Часть 1

Принц де Конде

Мир, купленный такой ценой, породил множество льстецов, превозносивших не только его великие свершения на войне, но возносивших до небес, что бы он ни делал вообще; таким образом все, что в нем было хорошего, странным образом смешалось с откровенно плохим и превратило его в настолько надменного человека, что редкие люди, да еще с большим трудом, могли его выносить. Кардинал особенно не мирился с его высокомерием. Его Преосвященство, видя, как дорого он хотел продать ему помощь против Парижан, хотя и не имел у них уже тех милостей, на какие претендовал, жаловался на это Королеве, а она, в свою очередь, вовсе не была довольна тем количеством благ и привилегий, что тот же самый Принц требовал во всякий день от нее для своих Ставленников. Он даже пожелал, чтобы Его Величество позволил вход его Советникам к Принцу де Конти; это послужило явным доказательством того факта, что когда этот последний предложил свои услуги Парламенту, или это было уговором двух братьев, или же они договорились позже, дабы заставить себя больше бояться.

/Принц и Кардинал. / Эта милость, как и множество других, каких он требовал для Герцога де Лонгвиля, женившегося на его сестре, весьма не понравились Королеве; она находила, что бунт, куда устремились Принц де Конти и Герцог, был достоен соответствующего вознаграждения. Наконец, так как при Дворе принято делать точно такую же милую мину, когда хотят погубить персону, или с таким же очарованием делают ему что-то хорошее, Кардинал с одинаковой физиономией улыбался тому, кому он думал оказать невероятную милость, либо же подстроить самую страшную подлость. Он подстрекал Принца четыре или пять раз устраивать застолья вместе с ним буквально каждый месяц, и так как тот любил пирушки и увлекался ими с начала и до печального конца, Его Преосвященство делал вид, будто пьет, лишь бы раззадорить его еще больше. Этот Министр знал, что в таком положении человек не очень-то в состоянии контролировать себя, и он может вырвать у него именно ту мысль, какая ему была нужна. Он недурно в этом преуспел; Месье Принц, ничего не опасавшийся, как-то раз разгулявшийся не на шутку, потребовал от него присутствия Герцога д'Орлеана, кто был бы на этом празднике, не испугайся он Парижан, слишком нагнавших на него страху; если уж говорить всю правду, он дрожал не первый день; честно говоря, он трясся не раз в день Баррикад, по крайней мере, бледнел, и настолько, что если бы слышали причину, нетрудно было бы догадаться, какая с ним произошла неприятность.

Ничто не удержало бы Принца от более язвительных насмешек, если бы он не побоялся от Министра более прямых действий. Он поговорил с Королевой, как с единственной персоной, способной пролить бальзам на его раны. Королева заметила с печалью, что Месье Принц далеко не был доволен милостями, получаемыми каждый день от Его Величества; он вновь начал претендовать на ранг Адмирала Франции. Он давно претендовал на это, как на нечто, принадлежащее ему по полному праву; Кардинал отвечал ему, что когда бы эта должность и в самом деле принадлежала ему, он обязан был бы от нее отказаться в силу множества благ, уже полученных им от Двора; он посмел ответить ему, что заслуги, недавно оказанные им, достаточно говорят в его пользу, а если кого-нибудь и можно назвать неблагодарным, их репутации достаточно красноречивы по этому поводу.

Столь заносчивое поведение окончательно поставило этого Министра в странные отношения с ним, и так как он был из страны, где бытует пословица: Passato perucolo il gabato del Santo, то есть, на добром французском: «Ни капельки не заботятся больше о Святом, к кому взывали, надеясь, что он поможет в нужде», он решил его погубить, желая, однако, поставить его на такое место, где он будет целиком и полностью зависеть от него. Королева, начинавшая безгранично доверять этому Министру, смотрела на все отныне, так сказать, его глазами, и очень скоро начала разделять его чувства и отношения. Они поклялись между собой в гибели Принца, и никто и никогда не видел в ней такого совокупления ненависти и доверия; насколько они доверяли ему только что, настолько же, уверившись в собственной безопасности, они постарались сделать ему как можно больше зла. Не было ни единого человека, не осознававшего, что мир, заключенный с Парижанами, был настолько непрочен, что мог быть разорван во всякий момент, правда, было бы довольно вырвать из их Рядов их Шефов, какими они могли манипулировать для разжигания нового бунта; но уже совсем некстати в Совете было решено арестовать одновременно Принца де Конти, Герцога де Лонгвиля, и в то же время взять под стражу Принца де Конде.

Два правительства, вне зависимости от их близости к Парижу, готовили ему гибель. Одно было Правительством Шампани и Бри, а другое — наиболее богатой Провинции, какая только возможна в Королевстве; я хочу говорить о Нормандии, стране наиболее подозрительной, поскольку она всегда обременена тысячью податей. Итак, следовало поостеречься, как бы люди, шушукающиеся по углам против нынешнего Правительства, не воспользовались первым удобным случаем и не показали им, что такое дурное настроение населения. Один из правителей был мужчиной, недовольным самим собой. Не то, чтобы Наместники были недостойны друг друга. Один из них, Герцог де Лонгвиль, был предметом, презираемым всеми, презираемым самим собой, несмотря на высочайшее происхождение и супружескую связь с двумя Принцессами крови. Он имел нулевое соображение, и, хотя это ни на что уже не похоже, он обладал рассудком, и даже необыкновенным, во всем, что касалось Церкви, и был первейшим попом из множества, приписанных к его персоне. Кроме того, ни одна особа высокого происхождения не умела так обхаживать Двор.

/Три Принца разом. / Тем не менее, Королева и ее Министр боялись, и с большим резоном, как бы друзья и ставленники Принца де Конде, кого было столь же много, сколь мало их было у его брата, вскоре собравшись вокруг него, как только он впадет в немилость, как бы они не вспомнили тогда о достоинстве Принца крови, уступающему лишь Королевскому, и не сделали бы самого простого на их месте. Итак, они уверились, дабы укрыться от этого и от множества вещей, что подразумеваются сами собой — потому я их опускаю — первейшей необходимостью было заклято погубить как его самого, так и его брата, и его свата.

Так как довольно трудно удержать подобную вещь от огласки, а кроме того, требовалось посвятить некоторых персон в ее секрет, так и было сделано, не ставя в курс дела, так сказать, заинтересованных особ. Двор, дабы не поднимать шума в Парламенте, решил задержать некоторых его членов, пока все дело не прояснится. Этот Корпус не особенно был расположен к Месье Принцу, потому что партия, поддержанная им против него, уничтожила в его глазах весь блеск одержанных им побед. Среди его членов, тем не менее, как и среди громадного числа людей, их избравших, находились и те, кто лично был привязан к его персоне, и кто гораздо меньше заботился об общественном благе, чем об их собственном.

/Благоразумие Принца. / Президент королевского штата почувствовал некий сквозняк, и дабы ему самому не надуло, тщательно скрыл, от кого долетел к нему этот ветерок, но поделился о нем с Принцем. Принц де Конде, возмущенный и не верящий в то, что Кардинал захочет испачкаться в столь огромной неблагодарности по отношению к нему, уверенный еще в надежности репутации собственной и своих друзей настолько, что не допускал и мысли о том, что кто-либо предпримет такой шаг, семь раз не отмерив, ответил этому Магистрату, что не знает, откуда до него дошел этот слух, но он сильно ошибается, если не считает его абсолютно ложным; его шепнули ему, без сомнения, дабы склонить его к каким-нибудь неверным действиям, положившись на его глупую доверчивость; но так как, благодаря Богу, он сам еще способен отличить правду от лжи, он не попадется на столь грубо подстроенный ему обман. Он говорил точно то же, что и думал, и даже верил, — если этот Магистрат столь сильно привязан к его интересам, он не говорил бы так, чтобы первым же толкнуть его к гибели, настолько он был уверен, что Кардинал не осмелится и подумать о чем-нибудь подобном. Как бы там ни было, не придав значения предупреждениям и советам этого Президента, он попрежнему продолжал тот же образ жизни, в чем в самом скором времени ему пришлось раскаяться.

/Преосвященство без чести. / Король вернулся в Париж после того, как даровал мир Парижанам; и так как труднее спрятать свои изъяны от тех, кто рядом, чем от тех, кто удален от человека, весь Двор и весь Париж питали столь мало уважения к Его Преосвященству за сотни совершаемых им ежедневно вещей, что не было больше ни его Слуг, ни его личных Ставленников, кто хранил бы об этом молчание. Он, можно сказать, не открывал рта, чтобы не произнести какого-либо бесчестья. Все, что он обещал сегодня, он немедленно забывал завтра; ради низменного интереса он порывал с лучшим из друзей, и он так к этому привык, что такое случалось с ним во всякий момент. Личной причиной ненависти Месье Принца к нему было то, что примирение с Парижанами было заключено с отказом в Наместничестве над Пон-де-л'Арш для его свояка. Его Преосвященство выдвинул предлог, что не следовало оказывать почестей и милостей Государства бунтовщикам, каким он и был; это не только было бы дурным примером, но и отозвалось бы дурным духом в Народе; кроме того, хотя бы Герцог де Лонгвиль и был бы верен, он не был политиком и не следовало делать его столь могущественным; он обладал уже большей частью городов Нормандии; отдать ему еще и этот означало желать сделать его Государем этой Провинции; подчинить ему множество дворян и особ высочайшего происхождения, да это же ясно, — с большой опасностью для Государства — еще больше увеличить его власть.

/Ореховое масло. / Месье де Матиньон, близкий родственник этого Принца, был Генерал-Лейтенантом Провинции и служил еще одним предлогом Министру для оправдания его речей. Он говорил по его поводу, что это еще одно усиление могущества Герцога. Это действительно заслуживало бы какого-нибудь рассмотрения, будь этот Граф де Матиньон нормальным человеком, но поскольку все его достоинства заканчивались родством с Принцем, все остальное завершалось в его тщедушной персоне, Принц по рождению терялся в его ничтожной особе. Он не говорил ни о чем, кроме как о простейших вещах, и не так давно в весьма доброй компании он распространялся о том, что никогда не едал такого прекрасного оливкового масла, как то, что изготовляют в Пуату. Кто-то ответил ему, что его там не делают, и, должно быть, оно было привезено из Прованса или Лангедока, но он повторил свои слова, дабы подтвердить то, что сказал; он утверждал, что его производилось там столько же, как в двух Провансах, упомянутом кем-то, и он сам видел деревья, с каких собирались, оливки, и они были так же прекрасны, как те, что ему доводилось есть в Италии или где-либо еще, и нечего и возражать против его свидетельства, поскольку он говорил не на ветер, но чтобы рассказать о том, что видел своими собственными глазами. Никто не пожелал более возражать ему, и все пришли в восторг от его прекрасной сообразительности, согласившись с тем, что ему было угодно, то есть с тем, что оливы Пуату давали лучшее оливковое масло в мире.

Он был, однако, уроженцем Нормандии, страны мудрецов, и где действительно сообразительность людей не менее остра, чем где бы то ни было еще; но если она наверняка и заслуживает сойти за таковую, там все-таки можно найти грубиянов, как и повсюду. Кажется, в месте, где рождаются Матиньоны сегодня, ибо некогда они рождались в Бретани, поскольку именно оттуда они ведут свое происхождение, люди отличаются некоторой простоватостью, если не сказать — замечательной глупостью. Это об этих обитателях обычно говорят, что упоминая имя их Сеньора, они обыкновенно утверждают, что он так же велик, как сам Король, или, по крайней мере, почти; и в самом деле, я слышал от одного дворянина, кто вовсе не был любителем рассказывать сказки, как, заехав однажды к Месье де Матиньону, он с потрясением увидел, с каким восторгом его крестьяне глядели на него, молящегося Богу точно так же, как и они. Этот дворянин рассказал об этом Кюре, дабы тот их отчитал, дабы они не считали равным Королю, или почти; они же верили в то же время, что для него унизительно поклоняться Богу, как это делали они. Но этот Кюре либо приближался к ним по тупости, или же боялся не угодить своему Сеньору, разубеждая его людей в великом мнении о нем, удовлетворился, сказав им, — если Граф склоняет колено перед Богом, то это лишь желая подать им добрый пример, и если такой великий Сеньор идет на такое унижение, то только для того, чтобы они хорошенько позаботились ему подражать.

Но, возвращаясь к моему сюжету, я скажу, что Кардинал, пытавшийся сделать Месье Принца ненавистным всему народу, пришел в восторг от его требования Наместничества над Пон-де-л'Аршем для его свояка; так как он боялся, как бы его не обвинили в неблагодарности при его аресте, он рассматривал, как нечто восхитительное для него, что тот сам снабдил его поводом для ареста, и ему не придется выискивать какие-то надуманные предлоги. Переворот такого значения не мог быть подготовлен за один день, хотя вроде бы речь шла всего лишь о том, чтобы потребовать у него шпагу, что было совсем нетрудным делом, поскольку он выходил от Короля; но так как схватить предстояло не его одного, с учетом возможных последствий, их не только надо было собрать всех троих вместе, но еще и так обработать умы, чтобы они переварили столь громадное событие без малейшего расстройства.

Месье Принц уже подготовил их к этому сам, встав на сторону Кардинала против народа. Его войска сильно помогли этому, грабя и разоряя страну. Однако, вопреки мнению Президента королевского штата, этот Принц ничего еще не опасался, а вместо того, чтобы изменить свое поведение, порождавшее подозрения в его верности, начал происки в Провинции Гюйенн, дабы сделаться там Наместником. Он хотел поменять его на свое Наместничество в Бургундии, поскольку эта Провинция была гораздо значительнее по доходам и по тысяче других вещей, что обеспечили бы большее его благополучие. В самом деле, у него уже было одно за Луарой, а именно Берри. Итак, хотя и не должно предполагать, будто бы у него уже были великие намерения, что он свершил позже, так как совершенно естественно, что человеку свойственно устремляться вперед, он воспользовался обстоятельством, показавшимся ему удачным, дабы удержать оба Наместничества в своих руках.

/Восстание в Бордо. / Герцог д'Эпернон, унаследовавший это Наместничество от своего отца, отличался весьма высокомерными манерами и сильно притеснял жителей этой Провинции. Он находился в прекрасном взаимопонимании с Кардиналом, подумывавшим о свадьбе одной из своих племянниц с Герцогом де Кандаль, его единственным сыном. Итак, этот Наместник давил, как только мог, свою Провинцию все новыми поборами, какими Его Преосвященство обременял народ с каждым днем все более и более. Бордо — Столица этой Провинции, непрестанно шевелящаяся, как обычно и все Столицы, не осмеливалась сказать всего, что она об этом думала; Замок Тромпетт, нечто вроде цитадели этого города, служил серьезной помехой; но, наконец, это население, естественно зажатое между суровостью их Наместника и поборами сборщиков податей, внезапно восстало против него. Маркиз де Совбеф, дворянин, обитавший по соседству и жаловавшийся, в частности, на Герцога д'Эпернона, а также и на весь Двор в целом, за то, что тот довольно дурно к нему относился, встал во главе восстания. Они вооружили несколько судов, дабы сделаться господами Гаронны, и мятеж, почерпнув новые силы в их ненависти к Наместнику, подступил к самым стенам Замка Тромпетт.

/Миссия в Бруаже. / Я был уже лейтенантом Гвардейцев в те времена, что привязывало меня к исполнению моей должности, гораздо более значительной тогда, чем теперь; причина тому, что, благодаря Богу, все подчинено сейчас, как оно и должно быть, своему Королю; тогда как в те времена его особа не была в беспрекословной безопасности из-за явно малого почтения, все еще сидевшего в головах множества людей. Итак, все держалось на бдительности и верности тех, кто его охранял, и все те должности, что имели к этому хоть какое-то отношение, пользовались невероятным почетом — потому Месье Кардинал выказывал нам огромную дружбу, всем, сколько нас там ни было, дабы, если кто-нибудь попытался бы нас подкупить, мы бы немедленно поставили его об этом в известность. Однако, так как ему показалось, что я буду еще более необходим в той стране, чем в Париже, он меня отослал с почтовым экипажем в Бруаж отыскать там Графа д'Оньона, он был там комендантом. Я ему приказал от имени Короля со всей возможной поспешностью вывести корабли в море и идти на подмогу Герцогу д'Эпернону.

Это занятие касалось его более, чем кого-либо другого, потому что он был Вице-Адмиралом — должность, к какой в те времена относились далеко не с тем почтением, как сегодня. Потому, когда какое-то время спустя ее захотели вручить Графу д'Этре (видимо — д’Эстре — А.З.), кто занимает ее теперь, он отказался принять ее из страха, как бы это не помешало ему сделаться однажды Маршалом Франции. Он был уже Генерал-Лейтенантом, и ему казалось, что для такого преуспевающего человека, как он, это могло бы послужить препятствием на пути к успеху. Итак, потребовалось, чтобы Месье Кольбер пообещал ему со слов Короля, что эта должность не нанесет никакого предосуждения его претензиям, и лишь на этом условии он ее принял.

Я имел для Графа д'Оньона не только словесные, но еще и письменные приказы. Но Месье Принц всегда радовался случаю запутать Кардинала, дабы обязать его обратиться к нему, чтобы усмирить эту Провинцию и таким образом вынудить его добровольно передать ее в его руки; он уже принял предварительные меры по поводу Графа. Он секретно послал к нему одного из своих дворян, и они вместе договорились, что в случае рекомендации ему какой-либо поспешности он все будет делать предельно медленно, и тем самым сорвет все намерения Двора. Я прекрасно догадался об этом, едва лишь прибыл к этому Коменданту. Он находил тысячу трудностей в том, что я мог ему предложить, а когда я устранял их перед ним с точки зрения здравого смысла, хотя и ничего не понимаю в Морском деле, о чем говорилось при этой встрече, я хорошо видел — вместо рвения, какого должно было бы ожидать от доброго Слуги Короля, он везде пользовался медлительностью, чрезвычайно подозрительной.

Итак, мое поручение было завершено, делать мне подле него было нечего, и едва я вернулся и отдал отчет Его Преосвященству о том, что я, по моему мнению, разузнал, как увидел прибытие к нему двух Депутатов из Бордо. Герцог д'Эпернон согласился по приказу Двора выдать им паспорт для проезда к нему. Эти два Депутата были смертельными врагами Наместника, и по этой причине он, разумеется, отказал бы им в паспортах, если бы был волен в своих поступках. Главным поводом их депутации было принести на него жалобы. Они обвинили его, между прочими вещами, в тираническом обращении с ними, и хотя и не осмелились сказать, что продолжат их бунт, по меньшей мере, пока Месье Принц не станет Наместником вместо него, но достаточно наговорили о том, что их Провинция никогда добросердечно не покорится, разве что некий Принц Крови сам явится ею командовать. Они добавили, — если от них не уберут Месье д'Эпернона, навсегда останется, как с одной, так и с другой стороны, некоторое недовольство, что могло бы породить лишь прискорбные эффекты, так что в интересах Двора, так же, конечно, как и в их собственных, было не отказать им в этом удовлетворении.

/Крушение Замка Тромпетт. / Месье Принц тем временем все подстраивал таким образом, дабы выбор пал на него, тогда как Граф д'Оньон, следуя его советам, настолько запоздал с выходом в море, что Замок Тромпетт оказался в крайне тяжелом положении, прежде чем тот был бы в состоянии придти ему на подмогу. Эта Крепость действительно сдалась, так и не дождавшись помощи. Горожане Бордо сравняли ее с землей, не ожидая ни момента, хотя они и вели переговоры с Двором. Они разворотили ее с такой поспешностью, поскольку сочли, что когда это будет сделано, им будет гораздо проще помешать ее восстановлению, чем добиваться ее сноса в случае, если бы она по-прежнему оставалась на своем месте.

Поступок был дерзок, но так как слабость Правительства его позволила, это не помешало им добиться большей части того, о чем они просили. Они отделались от их Наместника, и Месье Принц занял его место, Герцог же д'Эпернон некоторое время спустя отправился на новое свое Наместничество в Бургундию. Там не было от него большего удовлетворения, чем в Гюйенне. Население, привыкшее подчиняться первому Принцу крови, и не могло иначе, как с сожалением, смотреть на такую перемену. Месье де Таван, Генерал-Лейтенант Провинции, совершенно подобно имевший честь получать приказы от Принца де Конде, не был более доволен, чем другие. Месье Принц еще и разжигал украдкой все эти недовольства; таким образом, хотя он и не был больше вправе командовать в этой Провинции, он все еще правил там так же абсолютно, как когда-либо прежде.

Он не отправился в Армию в этом году. Граф д'Аркур, кто, как я говорил уже в другом месте, отличился в бесконечном числе баталий, взял город во Фландрии. Поначалу он осадил Камбре, но враги обезопасили этот город, прежде чем он успел завершить свои линии; он не мог долее продолжать свое предприятие. Он бросил осаду, что некоторым образом омрачило славу, приобретенную им бесчисленностью великих свершений. Месье Принц, пожелавший остаться в Кабинете, где ему начинало нравиться не меньше, чем в Армии, был в восторге от этого события, казалось, еще возвышавшего его собственную славу, хотя она и была уже в самом зените. Чем более Граф Д'Аркур считался великим Капитаном, тем более причин было восхвалять Принца, его, кто всегда так точно принимал свои меры, что подобного с ним никогда не случалось, если не вспоминать про Лерида.

/Оскорбления и гнев. / Кардинал, кому вовсе не нравился его триумф, думал, что просто умрет от горя. Однако, так как он был ловок и коварен, он пытался не только подточить его пышную репутацию, но еще и свалить на него вину за все. Он тайком рассеивал о нем слухи, будто бы тот никогда не хотел брать на себя командование Армией, а если бы это было не так, с нами никогда бы не произошло такое, как в этом году. Между тем, эти слухи, в соединении с недавним отказом Его Преосвященства предоставить ему Наместничество над Пон-де-л'Арш, достигли ушей Месье Принца и привели его в столь великий гнев против Министра, что он осыпал того таким потоком брани, что, казалось, не должен бы исходить из уст Принца его ранга. Так как было бы более пристойно ударить кого бы то ни было, поскольку желали, чтобы все его поступки отвечали его репутации; а они ей больше, казалось, не отвечали, когда он, подобно торговке, обращался к колким словам, дабы засвидетельствовать свое негодование; и нашли, что такого сорта оскорбления были более присущи торговкам, а не таким героям, как он. Вся армия узнала об этой сваре настолько же хорошо, как весь Двор и весь Париж, и хотя Граф д'Аркур чего только ни делал, пытаясь заручиться дружбой Офицеров, ничего ему не удавалось, по крайней мере, с самыми значительными; они лишь уверили Месье Принца, что если его разногласия с Министром зайдут и дальше, они, не колеблясь, встанут на защиту его интересов против того.

Кардинал, имевший то общее со своим предшественником, что старался иметь шпионов повсюду, получил донесение от некоего дю То, считавшего, что ради достижения успеха ему следует сблизиться с Министром, предпочтя его всем остальным. Его пытались переубедить, потому что он был человек военный и достаточно любимый солдатами. Брался за это и Деба, Ставленник Месье Принца и мой соотечественник. Но дю То отвечал ему в ясных выражениях, что он слуга Месье Принца, но не до такой степени, чтобы объявлять себя противником того, кому Королева-Мать вручила бразды Государства; он не войдет в спор, достоин ли тот такого положения или нет; не ему об этом судить, но Королеве; и до тех пор, пока он не будет ею приговорен, он останется верен ему до последнего дыхания. В самом деле, изменять в верности ему, или же изменять Королю, вплоть до того, как он был изгнан, не составляло большой разницы. Кардинал весьма одобрил этот ответ, хотя узнал о нем намного позже, то есть, когда Деба, пытавшийся тогда совратить других, позволил совратить самого себя. Так как дю То претендовал на звание достойного человека, он предпочитал, дабы тот узнал о нем от кого-либо другого, а не от него. Он удовлетворялся исполнением своего долга, не вознося самому себе похвал. Также, хотя я совсем недавно назвал его шпионом, я не думаю, чтобы я обладал каким-то правом это сделать. Можно предупредить Министра о том, что происходит, вопреки служению Королю, не нанеся изъяна своей чести; а ведь это то самое, что тот и делал, и соответственно, хорошо было бы воздать ему справедливость.

Как бы там ни было, Его Преосвященство, видя, какая страшная гроза собирается над его головой, не счел лучшим выходом для себя позволить ей разразиться. Однако, дабы не быть порицаемым в свете и, наоборот, найти себе защитников, когда друзья и Ставленники Месье Принца восстали против него, он согласился предоставить ему Наместничество над Пон-де-л'Арш после длительной и ожесточенной борьбы. Она даже была предана громкой огласке, эта борьба, дабы каждому было известно, как это и было на самом деле, что у него скорее вырвали эту милость, чем он на нее добровольно согласился. Месье Принц, не обладавший еще всем тем опытом, каким он обзавелся впоследствии, зачтя себе это как великий триумф, хвастался им, в частности, перед теми, кого считал своими друзьями. Но так как далеко нельзя сказать, будто все те, кого им награждают, достойны его носить, это имя, нашелся еще один, кто опять же отрапортовал Его Преосвященству, что еще увеличило нарекания на него этого Министра, и когда он поделился с Королевой своей досадой, Ее Величество сочла кстати принять все меры, дабы Парламент не стал на сторону партии Принца. Не то, чтобы у этого Корпуса были многие причины это сделать; кроме того, что Принц объявил себя против него в гражданской войне, он настолько опустошил все дома его членов, что можно было сказать, якобы он против них особенно остервенился. Кардинал потребовал этого от ее уступчивости не потому, что он думал о том, что должно было случиться тогда, но, равно являясь объектами публичной ненависти, он не желал, дабы в будущем их интересы воспринимались, как единое целое. Его политика в этом совсем была недурна, она была тонкой Итальянской работы; он отыскал средство погубить Принца. Для осуществления такого переворота нужно было вовлечь в свои интересы Герцога д'Орлеана, кто был слабым Принцем и позволял собой управлять. Его положение дяди Короля придавало ему большой вес в Государстве и несколько сглаживало не особенно значительное отношение к нему лично. Месье Принц, знавший его лучше, чем кто бы то ни было, своей ловкостью старался вытеснить из его памяти то негодование, что могло еще оставаться у него от дела с его Офицером. Однако, так как единое слово Аббата де ла Ривьер, кому совсем недавно Двор пожаловал Епископство Лангр, имело полную власть над душой Герцога, и было бы более, чем достаточным, дабы разрушить все его планы, Кардинал принял такие меры с этим Аббатом, лишь бы тот не только не противился, но всячески потворствовал ему, насколько только сможет.

/Епископ, желающий стать Кардиналом / Этот Епископ был человеком из Народа, но, тем не менее, обладавшим здоровым аппетитом. До его поступления к Герцогу д'Орлеан он считал себя слишком счастливым тем, что ему уделили маленькую бенефицию в пять или шесть сотен ливров ренты; но в герцогский дом вместе с ним вошла и его удача, обеспечив его несколькими Аббатствами, а затем и Епископством; он подумывал уже сравняться с Кардиналом, о ком клеветнически поговаривали, что его рождение было совершенно подобно его собственному. Те, кто знали истинное положение вещей, этому не верили, хотя ненависть, какую они питали к Министру, ничуть не меньше, чем все остальные, делала их способными на все, до чего может довести предосуждение. Епископ Лангр тоже мог знать об этом правду, но все-таки, что только не делают эти люди, так как он очень хотел ничего об этом не знать, дабы находили поменьше возражений тому, что он хотел сравняться с ним, он начал страстно желать одеться в Кардинальский Пурпур, не считая больше Мантию и Митру Епископов достаточно достойными себя. Так, по мере того, как поднимается человек, он замахивается на нечто большее, чем он еще не обладает. Как бы там ни было, этот Епископ, не найдя расположения при Дворе способствовать его замыслам, обратился на сторону Месье Принца, кто не преминул всячески его обнадежить, дабы при случае он остался его мэтром, предположив, что кто-то попытается их рассорить.

Епископ Лангр не отказался от его дружбы, и так как он знал, что Месье Принц с некоторого времени вознамерился волей-неволей получать все, что хотел, для себя или для своих ставленников, он счел его способным сделать и для него то, что он уже проделывал для бесконечного множества других. Итак, их интересы требовали того, чтобы они объединились против Кардинала; здесь Месье Принц чувствовал себя в такой безопасности, что даже счел себя неуязвимым. Резко разорвав отношения по всему фронту с этим Министром, он настолько ожесточился против него, что этому не видно было конца, пока Королева не заставила его остановиться.

Нужно было для этого или подкупить Епископа Лангра, с кем Кардинал заигрывал уже в течение некоторого времени, снова обещая ему, что Король испросит для него в Риме так желанную им шапку, нужно было, говорю я, найти средство или забавлять его и дальше, или, по меньшей мере, разрушить доверие к нему его мэтра Герцога д'Орлеана, дабы вынудить этого последнего одобрить решение, принятое против Принца де Конде. Никто не осмеливался привести его в исполнение без согласия Герцога. Опасность была слишком велика, этим шагом можно было восстановить все Государство против нынешнего Правительства. Наконец, хотя одно казалось не менее трудным, чем другое, по причине возникающих со всех сторон препятствий, Его Преосвященство нашел, тем не менее, что, учитывая устройство духа Герцога д'Орлеана, он гораздо лучше преуспеет с ним, чем с Епископом. Этот был слишком искушен в делах, чтобы попасться во второй раз; вместо поисков какого-нибудь посредника, обладающего толикой ловкости и проворства, Министр мог понадеяться сам вынудить Герцога сделать все, что ему заблагорассудится.

/Три партии. / Существовало тогда три партии в Государстве — партия Двора, обычно называвшаяся партией Мазарини, партия Принца де Конде и партия Парламента, отмеченная названием Фрондеров (fronde — (фр.) праща). Такое название было дано этой партии потому, что в разгар гражданской войны некоторые члены этого Корпуса считали недостаточными жуткие постановления против Кардинала; они настаивали на мнении, что надо для окончательной его погибели применить к нему их привычную тактику, когда они забрасывали своих собственных собратьев грязью. Их поведение исходило из того, что кое-какие члены этого достопочтенного Корпуса находили других его членов недостаточно страстными, и вообще ведение всех дел чересчур мягким.

Первая из этих партий была составлена по большей части из Куртизанов, вторая — из огромного количества боевых Офицеров и даже наиболее уважаемых, третья — из Герцога де Бофора, Коадъютора (Коадъютор — епископ, помощник Архиепископа Парижа с установленным правом «наследования») Парижа, кто был братом Герцога де Реца, и из всего Народа этого великого Города. Его обитатели не знали, по правде, чего они хотели, а если и знали, они думали, конечно же, единственно о том, как бы поддержать мир. Они уже испытали столько горестей во время гражданской войны, что, хотя длилась она не более шести недель, им потребовалось больше шести лет, чтобы хоть как-то от них оправиться. Но это слово — подати, ненавистное для населения, а Парламент ловко еще и увеличивал ужас перед ним, распространяя слухи, будто Кардинал все собранные деньги отсылал в Италию, делало их столь доверчивыми ко всему, что им пытались навязать, а их простота заводила их так далеко, что они действительно верили, что все подати целиком отменят, как только в дело вмешается Парламент,

Так как это очень много — иметь на своей стороне народ, почти равный по численности всему остальному Королевству, Кардинал, знавший, что он нелюбим Парламентом, осознавал также и то, что едва Принц де Конде будет арестован, как этот Корпус воспользуется удобным случаем, чтобы его погубить, старался не только отстранить от него Герцога де Бофора и Коадъютора, но еще и настолько рассорить их с Принцем де Конде, дабы они удержали Парламент в исполнении долга, обрадовавшись тому, что с ним произойдет. Это было для него довольно трудно по поводу первого, поскольку отвращение, сохраненное им к тюрьме, где с ним обходились весьма неделикатно, было еще настолько живо в нем, что он не мог без ужаса слышать упоминания о Кардинале; и хотя Его Преосвященство подумывал отдать одну из своих племянниц за его старшего брата, что вроде бы, по его мнению, должно было бы их примирить, это производило до сих пор столь мало эффекта, что тот желал ему такого же зла, как и прежде. Что до Коадъютора, то его душа была не лучше расположена в пользу Кардинала; так как он не просто мечтал о пурпуре, но еще и о том, как бы содрать его с Министра, чтобы натянуть на себя, он испытывал к нему такую же зависть, как влюбленный к счастливому сопернику. Впрочем, он не особенно был доволен и Королевой, она недостаточно хорошо приняла его предложение услуг, с каким он явился к ней в день баррикад; либо она знала его амбициозность и способность скорее разжигать беспорядки, чем он усмирять, или же она просто была в дурном настроении из-за того, что тогда происходило.

/Ложное покушение. / Эти трудности, отбившие бы охоту у кого угодно, кроме Кардинала, нисколько его не обескуражили. Так как в области коварства и мошенничества он вряд ли уступил бы кому-нибудь первенство, он додумался до одной штуки, до какой, может быть, никто бы не додумался. Он расставил ночью людей, и они нанесли выстрелы из мушкетона по карете Месье Принца, когда она переезжала через Новый Мост. По счастью, его внутри не было, но один из его лакеев (он их сам так назвал, и я распрекрасно могу сделать то же самое после него) был там ранен; он уверился, по всей видимости, (а Кардинал был в восторге, что он это заподозрил) что его хотели убить. Тем не менее, он не знал, от кого это могло исходить, по меньшей мере, если это не исходило от Министра. Он считал, что никогда никого не обижал, если только не его; но Его Преосвященство, в чьи планы не входило оставлять его в этом мнении, вскоре из всего этого выкрутился, чтобы уверить его, насколько далеко он был от этого дела, и с какой уверенностью должен был бы обвинить в этом покушении Коадъютора; он подкрепил свою клевету некоторыми обстоятельствами, способными прекрасно запечатлеться в мозгу Принца; эти обстоятельства состояли в том, что при одном разговоре Принца с высокородными особами он немного позубоскалил насчет Коадъютора. Он прошелся по его поводу, заметив, что его скорее можно принять за влюбленного, чем за святошу, и так как правда оскорбляет более жестоко, чем все остальное, и даже только видимость производит частенько тот же эффект, что и правда, этот Принц поверил, тем более, что это было правдой, а он еще и знал из надежного источника, каким образом его слова были переданы Коадъютору.

Этого было достаточно Принцу, чтобы, поверхностно осудив Месье де Реца, тут же его и приговорить. Он громогласно предал его проклятию, и когда дело стало известно Коадъютору, и этот Принц даже не пожелал принять его оправдания, из страха подвергнуться его насилию, слухи о котором были распространены повсюду, он нашел покровителя в персоне Кардинала. Его Преосвященство немедленно воспользовался этим обстоятельством, поскольку увидел, как тот нуждается в нем. Они объединились против Принца, и так как Коадъютор принадлежал к друзьям Герцога де Бофора, он пообещал этому Министру, заключая с ним договор, что привлечет к ним Герцога, если сможет. Он пообещал ему также, что если он этого сделать не сможет, то все-таки ручается, что Герцог никогда не примет партии Принца против него. Месье Кардинал был доволен этим обещанием, и увидев, что ему нечего больше бояться с этой стороны, не задумывался уже ни о чем ином, как об исполнении столь давно запланированного переворота. Все было исполнено весьма ловко, когда Принц менее всего этого опасался. Этот Министр нашел удобный случай собрать трех Принцев вместе; под предлогом дела, якобы имевшегося у Графа де Матиньона в Совете, он втихомолку внушил этому Графу, что не только тот должен молить Месье де Лонгвиля присутствовать там, но еще и заклинать его вызвать туда своих родственников. Они явились туда, ни о чем не подозревая; там же они были и арестованы, и препровождены в Замок Венсенн, где Кардинал дал им в охранники Деба (принцев охранял маркиз Ги де Бар. Одно ли это лицо с тем Деба, о котором говорилось выше, и о ком будет говориться ниже (осада Мурона), я не знаю — А.З.), кто был отборным Гасконцем. Он был моим товарищем, пока я находился при Его Преосвященстве, и никогда человек не мог найти лучшего секрета внушить к себе уважение публики. Каждый считал его неспособным на обман; даже те, кто не вполне разделяли мнения Кардинала, замечали, говоря об этом Деба, что он опровергает поговорку, поучающую нас, что каков мэтр, таков обычно и слуга. Но, наконец, после того, как он столь блестяще играл свою роль в течение некоторого времени, он показал, что мы еще недостаточно доверяем этой поговорке; в самом деле, он подхватил сто тысяч экю, что доверил ему Граф де Селанбер, Наместник Арраса, ставший впоследствии Маршалом Франции под именем Мондеже (Жан де Монтежё, граф Шулемберг — А.З.).

/Арест. / Добродушный Гитто, Капитан Гвардейцев Королевы, вместе с Комменжем, его племянником, были теми людьми, что арестовали трех Принцев, и так как была опасность, как бы их не спасли по дороге, Его Преосвященство пообещал Графу де Миоссану, Лейтенанту Роты Стражников Охраны Короля, что стоит ему довезти их до доброй гавани — тюрьмы, и он обеспечит ему жезл Маршала Франции. Это его мы видели потом Маршалом д'Альбре, отборным Гасконцем с непомерной амбицией; так эта честь, что вручается обычно в вознаграждение за великие свершения, досталась ему всего лишь за два лье пути, что он проскакал рядом с каретой, скрывавшей трех пленников. Но не надо этому удивляться. Он был из тех людей, кому все удается, и кто, воспользуюсь тем выражением, каким обычно обозначают счастливого человека, родился в рубашке. Он носил поистине прекрасное имя, а ведь имя д'Альбре таково, что никакое другое не может и сравниться с ним; если бы оно ему действительно принадлежало, все д'Альбре были бы обесчещены во времена, когда еще оставались настоящие; но так как существует большая разница между незаконными и законными потомками, не следует удивляться, если тот, о ком я говорю, показывал себя менее деликатным, чем те, кто происходил по прямой линии.

Как бы там ни было, я не слишком неправ, как мне кажется, сказав, что он родился в рубашке, поскольку в юности, совсем уже готовый вернуться в свою провинцию из-за отсутствия денег, он нашел одну Даму, настолько хорошо платившую ему за определенные услуги, какие он ей оказывал, что у него появилось, на что купить себе Роту в Гвардейцах. Он получил еще и множество других благодеяний; одним словом, именно ей он был обязан своей удачей. Правда, он не разводил деликатностей, а это, разумеется, заслуживало, чтобы она платила ему лучше, чем когда бы она принесла ему в дар свою первую любовь. Так как она, видимо, любила расу незаконных сыновей, до него она имела в любовниках человека из ее собственного дома. У нее было даже множество других любовников, вне зависимости от того, незаконные они были, либо законные.

/Благоразумный муж. / Все были готовы сказать об этом ее мужу, кто был первостатейным героем, но так как не было надобности говорить ему об этом, чтобы он узнал что-то новое, а он полагал, что в такого сорта положениях гораздо лучше изображать слепца, чем казаться особенно ясновидящим, он отвечал тем, кто, дабы разговаривать с ним более предусмотрительно, заводили речь издалека, и как бы желали говорить о ком-то другом, а не о нем самом, что, на его взгляд, если уж ему досталась жена кокетка, он найдет столь дурным, когда ему на это укажут, что, вместо всякого вознаграждения таким сердобольным людям, он просто нацепит их на свою шпагу. Большего и не требовалось для любителей побеседовать, чтобы они спрятали подальше свои комплименты. Они добросердечно констатировали, что он никогда не разрогоносится, как это порой намереваются сделать люди, убивающие любимцев своих жен; но пусть они претендуют на все, что им заблагорассудится, я не нахожу, что этим они намного разрогоносились. Я нахожу, напротив, что вместо того, чтобы вытащить себя из трясины, они погружаются в нее все глубже и глубже, по самые рога. В самом деле, это не что иное, как самому же разглашать о собственном бесчестье, и, как с большой солью сказал изобретатель ныне общеизвестной поговорки — из Cornelius Tacitus становиться Cornelius Publicus (Cornelius Tacitus, Cornelius Publicus — игра слов на совершенно достойных и, к тому же, исторических именах из Древнего Рима — в переводе с латыни — Скрытно Рогатый и Рогатый Публично).

Когда Месье Принц был таким образом заточен, его друзья и Ставленники, пришедшие в отчаяние, имели еще и горе видеть, как зажигались огни иллюминации в Городе. Но что-то не слышалось криков «Да здравствует Мазарини», как кричали когда-то «Да здравствует Бруссель». Они удовлетворились тем, что отпраздновали правосудие, как они верили, по праву отданное им с лишением свободы человека, не только похитившего у них часть их достояния, но еще и настолько хорошо затыкавшего все подъезды к Городу, что в его руках находилось решение, не помереть ли им всем от голода.

После того, как обитатели совершили по этому поводу сотню безумств, как это случается с ними обычно в тех делах, когда они вдруг поверят, что речь шла об их интересах, они немного утолили их великий огонь, что смешон любому обладателю хоть какого-то мозга. Месье Кардинал, кого я обхаживал особенно настойчиво в те времена, когда больше не состоял у него на службе, увидев меня однажды в своей комнате, где почти никого не было, спросил меня, что я думаю о столь неожиданных изменениях; я поначалу не хотел ему ничего говорить, из страха, быть может, не угодить ему, выразившись свободно. Тем не менее, мое молчание лишь увеличило его тщеславие. «Говорите, — сказал мне он, — и знайте, я не нахожу ничего хорошего в том, что вы один молчите о таком деле, где я, по меньшей мере, заслуживаю некоторой похвалы». — «Я в этом уверен, Монсеньор, — ответил ему я, — поскольку вы сделали все, что смогли, лишь бы сделать добро, но поверить, будто дела вам удадутся, как вы думаете, вот с этим я не соглашусь так рано».

/Прогулка по Парижу. / Он не пожелал, чтобы я говорил что-либо еще, и как бы оборвал меня на слове. «Вы демонстрируете остроумие, — подхватил он, — но дабы вам показать, что вы, так же, как любой другой, способны ошибаться, я хочу, чтобы вы поднялись в карету, немедленно, вместе со мной; я хочу, говорю я, вам показать бесконечные публичные приветствия, и как вы неправы, не веря в то, что народ теперь думает обо мне так же хорошо, как он думал обо мне плохо прежде». Я опять не захотел ничего ему сказать, из страха его огорчить своим настойчивым желанием его разочаровать. Между тем мы поднялись в карету, как он того и хотел; Его Преосвященство сидел в глубине вместе с Месье де Навайем, а я впереди с Шамфлери, его Капитаном Гвардейцев. Карета, куда мы уселись, была великолепна, лошади, впряженные в нее, тоже, все самые лучшие, какие только были на его Конюшне, ибо он желал привлечь к себе взгляды каждого; но вместо того, чтобы преуспеть этим в своих претензиях, с ним произошло совершенно противоположное; чем более его выезд был достоин восхищения Парижан, тем более они находили в этом повод его проклинать. Я прекрасно видел это по манере, как они переговаривались одни с другими, когда бы даже мне недостаточно было их взглядов; так же ни один не снял перед ним свою шляпу, и, напротив, его разглядывав ли, как человека, разодетого за их счет; мы пересекли Город от Пале Рояля до Ворот Сент-Антуан, и никто не предстал перед нами, чтобы поаплодировать ему, что ли, хоть немного. Навай, уже хотевший, чтобы он вернулся в Пале Рояль, старался занять его по дороге забавными разговорами, дабы избавить от огорчения по поводу того, что ему приходилось видеть; но у него не было никакого желания смеяться, особенно после того, как он расхвастался свысока, что стоит ему лишь показаться на улице, чтобы вскоре опровергнуть мою мысль; потому ничто не шло ни в какое сравнение с его смущением по возвращении. Я взял слово, как это делал Навай, чтобы отвлечь его от печали, но так как он знал, что я далеко не так угодлив, как Навай, он не был мне настолько же благодарен.

Впрочем, говоря по правде, Навай был тончайшим Куртизаном, когда-либо существовавшим при Дворе. Составленное им состояние прекрасно это показывает; чтобы Дворянчик из Гаскони, каким он и был, накопил более ста тысяч ливров ренты — хорошее доказательство тому, что он умел больше, чем кто-либо другой. Правда, дочь его старшего брата, чьими землями он владеет, немного жалуется на него; узнавать, права она или нет — это то, во что я не погружаюсь, да и не хочу я в это вмешиваться; у меня достаточно моих собственных дел, нечего мне заботиться о делах других, и хорошо ли, дурно ли он поступил, этим пусть занимаются те, кому это интересно, меня все это не касается.

/Тюренн спешит на помощь Конде. / Тем временем трех пленников перевели из Замка Венсенн в Маркусси, а оттуда в Авр (Гавр — А.З.) де Грас. Были получены сведения, что Виконт де Тюренн, позволивший перетянуть себя на сторону Принца де Конде, движется к Шампани, и будто он рассчитывает без труда пересечь ее; он намеревался явиться вытащить Месье Принца из его тюрьмы, неспособной сопротивляться его армии; но Его Преосвященство организовал переезд; как я только что сказал, Виконт де Тюренн осадил Ретель и взял его; Эрцгерцог дал ему войска, и тот присоединил их к нескольким Полкам, находившимся в его распоряжении. Все это составило армию от тринадцати до четырнадцати тысяч человек — Тюренн командовал ею один, Эрцгерцог не появлялся там собственной персоной, как уверяют многие историки. Но не надо верить их россказням, поскольку совершенно достоверно, что этот Принц был в Брюсселе. Я говорю об этом, как знаток, я, кто вскоре оказался там в числе войск, что имели дело с Принцем де Конде и разбили его вдребезги.

Я не слишком дурно судил о чувствах Парижан к Его Преосвященству. Ненависть, какую они питали к нему, заставила их быстро забыть об оскорблениях, якобы полученных ими от Принца де Конде; итак, они оплакивали его несчастье теми же глазами, где совсем недавно сияла радость при известии о его заточении; они твердо и бесповоротно требовали, чтобы его и его братьев освободили из заключения и выгнали Кардинала.

/Парламент шевелится. / Парламент, втихомолку подстрекавший их к действиям и со времени заключения мира сделавший множество вещей, достаточно ясно дававших понять, что он никогда не подчинится этому Министру, разве что под давлением силы, вскоре присоединился к ним, чтобы поддержать их восстание. В нем засело семя бунта, и мир ни в коем случае его не вырвал; итак, внезапно вновь обретя былые силы, он возобновил свои ассамблеи вопреки запретам Двора. Кардинал украдкой противился этому, прежде чем сделать это открыто. Он жаловался Коадъютору, пообещавшему ему держать его при исполнении долга, что тот плохо сдержал свое слово; по его заверениям, Парламент никогда не должен был зашевелиться, а он сделал намного хуже, чем когда-либо делал. Он сказал, что именно ему следовало этому помешать, раз уж он за это взялся. Коадъютор ни единым словом не отозвался на это. Он действительно обещал ему сдерживать Парламент всякий раз, когда его разберет желание пошевелиться, но так как Кардинал, со своей стороны, обещал ему достать шапку Кардинала, а она так и не явилась, этот Коадъютор пальцем не пошевелил, дабы удовлетворить его жалобы. Как один, так и другой пытались друг друга надуть; весь вопрос состоял поначалу в том, только бы обделать это так тонко, чтобы никто этого не заметил; но так как это стало теперь весьма трудным делом, когда они узнали друг друга лучше, чем вначале, опасение сменило дружбу, в какой они взаимно поклялись, потом ненависть, и, наконец, крайнее желание погубить друг друга.

/Границы, установленные Богом. / Виконт де Тюренн, овладев Ретелем, подумал подобным образом поставить всю границу Шампани под свое подчинение. Это было ему нетрудно, пока дела оставались в том положении, в каком они были. Не было никого, чтобы ему это запретить, а завоевания, что Министр вбил себе в голову осуществить в Италии ради своих личных интересов, задерживали там войска, которые гораздо лучше могли бы быть употреблены против Тюренна, чем в стране, что отделена от нас барьером, какой нельзя преодолевать без того, чтобы, по всей видимости, идти против воли Бога, так как, наконец, когда хорошенько всмотришься в положение вещей, кажется, можно воистину сказать — именно Бог пожелал установить границы Государствам, и невозможно их лучше расположить, чем ту горную цепь, что отделяет эту страну от нашей. То же самое с Пиренеями, кажется, совершенно подобно и специально установленными для отделения нашей Короны от Испанской. Но, наконец, так как не сегодня пошли против воли Высшего Господа всех созданий, и даже когда это дано нам в Писании, не следует удивляться, если на это идут с еще большей охотой, хотя можно смело сказать, что все совершается по некоему предопределению. Но быстро тушатся все светильники ради собственной амбиции, и желание командовать всем светом заставляет не только перелезать через горы, но еще и переплывать целые моря, когда встает вопрос о собственном удовлетворении.

/Маневры подле Ретеля. / Как бы там ни было, необходимость защитить Шампань обязала этого Министра оставить свои пустые прожекты и действовать более спешно; он вызвал несколько соединений, что стояли по другую сторону Альп, и отдал их Маршалу дю Плесси. Тот служил уже давно, и повсюду, где бы он ни находился, он считался добрым Капитаном. Было необходимо, чтобы он не только пользовался такой репутацией, но еще и в действительности был им, дабы выступить против Виконта де Тюренна, кто уже начинал заставлять себя бояться, а равно и уважать. Кардинал присоединил к этим войскам Полк Гвардейцев, и так как мы превосходили противника в пехоте, у Маршала дю Плесси не было никаких затруднений маршировать прямо на Ретель, который он намеревался отобрать. Виконт де Тюренн был слишком удален от этого города, чтобы вовремя придти ему на помощь, если он окажется несколько стеснен; итак, поскольку успех этого предприятия зависел только от проворства, Маршал принялся за него с таким усердием, что осада была завершена прежде, чем Виконт де Тюренн смог также прибыть на высоты Сонпюи. Он бросил все, что задумал сделать с другой стороны, чтобы явиться на подмогу этому городу, и надеялся довести дело до конца, потому что имел в своем распоряжении лучшую Кавалерию Европы. Во-первых, у него имелось шестнадцать сотен коней, и они были так же прекрасно экипированы, как сегодня у Гвардейцев Короля. Люди составляли такую же элиту, как и кони, и он имел, кроме того, старые войска, что сражались некогда под командой Великого Густава и знаменитого Герцога Веймарского. Так как он не получил еще никаких новостей о том, что город сдан, то по-прежнему двигался с той же поспешностью, с какой шел с тех пор, как пустился в путь; но, прибыв в Сонпюи, он узнал не только об участи этого Города, но еще и о том, что Маршал выступил ему навстречу, дабы избавить от заботы куда-то ходить его искать. Когда Кардинал принял гонца от этого Маршала, он счел, что для него столь важно находиться при готовящейся битве, что он тут же нанял почтовый экипаж, дабы туда явиться. Он запасся заранее десятью тысячами луидоров, что составляло в те времена крупную сумму для Двора. Он желал выказать свою щедрость солдатам, чтобы обязать их сражаться более доблестно. Без сомнения, его одолевало сильное желание одержать победу, поскольку он захотел, чтобы она ему столько стоила; такое усилие над его склонностью было настолько же замечательно, как и его состояние — в самом деле, десять тысяч луидоров значили для него то же, что десять миллионов для другого; и хотя они извлекались не из его кошелька, совершенно точно, что это решение ему было очень нелегко принять, прежде чем полностью на него отважиться. Но, наконец, он принял во внимание, что это, может быть, станет средством заставить Парламент вернуться к исполнению долга. Он опасался этого Корпуса больше, чем армии, и даже слышать не мог о нем без дрожи. Он всегда помнил о дне баррикад, и так как видел, как из-за того, что осмелились наложить руку на двух или трех из его членов, сто тысяч человек тотчас же взяли в руки оружие, он рассудил с большим резоном, что никогда не будет в безопасности, пока не найдет средства или подкупить его, или настолько принизить его значение, что он больше не будет иметь сил ему досаждать.

/Разгром Тюренна. / Едва Виконт де Тюренн узнал о прибытии этого Министра и с каким намерением он явился, как счел, что не должен отказываться от битвы. Он льстил себя надеждой, что достоинства его Кавалерии заменят ему недостаток в батальонах; итак, вместо того, чтобы выстроиться для баталии, как обычно практикуется при подобных обстоятельствах, он удовольствовался тем, что раскидал отряды Пехоты между эскадронами. В таком порядке он пошел на противника, ожидая пробить себе проход, но Маршал расставил своих пеших людей в выгодных местах, повелев им ни в коем случае не стрелять без приказа, и скомандовал залп, так сказать, в упор; какими бы достоинствами ни обладала эта Кавалерия, она пала в таком большом количестве, что остальные оказались совершенно сбитыми с толку. Маршал воспользовался этим беспорядком. Он бросил на них в то же время свои эскадроны, что не особенно утомились при осаде и были свежи и мощны. Эта атака окончательно их сразила, и когда они отступили в полном смятении, Виконт де Тюренн напрасно призывал их вернуться к нападению. Он так и не смог их собрать; таким образом, каждый побежал в свою сторону, и он сам был вынужден сделать то же самое. Маршал отрядил несколько эскадронов для преследования беглецов. Большое количество было взято в плен, и Виконт де Тюренн сам подвергся бы той же участи, если бы не его добрый конь и знание дорог. Он удалился в Стенэ. Это Место, принадлежавшее Месье Принцу, встало за него и приняло Испанский Гарнизон, чтобы быть более в состоянии защищаться.

Кардинал, вернувшись в Париж после этой победы, счел, что он должен заставить трепетать Парламент. Итак, не веря, что этот Корпус всегда будет в состоянии навязывать ему закон, он весьма гордо разговаривал с несколькими из его членов, кого Королева вызвала в Пале Рояль, чтобы сделать им выговор за те предприятия, что они устраивали во всякий день. Этот Корпус действительно был совершенно изумлен тем преимуществом, что ставило Двор превыше его противников; но, наконец, поразмыслив над тем, что если он потерпит, чтобы этот Министр окончательно одолел Месье Принца, ему, может быть, станет совсем невозможно сопротивляться Его Преосвященству, он принял к рассмотрению ходатайство от Мадам Принцессы с просьбой об освобождении ее мужа. Мать этого узника уже подавала ему одно в начале его заточения; оно содержало то же, что и это; но Парламент тогда его отверг, поскольку Коадъютор, направлявший его действия, был тогда в добром сговоре с Министром. Так как он еще надеялся, что тот добудет ему Шапку Кардинала, обещанную по их договору, он поостерегся допустить, чтобы это ходатайство было выслушано; но, наконец, когда Его Преосвященство сыграл с ним такую же распрекрасную шутку, как некогда с Епископом Лангром, ничто не мешало ему больше открыто выступить за Месье Принца, разве что страх, как бы у того не сохранилось желания отомстить за свое так называемое покушение.

Друзья Месье Принца, всегда действовавшие за него со времени его заключения, видя, что, несмотря на добрую волю Парламента, ему трудно будет выбраться оттуда, где он находился, если Коадъютор не расстарается для него, держали совместный совет, как им поступить в столь деликатном деле. Этот Прелат хотел, чтобы ему дали гарантии против страха, каким он был скован. Это показалось им справедливым настолько, что они предложили себя ему в заложники того, что не только Принц никогда не подумает об этом в своей жизни, но еще и будет ему другом. Они ему сказали, дабы он удовлетворился их словом, что все люди, сколько бы их ни было в Париже, а также и они сами, не верили больше, будто бы он был замешан в том, что произошло на Новом Мосту. Действительно, вот уже некоторое время каждый начинал признавать, что все это исходило лишь от Кардинала. Его даже еще больше возненавидели за такое надувательство, тогда как он продолжал себе аплодировать втихомолку за то, что его уловка так славно ему удалась.

/Полая монета. / Коадъютор нашел, что слово стольких честных людей — это уже кое-что, особенно в деле вроде этого, что говорило само за себя. Однако, так как прежде, чем заявить себя окончательно за Месье Принца, он желал бы заключить с ним некоторые условия, он нашел, что никогда бы не чувствовал себя в безопасности, по меньшей мере, пока тот сам их не утвердит. Такое утверждение было как бы и невозможно в том положении, в каком тот находился. Деба, кто последовал за ним в Авр, и кто был совершенно предан Его Преосвященству, по-прежнему продолжал не спускать с него глаз. Он сделался даже настолько мнительным, что еще немного — и он заподозрил бы собственную тень. Но как бы он ни был хитер и опаслив, тем не менее, его обманывали несколько раз, и даже прямо в его присутствии. Один из его Стражников, кого удалось подкупить, передавал Принцу записки в монете достоинством в одно экю, специально сделанной полой изнутри и так ловко закрытой, что, не считая ее необычной легкости, выглядела она в точности, как остальные. Никто бы не устраивал столько тайн, если бы этот стражник мог поговорить с ним по секрету или ловко передать письмо, так, что никто бы не заметил; но Деба никогда не выпускал своего пленника из виду, или же, если он его и покидал, его сын, вылитый он сам, тотчас же заступал на его место. Итак, все было опасно с такой бдительностью, как у них, потому и прибегли к этой уловке, чтобы передать Принцу весточку или получить ее от него. Воспользовались же именно этим инструментом, потому что он часто играл в палет то с Принцем де Конти, то с Герцогом де Лонгвилем, а подчас даже с Деба-сыном. Что до отца, то, далеко не имея с ним ничего общего, он ненавидел его так сильно по поводу его жестких манер, что употреблял невероятные усилия для того, чтобы его стерпеть.

Стражник стал причиной. того, что прибегли к этому изобретению, поскольку, когда его подкупили, у него осведомились, чему этот Принц имел привычку посвящать свое время. Он отрапортовал о том, о чем я только что сказал, и даже что Принц поручал ему подбирать их биты; итак, его научили тому, что ему надо сделать, а именно, когда он отдаст полое экю Принцу де Конде, он пожмет ему руку или как-нибудь подмигнет, чтобы тот догадался об этой тайне. Стражник не подвел, и этот Принц, кто был весьма ловок, быстро поняв по легковесности этого экю, что монета сделана для чего-то другого, а не для игры в палет, сунул ее в карман и взял оттуда другую взамен.

/Договор с Месье де Рецем. / Вот так смогли сообщать ему новости о том, что происходило, но так как договор, который Коадъютор желал получить для своей безопасности, содержал немало статей, и в эту монету его могли поместить лишь в несколько приемов, это заставило бы потерять множество времени, если бы смерть вдовствующей Принцессы де Конде не изгладила этого затруднения. Этим обстоятельством воспользовались, дабы испросить у Двора позволения повидать ее сына по поводу завещания, какое она оставила. Это было так естественно, что не вызвало у Кардинала никакого подозрения. Он, впрочем, и отказал бы, если бы не боялся, что против него поднимутся крики. Он знал, что за его поведением наблюдали, и соверши он малейшую вещь, какой можно найти возражение — никто не будет в настроении ее ему простить. Итак, Перро, о ком я вроде бы уже говорил, арестованный в то же время, что и его мэтр, но позже выпущенный на свободу, получил позволение пойти его повидать. Деба следил за ним во все глаза, дабы он не заговорил с Принцем ни о чем, кроме предмета его вояжа, но так как, каким бы несгибаемым он ни был, совершенно невозможно при такого сорта встречах даже для него не быть обманутым, Президент ухитрился сунуть в руку своего Мэтра бумагу, содержавшую все, о чем он хотел дать ему знать.

Он был столь мало разубежден в том, что Коадъютор намеревался организовать покушение на его персону, что почувствовал совершенно невероятное омерзение при мысли согласиться на то, о чем тот просил для себя. Тем не менее, так как он не видел ничего худшего, чем тюрьма, а это должно было предоставить ему свободу, он решился на этот шаг в конце концов. Однако никто не знал, было ли это по доброй воле, и не задумал ли он с этого времени изменить своему слову. Как бы там ни было, он не только подписал бумагу, но еще и вернул ее Перро в той же манере, в какой она была ему передана; едва Коадъютор увидел ее в той самой форме, какой он и добивался, как отвернулся от Кардинала. Он сохранял по-прежнему отношения с ним до этих пор. Хотя он и признавал его мошенничества, но не осмеливался ничего заявить, пока не был уверен в Месье Принце. Он и без того боялся, как бы Кардинал не договорился с Принцем, чтобы его погубить, и как бы он не остался без поддержки и опоры между двумя столь грозными врагами. Наконец, получив теперь укрытие от этого страха, он сделал все усилия по отношению к Парламенту, чтобы заставить его потребовать ссылки для одного и свободы для другого. Он намеревался возвыситься на руинах этого одного, и так как Месье Принц по одной статье их договора брался предоставить ему свое покровительство, дабы помочь ему преуспеть в этом предприятии, он счел, что удача ему обеспечена.

/Портрет Герцогини д'Орлеан. / Между тем Герцог д'Орлеан, кто должен был по праву играть первую роль в Государстве, настолько позволил Кардиналу завлечь себя, что, можно сказать, полностью сложил с себя всю свою власть и передал ее в его руки. Он позволял управлять собой то одним, то другим, в том числе и своей жене, кому недоставало рассудка увидеть, как все, кого она допускала приближаться к своей особе, давали ей советы лишь для того, чтобы обмануть и ее, и ее мужа. Она была сестрой Герцога де Лорена, и он женился на ней против воли покойного Короля, кто не только велел объявить его брак недействительным по постановлению Парламента, но и еще, пока был жив, никак не хотел изменить своего мнения по этому поводу. Вот так их разлучили на несколько лет, и лишь после смерти Его Величества нынешний Король согласился, чтобы они снова соединились.

Эта Принцесса обладала совершеннейшими чертами лица, так что, если судить по деталям, это была очень красивая женщина; но стоило оценить ее целиком, как становилось ясно, что самое большее — это красота умирания, лишенная всей прелести, что придает облику живость; единственное живое проявление, показанное ею за всю ее жизнь, так это то, что она была амбициозна превыше всего, что возможно себе вообразить. Итак, хотя она и не отличалась злобной душой, но была не прочь увидеть зарождение смут в Государстве, лишь бы сохранить свой уголок и при этом не быть обязанной брать во внимание весь Двор. Она в особенности не могла переносить Королеву-Мать; не то, чтобы она находила в этой Принцессе что-то не достойное уважения, но просто потому, что положение той превосходило ее собственное. Она не слишком любила также и Месье Принца, главное, с тех пор, как он нанес оскорбление Офицеру Гвардейцев ее мужа. Кардинал, кто старался извлекать пользу изо всего, и кто был бы рад увидеть зависть, царящую между этими двумя Домами, ловко внушил ей, что амбиция Месье Принца настолько огромна, что она его пожирает; таким образом он не только намеревался возвыситься над Герцогом, ее мужем, но еще и презирал его до той степени, что, кажется, потерял и воспоминание о разнице, существующей между сыном, братом и дядей Короля и первым Принцем крови.

Столь малая прозорливость, доставшаяся ей от природы, не позволила ей найти в себе самой, чем защититься от этого надувательства. Она глупейшим образом попалась на него, тем более, что во времена побед Месье Принца его Двор был обычно столь многолюден, что просто позорил Двор ее мужа. Коадъютор, сам бывший свидетелем при тысяче обстоятельств чувств этой Принцессы, и знавший, что, дабы лучше преуспеть в своих намерениях, он должен завоевать Герцога, счел, что, далеко не пользуясь каналом Герцогини для достижения цели, он, наоборот, должен с величайшей заботой скрыть от нее все дело, если хочет добиться счастливого успеха. Итак, он пообещал Герцогу ничего ей не говорить из того, о чем он ему скажет, и потом не колебался больше открыть ему свое сердце. Герцог имел друзей в Парламенте точно так же, как и он сам; почтение, какое питали к его рождению, привлекало к нему кое-кого; с другой стороны, все остальные были бы рады видеть его у них во главе, поскольку льстили себя надеждой, что его тень укроет их от упреков, что некоторые люди делали им в устройстве предприятий, превышавших их власть.

/Парламенты на стороне Принца де Конде. / Как бы там ни было, Герцог д'Орлеан, поддержавший заключение Месье Принца, вознамерившись теперь вернуть ему свободу, потому что позволял себе поддаваться всякому веянию, объединился с Парламентом и Коадъютором для усовершенствования этого труда. Парламент не только ответил на ходатайство Мадам Принцессы, но решил еще сделать внушения Королю и Королеве для освобождения ее мужа. Королева, хотя и не обладавшая всем тем разумом, каким награждают некоторых женщин, отличалась мужеством превыше ее пола; она нашла, что Парламент присвоил не должную ему власть. Она язвительно отчитала его за вмешательство в дело вроде этого; она сказала ему в категорических выражениях, что оно не входит в ее компетенцию, и настанет, быть может, день, когда он в этом жестоко раскается. Она сказала также этим Депутатам, что не им входить в тайны Государства, и делая то, что они делали, они, видимо, хотели последовать примеру Англичан, сначала выгнавших их Короля из его столицы, а потом и бесчеловечно обезглавивших его. Парламент был оскорблен этим сравнением; итак, дела день ото дня ожесточались все более и более; Его Преосвященство начал побаиваться, как бы вскоре его не обязали удалиться в Италию.

В самом деле, Парламент Парижа не единственный встал на сторону Принца де Конде; Парламент Бордо сделал то же самое, и хотя Кардинал, казалось бы, усмирил эту грозу, когда привез в ту сторону Короля, далеко нельзя было сказать, будто бы она совершенно рассеялась. Эта провинция всегда защищала свои интересы, и хотя она не видела больше удобного случая к восстанию, за какой она ухватилась бы от всего сердца, все-таки Министр боялся соединения этих двух Парламентов. Он предвидел, что если такое случится, еще и другие поступят точно так же, особенно в той обстановке, когда не существовало почти ни одной провинции, что была бы довольна его Министерством. С другой стороны, Граф де Грасе удалился в свое Наместничество Гравлин, совершенно готовый, по всей видимости, сформировать там партию, поскольку после баталии при Ретеле кое-кто был произведен в Маршалы Франции, а его этим обошли. Он претендовал на то, что не меньше их достоин этой чести, а потому решил взять силой то, что ему не пожелали дать по доброй воле.

/Свобода для Принца, ссылка для Кардинала. / Так как мы жили тогда во времена, когда тот, кто умел заставить себя бояться, добивался всего, что ему заблагорассудится, все нашли, что он был прав. Как бы там ни было, это бы не особенно обеспокоило Кардинала, если бы у него на руках было только это дело; он знал, что всегда может поправить его, предоставив тому то, чего он просил. Впрочем, совсем иначе было с остальными, поскольку хотели заполучить его собственное место, а он был не в настроении его отдавать. Это заставило его все привести в действие, лишь бы усмирить Парламент, но так как ему потребовались бы богатства Креза, чтобы удовлетворить всех его членов, поскольку буквально каждый из них претендовал продаться как можно дороже, так долго собиравшаяся над ним гроза начала угрожать ему в столь странной манере, что он счел себя обязанным уступить. Итак, сделав из необходимости добродетель, он уехал от Двора и явился в Авр де Грас, чтобы подчиниться постановлению этого Корпуса, повелевавшему предоставить свободу Принцу де Конде и двум другим узникам. Тут же последовало несколько других постановлений против него, и радуясь тому, что он может от них уклониться, потому что они абсолютно его не устраивали, он выехал из Королевства после того, как заявил этому Принцу, что совсем не он был причиной его несчастья.

Принц де Конде поверил ему настолько, насколько он и должен был поверить, и без всякого сожаления посмотрев на отъезд Министра, он возвратился в Париж, откуда ему навстречу вышло бесчисленное множество народа. Он был бы этим озадачен, если бы знал, с какой радостью они приняли новость о его заточении, но так как еще никто не позаботился ему об этом рассказать, он с удовольствием воспринял знаки их доброй воли, потому что он тешил себя мыслью, что это продолжение тех приветствий, с какими его встречали, когда его великие свершения и постоянные победы делали его значительным для всего Королевства.

Фронда Принцев

Королева, достаточно поднаторевшая при Кардинале, знала, насколько следует скрывать свои чувства, дабы стать достойной того места, какое она занимала; потому она встретила Принцев тысячей любезностей, хотя в душе у нее было отчаяние от их возвращения и от отъезда Кардинала. Бемо последовал за ним в Брюль, загородную резиденцию Курфюрста Колоня, куда тот удалился, а Его Преосвященство переехал в Седан. Когда он туда прибыл, Фабер одолжил ему уж я не знаю, сколько денег, не принадлежавших ему и отданных на хранение ему его друзьями; так как это была очень значительная сумма и никогда ему не позволялось распоряжаться закладом, этот заем, сделанный им вопреки всем силам и даже с большой долей опасности, весьма повредил его репутации. В самом деле, кто мог сказать, что этот Министр должен когда-либо вернуться ко Двору, он, кого Парламент своим постановлением объявил изгнанником, и кто видел против себя всех Принцев крови на свете. Между тем, не преминут сказать, когда узнают, в какой манере Фабер обошелся с ним, и когда увидят впоследствии, что ему совсем не пришлось раскаиваться в том, что он сделал, — ему надо было просто стать колдуном, чтобы отважиться на поступок вроде этого.

/Тюренн против Конде. / Пока Кардинал находился в Брюле, он был в точности оповещен обо всем, происходившем при Дворе, самой Королевой, умиравшей от желания устроить его возвращение. Она находила, что здесь шла речь о ее славе, и уступить вот так банде заговорщиков было бы равносильно тому, чтобы пробить брешь в ее власти. Принц де Конде был еще молод и любил удовольствия; он провел первые дни в Париже в дебошах, не слишком задумываясь над тем, что ему предстояло делать. Он верил, что его победа была полной, поскольку его враг освободил ему Место, и, совсем не предвидя возможных последствий, начал презирать весь свет. Он едва удостаивал взгляда тех, кто поднял оружие против их Государя ради того, чтобы вытащить его из тюрьмы. Виконт де Тюренн был одним из таких, и даже, так сказать, главным; он осмелился дать баталию во имя интересов Принца. Потому он был просто сражен горем при виде его неблагодарности; он поклялся самому себе никогда больше не впадать в подобную ошибку, раз уж он был так скверно за нее вознагражден. Месье Принц не замедлил в этом раскаяться, когда решил некоторое время спустя взять в руки оружие против своего Короля.

Неизвестно, сказать по правде, что его действительно толкнуло на столь великую провинность перед его Государем, если только это не было то, что он увидел приближение его Совершеннолетия и испугался, как бы после этого времени Королева не повелела вернуть Кардинала. Так как этот Министр был не более, как в ста лье от Парижа, и Принц должен был узнавать от каждого, что Ее Величество постоянно посылала к нему гонцов, он рассудил, что Министр все еще имеет столько же власти над ней, сколько имел и прежде. К тому же он видел, как в его отсутствие Королева не советовалась обо всем наиболее важном ни с кем, кроме Сервиена, де Лиона и ле Телье, тремя из его Ставленников, что ему страшно не нравилось. Он вернулся из тюрьмы с намерением править в Совете, чтобы все происходило там исключительно по его фантазии. Он осознал, насколько его от этого удалили, и так как был рожден с огромной амбицией и более способным командовать, чем подчиняться, то искал путей удовлетворения. Тем не менее, он не проявлял поначалу ничего из того, что думал, и, приспосабливаясь по примеру Королевы, встречавшей его с доброй миной, чтобы лучше его обмануть, воздавал ей свое почтение со всеми знаками смирения и покорности, каких она могла только желать от подданного. Но после того, как они вот так скрытничали как с одной стороны, так и с другой, у Королевы по подсказке Кардинала зародилась мысль распорядиться снова его арестовать. Де Лион и ле Телье категорически этому воспротивились, потому как это воссоединило бы партию этого Принца с партией Коадъютора. Они уже вновь начали ссориться; не то чтобы Принц не был полностью разубежден в своей прежней мысли, что другой хотел подстроить его убийство, но потому, как, приняв во внимание, что если он и исполнит договор, в силу которого вышел из тюрьмы, то далеко не приобретет влияния, на какое он претендовал в Совете; уж лучше он просто поменяет мэтра.

/Первый план женитьбы Принца де Конти. / Мыслью Коадъютора было, как я уже говорил, занять там место Мазарини, и так как он вступил в секретные и могущественные связи с Герцогиней де Шеврез, Принц де Конде, обладавший высокомерным духом и не позволявший легко собой управлять, боялся, как бы ему не пришлось склониться не только перед ним, но еще и перед ней. Они уже сделали Хранителем Печати человека из их окружения, Маркиза де Шатонеф. Они рассчитывали еще раздать и более важные должности их Ставленникам, не уделив ему в этом особенно большой части; итак, желая освободиться от этого нового рабства, что пришлось ему абсолютно не по вкусу, он воспользовался Принцем де Конти, чтобы добиться цели. Этот последний, по одной из статей их договора, должен был жениться на Мадемуазель де Шеврез, молодой Принцессе, довольно ладно скроенной и более способной ему понравиться, чем положение аббата, в каком он находился до сих пор; потому он был гораздо более влюблен в нее, чем в свой требник, да он и никогда его особо не ласкал. Эта великая пылкость не понравилась его брату, кто по выходе из тюрьмы задумал разорвать эту женитьбу, а в то же время и договор, что он заключил. Он высказал ему свои чувства по этому поводу, тем не менее, ничего ему еще не говоря о своем намерении; он ему внушал, что Принцы должны заниматься любовью иначе, чем обычные персоны, а когда бы даже это было бы и не так, у него больше средств поостеречься, чем у другого, недаром же он всегда носил маленький воротник; итак, совершенно невозможно, чтобы увидели, как он внезапно перешел от столь возвышенного положения к такой громадной слабости, и не были бы этим возмущены.

Принц де Конти, носивший под сутаной те же страсти, что другие носят под кирасой или под перевязью, наплевал на эти советы, или, по меньшей мере, если он и не наплевал на них открыто, то все-таки не позволил им повлиять на его обычные отношения с любовницей. Принц де Конде пришел из-за этого в совершенное негодование на него, и так как он желал, чтобы его брат, точно так же, как и все остальные, сгибался под его волей, он начал принимать с ним совсем другой тон, чем до этого. Он начал строить перед ним тысячу насмешек над его любовницей, и, не найдя, за что бы укусить ее особу, обвинил ее в дурном поведении. Так как у ее матери были личные друзья, чьими советами она пользовалась в тех великих предначертаниях, что гнездились у нее в голове, он приписал дочери несколько иные отношения с ними, чем у матери. Он заявил ему, что Коадъютор, Маркиз де Лэк (Лег — А.З.) и Комартен, выходя из комнаты Герцогини, направлялись в комнату ее дочери; она отличалась здоровым аппетитом, настолько, что если ему угодно получить остатки от этих трех персонажей, ему остается только взять ее в жены. Принц де Конти, каким бы влюбленным он ни был, проглотил эту клевету, как правду, и получил от этого такое отвращение, что порвал с ней.

Коадъютор прекрасно догадался, что удар был нанесен скорее старшим, чем младшим, но так как он еще ни в чем как следует не уверился, то рассудил кстати не порывать с ним окончательно. Он хотел сначала хорошенько прояснить свои подозрения, надеясь, что если всего лишь ревность заставила Принца де Конти сделать то, что он сделал, нетрудно будет его от нее излечить.

Так как дела находились в этом состоянии, когда Королева и Кардинал загорелись мыслью вновь наложить руку на персону Принца де Конде, советы Сеньоров де Лиона и ле Телье не показались неуместными ни Ее Величеству, ни этому Министру. Итак, они решили отложить исполнение до того, как у Коадъютора не останется больше сомнений по поводу истинных намерений Месье Принца. Они взялись, однако, как одна, так и другой, приложить старания к тому, чтобы осознание явилось к нему как можно раньше. Они рассчитывали — когда это будет сделано, не останется больше не только видимости примирения между ними, но еще и им самим будет легко вынудить Коадъютора вернуться на их сторону.

/Де Лион и Ле Телье. / Де Лион и ле Телье были двумя весьма различными людьми; один был воплощенной тайной, другой довольно прям, хотя и занимал такое место, где даже рожденный с искренностью вскоре ее теряет. Потому они и повели себя совершенно различно при исполнении возложенного на них поручения. Один воспользовался большими обходными маневрами, чтобы достичь успеха, другой пошел прямо к цели, не заботясь о разведении стольких церемоний. Он отправил одного из своих Служителей сказать Коадъютору, что хотел бы с ним поговорить; таким образом, если тому будет угодно назначить ему свидание, он на него непременно явится. Коадъютору даже очень было угодно; он направился к Картезианцам, и когда дал знать об этом Месье де Лиону, они там же и встретились у некого Отца по имени Дом Жюлио. Они оба пришли туда инкогнито, и хотя Месье де Лион был предрасположен дурно судить о достоинствах Дам, потому что у него самого была одна, кем он не имел никаких причин быть довольным, он начал превозносить добродетель Мадемуазель де Шеврез до небес, дабы еще увеличить ту досаду, какую этот Прелат должен был ощущать от того, что Месье Принц воспользовался именно этим предлогом, чтобы порвать с ней. В общем, когда он так подготовил его сознание слушать себя более охотно, он сказал ему, — если тот пожелает примириться с Кардиналом и наставить Парламент не противиться больше его возвращению, ему дадут все заверения, что он сможет разумно надеяться переодеться в Пурпур в первый же раз, как только Папа назначит новых Кардиналов.

/Ради шапки Кардинала. / Сделать ему такое предложение означало ухватить его за самое слабое место. Он всеми силами хотел им стать, и так как не мог больше рассчитывать сделаться первым Министром, теперь, когда он не имел больше Принца де Конде в качестве опоры, он пообещал сделать по этому поводу все, что пожелает Королева. Он хотел, однако, прежде чем ввязаться во что бы то ни было, чтобы Ее Величество сама утвердила то предложение, какое она ему делала в настоящее время. Эта конференция длилась добрых три часа, потому что они не могли часто встречаться без опасности быть узнанными и хотели договориться обо всем за одно-единственное заседание. Королева своими собственными устами подтвердила все, что сказал Коадъютору де Лион от ее имени, и когда они вместе согласились держать это дело в секрете, Коадъютор, успокоенный с этой стороны, порвал с Месье Принцем в самой резкой манере, какая только была для него возможна. Он громко жаловался, что тот был Принцем без честного слова, и когда бы ему удалось совершить даже еще более прекрасные поступки, чем те, что он уже совершил, этот изъян их полностью замарает.

/Старшая дочь Герцога д'Орлеана. / Месье Принц был слишком прозорлив и не мог не понять, что для того, чтобы порвать с ним с таким шумом, Коадъютору потребовалось заручиться могущественным покровительством. Он тотчас заключил, что, должно быть, это было покровительство Королевы, и так как ему было невозможно удержаться против них обоих, если он подобным образом не обопрется со своей стороны на какую-нибудь персону, которая смогла бы уравновесить их влияние, он принялся ухаживать за старшей дочерью Герцога д'Орлеана, Принцессой, кому больше подошел бы камзол, чем юбка. Она имела довольно величественные склонности, хотя в глубине души испытывала большое нетерпение выйти замуж — она была уже в возрасте, вот-вот ей должно было исполниться двадцать четыре года; но, несмотря на то, что она была тогда весьма красивой Принцессой и самой богатой в Европе, Министру не хотелось отдать ее множеству иностранных Принцев, очень желавших бы получить ее в жены.

Двору не нравилось, чтобы она принесла им четырнадцать или пятнадцать миллионов, какие у нее имелись, и эта сумма казалась ему достаточно значительной, дабы желать сохранить ее для себя. Месье Принц, знавший и о ее нетерпении, и о препятствии ее стремлениям, ловко воспользовался этим обстоятельством и вовлек ее в круг своих интересов. Он знал, что она обладала большей властью над душой своего отца, и если бы взялась отвоевать его в пользу Принца, то была бы более способна, чем кто бы то ни было, в этом преуспеть. Итак, ради того, чтобы она более охотно согласилась ему услужить, он предложил ей в мужья Герцога д'Ангиена, своего единственного сына.

Такая партия вряд ли была способна ее соблазнить. Ребенок семи или восьми лет, каким он тогда был, не особенно подходил красавице Принцессе с разгоревшимся аппетитом; но так как она предвидела, что то же самое затруднение, помешавшее ей до сих пор выйти замуж, будет существовать всегда, и таким образом она останется вечно в девицах, она гораздо больше предпочитала надеяться получить однажды этого юного Герцога в мужья, чем не иметь вовсе никакого. Она знала, что он со временем подрастет, и рассчитывала, что, хотя тогда она должна быть в возрасте, не соответствующем его годам, ее огромные богатства заменят ей все достоинства, когда бы даже протекшие лета стерли с ее лица расцвет красоты, пылавший на нем в настоящее время. На самом деле Принцесса настолько вбила себе в голову это замужество, что сделалась просительницей ради Принца подле своего отца.

/Интриги Коадъютора. / Принц де Конде, заручившись этой поддержкой, вступил в серьезные схватки с Коадъютором, кто с гордостью ощущал за собой покровительство Королевы. Она его предоставила ему даже столь открыто, что Месье Принц пришел от этого в совершенное негодование — потому он на это весьма громко жаловался; и обида, какую, по его мнению, она нанесла ему, еще и разозлила его, больше, чем никогда, против Кардинала; он изо всех сил воспротивился его возвращению. Герцог д'Орлеан также этому противился, но сохраняя больше меры с этой Принцессой, делавшей все возможное, чтобы вернуть Министра. Коадъютор не слишком хорошо ей помогал, хотя и обещал употребить на это все влияние своих друзей. Он знал, что едва только тот вернется, как они уже не будут испытывать никакой нужды в нем, ни тот, ни другая; так он мог распрекрасно впасть в презрение. Он знал, что это участь всех тех, кто продает их службу своему же Принцу, и кто прикладывает намного меньше усилий к исполнению своего долга, чем к тому, чтобы их подороже купили. Он с радостью, к тому же, взращивал втихомолку затруднения, представлявшиеся к его возвращению — он мечтал, если Королева потеряет на это всякую надежду, она будет обязана в конце концов поместить его на пост этого Министра, когда бы это было лишь для того, чтобы иметь преданного ей человека, заклятого врага Принца, делавшего все возможное, только бы ее огорчить. В таких видах не существовало никаких обязанностей, каких бы он для нее не исполнил, ни любезностей, о каких бы он забыл. Королева, однако, не воздавала ему пропорционально его чаяниям, потому что три друга Кардинала возложили на себя заботу оповещать ее, с каким намерением он все это делал. Они остерегали ее вносить какие-либо изменения по этому поводу, и вразумляли ее, когда видели, что она совсем готова поддаться ложной видимости.

Было бы невозможно, чтобы среди стольких происков народ не дал бы себя вовлечь в какое-нибудь неподчинение. Дурной пример имеет такую особенность, что развращает тех, у кого есть к тому хоть малейшая склонность. Итак, Парижане, видя, как их обременяют податями, и как Принцы крови, обычно служившие устоями Государства, были столь мало в согласии с Королевой, что они, по всей видимости, поддержали бы горожан, если бы те уклонились от исполнения их долга, били Служителей, собиравших эти подати. Они даже бросили одного или двух в воды Сены; это посеяло такой ужас среди остальных, что большинство покинуло их Бюро. Дело было слишком большой важности, чтобы стерпеть его безнаказанно — кроме того, что следовало подавить такое правонарушение, это было вернейшее средство погубить доходы Короля, если не будет отдан соответствующий приказ. Именно отсюда черпали наиболее ясные и наиболее наличные средства для расходов по поддержанию его Дома и его Войск. В самом деле, этот город производил столько денег, что как бы и невозможно этого как следует понять.

Итак, Королева, показывая, что она не намерена дремать при таких обстоятельствах, скомандовала в то же время двум Ротам Гвардейцев оказать вооруженную помощь Служителям. Эти две Роты находились на их Квартирах в стороне Медона и двинулись в путь в тот же час; Месье Принц, имевший сведения, что его вновь собирались схватить, счел, так как у него не было никаких известий о причине их внезапного вооружения, что они направлялись исключительно для окружения Дворца Конде.

/Бегство Принца де Конде. / В тот же миг он оттуда выскочил, и, хотя ему понадобилось совсем немного времени для признания его промаха, некоторый стыд из-за того, что он так некстати забил тревогу (а он вскочил на коня, чтобы выехать из города) явился причиной того, что он пожелал никогда туда не возвращаться. Он испугался, как бы над ним не стали насмехаться, когда обнаружится, что такой великий Капитан, каким он был, позволил себе поддаться паническому ужасу. Итак, пытаясь замаскировать истинную причину своего отъезда, он удалился в Сен-Марк (видимо, имеется в виду, Сен-Мор — А.З.) и разгласил, что ни в коем случае не вернется в Париж, пока дух Кардинала будет царить при Дворе, как он царил там в настоящее время. Он жаловался также на то влияние, какое Королева отдала трем Ставленникам Его Преосвященства, претендуя доказать этим, как действительно вовсе нетрудно было сделать, что она думала исключительно о том, как бы его вернуть. Он не забыл, в том числе, поговорить и о намерении, какое она все еще имела по поводу его особы, и какое она не осмелилась исполнить за недостатком присутствия духа; поскольку, возвращаясь из Версаля вместе с Королем, она нашла его однажды в Аллее, где он прогуливался совсем один в своей карете. Тогда ей было бы не особенно сложно воспользоваться подходящей ситуацией, если бы она вовремя об этом подумала; при ней был дозор Телохранителей и две Бригады Стражников и Рейтаров Гвардии — этого было более, чем достаточно, чтобы снова препроводить его в Венсенн или в Бастилию.

Как бы там ни было, Королева, предвидя, что его демарш грозил вскоре опять погрузить Королевство в водоворот гражданской войны, отправила к нему Маршала де Граммона, чтобы вынудить его вернуться во Дворец Конде. Маршал принадлежал к числу его друзей и поручился этой Принцессе привезти его назад; но либо Принц уверился, что тот действует больше в интересах Кардинала, чем в его собственных, или же он стыдился после того, как сделал шаг вроде этого, столь быстро от него отрекаться; он твердил ему те же резоны, какие называл и всем остальным, чтобы приукрасить свое поведение.

Маршал, кто был человеком здравомыслящим, увидев, что его расчет на дружбу не оправдался и не привел того в чувства, развернул перед ним все соображения, какие только могло подсказать ему благоразумие, чтобы заставить Принца выбрать то решение, какого он от него ожидал. Он даже пообещал ему договориться с Королевой, чтобы она дала ему удовлетворение над тремя людьми, что были ему подозрительны. Полагают, что он имел приказ Королевы сделать ему эти предложения; либо она желала его этим усыпить, или же, что более правдоподобно, ничто ей не было дорого, лишь бы предупредить напасти, какие она предвидела, если этот Принц когда-либо поднимет оружие против Короля, ее сына. В самом деле, опуститься до такой степени, чтобы идти на уступки воле одного из своих подданных — все это мелочи для Принцессы, стоящей на страже власти великого Короля. Однако, так как существуют люди, что от всех сделанных им предложений только еще больше упираются, лишь бы не показаться рассудительными, Принц выставил Маршала, не пожелав его дослушать.

Королева очень рассердилась из-за его неповиновения, и так как она ясно видела все, что неизбежно произойдет с этой стороны, то нисколько не огорчилась, узнав, что почти весь Двор ездил предложить ему свои услуги. Не оставалось больше никого, кроме Виконта де Тюренна, кто бы там не побывал. Он по-прежнему был зол, что Принц пренебрегал им со времени своего возвращения, и вместо того, чтобы вспомнить о его службе, он почти на него не взглянул. Месье Принц, кто был самым большим политиком из всех людей, когда хотел, постарался вновь завоевать его доверие, сделав ему множество посулов, но так как он опомнился слишком поздно, Виконт де Тюренн отвечал ему откровенно, что ему здесь не на что надеяться для себя, если только не на то, что он был рад не оставлять Королеву в неуверенности по поводу своих чувств. Ответ вроде этого совершенно уверил ее в его верности, но поскольку, к несчастью, мы тогда жили во времена, когда стало обычаем продавать свои услуги, и он захотел сделать, как другие. Он еще не был настолько бескорыстен, каким его видели позже. Он подумывал жениться, и удерживало его лишь то, что ему не удалось взять в жены Мадемуазель де Роан; но она предпочла ему Шабо, прельстившись его изысканными манерами, не приняв во внимание, какая большая разница существовала между одним и другим.

/Приготовления к войне. / Месье Принц, приобретя множество друзей за время своего пребывания в Сен-Марке, выехал оттуда в конце концов, чтобы удалиться в Берри. Кроме Наместничества, какое он имел над этой Провинцией, он обладал там еще собственной крепостью под названием Монрон, что его отец распорядился чрезвычайно надежно укрепить. Я не знаю, как это потерпели, поскольку такое не могло не указывать на злодейские замыслы; как бы там ни было, едва его сын прибыл туда, как разослал циркулярные письма всем своим друзьям. Он в них излагал, что только чудом выскользнул из рук Кардинала, хотя и весьма удаленного от Двора, но не позволявшего уклоняться от исполнения его приказов, точно так же, как если бы он там присутствовал; так как первому Принцу крови было невозможно видеть воцарение таких насилий, особенно со стороны человека, кого Парламент объявил неспособным к Министерству (поскольку имелось постановление, не только объявлявшее его таковым, но еще и приговаривавшее его очистить Королевство), он призывал их присоединиться к нему, дабы заставить исполнить это постановление; однако, так как им требовались деньги и для того, чтобы самим сесть в седло, и выставить войска, в каких у них будет нужда для сражений с теми, что Королева не преминет направить против него, он позволял им забирать поборы, находившиеся в общественных кассах. Он в то же время отправил к ним Посредников для осуществления этих сборов, и поскольку большинство тех, кто командовал в Провинциях, были к нему расположены, в самое незначительное время увидели все Бюро разграбленными, и страну буквально усеянную воинами, шедшими на подкрепление его бунта.

Едва Королева узнала о том, что происходит, как направила графа де Сент-Аньана в Берри, чтобы навести там порядок. Она его считала более способным к этому, чем кого-либо другого, поскольку знала, что он затаил злобу со времени происшествия во дворце Люксембург из-за того, что Месье Принц сказал ему в разговоре — хорошо бы ему не обращать внимания на случившееся, потому что если он поступит иначе, тот обойдется с ним еще хуже, чем он это сделал с офицером.

Месье Принц не придал большого значения его силам, пока имел дело только с ним, Но узнав, что Король и весь Двор готовятся совершить вояж, чтобы явиться его поддержать, он решил покинуть эту Провинцию и переехать в Гюйенн. Он оставил в Монроне Герцогиню де Лонгвиль вместе с Герцогом де Немуром и несколькими другими высокородными персонами. Одни последовали за его партией, потому что имели честь ему принадлежать и считали бесчестным бросить его в нужде, другие имели обязательства по отношению к его особе, и хотя они не были столь же достойны прощения, как первые, они казались недостаточно сильными, чтобы поднять оружие против их Короля. Принц де Конде отдал командование этой крепостью Маркизу де Персану. Однако, так как он имел столько же доверия к опыту Деба, как к его собственному, он его там оставил, с приказом Персану ничего не предпринимать без предварительных известий от него. Герцог де Немур нимало не оскорбился, увидев, как было установлено Командование в обход его особы, поскольку он должен был выйти из Крепости вместе с Дамами, как только проявится видимость, что она будет осаждена.

Жители Бордо, большие любители нововведений, были счастливы, когда узнали, что Принц де Конде явился в их страну. Они направили ему навстречу Депутатов за пятнадцать лье от их города, дабы заверить его в их расположении и повиновении. Большинство других обитателей этой Провинции также объявили себя на его стороне, так что эта страна показалась ему более пригодной, чем какая-либо другая, для того, чтобы превратить ее в место ведения войны; он начал там вооруженные нападения на Маркиза де Сен-Люка, кто был Генерал-Лейтенантом Провинции. Он почти единственный остался верным Королю, а Граф д'Оньон (чаще — дю Доньон — А.З.), сохранявший какую-то меру во время первой войны в Париже, в настоящее время больше ее не сохранял и заявил себя полностью против Его Величества. Он вооружился против него на земле и на море, и так как все, сколько их ни было, открыто сбросили маски, их первой заботой стало исполнение приказов, что посылал им их новый Мэтр. Он им повелел, как я недавно сказал, захватить общественные деньги — они не преминули это сделать. Что же до него самого, то он еще раз напомнил о своем бунте другими действиями, настолько же точно оскорбительными для Государя, какими только они могли быть. В самом деле, он послал просить помощи в Испанию и в Англию, и, не в силах лучше протрубить фанфару восстания, пустился в Кампанию и обязал большую часть городов, все еще стоявших за Короля, покориться его могуществу.

/Кардинал возвращается. / Поскольку до сих пор ничто не мешало возвращению Кардинала так, как страх Королевы перед тем, как бы Месье Принц не задумал то, на что он пошел в настоящее время, она сочла, что не обязана больше соблюдать какие-либо границы. Хотя она, конечно, подозревала, что Принц ничего не делал, кроме как с согласия Герцога д'Орлеана, и могла бы опасаться, как бы этот последний не потряс небеса и землю против нее тотчас же, как увидит возвращение Кардинала в Королевство, она знала, что Герцог был Принцем слабым и неспособным самостоятельно совершить никакую насильственную акцию; да она и не особенно заботилась о его возмущении. Потому что Кардинал уже сделал ему украдкой все зло, какое только мог, и самое худшее, что с ним могло бы случиться — вместо того, чтобы действовать, как лис, что он и делал в настоящее время, он сможет действовать, как лев, в будущем. Итак, она отправила гонца к Его Преосвященству, дабы расположить его не откладывать больше его возвращения. Она уже посылала к нему двух других по тому же поводу, и это с того самого мгновения, когда она узнала, что Месье Принц пустился в путь на Берри. Казалось бы, он должен был бы повиноваться, как только принял первого, и место, какое она весьма желала ему вновь препоручить, было достаточно высокой ценой, чтобы скорее нанимать почтовый экипаж, чем задерживаться хоть на момент с ее удовлетворением. Но если Герцог д'Орлеан был слаб, то этот Министр был таким же ничуть не меньше. Итак, прежде чем устремиться в дорогу, он хотел знать заранее, будет ли обеспечена безопасность для его особы. Впрочем, он имел при себе три тысячи пятьсот всадников; он навербовал их в стороне Льежа и в пригородах Колоня и Экс-ла-Шапель.

Это был достаточно надежный эскорт, чтобы ничего не бояться, особенно когда ему был обеспечен свободный въезд в Шампань стараниями его доброго друга Фабера, кто обещал ему еще увеличить эту помощь на пятнадцать сотен человек в случае надобности. Он не мог остерегаться ни его преданности, ни его обещаний, потому что тот имел самый большой интерес, чем кто-либо другой, поддерживать его удачу, он, кто одолжил ему столько денег; но, какие бы резоны он ему ни называл, точно так же, как и Королева, дабы поторопить его не задерживаться с отъездом, так как Кардиналу мерещились тени Комендантов Мезьера и Шарльвиля, увеличивших их гарнизоны, Фаберу потребовалось сначала прощупать их пульс, а потом уже уговаривать его решиться выехать в дорогу.

/Два ловких Коменданта. / Эти Коменданты, один из них Маркиз де Нуармутье, и другой, Бюсси ла Me, абсолютно не думали препятствовать его намерениям. Они были друзьями Коадъютора, а поскольку Кардинал и он были заодно в этот момент, это означало бы действовать прямо против интересов их друга — мешать въезду в Королевство человека, кто являлся туда только для того, чтобы переодеть его в пурпур. Однако, так как в этом мире частенько бывает опасно дать понять, что боишься некую персону, потому что она способна этим злоупотребить, едва эти два Коменданта услышали комплимент Фабера, как немедленно объединились, чтобы заставить бояться себя еще больше. Итак, они принялись с ним лукавить; первый сказал ему, что всегда старался принадлежать к друзьям Кардинала, но так и не извлек из этого большой пользы; до сих пор этот Министр сделал добро бесконечному числу особ, но что касается его, то он никогда не чувствовал на себе его благодеяний; потому он не удивляется, если сделался подозрительным Его Преосвященству, поскольку, когда подают кому-то повод жаловаться, тотчас же уверяются, что этого человека следует опасаться. Другой говорил с ним почти в тех же самых выражениях, но, тем не менее, с заверениями, что он всегда уделял больше внимания исполнению долга, чем своей справедливой досаде. Нуармутье сказал то же со своей стороны, но с определенным видом, как бы желая его уверить, якобы он говорил не совсем от чистого сердца.

Фабер, кого было довольно-таки трудно застать врасплох, прекрасно понял, что они хотели воспользоваться удобным случаем продвинуть свои личные дела; но так как они были способны навредить делам Государства, нуждавшегося в помощи, навербованной Кардиналом, он рассудил, что будет совсем некстати передавать ему их ответ. Напротив, он дал ему знать, что они настолько хорошо настроены по отношению к нему, насколько только можно желать; к тому же Маршал д'Окенкур был на марше, чтобы встретить его по дороге; Королева поручила ему эскортировать его вплоть до Пуату, где тогда находился Двор, а с таким проводником с ним никогда не могло приключиться ничего дурного.

Скорее эта помощь, чем резоны Фабера, обязала его повиноваться Ее Величеству. Наместник, увидев его расположенным поверить ему в конце концов, двинулся в путь перед ним до окрестностей Сент-Юбера, и когда он доставил его живым и здоровым в свой город, Его Преосвященство уже не так дрожал, как по дороге. Он видел издали несколько испанских соединений, что Эрцгерцог отрядил для разведки его следования, и хотя они не приближались к нему более, чем на полу-лье, он совсем было уверился, будто пропал. Правда, невероятно увеличило его страхи то обстоятельство, что он заметил с другой стороны отделение гарнизонов Мезьера и Шарльвиля, оставившее стены их городов, потому как эти два Коменданта узнали, что враги вышли в поле, и они пожелали выяснить причину; но так как этот Министр не входил во все эти детали, он тотчас поверил, будто они сговорились друг с другом его окружить. Итак, хотя Фабер внушал ему, что одни были Испанцы, а другие Французы, и, следовательно, он не должен опасаться их объединения, тот никак не мог прийти в себя от своих тревог, пока не очутился посреди Седана. Командир отделения этих двух гарнизонов явился, однако, заверить его по дороге, что эта вылазка сделана только для благополучия его следования; но либо он счел, что этот комплимент сделан лишь для того, чтобы лучше его поймать, или же страх не позволил ему обратить внимание на то, что ему говорили, он оказал тому столь жалкий прием, что тот вернулся к своему отряду весьма недовольный Министром.

 

Часть 2

/Племянницы Кардинала. / Этот последний, выезжая из Франции, проводил своих племянниц до Седана. Он вызвал их из Италии некоторое время спустя после того, как был возведен на Министерство, и оставил их там Фаберу, чтобы тот отправил их к нему, если будет вынужден совсем оставить город, или же, дабы они были поближе ко Двору, если его счастью будет угодно позволить ему когда-нибудь туда вернуться. Однако, так как недавно Герцог д'Орлеан достаточно явно заявил себя на стороне Принца де Конде, вербуя Войска от его имени, а к тому же, Кардинал еще не был уверен в успехе армий Его Величества в Гюйенне, он распорядился оставить их в этом городе до тех пор, пока он более-менее не прояснит свои дела. Красотки были все довольно очаровательны, и вот об этих-то Манчини, по меньшей мере, можно было сказать скорее, чем о Мадемуазель де Шеврез, что они были девицами с большим аппетитом. Хотя они были еще совсем молоденькие и имели Гувернантку, не дававшую им особенной воли, они говорили подчас вещи, казалось бы, непристалые ни их возрасту, ни воспитанию, какое их дядюшка расстарался им дать; поскольку, сказать по правде, он не только стремился к тому, чтобы у них был скромный вид, но еще и к тому, чтобы они были действительно добродетельны. Он отчитывал их сам перед всем светом, когда к этому имелся какой-то повод, но стоило ему отвернуться, как они начинали себя вести еще хуже; они все вещи называли по их именам, не остерегаясь того, что это далеко не всегда прилично особам их пола. Из семейства Манчини было пятеро сестер, а из Мартиноцци — всего лишь двое; эти не часто одобряли того, что те говорили и повторяли; хотя изредка они были довольно слабы, чтобы подражать тем, однако, следует признать, существовала значительная разница между теми и другими; у этих было гораздо больше сдержанности, и это подарок, какой они получили от природы. Видели даже, как они частенько краснели от определенных рассуждений своих родственниц. То, что делало вот так одних столь дерзкими, тогда как другие выглядели более скромными, так это то, что у тех из трех их братьев имелся один, и это был второй, кто научил их всевозможным скверным выходкам и коварству. Это не нравилось Кардиналу, и так как вопреки его выговорам тот продолжал усердствовать в своих дрянных привычках и даже подавать ему множество других поводов к огорчению, это послужило причиной тому, что он его в каком-то роде лишил наследства, как я скажу об этом в своем месте. Вместо того, чтобы установить его своим наследником и позволить ему носить свое имя и свой герб, он предпочел ему одну из его сестер, когда пожелал задуматься о составлении своего завещания.

/Осада Монрона. / Его Преосвященство, выехав из Седана, как я говорил, направился к берегам Луары; он бросил туда несколько эскадронов Кавалерии, чтобы установить свое господство над этой рекой. Он избегал городов, принадлежащих к уделу Дяди Короля, таких, как Орлеан, Блуа и нескольких других, потому что, хотя этот Принц и не поднял еще Войска, о которых я недавно сказал, он вполне достаточно заявил себя против него, отказавшись последовать за Его Величеством в его вояж. Он притворился больным и задержался в Париже под этим предлогом; Парламент там продолжал собираться, корчась в раже против Его Преосвященства. Объявив его неспособным к Министерству, как он высказался по этому поводу, он еще и распространил действие своей декларации на всех иностранцев, дабы тот не рассчитывал, что он когда-нибудь будет способен его помиловать. Он лишил их права управлять Государством и даже причислил к ним всех Кардиналов, какой бы Нации они ни были, хотя бы и Французской; но если страсть против него была велика до сих пор, ситуация еще намного ухудшилась, когда его увидели по возвращении подле Королевы. Этот Корпус тотчас удвоил число своих постановлений, а Герцог д'Орлеан воспользовался этим предлогом, чтобы исполнить то, что обещал своей дочери некоторое время назад.

Его Преосвященство присоединился ко Двору в Пуатье, где был принят с такими знаками привязанности как со стороны Короля, так и со стороны Королевы, что было легко увидеть, если он и находился в отсутствии, то только вопреки их воле. Король, прежде чем явиться сюда, побывал в Берри и помешал своей расторопностью всей этой Провинции принять сторону Принца де Конде. Бурж распахнул перед ним ворота против всех ожиданий Ставленников этого Принца, и в особенности Деба, кто несколько раз ездил туда и обратно, лишь бы этого не допустить. Эта столица увлекла остальную провинцию последовать ее примеру, и бунт не удержался более нигде, за исключением Монрона. Король оставил Войска в этой стране для возвращения этих мест к исполнению долга; командовал ими Граф де Паллюо, большой друг Кардинала; его мы увидели впоследствии Маршалом Франции, под именем Клерембо. Он потребовал сдачи крепости, прежде чем атаковать ее силой, но так как это было совершенно бесполезно, и внутри находились люди, не настроенные ничему удивляться, ему потребовалось развернуть свои пушки и даже довольно часто из них палить, перед тем, как ею овладеть; крепость защищалась около года, да еще и не сдалась бы так скоро, если бы ее защитники не начали испытывать недостаток в хлебе. Деба снискал большую славу при этой защите, и хотя он и не носил звания Коменданта, все же все были убеждены, что без него она бы не продержалась так долго.

/Наказание Шабо. / Осада, организованная сразу же, как Паллюо увидел, что ничего не добьется от защитников крепости мягкостью, стала причиной того, что Герцогиня де Лонгвиль оттуда выехала, как и рекомендовал ей Принц де Конде; она удалилась в Бордо вместе с Герцогами де Немур и де ла Рошфуко; Принц де Конти уже явился туда и поддерживал там некоторое время обитателей в добром отношении, какое они ощущали к его брату. Я говорю некоторое время, потому что Кардинал нашел в конце концов средство переманить его на свою сторону, точно так же, как и Графа д'Оньона; впрочем, я расскажу об этом через один момент. Вояж Короля вовсе не произвел того действия, на какое возлагала надежду Королева, его мать. Она рассчитывала, прежде чем отправиться из Парижа, что его присутствие заставит бунтовщиков вернуться к исполнению долга, и особенно жителей Бордо, кому Ее Величество уже столько раз прощала в других обстоятельствах, что у них были все поводы бояться, если они и дальше будут упорствовать в этом новом восстании, как бы для них не осталось больше никакого милосердия. Но либо присутствие Месье Принца помешало им сделать то, что они, может быть, сделали бы, если бы он удалился, или же лесть, какую он ловко умел рассыпать, когда речь заходила о его интересах, настолько подогрела их чувства к нему, что куда там сложить оружие, они показали себя такими активными и яростными в их бунте, что Королю пришлось уехать, так ничего и не сделав. Правда, его обязало к этому еще и то, что Шабо, кто принял имя Герцога де Роана, женившись на наследнице этого великого Дома, поднял провинцию Анжу против Его Величества. Он был там Наместником, и так как следовало бояться, как бы он не закрыл проезд, когда ему будет угодно вернуться, Король развернул свои армии против этого нового бунтовщика, кого он не замедлил привести в чувство. Маршал д'Окенкур отобрал у него под носом Пон де Се, а когда он осадил его самого в столице его Наместничества, Герцогу не понадобилось особенно много времени, чтобы испытать на себе, что самая злодейская партия, какую когда-либо может принять подданный, это восстать против своего Принца. Вот так он был лишен всех своих городов в самый ничтожный срок. Его бунт стоил ему не только потери его чести, но еще и его достояния, поскольку он купил свое Наместничество за сто десять тысяч экю, и никогда уже не смог их вернуть, хотя мы и жили тогда во времена, когда восстание зачастую гораздо лучше вознаграждалось, чем добродетель.

Маршал д'Окенкур, осуществивший это завоевание и безупречно там послуживший, претендовал обогатиться на останках достояния Герцога и попросил его Наместничество; Кардинал ему отказал, хотя и нуждался в нем. Тем не менее, он ему сказал, дабы тот нашел его отказ более сносным, что он ему отдал бы его от чистого сердца, если бы Королева не пообещала Графу д'Аркуру предоставить первое же освободившееся Наместничество над провинцией; ни в коем случае нельзя было отказать ему после великих услуг, оказанных им Государству; не говоря о том, что он сделал в Италии, и что никогда не умрет в памяти людей, он еще недавно склонил всю Нормандию к повиновению Королю, так что получил Наместничество над ней в те времена; но так как по мирному договору требовалось вернуть его Герцогу де Лонгвилю, кому оно принадлежало, будет совершенно справедливо вознаградить его за эту потерю, и теперь же, когда представился удобный случай. Кардинал говорил о том, что произошло во время первой войны в Париже. Как бы там ни было, Маршал, совершенно убежденный, что речь шла о его собственной пользе, находя, что существовала некая справедливость во всем этом, не осмелился ничего сказать, хотя с тех пор у него навсегда осталась тайная досада из-за того, что ему вот так отказали.

/Бофор против Немура или Герцоги-враги. / Когда провинция Анжу была усмирена в такой манере, Король поднялся по реке Луаре, узнав, что произошел раздор между Герцогом де Бофором и Герцогом де Немуром, кого Принц де Конде отправил из Бордо, дабы он стал во главе семи или восьми тысяч человек, маршировавших к этой реке. Герцог д'Орлеан направил туда примерно столько же под предводительством Герцога де Бофора, и эти два Корпуса соединились. Эти два Герцога были близкими родственниками, но никогда не уживались вместе. У них постоянно шел спор о превосходстве, потому что в те времена подобные вещи не были еще упорядочены, как это сделано сегодня. Покойный Король, чтобы заставить раскаяться Герцога де Вандома в кое-каких обязательствах, в какие он вступил в ущерб своей службе, никогда не желал присудить ему старшинство ни над Принцами Савойского Дома, ни над Принцами Дома Лотарингского. Это часто порождало ссоры между теми и другими. Принцы обоих этих Домов считали себя обязанными тем более отстаивать их право, что Его Величество не захотел объясниться по этому поводу. Они даже верили, что он не делал этого лишь из стремления сохранить за собой в полной мере прозвание Справедливый, данное ему со времени его восшествия на Престол. Им казалось, если и должна была существовать какая-либо разница между ними и Бастардами Франции, то она должна быть совершенно в их пользу. Герцог де Немур, представитель Савойского Дома, более чем кто бы то ни было другой, был настроен в этих чувствах и держался настолько же гордо, будто не прошло и двух дней, как он вышел из Императоров, чем всегда похваляются Принцы его Дома; он с трудом переносил, когда человек, кого он почитал ниже себя по всем статьям, имел дерзость не только оспаривать у него превосходство, но еще и желать утвердить его за собой. Правда, Герцог де Бофор не имел ничего сравнимого с ним во многих вещах, но, наконец, он стоял на своей ступени, где каждый привык строить из себя мэтра; итак, если другой находил возражения на его претензии, он ничуть не меньше находил со своей стороны возражений его амбициям, того, кого он рассматривал всего лишь как Младшего сына Герцогского Дома, кто даже до возведения его Императором в Герцогское достоинство был только Графом де Мориенн. Он не желал вспоминать из страха получить чрезмерное уважение к нему, что эти Графы, кого он притворно презирал, все-таки были прямыми потомками Витикина, Герцога Саксонского, от кого самые великие Дома Европы, то есть, Суверенные Дома, занимающие сегодня самое высокое положение, стараются вывести свое происхождение. Он боялся, если он это припомнит, быть обязанным склонять флаг перед Немурами, он, происходивший всего-навсего от Бастарда Франции, чьи предки по прямой линии считали себя польщенными, точно так же, как наиболее великие Принцы, числиться потомками того же самого Витикина.

Вот что было причиной споров между этими двумя Герцогами, и так как Герцог де Бофор командовал Войсками Герцога д'Орлеана, что присоединились, как я уже сказал, к Войскам Принца де Конде, они были готовы во всякий день сами перейти к рукопашной схватке, одни против других, потому что считали себя обязанными разделять интересы их Генералов. Король не мог прибыть к их расположению так скоро, как он бы, разумеется, желал. Затруднение, с каким он столкнулся, заставляя открывать перед собой ворота городов, попадавшихся на его пути, было тому причиной. Он вошел в Блуа лишь после того, как заключил с горожанами договор, что остановило его, по меньшей мере, на два или три дня. Он положил еще больше трудов на убеждение обитателей Орлеана, вовсе не захотевших отворять ворота.

/В поисках Росне. / Проезжая по этой стране, я выспрашивал новости о Росне, чье скверное поведение всегда, сильно меня беспокоило. Хотя протекло уже несколько лет с тех пор, как он нанес мне оскорбление, я его еще не забыл. Напротив, я решил отомстить за него, как только смогу, но то, что мне сообщили, никак меня не удовлетворило; я узнал, что он показывался здесь время от времени, и как человек, по чьему следу идут все стражники провинции. Это побудило меня спросить у тех, кто так со мной о нем говорил, не отягощали ли его какие-либо дела. Они мне ответили, что не знают за ним никакого дела, разве что однажды он разругался с одним прохожим; ходит слух, будто именно из-за этого он отсутствовал, потому как этот прохожий, тогда еще совсем молодой человек, остался у него в душе и в памяти всех людей страны, как такой приятель, кто рано или поздно сыграет с ним какую-нибудь дурную шутку. Я признал по этим разглагольствованиям, что прохожим был не кто иной, как я сам, а когда я у них спросил потом новости о Монтигре, они мне поведали о его отъезде в Тулузу, где ему предстояло выдержать процесс против Росне; они сутяжничали друг с другом, уж и не знаю, сколько времени, пока некое постановление Сеньоров Маршалов Франции, вмешавшихся между ними, не смогло положить конец их раздорам; все боялись, как бы Монтигре не проиграл этот процесс, потому что он был честным человеком и будет начисто разорен, если такое с ним случится. Он обязал меня слишком доброй милостью, чтобы я не был чувствителен ко всему, что его касалось. Я ему тотчас же написал с предложением услуг моих друзей в этой стране, так же, как и денег. Я спрашивал его в то же время, не показался ли там Росне, дабы ходатайствовать против него; я решил занять позицию в соответствии с его ответом, немедленно, как только мой долг мне это позволит, но новости, какие я от него получил, не принудили меня утруждаться. Он меня извещал, что не видел больше Росне, словно оборотня, он не мог мне сказать, в какой части света тот обитает, но ему бы очень хотелось, ради его собственного покоя, чтобы я отнял у того желание жаловаться, точно так же, как и желание показываться среди честных людей. Я восхищался силой страха и тем, на что она была способна. Однако, так как я постоянно осведомлялся об этой лесной Сове, любившей исключительно потемки, я узнал пять или шесть месяцев спустя, что он не только выиграл свой процесс, но что Монтигре, приговоренный к возмещению убытков более, чем на десять тысяч экю и к уплате судебных издержек, там же на месте умер от горя.

Я сожалел о нем, как и должен был после всего, что он для меня сделал — но так как не существует лекарства от того, что с ним произошло, я успокоился, помолившись о нем Богу, и заказав по нему несколько Месс. Между тем, за маршем Короля последовали очень значительные события. Месье Принц, настолько же прекрасно зная, как и Его Величество, о разногласии, царившем между Герцогами де Бофор и де Немур, в то же время покинул Гюйенн, чтобы явиться примирить их своим присутствием. Каждый из них хотел командовать, но только при условии отстранения другого, и они были готовы во всякий день пистолетным выстрелом завершить их претензии, то есть, смертью одного из двоих. Маршал де ла Мейере, кого Король оставил в этой стране для сопротивления Принцу де Конде, дал ему о себе знать тотчас же по его отъезде. Хотя он и старался скрыть свой марш, так как он был чрезвычайно долог, он не мог не быть и чрезвычайно опасным. Проворство, какое он должен был проявить, если хотел прибыть достаточно вовремя, дабы устранить угрожавшую ему опасность (поскольку его армия была бы вскоре разбита, если бы эти два Герцога передрались друг с другом); проворство, говорю я, какого требовало это дело, не позволило ему взять с собой особенно много людей. Он шел днем и ночью, пытаясь ускорить свой марш; но, наконец, гонец Маршала его обогнал, Король отправил приказ всем тем, кого Кардинал бросил на Луару, направляясь в Пуатье, настолько хорошо охранять подходы к этой реке, чтобы они смогли его захватить живым или мертвым. Тот же приказ был также отправлен тем, кто командовал после Роана, вплоть до тех мест, где Кардинал не проезжал, но, вопреки всем этим предосторожностям, Принц вывернулся из дела, но не без подозрения, что он купил верность Генерал-Лейтенанта Ниверне, когда-то весьма расположенного к нему. Он был даже Лейтенантом его Стражников; таким образом, припомнив еще о своей прежней привязанности, он, видимо, не захотел дать ему погибнуть. Как бы там ни было, когда Принц устранил своим появлением всякий повод к зависти между двумя конкурентами, по меньшей мере, к командованью, Его Величество противопоставил ему Виконта де Тюренна вместе с Маршалом д'Окенкуром, имевших силы примерно равные его войскам.

Кардинал вернулся

/Клевета на Тревиля / Кардинал всегда испытывал желание сделать одного из своих племянников Капитан-Лейтенантом Роты Мушкетеров Короля; он и расформировал-то эту Роту лишь в этих видах, надеясь, что когда ее больше не будет, Тревиль окажется более сговорчивым, чем до сих пор. Он распорядился передать ему тайком и не скрывал от него, что если тот не примирится с ним, он не должен ожидать когда-либо увидеть ее восстановленной. Тревиль, кто был так же горд в дурных оборотах судьбы, как и в добрых, нисколько не испугался этих угроз; он ответил говорившим с ним от имени Кардинала, что пока Королю нравится обходиться без Мушкетеров, он останется при Дворе без должности, но если Его Величество разберет желание снова поставить их в строй, он надеется, что Король воздаст ему по справедливости, вернув ему эту Роту, поскольку он сам не верит, что хоть когда-нибудь пренебрегал своим долгом. Этот ответ обескуражил Кардинала, и так как, когда у него один раз появлялось желание завладеть чем-нибудь, он не сдавался так скоро, он велел сделать ему множество предложений, что казались ему самому весьма соблазнительными, чтобы тот отрекся от своих претензий. Тревиль, не походивший ни на какого другого человека, даже и выслушать их не захотел. Его Преосвященство разгневался на него, а так как он имел наклонности, в каких обвиняют выходцев из его Страны, и он еще не растерял их за время своего пребывания во Франции, а именно, он любил мстить, он сделал все, что мог, лишь бы подвести того к какому-либо ложному шагу. Времена тому весьма способствовали — он имел близкого родственника в Парламенте, и если и не был настолько же любим, чем когда находился на службе Короля, бунтовщики уделили бы ему почетное место, дабы иметь а своих рядах человека его достоинств; но, так как сломить его преданность было не под силу любым дурным обращениям, каким бы его ни подвергали, он оставался нерушимо верен своему долгу. Кардинал не сдался и на сей раз, и зная, как частенько выдают за предателей людей, не менее преданных, чем он, особенно, когда обладают ловкостью приукрасить свои подозрения некой видимостью правды, он захотел внушить Королеве, будто Тревиль замешан в восстании Парламента. Он даже сказал ей, якобы узнал из надежного источника, что тот не только в самое скорое время должен присоединиться к бунтовщикам, но еще и увести с собой часть Полка Гвардейцев при посредстве своего родственника; нельзя было терять ни единого момента, нужно было им помешать, а, значит, немедленно их схватить; поскольку, если они почуют хоть малейшее веяние, один либо другой, что их подозревают, то смогут не только укрыться от должной кары, но еще и принять такие меры, что будут очень вредны для Государства.

Королева не всегда делала то, чего хотел Кардинал; итак, далеко не уподобляясь покойному Королю, кто сослал Тревиля за несколько дней до смерти Кардинала де Ришелье ради удовлетворения этого Министра, и кто, так сказать, не осмеливался вернуть его назад, пока этот Кардинал не закрыл глаза, она заняла позицию против него; она ответила ему, что слишком хорошо знала Тревиля, чтобы когда-либо заподозрить его в неверности; он был горд и даже подчас более, чем полагалось бы, поскольку надо научиться склоняться перед Могуществами, раз уж оказался при Дворе; но, хотя она и знала за ним этот изъян, она никогда не окажет ему несправедливости, поверив, будто бы он виновен в том, в чем обвиняют его в настоящее время. Кардинал, увидев себя как бы обвиненным в клевете, захотел оправдаться, а поскольку он не мог это сделать никаким иным способом, кроме как по-прежнему настаивая на том, что другой был виновен, и известие дошло до него из столь доброго источника, что ему просто невозможно во всем этом сомневаться, Королева не смогла помешать себе возразить ему, что он сам не верит тому, что наговорил, но был бы счастлив, когда бы другие этому поверили, дабы удовлетворить свою страсть; вот уже некоторое время она признает, что он унаследовал это от Кардинала де Ришелье; тот совсем не любил Тревиля; она почти догадалась о причине, какую он мог бы иметь, но эта причина казалась ей совершенно необоснованной, и как бы он ни поступил, она не верит, чтобы когда-либо подобная причина могла ей понравиться.

/Миссия Бемо. / Эти слова были столь сильны, что какое бы почтение он ни испытывал к Ее Величеству, он просто не мог остаться без ответа. Он захотел извиниться и сделал это в выражениях, настолько пришедшихся не по вкусу этой Принцессе, что она была обязана высказать ему еще гораздо более нелюбезные вещи, чем до сих пор. Он удалился в полном смущении и подавленности, и поскольку большие дела, какие он затевал тогда при Дворе, вынуждали его уехать на несколько дней, он оставил Бемо подле Ее Величества, чтобы примирить его с ней. Он ему приказал втолковать ей, что ее дурное отношение гораздо скорее заставит его покинуть Королевство, чем все постановления Парламента; не только вся Франция, но еще и вся Европа была убеждена, что она доверяет ему; однако, должно быть, это доверие было совсем маленьким, поскольку оно не смогло устоять против ловкости Беарнца; ему бы хотелось ради многих дел, чтобы Парламент и все остальные его враги узнали о том, что произошло, поскольку предлогом для их неповиновения служила исключительно ее предполагаемая доброта к нему; ничто не смогло бы лучше их в этом разубедить, чем та малая доля доверия, проявившаяся теперь к тому, что он ей говорил; и остальном, так как не существует ничего более прискорбного, чем человек, видящий себя мишенью всего великого Королевства, а главное, вся выплеснутая на него ненависть исходила только из того факта, что он с немного чрезмерно большой теплотой воспринимал интересы Ее Величества, он решил удалиться в Италию, поскольку лишен того вознаграждения, какого ждал за свои услуги — этим вознаграждением было лишь нравиться ей и доказывать ей, что ничто для него не равнялось тому, что касалось ее; он только даром потратил свое время, это ясно после того, что он увидел сегодня; он был от этого в отчаянии, но, тем не менее, не мог здесь ничего поделать, потому как, когда делают все, что могут, невозможно принудить к большему. Он, однако, приказал Бемо постоянно настаивать на заключении этих двух человек, а если он не сумеет добиться цели, пусть попросит, по крайней мере, эту Принцессу перевести их в какой-нибудь город подальше от Двора.

Бемо был счастлив послужить таким образом этому Министру. Он уже использовался им в нескольких других мелких делах, но так как никогда это не было связано с Королевой, ни даже с какой-нибудь особой, на сто шагов приближавшейся к ее положению, он держался от этого столь горделиво, что мне было совсем нетрудно распознать по его виду, что у него появился какой-то большой повод к радости. И правда, это мне показалось настолько явным, что хотя я прекрасно знаю, никогда и ни у кого не следует спрашивать о его секрете, тут я не удержался и сказал ему, что он неправ, скрывая добрую удачу от своих друзей, поскольку это лишает их всякой возможности повеселиться вместе с ним. Он прикинулся, будто не понимает, о чем я хотел сказать, и попросил у меня объяснений; я ему наивно объяснил все, что об этом думал. Он не пожелал посвятить меня в это дело и не слишком плохо поступил, поскольку, кроме того, что он обязан был хранить секрет, я не воздал бы ему особо великих почестей за радость по такому поводу, когда, как мне казалось, он должен бы скорее испытывать печаль. Действительно, это дело было совсем не к чести его мэтра, и каким бы способом он из него ни выпутался, он непременно оставит в нем и свою, по моему мнению. Как бы там ни было, я не смог из него вытянуть ничего другого, кроме того, что я вмешался в чужие дела, пожелав их разгадать, но из меня получилась скверная гадалка; он приложил все усердие к исполнению команд Его Преосвященства и не слишком здорово в этом преуспел — Королева по-прежнему отдавала справедливость Тревилю, и ее доброе мнение о нем уберегло его родственника, к кому она далеко не испытывала таких же милостивых чувств; Кардиналу ничего больше не оставалось, как осуществить свои угрозы. Он велел сказать этой Принцессе, будто бы возвращается в Италию; но он поостерегся доставить столько удовольствия Франции, что сохранило бы ей и многих людей и многие миллионы. В самом деле, гражданская война, разгоравшаяся в то время в Королевстве, полыхала только по его поводу или, по крайней мере, если сюда и привносились амбиции со стороны нескольких персон, таких, как Принц де Конде и кое-какие Члены Парламента, он все-таки удалил бы к ней главный предлог, если бы пожелал сдержать свое слово. Но он предусмотрительно не покинул место Первого Министра, где уже накопил множество денег и переправил их в Италию, и где намеревался скопить еще гораздо больше для утоления своей скупости. Итак, далеко не изменив своего поведения ради удовлетворения народа, жаловавшегося все громче, он все так же продолжал продавать освобождающиеся должности, какого бы рода они ни были. Он продавал даже такие, какие не продавались никогда, вроде поста Суперинтенданта Финансов, за который Маркиз де Вьевиль дал ему четыреста тысяч франков. Маркиз поверил, выплатив эту сумму, будто тот позволит ему действовать, как ему самому будет угодно, и он не замедлит после этого вернуть свой заклад; но Кардинал столь чувствительно дал ему по рукам, что если бы тот мог еще за всем уследить, то там не осталось бы вообще никакой прибыли для Маркиза. Его семейство действительно совсем от этого не разбогатело, и для него было бы гораздо лучше, когда бы он сохранил свои деньги и не имел такого доброго аппетита.

Кардинал, захотевший еще после угроз, сделанных им Королеве, чтобы она почувствовала свое обязательство перед ним за то, что он остался, велел своему агенту сказать ей, — если он и не поддался своей праведной досаде, то только из-за жалости, какую ощутил при виде нынешнего состояния Королевства; он хотел залатать бреши прежде, чем его покинуть, и он надеялся, что тогда она не откажет ему в отпуске. Он выказывал себя разумным, высказываясь в таком роде, и даже добросовестным, поскольку именно он пробил эти бреши; было бы справедливо, когда бы он же их и залатал; но вместо того, чтобы преуспеть в этом, как он задумал, он чуть было многократно не увеличил число уже сделанных до сих пор.

/Стычки. / Едва Принц де Конде оказался в своей армии, как он предпринял ночную атаку на Маршала д'Окенкура. Он напал на его воинов, отделенных от солдат Тюренна, когда они ощущали себя в полной безопасности; итак, захватив поначалу одну траншею, не встретив там ни малейшего сопротивления, он овладел другой, и, наконец, третьей; сам Маршал подвергся бы риску быть захваченным подобным же образом, если бы он спешно не собрал кое-какую Кавалерию. Он крепко держался вместе с ней, и это дало время его Пехоте отойти в его расположение; он укрыл ее в Блено. Виконт де Тюренн окончательно его вызволил и остановил наступление армий Принца, претендовавшего ни больше, ни меньше, как захватить Двор, продвинувшийся вплоть до Жержо — Кардинал тем временем умирал от страха и очень бы хотел на этот раз быть уже в Италии; но, наконец, отделавшись много дешевле, чем предполагал, Его Преосвященство оказал невиданные ласки Виконту де Тюренну, дабы тот полностью вытащил его из опасности. Этот Генерал старался его успокоить, но, в конце концов, каким бы способным он ни был, это потребовало бы от него немалых трудов, если бы Месье Принц сумел воспользоваться своей победой. Весь Двор пребывал в устрашающем напряжении и даже в большой нужде; он не извлекал больше денег ни из Парижа, ни из множества провинций; и так как Короли имеют то общее с остальными людьми, что их уважают лишь пропорционально роскоши, в какой находят, некоторое количество Куртизанов было совсем готово поменять партию, поскольку они видели дела Его Величества в величайшем беспорядке. Месье Принц не мог не знать их положения, он, имевший множество друзей среди них, от кого он во всякий момент получал известия! Но так как у него имелись и подружки, и они ему были так же по сердцу, как и все остальные, он оставил свою армию Герцогу де Немуру и отправился навестить их в Париже. Однако, так как после того, что произошло, следовало побеспокоиться о нем, если уж оставлять его вместе с Герцогом де Бофором, как бы они не возобновили их споры, он прихватил этого последнего с собой.

Его Преосвященство, с кем не могло приключиться большего счастья, чем удаление этого Принца, кого, одного-единственного, он опасался гораздо больше, чем всю его армию вместе взятую, был счастлив узнать, что тот попал в руки своих любовниц. Он счел, и все служило тому подтверждением, что это даст ему передышку, тем более, что тот оставил командование своими Войсками Принцу, а именно Герцогу де Немуру, кто был ничуть не менее влюблен, чем тот сам. Они даже увлеклись оба одной и той же особой, но с той разницей, что хотя они двое отдали их сердца Герцогине де Шатийон, один был ей намного более верен, чем другой. Принц де Конде был всего-навсего ветреником, успевавшим забавляться и там, и здесь, тогда как Герцог всерьез воспринимал свою страсть. Его любовница, тем не менее, этого не заслуживала, у нее было столько же любовников, сколько, так сказать, дней в году, и, если верить скандальной хронике, ее характер почти соответствовал поведению Принца де Конде. Хотя она питала больше склонности к Герцогу, чем к кому-либо другому, это не мешало ей прислушиваться ко всем, желавшим ее развлечь. Частенько дело у них доходило до грубостей и даже до желания расстаться, но, наконец, слабость этого Принца к ней была столь велика, что хотя он был как бы убежден в своем несчастье, она заставляла его увериться совсем в обратном, когда хотела дать себе такой труд.

/Цена головы. / Месье Принцу оставалось пожелать, чтобы лишь она одна ему изменяла. Он смог бы, по крайней мере, явиться снова принять командование над своей армией и придумать какую-нибудь новую заботу для Кардинала. Но другие его любовницы обошлись с ним еще хуже, чем она, и, принимая их милости, он подхватил такую неудобную болезнь, что вынужден был отдаться в руки хирургов. Он скрыл это невезение под необходимостью задержаться в Париже. Парламент собирался там, как обычно, и возвращение Кардинала привело этот Корпус в злобное настроение, как я уже говорил где-то. Он оглашал жуткие постановления против его особы — он выпустил одно, где назначал цену за его голову в пятьдесят тысяч экю, и другое, повелевшее продать его Библиотеку, дабы вырученные деньги были всегда готовы для того, кто совершит это убийство. Невозможно было бы отыскать Министра, с каким обходились бы более скверно, и так как он несколько раз слышал историю Маршала д'Анкера (д'Анкра; видимо, просто описка — А.З.), именно после этого постановления он по-настоящему захотел вернуться в Италию. Страх, как бы с ним не расправились точно так же, как с этим Маршалом, заставил его переговорить с Королевой; но эта Принцесса, чье мужество было совершенно отлично от его собственного, поскольку малейший пустяк вгонял его в дрожь, а Ее Величество, напротив, проявляла лишь еще большую решительность, когда видела, что опасность казалась более грозной, сказала ему успокоиться. Она воспользовалась самыми выразительными доводами, пытаясь его убедить, вплоть до того, что сказала ему — его дело она считает отныне своим собственным; но так как можно оградить людей от опасности гораздо скорее, чем от страха, он продолжал настолько бояться, что охотно бы спрятался, если бы посмел. Королева была принуждена, видя, что он не полагается больше на ее слово, просить Виконта де Тюренна заверить его, что Парламент не в состоянии причинить ему то зло, какого он опасался. Может быть, он чему-нибудь и поверил, если всегда старался держать рядом с собой Виконта с его армией, но так как у этого Генерала были дела и в других местах, едва он его покинул, как Министр решился просить отставки у этой Принцессы.

/Тюренн отказывается от девицы Манчини. / Однако у Его Преосвященства зародилась мысль предложить одну из своих племянниц Виконту де Тюренну, дабы тот употребил весь свой опыт на армейские дела, чтобы вытащить его из того дурного положения, куда он попал. Он трепетал от ужаса, как бы тот еще раз не заявил себя против своего Государя, тем более, что его брат еще и в настоящее время выступал с оружием против Короля в Бордо. Так как он от природы был подозрителен, он не знал, в хороших ли они отношениях, и не должен ли он опасаться, что тот от него отвернется, как раз когда будет самая большая надобность в его помощи. Он поделился планом этой женитьбы с Навайем, кто тотчас же его одобрил, найдя, что это было бы полезным шагом для Виконта де Тюренна, не имевшего еще ни Должности, ни Наместничества; впрочем, вскоре он их получил; он даже взялся сам с ним об этом переговорить, надеясь, что так как и он был причастен к армейскому ремеслу, этот Генерал, кто должен будет чувствовать себя обязанным ему за устройство такого брака, не преминет проявить свою признательность ему при случае. Кардинал принял его услуги, и, таким образом, предложение было сделано Виконту де Тюренну. Этот последний был добрым Гугенотом в те времена и не верил, что должен был жениться на женщине какой-либо иной религии, чем его собственная, хотя это и было тогда достаточно распространенным явлением; он ответил Навайю, что весьма благодарен Кардиналу за ту честь, какую он пожелал ему оказать, но деликатность его совести мешала ему этим воспользоваться. Этот ответ, исходивший явно не от куртизана, в чьи привычки входило не иметь никакой Религии, когда заходила речь о его состоянии, еще больше встревожил Кардинала. Он немедленно уверился, что тот вот так отказался от этого брака лишь потому, как имел более деликатную совесть, чем, к примеру, у Кардинала де Ришелье, кто не стал устраивать никаких сложностей и дал погибнуть Герцогу де Пюилорану, несмотря на то, что женил его на одной из своих родственниц; он уверился, говорю я, что Виконт не хотел, чтобы его обвинили, как обвиняли этого Кардинала, якобы он устроил эту свадьбу лишь для того, чтобы лучше поймать человека, которого хотел погубить; итак, все более и более уходя в свои мысли, он начал строить столь скверную мину этому Генералу, что тот счел себя обязанным поговорить об этом с Королевой. Однако, так как он вообразил, будто все это явилось следствием того, что произошло между ним и Навайем, он был вынужден рассказать ей о том разговоре, дабы она лучше поняла его резоны. Королева, отличавшаяся большой набожностью и походившая на него своей верой, что это очень хорошо сделано — вовсе не женить двух особ противоположных Религий, сказала ему успокоить свою душу, а уж она заставит Его Преосвященство внять голосу разума. Она действительно побеседовала с ним, и так как этот Министр был счастлив изо всего извлекать пользу, он ей ответил, что как-то не лежало у него сердце к этому Генералу, и все это имело отношение исключительно к интересам Короля; когда он предложил тому жениться на одной из своих племянниц, это было сделано не по причине его несметных богатств, не по причине того высокого положения, какое тот мог бы ей дать; он знал, каково состояние Младшего сына Дома Буйонов; но так как в настоящие времена, когда чуть ли не каждый славился изменой своему слову, он рассудил, что Его Величеству было бы полезно заручиться этим человеком, он пытался связать его этим настолько крепко, что, какие бы предложения ни доходили до него со стороны, он был бы просто не в состоянии их принять.

Он постарался таким образом замаскировать под прекрасным предлогом истинные чувства, побудившие его действовать. Королева поддалась на обман и была ему весьма признательна за то, за что она не почувствовала бы абсолютно никакого к нему обязательства, если бы узнала по правде, почему он так поступил. А отношения тем временем все более и более обострялись между Парламентом и Кардиналом; наконец, ему посоветовали распорядиться сжечь дома, какими этот Корпус обладал в пригородах. Дабы его возбудить, ему сказали, поскольку они столь мало с ним церемонились, что назначили цену за его голову и постановили продать его библиотеку, он просто обязан со своей стороны сделать им все самое плохое, что только сможет; он проявил к ним вполне достаточно мягкости в прошлом без малейшего успеха, и сейчас самое время признать, что пока он будет придерживаться с ними того же поведения, он не выиграет ничего большего. Это мнение вполне пришлось бы ему по вкусу, если бы он не опасался последствий; на так как он узнал на горьком опыте, что самой важной побудительной причиной, заставившей Парижан одобрить заточение Месье Принца, был разрешенный им грабеж тех самых домов, какие ему теперь советовали сжечь, он отбросил это мнение.

/Осада Парижа. / Его Преосвященству гораздо больше пришлось по душе блокировать Париж, как он делал во времена, когда этот Принц сражался ради его интересов; итак, возвратив Короля в замок Сен-Жермен, он отдал приказ Виконту де Тюренну утвердить за собой посты, что могли бы навредить этому огромному городу.

Этот Генерал тотчас же овладел теми, что располагались в верхнем и нижнем течении Сены; это немедленно поставило город в затруднительное положение в снабжении продовольствием, и Месье Принц должен был захватить со своей стороны Монлери, Шартр и Этамп, дабы сохранить за собой, по меньшей мере, связь с Орлеаном. Съестные припасы доходили к нему с этой стороны, и особенно вино, каким изобилуют окрестности Орлеана. Граф де Таван, Генерал-Лейтенант армии этого Принца, командовал в Этампе, где сосредоточилась большая часть его сил; и так как Старшая дочь Герцога д'Орлеана возвращалась из удельных владений ее отца с паспортом Двора, и эта Мадемуазель была счастлива увидеть их вооруженными, едва он узнал ее волю, как счел, что не может сделать ничего лучшего, как устроить ей это развлечение. Он знал, до какой степени она была другом его мэтра, и когда бы даже это не было должно по отношению к ее рангу, одно только это обстоятельство обязывало его ни в чем ей не отказывать, о чем бы она его ни попросила. Итак, он приготовился произвести перед ней смотр своим Войскам; а Виконт де Тюренн, предупрежденный об этом своими шпионами, внезапно напал на него, когда он менее всего этого ожидал. Однако, так как трудно застать врасплох людей, научившихся драться под командой такого знаменитого Капитана, каким был Принц де Конде, они оказали ему настолько славную оборону, что, хотя преимущество и осталось за их противником, обошлось оно ему весьма дорого. Жавель, Мэтр Лагеря Полка Конти, находившегося тогда на службе у этого Принца, и кого мы видим сегодня Капитан-Лейтенантом второй Роты Мушкетеров Его Величества, с большой смелостью отразил первый натиск Виконта де Тюренна. Так как он командовал в этот день кавалерийским отрядом в карауле перед лагерем, он повел его против этого Генерала и остановил его достаточно надолго, чтобы дать время своим вскочить в седло; но, наконец, так как силы были явно неравны, и количество войск Виконта де Тюренна превосходило те, что мог иметь Таван, он потрепал его в конце концов и заставил удалиться в город. Так победители овладели Орлеанским Предместьем, где они сражались, и так как их Генерал претендовал на то, что эта атака должна была нагнать страху на побежденных, он решил их осадить, хотя прежде нисколько об этом не помышлял. Он увидел себя мэтром Предместья, откуда мог крушить город пушечными залпами. К тому же, Принц де Конде не имел абсолютно никаких войск для оказания помощи осажденным. Те, что он мог забрать у Парижан, ни в коей мере не были значительны; это могло бы быть городское Ополчение, и Тюренн не верил, что тот когда-либо осмелится что-нибудь с ним предпринять. Он слишком насмотрелся на их трусость в других обстоятельствах, чтобы поверить, будто на них можно рассчитывать, а отсюда он сделал вывод, что Принц не будет настолько непредусмотрительным и не передаст свою честь в их руки. С этим предубеждением он начал приводить все в порядок для ведения осады, что должна была принести ему большую славу, если он добьется успеха, и она была бы славной, честно говоря, когда бы он не с гарнизоном собирался биться, но со всей армией целиком.

/Шарль IV, Герцог де Лорен. / Как только Месье Принц получил весть о его намерениях, он счел для себя позором терпеть, чтобы тот привел их в исполнение, не воспротивившись этому со своей стороны. Он был так близок к месту, где все это должно было произойти, что ему казалось, будто его собственная честь пострадает, если он не придет туда на подмогу. Всего лишь день пути для пешего человека, и самое большее, два для того, чтобы привести туда армию. Однако, так как нужно было иметь эту армию для осуществления задуманного, а он не видел, откуда мог бы ее взять, разве что ему бы помогли в этом Испанцы, он продлил свое недомогание дольше обычного времени, чтобы иметь предлог оправдаться. В его комнате собрался совет для обсуждения мер, какие необходимо было принять в столь важной ситуации; все находили здесь затруднение, поскольку, хотя каждый и соглашался точно так же, как и он сам, что следовало обратиться к Испанцам за помощью, все боялись получить от них отказ по причине того, что они якобы пытались выиграть время, чтобы отобрать во Фландрии города, какие потеряли перед нашими гражданскими войнами. Шарль IV, Герцог де Лорен, давно уже изгнанный из своих Владений, но не особенно об этом заботившийся, поскольку он имел войска, заставлявшие с ним так же считаться, как если бы он все еще был мэтром своей страны, находился на жаловании у этого народа. Он скопил таким образом множество денег, и так как настоящая цифра его состояния у многих вызывала зависть, поскольку перед ним заискивали все Могущества, полагают, будто последовать его примеру было именно той причиной, что вдохновила Месье Принца поднять оружие против своего Короля. Он увидел, что у него самого совсем не меньше войск, чем у этого Герцога, а так как он не уступал тому ни в величии мужества, ни в опыте, ни в репутации, было как бы и невозможно, чтобы враги Франции не сделали всего, что было в их силах, лишь бы пристроить его к их партии; если все так и было, вот поистине странные чувства для первого Принца крови; к тому же, разве это не было ему менее простительно, чем Герцогу, поскольку тот, после того, как Его Величество лишил его всех Владений, и не видел другого врага, кроме него, с кем ему надлежит сражаться; этот же, напротив, получив бесконечное число милостей и благодеяний, просто не мог без того, чтобы его осудил весь свет, показаться таким неблагодарным по отношению к своему благодетелю.

Как бы там ни было, так как этот Герцог имел репутацию любителя денег и о нем обычно говорили, что он за того, кто больше даст, было решено на Совете, о каком я недавно говорил, договориться с ним и призвать его на помощь осажденным. Это не могло осуществиться без участия Испанцев, с кем он тогда находился и от кого не мог отстраниться без их на то согласия. Итак, тот, кого к нему послали, имел приказ поговорить с Эрцгерцогом, прежде чем обратиться к нему. Всеми силами поддерживать бунтовщиков и помешать их разгрому — входило в интересы этого Принца. Он даже получил приказ об этом из Испании, она же, со своей стороны, направляла войска и деньги в Бордо для усиления бунта. Потому он одобрил сделанное ему предложение, разрешил переговоры с Герцогом, и при посредстве доброй суммы денег договор вскоре был заключен. Одну часть ему заплатили наличными и выдали обязательство на остальное, дабы у него не было никакого предлога запаздывать с помощью. Он действительно вошел во Францию во главе своей армии, но прежде, чем он прибыл в окрестности Парижа, Двор нашел средство задержать исполнение его намерений, сделав ему соблазнительные предложения.

/Двойная игра. / Казалось бы, он не должен был их слушать, он, кто стал бездомным бродягой, так сказать, из-за того, что Король был его врагом; но так как каждый соблюдает свой интерес, а Принцы еще и гораздо более, чем остальные, он насторожил уши более быстро, чем можно было бы поверить; две сотни тысяч экю, какие ему пообещали, сломили всякую досаду, какую он мог чувствовать к Его Величеству. Их довольно трудно было раздобыть в те времена для Короля, изгнанного из своей столицы, да от кого, к тому же, отвернулась часть его Королевства. Невозможно было в этом злосчастном положении ни найти друзей, кто снабдил бы его этой суммой, ни обратиться к Сторонникам, кто бы ее одолжил; это когда-то было хорошо, но Кардинал настолько странно и грубо с ними обошелся после того, как прибегал к их помощи в других обстоятельствах, что они не желали более соглашаться ни на какой заем. Он подстроил им потерю всех их авансов под предлогом их взяточничества и воровства, забыв при этом, что доверие — основа великих Государств. Итак, они были не в настроении что бы то ни было ему одалживать, поскольку, хотя он им и давал слово, что в будущем к ним будут совсем иначе относиться, чем в прошлом, так как они прекрасно знали, что он без всяких церемоний может изменить всему, что наобещал, они не хотели больше быть жертвами его надувательств. Впрочем, если и нашлись, в конце концов, некоторые, поддавшиеся на его уговоры, они выставили столь кабальные условия для Государства, приняли столь надежные меры предосторожности, что стало ясно по их поведению: они не только верили, будто имеют дело с человеком не менее опасным, чем грабители, но и сами принадлежали к числу таковых. Они действительно не заключали больше с ним договоров, за исключением тех случаев, когда там было сто на сто барыша для них, а подчас даже и больше; потому все те, кто был замешан в этом ремесле, стали настоящими Крезами. Все было золото и лазурь в их домах, тогда как Королевский Дом изобиловал всего лишь бедностью. Герцог де Лорен нисколько не был рассержен трудностями Двора в отыскании денег, поскольку это обеспечивало ему предлог остановиться в окрестностях Парижа. Так как страна была хороша, его войска расположились там совсем недурно, точно так же, как и он сам; он потребовал контрибуций, и получив их, заставил выплатить себе их снова; он совершенно не заботился о том, что о нем могли говорить, и приготовился к этому заранее. Парижане передавали ему жалобы на задержку с подачей помощи Этампу, на который Виконт де Тюренн обрушивал всю свою мощь; но либо он считал, что может себе это позволить, как возмещение убытков за все, что он потерял со времени, когда был лишен его Владений, или же вовсе не заботился о собственном оправдании, но он не придумал никакого другого извинения, кроме того, что ему было обещано снабжение повсюду, где будут проходить его войска; а поскольку они ничего там не нашли, они так настрадались за время их марша, что нуждались в поправке, прежде чем прибыть к лагерю врага.

/Право первенства. / Что же касается Двора, то он не обращался к тому ни с какими упреками по поводу его действий, поскольку запаздывал он сам, и ни в коем случае не тот. Хотя Герцог и обещал ему в договоре, заключенном между ними, немедленно вернуться во Фландрию; так как нужно было понимать, что это осуществится лишь после получения им денег, он оказался бы в неловком положении, если бы потребовал от того исполнения условий, какое сам же и затягивал. Герцог д'Орлеан и Принц де Конде имели некоторые подозрения по поводу того, что происходило, и, желая удостовериться, ошибались они или нет, они его торопили переговорить с ними. Он явился в Париж и остановился в Люксембурге, где далеко не было достигнуто никакого соглашения; вся эта встреча прошла в сплошных спорах. Он претендовал на превосходство над Месье Принцем, а поскольку Месье Принц претендовал на то же самое по отношению к нему, они вышли не только недовольные друг другом, но еще и Герцогом д'Орлеаном. Они находили крайне дурным, как он наблюдал за их спором, не восстановив между ними согласия; Принц де Конде обвинял его в большом пренебрежении к своему долгу, ведь он не принял его партии, он, имевший здесь больше интереса, чем кто-либо другой, поскольку, если Бог даст ему когда-нибудь детей, они окажутся однажды беззащитными перед той же обидой, какую хотели нанести ему сегодня. Герцог де Лорен, со своей стороны, не оставался безмолвным. Он даже сделал все, что мог, для дальнейшего обострения отношений, дабы по-прежнему выигрывать время; Двор обещал ему деньги с часу на час, и, чтобы дать ему возможность их найти, далеко не желая никаких встреч с Принцем де Конде, как предлагали некоторые члены Парламента для полюбовного разрешения этого раздора, он постоянно претендовал на первенство над ним.

Наконец, Двор после долгих поисков нашел требовавшиеся ему деньги; он велел отсчитать их Герцогу и напомнить, что он должен после этого вернуться назад, следуя данному им слову; он призвал его сдержать обещание — Парижане, со своей стороны, снабдившие его двумя сотнями тысяч экю, что были отданы ему для подмоги Этампу, не намеревались оставлять его в покое, пока он не отработает их деньги. Раздор его с Месье Принцем был в конце концов улажен по предложению, внесенному членами Парламента. Как один, так и другой отказывались от их претензий и согласились временно считаться равными тогда, как они находились вместе; тем не менее, это не могло повлиять на их права в будущем. Герцог должен был чувствовать себя растерянным в этих обстоятельствах; он не мог выкрутиться, не представ клятвопреступником по отношению либо к одним, либо к другим; потому, найдя, что ему не обойдется дороже быть таковым по отношению к ним обоим вместе, чем к кому-то одному, он объявил Двору об отсрочке. Он воспользовался тем предлогом, якобы ему нужно, чтобы тот дал ему время достойно отделаться от Герцога д'Орлеана и от других приверженцев его партии. Однако, так как он заботился оправдаться и перед этими последними, так же, как перед Его Величеством, он постарался их уверить, будто окажет им большую услугу, разоряя страну Короля, чем если бы он вдруг двинулся, ни с того, ни с сего, на помощь Этампу. Он им сказал, что этот город еще не в таком тягостном положении, чтобы он нуждался в его присутствии; итак, он всегда прибудет достаточно рано, лишь бы он снял осаду. В то же время он поднялся вдоль по течению Сены, и так как он проходил недалеко от Предместья Сент-Антуан, его обитатели, испугавшись, как бы он не захотел их пограбить, воздвигли там кое-какие оборонительные сооружения для защиты подъездных путей.

/Армия грабителей. / Такое поведение заставило немного покричать Парижан, чьи дома он уже опустошил. Те, у кого еще не достало мудрости признать ошибку, какую они совершили, подняв оружие против своего Государя, получили тогда время об этом призадуматься. Он вовсе не стал забавляться, однако и не развернул свои армии против Парижа, потому как мог погубить там свои войска, составлявшие все его богатство; итак, имея прямой интерес их оберегать, он их увел в сторону Корбея, совершенно подобно не захотев и его атаковать. Он удовольствовался разграблением равнины, и Двор, кого это касалось в первую голову, желая помешать ему и дальше продолжать враждебные действия, был вынужден дать ему еще сколько-то денег, дабы заставить его угомониться. Он сразу же согласился, при условии, что тот снимет осаду Этампа, веря, что когда Двор пойдет на эту уступку, ни у Герцога д'Орлеана, ни у Принца де Конде не найдется больше упреков к нему. В самом деле, так как он уже пытался оберегать свою репутацию от их нападок, обязывая их поверить, будто он хотел осадить Корбей, а затем и Мелен, дабы освободить Сену, ему казалось, что им будет больше нечего ему сказать, когда, вместо исполнения этих обещаний, он все-таки исполнит первое, а именно, заставит снять осаду, о какой я только что говорил. Двор нашел очень жестким такое предложение после всего, что тот ему наобещал; нужно было не только снова давать ему деньги, но еще и отступать перед Этампом. Город был совершенно готов попасть в его руки, и его падение, может быть, способно было вынудить и Парижан вернуться к исполнению их долга, поскольку, наконец, они бы оказались зажаты со всех сторон — Король уже заблокировал их по трем направлениям, и лишь это оставалось у них свободным. Кроме того, нужен был только пример повиновения столицы, чтобы обязать все остальное Королевство ему последовать. Восстание по-прежнему удерживалось в Бордо, и хотя Его Величество повелел осадить его и с моря, и с суши, этот город, что никогда не обвиняли в чрезмерной преданности, настолько увяз в своем упорстве, что не было никакой видимой возможности вернуть его к послушанию, по меньшей мере, если не произойдет какого-нибудь грандиозного события. Однако, так как Короли, и даже самые могущественные, частенько бывают обязаны брать Совет у необходимости, надо было, чтобы Двор, несмотря на всю его досаду, подписался под условиями, навязанными ему Герцогом; итак, он снял осаду Этампа; это обстоятельство сделало врагов Его Величества столь дерзкими, что они обратились к нему с предложениями по заключению мира; ни больше, ни меньше, как если бы он был их подданным, а они его Государями.

/Кардинал де Рец. / Возвращение Кардинала во Францию вопреки обещаниям, данным им Королевой, послужило им предлогом для дальнейшего пренебрежения их долгом. Парламент, казалось бы, обязанный быть более сдержанным, чем все остальные, поскольку он претендовал в некоторых обстоятельствах быть как бы посредником между Королем и его народом, первый указал им дорогу; вместо того, чтобы призвать их вернуться к исполнению долга, он по-прежнему продолжал свои ассамблеи. Он даже осмелился на одной из них вынудить их поклясться в том, что они никогда не пойдут на мир с Его Величеством, пока он не выгонит Кардинала. Его Преосвященство пожаловался на это Коадъютору, кто обещал ему несколько иное поведение этого Корпуса. Он же обещал со своей стороны, и с лучшими намерениями, чем в предыдущих ситуациях, раздобыть ему шапку Кардинала в вознаграждение; это даже было исполнено в начале года; но, наконец, этот Министр признал, что тот задумал с ним поиграть; он притаился со своей стороны, чтобы поймать его в нужное время и в удобном месте. Парламент, вот так взбудораженный этим Прелатом, наполненным исключительно притворством, а с другой стороны и сам всегда слишком предрасположенный сеять смуту в Государстве, поступал так, что напрасно некоторые по-доброму настроенные особы предлагали передышку, чтобы примирить полюбовно распри, раздиравшие души на протяжении столького времени. Напрасно даже собиралась конференция между двумя партиями; Депутаты Принцев и Парламента снова требовали изгнания Кардинала от Двора; Кардинал де Рец, всегда желавший, чтобы это могло осуществиться, желал этого еще более страстно, чем никогда, поскольку ему казалось, если такое удастся, место Министра не могло больше от него ускользнуть, теперь, когда блеск его нового достоинства прибавлял новое сияние доброму мнению, какое он, естественно, имел о самом себе. Наконец, положение обострилось более, чем когда-либо; Двор решил предпринять новое усилие, чтобы привести своих врагов к повиновению; он заложил у Швейцарцев драгоценности Короны, набрал вновь мобилизованных и, отправив их в гарнизоны, вывел оттуда войска, что там находились, потому что они были уже дисциплинированы. Армия Короля оказалась таким образом увеличенной, а силы Принца де Конде, напротив, таяли день ото дня, потому что Парижане, уже снабдившие его столькими деньгами, не желали ему больше ничего давать; в результате одна Армия столь превзошла другую, что принудила ее прятаться перед собой. Принц де Конде, не привыкший получать отпор, снова предложил вызвать Герцога де Лорена, из страха быть обязанным отступать, когда он поведет кампанию. Но Парижане так дурно к этому отнеслись, что ни за что не захотели с ним согласиться. На самом деле, кроме всего, что я рассказал, только от этого Герцога зависело, прежде чем уйти, полностью разгромить Виконта де Тюренна после снятия осады Этампа. Королевские войска были обязаны пойти против него, поскольку он еще не покинул окрестности Корбея, и он запер их между реками Сеной и…, где они едва не погибли от крайней нужды; потому Виконт де Тюренн был приведен в такое состояние, что вскоре он был бы вынужден явиться к нему, так сказать, с веревкой на шее, если бы тот сам не предоставил ему средства спастись, Тот сделал вид, будто не придает никакого значения, что он наводил мост, дабы спастись в Мелене, где командовал Граф де Монба; итак, он позволил ему ускользнуть, по правде, не устраивая ему никакого золотого моста, как говаривали прежде, когда находили некстати преследовать неприятеля, из страха, как бы отчаяние не толкнуло его на действия, от каких сам окажешься в незавидном положении, но попросту приняв золото, чтобы позволить ему достроить мост. Действительно, заявляют, будто Двор в третий раз дал ему денег, лишь бы развязать себе руки.

/Опустошения на полях Франции. / Непомерные запросы Парламента отодвинули мир еще дальше, чем прежде; те, кто желал его от всего сердца, старались настроить Месье Принца против него и против Парижан из-за полученного им отказа вернуть Герцога де Лорена. Этот Принц был достаточно расположен к подобному отношению сам, потому как ему, естественно, не нравилось, когда противились его воле. К тому же он видел, как этот народ, казалось, утратил кое-что из того уважения, каким он пользовался у него прежде, потому как то, что он предпринимал, далеко не всегда увенчивалось успехом, отвечавшим его надеждам; итак, выехав из его города, после обмена несколькими словами с этим народом, он отправился брать Сен-Дени, чей гарнизон его не устраивал. Это была не единственная вещь, заставлявшая население страдать и роптать на него. Так как ему нечем было платить своим войскам, он был обязан частенько притворяться; будто не видит, что они проделывали; они безнаказанно грабили повсюду, где находились; таким образом, все пригороды Парижа, вызывавшие прежде восхищение их богатством и плодородием, представляли ныне печальный пример ужаса, что война обычно приносит с собой. Не было конца землям, что никто уже больше не обрабатывал, а еще более прискорбно, когда солдаты не находили больше обитателей в каком-либо месте; они тут же рушили дома и рубили под корень деревья. Наконец, опустошение не могло быть более огромным, чем оно было на всех полях, и так как все знали, что только Принц был тому виной, никого больше и не осуждали, кроме него. Мадемуазель единственная предохраняла его до сих пор от гнева этого народа, кто давно бы уже его бросил, если бы по ее мольбам его не поддерживал Герцог д'Орлеан. Принц, понимая, в каком он оказался положении, начал раскаиваться, что так далеко зашел в своем бунте. Да ему и не понадобилось особенно много времени, чтобы признать, на какие трудности обречен подданный, захотевший поднять оружие против своего Государя. Итак, не спалось ему больше в покое под сенью его лавров, и хотя он часто слышал, что молния никогда не ударяет в них, он не ощущал себя настолько в безопасности, будь он весь ими покрыт, чтобы его не мучило беспокойство о будущем. Король не только овладел уже всем его достоянием, но еще и повелел объявить его виновным в оскорблении Величества; итак, он не видел больше для себя иной двери, чтобы выбраться из этого лабиринта, кроме той, какую искал Коннетабль де Бурбон после своего восстания. Это была странная крайность для Принца, кто стал восторгом всей Франции и ужасом всех ее врагов. Но так как не было больше средства отречься от самого себя после того, что натворил, он послал к Эрцгерцогу, дабы узнать у него, какую партию ему будет угодно принять в случае, когда он будет вынужден выехать из Королевства.

Эрцгерцог, рассчитывавший, что тот сможет намного дольше продержаться против Короля, был разозлен, увидев, насколько тот был готов пасть под его могуществом, так как, наконец, его просьба к нему об убежище была не чем иным, как признанием его слабости. Однако, каким бы сильным или каким бы слабым ни был этот Принц, для него было делом первейшей важности удержать его в своих интересах, потому он обещал ему все, чего тот хотел. Он призвал его, тем не менее, хорошенько держаться столько времени, сколько он сможет, зная, что тот в тысячу раз более способен наделать зла Франции, пока он там оставался, чем когда он из нее удалится. Принц, успокоенный с этой стороны, решил, следуя собственному мнению, не покидать партию, какую он видел бесповоротно ему обязанной. Это, впрочем, нелегко было осуществить с тем малым количеством людей, каким он обладал, да, вдобавок, оказавшись обремененным, каким он и был, ненавистью народа. Однако, так как не было ничего невозможного для Принца, кто с горсткой людей вынудил Париж, где насчитывалось до миллиона человек, взывать к милосердию, он пустился в кампанию, ни более, ни менее, как если бы у него имелась армия, сравнимая с армией Виконта де Тюренна.

/Принц оборачивается лицом в врагу. / Между тем, эта армия была сильнее его более, чем на восемь тысяч человек, что весьма ощутимо в день баталии; также и сам Генерал, против кого ему теперь предстояло сражаться, имел привычку говорить, что Бог обычно помогает крупным батальонам и крупным эскадронам. Но, наконец, уверившись, будто найдет в своей храбрости и в своих навыках источники сил, каких не имеют другие, Принц встал у моста Сен-Клу, по ту сторону реки. Виконт де Тюренн находился по эту сторону, и Принц де Конде намеревался посмеяться над ним, помешав ему довести дело до рукопашной при помощи этого моста. Он рассчитывал также, если увидит, как тот наводит какой-нибудь понтонный мост сверху или снизу от его позиции, тотчас перейти на эту сторону реки и так играть с ним, так сказать, в догонялки, пока тот другой не решится предпринять нападение прямо на его пост. Все это было бы достаточно трудно для Виконта де Тюренна, поскольку мост, оберегавший Принца, был из камня, и ему было невозможно его поджечь.

Виконт де Тюренн прекрасно разгадал его замысел, как только увидел, где тот расположился; он, разумеется, мог, если бы захотел, приказать части своей армии форсировать реку и атаковать того в голову и с тыла, но, испугавшись, если он ее разделит, как бы Принц сам не атаковал его, когда увидит его силы раздробленными, и как бы тот не нанес ему какого-нибудь поражения, он довольствовался пушечной пальбой по его войскам до тех пор, пока Маршал де Ферте, вызванный из Лотарингии, не прибудет на место; он вел с собой семь или восемь тысяч человек, и Виконт де Тюренн рассчитывал дать ему еще три или четыре тысячи своих, дабы они смогли атаковать того как с той, так и с другой стороны, предварительно зажав его между ними двумя. К тому же, дабы этот Маршал еще более поторапливался, к нему был отправлен Гонец с приказом маршировать и днем, и ночью. Виконт де Тюренн тем временем отошел от позиции Принца, чтобы нисколько не утомлять свои войска, он хотел их видеть совершенно свежими в день битвы. Он не особенно удалился, тем не менее, и знал, что с тем происходит, и всегда был готов обрушиться на него, когда придет время.

/Накануне Баталии. / Маршал имел приказ скрывать свой марш, насколько возможно, поскольку Кардинал надеялся, если ему удастся утаить его от Принца, это станет для того роковым сюрпризом. Маршал весьма недурно справился со своей задачей, и его авангард прибыл к Сен-Дени, а Принц де Конде еще ничего о нем не слышал. Но Мадемуазель подала ему весть через специального человека, нашедшего средство к нему пробраться, несмотря на стражников, расставленных Виконтом де Тюренном на подъездных путях к Парижу; едва он получил эту новость и ту, что Маршал приступил к работам по наведению моста в той стороне, как он уже знал, какое должен принять решение в столь грозной ситуации. Другой бы там, может быть, совсем растерялся. Опасность, в какой он оказался, была слишком ясна для него; Кардинал даже настолько уверовал, будто тот никогда не сможет ее избежать, что посоветовал Королю подняться в седло и быть свидетелем его разгрома. Он и сам уселся на коня, дабы не лишать себя удовольствия увидеть гибель самого главного из своих врагов в собственном присутствии. Это удовольствие было слишком велико для Итальянца, чтобы он захотел себя им обделить, но, хотя по его расчетам того должны были разбить в самом скором времени, совсем на иной исход претендовал Принц де Конде. Так как в его обычаи входило быть более холодным и осмотрительным в опасности, чем другой мог бы быть при большой удаче, он спокойно занялся тем, что должен был сделать, дабы обмануть ожидания своего врага; итак, когда он увидел часть армии Маршала, уже перебравшейся через реку, а другую в полной готовности за ней последовать, он сам перешел на эту сторону. Виконт де Тюренн, наблюдавший за ним, в то же время двинулся за ним по пятам и настиг его прежде, чем тот смог получить новости из Парижа. Он послал туда человека сказать Герцогу д'Орлеану, что он в большой опасности, если только этот город снова не окажет ему знаки своей доброй воли — он просил, если город не пожелает встать на его сторону, пусть он, по меньшей мере, даст укрытие для его возимого имущества, дабы оно не было разграблено той толпой, с какой он через один момент будет иметь дело.

Битва в Предместье Сент-Антуан

У Короля всегда были слуги и Ставленники в этом городе; у Кардинала тоже там имелся кое-кто, но никогда с начала гражданской Войны число их не было так велико, как в настоящее время. Скверное состояние дел Бунтовщиков было тому причиной, и так как ничто обычно не прибавляет или не отнимает больше друзей, чем добрый или дурной успех в предприятиях, каждый начал отдаляться от этих мятежников, поскольку было ясно видно, как во всякий день они все больше и больше приходили в упадок. Потому, когда обсуждали предложение Месье Принца, они нагородили ему столько препятствий, что было решено большинством голосов отказать ему в том, о чем он просил. Те, кто на этой ассамблее секретно отстаивали интересы Короля, изо всех сил внушали остальным, что у Его Величества уже достаточно поводов жаловаться на то, как они приняли сторону этого Принца в ущерб его службе и их долгу, чтобы еще становиться виновниками того, о чем шла речь в настоящее время. Как бы Месье Принц ни дожидался положительного ответа, он так его и не получил. Однако ему нужно было срочно принимать план действий; Виконт де Тюренн живо его преследовал, и так как он не видел больше никакого ни более надежного, ни более достойного средства для себя, кроме как встретить грудью королевские войска, а не бежать еще дальше перед ними, как он пытался делать до сих пор, он решил обернуться к ним лицом. Правда, окончательно подтолкнуло его к этому решению то, что он заметил оборонительные сооружения, возведенные Парижанами у въезда в Предместье Сент-Антуан для ограждения от грабителей Герцога де Лорена. По всей видимости, он счел, что сумеет ими воспользоваться; они в какой-то мере должны были уравновесить неравенство между его войсками и армиями Виконта де Тюренна.

/На высотах Менильмонтан. / Король вместе с Кардиналом, как я недавно говорил, поднялись в седла, чтобы принять участие в разгроме Принца. Этот Министр считал его неизбежным, судя по малому количеству людей, кого Принц мог противопоставить армии Его Величества, гораздо более многочисленной. Она должна была еще увеличиться буквально через один момент за счет армии Маршала де ла Ферте, кто получил приказ обратно перейти реку, как только Кардинал узнал о передвижении Месье Принца; ее авангард уже показался на уровне Предместий Сен-Дени и Сен-Мартен, и так как этому авангарду предписывалось немедленно обрушиться на Принца, это была для Виконта де Тюренна такая подмога, что невероятно усиливала надежды Министра. Итак, он не стал устраивать никаких затруднений по поводу того, чтобы Король спешился на высотах Менильмонтан, откуда он смог бы увидеть все, что произойдет, причем его персона была бы вне всякой опасности. Месье Принц уже вошел в укрепления, о них я сказал, и выстроил свой обоз с имуществом вдоль ограды ворот Сент-Антуан, дабы тот ему нисколько не мешал. Он также принял меры к устранению слабости этих оборонительных сооружений, насколько это было возможно в подобной спешке; и так как они возводились недавно руками людей не слишком ловких в ремесле войны, из дрянных, какими они были, он сделал их надежными, приложив к ним свою руку.

/Король-солдат. / Карл II, Король Англии, никак не мог найти средство, со времени зловещей смерти его отца, снова взойти на Трон. Он не дремал, однако. Он старался вооружить всех своих подданных, чтобы отомстить за столь устрашающее отцеубийство, но это ни к чему ему не служило, разве что лишь ужесточало его опалу. Так как там было мало преданных, его так плохо сопровождали или так скверно ему служили, что после того, как он дал большую баталию, ему стоило большого труда спастись от рук мятежников; наконец, после немыслимых тягот и опасности, одного воспоминания о которой вполне достаточно, чтобы вогнать в дрожь, он переехал во Францию, как в такое место, где он надеялся найти более верное прибежище, чем где бы то ни было еще. Так как он был сыном Дочери Франции, одного этого качества ему казалось довольно, чтобы ничего не бояться. Он знал, к тому же, что Французы считали для себя делом чести помогать несчастным и угнетенным, каким он и был. Он не ошибся в своих надеждах — он нашел не только Короля и Королеву, но еще и весь народ настолько отзывчивыми к его невзгодам, как если бы они были их собственными. Потому он счел себя в вечном долгу как по отношению к одним, так и к другим, а так как в тех беспорядках, в каких пребывало наше Государство, мы нуждались точно так же, как в нем, во всех людях, способных посочувствовать нашим горестям, он послужил здесь настолько полезно во времена, когда Герцог де Лорен держал Виконта де Тюренна как бы в своих руках, что исключительно ему мы обязаны признательностью, поскольку именно он вытащил этого Генерала из пресса, куда он угодил. Ему не было, однако, более двадцати одного года; в этом возрасте, казалось бы, человек не особенно способен к переговорам; но так как он был вскормлен в бедствиях, он больше узнавал за год, чем другой не узнал бы и в несколько лет — в остальном, по-прежнему желая выразить благодарность Короне, по отношению к каковой он считал себя обязанным, он просто служил в армии своей собственной персоной, как мог бы сделать самый обычный солдат.

Месье Принц приложил все свое усердие, готовясь к защите, но Виконт де Тюренн атаковал его столь стремительно, что после весьма ожесточенного боя как с одной, так и с другой стороны, он в конце концов взломал его укрепления. Итак, он шел, нападая, вдоль главной улицы Предместья, выставив вперед маленькие полевые пушки и ведя из них сильную пальбу. Люди Месье Принца пробили стены домов на его пути, и так как они стреляли оттуда из прикрытия, им удалось убить какое-то количество народа прежде, чем он смог их оттуда извлечь. Это затянуло битву на некоторое время, и народ Парижа, взобравшийся на стены поглазеть, в какой манере пройдет этот великий день, увидев Месье Принца уже в самом наихудшем положении, и, по всей видимости, неспособного больше сопротивляться, тешил себя надеждой, что вскоре наступит мир, поскольку едва этот Принц будет сражен, как каждый не потребует ничего лучшего, только бы вернуться к повиновению.

/Час героизма Мадемуазель д'Орлеан. / Новость о положении, в каком находился Принц, вскоре пробежала из уст в уста и достигла ушей Мадемуазель, кто не осталась к этому самой безразличной; она перетряхнула небеса и землю, лишь бы ему помочь. Она не удовольствовалась тем, что пошла в Ратушу грозить Маршалу де л'Опиталю, Коменданту Парижа, но она сделала еще то же самое по отношению ко всем тем, кто был ей подозрителен; она сказала им без церемоний, что именно с ней им придется иметь дело, если они продолжат возмущать против него народ, и что лучший совет, какой она могла бы им дать — это тотчас изменить поведение; она даже принудила этого Маршала выдать ей приказ открыть перед ней двери Бастилии и ворота Сент-Антуан. Он не осмелился ей в этом отказать, поскольку у нее имелось намного лучшее сопровождение, чем у него, и он испугался, как бы она не наложила руку на его особу. Из всей защиты у него было лишь несколько стражников — слабая помощь против бесконечного числа негодяев, кого она скупила, не пожалев на это щедрот; вся эта сволочь и не просила ничего лучшего, как поиграть ножичком и заслужить ее вознаграждение каким-нибудь славным преступлением. Едва Мадемуазель получила этот приказ, как распорядилась открыть ворота Сент-Антуан, тогда как сама поднялась на верхнюю площадку Бастилии; Комендант не посмел захлопнуть перед ней двери, увидев приказ Маршала. Кроме того, он уверился, так как не был осведомлен о случившемся в Ратуше, что она явилась сюда исключительно из любопытства; действительно, отсюда можно было видеть все, что происходило в Предместье, и даже видеть гораздо лучше и намного точнее, чем с того места, где находился Король; итак, он приговаривал, провожая ее на эту площадку (настолько он доверился своей мысли), что она не могла бы выбрать места более удобного, чем это, чтобы наблюдать за самой жестокой битвой, подобной какой давно уже не видели. Он имел все резоны говорить таким образом. Месье Принц, после того, как сопротивлялся какое-то время на главной улице Предместья, был оттуда выгнан в конце концов, по меньшей мере, с верхней ее части, без малейшей возможности удержаться там дольше. Он осуществил отступление к Аббатству девиц, расположенному где-то посередине этой улицы и носящему название Предместья. Он велел его укрепить с намерением найти там убежище в случае, если его загонят вплоть до его стен. Однако он все еще стоял во главе Эскадрона, самый незначительный всадник которого был достоин, так сказать, командовать армией. Они все были людьми высочайшего происхождения и громадных заслуг, а так как во главе они имели Принца, кому даже его враги присвоили прозвание Бога Марса из-за его великих свершений в тысяче обстоятельств, они столь браво следовали за ним повсюду, куда ему было угодно их направить, что громили лучшие войска Виконта де Тюренна.

/Герцог де Ла Рошфуко ранен. / Однако, так как мы не живем больше сегодня во времена тех воображаемых героев, о каких нам рассказывают романы, сражавшихся в одиночку с целыми армиями, Принц де Конде не только был выгнан из Аббатства, но еще и потерял значительную часть этого Эскадрона. Герцог де Немур, бившийся там, как простой всадник, был ранен, точно так же, как и Герцог де ла Рошфуко, кто, поскольку его отец был еще жив, звался в то время Принц де Марсийак; все остальные его войска были так же изрядно потрепаны, как и эти, а пожалуй, даже и больше, потому что не все из них имели ту же твердость и то же мужество. Наконец ему стало абсолютно невозможно сопротивляться дальше, когда Мадемуазель вытащила его из этого замешательства; едва она поднялась на Бастилию, как приказала направить пушку на армию Короля. Это страшно поразило Коменданта, далеко не ожидавшего такого оборота, но так как он больше не был мэтром своего замка, а вошедшей вместе с ней толпе понадобился бы всего лишь один момент, чтобы перерезать его гарнизон, если бы он пожелал воспротивиться, он был принужден ничего не говорить, поскольку видел, что не он здесь самый сильный.

/Ворота открыты. / Едва Кардинал узнал, что эта Принцесса распорядилась отворить ворота Сент-Антуан его врагу, и его обоз уже начал въезжать в город, как отослал приказ Виконту де Тюренну отступить. Он счел, как и многие другие сделали бы на его месте, будто весь город возмутился против него; в самом деле, не мог же он догадаться, что Внучка Франции, имевшая честь быть двоюродной сестрой Короля, изволила сотворить такую брешь в своей репутации, что по собственной воле приказала стрелять по войскам Его Величества. Месье Принц таким образом выскользнул из этого яростного дня, когда он несколько раз видел себя в величайшей опасности. Тем не менее, он потерял тогда нескольких заслуженных и высокородных особ. Сам Король не был избавлен от такой потери, поскольку как с одной, так и с другой стороны дрались с большим упорством и храбростью; было просто невозможно, чтобы каждый не вынес с собой оттуда чувство досады. Даже Кардинал Мазарини понес там личную потерю в лице старшего Манчини, его племянника; правда, он не нал там замертво. Он прожил еще несколько дней после битвы, даже достаточно долго, чтобы быть почтенным званием Лейтенанта рейтаров Гвардии, освободившемся со смертью маркиза де Сен-Мегрена.

Армия Месье Принца прошла через весь Париж вслед за его обозом и стала лагерем по ту сторону Предместья Сен-Марсо. Сена, протекавшая между его войсками и армиями Его Величества, оградила его от их гнева. Он действительно нуждался в этом препятствии; его людей заметно поубавилось за двадцать четыре часа, и так как он и раньше был не особенно силен, теперь он обессилел настолько, что ему понадобилась никак не меньшая преграда, чем Сена, чтобы получить возможность дух перевести. Однако вовсе не шпага неприятеля лишила его всех тех, кого ему недоставало. Весьма существенную часть он потерял от дезертирства; некоторые его воины, проходя по городу, разбредались, одни в одну сторону, другие в другую, потому что им ничего не заплатили; итак, они частенько не знали, как им справиться со своими нуждами, и им гораздо больше понравилось вернуться в их дома, чем по-прежнему подвергаться тем же страданиям. Он, разумеется, предвидел это дезертирство, но так как из двух зол всегда надо избегать худшего, он счел, что должен скорее пойти на такую опасность, чем стерпеть, чтобы всех его людей перерезали и, может быть, его самого в первую очередь.

/Принц исчезает. / Добрые слуги Короля в городе с горестью наблюдали за дерзостью Мадемуазель; но еще больше их опечалило то, что после того, как она его спасла, она постаралась также поправить его разбитую репутацию, вернув ему дружбу людей из народа. Он обладал ею некогда в высочайшей степени; блеск его побед настолько наделил ею его особу, что они его страстно полюбили. Они бы даже и продолжали испытывать те же чувства к нему, если бы он никогда не поднимал оружия против Короля, или когда бы он нашел секрет неразрывно связать удачу со своей партией; но дурной успех, начавший преследовать его предприятия, незаметно подтачивал то большое уважение, какое он заронил в них своими великими свершениями; Париж не был столь податлив воле этой Принцессы, чтобы разлюбить собственный покой, свою покорность, продолжавшую составлять его счастье; итак, он сопротивлялся не только ей, но еще и всем тем, кто хотел разговаривать с ним в пользу Принца; состоялось несколько шумных ассамблей в Ратуше. Мадемуазель, не желавшая получить отпор всему, что она предприняла, отправляла туда людей, настырно отстаивавших ее интересы.

Принц де Конде, нетерпеливо следивший за падением дружбы к нему этого народа, да к тому же и не любивший, когда противились его воле, весь был охвачен гневом; как бы там ни было, народ еще раз собрался на ассамблею два или три дня спустя после этой битвы и столкнулся с прево торговцев и некоторыми другими слугами Короля — причиной этих беспорядков послужило то, что они настаивали, вопреки мнению бунтовщиков, что намного лучше стоило вернуться к послушанию и воззвать к милосердию Его Величества, чем сделаться совершенно недостойными его из-за дальнейшего продления мятежа. Несколько значительных персон были там убиты, и так как имелась некая видимость, что все это исходило от Месье Принца, или же его враги проявили достаточную ловкость и убедили в этом всех остальных, но его не могли больше терпеть в городе; насколько он был любим там прежде, настолько же стал ненавистен в настоящее время. Это восстание, тем не менее, было причиной подписания акта содружества между Герцогом д'Орлеаном, Принцем де Конде и городом, в нем они пообещали одни другим не складывать оружия, пока не обяжут Королеву прогнать Кардинала; но так как это содружество было заключено лишь с кинжалом у горла, оно было недолговечно. В этом акте было также оговорено, что, дабы отличать членов содружества от приверженцев партии Мазарини, каждый будет обязан носить особый знак. Мятежники уже несколько дней назад выбрали солому, а слуги Короля бумагу; но так как всякая сволочь пользовалась этим предлогом, чтобы оскорблять достойных людей, нашлось из них и множество таких, кто, дабы избавиться от их рук, нацепили солому точно так же, как и те, хотя в глубине души они не желали ничего лучшего, как быть на службе Его Величества.

Смуты, надежды, разочарования

/Дуэль двух Герцогов. / Парламент, получив жалобы от имени родственников, убитых на ассамблее в Ратуше, выпустил постановление, где заявлял о своем желании быть об этом осведомленным. Он отрядил даже двух из его членов для принятия показаний свидетелей, но так как никто не осмелился говорить против тех, кого считали настоящими зачинщиками этих беспорядков, вся процедура не замедлила улетучиться, подобно дыму. Однако Герцоги де Бофор и де Немур сошлись в дуэли на пистолетах, и последний тут же на месте был сражен наповал. Их раздор был скорее замаскирован, чем разрешен; Герцог д'Орлеан и Принц де Конде, вмешавшись в это дело, никак не могли произнести ничего иного, кроме как: пока они будут необходимы их партии, они обязаны отложить взаимные требования друг к другу, но со времени, когда в них больше не будет нужды, ничто не помешает им получить удовлетворение. О Герцоге де Немуре, обладавшем тысячью добрых качеств, необычайно сокрушался весь свет; его любовница горько плакала по нему и была тем более достойна сожаления в ее горе, что не осмеливалась никому его показать — ей следовало обходительно обращаться с Принцем де Конде, кто всегда был крайне ревнив к покойному, и кому было достаточно любого пустяка, чтобы вновь разбудить его тревоги.

/Депутация к Королеве-Матери. / Парламент, точно так же, как и народ, уже не с тем почтением относившийся к Принцу де Конде, потерявший последние остатки уважения к нему в результате недавнего дела в Ратуше, счел за лучшее в настоящее время окончательно освободиться из-под его власти. Итак, после нескольких ассамблей, где, тем не менее, еще присутствовали люди, желавшие его от этого отговорить, он отправил депутатов к Королю, дабы умолять его соизволить самому убрать затруднения, не позволявшие этому Корпусу вернуться к повиновению — они состояли исключительно в ложном понимании чести, когда они не желали признать в качестве первого Министра человека, против кого они выпускали столь кровожадные постановления и декламировали в столь ужасающем тоне. Эти депутаты имели приказ заверить Его Величество как от имени Парламента, так и от имени города Парижа, что они совершенно готовы возвратиться к послушанию, если все-таки он соблаговолил бы удалить Кардинала Мазарини. Итак, они ему сказали, насколько было бы несправедливо, когда бы из-за одного-единственного человека, да еще и иностранца, каким он и был, весь народ потерял бы честь его доброго расположения; публичная ненависть, какой он обременен, была знаком, что нечто действительно достойно возражения в его особе, поскольку как бы и невозможно, чтобы один человек вызывал такую всеобщую ненависть, сам не подав к этому никакого повода; ненависть к одной, двум и даже иногда к большему числу персон не всегда предполагает, что тот, кто ненавидим, виновен в этом сам; часто враги или завистники, далеко не воздавая ему справедливости, думают лишь о том, как бы безвинно его опорочить; но, наконец, когда нет никого, кто не говорил бы ничего, кроме скверностей о ком бы то ни было, это верный знак, что дело только в нем, поскольку голос народа обычно голос Божий.

Парламент опять воспользовался множеством других резонов, чтобы вынудить Короля одобрить ту ненависть, какую он питал к этому Министру. Двору так надоела гражданская Война, что, хотя это было делом его чести, соглашаться или нет с Парламентом в том, о чем он его просил, он, тем не менее, сам приступил к обсуждению, не стоило ли лучше притвориться сломленным, чем дальнейшим упрямством подать новый повод к более великим бедствиям; сам Кардинал придерживался этого мнения; он сказал Королеве, противившейся такому решению, из страха, как бы это не пробило бреши во власти Короля, ее сына, что она не должна бы устраивать никаких сложностей; ей обеими руками нужно было ухватиться за их предложение, поскольку, как бы долго ни продлилось его отсутствие, Принц де Конде не сделается от этого более покорным, ведь он настолько увяз в отношениях с Испанцами, что отныне ему будет невозможно от них отделаться. Королеве пришлись не по вкусу эти резоны, да и он высказывал их, быть может, не слишком чистосердечно; она выставила депутатов не только с отказом, но еще и с угрозами. Озлобленность этого Корпуса по поводу подобного приема произвела странные эффекты. Те, кто были не в ладах с Принцем де Конде, примирились с ним, и, направив весь свой раж против Королевы и ее Министра, первыми начали торопить свой Корпус к выпуску постановления, которым все другие Парламенты призывались войти в сообщество с ним для изгнания Его Преосвященства.

/Надежда на избавление от банкротства. / Между тем, именно Кардинал явился причиной того, что я на долгое время оставил заботу о делах Государства. Я уже говорил, что с тех пор, как больше не находился у него на службе, я особенно настойчиво обхаживал его. Однажды, войдя в его комнату, я среди прочих лиц увидел совсем незнакомую особу; это была миловидная Дама средних лет; может быть, я и не обратил бы на нее внимания, если бы она не остановила на мне заинтересованного взгляда. Когда прибыл Его Преосвященство, он коротко побеседовал с ней, и она удалилась, удостоив меня последним взором. Эта деталь не ускользнула от внимания Министра; впрочем, в этом не было ничего удивительного, так как от него редко что-нибудь ускользало; посетителей в комнате было немного, и он, взяв меня за руку, отошел вместе со мной в нишу окна. Он сказал мне, что заметил, как мы обменивались взглядами, и поскольку я, должно быть, с ней незнаком, он мог бы удовлетворить мой интерес; я не нашелся, что ему ответить, и он продолжал — это была Мадам де…, вдова Советника Парламента Парижа; обычно она жила в своих Владениях, но теперь явилась в столицу с жалобой на собственного сына, она обратилась с письмом к этому Министру, он назначил ей аудиенцию, и сейчас на моих глазах пообещал ей помочь, чем только сможет. Эта Дама узнала от своей Демуазель, ее бедной родственницы, жившей при ней в качестве компаньонки, что ее сын вынашивал планы запереть ее в одном из маленьких домов (Маленькие дома — приюты для сумасшедших). Она была необыкновенно поражена такой новостью, ведь сын ее служил в Гвардейцах, и она никогда и ни в чем ему не отказывала, поскольку была очень богата; кроме земельных Владений, у нее еще имелось двадцать тысяч ливров ренты. Произнеся последние слова, Кардинал многозначительно на меня посмотрел. Так вот, — заключил он, — не соглашусь ли я ей помочь. Его вопрос застал меня врасплох, поскольку я уже давно объявил о своем банкротстве Дамам; однако, его предложение породило во мне хоть и слабую, но какую-то новую надежду на счастливое супружество. Я выразил Его Преосвященству мою признательность и согласие и попросил у него рекомендательное письмо к ней. Затем, осведомившись, где она проживает в городе, я тут же отправился ее навестить.

/Рискованное решение. / Надежда на удачный брак и спокойную жизнь давно уже зародилась в моей душе. И Кардинал не напрасно подчеркнул слова о состоянии Дамы; ему были известны намерения всех его подчиненных. Но так как у меня имелся горький опыт в делах подобного сорта, а кроме того, при тех отношениях, какие сложились между Двором с одной стороны и Парламентом вместе с народом Парижа с другой, Лейтенанту Гвардейцев Короля было далеко небезопасно появляться на улицах города, а особенно делать это часто, я решил на этот раз действовать как можно быстрее. Когда я подошел к указанному мне дому и спросил у прохожего, здесь ли обитает Мадам де…, тот подтвердил, что этот дом действительно принадлежал некому Советнику Парижа, но последние несколько лет в нем никто не живет; я поблагодарил его и постучал в дверь. Мне пришлось несколько раз браться за дверной молоток, пока мне не открыла хорошенькая девица; мне нетрудно было догадаться, что это упомянутая Демуазель. Неприятности с горничными были еще слишком живы в моей памяти, потому я очень холодно ей представился и протянул письмо Кардинала к ее Госпоже. Она с некоторым удивлением взглянула на меня и пригласила войти в дом. Демуазель проводила меня в весьма приятно обставленную комнату, попросила подождать и направилась с письмом в апартаменты Дамы. Не успел я как следует осмотреться, как она вернулась в сопровождении своей Госпожи; та, увидев меня, слегка покраснела, и это обстоятельство еще больше укрепило меня в правильности избранного решения.

Дама попросила Демуазель оставить нас наедине, и когда та вышла из комнаты, обратилась ко мне. Во-первых, она пожелала передать через меня благодарность Его Преосвященству за столь незамедлительный отзыв по ее делу, но тут же выразила сомнение в том, может ли такой молодой человек, как я, разобраться в ее сложной ситуации; я намеренно промолчал, и она, несмотря на свои колебания, принялась подробно излагать свое положение. Признаюсь, я не особенно внимательно слушал ее, занятый мыслями, как бы поискуснее исполнить задуманный план. Когда же она завершила свой рассказ, я заверил ее, что шел сюда с намерением сделать все возможное для осуществления распоряжений Кардинала, но, увидев ее, чей образ меня необыкновенно поразил еще утром в комнате Министра, я забыл обо всем и теперь умоляю ее простить мою дерзость, но я смогу снова встретиться с ней, только если ей будет угодно предоставить мне свою дружбу. На этот раз она ничего не смогла ответить и лишь покраснела еще больше; тогда я в нескольких словах объяснил ей, где меня можно разыскать, почтительно раскланялся и вышел.

/Стремительный роман. / Два или три дня не было никакого ответа на мою выходку, и я уже начал сожалеть о проявленном мной нахальстве по отношению к этой Даме, как однажды мой лакей вошел и доложил, что меня хочет видеть какая-то девица. Я сам выскочил в прихожую и встретил там уже знакомую мне Демуазель; после взаимных приветствий она сказала мне, что ее Госпожа приглашает меня к обеду, и протянула мне письмо. Я его немедленно вскрыл; Дама в очень строгих выражениях сообщала мне, что не желала бы остаться совсем одна в таком затруднительном положении, как у нее, но, хотя мое предложение и показалось ей несколько странным, поразмыслив, она все-таки согласна на него. В глубине души я необычайно обрадовался, но, сдержав свой порыв, нее таким же холодным тоном сказал этой Демуазель, что принимаю приглашение ее Госпожи.

Около семи часов вечера я снова был в доме этой Дамы; она точно так же покраснела, увидев меня, как и в первый раз, и обед прошел в напряженном молчании; но когда мы встали из-за стола, она, может быть, под воздействием выпитого за обедом вина, почувствовала себя свободнее в моем присутствии и снова рассказала мне о своем деле. На этот раз я слушал ее с большим вниманием, чем прежде, и заключил из всего сказанного, что сын ее был порядочный мерзавец. Разумеется, я не стал раскрывать ей свои мысли, поскольку было ясно видно, что она его очень любила; вместо этого я пообещал ей встретиться с ним и объясниться по всем вопросам. Но не успела она меня поблагодарить, как я признался ей, что едва взглянул на нее, как проникся к ней самыми нежными чувствами, и если она не хочет сделать из меня несчастнейшего из людей, она должна предоставить мне свои милости. Я говорил совершенно откровенно, поскольку, несмотря на разницу в возрасте, я находил ее миловидной, как я заметил выше, а сознание того, что она очень богата, делало ее в моих глазах совершенной красавицей. Она была смущена моим признанием, но когда мы прощались, позволила себя поцеловать.

/Осуществление надежд. / Продолжавшаяся в Париже смута и обязанности службы мешали мне, как я и предвидел, чаще встречаться с моей Дамой, но буквально каждый день я писал ей страстные послания, и ее ответы делались все искреннее день ото дня. По странному стечению обстоятельств я никак не мог встретиться с ее сыном, хотя, как я узнал, он находился при Дворе, но когда бы я о нем ни спрашивал, он всегда был в отлучке. Тем временем в одном из своих ответов Дама в самых скромных выражениях намекнула мне, что совсем не прочь снова меня повидать. Я употребил все средства, чтобы отговориться от службы, и на следующий же день был у нее. Она, как обычно, вспыхнула, увидев меня, но за разговором смущение ее постепенно прошло, и дальнейшая беседа протекала в совершенно откровенных тонах. Я высказал перед ней все страстные желания, о каких уже писал ей в посланиях, она же робко возразила, хотя я ей был далеко не безразличен, но следует учесть разницу в возрасте, существенно мешавшую нашим взаимным симпатиям, и вообще она никогда и никому не предоставит своих милостей, кроме как в законном браке. Ее слова означали для меня даже больше того, на что я смел надеяться, однако я счел, что дело будет вернее, если мне все-таки удастся настоять на своем; потому я мягко отвел все ее возражения и настолько нежно и страстно уговаривал ее, что она начала постепенно уступать, и в конце концов я добился от нее всего, что только может желать мужчина получить от женщины. На следующее утро я вышел из ее дома, переполненный совершенным счастьем.

 

Часть 3

/Старые друзья и новые враги. / Мне не хотелось покидать Париж, не поделившись с кем-нибудь своей радостью, и тут я вспомнил о своих первых друзьях в этом городе, о трех братьях — Атосе, Портосе и Арамисе; я никогда не порывал отношений с ними, правда, со времени расформирования Роты Мушкетеров мы виделись намного реже, вот потому-то я и направился к ним. Из троих братьев я нашел только Атоса, он весело поприветствовал меня и заметил, что по моему сияющему виду можно заключить, что я нашел сокровища. Я ему ответил, что примерно так оно и было, но кроме того я еще и обручился и не пожелает ли он отпраздновать вместе со мной мою помолвку. Он охотно согласился и начал было расспрашивать меня о деталях, но я ему возразил, что сначала мы усядемся за стол, а потом уже я ему все подробно объясню. Он принял мой план действий; мы вышли от него и нырнули в первый попавшийся кабачок. Но едва мы устроились и заказали хозяину вина, как дверь растворилась, и на пороге показался пышно разодетый молодой человек; он оглядел зал, направился прямо к нашему столу и сел напротив меня.

Предваряя наши протесты, он представился мне, как сын Мадам де…, сказал, что хорошо меня знает, поскольку следил за мной, так же хорошо знает и о моих отношениях с его матерью, так как подслушал кое-что из наших бесед, а далее он по-дружески попросил бы меня оставить мою Даму в покое; если же я этого не сделаю, а напротив, захочу вступить с ней в церковный брак, то он специально привезет в Париж Кюре из их прихода Сент-Эсташ, и тот прямо в церкви опротестует этот брак, а он сам его поддержит, потому, во-первых, что он дорожит своим будущим наследством и не допустит, чтобы его у него похищали, а во-вторых, потому, как один из его приятелей был также ближайшим и давним другом его матери. С этими словами он встал, пожелал мне всяческих успехов, сказал, что я всегда могу рассчитывать на его услуги, откланялся и вышел. Мне показалось, будто я целую вечность просидел, разинув рот и не зная, что сказать, настолько его явление меня ошеломило; но наконец я вскочил и, даже не попрощавшись с Атосом, выбежал вслед за ним.

/Двадцать тысяч ливров ренты. / Когда я очутился на улице, того там и след простыл; не зная, что предпринять дальше, я вернулся в кабачок и выложил Атосу всю историю. Тот изумленно выслушал ее и, может быть, желая меня успокоить, сказал, что если этому мошеннику пришла в голову идея засадить в один из маленьких домов собственную мать, то уж наверняка ему ничего не стоило наврать и мне; по его мнению, я должен был сейчас же отправиться к Даме, все там окончательно выяснить и снять камень со своей души. Я рассудил, что он, разумеется, прав, попрощался с ним на этот раз, пообещал держать его в курсе дела и уныло побрел обратно к дому Дамы.

И Демуазель, и сама Дама крайне удивились моему столь скорому возвращению, я же, ошибочно приписав подобное удивление нечистой совести, рассказал о встрече с ее сыном и язвительно спросил, зачем ей понадобился я, когда у нее уже был такой добрый и давний друг; я потребовал от нее ответа, поскольку такое положение не могло мне нравиться, резонно говоря.

Эта Дама в необычайном смятении никогда бы не нарушила молчания, если бы я ее к этому не обязал, спросив у нее, что все это значит. Она мне ответила, что ничего не знает; она бы могла сказать единственно то, что по отношению к ней все это было весьма жестоко, поскольку я достаточно выражаю моей миной, насколько подозреваю ее в какой-то интриге; однако она никогда и ни с кем не имела никакой связи ни до, ни после смерти ее мужа — итак, у нее не было и повода поверить, что с ней могло произойти нечто такое, как в настоящее время; она всегда была мудра, таким образом, она не только не давала предлога какому-либо мужчине воспротивиться ее зарокам, но даже не позволяла посметь говорить, будто она хоть когда-нибудь сказала ему что-то похожее на заигрывание; прошло восемь лет, как она сделалась вдовой, и если я желаю об этом осведомиться, мне всегда скажут, что она жила с тех пор в таком глубоком затворничестве, что ее просто невозможно обвинить в том, якобы она принимала у себя какого-либо мужчину, кто не был бы членом ее семейства. Наивность, с какой она со мной говорила, дала мне тотчас же понять, что она не столь виновна, как я подумал. Я поначалу вбил себе в голову какие-то рогатые видения, омрачившие мой разум; итак, еще не отделавшись от них в тот же момент, я все же счел, что не надо из-за ложной тревоги отказываться от надежды когда-нибудь обладать ее двадцатью тысячами ливров ренты. Потому я попросил у нее прощения за мое подозрение, сказав, дабы заставить ее охотнее воспринять мое возвращение, что она должна быть даже рада этому случаю, поскольку он дал ей возможность узнать не только о том, что мне бы не понравилось ее потерять, но еще и о том доверии, какое и всегда буду питать к тому, что она мне скажет; в самом деле, она прекрасно видела, что после того, как я горячо забил тревогу, я тут же положился на одно-единственное ее слово. Она мне ответила, что что было правдой, но она не знала, тем не менее, стоило ли ей этому радоваться; женщина, попавшая и руки столь подозрительному мужу, обречена на довольно плачевную жизнь с ним; ревность странная вещь, и как бы там ни пытались утверждать, что она лишь следствие любви, так как она может быть самое большее следствием больной любви, моего настроения следует ничуть не менее опасаться, чем смерти.

Я абсолютно не был ревнив — для того, чтобы сделаться им, надо было бы стать влюбленным, а я далеко таковым не был. Я был ненамного старше ее сына, а любить женщину, годившуюся мне в матери, было совсем не в моем вкусе; но я любил почести и достаток, и новость о том, что какой-то Кюре из Сент-Эсташа мог бы обеспечить мне потерю и того, и другого, было действительной причиной состояния, в каком она меня увидела. Однако, так как я все больше и больше успокаивался, я постарался наладить с ней мир, но добился этого ценой немалых усилий. Уже после этого я у нее спросил, кто бы мог быть этим незваным другом, но поскольку она знала о нем не больше, чем я, и была настолько задета, что и не подумала об этом спросить, она мне ответила, что, кем бы он ни оказался, все равно он будет самозванец; изумление, в какое привела ее эта новость, а главное, манера, какую я внезапно принял, помешали ей осведомиться о нем у ее Пастора, но поскольку я начал признавать мою ошибку, и она тоже начала приходить в чувства, надо приказать заложить лошадей в карету, поехать туда вместе и все разузнать.

/Некий Месье Бег де Вилен. / Мы поступили так, как она хотела, и, не застав Кюре дома, поговорили с одним из его викариев. Этот последний нам сказал, что возражение исходило от дворянина по имени Бег де Вилен, выходца из провинции Берри, он обосновался у Прокурора по имени Аруар; этот Прокурор, видимо, предоставит нам все новости, какие мы захотим получить, сам же он посоветовал нам отыскать именно его, поскольку, если мы желаем узнать больше того, что он нам только что сообщил, нам надо обратиться к кому-нибудь другому, но не к Кюре и не к нему самому. Мы рассудили кстати ему в этом поверить и тут же направились к Прокурору; он проживал совсем близко от Нотр-Дам, в маленьком приходе, какой там имелся. Вдова мне уже поклялась, покинув викария, что не знала никакого Месье де Вилена, она даже о нем никогда не слышала — она еще и заверила меня в том же по дороге, что весьма меня обрадовало, поскольку я был бы счастлив лишь тогда, когда бы особа, какую я желал бы сделать моей женой, была бы не только признана добродетельной, но и еще была бы выше всякого подозрения. По всем приметам я рассудил, что с нами просто вознамерились сыграть дурную шутку, но лишь никак не мог сказать, против нее или против меня она была направлена. Я не мог вообразить, тем не менее, чтобы она касалась непосредственно меня; я не знал за собой никакого врага, тем более, что мое поведение всегда было столь осмотрительным по отношению ко всем на свете, что легко было увидеть, насколько я всегда пытался понравиться каждому, чем не угодить хоть единой особе.

Аруар оказался довольно честным человеком для особы его профессии; итак, едва мы сказали, что нас к нему привело, как он ответил, что вовсе не знал никакого Месье де Вилена, тем не менее, правда, к нему являлся утром довольно ладно скроенный человек, кого он знал ничуть не больше, дабы просить его соблаговолить принимать показания, какие ему будут доставлены по этому делу; а для привлечения его тот ему сказал, что это дело не замедлит быть перенесенным в Парламент, и Месье де Вилен, по слухам о его репутации, уже обратил взор на него для защиты там его интересов.

Так как все это поведение нам показалось настоящим замыслом сыграть с нами дурную шутку, мы спросили у этого Прокурора, как выглядел человек, являвшийся к нему; мы хотели узнать того по портрету, какой он нам очертит, дабы рассудить по нему, с кем мы имеем дело. Но хотя он рассказал нам простодушно все, что о нем знал, все-таки получилось так, как если бы он нам вообще ничего не рассказывал; ни она, ни я не знали особу, имевшую хоть какое-то отношение к той, какую он нам описал. Дама предстала перед судом, куда она была вызвана — она потребовала сначала, чтобы противная партия предстала там лично, отрицая перед правосудием, как она уже сделала передо мной, что она когда-либо знала этого Месье де Вилена, ни даже кого бы то ни было, кто ему принадлежал. Появился там и некий Прокурор этого суда, кому было поручено выступать от противной партии, и кто попросил отсрочки в один месяц, чтобы тот смог сюда добраться — он воспользовался тем предлогом, что от того до Парижа более шестидесяти лье, да тот вдобавок еще и нездоров. Судья урезал отсрочку наполовину и предоставил тому лишь две недели. Но и этот срок показался мне чрезмерно долгим, не по отношению к любви, она как раз была вполне умеренной, но по отношению к нетерпению узнать, кто же оказался достаточно зловреден, чтобы сыграть с нами проделку вроде этой; мне уже очень не терпелось с самого первого истекшего дня, когда я счел, будто заметил в конце недели человека, портрет которого нам набросал Прокурор Парламента.

/След. / Он описал нам его в коротком красном камзоле с серебряной вышивкой по нему, в черном парике и бобровой шапке того же цвета с белым плюмажем. Он даже упомянул о пучке синих лент за отворотом его шапки, как носили их по моде того времени. Итак, проезжая в носилках по Новому Мосту, я заметил карету моего будущего пасынка, а в ней человека, в точности подобного тому. Это навело меня на кое-какое подозрение, не он ли был у Аруара, и уж не мой ли пасынок поручил ему такую роль. Я сказал об этом его матери, когда зашел повидать ее после обеда. Она полностью разделяла мое чувство, и мы вместе пришли к соглашению распорядиться выследить, куда направлялся ее сын, дабы раскрыть, кем же все-таки был этот красный камзол. Мы вскоре узнали, что это был авантюрист, не имевший ни происхождения, ни чести, а единственным его ремеслом было посещение игорных домов со скверной репутацией. Это еще увеличило наши подозрения, поскольку, если понадобился человек именно такой закалки для поддержки самозванства, вроде этого, он был к этому гораздо более пригоден, чем любой другой, кому пришлось бы щадить или свою собственную честь, или же честь своего семейства. Дама пожелала поручить мне найти его и пригрозить, — если он немедленно не откажется от своего преследования, то я прикажу забить его палками; но, найдя, что она чересчур торопится, потому как далеко не все еще было проверено, как бы ей того хотелось, я нашел здесь еще одно затруднение и попросил ее унять нетерпение до тех пор, пока ее и мои подозрения не обернутся правдой. Затруднение, какое я тут нашел, состояло в том, что этот человек не назывался своим настоящим именем. Он выдавал себя за Шевалье де ла Карлиера; впрочем, Благородство, по всей видимости, ему не стоило особенно больших денег, поскольку его даже не пожелали принять на Мальте в Шевалье-послушники. Он был всего лишь сыном какого-то каменщика, хотя по внешнему виду можно было сказать, что он происходил никак не меньше, как от Маршала Франции.

/О значении бород. / Мы тоже приставили по одному шпиону к двери Аруара и к двери Прокурора Суда, дабы посмотреть, не явится ли он к одному либо к другому; но эти шпионы только потеряли напрасно время и труды; тогда я додумался поселить Атоса на том же постоялом дворе, где и тот обитал. Предварительно я его переодел; я взял взаймы в лавке старьевщика черные одежды вместе с мантией того же цвета, попросив его назваться адвокатом, когда он прибудет на этот постоялый двор, и он заставил поверить множество жалобщиков, проживавших там, будто он специально явился из По для ведения процесса, порученного его заботам обществом этой страны. Ему чистосердечно поверили, хотя он совершенно не был похож на адвоката, просто к нему не присматривались настолько близко; к тому же, человек не всегда имеет вид того, кто он есть на самом деле; пример тому некий Мэтр по Ходатайствам, с кем я виделся несколько раз при Дворе — у него была такая же борода, как у солдат в Гвардии, и он имел бы намного лучшую мину во главе Полка Кавалерии, чем на цветах лилий скамей Парламента. Нужно, чтобы каждый не только занимался своим ремеслом, но еще и имел соответствующий ему вид; борода совершенно не идет Магистрату, она скорее прилична стражнику, чем Советнику Парламента — потому все эти люди, выходящие вот так из их характера, выходят в то же время и из их здравого смысла. Они лишь сами понуждают других насмехаться над ними; но достаточно поговорили о бороде, и гораздо лучше вернуться к моему сюжету.

Итак, Атос сказал, что он прибыл из По; ла Карлиер, не обладавший великим рассудком, тотчас спросил у него, не знавал ли он меня. Он, видимо, выяснил, что я был из этой самой страны, и хотя он совсем не знал меня иначе, как по репутации, непреодолимый зуд поговорить обо мне заставил его отмести все сложности и задать этот вопрос Атосу. Этот же, имевший настолько же больше рассудка, насколько меньше его было у другого, едва услышал, как тот заговорил обо мне, как тут же сообразил, что его труды не пропадут даром. Он сообразил, говорю я, и то, что я был прав, заподозрив того, и что он сам не замедлит все это дело прояснить. Итак, он ему ответил, дабы получше его надуть, хотя Беарн и не был особенно громадной страной, но все-таки невозможно было знать там всех на свете; он, разумеется, слышал обо мне и о моем семействе, но сказать, чтобы он знал меня лично, так этого не было, по меньшей мере, ему бы не хотелось врать; он и вправду слышал за два дня до отъезда, будто бы я добился большой удачи в Париже; будто бы я женился там на богатой вдове, что прекрасно меня устраивало, поскольку сам по себе я далеко не был богачом. Ла Карлиер ему возразил, что он не знает, кто мог бы наплести ему таких новостей, но только они полностью фальшивы; удача, какой я добился до сих пор, не была чем-то особенным; правда, я был Лейтенантом в Гвардейцах, но что касается женитьбы на вдове, о какой он сказал, хорошо бы мне вовсе выкинуть это из головы; он, конечно, согласен, что я думал на ней жениться, но это ничем приятным для меня не окончится, или же он сам очень крупно ошибается.

/Неосторожный Шевалье. / Если этот новоиспеченный Шевалье был весьма неосторожен, просто спрашивая Атоса, не знал ли он меня, теперь это было намного более неосмотрительно — говорить с ним столь ясно. Он не должен был бы даже и рта раскрывать по поводу этого дела, когда бы имел хоть каплю здравого смысла; но так как у него это качество явно отсутствовало, он сам выбрал себе дорогу, не побеспокоившись о том, что она могла привести его к пропасти. Атос, как ни в чем не бывало, ответил ему, что не придает никакого значения всем новостям, какие ходят по провинции, но, если по правде, то он поверил именно в эту, поскольку услышал ее у Наместника Короля в Байонне; но раз уж тот говорил, якобы все это неправда, он, естественно, желал бы положиться в этом на него скорее, чем на другого рассказчика, потому что этот был тут, на месте, и он мог лучше знать положение вещей, чем человек настолько отсюда удаленный. Его угодничество понравилось Шевалье, и, ничуть не подозревая, что Атос защищает мои интересы по напускной манере, с какой тот с ним говорил, он попросил его сказать ему по секрету, действительно ли я из Дома д'Артаньянов, как я на то претендовал. Я договорился с Атосом и с Дамой, что если им случайно зададут какой-нибудь вопрос вроде этого, то пусть они распространяют любую клевету, какую только смогут придумать в таких обстоятельствах. Атос немного замялся, как если бы боялся сойти за клеветника, а потом сказал, — если тот любопытствовал узнать о моем происхождении, никто не смог бы более точно посвятить его в это, чем он; лет восемнадцать или двадцать назад в По проходил процесс, касавшийся моей генеалогии; он сам был в это время клерком адвоката, к кому приносились все документы, имевшие отношение к этому делу; его природная любознательность склонила его внимательнейшим образом их изучить; и либо он вообще в этом ничего не понимает, либо я был не большим дворянином, чем его лакей; он припоминает, что я был сыном какого-то жестянщика, кто ушел на войну, добился там кое-какого успеха и принял имя и герб Дома д'Артаньянов.

/Досадная серенада. / Ла Карлиер, кто и был человеком, навестившим Аруара, пришел в восторг от этого открытия. Он был отправлен туда сыном Дамы, как мы и догадывались; итак, уверившись, что едва она услышит разговор обо мне в подобных выражениях, как сама не пожелает меня больше видеть, он поделился этим известием со своим другом. Я узнал от Атоса, с кем тайно виделся в доме, где я назначал ему свидания, все, что произошло на постоялом дворе. Я вывел из этого то же суждение, что и он, и, тут же поверив, что мне осталось недолго ждать, как я от них что-нибудь услышу, я, по крайней мере, заказал гороскоп, и вскоре он был готов; едва сын узнал о том, что я только что рассказал, как он велел своему сообщнику написать его матери письмо; оно якобы было отправлено из По и содержало всю эту историю вплоть до последней буквы. Еще одна особенность этого дела та, что в следующую ночь состоялся самый странный концерт, о каком я когда-либо слышал, под окнами этой Дамы. Для него заняли, как я полагаю, все свистки жестянщиков Парижа и окрестностей, а так как к звуку, что они издавали, примешивался грохот бесконечного числа котелков и сковородок, это была самая жуткая музыка, кем и когда бы то ни было слышанная до сих пор. Правда, такое обычно устраивают на свадьбах старух, выходящих замуж за молодых людей; но так как это не было еще нашей брачной ночью, да и она не была в таком уж дряхлом возрасте, что ее должны бы были оскорблять вот так в лицо, нам легко было понять, что не столько ей, как мне, предназначался этот новый тарарам. В самом деле, если в обычном гвалте и привыкли видеть часть этих инструментов, добавленный сюда свист означал нечто таинственное и мог относиться исключительно ко мне.

/Палочная взбучка. / Большего мне и не требовалось, чтобы решиться отомстить человеку, кто вел со мной войну скорее как лис, чем как лев; я хочу сказать о моем так называемом пасынке, кто так распрекрасно меня заговорил под предлогом дружбы, что я же первый его и расхвалил перед матерью. По этой-то причине она и простила его без особого труда. Но дела значительно изменились с того времени; она испытывала такое желание увидеть его наказанным за коварство, что чуть ли сама не побуждала меня к этому, если бы не боялась поступить таким образом против благопристойности и природы. Мне же, однако, никто не мешал возмутиться против него; я, естественно, был врагом измены, когда бы даже она была обращена на кого-то другого, а так как его измена прямо касалась меня самого, я отыскивал его с намерением сказать, что совсем не прочь перерезать ему глотку. Я так нигде и не нашел его за весь день, либо он чего-то остерегался, или же он где-то затаился, замышляя еще какое-нибудь жуткое дело. Я не смог его найти и за целый следующий день, не в силах найти этому другого резона, чем те, что уже назвал; при мысли о стольких зря потерянных трудах меня охватила такая печаль, что я выместил всю мою досаду на его добром друге ла Карлиере; я его порадовал при выходе от Мотеля отличной палочной взбучкой. Я ухватился за предлог, будто он наступил мне на ногу, выйдя из этого дома, где играли в кости, и где во всякий день находилось всякой твари по паре, говоря яснее, сюда захаживали и родовитые люди, и последние негодяи. Он так и не осмелился взять в руку шпагу для защиты; это проняло меня такой жалостью к нему, что у меня появилось даже какое-то раскаянье в том, в какой манере я с ним обошелся. Мне даже показалось, что вовсе не к моей чести оскорблять ничтожество вроде него. Итак, сразу же прекратив его бить, я сказал ему, дабы он не вообразил, будто я задал ему такую трепку лишь из-за того, что он наступил мне на ногу: «А, я вас принял, мой друг, за Месье Бега де Вилена, а не за Шевалье де ла Карлиера; Шевалье де ла Карлиер слишком зубаст, чтобы позволить себя бить, не выругавшись, по крайней мере, но бег (Бег — begue (фр.) — заика) сумеет говорить ничуть не больше, чем вилен (Вилен — vilain (фр.) — простолюдин) сумеет делать нечто иное, как подставлять спину под удары, что вы сейчас и проделали».

Он был крайне изумлен, когда услышал, в какой манере я с ним разговаривал, и так как он уже был достаточно сконфужен от тех ударов, какими я его развлек, он постарался прошмыгнуть за угол улицы, дабы спастись в стороне Отеля Сале. Ему не надо было преодолевать длинный путь для этого; Мотель проживал в квартале Марэ, на Улице Жемчуга, самое большее в пятидесяти шагах от этого отеля. Я не знаю, забился ли он туда или прошел. мимо. Поскольку я не дал себе труда следовать за ним, как бы там ни было, тут же отправившись отдать отчет Даме в том, что я сделал, я ей сказал, насколько правильно поступает ее сын, избегая встреч со мной, потому что, если бы я его нашел, когда вышел на поиски, я намеревался посмотреть, такой же ли он храбрец, какой мошенник и клеветник. Она мне ответила, что я прекрасно сделал, приласкав моего Шевалье подобным образом; это его научит в другой раз быть мудрее, но так как это может причинить мне беспокойства, если я обнажу шпагу против ее сына, она умоляла меня ничего такого не делать; есть надежда, что предупреждение, какое я дал его другу, заменит ему трепку; а на худой случай, если он не исправится сам, тогда уж она попросит меня сама не проявлять к нему больше никакого уважения, точно так же, как было с другим.

/Песенка для сорокалетней женщины. / Я нашел, что эти слова чересчур жестоки для матери, да еще и для благородной женщины, кто не должна бы желать, чтобы с ее сыном обращались, как с последней сволочью. Но она пребывала в таком негодовании от тарарама, устроенного ей, поскольку полагала, что так поступают лишь со старухами, и в результате она совсем не владела собой. В самом деле, говорить женщине подобные вещи значит задевать ее за самое чувствительное место; так она простила бы все, вплоть до собственной смерти, но никогда не простит подобную шуточку; из всех оскорблений, какие им только возможно нанести, ничто их не затрагивает больше, чем те, что касаются их возраста; они даже обижаются тем больше, чем ближе эти слова к правде; и так как этой перевалило за сорок лет, каждая фраза, способная напомнить, что ей больше тридцати, была для нее болезненнее удара кинжала. Итак, она готова была изувечить своего сына три недели или месяц тому назад только за то, что он частенько напевал ей песенку, новую в те времена и написанную для особы примерно ее возраста. Слова были такие:

/Королевский указ. / Она, тем не менее, остерегалась ему говорить, что считает себя обиженной именно словами; она воспользовалась тем предлогом, что он якобы скверно пел, и его голос резал ей ухо, как самые отвратительные звуки на свете.

Когда наш Шевалье так славно нас позабавил, мы с большим терпением, чем прежде, ожидали развязки той шутки, что ему и его другу угодно было с нами сыграть; как вдруг сын подстроил нам другую, о какой мы далеко не думали. Так как у него было более чем достаточно денег, он отыскал служителя некого Государственного Секретаря, кто за пять сотен пистолей пообещал ему раздобыть Королевский указ для заточения без суда его матери; для достижения своей цели они представили подложные письма и ответы, какие она якобы писала брату, находившемуся в иностранных землях. Он удалился туда из-за дуэли, наделавшей большого шума при Дворе. Он потерял таким образом все достояние своего дома, унаследованное им после смерти старшего брата, кто был Мэтром по Ходатайствам и скончался бездетным. Эти письма, в той манере, в какой они были преподнесены, имели некоторое отношение к делам Государства, и так как большего и не требовалось, чтобы погубить любую персону, Королевский указ был выдан и весьма тонко приведен в исполнение. Тогда был день Всеобщего Отпущения грехов; Дама была очень набожна и пошла пешком в сопровождении одной Демуазель для Стояния на молебне, и была арестована сразу же при выходе из Божьего дома. В то же время ее швырнули в карету, как это практикуется в подобных обстоятельствах, и стражники, слишком хорошо обученные тому, что они должны делать, чтобы не упустить хоть малейшую деталь, заставив подняться туда же Демуазель, задернули шторы кареты и доставили их обеих в дом того, кто распорядился их арестовать. Глава этих конвоиров считал ее настоящей преступницей; и все, что она могла ему сказать, дабы тот объявил о ее невиновности Министру или переправил письма ее родственникам, так ничему ей и не послужило; на следующее утро он опять велел ей подняться в карету, запряженную шестерней лошадей, чтобы препроводить ее в предназначенную ей тюрьму.

Ее люди были весьма удивлены, когда она не вернулась к обеденному часу. Они ждали ее, тем не менее, до двух часов, не особенно беспокоясь. Они уверились, будто набожность побудила, ее к посещению нескольких церквей и была поводом ее опоздания. Но, наконец, пробило три часа, и, не имея от нее никаких известий, лакеи пустились на розыски среди ее друзей, попытавшись узнать, не остановилась ли она пообедать у кого-нибудь из них. Между тем, прошло еще два часа, а они так и не выяснили, что с ней сделалось, а когда и лакеи вернулись, узнав ничуть не больше, чем когда они уходили, ее домашние начали по-настоящему волноваться; они сочли себя обязанными предупредить ее сына; этот соизволил явиться в ее жилище лишь под надежной охраной. Он, очевидно, боялся, если придет совсем один и случайно повстречает там меня, то как бы я его не оттрепал с таким же успехом, как и его доброго друга. Эта опасливость даже еще усилилась от сознания, что он добавил новое преступление к первому; и так как после того, что я сказал ла Карлиеру и сделал с ним, он прекрасно понимал, что, уже сводя знакомство с одним, я быстро угадаю и другого, он рассудил, насколько для него некстати так легко подвергаться риску.

/Обвинен в похищении. / Компания, какую он пожелал прихватить с собой, состояла из четырех или пяти его родственников, судейских и заслуженных людей, кого он оповестил об исчезновении его матери. Они были сильно изумлены, как и следовало ожидать в подобной ситуации. Они расспрашивали его, как он сам полагает, что же могло с ней приключиться, и, хорошенько остерегаясь им доверяться, поскольку не обвинять же ему было самого себя, он им внушил, что я распрекрасно мог бы ее похитить. Он им сказал, дабы лучше их в этом уверить, что, хотя поначалу, как только она познакомилась со мной, она страстно пожелала выйти за меня замуж, она испытывала ко мне такое отвращение со времени серенады, о какой я сказал выше, что дала мне отставку; будто бы я не пожелал ее принять; больше того, я заявился сюда, как обычно, но, очевидно, встретив здесь холодный прием, прибег к насилию, в чем он меня и заподозрил. Он объяснил им в то же время тайну серенады, но так как там находился один из этих Магистратов, кто прежде был интендантом в По и знал мое семейство, тот сказал ему поостеречься разглашать подобное мечтание в свете, потому как он сам же сделает из себя посмешище; при Дворе не было никого, кто бы не знал, кем я был, и когда человек настолько известен, всякая клевета со стороны кого бы то ни было упадет на голову того, кто ее выдумал; итак, если его мать и питала ко мне отвращение, то вовсе не из-за моего происхождения, что скорее было бы способно разжечь ее желания, чем погасить их. Однако, так как все эти Сеньоры были далеки от осознания его коварства и чистосердечно доверяли ему, они решили подать простую жалобу в суд по поводу похищения их родственницы и точно осведомиться во всех монастырях, не удалилась ли она случайно в какой-нибудь из них перед тем, как приступить к какой бы то ни было другой процедуре. Однако, поскольку всякое расследование, какое они могли бы предпринять, оказалось для них бесполезным, они так увлеклись своей страстью, что представили ходатайство Королевскому Судье по уголовным делам для получения разрешения меня арестовать.

Этот Магистрат был человеком выдающимся, и весь Париж знал его, как такового; он никогда не отвечал отказом на ходатайства, если ему представляли их вместе с деньгами. Но, когда этой помощи им недоставало, он изучал дело от корки до корки и судил, абсолютно невзирая на лица, каким бы покровительством они ни пользовались с их стороны. Я забыл здесь сказать, что этому ходатайству предшествовали сведения, возведенные против меня. Мой так называемый пасынок настоял на прослушивании показаний всех домашних его матери, но так как сказанное ими скорее оправдывало меня, чем обвиняло, Королевский Судья ответил им, что если они хотели добиться благоприятного окончания их ходатайства, они должны были бы привести к нему других свидетелей, чем тех, кого они ему представили; в самом деле, они показали лишь, что я во всякий день бывал у их госпожи, мы часто вместе пили и ели, и она им приказала за несколько дней до этого проявлять ко мне такое же почтение, как если бы я уже был их мэтром. Я оставляю задуматься другим, к чему могли бы привести такие показания, и не нужно ли было вовсе потерять здравый смысл, чтобы претендовать основать на них дело против меня. Сын, оценив все это, прибег к средству, каким обычно пользовались, когда хотели переманить этого судью на свою сторону. Он распорядился предложить ему денег; но так как Магистрат узнал, к несчастью для моего пасынка, что я принадлежал к людям Месье Кардинала, и тот оказывал мне свое покровительство, он не пожелал принять эти деньги, а, совсем напротив, велел предупредить меня, что очень бы хотел со мной побеседовать. Я никак не мог понять, чего он от меня хочет; я его абсолютно не знал, но, хорошенько над этим поразмыслив, счел, что один солдат из моей Роты, арестованный за воровство, явился тому причиной. Я вообразил себе, будто он сослался на меня, а этот Магистрат, не имевший привычки забывать о своих интересах, когда дело касалось прибыли, пожелал пощупать мне пульс для спасения жизни этого мерзавца. Эта мысль вызвала у меня столь большое презрение к нему, что, вместо ответа на его комплимент, я даже не дал себе труда хоть как-то на него отозваться.

Когда он увидел такое к себе отношение, он поговорил об этом с дворянином из своей родни по имени Сегье де ла Верьер, состоявшим на службе у Мадемуазель. Этот человек, у кого тот уже спрашивал, знает ли он меня, был одним из моих друзей; это он сказал тому, что я находился при Месье Кардинале, и Его Преосвященство проявлял некоторую доброту ко мне; итак, пожаловавшись ему, что я не удостоил его чести отозваться на его приглашение после всего, что он сделал для меня, он попросил его снова предупредить меня, что у него имеется нечто важное мне сказать. Он даже сказал ему, что это более близко касается меня, чем я мог бы подумать, с той целью, чтобы я не был столь же небрежен на этот раз, как в предыдущий. Ла Верьер сильно меня изумил, когда передал подобный комплимент. Я ему ответил с определенной сердечностью, всегда существующей между добрыми друзьями и честными людьми, что он знал своего родственника так же хорошо, как и я, насколько скверная была у того репутация, и именно это помешало мне ответить на его любезность; ведь я-то полагал, что тот хотел запросить с меня денег для того, чтобы вытащить мерзавца из петли, и, даже очень может быть, это повторное приглашение преследует ту же цель; я попросил его сказать мне по этому поводу свое ощущение, потому как, если у него та же мысль, что и у меня, я буду стоять на своем, не желая его видеть. Я спросил его в то же время, не знает ли он, чего тот от меня хочет, рассчитывая, что, несмотря на родство, он не будет от меня таиться. Ла Верьер, кто был честным человеком и на кого можно было положиться, сказал мне, что он прощупывал своего родственника по этому поводу, но тот ни за что не хотел ему ничего сказать; итак, по его мнению, тот хотел со мной поговорить вовсе не по тому поводу, что я себе вообразил; резоном для его мысли послужило то, что если бы речь шла о такой мелочи, его родственник не стал бы напускать такой таинственности, а просто ему бы все рассказал; тот даже сказал ему замолвить мне словечко, что это дело им ведется честно, без всякой оглядки на собственные интересы. Наконец, Ла Верьер заключил — должно быть, у того есть нечто важное мне сказать, и даже настолько важное, что он не желает открыться никому, кроме меня.

/Поиски пропавшей. / Я решился ему поверить, так что, когда я пришел повидать этого Магистрата, тот меня страшно поразил, сообщив о том, что происходит. Я уже был потрясен, насколько только можно, исчезновением Дамы, но, еще услышав, что в похищении ее обвиняют меня, я переполнился таким горем и гневом, что уж и не знаю, что мог подумать обо мне этот судья. Я, должно быть, показался ему гораздо более грубым, чем вежливым, поскольку вместо того, чтобы его поблагодарить, как я обязан был сделать, я буквально рассвирепел против сына Дамы, кого я без всяких церемоний обвинил во всем, что произошло; та шуточка, какую он уже сыграл со своей матерью и со мной, вполне довольно убеждала меня, что я нисколько не ошибаюсь. Я так и сказал Королевскому Судье, кто мне ответил, что здесь имелось некоторое подозрение, но доказательства были недостаточно ясными для возможности построения на них какого-либо точного основания; к тому же он был совсем не тот человек, чтобы распорядиться ее убить, да и ему самому было как бы невозможно такое исполнить без того, чтобы до судьи не дошли бы какие-то слухи; ему отдают точный отчет о всех убийствах, совершаемых в Париже, и не было никаких сведений ни об одном на протяжении примерно трех недель, и хотя я его и обвинил, если он окажется виновным, то самое большее — в ее похищении; однако совершенно невозможно скрыть особу вроде этой, чтобы кто-нибудь об этом не проведал; он же осведомится у всех прево, ради любви ко мне, не видел ли кто-либо проезжавшую карету подозрительного вида; они высылали шпионов в пригород с самого рассвета и вплоть до полуночи; итак, когда будут приняты надлежащие меры, все это совсем недолго останется скрытым, если, конечно, мои подозрения оправдаются.

Все эти обещания для меня были совершенно бесполезны; даже если кто и видел проезжавшую карету, где находилась Дама, он не осмелился бы мне об этом сказать, потому что дело касалось непосредственно Короля. Как бы там ни было, после тысячи тщетных попыток узнать, что же могло с ней сделаться, не в силах больше бороться с подозрением, что все это подстроил сын, я решил отправить его на тот свет, я и не думал, тем не менее, добиться цели злодейскими путями. Моим решением было драться против него и заставить его сказать мне, что он сделал с этой Дамой, если, конечно, исход схватки позволит мне его об этом спросить. Но, едва он заметил, что я ищу с ним встречи, как тайно продал свою должность. Он тут же перебрался в иностранные земли под предлогом совершить путешествие. Я бы и туда за ним последовал, если бы был в настроении, как он, все бросить, но, приняв во внимание, что здесь уже речь шла о моей судьбе, я запасся терпением настолько, насколько мне было возможно, из страха горько раскаяться, если я натворю дел без зрелого размышления.

/Анонимное письмо. / Так прошли три месяца, а я о ней ничего не слышал. Я по-прежнему продолжал, однако, заниматься моим расследованием, но продвинулся в нем не дальше, чем в первый день, как вдруг я получаю письмо без подписи и написанное незнакомым почерком; в нем говорилось, что некто взялся сообщить мне великую новость, и она, должно быть, очень близко меня касается; ее не могли доверить бумаге из-за чрезвычайно важных резонов, но не пройдет и шести недель или, самое большее, двух месяцев, как мне передадут ее устно; было бы невозможно удовлетворить меня раньше по непреодолимым причинам; до тех пор я должен жить в надежде, потому что наверняка мои муки не будут более долгими.

Первая мысль, явившаяся мне в голову, была та, что мой враг распорядился написать мне его, дабы еще раз надо мной посмеяться. Мне понадобилось, однако, вновь проявить терпение, потому что я даже не знал, откуда пришло мне это письмо. Так как даты на нем не было и меня не было дома, когда его принесли, я не мог спросить об этом почтальона. Я отыскал его на следующий день, чтобы это узнать, но когда показал ему письмо, он мне ответил, что не сможет сказать точно, откуда оно было; он разносил столько писем из самых разнообразных мест, что боится спутать его с другими; однако ему кажется, что оно пришло из Бордо, и он даже мог бы меня в этом уверить. Плата, какую он взял с меня за доставку, достаточно соответствовала этому расстоянию; но, наконец, пришло ли оно оттуда или из другого места — все это было для меня совершенно бесполезно, поскольку я не знал, к кому мне обратиться, чтобы избавиться от беспокойства; прошло два с половиной месяца, а я так и не приблизился к развязке этого дела. Это меня заставляло более, чем никогда, поверить, что мне подстроили новую шутку. Наконец, когда я больше ничего не ожидал, потому что прошло уже две недели после назначенного мне крайнего срока, я получил новое письмо, в каком у меня просили прощения за нарушение данного слова. Незнакомец извинялся в самых достойных выражениях, какие только можно подыскать, и он заканчивал в конце концов свои комплименты формальным заверением, что не пройдет и трех недель, как у меня будут все причины для удовлетворения.

/В тюрьме Пьер Ансиз. / Это второе письмо обрадовало меня больше, чем первое, потому что, если в нем и не было никакой надежды для меня, тот, кто мне его написал, не особенно об этом и заботился; я снова запасся терпением на то время, о каком меня просили, и за два дня перед тем, как ему истечь, один из моих лакеев явился мне доложить, что меня спрашивает какой-то дворянин. Так как я всякий час ожидал написавшую мне особу, я спросил, не известен ли он ему, потому что если бы он его знал, это был бы явно не тот человек, кого я ждал с таким нетерпением. Он мне ответил — нет, и настолько увеличил мою надежду, что я чуть было не побежал впереди него, чтобы поскорее увериться в моем деле. Но сообразив, что если бы даже я полетел, а не побежал, тот все равно ничего не скажет мне на пороге, я остался поджидать его в моей комнате. Я увидел, как через один момент вошел высокий, ладно скроенный человек; кто, вежливо поприветствовав меня, сказал, что не имеет чести быть знакомым со мной, но это он писал мне два раза. Я был счастлив увидеть, что это именно тот человек, кого я так долго ждал, и, усадив его на стул подле огня, выставил моих людей из комнаты, дабы он мог говорить со мной совершенно свободно. Он мне сказал тогда, что он дворянин из Гаскони, имевший несчастье быть заточенным на протяжении десяти лет в замке Пьер Ансиз; он вышел оттуда всего лишь за два дня перед тем, как написал мне свое первое письмо; он не мог мне сообщить в нем истинный повод, из страха, как бы его не схватили прямо там же, на почте, и не завели на него какое-нибудь новое дело; достаточно было пустяка, чтобы бросить любого человека в такого сорта тюрьму, особенно если бы увидели, как, немедленно после выхода оттуда, он вознамерился распространять сведения родственникам или друзьям других заключенных; в остальном, он должен был мне сказать с того времени и исполнит это в настоящее время, что некая Дама, заточенная в этом замке пять или шесть месяцев назад, возлагала великую надежду на то, что только я способен дать знать о ее невиновности; она не могла мне написать сама из-за отсутствия чернил и бумаги, но она мне сообщала, что это дело, видимо, было возбуждено против нее тем же человеком, кто воспротивился нашему браку; пусть же я не потеряю ни единого момента времени и приду ей на помощь, потому что, когда я хоть немного запоздаю, ее печаль вскоре сведет ее в могилу; она только и делает, что плачет дни и ночи напролет. Сам же дворянин весьма боялся, как бы долгое время, что он не подавал мне известий о ней, не привело ее в полное отчаяние; однако он просто не мог сделать ничего лучшего, потому как, выйдя после столь долгого заключения, был обязан отправиться на свои земли, повидать там жену и детей; он не рассчитывал сначала пробыть там так долго, но так как не был богат, а в этом мире не удается делать все, что хочешь, ему потребовалось все это время, чтобы запастись деньгами, необходимыми ему на дорогу оттуда до Парижа.

Вот кто был совершенно поражен, так это я, когда услышал эту новость. Я не мог сомневаться, что это была именно та Дама, о какой я так давно тревожился, а когда бы даже у меня и были еще какие-то сомнения, они бы сейчас же рассеялись, поскольку он назвал мне ее по имени. Он добавил к этому, что она была заперта в комнате как раз под его собственной; он пробил там камин, имевший ту же трубу, как и тот, где он сам разводил огонь; он разговаривал с ней через это отверстие, и, наконец, через него же он узнал ее грустную участь. Он покинул меня моментом позже, сказав мне, что время должно быть столь драгоценно для меня после того, что он мне рассказал, что все потерянное из-за него может быть мне невосполнимо; впрочем, он будет заходить ко мне со дня на день и узнавать, что мне удастся сделать; между тем, если у меня появится нужда в нем, то он расположился на Улице Орлеана, в «Золотом Резце», и стоит мне написать крошечную записку, как он тут же явится, мне довольно лишь адресовать записку Месье де Лас Гаригесу, и, хотя это по правде и не настоящее его имя, но под ним он остановился на этом постоялом дворе для соблюдения ему одному известных резонов.

/У Месье Ле Телье. / Я его поблагодарил, как полагается, за понесенные им труды, и тут же отправился к Месье Ле Телье, Государственному Секретарю, кого я имел честь знать лично; я ему рассказал так кратко, как мне было возможно, дело Дамы, дабы он оказал мне услугу. Он мне это пообещал, добавив, что, так как не он отправлял Королевский указ, он немедленно осведомится у других Государственных Секретарей о том, кто его выдал; итак, мне пришлось не только перечислить имя и титулы Дамы в письменном виде, но еще и составить три памятные записки, совершенно подобные одна другой, дабы он отослал их трем Государственным Секретарям, сколько их всего и было, не считая его. Я был в восторге от его обещаний, и прямо от него зашел к одному из первых его служителей, по имени Буатель, кто принадлежал к моим друзьям; я попросил его дать мне три листа бумаги вместе с пером и чернилами. Это было вскоре выполнено, и чтобы мои записки были теперь же отосланы, я в тот же час понес их к Месье Ле Телье, но на том же месте я его больше не застал. Месье Кардинал вызвал его для какого-то дела; я явился к Министру не для того, чтобы там говорить с Секретарем, но просто занять там пост, и когда он выйдет, сопроводить его к нему домой; я прождал там более двух часов, а он все не показывался. Наконец он заметил меня в прихожей, когда выходил от этого Министра, и, подав мне знак приблизиться к нему, он меня весьма учтиво спросил, готовы ли мои памятные записки; я ему ответил, что готовы, но когда он сказал мне передать их ему, дабы он как можно скорее мог дать мне на них ответ, я не пожелал этого сделать под предлогом, что гораздо любезнее с моей стороны будет вручить их ему у него в кабинете, чем передавать их вот так, на ходу. Но, по правде, я боялся, если их ему отдам, как бы он не сунул их себе в карман и не забыл о них и думать через один момент. Огромные дела, какими он был уже обременен тогда, и еще более завален после, давали мне повод опасаться такой забывчивости. Но он мне сказал, что все эти формальности ни к чему между нами, чтобы я их отдал ему без церемоний, поскольку он тотчас же пошлет их своим собратьям.

Так как я увидел его в таких добрых намерениях, я повиновался ему беспрекословно. Он действительно отдал их одному из своих лакеев с приказом отнести их камердинерам трех других Государственных Секретарей. Он велел ему также сказать каждому из них, что эти записки не только исходили от его имени, но пусть они еще заверят их Мэтров в его глубокой благодарности, если как можно раньше будет разобрано это дело.

Лакей тут же направился туда, куда указал ему его мэтр, и он пунктуально справился со своим поручением; по крайней мере, я нашел у Месье Ле Телье возвращенными все три записки вместе с тремя ответами, совершенно подобными один другому; в них говорилось, что упомянутой Дамы не оказалось в Пьер Ансиз; были перелистаны все регистры Государственных пленников, арестованных за год, и после тщательного изучения было найдено, что она в них не значилась. Едва Месье Ле Телье показал мне эти ответы, как не забавляясь написанием записок Месье де Лас Гаригесу, как он мне рекомендовал, я сам отправился на его поиски. Я его нашел, по счастью, и когда я ему передал, какой мне был дан ответ, он мне сказал, что здесь явно какая-то неразбериха, ведь он же говорил мне только правду, когда поведал о заточении моей подруги, и так как он не может постигнуть, что бы это все значило, наилучший совет, какой он может мне дать, раз уж у меня есть такие влиятельные друзья, осведомиться у них об имени Дамы, посаженной в Пьер Ансиз точно в то время, какое он мне указал; это неизбежно будет та, о ком я так тревожусь; я должен быть тем более в этом уверен, что он рассказал мне всю историю не с чьих-то слов, но так, как услышал ее от нее самой.

/Под девичьим именем. / Я нашел его резоны убедительными; итак, вернувшись к Месье Ле Телье, я ему сказал по секрету, как узнал, что Дама, чье имя упоминалось в моих памятных записках, наверняка была в Пьер Ансиз, дабы он не счел меня неблагодарным из-за моего настойчивого возвращения к нему после трудов, уже возложенных им на себя. Я сделал ему это признание, тем не менее, со всеми возможными для меня предосторожностями, чтобы не навредить тому, от кого я получил все эти сведения. Я ему сказал, что это не только было естественно для несчастного пытаться помочь другому несчастному, но еще он был бы достоин Божьей кары, если бы не оказал такой помощи со всем усердием; такого сорта поступки совсем не противоречили интересам службы Короля, особенно когда к ним приступали справедливыми и разумными путями, какими и были те, что давали знать о невиновности обвиняемого. Месье Ле Телье ответил мне со своим обычным достоинством, что вовсе не было никакой необходимости для меня принимать столько трудов, оправдывая поступок того, кто доставил мне это известие; довольно было бы моей заинтересованности в этом деле, дабы побудить его к исполнению своего долга; я получу ответ на то, о чем просил его в настоящее время, точно так же и с той же быстротой, как получил его на мои памятные записки; его собратья не откажут ему в этом, особенно когда узнают, что он принимает в деле такое же участие, как если бы это было ради него самого. Я его поблагодарил, как и должен был сделать, за столь великую честность, и, проведя в ожидании ответа всего лишь двадцать четыре часа, узнал в конце концов, что Дама, кого я искал, была арестована под именем ее собственного семейства, а не под тем, какое носил ее муж. Это была уловка ее сына, чтобы еще больше сбить меня с пути и помещать мне узнать, что с ней стало.

Самое первое, что я сделал, получив такой ответ, это попытался узнать о причине ее заточения. Распорядился ее арестовать Месье Граф де Бриенн, Государственный Секретарь по Иностранным Делам, но так как он обладал довольно сложным и довольно странным характером, да еще в настоящий момент находился в ссоре с Месье Ле Телье из-за какого-то дела, касавшегося их должностей, и в каком они оба почитали себя заинтересованными, мой покровитель попросил меня поискать кого-нибудь другого для оказания услуги, какая мне потребовалась теперь от этого человека. Когда дело на этом остановилось, я обратился за помощью непосредственно к Месье Кардиналу. Так как именно он посоветовал мне поначалу добиться любви этой Дамы, я позаботился осведомить его обо всех милостях, каких я добился от нее. Ему было известно также о горе, какое меня постигло, когда я увидел крах моего дела из-за несчастного случая, приключившегося с ней. Он мне сказал даже, что, должно быть, меня преследует какой-то дурной рок, поскольку не в первый раз он видел меня накануне выгодной женитьбы, и в конце концов я оставался ни с чем.

/Дурное настроение Месье де Бриенна. / Как бы там ни было, этот Министр не мог найти ничего нехорошего в том, что я говорил с ним об особе, с какой он сам же меня свел, и потому я рассказал ему о том, где она сейчас находится, и о моей нужде в его помощи, чтобы ее оттуда вытащить. Этот Министр был настолько рад оказать услугу всем на свете, когда она ему ничего не стоила, что милостиво принял мою мольбу. Он мне сказал подать ему памятную записку об этом деле, а он уже направит ее Графу де Бриенну. Я написал ее в четверть часа, а когда принес ему, он ее не принял; вместо этого он сказал мне представить ее самому, от его имени, этому подчиненному Министру. Я так и сделал, но либо он не поверил, что я явился из такого высокого места, или же он был в своем неучтивом настроении, как случалось с ним довольно частенько; Месье де Бриенн ответил мне, что ему уже все уши прожужжали об этом деле, но оно так дурно пахло, что он просто удивляется, как это честные люди хотели еще в него вмешиваться. Он передал мне это все лишь через посредство своего служителя, кто считал себя обязанным поддерживать свое творение из страха, как бы не обнаружилось, что за пять сотен пистолей, полученных им от моего так называемого пасынка, именно он провернул подобное мошенничество. Но так как я всего этого не знал, меня охватил испуг от такого сорта разговоров, и, если бы не шла речь о моем собственном интересе, не знаю, может быть, я бы скорее все это бросил, чем рискнул ввязываться в такое настолько некстати. Я сказал себе, так как я узнал, что эта Дама достаточно горда и мстительна, что, очень возможно, она затевала что-то против Министра. Резон к подозрению у меня имелся; у нее был дядя, кото Его Преосвященство еще и в настоящее время держал в изгнании, и я слышал, как она порой оплакивала его участь.

Ей очень нужно было бы в этот момент превратить меня во влюбленного, дабы преодолеть это препятствие; в самом деле, так как не существует ничего такого, чего бы любовь не могла добиться, мой испуг вскоре исчез бы перед ней. Однако, либо я был более заинтересованным, чем сам о себе полагал, или же сострадание к ее положению произвело на меня тот же эффект, какой могла бы произвести любовь, но я все-таки вернулся к Графу де Бриенну два дня спустя, чтобы узнать, не найдется ли у него для меня более милостивого ответа, чем тот, что он мне уже дал. Он принял меня еще хуже, чем в первый раз. Я пожаловался на него Кардиналу, и так как знал, что его надо заранее предупредить, по меньшей мере, не ожидая гибели ее дела перед ним, я ему сказал на всякий случай, не зная, однако, лгу я или нет, что один служитель этого Государственного Секретаря настраивал против меня своего мэтра; якобы мне сказали, будто тот позволяет себе брать деньги, а так как у сына моей заключенной их было много, по всему видно, что он склонил того к своим интересам новыми подарками, и так как именно этим способом удобнее всего можно было удушить невиновность, я подвергался большому риску совсем пропасть, если Его Преосвященство не предоставит мне свое покровительство во всех формах; ведь я просил у него только справедливости, и если бы Дама оказалась виновной, далеко не желая ее оправдывать, я бы первый потребовал процесса над ней.

/Кардинал вмешивается. / Его Преосвященство выслушал мои резоны, и, так как я выбрал для изложения их момент, когда он только что выиграл пятнадцать сотен пистолей, он находился в столь добром настроении, что сказал мне следовать за ним в его кабинет. Он вызвал туда одного из своих Секретарей и сказал ему в то же время написать записку Графу де Бриенну, дабы доставить к нему немедленно регистр всех заключенных, пребывавших в Пьер Ансиз. Граф не осмелился сопротивляться приказу вроде этого, и, вынужденный ему подчиниться, он принес этот регистр, и я тут же увидел, что Дама была арестована по тем причинам, о каких я недавно догадался. Я был счастлив убедиться, что это вовсе не было тем, чего я опасался; итак, ничто не мешало мне больше употребить все мои силы ради ее доброй участи; я умолял Месье Кардинала распорядиться принести те письма, о каких упоминалось в деле, дабы он сам увидел, настолько ли они преступны, как о них говорили. В нем нашлось довольно доброты, чтобы отозваться на мою мольбу. Месье де Бриенн отослал служителя, кто вместе с ним принес регистр на отыскание этих писем. Он не замедлил вновь появиться, и когда он разложил письма на столе Его Преосвященства, и едва я взглянул на них, как признал, что они фальшивые. Я тут же сказал об этом Министру, а также о том, что наговор был так груб, что они не позаботились даже подделать ее почерк; он был совершенно отличен от ее собственного, и даже настолько не похож, что не было никакой нужды в экспертах для проверки этого факта; я предложил, если Его Преосвященству будет угодно задержать эти письма, принести ему через один момент несколько настоящих, написанных ко мне рукой обвиняемой; милосердие и даже справедливость требовали не заставлять ее больше страдать, поскольку она была невиновна, и она была заточена, как злодейка, и это было весьма печально и очень жестоко в то же время по отношению к особе, обладавшей кое-каким происхождением и никогда не подававшей повода к подобному наказанию.

/Поддельные письма. / Кардинал, кто бывал добр, когда хотел, но с кем это редко случалось, оказавшись тогда, по счастью, в прекрасном расположении, сказал мне сейчас же идти искать мои письма, дабы дело было раскрыто теперь же на его столе, чтобы не было надобности откладывать его до другого раза. Никогда команда не была мне более приятна, чем эта; я вышел в тот же час, не заставляя повторять мне этого дважды, а когда принес ему эти письма, он тотчас же признал мошенничество точно так же, как это мог сделать я; сам Граф де Бриенн не смог с этим не согласиться, каким бы предубежденным он ни был; итак, теперь речь шла только о том, возможно ли достаточно положиться на меня и поверить, что письма, представленные мной, были от нее, а другие — нет, Его Преосвященство, пожелавший сделать мне одолжение со столь малыми затратами, сказал мне подписать мои показания и заверить, что они содержали правду. Я сделал это без колебаний и даже предложил себя в заложники того, что я заявлял в пользу Дамы. Месье Кардинал соблаговолил принять еще и это, потом скомандовал Месье де Бриенну выдать мне приказ, чтобы вытащить ее из тюрьмы, но этот Граф вознамерился отложить мое дело на следующий день, а, может быть, даже на четыре или на пять дней; тогда я попросил Его Преосвященство оказать мне полную милость, поскольку он уже столь чувствительно меня облагодетельствовал. Я ему сказал, что служитель, кто принес письма, мог написать этот приказ, а Граф де Бриенн его подписать, и тогда останется только приложить к нему Королевскую Печать, и так как это было делом одного момента, я мог бы в тот же день нанять почтовый экипаж, чтобы вызволить эту Даму из плена; всего лишь полдня времени в подобных обстоятельствах было бы огромным облегчением для несчастной, тем более такой долгий срок, какого от меня требуют. Месье Кардинал нашел, что я был прав, и все дело было устроено, как я того и желал; все обстояло бы лучше всего на свете, если бы я мог добиться приложения печати через четверть часа, как я и рассчитывал. Но служители, привыкшие между собой все делать одни для других, не изменили своему обычаю и в этих обстоятельствах; тот, кому следовало исполнить эту формальность, по всей видимости, был просто счастлив вогнать меня в раж, потому что он знал, как это будет приятно тому, кто получил пять сотен пистолей; он два дня водил меня за нос, не желая удовлетворить моей просьбе; я даже верю, что он водил бы меня таким манером еще и гораздо дольше, если бы я вновь не кинулся к Кардиналу и не рассказал бы ему о моем злосчастье; наконец, когда Его Преосвященство взял на себя труд снова отправить туда приказ и даже пригрозить, если они наберутся дерзости заставить меня ждать хоть немного дольше, он, по меньшей мере, дюжину служителей посадит в тюрьму, мой приказ был мне возвращен, но опять же не без затруднений. Служитель, в качестве последнего крючкотворства, всеми силами хотел отправить его с курьером. Но увидев, что я собираюсь вновь вернуться к Его Преосвященству с новой жалобой, страх, как бы с ним не приключилось чего-нибудь худого, заставил его в конце концов отказаться от преследования, какое он мне устроил.

/Слишком поздно. / Я выехал в тот же день, ощущая неизъяснимое удовольствие от того облегчения, какое я принесу этой бедной женщине. Я осознавал, что стал причиной ее несчастья, поскольку без ее доброты ко мне ее сын никогда бы и не подумал устроить ей подобную несправедливость. Так как я был молод и силен, я одолел большую часть пути за короткое время; я прибыл в Лион в очень ранний час, и задержавшись ненадолго у брата Маршала де Виллеруа, кто был там архиепископом, отправился оттуда в то самое место, где у меня имелось дело; я вручил мой приказ тому, кто командовал в этом замке, и этот Офицер, взглянув на его содержание, сказал мне, что ему чрезвычайно жалко понесенных мной трудов; он очень боялся, как бы я не явился слишком поздно, той Даме, какой я принес свободу, видимо, не суждено особенно долго ею наслаждаться; она была больна и находилась в критическом состоянии, и так как ее болезнь исходила исключительно от горя, вся надежда, на какую можно было бы положиться в настоящий момент, состояла в том, что, быть может, привезенная мной новость возродит ее от смерти к жизни. Она уже приняла последнее Причастие, и, в конце концов, не ждали больше ничего, кроме смерти.

Я оставляю другим задуматься о том, какую я испытал печаль от речей вроде этих. Я попросил этого Коменданта позволить мне ее увидеть, и когда меня провели в тот же час в ее комнату, я нашел ее в еще более жалком состоянии, чем он мне его описал; она не узнала меня, но ее Демуазель, кто была заперта в той же самой комнате, подбежала к ее кровати и объявила ей о моем появлении: «Мадам, — сказала она ей, — вот Месье д'Артаньян, он пришел вызволить вас из тюрьмы. Я же вам говорила, что он вас не бросил, как вы поверили, и вам надо было просто немного потерпеть». Я понял по ее словам, что время, пока дворянин, о ком я недавно говорил, собирался предупредить меня о ее состоянии, погрузило ее в отчаяние. Это было даже слишком правдой; она поверила, будто я больше не заботился о ней, и это, соединившись со скорбью, какую она уже переживала от своего несчастья, ввергло ее в изнурительную лихорадку, приведшую к состоянию, в каком она сейчас находилась. Она прекрасно слышала, что сказала ей Демуазель, и, поведя глазами направо и налево, пытаясь разглядеть, где я был, потому как зрение у нее настолько ослабло, что она едва различала что-нибудь в трех шагах перед ней, она, наконец, увидела меня, потому что я придвинулся вплотную к ее кровати. «Вы явились слишком поздно, — сказала она мне тогда, — я не знаю, чья в том вина, вы это знаете гораздо лучше, чем я. А мне это будет стоить жизни, и я чувствую, как быстро я ее теряю». Я постарался придать ей бодрости, и так как не должен был бояться нанести вред тому, кто предупредил меня о том, где она была, поскольку я рассказал Кардиналу, как я об этом узнал, и он не нашел тому ни единого возражения, я счел, что не сделаю слишком большого зла, заявив ей, если моя помощь так надолго запоздала, она не должна была винить в этом меня; но это было то же самое, что втолковывать резоны особе, кто была больше не в состоянии их услышать, да и жить-то ей оставалось не более двух часов, и, действительно, она скончалась с наступлением ночи.

/Вечные сожаления. / Мне нет надобности, кажется, говорить, насколько я был опечален. Легко в это поверить, не принуждая меня к клятвам; потому, хотя я обещал Месье Архиепископу Лиона явиться отужинать с ним, я был столь мало расположен сдержать данное слово, что послал к нему извиниться за себя; мой камердинер, посланный туда, вовсе не стал скрывать от него, что мне в этом помешало, и так как это был очень достойный Прелат, он отправил ко мне одного из своих дворян, дабы засвидетельствовать то участие, какое он принимает в моей скорби. Она, разумеется, была велика; я потерял состояние, какое не во всякий день найдешь, женщину, обладавшую двадцатью добрыми тысячами ливров ренты, и, кроме всего прочего, настолько меня любившую, что, увидев меня, она скорее меня упрекнула в моем непостоянстве, чем пожаловалась на свои несчастья. Если бы я был и в самом деле виновен, как она полагала, одного этого было бы достаточно, чтобы умертвить меня от отвращения к самому себе и от смущения; но, поскольку мне не в чем было себя упрекнуть с этой стороны, мне предстояло лишь преодолеть огорчение, какое я мог испытывать от потери моего времени и моих надежд. Я рассудил некстати снова нанимать почтовый экипаж, как сделал бы, окажись я в ином положении. Но ее смерть освободила меня помимо моей собственной воли; я вернулся в Роанн, решив следовать оттуда по реке. Я нашел это место как раз по мне, где я мог бы грезить, сколько мне угодно; я рассчитывал оттуда сделать крюк до Сен-Дие, посмотреть, не придала ли смерть бедного Монтигре дерзости Росне туда возвратиться. Он мог поверить, как и было на самом деле, что у меня там нет больше никого, кто предупредил бы меня о его пребывании там; я был бы в восторге застигнуть его врасплох, и, хотя это было дьявольски по-итальянски — столь долго сохранять свою досаду, я очень хотел быть именно таковым в этих обстоятельствах, хотя во всех других случаях мне ничего не стоило объявлять себя противником этой Нации.

/С мыслью о Росне. / Я нанял лошадей от Лиона до Роанна и потихоньку добирался туда, дабы отдаться по дороге всему тому, чем меня могли занять мои грустные мысли. Я принял там тысячу решений, каких не сдержал впоследствии — я пообещал себе никогда не привязываться ни к какой женщине, и, думая все об одном и том же, повторял себе, что не будет ни одной из них, кто не сказала бы, как я объявил себя банкротом по отношению к ней на всю оставшуюся жизнь, настолько я казался себе решительным в этом вопросе; в самом деле, до такой степени это стало моим намерением, что если бы мы еще жили во времена тех странствующих Рыцарей, что дали материал для написания стольких томов, я бы не преминул принять какой-нибудь девиз, указывавший всем Дамам, что им не на что рассчитывать в отношении меня. Но так как мы были намного удалены от тех времен, я удовольствовался принятием такого зарока про себя, решившись лучше сохранять его, нежели я это делал в прошлом. На Луаре я нанял для себя одного местное судно, представлявшее из себя барку с зонтиком. Я спустился по этой реке до Орлеана, где осведомился, не находился ли Месье де Росне у себя, и мне сообщили, что он показывался там несколько дней назад. Так как я не испытывал нужды в деньгах, я купил доброго коня в этом городе и другого для моего камердинера. Они мне были абсолютно необходимы для моего замысла, поскольку, оставаясь на ногах, как прежде, я был бы не в состоянии ни что бы то ни было предпринять, ни даже спастись в случае нужды. Росне оказался предупрежден, я уж и не знаю, как, что некий человек осведомлялся о нем в Орлеане; и так как вопреки годам, протекшим со времени нашей ссоры, он настолько запечатлел меня в своем воображении, что, будь он женщиной и доведись ему забеременеть, он неизбежно родил бы ребенка, что был бы вылитый я; итак, он вскочил на коня в тот же миг и сбежал как можно дальше оттуда. Таким образом, я провалил и этот план, и так как уже был в гневе по поводу понесенной мной утраты, то решил обрушить мою месть на кого-нибудь другого вместо него. Я прекрасно понимал, что мне бесполезно и думать его догнать, поскольку он так хорошо скрыл от всех свою дорогу, что никто не мог сказать, куда он направился. Тот, кем я заменил его в моих мыслях, был Шевалье де ла Карлиер; не видя ничего, после того, как я упустил Росне, что могло бы меня удовлетворить, кроме как еще новое оскорбление этому Шевалье, я отправился из того места, где находился с истинным намерением не лишить себя хотя бы этого; я даже прибыл в Париж, ничуть не растеряв моего пыла; однако, едва преодолев Новый Мост, я был вынужден остановиться. Я нашел там ужасающее столпотворение карет и повозок по случаю готовившейся казни на Круа дю Тируар. Эта давка привела меня в такой гнев на Парижан, что я не мог помешать себе тысячу раз обозвать их про себя ротозеями, каким именем их обычно окрещают, потому как действительно у них вошло в обычай быть такими болванами, чтобы заниматься определенными вещами, от которых другие покраснели бы от стыда; если и вправду есть в чем их упрекнуть, так это в том, что они сбегаются на все казни, совершающиеся в их городе; хотя не проходит и недели, чтобы не состоялась хоть одна, существуют среди них такие, что сочли бы себя совсем пропащими, если бы пропустили хотя бы одну. Они бегут туда, как на свадьбу, и, понаблюдав за этим усердием, за их нетерпением, можно сказать, что они составляют самый варварский народ в мире, поскольку это некий род жестокости — глазеть на страдания себе подобного.

/Наказание виновного. / Я сделал все, что мог, лишь бы проехать прежде, чем увидел прибытие тех, кого вскоре намеревались казнить. Я не походил на всех тех людей, кого видел перед собой, мне уже хотелось бы быть за тысячу лье оттуда; меня далеко не прельщали такого сорта спектакли, не было ничего такого, на что бы я ни пошел, только бы их избежать — потому после того, как я попытался прорваться вперед, так как увидел, что не смогу добиться цели из-за толпы, я захотел повернуть назад. Я уже продвинулся далеко вперед по Улице Сухого Дерева, и даже настолько вперед, что был совсем недалеко от виселицы, приготовленной для этих несчастных. Однако, так как давка была настолько же сильна сзади, как и спереди, по той причине, что именно оттуда являлись эти несчастные, я был обязан посторониться, как и другие, дабы освободить проход стражникам, сопровождавшим их; уже показались их головы, и преступники должны были, по всей видимости, быть недалеко от них. Эти стражники вели их из тюрьмы Фор л'Эвек, куда обычно сажали фальшивомонетчиков. Они обвинялись в этом преступлении, или, скорее, в урезывании пистолей; по крайней мере, об этом перешептывались вокруг меня. Я услышал также, будто бы в их банде имелась еще и женщина, и якобы она была весьма привлекательна; это придало мне любопытства повернуть голову в ее сторону, когда повозка, где она находилась, была возле меня, но, пожелав разглядеть ее, я заметил рядом с ней моего Шевалье де ла Карлиера; их собирались отправить на тот свет в компании еще с одним мужчиной, кто был так же ладно скроен, как и тот. Никогда человек не был столь удивлен, как я при этом видении, и, застыв в совершенной растерянности, я был еще более поражен момент спустя — повозка остановилась напротив меня, и едва мой Шевалье меня узнал, как сказал мне: «А, Месье д'Артаньян, вот странный конец для человека, кто, как я, вращался в высшем свете; правда, я это вполне заслужил, но ничто не доставляет мне такого огорчения, как то, что я сделал по злобному совету; я приказал написать письма особе, что вы видите здесь, рядом со мной, чтобы погубить Мадам… Она в тюрьме Пьер Ансиз, постарайтесь ее оттуда вытащить; это будет вам нетрудно, поскольку я признался во всем перед Месье Королевским Судьей. Я прощу у нее прощения, — продолжал он, — и у вас тоже, поскольку я знаю, какой интерес вы к ней питаете».

Эти слова, с какими перед всем народом обратился ко мне человек, кого через один момент собирались вешать, наделали мне почти столько же неприятностей, как если бы я был совершенно таким же преступником, как и он. Однако, так как он еще и попросил, чтобы я захотел его простить, дабы умереть добрым христианином, я счел себя обязанным ответить ему, несмотря на охватившее меня смущение. Наш разговор, тем не менее, не был особенно долог, как это может представиться. Я удовлетворился тем, что простил ему от всего моего сердца; итак, в тот же момент повозка тронулась, и он претерпел вполне заслуженную кару. Тотчас все те, кто слышали, как он со мной разговаривал, начали не только бросать на меня косые взгляды, но и предупреждать стоявших рядом, что здесь имелся один из этих преступников, кто был узнан одним из его сообщников — вскоре я был окружен великим множеством зрителей, ожидавших с момента на момент, что за мной придут, чтобы схватить и, самое большее через сорок восемь часов, подвергнуть той же. казни, какой предавали его в настоящее время. Лишь те, кто находились совсем близко ко мне, не могли поверить в то, во что остальные поверили так легко. Так как они слышали слово в слово то, что сказал мне преступник, они прекрасно знали, что я не был виновен, разве что они нашли бы удовольствие надувать самих себя. Я был еще более сконфужен, чем прежде, видя, как столько людей уставились на меня. Я, конечно, догадывался о мыслях большинства; так как оно больше расположено, как и всякая толпа, верить дурному, чем хорошему, достаточно было преступнику обратиться ко мне с единственным словом, как оно тут же было истолковано мне во вред. Это заставило меня приложить новые усилия, чтобы вырваться из зажавших меня тисков. Те, кто следили за мной, были этим страшно возмущены, потому как вообразили себе, будто я сделал это движение исключительно для того, чтобы спастись. И тут они начали освистывать меня, ни больше, ни меньше, как если бы я был бешеным псом.

Так как эти преступники были своего рода бретерами, и стражники могли подумать, что весь этот шум произошел лишь из-за того, что появились люди, желавшие их спасти, они начали разворачиваться в мою сторону и принимать меры к отражению нападения. Это произвело некую диверсию в мою пользу; их кони раздвигали тех, кто был к ним поближе, те опрокидывались на других, другие на следующих и так далее; в общем, никогда еще не видели большего беспорядка и смятения, чем тогда среди всего этого благородного собрания. Это еще больше, чем прежде, помешало мне выбраться оттуда; а так как стражники постоянно подталкивали преступников к виселице и уже возводили к ней женщину, кто должна была начать эту грустную пляску, все мои зрители начали тогда отводить от меня глаза и устремлять их к этой презренной. Мне ни к чему было больше так краснеть, и, наконец, когда эта женщина претерпела наказание, какого заслуживало ее преступление, и двое других преступников последовали за ней, едва их казнь была завершена, как одни побрели в одну сторону, другие в другую. Вот так я увидел себя освобожденным не только от принуждения, в каком меня держали более часа, но еще и от битвы, какой прежде была занята моя голова.

За долги и галантность — тюрьма

/Потерянная расписка. / Однако настало время, когда я должен был понести кару за легкомысленную потерю расписки, написанной мной когда-то Монтигре. Она попала в руки, уж не знаю, кого именно, но так как это, должно быть, были руки какого-то мерзавца, пытавшегося делать деньги изо всего, что угодно, он столь усердно принялся за расследование, кто такой был этот Монтигре, что раскрыл это в конце концов. Так как Монтигре был мертв, он не мог обратиться к нему для извлечения какой-либо пользы за возвращение расписки, но за неимением его самого, он нашел его Прокурора и спросил у него имя его наследников; Прокурор ответил ему, что у того их не было вовсе; он умер несостоятельным, и только одному человеку он задолжал более десяти тысяч экю за расходы и кое-какие другие вещи того же сорта, за что и был приговорён. Он спросил у него, кем был этот человек, видимо, дабы узнать, не будет ли он в настроении потребовать уплаты по этой расписке. Так как это я был должен указанную сумму, он рассудил, что если другой получит в руки расписку, он сможет предъявить свои права против меня. Прокурор назвал ему Росне и имя того, кто занимался его делами в Париже. Этот человек тотчас отправился на поиски названного ему адвоката и спросил у него, где бы он смог получить новости о его мэтре; так как он увидел, что тот с ним хитрит, поскольку не знает, с какой целью об этом спрашивает, он откровенно открыл тому повод своего визита. Росне скрывался в Париже в какой-то паршивой дыре; его крючкотвор нашел его там и отдал ему рапорт, а так как он знал, что тот прячется исключительно из любви ко мне, он поведал ему, что нашел кое-что, чем бы можно было меня слегка огорчить. Росне осведомился у него, что бы это могло быть, и когда другой все ему рассказал, он порекомендовал ему поостеречься, как бы это не оказалось коварством с целью его поймать; так как я не мог его настичь, я, может быть, пытался завлечь его этим на какое-нибудь свидание; он еще не совсем сошел с ума, чтобы полагаться на такое, но если появившийся человек был чистосердечен, это вскоре обнаружится по тому, не поколеблется ли он отдать ему эту расписку, не вынуждая его показываться самому. Крючкотвор нашел его совершенно правым, и так как он сказал человеку зайти к нему еще раз, и он даст окончательный ответ, когда тот к нему вернется, он спокойно его поджидал; человек не преминул возвратиться; он был чересчур жаден, чтобы упустить такую благоприятную возможность. Он получил кое-какую мзду за эту расписку, и едва Росне оказался ее хозяином по совету своего крючкотвора, или, может быть, по своим собственным соображениям, поскольку он вполне достаточно знал в области зловредности, чтобы не нуждаться ни в чьих уроках, он втихомолку устроил мне вызов в суд, дабы увидеть меня приговоренным к выплате этой суммы в зачет погашения долга Монтигре. Этому вызову должно было предшествовать наложение ареста на все мое имущество, казалось, соответствовавшее всем формам. Он подстроил еще и всякие другие приемы крючкотворства, к каким обычно прибегают в такого сорта ситуациях, когда хотят поддержать первую ложь. Он даже запасся постановлением о моем заочном осуждении. Я не мог ничему этому воспротивиться, потому как вся процедура осуществлялась точно так же, как и первая, то есть, я о ней не имел ни малейшего понятия. Все уведомления о решениях суда от меня скрывались, и этот отъявленный мошенник, гораздо лучше умевший жаловаться, чем драться, оставил на какое-то время это дело в покое, как вдруг я получил оскорбление, какого и более ловкий человек, чем я, никогда не смог бы избежать.

/Арест на публике. / Он подстроил мне приговор об аресте для уплаты этой суммы; итак, находясь однажды во Дворце вместе с дамами, я был схвачен, когда меньше всего об этом думал, дюжиной стражников, запихнувших меня в Консьержери, прежде, чем я успел взять в руку шпагу, чтобы помешать им произвести надо мной выходку вроде этой. В то же время я остолбенел от срама, особенно когда оказался в проходе между двумя дверьми с зарешеченными окнами, дабы позволить помощникам тюремщиков оценить, хороша ли у меня физиономия, поскольку это практикуется по отношению ко всем, поступающим в тюрьму; этим помощникам тюремщиков нужно время и место, приспособленное для изучения их заключенных, дабы распознавать их дичь; без этого она могла бы упорхнуть от них во всякий день, и эту предосторожность они почитали слишком необходимой, чтобы манкировать ею в каком бы то ни было роде.

Одна из Дам, вместе с кем я находился, была женой Советника по Ходатайствам Дворца; она нашла в себе довольно присутствия духа, пошла и рассказала мужу, кто принадлежал к моим друзьям, какой со мной произошел несчастный случай. Он был, впрочем, в своей комнате, куда ему принесли важное дело, но так как оно показалось ему менее значительным, чем выяснить, какую он мог бы оказать мне услугу, он тут же вышел и явился в Консьержери. У меня не было никакого желания смеяться; меня усадили на скамью, как какого-то недоросля, причем мне не было даже позволено прикрыть руками лицо. Никто не поинтересовался, не болела ли у меня голова, и хотел ли я держать ее прямо; сейчас же явился человек и сказал мне: «Уберите вашу руку, здесь не место прятаться». Мой Советник не смог бы, может быть, помешать себе рассмеяться, увидев, какую я скорчил мину, если бы не боялся огорчить меня еще больше, последовав своей склонности. Итак, он принял серьезный вид, хотя не имел к этому никакого желания, и спросил меня, что могло бы послужить причиной этой обиды, какую мне нанесли. Я наивно ответил ему, что и сам ничего не понимаю, как это и было в действительности; должно быть, по всей вероятности, меня приняли за кого-то другого, потому как за мной не числилось никакого дела, ни криминального, ни гражданского. Он мне возразил, что не слишком-то я был любопытен, раз не осведомился об этом с тех пор, как был здесь; я должен был все выведать у тюремщика, ведь он обязан по моему требованию представить копию моей записи в тюремной книге. Я ему ответил — для того, чтобы сделать то, о чем он мне говорил, мне нужно было сначала об этом знать, а я едва ли знаю и в этот час, когда он со мной говорит, что это за запись в тюремной книге; я никогда не разбирался в делах, и, выехав из моей страны в возрасте, когда совершенно не знают, что такое тюрьма, знал об этом ничуть не больше и в настоящее время, потому как всегда занимался военным ремеслом, никогда не вмешиваясь во что-либо другое; все мои познания в этой области ограничивались тюрьмой для наших солдат; но поскольку он знал гораздо больше меня по этой части, я умолял его сделать здесь все, что потребуется.

/Совет доброго друга. / Советник, не ответив мне, скомандовал тюремщику сказать ему, почему я был арестован — тюремщик тотчас ему повиновался; и едва я узнал, что это Росне подстроил мне такую штуку, как чуть было не свалился с моих высот. Я сказал моему другу, что не только ему ничего не должен, но ничего не должен даже и Монтигре. Я ему рассказал, как расплатился с этим долгом, и добавил, что торговец, кому я отдал мои деньги, засвидетельствует это в любое время и в надлежащем месте. Я поведал ему также, как он вернул мне мою расписку, и как я ее потерял. Он мне заметил, что тем хуже для меня, и мне трудновато будет выпутаться из этого дела, не заплатив во второй раз; процедура, во исполнение которой я был арестован, соответствовала всем формам, но, к счастью для меня, и вообще самое хорошее во всем этом деле то, что моя расписка была совсем не на значительную сумму, и я не умру, заплатив по ней дважды; как бы неприятно мне это ни было, он советовал сделать это и на том успокоиться; и так как дело было сделано, и ни я, ни кто бы то ни было другой не мог его поправить, самой кратчайшей дорогой будет отсчитать требуемую от меня сумму; после этого я смогу защищаться, как мне заблагорассудится, при условии, конечно, если не пожелаю оставить дело в настоящем положении; но, между тем, нужно было все-таки отсюда выйти, если же при мне не было никаких денег, как это случается во всякий день с самыми Большими Сеньорами, он пошлет за ними к себе домой, и он даже уверен, что я не буду обязан дожидаться, пока их принесут, и вновь обрету свободу, потому что, когда он даст тюремщику свое слово лично отсчитать ему эту сумму, он убежден — тот не будет устраивать никаких затруднений и распахнет передо мной двери тюрьмы.

Ему не было никакой необходимости брать на себя этот труд. При мне было пятьдесят луидоров, то есть, более чем достаточно, дабы выкрутиться из этого дела. Но так как я находил чрезвычайно неприятным платить то, что я не был должен, не знаю, смог бы ли я когда-нибудь решиться последовать его совету, если бы он мне не сказал, что пока я ему не поверю, я никогда не выйду из тюрьмы; а так как это дело будет долго обсуждаться до полного прояснения, у меня будет все необходимое время, чтобы здорово здесь соскучиться; он нисколько не сомневался, что я заплатил эту сумму, как я ему и говорил, но поскольку у меня не было никакой расписки в получении, и формально, и даже по праву, все обстоятельства, казалось, были против меня, надо бы мне научиться опускать копье и передоверять Богу месть и правосудие; а он мне уже говорил один раз, что, по счастью, у меня просили сущей безделицы, и он еще раз мне это скажет, затем, чтобы я не упрямился и не затевал процесс, что принесет мне больше горя, чем удовлетворения, даже если мне случится его выиграть.

 

Часть 4

/Упрямство мудрости помеха. / Я был немного упрям, как на грех, хотя и не раз слышал, насколько выгоднее прислушиваться к мнению своих друзей, чем к своему собственному. В самом деле, не поразмыслив как следует над его советом, как добрым, так и спасительным, я так уверовал в свои ощущения, что изволил довериться лишь части из всего сказанного им. Правда, я выплатил залоговую сумму, последовав его мнению, но вознамерившись, вопреки ему, воспротивиться передаче этих денег, начал заниматься ремеслом, в каком никогда не было ни чести, ни прибыли. Я претендовал доказать, как я выплатил эту сумму. Это было бы мне совсем нетрудно, если бы мне требовался лишь один свидетель, или если бы Монтигре был еще жив — он не отказал бы мне в своих показаниях, и это подтвердило бы показания того, через кого я осуществил уплату, и кто готов был присягнуть по первому требованию. Но так как в этого сорта материях существуют писаные законы, с каковыми судьи обязаны согласовывать свои решения, хотя они и знали бы, что справедливость на моей стороне, это не помешало бы им вынести приговор против меня. Однако и это должно было бы совершиться после бесконечного числа процедур как с одной, так и с другой стороны. Я попал, к несчастью, в руки одного Прокурора, настолько же прекрасно осведомленного, как и тот, другой, в области крючкотворства. Я позволил ему действовать, потому как абсолютно ничего сам в этом не понимал, а к тому же он обещал мне со дня на день избавить меня от судебных издержек. Таким образом он вытащил у меня уж и не знаю, сколько денег. Но что принесло мне еще больше печали, чем все остальное, хотя с меня уже было вполне достаточно этих расходов, поскольку у меня не прибавлялось денег по моей команде, так это то, что меня приговорили к выплате Росне двух тысяч пятисот ливров. Так как Король еще не отменил аресты за долги, как он сделал это впоследствии, такой приговор бросил меня в дрожь. Я был посажен в тюрьму за гораздо меньшую сумму, потому у меня были все причины бояться, как бы меня вновь туда не засадили, поскольку эта сумма была куда более значительна, чем другая; к тому же, когда бы даже Король уже запретил арестовывать особ за долги, я бы все равно не подпадал под этот запрет, поскольку он исключил из своего указа задолжавших более двух сотен ливров. У меня не было этих денег ни в наличии, ни даже в моем имуществе, разве что я мог продать свою должность — итак, не зная, как заплатить, я страшно разозлился на себя за то, что не поверил моему другу.

/Галантная записка. / Однако мне была назначена отсрочка в четыре месяца до начала преследования за долги, но и она уже подходила к концу, когда я получил записку, написанную неизвестной мне рукой, и без подписи. Я нашел ее у себя по возвращении из Комедии, куда ходил. В ней довольно любезно просили меня о свидании; мне сообщали, что я найду на следующий день между двумя и тремя часами пополудни наемную карету, остановленную в трех шагах от ворот Сент-Антуан; мне следовало в нее подняться, и тогда я найду там женщину, умиравшую от любви ко мне; так как я был из страны, где живут не слишком богато, она принесет мне три сотни пистолей, дабы засвидетельствовать мне ее добрую волю; она ни за что не желала, впрочем, чтобы я ее узнал, потому она увидится со мной только с маской на лице. Нужда в деньгах заставила меня согласиться, чтобы она прибыла хоть с мешком на голове, если ей было бы это угодно. Я явился на свидание за час до назначенного мне времени, так боялся его пропустить; Дама туда еще не прибыла, но вскоре я увидел подъехавшую карету и уверился, что это была именно ее; любой другой счел бы то же самое на моем месте, потому как она остановилась в то же время и там же, как она мне и сообщила; итак, абсолютно не сомневаясь, что это была та карета, какую я явился искать, я сам опустил дверцу экипажа, поскольку они не были еще застекленными, как сейчас. Месье Принц по своем возвращении от врагов принес во Францию эту моду, неизвестную прежде и введенную с тех самых пор; как бы там ни было, я проник в карету под задернутой занавеской и увидел одну из самых красивых женщин Франции, и кого я совершенно не знал. Никакой маски не было на ее лице, и я не знал, написала ли она о ней, чтобы тем приятнее меня поразить, или же я принял одну карету за другую. «Мадам, — сказал я ей без дальнейших комплиментов, — не меня ли вы ожидаете здесь, или же я разыгрываю перед вами нескромного персонажа, явившегося к вам непрошеным. Правда, у меня назначено здесь свидание, но Дама, повелевшая мне сюда явиться, сообщила мне в то же время, что ее лицо будет скрыто под маской, так что я не знаю, что сказать, увидев вас; я явился с намерением достойно ей послужить, не узнав ее, но чего бы только я ни сделал, если бы это были вы; вы — одна из самых прекрасных женщин мира». Мой многообещающий комплимент, может быть, и вызвал бы у нее какое-нибудь внимание к моей персоне, если бы кто-то другой не похитил ее сердца; итак, поначалу вспыхнув от того, что я ей говорил, и от того, что она нежданно оказалась наедине со мной, совсем незнакомым ей человеком, она ответила, что вовсе не меня она ждала, и без всяких церемоний посоветовала мне покинуть карету из страха пропустить мое свидание. Возница, видевший, как я опускал дверцу, в то же время слез со своих козел, чтобы поднять ее за мной. Он вновь забрался туда, и для отправления в путь ждал только приказа, какой подаст ему она или я; итак, не желая ослушаться воли Дамы, я сам опустил дверцу, как будто мне было не горько оставлять столь лакомый кусочек в руках другого, и оказался лицом к лицу с тремя или четырьмя людьми, сказавшими мне особенно не утруждаться, потому что в этом не было никакой надобности.

/Недоразумение у ворот Сент-Антуан. / Все эти люди имели вид стражников и были таковыми на самом деле; итак, хотя я прекрасно знал, что отсрочка в четыре месяца еще не истекла, боясь, как бы Росне не подстроил мне и на этот раз какую-нибудь штучку из своего ремесла, я сделался бледным, как смерть. Дама побледнела ничуть не меньше, чем я — она была замужем, и так как знала, что характер ее супруга далеко не из самых легких, она сразу же заподозрила, что именно он распорядился ее арестовать. Четверо стражников одновременно поместились у двух дверец кареты, двое с одной стороны, двое с другой, и в такой манере препроводили нас в Шатле; там нас разлучили, и так как Королевский Судья по уголовным делам получил приказ допросить меня от имени Двора, где муж пользовался большим влиянием, я не стал мудрить перед этим Магистратом. Я ему наивно рассказал, что я вовсе не знал этой Дамы; другая назначила мне свидание на том же самом месте, где я нашел эту и вошел в ее карету — она в то же время сказала мне выйти, потому что не была той женщиной, за какую я ее принял; и только я собрался ей подчиниться, как был арестован в тот же момент. Дама рассказала совершенно то же со своей стороны. Однако, так как ее спросили, что она явилась делать там и к кому у нее имелось дело, у нее достало присутствия духа сказать, что она явилась туда подстеречь своего мужа, кто был кокетлив по натуре. По этому поводу он имел как раз такую репутацию, потому что, действительно, он сам занимался такими вещами, какими изо всех сил желал помешать заниматься другим; итак, поверив ее речам гораздо легче, чем она могла подумать, ее супругу посоветовали на этом и остановиться, поскольку, какого бы тот ни добился успеха, он неизбежно свалится на его же голову. Его друзья ему даже сказали, что он должен быть счастлив такому оправданию его супруги; а так как для него не ожидалось ни прибыли, ни чести от дальнейшего углубления в этот предмет, это был наилучший совет, какой они могли ему дать. Он не пожелал им в этом поверить; он знал, что существует при Дворе человек, преследующий его жену буквально по пятам; итак, он приложил столько же старания, объявляя себя рогоносцем, сколько мог бы любой другой приложить усилий, доказывая ее добродетель.

/Тем временем другая Дама… / Так как не на меня падало его подозрение, он скорее отказался преследовать меня и еще упорнее занялся задуманным против нее. Я оставил их спорить, сколько им заблагорассудится, и вышел из тюрьмы, не пожелав требовать от него возмещения убытков, хотя мой Прокурор и обещал мне отсудить у него мои интересы; я совсем не был доволен этим приключением, вынудившим меня пропустить условленное свидание. Я особенно сожалел о трех сотнях пистолей, что должны были мне привезти и в каких я испытывал столь великую нужду, поскольку, наконец, четыре месяца моей отсрочки вскоре истекали, и до назначенной даты, я полагаю, мне оставалась всего неделя. Между тем Дама, написавшая мне, явилась на свидание и даже прибыла всего лишь на один момент позже того, как я там был арестован; так что она еще застала толпу собравшихся зевак, всегда сбегающихся на такого сорта представления. Она полюбопытствовала узнать, что бы все это могло означать, и приказала своему вознице спросить о причине такого собрания; так как всегда находится кто-то, лучше информированный, чем остальные, ему рассказали почти обо всем, что произошло; вероятно, какой-нибудь стражник не удержал языка за зубами, и слухи расползлись по кварталу. Этот случай должен был бы сделать эту женщину более мудрой за счет первой, у нее точно так же имелся муж, как и у той; но либо он был менее ревнив, либо пример другой ее вовсе не тронул, она прождала меня добрых два часа, не двигаясь с места. Столь долгое ожидание не могло ей, однако, не наскучить, она была весьма далека от мысли, что это меня схватили вместе с Дамой; итак, она все еще верила, что с момента на момент я должен появиться. Это, тем не менее, было совершенно бессмысленно, поскольку я вот уже некоторое время находился в клетке; наконец, проведя там то время, о каком я сказал, не желая тратить его понапрасну и дальше, она удалилась в большой растерянности от того, что должна была думать обо мне; в самом деле, если с одной стороны она могла поверить, что я пренебрег свиданием из-за недостатка уважения к ней, или, может быть, потому как мне пришлась не по вкусу маска, о какой она меня предупредила, с другой стороны, она считала три сотни пистолей достаточно привлекательной чертой лица, чтобы заставить меня переступить через все остальное.

/После Сент-Антуана - Сент-Оноре. / Так как она не знала, во что и верить после того, как я с ней обошелся, она услышала в свете, что я был арестован вместе с Дамой. Это поначалу возбудило в ней ревность, не поддающуюся никакому выражению; она тут же уверилась, что не должна больше искать другого резона, по какому я пренебрег свиданием с ней; но когда дело прояснилось в результате моего допроса и допроса ее мнимой соперницы, беспокойства ее души улеглись; она рассудила, что была неправа, обвинив меня, и сочла себя тем более обязанной желать мне добра, что этот несчастный случай произошел со мной исключительно во имя любви к ней; итак, едва она узнала о моем выходе из тюрьмы, как написала мне вторую записку. Она была написана совершенно в том же стиле, что и первая, только место свидания было перенесено от ворот Сент-Антуан к воротам Сент-Оноре. Была в ней еще и та разница, что вместо объявленных мне в первый раз трех сотен пистолей она обещала мне четыре сотни на этот раз, как вознаграждение, писала она, за мое заточение по ее вине. Я нашел ее манеру написания записок наилучшей в мире, хотя кто-нибудь другой, для кого не содержалось бы в ней такой прибыли, может быть, нашел бы ее скорее бесстыдной, чем славно написанной.

Мы не заходили ни в какой дом за все послеобеденное время. Мы только и делали, что прогуливались в Булонском лесу, и так как я очень хотел увидеть ее лицо открытым, я настаивал на этом столь настойчиво, что просто не верил в возможность ее отказа; но она настолько владела своей душой, что какие бы мольбы я к ней ни обращал, все это было мне бесполезно; она мне отвечала, что не желала потерять моего уважения, а это неизбежно с ней приключится, если она будет достаточно глупа, чтобы предоставить мне то, о чем я ее просил; пока я ее не увижу, она была уверена в том, что я ее не покину ради другой, или, по меньшей мере, если я ее и покину, может быть, я совсем ничего не выиграю от замены; в самом деле, она знала, если природа и обделила ее с одной стороны, она же ее вознаградила с другой; она должна была придерживаться своего решения и не потерять за один момент по собственной ошибке все то, что может сохранить разумным поведением тогда, как будет длиться наша связь. Она хотела дать мне этим понять, что была уродлива, и не получит никакой выгоды, показавшись мне; я же, тем не менее, не хотел ничему этому верить, и не так уж был неправ. В той же манере мы возвратились в Париж, и когда она меня попросила о другом свидании, я сказал ей, что она может выбирать любое время и место, поскольку всегда найдет меня готовым оказать ей услугу. В следующий раз мы встретились подле Венсенна, и выслушав мои мольбы войти в какой-нибудь дом, а не оставаться все время в карете, как мы сделали в предыдущий раз, она меня спросила, нет ли у меня какого-нибудь на примете. Я ей ответил, что не имел ввиду какого-нибудь особенного; у меня нет привычек ветреника, но я полагаю, мы будем так же хорошо встречены повсюду, куда бы ни пошли, как если бы были там завсегдатаями; в пригороде Парижа каждый занимался ремеслом доставлять удовольствие своему ближнему; а потому мы можем остановиться у первой попавшейся двери, и ее перед нами распахнут настежь.

/Маскане должна падать. / Она рассмеялась мне в ответ и сказала вести ее, куда я сам пожелаю, поскольку она отдавалась под мое покровительство; так мы оказались в Монтрее, в доме с очень красивым садом. Я попросил ее о той же милости, о какой просил и при первой нашей встрече, то есть, сделать мое счастье полным, позволив мне увидеть ее. Она мне ответила, значит, я все еще хочу быть неисправимым, она же меня уже предупреждала, если во мне есть хоть капля уважения к ней, то это высушит во мне даже и эту каплю в тот же миг. Ее ответ вовсе меня не удовлетворил, я лишь еще больше стал на этом настаивать; тогда она мне сказала: поскольку я так заупрямился в своем намерении, и нет никакого средства меня от этого отговорить, она соизволит меня удовлетворить, и будь, что будет — в то же время она сбросила свою маску, и от этого движения я действительно похолодел, словно мрамор. Тем не менее, это произошло совсем не от того, чем она мне, казалось, грозила — далеко не от того, напротив, она была прекрасна, как ясный день; но потому, что я тут же узнал в ней жену одного из моих лучших друзей. А ведь я уже говорил самому себе подчас, как здорово она на нее похожа. Однако я отбрасывал мысль, что это может быть она, поскольку не верил, что та была бы когда-нибудь в состоянии делать такие подарки, какой она мне вручила; и, должно быть, она выиграла эти деньги, уж и не знаю, в какую игру, дабы проявлять столь внушительные щедроты.

Она быстро сообразила, что мое положение доброго друга мужа нанесло мне весьма ощутимый удар; потому она сразу же продолжила: «Я же вам говорила, — сказала мне она, — едва вы меня увидите, как в то же время прекратите меня любить. Я же, однако, не менее достойна любви, я даже должна казаться вам еще более достойной ее, чем всем остальным, если вы, конечно, пожелаете хорошенько поразмыслить обо всем. Примите во внимание то, что я сделала здесь для вас, и поскольку лишь любовь к вам была всему этому причиной, знайте, вы никогда не сумеете проявить достаточную признательность за нее; знайте, — сказала она, — вы навсегда останетесь неблагодарным в душах благородных людей, если вы когда-либо забудете, как сила этой любви заставила меня переступить через верность, какой я обязана моему мужу, и даже через все то, чем я обязана себе самой. Мне кажется также, — продолжала она, — ни в коем случае не делая вам никакого упрека, вы должны бы оценить и подарок, какой я вам сделала. Вам известно, я не гребу деньги лопатой, если мне будет позволено воспользоваться этим выражением, но, наконец, я узнала, какую вы испытываете нужду в такой помощи, и хотя мне она недорого стоила, поскольку я все это выиграла в бассет, тем не менее, любой другой, кто чувствовал бы меньшее сострадание к вам, был бы счастлив сохранить все это для себя».

/Тит и Береника. / Я не знаю, то ли ее слова внезапно пленили мое сердце, то ли одна ее красота произвела этот эффект, но, наконец, заставив себя совершенно забыть о ее муже, чтобы отдаться ей всему целиком, я сделал все, что было в моих силах, дабы засвидетельствовать ей, что у нее никогда не будет повода жаловаться на меня. Я почувствовал, однако, угрызения совести от того, что принял ее деньги, и хотел было вернуть ей еще остававшиеся у меня, так как я уже истратил большую часть на то, чтобы вывернуться из дела с Росне; но она ни за что не пожелала взять их назад — она мне сказала: когда женщина доходит до того, что отдает свое сердце, все остальное теряет для нее всякую ценность. Таков был весь ответ, какой я получил, и так как все ее манеры были настолько же чарующими, как и ее особа, я начал столь безумно ее любить, что не мог прожить и единого момента без нее. Однако, несмотря на все наши чувства (а она меня любила ничуть не меньше, чем я ее), нам вскоре пришлось расстаться. Война в Бордо продолжалась по-прежнему, и так как это было семя раздора, способное снова разрастись в гражданскую войну в самом сердце Государства, Месье Кардинал рассудил кстати отправить меня в эту страну. Впрочем, все еще продолжались кое-какие переговоры о мире между двумя партиями, и хотя Месье Принц удалился из пределов Королевства и даже был объявлен Генералиссимусом Испанцев во Фландрии, тем не менее, это не мешало тому, что во всякий момент видели гонцов, разъезжавших по стране. Его Преосвященство не имел абсолютно никаких намерений вынудить его вернуться. Он слишком боялся его сообразительности, чтобы когда-нибудь на нее полагаться — потому, когда тот уезжал в свои провинции, он сказал Навайю в моем присутствии, что только с этого часа он начал понастоящему быть Первым Министром. Он ничего не добавил, но и этой фразы было вполне довольно для тех, кто понимал вещи с полуслова — он жил до этих пор в постоянной зависимости и не желал больше к ней возвращаться; потому все те, кто обладали хоть какими-то мозгами, прекрасно видели, что эти все курьеры не делали ничего иного, как бессмысленно взбивали пыль по дорогам.

Приключения в Бордо

Итак, я вовсе не был доволен, когда Кардинал сказал мне собираться в дорогу на Бордо; но так как при Дворе не следует говорить все, что думаешь, а еще менее давать понять, что проникаешь в мысли Министра, я состроил такую же добрую мину, как если бы был вполне удовлетворен. Он назначил мой отъезд на пятнадцатое февраля, и, вызвав меня накануне в свой Кабинет, сказал мне явиться в Пуату, а там я найду приказы, по каким мне и предстоит действовать. Он туда отправил заранее Аббата Бомона, Епископа Родеса, хотя тот был Наставником Короля, и эта должность не позволяла ему особенно удаляться от Двора. Это был старый Куртизан, прошедший свою выучку в доброй школе. Он принадлежал к Ставленникам Кардинала де Ришелье, и это его мы увидели впоследствии Архиепископом Парижа под именем Перефикс. Этот Аббат избрал предлогом для такого вояжа необходимость в родном воздухе, дабы излечиться от изнурительной болезни. Однако он был таким же больным, как и я, но некий шарлатан, обретавшийся тогда при Дворе, дал ему некое зелье, придававшее ему желтушный цвет лица, когда он того желал, и он воспользовался им, уверив весь свет в том, что он по-настоящему недомогает. Как бы там ни было, отправившись его искать в земли его брата в этой стране, я обнаружил его посреди такого количества бумаг, что скорее подумал бы, будто попал в бюро Прокурора, если бы не знал, что нахожусь в Кабинете Церковника. Не проходило ни единого дня, чтобы он не принимал у себя Гонца из Бордо, и Кардинал послал его сюда, потому как пытался заключить договор с Принцем де Конти за спиной Принца де Конде, и он желал содержать это дело в секрете. Итак, он наделил его властью вскрывать пакеты и отсылать на них ответы, как если бы он делал это сам. Этот Аббат отправлял время от времени известия о том, что происходит, Его Преосвященству, и они оба тешили себя надеждой, что эта интрига придет к счастливому завершению, причем Принц де Конде останется в полном неведении.

/Епископ Родеса далеко не Гений. / Аббат де Бомон не был одним из самых великих гениев мира; его счастье и его друзья, скорее, чем его заслуги, вознесли его на тот пост, где он и пребывал; к тому же Кардинал вовсе не желал возвышать Короля, как бы надлежало поступать по отношению к великому Принцу; он был бы счастлив сделать из него короля лентяя, дабы всегда удерживать власть в своих руках, потому он и проявил особую заботу выбрать ему в Наставники полностью зависимого от него самого человека, чем поистине мудрого придворного. Однако, так как самые ничтожные души разводят наибольшие церемонии, дабы в них видели все то, чего в них никогда не было, едва я прибыл к его особе, как он вбил себе в голову рассматривать меня совершенно так же, как будто бы я был его школяром. Он принял со мной педагогический тон и сказал мне, что раз уж Месье Кардинал удостоил меня своей дружбы, то это требовало от меня не только большой признательности, но еще и усердия по праву заслужить его уважение; а наилучшим способом для меня добиться этого — быть не только чрезвычайно скрытным, но еще и не упускать из виду ни единой буквы приказов, какие будут поступать ко мне от него или же от тех, на кого он полагается. Вот так преподав мне этот урок в немногих словах, он добавил, дабы показать мне, как я полагаю, что он недаром потратил время на службе у его прежнего мэтра, что мне не только необходимо идти в Бордо инкогнито, но еще мне потребуется переодеться в отшельника; таким образом, я хорошо сделаю, отрастив себе бороду, потому как надо, чтобы все мое снаряжение соответствовало моему одеянию.

/Женщина любопытна и несдержанна. / Я действительно начал отпускать бороду по приказу Его Преосвященства; либо они вместе решили нарядить меня в такие одеяния, либо Министр повелел мне сделать это лишь по совету Аббата. Все это несколько раз вызывало ропот моей любовницы, не любившей столь длинных бород — я даже и не знал, что ей сказать в свое оправдание, так что мы едва не разругались по этому поводу; она меня обвиняла в слишком малой учтивости по отношению к ней, доходило до того, что я частенько уже раскрывал было рот, чтобы сказать ей, если я не подчиняюсь, то исключительно вопреки собственной воле, у меня есть высший приказ делать то, что я делал, и за объяснениями ей следует обратиться к Министру. Однако, так как я уже знал, сколь важно хранить секрет, и даже без преподанного Аббатом дополнительного урока, я просто говорил ей, стараясь согласовать мою любовь с моим долгом, якобы во всем этом существует некая тайна, и однажды я ее перед ней раскрою. Эта женщина походила на большинство созданий ее пола, то есть она была чрезмерно любопытна и не желала предоставлять мне времени, о каком я ее просил — она меня терзала, лишь бы я рассказал ей мой секрет немедленно, и остерегаясь, как бы этого и вправду не сделать, я был вынужден подыскать ей какую-нибудь чепуху, дабы сбить ее с толку; итак, не раскрывая ей истинной причины, почему я отращивал бороду, я уверил ее, будто Месье Кардинал заключил со мной пари на Роту в Гвардейцах, что я не смогу выдержать целый год не побрившись; я не хотел говорить ей этого раньше, потому что пари было заключено лишь между нами двоими, и, может быть, ему станет неудобно, если до него дойдет известие, что я кому-то проболтался; итак, я молил ее ничего не говорить кому бы то ни было, ведь она сама, видимо, рассердится, если я упущу удачу вроде этой, лишь из-за того, что не сумел удержать язык за зубами; она мне накрепко пообещала ничего не говорить, но так как она была женщиной, и чем больше их о чем-нибудь просишь, тем меньше они это исполняют, стоило мне выйти за дверь, как секрет таким тяжелым камнем лег ей на сердце, что она разнесла его по всему Парижу. Вот так он и возвратился ко всему Двору, что борода, какую я увожу с собой, была верным залогом моего продвижения — этому поверили тем более легко, что Кардиналу случалось частенько заключать пари, порождавшие не меньше толков, чем это; правда, случалось это только тогда, когда это сходилось с его расчетами, и он был уверен в этом преуспеть; например, когда кто-то становился в ряды претендентов на какую-нибудь бенефицию, и эта особа имела, чем за нее уплатить, он его спрашивал, не захочет ли тот с ним поспорить, что вскоре тому суждено получить или Епископство, или Аббатство с таким-то доходом; а так как он был мэтром отдать их, когда ему заблагорассудится, всегда получалось так, что он выигрывал наверняка.

/Ормисты. / Между тем, так как мне следовало повиноваться всему, что бы мне ни приказывалось от имени Его Преосвященства, едва Аббат де Бомон сказал, что мне надо сделаться отшельником, как я заказал себе соответствующее одеяние. Он сам позаботился снабдить меня тканью, что его брат изготовлял в своем доме; будто он боялся, если я возьму ее в другом месте, то как бы наш секрет не был раскрыт. Я распорядился уложить это одеяние в чемодан, нанял почтовый экипаж до армии Герцога де Кандаля, расположившейся вокруг Бордо, а Аббат отправил мне его в город, куда он и прибыл много раньше, чем я сам. Я приехал туда в другом экипаже, и так, если бы я был простым отставным солдатом, удалившимся в эту страну. Город был разделен на несколько групп заговорщиков, главными из которых были так называемые Ормисты. Это было сборище всех, сколько их там только имелось, мерзавцев, вроде тех, что восстали когда-то против Короля Испании в Неаполитанском Королевстве, и кто, однако, чуть было не обеспечили ему потерю этого прекрасного Государства. Это название произошло от того факта, что бунтовщики собирали их первые ассамблеи под вязом (Orme- (фр) — Вяз); число их поначалу было очень невелико, как это обычно и бывает при начале мятежа; но с тех пор их ряды настолько пополнились, что тогда их уже было где-то около сорока тысяч человек. Сначала они равно не нравились всем на свете, потому что их тянуло исключительно на жестокости да на грабеж. Они держались их количеством и той ловкостью, с какой их вожди умели внушить народу, что они никогда не сложат оружия, пока не будут отменены все поборы; они даже претендовали, во всяком случае они так говорили, изменить форму Правления и учредить Республику в их провинции по примеру той, что установилась в Англии — они даже послали кого-то к Кромвелю просить его покровительства в таком великом предприятии, либо действительно они замышляли нечто подобное, или же они были бы только очень рады уверить в этом народ, потому что здесь шла речь об их интересах. Но этот человек, кто был тонким политиком, не пожелал обременять себя ни их делами, ни даже делами Месье Принца. Так получилось вовсе не из-за того, якобы этот Принц сам не упрашивал его точно так же, как и они, просто Кромвель рассчитал, что какие бы распрекрасные предложения не были ему сделаны как с одной, так и с другой стороны, слишком опасно было бы для него на них полагаться. Он знал, что у него уже вполне достаточно врагов в Англии без того, чтобы наживать себе еще новых во Франции, где население вскоре вернется к повиновению. Он знал о привязанности народа к Его Величеству и понимал, какая существует разница между нашей Нацией и его собственной, не придававшей большего значения ее Королям, чем ничтожнейшим частным лицам.

/Призвание отшельника. / Как бы то ни было, Ормисты, потерпев неудачу с этой стороны, старались продержаться своими силами. Они образовали войско, отдельное от тех, что придерживались партии Месье Принца в городе, поскольку рассудили, если они попадут под его подчинение, им не быть больше мэтрами, как им бы хотелось, и право на воровство, быть может, у них будет отнято. Тем временем, условившись обо всем с Месье де Кандалем, кто вел переговоры в городе в пользу Короля и был посвящен в секрет Месье Кардинала, предпочтительно перед Герцогом де Вандомом, командовавшим морской армией в устье Гаронны, я отправился из его лагеря переодетый, как я и говорил. Я нашел в ста шагах от города корпус этих Ормистов, состоявший, по меньшей мере, из четырех или пяти тысяч человек. Герцог де Кандаль раздобыл для меня паспорт, подписанный неким л'Ортестом, кто был их Генералом, таким же, как Генералы других групп мятежников; итак, нисколько не боясь их грубости, я отдал им отчет, откуда я явился и куда иду, так как они захотели узнать это из моих собственных уст, хотя уже все прочитали в моем паспорте. Один из их Капитанов, по имени Лас-Флоридес, к кому меня привели, тут же начал называть меня своим товарищем и сказал, что мне надо принять его сторону; я ему показался бравым малым, и он мне обеспечит гораздо больше выгод от службы в его Роте, чем я когда-либо находил в войсках Короля; он хотел, однако, чтобы я сбрил мою бороду, потому как в таком виде совершенно не чувствовалось солдата. Я ему ответил, пока я был солдатом, я и выглядел, как солдат, но теперь, когда я подумал принять другое существование, у меня и вид соответствовал моим помыслам. Он спросил меня тотчас же, уж не хочу ли я стать Капуцином, потому что только Капуцины носят длинные бороды. Я ему ответил, что даже очень бы этого хотел, поскольку нет ничего лучшего, как посвятить себя Богу, но так как требовалась ученость, чтобы быть принятым среди них, а я не знал, так сказать, ни А, ни Б, так я и удовольствуюсь жизнью отшельника; я захотел сказать ему это, дабы если случайно он увидит меня в том одеянии, что ожидало меня в городе, я нисколько не показался бы ему подозрительным.

Некоторые Ормисты принялись насмехаться надо мной, услышав, в какой манере я разговаривал; так как они не думали больше о спасении их душ, подняв оружие против их Короля, они не понимали, как это человек мог подумать вот так об изменении существования; Лас-Флоридес, кто не больше их размышлял об исполнении долга христианина, состоявшем и в воздаянии Кесарю кесарева, а Богу богова, и кто сам был насмешником, сказал им, что они неправы, проявляя такое удивление над подобной безделицей; разве они не знали, что Дьявол сделался отшельником, когда состарился, а потому и каждый свободен ему подражать. Он хотел им этим сказать, что когда человек оказывается отягощенным преступлениями, Бог иногда предоставляет ему милость поменять род занятий. Но либо они не желали помогать ему в таком деле, или же они вознамерились заставить его поболтать, они ему сказали, что если Дьявол сделался отшельником только когда состарился, то он не должен был бы стерпеть, чтобы им стал я, когда мне, казалось, не исполнилось и тридцати лет. Это было бы отречением от мира в слишком молодом возрасте, и если он захочет им поверить, он обяжет меня разделить с ним радости войны. Лас-Флоридес сказал мне тогда, что я прекрасно вижу, как все противятся моему намерению, и он не позволит мне уйти. Я ему ответил, рассмеявшись, потому что и он говорил со мной, посмеиваясь, что я обращусь к л'Ортесту, их Генералу, поскольку мой паспорт был подписан им, и он никогда не потерпит подобного неподчинения; во всяком случае, если он пожелает совершить надо мной насилие, как и они, я попрошу у него, по крайней мере, разрешения сделаться отшельником его войск, дабы каким-то образом удовлетворить и моей клятве; я ведь поклялся им стать и, может быть, он позволит мне не оказаться в положении клятвопреступника — существуют же при Полках капелланы, а отшельник или капеллан — это же почти одно и то же. Лас-Флоридес сказал мне, что совсем не за чем мне ходить к л'Ортесту, если я хочу отхватить себе эту милость, он сам предоставит ее мне точно так же, как и тот, стоит мне только об этом сказать. Он загорелся таким желанием заполучить меня лишь потому, что прочитал в моем паспорте о том, что я целых двенадцать лет прослужил в Гвардейцах. Тут надо знать, что он внезапно сделался одним из Вождей мятежников, не имея никакой иной заслуги, кроме той, что убил бесконечное число быков и баранов.

/Заботы Лас-Флоридеса. / Он был мясником всю свою жизнь, но поскольку привык проливать кровь этих животных, его товарищи рассудили, что ему будет так же легко проливать кровь людей. Однако, когда ему надо было отдать какую-нибудь команду, он оказывался столь же растерянным, как в первый раз, когда ему потребовалось помочь убить быка; итак, он был бы счастлив, если бы я остался подле него, чтобы подсказывать ему при случае, что ему следует делать. Ему гораздо больше нравилось, чтобы я исполнял при нем роль подсказчика, чем кто-либо из его компаньонов, потому как я намного меньше значил в его глазах, чем те, кто вознесли его на тот пост, какой он занимал.

Его желания довольно-таки совпадали с моими собственными. Он вознамерился сохранить меня подле себя, а я — остаться там, дабы знать все, что будет у них происходить — итак, не заставляя тянуть себя за уши по этому поводу, на тех условиях, какие я ему предложил, я оказался в состоянии, сам того не предполагая, оказать большие услуги Его Величеству. Эти бунтовщики, хотя они и ничего не понимали в военном деле, тем не менее, могли вызывать страх и прекрасно отдавали себе в этом отчет. Они останавливали все суда, спускавшиеся или поднимавшиеся по Гаронне, а так как коммерция была открыта, как с Англией, так и с другими соседними Государствами, это им приносило огромные суммы. Лас-Флоридес проникся дружбой ко мне, потому что я предупреждал его иногда, о чем он меня постоянно просил, о кое-каких ошибках, в какие он мог бы впасть и какие могли бы послужить поводом насмешек над ним; впрочем, я делал это лишь тогда, когда видел, что служба Королю от этого бы не пострадала; в остальном я оставлял его делать все то, что бы ни советовало ему его невежество, и я еще бы и сам увлек его в пропасть, если бы мог — так, я доставил две или три весточки Месье де Кандалю, что были весьма кстати этому Генералу, и какими он не преминул воспользоваться. В первой я дал ему знать о шпионах, кого Лас-Флоридес послал в его лагерь, вовсе не для того, дабы он их арестовал, но чтобы надуть отправившего их. Я намеревался при их помощи расставлять ему ловушки и довольно недурно в этом преуспел. В самом деле, едва Герцог де Кандаль о них узнал, как поместил своих людей к маркитантам, куда те ходили, и эти люди, как ни в чем не бывало, обсуждали в их присутствии некоторое предприятие, какое якобы намеревался осуществить Герцог. Эти шпионы тут же насторожили уши и проглотили эту новость, как если бы она была правдой. И так как они уже были переполнены нетерпением бежать отдать рапорт Лас-Флоридесу, дабы утвердиться в его добрых милостях и извлечь из этого вознаграждение, какое он завел обычай им выдавать, когда они пронюхивали что-нибудь новенькое, они тотчас отправились на его поиски; Лас-Флоридес, кто после л'Ортеста пользовался наибольшим влиянием среди Ормистов, и кто уже преуспел в двух или трех стычках, благодаря сведениям, поданным ему этими шпионами, пришел в полный восторг от этой новости и немедленно поговорил о ней с л'Ортестом, дабы тот дал ему свое одобрение.

/Благонамеренный отшельник. / Л'Ортест дал ему свое благословение, как если бы он был Патриархом этих бунтовщиков, и без малейшего страха умалить при этом мою роль — тем не менее, здесь он должен был бы поостеречься, поскольку я уже натянул на себя мои одеяния отшельника и не назывался никак иначе среди них, кроме как отшельником благонамеренных. Потому как именно это звание они себе нахально присвоили, хотя если бы они пожелали воздать себе по справедливости, они назвались бы попросту ворами, кем они и были на самом деле. Как бы там ни было, Лас-Флоридес оказался достаточным простаком и отнесся с полным доверием к отданному ему рапорту; он взял двенадцать сотен из своих Ормистов и повел их на это предприятие. Он захватил меня с собой, ничего не сообщив, тем не менее, о своих замыслах. Он удовольствовался, заявив передо мной, будто марширует навстречу верной победе, а дабы сделать ее более полной, он был бы не прочь, чтобы я держался рядом с ним, помогая ему моими советами, и становясь свидетелем его личной отваги. Я ему ответил, что заранее радуюсь той славе, какой он будет увенчан; я ни о чем не спрашиваю, поскольку он уверен в своем деле, но ему не мешало бы поостеречься и не дать себя обмануть, потому как бывают на войне весьма странные хитрости. Он расхохотался, услышав от меня такого сорта предостережения, как бы снова заверяя меня, что он не тот человек, кто ввязывается в какое-либо дело, не приняв своих мер. Я сказал ему это с единственной целью — завоевать у него побольше доверия, а когда он будет разбит, я ничуть не сомневался, что это случится с ним очень скоро, он бы первый сказал своим товарищам, что если бы он пожелал мне поверить, он бы избежал такого конфуза. Вот так мы и продвигались, страшно довольные оба, он своими великими надеждами, а я моими. Лас-Флоридес одолжил мне Испанского скакуна, стоившего никак не менее сотни добрых пистолей, и я восседал на нем, как Святой Георгий. Я задрал мою сутану до пояса, и так как мои глаза сверкали от радости в предвидении его скорого разгрома, я настолько ему понравился в этом виде, что он мне признался, когда бы я даже не сказал ему, что был солдатом, он бы распрекрасно сейчас признал это по моей выправке.

/Скверно начатая экспедиция. / Мы беседовали таким образом по дороге о том, о сем, причем я ни за что не хотел спрашивать его, куда он направляется. Я даже был бы сильно раздосадован, если бы он сам об этом заговорил со мной. Я хотел, чтобы он зашел как можно дальше и был бы не в состоянии больше от этого отказаться, а советы, какие я бы ему дал, явились так поздно, что он не мог бы больше ими воспользоваться. Так я удовлетворился объяснением, как ему надо вести его людей в бой, чего они не могли осуществить, поскольку ни он, ни они не умели этого делать. Я забавлял его этим во время всего нашего пути, показывая ему, как в той манере, в какой он начал перестраивать их на марше, они выглядели гораздо лучше, чем когда шли вперемешку и без всякого порядка, как они делали прежде. Так мы подошли на расстояние в полу-лье от того места, где он намеревался стяжать свои лавры, и вот тогда-то он мне сказал, что там, на маленькой ферме, засели две сотни человек, они собирались отрезать обоз, что л'Ортест проводил через это место; эта ферма ничего не стоила, он подожжет ее по прибытии, дабы люди, каких он расставил по всей округе, смогли перестрелять этих солдат, как при свете дня. Я спросил его, прежде чем выдвинуть какое-либо возражение, способное принизить его надежды, от кого он получил эти сведения, и мог ли он достаточно полагаться на то, что это было правдой. Он мне ответил, что оповестившие его были верными людьми, и он мог положиться на них, как на самого себя. Мы, однако, все еще продолжали продвигаться вперед по нашей дороге, и мне не хотелось пока его совершенно разочаровывать. Я отделывался простыми возражениями, как если бы пытался изучить обстановку, скорее, чем нагонять на него страх; но, наконец, видя, как мы проходим через теснину, за которой Герцог де Кандаль устроил засаду, я начал ему говорить, что нахожу его предприятие не лишенным трудностей. Генерал частенько распускал лживые слухи, дабы надуть своих врагов; вместо двух сотен человек он, быть может, найдет четыре раза по столько же; итак, далеко не застав их врасплох, он, может быть, первый окажется в западне; к тому же ему могли бы отрезать путь к отступлению, значит, он должен держаться теснины, какую мы только что прошли, и даже послать на разведку довольно крупного дома, стоявшего поодаль, потому что если враги задумали их захватить, несомненно, именно здесь они разместили свою засаду.

Он принялся хохотать, услышав от меня разговор такого сорта. Он меня спросил, за кого же я его принимал, если поверил, будто он такой непредусмотрительный человек. Я обрадовался, найдя его в столь самоуверенном спокойствии. Это еще больше убедило меня в надежности моего дела, хотя, сказать по правде, он был больше не в состоянии воспользоваться моим мнением, когда бы даже имел к тому желание. Герцог де Кандаль, кого я предупредил о месте, с какого я начну давать ему советы, скомандовал тем людям, каких он направил в дом, о котором я говорил, выставить часового в будке на самом верху. Он им сказал, что если они увидят изменение нашего продвижения, им надлежит предупредить его, захватив эту теснину. Он также отдал приказ находившимся на ферме поместить своего часового на дереве перед воротами и выступить навстречу Ормистам, как только они увидят их появление. Их было восемьсот человек вместо двухсот, ожидаемых Лас-Флоридесом, и хотя у него было на треть больше, так как это были дисциплинированные войска, а у него вовсе не обученные, их было более, чем достаточно, чтобы дважды разбить его наголову. Однако он по-прежнему маршировал с великой верой в победу, когда часовой, что был на ферме, его заметил, и он понял, что принужден растерять добрую половину своих надежд. Первой неприятной вещью, приключившейся с ним и заставившей его испугаться, как бы сказанное мной не обернулось правдой, было то обстоятельство, что он услышал пушечный выстрел. Он не наделал особенно большого шума, сказать по правде, да и произведен он был всего лишь четырехфунтовым ядром, но каким бы незначительным он ни был, страху он на него нагнал весьма значительного. Это была маленькая полевая пушка, какую люди Герцога захватили с собой, чтобы предупредить тех, кто находился в большом доме, быть наготове, потому как они вскоре увидят врага пятящимся на них.

/Разгром. / Лас-Флоридес изменился в лице, как только услышал этот выстрел; и увидев, как испуг охватил его уже до такой степени, что он не знал больше, что делал, я спросил его, не содержали ли жители Бордо какого-нибудь Гарнизона поблизости; он мне ответил — нет, а сам спросил меня, что я этим хотел сказать; я отозвался, не желая его обнадеживать, что все это означает не что иное, как то, что его предали; это означает, что он найдет гораздо больше врагов на поле боя, чем предполагал, и это был сигнал, что они подавали одни другим о готовности его побить; но, наконец, поскольку не было никакого средства этого избежать, надо принимать свою участь, как подобает бравым людям. Я бы не сказал ему этого, если бы увидел, что он собирается так и сделать. Я пытался скорее еще увеличить его страх, чем его от него избавить — и вот я увидел, как он, почти не имея сил мне ответить, заколебался и даже начал заикаться, как если бы смерть уже схватила его за ворот. Наконец он вновь обрел дар речи и спросил меня, как же быть в таких грозных обстоятельствах. Я ему ответил, что надо бы сделать остановку и послать разведчиков на Ферму, поскольку мы к ней уже достаточно приблизились, но прежде чем люди, кого он отрядил для этого, успели сделать пятьдесят шагов, как они со всех ног примчались к нему обратно сказать, что оттуда вышло несметное число народа; они не могли бы доложить в точности, сколько их было, но они готовы свалиться ему на голову; так что наиболее надежным и для него, и для них было бы убраться отсюда сей же час, и даже не теряя ни единого момента времени. Я ему сказал, что не следовало им верить, и он скорее должен погибнуть бравым человеком, во всяком случае, если он на это решился; может быть, врагов и не такое огромное количество, как говорят эти люди, они были виновны, что вернулись сюда без его приказа; они могли бы пересчитать противников, если бы там задержались; но раз уж они этого не сделали, мы сами пойдем на разведку, он и я, если он пожелает мне довериться. Но держать перед ним такие речи было все равно, что беседовать с глухим. Он был из тех людей, кто приближается к врагу лишь при благоприятных предзнаменованиях; предосторожность, предпринятая им, маршировать с двенадцатью сотнями человек против двух сотен, была тому добрым примером; итак, сказав мне, что ему гораздо больше по душе довериться своему коню, чем последовать такому опасному совету, он в то же время развернулся, его люди со своей стороны поступили точно так же, и когда я приблизился к нему и сказал, что этот демарш его обесчестит, я в какой-то манере придал ему бодрости. А еще я сказал ему, что, может быть, он успеет добраться до теснины прежде, чем враги овладеют ею. Итак, я его настроил собрать свое войско и не бросать так рано начатую партию.

Вот так мы и направились даже в какого-то сорта порядке ко входу в теснину, причем я прекрасно знал, что она уже должна охраняться; стоило Лас-Флоридесу увидеть врагов, как он мне сказал, что все пропало. Я его было спросил, не хочет ли он предпринять на них атаку, но ответа мне не последовало, он уже сбежал, а так как его конь был еще лучше того, какого он одолжил мне, я вскоре потерял его из виду. Его люди пришли в полный беспорядок, когда увидели себя таким образом брошенными. Я сыграл там фанфарона и сказал им, что нам надо сразиться, поскольку не было для нас никакого другого средства спастись; некоторые мне поверили и, как бешеные, дали себя перебить, другие сложили оружие, тогда как третьи, но в очень малом числе, были довольно счастливы и спаслись. Однако, так как среди этих, беглецов нашлись и такие, что побросали свое оружие, дабы бежать более уверенно, а, главное, побыстрее, я подобрал какое-то ружье и выстрелил из него в свою мантию, какую предварительно пристроил на дереве в тридцати шагах от себя. Ружье оказалось заряжено тремя пулями, и каждая из них проделала в ней дыру; снова напялив сутану на себя, я вернулся в город, необычайно гордый той репутацией, какой я буду пользоваться у этих мятежников из-за того, что подвергался столь великому риску и вышел из него невредимым, если не считать пробитой мантии — никто не видел, что я сделал, я принял к этому все меры предосторожности, а так как я советовал и Лас-Флоридесу, и всем остальным не убегать, я был уверен, что они никогда не поверят, будто эти дыры моих рук дело. Я нашел, что это будет мне полезно для еще большего завоевания их доверия, ведь не найдется теперь ни одного, кто бы не принял меня за отчаянного вояку.

/Мантия-талисман. / Лас-Флоридес прибыл в Бордо прежде меня, к счастью для него, отыскав проход, где никого не было. Он был совершенно сконфужен своим несчастным случаем, а главное, тем, как он из него вырвался с такой поспешностью, что не осмелился подставиться ни под один мушкетный выстрел. Он был в восторге, что я спасся, точно так же, как и он, может быть, скорее из-за любви к своему коню, кого он уже считал пропавшим, чем во имя любви ко мне; он был одним из первых, заметивших дыры в моей мантии. Я позаботился разместить их на видном месте и поостерегся пробивать их сзади. Я хотел заслужить репутацию человека, грудью встретившего неприятеля, дабы еще больше подкрепить этим то уважение, каким Лас-Флоридес, я нисколько не сомневался в этом, вознамерится меня окружить — в самом деле, он не преминул рассказать всему свету, и л'Ортесту в том числе, каким я был восхитительным человеком, как для совета, так и для исполнения; как я предсказал ему все, что с ним приключится, и если бы он пожелал мне поверить, он не забрался бы в такую даль. Я просто не мог, имея подобное одобрение моего Генерала, сделаться подозрительным кому бы то ни было — каждый захотел увидеть мою мантию, чтобы восхититься моим счастьем; она разгуливала по городу в течение четырех или пяти дней, и не было такого доброго дома, где не пожелали бы на нее поглазеть.

/Одним Аббатом больше. / Аббат Сарразен, Секретарь Принца де Конти, к кому Аббат де Бомон меня адресовал для начала моих важных переговоров, никак не мог согласовать все то, что обо мне рассказывали, с тем персонажем, какой я должен был представлять от имени Двора. Вести переговоры в его пользу и сражаться против его партии — эти две вещи казались ему совершенно несовместимыми. Он поговорил об этом со мной, упрашивая открыть ему разгадку моего поведения. Я счел совсем некстати это делать, я знал, существуют определенные вещи, всю правду о которых полезнее сохранять исключительно для самого себя — я сказал ему только, что в некоторых делах подчас большую роль играет случай, как я, например, вовсе не ожидал оказаться сегодня среди Ормистов; я абсолютно не думал о них, направляясь в Бордо, но раз уже завязал с ними отношения теперь, мне надо было доигрывать мой персонаж до конца; ему предстоит со всем этим покончить, когда ему будет угодно, и чем раньше это будет сделано, тем лучше.

Этот Аббат был тот самый, чьи произведения сегодня довольно уважаемы, и какими он одарил нас под своим собственным именем. Он не был лишен разума, чтобы прекрасно справляться со всем, что он хотел предпринять, и об этом можно судить по его произведениям. Месье Кардинал, впрочем, заботливо его в этом поощрял ради своих интересов. Он обещал ему деньги и бенефицию, если тому удастся отстранить его мэтра от партии Принца де Конде. Сарразен сказал мне поначалу, что это было бы весьма нелегко, поскольку Принц де Конти получал крупную пенсию от Испанцев, а к тому же он был очень лаком до командования; он тотчас же потеряет его, как только вернется к повиновению; он настолько хорошо это понимал, что если и смирится с этим, то лишь с огромным сожалением; с другой стороны, у него имелась любовница в городе, и она, конечно же, воспротивится такому соглашению, если он случайно даст ей об этом знать; каждому любезен свой доход, и так как она нашла источник своего благополучия в нем, она будет далеко не в восторге его потерять; она была не так глупа и прекрасно осознавала, что он тут же уедет ко Двору, как только заключит мир с Королем; у Принца была непреодолимая слабость к Дамам, и Аббат побаивался, что тот в определенные моменты посвящал его далеко не во все, что происходило.

Все это было истинной правдой — потому, известив об этом Аббата де Бомона, дабы тот проинформировал Кардинала, я предупредил его в то же время, что если бы он пожелал преодолеть эту трудность, я находил кстати, чтобы Его Преосвященство отправил мне несколько галантных вещичек из Парижа для поднесения их в дар этой Даме; таким образом я вкрадусь ей в душу, а затем можно будет воспользоваться ею для завершения труда, начатого Сарразеном. Однако, дабы расположить к себе самого Принца, я полагаю, что ему надо бы предложить кого-нибудь в жены; у Месье Кардинала еще вполне достаточно племянниц на выданье, и ему не составит труда выбрать для него одну; его положение Церковника вовсе не нравилось Принцу, хотя сутана достаточно подходила ему для прикрытия изъянов его фигуры — потому, может быть, это могло быть полезно, как и все остальное, поскольку по его темпераменту он был способен никак не меньше влюбиться в предложение, что он уже показал год или два назад по отношению к Мадемуазель де Шеврез.

/Подарки для фаворитки. / Аббат де Бомон возвратился ко Двору так, что я об этом ничего не знал — Его Преосвященство нашел кстати вернуть его из Пуату, из страха, как бы более продолжительное его отсутствие не навело на какие-либо подозрения. В самом деле, кроме поручения, требовавшего от него постоянного и непрерывного пребывания в нынешней резиденции, Гонцы, кого видели во всякий момент входящими туда и выходящими оттуда, были вполне способны навести на мысль, что в той стороне происходило нечто значительное. Гурвиль, кто состоял прежде на службе Герцога де ла Рошфуко и кто был теперь в откупщиках Его Величества, уже обронил об этом словечко в доброй компании. Немедленно об этом отрапортовали Кардиналу, а так как Его Преосвященство знал его как человека, не бросавшего слов на ветер, он рассудил кстати обрубить корни всех подобных разговоров, призвав Аббата назад. Мне пришлось много дольше, чем я предполагал, дожидаться ответа. Я сей же час вообразил, что это было только из-за того, что я попросил о каких-то подарках. Я вполне довольно был знаком с Кардиналом и прекрасно знал, что отдавать он всегда пытался как можно меньше. Однако никто бы не сумел ошибиться более грубо, чем это удалось сделать мне; возможность женитьбы Принца де Конти на одной из его племянниц настолько изменила его естество, что едва он увидел мое письмо, как решился довериться мне буквально во всем. Итак, он в то же время отдал приказ накупить мне подарков, о каких я просил. Он переправил мне их по каналу Герцога де Кандаля, и я их получил из рук его Секретаря, кого он направил в город договариваться о выкупе за нескольких пленников как с одной, так и с другой стороны. Никому не показалось ни новым, ни чрезвычайным, что этот Герцог направлял туда кое-какие вещицы. Он сам проживал там достаточно долго во времена, когда его отец был Наместником этой провинции, чтобы завести там нескольких любовниц. Это даже весьма соответствовало его возрасту и его наклонностям, так как он был крайне либерален и имел всего лишь двадцать четыре года от роду. Многие даже верили, будто знают, для кого эти подарки были предназначены, предполагая, во всяком случае, что это именно он их послал. Поскольку имелись и другие, заподозрившие, что это был его отец, кто, несмотря на его возраст, не был ни менее галантен, ни менее влюбчив, чем сын.

Однако, может быть, так бы никогда и не узнали, что именно подарки находились в маленьком тюке, предназначавшемся этому Секретарю, если бы Ормисты не отвоевали себе право, наполовину силой, наполовину из-за ревности, царившей между Принцем де Конти и Графом де Марсеном, охранять Ворота города. Они ни за что не захотели пропустить тюк, не обыскав его. Они боялись, как бы Герцог де Кандаль не подложил туда чего-нибудь опасного для них, ведь было общеизвестно, что он был не только на стороне Его Величества, но еще и на стороне Кардинала. Они перерыли в нем все вплоть до мельчайших вещичек, а главное, взяли на заметку подарки, посланные мне. Так как они были крайне охочи до блага ближнего своего, все, что там было драгоценного или редкостного, вызывало у них соблазн, с каким им было невозможно совладать. Вот так и узнали через час после прибытия тюка обо всем, что находилось внутри него. Это меня обеспокоило, я-то хотел поднести мои подарки тайно, а обыск всю мою надежду нарушил; но мое горе не шло, однако, ни в какое сравнение с разочарованием двух Советниц Парламента Бордо; обе они ожидали, что эти подарки предназначались им.

Герцог поведал о них им обеим, так что каждая уверилась в том, что ими завладела другая в ущерб ей самой; они вознамерились разорвать друг дружку в клочья у одной общей подруги, где они нечаянно встретились. Сначала они подтрунивали друг над дружкой ни с того, ни с сего, затем незаметно перешли на грубости, при этом как одна, так и другая проявили столь мало рассудительности, что взаимно обвинили одна другую в принятии этих даров, вовсе не заботясь о том, что вся компания получит неоспоримое доказательство изъянов их добродетели. Я узнал об их ссоре и пришел от нее в восторг, решив, что недурно сделаю, еще приукрасив эти ложные слухи, поскольку не было ничего полезнее для меня, чем эта нежданная диверсия. Произошли и кое-какие столкновения среди любовниц Герцога д'Эпернона — они вообразили, что эти подарки исходили от него и были отданы Секретарем одной фаворитке, причем им самим не досталось ни крошки.

Дама, Отшельник и Принц

/Тактика галантности. / Тем временем, когда все это происходило и каждый получал удовольствие точно так же, как и я, натравливая этих женщин одну на другую, я втихомолку втирался в доверие к той, к кому у меня было дело. Приключения моей мантии принесли мне первый успех; она наравне с другими проявила любопытство взглянуть на нее, и либо я льстил себя пустой надеждой, или же я и вправду имел к этому некоторый резон, мне показалось, будто я узнаю в ее глазах нечто настолько располагающее ко мне, что я вбил себе в голову, если бы я мог появиться перед ней в другом одеянии, чем в том, что в настоящее время было на мне, я, быть может, подобрал бы какой-нибудь ключик к ее сердцу. С самого первого моего разговора с ней я ощутил ее добрую милость ко мне. Я построил на этом такой замысел, какой должен был бы напугать меня вместе с моей длинной бородой, но какой, тем не менее, я хотел привести в исполнение. Я решил сделаться влюбленным. Впрочем, я хотел осуществить это без всякого барабанного боя. Я счел, что мне совсем не помешает немного таинственности, особенно в деле с такой женщиной, что должна была бы гордиться своим положением возлюбленной Принца Крови. Я взял себе за правило, дабы лучше исполнять роль персонажа, какого я представлял, шляться по всем домам, выпрашивая милостыню. Не то, чтобы у меня была в этом какая-нибудь нужда — слава Богу, я не страдал от отсутствия денег; у меня имелось более двух сотен пистолей в моем кошельке, и больше того, меня кормили чем только душе угодно у Лас-Флоридеса. Потому он и не хотел, чтобы я вот так рассыпался в поклонах, говорил мне во всякий день, что это некрасиво и нечестно для человека, ни в чем не испытывающего недостатка. Он говорил мне даже, что заниматься таким ремеслом это значит отбирать хлеб у бедняков. Я извинялся тем, что исполнял обязанности человека моего положения. Я отвечал ему, что нищенство должно быть исключительным уделом отшельника и сразу же останавливал его столь веским резоном. Тогда он оставлял меня в покое, видя, что все его выговоры абсолютно ничему не служили. В самом деле, кроме того, что я находил это основой моего нового призвания, я всегда узнавал что-нибудь новенькое в домах, куда я захаживал. Я старался извлекать из новостей свою пользу, и далеко не всегда это было для меня непригодно.

/Кокетка. / Я очень часто наведывался к Даме, и даже в те часы, когда не всем было позволено туда заходить. Я даже иногда заставал ее едва проснувшейся, из страха, как бы не встретиться там с кем-нибудь. Я хотел использовать все мое время для продвижения моих дел подле нее или, скорее, дел Кардинала. Как бы там ни было, понаблюдав за моими частыми визитами, она сочла за удовольствие трогать меня за сердце. Она подозревала, что оно уже немного привязано к ней, поскольку я наносил ей столь настойчивые визиты. Итак, вменив себе в похвальбу или в настоящую заслугу возможность сказать, что она очаровала бедного отшельника, она воспользовалась всеми украшениями, какие имела, и всеми теми, какие могла позаимствовать, дабы причислить меня к толпе своих обожателей.

Я вскоре осознал ее намерение. Да и нетрудно было его раскрыть, хотя бы по тем льстивым комплиментам, какие она мне расточала. Она говорила мне по десять раз на дню о моем так называемом мужестве и о том, как я лицемерю, чтобы заставить говорить о себе еще больше; она говорила о совершенной бесполезности для меня выказывать столько скромности, поскольку моя мантия достаточно говорила о том, каков я был. Я в конце концов позволил ей говорить все, что угодно, поверив в то, что я выиграю намного больше, соглашаясь с ней во всем, чем сопротивляясь ей, как я делал прежде; я даже был счастлив навести ее на мысли о моем положении, почти открыто дав ей понять, что я вовсе не тот, кем казался; итак, я ей ответил однажды, тогда, как она вновь завела разговор об этого сорта вещах, что она прекратит удивляться, если узнает все, что известно мне. Она не могла понять, что я хотел этим сказать, и так как вполне достаточно обронить хоть одно двусмысленное словечко, чтобы невероятно возбудить любопытство любой Дамы, эта, кто была еще более любознательна, чем другие, не оставляла меня больше в покое, настаивая на объяснении ей этой тайны. Я ей сказал, дабы еще больше ее воспламенить, что это слово сорвалось у меня с языка совершенно случайно, и она не должна придавать ему ни малейшего значения. Я не слишком дурно преуспел в моем намерении; итак, далеко не приняв мой ответ буквально, она столь горячо пожелала вытащить из меня мой секрет, что в конце концов я был вынужден ей сказать, чтобы она запаслась терпением, по крайней мере, до завтрашнего дня. Она с большим трудом на это согласилась, но, наконец осознав, что срок был недолог, заставила меня пообещать вернуться повидать ее в этот день в тот же час. Я оказался еще более ранней пташкой, чем она мне наказала, и застал ее в постели; она сказала мне, едва меня заметив, что я человек слова, и одно удовольствие иметь со мной дело. Я ей ответил, что желал бы всегда поддерживать в ней это доброе мнение, но очень боюсь потерять его тотчас, как только удовлетворю ее любопытство. Потому-то я просто не в силах что-либо ей сказать; таким образом, если она желает узнать мой секрет, ей надо дать себе труд самой прочитать его на бумаге; именно туда я его поместил и был готов отдать его ей тотчас же, как она мне это прикажет. Дама была более любознательна, чем осмотрительна, потому, хотя она, разумеется, подозревала, что я хочу ей вручить всего лишь признание в любви, она мне сказала без всяких церемоний, что примет все, что бы я ей ни представил.

/Загадочный пакет. / Я держал пакет, совершенно готовый ей его вручить или же сунуть его назад в мой карман в зависимости от ответа, какой она мне даст, но, увидев, как она уже протянула руку, чтобы его принять, я все ей отдал, а затем вышел, как ни в чем не бывало. Я подождал, пока она его раскрывала. Она прекрасно видела, что я удалился, и позвала бы меня, если бы пожелала. Но она почувствовала, что я ей преподнес нечто более весомое, чем просто письмо, и не зная, что бы это могло быть, она хотела скорее разобраться в этом, а потом уже думать обо всем остальном. Пакет содержал пятьдесят бумажек, уложенных одна на другую, как если бы я хотел ее хорошенько позабавить до тех пор, пока не уйду. Она сочла, по меньшей мере, что именно это входило в мой намерения, поскольку я вложил туда такое большое количество, что она даже растерялась — сумеет ли она когда-либо с ними покончить. Как бы то ни было, проявив терпение развернуть их все одну за другой и просмотрев, не было ли среди них хотя бы одной, на какой было бы что-нибудь написано, она обнаружила в самом низу коробочку с миниатюрным портретом внутри.

Она не знала, что бы это могло означать, не находя никакой связи между этим портретом и тем, что я ей пообещал. Поначалу это навело ее на странные мысли по моему поводу. Потом она приняла меня за человека, занимавшегося не одним-единственным ремеслом, и вбив себе в голову, что я взялся преподнести ей подарок от имени кого-то другого, она открыла коробочку, дабы посмотреть, кто же мог поручить мне такое задание. Она была совсем неправа, заподозрив меня в этом. Я никогда не был таким человеком, чтобы работать ради кого-то другого, и хотя при Дворе подобный персонаж далеко не редкость, он мне всегда не нравился настолько, что я считал всех этих людей особами без чести и не достойными даже того, чтобы на них смотреть. Потому, какими бы замечательными качествами они ни обладали с другой стороны, я имел к ним еще меньше уважения, чем к фиглярам или продавцам Элексира. Но оставим все это в стороне; Дама, после того как дала себе труд развернуть все эти бумажки, не остановилась на столь прекрасном пути и открыла еще и коробочку. Она нашла там меня не во весь мой рост, но от пояса до макушки, как и принято изготовлять портреты этого сорта. Я на нем был одет в кирасу, словно первостатейный герой. Правда, я не стал поступать, как Бемо, кто в последнее время заказывал изображать себя в величественной позе, верхом на великолепном скакуне, с мушкой в углу глаза и вооруженным с головы до пят; он также желал, чтобы его рука сжимала жезл с цветами лилий, какие вручают генералам армий. Все его заслуги, тем не менее, сводились к тому, о чем я говорил выше, а впоследствии лишь к охране узников Бастилии. Как бы там ни было, хотя я и не имел никакого настроения ему подражать, тем не менее, я сделался совершенно иным в душе Дамы, чем было сказано обо мне в моем паспорте. Итак, начав изучать меня поближе, чем она делала до сих пор, она нашла, что если я отделаюсь от моего одеяния и моей бороды, я вполне стою труда быть ею выслушанным.

Я целых два дня не появлялся у нее, оставив все необходимое ей время, дабы она выбрала свою роль в приключении вроде этого. Я хотел посмотреть, прежде чем приступить к осаде, не будет ли она в настроении предупредить обо всем Принца де Конти. Саразен, кому я не только сказал о моем намерении сделаться влюбленным, но кто еще и сам подавал мне в этом советы, пообещал меня предупредить, если у нее проявится зуд заговорить. У его мэтра не было от него никаких секретов, главное, в такого сорта вещах. Он нашел средство, прикинувшись союзником всех его шалостей, заставлять его пересказывать их ему одну за другой. Он даже изготовлял за него все или большинство его писем по этому поводу, точно так же, как он писал для него другие, гораздо большей важности; по меньшей мере, если он и не писал их все полностью, он всегда их ему исправлял. Не то, чтобы у этого Принца совсем не было разума, и даже не более, чем требовалось для такого сорта безделиц; но, наконец, письмо этого Секретаря проходило тогда за нечто возвышенное и не имевшее изъянов. Саразен, говорю я, должен был бы предупредить меня обо всем, что бы ни произошло по этому поводу, и я бы мог вывернуться из дела, вовремя протрубив отступление. Для этого были уже приняты все меры. Я узнал место, наиболее скверно охраняемое Ормистами, и где мне было бы легко пройти к армии Герцога де Кандаля. Но мне так и не пришлось явиться туда.

/Нетерпеливая Дама / Дама никогда не нуждалась ни в ком для нашептывания ей нежностей, тем более ради этой цели она не пожелала бы начать с меня; но, напротив, она умирала от нетерпения вновь увидеть меня, лишь бы разузнать о множестве вещей, о каких не могла догадаться. Я ей казался, и даже по благородству, более достойным наполнить ее сердце, чем Принц, кто верил, будто обладает им; к тому же, так как она была любознательна, как я только что сказал, она желала узнать, кем я был, волей какого случая влюбился в нее, я, явившийся от Двора; и, наконец, действительно ли она была причиной того, что я сменил мою военную экипировку на одежку отшельника.

Я принял вместе с Саразеном все меры, какие должен был принять по этому поводу. Он вполне довольно меня наставил, кроме того, что я совсем недурно был красноречив сам по себе. Природа одарила меня достаточно удачно подвешенным языком и даже довольно славным рассудком. Правда, не мне бы об этом говорить, но, наконец, на что пригодна скромность, когда речь идет об истине; всякое притворство никогда ни на что не годится, и гораздо лучше одним махом выйти на свою широкую дорогу, чем прозябать, уж сам не знаю, сколько времени, занимаясь лицемерием. В конце концов, два дня, о каких я уже упомянул, прошли без сколько-нибудь важных известий, и я вернулся к Даме. Я выбрал время, когда она была еще в постели. Я бесцеремонно уселся у ее изголовья, сделав вид, будто почти не смею взглянуть на нее, дабы лучше уверить ее, как я стремлюсь к ней всем моим существом. «Это вы, — сказала мне она, — Месье Отшельник, а не откроете ли вы мне, сколько еще продлится ваше переодевание?»- «Насколько хватит моих сил, Мадам, — ответил я ей тотчас же, — поскольку я специально явился из Парижа увидеть вас, и я пошел бы вас искать на самый край света, если бы это понадобилось». Она сказала мне, смеясь, что, значит, я был очень странным влюбленным; увидев, что она желает посмеяться, я счел, что тоже должен смеяться с ней вместе.

/О должном почтении к Дамам. / Я было приготовился так и поступить, но Дама нашла, что это было бы немного слишком рано; она остановила мой порыв и сказала, что хотя я монах лишь по одеянию, я перенял все их наклонности, напялив на себя то, что ношу в настоящее время; по меньшей мере, их обвиняют в желании сразу же переходить к делу, как только у них появляется такая возможность; по правде, они поступают не слишком дурно каждый раз, когда находят женщин, настроенных это переносить; но что до нее, так как она не желала им уподобляться, то мне следовало бы не только вернуться на свое место, но еще и засвидетельствовать ей большее почтение. Я ей ответил с нахальством Куртизана, если только это не была наглость монаха, что я не мог засвидетельствовать ей ничего большего, как делая то, что я и делал; почтение не могло появиться иначе, как от большого уважения, и невозможно лучше засвидетельствовать Даме свое настоящее уважение, как пожелав получить ее добрые милости.

Такая мораль показалась ей совершенно новой, и она ни за что не желала ее принять. Итак, я был обязан сдержаться вопреки собственной воле. Поскольку недоставало пустяка, чтобы я пустился по следу течки, а кроме того, я был обуреваем тщеславием подменить собой Принца крови. Однако, хотя она и установила границы моим порывам, я счел, что она сделала это скорее из-за простого кривляния, а не из подлинной сдержанности. Также, не желая таить на меня никакой обиды, по крайней мере, ничуть не больше, чем когда я отдавал ей мой портрет, она спросила меня, с какого времени я сделался влюбленным, и как это со мной произошло — в самом деле, когда бы я ей этого не сказал, она не смогла бы этого и предположить; она знала, что я явился в город совсем недавно, и в тот же день натянул на себя одеяние, какое ношу и в настоящее время; таким образом, если я увлекся ею, как я старался уверить ее в этом сейчас, должно быть, моя страсть уже была поистине сильна, прежде чем я отправился оттуда, откуда явился. Я ей отчетливо сказал, что когда захотел оказаться к ней поближе, я постарался сделать все, на что считал себя способным. И, так как это переодевание не было одной из самых ничтожных вещичек из моего мешка сюрпризов, я поостерегся оставить его напоследок. Итак, теперь вопрос был лишь в том, как удовлетворить ее любопытство; я ей сказал, что если она пожелает призвать на помощь свою память, она припомнит, как некий художник находился подле Принца де Конти пять или шесть месяцев назад; ей будет тем более легко его вспомнить, что она сама заказала ему свой портрет; между тем, он сохранил копию с него, и, увидев ее в Париже в его Кабинете, я нашел ее столь прекрасной, что захотел обладать ею во что бы то ни стало; вот так я отдал ему за нее все, что только он пожелал, и, частенько бросая на нее взгляд, сделался столь влюбленным в изображенную на ней особу, что решился отправиться ее искать; я узнал у этого художника, с кого был написан портрет, и где я найду оригинал. Он сказал мне также, что я не единственный, кто был им очарован; Принц де Конти отдал свое сердце этой Даме, а так как было опасно объявлять себя соперником персоны такого происхождения, я счел за лучшее скрыть мою страсть под тем одеянием, какое и ношу сейчас; к тому же, я вообразил, что мне совершенно необходимо замаскироваться, дабы меня не могли узнать видевшие меня при Дворе; вот так я и отрастил себе бороду, и теперь нет такой особы, какую бы она не поставила в тупик.

/Слабость видеть себя любимой. / Вот какой рассказ я для нее изобрел. Он весьма ей понравился, поскольку она была достаточно тщеславна, чтобы придавать значение приключению вроде этого. Ей показалось, будто ее достоинства выросли от этого наполовину, а когда она попросила взглянуть на эту копию, о какой я столько ей наговорил, я показал ей портрет, что Саразен специально заказал у лучшего художника города. Я обцеловывал его тысячи и тысячи раз перед ней, чтобы по-прежнему все лучше и лучше убеждать ее в том, что рассказанная мной история не была сказкой. Я совсем недурно ухаживал за ней, проделывая это, и так как она была женщиной, а среди таковых вовсе не существует ни одной, кто не получала бы удовольствия от того, что видела себя любимой, пусть даже любовью конюха, она мне сказала с любезным видом — будь это полной чепухой или же чистой правдой, то, что я ей рассказал, но поведал я все это с такой грацией, что она развлеклась ничуть не меньше, чем когда бывала в комедии. Она пожелала узнать после этого, кем же я все-таки был, видимо, захотев рассудить по тому, что я ей скажу о моем происхождении, достоин ли я заполнить место любовника такого значения, как тот, кого она имела. Я чуть было не выдал себя за кого-нибудь совсем другого, чем был на самом деле, дабы еще больше потешить ее тщеславие. Но наконец, рассудив, что кое-кто мог бы меня и узнать, а если такое приключится, я окажусь в полной конфузии, я не сделал себя ни более великим, ни более малым, чем тот, каким Бог меня уродил. Однако, так как в провинции воображают, будто все, что приближается к особе Короля, скорее достойно зависти, чем сожаления, каким бы малым я ни был, тем не менее, я не вызвал абсолютно никакого отвращения у Дамы. Я даже продвигался во всякий день все более и более в добрых милостях Дамы, вплоть до той степени, что оказался в состоянии через некоторое время предложить ей заставить Принца де Конти вернуться к исполнению долга.

Правда, несколько иначе послужило мне в завоевании ее доверия и то, что я преподнес ей в подарок все, присланное мне Месье Кардиналом. Я начал с того, что там имелось из пустячков, потому как я не сказал ей еще, что все это исходило от него. Я сделал этим честь самому себе; итак, я был в восторге от того, что все преподнесенное мной, казалось, соответствовало моим силам, или, по крайней мере, если это в каком-то роде превышало мои средства, она могла приписать это силе моей любви. Она ни в коем случае не оставалась неблагодарной; она считала своим долгом идти на все, что угодно, ради человека, делавшего для нее больше того, что он мог. Мне доставалось от нее ничуть не меньше, чем Принцу де Конти. Но прежде, чем на это отважиться, она сделала совершенно особенную вещь, чтобы мне совсем не беспокоиться по поводу моей бороды, и об этом стоит рассказать.

Эта борода не нравилась ей, как обычно бороды не нравятся всем женщинам. Дама не осмеливалась предложить мне от нее избавиться, потому что боялась, как бы я не обвинил ее в большей заботе о ее удовольствии, чем о моей безопасности. В таком настроении она сказала Лас-Флоридесу, кому она служила заступницей перед Принцем де Конти в начале правления Ормистов, что находит меня весьма забавным отшельником; надо бы мне устроить дебош и отрезать бороду, когда я засну; как я здорово удивлюсь при моем пробуждении, и какое удовольствие будет наблюдать за моим поведением, когда я окажусь пойманным в ловушку. Лас-Флоридес, кто и не просил ничего лучшего, как ублаготворить ее, а кроме того всегда был рад поразвлечься сам за счет другого, тут же пообещал дать ей удовлетворение прежде, чем пройдет два или три дня. Не так давно он наведался на пост, где было задержано судно, груженное вином из Лангона. Он распорядился выдать себе одну бочку, найдя, что оно было великолепно. Он уже давал мне его попробовать, чтобы проверить, не найду ли и я его таким же отменным. Мне нужно было бы совершенно лишиться вкуса, чтобы не присоединиться к его мнению, и, еще надбавив ему цену, я назвал его не великолепным, как сделал он, но великолепнейшим. Он мне ответил, что обрадован тем, каким хорошим я его нашел, а поскольку это так, он хотел бы, чтобы мы вместе устроили дебош, как только вино отстоится.

Однако войска Короля не предоставили ему для этого чересчур большого времени. Они начали еще более плотно сжимать город, особенно с тех пор, как нашли средство подкупить некоего иностранца Полковника, командовавшего одним из главных Фортов, что осажденные еще удерживали на Гаронне. Форт защищал самое устье этой реки, так что потеря его была невосполнимой. Месье де Кандаль сам заключил этот договор, а потом отослал его ко мне для придания ему последней завершенности. Этот Полковник был Ирландцем по имени Ислан, благородным человеком из этой страны. Впрочем, его аппетит несколько не соответствовал его благородству. Он договаривался с нами на весьма мягких условиях, хотя если бы он знал свое ремесло, он мог бы содрать со Двора такую сумму, на какую мог бы себе приобрести самые лучшие земли во всей Ирландии. Он же удовлетворился в качестве цены за свое предательство двумя тысячами пистолей, каковые я распорядился ему отсчитать через банкира, к кому у меня имелись кредитные письма. Я переменил одежду, чтобы идти к нему, и хотя он был совершенно поражен видом моей огромной бороды, он вовсе не знал, что я был отшельником благонамеренных. Если бы он прослышал обо мне, он бы никогда со мной не встретился. Он выходил из дома только чтобы появиться на Бирже, из Биржи он возвращался к своей кассе, и хотя ему было более шестидесяти лет, он никогда не занимался другим ремеслом, кроме этого.

 

Часть 5

/Борода сбрита начисто. / Вот в каком состоянии пребывал город снаружи, тогда как внутри он находился в еще большей опасности. Большинство членов Парламента и главные горожане, всегда ненавидевшие тиранию Ормистов, более, чем никогда, начали ею тяготиться; итак, каждый из них имел свой замысел возвращения к повиновению, каким они были обязаны своему Государю. Они даже находили, что не было другого средства, кроме этого, дабы, наконец, освободиться, и хотя поначалу они очертя голову ринулись во все то, что Месье Принц или его посланники им предлагали, опасность, в какой они очутились, да и его собственная дурная участь заставили их разорвать те обязательства, в каких они не находили больше безопасности. Все это было вполне способно встревожить л'Ортеста и его сообщников и, следовательно, помешать Лас-Флоридесу позабавиться на мой счет. Но, наконец, его услужливость по отношению к Даме и его неуемная склонность к удовольствиям привели к тому, что он нимало не задумывался над собственным положением; он пригласил нескольких из своих друзей, а также и меня на вскрытие огромного утиного пирога, преподнесенного ему в подарок. Этот пирог был далеко не единственным угощением. Он запасся всем наилучшим, чем только могло его снабдить это время года, для грандиозного пиршества, и так как он сказал своим приглашенным, что оросит все это самым изумительным вином, какое им когда-либо доводилось пить, каждый явился к нему с великим благоговением хорошенько выпить и закусить.

Так как я давно уже потерял привычку пить сладкие и крепкие вина Лангона, это вино ударило мне в голову гораздо раньше, чем остальным; итак, не желая обременять им еще больше мой желудок, я откровенно сказал всей компании, что бедному отшельнику надо бы пойти отдохнуть. Если бы Лас-Флоридес не имел желания сыграть со мной шутку, подсказанную Дамой, он никогда бы не потерпел, чтобы я вот так разрушал компанию, но так как у него имелся свой замысел, он сказал одному из своих лакеев проводить меня в комнату, какую он ему назвал. Он послал посмотреть четверть часа спустя, может быть, немного раньше или позже, что я там делал. Я лежал на кровати, и едва я на нее улегся, как тотчас же там и заснул. Я даже храпел с такой необычайной силой, как если бы страдал одышкой; либо я там расположился в неудобной позе, или же вино произвело на меня такой эффект; но слышно меня было на другом конце улицы. Лас-Флоридес, никому не говоря, что упомянутая Дама упросила его сбрить с меня бороду, сказал им только, что неплохо бы было сыграть со мной такую шутку. Они точно так же, как и я, испытали на себе действие этого вина; а так как нет такого коварства, до какого бы не додумались люди в этом состоянии, они без промедления перешли от предложения к исполнению. Лас-Флоридес приказал лучшему брадобрею города быть наготове с добрыми бритвами, когда он пришлет за ним. Это распоряжение несколько озадачило беднягу. Он испугался, как бы ему не пришлось заняться более опасной и более преступной операцией, чем эта. У Лас-Флоридеса была довольно прелестная жена, а так как она имела репутацию, якобы не слишком удовлетворительную для ее мужа, брадобрей вообразил себе, будто бы тот застал ее с каким-нибудь ухажером, и вот теперь он хочет привести его в такое состояние, когда этот ухажер будет не способен больше забавляться с женой ближнего своего. Но когда его спросили, сможет ли он сбрить с меня бороду так, чтобы я не проснулся, он ответил, что не станет клясться наверняка, но уверен, если уж он в этом не преуспеет, никому другому никогда такое не удастся. Ему сказали браться за дело, и, обрезав сначала мне бороду ножницами, он затем принялся и за бритье. Я не почувствовал ни того, ни. другого, настолько глубоко я погрузился в сон. Я проспал даже разом целую половину ночи, но, наконец, пробудившись где-то в середине нее и случайно поднеся руку к лицу, был совершенно потрясен собственным видом, не больше, не меньше, чем те, кого обвиняют в том, что они приносят несчастье. Я тотчас догадался, что со мной сыграли дурную шутку, и не мог приписать ее никому иному, как Лас-Флоридесу, но у меня не возникло ни малейшего подозрения, что в этом хоть сколько-нибудь была замешана Дама. Положение, в каком я оказался, было для меня затруднительно, да и всякий человек со здравым смыслом должен был бы почувствовать на моем месте то же самое. Я боялся, как бы из-за этой шуточки меня не узнали, а так как подле Принца де Конти находилось множество людей, бывавших при Дворе, всегда найдется такой, кто ему скажет, что у меня от отшельника разве что одна одежка. К тому же, было неоспоримо, едва слух об этом фарсе разнесется по городу, как все, сколько их ни есть, маленькие детишки повсюду будут преследовать меня, словно поводыря медведей. В этом не было абсолютно ничего приятного для честного человека; даже те, кто будут слишком мудры, чтобы не бегать за мной, как другие, не всегда помешают себе взглянуть на меня, а, соответственно, и узнать, если они хоть когда-либо случайно видели меня.

/Хорошая мина при дурной игре. / Эти размышления, показавшиеся мне довольно рассудительными, не дали мне сомкнуть глаз за весь остаток ночи. Все присутствовавшие на этом пиршестве заночевали у Лас-Флоридеса и встали пораньше, точно так же, как и он сам, чтобы не опоздать к моему утреннему туалету. Они заранее предвкушали удовольствие поглазеть на мое изумление и немного позабавиться им прямо там, передо мной. Но изумленными оказались они сами, когда увидели, как я первый рассмеялся им в лицо, будто бы вовсе не был задет их шуткой. Я избрал такое поведение, хорошенько его обдумав, а состояло оно в отказе от мантии, дабы избежать оскорблений и неудобств, а они неизбежно бы последовали, если бы я додумался вновь натянуть ее на себя. Лас-Флоридес захотел одарить меня своей одеждой. Мы были почти одинакового роста, и таким образом его вещи могли бы вполне мне подойти, но я счел некстати их брать, потому как нашел их слишком роскошными для того положения, какое я хотел занимать в этой стране. Я не был бы в особом восторге, когда бы мои одежды приковывали ко мне взгляды — потому я был далек от желания носить позолоту, да я бы охотнее надел мешок себе на голову, если бы это было мне позволено — Лас-Флоридес вызолачивался подобным образом с тех пор, как поменял свою доску для разделки мяса на шпагу, поскольку прежде он был всего лишь мясником, да и то из тех, кто не имел большой практики.

/Военная хитрость. / Так как я сохранил одежду солдата, в какой явился в город, я вновь ухватился за нее, и причем очень кстати — это меня избавило от большой конфузии; поскольку новость о моей бороде уже распространилась в квартале, все население вышло на улицу, чтобы поглазеть на мою сутану и прокричать: «Он обкакался в постели, как на Немецкой масленице!» В самом деле, более двух сотен персон собралось на каждом углу улицы Лас-Флоридеса; они даже уже держались наготове затянуть эту музыку мне вослед; итак, боясь, как бы их не предупредили, что я появлюсь в другой одежде, и как бы они не устроили такого же приветствия мне в солдатской одежонке, как и в той, что я носил прежде, я сказал конюху этого Ормиста, кто был порядочным болваном, — я поспорю с ним на один пистоль, что он не посмеет надеть мою мантию отшельника и пройти в таком виде всего лишь три улицы, начиная отсюда. Он не видел, как я, весь этот собравшийся народ, а когда бы даже он его и видел, у него не хватило бы ума догадаться, в чем там было дело. И, так как он жаждал выиграть мой пистоль, он мне ответил, что поспорит со мной, когда мне будет угодно. Я ему сказал, что лучше всего это сделать сейчас, если он сам этого хочет, и в тот же миг, поймав меня на слове, он немедленно обрядился в мое одеяние. Народ, довольно-таки хитрый в этой стране, не захотел тотчас же нападать на него. Напротив, он даже отступил в другую улицу, позволив ему пройти по самой середине, прежде чем показать ему, чего он от него хочет. Конюх, совершенно смутившись, не только опустил капюшон, чтобы спрятаться, но еще и закрыл лицо рукой, дабы не быть узнанным. Одного его поведения было вполне достаточно, чтобы убедить этих людей в том, что это был именно я. Итак, едва он их миновал, как они обрушили на него устрашающее улюлюканье. Тем временем толпа разрасталась с момента на момент, и так как я прекрасно подозревал о том, что произойдет, когда те, с другого угла, мимо кого он не проходил, кинулись вдогонку за остальными, я преспокойно присоединился к ним и таким образом выскользнул из тисков. Бедный конюх совсем растерялся, не зная, как распутать этот клубок. Он им кричал, однако, во все горло, что всегда хорошо заработать пистоль, и только это заставило его взять мою одежду. Но так как посреди рева, поднятого этой сволочью, ему пришлось надорвать себе глотку, прежде чем они расслышали хоть единое слово из того, что он говорил, он был вынужден остановиться в конце концов, потому как увидел себя окруженным со всех сторон. Он сказал им, что для него здесь шла речь о пистоле, если он дойдет до определенной улицы; он заключил со мной пари, и просит их не препятствовать его счастью. При этих словах у них открылись глаза; кроме того, среди них находились люди, знавшие меня и начинавшие понимать, что он был совсем не тот, кого они искали. Они от этого взбесились от гнева, но наиболее мудрые среди них заявили, что я их все-таки ловко провел.

Когда Лас-Флоридес узнал, как я избежал подстроенной мне западни, он нашел, что я поступил, как находчивый человек. Он не знал, однако, что со мной стало, поскольку вместо того, чтобы вернуться к нему, я спрятался на целых четыре дня, не подавая ему о себе известий. Он пытался узнать их повсюду, потому что во всякий момент происходили события в его ремесле, ставившие его в тупик и настоятельно требовавшие моего совета. Он спросил о них и у Дамы, подстроившей мне эту шутку. Я направился как раз туда, выйдя от него, но она ему сказала, что слышала обо мне не больше, чем он сам. Она была совершенно поражена, увидев меня в том состоянии, в каком я находился. Хотя по правде она, разумеется, не ожидала увидеть меня вернувшимся к ней с длинной бородой, она все-таки не ждала, что я должен возвратиться туда без моего обычного одеяния. Она спросила меня о причине такой перемены, и так как я был весьма далек от мысли, будто она сама была причиной того, что я сделался безбородым, то оказался достаточно наивен, чтобы поведать ей о моем приключении; она сочла его очень приятным, и найдя меня еще больше по своему вкусу, чем прежде, хотя теперешняя моя одежда не особенно меня красила, дала мне понять жеманными ужимками, что все, в чем мне было отказано в прошлый раз, она предоставит мне сегодня. Я не заставил повторять себе этого дважды, и в тот же час мы сделались добрыми друзьями; потом она спросила для поддержания разговора, кто, по моему мнению, подстроил мне ту шутку, о какой я ей только что говорил. Так как я начинал чувствовать себя с ней свободнее, я ей ответил, что она задала мне просто нелепый вопрос; не настолько уж у меня были тупые мозги, чтобы обвинить кого-либо другого, кроме Лас-Флоридеса; конечно же, это он пожелал позабавиться за мой счет, но я ему этого не прощу ни в жизни, ни при смерти.

/Счастье без бороды. / Она принялась смеяться над моими речами, да еще с такой силой, что я был совершенно возмущен. Потому я ее спросил в тот же час и довольно резко, где же она здесь нашла повод для смеха, если она, разумеется, не полагает, что я злоупотребляю той свободой, какую она мне дала. Однако, чем больше я казался ей разозленным, тем больше она насмехалась надо мной. Она более тысячи раз назвала меня слепцом, и не зная, что она этим хотела сказать, я чуть было не разозлился на нее по-настоящему. Тем не менее, я счел некстати делать это по многим резонам; итак, когда я снова попросил ее объяснить мне, почему она вот так смеялась надо мной, она мне предложила с развеселым и насмешливым видом хорошенько посмотреть на нее и сказать ей после этого, неужели я верю, что очаровательная женщина, какой она и была, захочет когда-либо спать с монахом. Этих слов было еще недостаточно, чтобы окончательно просветить меня. Потому-то я счел себя обязанным объясниться с ней в другой манере и сделал бы это, если бы она тотчас не добавила, что гораздо больше удовольствия переспать с солдатом, как она и поступила, чем с бородой длиной в локоть. Так пусть же я не сваливаю вину ни на кого другого, кроме нее самой, за то, что со мной приключилось; она просто терпеть не могла мою громадную бороду; но пусть же я, однако, и ни о чем не сожалею, поскольку, если бы все те, кто их носит, узнали бы, что стоит им только их сбрить, и они получат ее добрые милости, как, по ее мнению, не осталось бы больше ни одного Капуцина в их монастыре.

Она мне сказала все это в столь приятной манере, что я сейчас же дал ей знать, что обладаю добродетелью монаха, хотя на мне и нет сутаны. Она была чрезвычайно довольна мной, и так как я не мог бы пойти в какое-нибудь другое место, где мне было бы лучше, а кроме того, я боялся вновь показаться на улицах из-за этой сволочи и маленьких ребятишек, что не стали бы особенно скрывать их желания, дабы я послужил им игрушкой, я попросил ее позволения остаться в ее доме. Она решилась на это тем быстрее, что при ней не было мужа, кто контролировал бы ее действия, а к тому же она тешила себя надеждой, что я ей щедро оплачу мое пристанище.

/Муж-рогоносец и Посол. / Не то чтобы она была вдовой; напротив, она вышла замуж всего лишь два года назад, и более того, ее муж не испытывал еще никакого желания умирать. Но она нашла средство от него избавиться за несколько дней до этого по настоянию Принца де Конти, крайне надоедавшего ей по этому поводу. Так как он полагал, что иметь любовницу было почти пустяком, и следовало только проводить ночь вместе с ней, он пожелал отправить мужа в вояж, дабы тот дал ему время делать все, что ему будет угодно, с женой. Он отослал его во Фландрию, к своему брату, с жалобами на Марсена. Принц де Конде, знавший обо всем, происходившем в Бордо, настолько хорошо, как если бы он сам там находился, спокойно его выслушал. Однако, так как этот Принц взял себе манеру говорить каждому правду в лицо, и даже женщинам, кого от нее обычно в каком-то роде оберегают, он тотчас заметил этому мужу-рогоносцу, что его брат, Принц де Конти, по всей видимости, не пожелал, чтобы он ему поверил, поскольку выбрал именно его для переговоров о своих интересах; ему надо было бы отправить менее подозрительную персону, дабы расположить его ко всему этому прислушаться. Поначалу посол не понял, что он хотел этим сказать, либо он не обладал особо живой сообразительностью, или же просто не знал об интрижке Принца де Конти с его женой. Итак, когда он взмолился перед Принцем де Конде соблаговолить сказать ему, в чем он мог быть ему подозрителен, тот прикинулся, будто не желал верить ему на слово, потом внезапно смягчился. «Я вам верю, — подхватил Принц, — поскольку вижу, что вы готовы в этом поклясться, но если вы и оправдались в этом, я совершенно убежден, что вы не оправдаетесь в другой вещи. Ваша жена слишком добрая подруга моего брата, чтобы вы не принимали его интересов с особой теплотой; а значит, вы не способны свидетельствовать против его врагов; вам это известно лучше, чем мне, вы не только юрисконсульт, но вы ведь еще направляли с жалобами перед вами тех, каковые считаются мэтрами в этом ремесле». Бедный муж было подумал, будто он грохнулся со своих высот, когда услышал подобный упрек себе. Он ничего не знал о делах своей жены, или, по меньшей мере, делал вид, якобы о них не знает; но скрытность вовсе не подходила ему после этого, и он в глубочайшем горе выехал назад в свою страну.

Тем временем я постоянно находился подле Дамы, и так как с момента на момент мы завязывали все более близкое знакомство, я счел себя вправе сказать ей, впрочем, как бы это исходило от меня, что если бы я был на ее месте, то бы постарался воспользоваться настоящим временем; быть может, оно не всегда будет ей столь выгодно, как было сейчас, когда она пользовалась добрыми милостями Принца де Конти; и если бы она пожелала воспользоваться тем влиянием, какое имела на его душу, убедив его вернуться к повиновению, каким он обязан Его Величеству, я употреблю все силы для предоставления ей вознаграждения, соответствующего этой услуге — она сможет даже приобрести себе некоторое положение в Париже; Двор сможет использовать ее мужа, особенно если он пожелает купить себе должность Мэтра по Ходатайствам; порой не требуется почти ничего для достижения успеха, мы имеем прекрасный пример этому в особе Месье Ле Телье, кто, находясь на посту Королевского Прокурора Шатле, раздобыл столь выгодную информацию для одного из детей покойного Месье де Буйона, Суперинтенданта Финансов; тот столь хорошо был принят после этого, что счел себя обязанным возложить на него все свои надежды на удачу, продал свою должность, чтобы купить другую уже в Совете, совершенно подобную той, какую я посоветовал бы принять ее мужу; тот же со своей совсем недурно справился, поскольку он был теперь не только Государственным Секретарем и одним из богатейших людей во всем Париже, но и еще на пути сделаться однажды Канцлером.

/Женский рай. / Дама слушала меня с удовольствием. Она уже слышала от других, что Париж был для женщин раем; надежда, что я дам ей однажды возможность перенести туда свой семейный очаг, была для нее столь приятна, что она сказала мне в тот же час — после того, как она отдалась мне, она теперь полностью отдается под мое руководство. Она сейчас же добавила, — если она так легко отказывается от своей страны и своих родителей, то это исключительно ради любви ко мне; не могу же я постоянно оставаться в Бордо; привязанность моей должности ко Двору вскоре обяжет меня туда вернуться; ведь я ей и вправду говорил, что получил отпуск на четыре месяца, но, наконец, один из них уже прошел; остальные пробегут так же быстро, когда бы даже это и был более долгий срок, чем этот — значит, нам надо задуматься, как бы устроиться, чтобы видеться всегда. Она меня молила в то же время соизволить написать ко двору, говоря мне, что из признательности к ней и по моей доброй воле я просто должен употребить все мое влияние и влияние моих друзей, дабы довести это дело до благополучного окончания.

Я был в восторге от той горячности, с какой она приняла мое предложение. Любовь, впрочем, не имела абсолютно никакого отношения к моей радости; дебош и политика связали нас любовной интрижкой скорее, чем какая-то сердечная привязанность. Не то чтобы она не была достаточно мила, и даже многие на моем месте составили бы себе на этом кругленькое состояние. Но либо не всем суждено любить всех подряд, либо мне не нравилась любовница, делившаяся своими милостями с другим, но я приближался к ней более для того, чтобы сохранять репутацию славного кавалера, какую я снискал себе подле нее. Мое поручение в отношении Принца де Конти также заставляло меня ей угождать. Саразен нашел препятствие нашим намерениям в том опасении, какое этот Принц испытывал к своему брату. Хотя он был очарован портретом племянницы Кардинала, что этот Секретарь показал ему, как ни в чем не бывало (поскольку он еще не заговаривал с ним о его браке с ней и хотел предварительно послушать, что тот скажет об этом портрете), он так дрожал, когда думал, как разъярится Принц де Конде, если брат его действительно бросит, что никак не мог на это решиться. Саразен, однако, был настолько ловок, что пользовался любыми резонами, какие только могли его тронуть. Он неоднократно замечал ему, что его брат в тысячу раз больше доверяет Марсену, чем ему; таким образом, откровенно говоря, именно в его руках находится вся власть, тогда как он облечен ею лишь для вида. Да если бы он захотел сказать об этом всю правду, он сам прекрасно осознавал, он не осмеливался решительно ничего сделать без предварительного уговора с ним; все важнейшие Гонцы из Нидерландов направлялись прямо к Марсену, тогда как он принимал лишь тех, что приносили ему решения, уже принятые между ними обоими; все его истинные слуги с негодованием взирали на все это и во всякий день обращали мольбы к небу, дабы увидеть его избавившимся от этого рабства; если он соблаговолит над этим хоть немного поразмыслить, то вскоре даст им такое удовлетворение; во-первых, его призывала к этому честь, наиболее могучий мотив из всех, способных всколыхнуть душу Принца; но если ему требуется еще и другое побуждение, то он ему скажет, что в не меньшей степени здесь шла речь и о его собственных интересах. Все достояние его брата, а оно было очень значительно, теперь конфисковано, и, по всей видимости, оно никогда не будет ему возвращено, поскольку обязательства, в какие он во всякий день вступал с Испанцами, были так велики, что казались нерасторжимыми. В самом деле, этот Принц, неудовлетворенный городами, что он взял в Шампани, отступая к ним, готовился вторгнуться еще и в Пикардию, чтобы все там предать огню и мечу. Он даже поклялся им никогда не заключать Мира без их участия и не ждать отныне никакого возвышения кроме того, что они ему смогут предложить.

/Эффект другого портрета. / Портрет, что Саразен показал Принцу де Конти, был немного льстив, как почти все портреты, на каких изображены Дамы. Однако, так как он не произвел всего того эффекта, на какой мы рассчитывали, либо он не затронул тонких струн души этого Принца, или же его страх был по-прежнему столь велик, что он не мог его преодолеть, я счел себя обязанным представить ему еще и другой, присланный мне Его Преосвященством. Это был парадный портрет, и он производил весьма сильное впечатление. Он был еще более льстив, чем тот, какой имелся у Саразена, в том роде, что можно сказать, надо бы быть совершенно непрошибаемым, чтобы не поддаться чарам модели, во всяком случае, предполагая, что она была похожа на свое изображение. Я отдал его моей советнице, и она поместила его в своей комнате, после того, как заказала для него великолепное обрамление. Этот портрет имел некоторое сходство с другим, в чем не было абсолютно ничего удивительного, поскольку они оба были написаны с одной и той же особы. Сама модель, в общем, походила на них, хотя в деталях далеко нельзя было сказать, была ли в них та же согласованность, ни даже были ли у нее те же черты. Принц де Конти, явившись к Даме, тотчас же узнал там персону, изображенную на портрете. Однако он боялся обмануться, потому что в таком городе, как Бордо, было довольно необычайно наткнуться на вещь вроде этой; Кардинал там был смертельно ненавидим, и украсить вот так свое жилище портретом его племянницы казалось совершенно неуместной дерзостью. Итак, он спросил у Дамы, чей это был портрет, как если бы ничего не знал и даже ничего об этом не подозревал. Дама ему ответила, что это был портрет самой красивой, самой мудрой, самой добродетельной и самой совершенной особы во Франции. Такую похвальную речь она произнесла в столь немногих словах, но что было в ней наиболее прекрасно, так это то, что эта речь была правдива. Из семи племянниц Его Преосвященства эта была не только самой совершенной, но, казалось, еще и воплотила в своей персоне всю добродетель, должно быть, отпущенную на всех остальных. Дама, предупредив душу этого Принца столь справедливыми и столь сильными похвалами, тотчас добавила, что та была на выданье и стала бы для него счастливой участью; она ему в тот же час ее назвала, сказав ему, — если он желает добиться успеха и унаследовать в то же время все должности и богатства его брата, он не должен искать никакой другой жены, кроме этой. Страх перед его братом рассеивался по мере того, как она ему говорила о достоянии племянницы Кардинала, и как он продолжал вглядываться в ее портрет. Он влюбился в нее настолько, насколько можно было влюбиться в видение вроде этого. Он никогда не видел Демуазель, она почти всегда пребывала в монастыре или же была вне пределов Франции, когда он находился при Дворе; итак, чистосердечно уверившись, что она была так же красива, как свидетельствовал об этом ее портрет, едва он вернулся к себе, как вызвал Саразена в свой Кабинет. Он спросил его там, кто дал ему портрет, какой тот ему показывал, если он не исходил от Кардинала, и попросил его ни в коей мере не приукрашивать правду. Этот Принц был чересчур разумен, чтобы не видеть, насколько все это было заранее задумано, и как теперь ему навязывали эту девицу. Саразен ему во всем признался, тем не менее, ни в какой манере не обмолвившись обо мне. Кроме того, вовсе не об этом шла речь, но лишь о том, чтобы поведать его мэтру, каково было намерение Кардинала.

Принц де Конти, кому он еще раз перечислил все выгоды для него в случае его возвращения к исполнению долга, поразмыслив над этим, скомандовал ему в то же время продолжать это дело и отдавать ему отчет в том, что будет достигнуто. Однако, когда он пожелал узнать, какая, роль была отведена его любовнице в этом деле, ей, получившей портрет Демуазель, и говорившей с ним об этом совершенно открыто, Саразен ему сказал, что был вынужден передать его ей, поскольку, прекрасно видя, что Принц не пожелает пойти на этот шаг, если его к этому не подтолкнут, он доверился высшему влиянию, нежели советы простого Секретаря. Он счел, что Дама обладает большей властью над ним, чем кто бы то ни было, и без этого обстоятельства она ни о чем бы не узнала. Он распорядился, поскольку это было так, чтобы ей больше ничего не говорили. Саразен дал мне об этом знать, и я вовсе не возражал, потому что был убежден, что секрет никогда не был в большей ненадежности, как в руках женщины. К тому же я рассудил, что Принц имел лишь самые прямые намерения, поскольку он привносил тайну в эту интригу. В самом деле, когда о чем-то по-настоящему заботятся, обычно не любят, чтобы об этом судачили на каждом углу, когда же не заботятся вовсе, все это не имеет никакого значения.

/Ярость принца. / Как бы там ни было, когда этот Принц явился навестить Даму на следующий день, он чуть было не застал нас вместе. Ее горничная, на кого она полагалась, и кому было приказано не позволять входить никому, заранее ее не оповестив, забавлялась, занимаясь любовью, как вдруг мы услышали многочисленные шаги в прихожей; это были Принц и его свита, мы прекрасно об этом догадались, и я проворно проскользнул в кабинет, что был подле ее кровати. Я не успел закрыть за собой дверь, и поскольку не мог больше выглянуть в комнату после того, как он туда вошел, мое беспокойство было, пожалуй, так же велико, как и волнение Дамы. Она действительно была от него совершенно скована и никак не могла от этого оправиться. Принц, кто далеко не был хорошо сложен, а потому имел повод опасаться за свою особу, спросил ее, что такого необыкновенного могло с ней произойти, что она предстает перед ним в таком состоянии. Этот вопрос окончательно ее смутил, так что его подозрение увеличивалось все больше и больше; он бросил взгляд направо, налево и увидел приоткрытую дверь кабинета. Это возбудило в нем любопытство подойти заглянуть туда. Он был весьма изумлен, обнаружив там меня, хотя должен был бы этого ждать после того волнения, в каком он ее увидел. Он спросил меня, что я там делал, таким тоном, что заставил бы меня задрожать, когда бы только я был подвержен испугам. У меня было время подумать о моих делах на случай, если он явится туда, где я укрылся; итак, совершенно приготовившись к ответу, какой я должен был ему дать, я ему сказал, что его Секретарь поручится ему за мое поведение; его Секретарь знал, почему я явился в город, да и он сам тоже должен об этом знать, по крайней мере, в соответствии с тем, как Саразен мне об этом отрапортовал; это вполне достаточно скажет ему о том, что я делал теперь там, где находился; и в этом состояли все дела, какие я имел с хозяйкой дома.

Дама, подумавшая было, не упасть ли ей в обморок, когда она увидела, как он входит в кабинет, понемногу оправилась, благодаря моим словам. Я подавал ей этим возможность оправдаться, на что она и не надеялась раньше. Принц де Конти более или менее хорошо понимал, в чем здесь было дело. Запрет, данный им Саразену и далее посвящать Даму в его секрет, вовсе не согласовывался с моим извинением. Однако, так как он уже вознамерился жениться на предложенной ему особе, он не пожелал дать волю своему возмущению, как, несомненно, сделал бы в другое время. Он, впрочем, очень сухо сказал мне, чтобы я удалился из города в двадцать четыре часа, в ином случае, по истечении этого времени, он не поручится за мою безопасность. Выразив таким образом мне свой гнев в кратких словах, я не сумею сказать по правде, что он наговорил Даме. Он принудил меня выйти из дома в тот же час, и я рассудил вовсе некстати возвращаться туда и выяснять, что с ней произошло. Я дал знать о моей опале Саразену, кто пришел от этого в отчаяние. Он отправил мне паспорт сейчас же, как только вернулся к себе. Так как у него всегда имелись бланки, ему не было надобности разговаривать со своим мэтром, чтобы выдать мне этот документ. Я не счел нужным прощаться ни с Лас-Флоридесом, ни с кем бы то ни было еще — мой чемодан оставался у одного из друзей Секретаря с самого первого дня, как я туда прибыл. Я его забрал и тотчас же выехал, из страха, как бы какая-нибудь муха не вцепилась в нос Принца де Конти и не изменила его настроения; я прибыл в лагерь Месье де Кандаля и нашел его уже осведомленным обо всем, что со мной приключилось. Я не знаю, как и через кого он смог об этом проведать. Мне казалось даже, что Принц де Конти и Дама имели равный интерес, как один, так и другая, не особенно этим хвастаться. Лишь мы трое присутствовали при этой сцене, и мне представлялось, что если и был кто-то, кто мог бы о ней рассказать, то это должен бы быть я, скорее, чем кто-либо другой. Я признался Герцогу в некотором долге, не вынуждая его задавать мне об этом вопрос, но все-таки сохранил про себя все, что могло бы послужить во вред чести Дамы. Он немного посмеялся надо мной, над тем, как я строил из себя скромника. Он сказал, что у меня были все резоны считать это доброй удачей, поскольку я, видимо, привык, когда был Мушкетером, посещать лишь таких любовниц, что принимали по двадцать мужчин в день, а тут напал на такую, что видела двадцать мужчин за всю ее жизнь; он мог бы перечислить мне их, если бы мне было угодно, и по именам, и по титулам, а если он и окажется лжецом, то самое большее в одном или двух случаях; он все же знал из надежного источника, что Принц де Конти был семнадцатым из ее отборных любовников, и из этого факта можно спокойно судить о достоинствах и аппетитах Дамы.

Герцог настолько любил посмеяться и был к тому же таким клеветником, что все сказанное им не произвело на меня особенно большого впечатления. Однако, боясь, как бы Месье Кардинала не предупредили против меня, и как бы вместо вознаграждения, что я должен был ожидать за мои услуги, я не получил бы ничего, кроме неблагодарности, я попросил его соизволить написать в мою пользу. Он мне сказал, что, разумеется, соизволит, но вместо того, чтобы написать ему в самом лучшем стиле, то, что он мне вручил, скорее испортило мои дела, чем послужило мне хоть в чем-то. Он сообщал Его Преосвященству, желая, видимо, рассмешить его до слез, что Принц распрекрасно расположен жениться, поскольку он не нашел счастья с любовницами, вот уже седьмая не устояла в данном ему слове. К счастью, ему выбрали жену, чья добродетель выстоит перед кокетством, в этом состояла вся его безопасность; потому что сам по себе он был подвержен столь великому несчастью, что немедленно стал бы рогоносцем как с женой, так и с любовницей, без той предусмотрительности, какую ему обеспечили.

Маленькая война с Его Преосвященством

Когда я прибыл в Париж, Месье Кардинал, кто был бы рад избавиться от преследования, какому, как он предвидел, я его подвергну, дабы стать Капитаном в Гвардейцах, сказал мне, что, помнится, он посылал меня в Бордо вовсе не заниматься любовью, но для исполнения там дел Короля. Я прекрасно понимал, с каким намерением он бросил мне этот упрек; потому, так как все, что бы я ни делал, имело целью оказать ему услугу, я ему ответил без всякого удивления, что не знаю, кто меня оклеветал перед Его Преосвященством, но если ему сказали правду, ему должны были бы поведать одновременно с рассказом о моих любовных похождениях, что это была одна из самых трудных заслуг — притвориться влюбленным в той манере, как я это сделал; как мне кажется, посланнику надо уметь превращаться во всякого сорта формы, лишь бы довести свои переговоры до благополучного завершения. Я же не предпринимал ничего, пока предварительно не согласовывал это с Саразеном; а Его Преосвященству известно, что он разумный человек, и поскольку он считал, что я должен был сделать то, что я и сделал, я не уверен, будто обязан выслушивать за это попреки.

/Решение об отставке. / Моя твердость заставила его умолкнуть. Нужно было ему противоречить, чтобы что-нибудь выиграть у него. Он меня не упрекал больше ни в чем, но мое положение от этого нисколько не улучшилось. А когда я захотел поговорить с ним о вознаграждении, надежду на которое он сам подавал мне в течение столь долгого времени, он мне ответил, что теперь, когда он возвратился во Францию, он не желал для себя нового изгнания; он совершенно согласен, он действительно обещал мне Роту в Гвардейцах, но так как невозможно было мне ее дать, не перешагнув при этом через головы двадцати Лейтенантов, постарше меня, далеко не надоедавших ему просьбами, как это делал я, то я не должен был бы об этом и помышлять, если во мне осталось хоть немного дружбы к нему. Разговаривать со мной в этом роде означало высказываться ужасающе против меня; потому, уверившись, что мне больше нечего было ожидать от Двора, я решил продать свою должность и удалиться восвояси. Я сказал об этом Месье де Навайю, дабы он поставил его в курс дела, и тот позволил бы мне искать покупателя. Месье де Навай постарался отговорить меня от этого решения, сказав, что гораздо лучше для меня оставаться тем, кем я был, чем быть принужденным заниматься разведением капусты; по всей видимости, я совсем не знал, что за скука быть человеком в отставке, поскольку это положение не вызывало у меня никакого страха; когда хоть раз почувствуешь, что такое Двор, уже нет больше средства заниматься другим ремеслом; тогда не проходит ни единого дня, чтобы человек не желал своей собственной смерти — в общем, он не советовал мне проводить подобный опыт на себе самом.

Все его резоны, какими бы добрыми они ему ни казались, а они действительно были таковыми, совершенно меня не тронули. Я упорствовал в моем решении тем более, что помощь от игры, в течение нескольких лет поддерживавшая меня, теперь полностью меня покинула. С самого первого дня, когда я начал проигрывать, я проигрывал постоянно; итак, я находил себя порой настолько лишенным всего на свете, что не верил больше в людей, более несчастных, чем я. Если я и говорил, что в Бордо у меня было больше двух сотен пистолей, то надо знать, что нашел я их в кошельке одного из моих друзей. Когда он узнал, что я получил приказ уезжать, и что это было дело большой важности, он мне их просто принес без малейшей просьбы с моей стороны. Я, ничуть не колеблясь, их принял, потому как был уверен, что наименьшее вознаграждение для меня за это дело будет хотя бы компенсацией моих затрат; но Кардинал, устроив мне ссору по пустякам, о какой я уже рассказал, счел себя вправе не давать мне ничего; он лишь приказал Сервиену направить мне предписание на получение двух сотен экю, да еще сказать мне при этом от его имени, что я и этого не заслужил; а если он мне что-то и дает, то только потому, что я не богат и нуждаюсь хоть в чьей-нибудь поддержке. Я не знаю, как он мне еще не передал в специальных выражениях, что он делал это исключительно из благотворительности, поскольку только этого недоставало его комплименту. Да еще и не знаю, недоставало ли этого, потому как, что эти слова, что те, какие он мне передал, были в сущности одним и тем же.

/Достойнее быть лавочником, чем министром. / Вот что приводило меня в столь скверное настроение и заставляло желать уволиться вчистую. Навай, убедившись в том, что все сказанное им так ничему и не послужило, в конце концов пообещал мне с ним поговорить. Он сделал это в выражениях, очень любезных по отношению ко мне, и даже весьма способных привести в чувство Кардинала. Так как, сказав ему, что я был безупречным человеком и всегда преданно и верно служившим ему, он добавил, что моя отставка заставит призадуматься очень многих; они и вправду поверят, что не было больше ни пользы, ни чести служить ему; вот почему он был обязан, когда бы даже это было бы сделано из уважения к себе самому, ни в коем случае не оставить меня удалиться без вознаграждения. Навай перечислил ему еще несколько неотложных вещей по этому поводу, так что совершенно изменил его настроение; Его Преосвященство ответил ему, что, значит, надо меня удовлетворить, раз уж нет никакого другого средства меня сохранить; однако нужно, чтобы я сам себе помог, если хотел получить эту должность, поскольку она, разумеется, стоила такого труда. Навай прекрасно понял, что он хотел этим сказать. Помочь себе, по его мнению, я мог бы только одним путем, заплатив ему какие-нибудь деньги — впрочем, дабы внушить ему вовремя, что он не должен бы этого от меня ожидать, Навай, всегда хотевший быть мне другом, возразил ему, что у меня не было ни единого су, и когда бы мне потребовалось возвращаться в Беарн, он знал наверняка, что я был бы вынужден занять деньги на дорогу. Наконец, после многих других речей как с одной, так и с другой стороны, причем один все время старался нанести мне удар, а другой его отпарировать, они расстались на том, что никто не мог бы сказать, даст ли он мне то, о чем я его просил, или же позволит мне убраться отсюда. Поскольку, что бы он ни сказал о необходимости меня удовлетворить, ибо без этого у него не было никакого средства рассчитывать на меня, так как он тотчас добавил, что мне следовало бы самому помочь себе, это был еще вопрос, пожелает ли он отказаться от последнего условия. Он был весьма неуступчив, когда заходила речь о его интересе, настолько, что знавшие за ним этот изъян обычно приговаривали, что куда достойнее быть последним лавочником, чем Министром Государства.

Я ждал ответа Навайя со всем нетерпением, какое только возможно вообразить, когда к моему крайнему изумлению услышал, что он не знает, что мне сказать. Он рассказал мне в то же время, как все это между ними произошло, и по-прежнему продолжая демонстрировать мне свою дружбу, он посоветовал, если Кардинал пожелает прощупать меня по этому поводу, притвориться еще беднее, чем он меня ему представил; и каким бы позорным для этого Министра ни было желание вытянуть деньги из того, что ему ничего не стоило, но что бы там ни говорили, а он сделает по-своему, и не больше, и не меньше. Он ввел этот несчастный обычай со дня своего вступления в Министерство — ничего не отдавать без денег — и он намеревался строго придерживаться его до самого конца. Я поблагодарил Навайя за добрый совет и ответил, что когда бы даже он мне его и не дал, я не преминул бы сам применить его на практике; я был вынужден сделать это из-за нужды, а так как нужда не признает закона, Его Преосвященству пришлось бы изрядно похлопотать, прежде чем я нашел бы для него деньги; он был всемогущим во многих вещах, но что касается этого, то я пренебрегу ему подчиняться. Навай мне ответил, что он рад видеть меня в таком настроении, и чтобы я позаботился таким его и сохранить.

/Трюфели в качестве предлога. / Месье Кардинал ничего мне не говорил в течение нескольких дней, хотя я проявлял заботу представать перед ним и по утрам, и по вечерам. Я не знал, что бы могло означать все это, находя, что ему первому следовало бы со мной заговорить; но видя, что он так ничего и не делал, и, похоже, мне еще очень долго придется ждать, прежде чем он что-нибудь сделает, я не захотел еще и дальше оставаться без объяснения с ним. Я выбирал подходящий момент, как делал уже несколько раз, когда он выходил после игры, причем обязательно с выигрышем. Я знал по опыту, что никогда он не бывал в таком добром настроении, как в эти моменты — можно было сказать, будто бы он видел распахнутые перед ним небеса, настолько мирным было его лицо и ублаготворенными глаза. Но на этот раз он прекрасно заметил, что я хотел с ним поговорить, а так как он знал о моем намерений просить, а не подносить, он постарался меня обойти; это ему удалось в данном случае, и он было уже поверил, будто надолго избавился от меня, как однажды нашел меня, и когда меньше всего об этом думал, у Мадам де Венель. Эта Дама была наставницей его племянниц, и я нанес ей визит под предлогом вручения ей трюфелей, что прислали мне из Дофине. Она до них была большая охотница, и я выяснил, что нельзя было преподнести ей подарка приятнее, чем этот. Племянницы Его Преосвященства довольно-таки разделяли с ней эту склонность; их карманы всегда были ими полны, и хотя эта Дама и так уже достаточно знала об их наклонностях к галантности и без помощи этого дополнительного средства (Трюфели пользовались репутацией средства, возбуждающего чувственность), она не осмеливалась отбирать у них грибы, поскольку у них бы хватило дерзости ей ответить, что она просто нелюбезна, если порицает в других то, что одобряет в самой себе.

Этот Министр был изумлен, обнаружив меня там без всякого приглашения, и спросил, что я там делал, грубым тоном, и почти подразумевая, что я явился принести зло его племянницам; я ему ответил, что, вознамерившись сделать маленький подарок Мадам де Венель, я решил отнести его сам, из страха, как бы тот, кого я с ним пошлю, не соблазнился случайно запустить туда руку. Он сразу обмяк при этом слове «подарок», настолько он привык получать удовольствие, когда их преподносили ему — потому, тотчас же приняв совсем другой вид, чем тот, с каким он со мной разговаривал, он мне ответил, что давно знал меня, как предусмотрительного человека, как того, кто не позволит легко себя провести; я совсем недурно поступаю, что вот так опасаюсь моего ближнего, потому как свет теперь так извращен, и особенно во Франции, что найдется сотня мошенников на одного честного человека. Я не посмел ему сказать то, что я думал по поводу его упрека в отношении нашей Нации, а именно, если и есть столько извращений в ее среде, то это только от дурного примера, что он ей подавал с первого дня, когда он вошел в Министерство. Так, по меньшей мере, говорило большинство честных людей.

/Разожженные страсти. / Как бы там ни было, я не посмел, как уже сказал, засвидетельствовать ему мои чувства; напротив, я сохранял почтительное молчание, как если бы одобрял то, что он высказал; тогда он спросил, что же это был за подарок, о каком я ему говорил. По всей видимости, он хотел получить от него свою часть, если сможет наложить на него руку. Если я был предусмотрительным человеком, как он заявил, то он был человеком хозяйственным. Он ничему не позволял ускользнуть по его недосмотру, и имел то общее с некоторыми людьми, что не пренебрегал все обращать в прибыль. Однако, когда он узнал, что это были всего лишь трюфели, он сморщился, будто внезапно состарился до восьмидесяти лет. Итак, он у меня тотчас спросил, разве это не насмешка — приносить такое в дом, где находились девушки; страсти уже были накалены без дополнительных попыток их разжечь — я должен бы иметь побольше скромности, и он никогда не ожидал этого от меня. Он немедленно попросил осмотреть эти трюфели, и либо он боялся того, что сказал, либо он был не прочь сам ими завладеть; он скомандовал одному из своих дворян подозвать одного из его людей, дабы тот отнес их к нему. Мадам де Венель, кому совсем не понравилось, как он выхватывал их вот так прямо у нее из-под носа, а, главное, уже после того, как она почувствовала себя их хозяйкой, сказала ему тогда, если и есть опасность в том, чтобы их ели девушки, то не будет никакой беды, когда женщина ее возраста их поест. Он ей ответил, что если не было никакой опасности, как она утверждает, то не было также и никакой необходимости, к тому же она была слишком снисходительна, чтобы поверить, будто она сможет отказать его племянницам, если они ее как следует об этом попросят. Когда он таким образом полностью ими овладел, не уступив ей ни малейшей доли, я побоялся, что скверно выбрал время для разговора с ним, хотя и хорошо его изучил, как говорил выше.

Тем не менее, это не помешало мне упорствовать в моем решении выяснить раз и навсегда, следует ли мне уехать к себе, или же он повелит мне остаться. Я было открыл рот для объяснения с ним, но он сам предупредил меня; он мне сказал довольно сладким тоном, что я, значит, захотел его покинуть, не припомнив, как он всегда считал меня в числе его самых верных слуг; Навай разговаривал с ним в мою пользу, прекрасно зная, как он об этом всегда высказывался; была какого-то рода неблагодарность в таком поведении, особенно в той спешке, когда я приступал буквально со шпагой к груди, лишь бы мне дали Капитанство в Гвардейцах; я должен был бы, по крайней мере, запастись хоть каким-нибудь терпением, дабы он мог распорядиться своим временем и устроить все так, чтобы мои же товарищи не подняли крик против него; я должен был бы знать лучше, чем кто бы то ни было, насколько они нетерпеливо страдали, когда их младших продвигали раньше них самих; значит, требовался какой-нибудь предлог, и его-то он и искал, только бы доставить мне удовольствие; именно ради этого он меня спрашивал, не могу ли я помочь себе сам, потому как, если бы я мог это сделать, он бы ответил им, когда бы они явились протестовать против милости, оказанной им мне в ущерб остальным, что это была совсем не милость, а просто мы заключили некое соглашение; им бы нечего было на это сказать, поскольку действительно мне бы такое достижение чего-то стоило. Итак, он мне советует еще раз посмотреть, не могу ли я сделать чего-нибудь либо сам, либо через моих друзей, поскольку он и не просил ничего лучшего, как только оказать мне услугу, но, наконец, было бы совсем несправедливо, если бы он погубил себя, пытаясь угодить мне; когда бы я поставил себя на его место, или же на место других, я бы вскоре признался ему, если, конечно, я захотел бы быть чистосердечным, что это не могло бы осуществиться в той манере, в какой я желал, полностью не поставив под угрозу его самого.

/За деньги все, что угодно. / Вот так, нанося мне еще один удар, он прикидывался, будто желает мне только добра. Любой другой, кто знал бы его меньше, чем я, без сомнения, поддался бы на обман и скорее перевернул бы и небо, и землю, чем не вошел бы в его положение. Но так как мне давно были известны все его повадки, я всегда ссылался на мою бедность, не позволявшую мне делать даже то, чего бы мне и очень хотелось. Он рассердился, не сумев уговорить меня разделить с ним его точку зрения, и либо был рад отделаться от меня, не нажив себе репутации, какой угрожал ему Навай, либо действительно боялся приобрести себе врагов, предпочтя меня моим товарищам, но он мне сказал, поскольку я не могу раздобыть себе денег, значит, я должен был сделать что-то такое, что обязало бы их замолчать, когда они меня увидят продвинувшимся раньше них; Король намеревался в самом скором времени отбить города, взятые Месье Принцем при его переходе к врагам; отличись я там превыше других, и вскоре после этого я получу удовлетворение.

Этот комплимент мне вовсе не понравился; не то чтобы я боялся за свою шкуру, как, возможно, могли бы поверить. Я всегда и повсюду исполнял мой долг, по крайней мере, я тешил себя надеждой, что ни у кого не было иного представления обо мне. Но так как слишком часто люди склонны дурно судить о своем ближнем, вполне могли найтись и такие, что поверили бы, будто я ушел в отставку лишь потому, что почувствовал себя неспособным исполнить то, к чему он меня призывал. Итак, хорошенько все обдумав, я решил не только остаться, но еще и сделать в течение этой кампании все, что было в моих силах, но уличить Кардинала в его неправоте. Я очень боялся, однако, что, как бы я себя ни проявил, я все-таки не смогу там преуспеть. Я не находил, что мы были в состоянии совершить что-либо значительное в этом году. Бунт по-прежнему бушевал в Бордо, и со времени моего отъезда Граф де Марсен заметил, что Принц де Конти был в полной готовности подстроить любую гадость Принцу де Конде, своему брату, и он следил за ним столь неотступно, что тому было просто невозможно осуществить все то, чего он горячо желал. Итак, этот Принц был вынужден обратиться к Капитулу, чтобы подготовить себе пути, каких он искал.

Капитул, пользовавшийся влиянием в Городе, а также и энергично действовавший, заявил, что пока они будут упорствовать в неповиновении, они всегда будут несчастны. Этот народ уже действительно ощущал на протяжении некоторого времени все те бедствия, что гражданская Война обычно приносит с собой. У них не было больше никакой коммерции, и хотя море было им открыто поначалу, теперь они оказались настолько плотно зажаты в кольцо, что ничто больше не проникало в город. Страдания, какие они претерпевали, намного притушили тот огонь, что заставил их легко поверить дурным советам, щедро раздававшимся им; они устремились вслед за этим Капитулом и принялись кричать, что им нужен либо мир, либо хлеб. Ормисты, ничего не опасавшиеся так, как речей вроде этих, поскольку, если они имели место, им не только требовалось отказаться от их грабежей, но еще и бояться кары, какую они вполне заслужили, захотели сначала всему этому воспротивиться, однако они тут столкнулись с гораздо большими трудностями, чем думали, потому что Капитул принял столь действенные меры, что ему не пришлось особенно их опасаться. Марсен, человек рассудительный и опытный, сообщил Принцу де Конде, что все для него было потеряно в этой стране, если он не найдет средства спешно оказать помощь Городу; не было никакого другого способа расшевелить там его ставленников; не то чтобы они не были по-прежнему также преданы ему, как никогда, но они не чувствовали больше поддержки народа, и мужество начало изменять им — правда, Ормисты все еще упорствовали в мятеже с тем же упрямством и яростью, что и вначале; но так как они были в основном ненавидимы всем народом, он не осмеливался показывать особенно большого взаимопонимания с ними и еще менее свидетельствовать им свое уважение, из страха, как бы и на самого себя не навлечь народный гнев; итак, все зависело от помощи, о какой он его просил, и от его проворства.

/Конде упрашивает Кромвеля. / Месье Принц, кому не следовало больше забавляться подле Дам Парижа, уже стоивших ему множества упущенных возможностей, в этом случае не дремал. Он отправил в Англию доверенную персону, чтобы убедить Кромвеля, по-прежнему правившего там со дня зловещей смерти покойного Короля, что в его интересах было бы взять этот город под свое покровительство. Кромвель, у кого были другие дела и совсем в другом месте, не пожелал обременять себя еще и этим. Он недавно объявил войну Голландцам, поскольку видел, что это было приятно его Нации — она испытывала тайную зависть к этой Республике, ей не нравилось видеть эту страну в том цветущем положении, в каком она находилась, и она охотно отдала бы все, что угодно, лишь бы принизить ее могущество и вынудить ее пресмыкаться перед ней. Англичане всегда свято верили, будто бы им не было равных; и настолько же из амбиции, насколько и из тщеславия они полагали — или они вскоре подчинят все нации их собственной, или же им суждена участь Фаэтона, кто погиб, как нам повествует легенда, от излишнего самомнения. Как бы там ни было, Месье Принц, не потеряв ничего, кроме своих трудов с этой стороны, обратился к Испанцам, дабы использовать их вместо Кромвеля. Марсен уже отправлял кого-то в Мадрид добиваться той же помощи, какую теперь этот Принц просил у Эрцгерцога. Он даже получал от него несколько раз деньги, и эти деньги послужили ему для содержания войск, какие он имел при себе. Его Католическое Величество, кому было крайне важно поддерживать гражданскую Войну в этой провинции, в то же время отдал приказ Вице-Королю Наварры снарядить самый прекрасный флот, какой только будет возможно, для исполнения всего, чего бы ни попросил Марсен. Если бы Эрцгерцог сделал то же самое со своей стороны, быть может, Герцог де Вандом, имевший всего лишь тридцать семь кораблей, оказался бы в огромном затруднении, отражая подобный натиск. Но Эрцгерцог, составивший грандиозные замыслы по поводу побережий Пикардии и Нормандии на то время, когда Принц де Конде вступит в первую из этих двух провинций, никак не хотел на это согласиться. Он уверился в том, что сам будет нуждаться в морской Армии для успеха своего предприятия. Итак, Вице-Король, кто вышел в море во исполнение приказа своего мэтра, был обязан в конце концов отступить после нескольких тщетных попыток помочь осажденным.

Месье Принц ничуть не лучше преуспел в набеге, какой он предпринял во Францию. Он надеялся, однако, совершить там чудеса, поскольку там все так же были недовольны Кардиналом; но Месье де Тюренн, противопоставленный ему Двором, сумел ему помешать в его великих предначертаниях; он смог взять лишь Руайе, да и этот город ему пришлось тотчас же оставить; мы следовали за ним по Сомме, где опасались, как бы он не вступил в сговор с какими-нибудь Наместниками этой стороны. Большинство и на самом деле, не устраивая больших церемоний, предавало их мэтра, так что если бы у Принца де Конде имелись деньги для их подкупа, нашлось бы немало таких, кто без больших затруднений перешли бы на его сторону. Но он был настолько нищ, что был далек от всякой возможности давать что-то другим, он и сам-то едва сводил концы с концами. Эрцгерцог выдавал ему так мало, как ему было возможно; либо он сам был далек от изобилия, в каком надо пребывать, чтобы мощно поддерживать других, либо он имел приказ из Испании ничего не делать сверх того, что он делал, из страха, как бы не привести Принца де Конде в такое состояние, когда бы он устанавливал свой закон противнику. Может быть, если бы он смог исполнить все, чем полна была его голова, он бы вскоре въехал триумфатором в Париж, и соответственно бросил бы командование испанскими Армиями, а ведь в этом Эрцгерцог видел одну из причин превосходства своей Нации. У него не было никакого другого столь многоопытного Капитана, как этот Принц, следовательно, политика требовала от него все пустить в ход ради его сохранения.

/Стратеги. / Месье Принц делал все возможное, дабы принудить Виконта де Тюренна к битве. Он рассчитывал — если ему будет сопутствовать успех, он сможет вернуться во Францию и вознестись там гораздо выше, чем ему удавалось сделать до сих пор. Кардинал привез Короля в нашу Армию и показывал его солдатам, дабы вдохновить их против мятежника, тем более виновного, что он обязан был делать как раз обратное тому, что делал. Видеть Принца крови во главе Армий Испанцев было чудовищной вещью для всех добрых Французов. Такого не было видано со времени восстания Коннетабля де Бурбона; но Принц не имел даже того оправдания, какое было когда-то у Коннетабля. Королева никогда его не преследовала, как мать Франциска I поступала в свое время с другим. Напротив, не было такого сорта доброго отношения, какого бы она к нему не проявляла, вплоть до того, что его могущество сделалось настолько огромным, что способно было бы у нее самой возбудить зависть. Месье де Тюренн, кто был чрезвычайно мудр, и кто не верил, что при нынешнем положении дел следовало рисковать и давать баталию, поделившись своими ощущениями с Его Преосвященством, в то же время добавил, что тому было совершенно бессмысленно перевозить Короля от строя к строю; это было бы хорошо только, когда хотели вдохновить людей на свершение, так сказать, невозможного. Таким образом, тот сделал бы гораздо лучше, вернувшись в Париж, чем оставаясь здесь еще дольше, поскольку это способно произвести скорее прискорбный, чем добрый эффект. Этот Генерал ничуть не преувеличивал, разговаривая с ним в такой манере; горячность, в какую Его Преосвященство их этим приводил, была столь велика, что они уже ввязались в две или три схватки, что грозили перерасти в общее сражение. Кардинал был этим сильно напуган, и если бы Виконт де Тюренн оказался менее мудр и менее опытен, чем он был, я не знаю, к чему бы все это привело. Я выбрал это время для того, чтобы отличиться, как мне порекомендовал Его Преосвященство, но либо он искал со мной лишь пустых ссор, или же страх, как бы действительно не перешли к общей битве, еще мощнее действовал на него, но вместо признания моих достоинств он меня ужасно осрамил. Он упрекнул меня в том, что я оказался совсем не тем, за кого он меня принимал, и если бы нашлось всего лишь две дюжины, подобных мне, мы погубили бы вместе с собой всю армию. Я ему ответил, что если бы каждый исполнял свой долг, как это делал я, не создалось бы вообще никакой большой опасности; совсем наоборот, мы бы очень скоро заставили врага убраться за Сомму, поскольку их армия была еще на этой стороне, и Принц де Конде делал вид, будто желает угрожать то одному Городу, то другому. Кардинал остерегался поддаться на мои резоны и по-прежнему срамил меня все больше и больше; я был настолько огорчен, что на этот раз решил бежать от него без оглядки. Я ничего не ждал, чтобы сделать это, разве что, когда Кампания будет завершена. Я сказал об этом моим самым близким друзьям, и не веря, что Министр может быть достаточно несправедливым, чтобы отказать мне в продаже моей должности, я начал искать покупателя без дальнейших разговоров с ним. Я счел, что вполне довольно прожужжал ему об этом уши, и вновь обращусь к нему, только если он примется мне мешать. Я не находил никого, кто бы сделал для меня то же, что сделал Навай, то есть, кто пожелал бы воспротивиться моему намерению, настолько все они находили справедливым мое негодование.

/Второй план супружества для Конти. / Однако Его Преосвященство покинул армию, и едва он выехал из нашего лагеря, как мы получили известие о заключении примирения в Бордо. Принц де Конти делал все, что мог, дабы скрыть от друзей своего брата, что он был в этом хоть как-либо замешан. Он надеялся надуть их такой проделкой, но поскольку не нашлось ни одного такого простака, чтобы поддаться на столь грубо подстроенный обман, он в конце концов сбросил маску, потому как совершенно бесполезно было ему и дальше скрываться. Его свадьба была одним из условий Договора, и даже таким, что нравилось ему больше всего и скрепляло документ лучше любой печати. Он верил, что никогда не получит жену достаточно рано, и хотя у него уже было даже чересчур много женщин, по крайней мере, именно это люди нашептывали друг другу на уши, у него появился какой-то странный зуд прощупать еще и эту. Она, разумеется, стоила такого труда, сказать по правде, и хотя она не была той совершенной красавицей, какой представлял ее портрет, но все-таки была вполне довольно хороша, чтобы оправдать любой странный зуд. Он удалился в Кадийак, где, как нам сказали, принялся усердно лечиться, дабы приготовиться к битве, в какую вскоре должен был вступить с ней. Это кинуло меня в дрожь. Я знал, что он имел любовницу, общую для нас обоих, и то ли она преподнесла ему в подарок его нынешнюю болезнь, или же он сам наградил ею ее, в любом случае я подвергался большому риску произнести однажды поговорку: «Раз насладился — тысячу раз поплатился».

Ничто меня не успокаивало в этой тревоге, разве то, что я по-прежнему отличался завидным здоровьем. К тому же, чем чаще я вызывал в памяти цвет лица и фигуру упомянутой Дамы, тем больше мне казалось, что с ней нечего было опасаться. С другой стороны, я знал, сколько порой сочинялось небылиц, и хотя вся наша Армия была переполнена слухами о болезни этого Принца, было похоже, что, по всей видимости, эта сказка оборачивалась обычной клеветой. Я нашел для моей должности покупателя, как я того и хотел. Прапорщик нашего Полка, принадлежавший к числу моих друзей и знавший о моем желании от нее отделаться, дал знать об этом Капитану Полка Рамбюр, имевшему желание служить в нашем Корпусе. Он был намного удален от нас. Он служил в Италии. Однако, обсудив все это дело в письмах, точно так же, как будто мы сидели друг против друга, мы условились, что он явится в Париж тотчас по завершении Кампании; я представлю его Месье Кардиналу, а если у него имелись друзья подле Его Преосвященства, пусть они заранее ему о нем расскажут, дабы он одобрил то, что мы сделали. Он был уверен в его согласии, потому что уже долго служил, да и вообще Капитан в таком Полку в те времена кое-что значил. Мы продолжали нашу Кампанию каждый со своей стороны; Месье Принц после многих маршей и контрмаршей был вынужден, наконец, удалиться за Сомму. Виконт де Тюренн в течение некоторого времени сомневался в искренности его отступления и стоял достаточно близко от того места, где тот находился, до тех пор, пока не узнал наверняка, что тот и не думал больше возвращаться.

/Капитуляция Бордо. / К нам прибыли туда два Полка подкрепления из Армии Герцога де Кандаля. Их офицеры рассказали нам подробности капитуляции Бордо, и как Лортест был захвачен при попытке спастись. Они нам сказали также, что за свой бунт он был наказан в такой манере, какая вогнала бы в страх тех, что могли бы по своей злобе последовать его примеру — он искупил свое преступление самой жестокой смертью, какую обычно изобретают для самых закоренелых преступников. Я спросил, нет ли у них новостей о Лас-Флоридесе, боясь, как бы и с ним не приключилось то же самое, что и с другим — он ведь был точно таким же преступником, каким мог быть Лортест, а если и существовала какая-нибудь разница между ними, то она состояла, самое большее, лишь в том, что один был Вождем Мятежников, а другой им не был; но они мне сказали, что Лас-Флоридес не был так же несчастлив, как и его Вождь; его искали так же тщательно, как и другого, чтобы предать его смерти — его даже чуть было не взяли в доме, куда он удалился, но у него хватило присутствия духа спрятаться под юбку женщины, страдавшей водянкой, там его и оставили, не додумавшись туда заглянуть, потому что предположили, что такая толщина женщины происходила исключительно от того состояния, в каком находилась больная; затем он отыскал какую-то барку, и, заплатив две сотни пистолей, перебрался на ней в Англию; по их мнению, он и обретался там в настоящее время.

Как я только что сказал, он был совершенно так же виновен, как и другой. Он совершил тысячи краж и тысячи насилий точно таких же, что мог совершить и Лортест; но каким бы преступником он ни был, когда уж познакомишься с человеком, ни за что не сумеешь желать ему конца вроде этого, разве что полностью лишишься всех человеческих чувств, и я вовсе не печалился, что он вот так нашел средство уклониться от наказания, хотя вполне его заслужил. Тем временем Месье Кардинал перевел нас в Шампань, и вызвав туда еще и другие войска, кроме наших, под командованием Маршала дю Плесси, он еще увеличил их большинством тех, что возвращались из Бордо. Мы начали осаду Муссона, расположенного на Мезе повыше Седана, но не успели мы ее завершить, как столкнулись с противником, по всей видимости, желавшим поддержать Сен-Менец. Месье Принц никак не отваживался сразиться с нами, пока мы стояли под Муссоном, но взамен он овладел Рокруа. Сделанное им вполне стоило того, что смогли сделать мы с нашей стороны; итак, ему только еще недоставало для поддержания его великой репутации напасть на Виконта де Тюренна на том посту, где он расположился, и вынудить Маршала дю Плесси снять осаду. Но хотя он подступал к нему то развернутым строем, то маленькими отрядами, дабы прощупать его, но он нашел его в столь хорошем состоянии защищаться, что побоялся получить от него отпор. Итак, он позволил нам отбить это место, точно так же, как сам взял Рокруа, и удовлетворился тем, что поручил командование в Рокруа Сеньору де Монталю, перешедшему на его сторону, а тот был вовсе не одним из ничтожных его Офицеров, он отличался как храбростью, так и усердием. На этом мы закончили нашу Кампанию, а поскольку я служил, так сказать, через силу, потому что прекрасно видел — мы живем при таком Министре, когда деньги куда более значат, чем заслуги, я тотчас нанял почтовый экипаж, решившись более, чем никогда, уйти в отставку.

Непросто продать патент, непросто и должность купить

/Хлопоты по продаже патента Лейтенанта гвардейцев. / Капитан де Рамбюр, с кем я сговорился, уже прибыл сюда более трех недель назад. Он приготовил для меня деньги и немедленно мне об этом сообщил. Мы дали друг другу слово пойти повидать Месье Кардинала в ближайший четверг. У нас еще было три дня до этого срока, и мы рассудили, кстати, не особенно торопиться, дабы у этого Капитана было время упросить действовать своих друзей. Один из них пользовался подле Месье Кардинала большим влиянием; это был Маршал де Клерамбо, человек прямой и обладавший как находчивостью, так и способностями к своему ремеслу — считалось, что скорее благодаря первому качеству, чем второму, он сделался Маршалом Франции; а так как мы жили во времена, когда пускались в ход всякого сорта уловки, никто не нашел этому ни малейшего возражения, настолько все с этим свыклись. В то же время, когда он был удостоен этой чести, были сделаны Маршалами еще двое, и так как они еще меньше заслуживали такого достоинства, чем он, все ополчились с критикой исключительно на них. Как бы там ни было, мой Капитан де Рамбюр просил его соизволить замолвить словечко Его Преосвященству в его пользу, Маршал ответил, что он раздосадован, почему тот не попросил его о более значительной вещи, чем эта, дабы показать ему, насколько он был бы рад найти повод оказать ему услугу. Он и взялся за это дело с большой прямотой и теплотой. Он не поступил подобно другим Куртизанам, раздающим обещания во всякий час и во всякий момент, не имея ни малейшего намерения их исполнять. Он в тот же день поговорил с этим Министром, сказав ему, что каким бы добрым подданным ни был тот, чье место он забирал, Король наверняка ничего не потеряет от замены, он в этом ручается, и он хочет, чтобы спрашивали только с него, если окажется, что он не сказал ему всей правды.

/Сожаления Солдата. / Месье Кардинал принял его просьбу не только с милостивым видом, но еще и с такими знаками доброжелательности, что Маршал был совершенно удовлетворен. Этот Министр дал ему ответ, в точности подобный тому, что Маршал дал Капитану — а именно, он был недоволен, что тот не представил чего-то гораздо более важного для оказания ему услуги, дабы он мог засвидетельствовать ему то уважение, какое он к нему испытывал; ему стоило лишь подать памятную записку Месье Ле Телье и представить ему от его имени ту особу, какую он ему рекомендовал, он тотчас распорядится его делом, а так как он знал о его уважении к нему, то мог быть уверен, что тот сделает это с удовольствием. Маршал удалился, крайне довольный его добрыми словами, и, объявив Капитану, что Месье Кардинал дал ему свое согласие, он назначил ему час, когда поведет его к Месье Ле Телье. Капитан известил меня об этом, уверенный, что весьма развеселит меня этой новостью. Он видел, как я спешил выйти в отставку, и не думал, что с тех пор я изменил свое решение. Я ничуть не больше верил в это сам, столько, по моему мнению, у меня было поводов жаловаться на дурное обращение по отношению ко мне; но узнав, что теперь это стало решенным делом, а Месье Кардинал не выразил ни малейшего сожаления обо мне, я почувствовал себя совсем иначе, чем предполагал встретить эту новость. Я постарался, тем не менее, скрыть мое смятение от этого Офицера. Я не хотел давать ему возможность однажды расписать мою слабость Его Преосвященству и предоставить тому еще и этот новый повод для торжества после стольких снесенных мной от него унижений. Итак, я притворился, будто нахожусь в прежнем настроении, а он поторопил меня с получением моих денег. Он оставил их у Ле Ка, нотариуса, и спросив у меня, не желаю ли я, чтобы он распорядился доставить их мне через час или два, сказал мне в то же время, что не верит, будто ему придется долго ждать его патента; лишь бы я вовремя отдал ему свою отставку, а там уж он рассчитывал, что его дело не может больше затянуться. Я ответил, что он может принести мне свои деньги, когда пожелает, а что до моей отставки, то она ни от чего не зависит — я после обеда зайду к нотариусу и захвачу ее с собой; итак, если ему будет угодно навестить меня в семь часов вечера или на следующее утро, с этим делом будет покончено, и о нем можно больше не думать; пусть же он устраивается, как ему удобно, и он найдет меня дома в тот час, какой я ему назначил.

Действительно, как только он от меня вышел, я отправился к знакомому нотариусу, чтобы сделать там все, о чем я и говорил. Я счел, поскольку мне все-таки предстояло испить эту чашу, уж лучше стоило сделать это грациозно, чем с нахмуренной физиономией. Я был слишком честолюбив и слишком горд, чтобы поступать иначе, да и, кроме того, неудобно мне было теперь пятиться назад, поскольку я сам попросил о моей отставке.

/Тысяча экю долга. / Мой Капитан не преминул заглянуть ко мне вечером, хотя он еще не был у Месье Ле Телье. Неожиданные дела Маршала де Клерамбо помешали ему пойти туда вместе с ним. Он отложил посещение на следующее утро, и они должны были направиться туда вдвоем. Он принес с собой двенадцать тысяч экю, что представляли оговоренную между нами цену, и, заперев их в шкатулку, что стояла в кабинете, находившемся рядом с моей кроватью, я передал ему в руки мою отставку. На следующее утро я взял из шкатулки тысячу экю, чтобы пойти расплатиться с моими долгами, дабы, как только это будет сделано, я смог бы уехать из Парижа и увезти остальное в Беарн. Это было исполнено в утренние часы, и, отправившись после обеда попрощаться с моими друзьями, я не забыл и Месье де Навайя. Он был совершенно изумлен моим комплиментом, сказав мне с дружеским видом, что я совершил великое безумие, и если бы я еще раз послушал его совета, он бы меня от этого отговорил. Я ему ответил, что это было дело решенное и не следовало о нем больше говорить — к тому же, и Месье Кардинал недостаточно ценил меня, чтобы выразить хоть какое-то сожаление по поводу того, что я его покидал. Совсем иное, однако, он обещал мне прежде, но стоило ли больше полагаться на обещание Вельможи, чем на зимнее солнце; как то, так и другое очень быстро скрываются за тучами, чему я сам могу служить печальным подтверждением, не прибегая к свидетельствам других.

Когда мы расстались таким образом, он, уверенный, что никогда больше меня не увидит, и я, уверенный в том же самом с моей стороны, я направился завершать мои визиты. Я употребил на это все остальное послеобеденное время, потом один из моих друзей уговорил меня отужинать с ним, и я вернулся к себе лишь к одиннадцати часам вечера. Домохозяин, у кого я проживал, сказал по моем прибытии, что Месье де Навай дважды посылал меня искать, и его лакей не нашел меня ни в первый, ни во второй раз, тогда он сам вошел в дом, чтобы передать мне — ожидать его завтра утром, у него было что-то важное мне сказать, и он очень рекомендовал хозяину меня об этом предупредить. Я не был, признаюсь в этом, безразличен к такой новости; я уезжал с большим сожалением; итак, теша себя мыслью, что нечто важное, о чем он собирался мне сказать, было приказом остаться, я приятно наслаждался этим воображением. Я верил, что Месье Кардинал сделает что-нибудь для меня, и, должно быть, он об этом ему сказал. Ночь длилась для меня бесконечно, поскольку ничто не досаждает так, как невозможность заснуть, когда уляжешься. Однако не было еще и шести часов, как мне доложили о приходе Месье де Навайя. Я растянулся на моей постели, и, усевшись в кресло у моего изголовья, он сказал, что Месье Кардинал ни в коем случае не желал, чтобы я уехал, он никогда не был столь изумлен, чем когда узнал, что я продал свою должность; он никак не думал, что это именно о моей Маршал де Клерамбо просил его согласия; потому он немедленно послал к Месье Ле Телье, дабы запретить ему распоряжаться патентом; все будет очень хорошо для меня, или же он слишком сильно ошибается; вот почему я должен был оказаться при утреннем туалете Его Преосвященства, чтобы поблагодарить его за тот интерес, какой он засвидетельствовал ко всему, что меня касалось; он являлся меня искать накануне, лишь бы объявить мне эту добрую новость, и еще и вернулся сюда сегодня утром ради той же цели, и хотя еще никто не встает в подобный час, он счел, что когда бы явился даже еще раньше, я не нашел бы в этом ничего дурного, потому что просто невозможно прийти в слишком ранний час с новостью вроде этой.

/Отказ Кардинала. / Я поблагодарил его наилучшим образом, каким для меня было только возможно, за ту теплоту, с какой он постоянно продолжал проявлять ко мне свою дружбу. Он отправился затем по своим делам, и едва он вышел, как вошел мой Капитан де Рамбюр с искаженным лицом, на каком легко было прочитать его горе. Он мне сказал, что принес мне обратно мою отставку, потому что Месье Ле Телье послал сказать Маршалу де Клерамбо, что Кардинал запретил ему распоряжаться патентом; сам же он был поражен этим до последней степени, поскольку не только Его Преосвященство дал слово этому Маршалу, когда тот говорил с ним в его пользу, но еще и Месье Ле Телье совершенно подобно дал им свое, когда они вместе были у него; правда, этот последний показался ему удивленным, когда Маршал сказал ему, что хлопотал он именно о моей должности. Но, наконец, он не преминул оказать ему всю возможную любезность, так же, как и пообещать ему самому тысячу прекрасных вещей из уважения к Маршалу; он не мог догадаться, откуда исходила такая перемена, но, по всей видимости, я ему об этом поведаю, если пожелаю дать себе этот труд, поскольку совершенно невозможно, чтобы я об этом ничего не знал. Я ему чистосердечно ответил — все, что я мог бы ему об этом сказать, так это то, что мне доложили, якобы Месье Кардинал не пожелал, чтобы я оставлял мою должность; я совсем недавно узнал об этом от Месье де Навайя, только что вышедшего от меня; подобная перемена поразила меня ничуть не меньше, чем его самого, потому как мне казалось, что этот Министр не должен был так скоро изменить свое отношение ко мне после того малого значения, какое он мне демонстрировал в тысяче обстоятельств. Маршал де Клерамбо должен был ему сказать, что он хлопотал именно о моей должности, когда он просил Его Преосвященство о согласии для него; итак, после того, как он одобрил мою отставку, было довольно поразительно и даже достаточно необъяснимо, почему он не желал ее больше в настоящее время. Капитан мне ответил, что когда Маршал с ним говорил, он никого не называл; он просто просил для него согласия на Лейтенантство в Гвардейцах, не уточняя, у кого он его покупал; здесь, видимо, он допустил ошибку, а она уже послужила причиной отмены его слова; надо бы, однако, утешиться, поскольку, если этот Министр не пожелал меня терять, как это и было на самом деле, он, быть может, не отнесется с такой же заботой ко всем остальным; со временем найдется кто-нибудь из моих товарищей, кто захочет отделаться от своего Лейтенантства, и поскольку он теперь знал, как надо за это браться, чтобы не встретить препятствий в другой раз, когда он захочет покупать, он не преминет сделать все, что необходимо. В то же время он попросил у меня назад свои деньги, так как было справедливо их ему вернуть; но имея на одну тысячу меньше, я ответил — все, что я могу для него сделать, это возвратить ему одиннадцать тысяч экю в настоящее время, потому как, уверившись, будто у меня осталось менее двадцати четырех часов, я воспользовался остальным и заплатил мои долги; я был весьма огорчен этим теперь, но так как невозможно было предвидеть, что случится сегодня, ему придется дать мне немного времени для того, чтобы мне сориентироваться.

/Очень невоспитанный Капитан. / Этот Капитан был немного грубоват, потому он не захотел вежливо принять мое извинение; он довольно резко ответил мне, что не понимает, как я это себе представляю; никогда не следовало распоряжаться деньгами, тебе не принадлежащими; его деньги не принадлежали мне до тех пор, пока он не вступил бы в мою должность, именно так положено поступать в свете, и никому не позволено преступать эти границы. Я ему возразил, не заносясь, но и не унижаясь, поскольку, если бы я повысил тон, ему могло бы показаться, будто я ищу с ним ссоры, потому как я должен ему деньги; я с ним совершенно согласился, что так поступают по отношению к закладу, но его деньги показались мне моими, и, следовательно, я мог воспользоваться ими, как я и сделал, не нарушив самых строгих правил честности; однако я был весьма раздосадован этим сегодня, поскольку все обернулось иначе — это все, что я мог предложить ему в свое оправдание, предположив, во всяком случае, что я допустил ошибку, за какую мне необходимо было бы извиниться; я, тем не менее, так не полагаю, и он сам, без сомнения, не будет так полагать, если соизволит над этим немножечко поразмыслить.

Он был настолько невоспитан, или, лучше сказать, так груб, что не обратил никакого внимания на мой ответ. Он начал ужасно мне хамить. Я не особенно сдержан сам по себе, а тут я почувствовал, как он неоднократно доводил меня до бешенства. Однако я все еще держал себя в узде и ничего ему не говорил, поскольку речь шла о деньгах, и я боялся, какие бы резоны ни были на моей стороне, все равно, может быть, для меня не пожелают сделать никакого исключения из поговорки «кто должен, тот и виноват», но, казалось, мое терпение делало его еще более наглым. Наконец, когда я уже несколько раз закусывал губы, лишь бы помешать себе ответить ему всем тем, что мое возмущение вкладывало мне в уста, один из моих друзей вошел в комнату, совершенно ничего не зная о том, что там происходило. Он только узнал, в какой манере мое дело обернулось при Дворе, и зашел меня с этим поздравить. Он счел себя тем более обязанным это сделать, что я всегда питал особое уважение к нему, и он никогда, ничуть не больше, чем Месье де Навай, не одобрял моего решения, какое я намеревался исполнить. Я был необычайно рад его увидеть, потому что нуждался в свидетеле, кто мог бы дать отчет о моем поведении, особенно если Капитан вынудит меня на деле дать отпор его наглости. Итак, когда я без всяких затруднений объяснил ему, что происходило между нами, он взял слово и сказал этому Капитану, что, кажется, он был совсем неправ; не сбегу же я ради тысячи экю, и когда бы даже я растратил все его деньги, никто бы не смог меня за это порицать, поскольку, как я уже очень хорошо ему об этом сказал, я имел все основания считать их своими.

/Вызов в трибунал Маршалов. / Капитан, кто был намного более заинтересован, чем рассудителен, ответил, что он был слишком близким моим другом для того, чтобы пожелать встать на его место. Наконец, слыша, как он продолжал меня оскорблять по-прежнему, мой друг не нашел в себе столько же терпения, сколько его оказалось у меня. Он сказал, что ему надо заплатить, не откладывая ни на один момент, поскольку такой человек не даст нам передышки; он сам раздобудет ему тысячу экю, но пусть он позаботится, пока сам он будет их искать, обеспечить себе одного друга, кто помог бы ему показать нам, как ему, так и мне, что у него такая же добрая шпага, как и задиристый язык. Капитан ему ответил, что если дело стало только за этим, чтобы ему получить назад его деньги, то очень скоро все разрешится; ему стоит лишь за ним сходить, а тот со своей стороны пусть сделает то, о чем он ему сказал. Мы чистосердечно поверили, и мой друг, и я, что он говорил естественно, и то же самое, что и мы оба могли бы сказать, если бы оказались на его месте. Но вместо того, чтобы поступить, как он нам говорил, он отправился прямо к Маршалу де Клерамбо и понарассказал ему все, что захотел. Он ему доложил, что вместо того, чтобы вернуть ему его деньги, я ему будто бы заявил, что уже истратил большую часть. Маршал ему поверил, поскольку не знал, что это был бесчестный человек. Итак, один момент спустя ко мне явился Стражник с приказом предстать перед Сеньорами Маршалами Франции, дабы отдать им отчет в моих действиях. Никогда человек не был более удивлен, чем я, когда увидел этого Стражника. Я заподозрил в то же время, от чьего имени он был ко мне послан, и он признался мне в этом сам.

Тем временем мой друг вернулся с тысячей экю, как и обещал. Он продал всю свою серебряную посуду, лишь бы вытащить меня из этого дела. Он был почти так же удивлен, как я, когда увидел Стражника, и никак не хотел поверить, будто тот явился от его имени, пока я ему не сказал, что Стражник первый это подтвердил. Но, когда бы даже он не пожелал этого подтвердить, нам оставалось совсем недолго, чтобы самим об этом узнать, так как Капитан вовсе не возвратился, как он нам пообещал, и показался перед нами только в ассамблее Маршалов Франции. Маршал де Клерамбо собрал эту ассамблею в тот же день собственной властью, и когда он предупредил меня, что мне следует там появиться, я предварительно отвел моего Стражника к Месье де Навайю, кому я хотел сказать, что не сумею прийти поблагодарить Месье Кардинала при его утреннем туалете, как он мне рекомендовал, из-за приключившейся со мной досадной неприятности. Я уже не застал его дома и написал ему записку с подробным объяснением, но мой лакей так и не смог ему ее передать, хотя я специально направил его к Месье Кардиналу, где, как я прекрасно знал, он непременно будет. Разумеется, он там был, но один Гвардеец, кто меня не любил и, как назло, стоял в этот день у дверей, ехидно отказал лакею в доступе, а у того не хватило соображения пожаловаться Бемо или какому-нибудь другому Офицеру этой Роты, дабы сделать тому убедительное внушение. Так как все они были моими друзьями или, по меньшей мере, моими знакомыми, они бы не преминули дать ему поговорить с тем, кого он искал. Итак, его дурость явилась причиной этого недоразумения, и Месье Кардинал пришел в совершенное возмущение, не увидев меня в числе посетителей. Это по его приказу Навай являлся ко мне, хотя он и сделал из этого для меня тайну; итак, поверив, что я, может быть, вскочил в почтовый экипаж и уехал, поскольку ему отрапортовали, что я получил свои деньги, он сказал Навайю, если я совершил проступок вроде этого, после всего, что тот сказал мне от его имени, я могу рассчитывать, что он прикажет меня арестовать повсюду, где бы я ни находился. Навай ответил, что Его Преосвященство прекрасно это сделает, но он не верил, чтобы ему пришлось взять на себя этот труд; он слишком хорошо меня знал, чтобы решиться обвинить меня в подобной выходке; по правде, я не изменял своей Нации в том, что касается гордости, но каким бы гордецом я ни был, я всегда сумею усмирить это чувство разумом; если ему будет угодно, он в тот же час отправится разузнать, что помешало мне исполнить мой долг, и он немедленно явится к нему с ответом.

/Бемо все так же лицемерен. / Кардинал был слишком большим политиком, чтобы стерпеть выходку вроде этой. Он боялся, как бы я не извлек из всего этого чересчур большого преимущества против него, и как бы я не вообразил, что он не может больше без меня обойтись, — потому он рекомендовал Навайю не говорить мне, когда он явится ко мне с визитом, будто это было от его имени. Впрочем, не пожелав отступать от этого решения, он сказал, что не ему следовало бы туда пойти, пусть это будет лучше Бемо, поскольку он выглядел бы гораздо более значительно, чем тот, другой; он сделает вид, якобы узнал, что я хотел уехать, и явится повеселиться вместе со мной по поводу, что теперь нет такой надобности. Навай нашел, что он был прав; впрочем, он нашел бы то же самое и в противоположном случае, настолько он привык угождать любым его желаниям. Он отправился сказать Бемо, кто находился в зале Гвардейцев, что от него угодно Его Преосвященству. Бемо тотчас же направился меня навестить, и так как я уже больше часа назад вернулся от Навайа, он нашел меня наедине с моим Стражником. Мой друг отсюда ушел; он всеми силами хотел заставить меня сохранить его тысячу экю, хотя я старался обязать его ее забрать.

Бемо сделал мне свой комплимент с еще более сердечным видом, чем когда-либо ко мне обращался Навай. Так как это был человек, как я, помнится, уже говорил, не признававший никаких друзей, когда шла речь о его собственных выгодах, он даже не намекнул мне каким-нибудь двусмысленным словом о том, что происходило, как это обычно водится между соотечественниками, всегда сохраняющими друг с другом какую-то связь; он ни в светлых, ни в темных тонах не говорил со мной о Кардинале. Я тоже вовсе не хотел с ним говорить ни о нем, ни даже о том, по какой причине подле меня оказался Стражник. Он не мог, однако, ни с кем его спутать, потому что этот Стражник был в форме. Он носил на спине знаки его ремесла, какие обычно носят ему подобные. Бемо был достаточно любопытен, однако, и спросил, что за дело могло со мной приключиться и из-за чего я оказался в такой компании. Но так как я хотел, чтобы только Навай отдал в этом отчет Месье Кардиналу, я отделался ответом, что из-за долга я поссорился с одной особой, и, не сумев примириться дружелюбно, нам пришлось прибегнуть к суду Сеньоров Маршалов Франции. Я не сказал ему ничего, кроме правды, разговаривая с ним в такой манере, потому, приняв это за чистую монету, он покинул меня через один момент, дабы пойти отдать отчет Его Преосвященству обо всем, что он сам увидел, и о том, что я ему сказал.

Я поручил ему, прежде чем позволить ему уйти, письмо, что я написал Навайю, и какое мой лакей принес обратно. Оно несколько умерило гнев Месье Кардинала, когда Навай его ему показал, сказав при этом, что не было никакой моей вины, если даже я и не явился к его утреннему туалету. Навай сказал ему в то же время, что я был просто неудачлив, поскольку на меня сваливаются беды, когда я меньше всего об этом думаю. Кардинал перевел разговор на другую тему, испугавшись, как бы он не сделал ему этот комплимент только для того, дабы убедить его, что, в ожидании от него для меня какой-нибудь милости, он бы должен заплатить за меня еще и этот долг. Навай явился повидать меня по этому делу и посетовал, что не прихватил с собой наличных денег, чтобы предложить мне их на этот случай. Я его поблагодарил, правда, не за его добрую волю, но за его комплимент. Я действительно знал, что он мог бы дать мне взаймы не только эту сумму, если бы захотел, но еще и в тридцать раз больше, если бы ему это было нужно. Не было никого из всех Куртизанов Его Преосвященства, у кого бы дела были в таком порядке, как у него самого. Он вытягивал бесконечное число благодеяний из этого Министра; таким образом, можно сказать, каким бы скупым он ни был с другими, он нашел средство изменить свою натуру в отношении Навайя. Однако, так как надо принимать своих друзей со всеми их добрыми и дурными качествами, я поостерегся замечать ему, что его комплимент мне не понравился. Напротив, я вознаградил его всеми почестями, какие только способен был изобрести, так что он покинул меня вполне довольный.

Мой друг, кто одолжил мне тысячу экю, явился отобедать вместе со мной. Он сказал мне его подождать, и, отведя меня в сторонку, когда мы вышли из-за стола, он мне сказал — когда я предстану перед Сеньорами Маршалами Франции, чтобы я совсем ничего не говорил о нем, по крайней мере, если противная партия не заговорит о нем первой; если же Капитан вовсе не упомянет о нем, я смогу расплатиться с ним сполна и сказать, что нашел мою тысячу экю в кошельке одного из моих друзей, но если он о нем заговорит, я попрошу отсрочки для уплаты этих трех тысяч ливров. Он полагал, что это было нам необходимо, дабы снять всякое подозрение, будто кто-то кого-то хотел вызвать на дуэль, если тот окажется до такой степени трусом и пожалуется на это; итак, мне следует отрицать все это дело, поскольку мне ли не знать о существовании указов, грозивших строжайшими карами тем, кто вызывал других вопреки Эдиктам.

/В трибунале. / Он оставался со мной до трех часов, и так как примерно в это время должна была собраться ассамблея Маршалов Франции, я поднялся в карету вместе с тремя или четырьмя моими друзьями, пожелавшими меня туда сопроводить. Ибо установился обычай не оставлять идти совсем одних тех, кого к ним вызывали; таким образом, чем больше было у тебя друзей, тем лучше тебя туда сопровождали. Маршал де Клерамбо был там, и хотя это было, может быть, в первый раз, как он оказался Высшим судьей Дворянства, так как еще совсем недавно его удостоили Жезла Маршала Франции, он почти постоянно владел разговором, дабы показать, что мое поведение было неверно. Я его спросил со всем должным к нему почтением, и с каким бы я к нему не обратился полгода назад, поскольку он был вовсе не из лучшего дома, чем любой другой, — в какой же я мог быть обвинен злонамеренности, как он утверждал, когда я распорядился лишь теми деньгами, какие считал принадлежащими мне по закону. Он был весьма изумлен моей твердостью, и еще более тем, что мое рассуждение было столь же справедливо, как и его собственное. Так как он говорил много и говорил даже совсем недурно, он был уверен сначала, будто подавит меня своим кудахтаньем. Другие Маршалы слушали меня и не могли не одобрить ту свободу, какую я взял на себя ему противоречить. Однако, так как не существует судей, что не стояли бы один за другого, а главное, когда они слышали, как обвиняют кого-то из них прямо здесь же, в их собственном Трибунале, Маршал д'Эстре, прославленный тем, что обругивал всех на свете, спросил меня, к чему я намереваюсь свести все мои резоны, и уж не поверил ли я, будто они смогут избавить меня от уплаты.

Я был обрадован, хотя он мне сказал это достаточно бесцеремонно, что от меня не требуют ничего другого, как заплатить. Я боялся, как бы нам не устроили дела из вызова на дуэль, сделанного Капитану моим другом, и как бы нас не отправили в тюрьму, как одного, так и другого. Он присутствовал при всем, что происходило, и я старался его задеть, дабы он выблевал все то, что было у него на сердце. Я намеревался после этого принять манеру поведения, следуя совету моего друга; но едва я увидел, как он по-прежнему сохраняет молчание и ведет себя достаточно скромно, не обвиняя других, из страха, как бы самому не погубить себе репутацию, как я сказал Маршалу д'Эстре в ответ на его грубость, с какой он обратился ко мне, что он бы не увидел меня перед собой в настоящее время, точно так же, как и перед Сеньорами другими Маршалами Франции, если бы я имел дело с человеком, кто захотел бы дать себе труд потерпеть меня, подождав всего лишь двадцать четыре часа; я действительно уже нашел недостававшую мне тысячу экю и возвращу ему его сумму полностью, стоит ему только зайти за ней ко мне хоть сейчас. Я, конечно же, затаил некое коварство, говоря ему это. Я хотел нагнать на него страха, зная по опыту, что он не слишком в себе уверен. Потому этот Капитан, взяв в то же время слово, ответил мне, что не было никакой необходимости заходить за деньгами ему самому; ведь он же принес их ко мне домой, и я должен доставить их обратно к нему или, по меньшей мере, к его нотариусу, жившему на полдороге. Этот нотариус обитал совсем рядом с Сент-Эсташем, сам он подле Сент-Мари, а я напротив Пале-Рояля. Маршал де Клерамбо взял слово по этому поводу и сказал, что после того, как этот дворянин вынудил меня явиться к ним, он не считал, что было бы слишком кстати заставлять нас встречаться с глазу на глаз перед тем, как наше дело полностью не завершится; итак, если с ним согласятся, я отнесу эти деньги к нотариусу, а тот вернет мне мою отставку.

 

Часть 6

/Законопослушный капитан. / Остальные Маршалы Франции кивнули, одобрив его мнение, и я отнес эти двенадцать тысяч экю к Ле Ка, где Капитан не осмелился появиться, чтобы их принять. Это не помешало тому, что я отдал их нотариусу, а когда я получил в руки мою отставку, дело на этом бы и закончилось, если бы у нас не оставалось на сердце, у моего друга и у меня, все, что произошло. Мы хотели призвать его к ответу, вот почему мой друг нашел его на следующее утро, захватил его прямо в постели, так что тот не смог бы отрицать оскорбления, когда бы у него текла кровь в жилах. Но так как он был вовсе не таков и готов был выслушать любой комплимент по своему поводу, и когда даже мой друг сказал ему, что он навеки прослывет трусом, пока не даст нам удовлетворения, он ему ответил, якобы Богу не угодно, чтобы он когда-нибудь допустил такую ошибку; ему известно, что Сеньоры Маршалы Франции не только запретили нам подобные дела, но еще и заставили нас обняться; итак, это означало бы сделаться виновным вдвойне, нарушив их приказы, поскольку, изменив тому, чем мы обязаны им, мы изменили бы и обязательству перед Его Величеством, и он поостережется сделать что бы то ни было вопреки его долгу. Мой друг был крайне настойчив; итак, абсолютно не жалея его после этого ответа и не жалея себя самого, он наговорил ему столько обидных вещей, что другой, наконец, сделал вид, будто почувствовал себя оскорбленным; итак, сказав моему другу, что он не будет сохранять никаких ограничений теперь, поскольку здесь задета его честь, он назначил ему свидание в Булонском лесу, где мы будем драться двое-на-двое. Мой друг явился рассказать мне обо всем этом, и насколько ему потребовалось унизить этого Капитана, чтобы привести его в чувство. Я не благословил бы ничего лучшего, но, сказав ему в то же время, будто меня посетило предчувствие, что все это пахло изменой, и что я бы ему не посоветовал оказаться на этом свидании; он мне ответил, что не помешает мне туда не ходить, если я чувствую хоть малейшее опасение; но он сам не преминет там появиться, когда бы даже от этого зависела сама его жизнь; его честь была ему гораздо дороже его жизни, а так как она пострадает, если он не явится на это свидание, так он просто примчится туда самым первым.

Говорить со мной в такой манере означало заставить меня забыть о моем обязательстве по отношению к нему. Никогда еще не говорили с мужчиной, как он это делал со мной, якобы если уж я так испугался, мне стоит всего лишь пойти да спрятаться. Правда, он не воспользовался совершенно теми же выражениями; он нашел кстати завуалировать мне свою мысль под другими, не настолько же грубыми, но имевшими все-таки тот же самый смысл для тех, кто хорошо знал французский; итак, я был настолько взбешен, что если бы мог, не выставляя себя на общее осуждение, тут же схватиться с ним, я бы сделал это от всего сердца. Однако, так как я боялся, как бы в свете не сказали, будто я оказался просто-напросто неблагодарным, я обратился к нему тоном пониже. Я ему сказал, если разум позволяет мне видеть опасность в каком-нибудь деле, это вовсе не означает, что я вовсе лишился храбрости; пусть же он ведет меня, куда захочет, я последую за ним до конца, пусть он раскается в этом, быть может, точно так же, как и я, но мне это совершенно неважно, поскольку он так захотел.

/Засада в Булонском Лесу. / Он сделал вид, будто не слышал того, что я ему сказал, и, вскочив в седло на следующее утро, мы пустились по дороге Добрых Людей, дабы въехать в Булонский лес через ворота, располагавшиеся с этой стороны. Назначенное им свидание должно было состояться между семью и восемью часами утра, но, подъехав к этим воротам, мы нашли их запертыми, что достаточно меня поразило. Правда, тогда стояли самые короткие дни в году, и это меня убедило после некоторого размышления, что всему виной лень привратника, еще не встававшего сегодня. Мы постучали, чтобы нам открыли эти ворота, и сей же час объявившийся привратник сказал моему другу, первым представившемуся ему, что он должен вернуться в Париж, не теряя ни одного момента времени, потому что он безвозвратно погибнет, если углубится всего лишь на четверть лье в лес; он весь был переполнен стражниками, явившимися его арестовать по доносу, что он намеревался здесь драться на дуэли двое-надвое.

Привратник был лакеем моего друга пятнадцать или шестнадцать лет назад, а так как он содержал кабаре, он проведал об этом от одного стражника, заночевавшего у него и рассказавшего ему все это дело после доброй выпивки, не подозревая о том, что тот был некогда на службе у моего друга. По этой-то причине он и запер ворота, из страха, как бы мы не проскочили без того, чтобы он нас заметил. Мой друг был необычайно удивлен его словами; он сказал мне, что я был гораздо более прав, чем он, теперь-то он поверил, что мы не сделаем особенно большого зла, вернувшись восвояси, и даже не проявив любопытства оглянуться назад. Я был счастлив, что он принял это решение сам, и потому, что в этом заключалась наша безопасность, и потому, что это должно было заставить его раскаяться в нанесенном мне оскорблении. Мы повернули в Париж в тот же момент, и когда мой друг попросил у меня прощения по дороге за его срыв против меня, я ему ответил, что надо уметь и стерпеть кое-что от своих друзей, когда прекрасно знаешь, как я знал это о нем, что их намерения не могут быть дурными.

/На славу вздутый капитан. / Капитан, подождав нас некоторое время в лесу, имел наглость заявиться прямо домой к моему другу вместе со своим так называемым секундантом, дабы спросить его, чему он был обязан тем, что нас не оказалось на лугу. По всей видимости, он претендовал снискать себе громкую славу, поймав нас на подобной ошибке; но мой друг, кто не мог стерпеть, когда я сказал ему одно слово, без того, чтобы не сорваться только потому, что оно пришлось ему не по вкусу, дал себе полную волю, едва лишь услышал, как тот начал разговаривать с ним в этой манере; итак, тотчас взяв в руку шпагу и не дав ему времени на более длинный комплимент, он упрекнул его, что тому недостаточно показалось быть только трусом, но понадобилось прибавить еще и предательство к своему отсутствию мужества. Тот сделал вид, будто не понимает, что он этим хотел сказать, и попросил у него объяснения, дабы быть в состоянии ему ответить. Мой друг не пожелал ему давать никакого другого объяснения, кроме того, что он ему уже представлял, то есть желания биться против него. Но так как, когда человек хоть однажды поддался слабости, ничто уже не способно побудить его к доброму действию, мой друг напрасно приставлял острие своей шпаги к самому его животу — тот так и не смог отважиться взяться за свою. Его секундант проделал совершенно то же самое передо мной; так что показалось, тот подобрал абсолютно равного себе, дабы им не пришлось делать никаких упреков друг другу. Я тоже держал острие шпаги у его живота, но увидев, что он точно так же безразличен к этому, как и его товарищ, я начал подавать знаки моему другу, в какой манере мы должны разделаться с ними обоими. Мой знак превзошел все обычные знаки и даже простые демонстрации, поскольку я принялся отвешивать ему удары шпагой плашмя по голове, а он все это сносил с поразившим меня терпением. Происходило это, тем не менее, не без того, что сначала он сделал какое-то движение. Он пытался достичь двери, и, на свое счастье добравшись до нее, он захлопнул ее за собой, видимо, дабы избавить меня от труда провожать его и дальше.

Капитан был тотчас же отделан моим другом в той же самой манере и последовал примеру своего секунданта в малейших деталях. Он позволил себя бить, сколько угодно, не скорчив даже при этом мстительной физиономии и желая лишь поскорее удрать; как сделал другой, он старался опять открыть эту дверь. Ни от кого другого, как от моего друга, зависело просто-напросто проткнуть его насквозь. Тот повернулся к нему спиной и не мог предоставить ему для этого более удобного случая, но так как никогда не случается достойному человеку замарать свою руку в крови ничтожества, кто далеко не защищается, а пытается только спастись, мой друг сам открыл ему дверь, дабы тот мог спуститься по лестнице. Тот не заставил повторять себе этого дважды и покатился по лестнице с совершенно невероятным проворством, но конец его шпаги застрял между столбиками перил, так что он едва не сломал себе при этом шею. Он пересчитал носом ступени, а сверху на него еще свалились два обломка его шпаги. Домохозяин моего друга уже давно прислушивался к необычному шуму, а выяснив, в чем было дело, он приказал слугам очистить дом от непрошеных гостей.

/Великодушие Его Преосвященства. / Последнее время Капитан и его деньги отвлекали меня от главной моей заботы. Как мне неоднократно напоминал Навай, я как можно скорее должен был поблагодарить Месье Кардинала за его личное попечение обо мне. Потому, распрощавшись с моим другом, я поспешил к этому Министру. На этот раз комната Его Преосвященства была переполнена возбужденными людьми; видимо, что-то произошло в свете, тогда как я улаживал свои собственные дела. Месье Кардинал, мельком взглянув на меня, сделал вид, будто бы он меня больше не замечал. Я поискал глазами Месье де Навайя, но его почему-то не было в комнате; вместо него ко мне подошел Месье де Бартийак, это был довольно таинственный человек, кого Месье Кардинал обычно посылал с особенно секретными миссиями; впрочем, он тоже принадлежал к числу моих друзей. Он передал мне от его имени, что он не может переговорить со мной сейчас, и мне придется подождать. Ждать мне пришлось довольно долго, и у меня сложилось впечатление, будто он специально задерживал подле своей особы Куртизанов, так как время от времени он все-таки бросал в мою сторону косые взгляды. Но, наконец, и последний посетитель вышел, и Кардинал обернулся ко мне. Некоторое время он хранил молчание, а потом сказал, что ему известны все мои обстоятельства, но теперь ему бы хотелось обратить мое внимание на мою же собственную неблагодарность; как же я посмел после всех его благодеяний вознамериться продать должность и возвратиться домой, и это в тот час, когда в Государстве происходят беспорядки, и оно нуждается буквально в каждом преданном человеке; и потом, зачем мне потребовалось его обманывать, когда он посоветовал мне помочь себе самому, ведь вот я же нашел деньги в тот же день, когда у меня появилась в них необходимость. Здесь он остановился и пристально вгляделся в меня, но я не нашел, что ответить, лишь еще раз удивившись про себя, насколько быстро ему обо всем доносили. Убедившись в том, что я намерен и дальше молчать, он продолжил свою речь, сказав, что, к счастью, не все столь же неблагодарны, как я; в тот самый день, как я сочинял свою отставку, он решил послать меня по важнейшему делу в Ретель и отправить меня туда в новом качестве, для чего он отнес на подпись Его Величеству эту бумагу. С последними словами он протянул мне документ — это был патент Капитана Гвардейцев.

/Благодетели и искушения. / Не успел я наглядеться на эту бумагу и выразить в полной мере мою признательность Его Преосвященству, как он быстрым жестом убрал ее и сказал мне, что я получу этот документ ровно через сорок восемь часов, когда приду к нему за инструкциями, касающимися моей миссии. Я было начал рассыпаться в новых благодарностях, но он остановил меня и сказал, что я покуда могу быть свободен, и что у меня будет вполне достаточно занятий на ближайшие два дня. Тогда я откланялся и вышел, но не добрался я еще до дома, как меня нагнал Месье де Бартийак; он выразил желание проводить меня. Хотя я и был переполнен радостью, это не помешало мне задаться вопросом, зачем я ему понадобился; и еще одна мысль тревожила меня — почему бы Кардиналу сразу не отдать мне патент. Когда мы вошли в мою комнату, все мои худшие опасения подтвердились. Месье де Бартийак объявил мне, что Месье Кардинал дал мне сорок восемь часов для того, чтобы найти двадцать тысяч франков для уплаты пошлины на вступление в должность Капитана Гвардейцев. От подобной неожиданности я застыл, раскрыв рот и не зная, что ответить; Месье де Бартийак выразил мне свое сочувствие, уточнил, что без уплаты пошлины патент будет недействителен, заверил меня в своей неизменной дружбе и вышел. Я, даже не снимая сапог, повалился на кровать; никогда прежде не было слыхано о какой-нибудь подобной пошлине; без сомнения, поводом для этой новой уловки Кардиналу послужил тот факт, насколько быстро я нашел тысячу экю для Капитана. Я не знаю, сколько часов я провалялся так на кровати, тщетно ломая голову над тем, откуда мне взять столь огромную для меня сумму, но вывел меня из задумчивости мой лакей, сообщивший мне о прибытии сразу четырех записок. Все эти четыре записки были посланы мне значительнейшими лицами Государства — Сеньорами де ла Базиньером, Сервиеном, д'Эрваром и де Лионом — и все эти люди, к моей величайшей радости, предлагали мне в случае денежных затруднений воспользоваться их кошельками. Но когда эта первая радость понемногу улеглась, я заметил, что все послания были написаны почти в одной и той же форме; кроме того, мне пришло на ум, что все их авторы были Ставленниками этого Министра, следовательно, одалживать деньги у них означало то же самое, что занимать у него самого. Я еще не разобрался с этими моими сомнениями, а лакей уже сообщал мне о появлении нового гонца и протягивал мне очередное письмо. Оно было от весьма известной в городе особы, молодой вдовы двух или трех покойных мужей. В своем письме она сообщала о своей давней симпатии ко мне, о том, что если бы не сложившиеся благоприятные обстоятельства, она, может быть, так никогда и не объяснилась бы со мной; потом она весьма откровенно писала, как рано она начала забавляться любовными интрижками, какое влияние в свете она приобрела, а стоило оно ей всего лишь небольшой любезности по отношению к определенным людям, к кому в глубине души она не имела большого уважения, но они столь щедро ее вознаградили, что она в этом не раскаивалась. Она имела более двадцати тысяч ливров ренты с великолепных владений в Париже, не считая множества ценной мебели и серебряной посуды; у нее еще имеется десять тысяч экю в звонкой серебряной монете в ее кабинете, и всего этого более чем достаточно для уплаты суммы, требуемой от меня Месье Кардиналом; и все это мне будет стоить всего лишь одного словечка «да», произнесенного перед священником, и хотя она предлагала мне только останки от двух крупных финансистов, эти останки показались столь прекрасными множеству Куртизанов Двора, что они без всяких затруднений предлагали ей руку для заключения такой же сделки, что она сама предлагала мне сегодня; она чистосердечно признавалась мне в своей склонности к моей особе, она поведала мне также о своих делах, дабы, если я поймаю ее на слове, я не стал бы таким человеком, кто сказал бы ей впоследствии, будто она меня обманула.

/Честная сделка. / Эта записка была бы более соблазнительна, чем четыре другие, для многих людей; Дама была очень обольстительна и находилась еще в самом расцвете ее возраста. Ей было не более двадцати пяти лет, но так как она принялась за свое ремесло очень рано, как она не нашла никакого затруднения сказать мне об этом, о ее репутации были настолько наслышаны в Париже, что она была там так же хорошо известна, как могла бы быть жена Первого Президента. Это послужило поводом к тому, что я ни одного момента не колебался, какое я приму решение. Однако, пожелав посмотреть, не способна ли будет эта склонность, в какой она сама призналась по отношению ко мне, уделить мне хоть какую-то часть из ее богатств без того, чтобы мне пришлось произносить то самое «да», о каком она меня просила, я сказал тому, кто принес ее записку, что я сам явлюсь к ней с ответом после обеда. Я не преминул так и поступить, и, понадеявшись на мои собственные средства, я постарался не только поддержать ее добрую волю по отношению ко мне, но еще и увеличить ее до той степени, когда она уже не сможет ни в чем мне отказать; она же сказала, когда увидела, как я начал делать ей великие заверения в признательности и любви, что все это было бы просто прекрасно для какой-нибудь дуры, но не для нее; она ничего не будет слушать без участия нотариуса и священника; она хотела получить меня в мужья, а вовсе не в любовники; вот почему она посоветовала мне, как добрая подруга, приберечь все мои комплименты, по крайней мере, если я не соизволю тут же облечь их в нужную для нее форму.

Этот ответ был совсем не глуп — но так как я считал себя не меньшим хитрецом, чем она, и надеялся незаметно привести ее к моей точке зрения, лишь бы она пожелала дать мне на это время, я ей сказал, что было бы хорошо, как мне казалось, узнать друг друга поближе, прежде чем заключать ту сделку, какую она мне предлагала. Мадам де Мирамион мне так однажды сказала, как я, помнится, уже упоминал, когда я хотел сделать ее моей женой. Я не мог не воспользоваться ее примером, хотя и с совершенно другими намерениями. Я думал добиться, несмотря на всю ее проницательность, позволить мне с ней видеться, зная, что когда женщина хоть раз проявила к кому-либо склонность, надо только проявить побольше настойчивости подле нее и наговорить ей побольше нежностей, чтобы заставить ее зайти достаточно далеко в самое короткое время. Но она оказалась более лукава, чем я предполагал; итак, либо она разгадала мое намерение, или же она твердо решила начать с того, чем другие обычно заканчивают, она мне ответила, что ей незачем узнавать меня получше, ведь ее выбор уже сделан, правда, она не знала, что именно хотел предпринять я, но ей казалось, все, чего бы мог желать я, так это подтверждения, что она действительно обладает теми ценностями, о каких мне сказала; если в этом состоял резон, по какому я хотел ее узнать, она не может его не одобрить, но если я имел в виду нечто иное, вовсе не служившее к ее пользе, мне стоит только взять на себя труд вернуться еще раз ее навестить.

/Любовь, почтение, бескорыстие. / Для меня было бы бесчестно воспользоваться предлогом, каким она сама же меня и снабдила, для достижения успеха в моем намерении. Мужчине никогда не подобает казаться заинтересованным, особенно в такого сорта положениях, когда идет речь о завоевании доброго мнения о своей особе — потому всегда и оставляют демарши такого рода своим близким или своим друзьям, тогда как сами лишь заверяют в любви, почтении и бескорыстии. Итак, я попал в сильное замешательство с ответом; в самом деле, что бы такое я мог ей сказать, что должно было бы ее удовлетворить. «А! — сказала мне она, заметив мое замешательство, — мне вас жаль, нельзя же быть настолько искренним, вам бы и хотелось мне соврать, и вы не осмеливаетесь; это довольно оригинально для человека Двора, кому обычно ничего не стоит наговорить того, о чем он никогда не помышлял; что до вас, то я прекрасно вижу, что вы думаете, без всякой обязанности с вашей стороны мне это высказывать. Мое состояние чрезвычайно бы вас устроило, если бы я захотела вам его отдать, чтобы быть вашей любовницей, но если вы на меня похожи и сумеете разгадать, о чем мои мысли, вы отлично увидите, что у вас нет никакой надежды наложить на него руку иначе, чем на тех условиях, какие я вам предложила». Она меня тотчас спросила, за кого, я ее принял, когда вбил себе в голову заставить ее переменить намерение по этому поводу. Она мне сказала также, что я не слишком хорошо поразмыслил, когда попросил ее о каком-то времени; Месье Кардинал не даст его мне самому; весь Париж знал настолько же хорошо, как и она, что у меня лишь дважды по двадцать четыре часа на то, чтобы найти деньги; итак, если я хотел получить их от нее, мне не следовало терять ни единого момента. Так как я увидел ее столь ловкой и столь решительной, я счел, что мне не стоило терять драгоценного времени на дальнейшие беседы с ней. Она хотела жениха, я же не был готов стать ее человеком, потому я и удалился без звона труб и барабанного боя. Однако, поступая достойно и не подавая ей повода жаловаться на меня, не назвав ей резонов, по каким я не желал больше думать об этом деле, я сказал, что вскоре вновь загляну к ней. Я не знаю, поверила ли она мне от чистого сердца или же, скорее, сразу увидела, что все это оказалось неудачной попыткой. Как бы то ни было, но о чем я думал меньше всего, выйдя от нее, так это о том, как бы сдержать данное слово. Если мне и суждено было принадлежать к великому братству, как это случается с большинством тех, кто женится, я меньше всего на свете хотел бы, дабы такое свершилось по моей собственной воле. Я считаю недостойным честного человека идти на такие поступки. Я был не в настроении подражать определенным людям, каких немало я видел в свете, и каковые подхватывали их шпагу и перчатки при виде прибытия поклонника их жен. Правда, я полагаю, и она была не в настроении подавать повод говорить о себе, когда она обзаведется мужем; я скорее верю, что в ее намеренье входило стать достойной женой. Но с меня было вполне довольно, что она не была таковой в то время, как была девицей, чтобы не иметь никакого сожаления о ее богатствах; итак, хотя я прекрасно знал, что упустил их только потому, что был гораздо более деликатен, чем множество других, если бы им предложили подобное состояние, мне понадобился всего лишь один момент, чтобы утешиться.

/Кардинал несгибаем. / Между тем я полагал, что Месье Кардинал должен был бы оставить меня в покое; для него двадцать тысяч франков были, так сказать, каплей в море, тогда как для меня они представлялись чем-то вроде всех сокровищ Перу. Но так как он не считался ни с кем, когда вставал вопрос о его интересе, едва истекли сорок восемь часов, отпущенные мне им для уплаты, как он спросил Месье де Бартийака, позаботился ли я его в этом удовлетворить. Я думаю, он сделал это исключительно ради соблюдения формы, и ему было известно ничуть не хуже, чем мне, как обстояли дела. Люди, предложившие мне деньги, видимо, не преминули ему сказать, что я не захотел их взять, поскольку они исходили от него. Бартийак, кто был сердечным и добродетельным человеком, ответил ему, что я не внес положенной суммы и удовлетворился лишь тем, что зашел к нему, дабы продемонстрировать свое бессилие, поскольку я ничем не обладал в этом мире, кроме моей должности, а так как для таких вещей не существовало ипотеки, не существовало и толпы, готовой одолжить мне деньги.

Это не было правдой, будто бы я заходил к нему. Он сказал это исключительно из одолжения ко мне и не зная, что четыре персоны, о каких я упомянул, предлагали мне их кошелек, или, скорее, кошелек Его Преосвященства; Месье Кардинал покачал головой, услышав, как тот заговорил с ним в такой манере. Он хотел таким образом дать ему понять, что его это вовсе не устраивало, и не так уж я был обделен друзьями, как он думал. Однако, боясь, как бы тот не оказался человеком, не понимающим намеков, он сказал ему совершенно открыто, что только от меня зависело ему заплатить; он узнал об этом из надежного источника, но так как мне недостало доброй воли, я отказался от предложенных мне денег. Он добавил также, дабы ввести того в заблуждение и проделать то же самое со мной, если тому доведется поговорить со мной при случае, когда он сказал тому, что знал это из надежного источника, он ничего не придумал; несколько Куртизанов говорили ему, что человек весьма счастлив, когда получает какую-либо милость от Двора, потому что лучшие кошельки раскрываются перед ним на выбор. Итак, либо человек что-то имеет, или же не имеет совсем ничего, он равно находит себе друзей; и я прекрасный тому пример, я, не имевший ничего, кроме плаща и шпаги, едва получил Роту в Гвардейцах, как четыре значительнейшие особы написали мне, что я могу черпать из их кошелька; я этим, может быть, не хвастался, из страха, что придется платить; вот почему, так как он не мог терпеть лукавства с моей стороны, было бы хорошо меня поправить, не теряя времени; итак, ему придется написать мне вторую записку, где он будет чрезвычайно рад замолвить мне одно словечко, а словечко это будет состоять в том, что он дает мне еще двадцать четыре часа для улаживания этого долга, а если я упущу и эту возможность, Король разберется, как ему лучше поступить; тому же, надо мне сказать, однако, дабы вызволить меня из моего напускного бессилия, что мне стоит только взять деньги из кошелька тех, кто мне это предложил; это, быть может, приведет меня в сильное изумление, потому что я, возможно, и не подозреваю, что у него имеются еще и эти сведения.

Эти речи, переданные мне Месье де Бартийаком слово в слово, необычайно укрепили меня в моей мысли, что это именно он позаботился подыскать мне стольких друзей, кого мне, быть может, недостало бы при нужде в других обстоятельствах. Наконец, видя, что меня все равно будут преследовать вот так с ножом к горлу, и нет мне никакой, возможности парировать этот выпад, я решил пойти к Месье де ла Базиньеру, кто принадлежал к числу моих друзей. Я предпочел его трем остальным, чтобы одолжить у него эти деньги, поскольку знал, исходили ли они от него или от Кардинала, он не будет меня торопить с возвратом. Я заметил, что, несмотря на его большую заинтересованность, почти неизбежную черту большинства финансистов, он имел и еще одну и, пожалуй, даже большую слабость. Он любил лесть до такой степени, что если только с ним не скупились на комплименты, он бы охотно отдал за нее собственную кровь. Итак, поскольку мне ничего не должно было стоить обеспечить его ею, я рассчитывал заплатить ею проценты с той суммы, какую я возьму у него взаймы. Я довольно глупо поверил, что он будет в настроении этим удовлетвориться, а навело меня на такую мысль то обстоятельство, что немалое количество людей, усаживавшихся за его стол, один из самых лучших столов в городе, не расплачивалось с ним никакой другой монетой. Я прибыл к нему перед обедом, а так как его тщеславие служило поводом к тому, что он находил удовольствие приглашать к своему столу всех и каждого, он тотчас же сказал мне, что своих друзей узнают по тому труду, какой они принимают на себя являться составлять ему компанию за обедом. Я ответил, что это лишь частично привело меня к нему, у меня имелся еще и другой резон явиться его повидать, он сам предлагал мне деньги для уплаты пошлины, затребованной с меня запиской Месье де Бартийака; поначалу я просто его поблагодарил, поскольку верил, что Месье Кардинал снизойдет к моему бессилию, но он выказал себя настоящим Турком по моему поводу, и я теперь обязан переменить тактику. Он мне весьма любезно заметил, что его кошелек открыт для меня в настоящее время, точно так же, как и тогда, когда он мне его предложил; он распорядится отсчитать мне эти двадцать тысяч франков после обеда; и, однако, он мне скажет, как он мне обязан за предпочтение его тем, кто сделал мне такие же предложения, как и он; он знал, что Сеньоры Сервиен, де Лион и д'Эрвар писали мне по этому поводу в тот же момент, как узнали о моей нужде, но, наконец, я воздал ему по справедливости, поверив, что он настолько большой мой друг, как ни один из этих Сеньоров.

/Первый предполагаемый Кредитор. / Эти речи еще раз подтвердили мне, что все, сделанное этими четырьмя, было сделано только по приказам Месье Кардинала, если я и вправду сомневался в этом в какой-то манере. Однако, когда я упомянул Месье де ла Базиньеру, абсолютно не задумываясь, что это могло бы иметь для меня какое-нибудь значение, что ни он, ни другие три Сеньора не были единственными, кто предложил мне деньги, он так настаивал, чтобы я ему рассказал, кто бы это мог быть, что я счел себя не обязанным делать из этого тайну для него. Я без церемоний назвал ему ту особу, кто хотела мне их дать, и поведал ему в то же время, что я бы не устраивал никаких затруднений и принял ее предложения, если бы она не поставила при этом слишком жестких для меня условий; ему не потребовалось говорить больше, поскольку он тут же догадался, что это были за условия; он сейчас же и перечислил мне их, так что мне оставалось лишь согласиться с ним; тогда он снова взял слово и сказал, раз уж я сделал ему такое признание, он был бы не прочь поговорить со мной по этому поводу тотчас, как мы отобедаем. Он даже сделал бы это, не теряя времени, настолько он оживился, если бы ему не явились доложить, что стол накрыт, и к обеду собралась большая компания. Мы вышли из его кабинета и оба прошли в зал, где его ожидали гости; мы уселись за стол и отведали столь великолепных блюд, будто находились у самого Короля, просто невозможно было нас лучше ублаготворить. Говорили о множестве новостей и среди прочих о Монтале, кто начинал заставлять говорить о себе по всей Шампани. Эрвар завязал этот разговор, и так как он был полностью предан Кардиналу, мне пришла в голову одна мысль, может быть, она была ошибочна, а, может быть, и совершенно правдоподобна. У меня промелькнула идея, будто Кардинал поведал ему о том, что я должен ехать в Ретель, и он скомандовал ему поговорить об этом Коменданте, дабы проверить, не буду ли я в настроении высказать какую-нибудь нескромность и открыться в слишком большом желании набить себе цену.

Мысль вроде этой была более чем достаточна, чтобы сделать меня мудрее, когда бы даже я был рожден большим болтуном, от чего, слава Богу, я довольно далек. Я воспринял с самой колыбели от моего отца, что никогда не раскаиваются в сохранении молчания, и, наоборот, почти всегда каются, когда его нарушают. Итак, у меня никогда не слетали с губ такие слова, каких бы я заранее не взвесил, что позволяло порой говорить моим друзьям, видевшим, насколько я был осторожен, что я был бы очень хорош в стародавние времена, когда в храмах поклонялись Идолам, поскольку я никогда бы не трактовал их оракулов некстати. Эрвар был сильно изумлен, увидев меня столь сдержанным; либо он действительно имел приказ меня разговорить, или же тема, о какой шла речь, касалась скорее военного человека, чем деловых людей, кем они преимущественно являлись, ему казалось особенно редким, что я хранил молчание по этому поводу, тогда как другие постоянно его нарушали, высказываясь и не зная, верно ли они говорили или нет.

/Дружеский совет. / По окончании обеда Месье де ла Базиньер, который по моде Двора свободно обращался со всеми теми, кто являлся его повидать, сказал мне, что ему есть что мне сказать, и не перейдем ли мы в его кабинет. Я рассчитывал, что он даст мне денег или, по крайней мере, приказ получить их у кого-нибудь из его служителей. Но после того, как он вновь вынудил меня рассказать ему о предложениях, сделанных мне Дамой, он мне сказал, что был слишком хорошим моим другом, чтобы не порицать меня за отказ от них; итак, дабы поставить меня в необходимость вернуться к ней, а, следовательно, заставить меня обрести состояние, у него не было больше для меня денег взаймы; он намеревался, однако, отказав мне таким образом, засвидетельствовать мне в тысячу раз лучше, что он был моим слугой, чем если бы из ложной угодливости он сделал меня мэтром всех сокровищ, находившихся в его распоряжении. Он хотел сделать еще намного больше ради меня, он поговорит об этом деле с Месье Кардиналом, дабы вместо двадцати четырех часов, данных мне на поиски денег, он дал бы мне столько, сколько мне понадобится, для завершения предложенного мне супружества.

Кто был страшно поражен, так это я, когда услышал от него такого сорта разговоры. Я ему ответил, уж не думает ли он, что я пожелаю жениться на Б… Я бесцеремонно бросил ему это слово прямо в лицо, придя в совершенный гнев от того, что он посмел предложить мне такую низость. Он принялся смеяться над моим ответом, заметив мне тотчас же, что я, наверное, на такой и женюсь, но, далеко не сделав меня богачом, как эта, она, быть может, будет такой же нищенкой, как и я сам. Он просил у меня прощения за вырвавшееся слово, но, наконец, надо было говорить откровенно со своими друзьями, потому что им льстить — это совсем не свидетельствовать, что на самом деле являешься тем, за кого себя выдаешь. Он мне наговорил еще множество других вещей, и все они были схожи с этими, так что я уже почти не знал, во сне я или наяву, и настолько я был потрясен его речами, что сказал ему в конце концов: если он хочет уверить меня, что он мне друг, как он пытался меня в этом убедить, я умоляю его дать мне лучший совет, чем этот; все то, что нацелено на разрушение моей чести, не могло явиться ниоткуда больше, как из дурного источника, или, по меньшей мере, от людей, вовсе не заботившихся о потере всего, что я имел наиболее дорогого. Я собирался сказать ему намного больше, когда он меня оборвал, не желая терпеть от меня еще более длинных речей. Он мне сказал, как прекрасно он видел, что со мной надо поступать, как с теми людьми, кого приходится вязать, чтобы отрезать им руку или ногу, когда того требовала необходимость — итак, поскольку я на них похож, желая погубить себя вопреки совету моих друзей, со мной должны обходиться в точности, как с ними; если меня и не надо было связывать, потому что здесь не шла речь об отрезании мне ни ноги, ни руки ради спасения остального тела, все-таки надо было держать меня покрепче за руку, чтобы я обязан был делать то, чего требовали разум и моя судьба; я сам нашел возможность жить в достатке, так не следовало позволять мне упускать такой случай из-за глупой угодливости по отношению ко мне; так как было бы вовсе не по-дружески иметь их в случае вроде этого, он мне снова заявлял, что у него нет больше денег для меня взаймы, чтобы вытащить меня из этого дела; пусть я возьму из кошелька той, кто мне его предложила; пусть я не буду обязан их ей возвращать, и это лучший совет, какой он только мог бы мне дать. Он добавил к этому — если я и находил теперь его слова немного резкими, настанет время, когда, отказавшись от этой мысли, я превознесу и благословлю его за то, что, вопреки моей собственной воле, он вынудил меня избрать наиболее подходящее для меня положение. Вот и весь резон, какой мне удалось из него вытянуть, и, придя в жуткое негодование от его поведения, я не мог помешать себе сказать ему — если я и верил до сих пор, будто те, кого называют честными людьми, разделяли общие убеждения, как одни, так и другие, то после того, что я услышал от него в настоящее время, я прекрасно вижу, в каком я пребывал заблуждении; должно быть, люди финансов имели абсолютно другую мораль, чем люди шпаги, поскольку я не верил в существование хотя бы одного-единственного человека со шпагой на боку, кто был бы в настроении последовать тому совету, что он мне дал; однако он давал его мне не только как сносный, но еще и расхваливал его, как чрезвычайно великолепный; а раз уж я придерживался совсем иного мнения, просто необходимо, чтобы кто-нибудь из нас двоих ошибался. Так пусть же он хранит свои деньги, поскольку он придавал им такое значение, что хотел убедить меня купить их ценой моей чести; я уже не попрошу их у него ни за что в жизни, главное, когда он пожелал назначить им цену вроде этой.

/Угрозы. / Я вышел от него в таком безудержном гневе, что вместо того, чтобы отправиться к Месье Сервиену или другим, сделавшим мне такие же предложения, как и он, я пошел домой, дабы дать немного остыть моему негодованию. Там я хорошенько поразмыслил над случившимся, и так как я сожалел об обязанности платить эти деньги, то было поверил, будто смогу увернуться от этого, или, по крайней мере, отдалить уплату, возразив Месье Кардиналу или Бартийаку, когда он напишет мне еще какую-нибудь записку от его имени, что тот, о ком я только что сказал, не пожелал мне одалживать. Он мог бы спросить его самого, если бы засомневался, и Его Преосвященство, кто знал в назначенный момент, когда тот мне это предложил, мог бы знать еще более подробно, как тот изменил данному мне слову. Я вовсе не собирался молчать о том, что со мной произошло, как раз напротив, я намеревался растрезвонить об этом на весь свет. Не то, чтобы я был не в настроении стерпеть что бы то ни было от моих друзей при случае, но я нашел его манеры по отношению ко мне столь грубыми, по меньшей мере мне так показалось, что никак не мог решиться ему такое простить. Я не забывал также говорить всем подряд, кто бы ни оказывался рядом со мной, все, что я думаю о его поведении, и так как он не был всегда услужлив по отношению к каждому, чем наживал себе врагов, а к тому же его огромные богатства и роскошь, в какой он жил, создавали ему массу завистников, все узнали менее, чем за двадцать четыре часа, по всему Парижу о том добром совете, какой он пожелал мне дать. Лишь Месье Кардинал об этом не знал или же прикидывался, будто бы ему ничего не известно, поскольку он отправил ко мне Бартийака собственной персоной сказать мне, что он не потерпит подобных насмешек над собой; в последний раз он предупреждает меня исполнить его приказы; если я пренебрегу ими и в этом случае, он сумеет так за меня взяться, что заставит себе подчиниться.

Эти угрозы нисколько меня не удивили, потому что они были достаточно обычны для него, когда он верил, что они могли быть ему полезны при отыскании денег. Я ответил, однако, Бартийаку, дабы он это ему передал, что я ходил занимать их у ла Базиньера, но, хотя он и предлагал мне их сам, он изменил данному мне слову. Я сказал ему в то же время, какой он выбрал предлог для извинения, предлог, показавшийся мне настолько неприемлемым, что я не мог не поверить в наличие какой-то дурной воли с его стороны. Бартийак ответил мне, что и ему этот предлог показался ничуть не лучшим, чем мне; он слышал разговоры в свете об этом деле, либо рассказал о нем я сам, или же это был ла Базиньер; он знал даже и об ответе, какой я дал тому по этому поводу, но хотя и он сам был деловым человеком, как и тот, он попросил бы меня отличать тех из них, кто любил деньги больше их чести; у него самого был сын, и он намеревался женить его как можно раньше, но чем женить его на женщине вроде этой, он лучше бы предпочел утопить его своими руками. Я пришел в восторг, услышав от него разговор такого сорта, и хотя всегда почитал его за человека чести, я был просто счастлив, когда он снова утвердил меня в той мысли, какую я имел о нем со времени нашего знакомства. Он мне, однако, дружески посоветовал выпутаться из этого дела с Месье Кардиналом так скоро, как только мне это будет возможно. Он даже заверил меня, что поговорит с ним об этом в тот же день, якобы я смог сослаться на это извинение, и он сам его им позабавит, хотя он вовсе и не верит, что оно мне на что-нибудь сгодится; Его Преосвященство, казалось, настолько заупрямился в получении этих денег, как если бы это был миллион; должно быть, он раздул для себя из этого большое дело, раз уж так часто вспоминает о нем; так пусть же я приму какие только можно меры, потому что, чем раньше я от него отвяжусь, тем будет лучше для меня.

/Второй Кредитор. / Его совет и скупость, какую я давно признавал за этим Министром, вынудили меня направиться к Месье Сервиену. Так как у него были ключи от казны, я счел, что мне лучше всего обратиться именно к нему для получения этой суммы. К тому же, он мне ее пообещал, так что, с большим доверием войдя в его кабинет, куда меня ввел один из его служителей, я сделал ему точно такой же комплимент, как накануне ла Базиньеру. Я поостерегся, однако, говорить ему о Даме в каком бы то ни было роде, из страха, как бы еще и он не вмешался в это дело с таким же советом, какой мне дал другой. Но так как ла Базиньер сам рассказал ему о ней, я нашел его не только прекрасно осведомленным, но еще и самодовольно разделяющим чувства этого последнего; либо они были для него естественны, или же они были внушены ему высшей властью и сопротивляться он ей не мог, но он бросил мне в ответ, что когда человек обладает источниками вроде моих, он не должен быть в тягость своим друзьям; конечно, двадцать тысяч франков сущая безделица, но ему подчас их труднее достать, чем крупную сумму; у него только одних задолженностей в настоящее время более, чем на пять миллионов, таким образом, теперь нет ни единого су в его доме.

/Третий Кредитор. / Он попросту бесчестно выпроводил меня точно так же, как это мог сделать и другой, он, сам предложивший мне деньги, впрочем, как и первый. Он даже продемонстрировал мне, что у него настолько же мало чести, как и у того, поскольку под этим словом — источники — он не мог подразумевать ничего иного, как предложенную мне женитьбу. Итак, столь же мало довольный как одним, так и другим, я явился к Эрвару, дабы посмотреть, не будет ли и он похож на тех двоих. Он сидел взаперти в кабинете со своим секретарем по имени Деби, кто был достаточно честным человеком, и кто всегда проявлял по отношению ко мне большую дружбу. Они работали, как мне сказали, над важным делом, потому, сочтя, что я не должен распоряжаться докладывать обо мне, из страха их прервать, я решил дождаться, пока они закончат. Я нашел кое-каких людей в зале и беседовал с ними о тех или иных вещах. Через полчаса или, самое большее, через три четверги часа Деби вышел, наконец, из кабинета своего мэтра, и, заметив меня, подошел ко мне и спросил, чем он может мне услужить. Я поведал ему мое дело настолько кратко, как это было для меня возможно, и хотя он был из страны, где не пугаются называть ту или иную особу Б…, конечно, если у нее имелось чем позолотить рога, что она приносила в приданое своему мужу, он не смог помешать себе поначалу пожать плечами от удивления. Затем он сказал мне, как необычайно он поражен, что люди с таким весом и значением, как те, о ком я ему рассказал, имели дерзость осмелиться мне даже посоветовать супружество вроде этого; что касается его, то, далеко не уподобляясь им, он весьма одобрял мое отвращение к этому; совершенно бесполезно меня в этом приободрять, поскольку я был человеком чести, а человек чести никогда не изменит тому, чем он обязан самому себе. Однако, так как не об этом шла речь к настоящее время, но о том, как найти мне двадцать тысяч франков, в каких я испытывал нужду, он мне окажет услугу, ни в коей мере не соперничая с его мэтром; если я не найду их в его кошельке, он предоставит мне свой собственный; он даст мне, однако, добрый совет — займу ли я деньги у него или у кого-либо другого — я должен испросить Королевскую Грамоту на обязательное возвращение мне денег за мою Должность; я должен постараться, чтобы она была оценена в сорок или пятьдесят тысяч франков и даже больше, если я смогу этого добиться; это послужит мне в случае, когда мне понадобится что-нибудь другое, и, кроме того, это будет обеспечением для того, кто одолжит мне свои деньги.

Хотя я прекрасно видел, что он говорил в свою пользу в случае, если я приму его предложения, я не мог его за это порицать. Было бы вовсе несправедливо, когда бы он, пожелав доставить мне удовольствие, нанес вред самому себе. У меня не было ничего, кроме моей Должности, и так как она пропадала с моей смертью, было ясно — если я, к несчастью, буду убит или же скончаюсь в иной манере, тот, кто одолжит мне свои деньги, подвергнется большому риску их потерять; потому, не имея никакого настроения ставить моих друзей в опасное положение ради любви ко мне, я не захотел обращаться к нему, дабы вытянуть меня из того затруднения, куда я попал. Я счел, что сделаю лучше, обратившись к тем, кто предложил мне их помощь, как и он, но обладали достаточным влиянием, чтобы либо все себе вернуть, или же, по меньшей мере, заставить компенсировать себе затраты в случае, когда я неожиданно умру, не расплатившись; и так как мне осталось еще повидать двоих, а именно его мэтра и Месье де Лиона, я вошел в кабинет первого, дабы испытать, не сделает ли он мне того же комплимента, как ла Базиньер и Сервиен. Я и не должен был бы ожидать от него ничего большего, если дал бы себе труд немного поразмыслить. Он был швейцарцем по национальности, а так как людей этой страны обвиняют в крайней заинтересованности, нужно было бы, чтобы он совсем на них не походил, если бы он захотел оказать мне услугу. Но, наконец, сделанные мне предложения отвлекли меня от дурных мыслей о нем, и едва я вошел в его кабинет, как тут же выложил ему повод моего визита. Он не мог бы мне сказать, как это сделал Сервиен, что у него не было денег; Деби только что отсчитал ему пятнадцать тысяч луидоров, и они лежали тут же, на виду, еще не убранные в их мешочки, хотя в обычае было их взвешивать, а вовсе не пересчитывать. Я не сумею сказать по правде, отчего он отступил от этого обычая. Как бы там ни было, не в состоянии, как я сказал, сослаться на это извинение для измены собственному слову, он ухватился за то же, чем воспользовался ла Базиньер, чтобы отделаться от меня. Он спросил меня ни с того, ни с сего и не предупредив меня каким-нибудь другим рассуждением — разве то, что делало человека рогоносцем или же просто удар мимо цели портили ему фигуру. Я тотчас же и прекрасно понял, к чему он хотел меня привести; итак, я дал ему такой ответ, каким он немедленно бы удовлетворился, если бы, по всей видимости, его не подталкивал тот же самый дух, что заставлял действовать и других. Я сказал ему, что ни удар мимо цели, ни отношения человека с женой не портили по правде фигуру тому, кто должен был бы иметь к этому интерес, но так как одно жутко затуманивало человеку мозги, тогда как другое не стоило ни малейшего размышления, да позволено будет мне ему сказать, что не существовало абсолютно никакого сравнения между одним и другим. Он мне возразил на это, что лишь дураки да люди с недостатком разумения затрудняются тем, что я здесь ему сказал; у рогоносца и руки и ноги в порядке, а жена его все равно забавляется; по его мнению, от чего действительно должна болеть голова — это когда имеешь на руках дело и не имеешь никаких денег, чтобы из него выпутаться; я мог бы сказать ему, правда это или нет, я, кто сейчас оказался именно в таком положении, о каком он говорил; он был совершенно уверен, что если бы я захотел, я бы признался ему, как на исповеди, что это был поистине странный выбор; итак, заключение, какое он выводил из своей речи, состояло в том, что, поскольку только от меня зависело сегодня устроить себе жизнь в довольстве, я не должен был упускать удобный случай вроде этого; он советовал мне это, как мой друг, и в знак того, что он действительно им был, и даже будет им всегда вопреки мне, у него нет для меня в настоящее время денег взаймы; потому-то он и желает, чтобы я взял предложенные мне другой рукой, а не его собственной, и чтобы я зажил, наконец, в довольстве на весь остаток моих дней.

/Обиженная Дама. / Я прекрасно понял по этому ответу, что они все втроем дали друг другу слово довести меня до бешенства. После того, как я выразил ему свое глубочайшее удивление, в какое я просто обязан был прийти, увидев его в таком настроении, я счел, что мне абсолютно бесполезно разговаривать с ним дальше — итак, не задержавшись у него надолго, я отправился к Месье де Лиону, и не застал его дома. Я спросил у его привратника, не вернется ли он вскоре, и когда тот мне ответил, что он не вернется до вечера, я решил обойти места, где у меня имелись дела, а заодно и провести время до тех пор. Я зашел и к себе, посмотреть, не являлся ли кто-нибудь меня навестить. Мой домохозяин сказал мне, что никто не приходил, за исключением одного лакея, у кого было для меня письмо, он оставил его у себя; и когда он сей же час сходил за ним, и едва я бросил на него взгляд, как увидел, что оно было от пресловутой Дамы. Я вскрыл его, дабы посмотреть, чего еще она от меня хотела после того, что я высказал в разговоре с ней самой. Мне казалось, что, не прибегая к резкостям, я достаточно ей наговорил и ясно дал понять, что ей не на что надеяться в отношении меня. Как бы то ни было, развернув письмо, я увидел, что она ничего больше и не ждала; вместо этого она осыпала меня упреками за мое поведение; она мне говорила — как это странно, что добрая воля, проявленная ею ко мне, навлекла на нее клевету с моей стороны; мне было позволено не ловить ее на слове, и она не нашла бы этому ни единого возражения, но если я был свободен делать это или нет, я, разумеется, не мог быть свободен жестоко трезвонить об этом на весь свет.

Я увидел по стилю, в каком было составлено это письмо, что она не находила ничего хорошего в моей похвальбе теми предложениями, какие она мне сделала. Весь Париж действительно говорил об этом, а так как она ничего и никому об этом не сказала, и все это не могло стать общеизвестным иначе, как потому, что я доверился ла Базиньеру, а тот уже передавал каждому встречному, мне не потребовалось ничего большего для признания собственной неправоты. Я явился к ней, принес ей мои извинения и наивно признался ей, в каком состоянии духа я это сделал. Никогда бы это не было сделано из пристрастия к клевете, и я мог бы дать ей в этом такую клятву, какую бы она сама пожелала, но я был избавлен от трудов. Она никогда не хотела меня больше видеть; либо ей нечего было делать с моей вежливостью, или же она была оскорблена презрением, какое я засвидетельствовал ей, отказавшись от предложения, что она без каких-либо затруднений сделала мне сама.

/Четвертый и последний. / Месье де Лион, кто оказался более достойным человеком, нежели другие, не пожелав изменять слову после того, как он мне его дал, сказал мне в тот же вечер, когда я к нему зашел, что у него вовсе не было денег, но он их непременно найдет для меня к следующему утру; он меня умолял, однако, не говорить никому, что именно он мне их дал; он ожидал от меня этой милости, гораздо более значительной для него, чем я мог бы подумать; итак, дабы я не загорелся ложным благородством и не распространялся о том, что это он доставил мне такое удовольствие, он потребует от меня клятвы, согласной с тем, о чем он меня просил; я не должен нагромождать трудностей по этому поводу, а просто удовлетворить его желание и тем самым оставить его душу в покое.

Клятва, какой он от меня просил, убедила меня более, чем никогда, что это Месье Кардинал побудил их всех четверых к действию, когда они предложили мне деньги. Я уверился также, что это он наложил на него, как и на других, тот же запрет не давать мне взаймы в настоящее время, но имея больше чести, чем те другие, Месье де Лион не пожелал, чтобы я смог обвинить его в нарушении данного им мне слова. Я заверил его, что сделаю все, что ему будет угодно, и даже не побеспокою его больше с оказанием мне этой милости, стоит ему лишь засвидетельствовать, что он попадет из-за этого в неловкое положение; точно так же, поскольку у него не имелось денег, было бы совсем несправедливо, чтобы он занимал их ради меня; это меня крайне огорчало, и еще раз, стоит ему лишь высказать, насколько трудно ему исполнить обещание, как я тотчас оставлю его в покое. Он мне весьма достойно ответил, что это ему не составит никакого труда, он обладал таким кошельком, где никогда не видел недостатка денег, да когда бы даже это ему было и трудно, он все равно не преминул бы вытащить меня из того тупика, куда я попал; он не знал, сумел ли я, находясь на службе Месье Кардинала, изучить того так же хорошо, как он сам смог это сделать; он не знал, говорю я, достаточно ли я осведомлен о том, что тот не терпел никаких насмешек над определенными вещами. В остальном, так как моя нынешняя схватка с ним была именно такого рода, я должен вырваться из нее как можно раньше, по крайней мере, если не хочу подвергнуться странным последствиям; ему не надо было, как ему казалось, говорить мне об этом нечто большее, дабы дать мне понять, что я не могу сделать ничего лучшего как ему поверить; достаточно было одного-единственного слова, чтобы отправить меня обратно, в мою страну, а так как со мной никогда бы не могло приключиться большего несчастья, чем это, главное, сегодня, когда я начал ясно различать мое предназначение, не существовало ничего, на что я не должен был бы решиться, лишь бы найти себе укрытие.

Он назвал ясным видением моего предназначения — возведение меня в Капитаны Гвардии. В самом деле, когда достигали Должности вроде этой, редко уходили с нее без Наместничества; а он рассматривал Наместника Провинции, как доброго Пастыря, в чем он не особенно ошибался. Как бы там ни было, назначив мне свидание на девять часов завтрашнего утра, чтобы я явился забрать мои деньги, он отправил кого-то просить Главного Казначея Бретани выслать ему эту сумму. Это был некий Аруис, кто был им тогда, и кто является им еще и сегодня. Никогда человек не был столь обязателен, как этот. Он никогда не умел отказать в чем бы то ни было достойному человеку; до того, что если его бы попросили отдать себя самого, я верю, что он бы пошел на это тотчас же. К тому же у него не было склонностей делового человека. Он, скорее, обладал всеми качествами Принца, настолько он был щедр. По-видимому, это передалось ему по наследству; поскольку каким бы финансистом он ни был, он был далеко не низменного происхождения, каковыми являются обычно все люди, отдающиеся этой профессии. Его отец был Первым Президентом Счетной Палаты Бретани, и его предки, происходившие из этой страны, всегда занимали там первые посты. Он отослал Месье де Лиону двадцать тысяч франков, какие он испросил у него запиской. Они только что прибыли, когда я там появился; найдя их еще совсем тепленькими, я не дал им времени остыть. Они были в прекрасных двойных луидорах; и когда я принес их с собой к Кардиналу, первое же слово, какое он сказал, увидев меня — исполнил ли я его приказ, переданный мне Бартийаком.

/Необходимость обзавестись рогами. / Хотя он и обратился ко мне с этим вопросом, я был убежден, что он не верил, будто бы я смог это сделать, по той манере, в какой говорил со мной Месье де Лион, да еще и по той манере, в какой обстояли дела; было совершенно очевидно, что это он запретил ла Базиньеру и двум другим одалживать мне деньги. Он, по-видимому, еще и распространил тот же запрет и на Месье де Лиона, и, по меньшей мере, именно такое суждение можно было бы вывести после того, как он потребовал от меня клятвы. Кардинал, без сомнения, хотел привести меня к необходимости обзавестись рогами; не то чтобы он был в настроении желать мне зла; так как я должен отдать ему ту справедливость, что, не учитывая его заинтересованности, он не желал мне ничего, кроме добра. Итак, я говорю, что далеко не желая мне зла, он, скорее, думал о том, как бы избавить меня от того, что, по его мнению, меня угнетало. Так как он знал о моей нищете, а он свято верил, что не существует большего горя, чем это, он был бы рад, когда бы я избавился от излишней деликатности. Он сам объяснялся со мной на эту тему, не довольствуясь тем, что объяснял мне это через других. И обратился он ко мне с этим требованием, по крайней мере, я так думаю, только для того, чтобы еще раз сказать мне, что я должен жениться на этой женщине, поскольку лишь она могла бы обеспечить мне Роту в Гвардейцах; он был порядком изумлен, когда я сказал, что принес мои деньги ему самому; я не захотел их нести к Месье де Бартийаку, как он мне приказал, потому что накануне прошел слух, якобы Его Преосвященство собирается в вояж; и он не мог запастись более прекрасными и более портативными монетами, чем те, что я ему теперь отдам. Это были двойные луидоры, совсем новенькие и такие блестящие, что сказали бы, не прошло и двух дней, как они были сделаны. Он меня спросил, кто мне их дал, и так как я остерегался ему об этом говорить после запрета, сделанного мне де Лионом, я ему ответил, что он спрашивал меня о такой вещи, о какой я не скажу даже моему Исповеднику, если ему случится когда-либо меня о ней спросить; особа пожелала остаться неизвестной, и минимальная вещь, какую я могу сделать для нее после того удовольствия, какое она мне доставила, это выполнить ее волю.

/Запах денег. / Такие речи заставили его поверить, будто эти деньги исходили от Дамы, что мне их предлагала. Он попросил меня показать ему эти монеты, и когда я высыпал их на стол, он пожелал узнать, пересчитал ли я их, прежде чем уложить в мешок. Я ему сказал, что да, и счет был верен. Он поверил мне на слово, потом захотел сам собрать их обратно, не потерпев, чтобы я приложил к этому руку; монеты не все еще были уложены, когда он поднес мешок к своему носу. Я не знаю, зачем он захотел это сделать, потому как никогда не слышал, чтобы нюхали золото или серебро. Я читал, однако, когда-то в Римской Истории, как Император Веспасиан заставил однажды понюхать монеты своего сына, потому что тот воспротивился Эдикту, налагавшему подать на мочевину; я читал, говорю я, что он ему сказал после того, как сын ответил, что деньги ничем не пахли, что это, однако, те самые, собранные благодаря тому Эдикту, о каком он говорил, будто бы у него очень дурной запах. Как бы то ни было, остерегаясь думать о том, о чем думал Кардинал, я не сделал почти никакого умозаключения из того, что он делал, когда, обнюхав мешок, он сказал и мне тоже его понюхать. Я тотчас счел, что он нашел там какой-то запах, но, не найдя там абсолютно никакого, после того, как я поднес его к моему носу, я сказал ему, что я об этом думал, потому что он спросил меня, не нахожу ли я, что он пахнет дурно. Между тем, едва я высказал ему мои ощущения, как прекрасно понял, что он читал Римскую Историю так же хорошо, как и я, и даже захотел применить ее ко мне. В самом деле, он мне тут же сказал, что поскольку эти деньги не имели никакого дурного запаха, все те, что я еще извлеку из того же места, откуда извлек и эти, не будут иметь более скверного аромата; он меня вовсе не спрашивает, отдала ли она мне их за обещание жениться или в вознаграждение за какую-нибудь уже оказанную услугу; я слишком скрытен для того, чтобы признаться ему в этом, но, наконец, с какой бы стороны ни достался мне этот подарок, он радуется ему вместе со мной.

Он был в распрекрасном настроении, потому что ничто не могло привести его в такое расположение духа, как вид того металла, что я ему сейчас показал. Итак, после нескольких других шуточек он спросил меня, когда же я соизволю отправиться в Ретель; мой вояж был тем более спешен, что вся Шампань стонала от беспорядков, устроенных там Монталем; он заставлял платить себе контрибуции со всей страны вплоть до границы с Бри, и в самом скором времени его отряды принесут с собой и туда такие же опустошения, какие они натворили с другой стороны. Я ему сказал, что если ему будет угодно им в этом помешать, я вскоре раскрою перед ним один маленький секрет; это послужит даже удержанию наших войск в строгой дисциплине, от которой они уж чересчур отклонились. В самом деле, под предлогом рейдов, совершаемых гарнизоном Монталя, они же сами первые устраивали набеги, как если бы были на стороне Принца де Конде. Их не могли отличить от войск этого Принца, потому что все они принадлежали к нашей Нации. Его Преосвященство уже получил множество различных жалоб, но он считал это зло неодолимым, поскольку не знал, как надо за это взяться, дабы ему помешать.

Кардинал пришел в восторг, услышав оброненное мной слово, и сейчас же сказал мне, что если я смогу оказать Королю услугу столь великой важности, я должен вскоре ожидать себе вознаграждения. Я подумал было ему ответить, что не попрошу никакого другого вознаграждения, кроме возвращения мне тех двух тысяч пистолей, что я ему только что отдал. Но сообразив в то же время, что при том настроении, в каком он пребывал, он скорее даст мне жезл Маршала Франции, чем вернет эти деньги, я не уступил зуду, что так и подмывал меня с ним об этом поговорить. Итак, вместо речи вроде этой, я ему сказал, что добрый слуга Короля, каким я стараюсь быть, вовсе не действует в видах личного интереса, он оставляет своему Принцу заботу о его вознаграждении, когда тому заблагорассудится, никогда не выклянчивая у него никакого условия для тех услуг, какие он сможет ему оказать; итак, не льстя себя надеждой на его обещания, я откровенно сказал ему о том, что полагал кстати предпринять, чтобы справиться с беспорядками, о каких мы недавно говорили; стоит только наполнить наши деревни военными людьми и укрепиться там настолько хорошо, чтобы их не смогли бы взять; во-первых, мы остановим этим рейды гарнизона Монталя и в то же время прекратим опустошения, наносимые нашими собственными войсками под предлогом устраиваемых этим гарнизоном рейдов. В самом деле, они не смогут больше выходить оттуда без приказа их Командиров; так как эти Командиры увидят опасность, в какой они будут постоянно находиться, быть взятыми, по меньшей мере, если они не организуют добрую оборону, они сами первые перейдут на передний край, дабы лично наблюдать за поведением солдат; они не делают этого сейчас, когда их Роты расквартированы в городах — зная, что те в безопасности в этих городах, они являются проводить время в Париже, потому что его близость их соблазняет, так же, как и распущенность, в какой они живут.

Между тем, эта распущенность была столь велика, что все, чем они занимались, не имело никакого отношения к военному искусству, каким они должны были бы заниматься; поскольку, хотя оно и требует ничуть не меньшего порядка и подчинения, что существуют в монастырях, каждый претендовал быть мэтром, так что если кто-то был Капитаном, он вскакивал в седло, и в голову ему не приходило спрашивать кого-либо об отпуске. Лишь подчиненных обязывали к какого-то сорта дисциплине, да и они от нее частенько уклонялись, потому что, оставаясь ежедневно всего лишь с одним Лейтенантом на весь гарнизон, особенно когда они считали себя вне опасности нападения, другие Лейтенанты или Прапорщики полагали для себя постыдным снять шляпу перед человеком, кто имел над ними только то преимущество, что принадлежал к Полку, более высокопоставленному, чем их собственный.

Миссия в Ретеле

Месье Кардинал нашел по вкусу то, что я ему предложил, и сказал мне приготовиться к отъезду в следующий четверг, сам же он отправит приказ моей Роте маршировать на Ретель вместе с Ротой Праделя. Прадель уже был Наместником Сен-Кантена и отбыл туда по специальной команде Его Преосвященства в связи с некоторыми беспорядками, проявившимися там в городском Гарнизоне. Итак, это было как раз то, что мне было нужно, чтобы получить командование над двумя Ротами. Приказ был отослан немедленно, и Его Преосвященство выразил мне свое желание, чтобы я посетил Интенданта Шалона. Это был Месье де Вуазен, кто является сегодня Государственным Советником. Он был единоутробным братом де ла Базиньера, и я тотчас бы сказал, что он принадлежал к моим друзьям, если бы не боялся, как бы он не походил на того; после того, что сделал мне другой, мне казалось, что мне следует опасаться всех на свете, но так как в Магистратуре, по-видимому, больше чести, чем среди Финансистов, я нашел в нем человека прямого и неподкупного.

/Занятие окрестных деревень. / Я имел приказ Его Преосвященства раскрыть ему план моих намерений, дабы он приложил к нему руку вместе со мной и помог мне привести его в действие. Он нашел по вкусу то, что я ему сказал, точно так же, как и Кардинал, и, задержавшись у него на четыре или пять дней, я направился на соединение с моей Ротой, расположившейся в Ретеле. Месье Интендант распорядился дать мне эскорт до самого города. Он действительно был нужен до тех пор, пока не был приведен в исполнение мой план; но с момента, когда войска вошли в деревни, в нем не было больше абсолютно никакой необходимости. Резоном к этому послужило то обстоятельство, что выставили дозорных на колокольни, и так как местность в этой стране была открытая, по меньшей мере, начиная от Ретеля и дальше, они предупреждали одни других и высылали в поле людей, пропорционально тому количеству, какое было замечено; ударом колокола больше или меньше они давали знать о числе неприятеля; так что они никогда не могли быть застигнуты врасплох, какие бы уловки ни изобретали враги. Месье Вуазен сказал мне, когда я прощался с ним, что в самом скором времени он явится повидаться со мной, поскольку, так как это я был автором задуманного предприятия, было бы хорошо, чтобы я приложил к нему руку, точно так же, как и он. Он действительно явился туда несколько дней спустя, и, воспользовавшись его эскортом и частью нашего Гарнизона, мы двинулись туда, где предполагали начать работы; мы обследовали передние части деревень, какие хотели укрепить. Я распорядился очертить линии обороны вокруг них, где должны быть палисады; приказано было также возвести земляные форты повсюду, где я полагал, в них была необходимость. Однако все это не могло бы осуществиться без Королевского Указа, повелевающего всем Офицерам вернуться в их Гарнизоны, но вскоре такой Указ был прислан, и подчиняться ему должны были все под угрозой разжалования. Прибыл также приказ Казначеям по Чрезвычайным расходам и их Служителям не делать никаких выплат всем тем, кто мог бы найти там работу, пока они не получат сертификат Интенданта о том, что они явились к месту их расположения; благодаря этому средству не только обязали их самих участвовать в предпринятых работах, но они же еще и первыми позаботились об этом. Монталь посчитал себя обязанным тревожить нас в начале наших работ, но так как мы совершенно достаточно укрепили передний край и защитили его от всяких посягательств, он только напрасно проехался и вернулся восвояси, так ничего и не сделав.

Однако, дабы иметь предлог войти в переговоры с ним, я приказал пятнадцати из моих Солдат ускользнуть ночью из города, как бы выслав их на разведку. Я скомандовал всем им вернуться в Париж окольными путями, за исключением одного, кто должен был сделать то, о чем я сказал ему заблаговременно. Каждый из них пунктуально исполнил то, что от него требовалось; так что тот, кто не был из числа уехавших в Париж, возвратился на следующий день, как человек, перепуганный произошедшим с ним несчастным случаем — и тут он сказал мне в присутствии некоторого количества Офицеров, находившихся у меня, что все его товарищи были убиты одни за другими; они наткнулись на противника в числе более двух сотен человек, и те, заперев их в маленьком лесу, хладнокровно расправились с ними, ни за что не пожелали слушать их мольбы о пощаде; одному ему, по счастью, удалось вырваться из их рук, но все остальные пали там же, на месте. Один лишь Наместник да я знали, что это не было правдой. Однако, дабы приукрасить его ложь, и на самом деле этой ночью выезжало более двух сотен человек из Рокруа. Я ему приказал перед уходом подобраться как можно ближе к этому городу и осведомиться там, не выезжали ли оттуда какие-нибудь отряды. Так как он вовсе не был глупцом, то разузнал о силе одного из отрядов, и даже о том, что он окружил какой-то лес по рапорту, сделанному им каким-то крестьянином, якобы одна из наших частей туда вошла. Я, казалось, раскипятился от этого рассказа, дабы все те, кто были там, передо мной, ничуть не усомнились в том, что он был правдив. Я спросил в то же время Наместника, что он решится сделать после этого, и, не ожидая его ответа, сказал, что по моим соображениям, поскольку враги не дали пощады Полку Гвардейцев, Полк Гвардейцев не пощадит и их. Приказ, что я привез с собой, наделял меня властью сделать это, не спрашивая его разрешения. Он указывал, дабы я мог делать все, что мне заблагорассудится, чтобы я следовал его приказам в городе, но в поле я имел право руководствоваться тем, что подскажет мне благоразумие. Это ему не слишком понравилось, хотя он и знал, что существовала некая тайна в том, как я укрупнял его Гарнизон. Он боялся, как бы Офицеры Гвардии не вознамерились организовать отдельный корпус от остальных Офицеров и не устранились от многих дел, находившихся под властью Наместников, и как бы их товарищи не пожелали воспользоваться их опасным примером. Однако, не осмелившись высказать все, что он думал, из страха, как бы ему не пришлось отвечать перед Двором за непунктуальное следование присланным ему приказам, он мне сказал поступать так, как я сочту нужным.

/Пустая ссора. / Итак, я приказал одному барабанщику отправиться в Рокруа и дать знать Монталю, что сколько бы его людей мои ни встретили на их пути, они не позволят вернуться ни одному из них, если смогут. Он пожелал узнать причину моего гнева, и когда барабанщик рассказал ему все, во что он сам поверил, тот ему ответил, что я просто устраиваю ему ссору на пустом месте; его возвратившийся отряд ничего такого не предпринимал, поскольку он в том лесу никого не нашел; он был сердит из-за того, что я вот так хладнокровно пожелал заняться кровопролитием, но уж если я сам того захотел, он мне отплатит той же монетой, когда представится случай.

Я сделал вид по возвращении барабанщика, будто пришел в гораздо больший гнев, чем прежде, от того, как после такого безрассудного поступка, вроде его собственного, он постарался еще его и отрицать. Итак, едва мой барабанщик отдал мне свой рапорт, как я сказал перед всеми, что Монталь хорошо сделал, отрицая подобные действия, потому что всякая гнусная выходка нуждается в замалчивании. Я выслал, однако, несколько отрядов в поле, и, не давая никакой пощады всем тем, кого они встречали, когда оказывались сильнее, они терпели такое же обращение с собой, когда, к несчастью для них, они оказывались слабее. У меня не было никакого желания, чтобы это длилось особенно долго. Меня бы замучили угрызения совести. Но так как при определенных обстоятельствах, по крайней мере на войне, позволено погубить нескольких человек, чтобы спасти большее число, я запасся терпением до того, как найду средство положить конец этому беспорядку. Однако, так как иногда надо выставить все волнующие вещи на обозрение, дабы как можно скорее привести их в естественный порядок, я начал примешивать других солдат к моим собственным, с молчаливого согласия Наместника. Монталь, имевший шпионов в городе, не замедлил об этом узнать — когда бы даже они ему не доложили, он бы вскоре выяснил это иначе. Его люди, схватывавшиеся врукопашную с моими, немедленно отдали бы ему в этом отчет. Им было так же просто отличить Гвардейца от солдата другого Полка, как нормального человека от хромого; если один был прекрасно одет, потому что Капитан был обязан его экипировать, то другой ходил, в чем мать родила. Как бы там ни было, Монталь был человечен, когда нужно, и груб, когда того требовали обстоятельства; он захотел остановить продолжавшееся кровопролитие, которого, как ему казалось, не собирались еще прекращать; он написал Наместнику, дабы вместе с ним найти какой-то выход.

 

Часть 7

/Первый контакт. / Наместник, имевший приказ обсуждать со мной все дела, к каким у меня будет хоть какой-нибудь интерес, как только получил письмо, тотчас же показал его мне и спросил меня, что ему следует на него отвечать. Я попросил его сообщить тому, что если тот пожелает выслать ему паспорт на одного человека, он прикажет какому-нибудь Офицеру направиться по дороге на Рокруа, чтобы постараться завершить вместе с ним это дело полюбовно. Монталь и не требовал ничего лучшего, он тут же отослал ему паспорт с пробелом на месте имени Офицера; Наместник заполнил его моим, по нашей с ним договоренности. Я сей же час вскочил в седло, чтобы даром не терять времени, и прибыл в Рокруа к вечеру; Монталь, никогда меня раньше не видевший, был сильно поражен, когда, читая мой паспорт, обнаружил там имя человека, объявившего ему войну. Так как он был сообразителен, то ни на один момент не усомнился, что я бы не явился ни с чем. Он поостерегся, тем не менее, это мне демонстрировать. Это было бы с его стороны совсем несообразительно, напротив, притворившись исполненным сердечности, он учтиво упрекнул меня в том, что я поверил одному из моих солдат вопреки его заверениям. Он мне сказал в то же время, что теперь я сам прекрасно увидел, как из-за этого я один стал причиной пролитой крови; он старался противодействовать этому, пытаясь донести до меня правду; но, наконец, поскольку дело было сделано, и здесь ничего уже нельзя было исправить, все, что мы должны сделать в настоящее время, так это больше доверять друг другу; то качество противников, что мы на себе носим, не отнимает у нас человечности и даже благовоспитанности; они должны даже больше присутствовать в нас, когда нам есть о чем договориться одному с другим, потому что между честными людьми, какие бы разные стороны они ни занимали, далеко не помешает привлечь к себе уважение своего противника и всячески заботиться о его отыскании.

Его мина вовсе не отвечала мягкости его слов. Она абсолютно не была привлекательна в том роде, что у него скорее был вид сатира, чем воспитанного человека. Однако, так как никогда не следует судить об особе по внешнему виду, а кроме того, я начал замечать по манере, в какой он обернул свой комплимент ко мне, что если он умел славно биться, когда видел перед собой врага, он совсем недурно умел и говорить, когда в этом являлась надобность, потому я держался настороже, из страха, как бы мне не случилось обронить какое-либо слово, которое он смог бы использовать против меня. И так как я знал, что, за исключением великой добродетели, чрезвычайно редкой в том веке, в каком мы живем, не было ни единой персоны, что не была бы в восторге от лести, я начал ему ее расточать. Я особенно распространялся по поводу его бдительности и его активности, и, желая защититься от моих похвал, поскольку не принято было аплодировать самому себе собственным молчанием в подобных ситуациях, он хотел было что-то возразить, но я сказал, что ему не пристало опровергать оценку Месье Принца бессмысленной скромностью; поскольку он выбрал именно его предпочтительно перед столькими другими последователями его партии, значит, это верное указание на то, что он его знал не менее хорошо, чем я сам.

/Лесть. / Все это были только речи, и даже речи достаточно бесполезные, когда бы они не вели к цели. Однако, так как никогда так хорошо не втираются в доверие к определенным особам, как расточая им льстивые слова, что самолюбие частенько заставляет их принимать за истинную правду, если я и упорствовал в продолжении этих восхвалений, то совсем недолгое время; напротив, я решил возобновить их в нужное для меня время. После этого мы заговорили о деле, что привело меня к нему, а так как ему нужно было также урегулировать кое-что с Наместником Ретеля по поводу контрибуций, а я возложил на себя заботу и об этих переговорах, точно так же, как и о других, мы имели с ним несколько совместных обсуждений. Я нашел уместным в этих новых разговорах осыпать его похвалами, что я оставил в запасе; я ему сказал, насколько же это обидно, что такой человек, как он, употребляет свою молодость на службу кому-то иному помимо его Короля. Я его спросил, на что ему было здесь надеяться, и кроме того, что его честь и долг были этим задеты, разве не правда, что Король мог сделать для него гораздо больше за один день, чем Месье Принц за всю его жизнь. Он был обязан согласиться в этом со мной, и, отбросив все другие разговоры, чтобы продолжить этот, я ему сказал, поскольку он признавал эту правду, он воистину дурно позаботится о своей судьбе и своей чести, если не постарается загладить все сделанное им какой-нибудь великой услугой. Он прекрасно мог понять, что под этим я подразумевал возвращение Рокруа в руки Короля. Это было вовсе нетрудно, но так как он хотел посмотреть, до каких пределов я намеревался дойти, либо из любопытства, может быть, также и потому, что он мог извлечь из этого больше преимущества, он слушал меня с величайшим вниманием, ни в какой манере не желая меня прерывать. Он принял даже вид некоторой покорности, будто бы уже наполовину был убежден в том, что я ему говорил.

/Посулы. / Я поверил в это, по крайней мере, и, не желая задерживаться на столь хорошем пути после того, как я его так славно начал, по моему мнению, я сказал ему, хотя он мог бы адресоваться к другим, может быть, имеющим больше влияния, чем я, чтобы обеспечить ему доброе расположение Двора, предполагая, во всяком случае, что моя речь произвела на него какое-то впечатление, пропитание, какое я получал в течение некоторого времени от Месье Кардинала, давало мне к нему достаточный доступ, чтобы пользой ему послужить подле Его Преосвященства, если он пожелает мне в этом довериться; я получу от этого двойное удовольствие, поскольку вместе с услугой, какую я окажу Его Величеству, я надеюсь, мне удастся и завоевать его дружбу. Я не знаю, позволил ли он мне сказать все, что я хотел, дабы ловко выпытать мои мысли, или же действительно намереваясь мне поверить. Как бы там ни было, так как я не мог постоянно пребывать в молчании, а то, что я ему сказал, требовало ответа, он проговорил в конце концов, вынуждая меня сказать ему еще больше, что был какой-то резон во всем том, что я ему внушал; но, наконец, после того шага, что он сделал, казалось, не было больше дороги назад; вся его судьба теперь находилась в руках Месье Принца; он уже начал совершать значительные вещи ради него; из прапорщика, кем он был в его Полку, он возвысил его до достоинства Коменданта такого важного города, каким был Рокруа; Месье Кардинал, через чей канал текли все милости Двора, не будет в настроении ни сделать для него то же самое, ни даже близкое к этому; он был тверд, как гвоздь, когда заходила речь что бы то ни было отдать; я знал это лучше, чем кто-либо другой, я, кто прошел через его руки, и вот почему было бы бесполезно мне о нем рассказывать. Я ему ответил, что Его Преосвященство действительно считался достаточно скупым, и с моей стороны было бы безумием намереваться оправдывать его по этому поводу; тем не менее, в какой бы скупости он ни мог быть заподозрен, не надо было полагать, будто он упорствовал в ней, когда дело доходило до службы Его Величеству; надо быть уверенным по правде, что он не даст ему Наместничества сразу же после его расставания с Принцем; политика не допустит такой неуместной вещи; я его самого призываю в судьи, его, кому известно лучше, чем мне, что когда хоть раз человек замешан в бунте, требуется время, дабы изгладилась даже память об этом. Он прервал меня на этом слове и сказал — поскольку память об этом остается в душе, он считает меня слишком справедливым и бескорыстным, чтобы советовать ему такое примирение, какое навсегда оставит его под подозрением, а, значит, и соглашение ничему не послужит, и, следовательно, он гораздо лучше сделает, удержавшись там, где он был, чем перейдя в партию, где на него всегда будут смотреть, как на предателя; он был уважаем в своей, и так как с ним не будут так же считаться в партии Короля, ему надо было бы потерять или разум, или честь, чтобы позволить себе увлечься моими словами.

/Отборные аргументы. / Другой на моем месте, может быть, и растерялся бы, и затруднился бы с ответом. Его возражение имело кое-какие основания, и, казалось, не так-то просто было бы его разрушить. Однако, так как редко можно заставить сбиться с толку человека, бьющегося во имя справедливости и ради правды, я заметил ему, что он, видимо, не понял, о чем я хотел ему сказать, поскольку он мне так ответил; когда я ему сказал, что Месье Кардинал не даст ему поначалу Наместничества, какое он сейчас фактически имеет, это вовсе не потому, что требовалось положить какой-то срок между вознаграждением и мятежом; когда Месье де Тюренн поднял оружие против Короля, ему далеко не сразу поручили командование армиями Его Величества, он целый год оставался без службы, но после наложения на него этого наказания он сделался более могуществен и более почитаем, чем никогда; Граф де Гранпре, Бюси-Рабютен и некоторые другие, кому случилось так же, как и этому Генералу, поднять оружие против Короля, все вернулись в милость, хотя поначалу рассудили бы некстати показывать особенно большое доверие к ним; эта политика не столько даже имела отношение к провинившимся особам, сколько к народу, постоянно следящему за всем, что происходило при Дворе. Не следовало выставлять на всеобщее обозрение, будто кто-то был в настроении короновать прегрешение, хотя частенько кое-кто бывал к этому и принужден; например, Кардинал был обязан сделать Графа д'Оньона Маршалом Франции, дабы отобрать у него из рук Наместничество; но хотя он и был возведен в это достоинство; так как сделано это было по принуждению, его и оставили при нем, как неприкаянного; гораздо лучше стоило претерпеть своего рода недолговременное покаяние и затем принимать милостивые взоры своего Принца, чем претендовать единым махом захватить все то, что предназначено истинным слугам Его Величества; все, что я сказал ему здесь, с ним непременно произойдет, если он захочет мне в этом поверить, и ему остается лишь позволить мне взяться за работу, чтобы вскоре увидеть ее успех.

Мне показалось, что он был более чем наполовину убежден моими резонами. Потому я наговорил ему еще и других, что я счел такими же убедительными, как и эти; в конце концов он меня спросил, что Месье Кардинал намеревался сделать для него, если он перейдет на его сторону. В те времена почти не говорили о Короле, как если бы его и вовсе не было. Его имя, разумеется, упоминалось в публичных актах, поскольку невозможно было действовать иначе, но если оно иногда и звучало на устах людей, то это была как бы форма преданности или же просто манера говорить. Не знали, однако, что это будет один из самых великих Королей, каких когда-либо знала Франция, и самый достойный ею повелевать. С момента, когда я осознал, что Монталь зашел настолько далеко, что задал мне этот вопрос, я счел мое дело почти решенным. Я не захотел, тем не менее, следовать его примеру, то есть, забегать вперед, как он это сделал. Я рассудил некстати делать ему еще какие-нибудь предложения, хотя и был наделен такой властью. Я побоялся, как бы он не уверился в том, будто бы я явился специально ради этого. Вот почему, оставаясь наиболее сдержанным, чем когда-либо, я ему ответил, что он спрашивал меня о деле, превосходившем мои полномочия; когда бы я вмешался в это и принялся ему что-то говорить, все это были бы лишь предположения, и я сам не был бы уверен в своих утверждениях; а я не тот человек, чтобы высказывать вещи, которые впоследствии могут быть опровергнуты; мне нужно его позволение написать об этом ко Двору, если он хочет, чтобы я высказался с полной ясностью. Он мне заметил, что я прекрасно изображаю хитреца, а он и не ожидал меньшего от человека вроде меня; это, однако, было совершенно бесполезно с ним, потому что он умел разгадывать загадки, хотя бы и не хотели этого за ним признать; он весьма крупно ошибется, если я не прибыл в Шампань специально для того, чтобы его совратить; он не скажет мне ничего больше, потому что я не тот человек, кто признался бы ему в чем бы то ни было; однако я бы сделал это, если был бы так же чистосердечен, как и он, и это послужило бы больше, чем я могу себе представить, в продвижении моих дел.

Он не смог меня убедить, хотя и прикладывал к этому столь великие обещания. Я знал, что ничего не следует больше опасаться, чем советов врага; итак, я по-прежнему, как и должен был, оставался сдержанным, он же мне сказал в завершение, что я раскрою ему мой секрет, когда сочту нужным. Я снова спросил его, желает ли он, чтобы я написал, или нет, и когда он ответил мне, что я сделаю все, что угодно, но у него в этом нет никакой надобности, я нашел его ответ лукавым, потому что он мог означать две совершенно различные вещи. В самом деле, он мог подразумевать под этим, что так как секрет Кардинала у меня в руках, мне было бессмысленно притворяться, якобы мне надо о нем у него спрашивать. Он мог подразумевать также, что какой бы ответ я ни получил от Его Преосвященства, его самого он никак не будет касаться. Как бы там ни было, так как мы всегда тешим себя надеждой на то, что нас касается, я придерживался первого значения, не пытаясь еще глубже проникнуть в его намерения.

Мы согласились, однако, как он, так и я, что отныне будет соблюдаться доброе перемирие между его войсками и моими. Это вовсе не было трудно, поскольку мы оба находили в этом наше преимущество, а к тому же, после того, как я сам подал повод к жестокости, проявлявшейся и с одной, и с другой стороны, я уже начинал тайно себя в этом упрекать. Я не выказал себя столь же сговорчивым по статье о контрибуциях; не то чтобы у меня было к этому бесконечное число резонов, но просто я желал иметь предлог вернуться его повидать. Он уже торопил меня с отъездом, из страха, как бы, позволив мне более долгое проживание подле него, он не сделался бы подозрительным Месье Принцу. Он знал, что тот был ловок и хитер, а так как заинтересованность и амбиция подтолкнули его самого на совершение множества вещей, противных его долгу, нужен был всего лишь пустяк, чтобы заставить его поверить, что и другие на него похожи. Я счел некстати задерживаться дольше против его воли, и когда я ему сказал, что могу еще вернуться навестить его по делу о контрибуциях, он мне бросил в ответ хорошенько принять мои меры и возвратиться только в этот раз, поскольку он не желал бы видеть меня еще дважды в городе.

/Цена предательства. / Я прекрасно понял по этой речи, насколько он хотел, чтобы на этот раз я дал ему знать обо всем, что у меня было на сердце; а когда я отдал об этом отчет Месье Кардиналу, а также и обо всем произошедшем в течение нашей встречи, он прислал мне новые инструкции в отношении моего поведения в этом деле. Во-первых, я должен был предложить ему Роту в Гвардейцах и двадцать тысяч экю в звонкой монете при условии, что он пожелает сдать ему Рокруа; Его Преосвященство добавлял к этим двадцать других тысяч экю и аббатство в семь или восемь тысяч ливров ренты для одного из его детей, как только он будет в возрасте ими обладать. Рота в Гвардейцах и сорок тысяч экю были уже кое-что, поскольку здесь можно было не опасаться никакого крючкотворства, но едва я увидел обещание аббатства в будущем, как сразу же рассудил, что это очень сомнительно. Он был человеком, знавшим себе цену и обращавшим гораздо большее внимание на то, что можно потрогать, чем на все обещания в мире. Кроме того, так как он знал характер обещавшего, и если тому захочется изменить своему слову, он не сможет заставить того это слово сдержать, он поостережется включать эту статью в общий счет. Я выразил мои ощущения по этому поводу Его Преосвященству, но не в той манере, что могла бы его рассердить, если бы я был в состоянии говорить с ним, как я бы хотел; но так как я не мог с ним общаться иначе, чем через Гонцов, и у меня просто не было времени дожидаться от него ответа, мне приходилось придерживаться того, что он мне приказал. Я нашел средство вернуться повидать Монталя, как я ему и говорил, под предлогом завершения дела о контрибуциях. Поскольку в те времена в это вовсе не вмешивались Интенданты, как они делают это сегодня, это было делом Наместников, и даже их личным делом, потому что Кардинал большинству из них оставлял доход от их барышей на условии содержания их Гарнизонов. Это послужило причиной тому, что развелось столько же тиранов, сколько было Наместников, поскольку, так как они были мэтрами в их городах, они признавали приказы Двора только когда они были им приятны. Монталь принял меня довольно хорошо, дав мне этим понять, что он согласится на мои предложения или отвергнет их в соответствии с тем, выгодны они будут ему, либо накладны. Но когда я явился к нему с первым предложением из тех, что мне поручено было передать, он послал меня так далеко, что если бы я не сохранил в резерве еще двадцать тысяч экю и обещание аббатства, я тотчас же рассудил бы, что мне не добиться ничего хорошего подле него. Я счел кстати не выкладывать перед ним весь мой товар целиком, подражая в этом большинству лавочников, всегда приберегающих все их самое ценное напоследок. Однако, так как надежда, какую я имел, была совсем невелика, а я уже об этом говорил, я задумал дать знать Его Преосвященству, в каком положении оказались мои дела.

/Дипломатическая болезнь. / Это было трудновато в том состоянии, в каком я находился; я не мог без разрешения отправить Гонца и еще менее получить ответ. Вот в таком-то замешательстве я и прикинулся больным и потребовал медика. Тот, кого прислал мне Монталь, либо по безграмотности, либо желая набить себе цену, сказал Коменданту, что я был серьезно болен. Я пожаловался на прилив крови, сопровождаемый сильными коликами; первое можно было определить по виду, поскольку стоило только бросить взгляд на то, что выходило из моего тела, и сразу же убедиться, правда это была или нет; другое было посложнее, поскольку нельзя же было взглянуть на то, что происходило в моих внутренностях, и приходилось полагаться на мое слово. Монталь распорядился отвести мне апартаменты у Советника, кто был его другом и его шпионом. Он доносил ему обо всем, что происходило в городе, и делал это так ловко, что никто его не опасался. Он получил приказ наблюдать за моей болезнью и отдавать ему отчет обо всем, что он о ней разведает.

Между тем, надо бы знать, что на протяжении года или двух лет я был подвержен почти женской болезни. У меня был внутренний геморрой, не доставлявший мне никакой боли, но извергавший из меня столь внушительное количество крови, что простыни, которыми я пользовался, казалось, были вымочены в крови зарезанного быка. Это было достаточно впечатляюще для Советника, кто был еще более безграмотен в медицинской науке, чем в практике крючкотворства, хотя и в ней он не отличался большими познаниями. Итак, стоило ему только увидеть содержимое моего таза, как он делал вид, будто навестил меня исключительно из сострадания к моей болезни, и тут же отправлялся передать этому Коменданту, что это будет чудо, если я из такого состояния выкарабкаюсь. Когда я так славно принял свои меры, только мое лицо могло бы меня предать. На нем абсолютно не отражалось никакой болезни, скорее, оно напоминало лицо Распорядителя Нон, кому заботливо подают добрый бульон по утрам для поддержания свежего цвета его физиономии. Тогда я распорядился закрыть все ставни в моей комнате под предлогом, якобы от яркого света дня мне становилось дурно. Так я начал походить на те мощи, какие дозволяется видеть лишь по большим праздникам; мои шторы были всегда задернуты, и едва я слышал, как кто-то входит в мою комнату, я испускал крики, как человек, умирающий на колесе, дабы отбить у них охоту там останавливаться. Наконец, отыграв мою роль в такой манере в течение двух или трех дней, я велел сказать Монталю, что непременно умру, по крайней мере, если он мне не позволит послать за одним хирургом в Париж; я его хорошо знал, и он уже вылечил меня однажды от той же болезни, и когда бы только он смог явиться вовремя, я надеялся, что он еще вытащит меня из этой хвори и на сей раз. Монталь не был ни Ле-Манцем, ни Нормандцем, ни Гасконцем, то есть, не принадлежал ни к одной из тех наций, какие почитаются самыми ловкими в Королевстве; он был откуда-то с берегов Луары, но от этого вовсе не был менее хитер; итак, либо он заподозрил, что моя болезнь была вызвана по заказу, либо он предпочел принять свои предосторожности после того, как предоставил мне разрешение, какое я у него выпрашивал; он приказал остановить моего камердинера, кого я отправил в Париж под предлогом вызова хирурга. Это произошло в лесу за первой деревней по выезде из Рокруа. Остановили его всего лишь три человека, и так как он прекрасно видел, что это был не отряд, он принял их сначала за воров, но он недолго придерживался этой мысли, потому что, не отняв у него денег, они удовлетворились тем, что обыскали его. Так как Монталь пребывал в своего рода нерешительности, был ли я действительно болен или нет, он, видимо, опасался, если бы он приказал забрать его деньги, как бы это не задержало его в пути, и не послужило причиной моей смерти. Как бы там ни было, эти искатели приключений ничего у него не нашли, потому как я предвидел, что такое может с ним произойти, и передал ему на словах все, что хотел довести до сведения Месье Кардинала; они позволили ему уйти и явились отдать отчет тому, кто их послал, в том, что ими было сделано. Это заставило его поверить, что я совершенно добросовестно болен, и он сам явился ко мне с визитом, как уже делал два или три раза; я же сказал ему угасающим тоном — если по воле Бога я буду отозван из этого мира, я умру удовлетворенным, лишь бы он пообещал мне вернуться на службу Короля; я больше не хитрил с ним, поскольку просто не имел на это времени; мои полномочия простирались лишь до тех пределов, чтобы предложить ему сорок тысяч экю вместе с Ротой в Гвардейцах, кроме того, ему дадут еще и аббатство для одного из его детей; предложение вполне заслуживало того, чтобы он над ним поразмыслил, поскольку он приобретет и состояние, и уважение, и в то же время ему позволят восстановить его честь.

/Маршальский жезл. / Я прекрасно признал по виду, с каким он выслушал это предложение, что оно ему не было более приятно, чем первое. Однако, когда я еще сомневался, он рассеял все мои предположения тем ответом, что он мне немедленно дал. Он сказал мне, что не сумеет быть особенно благодарным Его Преосвященству за то малое уважение, какое тот питает к нему; должно быть, тот принимает его за вовсе никчемного человека, поскольку, далеко не приравнивая его к Графу д'Оньону, тот делает между ними столь огромное различие, какого нет, пожалуй, между Небом и Землей; одному он дал жезл Маршала Франции и пятьсот пятьдесят тысяч ливров, а другому предлагает сорок тысяч экю и должность примерно в ту же цену. Может быть, он хотел этим сказать, что Рокруа не стоил Бруажа, а Монталь не стоил Оньона; однако здесь он может здорово ошибаться, и когда бы даже Рокруа не стоил Бруажа, да будет ему известно, что Монталь стоит пятидесяти Оньонов; он просил бы меня, тем не менее, ему об этом не говорить, потому что он намного предпочитает прибегать к действиям, а не к угрозам; очень скоро он ему покажет, что значит его недооценивать, и его совсем не заботит, что он предупредил меня об этом заранее, потому что я в самом скором времени узнаю, что это была совсем не гасконада. Он сказал это мне таким тоном, что я понял — на сей раз он говорил от сердца и именно так, как думал. Я был сердит, что мои приказы не распространялись несколько дальше, поскольку прекрасно видел — только от этого зависела возможность его подкупить. Однако, так как у меня была надежда, что мой камердинер привезет мне добрые вести из Парижа, я употреблял все наилучшие резоны, какие только мог найти, дабы его умаслить. Мне не особенно это удалось, в таком он находился гневе, и покинул меня, насколько я мог судить, разъяренный против Кардинала; я же с великим нетерпением ждал возвращения моего человека, чтобы мне убраться назад в Ретель или же продолжить мои переговоры. Я направил его не прямо к Его Преосвященству. Я ему сказал поговорить, во-первых, с Бемо, дабы выяснить, пожелает ли Его Преосвященство, чтобы он предстал перед ним. Бемо сделался Капитаном его Гвардейцев; Шам Флери удалился недовольный в плохонький дом, каким он владел в окрестностях Шеврез, и где он проживает еще и сегодня. Я дал урок моему человеку, в какой манере он должен говорить с одним и с другим в случае, если его допустят к персоне Месье Кардинала. Так как я знал, что под каким бы то ни было резоном кто бы то ни было мог раскрыть их секреты, чаще всего Министры не желали подпускать к ним этого кого-то, я порекомендовал ему сказать сначала Бемо, что он должен замолвить словечко от моего имени Его Преосвященству, если он пожелает его выслушать; если же тот этого не пожелает, он скажет самому Бемо, когда он явится с ответом Кардинала, что тот конь, какого он распорядился себе купить, обойдется ему намного дороже, чем он предполагал; таким образом, ему самому решать, угодно ли будет ему иметь его за такую цену или же больше не думать о нем вовсе; если он положится в этом на меня, я буду щадить его кошелек, как мой собственный, или же совсем откажусь от торга. У него не было приказа говорить что-то большее Его Преосвященству, даже в случае, когда он сам с ним поговорит, но так как я был уверен, что этого вполне достаточно, дабы дать ему понять, что я хотел этим сказать, это были все инструкции, данные мной этому камердинеру, кто сам не знал, о чем здесь шла речь. Он, конечно, догадывался, так как не был болваном, что в этих словах заключена какая-то тайна, но сказать в точности, что же это было — вот этого он никогда не смог бы сделать, когда бы даже его допросили под присягой.

/Миссия камердинера. / Он поговорил с Бемо, как я ему и сказал, и когда тот доложил о нем своему мэтру, Его Преосвященство скомандовал ему сей же час ввести его в свой кабинет. Мой камердинер обратился к нему с тем самым комплиментом, какому я его обучил, и этот Министр, тут же поняв, что все это означало, велел ему задержаться в Париже до нового приказа. Я, однако, по-прежнему продолжал изображать из себя больного, ожидая его возвращения с таким нетерпением, какое только можно вообразить. Монталь не наносил мне больше визитов, по всей видимости, свалив на Посла все негодование, какое он испытывал по отношению к мэтру; однако прошло уже на два дня больше времени, чем потребовалось бы моему камердинеру для возвращения. Я не мог понять, что могло его остановить, и другие на моем месте, может быть, поняли бы ничуть не больше, чем я; но вот в чем было дело, и лишь осведомленный обо всем мог бы что-то отгадать. Месье Кардинал, распалившись гневом против Монталя за то, что тот пожелал заставить купить себя слишком дорого на его вкус, едва покинул моего камердинера, как дал знать втихомолку Месье Принцу о моем пребывании в Рокруа для заключения договора, но не того договора, что послужил предлогом к моему вояжу, но договора, ставящего под большое сомнение его преданность. Месье Принц, не пожелав остерегаться человека, кто всегда хорошо ему служил, пока его не уверят с другой стороны, и даже настолько полно, что после этого было бы невозможно в этом сомневаться, повелел тотчас же Майору этого города, всецело верному ему человеку, не только наблюдать за его поведением, но еще и останавливать всех едущих в Париж или возвращающихся оттуда. Он скомандовал ему также обыскивать их, какими бы паспортами они ни обладали, подписанными им самим или же Монталем, и если он найдет у них хоть что-нибудь подозрительное, он обязан отправлять их к нему, никому не отдавая отчета. Майор пунктуально исполнил все, что ему было приказано, и сильно бы меня этим затруднил, как я скажу через момент, если бы, увидев, что мне нечего больше было делать с Монталем, а, следовательно, и бесполезно задерживаться там дольше, я внезапно не решил воскреснуть. И так как я опасался решительно всего, что должно было бы произойти, поскольку слишком хорошо знал натуру Кардинала, я убрался оттуда, не ожидая возвращения моего камердинера.

/Монталь остерегается. / Монталь, кому до всего было дело, уже заметил, с какой тщательностью Майор обыскивал всех подряд. Один городской лавочник даже подал ему жалобу, обвинив того в порче его ценных товаров под предлогом этого осмотра. Этот Комендант поговорил с ним об этом, как об излишней строгости в отношении некоторых особ, но это не помешало тому придерживаться прежнего поведения под предлогом, что они находились слишком близко к врагу, и он просто не мог делать что-либо чересчур тщательно. Монталь догадался, что тот ничего бы такого не делал, не имея на то высшего приказа. Это подозрение заставило его написать Месье Принцу, что я уже являлся в его город под предлогом контрибуций и некоторых враждебных действий между двумя партиями, выходивших за обычные пределы. Он хотел его этим предупредить; вот почему он говорил ему в то же время, что не подавал ему об этом известий раньше, потому что считал это столь незначительным делом, что не хотел его им попусту беспокоить; и без этого ему приходилось думать о достаточно большом количестве вещей, но, наконец, так как я предложил ему в последний раз, когда уже его покидал, Роту в Гвардейцах, сорок тысяч экю и аббатство для одного из его детей, при условии сдачи его города Королю, он счел своим долгом отдать ему в этом отчет.

Месье Принц нашел, что тот поздновато опомнился с рапортом ему об этих новостях. Он не был ему за это особенно благодарен, поскольку счел, что тот сделал это только потому, что мы с ним не смогли договориться. Он не осмелился, тем не менее, показывать тому, что он на самом деле думал, из страха, как бы это не приблизило его Сговор с Двором. Он удовлетворился, сообщив тому, что уже некоторое время назад был предупрежден об этом деле, но он никогда не сомневался, что Кардинал только даром потратит свои труды по отношению к нему. Такой ответ поразил этого Коменданта. Он тотчас уверился, что такие сведения Месье Принц мог получить, лишь заподозрив его, или же сам Кардинал передал ему их, дабы породить это подозрение. Он знал, что тот был как раз таким человеком, чтобы сыграть с ним шутку вроде этой, ведь именно этим тот и отличался превыше всего остального. Итак, заподозрив, что все это исходило именно от него, он испугался, как бы тот не подослал в его город какого-нибудь шпиона с письмами, адресованными мне, будто бы я там еще находился, и он буквально все привел в движение, дабы они не попали в руки его же Майора. Для этого дела он отрядил одного из своих друзей, по имени Мовийи, в поле с приказом не возвращаться в Рокруа до тех пор, пока тот не избавит его от страха, в каком он пребывал. Мовийи, кто был отважен, отобрал девять или десять солдат, столь же дерзких, как и он сам, и отправился с ними в разъезд в сторону неприятеля. Они запаслись провизией, дабы оставаться четыре или пять дней под открытым небом, если в этом будет нужда, для исполнения отданных им приказаний.

/Козни Кардинала. / Но им не было необходимости задерживаться там так надолго; Кардинал, рассудив, что Месье Принц не тот человек, чтобы после переданного ему сообщения забыть принять свои меры предосторожности, выпроводил моего камердинера с пакетом, адресованным мне. Он надеялся, что тот попадет в западню, какую ему наверняка сумеют расставить. В остальном, так как он должен был полагать, что я уже возвращусь в Ретель, потому как я дал ему знать после первого возвращения из Рокруа, что Монталю не слишком нравится видеть меня рядом с собой, как я и говорил, он должен был опасаться, как бы мой камердинер, проезжая через первый из двух городов на его пути, не узнал, что я вернулся, а следовательно, и не поехал бы дальше; потому, за три часа до того, как выдворить его из Парижа, он послал еще и другого Курьера, кто ждал его в Фиме, на Постоялом дворе, где располагалась почта. Там этот Курьер сделал вид, разговаривая с моим лакеем, якобы он Комендант одной деревни в двух лье от Рокруа, и, попытавшись внушить ему лучшее мнение о своей персоне, он ему сказал, спросив его прежде, кто он такой, и не является ли он моим слугой, что он счастлив с ним встретиться, потому как ему нужно было передать мне письмо от имени Месье Кардинала; вот уже три дня, как ему это поручили, поскольку он рассчитывал уехать еще тогда, но его задержали неожиданные дела, и никто ему не сказал, было ли оно срочное, и он дождался удобного случая усесться в почтовый экипаж, а тут так кстати приехал и он, чтобы мне его передать; и он вручит его прямо ему в руки, когда они будут расставаться.

Мой камердинер добродушно ему поверил, и они оба согласились путешествовать дальше вместе; этот фальшивый Комендант помешал ему, когда они проезжали через Ретель, осведомиться, вернулся я или нет. Он сказал ему, что, по его сведениям, я еще был в Рокруа и даже не так-то скоро оттуда выеду. Он устроился даже таким образом, дабы кто-нибудь из прохожих не сказал ему о моем возвращении, что сообщил ему о прибытии туда лишь после того, как дверцы были закрыты. Этот Курьер имел приказ пропускать их обоих, не препровождая к Наместнику, кто, осведомляясь о моем человеке, кем он был и куда направлялся, не преминул бы в то же время сократить его вояж, сообщив ему, что он не должен ехать меня искать так далеко. Итак, все вполне удачно складывалось, к полному успеху намерений Кардинала; эти два человека продолжали их путь и остановились за три лье от Рокруа. Фальшивый Комендант сказал ему там, когда они меняли лошадей, что он хотел бы отдать ему письмо, о каком он ему говорил, потому что прежде чем явиться в свое расположение, он желал заехать навестить своего друга Офицера, стоявшего в деревне в полу-лье оттуда. Мой камердинер по-прежнему ему поверил, и, с большой заботой спрятав это письмо вместе с другим в подушках седла его коня, он продолжал свой путь, абсолютно не подозревая о поджидавшем его несчастье. Однако, не проехал он еще и одного лье, как попал в руки Мовийи, кто остановил его вместе с его форейтором.

/Опасные письма. / Он хотел показать тому паспорт, полученный им от Монталя и равно действительный как на дорогу туда, так и обратно, но тот обратил на него не больше внимания, чем на пустую бумажку, и отвел их в лес, что был тут же, совсем рядом. Они оба поверили, что настал их последний час и, должно быть, Мовийи и его люди были разбойниками, раз уж они не имели никакого почтения ни к тому паспорту, какой им хотели показать, ни к тому, подписанному Королем, о каком им сказали. Но у них сразу исчезло это впечатление, когда, обыскав их и не тронув их денег, те принялись рыться в их одеждах и их башмаках, выясняя, не запрятали ли они туда какое-нибудь письмо; по меньшей мере, они заподозрили именно это, потому как те шарили за подкладками и в других местах, где они могли бы его спрятать. Все это породило множество опасений у моего камердинера, так как он прекрасно знал, что письма у него имелись, и даже догадывался, что они были очень важными, так что с чем большей заботой они искали, тем больше он предвидел, в какую он попал страшную опасность. Итак, Мовийи, заметив, как он был смущен и как его била дрожь, начал угрожать убить его, если он сам не укажет, куда он спрятал свои письма; тот обыскал его с ног до головы и не смог их обнаружить. Тот не сообразил еще заглянуть в седло его коня, но видя, как его смятение скорее постоянно увеличивалось, чем уменьшалось, а это прекрасно показывало, что его дела были не слишком хороши, в конце концов приказал расседлать двух коней. Мой камердинер не стал ожидать ничего большего, чтобы во всем признаться. Стоило ему увидеть, как Мовийи начал кромсать седельные подушки ножом, как он бросился перед ним на колени. Мовийи приказал привязать их обоих к дереву и отвез эти письма Монталю; когда этот Комендант нашел их оба зашифрованными, он приказал их себе расшифровать тому же Мовийи, кто отлично разбирался в этом деле. Тут он увидел, что одно из них было адресовано ему, как если бы он состоял в большом заговоре с Кардиналом; Его Преосвященство указывал ему — претендуя, что письмо попадет в руки Месье Принца, а вовсе не в его собственные — что он должен поторопиться заключить с ним договор, поскольку это будет ему гораздо выгоднее, чем постоянно откладывать, как он поступал; чем больше времени он с этим затягивает, тем больше он сам теряет; он прекрасно знает, что ему было обещано, как только он проведет три месяца в его доме; от тех условий не отступят ни на йоту, и он может так же смело на это полагаться, как если бы все было уже сделано, данное ему слово будет сдержано. Другое письмо было для меня и соотносилось с этим; оно содержало также большие обещания по моему поводу, если я завершу то, что так похвально начал.

Невозможно описать тот гнев, в какой пришел Монталь при виде этих двух писем. Он отправил Мовийи назад в лес, где тот оставил двух человек, и, скомандовав ему отпустить форейтора на свободу, приказал привезти в город моего камердинера. Он велел бросить его в подземный застенок, и окажись я тогда в его руках, я уверен, он поступил бы со мной ничуть не лучше, настолько он был разозлен столь огромным надувательством. Он держал там совет с Мовийи, как он должен обойтись с заключенным, и когда тот порекомендовал ему отправить его к Месье Принцу вместе с письмами, Монталь последовал его мнению. Тот сказал ему в объяснение своих резонов, что если этот Принц будет оповещен кем-то другим о том, что произошло, он, может быть, поверит в существование какой-то тайны во всем этом, поскольку сам он вовсе его об этом не предупредит; хорошо бы дать ему знаки своей доброй воли, лично выдав ему носителя этих писем; пусть он подвергнет его допросу, если пожелает, дабы вытащить из него правду; он даже должен просить его это сделать, уверив таким образом Принца, что ему нечего бояться.

Монталь, уступив его первому мнению, уступил еще и этому; Мовийи сам конвоировал моего камердинера, и, переправив его через Арденны, за Филипвиль, он явился в Намюр, где рассчитывал найти Принца де Конде. Не найдя его там, как он предполагал, он вынужден был добраться до Брюсселя; едва Месье Принц узнал о причине его вояжа, как сказал ему, что весьма признателен Монталю за такое его поведение, ничто не свидетельствовало бы лучше о его невиновности, как выдача ему самому заключенного; он позаботится вытянуть из него правду, а когда его приготовят к повешению, может быть, он не будет особенно упорствовать в ее сокрытии. Но не было никакой необходимости ни приводить его в это состояние, ни применять к нему пытку, дабы заставить его признаться во всем, что он знал; как только Месье Принц его об этом спросил, он выложил ему все от начала до конца. Месье Принц взвесил все его слова и нашел их слишком наивными, чтобы их сопровождала какая-либо скрытность; итак, рассудив по тому долгому времени, какое Его Преосвященство удерживал его в Париже, что все это было сделано лишь для внушения ему самому именно такого мнения, якобы Монталь был подозрителен, он было вознамерился выпустить его, не причинив ему никакого зла. Но кто-то намекнул ему, что это повлечет за собой последствия; раз уж они вешают обычного шпиона, то еще больше резонов повесить человека, осуществившего такой злостный маневр; тут этот Принц оказался как бы в нерешительности, что же он должен был сделать.

/Смерть невиновного. / Не то чтобы он недостаточно был расположен к строгости; он обычно так же мало заботился о жизни человека, как если бы это не был ему подобный; но на этот раз он рассудил, что этот человек, может быть, послужил инструментом коварства, сам того не зная; итак, он по-прежнему настаивал на его спасении, когда люди, еще более жестокие, чем он, говорили ему, что если он это сделает, он тем самым оправдает всех, замешанных в шпионстве; далеко не всегда то, что они передавали, исходило из их личного опыта, они переносили и передавали письма, чаще всего не зная их содержания; их неосведомленность, однако, их не спасала, поскольку их ежедневно вешали с этими письмами на воротниках — к тому же, он обязан таким удовлетворением по отношению к Монталю, поскольку, если он пренебрежет наказанием человека, кому ничего не стоило погубить того в его собственных глазах, тотчас же можно будет поверить, и он сам поверил бы первый, если бы встал на место других, что он нашел его невиновным; тем не менее, он не мог быть таковым без того, чтобы этот Комендант не был преступником; таким образом, если он намеревался оправдать одного, он неизбежно обвинял другого. Принц де Конде оказался в сильном замешательстве после всего этого, и так как он нуждался в Монтале и не желал его обижать, он вернул ему узника, дабы тот делал с ним все, что ему заблагорассудится. Монталь счел делом своей чести его повесить, из страха, как бы его не обвинили в сговоре с ним, а заодно и со мной. Итак, устроив эту казнь среди бела дня, в присутствии всего своего Гарнизона, он не боялся больше, что этот бедняга скажет что-нибудь против него, поскольку мало того, что он никогда ничего не знал из того, что я проделывал там, теперь его просто не было больше на свете, чтобы что-то сказать.

Разнообразные настроения

/Настроения Парламента… / Я узнал эту новость в Париже, куда рассудил кстати вернуться, увидев, что мне нечего было больше делать в Ретеле — я был этим страшно сокрушен, зная, что именно я стал причиной смерти этого бедняги; но, наконец, не в силах тут что-либо сделать, я заказал заупокойные молитвы по нему, и это было все, что я мог теперь предпринять для облегчения его души. Я нашел Кардинала завершившим супружество его племянницы с Месье Принцем де Конти, несмотря на множество препятствий как со стороны Месье Принца, так и со стороны Рима. Ставленники Дома Конде, кто были по большей части членами Парламента, воспротивились намерению Его Преосвященства отдать достояние этого Дома Принцу де Конти. Они утверждали, — каким бы значительным оно ни было, это совершенно справедливо, если бы оно могло быть достаточным на выплаты им самим. Принц де Конде втихомолку побуждал их к действиям, дабы отнять у своего брата всякую надежду им когда-либо обладать. Он был взбешен из-за его женитьбы и яростно писал ему по этому поводу. Кардинал не желал больше никаких разбирательств с этим Корпусом, неоднократно пытавшимся полностью разорить его самого, потому-то он не осмеливался больше распоряжаться этим достоянием, видя, как тот противится этому наибольшей своей частью; так как именно с этого, однако, начали совращать Принца де Конти, нужно было подыскать что-то другое, дабы восполнить этот недостаток. Самое простое было дать ему пенсион на те бенефиции, какими он владел; а владел он самым прекрасным Аббатством Королевства в смысле дохода, а именно — Сен-Дени; Кардинал хотел бы сохранить его для себя, избавленным от всякого пенсиона, но необходимость обязывала его или разорвать эту свадьбу, или же возложить на это аббатство пенсион; это была поистине странная схватка между его скупостью и его политикой. В самом деле, тогда как его скупость желала, чтобы он не делился ни с кем куском, который он еще не находил слишком крупным для себя, хотя он стоил никак не меньше пятидесяти тысяч экю ренты, политика же внушала ему, что он никогда не сможет сделать слишком много для обеспечения себе спокойного будущего, где ему еще предстояло, быть может, встретиться с многими препятствиями на его пути. Он знал, что могут еще случиться большие перевороты в его судьбе и, по меньшей мере, получить Принца крови в качестве мужа его племянницы, для него будет не только укрытием от многих людей, но даже и от самого Принца де Конде. Он тешил себя мыслью, что в какой бы гнев тот ни пришел против него, по всей видимости, он не пожелает уничтожить дядю жены собственного брата, особенно если у них появятся наследники, на что он очень надеялся.

/… Двора, Рима… / Эти резоны взяли, наконец, верх над его скупостью, хотя обычно его скупость торжествовала над всякого сорта резонами; итак, когда Его Преосвященство не думал больше ни о чем ином, как провести этот пенсион в сто тысяч франков настолько же за счет указанного аббатства, насколько и из других бенефиций через одобрение Двора Рима, он наткнулся там на такие препятствия, о каких и не думал. Этот Двор вовсе не любил Францию, что для него довольно-таки обычно, поскольку он состоит по большей части из подданных Его Католического Величества, которые не умеют отделаться от предвзятостей, определенных их происхождением — этот Двор, говорю я, не слишком хорошо расположенный к нашему, устроил этому Министру пустую ссору, лишь бы не предоставлять ему того, о чем он просил. Он высказал ему, что до того, как претендовать на предоставление ему какой-либо милости, он должен привести себя в состояние ее заслужить; а это не достигается тем, что он проделывал во всякий день, поскольку ему, кажется, доставляет удовольствие огорчать его вместо расположения его к благожелательности. Кардинал не знал, что ему хотели этим сказать — он всегда был обходительным с ним, по меньшей мере, когда мог согласовать это со своими интересами; итак, вынужденный попросить объяснений, он узнал, что поводом для этих жалоб было заточение Кардинала де Реца. Этот Двор заявлял, дабы прикрыть свой отказ, что Король не вправе держать в оковах человека, одетого в пурпур, без уклонения от своего долга по отношению к Его Святейшеству; только он является Высшим Судьей Кардиналов, и только ему, следовательно, принадлежит право их наказания, предположив, разумеется, что смогут доказать, якобы они манкировали их долгом.

Вина этого заключенного была достаточно очевидна, поскольку стоило лишь бросить взор на его поведение, чтобы увидеть, насколько оно всегда было удалено от того, что требовало от него его положение; но Кардинал не пожелал входить в эти детали, потому что Франция, претендовавшая ни перед кем не отвечать за свои действия, кроме как перед Богом, такого бы не потерпела; ему нужно было отыскать другую уловку, дабы ублаготворить Двор Рима. Ему приходилось сдерживаться в течение, уж и не знаю, какого времени, прежде чем получить для себя эту милость; но Его Преосвященство добился своего в конце концов, и пенсион прошел через одобрение Двора Рима, но едва был заключен этот брак, как Саразен потребовал обещанного ему вознаграждения.

/…Саразена… / Оно должно было состоять из двух вещей, как я говорил выше, из аббатства и из наличных денег — он кричал, что ему не было дано совсем ничего после столь великой услуги; однако, так как он имел дело с человеком, кто всегда отдавал как только можно меньше, все, что он смог из него вытянуть, оказалось маленькой бенефицией в пять сотен экю ренты; он вновь закричал против такого скудного подарка и какое-то время не желал его принимать, но Кардинал ему передал, что если он будет настолько безумен, чтобы демонстрировать свое отвращение, он распрекрасно может вообще ничего не получить; тогда он ее взял в счет будущей расплаты и затаил надежду на остальное. Кардинал обещал ему деньги, как я уже говорил, и он потребовал их от него, провозглашая, что у честного человека должно быть одно слово. Он говорил ему самому относительно бенефиции, что она оказалась совсем не так доходна, как обещал ему Кардинал, когда переманивал его на свою сторону, но так как сказано это было в двусмысленных словах, какие могли быть подвержены разным объяснениям, Кардинал полностью отказался от первого смысла, дабы перейти к совсем иному. Кардинал, кто был плодотворен на изобретения, особенно когда вставал вопрос об изыскании предлога, под каким можно было бы не сдержать данное слово, не стал забавляться разговорами о том, что тот дурно истолковал то, что он ему сказал. Напротив, он ему сказал, что тот совершенно прав, придерживаясь того, что ему было обещано; значит, речь шла о том, чтобы посчитаться друг с другом, дабы тот, кто окажется должен своему компаньону, был бы обязан расплатиться. Саразен спросил, какой же счет существовал между ними, чтобы говорить с ним в таком роде; ему казалось, они никогда вместе ничего не делили так, чтобы вскоре был представлен счет. Его Преосвященство ему ответил, что так оно и было, и он ему кое-что напомнит в настоящее время; он просто обладал более доброй волей, чем тот; итак, не принуждая его задавать себе вопросы, он откровенно соглашался, что пообещал ему деньги, при том, что тот ему поможет устроить свадьбу его племянницы с его мэтром; он даже утвердил сумму в десять тысяч экю, или, если он ошибся, тот здесь же может ему возразить; но после того, как тот согласится с этой правдой, а он не сомневается, что тот так и сделает, тот будет обязан в то же время признать, что она была более, чем выплачена; тот, может быть, припомнит, или, по меньшей мере, он должен был бы об этом помнить, поскольку еще совсем недавно все это произошло; эта сумма даже прошла, так сказать, через его руки, поскольку это он посоветовал часть ее израсходовать; он не мог упустить из памяти подарки, что были поднесены Советнице; он не должен сомневаться в том, что это было сделано за его счет, поскольку, когда кто-либо пообещал десять тысяч экю ради дела, не должно верить, по крайней мере, не рискуя впасть в грубую ошибку, что эта персона была бы достаточно глупа, чтобы отдать на это же двадцать тысяч.

Саразен прекрасно понял по этой речи, что со всех сторон он остался ни с чем, и тот совет, какой он мне дал обратиться к этой женщине, дабы убедить Принца де Конти сделать то, что мы желали, послужит этому Министру предлогом не отдавать ни единого су из того, что он ему наобещал; итак, совершенно взбесившись против него, он начал говорить о нем все самое скверное, до чего он мог только додуматься.

/…Принца де Конти… / Кардинал об этом знал и был совершенно готов его покарать, но, приняв во внимание, что ему самому будет неудобно это сделать, поскольку у того был справедливый повод жаловаться на него, он сделал это чужими руками, казалось, не приняв в том никакого участия. Он дал знать украдкой Принцу де Конти, по какому поводу этот человек так распоясался против него, а так как это означало, как ни в чем не бывало, сообщить ему, что личный интерес сделал того предателем по отношению к нему, этот Принц в один момент забыл ту благодарность, какую он порой проявлял к нему за похвалы, что тот расточал ему в своих стихах, чтобы полностью отдаться своему негодованию. Правда, еще больше разозлил его против того Принц де Конде, строивший пикантные насмешки над его женитьбой. Так как обладание притушило большую часть его любви, а кроме того, вместо этих великолепных обзаведении, каких он наобещал себе в результате этого супружества, он увидел себя намного более нищим и более презренным, чем он был, когда обладал своими бенефициями, он взял однажды каминные щипцы и отвесил ими удар по голове Саразена; тот, зная, что у него гораздо лучшие ноги, чем у Принца, тотчас прибег к этому средству, дабы избежать возможного повторения удара. Он проворно пустился бежать, но его плащ случайно зацепился за что-то, прежде чем он смог выскочить из комнаты; он с усилием рванул его на себя и растянулся в трех шагах от той двери, через какую намеревался выйти. Принц де Конти тоже повалился на него, с таким жаром он его преследовал, и, нанеся ему еще несколько тумаков, он не перестал бы так рано его колотить, если бы люди, находившиеся в прихожей, не услышали поднятый ими шум и не явились посмотреть, в чем было дело. Они были страшно поражены, найдя их одного на другом; Принц по-прежнему сжимал в руке свои щипцы, а так как он свалился носом вперед, лицо его было слегка оцарапано. Его люди тотчас уверились, будто у Саразена хватило наглости защищаться от него. Итак, обрушив на него град ударов, они бы там же и прикончили его прямо перед Принцем, если бы он сам им в этом не помешал. Саразен, уже потерявший всякую ориентировку из-за той манеры, в какой обошелся с ним Принц, еще меньше понимая, зачем эти люди окончательно вышибали из него разум, сказал им, как бы обвиняя их в жестокости, что он был совершенно несчастен, поскольку они вот так сделали его ответственным за непостоянство их мэтра; когда он был влюблен, он не знал покоя, пока не женился на этой женщине, но теперь, когда она ему опостылела, просто удивительно, почему они заставляют его за это непомерно расплачиваться; и это было совсем неразумно, и то, что Принц вымещал на нем свою досаду из-за того, что Кардинал провел его на честном слове. Его речь объяснила этим людям, по какому поводу у них была размолвка, а когда слух об этом достиг ушей Кардинала, страх, как бы этот Принц не опротестовал свою женитьбу и как бы он не отправился к своему брату примиряться с ним, заставил его предложить ему командование над Армией Каталонии вместе со щедрым содержанием. Такое командование отнюдь не было большим подарком. Это не было больше тем, что представляло собой когда-то; мы не удерживали больше ничего в этой стране, и наши внутренние дивизии потеряли там Барселону вместе со всеми другими нашими завоеваниями. Двор предъявлял огромный счет по этому поводу к Графу де Марсену, на кого он возлагал всю вину из-за его измены; но так как после того, как он сбросил маску, он еще и удалился вместе с Принцем де Конде, он ничуть не печалился от того, что там о нем думали. Он вытягивал из Испанцев крупное жалование, утешавшее его за те потери, какие он мог бы иметь во Франции. Как бы там ни было, Принц де Конти позволил умаслить себя командованием, о каком я только что сказал; Саразен не смог стать свидетелем его триумфов, дабы воспеть их в своих стихах; он умер от горячки, вызванной печалью и позором от того, что с ним произошло. Он совсем недолго болел, его скрутило за какие-то четыре или пять дней; но до последнего момента он не переставал говорить то о Принце де Конти, то о Кардинале; он высказал о них все, что знал, разумеется, по отношению к нему, показывая тем самым, если он и умирает вот так в цветущем возрасте, то ему некого больше винить, кроме них. Они позволяли ему это говорить, веря, что незнавшие о происшедшем примут это за расстройство его мозгов; но ведь большинство-то знало, что оно должно об этом думать и судить, на его примере, когда бы даже они не узнали об этом гораздо раньше, насколько служба Вельможам была обычно неблагодарным делом.

/…доброе настроение будущего Лейтенанта мушкетеров… / Месье Кардинал еще не потерял желания получить Роту Мушкетеров для одного из его племянников. Старший умер два года назад, как я тогда и сказал. Он оплакивал его, как женщина, и не мог и сейчас сдержать слез, когда о нем говорил. Между тем, хотя его младший не казался ему столь же годным к военному ремеслу, каким был тот, так как он надеялся, что в нем оправдается поговорка — «покуешь и кузнецом станешь» — он мне сказал однажды, что настолько был доволен мной, что хотя я еще и недавно сделался Капитаном в Гвардейцах, он не намерен позволять мне состариться на посту вроде этого. Он желал бы сделать нечто большее для меня, а так как я принадлежал к друзьям Месье де Тревиля, я должен бы постараться добиться его согласия на то, что эта Рота будет восстановлена в пользу кого-то другого; сам же он устроит передачу ее под командование старшего из племянников, что у него остались в настоящее время; а так как тот был еще молод, он не мог бы немедленно исполнять такие обязанности; таким образом, тот, кто будет при нем лейтенантом, будет соответственно и мэтром; он остановил свой взор на мне для замещения этого поста.

Я был тем более в восторге от его предначертания, что имел еще более скверное мнение о его племяннике, чем он сам. Он был вял и ленив превыше всего, что только можно себе вообразить; он не любил ничего, кроме праздности и доброго угощения; в остальном он не страдал отсутствием сообразительности и обладал довольно приятной внешностью, если не считать чересчур толстых ног для его возраста, уже предвещавших, что однажды он превратится в настоящего обжору, точно такого, каким его и видят сегодня. Итак, я, рассчитывал, если ему посчастливится добиться успеха в этом предприятии, я буду мэтром этой Роты не только, пока молодость его племянника отставляла его от службы, но еще и когда он достигнет зрелого возраста для такого занятия. Потому, возбужденный моим личным интересом действовать с горячностью по отношению к де Тревилю, я отправился пообедать с ним, чтобы посмотреть, нет ли надежды, что он станет посговорчивее, чем был прежде. Он находился в своем доме в Гренеле, какой он специально купил наезжать туда развлекаться время от времени. Однако, по правде говоря, это была всего лишь добрая ферма, далеко не имевшая всех тех удовольствий, каких ищут в других домах и стараются у себя завести, насколько это возможно; но близость, Парижа заменяла ему их все, в том роде, что он получал там такое же громадное удовлетворение, будто бы действительно это было нечто стоящее. Я нашел там довольно славную компанию, что помешало мне поговорить с ним в этот день, и вернулся в конце недели посмотреть, не буду ли я на этот раз более счастлив. Я взял в качестве предлога его пребывание в этом доме и сказал ему, что, видимо, он уже настолько привык жить в удалении от Двора, что и потеря его должности не должна была больше приносить ему таких огорчений, как это бывало прежде; к тому же, когда человек чего-то лишен, как он, на протяжении нескольких лет, он становится совершенно безразличным к тому, было ли у него это что-то или же его никогда и не было; я просто поражаюсь, как такой умный человек, как он, не добился себе за это какого-либо вознаграждения; его дети еще слишком молоды, чтобы он мог питать надежду увидеть их однажды во главе этой Роты; такого сорта посты существовали лишь для фаворитов или же для людей безупречных в их службе, каким мог быть он сам; абсолютная правда, что заслуги отцов говорили иногда в пользу детей, таким образом они бывали вознаграждены в их особах за то, что сделали их отцы; но, наконец, если такое и случалось, чего я и не намеревался отрицать, совершенно точно также, что это не случается больше ни с кем иным, как с теми, кто в прекрасных отношениях с Министром; в остальном, так как я не верю, что он бы должен был тешить себя надеждой на нечто подобное, судя по той манере, в какой они обходились друг с другом, я утверждаю настойчивей, чем никогда, что он поступит совсем недурно, если последует тому, что я ему советовал в настоящее время; я знал из надежного источника, что Месье Кардинал выслушает предложения, какие ему угодно будет сделать по этому поводу; если же он пожелает передать их через меня, он может быть уверен, что я отдам ему в них самый точный отчет.

/…и дурное настроение Месье де Тревиля. / Месье де Тревиль был человеком, совсем не похожим на всех других. Из всего сказанного мной он достаточно хорошо понял, что это Месье Кардинал поручил мне с ним поговорить, не обязывая меня более полно ему об этом заявить; но, не довольствуясь тем, что я для него сделал, как если бы я не объяснил ему положение вещей слово в слово, он сказал мне самому, не пытаясь передавать это через других, что он всегда причислял меня к своим друзьям, но ему пришлось серьезно усомниться в этом в настоящий момент; он весьма сердит, что я забавлялся, вот так пытаясь с ним лукавить; добрый друг ни из чего не будет делать тайны для своего друга и даже не додумается просить его о соблюдении секрета. Я хотел ему сказать, что никогда не хотел отказываться от добровольного обязательства всегда быть его слугой, и никогда ни на единый момент я не забывал, чем я ему обязан. Но он не пожелал больше слушать доводов разума, как если бы был настоящим Швейцарцем, и мы расстались, достаточно недовольные друг другом. Однако легко было увидеть, кто из нас двоих был неправ, но так как редко кто умеет воздать себе по справедливости, с этого дня наши отношения были холодными до тех пор, пока он не нашел кстати вновь отогреть свои чувства ко мне.

Осады и противоборства

/Осада Стене. / Примерно в то же время Король решил отнять у Месье Принца Город, отданный ему некогда в вознаграждение за его услуги; но так как Принц пользовался им с тех пор для еще большего разжигания своего бунта, было бы несправедливо, когда бы он владел им более долгое время. Стене, Дан и Жаме, во все времена принадлежавшие Герцогу де Лорену, составили часть его завоеваний на службе Короля и часть вознаграждения, полученного им от Двора. Это был достаточно щедрый дар, дабы подвигнуть его к усердию в исполнении долга, но когда позволяют пожирать себя амбиции вместо должной признательности, оборачивают против собственного благодетеля даже полученные от него милости; случилось так, что после того, как Принц укрепил эти три Города под предлогом, якобы из-за близости к врагу они были более подвержены захвату, чем все другие, он устроил из первого плацдарм и как бы главную штаб-квартиру своей тирании. В самом деле, он всегда говорил своим друзьям, что именно сюда он удалится вместе с ними, когда он рассорится с Кардиналом. Но так как он был арестован некоторое время спустя, и когда меньше всего об этом думал, все, что они смогли сделать, так это удалиться туда без него. Там они навербовали войска, дабы вытащить его из тюрьмы, и когда дела приняли тот оборот, о каком я сказал выше, этот город по-прежнему остался за ним, причем Двор никак не смог вырвать его из рук Принца. Он приложил к этому, однако, все свои усилия, потому что прекрасно предвидел — как только этот человек выйдет из тюрьмы, он непременно им злоупотребит; но и он совершенно подобно предвидел, что его не оставят в покое по этому поводу, и передал его в руки Испанцев, дабы иметь возможность сказать, когда с ним заговорят о нем, будто бы они были в нем хозяевами, а вовсе не он. Потому-то он так и разглагольствовал о нем, пока оставался при Дворе; но когда он вскоре выехал оттуда в Берри, а потом и в Гюйенн, как я отрапортовал выше, совсем нетрудно было тогда убедиться, что испанский гарнизон входил туда лишь для отвода глаз да для сохранения этого города, в то время как Принц мог демонстрировать, будто бы не имеет никаких дурных намерений. Соседство его с Седаном привело к тому, что Его Преосвященство поделился с Фабером своими видами на него. Тот получил приказ сделать все приготовления к осаде, а так как многое осуществлялось еще и в Реймсе, Монталь счел, что все это совершалось исключительно против него. Этот Министр был только рад увидеть его настолько сбитым с толку, и, доставляя себе удовольствие еще увеличить его страхи, приказал некоторому количеству Кавалерии отправиться на разведку дорог в его стороне. Все это было сплошным притворством, и едва к Рокруа подоспела помощь, как о нем уже забыли и думать. Однако Комендант Стене тоже поддался на этот обман; он вывел из города некоторые из своих войск для переброски их в Рокруа; этот город показался ему в большой опасности. Фабер, кто следил решительно за всем, и к кому был прислан большой корпус Кавалерии, разместил его по окрестности и воспользовался этим временем, чтобы окружить Стене; Кардинал пообещал, что он сам осуществит осаду, в чем был довольно опытен. Итак, он шел непосредственно за отрядом, которому приказал маршировать в ту сторону; сам же он уже прикладывал к этому и весь свой разум, и все свои силы. Месье де Тюренн развернулся навстречу помощи, что могла бы туда прибыть. В намерения Месье Принца никак не входило позволить взять Стене без боя, настолько же потому, что этот город принадлежал лично ему, как и потому, что его сохранение казалось ему значительным для его интересов; но Испанцы, вот уже более двух лет желавшие отбить Аррас и удерживаемые от этого только Месье Принцем, кто похвалялся, будто еще обладает достаточным влиянием во Франции, чтобы снова разжечь там гражданские войны, из каких мы едва только начинали выходить, придерживались совсем иного мнения, и тщетно Принц упрямился в своем желании маршировать на помощь городу. Эрцгерцог ясно сказал ему, что в предыдущем году он учтиво отложил свое предприятие в пользу его собственного; было бы теперь только справедливо, чтобы каждый имел свой черед; к тому же, он не мог бы выбрать более благоприятного времени и отбить Аррас; армия Короля будет занята в другом месте и не сможет явиться на подмогу, и все, что он бы мог сделать для него, так это пообещать, если его люди в Стене будут защищаться достаточно мощно и продержатся еще до тех пор, когда он сделается мэтром другого города, он тотчас же тронется в путь, чтобы предохранить их от падения под могуществом их врагов.

 

Часть 8

/Конде спешит на помощь. / Эрцгерцог держал перед ним такие речи только потому, что Месье Принц поручился ему за Стене, когда он вошел во Францию во время последней Кампании. Принц сказал в ответ на его возражение, что там совсем рядом имелась армия, способная его захватить, пока он будет в окрестностях Парижа; действительно, такое могло бы произойти, если бы он, предвидя это, не дал бы городу другой гарнизон взамен того, что был там прежде. Это слово не было приятно Эрцгерцогу, и так как это очень походило на похвалу войскам Принца, вошедшим туда после того, как он вывел оттуда свои, он не был бы слишком опечален, когда бы они дурно ответили на его ожидания. Как бы то ни было, осада Арраса была абсолютно решена на Совете Эрцгерцога через несколько дней после начала осады Стене; между тем, Принц де Конде, с негодованием воспринявший отказ в помощи, о какой он просил, настолько хорошо сошелся с Герцогом де Лореном, хотя они и завидовали славе друг друга, что тот пообещал ему свои войска для его экспедиции. Интерес в ее успехе, открывавшем ему самому возможность вернуться в Лотарингию и освободить свою страну от тирании Правления Маршала де ла Ферте, явился причиной того, что он отделался на этот раз от всякой ревности к Принцу. Эрцгерцог, кто не мог ничего сделать без войск этих двух Принцев, насчитывавших пятнадцать или шестнадцать тысяч человек и составлявших далеко не наименьшую часть его армии, вот так был обязан помимо собственной воли вновь отложить свое предприятие в угоду Принцу де Конде, и они все втроем двинулись маршем в сторону Мезы, и разбили лагерь в трех лье от лагеря Виконта де Тюренна. Я был в его армии, и так как она была неспособна устоять перед той, что маршировала для битвы с ней, Маршал де ла Ферте прислал нам большую часть войск, что он имел в своем Наместничестве, дабы обеспечить нам поддержку от их ярости. Нашу армию еще увеличили несколькими гарнизонами городов, что мы удерживали на Сомме, и так как это почти уравнивало силы в настоящее время, Эрцгерцог, согласившийся идти на нас только потому, что их войска численно превосходили наши, не пожелал больше подвергаться риску и давать сражение. Он утверждал в военном Совете, собранном по этому поводу вместе с этими двумя Принцами и с его Офицерами Генералитета, что расположение Виконта де Тюренна слишком выгодно для того, чтобы осмелиться его атаковать; итак, следовало избрать лучшую тактику — отрезать конвои, без которых мы не могли бы обойтись, точно так же, впрочем, как и осажденные, дабы мы были принуждены сами снять осаду.

/Незадачливый курьер. / Так как он обладал большим весом в Совете, чем двое других, они не смогли воспротивиться его воле. Они начали окапываться на том же месте, где и остановились, точно то же сделали и мы с нашей стороны. Они нашли, однако, секрет, как провести одного Офицера Кавалерии в Город, дабы придать мужества осажденным, сделав им при этом тысячу прекрасных обещаний. Мужества им самим вполне хватало, так что они не нуждались в этой помощи для исполнения их долга. Они уже защищались, как львы. Тем не менее, это нам еще не вредило; они сделали несколько вылазок, и тем, кто находился в траншее, пришлось достаточно потрудиться, отражая их первый натиск. Это затягивало осаду, а так как сам Кардинал пожелал ее предпринять предпочтительно перед многими другими, кого предлагали в Совете Его Величества, дабы отнять у Принца де Конде всякую надежду основать когда-либо здесь центр своего мятежа, Его Преосвященство все привел в движение, лишь бы не уйти отсюда с позором. Так он привез Короля под стены этого города, дабы его присутствие равно придало храбрости как Офицерам, так и солдатам. И на самом деле, это произвело чудесное действие, настолько, что осажденные, почти не смея больше высовывать и носа, выслали солдата с письмами для Принца де Конде, где говорилось, что если он не придет к ним на подмогу до истечения недели, ему придется считать, что это место погибло для него безвозвратно. Солдат был взят вместе с этими письмами, когда он хотел пройти через наш лагерь, и Месье де Тюренн, рассудив кстати сохранить его вместо того, чтобы приказать повесить, пообещал ему жизнь по истечении нескольких дней, если он захочет обязаться клятвой сказать осажденным, что здесь им не на что надеяться; Месье Принц нашел слишком затруднительным им помогать, и все, что он мог им предложить, это вовремя составить их соглашение, из страха, как бы, выжидая еще дольше, они не смогли бы заключить такого же достойного, какое они могли бы надеяться получить в настоящее время. Солдат наобещал бы еще и больше, если бы его об этом попросили. Однако, дабы тот не изменил слову, Виконт де Тюренн сам сказал ему, что он сразу же убедится в его неверности, если Город не сдастся тотчас же, как тот туда вернется; он может быть уверен, что этим лишь отложит собственное повешение на несколько дней, по меньшей мере, когда такое ему удастся; итак, он поостережется принимать Коменданта с каким бы то ни было соглашением, пока тот не выдаст его лично ему в руки; пусть он поразмыслит на этот счет и приступает прямо к делу.

Эти угрозы вогнали беднягу в такой страх, что он уже видел себя болтающимся на каком-нибудь дереве и испускающим последний вздох. Он не колебался сделать все, что бы ни скомандовал ему Виконт де Тюренн. Однако, так как одно обстоятельство смущало его во всем этом, а именно то, что Комендант Стене не поверит ему на слово и он очень нуждался в письме от Принца де Конде, адресованном этому Офицеру, он сказал по прибытии, что был остановлен Королевским отрядом, и после того, как они раздели его до нитки, они почему-то не пожелали причинить ему еще большего зла. Тот вид, в каком он прибыл, ни в коем случае не опровергал его слов. Он побросал свои одежды в лесу, оставив на себе разве что рубаху. Все сказанное им могло бы быть правдой и даже случалось во всякий день при подобных обстоятельствах, не возбуждая ни малейшего удивления; но так как надо быть завзятым вруном, чтобы заставить поверить в свои враки, Комендант засомневался, я сам не знаю в чем, что было здесь как-то не так.

/Казненный своими. / Этого подозрения оказалось достаточно, чтобы вскоре бросить этого злосчастного в величайшие затруднения. Комендант, одни за другими, задал ему тысячу вопросов, и пока шпион запутывался в них все больше и больше, другой сказал ему в конце концов, что он был достаточно терпелив до сих пор, позволяя ему безнаказанно врать, но решил не делать этого больше; не было никакой правды в том, якобы тот побывал в лагере Месье Принца, и еще меньше в том, будто бы он с ним разговаривал, а доказательство тому — недавно полученные им новости, что Принц внезапно опасно заболел и повелел перевезти себя в Рокруа. То, что он сказал здесь, было полностью ложно. Он придумал все это, лишь бы заставить говорить беднягу и получить возможность поставить его в тупик. В остальном, так как тот не имел никакой уверенности в своих враках, когда ему на них ничего не отвечали, еще хуже ему сделалось в настоящий момент, когда его обвинили в измышлениях. Он побледнел, как выходец с того света, и, не в силах ответить ни единым словом, кинулся к ногам Коменданта, криками умоляя его о пощаде. Он признался ему, как после ареста в лагере Месье де Тюренна, через который ему необходимо было пройти, он был вынужден пообещать тому все, чего бы тот от него ни захотел; он не нашел никакого другого средства сохранить свою жизнь, вот почему этот Офицер не должен бы желать ему особого зла. Он рассказал ему также, как тот грозил его повесить, когда Город сдастся, по крайней мере, если это не произойдет немедленно по его прибытии туда; вот так страх умереть на виселице заставил его решиться соврать. Эти известия, может быть, и показались бы полезными и добрыми кому-нибудь другому, но не этому Коменданту, не устававшему повторять во всякий день, что война и жалость никогда не согласуются. Итак, не обращая внимания ни на его мольбы, ни на его слезы, он распорядился воздвигнуть виселицу на валу и велел его повесить на виду у осаждавших.

Большинство не знало, что бы это могло означать, поскольку никого не оповещали о происшествии. Но Фабер, кто получил письмо от Месье де Тюренна, предлагавшего ему воспользоваться этой ситуацией и потребовать сдачи города, потому что Комендант будет встревожен его рапортом, сразу же обо всем догадался и прекрасно увидел, что не приходится ждать ничего хорошего от того требования, какое ему предлагалось сделать. Он не ошибся; Комендант не только отослал назад присланного к нему трубача вместе с упреками в том, что его хотели застать врасплох, но он еще наказал ему ответить, что все это послужит лишь тому, что он организует еще более надежную оборону. В самом деле, он сделал ее настолько крепкой, что вовсе не от него зависело то, что городу не была оказана помощь. Он, по крайней мере, выиграл для этого более, чем достаточно времени, но враги, после самых разнообразных попыток увидев, что им невозможно было здесь преуспеть, в конце концов приняли решение удалиться. Они вновь пустились в путь на Фландрию, и, уверившись, что этот город еще продержится в течение некоторого времени, взяли в кольцо Аррас. Это был, должно быть, давно созревший план, если действительно со временем наилучшим образом вызревают такие вещи. Два года они об этом думали, что вполне достойно испанской важности, ибо они никогда ничего не делают без предварительного размышления. Однако они, гораздо лучше бы сделали, если бы размышляли на месяц или два поменьше, поскольку они бы могли воспользоваться блестящей защитой, организованной Комендантом Стене, но, прождав столь долго, дела сложились таким образом, что едва они расположились для осады, как мы оказались в состоянии маршировать на них и принудить их к ее снятию.

/Капитуляция Стене. / И в самом деле, два дня спустя после того, как они окружили этот город, Комендант Стене, кому не приходилось больше надеяться на помощь с их стороны, поскольку они не только отступили столь далеко, но еще и взялись за предприятие, что должно было занять все их внимание без отвлечения на мысли о чем-либо другом, приказал бить сигнал о сдаче и признал себя побежденным. Месье де Тюренн, кому нечего больше было делать здесь, распорядился разрушить фортификации, возведенные в лагере по его же приказу, и затем пустился по той же дороге, по какой ушел неприятель. Мы маршировали в собственное удовольствие, потому что знали, никакой спешки от нас и не требовалось. Враги едва приступили к устройству их линий, и так как в этом городе имелся бравый Наместник вместе с добрым гарнизоном, можно было рассчитывать, что они задержатся перед ним, по крайней мере, столько же времени, сколько мы простояли перед Стене. Мы узнали по дороге, что Шевалье де Креки, Наместник Маршал Франции, в то же время поднялся в седло, и, пробившись сквозь вражеские эскадроны, счастливо ворвался в город. Это была помощь, далеко небезразличная Графу де Мондеже, кто там командовал. Этот Шевалье был не только бравым человеком сам по себе, но еще и очень умелым в атаке и защите крепостей. Так как он был, к тому же, полон великих амбиций, этот Наместник мог ожидать, что тот не упустит ни единой возможности отличиться. Мы остановились на три или четыре дня где-то на половине дороги, дожидаясь прибытия дополнительных войск, посланных к нам Кардиналом. Мы в них испытывали нужду для усиления нашей армии, поскольку было получено известие нашим Генералом, что враги уже вели мощный огонь из их пушек, и в самом скором времени они будут в состоянии атаковать город прикрытым путем. Он боялся, если они будут столь стремительно продвигаться, как бы и впрямь не сделались мэтрами этого места. Мы продолжили наш марш после этого короткого привала, а когда подошли на два лье к неприятелю, мы нашли их успехи не столь огромными, как это приписывала им молва; мы удовлетворились тем, что отрезали, насколько нам это было возможно, их конвои, не предпринимая ничего большего.

/Орлы против Орлов. / Маршал де ла Ферте тоже маршировал туда, но по другой дороге, чем мы; он имел приказ соединиться с нами, когда в военном Совете найдут кстати атаковать неприятеля. Мы ожидали еще и другие войска перед тем, как схватиться с ним. Участники осады Стене, засыпав траншею и заделав все бреши, двинулись маршем под предводительством Маршала д'Окенкура, дабы разделить опасность, через которую совершенно необходимо было пройти, прежде чем приблизиться к славе, что должна была к нам вернуться, если мы добьемся цели нашего предприятия. Наконец все войска соединились за несколько дней до этого, и мы перешли реку Скарп. Маршалу д'Окенкуру было поручено захватить Аббатство Сент-Элуа, куда противник бросил несколько отделений Пехоты; он добился своего, выдержав мощное сопротивление. Овладев этим постом в тот же день, когда он был атакован, мы зажали неприятеля внутри его линий и отправились на разведку; мы нашли их так прекрасно укрепленными, как только они могли быть; мы проехались вокруг этих линий, дабы помешать противнику узнать, откуда его должны атаковать. Испанцы и Лотарингцы позволили нам приблизиться, не подав даже виду, будто они нас заметили, но совсем иначе обстояли дела в день, когда мы приблизились к Принцу де Конде. Он предстал перед нами во главе десяти эскадронов, найдя бесславным увидеть нас в такой близи и не испытать его силы против наших. И так как все войска, находившиеся с ним, состояли исключительно из Французов, можно было сказать об этой битве то же, что древний автор сказал, говоря о баталии при Фарсале — «Орлы против Орлов, легионы против легионов…» и все остальное. Как бы там ни было, если эта битва не могла войти в сравнение с той, о какой говорил этот древний автор, по той причине, что при Фарсале все римские силы сражались разом одни против других, а в нашем случае всего лишь горстка Французов схватилась врукопашную, если, говорю я, существует огромная разница между той и другой, все равно остается истиной, что там было проявлено много мужества с обеих сторон. Было пролито также и немало крови, но наиболее славной из всех была кровь Герцога де Жуаеза, Принца из Лотарингского Дома, кто был Генерал-Полковником Кавалерии, и кто осуществил один из первых натисков в войне. Он был ранен в руку пистолетным выстрелом, но столь опасно, что умер от этого несколько дней спустя.

Уже около двух месяцев неприятель стоял перед этим городом и захватил несколько подступов к нему. Граф де Мондеже весьма мощно их защищал, но так как вся его артиллерия была демонтирована, и невозможно было осажденным освободиться самим от вражеской армии, по меньшей мере, не получая помощи извне, он дал знать в конце концов Виконту де Тюренну, что после того, как он побеспокоил врагов, отрезав их конвои, сейчас, как никогда, настало время воспользоваться всеми его силами, дабы принудить их снять осаду. Для этого не существовало никакого другого средства, кроме баталии; итак, Генерал решился ее дать, и оба Маршала Франции поддержали его в этом настроении; они выбрали день Святого Людовика для столь памятного события. Линия окружения, какую враги обязаны были охранять, протянулась на такое большое расстояние, и так как они не знали, где их начнут атаковать, им пришлось разделить их силы для получения возможности предостеречься от всего. Виконт де Тюренн, к кому наши войска испытывали гораздо больше доверия, чем к этим двум Маршалам вместе взятым, потому что и сказать было нельзя, будто бы они были так же мудры и так же благоразумны, как он, хотя, может быть, они и были настолько же бравы, сумел прекрасно воспользоваться этой раздробленностью; итак, для того, чтобы держать их в постоянной тревоге, и для того, чтобы они не могли узнать, откуда их должны атаковать, он приказал приладить зажженные фитили к концам множества палок, окружавших их лагерь; так как он проделал все это ночью, когда он решил перейти к схватке с ними, они были обязаны держать оборону со всех сторон. Они поверили, будто все эти фитили принадлежали стольким же мушкетерам, и так как дул ветер и фитили колыхались, не было ни одного из них, кто не вообразил бы себе, будто они на марше и готовы обрушиться на них в любой момент. Между тем, тогда как каждый из них держался своего поста, не смея его покинуть, Виконт де Тюренн действительно и на деле атаковал их со стороны Горы Сент-Элуа, где уже было взято Аббатство, о каком я говорил выше. Маршалы де ла Ферте и д'Окенкур также предприняли атаку с их стороны; враги защищались, как только могли, против этих трех Генералов, но наконец, количество людей, кого они могли противопоставить, не шло ни в какое сравнение с тем множеством, что на них навалилось, и они вскоре бросили их линии. Те, кто счел своим долгом их сохранить, были оттуда выбиты, и когда Виконт де Тюренн приказал засыпать траншеи, дабы дать проход своей Кавалерии, они побежали вперемежку одни с другими, не смея больше сопротивляться.

/Атака Тюренна. / Эрцгерцог, боявшийся именно того, что с ним приключилось в настоящее время, приказал заблаговременно вырыть ямы по всему своему лагерю, чтобы остановить Кавалерию в случае, когда она откроет себе туда проход; некоторые из наших людей вылетели из седел и повалились одни на других, а темнота ночи еще увеличила беспорядок; этот Принц мог бы воспользоваться таким положением, если бы страх настолько не сковал его людей, что они не осмеливались даже оглянуться назад. Они не способны были и подумать ни о чем ином, как о погрузке их багажа, из страха, как бы кроме позора снятия осады они не оказались бы достаточно несчастны потерять все их обозы. Они знали, что армия без багажа — это, попросту говоря, то, что зовется телом без души. Однако, едва их Офицеры отдали распоряжения по этому поводу, как они сами последовали за их людьми, пытавшимися спастись в Дуэ. Те, кто захотел оказать сопротивление, все были изрублены в куски. Это должно было бы нагнать страха и на Месье Принца, чья штаб-квартира была удалена от места прорыва линий. У него было вполне довольно времени спастись, если бы он того пожелал, но ничто не казалось ему более позорным, чем бегство; потому он вывел своих людей на битву и посмел со столь малым числом противостоять ярости тех, кто уже прорубился вплоть до него самого.

/Защита Конде. / Он бы даже легко их остановил, таким он казался мужественным и стойким, если бы по мере того, как он убивал одного, не возникало десять других, занимавших место мертвеца. Итак, видя, что он вскоре будет подавлен численным превосходством, если не заменит благоразумием недостающее ему количество, он удалился в теснину, предварительно пропустив через нее самую большую часть своих обозов. Он сделал то же самое с обозами Эрцгерцога, кто был особенно тяжел на подъем. Виконт де Тюренн мощно атаковал эту теснину, но ее защита была ничуть не менее мощна, чем атака; Принц отбил эту, потом другую и еще другую после этой, и защитил их всех так хорошо, что дал возможность как инвалидам, так и больным, удалиться, причем с ними не приключилось никакого злосчастья. Вот так, в одиночку, поддержав собой все бремя битвы, он спасся и сам, живой и здоровый, под укрытием пушек Дуэ. Испанцы, преисполненные признательностью за все, что он совершил ради них в этот день, вышли из их лагеря с радостными приветствиями, когда увидели его вне опасности. Так как прошло уже более трех часов, как они прибыли, а он все не возвращался, они боялись, как бы он не погиб под массами нападавших. Он был счастлив увидеть их в столь лестных для себя чувствах, а когда сам Эрцгерцог засвидетельствовал, что его Нация обязана ему в этот день своим спасением, поскольку без него ей пришлось бы много выстрадать в отступлении, он счел, что ему более, чем заплатили за то, что он для нее сделал.

Кардинал привел Короля в соседство с нашей армией, поскольку он знал, что его присутствие производило чудесный эффект, когда речь шла о битве; итак, он попал во вражеский лагерь почти в тот же час, что и мы. Он проехался по нему из конца в конец, как если бы этот Король был уже тем, каким мы видим его сегодня. Он обладал великолепными способностями к войне, и так как ему уже исполнилось шестнадцать лет или совсем немного меньше, и он был высок для своего возраста, он распрекрасно оставался в седле по семь или восемь часов кряду, не подавая виду, будто это было для него хоть самую малость утомительно. Он осуществил свой въезд в Город в сопровождении Кардинала. Мондеже вышел его встречать перед воротами, после того, как он выразил ему свое поклонение заранее, то есть, после того, как он явился ему навстречу за полу-лье от его города. Король сказал ему, что он поступает не особенно благоразумно, выезжая оттуда, когда неприятель еще так близок к нему. Кто-то шепнул это на ухо Его Величеству, поскольку было известно, что Кардинал не жаловал этого Наместника, и все довольно усердно старались ему угодить. Мондеже ответил Королю, что если он их не боялся, когда они стояли под его стенами, что было признано по нескольким вылазкам, какие он предпринимал, когда они наиболее упорно наседали на него, и особенно по той, какую он совершил в тот же самый день, когда Виконт де Тюренн явился их атаковать, тем более он не боится их в настоящий момент, когда Его Величество настолько близок к нему.

Король не мог помешать себе воздать ему по справедливости, хотя его враги и постарались настроить Его Величество против него; а так как друзья этого Наместника позаботились рассказать Королю, что, не довольствуясь прекрасной защитой, какую он осуществлял в течение всей осады, он еще и засыпал траншею, пока Виконт де Тюренн взламывал линии неприятеля, он милостиво ответил ему, что его безопасность более зависела от его головы и от его собственной руки, чем от королевского присутствия, настолько, что он абсолютно полагался на себя во всем, что он делал в настоящее время. Это Наместничество было тогда самым прекрасным Наместничеством из всех, какие были во Франции, и можно было сказать, что оно не испытывало недостатка ни в чем из всего того, что по обычаю создает им репутацию. Этот город был очень значителен сам по себе, он был столицей провинции, обителью всего дворянства страны, он был силен своими окрестностями и своим расположением, и превыше всего этого, крайней точкой всех наших завоеваний, что не были особенно велики в те времена. От него было всего лишь сорок лье до Парижа, и это была слишком близкая граница для столицы великого Королевства, чья репутация, казалось, обязывала утвердить свои межевые столбы гораздо дальше на протяжении стольких веков, что оно процветало в Европе.

/Столь же сообразителен, как и храбр. / Я не знаю, по каким мотивам Кардинал желал прибрать его к рукам, но уже долгое время Аррас был объектом его вожделений. Он желал заполучить его и даже несколько раз заговаривал об этом с Мондеже. Мондеже, у кого вовсе не было детей, и кто совсем не заботился о накоплении богатств для племянников, что должны были стать его наследниками, всегда отказывался от всех предложений, какие бы тот ему ни делал. Так как он привык жить в блеске и изобилии, не больше не меньше, как если бы он был Государем, он никак не мог решиться вести частную жизнь. У него была своя Гвардия, ничуть не менее великолепная, чем Гвардия Короля, и Его Преосвященство, желая показать ее Его Величеству, дабы затем породить в нем зависть, сказал Мондеже в его присутствии, что Король наслышан о ее великолепии, и надо бы ему устроить ей смотр перед его особой. Этот Наместник разгадал его уловку, и зная уже по опыту, что ничто не было так способно привлечь к себе доброе расположение Его Величества, как репутация ценного человека, он сказал, обратившись прямо к нему, что его Гвардия была и вправду великолепна, но она была еще более доблестна, чем великолепна; все, что она сделала во время осады, просто невозможно выразить, и дабы дать ему какое-то представление о ней в двух словах, все, что он мог бы ему сказать, это, что когда он хотел добиться от нее поистине невероятных свершений, ему стоило только сказать ей, что дело идет о службе Его Величеству. Короли любят лесть, как и все остальные, и главное, когда они находятся в возрасте, в каком был тогда наш Государь, потому что в этом возрасте еще недостаточно различают, что исходит от правды, а что от лести. Как бы там ни было, эти речи расположили душу Короля милостиво прислушиваться ко всему, что исходило от него; он не только укрыл его от нападок Кардинала, касавшихся его участи, но еще Его Величество, прежде чем уехать, засвидетельствовал свое большое уважение к нему.

/Параллели между Тюренном и Конде. / Король возвратился в Париж после того, как посетил все, на что можно было посмотреть в этом городе Аррасе; наша армия двинулась в путь на Эно, где она овладела Кенуа. Можно смело сказать, что этот Город пребывал в том же состоянии, в каком он находится сегодня. Однако он не преминул оказать кое-какое сопротивление, потому что Принц де Конде, дабы поддержать репутацию, какую он недавно приобрел себе под Аррасом и снискал еще и в тысяче других обстоятельств, маршировал для оказания ему помощи. Но, так ничего и не добившись, он был вынужден сдаться на добрую волю Месье де Тюренна. Когда Город вот так попал в наши руки, Принц было вознамерился его отбить, поскольку, как я только что сказал, его укрепления не были чем-то стоящим в те времена; но он несколько рано раструбил о своем намерении, и Виконт де Тюренн прикрыл Город, пока там производились по его приказу новые работы. Принц был не в состоянии явиться и отобрать этот город у него под носом, и еще менее раздавить его, чтобы приблизиться к этому месту; тогда он был принужден прибегнуть к другим мерам. Он счел, что поскольку силы ему недоставало, он должен обратиться ко всей той хитрости, что приобрел ему опыт в его ремесле. Он рассчитывал заменить ею явную нехватку его сил. Но Виконт де Тюренн, кто не уступал ему больше в те времена во всем, что может сделать Капитана достойным уважения, и кто, может быть, еще и превзошел его в этом, не был человеком, позволившим бы застать себя врасплох так легко, как тот об этом думал; совершенно напрасно он льстил себя надеждой, что, заняв выгодные позиции, он приведет его в такое состояние, что Виконт будет обязан отступить перед ним. Принц рассчитывал, что если Месье де Тюренн этого не сделает, то в самом скором времени начнет страдать его армия; она действительно с трудом гарантировала себя от голода, настолько углубившись во вражескую страну. Но Виконт де Тюренн исправил положение при помощи конвоев, приходивших к нему от нашей границы; его работы завершились в конце концов, а Принцу де Конде осталось одно утешение — еще беспокоить его в течение некоторого времени.

/Тщеславие Бюсси-Рабютена. / Двор был столь доволен этим Генералом, кто был единственным, кого он мог с успехом противопоставить тому, кто ему серьезно угрожал, что он дал ему Должность Генерал-Полковника Кавалерии, сделавшуюся вакантной после смерти Герцога де Жуаеза; тысячи людей домогались ее, кто не были ее достойны ни по их заслугам, ни по их происхождению; у них не было даже достаточных способностей, чтобы только осмелиться подумать о ней, но так как уж слишком обычно ценить себя самого больше, чем следовало бы, и вовсе не ценить других, просто не существовало никого вплоть до Бюсси Рабютена, кто не был бы достаточно дерзок, чтобы испросить для себя эту Должность. Все его претензии состояли, впрочем, лишь в том, что он купил себе Должность Генерального Мэтра Лагеря Кавалерии, а от этой Должности до той не существовало ничего такого, что могло бы его исключить из числа претендентов, предполагая, разумеется, что он поднялся до нее своим рангом. Сказать, как он добрался до того, чем он уже обладал — так этого никто не сумел бы сделать, если бы захотел просто перечислить его заслуги, что не были особенно велики. Он поднял оружие против Короля после заточения Месье Принца, и если он не продолжал по-прежнему заниматься тем же самым, то только потому, что этот Принц не выражал ему достаточного уважения, чтобы возбудить в нем желание и дальше следовать за его фортуной. А это означало, что он, как бы помимо собственной воли, вернулся к исполнению своего долга; откуда можно заключить, что к нему не испытывали великой благодарности за его службу Королю в настоящее время. Он сделал еще хуже, если верить всеобщей молве. Именно он открыл проход Месье Принцу, когда тот возвращался из провинции Гюйенн, дабы помешать Герцогам де Бофору и де Немуру своими раздорами окончательно погубить его армию. Как бы там ни было, его тщеславие, послужившее причиной того, что он уже купил себе должность, превышавшую его способности, заставило его еще и поверить, будто он имел право претендовать на должность Герцога де Жуайеза; он не только попросил ее, как я недавно сказал, но также и рассердился, когда увидел, что Двор не обратил никакого внимания на его просьбу. Он не осмелился, однако, продемонстрировать ему свою обиду, но так как Виконт де Тюренн гораздо лучше умел драться, чем разводить красивые разговоры, как раз на него он и решил излить всю свою досаду, ведь это ему она досталась. У этого Генерала было несколько любовных интрижек. Такая страсть была совершенно естественна для него, как и для других, хотя вот тут-то, казалось, ему далеко не всегда сопутствовала удача. Его всегда надували все его любовницы, а когда он пожелал в этом разобраться, и совсем недавно переговорил об этих вещах с некой Принцессой, она столь чувствительно выставила его на смех, что он был серьезно задет за живое. Он не смог удержаться от неодобрительных высказываний по ее поводу, после чего ему пришлось иметь дело с близкими этой дамы.

В остальном, либо он ощутил себя неудачником в любовных приключениях, или же наступил такой момент в его жизни, когда как бы и невозможно помешать себе сделать глупость и жениться, но он вступил в супружество с Мадемуазель де ла Форс, единственной дочерью Маршала того же имени. Это была весьма выгодная партия и в смысле происхождения, и в смысле достояния, да и сама невеста была совсем не дурной особой. Эта Дама не принадлежала к числу тех кокеток Двора, коими столь опасно обременяться; она была взращена под крылышком своих отца и матери, а те оба были добрыми Протестантами; и так как персоны этой религии неохотно терпят в их. детях то, что мы зачастую терпим от наших, все те, кто желали бы иметь добродетельную жену, обращали взоры на эту Демуазель, дабы связать с ней свою судьбу. Сестра Виконта де Тюренна присматривалась к ней для своего сына, кого мы знаем сегодня под именем Герцога де Дюра; так как он был безупречно сложен, а она знала, что это качество всегда по вкусу молоденьким особам на выданье, она была глубоко уверена, что едва та взглянет на него, как тотчас же и влюбится. Она устраивала, однако, этот брак через Маршала де ла Форс, но, обмолвившись однажды об этом брату, этой доверчивостью заронила в него мысль взять себе то, что она желала. получить для своего сына. Маршал предпочел Месье де Тюренна, потому что он был уже Маршалом Франции, а другой не был абсолютно ничем; кроме того, тот и Герцогом-то еще не был и даже стал им лишь долгое время спустя, то есть, когда он женился на Мадемуазель де Вантадур. Как бы то ни было, Мадам де Дюра и ее сын не могли помешать себе плакаться втихомолку, одна на своего брата, другой на своего дядю; Бюсси, до кого дошло кое-что из этих рыданий, ухватился за этот повод и принялся всячески поносить Виконта де Тюренна. Он строил над ним насмешки, и когда до самого Виконта докатились кое-какие слухи, это так сильно ему не понравилось, что он весьма сурово с ним переговорил. Бюсси занял позицию все отрицать; Виконт де Тюренн, кто не выносил никаких насмешек и прекрасно знал, в чем тут было дело, ответил ему, что он вполне доволен, поскольку тот отрекался, глядя ему в глаза, от того, что он, как его обвиняли, говорил украдкой; но что до него самого, если когда-либо ему случилось насочинять каких-нибудь басен, то он бы их поддержал, когда бы даже зашла речь о его жизни, потому как человек чести не должен бросаться такими словами, каких он не готов был бы защитить и на жизнь, и на смерть.

/Еще одна параллель. / Когда Генерал вот так его отчитал, а другой это стерпел, как бы сделав вид, будто никогда не примет в этом участия после его заверений в невиновности, можно было бы подумать, что он больше не сделает ничего такого, в чем бы его смогли упрекнуть; но так как он не считал еще себя достаточно побитым, он не сумел придумать ничего худшего, и пожелал стать вровень с Виконтом. Он претендовал на то, что, учитывая его Должность Генерального Мэтра Лагеря, все Мэтры Лагеря, все Майоры и все Капитаны Кавалерии должны были заручиться его одобрением, прежде чем приступить к исполнению их обязанностей. Итак, когда он согласился со своими друзьями, что теперь все, кого это коснется, будут обожать его, как идола, Виконт де Тюренн, кого это коснулось в первую очередь в его звании Генерал-Полковника, и кому единственному принадлежала эта прерогатива, был вынужден пожаловаться на это Двору. Он не пожелал сам обсуждать это с Бюсси, из страха, как бы, разговаривая с ним, он не навел того на мысль, будто все это имеет отношение к тому, что уже произошло между ними, и как бы, если он скажет ему какое-нибудь хоть немного резкое слово, его бы не отнесли на счет его досады. Он знал, когда получаешь должность, а у кого-то появляются видения в голове по этому поводу, только Двору надлежит решать, давать или нет отповедь таким мечтателям. Впрочем, он был весьма мудр от природы, и порывы были ему гораздо менее свойственны, чем кому-либо другому, так что, казалось бы, ему нечего было бояться подобной слабости со своей стороны. Но либо он остерегался себя самого, или же у него имелись другие резоны, он полностью оставил на усмотрение Двора все это дело. Он не был, пожалуй, чересчур неправ, положившись на него; Двор был неспособен проявить к нему несправедливость; он прекрасно видел разницу между скороспелым Капитаном, надутым спесью, каким был Бюсси, и Генералом, безупречным в воинском ремесле, каким был Месье де Тюренн; к тому же, этот последний обладал и другим качеством, что делало его не менее уважаемым, чем первое; ни в коем случае не выставляя себя напоказ, как, может быть, сделал бы другой на его месте, он был столь скромен, что никогда бы не догадались, увидев его или послушав его речи, что это был Генерал Армии первой Короны во Вселенной. Как бы там ни было, у Бюсси не было никаких причин быть довольным суждением, вынесенным по этому делу. Он получил полный отказ на все свои претензии, и, видя себя обойденным со всех сторон, постарался спастись в злословии, чем он по-прежнему продолжал заниматься украдкой.

Из Лондона в Бастилию

/Королева Англии и Королева Франции. / Кампания 1654 года завершилась, и Месье Кардинал снова отправил меня инкогнито в Англию, дабы я ему точно отрапортовал, в каком состоянии находились дела в этой стране. Хотя от Парижа было всего лишь сто лье до столицы этого Королевства, можно было смело сказать, что расстояние это равнялось десяти тысячам лье, настолько различно об этом говорили. Одни хотели видеть в Кромвеле лишь узурпатора, причем столь ненавистного народу, что держался он там исключительно благодаря насилию и жестокости; другие же говорили, напротив, что он там был обожаем до того, что не нашлось бы ни одного человека в трех Королевствах, кто охотно не принес бы себя в жертву ради него. Для Его Преосвященства имело огромное значение узнать на самом деле, кто же из них был прав, те или другие. Впрочем, это не настолько относилось к делам Государства, насколько к его личным интересам. Я полагаю даже, что эти последние трогали его гораздо больше, чем другие, и так как с тех пор, как Месье Принц удалился, а сам он нашел способ усмирить Парламент, раздав пенсионы или бенефиции тем, кто пользовался там наибольшим влиянием, он вбил себе в голову такие заманчивые вещи по поводу своих племянниц, что намеревался сделать из них столько же Государынь, сколько у него их осталось на выданье. Между тем, поскольку Корона этой страны не представлялась ему одной из незначительнейших, какие он мог бы напялить им на голову, он хотел знать наверняка, кому предлагать племянницу, Королю Англии или же сыну Кромвеля. Он вынашивал еще и другую мысль, намного более смехотворную, чем эта. Я почерпнул ее из надежного источника, я узнал о ней от Епископа Фрежюса, кто был его доверенным лицом; он претендовал на то, что если когда-нибудь сможет сделать одну из них Королевой Англии, то в самом скором времени он сделает другую Королевой Франции; потому, — говорил он этому Прелату, как я позже узнал, — когда это будет сделано в Англии, он поднимется на другую ступеньку и станет более дерзко говорить с Его Величеством; ему не составит труда предложить Государю жениться на сестре Королевы, и сам Король не должен будет колебаться по поводу поступка вроде этого, поскольку другой укажет ему дорогу. Итак, начиная с этого дня, он начал рассматривать всех Вельмож Королевства, как недостойных родственной связи с ним. Он даже рассердился из-за того, что выдал одну из них за Герцога де Меркера, поскольку когда есть надежда выдать замуж других за двух столь великих Королей, какими являлись Французский и Английский, сын бастарда слишком незначителен для подобного союза.

Он еще не знал Короля, когда посчитал его способным на такую низость. Никогда Принц не обладал более прекрасными чувствами, чем он. Но причиной появления у него этой мысли послужило то обстоятельство, что Королева Англии, кто доводилась теткой Его Величеству, сама и без всяких колебаний уже предложила ему заключить брак ее сына со старшей из Манчини, что оставались у него еще на выданье. Она испытывала к этому, однако, немалое отвращение, сохранив и в несчастье королевское сердце, тайно упрекавшее ее в том, что этот брак абсолютно не соответствовал величию ее сана; но так как она была окружена людьми, всячески заискивавшими перед этим Министром, дабы получить и себе какую бы то ни было часть в его благодеяниях, она позволила себе им поверить тем более легко, когда они заявили ей, что без этого ее сын никогда не взойдет на трон. Уже довольно долго тянулось это дело, но, наконец, взявшись за него более живо, чем никогда, Его Преосвященство пожелал, чтобы я немедленно отправился в эту страну, дабы получить возможность принять точные меры, основываясь на том, что я ему скажу по возвращении. Он вызвал меня в свой кабинет накануне моего отъезда и сказал мне там все, что, по его мнению, было способно облегчить мне оказание ему этой услуги. И так как всегда люди меряют других по своей мерке, а в нем ничто и никогда не равнялось его скупости, он мне сказал, что это дело было настолько же его, насколько и моим собственным, потому что я от него могу ожидать большой прибыли; значит, я должен хорошенько поостеречься и не дать себя обмануть; он рассчитывал дать мне наипервейшую Должность в Доме его племянницы, как только она станет Королевой; отсюда я сам могу рассудить, какой интерес для меня в утверждении за ней ее трона. Этот Министр, разговаривая со мной в таком роде, видимо, был уверен, что я именно такой человек, кого можно кормить химерами. Я знал лучше, чем он думал, порядки управления в этой стране, ничуть не хуже, чем в нашей; я знал, говорю я, когда бы даже он смог преуспеть в своих намерениях, он не смог бы дать никакого Офицера своей племяннице. Англичане немного слишком ревнивы к иностранцам, чтобы позволить что бы то ни было подобное. Однако, так как вовсе не интерес направлял мои действия, я ответил ему, что бесполезно предлагать мне какое-либо вознаграждение для того, чтобы я с жаром проникся его интересами, я сам всегда готов им служить и покажу ему результаты моей деятельности в самом скором времени; кроме того, я был рожден столь добрым Французом, что когда бы только от меня зависело обладать самым огромным состоянием в мире у иностранцев, я все-таки не пожелал бы отказаться от моей страны; мне гораздо больше нравилось быть здесь простым Капитаном в Гвардейцах, чем Полковником Гвардии где-то еще; и особенно в стране, где народ завел себе привычку, как их история нас этому учит, сбрасывать с трона их королей, когда им в голову взбредет такая фантазия.

/Разница между королем и узурпатором. / Месье Кардинал сказал мне в ответ, что если я поеду с такой предвзятостью, я подвергнусь большому риску отрапортовать ему лишь о дурных новостях; я просто не могу иметь большого уважения к Кромвелю с такими настроениями; вот почему я рассужу по малейшей детали, какую увижу или услышу, будто он смертельно ненавистен для каждого; я сочту его ненавистным, потому что ненавижу его сам; однако он хотел бы мне заметить, что если бы следовало ненавидеть всех узурпаторов, я должен был бы возненавидеть моего Короля в первую очередь; потомки Гуго Капета, от кого он происходил, узурпировали Корону Франции в ущерб наследникам Карла Великого, кому она принадлежала по закону; а те сделали то же самое по отношению к Меровингам, так что, хорошенько присмотревшись к положению вещей, или, лучше сказать, присмотревшись к ним, как я на это претендую, окажется, что наша Корона не принадлежала ни Каролингам, ни Капетингам. Но мне надо усвоить — то, что казалось тиранией поначалу, оказывалось справедливостью впоследствии; время исправляло всяческие вещи, так с небольшой долей терпения узурпатор и даже тиран становился законным Королем; потому-то он и хотел, чтобы я полюбил Кромвеля, если Англичане его любили, и возненавидел его, если они его ненавидели; только это было тем пробным камнем, которым он хотел, чтобы я воспользовался, дабы распознать, правил ли он ими законно, поскольку исключительно этим путем можно было выведать, унаследует ли ему его раса или нет, как наши Короли стали наследниками их отцов.

Я нашел это решение чудесным и совершенно достойным его. Однако Кромвель не был еще Королем, хотя и имел большое желание им стать; пока же все, чего ему удалось добиться, так это провозгласить себя протектором трех Королевств. Как бы там ни было, выслушав такие речи Кардинала, я не захотел ему перечить; я, напротив, заверил его, что много меньше ненавидел Кромвеля лично, чем всю Нацию в целом. Итак, я отправился в эту страну в третий раз с приказом не попадаться на глаза нашему послу, кем был тогда Месье де Бордо, сын Месье де Бордо, Интенданта Финансов. Это был маленький человечек, необычайно спесивый и имевший привычку говорить, настолько доброго мнения он был о собственной персоне, что не существовало ни одной добродетельной женщины в мире; впрочем, все его кругленькое состояние было перевезено в эту страну для совращения дочери Офицера покойного Короля, с кем он поддерживал интрижку, довольно скандальную для посла. После того, как он выдал ее замуж за одного из своих родственников, молодого вертопраха, не имевшего за душой ничего стоящего, кроме шпаги, он выдворил этого родственника обратно во Францию, и завел нечто вроде семейного очага с его женой. Там он и пил, там он и ел, и вся разница его существования там от той жизни, какую он вел с женой, состояла разве только в том, что они не проживали вместе. Кардинал знал об этой двойной жизни, вызывавшей осуждение честных людей; они не допускали, и вполне резонно, что она хоть как-то подходила человеку его достоинства. Но это дело мало заботило Его Преосвященство, лишь бы посол не просил у него денег на свое содержание. Он завел обычай вообще не давать их некоторым послам и говорить им, когда они их у него просили, что они не заслуживали того, что он сделал ради них, что найдется огромное число в Королевстве таких, кто будет слишком счастлив проесть все свое достояние, только бы получить такую должность, какую он отдал им; их имена останутся в истории, вместо того, чтобы быть погребенными во тьме и прахе, какая участь их бы и ожидала, если бы он по своей доброте не вытащил их оттуда.

/Нищета министров. / Он был прав, отвесив такой комплимент именно этому, кто был никчемным человеком, и чей отец только начал историю успехов их семейства. Но так как он поступал точно так же и с другими, людьми заслуженными и родовитыми, такими, как Месье д'Аржансон, кто был послом в Венеции, легко было заметить, что исключительно скупость вкладывала подобные речи в его уста. Однако, так как нет ничего более заразного, чем дурной пример, случилось так, что Месье де Бриенн, кто не был особенно коварным Греком, хотя и занимал место, требовавшее больше способностей, чем какое-либо другое, поскольку именно ему приходилось разговаривать и переписываться с послами, случилось, говорю я, что он испытывал столь мало почтения к Месье д'Аржансону, хотя этот посол был намного способнее, чем он сам, что когда он умер, в его бумагах нашли несколько пакетов от этого Превосходительства, какие он даже не пожелал потрудиться распечатать. Вот как служили Королю в те времена. У него занимал пост Министра человек, не считавший нужным платить послам, а ведь им обязаны были платить более крупно и более регулярно, чем другим, поскольку, как бы много денег им ни выделяли, не было еще человека, кто бы не разорился на такого сорта должности. Вот, говорю я, как служили Королю, ему, у кого в Министрах был человек вроде этого, а в Государственных Секретарях по Иностранным делам — особа столь не усердная, что полагала возможным не вскрывать пакеты послов. Это как бы не поддаеттся пониманию настолько, что можно сказать — это своего рода чудо, как Королевство, имея столько значительных врагов снаружи и слуг с таким настроением внутри, смогло сохраниться в том. блеске, в каком его видят сегодня.

Как бы там ни было, мне бы не составило никакого труда избежать встречи с Месье де Бордо, пребывавшим в том состоянии духа, о каком я недавно сказал, поскольку для этого не надо было просто появляться в квартале его любовницы, у кого он проводил всякий час и каждый момент, если бы, когда об этом думаешь меньше всего, с тобой не приключались вещи, каких никогда не сумеешь предугадать. Несколько дней спустя после того, как я ступил на землю Англии, я зашел вечером к торговцу, продававшему ткани из Индии. Я хотел купить там платье для одной Дамы из Парижа, кому я пообещал прислать его из этой страны; моя слабость и несдержанность явились причиной этого обещания. Так как я испытывал к ней самые дружеские чувства, а по моему характеру я никогда не мог обойтись без любовницы, после того, как я ей сказал, что буду отсутствовать месяц или, быть может, и дольше, она так заклинала меня сказать ей, куда я еду, что, приняв поначалу твердое решение сохранить тайну, я все-таки не смог сдержаться и все ей выложил. Она тут же принялась умолять меня прислать ей это платье, а так как я всегда был человеком, помнившим о моих обещаниях, я, кажется, на следующий же день заглянул к торговцу, о каком я уже сказал. Когда я туда вошел, у него не было ни одной особы, достойной внимания. Но всего лишь одним моментом позже я увидел входящую женщину, великолепно одетую, и чье лицо было совершенно прекрасно. Она была также очень высокого роста и даже настолько крупна, что это было для нее скорее дурно, чем хорошо. Однако, так как, когда понравится лицо, всему остальному не придаешь значения, я отложил мою сделку, дабы получить удовольствие полюбоваться на нее подольше. Она попросила ткани на полное одеяние, и, рассудив по цветам Дамы, а они были очень хороши, по тем почестям, какие воздавал ей торговец, что она, должно быть, являлась высокородной особой, я влюбился в нее в один момент.

/Самая внезапная любовь. / Эта Дама не находила ни одну из представленных ей тканей достаточно богатой для нее, задала этим большую работу всем лакеям лавки, все еще искавшим для нее наиболее красивую, чем те, что она уже видела; по этой причине меня не особенно торопили с покупкой той, к какой я приценивался. Итак, я рассматривал ее, сколько душе было угодно, и, становясь все более и более влюбленным, так настойчиво не сводил с нее глаз, что ей не составляло никакого труда рассудить о том, что происходило в моем сердце. Она взглянула на меня более внимательно, чем, может быть, сделала бы без этого обстоятельства, и хотя моя одежда вовсе меня не красила, она не преминула найти меня ладно скроенным, как она сама сказала мне по прошествии нескольких дней. Она тотчас сочла, что я был иностранец, и даже Француз, и, шепнув моментом позже на ухо лавочнице, сказала ей выяснить, кто я такой. Я никогда бы не смог догадаться о чем она ей говорила, так как она из предосторожности прежде отвела от меня глаза и остановила их на какое-то время на чем-то другом; она даже сказала ей проделать все это так ловко, чтобы я не смог ничего заподозрить. Лавочница, вполне оправдывавшая репутацию почти всех женщин этой страны, якобы бывших весьма сообразительными, отлично справилась со своей задачей; она проделала все это в такой манере, что понадобилось бы необычайное хитроумие, чтобы угадать, с какими намерениями она действовала. Она мне сказала, что просит прощения, если не обслужила меня так быстро, как бы ей хотелось, и как было бы даже необходимо для особы ее профессии; появление этой Дамы стало тому причиной, но она надеялась, я извиню ее по двум мотивам, на какие она чрезвычайно рассчитывала; один из них тот, что все Кавалеры, вроде меня, не сердятся, когда обслуживают Дам предпочтительно перед ними, главное, когда они столь красивы, как была эта; другой, что как истинный Француз, за кого она меня приняла, я еще и перещеголяю все другие Нации в деликатности и любезности, особенно ради всех персон ее пола.

Если и было что-то способное выдать ее в комплименте вроде этого, самое большее то, что сделан он был Англичанкой Французу, а они не слишком-то нас любят; поскольку, наконец, что бы там ни могли сказать другие, уж я-то знаю, что у них это общее со всеми мужчинами этой Нации, и хотя они так же любят галантность, как и все Дамы, это не мешает им испытывать по отношению к нам тайную ревность. Однако ее ремесло лавочницы требовало от нее лести ко всем на свете, потому я отбросил все возможные подозрения и не только признался в том, что я Француз, но еще и сказал ей, что она бы не смогла лучше угодить мне, чем обслуживая эту Даму, совершенно не думая о том, что и я тоже находился здесь. Я ни в коем случае не забыл, как это легко вообразить без того, чтобы я был обязан об этом говорить, замолвить словечко о красоте Дамы. Тогда Дама сама взяла слово и сказала, что я, видимо, не хотел бы выставить лавочницу лгуньей по поводу того, что та сказала в пользу моей Нации. Француженка, Шведка или Датчанка была бы более сдержанна в разговорах, если бы, конечно, она умела жить и сохранять дистанцию; она бы и виду не подала, будто слышала то, о чем говорилось. Я уж ничего не говорю об Испанках и Итальянках, кто еще более осмотрительны и, пожалуй, самые лучшие комедиантки, чем все остальные. Как бы там ни было, ее ответ дал мне предлог сделать ей комплимент по всей форме, и моя речь вовсе не произвела на нее более удручающего впечатления, чем ранее моя особа. Я прекрасно распознал это без всякой надобности с ее стороны мне об этом намекать. Она мне сказала в то же время приблизиться к ней, чтобы помочь торговцу ее обмануть; когда же ее сделка будет завершена, она точно так же поможет при заключении моей, во всяком случае при условии, что я скажу ей прежде, для кого я хотел купить ткань, к какой приценивался в настоящий момент.

/Галантности в лавке. / Я нисколько не был раздражен ее любопытством, теша себя надеждой, так как я не был слишком дурного мнения о себе самом, в чем я достаточно походил на Месье де Бордо, что в ее вопросе заключалось, может быть, хоть немного ревности; и так как я не был настолько простодушен, чтобы тут же ей рассказать, для кого предназначалась эта ткань, из страха, как бы не испортить этим мои дальнейшие дела, я немедленно нашел обходной маневр. Я ей сказал, что это для моей сестры, оставшейся в Гаскони; она написала мне накануне моего отъезда из Парижа прислать ей платье из этой страны, и вот теперь я исполняю то, о чем она меня просила, поскольку не успел сделать это заблаговременно. Она меня спросила, хороша ли моя сестра, и когда я ей ответил, что нет, и я мог бы дать ей какое-то представление об этом, сказав лишь, насколько похожими считали нас все на свете, они и различали нас только по одежде; она мне возразила, что если это так, то ей вовсе не жаль мужа моей сестры. Я ей сказал, что сестра не была замужем, ей не было еще и семнадцати лет; на это она мне ответила — значит, у нее должно быть много поклонников, я, быть может, не придавал значения одной вещи, тем не менее, она очень важна; я вполне могу стать причиной, еще подчеркивая ее красоту тем нарядом, что собираюсь ей послать, множества убийств в моей провинции; она рада меня предупредить, из страха, как бы я не стал ответственным за это перед Господом; мне следовало бы принять свои меры по этому поводу, потому как теперь, когда я был предупрежден, у меня нет больше никаких оправданий.

Не было ничего более любезного, чем эта беседа, особенно после того, как я ей сказал, насколько мы были похожи, моя сестра и я. Но так как это исходило от Англичанки, а в обычае этой Нации, в особенности когда речь заходит о Дамах, делать и говорить множество вещей, каких другие не сделали бы и не сказали, я пока не почитал себя более счастливым; я ждал, дабы рассудить о своем счастье или злосчастье, какие это повлечет за собой последствия. Однако, после того, как она покончила со своей покупкой и помогла мне с моей, как и обещала, она позволила мне подать ей руку, дабы помочь ей подняться в карету, что доставила ее сюда. Я полагал при выходе из этой лавки найти нечто великолепное, нечто такое, как их умеют делать Англичане и до сих пор; но вместо триумфальной колесницы, какую я ожидал там увидеть, я нашел там то, что называется Hackney-coach в этой стране; Hackney-coach означает наемный экипаж, но не такой, как у нас во Франции, у нас они довольно-таки приличны, и мы называем их роскошными наемными каретами, но жалкий фиакр, такой, какие видят сегодня на площади Пале-Рояль или перед Церковью Великих Августинцев. Это меня удивило, потому что, хотя знатные мужчины этой страны и ездят без всяких церемоний в такого сорта экипажах, совсем иное дело дамы, они все же более разборчивы. Это бы навело меня на странные мысли по поводу этой женщины, будь я во Франции. Так как я знаю, что никто больше не напоминает родовитых особ, чем определенные Куртизанки, я почти уверился, что она была одной из них. Я бы даже не знал, о чем еще с ней говорить, настолько все это отдавало дурным ароматом, если бы сам не видел, как торговец рассыпался перед ней в бесподобных любезностях. Как бы там ни было, пожелав было там же ее и оставить, усадив в повозку, я был совершенно поражен, когда она мне сказала подняться туда вместе с ней. Такого я меньше всего ожидал. Я размышлял лишь над тем, как бы мне вернуться и порасспросить торговца, кто она такая, дабы определить собственные намерения в соответствии с тем ответом, какой он мог бы мне дать; но ее слово послужило мне командой, и она сказала, когда я вот так устроился с глазу на глаз вместе с ней, что ей хотелось бы попросить меня об оказании ей одной услуги. Я ей ответил, что стоило ей сказать одно слово, как я ей немедленно подчинюсь. Я было поверил, что она попросит о том, о чем обычно просит женщина, когда она доведена до крайности своими нуждами, но все оказалось совсем иначе, чем я предполагал. Она мне сказала о своем желании сейчас же отправиться вместе со мной к своему отцу, и я должен был сказать этому бедняге, будто бы видел во Франции ее мужа, якобы тот собирается вернуться к ней в конце апреля месяца, в чем он меня решительно заверил. Тогда стоял январь месяц, и так как я не мог понять, что бы это все могло означать, и пребывал в полной растерянности, она мне сказала о необходимости объяснить мне эту тайну, дабы прекратить все мои недоумения; я оказал ей большое почтение у торговца, но, наконец, не все на свете подобны мне, так вот — она вышла замуж против воли отца за одного Француза, и этот Француз ее покинул, поскольку не нашел ее столь богатой, как он себе вообразил, прежде чем на ней жениться.

И тут выяснилось, что эта Дама оказалась как раз той самой любовницей посла, но она поостереглась рассказывать мне о нем ни с хорошей, ни с дурной стороны. Я прекрасно понял, однако, если тот Француз ее и покинул, у него были к тому более веские резоны, чем те, о каких она пожелала мне сообщить. Я знал, что эта страна, точно так же, как и наша, изобилует крупным рогатым скотом, и хотя быки и коровы были там очень величественны и очень красивы, однако не было недостатка там и в других животных, ничуть не уступавших им в подобных украшениях.

/Параллели между женой и любовницей. / Эта мысль немного притушила мой любовный пыл. Если я и любил Дам до помешательства, то только не авантюристок, в число которых я уже включил и эту, не успев ее узнать. Я считал их всех дьявольскими обманщицами, в чем не был так уж слишком неправ; и когда мне клялись, будто бы такая-то авантюристка не имела никаких других связей, кроме как со своим поклонником, я бы охотно потребовал официального поручительства, прежде чем в это поверить. Я всегда их рассматривал, как распутниц, и, следовательно, как недостойных привязанности честного человека. Наконец, я был просто не в настроении попасть когда-либо в такое положение, в каком оказался однажды Герцог де Бельгард, когда ему пришлось искать выхода, лишь бы король Генрих Великий не застал его с прекрасной Габриэль. Он взял на себя труд выпрыгнуть из окошка в сад Отеля Вандом. Такого сорта женщины не заслуживают подобного риска сломать себе шею ради них; такое пристало сделать ради прелестной Дамы, не имеющей связи ни с кем, кроме мужа; но ради других я не пожелал бы спрыгнуть и с высоты в один дюйм. Я, впрочем, не слишком хорошо сам отдаю себе отчет, почему делаю столь огромную разницу между теми и другими; жена, у кого никого нет, кроме мужа, должна быть абсолютно тем же самым, как и та, у кого есть только ее поклонник; обе они имеют лишь по одному мужчине, и когда хорошенько над этим поразмыслишь, кажется, одна не должна бы быть более презренна, чем другая, в глазах особы, ищущей милостей подле них; если одна изменница, то и другая точно такая же. Итак, если в неверности полагают найти повод презирать ту, что желает иметь двух любовников сразу, я лично считаю, что другая, желающая иметь любовника одновременно с мужем, еще более презренна. В самом деле, та, что поклялась перед Господом хранить верность, гораздо более виновна, когда она разрывает свою клятву, чем та, что если и клялась, то лишь под пологом собственной постели; Бог любви, кого эта призывала в свидетели правдивости своих слов, гораздо более привычен наблюдать за нарушением всего, что ему обещают; улицы буквально усеяны неверными любовниками и любовницами. Итак, любовница, выходит, менее неверна, чем жена, а, следовательно, и менее достойна презрения.

Но довольно рассуждений по этому поводу, потому что многое можно было бы еще сказать как за, так и против; просто надо знать, что Дама прекрасно меня наставила, прежде чем отвезти к ее отцу, и я встретил в его особе доброго дворянина, правда, немного раздражительного; он, после того, как я обратился к нему с моим комплиментом, ответил, что если и готов поверить моим словам, то только потому, что моя физиономия выдавала во мне близкого родственника его зятя. Я не понял сначала, что он хотел этим сказать, и когда я ему возразил, что он ошибается, и я не имел этой чести, он прервал меня и заметил, что если он ошибся с одной стороны, то наверняка не ошибается с другой; если я и не был родственником его зятя, я, по крайней мере, стал им по отношению к его дочери, так что в конечном счете это почти всегда одно и то же. На этот раз я прекрасно усвоил, что он хотел сказать, то есть, что мы были настолько близки с его дочерью, что при нужде я мог бы заменить ей мужа; я счел себя тем более обязанным избавить его от этой мысли, что в ней не было ни малейшей доли правды. Другой резон еще более укреплял меня в таком намерении и казался мне не менее сильным, чем первый. Подле него стояли два здоровенных малых, напоминавших мне настоящих наших Скалолазов. У них был такой вид, будто они отправили на тот свет столько же Англичан, сколько те препроводили туда же Французов. Я полагал бы даже, что для них не составило бы большого труда атаковать сзади тех, с кем они имели дело, как и для других биться подчас вдвоем против одного; может быть, тем не менее, я мог и ошибаться, поскольку никогда не следует судить о людях по их минам.

/Немного грубоватое семейство. / Комплимент отца и выражение лиц детишек заставили меня обратить особое внимание на то, что я собирался им сказать; я ответил первому, что не являюсь родственником ни одного, ни другой, а если ему угодно, чтобы я признался в чистой правде, я ему попросту скажу — еще и двух часов не прошло с тех пор, как я познакомился с Мадам его дочерью. Он мне ответил все так же резко, что не верит, будто бы я не поладил с ней из-за такого пустяка; она была лакомым кусочком, и для этого у меня было бы столько же пользы в долгом знакомстве, сколько и в первый же. день; с ней все это было совершенно все равно, потому что у нее имелся такой добрый аппетит, что она посчитала бы себя провинившейся перед самой собой, когда бы отказала хоть кому-нибудь.

Бедная женщина страшно сконфузилась, услышав от него разговоры такого сорта, и она воспользовалась этим временем, чтобы выскользнуть из комнаты без фанфар и барабанного боя. Я не заметил, как она вышла, и был крайне изумлен, не увидев ее больше. Если бы я был во Франции, я бы, без сомнения, решил, будто все это ловкий трюк, чтобы меня убить, или, по меньшей мере, отнять у меня кошелек; но так как Англичане, при всей их жестокости, не способны на такие жуткие уловки, какие настолько часто изобретаются в Париже и бесчестят нашу Нацию, я немного приободрился, не найдя ни в отце, ни в детишках ничего такого, что бы указывало на заранее задуманное намерение на меня напасть. Я рассудил совсем некстати в чем бы то ни было им противоречить; на этом наш разговор был завершен, и я счел, что должен положить конец и моей аудиенции тоже. Ничего я так не боялся, как того, что они остановят меня помимо моей воли, но мои страхи оказались ни на чем не основанными, и я спокойно вышел на улицу, не спросив ни у кого из них на это позволения. Я, тем не менее, проявлял любознательность, время от времени оглядываясь назад, дабы посмотреть, не преследует ли меня кто-нибудь; и заметив девчонку, ускорявшую шаг и не сводившую с меня глаз, как если бы ей нужно было что-то мне сказать, я поднялся на порог какой-то двери, чтобы пропустить ее, если к кому-либо другому, а вовсе не ко мне у нее было дело. Она сразу же замедлила шаг, как только увидела меня вот так остановившимся, и это больше, чем все остальное, навело меня на мысль, что ей поручено передать мне некое послание; я ее упорно поджидал, решившись поглядеть, к чему все это приведет.

/Поостывший влюбленный. / Я не ошибся; она явилась поговорить со мной от имени Дамы, ожидавшей в четырех шагах за углом улицы, откуда показалась сама девчонка. Она выставила ее как часового, прежде чем туда удалиться, дабы, когда я выйду от ее отца, обратиться ко мне с порученным ей комплиментом. Он состоял в том, что Даме нужно было со мной переговорить, и я не должен сердиться, когда ее служанка мне об этом доложит. Я был весьма раздосадован тем, что приключилось со мной у ее отца, и открыл уже было рот, намереваясь ответить — если та, кто ее ко мне отправила, и впрямь хотела мне что-то сказать, то лично у меня не было для нее никакого ответа. Но приняв во внимание, что когда я проявлю по отношению к ней такую невежливость, я буду выглядеть еще хуже, чем она сама, я решился сказать посланнице вернуться туда же, откуда она пришла, и ждать меня на другой улице перед дверью; я последую за ней по пятам, так что прибуду туда одновременно с ней. Она сделала все, как я и хотел, и подойдя туда, я нашел ее застывшей, словно статуя, на том самом месте, о каком я ей сказал. Именно в этот дом вошла та, кто отправила ее ко мне. Она пожелала пригласить меня подняться в комнату, где находилась сама, но рассудив совсем некстати запираться вместе с ней после произошедшего со мной, я ей сказал, не заботясь больше ни о какой невоспитанности, пусть бы даже она меня в ней совершенно справедливо обвинила, что если Даме будет угодно, она спустится ко мне сама, поскольку я вывихнул ногу и не могу больше никуда идти. В то же время я прикинулся хромым, и эта девчонка, не отличавшаяся особой сообразительностью, чистосердечно поверив мне на слово, умчалась с комплиментом, какой я велел ей передать. Дама сразу же заподозрила, что меня охватил страх, и только этим объясняются все мои недомогания. Однако, либо она не была заносчивой по природе, или же она просто не знала, чему на самом деле и верить, она решилась спуститься, ни в коей мере не вынуждая себя уламывать. Она пожелала меня убедить, когда осталась наедине со мной, что все услышанное мной от ее отца было лишь последствиями дебоша, устроенного им в этот день. Она мне сказала в то же время, дабы возбудить во мне больше доверия к ее словам, о том, насколько он пристрастился к вину, как не проходило и дня, чтобы он себя им не возбуждал; и тогда он не осознавал больше ни того, что он говорил, ни того, что делал; те, кто его хорошо знали, уже не придавали этому никакого значения. Наконец, лишь от нее зависело, чтобы я приписал влиянию Бахуса все мною услышанное, но все же я не был так туп, как она думала; я поверил тому, чему и должен был поверить, впрочем, не сказав ей ничего такого, что могло бы ее обидеть.

Однако, так как я ей вовсе не казался столь же пылким, каким проявил себя у торговца, и она прекрасно поняла, если бы она даже предложила мне поехать к себе, я был уже не тем человеком, чтобы поймать ее на слове, она мне сказала, пока ей не удастся избавить меня от дурных впечатлений, вынесенных мной из этой беседы, она хотела хотя бы подвезти меня ко мне домой. Между тем уже темнело, и так как, выйдя из лавки, она приказала одному из своих лакеев забрать мою ткань и положить ее к себе в повозку, я не возразил ей ни словом, потому как обрадовался случаю увидеть ее вновь. Я, тем не менее, хорошенько огляделся, прежде чем туда подняться, не подстерегал ли нас кто-нибудь, но, так ничего и не увидев, я счел, что могу рискнуть, и ничего плохого со мной не случится. Я был совсем сбит с толку, когда, высадившись из повозки, увидел себя в каком-то совершенно неизвестном мне дворе. Она заметила мое изумление и сказала мне успокоиться, что мне никак не подобало дрожать подле Дамы; она знала тысячу людей, кто не стал бы строить такую кислую физиономию, если бы они оказались на моем месте, напротив, они наговорили бы ей тысячу любезностей, окажи она им такую же доброту, какую она проявила ко мне; я ни словом не отвечал на эти нежности, не то чтобы мне нечего было на них ответить, но потому что я вдруг увидел себя запертым в четырех стенах, абсолютно не зная, как я смогу выбраться отсюда.

/Возрождение прежнего пыла. / Она мне сказала, что я был недостоин того, что она сделала сегодня для меня. Она была красива, как я уже сказал, и даже настолько красива, что даже не знаю, возможно ли было найти во всей Англии ей подобную — итак, отделавшись вскоре от той деликатности, каковая мешала мне прежде захотеть полюбить любовницу другого, только от меня зависело с этого момента искренне показывать ей, что я все еще нахожу ее такой же прекрасной, как тогда, когда она явилась в лавку выбирать себе ткань. Я умолял ее отослать лакеев и некую горничную, находившихся при ней, дабы я смог разговаривать с ней совершенно свободно. Она распрекрасно поняла по моему поведению, да это было и совсем нетрудно, что мне хотелось бы перейти непосредственно к делу, но так как мои расчеты не совпадали с ее собственными, она бросила мне в ответ, что я чересчур проворно переходил от одной крайности к другой — я показался ей живым огнем тотчас, как я ее увидел, затем я немедленно превратился в сплошной лед, как только услышал разглагольствования ее отца; она бесполезно предпринимала все, что могла, лишь бы меня отогреть, с этим я не смогу не согласиться, я ведь отлично сумел сохранить натянутость, прежде чем соблаговолить явиться с ней поговорить; когда имеешь дело с человеком такой закалки, нельзя твердо полагаться на то, что я предлагал ей в настоящий момент; наоборот, это будет, видимо, средством для меня вновь перейти от пламени к ледяной стуже, потому, ради большей уверенности во мне, ей надо было бы заставить меня купить ее милости подороже, чем я предполагал.

Несомненно, правы говорящие, что ничто так не обостряет аппетит, как преодоление препятствий; чем больше она разводила церемоний, тем больше было мое желание поладить с ней. Она вскоре об этом догадалась либо по моим речам, сделавшимся неукротимо пламенными, либо по моим глазам, в странной манере искрившимся любовью. Она имела коварство не желать дать мне ни единого момента удовлетворения, какого я у нее просил. Несмотря на мои мольбы выставить ее людей хоть на одно мгновение, дабы я, по меньшей мере, мог поцеловать ей руку, она лишь бросила мне в ответ, — если я поцелую ей руку, то захочу после этого поцеловать у нее и еще что-нибудь другое. Я так и не смог вытянуть из нее ничего большего, разве что, когда я совсем приготовился было уйти, она мне сказала, что мы вновь увидимся, как только мне будет угодно, и терпеливый добивается всего, что захочет. Тогда я пригласил себя сам, и мы с ней отужинали без всяких церемоний. Правда, в качестве моего вклада я приготовил рагу, да такое, что она только пальчики облизывала. Она мне сказала, что никогда ничего лучшего не пробовала, и, оставив ее вот так при приятном впечатлении, я пообещал ей вскоре дать попробовать еще что-нибудь подобное, потому что я теперь не замедлю вернуться ее навестить. Я действительно рассчитывал заглянуть к ней на следующий же день, если, во всяком случае, как говорят Итальянцы, que la Signora ne fut pas impedita, то есть, когда Даме ничто не помешает; поскольку я по-прежнему опасался с тех пор, как послушал ее отца, что это была далеко не весталка. Однако, когда я еще потягивался на моей постели, я получил записку, переданную старой Дуэньей, где она мне сообщала, чтобы я хорошенько поостерегся заходить навещать ее до нового приказа; ее муж прибыл четверть часа спустя после того, как я ее покинул, а так как он был немного странноват, она предпочитала вести себя обходительно с ним.

Я поверил сначала, будто это была уловка или для того, чтобы меня больше не видеть, или же помешать мне узнать о каком-нибудь свидании, назначенном ею ее поклоннику. Тем не менее, это оказалось правдой, и она не соврала на этот раз, хотя ей и случалось врать, как легко было заметить по тому, что она наговорила мне о так называемом пьянстве своего отца. Как бы там ни было, пребывая по-прежнему в сомнении, правда ли содержалась в ее записке или нет, я отправился прямо к ее двери осведомиться, действительно ли ее муж вернулся. Один сосед на ломаном французском сказал мне, что да, и спросил меня, не хочу ли я поступить к тому на службу; он мне сказал в то же время, что он бы мне этого не посоветовал, поскольку кроме того, что тот был беднее последнего нищего, он был еще и очень неуживчивым хозяином. Не было ничего удивительного в том, что этот человек принял меня за лакея. У меня была всего лишь одна одежонка, да и та вся в лохмотьях, а мои грязные волосы скрывал парик, я взял его с собой специально для этого вояжа, дабы быть менее узнаваемым. Я ему ответил, что, по правде, я искал состояния, но надо бы ему знать, когда удаляешься от своей страны, как это сделал я, не следует быть особенно разборчивым в том, какой мэтр тебе попадется; пока приходится довольствоваться тем, чтобы он дал тебе пропитание, ожидая, когда сможешь найти лучшего; итак, я попросил его сказать, какого сорта лакея тот искал, дабы я увидел, буду ли я способен к этому или нет. Он мне заметил, что тот искал повара, по крайней мере, тот сам ему так сказал. Тогда я направился прямо к мужу моей Англичанки в моих дрянных одеждах. Они прекрасно сочетались с предложением услуг, какое я намеревался ему сделать, а так как я очень хорошо умел готовить рагу, то вовсе не боялся, что он поймает меня на слове. Я ничуть не боялся также, что это помешает обязательствам, какие я принял на себя перед Месье Кардиналом, прежде чем явиться в эту страну. Я уже знал, что мои хлопоты на кухне в этом доме не займут у меня много времени и не воспрепятствуют моим походам за новостями, когда я сочту это нужным.

Сам муж Дамы открыл мне дверь, когда я к ним постучал. Я испугался, увидев его, так как он был человеком с весьма непривлекательной миной, а руки его были черны, как у угольщика, что я явился слишком поздно для поступления на эту должность. Я его самого принял за повара, да и физиономия у него была скорее поварская, чем дворянская, так что ему потребовалось сказать мне, кем он был, прежде чем я смог поверить, что это и в самом деле он самый. Он меня спросил сначала, кто мне сказал, будто ему нужен слуга, и когда я ему ответил, что это был тот человек, от кого я вышел, он мне велел пойти на кухню приготовить ему ужин, и, смотря по тому, будет ли он доволен мной, мы после переговорим о плате, какую бы я хотел у него получать.

/«Санчо Панса». / Тогда было примерно четыре или пять часов пополудни; ни лакеи его жены, ни ее горничная, видевшие меня, так сказать, лишь мельком, совсем меня не узнали, и когда они сбегали сообщить их госпоже, что ее муж нанял французского повара, она спустилась вниз, чтобы спросить меня, не смогу ли я приготовить ей рагу, подобного тому, что она ела вместе со мной. Она обладала лучшими глазами, чем те, другие; она тотчас же узнала меня, но остерегаясь что-либо показать перед ее людьми, находившимися тут же, снова поднялась наверх сей же час, из страха, как бы не навредить мне и не навредить ей самой в первую очередь, чересчур долго оставаясь со мной. Она была в восторге, как она сама мне сказала потом, от того доказательства любви, что, как она поверила, я ей представил, поскольку она твердо себе вообразила, что исключительно любовь заставила меня прибегнуть к этому маскараду, чтобы видеться с ней совершенно свободно. Я не пожелал ее в этом разубеждать; я, может быть, оказал бы ей скверную любезность, если бы сказал, что здесь было столько же ревности, сколько любви. В самом деле, если бы я был совершенно уверен в ее добродетели, я бы никогда не отправился к соседу, как я поступил, дабы выяснять у него, действительно ли вернулся ее муж, как она мне написала. Как бы там ни было, я приготовил ей рагу еще лучшее, чем накануне, и бедный рогоносец, походивший на настоящего Санчо Панса, сказал мне — пока я буду угощать их соусами вроде этого, я останусь его человеком; он пообещал мне в то же время крупное жалование, по всей видимости, при условии никогда его не платить. Какая жалость, что он не был учеником Месье Кардинала. Он бы обогатил всех на свете обещаниями точно так же, как и тот. Никогда человек не обладал более неодолимой склонностью ко вранью, чем этот. Он был самым богатым человеком в мире, по его словам, все принадлежало ему, и Небеса и Земли, так сказать; впрочем, хотя у него не было за душой ни единого су, он настолько любил надувать всех по этому поводу, что пока он хвалился обладанием того, чего не имел, он остерегался признаваться в том, чем владел. Он был буйно помешанным и не говорил об этом, хотя было достаточно взглянуть на него, чтобы признать печальную правду.

/Женская стыдливость и честный разврат. / Все, что я сделал ради Дамы, или, по меньшей мере, то, что она полагала, будто я сделал ради нее, было немедленно вознаграждено. Несмотря на данные мне ею заверения, якобы она не была той женщиной, что столь рано предоставляет то, о чем я ее просил, она не замедлила позволить мне взять все, что мне было угодно, в первый же раз, как я вменил себе в обязанность это сделать. Правда, дабы оправдаться передо мной и придать себе лучшую репутацию, она мне сказала, что когда мужчина идет на такие жертвы ради какой-либо особы, вплоть до того, что готов выдать себя за повара, как это сделал я ради нее, женщина достойна быть утопленной, если она не почувствует к нему признательности. Вот так она извиняла собственную слабость, и так как люди сами слишком слабы, когда речь идет об их личных интересах, я вообразил себе большую удачу в том, что не должно было бы показаться таковой разуму незаинтересованного человека. Пользоваться остатками от второго Санчо Пансы да от посла не представляло само по себе особого успеха, если все принять во внимание; один получил ее милости за деньги, другой только для того, чтобы служить тому прикрытием; все это не говорило о великих достоинствах их обоих. Для меня это тоже не составляло особенно большого повода для триумфа, но так как человек частенько сам ослепляет себя, главное, когда к его действиям примешивается разврат, я счел себя тем более счастливым, что обнаружил в моей новой любовнице скрытое достоинство, какое находят далеко не у всех женщин. Это достоинство состояло в том, что у нее не было еще никаких детей, так что почти можно было бы сказать, будто она только начинала заниматься этим ремеслом. Она обладала, однако, по моему мнению, и одним изъяном; хотя он и не считается таковым в глазах многих людей, тем не менее, неприятен благоразумному человеку; ей нравилось проявлять великую страсть в определенные моменты, что абсолютно не подобает, я уж не говорю, честной женщине, но даже и честной любовнице. Честный разврат, если только можно назвать честным предмет, противоречащий как добрым нравам, так и любви, какую женщина обязана проявлять к своему мужу, никогда не должен позволять выходить за принятые границы. Лишь долгое сожительство в браке может приучить особу к определенным вольностям, частенько практикующимся между двумя супругами; да еще надо, чтобы она была уверена в настоящей нежности со стороны своего мужа; поскольку без этого все ему доставит лишь огорчение, вплоть до свидетельства, что она отдается самой себе в глубине сердца; особенность женщины, или же, по крайней мере, то, что она непременно обязана иметь — это целомудрие. Именно ради этого, как и для того, чтобы гарантировать себя от сквозняка, занавеси необходимо приличествуют кровати; и добродетельная женщина тяжело переносит, когда их приподнимают в определенные моменты, потому что свет дня как бы упрекает ее в недостатке требуемой от ее пола деликатности.

/Ребенок от трех отцов. / Как бы там ни было, бесплодие, всегда сопровождавшее явные и тайные наслаждения Дамы, сменилось счастливой плодовитостью; она забеременела, и едва узнала об этом, как приписала мне эту завидную честь. Я поверил тому, чему и должен был поверить, то есть, не имея никакой возможности сказать наверняка, правда это была или нет, я рассудил — если этот ребенок и не был исключительно от меня, все-таки и я потрудился над ним, как и все остальные. Если Санчо Панса и имел к этому какое-то отношение, а он приписал себе всю славу целиком, по меньшей мере, оно было минимальным, соответственно его росту; он был не больше крысы, и если он превосходил в чем-то посла и меня, так это в том, что трезвонил о происшествии во всякий час и каждый момент, сам никогда не зная, что говорил.

Этот ребенок, после того как он был вручен матерью мужу и мне, был еще и вручен ею послу; публика тотчас узаконила это последнее вручение, поскольку, хотя посол и не был нисколько больше Санчо Пансы, несколько иного мнения придерживались относительно его умения в этом деле. Он полюбил за это Англичанку еще больше, и так как он все дни проводил у нее, и она дала ему отведать моего рагу, он полюбопытствовал меня увидеть, чтобы расспросить, где я прошел мое обучение, и кто это меня так выучил. Итак, он послал одного из своих лакеев сказать мне подняться, но, не имея никакого настроения сталкиваться нос к носу с человеком, кто во всякий час мог возвратиться в Париж и увидеть меня в несколько ином месте, чем это, я сделал вид, будто у меня болит голова, найдя в этом предлог избавиться от смотрин, бывших для меня более чем неприятными. Кроме того, сказать по правде, я ненавидел его до глубины души. Так как обладание Дамой скорее разожгло мои желания, чем притушило, я рассматривал его, как человека, разделявшего те милости, какими я желал бы обладать один. Санчо Панса владел ими ничуть не меньше, и можно было бы сказать, услышав мои излияния, что я должен бы испытывать к нему подобную ревность; однако, так как он был существом того сорта, что способен был вызвать скорее презрение, чем ревность, я признаюсь, была большая разница между моими чувствами к нему и теми, что я испытывал к послу. Я боялся, как бы этот последний не был любим, поскольку, отложив в сторону всякий интерес, у него были качества, делавшие его привлекательным в моих глазах; но что касается другого, женщине надо было бы быть настоящей волчицей, подпускавшей его к себе во имя иного резона, чем для того, какой могла иметь именно эта женщина.

Я не знаю, хорошо ли я поступил, отказавшись подняться наверх по команде посла. Это было способно впоследствии вызвать его досаду, особенно если мне доведется во второй раз ему не подчиниться. Однако такое не могло не случиться в другой раз, поскольку надо было бы предполагать, что когда бы даже он принял мой ответ всерьез, он бы не преминул передать мне ту же команду при первом удобном случае. Так как он должен был всегда питаться чем-нибудь моего приготовления, особенно когда не посылал больше, как он привык делать прежде, своего повара для обслуживания их застолья, было как бы и невозможно, чтобы это обстоятельство не заставило его вспомнить обо мне.

/Рагу, оцененное по достоинству. / Должно быть, он предавался здесь усиленным упражнениям, а они вызывали у него больший аппетит, чем он имел обычно, но он всегда находил все, что бы я ему ни отправлял, столь прекрасным, что не прошло еще особенно много времени, как он возобновил мне тот самый комплимент, какого я так опасался. Я не счел кстати отослать ему тот же ответ, каким я отделался в предыдущий раз. Не потребовалось бы ничего большего, чтобы породить в нем подозрение. Но прикинувшись идиотом, как это случается порой с теми, кто действительно являются таковыми, я сказал лакею, пришедшему за мной от его имени, что его мэтр хотел посмеяться надо мной, и я не поднимусь наверх разговаривать с ним из страха выставить себя ему на посмешище. Такой человек, как он, привыкший к столь великолепной пище у себя дома, не мог восторгаться, как он это делал, тем, что выходило из-под моей руки, по меньшей мере, разве что он доставлял себе этим развлечение; мне не нравилось, каким бы презренным я ни был, служить игрушкой для кого бы то ни было; я происходил из страны, где все были такими гордецами, что часто упускали из-за этого свое состояние; по крайней мере, это заставило меня потерять мое, поскольку я и сейчас еще был бы у Командора де Жара, если бы смог стерпеть насмешки его самого и его главных слуг.

Имя этого Командора вырвалось у меня скорее, чем чье-либо другое, потому как я знал, что он содержал у себя отменную кухню и любил позабавиться за счет своего ближнего. Но моя же предосторожность на меня же и обрушилась, без малейшей мысли по этому поводу с моей стороны; посол, знавший, что к этому Командору были вхожи лишь Офицеры, хорошо умевшие работать, больше, чем никогда, загорелся любопытством взглянуть на меня. Итак, он направил ко мне второе послание; когда же я не повиновался ему так же, как и первому, Санчо Панса, болтавший обычно полную несуразицу и бывший даже не в состоянии себе в этом помешать, сказал ему без малейшего раздумья над собственными словами, что не надо удивляться тому, что я заставлял себя так сильно упрашивать; я был, по его мнению, здоровенным чудаком, весьма ладно скроенным, и если бы он не был настолько уверен в своей жене, то он бы не захотел, чтобы она бросала взгляды в мою сторону. Я не знаю, покраснела ли она, услышав от него разговоры такого сорта, или же посол сам заметил, что в течение нескольких дней она не проявляла к нему прежнего рвения, и потому затаил какую-то ревность. Но едва с языка мужа сорвались эти слова, как он показался необычно озабоченным. Однако, чуть только они отобедали, как он сказал Санчо Пансе, поскольку его повар не захотел оказать ему честь явиться его повидать, он пойдет повидать его сам; он весьма желает взять на себя такой труд без всяких церемоний, и не угодно ли будет ему сходить туда вместе с ним; Санчо Панса, кормившийся доброй пищей лишь за его счет, не был тем человеком, кто захотел бы ему противоречить, когда дело касалось такой малости; он в то же время спустился вместе с ним. Никогда я не был более изумлен, чем когда увидел прибытие их обоих, и я наверняка сильно от этого покраснел; по крайней мере, я почувствовал, как жар бросился мне в лицо; посол заметил это еще лучше, чем я сам, потому как то, что видишь собственными глазами, еще более явно, чем то, что будто бы ощущаешь, особенно в такого сорта обстоятельствах.

 

Часть 9

/Ревность Его Превосходительства. / Посол, сделав это открытие, допросил меня о многих вещах, как ни в чем не бывало. Он спросил, откуда я, где я побывал, кому служил и с какого времени занимаюсь моим ремеслом. Он притворился, однако, будто знает все дома, о каких я ему говорил, и так как я знал их гораздо лучше, чем он, поскольку они либо соседствовали со мной или же находились в моей стране, я прекрасно увидел, что он пытался меня надуть. Так как он делал все это с единственной целью — заставить меня выложить как можно больше, я отвечал ему точно лишь в том случае, когда не мог помешать себе ему ответить. Он нашел меня чересчур мудрым для повара, кому огонь обычно разжижает мозги. Потому он рассудил, не прибегая ни к каким другим средствам, что если я и занимаюсь сегодня этим ремеслом, то либо с каким-то умыслом, или же по воле случая. Он нашел даже в моем лице намного больше благородства, чем имеется обычно на физиономиях такого сорта людей. Это стало причиной, что, под предлогом научить одного из его людей моему способу приготовления рагу, он поместил ко мне некого затейника восемнадцати или девятнадцати лет, кого он имел привычку употреблять, когда хотел развратить какую-нибудь гризетку; такое приключалось с ним настолько же часто, как и с любым другим, поскольку, хотя у него имелись и жена, и любовница, их было ему еще недостаточно для утоления его аппетита. Правда, его жена оставалась в Париже, и он никогда не перевозил ее в Англию. Я не знаю в точности, какой он мог иметь к этому резон; все, что я знаю наиболее определенного, так это то, что она там проводила время в весьма доброй компании, а так как и не требуется ничего большего в том веке, в каком мы живем, для возведения клеветы на женщину, Месье де Бордо-отец сообщил кое-что об этом ее мужу.

Так как он был человеком чести, он не пожелал пострадать вот так от чьих бы то ни было пересудов. Он строго отчитал свою жену и написал ей в то же время, если она не воздержится от свиданий с определенными людьми, она увидит его в Париже, когда меньше всего будет об этом думать. Ей ничего не стоило ему подчиниться, но предпочитая лучше последовать мысли, явившейся ей в голову, чем просто приспособиться к его требованиям, она выдумала себе болезнь и повелела говорить у своей двери всем на свете, что никто не сможет ее увидеть, пока она будет чувствовать себя так дурно, как в настоящее время; ее тесть — кому ее муж порекомендовал понаблюдать за ее поведением, потому как он переехал в Англию тогда как она была еще совсем молода, а так как именно в молодых летах женщина не всегда делает именно то, что бы ей следовало делать, дабы избежать клеветы — сам не имел никакой возможности ее увидеть; ему отказались отпереть дверь, как и остальным, что заставило его опасаться, как бы там, внутри, не происходило чего-либо обидного для его сына; он сообщил этому послу, что если только он сам не явится посмотреть, чем она там занималась, ему было совершенно невозможно оповестить сына о чем бы то ни было в настоящий момент; ее дверь не открывалась ни для кого, и напрасно он кричал и поднимал шум, вот уже дважды по двадцать четыре часа он не имел никакой возможности с ней поговорить. Он сообщал ему даже, что любой другой на его месте, кто не виделся бы с ней ежедневно, как это прежде делал он, имел бы повод поверить, что она вот так затворилась для излечения от некоторых опухолей, довольно обычных в Париже; однако он может пребывать в полном покое с этой стороны, потому как в последний раз, когда он ее видел, она не была еще задета тем недомоганием, какое вынуждает мужа растрачивать деньги для излечения его жены от этого сорта водянки.

/Посольство. / Хотя посол приревновал ко мне, он сделался еще более ревнивым по отношению к своей жене, чье исчезновение вгоняло его в страх — если у него и нет еще заботы о какой бы то ни было опухоли, он сможет заполучить ее, может быть, в самом скором времени. Итак, наспех собрав свой Совет, он выехал из Лондона под предлогом большой охоты, что должна была состояться в стороне Дувра; он прекрасно знал, однако, что она сорвалась, но сделав вид, будто ему об этом ничего не известно, он перебрался через море, никому ничего не сказав. Он специально нанял для этого барку, и, пересев затем в почтовый экипаж в Булони, где он сошел на берег, прибыл к себе в час пополуночи. Привратник преспокойно спал; после того, как его хорошенько отколотили, что необходимо было сделать, дабы привести его в чувство, он не осмелился преградить ему дверь, как поступал со всеми остальными. Он позволил послу подняться в апартаменты его жены, но тот нашел их запертыми; он долго стучался туда, но ему так и не открыли; он отправился будить старую служанку, чтобы спросить у нее, что же сделалось с его женой. Так как она его вырастила, он верил, что она расскажет ему все новости скорее, чем какая-либо другая. Старуха отвела его в сторону и ответила, что он спрашивает ее о вещи, по поводу которой она не могла его удовлетворить; ее госпожа распрощалась с ней на две или три недели вот уже дважды по двадцать четыре часа назад, не сказав ей, куда она уезжала, хотя та ее об этом и спрашивала; она, очевидно, сочла, что будет довольно поручить ей все дела в ее отсутствие и запретить ей говорить кому бы то ни было, что она находилась вне дома.

Это была неприятно странная новость для посла; она была ему тем более чувствительна, что у него не было времени ехать искать свою жену, где бы та ни находилась; его должность была несовместима с подобным расследованием, и он даже боялся, как бы его отсутствие в месте его обязательной резиденции не нанесло удар по его судьбе, если Король или его Министр случайно об этом проведают. Итак, все, что он мог сделать в том состоянии, в каком он пребывал — это поговорить с отцом и поведать ему о той проделке, какую сыграла с ним его жена. Он порекомендовал ему отомстить за себя, когда та возвратится, и пока сохранять все это дело в секрете, дабы не только не потерять свою репутацию в свете, но еще и из страха, как бы не упустить случая для ответного удара. Затем он отправился назад в таком беспокойстве, какое только можно себе вообразить, приговаривая про себя подчас по дороге, что ничего не доставало ему для довершения его несчастий, как оказаться таким же неудачником с любовницей, каким он уже почитал себя с женой.

Между тем он прибыл в Лондон, и в тот же день, как он туда добрался, получил, к своему огорчению, подтверждение того, чего он опасался по моему поводу. Малый, кого он поместил подле меня, как ни в чем не бывало, вынюхивавший, чем я занимался, как днем, так и ночью, отрапортовал ему, что вот уже два дня Санчо Панса нажирался, как свинья, с двумя Англичанами, явившимися его навестить; его жена распорядилась перенести их всех троих в одну и ту же комнату. Однако, тогда как они отходили там от употребленного вина, я вовсю развлекался вместе с ней; я провел ночь в ее постели, он видел, как я входил в ее апартаменты около одиннадцати часов вечера и не выходил оттуда до пяти часов утра.

/Эти Дамы вечно бьют стекла. / Первое дело, засевшее в голове посла, само по себе было вполне достаточно для приведения его в дурное настроение, но еще и это окончательно его добило; он вышел от себя с намерением произвести странное опустошение в доме своей изменницы. Он преподнес ей множество красивых зеркал вместе с некоторой другой ценной мебелью; он решил перебить их все в ее присутствии и поднять руку хотя бы на них, раз уж его достоинство не позволяло ему применить ту же меру непосредственно к ней самой. Но он нашел свою задачу наполовину выполненной, когда он к ней прибыл. Мадам де Бордо прежде него явилась к этой Даме в сопровождении своей Демуазель, и, не сочтя себя обязанной представляться, начала с того, что превратила все эти зеркала в осколки; потом она излила свою желчь против Англичанки, извергнув на нее тысячу ругательств; все это произошло только что, и осколки были еще совсем свежими. Англичанка была поражена до последней степени, потому как она совершенно ее не знала. Жена посла и одета-то была не слишком великолепно, что хоть как-то могло бы навести на мысль о ее положении; она оделась просто, как путешественница, намереваясь сразу же вернуться в Париж, даже не повидавшись со своим мужем. Но Англичанка твердо вознамерилась ей в этом помешать. Она отослала лакея на поиски того, кого называют коннетаблем в этой стране, кто занимается там почти тем же самым, как тот, кого мы зовем здесь Комиссаром. Тем временем она приказала охранять дверь в ожидании его прихода, претендуя на то, что когда Дама и ее Демуазель окажутся в руках этого Офицера, они не уйдут не только пока не оплатят весь убыток, какой они ей натворили, но еще и в немалую сумму им обойдется нанесенное ей оскорбление.

Таким образом, дверь оказалась запертой, и послу пришлось приложить серьезные усилия для того, чтобы ему ее открыли. Сидевшие в засаде, по всей видимости, боялись, как бы птички не упорхнули в то время, как она будет отперта. Посол узнал, войдя, что было причиной этой предосторожности. Тот, кто охранял дверь, сказал ему то, что он, по его мнению, знал, то есть, что две воровки явились ограбить его госпожу, и они перебили все ее зеркала, когда увидели себя пойманными. Посол принял все это за чистую монету и похвалил его за исполнительность, выразившуюся в охране порученной ему двери. Он поднялся; но он гораздо меньше был бы удивлен, если бы на его голове внезапно выросли рога, чем когда увидел собственную жену и ее Демуазель. В самом деле, так как он приготовился сделаться рогатым, не отыскав свою жену в Париже, рога, пробивающиеся у него на голове, не показались бы ему такими уж чудесами; но поскольку он никак не ожидал подобной встречи, на короткое время от потрясения он лишился дара речи. Тем не менее, рассудок вернулся к нему через один момент; он сказал Англичанке, что умоляет ее отменить вызов коннетабля, и он сам позаботится о возмещении нанесенных ей убытков. Он сказал это только после того, как выставил всех посторонних из комнаты, из страха, как бы не узнали, кем доводились ему эти две женщины; потом, обратившись к жене, он спросил ее, кто внушил ей дерзость покинуть Париж без его на то позволения. Она ему горделиво ответила, что жена не нуждается ни в чьем внушении, когда она имеет мужа, ведущего жизнь в его манере; он, очевидно, не привез ее с собой из страха, как бы она сама не стала всему этому свидетельницей. Но так как новости вроде этой легко перелетают через море, он не должен был бы удивляться, когда она сама пересекла его, дабы выразить ему всю горечь, какую она испытывала по поводу его пренебрежения по отношению к ней.

Посол был настолько встревожен новостями, переданными ему его отцом, и тем, что он сам не нашел ее в Париже, что обрадовался такому завершению этого дела. Он умолял Англичанку ничего и никому не говорить о случившемся, или же, когда она и будет об этом говорить, а он даже был уверен в том, что она должна так поступить по причине того, что ее люди первые разгласят об этом, ей лучше бы объяснять все это тем, будто бы к ней ворвалась любовница ее мужа, устроившая ей подобный подвох; якобы та претендовала на то, что он обещал на ней жениться, а так как он изменил своему слову, она позволила себе до такой степени увлечься страстью, что не остановилась ни перед чем, лишь бы сделать то, что она и сделала. Посол рассудил кстати послать в то же время сказать Санчо Пансе не возвращаться к себе домой в этот день, дабы лучше уверить в этой новости тех, кто что-нибудь о ней прослышит. Он узнал, что тот был или в кабаре, или на игре в мяч, и стоит только туда заглянуть, чтобы его отыскать. Действительно, там его и нашли, и отправили к послу для еще более лучшего заверения, будто бы он нуждался в надежном убежище; там он и дожидался дальнейших приказов, прежде чем снова показаться на люди.

/Возвращение к порядку. / Весь беспорядок, царивший в этом доме, был таким образом усмирен благоразумием посла; он обязал свою жену оставаться там, никому не попадаясь на глаза. Люди Англичанки были здорово удивлены, когда увидели восстановление мира тотчас же после столь грозных предвестий войны; вот тогда-то посол, немного бормотавший на английском, вовсе не заботясь о репутации Санчо Пансы, лишь бы была сохранена его собственная, сказал своей любовнице на ее родном языке, дабы ее люди могли понять, что он ей говорил, насколько был простителен порыв этой Дамы, и когда мужчина обманывает женщину, как поступил ее муж по отношению к этой, невозможно найти возражений тому, что она сделала. Он еще и усадил их вместе ужинать, но едва они вышли из-за стола, как он заставил их обеих подняться в карету и направил ее в сторону Тауэра; там ожидал их нанятый им фрегат, вместе с Санчо Пансой; он остановил выбор именно на нем, чтобы вернуть его жену во Францию. Он был необыкновенно ловок, как обычно говорят, одним камнем наносить двойной удар, то есть, он выпроваживал свою жену и выдворял одновременно Санчо Пансу, кого он находил слишком противным для того, чтобы желать пользоваться его остатками. Супруга посла крайне удивилась, когда после того, как она сошла на берег, ее муж обязывал ее снова взойти на фрегат; она бы еще утешилась, если бы Англичанку тоже отправили в вояж, но увидев при себе лишь Санчо Пансу, кто был довольно скверным компаньоном, она выразила мужу огромное огорчение по поводу такого с ней обращения; либо она действительно от этого страдала, либо же весьма желала всех в этом уверить. Посол укутывал нос плащом, из страха, как бы его не узнали. Но так как было уже поздно, а кроме того, там не было никаких других пассажиров, кроме этих трех особ, он перестал чего бы то ни было опасаться.

Он вернулся вместе с Англичанкой только после того, как увидел, что на фрегате подняли якорь. Между тем, он написал своему отцу, как, слава Богу, его тревога по поводу жены завершилась более счастливо, чем он когда-либо мог тешить себя надеждой; у нее тоже появились беспокойства, и она нагрянула к нему без его позволения, но он так отменно ее покарал, что не верит, будто в будущем ей случится пожелать осуществить такое же безумие; он ее выпроводил, и он не видит, каким образом ее дальнейшее поведение могло бы вызвать его подозрение, потому как женщина, взявшая на себя труд отправиться так далеко искать своего мужа, достаточно засвидетельствовала этим, что ее сердце принадлежит тому, кому оно и должно принадлежать. Он был прав, как я полагаю, льстя себя этой мыслью; потому как, кроме того, что я не подвергаю сомнению добродетель этой Дамы, всегда хорошо иметь доброе мнение о той, кто так близко нам принадлежит.

Когда посол навел порядок в этом деле, у него осталось только мое, доставлявшее ему огорчение. То, о чем отрапортовал ему его шпион, постоянно вертелось у него в голове, хотя он этого еще и не проявлял, наблюдая за мной во все глаза; чем больше он в меня всматривался, тем больше он утверждался в убеждении, что я был совсем не тот, кем казался. Он не мог понять, однако, с чего бы это я ни с того, ни с сего, свалился в этот дом. Он узнал, что такого сорта событиям обычно предшествуют долгое знакомство и сильная привязанность, что никак не вязалось со мной, поскольку он постоянно видел эту Даму и никогда не слышал от нее никаких разговоров обо мне с какой бы то ни было стороны.

В то время, как я вот так забавлялся пустяками, не надо думать, будто я ради этого пренебрегал моим долгом. Я уже дважды писал Месье Кардиналу относительно того, что он желал узнать от меня; он нашел все, что я ему сообщал, столь соответствующим новостям, что он получал из других источников, что выразил мне в ответ крайнее удовлетворение моим поведением. Итак, он повторно написал мне продолжать тщательное наблюдение за всем происходящим, не думая о возвращении вплоть до получения нового приказа. Сказать по правде, персонаж, какой я играл у Англичанки, не был для меня особенно привлекательным. Я находил, что это слишком дорогая плата за ее милости — быть обязанным скрываться под поварским колпаком, но так как я претендовал таким образом подольститься к Кардиналу и добиться от него какой-нибудь награды, я успокаивал себя тем легче, что вместе с надеждой, никогда не покидавшей меня с этой стороны, я по-прежнему обладал добрыми милостями очень красивой женщины. Я даже имел удовольствие видеть подчас, как она обнимала меня прямо в моем жирном фартуке и говорила мне при этом, что я гораздо больше нравлюсь ей в таком виде, чем весь Двор Англии. Она остерегалась сказать мне — больше, чем посол. Она всегда отрицала передо мной, как смертный грех, будто она имела какую-либо связь с ним. Я порой заговаривал с ней о нем, потому как прекрасно знал — проявляя время от времени кое-какую ревность, пробуждаешь аппетит; но она всегда старалась заверить меня, что все визиты, какие он ей наносил, были исключительно жестом покровителя, доброго друга и родственника Санчо Пансы. Он, впрочем, вернул ей вдвойне все, что расколотила его супруга, и так как он был необычайно щедр, она бы вытянула из него намного больше, если бы не поселила в его мозгу того самого головокружения.

/Шпионство за шпионом. / Посол, поместивший шпиона подле своей любовницы, разумеется, имел также нескольких по всему городу, доносивших ему о том, что могло бы быть полезно в исполнении им его должности. Между тем, так как в этой стране все честные люди ходят в кабаре, и каждый рассказывает там все, что он делает, нимало не заботясь о том, касается ли это Государства или же личных дел, я ходил туда, так же, как и другие, дабы выведывать все, что там говорилось, как ни в чем не бывало, а потом рапортовать об этом Его Преосвященству. Я усаживался там вместе с первыми попавшимися, людьми родовитыми или другими. Так как я поставил себя довольно прочно с тех пор, как поступил в услужение к Англичанке, и всегда имел, чем оплатить мою долю, меня принимали за нечто совсем иное, чем за повара жены Санчо Пансы. Эта жизнь на самом деле вовсе не соответствовала моим наклонностям, что никогда не побуждали меня любить ни кабаре, ни беспутство; я, однако, был привязан к ним прежде, так сказать, во времена моих первых влюбленностей, но так как это было связано исключительно с моей любовницей тех времен, никогда нельзя было сказать, будто меня привлекал там дебош; кроме того, я находил недостойным честного человека ходить и надуваться там вином в течение наибольшей части дня, что случается и во Франции, но только с людьми из народа. Что же до других, если с ними и случается иногда сделать из этого свое обыкновенное занятие, их уже считают достойными лишь того, чтобы указать на них пальцем.

Итак, находя, что чем меньше я питаю к этому склонности, тем больше мои заслуги перед Двором, поскольку я делал это исключительно ради оказания ему услуг, я приобрел к этому такую привычку, что сделался одним из главных устоев кабаре, где стал постоянным посетителем. Это пробудило любопытство тех, кто захаживал туда точно так же, как и я, познакомиться со мной поближе, и постыдившись признаться в моем нынешнем положении, мне не стоило большого труда убедить заинтересовавшихся в том, что я был совершенно другой человек, а не злосчастный повар, если бы пожелали соотнести это или с моим видом, или с моими речами. Но так как любопытные пожелали еще узнать, где я проживал, и что я явился делать в их стране, я оказался в полной растерянности. Я ответил, тем не менее, на вопрос одного из них, что близость Франции к Англии побудила меня сюда переехать; резон был совсем недурен, и так как это случалось ежедневно и с другими, помимо меня, я понадеялся, что он никому не мог показаться подозрительным, по крайней мере, не до того, чтобы следовать за мной по пятам или, лучше сказать, изучать мое поведение. Но кое-кто догадался по моим ответам, что я прилагал несравненно больше заботы к выяснению того, что происходило в отношении к Правительству, чем к осмотру диковинок города. Один из шпионов посла зашел еще дальше; заметив, как я любознателен к любым новостям, он предположил, как обычно судят о других по самому себе, что все рассказанное мной по поводу моего вояжа распрекрасно может быть очень удачной выдумкой, чтобы не вызвать никакого подозрения. Ему было более чем довольно этой мысли, дабы постараться все это прояснить. Он явился подстерегать меня к самому Лонг Экру, где, как я ему сказал, я обитал. Это широкая улица при выезде из города по дороге к Уайтхоллу, Дворцу Королей Англии; но так как совсем не там меня следовало ожидать для встречи со мной, он бессмысленно протоптался с семи часов утра до пяти часов вечера. Нужно было иметь несокрушимое терпение для столь долгого ожидания, и хотя он угадал совершенно точно, когда увидел во мне собрата по ремеслу, поскольку то, что я явился делать в этой стране, не было ничем иным, как тем, чем и он там занимался, я честно признаюсь, если бы Месье Кардинал потребовал бы от меня столь долгого ожидания перед дверью, от этого могла бы серьезно пострадать вся моя натура. Я был немного чересчур живым, чтобы так долго оставаться на одном месте. Как бы там ни было, этот человек явился прямо оттуда в кабаре, где мы обычно виделись в течение большей части послеобеденного времени; он нашел меня там и рассудил по этому обстоятельству, что пауки имели сколько угодно времени для работы в доме, где, как я ему сказал, якобы я проживал, если он был не более населен другими, чем мной самим. Он поостерегся мне говорить, откуда явился, и, усевшись за стол, где находился и я, пристально осматривал меня с ног до головы и все больше и больше утверждался в убеждении, что я был никем иным, как именно тем, за кого он меня принимал.

/Преследуемый преследователь. / Я вышел оттуда около семи часов вечера, потому как мне надо было приготовить ужин. Я не особенно перетруждался на кухне у Англичанки, по меньшей мере, когда к ней не должен был явиться посол; но дабы не возбуждать никаких подозрений у слуг, я обязан был всегда находиться при деле, потому-то я и выказывал самое большое прилежание, какое только было для меня возможно. Шпион очень хотел последовать за мной, если бы мог, и увидеть, наконец, где я обитал на самом деле, но так как он не принял еще всех своих мер, то позволил мне уйти одному на этот раз, отложив свое предприятие на следующий день. Он отправился, однако, к послу и отдал ему полный отчет о свершенном им открытии. Посол проявил живейший интерес по этому поводу, поскольку как раз в это время Месье Принц делал все возможные шаги, дабы склонить Кромвеля к заключению Договора против Франции. Он тотчас же уверился, что я был человеком его партии, особенно, когда шпион сказал ему, что я обладал большим разумом, чем хотел показать, или он уж совсем не разбирается в своем ремесле. Итак, заставив его пересказать все мои слова и действия, так сказать, вплоть до мельчайших жестов, настолько он оказался заинтригован, он сказал ему, что надо бы меня выследить на следующий день; он даст ему еще одного человека, а тот уже отчитается перед ним, что я из себя представляю. Я вовсе и не думал об этом, и, направившись по моему обычаю к тому же самому кабаре, вскоре был принят за простака, но так как я не желал, чтобы раскрылось, каким ремеслом я занимаюсь в настоящий момент, я приобрел постоянную привычку оглядываться назад, когда выходил оттуда.

Мне было нетрудно, благодаря этому средству, установить, что человек, пущенный по моим следам, не отступал от меня ни на шаг. Я постарался его запутать, но увидев, как после того, как я направлялся то в одну сторону, то в другую, мне было невозможно от него отделаться, я нашел кстати пойти прямо на него. Он был немного изумлен, когда увидел, как я резко развернулся, и забеспокоился, как бы я не начал искать с ним ссоры. Тем не менее, так как он был упрям, он не свернул со своей дороги. Он только остановился у какой-то двери, чтобы посмотреть, как я пожелаю поступить, и пойти за мной дальше, если я ничего ему не скажу. Но, не повернув головы и позволив ему продолжать его маневр, едва отойдя от него на три шага, я внезапно обернулся и сказал ему, что уже четверть часа назад заметил его преследование; теперь я желал бы знать, о чем он хотел мне сказать, потому что, если он и на этот раз не пойдет своей дорогой, я не тот человек, кто бы безнаказанно это стерпел. Он мне ответил с большим нахальством, что, значит, я хотел бы ему помешать прогуливаться по улицам; он никогда бы не поверил, что это было в моей власти, потому как Король Англии, кому единственному принадлежало право это запретить, дал, однако, свободу всем тем, кто жил в городе, делать по нему столько кругов, сколько им заблагорассудится. Его ответ показался мне достойным ничего другого, как примерного наказания. Я сей же час взял в руку шпагу и приготовился его атаковать, но так как он не имел совершенно такой же смелости, как пустого кудахтанья, он положился на свои ноги, дабы избежать моего гнева. Он бегал совсем недурно, и наверняка столь хорошо справился со своей задачей, что другому на его месте было бы трудно сделать это лучше. А так как я провожал его глазами при свете фонарей, он показался мне человеком тощим, и никакой жир не мешал ему бежать; итак, изрядно уверившись в его способностях с этой стороны, я не дал себе труда его преследовать, хотя тоже бегаю не слишком скверно, когда хочу этим заняться. К тому же, я не особенно стремился его догнать; напротив, все, что мне было нужно, так это избавиться от его присутствия.

Я не видел его больше с тех пор; я нагнал на него такого страха, пожелав на него напасть, что он меньше всего думал преследовать меня и дальше. Таким образом, я освободил себе дорогу и вернулся к Англичанке; она охотно бы желала, чтобы я все послеобеденное время проводил вместе с ней. Она находила, что так как ее мужа не было больше дома, и в этот самый час посол занимался депешами у себя, я был неправ, теряя столь драгоценное время. Но если это Превосходительство имело свои дела, я имел мои, точно так же, как и он; итак, я сказал ей без всяких церемоний, что ночи были достаточно длинны, и мне незачем посвящать ей еще и дни. Я проводил большую часть ночей вместе с ней, а так как разгадал, что малый, кого посол поместил подле меня, наблюдал за мной во всякий момент, я отыскал секрет, как сделать все его предосторожности бесполезными.

/Винные пары. / Он страстно любил вино, а так как у него не было средств покупать его в этой стране, где оно очень дорого, я угощал его им каждый вечер, дабы он оставлял меня в покое. Я даже заставлял его пить сверх меры, дабы, когда я переходил в комнату Дамы, у него находились бы другие занятия, чем подкарауливать меня. Однако, так как во всем нужен порядок, и особенно когда спишь с женой ближнего своего, я его уверил, что это вино ничего мне не стоило, дабы моя щедрость не показалась ему подозрительной. Я ему сказал, что нашел способ открывать дверь погреба Англичанки, так что мы с ним выпиваем за счет посла. Моя доверительность ему бесконечно понравилась. Он, по всей видимости, боялся, как бы у меня вскоре не обнаружился недостаток в деньгах, если бы оказалось, что он пил за мой счет. Итак, не в силах помешать себе в своем пьянстве отблагодарить меня со своей стороны, он мне признался, что посол испытывал ревность к моей особе, и скорее по этой причине, а не, для обучения приготовлению моего рагу он поместил его к Англичанке.

Он, конечно, поостерегся во время такого признания сказать мне, что хотя бы раз видел меня входящим в комнату Дамы, и что он уже докладывал послу, якобы я провел там ночь. Это заставило бы меня принять меры предосторожности, каких я не принял из-за недостатка осведомленности, и избежать в то же время того, что приключилось со мной несколько дней спустя. Однако, так как я боялся, если выражу ему признательность за его откровенность, как бы он не злоупотребил этим, когда придет в чувство, я сделал вид, будто не могу поверить в то, что он мне говорил, поскольку небо не более было удалено от земли, чем мысли посла от истины. Эта фраза вынудила его обронить несколько слов, из которых я мог бы извлечь для себя выгоду, если бы был таким же мудрым, каким был обязан быть. Он бросил мне в ответ, что я могу говорить по этому поводу все, что мне будет угодно, но что до него, то он думает об этом только так и не больше, но и не меньше. Я захотел было заставить его объясниться, но, признав, без сомнения, что он и так уже слишком много наговорил, и как бы посол однажды не призвал его за это к ответу, если тот когда-либо об этом прослышит, он прикинулся, будто и не знал вовсе, о чем наболтал, дабы уверить меня в том, что всему виной то состояние, в каком он находился, да бессвязные слова, слетевшие с его губ, притом, что в них не было ни малейшей доли правды.

Этот вовсе не был настолько пьян, как я себе вообразил, когда услышал от него такого сорта бормотание. Тем временем посол нетерпеливо ждал ответа того, кому он приказал засесть в засаду у выхода из кабаре, и он был сильно поражен, когда тот явился ему сказать о том, что с ним случилось. Он заметил ему, что, поскольку тот столько сделал, так долго преследуя меня, и даже дав мне столь отважный ответ, тот не должен был так рано бросать хватку; другой же отвечал ему, что все это было бы хорошо, когда бы дело не шло о его жизни, но так как он не смог бы никогда оказать ему услугу, если бы позволил себя совершенно некстати убить, интерес посла, точно так же, как и его собственный, заставил его принять решение сбежать, как он и сделал.

Посол прекрасно понял по всему, что ему было доложено обо мне, что догадка оказалась верна, когда ему сказали, что я прибыл в Лондон не просто так. Он проявил предусмотрительность, спросив у того, кто ему донес обо мне, как я выглядел, дабы, если он встретится со мной где-нибудь случайно, он мог бы меня узнать. Тот описал ему мой портрет, и так как посол виделся со мной во всякий день, он меня тотчас же узнал, без всяких дополнительных сведений. Однако, желая быть абсолютно уверенным в том, что он может смело положиться на свою мысль, он отправил человека к Англичанке в час ужина с просьбой послать к нему ее повара на четверть часа, не больше; она объявила мне эту новость, что сразу же мне не понравилась, как будто бы я предвидел, что сейчас со мной случится.

/В ловушке. / Такая новость не понравилась и ей самой по отношению ко мне; она находила, что для особы моего происхождения не было никакого удовольствия разыгрывать персонаж вроде этого. Но наконец, выразив мне огорчение, какое ей это доставляло, она мне сказала, тем не менее, что просто не представляет, как я мог бы отказаться от этой просьбы, по крайней мере, не навлекая на нее неприятностей с послом. Я с этим согласился, и когда мы оба пришли к единому мнению, я решился уж лучше сходить к нему, потому как если я опять сошлюсь на какую-нибудь трудность, он, по всей видимости, попросит ее выгнать меня из ее дома. Потеря была бы совсем невелика для меня, сказать по правде, когда бы я проявил мудрость; но поскольку постоянный дебош располагал меня находить по вкусу то, что я давно должен был бы оставить, я проворно оделся и отправился к нему. Он велел спрятаться своему шпиону в таком месте, откуда он мог бы меня увидеть, оставаясь для меня невидимым. Он ему приказал в случае, когда я окажусь тем самым человеком, о ком он ему сказал, без всяких церемоний выйти из его засады и обвинить меня в его присутствии, якобы я ему проговорился о своем желании отравить посла. Я вовсе не остерегался всего этого, и не вижу, как бы я мог этого остерегаться, когда бы даже был человеком света, у кого было бы побольше разума. Вот так посол повелел впустить меня в комнату тотчас же, как ему обо мне доложили, и в тот же момент я увидел вылезающего из его дыры человека, о ком я только что сказал.

Вот уж кто был страшно поражен, так это, конечно же, я. Посол, подступая ко мне, сказал, что он повелел мне явиться, чтобы самому расспросить меня, как приготовляется мое рагу, потому как он хотел отослать его рецепт своей жене, кто необычайно любила соусы высочайшего вкуса. Так как это рагу было рагу нашей страны, это имело некоторый оттенок; уж не поверил ли он, что эта просьба могла бы послужить ему предлогом для выдворения меня без каких-либо опасений с моей стороны, в случае, когда он заподозрил меня так некстати. Но увидев теперь, что я был именно тем, за кого он меня и принимал, он мне сказал, предварительно позвонив в колокольчик, находившийся на бюро у него под рукой, что я, значит, устроился у Англичанки только для того, чтобы его отравить. Этим словом он застал-таки меня врасплох, потому что шпион еще не открывал рта и ничего против меня не говорил. Быть может, его удерживал страх. Так как он знал по опыту человека, пущенного по моим следам, что со мной лучше не шутить, быть может, он боялся, как я недавно сказал, как бы меня не охватил гнев и не заставил меня потерять почтение, каким я был обязан к послу моего Короля; может быть, также он дрожал, когда думал о брошенном мне обвинении. Как бы там ни было, не успел я еще ответить на то, что мне сказал посол, когда увидел, как в комнату входит большая часть его слуг. Все они были вооружены самым разнообразным образом; и во главе их шел его конюх, держа пистолет в одной руке и шпагу в другой. Я прекрасно понял, что он намеревался одолеть меня, и так как он не мог ни в чем обвинить меня, кроме собственной ревности, я сказал ему, что для человека его характера он совершал сейчас поступок, что не принесет ему особенной чести в свете тотчас, как об этом узнают; он мог бы приказать меня убить, если бы захотел; более сильный всегда навязывает свой закон слабейшему, но если он замарается в подобном предательстве, найдутся, быть может, люди после моей смерти, что отомстят за мою кровь гораздо более дорого, чем он думает.

Эти слова более, чем никогда, уверили его, что я был ставленником Месье Принца, и именно его я имел в виду, когда сказал о тех, кто отомстит за мою кровь. Ревность уже не слишком располагала его к желанию мне добра, а интересы Государства еще увеличивали его злую волю в отношении меня; я был безвозвратно погибшим человеком в той манере, в какой он хотел за это взяться, если бы у меня не было такого доброго патрона. Он не имел никакого желания приказывать меня убивать, как я думал; кроме того, что он не был тем человеком, кто пошел бы на шаг вроде этого, он находил, без сомнения, что я бы таким образом слишком дешево отделался для такой особы, что посмела ему развратить его любовницу. Но вот то, что он хотел сделать, и в чем лишь от него зависело добиться успеха. После того, как он еще раз обвинил меня перед всеми этими людьми в желании его отравить, он спросил у своего шпиона, было ли это правдой — шпион, ставший более уверенным, чем он был всего один момент назад, главное, после того, как он увидел вошедших слуг, ответил ему с наглостью, достойной такого человека, что это была чистая правда.

/Оковы и кляп. / Посол приказал меня запереть тем временем в одной комнате, где повелел содержать меня под присмотром до тех пор, пока он напишет Месье Кардиналу и получит от него ответ. Он ему сообщил, что схватил шпиона Месье Принца; этот шпион, дабы лучше преуспеть в своих намерениях, переоделся в повара; этот злосчастный, кто оказался Французом, проник в дом, куда он сам заходил во всякий день, очевидно, надеясь подслушать там секретные вещи ради службы своему мэтру. Он ему доносил, наконец, о бесконечном множестве мечтаний вроде этих, так что Его Преосвященство, придерживавшийся недурного мнения о нем, поверив всему этому, словно символу веры, написал ему в ответ отправить меня, связав по рукам и ногам, к морю. Он ему указывал в то же время, наняв барку для моего переезда, высадить меня в Булони; сам же он отдаст приказ Маршалу д'Омону держать меня под надежной охраной вплоть до того, как он отправит людей мне навстречу, дабы препроводить меня со всевозможной безопасностью в Бастилию; пусть же он хорошенько поостережется, однако, как бы Кромвель не прослышал ни о том, что он схватил пленника, ни о том, что он собирается переправить его во Францию, потому как его Нация была столь ревнива к своим привилегиям, что она никогда не преминет найти возражения тому, что он осмелился наложить руку на кого бы то ни было; итак, он должен не только вывезти пленника из Лондона ночью, но еще и наложить оковы ему на ноги и на руки, и засунуть ему кляп в рот, до тех пор, пока он не будет погружен на судно.

Это был ужасный приговор, произнесенный Его Преосвященством против меня, так что посол, дабы не упустить ничего из того, что он от него требовал, принял все необходимые меры предосторожности. Он был движим к этому своим личным интересом — действительно, это дело казалось вдвойне значительным для него, поскольку кроме его ревности, какую он намеревался утолить в этих обстоятельствах, ему еще чудилось, будто здесь шла речь об интересах Государства. Итак, он отправил две смены лошадей для кареты на ту дорогу, по какой меня нужно было провезти, дабы сопровождать меня более надежно и с большим проворством. Он отдал приказ тем, кто с ними отправлялся, разместить их прямо среди поля, из страха, что если бы они ожидали меня в городе или в какой-нибудь деревне, как бы я не подал какого-либо знака, практически за отсутствием языка, поскольку я не мог больше им воспользоваться. Он боялся, как бы я не взбунтовал народ на мою защиту, и как бы это не наделало нежелательного шума. Эти самые люди запаслись съестными припасами для них и для меня, дабы вовсе не терять времени на их поиски, когда я буду в дороге. Наконец все было приготовлено в этой манере; те, кто меня охранял у посла, засунули мне в рот кляп по воле Его Преосвященства. Этого им удалось добиться с большим трудом. Я не упустил случая защищаться руками и ногами, пока они были еще свободны, но когда они лишили меня такой возможности при помощи наложенных на меня оков, мне пришлось, помимо собственной воли, стерпеть все, чему я не в силах был помешать. Они принудили меня затем подняться в карету в час ночи или около того; трое из этих людей поместились вместе со мной, они опустили кожаные шторы, будто боялись, чтобы, несмотря на темень, скрывавшую меня от взглядов всех на свете, кто-нибудь все-таки не заметил их насилия.

Я пересек весь город в этом великолепном экипаже, и когда меня подвезли вот так к тому месту, где ожидала барка, я был погружен туда вместе с шестерыми людьми, постоянно державшими наготове мушкетон, как если бы они должны были убить меня в любой момент. Тем не менее, во мне не было страха. Я находил, что они не завезли бы меня так далеко, если бы в этом состояло их намерение. Я имел гораздо больше оснований опасаться, как бы они не выкинули меня в море, чтобы одним ударом отделаться от меня и удовлетворить страсть их мэтра; но они далеко и не думали об этом, как я боялся, и едва я оказался в четверти лье от берега, как они освободили меня от кляпа. Они уже дважды или трижды вытаскивали его из моего рта по дороге, дабы заставить меня поесть, что должно было бы избавить меня от всех страхов, если бы я уделил этому хоть какое-то размышление. В самом деле, не заставляют же есть человека, которого хотят зарезать или выкинуть в море. Но так как не всегда рассуждают здраво, особенно когда находятся в таком положении, в каком я оказался в их руках, что частенько лишает способности думать и самых решительных, я не ощущал себя в безопасности до тех пор, пока не увидел Булонь. Однако до этого было еще далеко. Хотя обычно бывает довольно пяти или шести часов для преодоления этого пути, мы находились в нем целых четыре дня, несколько раз поверив, будто уже погибаем. Поднялся шторм через два часа после того, как мы подняли якорь, и отбросил нас на порядочное расстояние от цели нашего вояжа. Это дало время тем, кого Месье Кардинал отправил из Парижа забрать меня в Булони, прибыть туда раньше меня. Они представили их приказ Маршалу д'Омону, кто уже получил другой — надежно охранять меня до их появления. Итак, не узнав от них ничего нового, он сказал им, что раз так, то тем меньше забот для него, и он не помешает им сделать со мной все, что им заблагорассудится, тотчас же, как я высажусь на берег.

/Один несчастный случай за другим. / Я прибыл туда только на следующий день, и когда они уже почти не ждали больше меня увидеть. Так как они узнали, что произошло несколько кораблекрушений на море во время шторма, они испугались, как бы и я не был из числа этих несчастных. Итак, они боялись быть вынужденными возвратиться ни с чем. Поскольку они привезли с собой наемную карету, чтобы поместить меня в нее, так как совсем недавно вспыхнул мятеж в Булони, Кардинал им порекомендовал воспользоваться этой предосторожностью, из страха, как бы горожане не проявили дерзость выхватить меня из их рук. Я было понадеялся, увидев город, что меня отведут к Маршалу или же в его отсутствие к Наместнику Короля, и тогда дурное обращение со мной продлится лишь до этих пор — но мои надежды обратились в дым из-за приказа, уже полученного от Маршала теми, кто должен был препроводить меня в Париж; они явились принять меня при сходе с барки и отвели меня в свое жилище, находившееся здесь же, в порту. Я был по-прежнему скован по рукам и ногам, будто бы был самым большим преступником из всех людей; но так как язык мой был свободен, я сказал им доставить меня к Маршалу, потому как у меня было нечто важное ему сказать. Он бы тотчас же распорядился отпустить меня на свободу, в этом я был совершенно уверен. Но, не придав никакого значения тому, что я им сказал, будто я и не говорил вовсе, они заставили меня подняться в карету, позволив до этого слегка перекусить.

бы, конечно, исправил это, если бы захотел. Стоило мне только сказать, кто я такой, и они бы, безусловно, поговорили об этом с Маршалом; итак, они не смотрели бы на меня больше, как на шпиона, но, напротив, как на особу, к какой они должны были бы относиться с некоторым почтением. Однако, боясь, как бы Его Преосвященство не нашел возражений тому, чтобы я отнесся к ним с таким доверием, я позволил им везти меня, куда им было угодно, не проронив ни единого слова.

/В Бастилии. / Семь или восемь дней спустя мы прибыли в Бастилию где-то около четырех или пяти часов пополудни, и я принялся смеяться про себя, когда увидел, что именно сюда они меня везли. Я уверился, что очень скоро они будут весьма поражены, как только сдадут меня с рук на руки Коменданту, кому я был известен, и кому мне было достаточно шепнуть одно словечко на ухо, чтобы со мной обходились несколько иначе, чем они могли бы себе это вообразить. Но, к несчастью, не найдя его в этом Замке, они передали меня в руки человека, действовавшего под его командой, не имея на это никакого патента от Двора. Так как этот человек был всего-навсего слугой Коменданта, он не был вхож ни ко Двору, ни к Министру, за исключением тех случаев, когда его мэтр был не в состоянии явиться туда сам. Я с ним был совсем незнаком, и ему я был известен ничуть не больше; итак, не желая раскрывать ему моего секрета, я рассудил кстати сохранить его про себя до тех пор, пока не вернется Комендант. Этот Комендант был на охоте, он любил ее с безмерной страстью; олень завел их вплоть до окрестностей Манта, и когда загнанный конь рухнул у него прямо под ногами, он вывихнул себе левую руку. Этот несчастный случай помешал его возвращению в Париж на некоторое время, и так как его Помощник или его слуга, уж и не знаю, как я должен его называть, поскольку он одновременно был и тем и другим разом, по-прежнему запер меня в предварительное заключение, у меня было более, чем достаточно, времени здорово там соскучиться. Он поместил меня в низкую комнату, где я каждое утро находил мои башмаки влажными, а одежду насквозь пропитанную водой, хотя я распорядился принести мне дров и весь день поддерживал там добрый огонь; кроме того, мне дали вместо кровати какие-то козлы, вроде тех, на каких пилят дрова, да еще вдобавок козлы эти были столь коротки, что мои ноги свисали с них более, чем на полфута.

Прошли три недели, прежде чем Комендант возвратился в Париж; его болезнь оказалась более долгой, чем должна была быть, в соответствии с тем, что она собой представляла. Тот, кого позвали сначала, чтобы вправить ему руку, был жалким деревенским лекарем, ничего не смыслившим в своем ремесле; итак, далеко не сделав того, что требовалось для его излечения, он столь скверно действовал, что явилась необходимость переделывать его труды и начинать работу сызнова. Я всякий день просил того, кто приносил мне поесть, поговорить с ним или же ему написать, что мне нужно передать ему наиважнейшие сведения. Но так как в такого сорта местах первая клятва, какую требуют от тех, кто будет наблюдать над заключенными, это отречение от всякого рода человечности, что бы я ни делал и ни говорил, я не продвигался вперед ни на шаг. Он мне твердил в течение трех недель, что Комендант отсутствует, мне надо запастись терпением, и он вскоре вернется; потом, когда он вернулся, охранник откровенно сказал мне, чтобы я не дожидался его увидеть, потому как сюда сажают человека не для предоставления ему того, о чем он просит, но для того, дабы заставить его понести покаяние за его грехи.

Вид, с каким он со мной разговаривал, был еще суровее произнесенных им слов; я потребовал Исповедника, понадеявшись через него дать знать Месье Кардиналу, что со мной сделалось, и с его помощью вырваться из заточения, куда я нежданно угодил; но мне столь же мало было позволено говорить с Исповедником, как и с Комендантом.

Я уверился в том, что если мне вот так запрещали разговаривать с исповедником, то только потому, что я слишком хорошо себя чувствовал, и никто не видел в этом никакой необходимости; тогда я притворился больным, дабы его ко мне прислали; я неистово требовал его, как человек, готовый отдать Богу душу. Но мне не желали верить на слово, и либо мое лицо опровергало то, что я говорил, или же просто жестокость была уделом такого сорта людей; я далеко не сумел добиться исполнения моей просьбы, мне даже не позволили повторно переговорить с тем, кто приказал запереть меня по прибытии. Я бы сказал ему на этот раз, кем я был, дабы он передал это своему мэтру, поскольку, наконец, я прекрасно увидел, как, пожелав действовать осмотрительно, я сам себя вогнал в то злосчастное состояние, в каком я находился в настоящее время. Однако, так как все, что бы я ни задумывал по этому поводу, оказывалось столь же бесполезным для меня, как и все остальное, я в конце концов принял решение сказать тому же самому человеку, кто во всякий день приносил мне поесть, раз уж я не видел никого, кроме него, поскольку он, очевидно, не желал, что бы я ему ни говорил, позволить мне побеседовать с кем бы то ни было, по крайней мере, пусть он сам скажет Коменданту, что я был человеком Двора. Этот лакей, кого в других тюрьмах назвали бы надсмотрщиком, но кто в этой именовался ключником, пообещал мне непременно все это ему сказать. Он обещал мне даже принести от него ответ к вечеру. Но вместо того, чтобы верно исполнить мое поручение, как он меня в этом заверил, он явился сказать Коменданту, якобы у меня голова пошла кругом, будто бы я пускаюсь на тысячи безумств и желаю выдать себя за Великого Сеньора; я даже устроил балдахин в моей комнате, лишь бы ничего не потерять из собственной важности; ради этого я сорвал полог моей кровати; я взгромоздил все это над седалищем из строительного камня; и вот там-то он меня обычно и находит сидящим; видно, там я будто бы провожу мои торжественные приемные дни и наслаждаюсь моим помешательством во всем его блеске.

/Объяснение помешательства. / Это было правдой, как он и говорил, что я сорвал полог моей кровати и пристроил его с этой стороны; но далеко не с тем намерением, какое он мне приписал; я сделал это лишь для того, чтобы соорудить себе укрытие от сквозняка, постоянно шедшего от окна и попадавшего как раз на меня. Так как в комнате было совсем мало света, я время от времени приближался к этому окну, в основном, когда хотел произнести кое-какие молитвы по моему часослову. Так как в эти моменты мне нужно было приподнять эти занавески, чтобы получить хоть какое-нибудь освещение, я их прицепил к гвоздям в форме крючков, что какой-то заключенный вбил там, очевидно, для пользования ими точно так же, как и я это делал. Это и было тем, что ключник назвал балдахином, а так как он заставал меня под занавесками раз или два, с моей книгой в руке, он или из-за коварства, или из тупости и придумал все, что сказал: Комендант, привыкший видеть, как сходила с ума большая часть заключенных, кого запирали там, внутри, не дав себе труда углубиться в это дело, просто причислил меня к тем, кому случилось потерять там рассудок. Он пожалел меня по этому поводу или же не пожалел вовсе, поскольку я не могу сказать наверняка, до каких пределов простиралось его сострадание к человеку, кто был ему совсем неизвестен.

Между тем, Месье Кардинал писал мне в Лондон, дабы отдать мне некоторые приказы, и, не получив никакого ответа, поскольку я вот так пребывал в четырех стенах, он пришел в замешательство, не понимая, что же могло со мной произойти. Он бы охотно спросил об этом у Месье де Бордо, если бы осмелился, или же поручил бы ему осведомиться обо мне и отдать себе в этом отчет. Но так как он ничего не сообщал ему о моем присутствии в этой стране, а если бы он сделал это в настоящее время, другой, может быть, счел бы, что я направлен туда для частичного исполнения его обязанностей, он вообразил себе, будто должен набрать другой канал, в обход его посольских полномочий, для выяснения того, что он пожелал узнать. Итак, он обратился к некоему банкиру, чьими услугами он обычно пользовался, когда хотел отправить деньги в эти области, и так как он знал имя, какое я там носил, и дом, куда я просил адресовать мои письма, он снабдил его всеми этими сведеньями, дабы тот вскоре удовлетворил его любопытство. Банкир сам отправился на место и не узнал там практически ничего, если не считать того, что я вот уже скоро месяц не показывался больше в городе, и все там сильно печалились обо мне; он тотчас же сообщил об этом Его Преосвященству. Он был более огорчен, чем никогда, оттого, что со мной сделалось, когда получил эти новости, и, не зная, что и подумать по этому поводу, нашел совершенно необычайным, что я вот так внезапно испарился, причем никто не мог догадаться, в какую сторону я завернул. Банкир получил приказ изъять с почты все письма Его Преосвященства, адресованные мне, и провести новое расследование по моему делу. Все труды, понесенные им, оказались столь же безрезультатными, как и в предыдущий раз. Он немедленно отдал в этом отчет Министру, и так как Тревиль начал входить с ним в переговоры о своей должности, и, не вспоминая обо всем том высокомерии, какое он напускал на себя до этих пор, когда я хотел с ним об этом поговорить, Его Преосвященство спросил у него, давно ли он не имел от меня новостей. Тревиль, не видевший меня больше при Дворе в течение некоторого времени, уверился, будто бы я уехал в мою страну, потому как прежде, чем отправиться, я позаботился распространить известие, якобы я хотел заехать туда на месяц или на два. Итак, он ему сказал, что полагал меня отбывшим в мои края, но Его Преосвященство должен бы знать об этом лучше, чем он, поскольку именно к нему я должен был обратиться для получения отпуска. Кардинал прекрасно понял по этому ответу, что он не вытянет из него ничего, что могло бы его удовлетворить. Однако Бемо, кому задали тот же вопрос, что и ему, сказал, что такой человек, как я, мог бы броситься и в Картезианские монахи, потому как я ему несколько раз говорил, якобы нет на свете более счастливых людей, чем они; Его Преосвященство отдал приказ написать во все Картезианские монастыри Королевства, дабы выяснить, правда это была или нет. Но полученные им известия не дали ему ничего нового, как, впрочем, и другие; он, может быть, в тот же час распорядился бы моей должностью, если бы не счел нужным запастись терпением еще на какое-то время.

/Одним меньше, дюжиной больше. / Не один Месье Кардинал так огорчался из-за меня. Англичанка не знала, что и сказать о моем исчезновении, и спросила, наконец, обо мне у Месье де Бордо; он имел коварство на протяжении нескольких дней ничем не выражать ей свою ревность, дабы она не приняла мер предосторожности скрыть беспокойство, вызванное моим отсутствием; итак, вместо упреков в ее неверности, он сказал ей, что после того, как он выслушал от меня, в какой манере я готовлю мое рагу, потому как он хотел сообщить его рецепт во Францию, где уже успел расхвалить его, он меня отправил назад к ней для приготовления ее ужина. Англичанка не знала, как все это надо понимать, если только она не надоела мне, и я пошел искать развлечений на стороне; она утешилась тем более легко, что с присущим ей настроением она давно убедилась — не стоит отчаиваться из-за потери одного любовника. В самом деле, она была из числа тех, кто глубоко верит — сегодня потеряешь одного, завтра найдешь дюжину, особенно с такой красотой, как у нее. Посол, никак не ожидавший, что она примет мое отсутствие с таким безразличием, не знал, во что он должен верить после этого из всего того, о чем донес ему его шпион; итак, испугавшись, как бы он не ошибся на мой счет, он тайно терзался угрызениями совести, что стал причиной моего несчастья, а я вполне мог быть невиновным. Тогда он написал Месье Кардиналу о своем удивлении, почему ему не сообщают, виновен ли отосланный им Его Преосвященству человек или же нет, а он бы весьма хотел это знать, дабы в соответствии с этим принять свои меры против замыслов Месье Принца.

/Свет в потемках / Голова Месье Кардинала была забита таким количеством дел, что с тех пор, как я прибыл, он просто забыл, что к нему прислали пленника. Между тем, письмо посла заставило его об этом вспомнить; он отдал приказ Королевскому Судье по уголовным делам явиться меня допросить. Тогда не существовало еще, как сегодня, Генерал-Лейтенанта Полиции, кому поручались бы такого сорта функции, и их привык исполнять Королевский Судья по уголовным делам до учреждения этой должности, а иногда и Королевский Судья по гражданским делам. Я был в необычайном восторге и одновременно необычайно счастлив, когда этот Магистрат заявил мне, что ему надо меня допросить. Но если я был изумлен, то и он был поражен ничуть не менее, когда увидел, что это был я, я, кто никогда не имел ничего общего с интересами Месье Принца, а кроме того, вместо моего имени ему назвали имя какого-то незнакомца. Однако именно по этому поводу он должен был меня допросить, и когда он, невзирая на свое личное знакомство с моей особой, все-таки пожелал это сделать, я ни за что на свете не пожелал ему отвечать. Я ему сказал только — пусть он объявит Месье Кардиналу, что я был здесь, тот наверняка беспокоится обо мне, и он, по всей видимости, освободит его от всех волнений этой новостью.

Королевский Судья, убедившись в том, что он ничего не выиграет от моего дальнейшего допроса, поскольку я не желал ему отвечать, прямо оттуда направился во Дворец Мазарини, дабы отрапортовать Его Преосвященству о том, что я ему сказал. Месье Кардинал прекрасно заподозрил, когда ему доложили о его появлении, что, должно быть, произошло нечто чрезвычайное, поскольку тот так поспешно явился отдать ему отчет о том, что сделал; итак, отделавшись от нескольких персон, находившихся при нем, он скомандовал его впустить. Впрочем, едва он его увидел, как тут же спросил, приговорит ли он меня к повешению или к колесованию. Этот Магистрат ему ответил, что не знает еще, какую из двух казней я заслужил, поскольку я не пожелал ему отвечать; и, назвав ему мое имя, он сказал, что я утверждаю, будто ни в чем не виновен, и как раз по этой причине не желаю терпеть его допроса. Месье Кардинал без всяких затруднений уверился в том, что тот бредит, если даже вся остальная его речь была вполне связна, и он казался при появлении совершенно нормальным человеком. Однако, кое-как примирив его мудрость с тем словом, каким он обмолвился, Кардинал спросил его, что общего имеет Месье д'Артаньян с тем пленником, кого он был послан допросить; ему нечего было стараться и говорить, будто Месье д'Артаньян настаивает на собственной невиновности, поскольку он сам был в этом убежден, без всяких рапортов с его стороны; речь шла вовсе не об этом, но только о том, чтобы узнать, является ли пленник шпионом Месье Принца.

Если Месье Кардинал поверил по словам, сказанным Королевским Судьей, будто бы у того не все в порядке с мозгами, то и Королевский Судья тоже поверил, что Его Преосвященство не особенно-то и мудр, когда он услышал от него такого сорта разговор. Он у него спросил, может ли быть пленник виновен, и одновременно заявил, что я совершенно невиновен; и когда он попросил объяснить ему эту загадку, Месье Кардинал сам попросил его соблаговолить сказать, что я имел общего с этим пленником, дабы как-то приплести и меня к этому делу. Разглагольствования такого рода показались этому Магистрату просто какой-то галиматьей на галиматье. Пожелав разом выйти из той неразберихи, в какой они оказались, он попросил Кардинала дать ему один момент аудиенции и соизволить отвечать ему точно только да или нет. Месье Кардинал ответил, что стоит ему лишь заговорить, а уж он даст ему такие ответы, какие он пожелает. Королевский Судья спросил его тогда, разве он лично не отдавал ему приказа отправиться в Бастилию, дабы допросить пленника, доставленного туда из Англии. Месье Кардинал ответил, что — да; тут Магистрат перебил его, снова взял слово и взмолился объяснить ему, как же он хочет, чтобы пленник был виновен, а я совершенно невиновен, когда он и я были одной и той же особой.

/Извинения Посла. / Это слово было слишком ясно, чтобы оставить еще какие-то потемки в сознании Министра. Он был настолько поражен, как только можно себе вообразить, при этой новости, и, не желая ничего делать наспех после донесения, представленного ему Месье де Бордо, он час спустя отослал в Англию гонца, дабы этот посол сообщил ему, на чем он основывал свои обвинения, якобы я состоял в связях с Месье Принцем. Мое имя не было столь же известно, как имена Месье Принца, Виконта де Тюренна или множества других подобных людей, но, наконец, с момента, когда становишься Капитаном Гвардейцев, начинаешь выделяться в каком-то роде; Месье де Бордо был достаточно наслышан обо мне, чтобы знать, кто я такой; итак, когда ему сказали, что это меня он распорядился арестовать, он оказался здорово удивленным. У него не было никаких добрых резонов в оправдание его поступка. Значит, ему надо было подыскать другие, чтобы извиниться. Он сообщил Месье Кардиналу, что, не имея никакой связи со мной, и узнав, как я ежедневно гонялся за новостями с неутолимой жадностью, он не мог поверить ни во что иное, как в то, что я был шпионом; лишь по этой причине он пустил по моим следам людей, дабы они отдавали ему отчет о моем поведении; он узнал от них, что я не только по-прежнему посещаю места, куда обычно ходят для выяснения всего, что происходит, но еще и поступил на службу к некой Даме, кого он довольно часто навещал; я проник к ней в качестве повара, а это заставило его увериться, как и любого другого на его месте, что я сделал это с единственной целью следить за ним; он бы не желал в этом никакого иного судьи, кроме Его Преосвященства; итак, ему вполне простительно, если он и вбил себе в голову, будто я делал все это во имя любви к Месье Принцу, а следовательно, он почел делом своего долга и благоразумия приказать арестовать меня и подать ему об этом донесение.

Месье Кардинал, кто был самым осмотрительным человеком из всех существовавших когда-либо на земле, нашел мой маскарад столь скверным, что он разом потерял более половины доброго мнения, составившегося у него до сих пор обо мне; тот факт, что я сделался поваром, не поставив его в известность и без какой бы то ни было видимой необходимости, затуманил ему мозги до такой степени, что он поверил, будто бы я мог позволить Месье Принцу подкупить себя. Он не знал, что любовь и дебош сыграли некоторую роль в этом переодевании. Он не знал к тому же и о том, какой интерес Месье де Бордо проявлял к этой Даме, что делало его свидетельство весьма подозрительным. Итак, он сам составил другой приказ Королевскому Судье по уголовным делам; в нем ему предписывалось не преминуть вернуться допросить меня на следующий день; мне же в нем указывалось, однако, если я вознамерюсь еще раз ему не ответить, он устроит мне процесс, как немому; он будет обрадован, когда я смогу оправдаться, поскольку всегда испытывал ко мне дружеские чувства; но если я случайно окажусь виновным, он бы простил мне это еще меньше, чем кому бы то ни было другому, потому что вместе с преступлением, какое я тогда бы совершил, я еще и очернил бы себя неблагодарностью по отношению к нему, кто был моим благодетелем.

Целых пять недель я пробыл в этой тюрьме; время тянулось для меня бесконечно, как это легко можно себе представить. Быть заточенным в четырех стенах, как какой-нибудь негодяй, это для меня, совешенно невиновного, да к тому же привыкшего видеть большой свет, было наказанием довольно-таки утомительным. Однако, признаюсь откровенно, эти пять недель протекли для меня гораздо быстрее, чем те двадцать четыре часа, до тех пор, пока Королевский судья по уголовным делам не вернулся снова меня навестить. Я примерно высчитал время, необходимое ему, чтобы дойти до Месье Кардинала и возвратиться обратно. Итак, едва истекло это время, как каждый момент начал казаться мне непереносимым. Я говорил себе в течение часа или двух, что, может быть, он нашел его запертым в кабинете, и в этом вся причина того, что он заставляет меня столько ждать; но, когда и это время прошло, я не знал больше, что и сказать для собственного успокоения, разве что Месье Кардинал отправился в Венсенн и прибудет оттуда только к вечеру. Так как такое с ним случалось довольно часто, я запасся терпением еще и на этот срок. Однако пробило восемь часов, потом девять, потом десять, а я так и не имел никаких известий; я не знаю, как у меня голова не пошла кругом, настолько я был охвачен горем и волнением, да этого и передать невозможно; наконец, я провел наверняка самую скверную ночь в моей жизни, и с наступлением дня, причем я ни на единый миг не сомкнул глаз, польстил себя надеждой — поскольку я не имел никаких новостей накануне, то, несомненно, получу их незамедлительно.

/От отчаяния к негодованию. / Но когда еще и утро прошло, как вчерашний день, то есть, этот Магистрат не явился меня повидать, я тысячу раз испытывал искушение наложить руки на себя самого, как делает во всякий день множество отчаявшихся, и особенно в этой крепости. Ключник нашел меня с бегающим взглядом, когда принес мне обед. Наконец, я был в самом жалком состоянии в мире, когда услышал звяканье связки ключей у двери Башни, где я был заточен. Это дало мне какую-то надежду, что пришли за мной, а когда действительно я услышал, как открылась дверь этой Башни, ключник тут же поднялся в мою комнату и сказал, что меня требуют вниз. Я не стал заставлять себя умолять спуститься; я уверился, будто меня просили туда, дабы вернуть мне свободу и принести извинения за мерзкое обращение со мной без всякого повода. Но я нашел при выходе оттуда того же самого человека, кто распорядился меня запереть, когда я прибыл в эту тюрьму, а вместо объявления о новости, вроде этой, он сказал, что Месье Королевский Судья по уголовным делам ожидал меня вместе со своим писарем в зале Коменданта, и мне следует явиться туда с ним.

Я последовал за этим человеком и нашел Королевского Судью в кресле, а его писаря рядом с ним, с чернилами и бумагой, совершенно готового славно потрудиться; они едва поприветствовали меня оба, настолько желали сохранить важность того поручения, каким они были облечены. Королевский Судья указал мне, однако, на сиденье напротив него и подал мне знак присесть, но я спросил его, к чему все эти церемонии, и не привез ли он мне приказа об освобождении. Он мне ответил, что это не так скоро делается, и раз уж попал в руки правосудия, требуется прежде оправдаться; меня изобразили черным, как уголь, и до того, как меня сочтут белее снега, каковым, он прекрасно видел это, я желаю, чтобы все меня почитали, надо было представить этому доказательства, да такие, в каких ему не было бы позволено усомниться; ему предстояло допросить меня о многих вещах, а когда я на все отвечу, он отдаст об этом рапорт Месье Кардиналу; тот после будет действовать, как ему заблагорассудится; но пока я обязан подготовиться ему отвечать.

/Отзвуки отцовских наставлений. / Я заметил, если он явился меня повидать исключительно ради этого, он мог бы спокойно вернуться туда, откуда пришел; я не потерплю над собой никакого допроса, как какой-то преступник, все это было бы хорошо по отношению к тому, кто такое заслужил или, по крайней мере, когда была бы какая-то видимость, будто бы он это сделал, но когда не имелось и малейшей тени подозрения, надо быть поистине очень несчастным, чтобы попасть в такую переделку, в какой я вижу себя сегодня; я на самом деле весьма бы хотел, пусть мне скажут, что же я совершил такого, за что испытал на себе столь устрашающее и столь мало ожидаемое обращение, поскольку, какую бы пытку я ни применял к моему разуму, мне невозможно это отгадать; после того, как я просидел взаперти в Башне в течение пяти недель, я был хоть как-то утешен, поскольку признал по его поведению во время первого визита, что был принят за кого-то другого; но сегодня, когда узнали, кто я такой, задерживать меня здесь пусть даже на четверть часа было для меня в тысячу раз более жестокой вещью, чем сама смерть; какое мнение сложится отныне в свете о моей верности, когда узнают, что я был узником Бастилии и меня хотели там допросить; сколько бы я ни говорил, будто меня посадили туда вместо другого, этот допрос будет утверждать обратное; вот почему я не могу даже слышать о нем без дрожи; честь мужчины не менее деликатна, чем честь женщины, главное, в случае, о каком идет речь сегодня; он прекрасно знал, насколько унижается достоинство женщины, когда ее всего лишь заподозрят в отношении ее добродетели; в том же самом положении буду отныне и я, поскольку моя верность сделалась подозрительной до такой степени, что меня не желают выпустить из тюрьмы, прежде чем не допросят.

Я бы наговорил ему намного больше и в том же самом тоне, настолько близко я принял к сердцу совершенную со мной несправедливость, если бы он меня не прервал. Он мне сказал, что не было никакой надобности в столь длинной речи для моего ответа ему; если бы он каждый день терял столько времени с теми, кого ему приходилось допрашивать, всей его жизни не хватило бы для исполнения и половины его долга; я просто вынужден отвечать либо да, либо нет, на все, о чем он меня спросит, иначе он мне устроит процесс, как немому; у него имелся на это приказ Месье Кардинала; итак, мне нечего переводить разговор на другую тему, притворяясь, будто моя невиновность ставила меня вне тех формальностей, что соблюдаются со всеми остальными преступниками. Я тотчас подхватил это слово и, не в силах терпеть, как он смешивал меня с теми, к кому он действительно мог применить такое название, я заметил, чтобы он делал все-таки небольшое различие между теми, кого он ежедневно отправлял на виселицу, потому как они это наверняка заслужили, и человеком, кого никогда и ничто не могло обязать усесться на скамью подсудимых.

Наконец, это никогда бы не кончилось как с одной, так и с другой стороны, настолько он был решительно настроен исполнить все, что ему было приказано, а я — не давать ему ухватиться за меня в соответствии с его желанием, если бы после еще множества слов как с моей, так и с его стороны, я не додумался посоветовать ему предложить Месье Кардиналу прислать ко мне Навайя, а я уж отвечу на все, о чем бы он меня ни спросил от его имени, точно так, как если бы я находился перед судьей; если и после этого Его Преосвященство сочтет меня преступником, я охотно претерплю допрос, к какому он хотел обязать меня в настоящее время; однако я не верю, что со мной когда-нибудь дойдет до этого, по крайней мере, пока не считается преступлением целовать любовницу посла.

Королевский Судья по уголовным делам, через чьи руки проходили все те, кого вешали или колесовали, столь хорошо умел отличать невиновного от преступника, едва взглянув на них, что он почти никогда в этом не ошибался. Итак, сделав обо мне свое заключение, какое он и должен был сделать, воздав мне по справедливости, он отправился к Месье Кардиналу и сказал ему о моем нежелании подвергаться формальному допросу; я боялся, как бы это не нанесло урона моей репутации, но я сам предложил на все ответить Навайю, как мог бы это сделать перед Комиссаром, если бы ему было угодно мне его прислать; ему, разумеется, не пристало давать советы Его Преосвященству, но лишь иметь честь получать его команды; однако, если ему будет позволено сказать Кардиналу все, что он думает по этому поводу, он полагал, тот не поступит слишком дурно, вняв моей мольбе; я ему показался невиновным, и если тому будет угодно, чтобы он высказался со всей искренностью, очень похоже, в этом деле немного задето самолюбие Месье де Бордо; я ему сказал в разговоре, что этот посол имел любовницу, а я немного слишком сблизился с ней, чтобы тот нашел это особенно приятным; одного этого было бы достаточно для моего оправдания; но кроме того, у него имелся и другой повод желать мне всяческого зла, а именно, он, без сомнения, поверил, будто бы я покушался на часть его привилегий; впрочем, ему я ничего не сказал, но так как он у меня спросил, что я ездил делать в Англии, дабы разговорить меня, а я ему ответил, что об этом пусть он спросит у Его Преосвященства, потому как я не тот человек, чтобы рассказывать ему об этом самому, отсюда он рассудил, что я ездил туда по секретным делам, а посол и тут мог затаить такую же ревность, какую я, может быть, ему причинил, слишком близко познакомившись с его любовницей.

Кардинал, признававший за Навайем такое же умение действовать, как и за Королевским Судьей, несмотря на его постоянную склонность везде и во всем подозревать зло, уверился, что тот даст ему столь же точный отчет о моем поведении, какой мог бы ему дать Магистрат; итак, когда он ко мне его отправил, Навай сказал, что уже заявлял мне заранее, дабы я не подумал, будто он спросит меня о чем бы то ни было, продиктованном подозрением, что он считал меня таким же невиновным, как себя самого; но так как мы имели дело с самым осмотрительным человеком в мире, пусть я не найду ничего дурного в его попытках все обсудить со мной, дабы, когда тот его спросит, что я ему отвечал, он бы знал, что ему сказать, дабы пристыдить его за подобное обращение со мной. Я поблагодарил его за честность, и так как был убежден в том, что все слетавшее с его губ было полно искренности, и он на самом деле принадлежал к числу моих друзей, я целиком облегчил перед ним мое сердце. Я входил во все детали, о каких он хотел меня спросить, ни больше, ни меньше, как если бы я сделался совсем другим человеком, чем тем, каким был только что. Я наивно поведал ему обо всем, что со мной приключилось в Англии, сказав ему, что не желал бы никакого иного судьи для собственного обвинения, если и существовало нечто во всем этом, противное моему долгу. Я ему сказал, по крайней мере, что я в это не верю, хотя прекрасно знал, если бы я пожелал быть человеком до конца правильным, то не поддался бы определенным искушениям, выдававшим во мне особу, слишком привязанную к своим удовольствиям; однако, так как не было преступлением питать некоторую слабость к прекрасному полу, я, не колеблясь, признаюсь ему в моих, дабы если ему доведется услышать о них от кого-либо другого, он бы не обвинил меня ни в малейшей утайке. Он был доволен моей откровенностью, а когда он отдал рапорт обо всем Месье Кардиналу, он столь быстро излечил его рассудок, что тот отдал приказ Коменданту Бастилии выставить меня вон из его Замка. Я не знаю, кто из нас был больше сконфужен, Месье Кардинал или я, когда я явился его благодарить; если я боялся, как бы на меня не посмотрели, как на преступника, около шести недель отсидевшего в Бастилии, куда попадают далеко не безупречные персоны, он же боялся, со своей стороны, как бы я его не укорил тем, что он со мной сделал, поскольку он прекрасно осознавал, какая огромная вина лежала у него на совести, и это весьма его смущало. Я отдал ему отчет о том, что сделал в Англии в соответствии с его приказами, и наша встреча прошла без всяких выяснений с той или другой стороны о том, что произошло; тем не менее, он сказал Навайю, когда я вышел, что он был совершенно доволен моим поведением.

/Благодарность Кардинала. / Прошло еще несколько дней, Его Преосвященство ни одним словом не вспоминал об этом деле, точно так же и я ничего ему о нем не говорил. Но, наконец, желая мне показать, что у него на душе ничего не осталось против меня, он повелел отослать мне Королевский указ о вознаграждении в две тысячи экю. Там было сказано о секретных услугах, оказанных мной Государству, что заставило бы меня отказаться от него, будь я более разборчив. В самом деле, я не оказывал никаких услуг этого рода, по меньшей мере, если он не считал делами Государства свои собственные. Как бы там ни было, такой подарок стоил труда пойти его поблагодарить, он воспользовался, этой ситуацией и попытался снять с моего сердца все, что там могло накопиться против него. Он мне сказал, что совсем ничего не знал о моем заключении, пока Королевский Судья не вернулся из Бастилии в первый раз, когда он туда ходил; никогда он не был более поражен, чем когда тот сказал ему, что это я был пленником; он даже назвал его мечтателем и фантазером при этой новости; ему было очень радостно сказать мне это, потому как для меня здесь было доказательство, что он всегда был расположен воздавать мне по справедливости, но Месье Бордо сообщил обо мне такое множество гнусных вещей, что он просто не мог поступить иначе, как приказать Королевскому Судье снова меня повидать; без этого народ, и так уже настроенный больше, чем никогда, дурно судить о нем, закричал бы, несомненно, что он меня спасал лишь потому, что я был его слугой, а он все еще рассматривал меня в том же качестве — следовало уступать обычаям на том посту, где он находился, и частенько поступать не так, как он бы действовал по своему личному порыву.

Кампания 1655 года

Это извинение в соединении с двумя тысячами экю, еще больше говорившими в мою пользу, чем все остальное, стали причиной того, что я ему не выразил никакой досады по поводу произошедшего; напротив, я высказал ему все, что только могло попасться мне на язык, наиболее лестное для него. Вот так мы целиком и полностью примирились, а когда Кампания 1655 года готова была начаться, я истратил часть этих денег на экипировку, а остальное на два или три дополнительных столовых прибора, что я еще не привык иметь, находясь в армии. Я любил славное застолье и тем самым противоречил большинству моей нации, имевшему немалую склонность к экономии. Я обычно говорил, если уж получил достаток, так умей им пользоваться, а хранить свои деньги на дне кубышки, как делало множество людей, так по мне лучше не иметь их вовсе. Месье Кардинал был весьма рад видеть меня в таком настроении, хотя сам он был совсем не таков, несмотря на обычай говорить, что мы любим лишь тех, кто нам подобен. Наша армия маршировала в сторону Эно; и когда она внезапно повернула на Ландреси, Месье Кардинал вместе с Королем явился в Гиз, дабы быть поближе для отдания приказов в соответствии с изменяющейся обстановкой. В этом году мы находились под командованием Виконта де Тюренна и Маршала де ла Ферте. Его Преосвященство с некоторого времени предпочитал иметь в армиях двух Командующих; он заявлял, что таким образом дела Короля будут в большей безопасности, и если бы враги нашли средство подкупить одного из них, тот, кто останется верен, пронаблюдает за тем, как бы другой сам не смог подкупить войска, находившиеся под его командованием.

/Соперничество между генералами. / Не было ничего нового в этой политике, и во времена Древних Римлян часто видели двух Консулов во главе их легионов; но так как то, что было хорошо в те времена, не годилось для сегодняшнего дня, случилось так, что с того самого момента, как этот Министр пожелал привести ее в действие, все увидели зарождение несогласий между теми, кого он избрал, дабы показать на них пример всем остальным. Маршал д'Окенкур так никогда и не смог прийти в согласие с Виконтом де Тюренном, и их отношения еще намного ухудшились, когда он был разбит при Блено. Он заявлял, что вместо подачи ему помощи, а это, как он утверждал, было в его власти, Месье де Тюренн нарочно позволил его разбить, дабы, когда он сам вырвется из опасности, его слава показалась бы более великой на фоне его собственной, потускневшей от этого поражения; с тех пор далеко не лучшее понимание царило между Виконтом де Тюренном и Маршалом де ла Ферте, двумя компаньонами в командовании одной и той же армией. Частенько их видели совсем готовыми схватиться врукопашную, а ведь этого никогда бы не произошло, если хотя бы один из них был мудрее другого. Однако опасность, в какой пребывала из-за этого армия, вовсе не трогала Кардинала; он не желал пока еще ничего менять в этом правиле, какое начал практиковать три или четыре года назад.

Когда армия прибыла под Ландреси, два наших Генерала расположили их штаб-квартиры каждый со своей стороны. Враги тотчас же вышли в поле для защиты этого места, поскольку сохранение его было им необыкновенно важно, как ради поддержания беспокойства на нашей границе, так и ради того, как бы мы не проникли за их собственную. Об этом, по крайней мере, они распустили поначалу слух, якобы они намеревались маршировать на нас немедленно; но либо они об этом никогда и не думали, или же они начали помышлять, когда они рискнут дать нам битву, их дела придут в жуткий упадок, если они ее проиграют, так или иначе, но они резко остановились на полном скаку. Месье Принц, гораздо охотнее принимавший решения биться, чем прятаться, по меньшей мере, когда его не принуждали к этому обстоятельства, не согласился бы с таким благоразумием, если бы он когда-либо в него поверил. Он внушал Испанцам, если они позволят вторгнуться в их Провинции с этой стороны, Король вскоре проникнет к самому сердцу, но они сочли, что он говорил так исключительно ради своего личного интереса, поскольку, когда этот город падет, Рокруа, что он до сих пор держал в своих руках, подвергнется большему риску погибнуть, чем это было прежде. Итак, вместо битвы, какой мы ожидали во всякий день, по ими же распространенным слухам, мы были совершенно поражены, увидев, как эти враги становятся лагерем в Ваданкуре. Они заняли этот пост, чтобы отрезать нам снабжение съестными припасами, какие мы должны были бы получать из Гиза и других наших городов с этой стороны. Однако, пожелав вот так уморить нас голодом, они чуть было не перемерли от него сами, потому как они вклинились между нашими городами и нашей армией.

Виконт де Тюренн, чья проницательность была превосходна во всем, и кто не позволил бы застать себя врасплох из-за недостатка предвидения, позаботился и о том, что могло бы случиться, если бы враги, даже не пытаясь освободить город самыми достойными путями, возложили бы всю их надежду именно на это. Он распорядился завезти в лагерь, тут же, как только туда прибыл, достаточное количество всего, чем можно было бы прокормить армию в течение более пяти недель; враги, конечно, кое-что об этом проведали, но так как они не верили, что завезенного было бы довольно для нашей армии, насчитывавшей никак не меньше двадцати пяти тысяч человек, они продолжали упорствовать в их решении. Наши два Генерала, желая их еще позабавить, потому как им было выгодно, чтобы те не задумали забавляться чем-нибудь другим, вызвали несколько конвоев, будто бы в них была большая нужда. Это могло быть сделано лишь с большими трудностями; итак, враги, все еще льстя себя надеждой, что мы вскоре будем вынуждены снять осаду сами, без всякой необходимости для них чем-либо рисковать, спокойно оставались на их посту, не желая оттуда и носа высовывать. Однако голод начинал их поджимать гораздо больше, чем нас; они приготовились отправить большой конвой в Камбре, откуда уже вывезли несколько, за счет чего и просуществовали до этих пор. Вот тут-то у Виконта де Тюренна мелькнула мысль его захватить. Предприятие это было чрезвычайно трудное, и когда бы даже речь шла только о количестве лье, то есть о расстоянии, какое предстояло преодолеть, одно это огромное препятствие должно было бы заставить его не раз об этом задуматься; но так как великие люди, каким и он был в те времена, имеют свои особые озарения, каких никогда не бывает у других, он счел, что чем больше в этом будет для него сложности, тем большей будет слава, если он сумеет добиться своего; итак, он выехал из лагеря с отрядом в восемь тысяч человек.

Успех зависел исключительно от умения скрыть свой марш от врагов, но так как Месье Принц наблюдал за всеми передвижениями, в какие он мог пуститься, точно так же, как и он сам мог быть извещен о движениях другого, Принц сам вышел в поле, дабы помешать ему что-либо предпринять с этой стороны. Месье де Тюренн, едва увидев, что его намерение раскрыто, повернул назад, тогда как Месье Принц спокойно шествовал впереди своего конвоя. Он нетронутым доставил его в свой лагерь. Это вселило большую радость в Испанцев, более, чем никогда, тешивших себя мыслью, что теперь, когда у них появилось время подождать, голод вскоре прогонит нас от Ландреси; но мы были столь далеки от того состояния, в каком они нас себе воображали, что никогда еще не вели осады, где испытывали бы меньшую нужду в чем бы то ни было. Итак, после того, как мы, не торопясь, сделали все, что нужно для начала и продолжения осады, Комендант, отлично защищавшийся до этих пор, оказался доведенным до такой крайности, что решил подать о себе известия своей армии. Он выпустил ночью солдата, знавшего страну, предупредить того, кто ею командовал, что если ему не будет оказана помощь самое позднее через четыре дня, он принужден будет сдаться. Солдат был схвачен при попытке пройти посреди Штаб-квартиры Маршала де ла Ферте.

/Взятие Ландреси. / Таким образом, враги, не имея никакой возможности узнать, в каком он находился положении, по-прежнему оставались на своем посту и не думали оттуда выходить. Четыре дня протекли в такой манере; Комендант не видел и намека на то, чтобы они собирались исполнить его требования. Этого было вполне достаточно для оправдания его по отношению к ним, если бы он сдался незамедлительно; но уверившись, что после того, как он уже прождал столько времени, он сделает все, чего только можно было разумно желать от него, если он им даст еще два дня сверх назначенного срока, он никак не желал сдаваться до истечения еще и этого времени. Но вот, отказавшись от всех предложений, сделанных ему двумя нашими Генералами, он сам приказал бить сигнал о сдаче, когда никто и не думал больше с ним об этом говорить.

Наши Генералы пришли от этого в восторг, поскольку они почти поверили, будто бы он вознамерился похоронить себя под развалинами этого города, настолько он показался им упорным, отказавшись от всех условий, какие были ему предложены. Я был отдан в заложники, пока договаривались о капитуляции этого города, а когда все статьи были вскоре подписаны, Месье де Навай, командовавший всем Домом Короля при этой осаде, посоветовал мне испросить для себя это Наместничество. Он мне сказал, что в то время, как у Месье Кардинала было еще свежо в памяти дурное обращение, какое он мне устроил, он будет, возможно, рад загладить во мне воспоминание о нем этим благодеянием. Для меня это было бы весьма крупным вознаграждением. Я был еще в самом цветущем возрасте, и мои заслуги не были еще столь значительны, чтобы я и на самом деле мог на это надеяться. Однако, так как проигрывают лишь наполовину, когда проигрывают по совету, а, главное, тот, кто его дает, знает, что он делает, я отважился на этот шаг; хотя, если бы я поступал согласно с моими собственными порывами, я бы хорошенько поостерегся показывать себя столь дерзким. Месье Кардинал чрезвычайно учтиво ответил мне, что если бы он следовал своим склонностям, не прошло бы ни единого момента, как он предоставил бы мне то, о чем я его просил, но так как ему далеко не позволено делать все по-своему, хотя многим людям и кажется, будто в его руках сосредоточено высшее могущество, не надо бы мне требовать от него больше, чем он смог бы сделать. Он мне назвал в то же время бесконечное число людей, находившихся на службе много дольше меня, и сказал, что такой посвященный в его интересы человек, как я, не захочет же вынуждать его разбираться с ними; а я прекрасно видел, что это неизбежно с ним случится, стоит им только увидеть, как человек младше их перешагнул через их головы; итак, он обращается прямо ко мне самому, чтобы узнать, должен ли он или нет предоставлять мне это Наместничество. Я нашел столь мало возражений на это извинение, что сказал ему в тот же час, как я рассматривал все это точно так же, как и он, прежде чем обратиться к нему с этой просьбой; да и обратился-то я к нему с ней как бы против собственной воли, и лишь выказывая себя послушным совету одного из моих друзей. Он спросил меня, кем был этот друг, и сказал не полагаться на него отныне, поскольку если он все так же продолжит советовать мне, как он сделал в этих обстоятельствах, было бы просто невозможно, чтобы рано или поздно он не подтолкнул меня к краю какой-нибудь бездны; надо бы мне знать, что столько же непредусмотрительности просить о том, на что не можешь разумно надеяться, сколько слабости или беспечности не напоминать о своих заслугах, когда видишь, что вместо вознаграждения за них, кажется, будто хотят утратить о них всякое воспоминание.

Ландреси был взят, Король, постоянно проживавший в Гизе во время осады, явился в армию и устроил ей смотр. Эскадрон за эскадроном, батальон за батальоном проходили перед ним; это длилось довольно долгое время; итак, он оставался в седле в этот день с четырех часов утра до восьми часов вечера, лишь перекусив, не спешиваясь, точно так, как если бы враг был совершенно готов его атаковать. Каждый восхищался его выносливостью и рассудил с этих пор, что юный Принц, способный столько взять на себя, станет однажды тем, кем мы его видим сегодня. После этого Король вернулся в Гиз, причем никто еще не определил, что будет предпринято за остальную Кампанию. Не то чтобы не состоялось военного совета по этому поводу, но только мнения на нем разделились — Виконт де Тюренн утверждал, что надо осаждать Конде, а Маршал де ла Ферте — ла Капель.

/Удар мимо цели. / Если бы все зависело от способностей этих двух Генералов, то неизбежно предпочли бы первого второму; но так как уже долгое время плелись козни вокруг Министра, и угодничество перед ним торжествовало превыше всего остального, Маршал де ла Ферте выиграл в этом споре, хотя его выбор не был наилучшим. Кастельно Мовиссьер получил приказ блокировать это место, а когда вся армия явилась вслед за ним, едва мы приблизились к нему, как заметили, что нам придется здорово потрудиться, прежде чем чего-нибудь добиться в этом предприятии. Враги не стали ждать, пока мы подойдем к ним поближе, и сами начали прекрасно защищаться. Они вышли нам навстречу и столь отменно преуспели в двух или трех вылазках, что валили нас одних за другими, так что мы потеряли там множество людей. Маршал де ла Ферте буйствовал от всего сердца, видя, насколько успех отдалялся от его надежд. Однако, так как чем короче помешательства, тем они лучше, Кардинал, узнав о происшедшем, вызвал в Гиз этих двух Генералов с несколькими другими главными Офицерами армии и сказал им, что они приглашены для обсуждения, не выгоднее ли будет снять осаду, нежели ее продолжать. Маршал де ла Ферте тут уж не осмелился противоречить, хотя и трудно отказываться от своего произведения, когда уже принялись за его воплощение. Он предпочел лучше признаться, что был неправ, настаивая на этом предприятии, чем еще и осложнять собственную ошибку более долгим упрямством. В остальном все присутствовавшие там Офицеры согласились по примеру Кардинала, что не было ничего хорошего упорствовать в предприятии, когда его успех был скорее неясен, чем предрешен; эта осада была снята, да сказать по правде, она и предпринята была вопреки всем стихиям.

Враги, приблизившиеся к нам с очевидным намерением воспользоваться начинавшейся растерянностью в рядах наших войск, немедленно отступили, из страха, как бы их не принудили к битве. Если они ее и хотели, когда уверились, будто сумеют застигнуть нас врасплох в наших разбросанных на две стороны линиях, они не желали ее в настоящее время, когда увидели нас, собранных вместе. Они навели два моста через Эско, и они их тщательно охраняли, во-первых, для нападения на нас, а если мы захотим навязать им сражение против их воли, дабы они смогли отступить по ним на тот берег; потому-то они и заняли поначалу дорогу, а так как это была дорога на Конде, что Виконт де Тюренн всегда желал подчинить могуществу Короля, он так горячо их преследовал, что первые эскадроны нашего авангарда настигли их арьергард, еще не успевший полностью уйти. Он твердо удерживал теснину, дабы дать время своим осуществить отступление. Это удалось им сделать довольно счастливо и не стоило им значительных потерь; итак, тем, кто преграждал теснину, нечего было больше делать, как спасаться самим; поскольку их компаньоны уже были в безопасности, они поскакали на соединение с ними и разрушили оба моста, когда перебрались через реку.

/Генерал-Лейтенанты. / Их генералы расположили их лагерем под прикрытием пушек Конде, но узнав о приказе нашим вновь навести эти два моста, чтобы в самом скором времени обрушиться на них, они отступили подальше. Но прежде они перебросили подмогу в этот город и в Сен-Гийэн, также оказавшийся под угрозой. Виконт де Тюренн овладел в то же время Замком Боссю, чей гарнизон мог бы навредить нашим фуражирам. Кастельно принадлежала честь этого маленького завоевания, потому что когда Виконт де Тюренн пожелал сначала отправить туда Маркиза де Монпеза, Генерал-Лейтенанта, нынешний Герцог де Мазарини, кого тогда называли Маркизом де ла Мейере, получивший по праву преемственности от его отца Должность Главного Мэтра Артиллерии, не пожелал дать ему пушек. Он не был святошей в те времена, каким он стал сегодня, поскольку, если бы он им был, он бы поостерегся перечить воле своих же Высших командиров, назначивших Монпеза для этого предприятия. Его резоном, или, лучше сказать, предлогом, каким он обосновал свой отказ, было то обстоятельство, что такое поручение, по его мнению, были бы обязаны отдать ему. Он был Генерал-Лейтенантом точно так же, как и Монпеза, и он полагал, что маршировать туда следовало ему, а Командующие не могли заставить его забыть о достоинстве его ранга, не совершив при этом большой несправедливости. Они могли бы отрешить его от Должности, если бы пожелали, после подобного неповиновения, и его проступок, разумеется, стоил такого наказания. Они могли также, если бы имели достаточно снисхождения и решили бы не прибегать к этой последней строгости, просто пожаловаться на него Королю, кто был совсем неподалеку и быстро бы навел порядок. Но либо они боялись потерять время, если станут этим забавляться, или же они не желали заводить ссор с отцом этого Маркиза, кто был Маршалом Франции, точно так же, как и они, но они покончили со всем этим разногласием, поручив Кастельно командование экспедицией. Главный Мэтр не посмел отказать в пушках ему, поскольку он был рангом выше Генерал-Лейтенанта, и назначить его на место Монпеза означало разом убрать все преграды. Он был Генерал-Капитаном, такого достоинства не существует сегодня между нами, оно принадлежало лишь тому времени. Оно было изобретено Кардиналом, чтобы избавиться от преследований некоторых людей, кто претендовал, будто своими заслугами добился права получить жезл Маршала Франции, и кто почитал для себя бесчестьем быть всего лишь простым Генерал-Лейтенантом. В самом деле, тогда их имелось такое количество, что если мне будет позволено так выразиться, довольно было трахнуть палкой по любому кусту, и их оттуда вывалилась бы целая дюжина. Действительно, их насчитывалось до двадцати двух в маленькой армии Каталонии, а дабы замолвить словечко о том, до какой степени доходило это злоупотребление, достаточно упомянуть, что Бемо, кто всегда сражался скорее на кухне, чем на войне, был достаточно дерзок, или, лучше сказать, достаточно обнаглел, чтобы через некоторое время испросить и для себя патент на это звание. Он знал, что его мэтру вполне хватало пергамента и бумаги, и то, что тому ничего не стоило, не казалось ему достойным отказа. Однако, либо этот Министр устыдился делать Генерал-Лейтенантом человека, никогда не видевшего войну, кроме как на картинке, или, по меньшей мере, имея привычку смотреть на человека в перспективе, он не пожелал назначить его не кем иным, как только Маршалом Лагеря.

Нам бы очень пригодились Маршалы Лагеря, вроде этого, для взятия Конде; мы осадили его после того, как Кастельно утвердил за нами Боссю. Кардинал поселил там Короля на время осады, это весьма осложнило нашу ситуацию, поскольку армии уже недоставало фуража. Враги свезли в Сен-Гийэн и в Валансьен все запасы, что только были в округе. Они хотели сделать таким образом наше предприятие более трудным, зная, что мы готовили его заранее, в том роде, что мы ждали лишь благоприятного случая направиться туда. В остальном, так как Король никогда не ездит без внушительной свиты, и требуется множество вещей для ее содержания, этот фураж, что уже был достаточно редок, сделался таковым настолько, когда он прибыл, что вскоре обнаружилась большая его нехватка; а также, когда бы пожелали его иметь, нужно было идти за ним к самым воротам Валансьена. Было бы совсем непросто вывезти его оттуда без боя; враги, обладавшие крупным гарнизоном в этом городе, держались настороже; другие, соседние гарнизоны делали то же самое, все они были готовы подать друг другу руку помощи при первом тревожном сигнале. Генералы, дабы избежать того, что могло бы с ними приключиться, были обязаны составить крупные отряды для поддержки этих фуражиров. И опять же Генерал-Лейтенант командовал обозом, но так как они далеко не все были равно расторопны, войска вовсе не были в особой безопасности, когда они оказывались под предводительством определенных Генерал-Лейтенантов, имевшихся среди нас.

/Бюсси в большом затруднении. / Бюсси Рабютен к ним себя не причислял. Никогда человек не имел столь доброго мнения о собственной персоне, как он о своей, и поскольку он первенствовал среди Дам, ему бы хотелось не меньше отличаться и на войне, хотя здесь он проявлял весьма скромный талант. Он находил возражения всему, что делали другие, и, по меньшей мере, когда предприятия не получали его одобрения, он желал, чтобы они не пользовались добрым успехом, или же всего лишь случай им его обеспечивал. Так как никто не находил укрытия от его языка, не было никого, кто не желал бы ему такого оборота фортуны, какой смог бы его унизить. Я не знаю, от силы ли этих желаний с ним это случилось в конце концов, или так уж ему было на роду написано, в это, очевидно, было легче поверить; но, наконец, когда он командовал однажды несколькими эскадронами в поисках фуража со стороны Валансьена, получилось так, что накануне туда прибыло некоторое количество Кавалерии, стоявшей наготове дать отпор тем, кто слишком близко подойдет к этому городу. Он мог бы узнать об их прибытии, если бы соблаговолил взять языка там, где он проходил, но похваляясь всем своим могуществом, поскольку он не видел еще никого, способного вызвать у него опасения, он выставил свою Гвардию на возвышенность, откуда открывался вид на всю округу. Он имел при себе число бойцов, пропорциональное количеству войск в городе до вступления туда подкрепления, так что момент спустя он оказался атакован тремя эскадронами; они бы даже взяли его в кольцо, если бы рельеф местности, на какой он расположился, не спас его от такого несчастного случая. Тогда как первый строй был еще в седле, два задних уже спешились, но, благодаря этому обстоятельству, они успели привести себя в порядок и встретить врага; однако схватка все равно была неравной, они все были вынуждены податься назад и даже отступить в беспорядке.

Герцог де Бернонвиль, носивший в те времена имя Графа де Энена, был тогда Комендантом Валансьена. Он научился своему ремеслу несколько в ином месте, потому он скомандовал своим трем эскадронам сделать вид, будто они сами подаются назад, когда явится какая-нибудь помощь Гвардии, какую они потеснили. Они ловко исполнили его приказ, и так, как если бы в их действиях не было ничего неестественного. Когда Бюсси сообщили, что три эскадрона напали на его Гвардию, он отрядил три своих для их поддержки. Таким образом, они получили численный перевес над врагами, потому что эта Гвардия составляла отдельный крупный эскадрон, а этого было достаточно для одержания победы; итак, враги, прикинувшись страшно перепуганными, ухватились за эту возможность исполнить то, что им было приказано. Они отступили сначала в полном порядке, дабы самим не пострадать в их отходе, но затем бросились бежать со всех ног, прекрасно зная, что ненадолго замедлят добиться реванша; они заманили тех, кто их преследовал, в засаду, где залегли пять сотен Мушкетеров. Те напоролись на огонь этой Пехоты в упор, и когда половина их полегла после первого же залпа, вражеская Кавалерия развернулась и окончательно изрубила оставшихся в куски. Бюсси хотел было остановить победителей с еще остававшимися у него войсками, но увидев, как эти три эскадрона, какие он принял поначалу за единственные, были поддержаны несколькими другими, он сам присоединился к числу беглецов. Он даже далеко не одним из последних бросился спасаться, в том роде, что сам явился объявить о собственном разгроме. Он как только можно лучше его приукрасил, но так как окружающие были вовсе не достаточно расположены в его пользу, они не пожелали принять на веру его слова; напротив, все были просто счастливы разузнать обо всем этом из других источников.

/«Любовная История Галлов». / Событие вроде этого было для него величайшим унижением. Он был по этому поводу мудр в течение некоторого времени, но так как, когда человек привыкает к чему-нибудь, он вскоре возвращается к своей блевотине, также и он вновь принялся не только злословить вовсю про всех и про каждого, но еще и употребил на это свое перо, ничуть не менее ядовитое, чем его язык. Он сочинил свою «Любовную Историю Галлов», маленькую книжонку, насквозь пропитанную клеветническими измышлениями, но к ним он примешал несколько истинных происшествий, очевидно, дабы придать ей больше правдоподобия. Однако он не сразу вынес ее на публику, поскольку имел довольно доброе мнение о себе самом, чтобы поверить в то, что со временем сможет стать Маршалом Франции; он боялся, как бы это не помешало ему им сделаться, если случайно раскроется, что автор этой книжонки он сам. Я также слышал совсем недавно от одного из его друзей, что этот страх настолько угнездился в его душе, что он бы ее никогда не опубликовал, если бы ему была предложена эта честь; но увидев всю тщетность своих надежд ее получить, после Пиренейского мира, заключенного несколько лет спустя, он был необыкновенно счастлив вытащить ее из своего кабинета, вознамерившись отомстить Министру, кем он не был доволен. Он, по всей видимости, верил, что тот совершил несправедливость, не посвятив его в это достоинство, когда он посвятил в него других. Это правда, среди них попадаются и такие, что кажутся не более достойными, чем он, но если уж потребовалось бы оказать эту честь всем тем, кто ее не заслуживал, в конце концов в армии оказалось бы больше Маршалов Франции, чем солдат. Никто не понуждал Короля подавать добрый пример своим Офицерам, но в течение всего времени осады Конде его продолжали видеть верхом с утра до вечера, совсем так же, как после взятия Ландреси.

/Взятие Конде. / Осада Конде началась в первых числах Августа месяца и продлилась до восемнадцатого того же месяца. Затем блокировали Сен-Гийэн, тогда как враги замышляли отбить Кенуа; но когда Сен-Гийэн оказал нам весьма скромное сопротивление, они не осмелились ничего предпринять, из страха, как бы вся наша армия не обрушилась на их головы. Она превосходила их армию на пять или шесть тысяч человек. Уже одно это было для них резоном не желать никаких схваток с ней, но у них имелся еще и другой, казавшийся им не менее значительным, чем этот. Они не находили никого ни в Испании, ни в Италии, кто хотел бы завербоваться для перехода во Фландрию, потому что из всех тех, добравшихся туда, не видели ни одного, кто бы вернулся в свой дом. Итак, они начали рассматривать эту службу точно так же, как отплытие в Индии, то есть, тому, кто туда отправлялся, уже не надо было рассчитывать больше возвратиться в свою страну. Это предубеждение послужило причиной тому, что войска, какие они еще имели во Фландрии, буквально таяли на глазах, так как не было больше солдат для замены тех, кого убивали, или же тех, кто умирал от болезней; им приходилось расформировывать целые полки ради пополнения других, если они желали иметь один, полностью укомплектованный.

Конец второго тома