Кровля моего жилища В прошлую субботу стала Местом общего собранья Для котов всего квартала. По чинам расположились Чем почтеннее, тем выше: Наиболее маститым Отведен конек был крыши. Черные стеснились слева, Белые сомкнулись справа, Ни мур-мур, ни мяу-мяу Ни единый из конклава. Встал, дабы открыть собранье, Пестрый кот с осанкой гордой, Загребущими когтями И величественной мордой. Но другой на честь такую Заявил права, — тем паче, Что он слыл как провозвестник Философии кошачьей. «Братья! — вслед за тем раздался Вопль заморыша-котенка; Был он тощим, словно шило, Чуть держалась в нем душонка. Братья! Нет ужасней доли, Чем судьба котенка в школе: Терпим голод, и побои, И мучительства. Доколе?» «Это что! — сказал иссохший, С перебитою лодыжкой Инвалид (не поделил он Колбасу с одним мальчишкой). Это что! Вот мой хозяин, Из ученого сословья, Исповедует доктрину: „Голод есть залог здоровья“. Чем я жив, сам удивляюсь. Адские терплю я муки, Поглощая только знанья И грызя гранит науки». «Мой черед! — мяукнул пестрый Кот-пройдоха сиплым басом. Был он весь в рубцах, поскольку Краденым питался мясом. Вынужден я жить, несчастный, С лавочником, зверем лютым; По уши погрязший в плутнях, Он кота ругает плутом. И аршином, тем, которым Всех обмеривает тонко, Бьет меня он смертным боем, Если я стяну курчонка. Пряча когти, мягкой лапкой Он ведет свои делишки: Покупателю мурлыча, С ним играет в кошки-мышки. Ем я досыта, и все же Я кляну свой жребий жалкий: К каждому куску прибавка Дюжина ударов палкой. Хоть не шелк я и не бархат, Мерит он меня аршином. Вы мне верьте — хуже смерти Жизнь с подобным господином». Повздыхав, все стали слушать Следующего собрата. Речь, манеры выдавали В нем кота-аристократа. «Вам поведаю, — он всхлипнул, О плачевнейшей судьбине: Отпрыск знаменитых предков, Впал в ничтожество я ныне. Обнищав, от двери к двери Обхожу я околодок И свои усы утратил На лизанье сковородок. Должен я в чужих помойках Черпать жизненные блага, Ибо хоть богат сеньор мой, Он отъявленнейший скряга. Голодом моря, однако Он не пнет и не ударит: Ведь тогда б он дал мне взбучку, А давать не может скаред. Нынче, из-за черствой корки Разозлясь, он буркнул хмуро: „Жалко бить: скорняк не купит, Коль дырявой будет шкура“. Неужели вас не тронул Страшной я своей судьбою?» Он замолк. Тут кот бесхвостый И с разорванной губою, Кот, что выдержать способен Десять поединков кряду, Кот, что громче всех заводит Мартовскую серенаду, Начал речь: «Я буду краток Не до слов пустопорожних, Сущность дела в том, сеньоры, Что хозяин мой — пирожник. С ним живу я месяц. Слышал, Что предшественников масса Было у меня; в пирог же Заячье кладет он мясо. Если не спасусь я чудом, Вы устройте мне поминки И на тризне угощайтесь Пирогами без начинки». Тут вступил оратор новый, Хилый, с голосом писклявым. Познакомившись когда-то С неким кобелем легавым, Вышел он из этой встречи Кривобоким и плешивым. «Ах, сеньоры! — обратился Он с пронзительным призывом. То, что вам хочу поведать, Вы не слышали вовеки. Злой судьбой определен я К содержателю аптеки. Я ревенного сиропа Нализался по оплошке. Ах, такой понос не снился, Братцы, ни коту, ни кошке! Ем подряд, чтоб исцелиться, Все хозяйские пилюли; Небу одному известно, Я до завтра протяну ли». Он умолк. Тут замурлыкал Кот упитанный и гладкий, Пышнохвостый, на загривке Жирные, в шесть пальцев, складки. Жил давно безгрешной жизнью В монастырской он трапезной. Молвил он проникновенно: «О синклит достолюбезный! От страстей земных отрекшись, Я теперь — от вас не скрою К сытости пришел телесной И к душевному покою. Братие! Спасенья нет нам В сей юдоли слез, поверьте: Заживо нас рвут собаки, Гложут черви после смерти. Мы живем в боязни вечной Высунуться из подвала, А умрем — нас не хоронят, Шкуру не содрав сначала. Я благой пример вам подал. От страстей отречься надо: Оградит вас всех от бедствий Монастырская ограда. Вы пройдете некий искус, Ознакомитесь с уставом, И трапезная откроет Вожделенные врата вам. Добродетели кошачьей Мир не ценит этот черствый. Хочешь быть блажен — спасайся, Тщетно не противоборствуй. Страшен мир, где кошек топят, С крыш бросают, петлей давят, Шпарят кипятком и варом, Бьют камнями, псами травят. Главное, что угрожает Гибелью нам, мелкой сошке, То, что с кроликами схожи Освежеванные кошки. Ловкачами и ворами Нас молва аттестовала: „Знает кот, чье съел он мясо“, „Жмурится, как кот на сало“. А хозяева-то наши Разве не плутуют тоже? На сукне ловчат портные, А башмачники — на коже. Каждый норовит снять сливки. Им ли укорять нас, если Плут указы составляет, Плут сидит в судейском кресле? Альгуасил, сеньор мой бывший, Прятался в чулан, коль скоро Слышал по соседству крики: „Караул! Держите вора!“ Братья, следуйте за мною, Процветем семьей единой…» Тут собранье всколыхнулось: Явственно пахнуло псиной. Миг — и крыша опустела, Врассыпную вся орава, Дабы избежать знакомства С челюстями волкодава. И шептались, разбегаясь: «До чего ж ты безысходна, Жизнь кошачья! И на крыше Не поговоришь свободно».