — выпал в осадок капитан. — Ты еще пленных будешь на грузовиках возить! Высаживай их сейчас же к бениной матери! Забираю я у тебя грузовики! Вместе с шоферюгами забираю. А ты веди остальных во-о-н туда, там километрах в двух сборный пункт и пункт питания. Пристроишь этих вояк как-нибудь.

— Слушаюсь! Только черкните мне это на бумаге… вот листок… карандаш. Та-а-к, дату, время… Спасибо, товарищ капитан!

— Эй, траяску романиа маре! — почему-то именно это и вспомнилось из бессмертного произведения Ильфа и Петрова, — на выход! Живей, живей! В колонну по четыре — становись! Пошли.

И пошли. Впереди — мой грозный бронетранспортер, развернувший пулемет на следующую за ним стылую, жмущуюся колонну румын и двое наших кавалеристов в арьергарде. Минут через тридцать дошли. Я разыскал местное начальство, сдал надоевших румын, бронетранспортер, оружие, получил расписку (знаю я, нашу бюрократию — на каждый чих бумажку надо), узнал, где можно попить кипяточку и, тепло распрощавшись с кавалеристами, пошел в пункт питания и обогрева.

Потом, согревшись, я сдал какому-то начальственному майору-кавалеристу документы румынского генерала, взял расписку и у него, и поинтересовался, а как бы мне добраться до моего аэродрома? На что получил совершенно непечатный ответ, из которого мне стало ясно, что вперед, на врага, майор меня еще может послать (это помимо того, куда он меня послал сразу), а в тыл, за Волгу я должен добираться сам. Вот тут я сильно опечалился, что отдал этим тыловикам взятый с бою бронетранспортер, который мог бы домчать меня до родного аэродрома, как оленья упряжка в тундре. Погоревав, я посмотрел на часы, уяснил, что до рассвета осталось четыре часа, и пошел искать теплый закуток, чтобы задрыхнуть. Так я и сделал, умостив под голову генеральский портфель свиной кожи, набитый всякими вкусными вещами. Что день грядущий нам готовит?

Оказалось, что день грядущий, он же — день наступивший, приготовил мне неоценимый, прямо скажем, сказочный подарок! В этой деревушке или станице — черт ее разберет под снегом-то, что это такое, — оказывается, и стоял штаб румынского корпуса, командир которого без одного погона со вчерашнего дня отдыхал в степи. А на окраине деревни или станицы стоял самолетик — чудный, дивный самолетик под названием "Физелер-Шторх". Видать, у румынского корпуса был свой разгонный авиаотрядик. Вы спросите, а почему это я пустил слюни на "Шторха"? Да просто потому, что именно он мог унести меня отсюда прямо в объятия Антохи, а, может быть, — и капитана Иванецкого… Даже выпавший снег был самолетику не особой помехой — для того, чтобы взлететь ему нужно было всего-то метров 50–60, а сесть — и двадцати хватит. Правда, скорость у него отнюдь не космическая — километров 130, при необходимости — 150, но куда мне особо газовать? Лишь бы взлететь, а там я в любом случае домой доберусь!

Далее я действовал как самый прожженный мошенник и жулик. Думаю, Остап-Сулейман-Ибрагим-Берта-Мария Бендер-бей с полным основанием мог бы мной гордиться! Не спеша перекусив консервами и слабым подобием спитого чая, я, нагло стуча сапогами, зашел в самый большой и красивый дом, где, как я совершенно справедливо полагал, разместилось большое начальство, и цинично спросил:

— "Ну, когда полетим-то? А то двигатель прогреть надо, на дорогу выкатить аппарат, то да се…"

Предложение куда-то полететь сначала вызвало у начальства легкое недоумение, но потом, когда означенное начальство уяснило, что можно на шару воспользоваться самолетом и приблудным летчиком, появилась такая куча дел, что для ее решения не хватило бы и всей Авиации дальнего действия. Я все эти прожекты однозначно и грубо пресек.

— Не, не получится… Только до города подвезу… На заправку еду — бензина, считай, нет.

Поднялся вселенский шум и хай до глубины души обиженных военных. Я стоически потерпел минут пять, а потом милостиво согласился взять двух командиров-делегатов связи со срочными бумагами до штаба армии. Взамен я получил все, что хотел: горячую воду, бойцов в помощь, лошадь, чтобы дотащить мою авиамодельку до дороги. Баки с горючкой располагались у аистенка в центроплане. Я покачал самолет — там что-то сыто булькнуло. Годится! Быстренько залили кипяток в мотор, я показал самому башковитому бойцу как крутнуть винт — "ты, самое главное, — сразу отбегай, а то руки отшибет!", и мы торжественно выкатились на относительно ровный участок дороги.

Больше всего я боялся, удастся ли мне запустить мотор. Оказалось, что таки да, удалось! Всего со второй попытки. Мотор сдержанно ревел, набирая необходимую температуру, командиры, выпятив обтянутые шинелями зады, грузились в тесноватую кабинку, я ждал завершения посадки. Готовы? Хорошо! Воздушный флот приветствует своих пассажиров! Жареная курица, мятные леденцы и коньяк в полете не предусмотрены, застегнуть ремни… Пардон! Ремни тоже не предусмотрены! В кабине не блевать! Высажу на ходу! Поехали!

Мотор неприлично чихнул, как пукнул, взревел, аистенок, подпрыгивая от нетерпения, побежал по заснеженной дороге, стукнул колесами шасси по кочке и взлетел. Сзади восторженно ахнули и припустили матерком. Трансстепной перелет успешно стартовал.

— Куда лететь? — заорал я, обернувшись к пассажирам. — Лететь-то куда, говорю?

Они что-то загалдели в ответ, но руками махали в одном направлении. Это уже хорошо. В общем, пятьдесят километров мы пронеслись, как орлы-стервятники в поисках дичи. Стерв, я имею в виду… Наконец меня стали бить по плечу, что-то орать и показывать пальцем вниз. Внизу была куцая, как волейбольная площадка, проплешина более-менее расчищенной от снега земли.

— Туда садись! — проорал мне самозваный штурман, — прилетели уже. Садись!

Я внимательно осмотрелся, засек направление ветра по дымам, тянущимся из печных труб, и зашел на посадку. Красота! Всего-то метров тридцать против ветра пробежал. Мотор я не глушил, а выразительно посмотрел на пассажиров — мол, все, приехали! Пожалте на выход! Трапа не будет, ножками давай! Пыхтя и пригибаясь, как под пулеметным огнем, командиры покинули лайнер и потрусили к штабу. Я послал им воздушный поцелуй и тут же взлетел. Куда лететь — я уже знал…

***

Вот где у меня очко заиграло, так это при подлете к аэродрому. Самолет-то немецкий, и кресты на месте. Как бы меня наши добровольно-самопальные зенитчики не приговорили к высшей мере социальной защиты сразу, как только я появлюсь над полосой. И спрятаться ведь негде. Хотя… зачем прятаться? А если сесть подальше от аэродрома и подрулить к нему по земле? Обзор из кабины отличный, все видно, ну, подумаешь — мотор перегрею! Остынет, не июль.

Как решил, так и сделал. Наши, наверное, обалдели! Звук швейной машинки они услышали, а вот ероплан просмотрели. Не было его в небе! Я подкатил к стоянке, как водный мотоцикл — в клубах снега, гоня две волны! Красота…

Ждать, пока меня не начнут выковыривать из кабины с помощью разводных ключей, я не стал, и вылез сам. Коронную фразу я тренировал весь полет до аэродрома.

— Принимай аппарат, Тоха! Вот — махнул не глядя!

Смеха и оживления фраза не вызвала.

— Вчера комэск-два погиб, Витя, и еще двое его ребят… Их сожгли асы из 54-ой эскадры. "Мессер" с зеленым удавом на капоте… Где ты взял эту керосинку, Виктор?

— Там… Румыны подарили…

— А-а, Туровцев! Давно пора, мы уж тебя заждались! А ну, давай отойдем, поговорим… — сзади ко мне подходил улыбающийся капитан Иванецкий.

Я посмотрел ему в глаза. Не-е-т, ошибочка! Ко мне подходил лейтенант госбезопасности Особого Отдела НКВД Иванецкий. Причем — при исполнении.

— А как же, товарищ… лейтенант? Капитан?

— Капитан, Виктор, конечно — капитан!

— А как же, товарищ капитан! Сейчас и переговорим, я порядок знаю. Вот только комполка доложусь — и сразу переговорим…

Капитан махнул рукой, мы запрыгнули в подъехавшую машину и поехали в штаб.

— Товарищ майор! 24 ноября, в 13.17 я был сбит над целью зениткой. Произвел вынужденную посадку. Илы меня прикрыли и сожгли бронетранспортер, который меня решил убить на земле. Мне удалось оторваться от преследования противника. Километрах в десяти-двенадцати от места вынужденной посадки, наткнулся на разбитую румынскую колонну. У убитого генерала взял портфель с картами и штабными документами. Вот его погон, кстати, оставил себе на память… И вот расписка о приеме от меня документов… Сдал их кавалеристам в разведку дивизии. Потом вышел на шум к месту боя наших кавалеристов с румынами. Лейтенант Кравченко попросил помочь довести пленных румын до сборного пункта… Вот документ о сдаче трофейного оружия… вот — пленные… аж сорок три человека… Все сдал, как честный человек… Ничего себе… Портфель только генеральский — на память… Утром по просьбе начальника штаба кавалерийской дивизии слетал с их делегатами связи в штаб армии, а уж оттуда — прямо домой! Еще один трофей — немецкий посыльный самолет, товарищ майор! Шторх! Сейчас его технари на стоянке актируют… Мне бы поесть, поспать — и можно снова в бой!

— Ну и наглый ты мужик, Виктор! Аж зависть берет! Как тебя школа, милиция и комсомол просмотрели, а? Товарищ капитан, как вы-то его просмотрели? — обратился комполка к особисту.

— У нас он не проскочит, товарищ майор, разрешите взять его на цугундер? — плотоядно усмехаясь, ответил капитан.

— Давай, капитан, только покорми его сначала… А то будешь пытать про то, про это… А парень язву себе заработает.

— Молодец, лейтенант! Так держать! — хлопнул меня по плечу майор Артюхов. — Иди, пообщайся с контрразведкой, и можешь отдыхать. Да, и врачу покажись заодно… Ступай, Виктор, не до тебя сейчас… Люди у нас погибли, слышал? Вот, капитан, бумаги его забери…

В сопровождении почетного караула в лице аж целого капитана из ОО НКВД СССР, я дошел до столовки. О-о-о, какао, белый хлеб с маслом! Роскошь!

— Кушай, Витенька, кушай! Оголодал, небось, сынок… — на меня со слезой во взоре смотрела дородная тетка Глаша, командир и дуэнья наших официанток, или, как их чаще называли — подавальщиц.

— Уф-ф! Все, тетя Глаша, спасибо. Больше не могу, да и спешим мы. А что в обед на второе будет? Котлетки? Кр-р-расота!

Особый отдел занимал маленький, но отдельный домик. Охранял его аж целый сержант НКВД с автоматом на широкой груди. Он о чем-то пошептался с капитаном Иванецким.

— Где он? Вот здорово! Пошли, Туровцев, быстрее… Я тебя сейчас с таким человеком познакомлю!

В жарко натопленной комнате, за столом, возле фикуса в кадке, сидел молодой еще майор с седыми висками. При нашем появлении он встал, и они с капитаном Иванецким радостно обнялись, изо всех сил выколачивая друг из друга пыль скитаний и других фронтовых лишений.

— Серега…

— Николай, Коля, живой…

Наконец, восторги от встречи улеглись, и товарищи чекисты вспомнили обо мне.

— Николай, погоди, я сейчас быстренько объяснения сниму с лейтенанта. Вопрос ясен, чистая формальность, буквально пару минут…

Пара минут вылилась в полчаса. Я довольно подробно рассказал Сергею о своих приключениях, указал на карте место падения самолета, концлагерь с мертвыми красноармейцами, сожженную колонну и другие достопримечательности. Затем подписал бумаги и был милостиво отпущен отдыхать. Представить мне друга капитан Серега забыл…

Через десять минут, нашаривая в портфеле коньяк, я уже входил в землянку нашей первой авиаэскадрильи…

Блудный сын вернулся домой!