Дорога убегала вдаль под яростными лучами июльского солнца, ослепительно белая от горячей удушливой пыли, между живыми изгородями, покрытыми опаленной листвой и красными ягодами, между тощими гранатовыми деревьями и агавами в полном цвету.

По этой белизне трусило стадо свиней, поднимая огромное облако пыли. Сзади шагал Тулеспре, размахивая палкой над этой издававшей глухое ворчанье и хрюканье грудой темных спин, от которой шел острый мерзкий запах разгоряченных тел. Тулеспре, раскрасневшийся, весь в поту, понукал свиней, крича во всю свою пересохшую глотку. Иоццо, кобелек с черными пятнами, бежал рядом с ним, слегка прихрамывая, высунув язык и опустив голову. Направлялись они в дубовую рощу Фары: свиньи — досыта наесться желудей, Тулеспре — на любовное свиданье.

Шли мирно. Но у часовни святого Климента наткнулись на кучку бродяг, уснувших в тени каменных аркад: изможденные тела, почерневшие от загара лица, на руках и ногах — синяя татуировка. Спящие громко храпели, и от этой груды живого мяса исходил тяжелый запах дичины. Когда стадо поравнялось с бродягами, кое-кто из них проснулся и приподнялся на локтях. Иоццо насторожился, сделал стойку и залился бешеным лаем. Свиньи заметались во все стороны, пронзительно визжа под ударами палки Тулеспре. Испуганные внезапным шумом и суматохой, бродяги вскочили на ноги; яркий солнечный свет слепил их заспанные глаза. Густое облако пыли окутало сбившихся в кучу людей и животных, а над ними величественно высилась залитая солнцем базилика.

— Святой Антоний! — ворчал Тулеспре, с трудом собирая разбежавшихся свиней, пока бродяги осыпали его отборнейшей руганью. — Идите вы все к дьяволу! — И снова отправился дальше, прибавив шагу, подгоняя свое стадо и палкой и камнями, чтобы поскорее добраться до зеленеющей вдали рощи, где были желуди, густая тень и песенки Фьоры.

Фьора распевала во все горло, сидя под кустом ежевики. Козы пощипывали листья, карабкаясь по склону холма, а она пела, и гигантские деревья вздымали над нею свои мощные стволы, осеняя ее густолиственными ветвями, тяжелыми от желудей, и солнечное ликование разливалось в благоухающем воздухе. Зеленое сонмище дубов овевал горный ветер; рощу наполнял протяжный шум раскачиваемых ветвей, на которых поблескивали желуди; на земле лежала тень, испещренная яркими солнечными кружочками. Свиньи, блаженно хрюкая от изобилия пищи, в беспорядке разбежались по всей роще. Фьора пела что-то о гвоздиках, Тулеспре жадно дышал, вбирая в себя свежесть воздуха и звуки песенки. И над этой мощной, здоровой, радостной, юной жизнью растений, животных и людей широко раскинулось лазурное небо.

Тулеспре зарылся во влажную траву, местами еще никем не измятую: он чувствовал, как в его жилах кипит кровь, бродит словно молодое вино. Мало-помалу в этой прохладе зной стал выходить из всех его пор; копны сена вокруг него струили аромат, сладостно проникавший в разгоряченные ноздри; он слышал, как в самой гуще травы копошатся насекомые, ощущал, как, щекоча его, по коже и волосам ползают какие-то неведомые крошечные создания. И сердце его трепетало от диких напевов Фьоры.

Некоторое время он слушал. Потом пополз к ней по земле, словно ягуар, крадущийся к своей добыче.

— Ага! — внезапно закричал он, с громким хохотом вскочив перед нею на ноги. Он стоял, коренастый, загорелый, мускулистый, глаза его излучали здоровье, смелость, любовь.

Но пастушка не испугалась; невыразимо презрительная усмешка скривила ее губы.

— Ты что о себе воображаешь? — вызывающе спросила она.

— Ничего.

Они замолчали. Издалека доносился шумный плеск Пескары, текущей по камням где-то за холмом, в чаще леса, под безлесной горой.

Но вся душа Тулеспре, казалось, ушла в зрачки, а зрачки устремлены были на эту красавицу с медно-бронзовым телом.

— Пой! — вырвалось наконец у него; голос дрожал от страсти.

Фьора обернулась, ярко-алые губы ее сложились в улыбку, открывая двойной ряд белых миндалин зубов. Она сорвала горсть свежей травы и бросила ему в лицо с внезапным порывом желания, словно посылая страстный поцелуй. По телу Тулеспре пробежала дрожь: он почуял запах женщины, более острый и пьянящий, чем запах сена.

Иоццо с громким лаем носился взад и вперед по роще, сгоняя по приказу хозяина в одну кучу разбредшихся во все стороны свиней.

Наступил вечер. Теплая дымка окутала макушки деревьев, листва дубов отливала металлическим блеском при малейшем дуновении ветерка; стаи диких птиц прорезали заалевшее небо и уносились вдаль. Из копей Монопелло доносился порою густой запах асфальта. Порою же из ложбины, поросшей можжевельником, долетали обрывки песенки, которую допевала пастушка.

Свиньи, с трудом волоча раздутые животы, стали спускаться по склону, поросшему алым лупином в полном цвету. Тулеспре шел за ними, напевая песенку о гвоздиках и временами прислушиваясь — не долетит ли до него хоть слабый отзвук женского голоса. Кругом царила тишина, но в тишине этой непрерывно возникали какие-то неясные звуки, волнами доносился перекатывающийся от церкви к церкви дальний грустный звон колоколов. И в аромате цветущих деревьев влюбленный Тулеспре ощущал запах женщины!

Они выбрались на большую дорогу. По краям ее уже засыпали пыльные кусты живых изгородей. Лента дороги, смутно белевшая под лучами полной луны, убегала вдаль.

Негромкое похрюкиванье темной движущейся массы стада, ровный, однозвучный топот, протяжная песня возчиков, перезвон бубенцов на шеях усталых кляч словно и не нарушали глубокой тишины этой прохладной, ароматной лунной ночи.

Но роща Фары все же сыграла предательскую роль. На следующее утро в ней свистели дрозды, радостно шелестели деревья, раскидывая по нежно-бирюзовому небу лиственные узоры, бесчисленными радужными искрами сверкали капельки недавно выпавшего дождя.

А кругом, и вдали, от вершин Петранико до масличных рощ Токко, дымились девственные поля, обновленные солнцем.

— Эй, Фьора! — крикнул Тулеспре, завидев, как она спускается позади своих коз по тропинке, между двумя рядами гранатовых деревьев, резвая, словно телочка.

— Я к речке, — ответила она, свернув со своим стадом по кратчайшему пути.

И Тулеспре услышал треск ломающихся веток, прерывистое блеянье спускающегося к воде стада, голоса, потом плеск, звон колокольчика, переливы песни… Он бросил своих свиней на пастбище и устремился вниз по склону холма, словно зверь, охваченный вожделением.

Из влажной теплой земли вырывалась, била ключом мощная первобытная сила: стволы деревьев, молодые побеги, стебли, подобные малахитовым колоннам. Все это ползло по земле, извивалось по-змеиному, охватывало друг друга в неистовой борьбе за каждый луч солнца. Желтые, голубые, красные орхидеи, багровые маки, золотистые лютики пестрели среди всей этой зелени, жадно вбирающей влагу. Плющ и жимолость обвивались вокруг стволов, тесно прижимаясь к коре, оплетая ее плотной сетью. С огороженных кустов гроздьями свисали ягоды. И когда пробегал ветерок, все это бурно волновалось, глубоко и протяжно дышало, как дышит человеческая грудь. И в это ликование растительной жизни вторгались два других юных существа, в нем трепетала теперь иная страсть — Фьора и по пятам за нею Тулеспре спускались по обрыву к берегу Пескары.

Наконец, пробравшись через колючий кустарник, через торчащие пни, через заросли крапивы, через камыш, они очутились внизу. Одежда их порвалась, на руках и ногах кровоточили ссадины, грудь тяжело вздымалась, тело обливалось потом. Но вот ветер внезапно обрызгал их водяной пылью. Река в этом месте разбивалась о скалы, закипая грудой пены, восхитительной, белоснежной, источающей прохладу под уныло оголенной, выжженной солнцем горой. Неудержимый поток прокладывал себе среди камней бесчисленные пути, набухал у запруд, прятался под толстым слоем сухих трав, ритмично содрогавшемся, как живот нырнувшей амфибии, снова вырывался наружу, клокоча среди камышей, и с шумом бежал дальше. А на верхушках прибрежных скал не было ни клочка зелени, ни пятнышка тени: они громоздились на фоне неба, обрывистые и словно испещренные серебряными жилками, нагие и прекрасные в своей грозной мощи.

Фьора подбежала к самой реке и стала жадно пить. Прижавшись коленями к отмели, она вбирала воду прямо ртом, груди ее трепетали, изгибом спины и бедер она походила на пантеру. Тулеспре пожирал ее глазами, помутившимися от вожделения.

— Поцелуй меня! — пробормотал он голосом, сдавленным от желания.

— Нет.

— Поцелуй…

Ладонями своими он сжал ее голову, притянул к себе и, полузакрыв глаза, впивал сладострастие, растекавшееся по всем его жилам от этого влажного рта, прижатого к его сухим губам.

— Нет, — повторила Фьора. Она откинулась назад и провела рукой по его губам, словно стараясь стереть с них поцелуй, но вся уже дрожала, словно ива, но тело ее, разгоряченное от быстрой ходьбы, уже было охвачено зудом желания, но сладострастная истома уже напоила воздух, лучи солнца, запахи земли.

Сквозь листву просунулась черная голова козы, и ее кроткие желтые глаза уставились на два сплетенных трепещущих человеческих тела.

А Пескара продолжала петь свою песню.