Р ассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
Швыряли меня далекие странствия то в одни, то в другие страны, пока не ступила моя нога в пределы Джурджана. Там я землю себе купил, остальные деньги в торговлю пустил и тем от превратностей себя оградил. Кое-каких друзей взял себе в компанию, и лавка моя стала местом обычного нашего пребывания: каемки дня дома я коротал, середину его — лавке своей отдавал.
Однажды сидели мы там с друзьями и вели беседу о поэзии и поэтах, а недалеко от нас, в стороне, устроился какой-то человек; он прислушивался, словно бы все понимал, но молчал, будто ни слова об этом не знал. Когда ж разговор в сторону нас завел и спор потянул за собой слишком длинный подол, он сказал, указывая на себя:
— Вот пальмочка, гнущаяся от спелых плодов, и столбик, о который любой верблюд потереться готов. Захотите — начну свою речь я, одарю вас потоком красноречия, поведу ваши уши с водопоя на водопой, чтоб не томили их сушь и зной. Истину проясню я вам с помощью слов таких, что заставят слушать глухих, а пугливых козочек горных — спуститься со скал крутых. Я сказал ему:
— О достойный оратор! Подойди поближе — ты нас соблазнил. Подавай свою речь — так уж ты себя расхвалил!
Он приблизился и сказал:
— Спросите — получите обо всем мое мнение; слушайте — и вас обоймет восхищение!
Мы спросили:
— Что ты скажешь об Имруулкайсе?
Он ответил:
— Это первый, кто следы жилья воспевал, «когда еще птицы спали», вставал и все стати коня своего описал. Ради прибыли не сочинял он стихов, ради выгоды не нанизывал слов. Превзошел он тех, кто из хитрости развязывал свой язык, и тех, кто из алчности пальцы свои на пастбище выпускать привык.
— А что ты скажешь о Набиге?
— Этот крепко ругает, когда разозлится, пышно хвалит, когда к награде стремится, и просит прощенья, когда боится, а если выстрелит, то всегда попадает в цель.
— А что ты скажешь о Зухейре?
— Зухейр расплавляет свои стихи, а стихи расплавляют сердце его; когда он зовет к себе слова, отвечает ему волшебство.
— А что ты скажешь про Тарафу?
— Он для поэзии — и вода и глина; рифм у него — и гора и долина. Но рок суровый слишком рано Тарафу погубил, и казну свою он не опустошил.
— А что ты скажешь о Джарире и Фараздаке, кому из них принадлежит пальма первенства?
— У Джарира стихи отделаны тоньше и смысла в них больше, зато стихи у Фараздака покрепче сбиты, потуже свиты, побогаче расшиты. У Джарира острее сатира, племя свое искусно он восхваляет, военные доблести его прославляет. Но у Фараздака есть над ним превосходство: племя свое восхваляя, он превозносит его благородство. Джарир, когда женщин воспевает, пламя страсти в сердцах разжигает, когда бранит — в порошок стирает, когда восславляет — превозвышает. А Фараздак бахвальством любого затмит и того унизит, кого презрит, в описаниях же языка своего не щадит.
— А что ты скажешь о поэтах новых и старых?
— У старых поэтов слова благороднее, мысли их полноводнее, а у новых выражения изощреннее и ткань стихов утонченнее.
Мы спросили:
— Не хочешь ли нам стихи свои прочитать и что-нибудь о себе рассказать?
Он ответил:
— Получайте и то и другое сразу!
И продекламировал:
Г оворит Иса ибн Хишам:
Дал я ему дирхем, что под руку подвернулся; он взял, спиною к нам повернулся и пошел, а я ему вслед смотрел — все вспомнить хотел: знаком он мне или не знаком, наконец узнал я его с трудом и воскликнул:
— Александриец, клянусь Богом! Он покинул нас газеленком малым, а вернулся взрослым и возмужалым.
Тут я за ним побежал, догнал, за рукав удержал и сказал:
— Ты ли это, Абу-л-Фатх? Не тебя ли взрастили мы своими руками, не ты ли юность провел меж нами? Скажи-ка, что это у тебя за старушка в Самарре?
Он засмеялся в ответ и сказал: