Часть 1

Надежды Кардинала

/Племянники Его Преосвященства. / Король возвратился в Париж вместе со всем Двором после взятия Сен-Гийэна. Месье Кардинал еще не пришел ни к какому соглашению с Тревилем, поскольку, хотя тот и позволил приблизиться к себе после стольких нагроможденных им трудностей, он оценивал свои претензии столь высоко при условии его выхода в отставку, что Его Преосвященство, считал еще совсем некстати ловить его на слове. Он все-таки отдал пока что своему племяннику Полк Кавалерии, носивший его имя. Другой бы на месте этого племянника почел за честь отправиться туда служить, но тот рассматривал все это настолько ниже себя, что можно смело сказать, даже Корона была бы слишком мизерным вознаграждением для человека, вроде него. Все это приводило в бешенство его Дядю, кто от всего сердца желал бы сделать из него однажды великого человека. Он со мной беседовал о нем подчас со слезами на глазах, говоря мне, сколь он был несчастлив после стольких пролитых им потов ради обеспечения какого-то положения его семейству, не видеть никого из них, кто был бы в состоянии поддержать тот блеск, в каком он намеревался оставить все это семейство. Он сожалел в то же время о том, кто был убит в битве при Сент-Антуане, и он приговаривал, что это был совсем другой человек, чем его Младший. Его Преосвященство имел, однако, еще одного племянника, доводившегося братом двум другим, но он находился пока в столь нежном возрасте, что хотя и подавал какие-то надежды уподобиться однажды старшему, Кардинал находил это делом такого отдаленного будущего, что он не должен был бы строить по его поводу каких-либо основательных планов. Кроме того, ему было небезызвестно, что наиболее многообещающие дети частенько оказываются теми, кто наименее оправдывает возлагавшиеся на них надежды. Наконец, он и не полагался на него больше, чем позволял разум, в чем не был особенно неправ, поскольку вскоре после того этот молодой человек был убит. Он был пансионером Коллежа де Клермон, и какая-то молодежь его возраста, уложив его на одеяло, решила его покачать; они качали его столь усердно, что подбросили до самого потолка. Он ударился там головой о балку, а когда, весь залитый кровью, он вновь упал на одеяло, тут уже его могла спасти только трепанация. Он не смог перенести эту операцию. Он умер от нее одним или двумя днями позже, оставив своего Дядю в тем более великом отчаянии, что у того не осталось больше наследника, кроме того человека, кто казался ему недостойным огромных богатств, какие он накапливал с каждым днем. Поскольку Его Преосвященство продолжал жить точно так же, как и начинал, в том роде, что он принимал из любых рук, оставляя разве только то, чего не мог взять. Все было ему хорошо, вплоть до мельчайшей вещицы, и это казалось настолько постыдным даже его лучшим друзьям, что они не осмеливались предпринимать что-либо в его извинение, какую бы добрую волю они к нему ни испытывали. Он отдал, однако, одну из своих племянниц замуж за старшего сына Герцога де Модена (лучше — Герцога Модены, или Герцога Моденского — А.З.), зная, что у него еще оставалось вполне достаточно, дабы сделать одну из них Королевой Англии, как он всегда намеревался сделать.

Его единственной заботой было узнать, за кого ее выдать замуж, за Его Величество Британское, или же за сына Кромвеля, чтобы реально утвердить за ней это достоинство. Поскольку он не собирался питаться химерами, он не находил достаточно надежной судьбой для нее сочетаться браком с Карлом II, по меньшей мере, до тех пор, пока тот не будет уверен в том, что снова возложит корону на свою голову. Если бы было пустым тщеславием претендовать выдать эту девицу замуж за этого Принца, совершенно лишенного прав на свои Государства, то еще большим легкомыслием было бы вовсе не желать этого; все дело состояло лишь в короне. Ради этого он и посылал меня в Англию, дабы выяснить на месте, имеется ли у него надежда на возможность ее себе возвратить. Я ему сказал, что я об этом думал, когда вернулся из той страны. Это были не слишком добрые известия для этого бедного Короля, его там вовсе не любили. Эти народности или из страха перед наказанием за гнусное отцеубийство, совершенное ими над особой Карла I, или же из их ненависти к королевской власти вообще, далеко не расположенные приглашать его вернуться, слышать не могли о нем без ужаса. Кромвель, дабы все более и более утверждаться в своем узурпаторстве, заставил их поверить, будто тот сделался католиком по настоянию Королевы, его матери. Здесь было чем принудить их ненавидеть его еще больше прежнего, поскольку эта Религия была им отвратительна до такой степени, что они терпеть ее не могли. Не то чтобы они могли сказать, будто Католики когда-либо принесли им большое зло, напротив, они были страдающей партией с тех пор, как при попустительстве Королевы Елизаветы в ее Королевстве взяла верх Протестантская Религия; но если им было и не в чем обвинить их с этой стороны, то это и не мешало им бояться ярма Пап, и чем больше они изучали их политику, тем больше они находили, что их целью было подчинение себе всего света под предлогом Религии.

Так как я отметил все эти вещи за время предпринятого мной вояжа в ту страну, впечатление от них, переданное мной Кардиналу, заставило его не забавляться больше химерами по поводу Короля Англии. Он полностью повернулся в сторону Кромвеля, хотя мне казалось, что у него было не больше надежд с этой стороны, чем с другой. В самом деле, Религия его племянницы создавала препятствие его желаниям, когда бы даже этот узурпатор был бы достаточно счастлив и добился осуществления своих великих замыслов. Но либо он знал здесь тайное средство, о каком я не догадывался, например, заставить ее переменить Религию, если дело станет только за этим, или же он тешил себя надеждой, когда силы Кромвеля соединятся с силами Франции, ему будет нетрудно обязать Англичан повиноваться его воле; он повелел Месье де Бордо заключить с ним альянс от имени Короля, его Мэтра.

/Кромвель между Францией и Испанией. / Давно уже этот Посол вел такие переговоры, дабы помешать тому, как бы Испанцы, начинавшие осознавать упадок их дел во Фландрии, не нашли способа заключить какой-нибудь договор с Кромвелем. И вправду, так как в том состоянии, в каком они находились, они просто не видели для себя никакого лучшего выхода, чем этот, они прилагали все их старания ради успеха этого дела. Они даже разбросали множество денег при этом Дворе, лишь бы попроще достичь желанной цели. Так как они знали, что люди падки на это гораздо скорее, чем на все остальное, они не желали упрекать себя потом в экономии такой малости по сравнению с тем, о чем шла речь, ведь они бы легко могли потерять самые прекрасные Провинции Европы.

Кромвель имел намного больше склонности заключить Договор с Францией, чем с Испанией, потому как он находил, что альянс с первой будет ему гораздо полезнее, чем с другой. Не то чтобы Испания не делала ему таких предложений, какие не должны бы были его тронуть. Она ему предлагала соединить свои силы с его собственными и не заключать никакого мира, пока она ему не поможет взять Булонь и Кале, каковые останутся в будущем присоединенными к Короне Англии, причем она никогда не будет на них претендовать. Это означало восстановить Англичан в том же положении, в каком они пребывали, когда заставили нас выстрадать столько зла в минувшие века. Такое предложение должно было бы чрезвычайно понравиться этой Нации, естественно, не любившей нас и еще менее расположенной к нам с некоторого времени, потому как наши дела постоянно поправлялись с наступлением Совершеннолетия Короля, вместо того, как они ужасно разлаживались до этих пор.

Если бы Кромвель был менее привязан к своим личным интересам, чем к делам его страны, может быть, он бы и вовсе не слушал никаких других предложений, кроме этого, поскольку ему бы просто не смогли сделать более выгодного; но либо он счел, что им будет намного трудней в нем преуспеть, чем в него ввязаться, либо он принял во внимание, что это погрузит его в войну против могущественной Короны, и та после этого не побрезгует ничем, лишь бы возвести его врага на Трон, но только он нагромоздил таких трудностей, что не во власти Испанцев было их преодолеть. Он попросил их выставить армию, способную исполнить столь великие предначертания. Это означало просить их о невозможном, их, оказавшихся не в силах навербовать рекрутов, требовавшихся для их армии во Фландрии. Однако, когда он попросил их еще об одной вещи, они отчаялись в возможности договориться с ним о чем бы то ни было. Он захотел получить от них два миллиона денег звонкой монетой для мобилизации войск; это было им так же трудно выполнить, как и все остальное, поскольку, если они потеряли людей в войнах, какие они поддерживали на протяжении, уж и не знаю, скольких лет, они были никак не менее истощены в деньгах. В самом деле, невозможно было сказать, во что им обошлись Голландцы; подсчитали, что они употребили пятьдесят миллионов только на две осады, а именно — Антверпена и Остенде. Наконец, все, что можно было бы сказать по этому поводу, чтобы разом дать представление о той скудости в деньгах, какую они должны были испытывать, это то, что хотя Нидерланды дорого стоили, они, тем не менее, израсходовали вдвое больше их действительной стоимости в этой войне, если принимать во внимание только их годовой доход.

/Кромвель выбирает. / Великие претензии Кромвеля затянули это дело так, что оно не казалось еще ни сорванным, ни готовым к завершению; Бордо счел, что поскольку Испанцы без всякого стеснения предлагали обладание городами Короля, его Мэтра, лишь бы заинтересовать этого узурпатора в переговорах с ними, он мог последовать их примеру, и никто не будет вправе выдвинуть здесь какие-либо возражения. Итак, в том самом альянсе с его стороны он пообещал ему, что Его Величество атакует Дюнкерк с суши, если тот пожелает блокировать этот город с моря; он предложил ему в то же время передать его прямо в его руки на определенных условиях, какие, по его мнению, Король мог бы оставить за собой. Кромвель нашел более выгодным для себя это предложение, чем сделанное ему Испанцами, не то чтобы Кале и Булонь не стоили того, что ему предложили взамен, но потому как ему не нравилось ссориться с нами по тем резонам, какие я недавно вывел. Кроме того, он считал нас более в состоянии сдержать данное ему слово, тогда как в других он был не особенно уверен; итак, договор вскоре был подписан в этой стране, а потом переправили и деньги, какие еще и обязались ему предоставить.

Так как все это служило, так сказать, всего лишь предварительными шагами к великим замыслам Кардинала, он хотел было еще раз отправить меня в эту страну. Но не прятаться там, как я делал это в предыдущее посещение, а действовать с глазу на глаз с Кромвелем, дабы расположить его к альянсу с ним. Я был в восторге от его намерения, потому как, мне казалось, я получу возможность реванша над Бордо, кто не будет столь дерзок в этом случае, каким он выказал себя прежде, распорядившись меня арестовать. Итак, я уже рассчитывал ласкать его любовницу прямо у него под носом, дабы привести его в бешенство. Но Его Преосвященство, приняв во внимание, что после произошедшего между нами выбрать меня для такого поручения означает для него нажить себе смертельного врага, доверил все Марсаку. Однако тот был не слишком годным человеком для такого рода переговоров. Он был более прост, чем просвещен, а уж среди Гасконцев я никогда не видел ни менее живого, ни менее способного человека; потому он так скверно справился со своей задачей, что когда он вернулся, Его Преосвященство потерял всякую надежду преуспеть в этом деле. Кромвель возражал ему по поводу трудностей, а у того не хватало рассудка найти, что ему на это ответить; в общем, Его Преосвященство почти с такой же пользой мог бы послать туда ребенка вместо человека с таким характером.

Его Преосвященство, прокрутив все дело в голове, решил не останавливаться на этом, хотя после рапорта, отданного ему Марсаком, он счел поначалу, что все было для него безнадежно. Однако, так как. снова посылать кого-то в эту страну, не сделав никакого перерыва, означало бы выдать свое излишнее нетерпение, он отложил свое намерение до тех пор, когда он найдет удобный случай вновь пустить его в дело. Он мне сказал, впрочем, разговаривая со мной однажды о Марсаке, что надо признаться, он был добрым человеком, и даже настолько добрым, что был от этого абсолютным дураком. Я ему ответил, если это было так на самом деле, можно сказать, что он не был богаче разумом, чем физиономией. Он действительно напоминал настоящего торговца свиньями, в том роде, что если бы не видели у него шпаги на боку, легко бы поверили, что он только-только покинул ярмарку, где продал свой товар.

/Денье и лиарды. / Но, оставив в стороне этого беднягу, кто совсем истрепался уже некоторое время назад, я скажу, что Месье Кардинал, чей разум был всегда нацелен на то, что бы могло принести ему прибыль, додумался тогда изготовить новую монету из красной меди, вместо денье, ходивших по всей Франции. В первую очередь, в качестве предлога, он воспользовался войной, поглощавшей множество денег, требовал во всякий год наложения все новых и новых поборов на народ, дабы удовлетворять огромным расходам, необходимым для его поддержания. Он должен был бы настаивать на этом и не говорить ничего большего, поскольку этого было вполне достаточно для оправдания его действий; но он уверился, будто бы, чем более он выдвинет резонов, касающихся этого нового изобретения, тем более он его приукрасит; итак, он пожелал убедить всех на свете, якобы в Провинциях ощущается нехватка мелкой монеты, а так как совершенно необходимо их ею наполнить, нельзя и придумать ничего лучшего, как отправить туда денье, находившиеся в Париже, после того, как будут отчеканены лиарды. Кардинал на этих лиардах выиграл сто тысяч экю. Сторонники — авторы нововведения — преподнесли их ему в подарок, дабы получить возможность начеканить их гораздо большее число, чем было обозначено в их Договоре. Министр легко им это позволил, поскольку он никогда и ни в чем не мог отказать, когда его просили об этом с такой большой учтивостью, как сделали они. По всей видимости, это были немалые деньги для подарка, чтобы их можно было извлечь из столь мелкой монеты, как эта. Однако они были слишком умудрены опытом и прекрасно знали, что делали; потому, вместо ста тысяч экю, врученных ему, они нажили дважды по столько же, пустив в оборот то огромное количество лиардов, какое они распорядились отчеканить.

/Болтливая жена. / Кромвель пожелал, заключив Договор, о каком я недавно говорил, содержать его в секрете до тех пор, пока он не вытянет деньги из Парламента Англии, собранного им для запроса о них на специальные нужды. Но так как не существует ничего тайного, что в конце концов не было бы раскрыто, Испанцев известила обо всем жена Генерал-Майора Лэмберта, близкого доверенного лица Кромвеля. Она спряталась однажды в комнате мужа, дабы выяснить, что такое Бордо является делать там так часто. Она тем более загорелась любопытством, что сам Кромвель наезжал туда поприсутствовать при их совещаниях. Она была, впрочем, пансионеркой Франции, точно так же, как и ее муж, что должно было бы помешать ей выдавать наши секреты. Но, разузнав столь значительные вести, она сочла своим долгом обратить их к собственной выгоде, не подвергаясь при этом никакой особой опасности; итак, она велела передать Послу Испании, что обладает сведениями первейшей важности для службы Короля, его Мэтра, и при условии сохранения им полного секрета и предоставления ей подарка, пропорционального ее доносу, она все ему сообщит; тот согласился со всеми ее пожеланиями, заверил ее, что их встреча состоится с глазу на глаз, а она его в том, что все сказанное ею будет настолько важно для Его Католического Величества, что тот никогда не пожалеет о своих деньгах. В самом деле, едва Посол узнал, о чем шла речь, он рассудил, когда бы он даже заплатил ей вдвое против ее просьбы, и тогда это было бы пустяком в сравнении с тем, чем он был ей обязан. Он в то же время отправился инкогнито на поиски спикера Нижней Палаты, кто был большим поклонником Короля, его мэтра, и пересказал ему все, недавно открытое им самим. Спикер посоветовал ему продемонстрировать полное незнание о нашем Договоре и по-прежнему продолжать выдвигать свои предложения. Он посоветовал ему даже известить Парламент обо всех условиях, на каких они делались, дабы расположить его в свою пользу явными выгодами их для Короны Англии. Посол не преминул последовать его совету, и, поделившись с этой Ассамблеей всем тем, что он тайно предлагал Кромвелю, он еще распорядился все это напечатать, дабы сделать свои предложения достоянием публики всего города Лондона, а затем и распространить их по всему Королевству. Однако он не стал забавляться разбрасыванием этих писаний по улицам, как это частенько практикуется, когда их содержание несколько подозрительно; весьма далекий от такого поведения, он поручил это разносчикам, дабы они объявляли о них по всем кварталам города. Очевидно, все это было согласовано со Спикером. Как бы там ни было, один из этих разносчиков отправился оглашать эти писания прямо под окнами апартаментов Кромвеля; тот навострил уши, стараясь разобрать, что это такое. Едва он все это прослушал, как скомандовал Офицеру Гвардейцев, находившихся подле его персоны, арестовать злосчастного разносчика. Он приказал доставить его к себе и спросил, кто поручил ему подобное занятие, а так как тот ответил, что это был посол Испании, он заметил, что тот подчинился, вопреки собственному долгу, человеку, чьи команды были бы должны ему быть подозрительны, но он, однако, догадывался, что этот человек обладал властью вытащить его из скверной переделки, в какую тот попал ради любви к нему. Он распорядился сей же час препроводить его в Ньюгейт, где он повелел его удавить на следующую же ночь без всякого иного разбирательства. Другие разносчики, бегавшие по городу, едва только увидели, как того волокли в тюрьму, тут же попрятались в такие закоулки, какие только смогли отыскать. Они не смели больше сбывать их товар, разве что украдкой да втихомолку.

Посол Испании лично получил внушение в первый же раз, как он возвратился в Уайтхолл. Однако, так как он проявил при этом большую дерзость, он решил, что ему нечего больше церемониться. Итак, рискнув сыграть на все, он пожаловался Парламенту, что Протектор (именно так называл себя Кромвель, не осмелившись принять титул Короля, хотя и имел для этого более, чем достаточную власть), он пожаловался, говорю я, что ради резонов, в какие он не смог пока проникнуть, или, лучше говоря, какие он не желал бы еще выставлять на всеобщее обозрение, дабы дать возможность этому Протектору поразмыслить над его поведением, он отказался входить с ним в договор. Он заявил, тем не менее, что делал ему предложения столь выгодные для Англии, лучше которых невозможно ничего вообразить; таким образом, он не понимал, какими интересами тот был движим; тот приказал заточить разносчика, всего лишь выкрикнувшего те предложения, какие он ему сделал от имени Короля, своего мэтра; ходили даже слухи, будто бы по его повелению разносчика уморили в тюрьме; он с трудом в это верил, поскольку считал его слишком справедливым и чересчур рассудительным для того, чтобы погубить невиновного; но так это было или же нет, он все-таки узнал от жены разносчика, бросившейся к его ногам умолять его сжалиться над ее семейством, что он стал непосредственной причиной гибели ее мужа, а потому обязан отплатить добром ей и ее детям.

/Маленькое восстание в Лондоне. / Парламент состоял из множества ставленников Кромвеля; одни из них были привязаны к нему его благодеяниями, другие — насущной необходимостью связать с ним свою судьбу, потому что, точно так же, как и он, были замешаны в смерти покойного Короля. Но так как дух нации торжествовал над всем этим, частично даже его люди начинали перешептываться о том, что вот уже какое-то время он принимал решения, не желая считаться ни с чьим мнением, и даже не обращая внимания на то, согласны ли они были с интересами Государства или же нет. Этот ропот зашел настолько далеко, что произошло даже нечто вроде маленького восстания в городе Лондоне; это несколько задержало исполнение Договора, заключенного Протектором с Его Величеством, что произвело не только этот эффект, но еще и заставило серьезно призадуматься Кардинала по поводу запланированного им альянса между двумя их семействами. Он сделал для себя тот вывод, что Кромвель еще не был готов к осуществлению его грандиозных замыслов. Итак, он решил, когда обнаружится еще какая-нибудь добрая партия для племянниц, остававшихся у него на выданье, не отказываться от нее ради воображаемых надежд.

/Ревностный, верный и богатый слуга. / Кардинал, дабы позабавить Короля, хотя он и думал лишь о том, как бы туже набить свой кошелек, дал великолепный бал. Свадьба одной из его племянниц со старшим сыном Герцога де Модена послужила тому предлогом, тогда как, во всяком случае, настоящей его целью было обеспечить удовольствиями Его Величество и весь Двор, дабы помешать не в меру заинтересованным пускаться в неуместные размышления по поводу несметных богатств, стекавшихся к нему со всех сторон. Он уже овладел обширными землями с тех пор, как возвратился во Францию. Он сделал недействительными все постановления против него, принятые, как во время его присутствия, так и в его отсутствие; Король смотрел на мир, так сказать, его глазами, что было ему вполне простительно, поскольку Королева, его Мать, не уставала ему ежедневно повторять, что не существовало во всем Королевстве ни более ревностного, ни более преданного ему слуги. Эта Принцесса, кто была необычайно добра, сама свято верила в это, потому как ей казалось, будто бы он прикладывал все свои заботы и все усилия к работе по свержению Испанской Монархии. Она себе вообразила, поскольку все Французы рассматривали эту Корону, как основного своего врага, она просто обязана была рассматривать того, кто положил столько трудов на уменьшение ее могущества, как на человека, совершенно преданного службе Короля, ее сына, и его Государству. Однако она совсем не отдавала себе отчета в том, что все его великое рвение основывалось исключительно на нежелании никакого мира с Испанией; в этом не было абсолютно ничего удивительного, поскольку если бы он на него согласился, он бы лишил себя этим лучшего средства к обогащению. Он был уверен, пока война будет длиться, у него всегда найдется предлог к увеличению поборов, если же когда-либо мир придет на смену войне, его не преминут спросить, а что он с ними намеревался делать, если бы он додумался продолжить публикацию новых Эдиктов.

Королева, рожденная Испанкой, и не освободившаяся еще от склонности, какую она питала к своей стране, хотя уже около сорока лет прожила во Франции, вопреки глубокому сожалению наблюдала за тем, как он вот так замышлял гибели ее Нации. Она не осмеливалась, тем не менее, ничем на это возражать, потому что боялась, как бы ее не обвинили в отстаивании интересов Короля, ее брата, в ущерб правам ее сына. Она горячо желала, однако, установления мира, но не видела для этого никакого просвета, потому что всякий раз, когда она заговаривала о нем с Кардиналом, он ей отвечал, что она, значит, хочет ограничить добрую удачу Короля, ее сына, весьма жесткими рамками; так могли бы поступить лишь самые заклятые его враги; намерение, вроде ее собственного, еще можно было бы стерпеть, в самом деле, во времена, когда большая часть Королевства взбунтовалась против него, но теперь, когда каждый возвращался к повиновению, и не было больше ни одной кампании, где он не одержал бы побед, требовалось пригнуть его врагов столь низко, что если бы они и захотели получить мир, то пусть они явятся вымаливать его с веревкой на шее; кроме того, Французская Нация жила надеждой на оккупацию, руки чесались у ее Дворянства настолько, что если не дать ее ему снаружи, оно вскоре примется искать себе удовлетворения внутри.

/Военный Совет. / Зима прошла среди многочисленных развлечений; Кардинал собрал большой военный Совет в Марте-месяце, дабы выяснить, чем занять во Фландрии армии Короля в течение ближайшей Кампании. Не то чтобы не был сформирован план после взятия Конде и Сен-Гийэна вести их прямо в Валансьен; на протяжении всей зимы велись приготовления, достаточно свидетельствовавшие о том, что прежнее решение не было еще изменено; но так как враги не могли об этом не знать и приводили себя в состояние хорошенько там защищаться, речь шла о том, не лучше ли будет перенести действия совсем в иную сторону, чем эта. Основным намерением было, после заключения альянса с Кромвелем, побеспокоить врагов в морских городах Фландрии, дабы они не знали наверняка, с этой либо с другой стороны на них пойдут. Открывалась также возможность, в случае получения достоверных сведений о том, что они заняты всего лишь укреплением защиты Валансьена, по-настоящему задуматься о взятии Дюнкерка и даже о продвижении завоеваний гораздо дальше. Но Кромвель оказался занят много большим количеством дел у себя, чем предполагалось ранее, и, следовательно, не мог исполнить данное им слово до тех пор, пока он с этими делами не разберется. Жалобы на него посла Испании разбудили Английскую Нацию от спячки, в какую она впадала время от времени. В самом деле, начиная с революций, произошедших в этом Королевстве, то она покорно склонялась перед его волей, а то настолько восставала против, что можно было сказать, будто бы она полностью освободилась от ослепления, в каком он ее держал так долго. Показалось даже, что на сей раз она была так оскорблена, увидев, как он откровенно предпочел свои личные интересы публичным, что она больше не пожелает ему прощать. Каждый, одним словом, вопил о войне против Франции, вместо одобрения Договора, заключенного им с ней. На это он отвечал всего-навсего, что ему лучше знать, как следует поступать, чем всем им вместе взятым. Но вовсе не достаточно было это сказать, ему необходимо было им это доказать; для примирения с ним им требовались скорее резоны, нежели слова. А это казалось очень непросто, потому как они были настолько поражены предложениями Кале и Булони, какими их умасливал Посол Испании, что они как бы оглохли по отношению ко всем другим предложениям и внушениям.

Наконец, это непонимание между Вождем и членами его Парламента лишило Кардинала возможности хоть в чем-то положиться на этот договор, и он вознамерился отрегулировать в военном Совете, о каком я говорю, все, что там предстояло сделать. Он вовсе не желал, чтобы его смогли обвинить впоследствии в принятии ложных мер, когда бы он захотел возложить всю ответственность за них на собственную голову. Итак, как если бы он предвидел то, что вскоре случится, он заявил всем присутствовавшим, — если он и взял на себя труд пригласить их сюда, то только для сообщения им сведений, недавно дошедших до него самого по поводу Валансьена; он вовсе не будет им говорить, что намерение его атаковать было высочайшим предначертанием, какое Король когда-либо задумывал, потому как они знали об этом точно так же хорошо, как и он сам, и даже еще лучше; им была известна сила этого города лучше, чем кому бы то ни было, поскольку основу их ремесла составляло знание подобных вещей, тогда как он узнавал о них исключительно из рапортов других; но он должен им сообщить, что врагами завезены туда все возможные виды припасов, как боевых, так и съестных, гарнизон там теперь состоял из пятнадцати сотен человек, набранных из регулярных войск, самых лучших, какие только могли найтись в Нидерландах; это уже было кое-что, но наибольшего размышления заслуживал тот факт, что помимо всего этого там оставались десять тысяч Горожан, поклявшихся не сдаваться до последнего дыхания; они сформировали различные Роты из всех тех, сколько их там было, в которых они намеревались сражаться под предводительством тех среди них, кто служил прежде; те их настолько хорошо вымуштровали, что они могли теперь защищаться ничуть не хуже лучших солдат гарнизона; вот об этом-то он и должен был им сейчас сообщить, дабы, если они рассудят, что это предприятие было превыше их сил, они бы поостереглись неосмотрительно ввязываться в него; гораздо лучше стоило оставить намерение, задуманное поспешно, когда обнаруживались трудности к его исполнению, чем упорствовать в нем против всякой видимости резона; Испанцы могли бы собрать в этом году до двадцати тысяч человек; Король же, в соответствии со всеми подсчетами, не мог бы иметь более двадцати пяти тысяч под стенами города, так что им предстоит рассудить, смогут ли они с той армией, какую он в силах им предоставить, одолеть и значительное число осажденных, и войска, почти столь же многочисленные, как и их собственные.

Из всех собравшихся там один лишь Виконт де Тюренн нашел обстоятельства достойными размышления. Он даже упомянул о нескольких других трудностях, ускользнувших от внимания Кардинала, но так как Маршал де ла Ферте находил собственную славу в противоречии ему во всем, он настолько сгладил их своей речью, что если захотели бы поверить его словам, Валансьен должен был сдаться тотчас же, как только будет осажден. Большинство остальных придерживалось примерно того же мнения, как и он сам; они, разумеется, не были движимы теми же мотивами, что имелись у него, но они просто следовали в этом гению Французской Нации, не находящей никаких затруднений ни в чем, что бы ей ни предложили. Это особенно хорошо видно в сегодняшней войне, где она совершает такое, что почти не поддается пониманию, и в то же время, кажется, превосходит обычные человеческие силы. Я не желаю никакого иного примера, как переход через великую реку Рейн, причем одно только наведение моста через эту реку самые именитые из всех Древнеримских Императоров почитали некогда за величайшее достижение.

/Конде не дремлет. / Как бы там ни было, Кардинал присоединился к большинству голосов, как это обычно практикуется во всякого сорта обстоятельствах, и мы пустились в Кампанию. Мы постарались отвлечь врагов, сделав вид, будто бы нацеливались на другое место, а вовсе не на это. Мы были бы в восторге, когда бы они ослабили гарнизон, поддавшись на подстроенное им надувательство; но Принц де Конде, завоевавший их доверие большими делами, осуществленными им ради них с тех пор, как он перешел на их службу, до той степени, что они внимали его словам, будто то были изречения оракулов, указал Графу де Эннену хорошенько поостеречься и ни в коем случае не направлять его войска ни в какие другие места, потому как именно на него одного направлено нападение; вот таким-то образом все наши хитрости ни к чему нам не послужили.

Гений Виконта де Тюренна

Король по своему обычаю явился на границу, дабы вдохновить войска собственным присутствием. Оно было необходимо более, чем никогда, перед этим предприятием, поскольку оно было гораздо более трудным, чем все, осуществленные до сих пор. Его Величество остановился в ла Фере, городе, купленном Кардиналом, в том роде, что разве стены в нем еще принадлежали Его Величеству. Наконец наша армия развернулась на две стороны, и нам удалось обложить Валансьен как ниже, так и выше по течению Эско. Граф де Эннен, приказавший снести мосты, находившиеся внизу, едва увидел наше приближение, как открыл шлюзы, дабы если бы мы и смогли вновь навести мосты, то только с большими сложностями. В самом деле, работа эта оказалась долгой и очень трудной, тем более, что болота подступали к самой реке. Нам понадобилось насыпать дамбу, чтобы спустить эти воды и наладить сообщение одной штаб-квартиры с другой. Нам понадобилось соорудить дамбы выше и ниже того места, где было задумано навести мосты, дабы остановить ярость вод, чтобы эти мосты не были снесены. Кавалерия получила приказ раздобыть сваи, необходимые для этой работы, какой и занялась Пехота. Наконец, когда мы добились своего с великими трудами, но не без того, чтобы вода не перехлестывала еще раз-другой через эту дамбу, два наши Генерала заняли их штаб-квартиры, один по ту сторону реки, другой — по эту. Осажденные не позволили нам доделать эту работу без того, чтобы не нанести нам визит. Они совершили несколько вылазок, и, сказать по правде, в них отличились солдаты как с одной, так и с другой стороны. Наконец наши линии были завершены, точно гак же, как и дамба; мы открыли траншею, где установился такой распрекрасный огонь, что мы еще не видели подобного. Кардинал, отдавший приказ тщательно осведомлять его обо всем, происходившем при этой осаде, узнал поначалу о весьма необычайных особенностях, о каких никто до сих пор и не слыхивал. В самом деле, враги, собравшись вместе, начали ежедневно нас прощупывать, не как обычно делают, когда хотят прорвать линии одним усилием, по как бы изматывая нас настолько, что когда бы они пожелали это предпринять, они справились бы с нами чуть ли не голыми руками.

/Трудности осады Валансьена. / Но это еще совсем не то, что я хотел назвать не обычайным, напротив, ничто не могло бы быть более обычным, чем такое поведение; разве не скажешь, что когда-либо видели две армии одну подле другой, где бы это постоянно не практиковалось, то есть, когда одна осаждена, а другая приближается для снятия осады — такие обстоятельства всегда предвестники битвы. Но я хотел сказать о том, что Граф де Эннен явился к нам через траншею. Правда, слышали когда-то и не раз, и даже некоторые из нас были тому свидетелями, как Граф де Аркур оказался как бы осажденным в собственном лагере, когда он осаждал Турин, потому что в городе находились более многочисленные войска, чем у него, и те, кто вышли в поле для снятия столь памятной осады, тоже были вдвое сильнее, чем он. Но сказать, что к нему являлись когда-либо через траншею, как тогда явились к нам, вот этого с ним никогда не случалось; да такого даже и ни с кем не случалось, по крайней мере, с тех пор, как я пошел на войну. В остальном, так как осажденные использовали внушительное число народа в их траншее, и мы делали тоже самое с нашей стороны, вскоре мы и встретились в такой нежданной манере. Итак, начали биться гранатами, тогда как Граф де Эннен подорвал специально возведенное сооружение, набитое порохом; под его развалинами был погребен Эспи, дворянин из Пикардии, кто был Генерал-Лейтенантом. Несколько других значительных персон также нашли там свою погибель, тогда как Шевалье де Креки, кто стал сегодня Маршалом Франции, отделался там легкой раной, какую он получил в голову.

/Вражеские генералы. / Враги покинули их траншею после такого счастливого успеха, но прежде они засыпали ее, из страха, как бы мы не воспользовались ею против них же самих. Наконец, после множества других ударов, все таких же дерзких, как и этот, как с одной, так и с другой стороны, Дон Жуан Австрийский, кто заступил на место Эрцгерцога в Командовании Нидерландами, приблизился к нашим линиям с Принцем де Конде и Графом де Фуенфальданом. Дон Жуан был бастардом Испании, но каким бы он там ни был бастардом, он стоил множества законных наследников. Он пользовался великим уважением среди своей Нации, и даже настолько великим, что это послужило резоном для Королевы Испании вынудить Его Католическое Величество удалить его из Мадрида. Она боялась, поскольку у нее не было детей мужского пола от Короля, ее мужа, а он не являлся даже сыном его первой жены, дочери Генриха Великого, как бы популярность Дон Жуана у народа не побудила этих людей предпочесть его дочерям Ее Величества, старшая из которых должна была унаследовать Корону.

Вот уже каким был Испанский Генерал, с кем нам пришлось иметь дело. Что до Принца де Конде, то мне вовсе нечего делать, высказываясь о том, кем он был, потому как не было ни одного из нас, кто бы не знал его вполне достаточно, а потому каждый понимал, мы просто не могли бы иметь перед собой другого врага, чьи опыт и отвага были бы столь же опасны, как его собственные. По поводу Фуенфальдана я скажу так — это был человек, поседевший под ратным доспехом. Он даже был способен своими достоинствами вызвать такую зависть у Эрцгерцога, что тот, дабы наверняка отделаться от него, не поколебался обвинить его в каких-то сношениях с Кардиналом. И хотя Двор Испании, разумеется, пожелал удовлетворить Эрцгерцога, отозвав этого Графа из Нидерландов, так как он немедленно предоставил ему наместничество над Миланом и засвидетельствовал этим, что был доволен его заслугами и не придал никакого значения этому обвинению, поскольку не вознаграждают предателей, но их карают; так как, говорю я, Король, его Мэтр, казалось, не только оправдал его этим, но еще и вернул его во Фландрию, едва лишь Эрцгерцог оттуда отбыл, а это явилось еще одним знаком того, что обвинен он был несправедливо, — гораздо честнее вынести выгодное, суждение о его персоне, чем приговаривать его, не зная, хорошо ли поступаешь.

Как бы там ни было, эти три человека, способные заставить себя опасаться каждый в отдельности, стали еще более грозными теперь, когда они собрались все трое вместе; но Виконт де Тюренн, чья штаб-квартира казалась более подверженной риску, чем расположение Маршала де ла Ферте, навел такой отличный порядок в своей обороне, что враги, решившиеся было атаковать его линии, сочли, что им проще будет разделаться с Маршалом, чем с ним. Два наших Генерала еще таили кое-какую небольшую досаду друг на друга, и так как не было никого столь буйного, если не сказать, столь мало разумного, как Маршал, когда он впадал в гнев, или же был предубежден против кого-нибудь, он выплеснул свою желчь на одного Гвардейца Виконта, кому он отвесил несколько ударов тростью. Так как такое нигде больше нетерпимо, даже между особами меньшей значительности и меньшего ранга, Гвардеец счел поначалу, что Виконт де Тюренн не преминет вспыхнуть, выслушав его рапорт; но этот Генерал, отличавшийся большим самообладанием, чем кто бы то ни было, увидев, что если он даст волю своему справедливому негодованию, то это может нанести ущерб службе Его Величества, дал этому гвардейцу ответ, заставивший того убедиться, насколько он ошибался в своих расчетах. Он сказал ему, что он, должно быть, серьезно оскорбил Маршала, поскольку тот почувствовал себя обязанным обойтись с ним в такой манере; но пока он не знает в чем было дело, он его не выгоняет из его Роты. Однако, дабы этот Маршал получил возможность прийти в себя, он его отсылает к нему вместе с его Капитаном Гвардейцев с приказом сказать ему, что проступок перед ним этого Гвардейца, очевидно, еще не искуплен ударами трости, какие тот ему нанес; он возвращает его ему, дабы тот распорядился его вдобавок и повесить, если рассудит, что это будет кстати.

/Атака на лагерь Маршала. / Маршал был намного более унижен этим комплиментом, чем если бы к нему обратились с упреками, как он и ожидал, когда увидел явившегося к нему Капитана Гвардейцев вместе с тем, с кем он так скверно обошелся. В остальном Виконт де Тюренн, кто не был человеком, способным таить что-то на сердце, когда речь шла о службе Короля, узнав, что враги изменили принятое ими ранее решение атаковать сначала его и разворачивали их армии против Маршала, послал сказать ему, что он об этом проведал, дабы тот принял меры предосторожности против их атаки. Он даже предложил ему несколько Полков для охраны его линий, поскольку они были настолько растянуты, что у того просто не было необходимого количества людей для их надежной защиты. Маршал ничего этого не пожелал. Он был слишком большим гордецом, чтобы принять что-либо из рук своего врага; итак, довольствуясь тем, что имел, он настолько утомил его войска, что когда был атакован, они уже умаялись до изнеможения. Потому и сопротивление его было весьма скромным. Доблестно защищались разве что наш Полк да Полк Морской пехоты; мы и отогнали врагов так далеко, что если бы каждый сделал, как мы, они бы просто вынуждены были отступить с позором. Но так как другие поддались с самого начала, враги вошли в наш Лагерь, где они нашли нетронутые палатки и все наши обозы в том же состоянии, как если бы нам вовсе нечего было бы опасаться.

Наш Полк, не имевший никаких известий о том, что происходило, точно так же, как и Морская пехота, потому как враги атаковали нас точно в один час утра, и ночная тьма мешала нам видеть, что совершалось буквально у нас под боком, по-прежнему мужественно защищались. Так мы сохраняли доверенный нам пост до тех пор, пока враги, проникшие в наш Лагерь через тысячу других проходов, не напали на нас сзади. Вот тогда-то мы и увидели, что попались врасплох, и нас силой заставили попятиться перед победителями. Полк Морской пехоты, во главе которого Граф де Гадань, Генерал-Лейтенант, бывший Мэтром Лагеря, бился с обычной пикой в руке, был принужден сделать то же самое, потому как тоже был обойден сзади. Этот Граф был схвачен, до конца поддерживая ту репутацию, какую он заслужил с начала битвы. Маршал де ла Ферте также поплатился собственной персоной, как и следовало ожидать от бравого человека, поскольку в свидетельство правды надо сказать, что если он в чем-то и грешил, то наверняка не с этой стороны. В самом деле, если бы он обладал таким же благоразумием, как и отвагой, он не уступил бы никому, и еще и об этом обязательно надо сказать, дабы ни в чем не соврать. Он вполне свободно мог бы спастись, но ни за что не пожелал этого сделать, потому как, по моему мнению, не хотел, чтобы о нем сказали, будто бы он отправился искать убежища у человека, кого он ненавидел гораздо больше, чем всех врагов Его Величества. Так как он не мог спастись никак иначе, как перейдя в штаб-квартиру Виконта де Тюренна, он не желал давать ему то превосходство над ним, как возможность сказать, якобы он был чересчур удачлив, укрывшись у него в своем несчастье, дабы избежать потери собственной свободы. Ему бы больше понравилось позволить себя повесить, и два других Генерал-Лейтенанта, кроме Гаданя, разделили с ним ту же участь, а именно Графы д'Эстре и де Гран Пре.

/Разгром. / Множество значительных персон попало в руки врагов. Убитых было совсем мало, потому что не было оказано почти никакого сопротивления. Что до нас, действовавших совершенно иначе, то мы потеряли там нескольких Капитанов и какое-то количество младших Офицеров. Прадель, кто принадлежал к наиболее продвинувшимся в нашем Полку и сделался Генерал-Лейтенантом, оказался в числе пленников, точно так же, как и Поллиак, кто был Капитаном; что касается меня, то я ушел по дамбе, не проявив той деликатности, какой обладал Маршал де ла Ферте. Более того, я не имел никаких причин таковую иметь, и я даже был из тех, кто наиболее почитал Месье де Тюренна.

Месье де Тюренн, расположивший свою штаб-квартиру на подступах к Кенуа, удалился в эту сторону, не разворачиваясь для битвы, потому что во всякий момент выскакивали беглецы, и они бы нарушили порядок, какой он мог бы установить в своей армии. Однако не все, пожелавшие спастись в этой стороне, добились цели, потому что Комендант Бушена приказал спустить свои шлюзы, затопившие водой всю дамбу. Многие особы там утонули, и это помешало Виконту де Тюренну найти возможность отправить из своей штаб-квартиры в лагерь Маршала несколько полков Пехоты; он хотел прийти ему на подмогу помимо его воли. Тот выказал себя, впрочем, недостойным этой помощи, предложенной ему как раз вовремя, своим отказом от нее, но так как Виконт ставил службу Короля превыше всего остального, он и забыл обо всем, когда увидел, насколько в ней нуждался Маршал; итак, когда он признал, что во имя блага Государства тому требовалось оказать услугу, он скомандовал полкам Рамбюр и ла Фейад маршировать в ту сторону. Но вода помешала им пройти, они повернули вспять, не осмелившись проникнуть дальше вперед; к тому же, и переход этот был гораздо более труден, чем тот, через Рейн, осуществленный Королем в те минувшие дни; дамба, по какой надо было пройти, превратилась в сплошное болото, где можно было увязнуть целиком, тогда как дно той реки было песчаным, где не подстерегала абсолютно никакая опасность; кроме того, когда бы и там было столько грязи и тины, как здесь, даже в этом не было бы никакого риска из-за огромного количества воды повсюду; и когда бы там захотели переправиться, просто надо было бы сделать это вплавь.

Трудность спасения через дамбу послужила причиной тому, что число пленников было очень велико. Но если для нас это, с одной стороны, было большим несчастьем, это же было счастьем с другой, потому как враги думали скорее об их обогащении воровством и грабежом в Лагере Маршала, чем о преследовании Виконта де Тюренна. Итак, никогда не показывалось более двух или трех эскадронов, дабы побеспокоить наше отступление, а так как Виконт де Тюренн отрядил две тысячи всадников, маршировавших сзади для обеспечения надежной безопасности, беспокойство, приносимое нам этими эскадронами, не было особенно значительно. Они всего-навсего постреливали с довольно дальнего расстояния, в той манере, что с той и другой стороны потери составили, я полагаю, всего лишь четыре человека.

Никто не сумеет понять, как три таких опытных Генерала, с какими мы имели дело, совершили ошибку вроде этой, поскольку наш разгром казался совершенно очевидным, если бы они плотно преследовали нас, не дав нам времени опомниться. В самом деле, испуг, неизбежный в такого сорта обстоятельствах, настолько овладел духом солдат, что, так сказать, малейший шелест листвы они принимали за вражеское нападение на них. В общем, стоило зайцу выскочить из-под копыт лошадей, как всадникам командовался отход, и едва только авангард слышал несколько выстрелов из мушкетона по этому бедному животному, как он столь горячо бил тревогу, будто бы враги совсем уже изготовились разбить его наголову.

/Месье де Тюрен начинает свои тактические маневры. / Они, однако, появились на нашем горизонте лишь на третий день после битвы, но хотя между нами еще находилась река, столь велика была тревога по всему нашему Лагерю, как если бы враги ее преодолели, и наш разгром был бы уже неоспоримым. Месье де Тюренн делал все, лишь бы умерить страсти, но так как нет ничего более правдивого, как то, что обычно говорится, а именно: «можно заречься от испуга, но не от страха», он никак не мог вселить в них ни малейшей уверенности. Им стоило, однако, всего лишь вглядеться в него, чтобы полностью успокоиться, поскольку и в его действиях, и в его словах, и даже на его лице не отражалось ничего, кроме хладнокровия, какое и в такого сорта превратностях привычно царило в его особе. Он скомандовал, тем не менее, кое-кому из наиболее решительных защищать подходы к реке. Они исполнили свой долг в том роде, что ни один ее не перешел.

Между тем, они менее всего об этом думали; то, что мы видели, не было всей их армией целиком, но всего лишь крупным ее отрядом. Они отправили его, дабы вселить в нас уверенность, будто они изменили решение и хотели все же с нами сразиться, тогда как сами замышляли всего лишь отбить Конде. Они были бы в восторге вот так позабавить нас, из страха, как бы мы не разгадали их намерений и не выставили им заслона. Месье де Тюренн заподозрил нечто подобное, когда увидел вместо попыток, какие они могли бы предпринять для форсирования реки, их удовлетворение от незначительного обстрела с одного берега на другой. При этой мысли он скомандовал восьми сотням всадников на следующее утро быть в полной готовности, причем каждый должен был иметь мешок зерна на крупе его коня. Он прекрасно мог бы отправить их сей же час и выиграть этим драгоценное время, но, опасаясь собственной оплошности, счел своим долгом потерпеть до тех пор, потому как враги перешли бы реку ночью, если они действительно намеревались драться. Это им было бы тем более просто, что он скомандовал отставить охрану берега через час или два после захода Солнца. Он также приказал выстроить свою армию в полном вооружении задолго до начала дня, но враги и не подумали двигаться оттуда, где они расположились; тогда он отослал эти восемь сотен всадников в то же мгновение. Эта помощь была тем более необходима в Конде, что город уже не слишком хорошо снабжался припасами, а с прибытием беглецов, о каких я недавно говорил, там уже начинал ощущаться голод. Всадники, груженные зерном, никого не встретили по дороге, кто бы преградил им проход; таким образом, доставив мешки, они возвратились в Лагерь окольным путем; это был тот же самый путь, каким они отправлялись туда и какой им был предписан для избежания всяких встреч.

/Осада Конде. / Виконт де Тюренн сделал бы намного лучше, выведя из города беглецов и оставив там часть этих всадников. В самом деле, так как те, другие, привнесли туда дух ужаса, они вскоре передали его и гарнизону; так что, не будь там Наместника, он бы сам попросил о сдаче в тот же момент, как был бы атакован. На него еще не напали, но враги, имевшие в своем распоряжении все время, требовавшееся им для подготовки этой осады, на следующий же день сняли лагерь, располагавшийся перед нами, и явились под стены этого города Конде. Остальная их армия также прибыла туда, но так как Генерал-Лейтенантом в городе был некий ле Пассаж, человек весьма умудренный в своем ремесле, и единственным изъяном которого было желание принадлежать к какому-либо великому Дому, он устроил такое мощное сопротивление с первых дней, как был атакован, что, казалось, никакой испуг не оказывал больше действия на дух его гарнизона. Это стало причиной того, что враги не добились столь быстрого успеха, на какой они поначалу рассчитывали. Они рассудили, что число осажденных было чересчур значительно, и им будет стоить неизвестно скольких потерь возможность принудить их к сдаче силой. Итак, решившись взять их на измор, потому как восьми сотен мешков зерна ненадолго бы хватило такому крупному гарнизону, они принялись укреплять собственные позиции. Они сочли это лучшим из того, что они могли бы выбрать, и если бы Виконта де Тюренна после этого разобрало желание их атаковать, он натолкнулся бы здесь на такое сопротивление, что не додумался бы возвращаться сюда в другой раз.

Их решение действительно смутило этого Генерала, кто предпочел бы лучше, чтобы они упорствовали в желании взять город открытой силой; и в самом деле, он рассчитывал прежде, когда они изнурят их силы при этой осаде, напасть на них и принудить их ее снять; но, наконец, увидев крушение своей надежды, он задумал уравновесить потерю этого города, казавшуюся теперь ему неизбежной, — взятием Сен-Венана. Едва Враги прознали о его марше, как они предоставили Наместнику Конде почетное соглашение о сдаче, в каком отказывали ему прежде.

/Марши и контрмарши. / Едва Виконт узнал, что этот наместник капитулировал, как он поостерегся и дальше заноситься думами о Сен-Венане. Он не был в состоянии осуществить предприятие такого рода на виду у столь сильной армии, как была у них, хотя его собственная и увеличилась осколками войск Маршала де ла Ферте, да кое-какой помощью, присланной ему Двором после пленения этого Маршала. Мы разбили лагерь в непосредственной близости от Ланса, где он получил еще некоторые войска подкрепления, но так как они были недостаточны для того, чтобы выстоять против такого врага, он втихомолку снялся с места, как только получил донесение о вражеском марше в его направлении. Мы стали лагерем в Бюссьере со стороны Бетюна, у него, казалось, были по его поводу какие-то опасения. Но мы не задержались надолго и в этом Лагере, потому как до нашего Генерала дошло известие, будто бы враги угрожали Аррасу и уже налаживали с ним сношения. Тогда мы заняли Уден, что нарушало все их планы и ставило нашу армию в укрытие от всяких неожиданностей, поскольку это было чрезвычайно выгодное расположение. Мы еще туда не прибыли, как увидели с высоты, как и они пустились той же дорогой, что и мы, дабы нас там опередить. Мы поспели туда раньше них, что вынудило их сделать остановку; две армии оказались тогда столь близко одна от другой, что не возникало ни малейшего сомнения в неизбежности скорого сражения между ними.

Наш лагерь было бы необычайно трудно атаковать, потому что он находился в горах, а подходы к нему были как бы и неприступны. Тем не менее, проще было бы добраться до нас с нашего левого фланга, чем с правого, потому что справа от нас пролегали столь глубокие овраги, что пятьдесят человек были бы способны остановить там армию. Виконт де Тюренн велел их охранять, а дабы быть в такой же безопасности с нашей левой стороны, как и с правой, он приказал соорудить там укрепление с маленькими уступами по флангам. Пехота работала там всю ночь, потому как она ожидала, что на заре ей придется резаться там ножами; но Испанцы, свято верившие, что когда человек обладает благоразумием, он должен оставаться при своем выигрыше, когда ему улыбнется какая-нибудь добрая фортуна, не желали ничем рисковать. Они говорили Месье Принцу, кто дал бы баталию, если бы он был там Мэтром, что им было вполне достаточно спасти Валансьен и отбить Конде, не подвергаясь случаю потерять все эти преимущества из-за какого-нибудь поворота судьбы; он должен поразмыслить над тем, что Виконт де Тюренн получил из Франции свежие войска, и они имели время успокоить всех напуганных тем, что с ними приключилось; кроме того, они расположились в такой манере, что было бы явно опасно идти там их атаковать; итак, они не сомневались, что обязаны были походить на тех мудрых игроков, кто, сделав значительный выигрыш, не вступает какое-то время в новую игру; в самом деле, когда вновь теряешь то, что совсем недавно выиграл, испытываешь куда большее сожаление, будто и не было у тебя прежней радости.

Виконт де Тюренн, кто с самого рассвета ожидал увидеть марширующих на него врагов, заметив, что они не двигались с места, задумал в тот же момент план, что он единственный был бы способен осуществить. Он заподозрил, что столько предосторожностей враги развели лишь для того, чтобы верным ударом отбить Сен-Гийэн. Но пожелав им показать, что они далеко еще не получили по заслугам, он позаботился об укреплении этого места; а едва он увидел их, покидающих лагерь, как сделал вид, будто возвращается во Францию.

/Осада ла Капели. / Погода была уже настолько осенней, а главное, для Фландрии, где, как только наступает Сентябрь-месяц, кажется, небо превращается в сплошной дождь, что враги легко поверили, будто бы в этом и состояло его намерение. А еще их ввело в заблуждение то, что этот Генерал перебросил некоторые войска в Аррас и в Бетюн, как если бы он опасался за эти места, когда он от них удалится; но стоило ему оказаться в Сен-Кантене, как вместо продолжения его пути на Францию он прошел вдоль границы и внезапно кинулся на ла Капель. Отец Графа де Шамийи, совсем недавно умерший после того, как имел честь командовать армией Короля, находился тогда среди врагов. Так как он был из Бургундии, его происхождение привлекло его на сторону Месье Принца, кто был там наместником после своего отца. Месье Принц, прекрасно знавший о его опыте и достоинствах, вручил ему Комендантство над этим местом, как наиболее способному, чем кто-либо другой, сохранить для него город, но, к несчастью для этого Коменданта, он отнял у него большую часть его гарнизона, понадеявшись на то, что армии были весьма удалены оттуда, и тому нечего было за себя опасаться. Принц уверился и в том, что у него всегда найдется время отправить ему помощь, если он увидит, что того задумали атаковать, но ничего не уяснив для себя из нашего марша, он попался в ловушку, точно так же, как и этот Комендант.

Наша пехота не могла угнаться за кавалерией и прибыла под это место лишь два дня спустя после того, как та туда явилась. Мы нашли, что недавно туда вошло подкрепление, но столь незначительное, что оно не было способно изменить решение нашего Генерала. Принц де Конде, узнав, что это место было обложено, тотчас отрядил сына де Шамийи на помощь его отцу. Он счел, что тот, в ком естественные обязательства соединятся с долгом чести, лучше, чем кто бы то ни было другой, справится с этим поручением. Принц не ошибся; это именно он недавно вошел в город после того, как пробрался через владения Лоренов. Это кое-кому показалось подозрительным, потому как эта Нация всегда восставала с оружием в руках против нас; но Испанцы нанесли ей такое великое оскорбление, что это подозрение не было разумным. Не было и намека на то, что эти народы когда-либо пожелают примириться с ними; потому поверить, будто бы. они пошли на измену, вроде этой, означало бы поверить в невозможное. Оскорбление, нанесенное им Испанцами, состояло в том, что они вот уже два года назад арестовали их Государя в столице Брабанта. Этот Герцог де Лорен, впрочем, еще сражался ради их интересов, но либо они заметили, что он был им неверен, или же это было по пустому подозрению, но они сочли своим долгом стать превыше всех упреков, что со всех сторон посыпятся на них в результате этой акции, как только весть о ней распространится по свету. В самом деле, было бы невозможно, чтобы их друзья и их враги равно не нашли этому возражений. Достаточно было того, что этот Принц укрылся у них, дабы не нарушались права человека в его персоне. Потому его брат, находившийся в дурных отношениях с ним, счел в эти времена, независимо от его разногласий с ним, что он не должен упускать случая выразить все свое негодование по поводу столь неразумного обхождения. Он немедленно перевел его войска с их службы на службу Его Величества, хотя это он лишил Герцога его Владений, и эта акция не должна была ему казаться менее приятной, нежели лишение свободы его Государя.

/Наше положение восстановлено / Шамийи, узнав от сына, что Месье Принц решил ему помочь собственной персоной, состроил хорошую мину, хотя и не имел к этому особого повода… У него было не более ста двадцати человек гарнизона, когда прибыл его сын, а так как число пришедших с ним не превышало шестидесяти, у него не набралось и двух сотен человек, на кого он мог бы рассчитывать. Тем не менее, отказавшись от всех условий, предложенных ему Виконтом де Тюренном, дабы он не оказывал сопротивления, он сделал все и даже больше того, чего должно было бы ожидать от человека, оказавшегося в столь скромной компании. Месье Принц, сдерживая слово, данное им его сыну, внушал Испанцам, что они не могли продолжать осаду Сен-Гийэна, окончательно не погубив их армию, уже весьма ослабленную под Конде; она также сильно изнурена множеством маршей и контрмаршей, понадобившихся им для того, чтобы постараться ухватить Виконта де Тюренна с выгодой для них; однако, он не только ускользнул от них, как старый лис, но еще и отправился осаждать ла Капель; если они пойдут на него, он лично совершенно уверен, что для Виконта это будет неожиданностью; у него всего лишь горстка людей для участия в его предприятии, таким образом, это была бы обеспеченная победа, вместо того, что если они заупрямятся в продолжении их осады, легко может случиться, что они там потерпят неудачу, тогда как тот преуспеет в своей. Доверие, какое они питали к нему, заставило их, не колеблясь, ему поверить. Они сняли осаду с Сен-Гийэна и употребили все возможное проворство, дабы вскоре прибыть под стены другого города, а по дороге имели неудовольствие узнать, что он капитулировал.

Вся Франция, уже было посчитавшая себя погибшей, или, по крайней мере, находившейся в сильной опасности после разгрома под Валансьеном, пришла в восторг от поведения Виконта де Тюренна, сумевшего все восстановить к большой выгоде для нее; он поистине сделал немало, поскольку, если мы и потеряли Конде, зато мы вновь обрели ла Капель. Это место было у нас отнято в течение наших гражданских войн, и нам было невозможно с тех пор его отобрать, хотя у нас и не было недостатка в доброй воле. Король явился в лагерь засвидетельствовать армии свое удовлетворение ее заслугами, но, рассыпая похвалы всем нам вместе, он приберег особые для Виконта де Тюренна, кто, разумеется, был их достоин. Король задержался в лагере на несколько дней, ожидая, когда ему приготовят эскорт до Ландреси. Он выбрал эту дорогу для возвращения во Францию, и наш Полк пошел перед ним, дабы явиться в Компьень, где я должен был остановиться. Некоторое время спустя я вернулся ко Двору, где царило такое великолепие, что легко было заметить, насколько он не чувствовал больше тех тягот, какие претерпел на протяжении гражданской войны.

Англичане и Испанцы

/Договор с Кромвелем. / Разгром под Валансьеном породил надежду у Посла Испании при Кромвеле разорвать Договор, заключенный с ним Его Величеством. Так как он подкупил наибольшую часть Парламента Англии и знал, что большинство публики обычно склоняется на сторону выигрывающих, надо было видеть, как он тотчас же обратил в свою пользу преимущества, полученные армиями Короля, его мэтра, над армиями Его Величества. Но, наконец, когда последовавшее вовсе не оправдало его надежд, и Франция, напротив, вскоре взяла верх, ему стоило гораздо больших трудов, чем он думал, добиться исполнения своего намерения. Кромвель, кто был одним из самых ловких людей своего века, казалось, поддавшийся мнению Парламента на некоторое время, внезапно вновь принял сторону Франции, чье уничижение не было долговременным. Он выгнал из этого корпуса тех, кто претендовал противиться его воле, и, пригрозив остальным обойтись с ними подобным же образом, если они когда-либо додумаются лишь пожелать им подражать, он настолько прочно снова утвердил этим свое могущество, вопреки всем злоумышлениям против него, что больше, чем никогда, оказался в состоянии диктовать Англии свои законы. Итак, его первым же делом после изгнания из Парламента тех, кто вздумал ему воспротивиться, стало удаление из Королевства самого посла Испании. Он это сделал даже с таким высокомерием, и так как тысяча пренеприятнейших вещей предшествовала получению этим послом прямого приказа, тот какое-то время пребывал в смятении, как бы его просто не арестовали.

Месье Кардинал послал одного из своих дворян произнести комплимент Протектору по поводу его победы. Он действительно счел возможным дать такое наименование тому, что тот осуществил, поскольку, если бы тот рухнул под тяжестью интриг, сплетавшихся против него, с ним бы случилось нечто в тысячу раз худшее, чем если бы он просто проиграл какое бы то ни было сражение. Этот дворянин имел в то же время приказ поторопить его с исполнением Договора, заключенного им с Королем, а, следовательно, отправить ему двенадцать тысяч человек, каких он пообещал присоединить к его войскам.

Испанцы приняли весьма близко к сердцу подобное обращение с их послом. Они распорядились отпечатать изложение всего этого дела и рассеяли его по Лондону; это вынудило Кромвеля, опасавшегося восстания, потому как в нем рассказывались по его поводу ужасающие вещи, не только отозвать половину его войск, но еще и тех, кто ими командовал. Они уже двинулись маршем и устремились в сторону моря под предводительством Полковника Мэлми, человека, настолько же ему преданного, и на кого он ничуть не менее полагался, чем на Лэмберта и Харрисона, кого он имел привычку называть своей правой рукой. И в самом деле, они всегда участвовали в его экспедициях и столь славно ему служили, что без них, быть может, он далеко не всегда так бы преуспевал, как это ему удавалось. Как бы то ни было, марш этих войск был спутан Испанцами до такой степени, что они было посчитали все пропавшим; а те вывели большую часть своих гарнизонов из других мест для укрепления их морских городов. Так как они знали, что по Договору, заключенному между Его Величеством и Протектором, мы должны были прежде всего атаковать Дюнкерк, они сочли, что именно оттуда им следовало начать предохраняться. Итак, они ввели туда мощный гарнизон, не поостерегшись, однако, что из-за таких действий остальные их города будут брошены в жертву амбициям двух этих Держав. Потому они могли, несколько изменив их Договор, не думать пока о Дюнкерке и направиться в настоящее время туда, где у них будут наиболее развязаны руки. В самом деле, в настоящий момент можно было натворить великих дел в одном месте, притом не встретив никаких препятствий, тогда как в другом дела обстояли бы совсем иначе.

/Колебания Протектора. / В этом году Виконт де Тюренн должен был один командовать армией Фландрии. Произошедшее под Валансьеном в конце концов дало понять Кардиналу, что если он и был прав с одной стороны, пожелав дать двух Генералов одной армии, он ошибся с другой, поскольку это порождало столь великие неудобства. Виконт собрал свои войска в окрестностях Амьена, куда Король явился собственной персоной устроить им смотр. Этот Генерал, прекрасно осведомленный о действиях Испанцев, счел, что он мог бы нанести славный удар в ожидании прибытия Англичан. Кардинал вновь отправил в эту страну того же дворянина, кто уже туда ездил, просить Кромвеля не сводить до половины, как тот хотел сделать, ту помощь, какую он пообещал Его Величеству; Кромвель оправдался невозможностью, в какой он находался в настоящий момент, сдержать данное слово. Он внушил этому дворянину, что изложение, распространенное Испанцами, столь сильно настроило дух Англичан против него, что ему было совершенно необходимо оставаться вооруженным в Королевстве; без этого средства для него не будет там никакой безопасности; в таком случае он бы подвергся серьезному риску вскоре в этом раскаяться. Его извинение показалось бы приемлемым незаинтересованному человеку, но так как каждый думает о своих делах, случилось так, что Кардинал, рассчитывавший после взятия Дюнкерка захватить еще и Гравлин, и все другие города по соседству с этими, при условии уважения Кромвелем Договора, настаивал на исполнении его целиком, без пренебрежения к какой-либо его части.

Это дело долго оставалось в подвешенном состоянии; каждый из этих двух людей упорно хотел пересилить другого. В течение какого-то времени все это наводило на мысль, что Договор вот-вот разорвется. Но на самом деле не таково было намерение Кардинала, потому как он пообещал много денег Протектору и даже выплатил ему большую их часть; теперь же он потребовал или урезать эту сумму наполовину, или же исполнить Договор в полном его объеме. Кромвель, кто был бы вынужден тогда возвратить деньги, не пожелал об этом и слышать. Однако в то время, как все это еще обсуждалось в Лондоне, при том, что ни одна из партий не желала идти на уступки, Виконт де Тюренн, собрав свою армию, сделал вид, будто вознамерился маршировать в сторону моря. Он побаивался, если даст знать, что задумал напасть на какое-то другое место, как бы враги тут же не нашли бы средство противодействия; он обманул их этим ложным маршем, так что они уверились в нерушимости его решения взять Дюнкерк; они тоже потопали в ту сторону, дабы быть на месте и самим пропускать туда все то, что считали необходимым. Они уверились также, что сохранят этим и соседние города, за какие они испытывали ничуть не меньшее беспокойство, как и за другие. Виконт де Тюренн был счастлив увидеть, как они проглотили наживку. Итак, тут же начав разворачивать свой настоящий план, он отрядил Кастельно с частью Кавалерии для блокирования Камбре по ту сторону Эско. Сам же он ринулся блокировать его по эту сторону, отдав приказ Пехоте следовать за собой со всей возможной поспешностью.

/Осада Камбре. / Как в самом городе, так и в цитадели, насчитывалось не более шести сотен человек, и это было практически ничем в сравнении с тем количеством войск, какое потребовалось бы для надежной их защиты. Итак, Виконт де Тюренн рассчитывал сделаться мэтром этого города в самом скором времени. Он ожидал лишь свою Пехоту, намереваясь начать осаду с возведения укрепленных линий вокруг собственного лагеря. Он и не думал строить линии обороны вокруг самого города, не предвидя никакой опасности от гарнизона по причине его слабости. Но, к несчастью для него, в тот же день, как Кастельно обложил место, это было двадцать девятого мая, Принц де Конде, выйдя из Брюсселя, дабы устроить смотр своей Кавалерии, встретил на дороге человека, кого Комендант Камбре послал предупредить Дон Жуана о том, что враги находились под стенами его города. Он абсолютно не колебался в выборе решения в столь чрезвычайной ситуации. Он оценил, что пока он дождется полного сбора его армии для подачи помощи городу, или он будет взят до его прибытия, или, по меньшей мере, линии обороны лагеря будут уже готовы; тогда же он будет принужден дать сражение, успех которого далеко не предрешен. Между тем он счел, так как событие не казалось ему вполне определенным, что лучше уж он сразу пойдет туда вместе с Кавалерией, какой он намеревался дать смотр; итак, явившись на поле, назначенное им для сбора, он не стал забавляться видом поэскадронного прохода ее перед ним; он разом бросил ее прямо оттуда на Камбре. Дорога туда была так далека, что он смог прибыть лишь к ночи с последнего числа мая на первое июня. Виконт де Тюренн установил там очень строгий ночной дозор; не то чтобы он предвидел, что с ним вскоре случится, но просто из страха, как бы Коменданты каких-нибудь близлежащих испанских городов не предприняли оказания помощи Камбре. Он не желал давать им над собой такого преимущества, как возможность говорить, якобы они нанесли ему подобное оскорбление, тем более, что эта Нация уже была преисполнена гордостью от другого преимущества, какое она получила в первые дни весны. В самом деле, после того, как они упустили Сен-Гийэн в течение последней кампании, они, наконец, отбили его в начале этой, 22 числа марта-месяца.

/Диверсия Принца де Конде. / Но каким бы великим Капитаном ни был Виконт де Тюренн, когда он имел дело с Принцем, кто был им ничуть не меньше, чем он сам, ему ни к чему не служили ни бдительность, ни хитрость, приобретенная им за долгие годы службы на войне. Месье Принц, знавший всю Фландрию лучше, чем знал собственный дворец Конде, указав своим войскам место, где Виконт де Тюренн выставил наилучшую охрану, потому как именно оттуда тот ждал поддержки городу, если к нему двинутся в настоящий момент, выбрал совсем другую дорогу, чем эта, дабы избежать столкновения с ним. Он не ошибся; Виконт подстерегал его как раз там, где он указал, распорядившись поставить незначительнейшие из своих войск с той стороны, откуда тот и нагрянул. Он даже уверился, что это место следовало оберегать, так сказать, только для формы. Эти войска охранения не должны были вроде бы быть, тем не менее, наихудшими, если судить по той милости, какой они пользовались подле Министра. Это были полки Мазарини и Манчини, но так как и те, кто ими командовал, и их Капитаны были куда лучшими Куртизанами, нежели вояками, едва они увидели появление первых эскадронов Принца де Конде, как вместо упорного сопротивления ради того, чтобы другие успели прийти им на помощь, они тут же попятились назад. Наконец, они повели себя в этих обстоятельствах ни более, ни менее, как если бы были составлены исключительно из женщин; напротив, полк Клерамбо, поддерживавший их, превосходно исполнил там свой долг. Потому он грозил некоторой опасностью Месье Принцу; но, счастливо увернувшись от него, тот повелел открыть себе ворота города, где он был принят, как триумфатор.

Виконт де Тюренн, предпринявший эту осаду лишь по причине слабости гарнизона, счел совсем некстати теперь, когда он получил в подкрепление такие добрые войска и такого великого Принца в качестве их главы, упорствовать в своем намерении. Он немедленно отступил, так что в мире узнали об этом последнем событии почти в то же время, как и о первом. В самом деле, всего лишь три дня отделяли их одно от другого, что показалось столь мало значительным тем, кто дотошно изучает новости, прежде чем в них поверить, что большинство из них не пожелало принять всерьез, будто это место было по-настоящему осаждено. Как бы там ни было, едва до Кардинала дошло это неприятное известие, как он отослал приказ своему дворянину, еще находившемуся в Лондоне, уговориться с Кромвелем обо всем, чего он от него хотел. Так как от Амьена, где пребывал тогда Двор, было совсем недалеко до Булони, где гонец, посланный им в эту страну, должен был преодолеть море, он ничуть не замедлил туда прибыть. Маршал д'Омон в то же время велел найти барку для его переезда, и так как путь оттуда до Англии занимает самое большее три часа, он явился в Лондон к следующему утру. Дворянин, к кому этот гонец должен был обратиться, разговаривал с Кромвелем уже час спустя, а когда они все согласовали, был отправлен приказ войскам, что должны были переправиться во Францию, незамедлительно отплывать. Суда были совершенно готовы, и войска находились уже на берегу моря; итак, отплытие осуществилось со всем вообразимым проворством, Полковник Рейнолдс принял командование вместо Мэлми.

/Англичане прибывают. / Эти войска соединились с нами в Тюпиньи и претендовали маршировать вместе с нами, не теряя времени, в сторону моря, дабы исполнить все, согласованное с Кромвелем. Но так как еще до осады Камбре Маршалу де ла Ферте было поручено осадить Монмеди, а случившееся перед другим городом обязывало помочь ему теперь, когда он в это уже ввязался, оказалось невозможным сделать то, чего требовал Полковник Рейнолдс. Он нашел такое положение дурным, потому как он перебрался во Францию гораздо менее ради продвижения наших дел, чем для устройства дел своей Нации. Итак, были употреблены все труды на свете, дабы втолковать ему, что надо запастись терпением до тех пор, когда предприятие Маршала будет завершено, а после этого у него будет сколько угодно времени для всевозможных дел. Но все, что только могли сказать Рейнолдсу, не сделало его более сговорчивым; наконец, потребовалось послать гонца в Англию, дабы заручиться приказом Кромвеля, чтобы заставить его прислушаться к голосу разума.

/ Взятие Монмеди. / Дворянин, кого Кардинал посылал в Англию для ускорения прибытия оттуда помощи этой Нации, уже не находился больше в этой стране, когда гонец Его Преосвященства туда добрался; итак, вынуждены были обратиться к Бордо, кто все еще был там послом, но тот, затаивший на сердце обиду по поводу того, что другие дела проплывали мимо его рук, может быть, не выполнил бы своего долга как следует, если бы он был в этом абсолютным мэтром. Но так как Король сам написал Кромвелю и объяснился в своем письме настолько хорошо, что посол просто не мог ничего испортить, Протектор удовлетворил его просьбу тотчас же. Таким образом, мы отправились в сторону Мезы, и Виконт де. Тюренн изловчился встать между отрядом врагов и Монмеди, наконец-то осажденным Маршалом; вся армия Испанцев явилась на соединение с этим отрядом, дабы постараться оказать помощь городу. Осада была долгой, и Комендант, по имени Монландри, необычайно там отличился. Но когда он, к несчастью, был убит своими же, пожелав разведать лично, что мы делали на передовом посту, показалось, его смерть отняла у осажденных всякое мужество. Они и защищались-то, так сказать, больше для очистки совести, в том роде, что вскоре мы сделались мэтрами этого места.

Король, кто с самого раннего возраста имел привычку проводить столько же кампаний, как и его армия, появлялся два или три раза при осаде, дабы поторопить ее успех. Все высокородные персоны, сколько их там ни было, не могли помешать себе восторгаться его редкими качествами. Он не боялся ни дождя, ни солнца, ни пыли, ни остальных неудобств, что как бы являются участью военных людей. Другим поводом восхищения для его армии было то, что он как бы затмевал своей доброй миной всех имевшихся при нем Куртизанов, претендовавших на то, что именно они были наиболее ладно скроены. Единственная вещь, какой находили возражения в нем, была та, что он, казалось, немного чересчур следовал советам Кардинала. Тот давал ему между другими и такие, что были хороши сами по себе, но ничего не стоили для Короля, по меньшей мере, ему их и не следовало усваивать. Он ему рекомендовал во всякий день быть экономным, потому как боялся, как бы Его Величество не предался великолепию, к чему он, казалось, имел склонность, и не пожелал бы узнать, что делается с его доходами, дабы иметь возможность ими довольствоваться. А так как он присваивал значительную их часть, он издалека предпринимал свои меры, из страха, как бы Король не заставил его вернуть награбленное, когда он разузнает обо всех злоупотреблениях, творимых Его Преосвященством.

Эти уроки, что не могли быть никем одобрены в тех намерениях, в каких они были преподаны Его Величеству, настолько, однако, запечатлелись в его душе, что Король во всякий день делал над собой насилие, дабы применить их на практике; за ним даже подметили столь большую бережливость, что когда он был на коне, частенько видели, как он снимал с рук перчатки и прятал их в карман, едва начинал накрапывать дождь. Вполне возможно, что этот принц поступал так только потому, что ему было неприятно ощущать промокшие перчатки на руках; но так как никогда не интерпретируют подобные вещи в добрую сторону, особенно, когда верят, будто совет исходит от особы, к кому не питают большой дружбы, этого вполне довольно, чтобы все это приписали Кардиналу, как лишний повод о нем позлословить.

Монмеди, продержавшись более двух месяцев, сдался на предложенных ему условиях, причем Испанцы не осмелились оказать городу помощь. Виконт де Тюренн всегда предупреждал каждый сделанный ими шаг; так что, не сумев проникнуть дальше вперед, не натолкнувшись на него, из страха перед неудачей, они лучше предпочли сами сделаться свидетелями потери этого места, чем подвергнуться риску выставить себя на гораздо больший позор, взявшись за предприятие, по их собственному мнению, превышавшее их силы.

Мы оставили лагерь на Уазе, где были поставлены в качестве помехи любой помощи, как только узнали, что город сдался. Виконт де Тюренн, всегда лелеявший в голове какой-нибудь замысел, затаил на сердце досаду, что ему не удалось захватить Камбре внезапным ударом после столь славно принятых мер; итак, он думал, как бы найти возможность для реванша и таким образом задушить все слухи, распространявшиеся его врагами, будто произошедшее там было единственно его личной ошибкой. Они почти требовали от него угадывания грядущих событий, как будто, если уже человек обладал какими-либо мудростью и благоразумием, так ему было бы дано предвидеть все случайности и в особенности нечто в этом роде; как бы там ни было, так как ему удалось прикинуться однажды возвращающимся во Францию, когда он отправился осаждать ла Капель, он еще раз воспользовался той же хитростью, чтобы идти атаковать Сен-Венан. Он перешел Уазу по мосту в Этре, но тут же вернулся во Фландрию, потому что это маленькое движение уже ввело врагов в заблуждение; он так ловко скрыл свой марш под предлогом самых разнообразных намерений, какие они могли бы ему приписать, что, отбив по пути Замок Эмери, что они захватили, спеша на подмогу Монмеди, он напал, без всякого подозрения на этот счет с их стороны, на то место, какое имел в виду осадить.

 

Часть 2

/Ошибка Сирона. / Они были сильно поражены, когда увидели, что он обманул их еще и на этот раз, как сделал прежде. Однако, так как в городе находился Комендант, на кого они возлагали большие надежды, они уверились, что тот даст им достаточно времени прийти к нему на помощь, прежде чем оказаться вынужденным капитулировать; итак, они совершенно спокойно собрались в самом большом, возможном для них, числе, и, назначив место встречи подле Иля войскам, что должны были составить подмогу, какую они намеревались незамедлительно направить в эту сторону, они продвинулись затем до Калонны. Наша армия, оставившая крупные обозы в Аррасе, теперь нуждалась в них для удобного осуществления осады, и Виконт де Тюренн, уже отрядивший несколько дней назад Генерал-Лейтенанта Сирона для доставки их в лагерь, когда тот найдет время сделать это, ничем не рискуя, заметил ему тогда все-таки не затягивать с этим надолго, лишь бы он смог выполнить поручение в полной безопасности. Он поставил такое ограничение, потому что Граф де Бутвиль, сделавшийся сегодня Герцогом де Люксембургом, разъезжал по нашим флангам с пятнадцатью сотнями всадников, дабы помешать не только соединению с нами обозов, но еще и присылке в армию денег, каких там не хватало.

Сирон, взяв языка, узнал, что Граф отъехал в сторону Эра, городка, расположенного в Артуа; итак, уверившись, что, прежде чем тот сможет напасть на него, он успеет соединиться с нами, он распорядился вывезти из Арраса все, что Виконт де Тюренн доверил его попечению. Его эскорт не превышал восьми сотен всадников; но зато у него имелось около двух тысяч пехотинцев, что должно было его совершенно успокоить, тем более, что из обозов он мог соорудить своеобразное укрепление для его Пехоты. Но так как слишком опасно полагаться на собственную неуязвимость, потому что это частенько сводит на нет все предосторожности, какие, конечно же, были бы приняты без этого, случилось так, что когда он был возле Лиллер, то есть, всего лишь в двух лье от нашего лагеря, он бросил все эти обозы, а сам явился объявить Виконту де Тюренну, как он распрекрасно их доставил. Однако, едва он показался среди наших линий с частью своего эскорта, как Граф де Бутвиль напал на другую его часть, составлявшую арьергард. К несчастью для них, им еще предстояло проехать через теснину, когда Граф на них обрушился, образовалась страшная неразбериха, потому как каждый спешил поскорее ее преодолеть, чем Граф и воспользовался настолько хорошо, что разграбил деньги и часть припасов. Затем он все это поджег и удалился туда же, откуда и явился; едва Двор был поставлен в известность об этом случае, как отдал приказ Виконту де Тюренну представить Сирона перед военным Советом. Он никак не мог от этого уклониться, хотя бы потому, что того хотели осудить сурово, но так как друзья очень много значат во всякого сорта обстоятельствах, Виконт де Тюренн предохранил того от опасности. Я не знаю, какую он изобрел отговорку для достижения цели, поскольку весь свет уже единодушно его приговорил; но, наконец, прибыл приказ от Двора не собираться больше по этому поводу; Виконт де Тюренн приложил все свои заботы к столь надежному укреплению лагеря, что он не был более открыт к получению какого бы то ни было нового поражения.

/Серебряная посуда. / Враги, возгордившись столь добрым началом, атаковали конвой, шедший к нам из Бетюна. Сопровождавший его эскорт отчаянно его защищал, и много людей было убито как с той, так и с другой стороны. Враги, не ожидавшие столь яростного сопротивления, отступили, когда увидели, что мы защищались так же хорошо, как они смогли нас атаковать. Однако, приблизившись к нашим линиям, что мы укрепляли на протяжении целых шести дней, прежде чем приняться за траншею, они нашли их в таком безупречном состоянии, что не посмели идти на них приступом. Виконт де Тюренн, дабы уладить беспорядок, вызванный в наших рядах захватом предназначавшихся нам денег, велел собрать всех мэтров лагеря и всех первых Капитанов Полков для выяснения, какую помощь они могли оказать их ротам. Бедность, в какой они пребывали, не могла бы быть более тягостной; каждый оказался в нищете, а вражеское соседство делало ее еще более нестерпимой, потому что все, попадавшее в лагерь, продавалось там, так сказать, на вес золота. Те, кто был в состоянии поддержать других, помогали им по мере сил, и Виконт де Тюренн, кто в качестве командующего был обязан сделать самое большое усилие, чем все остальные, распорядился переплавить свою серебряную посуду для вызволения тех, кому Капитаны не в состоянии были оказать никакого добра. Он приказал распределить между ними это плавленное серебро вместо монеты и обязал маркитантов довольствоваться им, как если бы оно было отмечено чеканом Короля.

Такая помощь оказалась им весьма кстати, и Виконт де Тюренн распорядился копать траншею. Враги после разведки нашего лагеря прониклись к нему слишком большим почтением, чтобы осмелиться нас в нем атаковать; они отступили от соседства с нами и направились осаждать Ардр. Этот городок на берегу моря находился в самом жалком состоянии на свете, без какого-либо внешнего вида, без земляного вала, и почти настолько же лишенный всякого сорта фортификаций, насколько их может быть лишена захудалая деревня. Добро бы еще, если бы там имелся крупный гарнизон, поскольку от этого обстоятельства ничуть не менее зависит сила города, как и от всего остального. Но там едва ли насчитывалось две сотни человек, что весьма незначительно, или, лучше сказать, вообще ничто для защиты подобного места. Две сотни человек были даже столь скверно экипированы, что их скорее можно было принять за оборванцев, чем за солдат; большая часть не имела ни одежды, ни башмаков, ни шляп, так что Виконт де Тюренн, в полной неуверенности по поводу будущих происшествий с этим местом, почти не знал, что он должен делать, продолжать свою осаду, или же снимать ее и спешить им на выручку. Однако после двух или трех дней неуверенности он решился упорно продолжать свое предприятие, рискнув всем, что бы там ни случилось; он, впрочем, снарядил три или четыре различных отряда, один из двух сотен добровольцев, другие из большего либо меньшего числа, для переброски их к тому месту. Ромкур, Капитан из Полка Вилькие (привычнее — Вилькье — А.З.), и кого мы позже видели Лейтенантом Телохранителей, командовал одним из них, ла Фейе — вторым; несколько других испытанных Офицеров были поставлены во главе остальных, и все вместе они направились в ту сторону, но, конечно, разными путями. Они, одни за другими, безрезультатно старались выполнить отданные им приказы, но Месье Принц устроил столь надежную охрану, что, далеко ни в чем не преуспев, они чуть было сами не попались ему в руки.

/Миссия в Ардре. / Ромкур, хорошо знавший страну, сбежал оттуда с большей легкостью, чем другие. Как только он был раскрыт, он удалился в леса, откуда возвратился в лагерь объявить о своей неудаче. Другие также туда вернулись вслед за ним; так что, если бы Виконт де Тюренн предусмотрительно не отрядил нас, Куланжа, Ла Эйя и меня, для заброски нас туда всех троих, город был бы безвозвратно потерян. Куланж был переодет в виноторговца, Ла Эй в крестьянина, а я в торговца табаком. Рувиль, кто был там Комендантом, уже начинал терять надежду, если и не терял мужества. Так как он знал, что Виконт де Тюренн занят осадой Сен-Венана, он не верил, чтобы тот достаточно быстро завершил свое предприятие и явился ему на подмогу. В самом деле, Месье Принц, не забавляясь устройством осады по всей форме, сразу же распорядился вырыть траншею всего лишь в двадцати шагах от города. Он немедленно по прибытии отправил туда сапера и рассчитывал, как только мины произведут свое действие, или принудить Коменданта капитулировать, или же взять его штурмом, если он вознамерится оказать сопротивление. Я первым пробрался в городское предместье, потому что рискнул всем, лишь бы раньше других справиться с данным мне Поручением. Я направился прямо к штаб-квартире Месье Принца, где, сделав вид, будто торгую моим табаком, спросил у одного из его конюхов, не найдется ли у него какого-нибудь поношенного камзола его цветов мне на продажу. К счастью, он подобрал мне один, и когда он мне его продал, я тут же натянул эту одежонку на себя. Я воспользовался предлогом, будто бы мой никуда не годился, а кроме того сказал ему, что камзол послужит мне пропуском к солдатам, кого я сейчас же обвинил в желании заполучить мой табак со слишком большой выгодой для них самих. Я также обвинил их и в том, что они порой вступали со мной в жестокую борьбу из-за цены, казавшейся им вполне разумной, дабы он сам не нашел никаких возражений на столь внезапную смену декораций. В таком обмундировании я отправился прямо в траншею, где взял на заметку буквально все, и особенно, как сапер, уже пристраивался к стене. Оттуда, среди ясного дня, я перелез через насыпь переднего края траншеи, прикинувшись, будто подстрекаю одного солдата, кто похвалялся дойти отсюда до стен города, дав нам всем доказательство собственной храбрости; я даже пообещал сопроводить его туда, дабы он мог выказать себя более дерзким. Солдат был смертельно пьян или совсем недалек от этого состояния, так что, скорее, винные пары вытянули из него подобное предложение. Между тем, я прикинулся ничуть не менее пьяным, чем он, дабы никто не удивился моему рвению ему подражать и не затаил на меня никакого подозрения; и в самом деле, Граф де Бутвиль, дежуривший в этот день в траншее, спросил, что бы это могло означать, тотчас, как только увидел нас, вылезающих наружу, и ему ответили, что у него перед глазами двое пьяниц, кому никогда нельзя помешать сотворить помешательство. Он заметил, что тогда нечего за нас бояться, потому как Бог помогает безумцам и пьяницам.

/Пьяница — отличный бегун. / Когда же все позволили нам вот так уйти, насмехаясь над нами один за другим, я сказал тому, кто был рядом со мной, если мы не хотим, чтобы нас поскорее убили, по моему мнению, нам надо бы идти не вместе, а друг за другом, потому как тем самым мы будем представлять собой меньшую мишень для врагов. Я даже предложил ему в то же время маршировать первым, а так как он еще не был настолько пьян, чтобы в нем не осталось хоть малейшей заботы о собственной жизни, он не упустил случая поймать меня на слове. Итак, я сказал ему остановиться и даже улечься на живот, пока я не отойду на двадцать пять или тридцать шагов. Он распрекрасно соизволил на это согласиться, а едва я немного удалился от него, я вытащил из кармана платок и в то же время помахал им осажденным. Это помешало им стрелять в меня, как они делали прежде, тем более, что я сей же час перешел на бег, стремясь как можно быстрее попасть в город. У меня был неплохой резон поступить таким образом, потому как в то же время, когда я вытащил мой платок, и те, кто сидели в траншее, увидели, как я размахивал им перед осажденными, они сами дали по мне залп. К счастью для меня, я был Баском, а так как среди нас нет ни одного, кто не обладал бы добрыми ногами, я вскоре избавился от опасности, где продолжал бы оставаться, если бы оказался дураком и не бежал оттуда изо всех сил.

Офицер, командовавший у ворот и встретивший меня у входа, провел меня внутрь через потайную дверь, и, приняв меня за лакея Месье Принца, взглянув на цвета камзола, спросил, кто же это надоумил меня покинуть мэтра с такой великой репутацией. Я ему ответил, что не был тем, за кого он меня принял, и не знаю иного мэтра, кроме того, кто был им для него самого; но так как не ему я должен отдать отчет в том, кто я такой, ему надлежит препроводить меня к Коменданту, дабы только тому я мог сказать о цели моего появления. Он в точности все это исполнил, и, представившись Рувилю, я вернул ему надежду, какую он начал терять с тех пор, как был осажден. Я ему сказал, что Месье де Тюренн незамедлительно придет ему на помощь; вот почему ему потребуется защищаться всего лишь три или четыре дня, самое большее. Он тотчас же дал знать об этой новости своему гарнизону, дабы он порадовался ей вместе с ним. Они сейчас же отсалютовали из всех пушек и мушкетов в знак восторга, что порядком изумило Месье Принца и заставило его опасаться, как бы Сен-Венан уже не был сдан. Я прекрасно догадался, что именно такова будет его мысль, да у него и не могло возникнуть никакой другой при звуках этого салюта. Итак, сменив свои лохмотья на одежду солдата, я на следующий же день пробрался обратно в его лагерь, как если бы был пленником. Я хорошо осознавал, что меня немедленно отведут к нему, а любопытство вынудит его меня спросить, что мог бы означать салют, произведенный нами. Все произошло точно так, как я и думал. Едва он меня увидел, как тут же спросил, какую новость получили в городе, и почему был произведен салют, о каком я только что сказал. Я ему ответил, что некий Куланж и некий Ла Эй, оба Офицеры Кавалерии, явились объявить от имени Месье де Тюренна, что Сен-Венан сдался; гарнизон должен выйти оттуда через два дня, и армия двинется затем на подмогу осажденным Ардра.

/Под угрозой быть повешенным. / Месье Принц, кого нельзя было легко напугать, затаил некоторое подозрение, как бы я специально не был подослан к нему, чтобы заставить его снять осаду, сообщив ему новость вроде этой; итак, я не сомневаюсь, что он бы устроил мне невеселое времяпрепровождение, если бы сам не находился как бы в подвешенном состоянии по поводу того, что же там все-таки случилось. Так как ему отрапортовали, что накануне некий человек, одетый в его ливрею, ворвался в город, предварительно пройдя через траншею, он по правде не знал, что и сказать, из страха, как бы самому не попасть впросак. Эта неуверенность не помешала ему, впрочем, пригрозить мне распорядиться меня повесить, как если бы он был убежден, якобы я принес ему ложные сведения. Он мне даже сказал, что эта новость не могла быть истинной по нескольким резонам, каковые он мне и перечислил. Он, однако, разглядывал меня во все глаза, дабы углядеть, какое я выдержу поведение, и не изменюсь ли я в лице, но так как я остерегался себя выдать, поскольку знал, что от этого зависит моя жизнь, я держался твердо и ответил ему, что он теперь хозяин моей участи; не мне пытаться ему воспротивиться, но если он прикажет меня удавить, это будет очень несправедливо; я мог ему сказать лишь то, о чем знал, и о чем знал весь Ардр ничуть не хуже, чем я сам.

Когда я воспользовался именами Куланжа и Ла Эйя, я сделал это для придания веса тому, что сказал; и в самом деле, после того, как эти два человека избежали множество опасностей, они, наконец, проникли в город; итак, я нисколько не боялся, что они будут взяты при попытке туда прорваться, и это обстоятельство выставит меня в качестве вруна. Месье Принц не знал больше, чему верить, когда он увидел меня столь убежденным. Однако, из страха допустить оплошность, упустив меня, он передал меня Прево с приказом тут же меня повесить, если обнаружится, что я его обманул. Он не стал приукрашать для меня свое намерение, что заставило меня раскаяться в моем рвении, бросившем мою жизнь в столь великую опасность. Еще если бы я мог дать знать Месье де Тюренну о том положении, в какое я попал, я бы понадеялся, что он предпримет все усилия, лишь бы меня отсюда вытащить, особенно, если бы он узнал, что все это я сделал исключительно ради службы Его Величества, что и привело меня к порогу гибели. Но, не имея никакой надежды дать ему об этом знать, я так опечалился, увидев себя настолько близким к смерти, что решил рискнуть всем, чем угодно, скорее, чем и дальше оставаться в том же положении. У меня имелись при себе тридцать луидоров, я распорядился зашить их в мои штаны на всякий случай, не зная, в какой я смогу оказаться нужде. Я было вознамерился предложить их одному из моих стражников, дабы тот мне вернул мою свободу. Однако я подвергался огромному риску скорее погубить себя этим, потому как надо было полагать, что этот стражник, кто был одним из подручных Прево, тотчас же предупредит его о сделанном ему предложении. Случаю было угодно, чтобы я выбрался из этой неприятности, причем мне не пришлось трудиться подкупать кого бы то ни была.

Прево, кто имел в качестве покровителя подле Месье Принца Графа де Колиньи, одного из его Генерал-Лейтенантов, долгое время понуждал его упросить своего мэтра соизволить отпустить его Роту на отдых. И как раз в это время он добился того, о чем просил, так что, отправив туда множество своих подручных, он умолял Месье Принца освободить его от пленников, находившихся под его Охраной. Месье Принц удовлетворил еще и эту его мольбу; таким образом, когда тот отбыл из-под штандарта полка Конде, один кавалер, кто стоял там на посту, и кто горел желанием дезертировать, сделал это в ту самую ночь, как я был передан в его руки. Другие кавалеры, несшие охрану вместе с ним, спали без задних ног, тогда как я лежал на земле, точно так же, как и они, но абсолютно не испытывал никакого желания уснуть. Я постоянно грезил о своей участи и размышлял о том, что мне, быть может, оставалось жить какие-нибудь двадцать четыре часа. Состояние, вроде этого, грустно для человека, чувствующего себя вполне хорошо, особенно, когда я задумывался, в какой манере мне доведется вскоре покинуть этот мир. Повешение ни в коей мере меня не устраивало, я и думать о нем не мог без ужаса. Когда я совершенно погрузился в эту мрачную мысль, я заметил, что часовой, имевший, как обычно, саблю в руке, вложил ее обратно в ножны, оглядевшись направо и налево, не подсматривал ли кто за ним. Он принял после этого на себя труд удалиться оттуда, где он стоял, так бесшумно, как это только было для него возможно. Все эти телодвижения не позволили мне вовсе сомневаться в его намерении. Я был тотчас убежден, что он дезертировал, и найдя, что просто не смогу сделать ничего лучшего, как взять с него пример, я без дальнейшего промедления последовал за ним.

/Бегство в леса. / Я кинулся к лесу, что находился в четверти лье от нашего лагеря. Я остановился на опушке, чтобы посмотреть, не преследовали ли меня; но, наконец, заметив оттуда, что ничто не колыхалось вокруг, я двинулся вперед, дабы быть подальше, когда займется день. Я ничуть не сомневался, что обнаружат мой побег лишь к этому времени, и мне нечего особенно бояться до тех пор. Наконец, воспользовавшись собственными ногами как только можно лучше, я был уже более чем в трех лье от лагеря, когда обратил внимание на то, что начало светать. Я тут же завернул в другой лес, оказавшийся на моем пути, из страха, как бы за мной не пустились вдогонку и я бы не угодил, как обычно говорят, из лихорадки в горячку. Я провел там весь день в ужасающем трансе, потому как постоянно слышал шаги множества людей, входивших туда одни за другими. Это заставило меня поверить, как, вероятно, и было по всей видимости, что именно меня они там искали. Однако счастье не отвернулось от меня, и я никем не был раскрыт; я снова двинулся в путь с наступлением ночи, чтобы по-прежнему продолжить мой вояж. Я маршировал, по меньшей мере, четыре часа, так никого и не повстречав, настораживая уши с момента на момент, дабы прислушаться, не идут ли все-таки по моему следу. Наконец, примерно за час перед рассветом, я услышал конский топот, что обязало меня внезапно остановиться. Я улегся на землю в то же время, дабы пропустить эту Кавалерию; но случаю было угодно, чтобы она повернула как раз туда, где я затаился; я пополз на животе, лишь бы избежать столкновения с ней. Пешие связные, шагавшие перед остальными, тогда вдруг бросились в ту самую сторону, где я прятался; они не раскрыли меня, нет, просто деревья вокруг меня они почему-то приняли за людей. Один конь заметил меня и испугался, так что отскакал на несколько шагов; тот, кто на нем сидел, заставил его вернуться помимо его воли на прежнее место, дабы, как это в обычае у тех, кто хорошо разбирается в верховой езде, не приучать его делаться пугливым.

Тут-то всадник и заметил меня, как ранее сделал его конь, и когда он мне сказал встать и следовать за ним, если, конечно, я не хочу, чтобы он застрелил меня в упор из своего мушкетона, пришлось ему подчиниться. Я не ждал, что он меня спросит, кто я такой, когда я поднялся, и я сам спросил его, к какой партии он принадлежал, потому как он говорил на очень хорошем Французском, и я понадеялся, что он окажется из войск Короля; я добавил к этим словам по собственному поводу, что я был бедным дезертиром, раскаявшимся в совершенной ошибке и возвращавшимся в свой полк, дабы добиться там прощения.

Тогда он приказал мне шагать перед ним, чему я немедленно подчинился, потому как он не единственный отдал мне такое приказание, к нему присоединились еще и другие; он послал доложить тому, кто командовал этим отрядом, о его встрече со мной. И тут как раз оказалось, что этим командиром был его Мэтр лагеря, и когда этот Офицер выдвинулся вперед посмотреть, что я из себя представлял, и допросить меня, едва я бросил на него взгляд, как, несмотря на потемки, узнал в нем Месье Графа де Руайя. Сейчас же все страхи, какие только я мог иметь, преобразились в величайшую уверенность. Я назвал ему мое имя, в чем не было бы ни малейшей необходимости, будь там чуть посветлее. Он знал меня лично, и я знал его совершенно так же; но так как стояла ночь, а кроме того, мой маскарад делал меня неузнаваемым в его глазах, я счел себя обязанным поступить таким образом, как и поступил. Он был счастлив со мной свидеться, и, распорядившись дать мне в то же время своего запасного коня, он спросил меня, откуда я явился, и что за приключение вынудило меня оказаться в столь скверной экипировке. Он ничего об этом не знал и ни от кого ничего не слышал.

/Исполненная миссия. / Я изложил ему в двух словах мои небольшие злоключения, и как меня чуть было не повесили. Он мне ответил, что, откровенно говоря, слишком многим рискуешь, когда занимаешься тем, что я делал; он был добрым слугой Короля и посвятил себя этому ремеслу, но с каким бы рвением он к нему ни относился, каким бы оно ни могло быть огромным, ничто и никогда не заставило бы его пожелать позволить себя повесить ради его службы. Я ему заметил, что мне было далеко до него; он большой Сеньор, чья судьба обеспечена; тогда как я всего лишь бедный дворянин, и мне просто необходимо рисковать всем на свете ради продвижения по службе, так должен ли он удивляться, что я делал то, чего бы он никогда не соизволил сделать. Он мне ответил, что все то великое состояние, каким он, по моему убеждению, владел, состояло всего-навсего из двадцати тысяч ливров ренты, данной ему отцом, когда тот его женил; а это не было чем-то непомерным для персоны его происхождения, тем более, что он не имел ничего из достояния его жены.

Она была его двоюродной сестрой, и Виконт де Тюренн доводился дядей им обоим; в остальном как он, так и она — убежденные гугеноты, в том роде, что когда все великие Сеньоры, придерживавшиеся некогда этой Религии, изменили ей в настоящее время, они оба все еще настолько привязаны к их вере, как и те были прежде. Однако в этом кроется причина того, что он не продвигается так, как делал бы это, если бы показал себя хоть немного более угодливым. Поскольку Король не любит, чтобы ему сопротивлялись, пусть даже в мельчайших делах, он никогда и не задумывался над тем, что гораздо труднее сменить религию, чем рубаху. Ему вполне довольно быть убежденным в том, что его собственная — наилучшая, дабы желать, чтобы каждый ей следовал; к тому же, он вообразил, что два сорта религии в одном Государстве есть вещь, способная привести к его гибели.

/«Хапуги». / Но не буду далее углубляться в это рассуждение, не имеющее, к тому же, ничего общего с моим сюжетом; едва я удовлетворил любопытство Графа де Руайя, как попросил у него пять или шесть всадников эскорта, дабы получить возможность соединиться с нашей армией, не опасаясь «Хапуг», поскольку их развелось великое множество в этой стране; но они осмеливались собираться лишь в маленькие банды, потому как сколько их отлавливал Месье де Тюренн, столько же их он и приказывал вешать без всякой проволочки и даже без всякого подобия процесса. Мы называли этих воров «Хапугами», как это делали в Германии, хотя для различия их одних от других мы давали им подчас и другое наименование в этой стране. Итак, Граф уступил моей просьбе, и остальную часть ночи я маршировал вместе со всадниками, каких он мне дал. На следующее утро, в то время, как мы продолжали наш путь, и когда я находился на дороге, пролегавшей в низине, я заметил эскадрон, расположившийся на одной высоте. Это заставило меня натянуть поводья. Я счел, что эти войска были из гарнизона Эра, мы, должно быть, проезжали совсем недалеко от него; но, увидев появление еще одного эскадрона момент спустя, а за ним еще и другого, и, наконец, вплоть до шести, сделавших остановку на этой высоте, я продолжал маршировать, хотя они отрядили десять или двенадцать всадников встретить и окликнуть меня. Если бы я поверил тем, в чьей компании находился, далеко не продвигаясь к ним навстречу, я бы, напротив, оборотился к ним спиной, даже и не думая оглядываться назад. Но я не считал себя обязанным столь некстати бить тревогу, как хотели они. Я сказал себе, что абсолютно наверняка это был авангард нашей армии, либо там сочли за лучшее снять осаду Сен-Венана и маршировать на помощь Ардру, либо же, после завершения этого завоевания, они двинулись в путь для исполнения очередного предприятия.

/Находчивость Месье де Тюренна. / Я не ошибся, это были они самые, в чем я не замедлил убедиться. В самом деле, когда я приблизился к этим всадникам, они мне все подтвердили, стоило мне крикнуть им при встрече: «Да здравствует Франция». В то же время я пустился галопом к Месье де Тюренну, кто, после приведения этого города Сен-Венана в повиновение Его Величеству, маршировал большими переходами для оказания помощи Рувилю. Он спросил меня, в каком положении я его оставил. Я ему ответил, что у того было много мужества, но мало сил, так что я не на шутку боялся, как бы он не прибыл слишком поздно для его спасения: Он мне заметил, что здесь надо бы найти ответный ход, и он над этим поработает. Я не понял, что он хотел мне этим сказать. Единственным ответным ходом, какой он мог бы найти, как мне казалось, было бы заставить его армию не маршировать, но лететь; а это, по моему мнению, было бы уже не в его власти — но великие люди, такие, каким был и он сам, обладают возможностями, каких другие не имеют, и о каких у них бы даже не хватило ума додуматься; он приказал своей армии маршировать немного левее, чем она маршировала прежде, дабы она прошла в виду Эра. Он ясно представил себе, как Месье Принц и другие Генералы Испании должны были бы отдать приказ Коменданту этого места выстрелить из пушки, если он увидит его появление, дабы Комендант Сент-Омэ ему ответил, и это послужило бы им сигналом для принятия решения, какое, они рассудят, было бы кстати в ситуации вроде этой. Все случилось точно так, как он себе это и вообразил; едва Комендант Эра завидел наш авангард, как он произвел несколько пушечных залпов. Комендант Сент-Омэ сделал то же самое, стоило ему заслышать пальбу из Эра; таким образом, Месье Принц, рассудив по этим знакам, что мы вскоре свалимся ему на голову, внушил Испанцам, что им было бы лучше отступить от Ардра. Однако, не желая иметь на совести ничего, в чем он мог бы себя упрекнуть, прежде чем уйти отсюда, он призвал Рувиля сдаться. Он даже велел передать ему, дабы скорее подвигнуть его к этому, что ему покажут, если он пожелает, насколько мины, подведенные под стены его города, были готовы произвести их эффект.

Рувиль, кто не испытывал недостатка в сообразительности, нашел, что такая любезность, совершенно необычная со стороны врага, должна быть ему чрезвычайно подозрительна; итак, почти угадав причину, побудившую его так поступить, он ответил Месье Принцу, якобы он видит столько славы в сопротивлении ему, что когда бы даже ему было суждено пасть при таком блистательном предприятии, он решился подвергнуться этому риску; пусть Принц подрывает свои мины, когда ему захочется; он же явится защищать брешь; он прекрасно знал, как ему будет трудно воспротивиться Принцу; но, наконец, если вдруг ему удастся добиться своего, он видел в этом столько будущих почестей, что был готов принести в жертву практически все ради этого. Месье Принц не смог найти возражений на подобный ответ, настолько полный почтения и восхищения перед ним. Тем не менее, так как он предпочел бы поменьше лести и побольше доверия, то послал ему сказать в качестве последней попытки, что сделает все, чего бы тот ни пожелал, но если уж он не сдастся в настоящий момент, пусть он не надеется больше ни на какую пощаду для него. Рувиль наплевал на его угрозы точно так же, как уже обошелся с его предложениями; теперь уже Месье Принц увидел, что ему самому не на что больше надеяться от него, и тут же снял осаду. Он удалился под защиту пушек Гравлина, где не боялся, что Виконт де Тюренн явится туда его искать.

Такое решение, принятое Месье Принцем, было наиболее безопасным для него. Так как он не распорядился соорудить никаких линий обороны, ему было бы совершенно необходимо или бросить свою затею, или же идти прямо нам навстречу и дать нам бой. В остальном, хотя последнее было бы более славно, чем все остальное, а, соответственно, и более ему по вкусу, ему, кто совершал лишь поступки, достойные восторгов, за исключением разве что его мятежа, он не мог этим удовлетвориться по причине неудобств, какие он здесь предвидел. Он боялся, что если фортуна не станет на сторону его отваги, ему будет в чем раскаяться. Так как он знал о Договоре, заключенном нами с Англией, и даже о том, что шесть тысяч Англичан уже находились в нашей армии, он видел потерю морских городов Фландрии неизбежной после проигрыша в такого сорта сражении. Итак, он рассудил кстати поберечь силы в ожидании какого-нибудь более удачного для него случая.

/Марши и завоевания. / Месье де Тюренн отрядил четыре тысячи человек как Пехоты, так и Кавалерии, для атаки замка, известного под названием ла Мотт о Буа. Этот замок был достаточно крепок и имел довольно внушительный гарнизон; но Кастельно, кого Месье де Тюренн поставил во главе этого соединения, в первый же день дал по нему более пятисот пушечных залпов, и очень скоро его защитники попросили о капитуляции. Кастельно, разумеется, этого хотел, но так как его намерением было задержать гарнизон в качестве военнопленных, они бы никогда друг с другом не пришли к соглашению, если бы Виконт де Тюренн не послал ему сказать принять замок на более мягких условиях.

Когда замок был сдан, Месье де Тюренн приказал сровнять его с землей, а затем двинулся на врагов, казалось, раскаявшихся, что не дали нам битву, когда мы маршировали на помощь Ардру. Поскольку они перешли Кольм, как если бы захотели сразиться с нами, но, получив сведения о нашем марше, они незамедлительно перешли его обратно. Они даже сейчас же окопались за рекой, и эта позиция была столь выгодна для них, что, разведав их расположение, мы так и не осмелились предпринять против них атаку. Они допустили тогда большую ошибку, а именно, оставили Бурбур. Виконт де Тюренн, кто был не тем человеком, чтобы не извлечь из этого для себя выгоду, немедленно им овладел. Он утвердил там Графа де Шомберга в качестве Наместника; не того, о ком я говорил выше, но Графа де Шомберга, кто сегодня в большом почете у Португальцев и даже среди всех прочих Наций из-за великих свершений, осуществленных им ради защиты этого Королевства. Два эти Графа, один из которых умер в настоящее время после того, как был удостоен жезла Маршала Франции, вовсе не находились в родстве, хотя оба были выходцами из Германии. Как бы там ни было, Шомберг получил приказ восстановить фортификации этого города, разрушенные врагами до того, как они его оставили; здесь был заложен плацдарм для дальнейшего служения великим предначертаниям, что замышлялись в этой стороне. Мы взяли затем Форт Мардик, где гарнизон составили Англичане. Так как место было чрезвычайна тесно для такого числа народа, а кроме того, эта Нация чрезвычайно плотоядна, там зародилась вскоре среди них такая порча, что множество их от нее поумирало. Испанцы выбрали как раз это время, чтобы постараться вернуть это место в их руки. Они осадили его к концу года, но гарнизон, каким бы он ни был больным, защищался достаточно мощно, дабы дать нам время выйти из наших зимних квартир и явиться им на помощь; эти Испанцы отступили, даже не осмелившись нас дождаться.

Взятие Дюнкерка

/Измена Маршала д'Окенкура. / Все эти счастливые успехи были омрачены изменой Маршала д'Окенкура, удалившегося к Принцу де Конде, и мятежом гарнизона Эдена, сдавшего это место тому же Принцу. Уже на протяжении некоторого времени Маршал сделался подозрителен Кардиналу, в том роде, что Его Преосвященство не имел никакого покоя, пока не вытянул из его рук Наместничества над Перонной и Амом, каких тот был удостоен во времена, когда по его заслугам полагалось какое-то вознаграждение. Да и это обошлось немного дороговато Министру, прежде чем он уломал того дать свое согласие. Ему пришлось выложить две сотни тысяч экю для получения его отставки; еще и подал-то тот в отставку лишь при условии сохранения за его старшим сыном Наместничества над Перонной. Это весьма обескуражило Кардинала, боявшегося, как бы сын не пошел в отца, и таким образом все эти деньги были бы для него просто потеряны. Но Месье де Тюренн, уверенный в том, что достаточно знает его и может отвечать за его преданность, предложил себя в его поручители; дело завершилось в конце концов без каких бы то ни было дурных последствий; и в самом деле, Окенкур-сын далеко не был способен сделать что-либо в ущерб своему долгу, когда же отец принялся искушать его, удалившись к Месье Принцу, он приказал палить по нему из пушек, потому как увидел, что тот чересчур близко подбирался к его месту. Он боялся, как бы у того не осталось кое-каких связей в городе, и как бы те, с кем он мог бы их иметь, не пришли в настроение возбудить там какой-нибудь бунт, увидев, как он забавляется попечением своего отца. Кардинал утешился тем, что предательство отца уравновесилось преданностью сына; и, стараясь вынудить Эден вернуться к повиновению, он не забывал рассыпать там ни обещаний, ни угроз.

Причиной мятежа в этом городе послужило то, что Король отказал в Наместничестве над ним некоему ла Ривьеру, кто был там Лейтенантом Короля. Он испросил его после смерти Месье де Бельбрюна, кто прежде занимал эту должность — но либо этот ла Ривьер был бедным человеком, и Кардинал счел его недостойным по этой причине, либо, что более правдоподобно, Его Преосвященство вознамерился вытянуть деньги из Маркиза де Пальуазо, зятя покойного, кто также добивался этого Наместничества; ла Ривьер удалился настолько недовольным, насколько только возможно себе это вообразить. У него был близкий родственник, некий Фарг, кто был Майором того же города и претендовал, если тот станет Наместником, получить для себя Лейтенантство Короля. Итак, отказ по этому поводу ла Ривьеру задел его столь ощутимо, что он посоветовал тому заставить отдать себе силой то, в чем его не пожелали удовлетворить по доброй воле.

Это было великое предприятие для человека вроде ла Ривьера, кто был еще более жалок, чем все то, что я сумел бы о нем наговорить; но Фарг, настолько же обладавший сообразительностью, насколько она отсутствовала у другого, заметил ему, что, посоветовав тому пойти на такой шаг, он отнюдь не имел в виду, будто бы тот сделается тираном этого места, нет, тот просто будет править там как бы от имени кого-нибудь, кто был бы способен оградить его от нападок Двора; он заручился его согласием направить кого-либо к Месье Принцу с таким предложением, что если ему будет угодно поручить ему Управление над городом, тот не признает отныне никакого другого мэтра, кроме него. Месье Принц поостерегся отказать в его просьбе; дело было слишком выгодным для него, и он подписался бы еще и не под такими условиями, какие были ему предложены; итак, договор между ними был заключен, он содержался в секрете до тех пор, пока Кардинал, не сумев поладить с Маркизом де Пальуазо, не распорядился этим наместничеством в пользу Герцога де Креки. Между тем, когда этот Герцог пожелал вступить в свои права, ворота города захлопнули прямо перед его носом.

/Мятеж Эдена. / Это дело произвело страшный шум при дворе, точно так же, как и по всей Франции. Кардинал, кто был ничуть не менее ловок, чем другой, после того, как сделал все возможное для возвращения этого места к повиновению, увидев, что ему так и не удалось добиться цели, воспользовался этим случаем, дабы перехитрить врагов. Договор, заключенный нами с Кромвелем, привел их в устрашающее беспокойство по поводу Дюнкерка, а также и других морских городов, какими они обладали на этом побережье. Это их обязывало неусыпно их сторожить и покинуть все другие углы ради этого. Взятие Бурбура и Мардика показалось им даже неоспоримым предвестием ближайшей атаки на это место. Дабы увести их от той мысли, будто бы о чем-либо другом помышляли в настоящее время, при Дворе только и разговоров было, как покарать Фарга и его родственника в такой манере, какой они оба с избытком заслужили. На место действия был даже специально направлен некий человек для снятия плана этого города Эдена, как если бы лишь от этого зависело то обстоятельство, что город не был пока еще атакован; но либо об этом втихомолку сообщили Фаргу, дабы раздуть дело еще больше, или же это произошло случайно, человек был схвачен, когда он занимался тем, что ему приказали сделать. Фарг, знавший, что он должен был заставить себя бояться, особенно поначалу, по меньшей мере, если он не хотел превратиться вскоре во всеобщее посмешище, обошелся с ним безо всякой пощады и велел его повесить, как шпиона.

Этот несчастный, без всякой задней мысли оказавшийся вот так жертвой политики Кардинала, признался перед смертью, что это именно Министр послал его снять план города. Его Преосвященство пришел от этого в восторг, потому что такое признание играло на руку его замыслам. Итак, дабы еще увеличить подозрение врагов, что именно отсюда он откроет Кампанию, едва наступил май-месяц, как он подле этой стороны назначил место сбора всем войскам Его Величества. Шесть тысяч Англичан, проделавшие последнюю Кампанию в нашей армии, должны были провести в ней еще и эту. Они были полностью укомплектованы, несмотря на большую смертность в их рядах; рекруты заменили павших, и эти войска были даже более хороши в настоящий момент, чем были по прибытии, потому как Локард, один из зятьев Кромвеля, должен был командовать ими вместо Рейнолдса. Однако начавший распространяться слух, якобы их собирались вести против Эдена, а вовсе не на Дюнкерк, настолько усилился среди них, что проходил уже за решенное дело в сознании большинства. Он не понравился ни Локарду, ни его солдатам, но так как, если бы он пожаловался раньше времени, его обвинили бы в излишнем легковерии; он отложил свое окончательное суждение до тех пор, когда убедится на опыте, что ему следовало обо всем этом думать.

Виконт де Тюренн должен был еще и в этом году командовать нашей армией, и проведя ее прямо к Эдену, дабы, как обычно говорится, одним камнем нанести два удара, то есть ввести в заблуждение врагов и постараться в то же время нагнать страха на Фарга, он тем самым возбудил среди Англичан такой шум, что все было поверили, будто они совсем готовы порвать с нами. По крайней мере, Локард говорил об этом вслух, угрожая скорее возвратиться в Англию, чем терпеть дальнейшее пренебрежение интересами его Нации. Кардинал, получавший удовольствие от такого сорта положений, потому как он всегда наилучшим образом торжествовал в мошенничествах, далеко не раскрывая ему своего секрета, пожелал даже внушить ему, что время, употребленное на эту осаду, не нанесет никакого ущерба его делам. Он сослался на тот резон, что со стороны моря не было еще заготовлено никакого фуража, что не показалось достаточно добрым предзнаменованием Англичанину, чтобы привести его в хорошее настроение. Потому он начал богохульствовать и браниться, как если бы эти кощунства и ругательства должны были бы помочь ему выиграть дело. Кардинал оставил его за этим занятием, поскольку он прекрасно знал, что все это продлится недолго. И в самом деле, он предложил столько денег Фаргу за передачу этого места в его руки, что тот был бы сумасшедшим, если бы отказался. Итак, он поостерегся это делать, в том роде, что после измены Королю он безо всяких церемоний предал и Месье Принца, на чью сторону он перешел совсем недавно. Он преспокойно заключил договор с Его Величеством и получил за него, по меньшей мере, две сотни тысяч франков звонкой монетой. Месье Кардинал сказал тогда Локарду — теперь-то он видит, насколько был неправ, поверив досужим слухам, не задумавшись о том, что ловкий человек просто обязан пользоваться каждым удобным случаем. Локарду нечего было ему возразить, когда он осознал, какой здесь был нанесен мастерский удар.

/Экспедиция Маркиза де Креки. / Наместничество над этим местом было отдано Герцогу де Креки, и так как Виконт де Тюренн был его личным другом, точно так же, как и другом его брата, кого он старался продвинуть по службе, насколько это было в его силах, он отправил того в Бетюн, где он был Наместником, под тем предлогом, что его присутствие там было необходимо. Он это сделал, однако, исключительно ради оказания ему услуги, причем не навлекая никакого ропота по своему поводу; поскольку, надо знать, что он во всякий день выдвигал его из общего ряда, когда ему нужно было что бы то ни было сделать, будто бы он единственный был способен это исполнить. Он уже поспособствовал его назначению Генерал-Лейтенантом, дабы затем превознести его заслуги перед Двором. Далеко не всем это нравилось; не то чтобы он действительно не имел достоинств, но, наконец, тем, кто были старше его, не могло прийтись по вкусу, что его протаскивали через их головы, оставляя их самих позади него. Другие Генерал-Лейтенанты находили возражения также и тому, что ему во всякий день поручалось командование, им в ущерб. Они даже раз или два подавали об этом жалобы Министру, но без приведения каких-либо существенных резонов. Так как Кардинал был убежден, что Виконт де Тюренн прекрасно знал, как ему следовало поступать, весь ответ, какой они от него получили, сводился к обещанию с ним об этом побеседовать, дабы такого не случалось впредь.

Тем не менее, это заставило Виконта задуматься; он не желал, чтобы его обвиняли в несправедливости; особенно в такой момент, когда ему требовались усилия каждого, дабы вместе с ним преуспеть в порученном ему предприятии: А оно было одним из самых трудных. Расположение Дюнкерка, сила его гарнизона, а он был многочислен и составлен из добрых войск, опыт Коменданта и армия, совершенно готовая его поддержать — такие преграды он не был бы способен преодолеть, по крайней мере, если бы не был мощно подкреплен со всех сторон. Итак, не желая подавать повода для новых огорчений его главным Офицерам, всегда отличая им в ущерб, как он привык это делать, Шевалье де Креки, кто присвоил себе тогда титул Маркиза, он отослал его, как я недавно сказал, в его Наместничество. Резон был прост, он прекрасно знал, какие бы приказы он ни отсылал ему туда, они не повлекут за собой никаких последствий, а тот сможет спокойно исполнять их отдельно от других Генерал-Лейтенантов, причем они не найдут тому никаких возражений.

Между тем, в настоящее время он хотел предоставить ему возможность раздобыть себе столько же славы, сколько тот мог завоевать исполнением всех его приказаний для приобретения кое-какой репутации. Надо знать, что враги при мысли о том, будто бы он пожелал осадить Эден, отправили некоторые войска в Монкассель. Они держали там довольно скверную оборону, полагаясь на то, что у Виконта де Тюренна было достаточно дел в той стороне, где он находился, и он даже думать не станет о выдворении их оттуда. Однако они крупно просчитались; этот Генерал скомандовал Маркизу де Креки взять всех, кого он только сможет, из своего гарнизона, как Кавалерию, так и Пехоту, и идти на захват этого места; тот исполнил этот приказ столь проворно, что тех, кому удалось спастись, не стоит даже принимать в расчет. Правда, весьма облегчило ему этот счастливый успех то обстоятельство, что пока он маршировал с одной стороны, Виконт де Тюренн маршировал с другой, в том роде, что прибыли они оба туда почти в одно и то же время. Все обретавшиеся там враги были взяты в такой манере, Маркиз де Креки отправил назад свой гарнизон и остался в армии служить там Генерал-Лейтенантом, как ни в чем не бывало. Это показало всему свету, с какими видами он был отослан в его Наместничество; но никто не осмелился по этому поводу ничего сказать, потому что Виконта де Тюренна уже рассматривали, как правую руку Государства; каждый думал лишь об исполнении собственного долга, не позволяя себе увлекаться бесполезными жалобами. Принималось во внимание, что когда бы даже на него пожаловались, в этом не было бы никакого резона, поскольку, при подобном доверии к нему Министра, одно-единственное его слово опрокинуло бы все, что могло бы быть сказано к его невыгоде.

/Месье де Тюренн отказывается от выгодной партии. / Тем временем Кардинал, после того, как выдал замуж еще одну из своих племянниц за Графа де Суассона, сына покойного Принца Тома, едва с ним свиделся вновь, как предложил ему в жены Ортанс, свою любимую племянницу. Так как у него не было никаких детей от его жены, Министр полагал доставить ему удовольствие таким предложением. Но Виконт де Тюренн, уже имевший за спиной порядочное число лет, нашел сделанное ему здесь предложение гораздо опаснее любого предприятия, когда-либо осуществленного им на войне. Демуазель была резва до такой степени, что ничто не шло с этим ни в какое сравнение. Это никак не устраивало мужчину, кому перевалило за сорок пять лет; потому, предпочтя свой покой несметным богатствам и невиданным роскошествам, какие бы этот брак ему предоставил, он оставил совершить эту глупость кому-нибудь другому, кто бы, впрочем, не замедлил в этом раскаяться.

Но вернусь к моему сюжету. Виконт де Тюренн приказал своей армии маршировать прямо на Берг, но приблизиться к нему он не смог, потому что враги в очередной раз спустили шлюзы. Вся окрестность оказалась под водой, и этот потоп простирался не только вокруг этого места, но еще и отсюда вплоть до самого Дюнкерка. Они, видимо, сочли, что прежде чем наш Генерал решится осадить этот последний город, ему требовалось заранее утвердиться в тех, что располагались вокруг, дабы не пробираться между столькими вражескими гарнизонами. Таким способом они сделали невозможными любые подходы к ним; кроме того, пока эти воды покрывали бы землю, он не смог бы иметь никакой связи с Фортом Мардиком. А это, однако, было ему необходимо, потому что там имелись кое-какие магазины для его армии. Еще гораздо лучше снабженные находились, впрочем, со стороны Кале, но сообщение с ними нам было так же отрезано Гравлином, городом, удерживаемым врагами между этим местом и Дюнкерком. Итак, Виконт де Тюренн, не зная, где раздобыть припасы, если он атакует это последнее место, как было условлено с Кромвелем, сообщил Кардиналу, явившемуся в Кале вместе с Королем, о новых трудностях, возникших на пути к исполнению этого предприятия. По его мнению, дабы проще и легче прорваться туда, надо было прежде всего атаковать Гравлин, после чего перед нами откроются все средства связи с Кале, какие мы только пожелаем. Это не могло осуществиться без переговоров с Локардом и получения от него на это согласия. Прощупать его по этому поводу поручили Графу де Гишу, обладавшему наибольшим влиянием на него, чем кто-либо другой, потому как они частенько вместе устраивали дебоши. Но тот сказал ему в ответ — хотя он и был его другом, ему не следовало рассчитывать на этом сыграть; слишком долго Кардинал забавлял того впустую, или пусть атакуют Дюнкерк, или же пусть позволят ему удалиться; никакой середины здесь не было, и вот почему тот молил его не разговаривать с ним об этом больше.

/Маневры вокруг Дюнкерка. / Столь определенный ответ дал знать Виконту де Тюренну, что ему не на что надеяться с этой стороны, и он употребил все озарения, какие только ему мог дать долгий опыт ведения войны, на преодоление трудностей, вставших на пути исполнения его намерения. Итак, для облегчения сообщения с Мардиком по направлению, где было, к тому же, поменьше воды, он атаковал один редут, возведенный врагами на Кольме. При помощи этого сооружения они мешали нам воспользоваться наименее трудным проходом, чем все остальные. Они чрезвычайно укрепили этот редут и установили там четыре пушки; но творение вроде этого было абсолютно ничем для человека, обладавшего секретом рушить перед собой самые неприступные стены; вскоре он принудил тех, кто его охранял, оставить его ему. Тогда он приказал заготовить громадное множество фашин, и, подправив ими дорогу, всю размытую водой, двинулся к каналу Берга со стороны, что вела к Дюнкерку. Враги возводили там большой форт, он не был еще как следует укреплен, но они намеревались вскоре все привести в порядок; они просто не рассчитывали, что их редут будет так стремительно захвачен. Ему нужно было взять его во что бы то ни стало, прежде чем двигаться дальше вперед, потому как он снова преградил ему проход. Враги, прекрасно знавшие об этом, согнали в него множество народа, а так как тылы его были свободны, они могли с момента на момент пополнять его свежими силами. Это делало форт в какой-то мере неприступным, если только не отрезать ему пути к пополнению, что и сделал наш Генерал. Он приказал кое-какой Пехоте переправиться через Канал и окопаться по ту сторону. Сделать это было довольно трудно из-за воды, залившей землю; но эта Пехота отрыла траншею, спустила по ней воду и расположилась там столь накрепко, что враги напрасно старались ее оттуда выбить. Таким образом, форт был захвачен после достаточно упорного сопротивления, а тем, кто был внутри, стоило немалых усилий унести ноги; ничто не мешало больше Виконту де Тюренну осуществить задуманное, так как за фортом вода уже не царила так, как перед ним, и все дюны были на месте и выглядели, как обычно.

Англичане пообещали нам флот для успеха предприятия, что не смогло бы осуществиться без этого. Он уже вышел в море в составе двадцати кораблей, что было более чем достаточно для удержания Испанцев на почтительном расстоянии. Виконт де Тюренн расположил свою штаб-квартиру на дюнах со стороны Ньюпорта; и так как он мог получать припасы только морем, поскольку Гравлин по-прежнему отрезал ему всякое сообщение с Кале, он не желал вскрывать траншею до того, как запасет достаточное их количество в своем лагере, дабы не бояться, как бы голод не обязал его снять осаду. В самом деле, так как Испанцы вышли в море, стараясь помешать их конвоированию, он с беспокойством ждал, осилят ли их Англичане, и выйдут ли из этого положения с честью; но наконец, какие бы препятствия ни пытались противопоставить им другие, они доставили в его лагерь вполне довольно продовольствия, так что можно было не бояться помереть от голода. Итак, Генерал приказал рыть траншею в ночь с четвертого на пятое июня; мы работали всю ночь, причем в нашу сторону почти не было произведено никаких мушкетных выстрелов. Предварительно были наведены мосты через каналы для сообщения между расположениями, так же, как укрепленные линии лагерей и линии вокруг города. Со стороны Ньюпорта соорудили и эстакаду на маршевом берегу, уходившую прямо в море в часы отлива.

Маркиз де Лед, Комендант этого города, был человеком, опытным в военном ремесле и уже защищавшим его, когда мы атаковали- и взяли его в 1646 году; но наши гражданские войны заставили нас потерять его несколькими годами позже, они еще и сейчас приносили нам то несчастье, что тот, кто осуществил это завоевание для нас, необычайно там отличившись, вооружился в настоящее время, дабы помешать городу во второй раз подпасть под наше могущество. Как бы там ни было, этот Комендант, позволивший нам мирно трудиться три дня подряд, как если бы он и не вспоминал, что осажденный город никогда не защищается лучше, чем вылазками, на четвертый день все-таки предпринял одну и дал нам почувствовать, что он еще не забыл своего ремесла. В ней участвовали до пятнадцати сотен человек, как артиллерия, так и Пехота, и они поначалу привели траншею в жуткий беспорядок, так что, казалось, все для нас было потеряно, если бы высокородные люди, сколько их там ни было в нашем лагере, тотчас же не сбежались заслонить его собственными персонами, как будто бы все они были простыми солдатами. Их твердость дала время тем, кто перепугались раньше всех, вернуться к бою; и Виконт де Тюренн в то же время усадил в седло пять сотен всадников и послал вперед два батальона; тут враги отступили в полном порядке, из страха, как бы не оказаться окруженными. Несколько высокородных особ были ранены с нашей стороны в этой схватке, под другими поубивало коней, и даже некоторые из них были взяты в плен.

/Превосходный человек. / Граф де Гиш был в числе раненых. Ему прострелили руку, когда он делал все, чего только можно было ожидать от человека великой души; к тому же не существовало другого Сеньора при Дворе, обладавшего большими достоинствами, нежели у него. Он воплотил в своей особе все, что могло сделать Кавалера значительным: знатное происхождение, высочайший разум по отношению ко многим другим, совершенно необычайные познания для столь вельможной персоны, огромная отвага без фанфаронства и, наконец, все те качества, что вызывают наибольший восторг. Все, достойное какого-либо возражения в нем, состояло в том, что он походил на большинство мудрецов, обычно не испытывающих большого поклонения перед религией. В нем было гораздо меньше набожности, чем морального превосходства, что уже стоило ему кое-каких столкновений при Дворе и готовило ему их еще и в будущем. Он был старшим сыном Маршала де Граммона и унаследовал его Должность Мэтра Лагеря Полка Гвардейцев. Эта Должность была одной из самых почитаемых при Дворе, она придавала еще больше блеска его особе, хотя он бы имел его уже достаточно из-за всего остального. У Маршала был еще и другой сын, но далеко нельзя сказать, чтобы он походил на старшего брата. Он был, однако, наиболее ладно скроен из всех Куртизанов; но так как недостаточно иметь приятную физиономию для одобрения достойных людей, не было никого, кто не находил его несчастным из-за брата, обладавшего столькими заслугами, потому как это лишь подчеркивало его собственные изъяны.

За предпринятой врагами вылазкой последовали несколько других, и даже порой сразу две в один и тот же день. Виконт де Тюренн был вынужден увеличить ряды защитников траншеи, так же, как и Кавалерийскую охрану, дабы с ним не приключилось никакой неприятной неожиданности. Четыре или пять дней прошли вот так в ожидании вылазки осажденных, потому как они вменили это себе в обычай. Однако, тогда как мы были обязаны наблюдать за их стороной, нам пришлось поостеречься еще и с другой, потому как мы начинали видеть опасность и там. Враги сосредоточили их войска, дабы не позволить овладеть этим местом без боя, Маршал д'Окенкур ознаменовал свое прибытие к ним тем, что взял на себя разведку наших линий. Он явился всего лишь с одним эскадроном, составленным из людей элиты, и так как он прекрасно знал, что не будет ими покинут, то ничуть не поколебался, несмотря на собственную малочисленность, атаковать Кавалерийский отряд в карауле перед лагерем, хотя тот был и вдвое сильнее, чем у него. Он даже отбросил его с такой мощью, что тот проскакал через теснину с необычайным проворством. Это подняло тревогу по всему лагерю, и тотчас пополз слух, что Граф де Суассон, кто был Генерал-Полковником Швейцарцев, якобы был взят в этой схватке; Молонден, кто был Мэтром Лагеря Полка Гвардейцев этой Нации, побежал в ту сторону с несколькими Мушкетерами взглянуть, не сможет ли он ему чем-либо помочь. Сообщение оказалось ложным и основывалось лишь на том, что этот Принц, случайно находившийся в охранении, когда его атаковали, счел некстати уходить через теснину с той же поспешностью, с какой это сделали другие; совсем напротив, он еще крепче держался там с несколькими храбрецами, что, разумеется, было признаком его мужества, но не его благоразумия; в самом деле, если бы он пожелал надежно удержать эту теснину, ему стоило бы сделать это изнутри, а не снаружи; итак, он неизбежно должен был бы попасть в плен или пасть на поле боя, как это уже случилось с некоторыми из его Роты, когда прибытие Молондена резко изменило положение дел.

/Смерть Месье д'Окенкура. / Он расставил своих Швейцарцев за дюной по ту сторону теснины и приказал им не высовываться, пока он не подаст им знак это сделать; он выжидал с подачей сигнала до тех пор, когда бы он увидел Маршала столь близко от себя, что каждый произведенный ими выстрел мог бы свалить человека в упор. Его замысел осуществился совсем недурно; когда он подал знак, о каком я сказал, его люди дали залп столь удачно, что человек двадцать уложили замертво на месте. Маршал был из числа тех, кто упал, хотя сам он был только ранен; но так как его ранили в живот, и ему предстояло еще час прожить, он все это время требовал себе исповедника, дабы тот отпустил ему прегрешения. Его перенесли в маленькую часовню, находившуюся тут же, поблизости, и засвидетельствовав там крайнее сожаление по поводу того, что поднял оружие против своего Государя, он отдал Богу душу момент спустя на руках дворянина из его приближенных.

Кардинал не слишком горевал, узнав о его смерти, поскольку он опасался его больше, чем кого-либо другого. Не то чтобы тот был самым способным, вовсе нет; всякий резон ему всегда заменяло лишь то, что ему советовала его вспыльчивость; но по этой самой причине он и казался наиболее опасным; потому как со вспыльчивыми, вроде него, Кардинал прекрасно знал, что он никогда не будет в безопасности. Полагали, что вынудила его покинуть службу Короля и перейти на сторону мятежника не столько печаль по поводу некоторых неудовольствий, полученных им от Кардинала, сколько власть, какую Герцогиня де Шатийон приобрела над его сердцем. Он давно уже был в нее влюблен, что вызывало сильное недовольство Месье Принца, кто любил ее до того, как покинуть Францию, и кто все еще о ней не забыл, хотя и был от нее вдали. Итак, он засвидетельствовал немалую ревность к этой Даме из-за того, что Маршал так сильно к ней привязался; когда же он заявил, что никогда ей этого не простит, она передала ему в ответ, что, дабы не навлекать более на себя его упреки, она вскоре излечит его душу; она сделает одну вещь, которая не позволит ему сомневаться в том, что если этот Маршал ее и любил, то она, по крайней мере, не отвечала ему взаимностью. Она осыпала Маршала большими ласками, чем когда-либо это делала, и очаровала его этим вплоть до готовности отдать за нее свою жизнь; она сказала ему, насколько для нее непереносимо терпеть, что множество людей рассматривают его в настоящее время, как человека без чести, потому как он не выразил никакого негодования на все то, что проделал с ним Кардинал; если бы он захотел ей поверить, он бы показал ему в самом скором времени, что он не такой человек, кого можно оскорблять безнаказанно; она ему посоветовала удалиться к Месье Принцу, кто не преминет принять его с распростертыми объятьями; хотя его отсутствие и доставит ей большое огорчение, и ему не пристало в этом сомневаться, ей гораздо больше понравится видеть его вдали от нее, но зато увенчанного славой, каким ему и подобает быть, чем видеть его у своих колен и знать, как он всеми презираем. Маршал, кто был человеком, переполненным добрым мнением о самом себе, проглотил эти речи, как если бы они были сказаны от чистого сердца. Он тотчас же поклялся ей в своем нежелании показаться более слабым, чем она сама; он незамедлительно помчится мстить, чего бы это ему ни стоило, будет совершенно справедливо ему выказать себя достойным ее, поскольку без этого он не заслужит ни единого ее взгляда; во всем он последует ее советам и в самом скором времени предоставит ей в этом доказательства. Он действительно сделал глупость ей поверить; но так как это стоило ему жизни, он окончательно излечил этим ревность Месье Принца, поскольку ради его любви его любовница не поколебалась принести этого Маршала в жертву.

На следующий день враги, наведя мосты через Канал Фюрна, перешли его и зашагали в боевом порядке по дюнам. Виконт де Тюренн не мог сомневаться по этому движению в их желании схватиться с ним врукопашную. Итак, хорошенько все разведав, он решил избавить их от половины пути, и сам пошел им навстречу. Он знал, когда атакуешь, всегда приобретаешь большое преимущество над другими, тогда как когда ограничиваешься всего лишь обороной, это огромное чудо, если вдруг удается выбраться из этого с честью. Итак, оставив Праделя охранять траншею с четырнадцатью сотнями человек нашего Полка и Морскими пехотинцами Генерал-Лейтенанта, во главе шести сотен всадников и пятнадцати сотен пеших людей он урегулировал порядок сражения в той манере, в какой сам пожелал; но тут возникло препятствие, немало затруднившее его и какого он никак не мог предвидеть.

/Затруднения с Англичанами. / Хотя Локард и командовал Англичанами, находившимися там, а в качестве зятя он был неразрывно связан с интересами Кромвеля, ему недоставало власти над ними, дабы помешать им говорить во всякий день, что Протектор очень плохо поступил, предпочтя такое неверное дело, каким было взятие Дюнкерка, совершенно надежному, какое ему предлагали Испанцы, если бы он пожелал принять их сторону. И на самом деле, так как Испанцы видели его склонность к Франции, и как для отказа вступить с ними в переговоры он извинялся тем, что не верил, будто бы они были в состоянии осуществить их великолепные предложения, они заявили о решении немедленно передать Дюнкерк в его руки, прежде чем они смогут вручить ему Кале и Булонь. Они соглашались даже на то, что этот город останется в его личной собственности. Это было наверняка весьма заманчиво для него; тем не менее, поскольку он имел свои резоны не объявлять себя нашим противником, он снова извинился в своем нежелании ловить их на слове под тем предлогом, что они слишком поздно опомнились с устранением этой трудности. Он хотел им этим дать понять, что гораздо раньше сговорился с нами, во всяком случае, не говоря им, будто мы пребывали в полном согласии. Но так как отданное нам предпочтение пришлось абсолютно не по вкусу людям Локарда, впрочем, как и всей Нации в целом, его солдаты продолжали о нем перешептываться. Несколько раз это доходило до сведения Виконта де Тюренна и приводило его в некоторое беспокойство, потому как он знал их непостоянный нрав. Между тем Англичане, едва узнав о распорядке битвы, составленном этим Генералом, о том, что он их поставил в центре всего лишь как вспомогательные войска, не предоставив им никакого почетного поста, захотели получить от него именно такой, а иначе они грозили вообще не сражаться. Они давно привыкли к такому поведению, и во времена Карла I они проделали с ним такую же штуку в битве при Нейзби, что послужило причиной его гибели. Правда, они были правы на этот раз, им обязаны были предоставить почетный пост в ущерб Шотландцам, тоже претендовавшим его занять под тем предлогом, что они являлись основным корпусом их Нации, а что касается тех, то их и всего-то была какая-то горстка народа. Но это уже была нестерпимая похвальба — претендовать диктовать законы целому народу, такому, как французский народ, прямо в его собственной стране; потому Виконт де Тюренн, весьма мудрый и весьма сдержанный, каким он и был, поговорил об этом с Локардом в соответствующих выражениях, дав ему понять, что все их требования здесь были неуместны, и так они никогда ничего не добьются; Локард, кто никогда не был на войне, не приведя ему ни одного доброго резона, сказал вместо всякого ответа, что все претензии французской Нации, преимущественно над его собственной, должны были бы ограничиться обладанием правым флангом, как его Нация ей его и уступила; но уступить ей и правый, и левый, как та, кажется, на это претендует, вот на такое она не пойдет никогда; корпус, каким он командовал, был достаточно значителен, дабы иметь право отличиться, и таким образом он не мог отречься от своих претензий, по меньшей мере, сам не предав при этом свою отчизну.

Когда он держал такие речи, он говорил не столько своим языком, сколько языком его войск; они без всякого притворства заявили, что не подчинятся ему, когда он додумается позволить себе дрогнуть. Они боялись, как бы он не позволил себя еще и подкупить. А он, без всякого сомнения, так бы и сделал, если бы Виконт де Тюренн имел дело лишь с ним одним; но, не осмелившись ничего предпринять самостоятельно, из страха, как бы от этого не пострадала его честь, он признался в своей слабости этому Генералу, когда тот пожелал ему сказать, что, поступая в этом роде, он действовал прямо против интересов своего же тестя.

/Накануне битвы. / Когда Локард заговорил столь искренне с Виконтом де Тюренном, этому Генералу нечего было сказать; в том роде, что из страха, как бы с ним не приключилось чего-нибудь похуже, он согласился удовлетворить все требования Англичан. Полк Пикардии, что еще не был тогда тем, каков он сейчас, хотя после Гвардейцев он всегда имел преимущество над всеми другими полками, воспротивился этому всеми своими силами. Месье де Тюренн брался за него со всех сторон, лишь бы заставить его прислушаться к голосу разума, и увидев, что у него ничего с ним не получается, он обратился к просьбам и уговорам, чего, однако, никогда не практиковал по отношению к солдатам, и по правде, если он и обращался с теми, как отец обычно обращается со своими детьми, то только не тогда, когда они противились его распоряжениям. Он прекрасно показал это незадолго до Мюнстерского мира, когда обвинил весь корпус целиком, потому как он не хотел маршировать во Фландрию с ним. Итак, он мог бы обойтись гораздо более строго с этим полком, поскольку он был составлен из Французов, а не так, как те — из иностранцев; но либо он принял во внимание, что, в сущности, этот полк вовсе был невиновен, отстаивая свои права до конца, или же рассудил, что строгость была бы совсем некстати теперь, перед лицом врага, но только он не посчитал для себя зазорным то решение, какое он принял. Но утомившись умолять, он просто объяснил этому полку, что из-за его упрямства тот станет причиной устрашающего несчастья, и этим в конце концов он вынудил их расстаться с былыми претензиями.

Когда эта трудность была устранена, неожиданно заметили, что враги желали избежать сражения. Это показалось поразительным после того, как они продвинулись так далеко вперед; но они сделали это лишь для придания храбрости осажденным и отнюдь не имея намерения драться так скоро. Они хотели потянуть время из-за того простого резона, что не получили еще основную часть своих пушек. Они ожидали их с момента на момент, и по их расчетам артиллерия не должна была больше задерживаться в пути. Месье де Тюренн получил эти сведения от пажа Маркиза д'Юмьера, кто был тогда Генерал-Лейтенантом, и кто стал сегодня Маршалом Франции. Этот паж, попав в плен в той схватке, где был убит Маршал д'Окенкур, недавно сбежал из лагеря врагов, так как из-за его молодости они не испытывали к нему никакого подозрения и позволяли ходить, где только ему было угодно. Однако он столь распрекрасно воспользовался тем, что увидел, что, выслушав его рапорт, Виконт де Тюренн не только более, чем никогда, решился дать битву, но еще и дать ее незамедлительно.

Существовало, впрочем, некоторое недовольство между Генерал-Лейтенантами, потому как Виконт де Тюренн выдвигал одних из их рядов в ущерб другим. Бельфон принадлежал к числу недовольных, тогда как Маркизы де Креки и д'Юмьер служили причиной его зависти из-за тех почетных постов, какие он им дал. Поскольку их обоих он поместил во главе правого крыла первой линии, тогда как того отослал в Форт под тем предлогом, что и его надо защищать. Бельфон, кто был человеком бравым, и кто полагал, будто разбирается во всем ничуть не хуже Маркиза д'Юмьера, отправился туда, ни слова не говоря, демонстрируя свое повиновение; но он подговорил Маркиза де Ришелье попросить Виконта не наносить ему подобной обиды в день баталии и не запирать его в четырех стенах; тогда Месье де Тюренн велел его вернуть и доверил ему командование второй линией Пехоты. Кастельно был во главе левого крыла первой линии, и в качестве Генерал-Капитана имел в своем подчинении Варенна, Генерал-Лейтенанта, кто должен был там командовать под его руководством, так же, как Виконт де Тюренн мог иметь в своем подчинении Креки и Юмьера, командовавших крылом первой линии под началом этого Генерала.

Вся армия провела ночь с тринадцатого на четырнадцатое в полной готовности, Виконт де Тюренн решил начать дело с первым лучом зари. Враги узнали о наших намерениях от их шпионов, и хотя это не совпадало с их расчетом, потому как их пушки еще не прибыли, и они поджидали еще какую-то Пехоту, они не упустили случая состроить добрую мину, как если бы им совершенно нечего было опасаться. Дон Жуан принял командование над их правым крылом, оставив левое крыло Месье Принцу. Месье де Тюренн пролежал всю ночь на дюнах, прикрыв нос плащом. Месье Принц поступил точно так же, и все Офицеры Генералитета, как с той, так и с другой стороны, не нашли себе лучшего приюта и последовали их примеру.

/Быстрая победа. / Между тем, при первом свете дня Месье де Тюренн приказал нам выйти из наших линий и маршировать прямо на врагов. Наступавшие на правом фланге совсем не видели находившихся на левом из-за большого количества дюн между ними. Таким образом, Кастельно, шедший немного скорее нашего правого, вступил в битву, начавшуюся для него довольно удачно. К счастью, я не остался в отряде, что под командой Месье де Праделя защищал траншею; я был в батальоне первой линии, державшемся справа от всей нашей Пехоты. Мы продвигались с довольно большими трудностями, потому как справа мы были зажаты Осушительными каналами, избороздившими все окрестности как впереди, так и сзади нас. Маркиз де Креки, настолько же для умножения наших рядов, насколько и ради пользы, какую мы смогли бы из этого извлечь, приказал тогда перейти эти Осушительные рвы и каналы Полку Бретани; в том роде, что, выйдя из центра, он оказался на флангах. Месье Принц, не знавший о наших неудобствах, и кому это передвижение показалось попыткой захвата позиции, счел, что этот полк поставлен здесь лишь для нападения на него с тыла, когда его крыло и наше столкнутся; он отрядил один из своих батальонов сделать то же самое, что и этот полк, а мы тем временем наступали на него в такой манере, чтобы не обязывать его преодолевать и половины пути. Но он, далеко и не думая об этом, уложил на землю своих отчаянных стрелков, кого обычно выпускали перед Кавалерией, приказав им дать залп только в упор. Они очень плохо справились с исполнением его команды; мы находились еще в сорока шагах друг от друга, а они уже начали стрелять. Они были настолько удручены известием, что эту битву им пришлось предпринять без артиллерии, что уже более чем наполовину были побеждены; итак, когда они разбежались кто куда, сделав залп, и часть Кавалерии затем последовала их примеру, мы пошли на остальных, как на верную победу.

Месье Принц прекрасно видел по столь злосчастному началу, что все для него пропало, по крайней мере, если он не найдет средства восстановить положение собственной твердостью. Он не знал еще, что крыло Дон Жуана было разбито; итак, сам встав во главе одного эскадрона, он сказал Бутвилю, Колиньи и некоторым другим высокородным персонам, следовавшим за его фортуной, сделать то же самое с их стороны, дабы их примером вновь вселить отвагу в тех, кто ее утратил. Но его войска находились уже в таком разброде, на такую малость они были еще способны, что всего лишь один эскадрон смог последовать за ним. Этого было слишком мало, чтобы осмелиться атаковать целую армию; но та легкость, с какой мы начали побеждать, стала причиной того, что сами нападавшие маршировали теперь без всякого порядка; они их атаковали столь стремительно, что эти два эскадрона обратили в бегство более восьми. Наш батальон, шагавший в лучшем порядке, чем двигалась наша Кавалерия, увидев ту ярость, с какой Принц ее преследовал, тут же резко остановился, чтобы стрелять по врагам более уверенно, когда они к нам приблизятся. И в самом деле, мы совсем недурно в этом преуспели, поскольку мы так здорово расчистили их ряды, что уложили более половины их людей нашим залпом. Из-под самого Принца выбили его коня; в том роде, что он в тот же миг сделался бы пленником, если бы какой-то Кавалер не отдал ему своего ради его спасения. Бутвиль, Колиньи и некоторые другие высокородные персоны его партии отделались не так дешево, как он; по большей части они были взяты и ранены; Виконт де Тюренн приказал преследовать остальных вплоть до канала Фюрна. Из-за поспешности, с какой они спасались, большая их часть там же и утонула. Те, кто не так сильно торопились, спасли свою жизнь ценой собственной свободы; тогда как Дон Жуан не оказался в столь затруднительном положении, потому как вовремя принял кое-какие меры. В самом деле, увидев, как первые его эскадроны были сломлены, и как морская армия Англичан палила из пушек по его тылу, он удалился в Ньюпорт. Эта баталия была не из тех, что длятся с утра до вечера и даже возобновляются еще и на следующий день; такие некогда давал сам Месье Принц. Четырех часов оказалось достаточно для начала и завершения этого великого дня, в том роде, что мы все вернулись в лагерь к полудню, за исключением тех, кого отправили в погоню за беглецами.

/Маршальский жезл посмертно. / Виконт де Тюренн, дабы извлечь выгоду, на какую он должен был надеяться, одержав такую победу, в тот же день призвал к сдаче Коменданта, кто не мог пребывать в неведении по поводу произошедшего, поскольку ничто не случалось там без его участия; но он передал в ответ, что если Дон Жуан исполнил свой долг, пожелав ему помочь, он показал ему тем самым, как он обязан исполнить свой, обороняясь до последней крайности. Это был ответ бравого человека, кого не так-то просто встревожить; но еще более прекрасный ответ дал Локард накануне сражения. Виконт де Тюренн послал ему сказать, что он решил дать баталию, а если тот соизволит явиться к нему, он изложит ему свои резоны; тот же передал ему в ответ, что полностью полагается на него, и ему вполне достаточно будет узнать эти резоны по возвращении из боя. Итак, Комендант, отправив такой ответ, сделал все возможное для надежной защиты; Кастельно, кто на протяжении долгого времени претендовал на жезл Маршала Франции, и кто, разумеется, его заслужил, больше не покидал траншей, дабы принять такое же участие в успехе осады, какое он принял в триумфе битвы. Но через пять дней после ее завершения, пожелав посмотреть на работы, совершавшиеся по приказу Коменданта для отсрочки взятия его города, он получил мушкетный выстрел в живот. Он тотчас же распорядился переправить себя в Кале, где находился Двор, потому как от него не скрыли, что его рана была смертельна; он захотел увидеть, удастся ли ему добиться, умирая, того, в чем ему было отказано при жизни. Король оказал ему честь, явившись к нему с визитом, а так как и Кардинал пришел туда вместе с ним, этот бедный раненый молил Его Величество посвятить его в это достоинство, и тем самым утешить его семейство, ведь оно все потеряет с его смертью. Король, кто ничего не желал делать без Кардинала, потому как совсем юный, каким он тогда и был, он уже становился столь благоразумным, что не верил, будто в его возрасте должен был бы что-либо решать без мнения своего Министра, так ничего ему и не ответив, позволил Кардиналу взять слово. Его Преосвященство, дабы не быть обязанным предоставлять то же самое множеству других, а они бы не преминули его об этом попросить, если бы увидели, с какой легкостью он удостоил этой чести его, по-прежнему отказал ему в этом с упрямством. Итак, продолжая ему упорно отказывать, он ему сказал в ответ хорошенько поостеречься и не требовать чего бы то ни было в том состоянии, в каком тот пребывал; он серьезно боялся, как бы тот не поддался духу гордыни в этой просьбе, и как бы ему не пришлось отдавать в нем отчет перед Господом; забота о его душе должна ему быть более дорога, чем попечение о его семействе, и вот почему он молит его хорошенько над этим подумать. Кастельно ему заметил, что он весьма признателен ему за столь сильную заинтересованность в делах его спасения; однако он не верил, якобы одно было бы несовместимо с другим; в том смысле, если ему действительно угодно, чтобы он умер довольным, он умолял бы его не отвращать Короля от предоставления той чести, какую, по его глубокой вере, он завоевал на его службе. Этот министр ему ответил, что Его Величество поразмыслит над тем, чем он ему обязан. Вот так в нескольких словах он ему высказал, что ему не на что надеяться для себя, поскольку именно таким языком он обычно выражался, когда что-то ему не нравилось; потому этот бедный умирающий, сочтя, что от него отделались, поискал вокруг себя друзей, у кого было бы больше влияния на сознание Кардинала, чем все его заслуги, оказанные Государству. Он нашел множество людей, кому он раздавал такое наименование перед тем, как их испытать, и кто никак его не оправдал. В самом деле, так как они видели его на пороге смерти, они не желали взваливать на себя этот труд ради любви к нему, Месье ле Телье выказал себя более полезным; он пообещал ему переговорить с Его Преосвященством и взялся за это столь умело, что добился того, чего пожелал. Он сказал Министру, настраивая его не отказывать в этой милости, что он забеспокоился совершенно понапрасну, никто не сможет воспользоваться подобным примером, поскольку возможно сделать для умирающего человека то, что ни за какие посулы не сделаешь для того, кому еще осталось, уж и не знаю, сколько времени жить. Кардинал, опасавшийся возводить некоторых особ в высочайшие звания лишь по той простой причине, что едва они их удостаивались, как начинали выпрашивать себе или Наместничества над провинцией, или других подобных вещей, каковые он счастлив бы был сохранить либо для своих родственников, либо для своих же Ставленников, никак не мог бояться Кастельно с этой стороны, поскольку и жить-то ему осталось каких-нибудь два дня, позволил себя убедить в конце концов. Итак, Кастельно был сделан Маршалом Франции за двадцать четыре часа до смерти; было чем утешить вдову, тогда как ему самому от этого не было ровно никакого толка, поскольку, нисколько не считаясь с этим достоинством, он все-таки был съеден червями, будто бы он его и не получил.

/Падение Дюнкерка. / Через день или два после несчастного случая с Кастельно Маркиз де Лед сам был ранен, когда пожелал побудить итальянский полк, кому он доверил защиту равелина, не предаваться панике при нашем приближении. Его ранение охладило отвагу его гарнизона, а так как увечье осложнялось день ото дня, в том роде, что он от него и умер в самом скором времени, их положение еще больше ухудшилось, когда люди узнали, что ему от него уже не оправиться. Он хотел, пока в нем будет теплиться дыхание жизни, чтобы они и не заикались о капитуляции, дабы они хотя бы похоронили его с почестями; но едва он закрыл глаза, как они протрубили сигнал к сдаче; так что город пал одновременно с ним. Месье де Тюренн немедленно передал его в руки Локарда, кто расположил там наибольшую часть своих Англичан в качестве гарнизона. Вся Франция, узнав о том, что они были так же страшны для нас, как могли бы быть Испанцы, корила Его Преосвященство за столь выгодное размещение их по эту сторону моря.

Король специально явился из Кале посмотреть на выход гарнизона. Он был еще силен и насчитывал до тринадцати сотен человек, не считая множества больных и раненых, кого мы были вынуждены снабдить повозками для отправки их в Ньюпорт. Они было попросились в Гравлин или Берг; но так как имелось намерение овладеть обоими этими городами, сочли вовсе некстати увеличивать их силы, укрупняя их гарнизоны. Двумя днями позже мы обложили Берг, и траншею вырыли в тот же самый день; назавтра осажденные предприняли вылазку, удары сыпались как с той, так и с другой стороны; все и каждый сбежались туда, дабы поучаствовать в опасности, как если бы речь шла о славе; сам Король, едва прибыв в лагерь, пожелал увидеть, в чем там было дело; но, наконец, после жестокой схватки враги были отброшены и удалились в город.

На поприще Почестей

/Воспитание Принца. / Король, кто научился фортификации и совсем недурно в ней разбирался, захотел обследовать город и подошел к нему так близко, что мушкетные пули не только свистели вокруг его ушей, но еще и пролетали прямо у него над головой. Он выдвинулся вперед в полном одиночестве, тогда как два эскадрона Гвардейцев, находившихся здесь, дабы с ним не произошло какого-нибудь несчастного случая, то есть, как бы он не оказался в неожиданном окружении, остановились в двух сотнях шагов от него. Они не должны были бы настолько удаляться от него в соответствии со всеми законами войны, но Его Величество сам расположил их с приказом не двигаться оттуда, где они встали. Двор следил за Королем издали, и Маршал дю Плесси, кто был Наставником Месье (старшего брата Короля), подбежав высказать Королю, что он слишком далеко зашел, и пусть он даже об этом и не думает, сделал это с таким избытком чувств, что не смог сдержать ругательства, говоря ему об этом. Король ответил ему со всем хладнокровием старого капрала, что пусть он сам не думает так сильно распаляться гневом, плевриты весьма опасны в такие времена года, как в настоящее время; но следовало бы его удовлетворить, из страха, как бы он чересчур не разгорячился и не сделался бы от этого больным. Его Величество в то же время вернулся оттуда неспешной походкой, тем не менее весьма признательный Маршалу за проявленный им интерес к его неприкосновенности.

Король, вернувшись в лагерь, сказал Виконту де Тюренну, кто находился по другую сторону, когда это с ним произошло, обо всем, что он разведал на месте. Этот Генерал нашел, что он рассуждал весьма справедливо, и сообщил Месье Кардиналу, что он сам об этом думал. Его Преосвященство пришел в восторг от такого его одобрения, потому как именно он принял на себя заботу воспитания Короля; он полагал, что сколько бы Его Величество ни стяжал славы, он обязан ему большей ее частью. Его претензии были, впрочем, совершенно беспочвенны, поскольку, за исключением фортификации, какую он повелел ему преподать, если бы все зависело лишь от него, Король вырос бы великим невеждой. Министр не дал ему никакого мэтра для обучения его множеству вещей, необходимых великому Принцу, каким он и был; напротив, он поступал с ним, как те обезьяны, что душат их малышей, якобы осыпая их ласками, поскольку, под предлогом страха за его здоровье, он вскармливал его в такой беспечности, что если бы Его Величество имел дурные наклонности, ему было бы отчего сделаться Королем, подобным последним Королям второй расы — династии Меровингов; но, слава Богу, его счастливая натура оказалась сильнее всего того скверного воспитания, какое ему было дано; в том роде, что без чьей-либо помощи он сделался тем, кого мы видим в нем сегодня.

Между тем, если Министр и позволил вот так преподать ему фортификацию, то лишь потому, что счел эту науку скорее способной послужить его личным интересам, чем им навредить. Ему нужна была война для дальнейшего наполнения его кошелька, хотя он и так уже настолько разбух, что не существовало лямок, на каких его можно было бы унести. Итак, он очень хотел, чтобы Король знал все, способное быть для него самого полезным, но только не такие вещи, какие научили бы его самого править Государством и не быть обязанным по любому поводу обращаться к нему за советом. Потому он и не позволял всем на свете к нему приближаться, из страха, как бы ему не сказали правду. Он особенно боялся тех, кто был способен дать ему добрые советы, и к кому, как он прекрасно видел, Король имел некоторую склонность; и в самом деле, он немедленно старался погубить их в сознании Его Величества под каким-нибудь специальным предлогом; например, он ему говорил, будто бы они замечены в дебошах, в богохульствах, а такие изъяны ему были смертельно ненавистны, что было неоспоримым признаком его доброй натуры и его мудрости.

/Король, окруженный шпионами. / Такого сорта сказками он внушил ему своеобразную неприязнь к Графу де Гишу, к кому прежде Его Величество всегда проявлял некоторую добрую волю. Он выставил его в сознании Короля за человека, замаравшего себя не только этими двумя изъянами, но еще и множеством других. Он поселил в нем страх особенно перед его разумом, как если бы это был человек, желавший превосходства над всем светом в том добром мнении, какое тот имел о себе самом. Ему гораздо больше нравилось, когда он привязывался к какому-нибудь ла Фейаду и некоторым другим подобным особам, потому как кроме того, что они ничего не делали без его ведома, они еще и обладали ничтожным разумом. Это, тем не менее, не мешало ему следить точно так же даже и за ними, потому как все у него были на подозрении; поэтому-то он и насадил шпионов подле Его Величества, рапортовавших ему обо всем, что он делал с утра до вечера. Барте, кто из самой гущи народа вознесся к довольно значительному положению для человека вроде него, и кто даже имел должность секретаря Кабинета, был одним из них; вот с этой-то стороны он и противился Герцогу де Кандалю, кому он нанес оскорбление, дабы отомстить за жуткую обиду, полученную им от него. Однако имелось вполне достаточно других, замешанных в том же ремесле. Первый Камердинер и Капитан Стражников занимались тем же самым, не остерегаясь того, что это ремесло подходит разве что для подлеца. Наконец Король оказался в окружении странных людей, и Кардинал так хорошо это знал, что говорил иногда, нисколько не опасаясь нажить себе врагов, что из всех Наций мира он не знал никакой более услужливой, чем французская Нация; ее можно заставить сделать все ради денег, она всегда готова отдаться тому, кто ей больше даст.

/Сестры-соперницы. / Но все это просуществовало лишь для того, дабы еще лучше подчеркнуть однажды славу Его Величества, кто безо всякой иной помощи, кроме поддержки природы, сделался тем, кем мы его видим сегодня. Он, тем не менее, довольно легко понимал уже, кем он должен был стать в один прекрасный день, стоило только попристальнее к нему приглядеться. Он получал удовольствие лишь от верховой езды да от собственного пребывания среди солдат, посвящая все свои занятия как одному, так и другому. Существовали, впрочем, и другие объекты, способные подвигнуть его к искушению. Фрейлины Королевы-матери были самыми красивыми особами во Франции; но они, по большей части, пользовались столь скверной репутацией, что это отталкивало от них достойных людей, а тем более великого Короля. Они делали, тем не менее, все, что могли, лишь бы быть замеченными Его Величеством; но из страха, как бы он не позволил себе ими увлечься, а это было почти неизбежно в его возрасте, Его Преосвященство отвратил его от них при посредстве странных историй. Все, сколько их там ни было, ничем не отличались от Мессалины, по его словам. Он мог говорить правду о том, что касалось их склонностей, поскольку они считались, честно говоря, далеко не лишенными аппетита; но на деле все обстояло несколько иначе. Так как они вынуждены были себя оберегать, то если уж они и грешили, это происходило лишь в мыслях. Что до остального, то Королева содержала их в слишком большой строгости, не допуская с их стороны ни малейшей дерзости этим заняться. Однако Кардинал своим злословием устроил все таким образом, что Его Величество, отвернувшись от них, обратил свои взоры на его племянниц. Он полюбил сразу двоих, а именно Олимпию, кто позже вышла замуж за Коннетабля де Колонна, и Графиню де Суассон. Эта недолго пользовалась своей доброй удачей; ее сестра вскоре оттеснила ее благодаря собственной ловкости. Полагают, что она предупредила Короля, якобы Мадам де Суассон прислушивалась к нашептываниям другого любовника. Такое сообщение должно было показаться немного подозрительным этому Монарху, ему, кто знал, с какой легкостью ему самому удалось добиться любви Олимпии, с каким восторгом она сама обосновалась на развалинах привязанности к Графине. Кардинал отнесся с полным согласием к этой любви, но и с умыслом сделаться мэтром рассудка своей племянницы и обязать ее отдавать ему отчет о малейших помышлениях Его Величества. Потребовалось бы для исполнения его замыслов, чтобы этот Принц был менее привлекателен, или же, чтобы его племянница была менее чувственна. Но так как эта девица, по всей видимости, позаимствовала огонь ни более, ни менее, как у пушечного пороха, она не была больше способна позволить управлять собой кому бы то ни было другому, кроме Его Величества.

Никто и никогда не видел, с тех пор, как этот Министр явился во Францию, каких-либо галантных похождений с его стороны, хотя несколько раз прежде его и обвиняли в недостаточной нечувствительности к прекрасному полу. Соответственно, он не должен был бы стать в этом чересчур ловким знатоком. Однако, несмотря на его весьма скромные познания в любви, он очень скоро распознал, как его племянница хитрила с ним, и ради какого резона; тогда он установил за ней такое славное наблюдение, что она никак не могла делать всего того, чего он и опасался от ее огромного аппетита. Он боялся, если бы такое случилось, как бы он сам не превратился во всеобщее посмешище после того, что он наговорил о девицах Королевы, якобы среди них не было ни одной, у кого не имелось бы ухажера; как бы там ни было, Король не посмел ничего сказать, хотя он и не любил, чтобы ему противоречили; вот так между ними ничего и не произошло помимо принятых форм. Каждый восторгался его сдержанностью, доходившей вплоть до подчинения тому, кто, так сказать, должен был бы ему абсолютно повиноваться, но он был воспитан в столь великом уважении к нему, что скорее приближалось к обязательному почтению сына перед отцом, чем ко всякому другому отношению.

Король, после того, как он явился в лагерь под Бергом, как я недавно говорил, возвратился в сторону Мардика и приказал его укрепить. Он начинал осознавать, так же, впрочем, как и его Министр, что он поселил подле себя странного соседа, отдав Дюнкерк Кромвелю. Он пожелал отсчитать ему деньги, следуя секретной статье их Договора, после чего Кромвель должен был передать город обратно в его руки. Но поскольку его деньги не были готовы, когда он был обязан их ему отдать, Англичанин претендовал теперь сохранить за собой это место. Такие обстоятельства вынудили Его Величество незамедлительно распорядиться работами по завершению фортификаций Мардика, и даже как можно скорее утвердиться в городах по соседству с Дюнкерком. Он хотел, если на ум Кромвелю взбредет фантазия поменять партию, чтобы тот не смог иметь никакого сообщения с Испанцами через это место; итак, он не тратил даром ни единого момента времени, и так как он постоянно был на коне, его внезапно прихватила столь необычайная горячка, что он был принужден повелеть доставить себя в Кале. В тот же самый день мы взяли Берг, на состояние, в каком пребывал Его Величество, помешало Двору оценить, как следует, это новое завоевание.

/Тревоги Кардинала. / Вся армия на следующий же день узнала о болезни Короля, и хотя о ней говорили, как о весьма серьезной, какой она и была, без всякого сомнения, мы все сочли, что или кто-то находил удовольствие преувеличивать событие, как обычно делается со всяким происшествием, или же, так как особа Его Величества чрезвычайно драгоценна, по его поводу гораздо легче поднимали тревогу, чем по поводу кого бы то ни было другого. Это не помешало нам идти атаковать Диксмюде, сдавшийся нам без единого выстрела. Виконт де Тюренн, по чьему совету Наместничество над Бергом было отдано Графу де Шомбергу, как человеку, способному призвать Англичан к порядку в случае, если мы с ними все-таки рассоримся, попросил Месье Кардинала о Наместничестве над этим городом для меня, вняв моим мольбам, с какими я к нему обратился. Его Преосвященство сказал ему в ответ, что у него имеются на меня другие виды; однако он был настолько удручен состоянием, в каком находился Король, что если это продлится и дальше, надо будет его самого уложить в могилу вместе с ним. Повод его печали был вполне простителен; она основывалась, как он сам сказал, на болезни Его Величества, продолжавшейся со столь угрожающей силой, что от этого уже начали приходить в отчаяние. Поэтому Его Преосвященство, не веривший в столь доброе расположение к нему со стороны Месье, как со стороны этого Монарха, отправил Графа де Море, старшего брата де Варда, посмотреть, какую помощь он мог бы извлечь из своих друзей в положении вроде этого. Я не знаю, какой помощи он мог бы у них просить, и не вообразил ли он себе, что объявят войну Месье ради сохранения его в Министерстве вопреки воле этого Принца в том случае, если Королевство поменяет мэтра. Как бы то ни было, когда этот Граф привез ответ, касавшийся и меня в связи с его интригами, он вручил мне самому письмо от этого Министра. Он сообщал мне в нем то же самое, что и Виконту де Тюренну, с той, однако, разницей, что в нем мне предписывалось прощупать мнения моих товарищей о Месье Принце и немедленно дать ему знать о тех, на кого он мог бы положиться, если Бог призовет к себе Его Величество.

Я не знал, как справиться с этим Поручением, поскольку находил его опасным, особенно при тех многочисленных слухах о том, что с этим великим Принцем покончено, и вряд ли ему удастся оправиться от болезни. Тем не менее, так как я всегда надеялся на его молодые силы, на то, что небу не будет угодно нас его лишить, его, кто, по всей видимости, должен был стать одним из самых великих Королей, правивших когда-либо во Франции, итак, я решился сделать то, чего он от меня ожидал. Прадель, Поллак, Сезан, Бюссероль и некоторые другие дали мне слово, что они будут за него вопреки и против всех. Это были наиболее значительные бойцы нашего полка, хотя имелись в нем и более знающие люди, чем они. Итак, ничуть не догадываясь, какой легкий успех я ему готовил моими заботами, я известил его обо всем запиской, отнесенной ему прапорщиком моей Роты по имени Флери.

 

Часть 3

/Солдат - отличный коммерсант. / Он был сыном одного дворянина из Нормандии, некоего Босе дю Буа, кто командовал полком Пехоты, и кто нашел средство сколотить себе двенадцать или тринадцать тысяч ливров ренты довольно-таки любопытным способом. Когда он выезжал от себя, дабы пуститься в кампанию, о его обозе можно было смело сказать, что он, очевидно, принадлежал какому-нибудь Генералу. Он состоял, по меньшей мере, из трех или четырех повозок, из стольких же тележек, и уж не знаю, сколько там было мулов. Все это было, впрочем, пустое, и только мулы тащили на себе сало и окорока; что же до повозок и тележек, то он отправлял их в Реймс, где их загружали вином, но он его совсем не пил и никого им не угощал. Он приказывал своему лакею продавать его кружками; когда же его больше не оставалось, он вновь посылал за ним какой-нибудь эскорт на границу. Это хозяйство продолжалось вплоть до конца кампании, а после этого ему свозили из Брюсселя и Ауденарде стенные ковры, какие он и переправлял во Францию, разумеется, без уплаты каких-либо пошлин. У него была большая лавка в Париже, где они продавались очень дорого, потому как у нас не имелось еще, как сегодня, мануфактур этого сорта товаров ни в Гобелене, ни в Бове. Наконец, вот так он и устроил себе беспечальную жизнь, соединив одновременно и в одном собственном лице и мэтра лагеря, и маркитанта, и лавочника.

/Интриги. / Если Кардинал вот так плел интриги, дабы заручиться друзьями, которые могли бы его поддержать при случае, не было недостатка и в других, трудившихся ничуть не меньше для срыва его замыслов на тот момент, когда мы поменяем мэтра; Мадам де Шуази, жена Канцлера Гастона де Франс (привычнее — Французского — А.З.), Герцога д'Орлеана, рассерженная тем, что оказалась не у дел с тех пор, как этот Принц покинул партию и удалился в Блуа, призвала к себе Интенданта Месье Принца, дабы обсудить, какие меры они вместе примут в столь деликатной ситуации. Он был продажным лакеем, точно так же, как и она сама, со времени отъезда его мэтра из Королевства. Они оба рассчитывали, что, как только Король умрет, им будет совсем нетрудно вернуть Месье Принца и выгнать Кардинала. Герцог де Бризак (скорее всего — де Бриссак — А.З.) и Жерсе также присоединились к их партии. Первый был оскорблен тем, что после того, как Королева вручила ему жезл Капитана Телохранителей, она не забрала его обратно, дабы дать ему в руки другой; второй негодовал, не видя к себе никакого почтения из-за того, что он принимал сторону Гастона и Месье Принца в нескольких обстоятельствах; они так мало заботились о сокрытии своих мыслей, что открыто заявляли — Королю больше не подняться; и прежде чем Кардинал что-либо об этом узнал, по Парижу поползли слухи о скором возвращении Месье Принца. Не то чтобы Его Преосвященство задремал над своими интересами. Меры, принятые им в отношении армии, прекрасно свидетельствовали об обратном; но так как он постоянно находился у изголовья постели Короля, где он рыдал ни более, ни менее, как женщина при виде опасности, в какой тот пребывал, он верил, лишь бы войска были за него, и тогда зло, что могло бы обрушиться на него откуда бы то ни было, не будет особенно значительно. Однако он проявил ловкость перехватить письма, отправлявшиеся во Фландрию, и в них-то он и прочел о том, что затевалось против него во дворце Люксембург. Мадам де Шуази проживала там, а эти Сеньоры являлись навещать ее инкогнито, одни через одну дверь, другие через другую. Его Преосвященство ничего не сказал, потому как не пришло еще время что-либо говорить. Король был по-прежнему в критическом положении, и однажды даже уверились, будто он умер; в том роде, что раздвинули все завеси его постели, как делают по обычаю, когда кто-нибудь скончается. Однако все это оказалось ложным, по счастью; совсем напротив, Король почувствовал себя лучше моментом позже, и так как юность возвращает из дальнего далека, ему понадобилось всего лишь несколько дней, чтобы окончательно избавиться от болезни.

Письмо, перехваченное Кардиналом, было от Перро и предназначалось для Месье Принца. Оно было написано цифрами и адресовалось Луи де Грову, торговцу в Брюсселе, имя было вымышленным; некий Испанец, кого Кардинал де Ришелье возвел в дешифровщики с официальным Званием, дал знать Его Преосвященству обо всем, что в нем содержалось. Месье Кардинал хранил глубоко в себе негодование по этому поводу до тех пор, когда он нашел, что настало время его проявить. Между тем, он отослал Короля в Париж и задержался на границе. Тогда он вызвал меня к себе в Кале, и когда я прибыл, он переправил меня в Англию, дабы потребовать от Кромвеля исполнения заключенного между нами Договора. Он уже предпринимал этот демарш через Месье де Бордо, кто все еще находился в этой стране; но Кромвель ему ответил, что он не знал, из-за чего Его Преосвященство мог бы жаловаться на него; он не отрицал, что они вместе пришли к соглашению возвратить Дюнкерк в руки Короля при выплате ему трех миллионов; но только на том условии, что деньги будут отданы ему в назначенный срок; предложенный ему срок давно прошел, и, следовательно, совершенно неверно говорить теперь, якобы он изменил своему слову.

Он не привел мне никаких иных резонов, кроме этих, когда я явился к нему, сказав мне помимо того, что ему завидовали из-за одного города, тогда как мы взяли двадцать при помощи войск, которые он вам предоставил; без него мы не смогли бы осадить другие морские города, расположенные на том же берегу, так что все, в чем мы могли бы его упрекнуть, это то, что он забрал свою часть первым, вместо того, чтобы поделиться с нами по старшинству. Итак, я вернулся от него с позором и нашел Месье Кардинала еще в Кале. Он мне сказал, когда узнал о таком успехе моего вояжа, хорошенько поостеречься и не говорить об этом никому, потому как было бы хорошо, чтобы весь свет полагал, якобы мы по-прежнему вместе. Я ему ответил, что умею молчать, слава Богу, и не думаю, чтобы он когда-либо заметил обратное. Он мне ответил, что доволен мной, но не знает, доволен ли я так же и им самим; однако, если я и не вполне удовлетворен, что вскоре буду, потому как он устроит меня в самом скором времени настолько выгодно, что мне позавидуют очень многие люди.

/Наследство Месье де Варда. / Эти прекрасные обещания были основаны на том, что он в конце концов заключил договор с Тревилем. Этот последний, после всех своих тщетных усилий по восстановлению его Роты к выгоде для себя, устав от невозможности добиться цели, все равно, как если бы он сам явился причиной собственной отставки, договорился, наконец, с Его Преосвященством, что с его согласия Герцог де Невер вновь поставит ее на ноги для себя, на тех условиях, что он даст место Корнета для его младшего, обеспечит старшему положение в церкви по той причине, что он унаследовал Аббатство Монтиранде по смерти его дяди, и, наконец, ему самому будет предоставлено Наместничество над землями Фуа с правом на преемничество для его младшего сына. Я заранее поблагодарил Кардинала за милость, какую он соизволил мне оказать, и отправился оттуда прямо на осаду Гравлина, что недавно была решена между Его Преосвященством, Виконтом де Тюренном и Маршалом де ла Ферте, и едва я туда явился, как Граф де Море был там убит пушечным выстрелом. Вард, его брат, унаследовал его весьма значительное достояние и еще дальше продвинулся по пути успеха, чего бы ему не удалось сделать после того, как он, нечто вроде фаворита Короля, позволил себе влюбиться в Графиню де Суассон. А так как эта Дама была немного вспыльчива, и, под предлогом угодить одной великой Принцессе, она была счастлива отомстить Королю, оставившему ее ради ее же сестры, она втянула его в некое жуткое дело, из-за которого он еще и в настоящее время удален от Двора. Его Величество, тем не менее, имел любезность не лишать его ни должности Капитана сотни Швейцарцев, ни его Наместничества над Эг-Морт; но так как жить вдали от Двора — самое жестокое наказание для Куртизана, у него было достаточно времени претерпеть кару, в том роде, что он не обошелся без раскаяния в том, что был лучшим слугой Дамам, чем собственному Королю.

Но вернусь к моему сюжету, а, чтобы не увлекаться пустой болтовней, как я только что делал, надо заранее сказать — едва я провел два дня под Гравлином, как получил приказ Месье Кардинала следовать за ним в Компьень, куда он готов был направиться. Король явился туда же, оправившись после своей тяжелой болезни, и едва мы туда прибыли, как Его Преосвященство объявил мне о своем желании предоставить мне ту самую должность, какую он пообещал мне дать давным-давно. Мне надлежало сходить повидать Герцога де Невера и приготовить мою экипировку, дабы маршировать на Лион вместе с Ротой Мушкетеров, что должны были эскортировать туда Короля. У меня появился конкурент на эту должность, причем ни я, ни даже Месье Кардинал ничего о нем не знали. Это был де Ба, я говорил о нем выше. Он был сделан Гувернером Герцога де Невера по возвращении из Фландрии, таково было вознаграждение, полученное им за выход из партии Месье Принца, кому он служил прежде с большим отличием, и за переход на сторону Месье Кардинала. Так как Герцог де Невер находился в возрасте, не требовавшем больше никаких Гувернеров, едва он узнал, что Его Преосвященство предназначал мне эту должность, как он ее тут же у него испросил. Он сразу же ее и получил, и так, что я никак не мог выяснить, как же это сделалось; я пришел в страшное изумление, когда об этом узнал, после того, как Его Преосвященство беседовал о ней со мной не раз и даже совсем недавно. Я хотел поговорить с ним об этом начистоту; но вместо всякого ответа получил лишь неясное объяснение о том, как он сам оказался втянутым в такое положение помимо собственной воли, потому что, когда один из его дворян, некий Ла Шесне, уговаривал де Ба вернуться к исполнению его долга, он пообещал ему эту должность.

/Слово Кардинала. / Так как нечего и думать возражать Министру, и приходится гнуть шею под всякой его волей, я был вынужден запастись терпением и на этот раз. Правда, дабы смягчить огорчение, какое я мог бы затаить, он мне наговорил множество самых распрекрасных вещей на свете. Однако ничто меня так не утешило, как тот труд, что он взял на себя, лишь бы показать мне, что я у него на самом лучшем счету. Он мне сказал по этому поводу, что, в общем, я ничего не потеряю в ожидании, и он дал мне в этом свое честное слово Кардинала. Я не знаю, всерьез ли он принес мне такую клятву. Я никогда не слышал, чтобы слово Кардинала было бы чем-то таким, на что можно было бы слишком рассчитывать. Я слышал как раз обратное, якобы с момента, когда они ими становятся, они начинают проявлять неверность к их настоящим мэтрам; в самом деле, человек, кого Папа облекает этим достоинством, тотчас же приносит ему клятву, будто бы он будет привязан к нему в ущерб всякому другому; тем не менее такое вряд ли возможно, поскольку долг происхождения совершенно иначе связывает его со своим Принцем, чем обязанности к проявившему благодеяние. Как бы там ни было, поостерегшись говорить ему, что я об этом думал, я его спросил, в ожидании той милости, какую он сочтет кстати мне оказать, не проявит ли он щедрость предоставить мне пенсион, как средство просуществовать более удобно, чем я делал это до сих пор. Он мне ответил, что я дурно употребляю мое время, обращаясь к нему с таким вопросом; сундуки Короля почти полностью истощены, в том роде, что когда бы и признали справедливость моей просьбы, там не нашлось бы ни единого су для выплаты подобного пенсиона.

/Двадцать пять тысяч экю Шарнассе. / Мы расстались в наилучших дружеских чувствах, каких я, казалось, не должен был бы испытывать к нему после его измены своему слову. Однако, хотя мне надо было бы опасаться его доброго расположения, в той манере, как бы он снова не воспользовался мной, как когда я подал ему мое первое уведомление, я все-таки подыскивал ему второе. Я в самом скором времени нашел ему не только вполне осуществимое, но еще и показавшееся мне очень справедливым. Он был должен двадцать пять тысяч экю покойному Месье де Шарнассе в качестве его жалования посла, к какому тот так никогда и не прикоснулся. Его сын, кто был Лейтенантом Телохранителей и так же, как и все, ревностным защитником собственных интересов, перевернул землю и небеса, лишь бы заставить с собой расплатиться, и так и не смог в этом преуспеть. Между тем, когда я оказался вместе с ним однажды за обедом у главного Камергера, он рассказал мне об этом, как о безнадежном деле, и о каком он больше и не думал. Я ему ответил, что он был неправ, вот так махнув на все рукой, и то, что не делается в один день, делается в другой. Я спросил его в то же время, что он дал бы тому, кто заставил бы отсчитать ему его деньги, а я знал одного человека, кто непременно уладит для него это дело. Он мне заметил, что я вполне мог бы и ошибаться, вроде, хотя я и воспользовался словом непременно, дабы уверить его в такой возможности, он не поверит мне ни больше, ни меньше, до тех пор, пока я не назову ему имя столь могущественного человека; что до него, то он не знал никого на земле, кто обладал бы такой властью, о какой я говорил, будь это даже сам Король, потому как после всех тех, кого он на это подбил, он рассматривал это дело невозможным в настоящее время. Я ему ответил, рассмеявшись, какое же у него дурное мнение о могуществе Его Величества, раз уж он и его отнес к числу бессильных. Он мне заметил, если я хочу услышать от него откровенный разговор, то он мне скажет, что не считает его более могущественным в этих обстоятельствах, чем любого другого. Разве что Кардинал, один-единственный, мог бы еще уладить это дело, но так как беседовать с ним означало бы напоминать ему о его же бесчестье, он не хотел бы передавать ему об этом ни единого слова. Я ему ответил, что именно к Министру я бы, однако, и адресовался, если бы он сказал мне, какой подарок он бы намеревался сделать ради успеха его дела; я прекрасно знал, что тот мне не откажет еще и на этот раз; но так как это послужит мне вознаграждением, хорошо было бы знать, как он со мной разочтется после того, как получит свои деньги. Он отозвался, мотая головой, как бы по-прежнему мне не доверяя, что он не стал бы пускать деньги на ветер для плетения мешков, в которые он уложил бы эту сумму; он наверняка знал, что тот не позолотит мне руку, точно так же, как и ему, вот почему нам не стоит заранее заготавливать воду — нам нечего будет смывать с наших рук.

Шарнассе, наговорив мне множество подобных вещей, старался дать мне понять, что если я искал денег на карманные расходы, мне следовало бы заняться чем-то иным, а вовсе не тем, за что я ухватился в настоящий момент; но, приняв во внимание, как я по-прежнему настаивал на том, что стоило ему позволить мне приняться за этот труд, как он, может быть, увидит столь великое чудо, о каком и не помышлял, он мне ответил, поскольку я так упрямо остаюсь при своем ослеплении вопреки всем его доводам, так пусть же не он будет ответственен за то, что я из него не вылезу; поскольку речь шла только о том, чтобы сказать мне, какой он готов преподнести подарок, так он разделит пирог пополам и даже отдаст мне две трети, если угодно; ведь одно не обойдется ему дороже другого, поскольку мы никогда не получим ни единого су, ни он, ни я. Я прекрасно видел, что, говоря в таком роде, он все еще оставался при своей недоверчивости, и так как я был совсем не таков, как он, я ему заметил, — что бы он ни смог мне на это сказать, я не сочту себя битым, пока не узнаю, действительно ли меня побили; я вовсе не желал предложенных им мне двух третей, потому как это было бы несправедливо; я не хотел также и половины, потому как это была бы слишком крупная цена за одно слово; но за треть, поскольку это не было чем-то непомерным, я охотно соглашусь, лишь бы он пожелал пообещать мне ее по доброй воле. Он заметил, что обещает мне это не только по доброй воле, но еще и от всего сердца; итак, мне остается лишь поставить печь пирог, если уж я так этого захотел; но пусть уж и я не цепляюсь к нему, когда все у меня сгорит. Я ему ответил на это, что после заботы, взятой им на себя, позволить мне приняться за труд, я не настолько несправедлив, чтобы цепляться к кому-либо, кроме себя самого, если попаду впросак; тем не менее, я надеюсь, такого со мной не случится, и долго ли, коротко ли, но я добьюсь своего.

/Что называется добрым уведомлением. / Я в то же самое время отправился к Месье Кардиналу и сказал ему, что воспользовался его добрым уведомлением, и теперь только от него зависит позволить мне выиграть двадцать пять тысяч франков. Он мне ответил, что надо бы рассмотреть, в чем оно состоит, потому как все податели уведомлений частенько ошибаются в их расчетах; может быть, и я ошибся в моем, точно так же, как это делали остальные. Я ответил, насколько я был далек от того, чтобы в это поверить, я убежден — ничто не могло быть более ясным и более чистым, чем то, что я имею честь предложить ему в настоящий момент. Я тут же объяснил ему мое дело; но он вовсе не нашел его таким, каким я его себе вообразил. Напротив, он принялся смеяться и сказал мне, что я назвал добрым уведомлением такую вещь, какая менее всего достойна такого сорта наименования; должно быть, я совсем не знал, что называется уведомлением, раз уж заговорил так, как я это сделал, а называется этим словом лишь то, что приносит деньги, и отнюдь не то, что их лишает; я назвал все это ясным и чистым, потому что Король задолжал эту сумму; но мне надо знать, что если бы Его Величество оплачивал все свои долги, никогда не было бы худшего состояния, чем его собственное, во всем Королевстве.

Я не стал и спрашивать его ни о чем остальном после ответа вроде этого, и, устыдившись идти искать Шарнассе после того, как я так самодовольно расхвастался перед ним, ждал случая поговорить с ним, но так, чтобы я смог абсолютно оправдаться. Такой случай вскоре представился. Так как мы оба состояли на службе у одного и того же мэтра, и обязанности наших должностей вынуждали нас непременно и во всякий день находиться подле него, мы с ним встретились на следующий же день в зале Гвардейцев. Я бы уклонился от такой встречи, если бы только мог; но, поразмыслив над тем, что не будь это в сегодняшний день, я все-таки столкнусь с ним в один из последующих, я укрепился духом, дабы выдержать удар, какого я опасался от него. Итак, направившись, смеясь, к нему навстречу, я сказал ему, что, очевидно, стоящие при дверях знают намного меньше тех, кто вхожи в зал; он был совершенно прав, сказав мне, что Кардинал не согласится устроить ради меня это дело, и, действительно, тот отказал мне наотрез. Он расхохотался, услышав от меня такого сорта речи, и ответил, что когда я похвалялся добиться того, что не удалось ему самому, я, видимо, не знал, что он принадлежал к добрым друзьям Месье Фуке; естественно, он не преминул пожелать использовать при этом и его, но так как тот разбирался в обстановке, как никто другой, тот ответил ему сейчас же, если в этом заключается его единственный источник к жизни, ему в самую пору решиться идти просить подаяния; ему не понадобилось ничего большего, чтобы считать это дело для себя потерянным; потому я мог бы распрекрасно увидеть по манере, в какой он со мной говорил и с какой он принял мое предложение, что у него не имелось больше на этот счет никакой иной мысли.

/Лейтенант Мушкетеров Короля. / Деба, кто был уже стар и весь разбит усталостью от войн, недолго сохранял свою должность и предоставил этим Месье Кардиналу возможность проявить ко мне его добрую волю. Его Преосвященство отдал ее мне и добавил к этому благодеянию в подарок двух превосходных коней из его конюшни; я был обязан пользоваться ими на моей новой службе. Он попросил меня в качестве всей моей благодарности привить его племяннику вкус к ремеслу. Обращаться ко мне с такой просьбой означало молить меня о моем же бесчестье, меня, кто находил бесконечное удовольствие в презрении, какое он, казалось, испытывал к своей должности, которая в свою очередь должна была бы обратиться в ничто, так сказать, с момента, когда бы он пожелал дать себе труд исполнять ее, как должно. В самом деле, я имел честь во всякий день разговаривать с Королем, кто принимал совершенно особое участие к этой новой Роте. Он сам отдавал мне приказы по поводу всего, что ему угодно было там осуществить, не передавая мне их через Герцога де Невера, потому как он знал, что этот Герцог почитал все эти мелочи ниже своего достоинства. Я ничуть не сомневаюсь, что он разжаловал бы его сей же час, не питай он такого почтения к его дяде; как бы то ни было, имея достаточно обязательств перед Его Преосвященством, дабы соблюдать его интересы в ущерб моим собственным, я не остановился на том, что мне льстило, но на том, что должно было засвидетельствовать мою к нему признательность. Я сказал Герцогу, каким бы великим Сеньором он ни был, человек всегда мал, когда он не хорош по отношению к своему мэтру; Месье Кардинал уже дал ему огромное достояние и значительную должность вместе с возможностью чудесного доступа прямо к Его Величеству; он даже своими заслугами расположил душу этого Монарха в его пользу, но, наконец, все это станет ничем, если он не поможет себе сам.

/Сожаления о Риме. / Герцог выслушал меня довольно внимательно, потому как прекрасно знал — все, что я ему говорил, исходило из приказаний Месье Кардинала. Я обязал его таким образом, постоянно тревожа его своими хлопотами, ходить в течение нескольких дней к утреннему и вечернему туалету Короля. Так как ему надлежало принимать там приказы Его Величества, он делал это на протяжении какого-то времени, но либо он не находил ничего хорошего в том, что Король обращался ко мне, когда речь заходила о какой-нибудь детали, или же, и это более правдоподобно, он просто не был рожден терпеть насилия, какие приходится применять к себе при Дворе, он вскоре вернулся к своему естественному поведению. Он даже не мог помешать себе, когда вокруг него собиралась кое-какая молодежь, рассказывать им об усладах Италии. Особенно, когда он заговаривал о Риме, ему всегда требовалось никак не меньше часа, прежде чем закончить. Он называл его своей дорогой отчизной, и наконец, легко было заметить по всему, что он об этом говорил, насколько он считал абсолютно ничем все удовольствия Двора и Парижа в сравнении с теми, далекими. Я счел своим долгом предупредить Месье Кардинала, дабы он внушил ему, что не при помощи таких вот средств становятся однажды Маршалом Франции. Со своей стороны я говорил, если мне позволено высказать ему мои ощущения, я находил, что он поступал не совсем удачно, показываясь столь естественным перед всем светом; быть может, он просто не знал, что при Дворе буквально все передавалось Королю; здесь бесконечное множество людей занималось исключительно этим ремеслом; итак, он не должен был верить, будто его обойдут вниманием лишь потому, что он племянник Министра; они не жалеют времени, лишь бы потрепать языком, и с ними никогда ничего не случается; кроме того, сам Король хранил секреты, потому как без этого ему не пожелали бы больше ничего докладывать.

/Кардинал и его Мушкетеры. / Все, что я смог ему сказать, так ни к чему ему и не послужило; после двухнедельного постоянного пребывания в Лувре он целый месяц туда не заглядывал. Между тем, Месье Кардинал завел себе Роту мушкетеров, вроде Роты Короля. Он не осмелился, однако, дать ей лошадей, как у Мушкетеров Его Величества. Он удовлетворился тем, в ожидании лучших времен, что создал ее для службы в пешем строе. Но с какой бы завистью он ни хотел устроить ее прекрасно, и с какой бы завистью он ни смотрел на других, нравившихся ему воинов, в нее вошло очень мало высокородных особ. По этой причине он умолил Короля направлять туда пажей из его большой и малой конюшен, когда они будут вырастать из их штанишек. Но так как его Рота с самого начала была поставлена на дурную ногу, и было там множество простонародья, большая их часть предпочитала лучше удалиться к себе, чем проявить к нему такую учтивость. Офицеры, кого он туда поместил, также ни у кого не пробуждали ни малейшего желания в нее поступать; двое наиболее значительных были ничтожествами, а следующие за ними еще и в настоящее время невесть что такое, если, конечно, исключить Монброна, кто сегодня является Мэтром лагеря полка Короля и Бригадиром Пехоты. Его Преосвященство принял, однако, нескольких старых кавалеров из полка Кардинала и полка Манчини, дабы возглавить Роту, но и они показались чудовищными всем тем, кто знал ремесло. В самом деле, так как все Офицеры этих новых мушкетеров нигде и никогда не служили, кроме Пехоты, да еще и в течение весьма малого времени, стоило удивляться, как это он хотел, чтобы члены были какой-либо иной натуры, чем голова. Совершенно иначе обстояли дела с Ротой, где я имел честь быть Офицером. Король сам отрядил из полка Гвардейцев старых солдат, людей ладно скроенных и обладавших большой отвагой, дабы сделаться там тем же, чем те старые кавалеры стали в другой, а так как у них не было средств экипироваться самим, чтобы представлять собой лицо Роты, он помог им своей щедростью.

/Месье де Бемо, скупец и ревнивец. / Бемо был устроен примерно в то же самое время, когда Месье Кардинал отдал мне эту должность. Он женился на дочери Плювинеля, чьим ремеслом было обучение верховой езде. Она была красива, а у него имелось кое-какое состояние. Он был почти так же обеспокоен, как одним обстоятельством, так и другим, потому что был скуп и ревнив. Обладать красивой женой и деньгами, не возбуждая при этом желания у других завладеть всем этим, представляло для него задачу немалой трудности. Однако, так как он уже видел себя вовлеченным в такое положение, он сделал все возможное, дабы выйти из него с честью. Итак, он уложил свои деньги в железный сундук, выстаскивая их оттуда только в случае крайней необходимости; если бы он мог проделать такую же штуку со своей женой, это было бы для него величайшим удобством, главное, в стране, где ему было бы позволено, как в стране его мэтра, использовать определенные машины, дабы укрыть его голову от того, чего он опасался. Но так как это было ему еще менее позволено, чем кому-либо другому, он купил ей одну из самых огромных масок в Париже, с одним из самых громадных подбородников, и обязал ее постоянно носить все это на лице. Он рассчитывал, что так как любовь возбуждается обычно через глаза, никто не сделается влюбленным в маску, особенно вот в такую, походившую как две капли воды на маску какой-нибудь старухи, но довольно было и того, что в свете узнали, какой он поражен болезнью; разумеется, никто и не пытался его от нее излечить. Нашлись достаточно коварные люди, ни с того ни с сего пускавшиеся в разговоры с этой маской, хотя они никогда и не видели того, что находилось под ней. Однако, так как и несчастье для чего-нибудь бывает хорошо, он настолько утомился все время быть настороже, что это натолкнуло его на мысль, положившую начало его удаче. Он рассудил, что если бы он смог засадить ее в какой-нибудь замок, она не была бы настолько открыта ухаживаниям первого встречного, как с ней обстояло дело в настоящее время. Он, тем не менее, был глубоко неправ, что так беспокоился из-за подобной мелочи, поскольку она была мудра, и он никогда и ничем бы не рисковал с особой ее характера. Но, какой бы мудрой она ни была, ему все равно было бы легче излечиться от болезни, чем от страха, а потому он разъезжал осматривать кое-какие замки в десяти или двенадцати лье от Парижа с намерением их купить.

/Бастилия — наилучший из замков. / Земли были дороги в те времена, особенно, когда они находились на таком малом удалении от этого великого города. Итак, в непрестанной заботе о ценах он был однажды в Роте, когда обнаружил там некоего Ла Башеллери, кто был назначен временным Комендантом Бастилии. Когда же кто-то из присутствовавших там заговорил с ним о его Комендантстве и о том, что это было совсем недурное назначение для него, тот ответил, как он, однако, серьезно был им удручен. По его словам, причиной такого настроения было то, что ему задолжали много денег, израсходованных на питание заключенных, и он весьма боялся, что ему их так никогда и не заплатят. Бемо, пребывавший в постоянной настороженности по поводу всего, что могло бы ему послужить, не упустил ни единого звука его речей. Он тут же нашел, что этот замок был бы ему еще более удобен, чем любой другой, какой бы он был в состоянии купить, потому что там имелись стражники, и они не стоили бы ему ничего, находясь в то же время в полном его подчинении, и им, под предлогом службы Короля, он всегда мог бы приказать никому не позволять ни входить, ни выходить оттуда. Итак, самостоятельно составив прошение для предоставления ему этого Комендантства, какое он считал как бы вакантным, принимая во внимание, что Ла Башеллери занимал его лишь по временному Назначению, а кроме того, тот вроде питал к нему некое отвращение, он вручил прошение Его Преосвященству. В этот день Кардинал только еще собирался войти в свою комнату по возвращении от Короля. Он ничего не сказал ему о содержании прошения, разве что попросил заглянуть в него на досуге, потому как там шла речь и о его интересах. Его Преосвященство, кто был этим вполне доволен, потому как был чрезвычайно хитер, ответил, что окажет ему услугу во всем, в чем только сможет, затем ушел к себе.

Тогда Бемо припал к замочной скважине посмотреть, проявит ли Кардинал любопытство прочитать его прошение. Он говорил сам себе, как он рассказывал мне об этом впоследствии, что если тот испытывает к нему дружбу, он не замедлит ни на момент заглянуть туда, тогда как если он положит его в карман или на стол, это будет верным знаком, что дружба его к нему невелика. И тут он увидел, как тот не только его читал, но еще и кивал головой, как он привык делать, когда одобрял что бы то ни было. Невозможно описать его радость при этом зрелище. Он тотчас рассудил, что все пойдет хорошо для него, потому как он изловчился указать в этом прошении, будто бы он возместит Ла Башеллери убытки, понесенные им за время его пребывания в этом замке. Однако вовсе не таково было его намерение. Он был не тем человеком, кто так быстро бы расстался с восемьюдесятью тысячами франков, что задолжали другому; ему была известна сумма, поскольку именно на это тот жаловался перед ним. Как бы там ни было, Кардинал, любивший, когда оплачивали долги Короля, лишь бы ему не приходилось запускать руку в свой кошелек, повелел призвать его в то же время и объявил, что он удовлетворяет его просьбу. Месье де Кенего (Геннего — А.З.), Государственный Секретарь Дома Короля, в чьи обязанности входила инспекция этого замка, как Месье Кольбер, сменивший его на этой должности, осуществляет ее и по сей день, немедленно получил приказ отправить ему на это жалованные грамоты.

Ла Башеллери был страшно поражен, когда увидел себя вот так смещенным. Он побежал к Министру спросить у него, какое же преступление он совершил, когда с ним обошлись в таком роде. Его Преосвященство, кого позаботились оповестить о его жалобах, ответил ему, что Король не любит пользоваться услугами людей, сетующих на то, будто бы они разоряются на его службе. Бедняга прекрасно понял, что сболтнул лишнее, и его слова подхватили на лету, дабы подстроить ему такую штуку. Он обращался с несколькими настоятельными просьбами о восстановлении его в должности, но увидев, что не сможет добиться цели, ограничился ходатайством к Королю уплатить ему то, что он истратил от его имени. Кардинал не дал ему никакого обнадеживающего ответа, потому как ему было бы приятно, если бы Бемо отделался наилучшей сделкой, какой только сможет. Тот имел, однако, на восемьдесят тысяч франков утвержденных ведомостей; но увидев, что, быть может, он никогда не получит ничего, по той манере, в какой с ним обошлись, он был еще и слишком счастлив взять из них хотя бы половину. Бемо их ему отдал, на условии окончательного утверждения его во всех правах.

/Женщина в благопристойной тюрьме. / Этот последний уверился, что все будет оплачено Кардиналом, а сам он получит Комендантство и еще сорок тысяч франков по унаследованным им ведомостям; но Его Преосвященство, кто никогда не понимал, как это можно отдавать деньги, особенно, когда имелся любой предлог от этого избавиться, возразил ему в ответ, не припомнит ли он, на каких условиях он испрашивал у него это Комендантство, и не говорил ли он тогда, якобы сам разочтется с Ла Башеллери, и не забыл ли он уже об этом; итак, Бемо напрасно распинался перед ним, будто бы эти расчеты не касались долгов Короля; он с таким же успехом мог бы и вовсе ничего ему не говорить, поскольку он его просто-напросто не слушал. Однако его быстро утешило в потере его денег то, что он поместил-таки жену в благопристойную тюрьму, а вскоре и не замедлил возместить свои убытки, урезав питание заключенным.

Эта бедная женщина совсем не ожидала, когда ее муж получил это Комендантство, быть присоединенной к числу тех, кого он имел приказ содержать под замком; она скорее рассчитывала, что у нее будет больше удовольствий и больше блеска, потому как вместе с должностью он получил и крупные доходы от нее; но он ей сказал, дабы она не надеялась ни на то, ни на другое, что ему нужны так же и ее глаза, как и его собственные, для охраны доверенных ему заключенных; а так как она начала рожать ему детей, следовало прямо с настоящего момента начинать копить ради них. Итак, под предлогом этих двух резонов он не желал больше, чтобы она выходила куда-либо, кроме как на мессу в ближайший женский монастырь Сент-Мари, ни чтобы она позволяла себе хотя бы минимальные расходы; да еще и выходила-то она только в своей огромной маске с громадным подбородочником, совсем так же, как если бы она страшилась загара; ее сопровождали два солдата замка даже в ее религиозных паломничествах, один якобы под предлогом подать ей руку, другой же, как ни в чем не бывало, принимал все меры, как бы кто-нибудь не сказал ей лишнего слова, или как бы ей не подсунули по дороге какой-нибудь записки. В общем, никогда еще мужчина не заслуживал больше, чем этот, сделаться рогоносцем. Он не стал им, однако, по моим сведениям, потому как то, что охраняет Бог, — в надежной сохранности, и в этом он был более удачлив, нежели мудр, поскольку, по его обращению с ней, это все, чего он заслуживал; но, к счастью для него, она оказалась добродетельной женой, что не так уж часто встречается в том веке, в каком мы живем.

/Король и его Мушкетеры. / Но вернусь к моему сюжету; едва Месье Кардинал дал мне ту должность, о какой я недавно говорил, как я был завален письмами из моей стороны и из тысячи других мест с просьбами места мушкетера для бесконечного числа людей, кого мне рекомендовали со всех сторон. Бернажу, о ком я рассказывал в начале этой истории, отдал мне своего брата для представления его Королю, дабы Его Величество сказал мне, принимает он его или нет, поскольку без этого ничего и ни для кого нельзя было сделать. Потому я и неохотно ручался за всех тех, за кого меня буквально молили, из страха получить отповедь. Король желал, чтобы они были ладно скроены, имели состояние и были высокородными людьми. А это далеко не всегда сочеталось в одной и той же персоне, особенно в нашей стране, где, если первое и последнее из этих качеств встречаются часто, то другое настолько редко, каким оно просто не может быть в каком бы то ни было ином месте. Оно было, однако, еще более необходимо, чем все остальные качества, на посту вроде этого. Во всякий день надо было делать все новые и новые расходы, без чего не было никакого средства суметь там остаться. Король, кто получал единственное удовольствие от личного проведения с нами выучки, ежедневно приказывал что-то новое для ее усовершенствования, так что тот, кто предпринял бесчисленные шаги и использовал бесчисленных друзей, лишь бы сюда попасть, оказывался столь обескураженным три месяца спустя, что частенько хотел бы начать все сызнова. Король обычно собирал нас во дворе Лувра, как в зимние морозы, так и среди палящего лета. Он оставался там все три или четыре часа целиком, командуя нам все передвижения и построения, одно за другим. Его не заботили ни холод, ни жара, тогда как его Куртизаны частенько дули на пальцы, дабы согреться, или же извлекали платки из карманов, дабы утереть пот, струившийся по их лицам. Затем Король повелевал нам дефилировать три или четыре раза перед ним, бригада за бригадой, и позволял нам разойтись почти с сожалением, так ему нравилось находиться с нами.

Месье Фуке

/Любезность Месье Фуке. /Эта страсть Короля должна была бы ободрить Герцога де Невера; но тут потребовались бы другие средства, чтобы заставить его оставить свою нерадивость, и так как он по-прежнему придерживался того же самого поведения, все заботы о делах Роты настолько прочно легли на мои плечи, что хотя я и был всего лишь помощником Лейтенанта, каждый рассматривал меня, будто бы я уже был но главе ее. Это привлекло ко мне бесконечное почтение со стороны Куртизанов и даже со стороны подчиненных Министров, каковыми были Сеньоры де Лион, ле Телье, Сервиен и другие. Не было ни одного из них, кто не выражал бы ко мне дружеских чувств, и Месье Фуке, кто все еще был Суперинтендантом, упрекнув меня в том, что я не заходил его навестить и ни разу еще не был у него на обеде, буквально вынудил меня пообещать ему незамедлительно туда явиться. Я отправился туда прямо на следующий день, потому как он уговаривал меня с такой доброй любезностью, что я счел бы себя недостойным оказанной им мне чести, если бы отложил хоть на единый момент сделать это. Он беседовал со мной во время почти всего застолья, потом, пригласив меня выйти в свой кабинет по окончании обеда, он мне сказал, что так как на посту, где я нахожусь, мне необходимо делать множество затрат, он был бы счастлив мне сказать, что когда у меня объявится нужда в чем бы то ни было, я не должен обращаться ни к кому другому, кроме него, всегда у него будет наготове к моим услугам тысяча экю и даже более крупная сумма, как только у меня появится в ней надобность, он же просил у меня в качестве всей признательности просто стать одним из его друзей и оказывать ему знаки внимания при случае. Я принял, как должно, эти проявления его доброй воли и принес ему мои нижайшие благодарности; тогда, прежде чем меня покинуть, он пожелал делом подкрепить свои обещания. Он необычайно настойчиво уламывал меня принять кошелек, где содержалось пять сотен луидоров, говоря мне, что это лишь задаток того, что он имел бы желание сделать ради меня. Но я ничего не захотел от него взять, из страха, как бы подобный демарш с моей стороны не был бы неприятен Его Преосвященству. Я извинился тем, что в настоящий момент не имел в них никакой надобности.

/Кардинал хмурится. / Он никак не удовлетворялся моим ответом до тех пор, пока я не пообещал непременно обратиться к нему, когда буду испытывать в этом какую-либо нужду. Я вовсе не вынуждал его меня упрашивать, потому как мне казалось, что я не вступаю ни в какие обязательства по отношению к нему. Только от меня зависело всегда говорить ему, будто бы я пребываю в изобилии, хотя мне и частенько приходилось поститься; итак, мы расстались самыми добрыми друзьями; но в тот же вечер я заметил, как Кардинал скорчил мне мину, когда я явился обхаживать его, как делал это обычно. Он едва удостоил меня взгляда; я проверил мое поведение, дабы посмотреть, не навлек ли я на себя такое дурное обращение моей же собственной ошибкой, и, не найдя абсолютно ничего, как мне казалось, что не соответствовало бы моему долгу, я настолько укрепился в этом, что последовал за ним в его кабинет, когда он пожелал удалиться туда совсем один. Он был изумлен, когда, повернув голову, обнаружил меня непосредственно за ним. Привратник позволил мне войти, видимо, полагая, будто бы он сказал мне следовать за собой, так что этот Министр спросил меня с угрюмым видом, кто это научил меня подобной дерзости войти туда, меня, кто отлично знает, что к нему не входят без приказа; я ему ответил, что моя невиновность и тот дурной прием, какой он мне оказал, явились причиной того, что я взял на себя такую смелость; должно быть, у него имелось что-то против меня, раз уж он смотрел на меня в такой манере, а так как я предпочел бы лучше умереть, чем жить в его немилости, я не стал остерегаться, входят ли туда лишь с позволения или же позволено безо всего этого обойтись. Он мне ответил, не заставив меня ожидать ни единого момента, что я был весьма неблагоразумен, присоединив еще и наглость к оскорблению; он прекрасно видел, как я вообразил себя чем-то великим, потому что я разговариваю с Королем, когда захочу; но он мне покажет в самом скором времени, что я еще не добрался туда, куда думал; Его Величество оказал честь ему поверить, дав мне должность на основании того хорошего, что он ему обо мне сказал, но тот же Король распрекрасно сможет у меня ее отнять, когда он его известит, насколько я был недостоин уважения честных людей; итак, он мне вскоре покажет, что от неблагодарности до кары совсем небольшая дистанция.

Другой бы, может быть, на моем месте растерялся, услышав от него такого сорта речи. Но что до меня, то я был скорее обрадован, чем удручен, потому как уверился таким образом, что сумею оправдаться, как только он объяснится яснее; я умолял его сделать это, под заверениями, какие я ему дал, что без необходимости ходить к Королю, дабы отнять у меня должность, я сам возвращу не только ее в его руки, но еще и отдам ему мою голову, если окажется, что я был виновен. Он заметил, что уже говорил мне, насколько непредусмотрительно добавлять наглость к оскорблению, так вот он повторит мне это еще раз; однако, дабы меня сразу же пристыдить, он просил бы меня ему сказать, называю ли я невинным поступком вступление в тесные сношения с врагом своего благодетеля.

Признаюсь, я еще не понимал, что он хотел мне этим сказать. Я совсем не знал, в каких дурных отношениях находились Месье Фуке и он сам, и что, оказывается, следует называть тесными сношениями присутствие на обеде у какого-либо человека. Поскольку, наконец, именно от этого его тошнило в настоящий момент, поистине, надо следить за каждым сделанным тобой шагом, когда хоть раз показался при Дворе. Как бы там ни было, не зная еще, ни кем был этот его враг, ни что это за секретные сношения, о каких ему угодно было упомянуть, я умолял его соизволить все это мне пояснить. Он мне заметил, что я недурно изображаю из себя невинность; но так как нет худших глухих, чем те, кто не желает слушать, все, о чем бы он хотел у меня спросить, так это — не обедал ли я в этот же день у Месье Фуке. Я ему ответил, что да, но я не вижу здесь, что же Его Преосвященству угодно вменить мне в преступление; я полагал, что тот весьма хорошо к нему относится, и он доставит мне удовольствие, сказав, ошибался я или нет; а до тех пор мне будет простительно верить, как верит вместе со мной и вся Франция, что Суперинтендант в прекрасных отношениях с первым Министром, особенно, поскольку он же сам сделал того тем, кем он является, и без него, очевидно, тому было бы невозможно удержаться на его посту; между тем, ноги моей у него никогда не было, кроме этого раза, да и это еще произошло только после множества упреков, с какими обратился ко мне Месье Фуке. Кардинал возразил мне, что для первого знакомства, каким, как я желал его уверить, было наше, мы совсем недурно чувствовали себя вместе, в чем он немедленно меня и убедит; случалось иногда, что у него обедали люди, никогда к нему прежде не являвшиеся, но не видывали еще, чтобы по выходе из-за стола он запирался бы с ними в своем кабинете; однако именно это я и сделал вместе с Месье Фуке; таким образом, он спрашивал меня самого, что же все это могло означать.

/Оправдания. / Я узнал из этих слов, что, находясь при Дворе, никогда нельзя сделать и шагу, о каком тотчас же не донесут Министру. Однако, так как я не ожидал здесь никакого подвоха, я наивно пересказал ему, что и как там произошло. Он внимательно меня слушал, а когда я дошел до истории с предложением кошелька и моим отказом его принять, я добавил, что не мог бы, однако, пребывать в большей нужде, чем в настоящее время, поскольку без Месье Буалева, одолжившего мне две сотни пистолей всего лишь двадцать четыре часа назад, я не знал бы больше, куда девать мою бедную голову; он сможет узнать об этом от него самого, поскольку он видится с ним во всякий день; тем не менее, мой решительный отказ проистекал исключительно из страха ввязаться во что-нибудь, несоответствующее моему долгу; и хотя Суперинтендант не был ничем иным, как подчиненным Министром, так как я знал, что он скорее намеревался преподнести мне в подарок эту сумму, чем дать мне ее в долг, я счел себя обязанным держаться с ним настороже; после всего этого я предоставляю ему самому судить, существовали ли основания заподозрить меня, как он это сделал, в каких-то тесных сношениях ему в ущерб; не мог же я запретить себе принять эти почести и даже ответить на них визитом, потому как я ничего не знал об их скверных отношениях; но теперь, когда я о них узнал, я никогда не дам ему оснований жаловаться на меня ни по этому поводу, ни по какому бы то ни было другому.

Его Преосвященство принял мои оправдания. Отказ от кошелька необычайно ему понравился, потому как действительно ничто не служило больше к снятию с меня всякой вины. Итак, далеко не находя более никаких возражений насчет моего визита, он было захотел сам посылать меня туда, дабы выведывать его тайны. Я умолял Кардинала от этого меня избавить, сославшись на собственную неспособность изображать подобного персонажа. Я ему сказал, что предпочел бы лучше отправиться делать это среди врагов, и хотя там речь бы шла о моей жизни, это беспокоило бы меня гораздо меньше, чем позволить говорить, будто я предал человека под предлогом дружбы. Этот Министр не смог порицать такого моего поведения, в том роде, что он условился со мной, когда Месье Фуке вновь заговорит со мной, я ему откровенно скажу; что не могу вступать с ним ни в какие связи, и это понравилось мне гораздо больше, чем то, что он хотел заставить меня сделать прежде. Этот Суперинтендант не преминул снова заговорить со мной несколькими днями позже, отыскав меня в Прихожей Короля. Он сказал мне походя и не ожидая моего ответа, чтобы я непременно зашел его навестить, и у него имеется что-то важное мне сообщить. Я отдал об этом рапорт Кардиналу, а также и о том, в какой манере это произошло, в том роде, что я просто не имел времени его отвадить, как было условлено между нами. Он на какой-то момент застыл, ничего не отвечая, видимо, раздумывая над сказанным мной; но, наконец, внезапно, нарушив тишину, он засвидетельствовал мне, как ему было бы любопытно узнать, что же хотел сказать мне Суперинтендант, так что он сам пожелал направить меня его повидать.

Я явился туда, дабы его удовлетворить, хотя и сделал себе несколько упреков из-за подчинения ему в обстоятельствах вроде этих; но, не сумев избавиться от этого достойным образом, потому что это было бы все равно, как если бы я признался ему в собственной неблагодарности после стольких моих обязательств по отношению к нему; едва Месье Фуке меня увидел, как тут же сказал мне, что так как он претендовал принадлежать к моим друзьям, он хотел бы дать мне добрый совет, он узнал из надежного источника, что Король не был доволен тем малым прилежанием, с каким Месье де Невер исполнял свой долг; мне стоило только поддерживать Его Величество в этих настроениях, дабы он получал все большее и большее отвращение к нему, и вот именно так я расчищу себе дорогу к возведению в его должность; он, разумеется, полагает, что это дело не могло бы еще осуществиться немедленно, потому как Кардинал обладает слишком большим влиянием на его душу, чтобы Его Величество пожелал бы причинить ему такое огорчение; но, наконец, так как этот Принц уже становится большим, он не потерпит постоянного руководства собой, а, значит, это беспроигрышное дело, и оно свершится рано или поздно; если мне потребуется тогда сотня тысяч экю для утверждения на развалинах Герцога, он скорее займет их у своих друзей, если их не окажется в его сундуках, чем позволит мне упустить столь великолепную возможность; я могу твердо рассчитывать на это, а все, чего бы он желал от меня в знак признательности, так это обращения к нему по всем делам, какие бы со мной ни стряслись; он никогда не оставит меня в нужде, и стоит мне лишь потребовать от него доказательств, дабы быть уверенным, что он представит их мне тотчас же.

/Атака благодеяниями. / Его щедрость меня подкупила. Я устыдился губить столь благодетельного человека, а так как я отлично знал, что действительно погублю его, если отрапортую Кардиналу обо всем, что он мне сказал, я настолько хорошо замаскировал перед ним это дело, что он абсолютно не опасался, как бы я не устроил для него тайны из чего бы то ни было. Я сказал ему, якобы важное дело, о каком тот пожелал со мной переговорить, состояло в том, что если бы я пожелал купить полк Пикардии, выставленный на продажу, он одолжит мне деньги; он мне внушал, будто бы я лучше пробью себе дорогу там, чем на той должности, на какой я нахожусь в настоящее время, а ведь это все, чего должен бы желать военный человек в своем ремесле. Его Преосвященство мне тем более поверил, что это достаточно походило на обычай Суперинтенданта. Он предлагал свой кошелек всем тем, за кем признавал какие-либо достоинства, а так как деньги не стоили для него, так сказать, ничего, он приобрел привычку именно так заводить себе друзей. Я не знаю, на что он претендовал таким способом; но я прекрасно знаю, что все те, кого он видел в недурных отношениях с Королем, находили у него помощь, когда хотели купить себе какую-нибудь должность. Он даже давал им пансионы из своих собственных фондов; в том роде, что у него было столько же пансионеров, сколько их было у Государства.

Кардинал оказался столь доверчив, что принял за чистую монету все мои россказни; он мне тут же заметил, если в этом и состояло важное дело, о каком пожелал со мной побеседовать Суперинтендант, то он прекрасно показал этим, что лучше бы ему рассуждать о делах финансов, чем о тех, что касаются войны; он хотел бы, дабы тот хорошенько узнал, что пост, на каком я нахожусь, стоил больше полка Пикардии, да и всех других полков резерва Гвардии; в самом деле, если серьезно в это вникнуть, такого сорта посты хороши лишь для очень высокородных людей, чьи богатства отвечали бы их происхождению; он охотно признается вместе с ним, что гораздо раньше становятся Офицерами Генералитета с полком, чем с должностью в Доме Короля; но, наконец, каким бы ни был Офицер Генералитета, он такая малость при Дворе в сравнении с тем, кем являюсь там я в настоящий момент, что, хорошенько все оценив, он никогда не посоветует мне довериться Суперинтенданту, когда бы даже только от него зависело отдать мне этот полк. Я дал ему выговориться, потому как, чем более он горячился, тем более я убеждался в том, насколько счастливо я ввел его в заблуждение. Однако я ничего не ответил на любезные предложения Суперинтенданта, потому что не успел это сделать; откуда-то возник Герцог де Меркер как раз тогда, как я собирался откровенно ему сказать, как бы я этим ни был огорчен, но я не в состоянии принять его столь учтивого предложения. Я рассчитывал даже, такого я был доброго мнения о нем, поговорить с ним в той манере, чтобы он продолжил питать уважение ко мне, хотя я ему и объявлю без прикрас, что никогда не смогу быть ему другом. Как бы там ни было, появление Герцога мне в этом помешало, и я удалился, весьма озабоченный тем, как согласовать мои склонности и мой долг. Так как, сказать по правде, я воздавал по справедливости Суперинтенданту, поскольку среди дурных его качеств имелось и бесконечное множество добрых. Эти дурные качества состояли главным образом в том, что он страдал неутомимой амбицией. Впрочем, он не был человеком особенно высокого происхождения, в том роде, что когда в нем можно подняться всего лишь до третьего поколения — в этом обстоятельстве не так уж много чести. Но он воображал о себе, тем не менее, как если бы он был непосредственным потомком Святого Людовика. Его жена была с этой стороны еще и гораздо ниже его самого; но это не мешало ей еще и превосходить его в тщеславии. В этом она была просто невыносима, и я сам слышал ее заявление однажды, якобы она ничуть не удивлена, что Мадам, жена Гастона Герцога д'Орлеана, удалилась в Блуа, потому как намного лучше стоило быть первой в его деревне, чем второй в Париже. Поговаривали даже, будто бы она вбила в голову своему мужу купить где-нибудь Государство и уехать туда доживать оставшиеся дни вместе с ней. Я не знаю, возможно, этот совет и породил у Суперинтенданта желание купить Бель-Иль и распорядиться его укрепить, но, наконец, он заключил такую сделку примерно в это же время с Герцогом де Рецем и развернул там затем общеизвестные работы.

/Месье Фуке сердится. / Моя озабоченность по поводу того, как бы мне с честью выкрутиться из дела с человеком, столь достойно поступившим со мной, привела к тому, что я желал, лишь бы Его Преосвященство отослал меня куда угодно, дабы я не был обязан так резко порывать с ним отношения, как я просто вынужден был это сделать в настоящий момент. Я предвидел, что он снова заговорит со мной тотчас же, как только найдет благоприятный случай, и не преминет наговорить мне таких же учтивых вещей, как те, что он уже мне сказал. Он действительно сделал это в первый же раз, как меня увидел, и так как тут уже не возникла никакая персона, какая помешала бы мне объявить ему мои мысли, я ответил ему, что пребываю в отчаянии от невозможности сделаться одним из его друзей, как он того бы желал; но мои резоны к тому столь сильны, что я никак не мог от них отделаться; без этого обстоятельства я бы непременно удовлетворил мою склонность уважать и почитать его, как я, да и всякая другая разумная особа должна была бы делать; я знаю его, как такого благодетельного человека, что даже, полагаю, мне не надо больше ничего говорить, дабы он сохранил ко мне уважение, какое ему угодно было мне засвидетельствовать; моя искренность должна была бы больше понравиться ему, чем любая скрытность; особенно при виде того, как я, несмотря на необходимость, в какой я нахожусь, оставаться в партии, противной его собственной, не смог помешать себе сказать, что буду бесконечно уважать его до тех пор, пока во мне теплится дыхание жизни.

Не существовало ничего, как мне казалось, более способного загладить все неприятное для него в моем заявлении, чем та мягкость комплимента, каким я его сопроводил; но поскольку вельможи имеют такую особенность, что когда им недостает хоть чего-то одного, тогда уж им недостает всего на свете; далеко не приняв этот комплимент, как должно, и как я от него ожидал, он заметил, что оказал мне в тысячу раз больше чести, чем я заслуживал, попросив меня о дружбе, а без моего уважения он прекрасно обойдется. В то же время он повернулся ко мне спиной на виду у всех Куртизанов. Происходило же это в Комнате Короля, а так как он проделал все это в резкой манере, явно выражавшей его недовольство, все, кто за нами наблюдал, обратили на это особое внимание и согласно решили, будто бы я его о чем-то просил, что навлекло на меня его резкость, каковою я и удовольствовался. Обо всем этом деле отрапортовали Кардиналу, не в той манере, в какой оно произошло, но в выдуманной ими самими манере; и так как не требовалось ничего большего, дабы заставить его нахмуриться, он опять скорчил мне мину.

/Кардинал тоже сердится. / Я не мог стерпеть такую несправедливость, не пожаловавшись на это, так что выбрав время, дабы поговорить с ним с глазу на глаз, я спросил его без всяких церемоний, не это ли приготовленное им мне вознаграждение за то, что я сделал ради любви к нему такое, чего не сделал бы ради родного брата. Он мне ответил, что не знал, сделал ли я хоть что-нибудь достойное его оценки, зато он прекрасно знал, как я, напротив, пошел на самый худший шаг, какой только мог себе позволить, несмотря на его внушение мне, чем бы я мог ему угодить или же вовсе нет. Я ему возразил, что он не воздает мне по справедливости, а поскольку он хорошо знал, как я поступил, он должен был бы испытывать ко мне благодарность вместо обращения ко мне с кислой миной, как сделал он; вот в этом-то я и приношу ему в настоящий момент мои жалобы, дабы ему было угодно относиться ко мне в другой манере. Он ответил мне, каким бы ловкачом я себя ни почитал, не следовало бы мне ожидать, будто я заставлю его поверить мне на слово; он слишком хорошо осведомлен обо всем, и его не сбить с толку, как я себе это вообразил; он знал и о том, с какой сердечностью я разлетелся к Суперинтенданту, и о том, какой скверный прием тот мне оказал. Сказать по правде, одним этим он довольно отомщен за мою неблагодарность, разве что, когда заручаешься обещаниями дружбы какой-либо особы, а потом видишь себя обманутым, всегда что-то остается на сердце.

/Примирение. / Для Итальянца, вроде него, он слишком сдержанно говорил об оскорблении, если, конечно, он поверил, будто бы действительно оно было ему нанесено; но так как он его скорее опасался, чем был в нем убежден, он, видимо, был бы счастлив услышать мое собственное сообщение обо всем, дабы после этого соотносить все свои действия с тем, что ему подскажет благоразумие. Я был достаточно хитер, чтобы не раскрывать ему всего сразу, довольствуясь скорее разговорами о моей невиновности и жалобами на его поведение, чем истинными известиями о правоте сделанного мной. Однако, довольно-таки его помучив по этому поводу, как мне показалось, дабы дать ему понять, насколько он был неправ, когда после стольких оказанных ему мною услуг составил такое скверное суждение обо мне, я спросил, не припоминает ли он, как сам засвидетельствовал мне желание, чтобы я порвал с Суперинтендантом; а ведь именно это я и сделал сегодня и даже в манере, настолько обидной для того, что он не смог помешать себе прямо в Комнате Короля продемонстрировать мне свое негодование; поскольку у него столь добрые шпионы повсюду, и не происходит ничего такого, о чем он не был бы извещен, они должны были бы ему донести, что это тот разлетелся ко мне, а вовсе не я к нему; тот хотел возобновить мне те прекрасные обещания, сделанные им у себя, но так как в то же самое время я вспомнил о моих собственных, я откровенно ответил ему, что никогда не смогу стать его другом; вот это-то и навлекло на меня его резкости, о каких ему могли донести, и какие скорее должны были бы оправдать меня в его глазах, чем породить у него какое-либо подозрение против меня; в самом деле, человек, разлетевшийся к другому с наилюбезнейшим видом и покинувший его внезапно с огорченным видом, достаточно показывал перед всем светом, что это другой задел его, и никак уж не он другого. Месье Кардинал, едва выслушав от меня такого сорта рассказ, совершенно сконфузился от того, что скорчил мне мину без всякого повода; но так как обладающие властью над другими очень быстро заключают с ними мир, он ничуть не замедлил помириться со мной. Он мне сказал, так как отлично умел льстить, когда хотел дать себе труд это сделать, что я прекрасно вижу на этом примере, как я ему был дорог, поскольку с поводом или без повода он бил тревогу из-за всего, что могло бы угрожать ему потерей моей дружбы. Мне абсолютно нечего было возразить после этого, разве что рассыпаться в любезностях за его доброту ко мне, вместо продолжения жалоб на его ко мне придирки.

Бракосочетание Короля

/Страхи Испанцев. / Король тем временем предпринял вояж в Лион под предлогом повидать Мадемуазель де Савуа (т. е. принцессу Савойского дома — А.З.), кого ему предлагали в жены. Между тем Королева-мать и Кардинал отказывались об этом и думать. Его Преосвященство, далеко не желая выдавать за него эту Принцессу, очень бы хотел его женить на своей племяннице, кого Его Величество продолжал без памяти любить; она его любила ничуть не меньше, что еще подогревало их пыл; но Король, даром, что влюбленный, еще больше любил славу, чем собственную любовницу; в том роде, что, хотя его сердце и было занято другой, едва он увидел Мадемуазель де Савуа, как не преминул найти ее весьма привлекательной. Этого обстоятельства оказалось достаточно, чтобы встревожить Испанцев, чье положение уже было неважно со времени взятия Дюнкерка, особенно, потому как они потеряли в течение той же кампании еще и город Ипр со множеством других, о каких я говорил выше; итак, дабы расстроить это дело, ставшее бы для них столь фатальным, и сформировавшее бы тесный альянс между Его Величеством и Герцогом де Савуа (т. е. Савойским — А.З.), а в результате, может быть, и лишившее бы их Герцогства Миланского, они отправили ко Двору Пимантеля с предложением о заключении брака Короля с Инфантой Испанской. Королева-мать уже предложила вопрос о нем на рассмотрение и страстно желала его осуществления. Народы желали этого ничуть не меньше, дабы завершить на этом войну, длившуюся около двадцати пяти лет; но тут открылись затруднения, какие никак не могли преодолеть, и показавшиеся бы не менее сложными в настоящий момент, чем они были в те времена. Так как эта Принцесса была возможной наследницей Королевств ее отца, Испанцы боялись подпасть под владычество Франции, к которой они испытывали большую антипатию. Мы не находили это особенно странным, потому как испытывали бы то же самое, окажись мы на их месте — Испанец и Француз никогда хорошо не ладили вместе; итак, попытались отыскать какое-нибудь урегулирование, в каком эти народы не верили, однако, найти для себя полную безопасность. Им предложили обязать Инфанту отречься от Испанского наследства, как для себя, так и для детей, каких она могла иметь; Король должен был также, женившись на ней, отречься от него сам в наиболее убедительной форме, какая только возможна, и повелеть зарегистрировать в Парламенте и его собственное отречение, и отречение Инфанты. Это все, что смогли сделать ради них; но либо это им показалось далеко недостаточным, или же дела этой Монархии не сделались совершенно настолько же расшатанными, какими они являются в настоящее время; им больше понравилось продолжать войну, чем согласиться на столь подозрительные предложения.

Между тем, так как то, чего не хотят сегодня, частенько обязаны пожелать завтра по причине необходимости, более настоятельной в одно время, нежели в другое, Пимантель явился с намерением преодолеть это затруднение или, скорее, переступить через него. Его прибытие в Лион вызвало немедленное возвращение туда Короля, не пришедшего ни к какому согласию с Мадемуазель де Савуа, кого Герцогиня, ее мать, доставила туда с громадной толпой в уверенности сделать ее вскоре Королевой Франции; но она была весьма неправа, прельстившись такой надеждой, и она, видимо, не понимала, что ее дочь ввели в игру только для того, чтобы пришпорить Испанцев. Как бы там ни было, хитрость совсем недурно удалась, и Кардинал, кто, по своему обыкновению, не желал никакого мира, перенес все муки на свете, согласившись на перемирие, какого просили эти народы, дабы не потерять остальную Фландрию, какую они видели в огромной опасности после потери стольких городов и разгрома их армии. Королева-мать, желавшая снять все преграды, что могли еще возникнуть на пути примирения двух Корон, употребила некоторое время, прежде чем смогла добиться согласия на это от Кардинала. Он говорил, выдвигая свои резоны, бывшие довольно-таки уместными, хотя и служили лишь предлогом для прикрытия его скупости, что если предоставить Испанцам то, о чем они просили, мы потеряем всю кампанию целиком, так что если они порвут с нами из-за ничтожнейшей безделицы, не будет уже никакого средства вернуться назад.

/Посол Испании ослеплен. / Такие слова не пристало бы произносить ему, кто разорял Королевство на протяжении стольких лет, никогда не уделяя этому ни малейшего размышления; но, наконец, как то, что он выдвигал в этих обстоятельствах, было неоспоримо, Королеве потребовалось долго его уговаривать, до того, как он соизволил склониться перед ее волей. Вот так пришли к соглашению о Перемирии, хотя оно еще и не было пока подписано. Однако, так как все в нем уже уверились, то и пожелали устроить Пимантелю, явившемуся инкогнито в Париж, такое пиршество, какое могло бы показать ему, как на картине, великолепие Франции. Выбрали для этого дом в Берни, принадлежавший Месье де Лиону, кого свели с ним не только для утверждения статей брачного договора, но еще и для улаживания всех противоречий, существовавших между двумя Коронами. Но здесь перед ним разыграли настоящую Гасконаду. Дабы вызвать наибольший восторг у этого иностранца, Месье де Лион, как ни в чем не бывало, пригласил того посетить его дом, находившийся всего лишь в двух лье от Парижа, и там, как если бы все это было сделано невзначай, ему подали, как бы само собой разумеющееся, самое превосходное угощение, о каком едва ли даже слышали с давних пор. Все это было сделано, однако, за счет Короля, кто даже сам заехал туда, дабы почтить этот пир. Но, что там ни говори, так как тогда не проявляли к Его Величеству всего того почтения, как впоследствии, хотя и нельзя было пренебречь им, не совершив при этом преступления, случилось так, что до того, как угощение появилось перед ним, его Куртизаны разграбили значительную его часть. Пимантель, кто уже восхищался деликатностью и изобилием, с какими ублажали Короля во всякий день, нашел новый повод для восторга в том, что он видел в настоящий момент. Все это показалось ему тем более необычайным, что он увидел здесь совершенную противоположность умеренности, царившей не только за всеми столами грандов Испании, но даже еще и за столом Его Католического Величества. Он ел вместе с Сеньорами де Лионом, ле Телье, Сервиеном и несколькими другими подчиненными Министрами, но он хорошенько остерегался удивляться тому, что он видел в настоящий момент, потому как он был бы счастлив убедить окружающих в том, что здесь не было ничего такого, чего точно так же не происходило бы и в его стране, и даже больше того. Однако Инфанта проявила лучший нрав, едва только она прибыла; и уверившись, что ужин, какой ей приготовили, был чрезвычайным застольем, и вскоре ее низведут к положению более скудному, она сказала Месье де Виласерфу, кто был ее первым дворецким, распорядиться сохранить для нее остатки одного блюда, какое она нашла столь прекрасным, что отъела от него больше половины. Вилласерф ответил ей, что она была теперь в столь добром доме, в каком нет никакой необходимости прибегать к подобной экономии, у нее будет все, что лишь ей заблагорассудится, а обслуживать ее будут точно так же при каждом застолье, и это продлится до тех пор, пока все это ей не наскучит.

Вся Франция радовалась в предвидении ближайшего мира. Никто не опасался больше никаких затруднений, теперь, когда Испанцы переступили через главную статью, состоявшую в согласии на предложенное им отречение от наследства. Тем временем, ко всеобщему облегчению, Королева Испании забеременела и даже вскоре произвела на свет Принца, кого рассматривали в Испании, как поддержку Короны и надежный оплот против всех страхов.

/Нечестивые развратники. / Однако во времена, когда каждый вот так возрадовался душой, было получено известие о безумном дебоше, устроенном людьми Двора, принесшем много горя Королеве-матери и даже самому Королю, кто при всей своей молодости был врагом всего, не соответствовавшего добрым нравам; там придали осмеянию, как утверждалось, два самых высших Таинства нашей религии, а именно Крещение и Евхаристию; по этому поводу рассказывают устрашающие вещи, и лучше бы было обойти их молчанием и даже предать полному забвению. В самом деле, о нем не могут вспомнить без ужаса, и лучше бы никогда больше об этом не говорить. Герцог де Невер там был, Аббат ле Камю, Духовник Короля, а сегодня Епископ Гренобля, Граф де Гиш, Маникам, Кавуа, старший брат того, кто сегодня является главным Маршалом Корпуса Дома Короля, и Рабютен. Эта сцена происходила в Руасси, в Доме Графа де Вивонна, сына Герцога де Мортемара, имевшего право наследования на должность первого дворянина Комнаты Короля. Он сам участвовал в дебоше, и все они были примерно одного и того же возраста, за исключением Бюсси, кто был, по меньшей мере, лет на двадцать старше остальных. Это должно было бы сделать его более мудрым, поскольку двадцать лет сверх того, что принято называть молодостью — чудесное средство для исправления многих изъянов; но так как он обладал невыносимым тщеславием и тем, что еще менее простительно высокородному человеку, чем кому-либо другому, а именно претензией писать лучше, чем кто бы то ни было, вместо сокрытия того, что он совершил, он нашел удовольствие лично разгласить об этом в письменном виде. Он составил на этот счет изложение и отдал его одной Даме; та, может быть, и не была бы поражена устрашающими преступлениями против Бога, но она настолько оскорбилась проявленным ими презрением к прекрасному полу, а также и предпочтением ему вещей, о каких не позволено ни говорить, ни даже думать, что дабы они не остались безнаказанными, она распорядилась снять копии с этого изложения. Она рассеяла их в то же время при Дворе и по всему Парижу, рассказав, от кого она получила оригинал, дабы к ним отнеслись с большим доверием. Королева и Кардинал вскоре тоже получили по одной копии и увидели в них описание вещей, заставивших их вздрогнуть от ужаса. Король был этим оскорблен точно так же, как и Бог, и так как подобное преступление карается обычно гораздо более сурово и быстро, чем то, что касается только Небес, виновных отправили в изгнание. Это было весьма малое наказание по сравнению с тем, чего они заслуживали в соответствии со всем, что они натворили; но так как племянник Министра был там, и невозможно было покарать других более сурово без того, чтобы и он понес свою долю наказания, они спаслись под прикрытием его имени. Не было никого, кто не находил бы, что они отделались слишком дешево. Все хотели, чтобы был преподан другой пример, и особенно в отношении Бюсси Рабютена, кто считался еще более, виновным, чем остальные, в сознании каждого. Его возраст действительно только усугублял его преступление, ведь ему было сорок лет, а в эти годы либо человек должен стать мудрым, или же он не станет им никогда. Кроме того, так как никогда не любят заносчивых людей, ему не могли простить того, что он открылся сам, из пустого тщеславия. Однако Герцог де Невер явился причиной того, что их наказание не простиралось особенно далеко, а также и не было исключительно длительным. Они получили право возвращения из ссылки по прошествии одного года, не говоря уж о том, что вернулись они на самом деле намного раньше, поскольку, далеко не задержавшись на месте, предписанном им для наказания, большая их часть возвратилась оттуда в Париж уже через несколько месяцев, не делая из этого никакой тайны; они посещали всех своих друзей и даже показывались на публике. Если бы Герцог не принадлежал к их числу, без всякого сомнения, нашелся бы кто-то достаточно добродетельный, кто известил бы обо всем Королеву и ее Министра. Я не говорю Короля, так как Его Величество пока еще ни во что не вмешивался, и все оставлял на усмотрение Кардинала.

Не было никого, тем не менее, кто не признал бы уже в нем совершенно необычайных талантов к правлению. Он был мудр и благоразумен превыше всего, что, казалось бы, позволял его возраст; так что каждый был этим тем более поражен, когда узнавал, что он не был особенно хорошо воспитан.

/Смерть Месье Кромвеля. / Кардинал начал чувствовать тогда приближение своего заката, что побудило его снять многие препятствия к достижению мира. Так как он знал, насколько он был всегда ненавидим, он был бы счастлив оставить по себе это благоухание святости, умирая, дабы могли сказать, если он и натворил много зла в течение жизни, по крайней мере, он совершил при смерти то благо, что вернул мир всей Европе. В самом деле, так как все соседние Могущества не предпринимали ни единого действия, какого бы они, так сказать, не позаимствовали бы у двух Корон, они все были готовы следовать закону, какой те соблаговолили бы им предписать. Одна лишь Англия оказалась здесь в большом затруднении, потому как у нее не было больше Кромвеля, кто взял бы на себя заботу о ее интересах. Он умер совсем недавно и довольно внезапно, да еще в манере, наводившей на мысль, якобы кому-то удалось сократить его дни, если бы он всю свою жизнь не жаловался на колики, от каких он, по всей видимости, и скончался. Однако правда состояла в том, что он был отравлен; его вдова и дети скрывали это обстоятельство, как только могли, дабы не дать Англичанам времени сообразить, что таков конец всех тиранов, а, следовательно, как они были неправы, додумавшись сажать их себе на голову.

Пимантель тем временем согласовал с де Лионом основные пункты Договора, а два первых Министра Корон пожелали воздать себе за это честь, будто бы только им все были обязаны столь великим благом. Итак, назначив себе свидание на Острове Фазанов, на реке Бидассоа, что разделяет два Королевства со стороны Наварры, они отправились туда с таким великолепным эскортом, что никто и никогда не видывал ничего подобного. Все, связанные с двумя Коронами каким бы то ни было местом, или же пожелавшие быть включенными в этот Договор, направили туда послов. Король Англии тоже было захотел поехать туда, дабы испросить помощи против своих народов, продолжавших упорствовать и их бунте. Так как после смерти Кромвеля большинство пожелало учредить свободную Республику без какой бы то ни было протекции над ними, они, наконец, выбрали Ричарда, его старшего сына, ему и преемники. Этот успех окончательно убедил Кардинала вновь взяться за его прежние намерения, то есть вынудить Ричарда жениться на одной из его племянниц из-за необходимости в помощи, дабы удержаться против заговоров, какие все еще продолжали плестись вокруг него. Итак, он повелел сказать Его Величеству Британскому не продвигаться дальше вперед. Король Англии обратился к испанцам, дабы они вытащили его из того неловкого положения, в какое его поставило столь несправедливое слово; но так как они ничего не могли сделать ради него без того, чтобы Франция на это согласилась, а это было абсолютно невозможно, пока ее Министр придерживался вполне определенных мнений на сей счет, они смогли всего лишь подать ему знаки их доброй воли, за которыми не последовало никакого действия. Этот Принц удалился в Брюссель, как бы совсем отчаявшись когда-либо взойти на Трон, поскольку он не смог воспользоваться даже таким благоприятным случаем, как этот. Он всегда рассчитывал на них, как и другой сделал бы на его месте, главное, зная, насколько эти два Могущества, точно так же, как и все коронованные головы, имели интерес не терпеть от народов столь гнусных преступлений, как убийство их собственного Короля, не пытаясь при этом отыскать средства их за это покарать.

/Фортуна Месье Принца. / Но вернусь к нашим делам, Конференции относительно мира счастливо завершились во всем, касавшемся обеих Корон, оставалось только урегулировать интересы Месье Принца, а в этом Пимантель и де Лион никак не могли прийти к согласию. Даже два Первых Министра основательно тут запутались, как всегда опасался этого Кардинал. Он не желал возвращения Принца во Францию, убежденный в том, что едва тот там объявится, как потребует у него отчета за прошлое; испанцы же, с их стороны, пообещали тому, что они никогда не заключат Договора с Короной, пока туда не будет внесена статья о нем к его наибольшей выгоде; итак, ничего не желая подписывать до тех пор, как ему не будут возвращены все его владения, все его должности и все его почести, какими тот обладал до своего мятежа, они были готовы скорее все порвать, нежели изменить их слову. Что затрудняло Кардинала, кроме страха перед ним самим, так это то обстоятельство, что он уже распорядился частью его достояний. В самом деле, он отдал Герцогу де Буйону, кому он предназначал одну из своих племянниц, еще остававшихся на выданье, Герцогство д'Альбре, древнее наследие Дома Наварры. Месье Принц воспротивился этому от имени своих кредиторов, заявив, что Король, каким бы всемогущим он ни был, не мог распоряжаться его имуществом в ущерб его долгам. Эта претензия была сделана по всей форме и в соответствии со всеми правилами правосудия; но так как ни к чему больше не прислушиваются, когда пользуются Высшим могуществом для удушения правосудия, Его Преосвященство не преминул всем пренебречь, несмотря на это противодействие. Вот так это Герцогство, одно из самых прекрасных во Франции, и включающее в себя никак не менее пятидесяти лье земель, перешло от Дома Конде к Дому Буйонов, не в качестве подарка, как кто-либо, возможно, себе вообразит, но как равноценное Княжеству Седан, еще никому не отданное, хотя вот уже шестнадцать или семнадцать лет обещанное по Договору. Оно пребывает в том же состоянии еще и сегодня. Как бы там ни было, поскольку это затруднение было способно все порвать, испанцы додумались сказать Его Преосвященству, что они охотно согласятся на все, чего бы он ни пожелал, если он расстанется с чем-нибудь другим из его претензий. Впрочем, все было решено, за исключением этой статьи, но страх этого Министра, как бы Принц не отомстил за все сыгранные с ним штуки, стоит ему только вернуться, заставил его принести в жертву интересы Государства своей личной безопасности; итак, он вернул им три или четыре города, при условии, что не будет больше разговоров по этому делу.

Месье Принц, кто внимательно следил за всеми установлениями по его поводу, пожаловался на это Дон Жуану и графу де Монтерею, сыну Дона Луиса де Аро, кто в качестве Первого Министра Его Католического Величества представлял собой такой же персонаж на Конференциях о мире, как и Кардинал. Ни тот, ни другой не знали, что ему ответить, потому как после обещаний, сделанных ему Королем Испании, и даже утвержденных торжественным Договором, они не находили, какой резон был ему от них отказываться, как он делал в настоящее время перед лицом всей Европы. Граф де Монтерей пообещал ему написать об этом своему отцу и не преминул это сделать; но едва его письмо было отослано, как он сам получил от него другое, в каком он приказывал ему найти этого Принца и сказать ему от его имени, дабы он нисколько не беспокоился по поводу возможно дошедших до него слухов, будто бы Король, его мэтр, от него отступился; такого не может случиться с ним никогда, и он может положиться в этом на его слово. Месье Принц не знал, как соотнести это заявление с содержанием нескольких копий Договора, уже распространявшихся в городе. Однако, так как он знал, что такой человек, как Дон Луис де Аро, не захочет его обманывать и еще менее пользоваться посредничеством собственного сына, дабы это сделать, он решил запастись терпением до тех пор, пока время не раскроет ему эту тайну.

/Кардинала обманули. / Все его друзья, точно так же, как и все его ставленники, необычайно удрученные прежде, немного приободрились при этой новости. Тем не менее, во всех письмах, доходивших до них из Парижа, по-прежнему упоминалось одно и то же, то есть, что их мэтр погиб безвозвратно; они почти не знали больше, о чем здесь говорить, когда этому Принцу сообщили, что положение дел на конференциях здорово изменилось день или два назад; Дон Луис де Аро заявил Кардиналу, что если Король, его Мэтр, соблаговолил в пользу мира не припоминать о слове, данном им месье Принцу, позаботиться о его интересах, это не мешает ему засвидетельствовать свою признательность Принцу с другой стороны; он намерен сформировать для него маленькое Государство во Фландрии из городов, какие он же от нее и отделит; это было наименьшее, что он мог бы сделать ради него, после обязательств перед ним, взятых им на себя; кроме того, было бы справедливо, когда бы он вознаградил его за потери, какие ему пришлось претерпеть из-за несдержанного им самим слова.

Кардинал, кто, благодаря тому, что Его Католическое Величество не настаивал на восстановлении Принца во всех его правах и достоинствах, со своей стороны расстался со множеством вещей, предложенных ему Испанией, оказался весьма пораженным этой новостью. Он ясно увидел в этом, как Дон Луис де Аро его перехитрил. Однако, так как завершить войну в той манере, о какой тот ему сказал, означало бы скорее превратить ее в вечную, поскольку такой Государь у ворот Парижа сделает со временем столько же зла Королевству, сколько натворили его Герцоги Бургундские в их времена, он первый пожелал разрушить все, сделанное им же самим. Итак, он потребовал возвращения городов, отданных им в пользу того, что ему было предоставлено, а уж он, якобы, устроится таким образом, что Король, его Мэтр, удовлетворит Месье Принца. Но Дон Луис де Аро сказал ему в ответ — что сделано, то сделано, и Король Испании, приняв свои меры в другом роде, не собирался больше ничего возобновлять. Этот ответ, давший понять Его Преосвященству, как его надули, даже больше, чем в это можно было бы поверить, чуть было не довел его до полного отчаяния. Ему потребовалось умолять после этого, дабы добиться того, от чего он отказался при очень выгодных для него условиях. Но все это не пожелали больше ему предоставить, потому как положение вещей переменилось в настоящий момент; итак, все, что он смог сделать, так это вместо четырех городов, каких ему должно было бы стоить помешать Месье Принцу вернуться во Францию, теперь он отдавал не более двух, дабы его туда возвратить.

Когда это великое дело было завершено в таком роде, Король, выехавший из Парижа в эту сторону, усмирил по окончании пути какой-то мятеж, вспыхнувший в Провансе. Между тем, он отправил Маршала де Граммона в Мадрид просить руки Инфанты. Это была необходимая церемония для осуществления одного из условий Договора, по какому эта Принцесса была обещана ему в жены. Маршал получил все почести, какие когда-либо умели воздавать послу великого Короля повсюду, где бы он ни проезжал, перед тем, как прибыть в эту столицу; но его ожидало еще и нечто иное, — когда он туда прибыл. Он имел честь после аудиенции у Его Католического Величества появиться и перед Инфантой, кому он вручил письмо Короля.

/Береника не столь возвышенна, как Тит. / Кардинал, всегда питавший какую-то надежду, что Его Величество будет иметь слабость жениться на той из его племянниц, к кому он проявил столько привязанности, едва увидел, что обстоятельства оборачиваются другим боком, как сам заговорил о ее замужестве. Она не испытывала недостатка в партиях, как легко можно себе вообразить — огромные богатства и расположение ее дяди устроили дело так, что она получила тысячу предложений вместо одного. Его Величество, обладавший всеми наклонностями великого Короля, нисколько не встревожился от этой новости, вопреки надеждам Его Преосвященства; если он ее и любил, то вовсе не до того, чтобы потерять голову, и его чувства были слишком величественны и слишком благородны, они не сделали его способным к подобной слабости. Его любовница, придя в отчаяние от его молчания, какого она, по ее мнению, не должна была от него ожидать после бесконечной пылкости его к ней, поняв, что он так его и не нарушит, сочла себя вправе обратиться к нему с упреками. Король, кто был чрезвычайно честен со всеми на свете, и особенно по отношению к дамам, ответил ей, что, далеко не имея никакого повода к жалобам, она просто обязана быть необычайно довольной его поведением; существуют определенные вещи, о каких гораздо лучше молчать, чем говорить, а так как и эта, без сомнения, принадлежала к их числу, он решил избавить ее от горя, так же, как и себя самого, изнуряться в бесполезных стенаниях; они не были созданы друг для друга, таким образом, все их сожаления по этому поводу далеко их не облегчат, но лишь сделают их боль еще более жгучей. Эта девица спросила у Короля, откуда он взял, будто бы они не созданы друг для друга, когда в его руках Высшее Могущество, и все зависит только от его воли. Король ей ответил, что, по правде, он смог бы все, чего бы ни захотел, главное, в деле вроде этого; но так как ему надлежит отвечать за свое поведение не только перед своим народом, но еще и перед всей Европой, наблюдающей за ним широко открытыми глазами, он должен предпочесть славу собственным удовольствиям. Она ему ответила, так как подготовилась к этому ответу, что она не видела, как бы он мог потерять свою репутацию, женившись на ней; если бы какой-нибудь Принц оказался обесчещенным из-за женитьбы на какой-нибудь Демуазели, то история была бы переполнена такими, кто не были поставлены в столь выгодное положение, как они сами; даже Король Генрих IV, кто был, однако, одним из самых великих Принцев, когда-либо правивших Францией, не поколебался жениться на Марии Медичи; правда, она была племянницей Государя, когда он сделал ее своей женой, но Государя столь нового, что Дом Манчини не стоил бы многого, если бы он не стоил большего, чем их Дом; Короли устраивали законы такими, какими они им были угодны, и разрушали их точно так же; в Московии Великие Герцоги, кто командовали в этом Государстве, никогда не женились ни на ком другом, кроме их подданных, и не находилось ни одного, кто бы посмел им возражать; Генрих III, Король Англии, поступил совершенно таким же образом; а потому и он сам мог бы сделать точно то же, что и они, когда бы ему пришла в голову такая фантазия, без всякого ущерба для своей репутации.

/Дороже честь, чем наслажденье. / Король, кто был мудр, пожелал ее урезонить, дабы утешить ее и успокоиться самому. Поскольку, наконец, это была странная битва, где он нуждался в большой помощи, чтобы выйти из нее с честью, иметь перед собой предмет, какой нежно любишь и какой еще побуждает тебя к ласкам, совсем не та победа, какую можно легко одержать; потому Король, не доверяя собственным силам, захотел в то же время отступить назад, но так как она предвидела, что проиграет партию, если он ее покинет, она удержала его за перевязь и спросила, что же означали столькие клятвы, какие он приносил ей до сих пор; Король ответил, что он никогда не обещал на ней жениться, но только любить ее всю его жизнь; он не говорил ей и в настоящий момент, будто бы этого не исполнит, итак, она была неправа, обвинив его в клятвопреступлении, поскольку до тех пор, пока она не получит доказательств его дурной воли, она всегда должна милостиво судить о его намерениях. Она была от природы столь вспыльчива, а кроме того еще и возбуждена гневом, что спросила Его Величество, за кого же он ее принимал, осмелившись предлагать ей свою дружбу без святого обряда. Она держала, наконец, такие речи, как если бы была весталкой; но, увидев, что все это ни к чему ей не послужит, она подумала было отомстить Королю, или, может быть, внушить ему доброе мнение о своей персоне, сказав, что если он предполагает видеться с ней, как обычно, когда она будет замужем, он может здорово ошибаться; ее руки искали многие иностранцы, точно так же, как и сеньоры его Двора; она сейчас же попросит своего дядю предпочесть первых всем остальным, не потому, что к ним была у нее какая-то склонность, но дабы убрать с глаз долой тот предмет, один вид которого будет ей более невыносим, чем сама смерть. Король заметил, что она сделает все, как сама пожелает, и единственный совет, какой он может ей дать — подумать об этом хотя бы дважды. Она была столь раздражена, что едва ли расслышала эти слова; итак, отправившись оттуда к дяде в тот же час, она попросила его выдать ее замуж за Коннетабля де Колонна, кто был одним из ее претендентов. Кардинал, приняв во внимание его состояние, не менее значительное, чем его происхождение, был только счастлив, что она сама приняла это решение при том положении, в каком находились дела по бракосочетанию Короля. Он нашел, что она не могла бы выбрать более славного и для нее, и для него, теперь, когда у нее не было больше никакой надежды; итак, уладив это дело с представителем Коннетабля в Париже, он сказал ей двумя днями позже быть наготове для отъезда в Италию.

Это слово прозвучало для нее громовым раскатом; когда она обратилась к нему с этой просьбой, досада владела ею гораздо больше, чем разум; итак, имея время теперь оценить, что переехать в Италию, как ее дядя ей приказывал, или же погрести себя живьем на весь остаток ее дней было бы почти одним и тем же, она кинулась к его ногам, умоляя разорвать все, что он сделал. Он ей ответил, что в настоящий момент было слишком поздно, да и после подписи статей брачного контракта не следовало и думать об отказе; она прекрасно знала, что он ничего бы не сделал без ее просьбы; итак, он удивлен, как быстро она изменилась в чувствах. Этот ответ, казалось, лишал эту девицу всякой надежды. Однако, так как Его Преосвященство питал необычайную слабость ко всему своему семейству, она не сочла себя пока еще побитой и вскоре вновь перешла в наступление. Она сказала Кардиналу, что если он не внемлет ее мольбам, он может считать, что она станет самой несчастной особой в мире; истинная правда — она сама молила его заключить эту сделку; она была в отчаянии от той манеры, в какой обошелся с ней Король, и ослеплена в каком-то роде блеском Дома Колонна; но она узнала с тех пор, что Коннетабль был странным человеком с дурным характером и настолько склонным к древности, что он уже совершил тысячу сумасбродств; итак, ей не стоило даже ему и говорить, какое ее ожидает будущее вместе с ним, если он по-прежнему будет желать их соединить, поскольку это легко угадывалось само собой.

Кардинал был тронут тем состоянием, в каком он ее увидел; но, хорошенько все обдумав, он ей ответил, что такие рассуждения были бы кстати три дня назад, но совершенно не годятся в настоящий момент, когда договариваются письменно в такого сорта материях, а главное, с таким значительным человеком, как Коннетабль, нет больше средства отрекаться от сказанного; итак, он не видел здесь никакого иного способа, кроме как заставить действовать Короля, потому как стоит ему замолвить малейшее словечко, и Коннетабль не поколеблется полностью его удовлетворить; это послужило бы ему, по меньшей мере, предлогом отделаться от него и извинением в то же самое время по отношению ко всем тем, кто был бы не в настроении стерпеть такую измену своему слову.

/Король держится прекрасно. / Племянница нашла такой способ почти хуже самого зла, тем более, что он хотел ее обязать самой говорить об этом с Его Величеством. Он полагал, что ей это больше подобало бы, чем ему, и что даже она преуспеет здесь легче, чем кто-либо другой, потому как она выставит это, как последствие дружбы, существовавшей между ними. Однако, какое бы отвращение она к этому ни испытывала, ей надо было пройти через это или уж решиться отправиться в Италию. В самом деле, ее дядя был несгибаем в своем нежелании самому идти на этот демарш. Она поговорила об этом с Королем, как он и желал, но ей от этого было мало толку; Король, кто начинал осознавать, каким она обладала беспокойным и вспыльчивым характером, счел, что сохранение такой персоны не сулит ему ничего хорошего; кроме того, он рассудил, что не может совершить поступок вроде этого, не породив разговоров в свете, якобы здесь замешана любовь. Итак, он ей ответил, поскольку она сама допустила ошибку, непростительно поторопившись, нимало не поразмыслив над тем, что она может вскоре в ней раскаяться, будет вполне справедливо, когда она же сама и понесет за нее кару; он совершенно не в настроении принимать на свой счет то, что должно быть на ее собственном, он не желал никаких пересудов, будто бы он хотел сохранить любовницу, тогда как вводил в дом жену; она должна была бы желать этого еще меньше, чем кто бы то ни было, поскольку это касалось ее куда ближе, чем всех остальных, а ведь она выражала ему когда-то чувства гораздо более доброжелательные, чем те, что засвидетельствовала в настоящее время.

При этом упреке досада красотки сделалась невыносимой; она не смогла помешать себе поделиться ею с Королем по поводу резкости его поведения; но все это лишь ожесточило их души; они расстались столь недовольные друг другом, что несколько дней спустя она уехала в Италию, без всяких сожалений покинув этот великолепный Двор. Король со своей стороны нисколько не сожалел о ее отъезде, напротив, он обрадовался ему про себя, потому как она так же начинала ему надоедать, как она ему нравилась когда-то.

 

Часть 4

/Прием в Во. / Так как я не покидал более Короля с тех пор, как получил мою должность, я оказался в Во-ле-Виконт; Его Величество проезжал через это место, направляясь в ту сторону, где проходили Конференции. Этот дом принадлежал месье Фуке, и он стоил ему столь невероятных затрат, что если бы это продлилось еще некоторое время, тот воздвиг бы здесь нечто более великолепное, чем Фонтенбло, в чьем ближайшем соседстве он и расположился. Я попадался там несколько раз ему на глаза, что причиняло мне огорчение после того, что произошло между нами. Он и сам испытывал что-то похожее, или же я сильно ошибаюсь. Однако, так как он был, естественно, горд и даже более, чем, казалось бы, пристало человеку его сорта, он смотрел на меня с великим презрением. Я все это распрекрасно заметил; но, не считая своим долгом как-либо это выражать, не по причине того, что я находился у него, поскольку я не почитал это ни за что, потому как, собственно говоря, я гораздо меньше был у него, чем у Короля, кто был мэтром повсюду, куда бы он ни зашел — так как, говорю я, меня гораздо меньше останавливало это соображение, чем другое, а именно, что мне будет бесполезно проявлять свое негодование перед человеком, кто не будет даже способен дать мне удовлетворение, я всем этим пренебрег, как если бы не придал этому никакого внимания. Он устроил там Королю прием наверняка достойный Его Величества. Он подал ему угощение более чудесное, чем все то, о чем когда-либо слышали. Застолье, данное в Берни, даже к нему и не приближалось, хотя оно и было устроено за счет Короля.

Месье Фуке, разумеется, торжествовал там во всех манерах, поскольку вместе с удовольствием, какое он получал, выставляя свое великолепие перед взорами великого Двора, он имел еще и то, что видел, как ему аплодировали все Куртизаны. Не было ни одного, кто не курил бы ему фимиам, тем более, что Кардинала, кто мог бы ему в этом позавидовать, там не было, и он чувствовал себя прямо-таки всемогущим. Ла Фейад особенно рассыпался в лести подле него; не то чтобы он уважал его до такой степени, что старался его в этом уверить, но потому как он был настолько нищ, что нуждался во всяком дне, когда бы он мог прожить, не открывая собственного кошелька. Суперинтендант, кто знал, будто бы тот на довольно хорошем счету у Короля, не скупился для него на это, хотя он и не находил в нем разума, на каком можно было бы надежно основаться; потому и рассматривал-то он его скорее как человека, чьи шутки заставляли подчас смеяться Его Величество, чем как кого-то способного солидно укрепиться в его сознании своей мудростью. Как бы там ни было, Ла Фейад, кому нелегко было прокормиться, хотя он и был старшим в своем Доме по смерти двух его братьев, что были убиты, и потому как еще и другой оставил ему право старшинства, удалившись в Церковь, где он обладает сегодня первыми достоинствами, как бы там ни было, говорю я, этот куртизан был бы в восторге сохранить этот источник и обхаживал его хозяина столь усердно, что Король не был ему за это особенно благодарен. Он не пожелал, однако, ничего ему об этом сказать, потому как Кардинал, уже замысливший погубить Месье Фуке, настоятельно попросил его скрывать его чувства во всем, что могло бы иметь какое-либо отношение к нему. Этот Министр счел себя принужденным к такой осмотрительности, потому как он его невероятно боялся, и сам страшился попасть ему в руки. Речь шла, впрочем, не столько о друзьях, каких тот мог бы иметь, сколько о том, что тот обладал должностью в Парламенте, вгонявшей его в дрожь. Так как он всегда помнил, как поступил с ним этот Корпус, он боялся больше, чем чего бы то ни было, опять привлечь к себе его внимание.

/Славно обеспеченное семейство. / Месье Фуке, вознамерившийся было угодить Королю великолепным приемом вроде этого, добился результата, совершенно отличного тому, какого он ожидал. Его Величество, вместо признательности к нему, вывел из этого, что все, уже сказанное ему о нем Кардиналом, было правдой, а именно, что это был большой вор. Он выставил его перед ним, как грабителя, и все предпринятые им огромные расходы ничего ему не стоили, потому как не было из них ни одного, что не оплачивался бы за счет Короля. И, так как те, на какие он пошел в настоящий момент, превышали силы любого частного лица, ему не потребовалось ничего большего, дабы окончательно погубить его в сознании Его Величества. В самом деле, он проявил весьма мало благоразумия, продемонстрировав такую роскошь; весь Двор знал, что он не был рожден богатым, его достояния хватило бы разве лишь на то, чтобы вырваться из нужды; к тому же их было пять или шесть братьев, а это слишком большое число в одном доме для получения возможности всем им жить на широкую ногу, особенно, когда они были сыновьями некоего Магистрата, в чьи привычки не входило накопление несметных сокровищ, как это случается с людьми других профессий. Однако, абсолютно нищие, какими они явились в свет, все они были столь жирны в настоящий момент, каким может быть лишь добрый Каноник. Один из них имел одно из самых прекрасных Архиепископств во Франции; другой — Епископство с огромным доходом, следующий — весьма значительные Аббатства, и еще один, наконец, — должность Шталмейстера Короля, занимаемую сегодня кузеном Месье де Лиона.

Вовсе не Суперинтендант положил начало благосостоянию своего семейства, но его брат Аббат, кто был человеком интриг и безграничной амбиции. Именно он сделал своего брата Суперинтендантом после того, как женил его вторым браком на Мадемуазель де Кастиль, что было великолепной партией. Он, конечно бы, смог, если бы захотел, сам получить эту должность; но он настолько любил свои удовольствия, что страх быть стесненным заставил его предпочесть предоставить ее брату, чем взваливать на себя подобную ношу. Он рассчитывал, так как тот будет ему за это обязан, тот и будет действовать, так сказать, лишь по мановению его руки; но Суперинтендант, отличавшийся ничуть не меньшим аппетитом, чем его брат, едва только оказался на месте, как не пожелал ни мэтра, ни компаньона, по крайней мере, пока он не будет к этому принужден. Я сказал, по крайней мере, пока он не будет к этому принужден, потому как ему пришлось-таки иметь компаньона, помимо его воли; Месье Сервиен разделял с ним суперинтендантство, и он даже исполнял там наиболее полезные и наиболее почетные функции, поскольку это он распоряжался фондами, тогда как другой всего лишь их готовил.

/Братья-враги. / Аббат с великим трудом терпел поведение своего брата, какое он квалифицировал одним названием — неблагодарность; итак, позабыв вскоре про узы крови, какие должны были бы оставаться для него святыми, он раскрыл Кардиналу множество маленьких ловких трюков, какими пользовался его брат, дабы переправлять в свои сундуки то, что предназначалось для казны Его Величества. Это означало слишком далеко заходить в своей мстительности, чтобы строить такие козни против собственного брата; но, видимо, страсть лишала его разума, и он не придерживался больше никакого иного языка с Кардиналом, потому как видел, что тот принимал с удовольствием все то зло, о каком он ему говорил. Его Преосвященство, кто действительно уже подумывал о том, как бы выкопать для него пропасть, куда он впоследствии его и спихнет, на лету ловил эти речи, дабы погубить его в сознании Короля. Он боялся, так как Его Величество уже начинал входить в возраст, как бы он не занялся его собственными делами, и как бы он не заметил того мотовства, что царило в финансах. Он боялся, говорю я, как бы Король не принялся за него самого, и за дело, и как бы с ним не приключилось какого зла рано или поздно. Итак, он пришел в восторг от возможности свалить на другого сделанное им самим и таким образом укрыться за его счет от розысков, какие Его Величество мог бы предпринять. Наконец, разлад, царивший между двумя братьями, дошел до такой степени, что, не в силах больше друг друга терпеть, они начали унижать один другого повсюду, где бы они ни находились, будто бы были совсем готовы схватиться врукопашную. Их враги наслаждались неблагоразумием, предвещавшим их скорую гибель, тогда как их друзья, ничуть не хуже предвидевшие ее, старались заставить их прекратить этот раздор, внушая, какими это угрожает им неминуемыми последствиями. Но они оба были столь мало разумны, что никак не желали слушать их советов, в том роде, что когда с ними случилось то, что все им предрекали, им не на кого было жаловаться, потому как они получили исключительно то, что сами честно заслужили.

Свадьба Короля, тем временем, была совершена со всей вообразимой помпой; Его Величество явился в Венсенн дожидаться, пока все будет готово для входа, какой он должен был сделать в Париж. Этот вход был обставлен с немыслимым великолепием, и мне понадобился бы кошелек Месье Фуке для затрат, какие я обязан был там сделать. Только на моем коне лент было на двадцать пистолей, а так как я был обряжен, без преувеличения, ни более, ни менее, как алтарь братства, мне пришлось обратиться к друзьям для покрытия всех моих расходов.

Карл II и Мазарини

/Восшествие на престол Карла II. / Однако, едва я спешился, чтобы отдохнуть от утомительности этого долгого дня, как Король лично скомандовал мне отплыть в Англию, дабы направиться с Комплиментом к Карлу II, кто, наконец, взошел на трон. Он был обязан этим скорее беспечности Ричарда, чем дружбе своих подданных; они не призывали его по их доброй воле. Не то чтобы он не был наилучшим Принцем в мире; но так как он выехал из Королевства совсем юным, и они не знали ни его прекрасных качеств, ни его характера, большинство их по-прежнему упорствовало в ненависти к его Дому, точно так же, как и в намерении установить у себя Республику.

Об этой штуке они постоянно думали со времени устрашающего отцеубийства, какое они совершили над персоной их Короля. Она еще издавна запечатлелась в их душах, поскольку те, кто являются знатоками в делах этой страны, нисколько не сомневаются, что эта зловещая катастрофа была всего лишь гнусным следствием этого намерения. Как бы там ни было, Ричард показал с первых же дней, как он уселся на место своего отца, что он абсолютно не способен к этому достоинству; его расслабленность оживила тех, кто вздыхал по этой Республике, в то же время, как она породила мысль у других сместить его и устроиться самим на его развалинах. Те, кто пользовались наибольшим влиянием при жизни его отца и наиболее отличились в войнах, какие ему пришлось предпринять, были из этого последнего числа. Так как они приняли наибольшее участие в его тирании и гораздо лучше, чем другие, распробовали сладости абсолютного командования, такого, каким было правление Кромвеля, они не пожелали стерпеть столь скорого расставания с ним; итак, увидев, как слабость Ричарда во всякий день выставляла Королевство на милость странных переворотов, и что оставить его на месте будет вернейшим средством вскоре подпасть под владычество королевского семейства, каждый из них сколотил свою партию, дабы иметь, одному в ущерб другому, то, что каждый полагал, будто бы больше заслужил, чем тот, другой. Но когда они истощили таким образом все силы Государства, состоявшие исключительно в их единстве, оказалось так, что Монк, кто был одним из этих претендентов, отчаявшись преуспеть в своем намерении из-за преграды, с какой он постоянно сталкивался с их стороны, отправил секретное послание Его Британскому Величеству с предложением соединить его силы со своими, дабы возвести его на трон. Карл имел свою партию, сформированную в королевстве, но не смевшую поднять голову, из страха, как бы ее тут же не раздавили. Итак, отделавшись от этого страха, теперь, когда Монк объявил себя за него, он, командовавший войсками, стоявшими наготове со дня смерти Кромвеля, соединился с ним, и они так славно провернули все дело, что вскоре затем Карл был восстановлен в своих правах.

Кардинал, прибыв в Венсенн, где он почувствовал себя не особенно хорошо, посоветовал Королю отправить меня к этому Принцу, потому как я был в совсем недурных отношениях с ним, когда он проживал во Франции. Он уже отослал комплименты от себя лично по поводу его восшествия на престол и повелел предложить ему в жены в то же время свою племянницу Ортанс с двенадцатью миллионами приданого. Он рассчитывал соблазнить его предложением столь громадной суммы, тем более, что в начале своего правления тот нуждался в деньгах, и не только для уплаты его долгов, но еще и для поддержания себя в своем новом достоинстве. Он знал, что тот будет достаточно политичен и не станет так рано просить денег у своего Парламента, и все же, не сумев без них обойтись, тот будет слишком счастлив взять у того, кто их ему предложит; кроме того, он не боялся, что тот откажется жениться по той же причине, по какой отказался Кромвель, а именно, из-за разницы религий между ним и ей. В самом деле, этот Принц сделался католиком по внушению матери Герцога де Монмута, в том роде, что в настоящее время персона этой религии ему должна была понравиться скорее, чем любая другая.

/Предложение супружества Королю Англии. / Накануне моего отъезда Его Преосвященство, кто не говорил мне еще, что он обратился к нему с этим предложением, вызвал меня повидать его в Венсенне, потому как у него есть кое-какие приказы для меня в отношении этой страны. Бордо там уже больше не было, Его Величество Британское с позором выгнал его от себя, поскольку тот втихомолку противодействовал его восшествию на трон. Не было никаких сомнений, что тот действовал по приказу Его Преосвященства, и это доказывало его невиновность, раз уж он всего лишь подчинялся; но Король Англии, при всей его рассудительности, не пожелал ничего даже слышать в его оправдание, и, напротив, пожаловался на него Кардиналу, как на человека, кем он абсолютно недоволен; Его Преосвященство настолько безжалостно обошелся с послом по его возвращении, что тот умер от горя несколько дней спустя.

Вести обо всех этих обстоятельствах пока еще не доходили до меня, но, видимо, в настоящее время появилась необходимость мне их узнать, если Его Преосвященство желал от меня полезных действий в его интересах; дабы сообщить мне кое-что об этом, он и скомандовал мне явиться к нему. Я прибыл туда, следуя его приказам, и усадив меня у изголовья своей кровати, он сказал мне там, что чувствует, как он умирает с каждым днем; он принял так близко к сердцу все сделанное с ним Парламентом Парижа, что вовсе не имел, так сказать, и часу удовольствия, начиная с тех времен; неблагодарность этого корпуса пронзила его до глубины сердца, его, кто вместо издевательств, какие он от него получал, должен был бы получать от него восхваления, хотя бы в качестве вознаграждения за все труды, понесенные им ради спасения шатавшегося Королевства; если я хорошенько припомню то состояние, в каком оно пребывало после смерти покойного Короля, я, разумеется, соглашусь с ним, что не видано было еще подобной неблагодарности; Дон Франсиско де Мелло, Наместник Нидерландов, пообещал себе ни больше ни меньше, как через две недели быть у ворот Парижа; однако, благодаря добрым приказам, отданным им в качестве Министра, этот Дон Франсиско был еще очень счастлив сбежать в Брюссель; хотя он тогда и не был еще объявлен первым Министром, вся Франция все-таки узнала, сколько он для этого сделал, и в этой ситуации, и в последовавших за ней никогда и ничто не обходилось без его совета; начиная с тех времен он еще и послужил не менее хорошо, чем сделал тогда, так что из Королевства, совсем было готового пасть, он создал Государство, столь надежно укрепленное и столь процветающее, что его враги были принуждены явиться просить у него мира, так сказать, с веревкой на шее; и в вознаграждение за все это он получил лишь расстроенное здоровье, полностью разрушенное горестями и усталостью, неотделимыми от поста, на каком он находился; по правде сказать, он приобрел на нем некоторое достояние; но что все это такое, если оно не послужит ему ради устройства его семейства; он любил Ортанс с непомерной страстью; поначалу это навело его на мысль учредить ее своей единственной наследницей с условием, что тот, кто женится на ней, примет имя и герб Мазарини, но, наконец, хорошенько взвесив все обстоятельства, он нашел, что отказавшись от желания перенести свое имя в грядущие века, он сделает еще и нечто иное ради нее, если сможет возвести ее на трон; таким образом, его имя навсегда останется довольно известным в мире посредством того, что поведает о нем История — а она не преминет поведать обо всем, что он сделал во времена регентства, столь долгого и столь трудного; кроме того, он повелел возвести Коллеж, что сделает его еще более известным потомству, поскольку он послужит вечным монументом его славы. Он хотел сказать о Коллеже четырех Наций, какой он распорядился возвести и основал за счет крови Франции, и из которого он, тем не менее, исключил французов, по меньшей мере, они бы могли там обучаться, но лишь как отверженные; за стипендиями они не имели права и носа туда совать, они предназначались только для четырех Наций, какие он избрал, дабы пополнять их отборными персонами, единственно достойными его дружбы.

Преувеличив таким образом передо мной свои горести и свои заслуги, а в то же время и неблагодарность Парламента, он продолжил свои речи признанием, о каком я сейчас скажу; правда, сначала он отрекся от того, что именно он отдал приказ Бордо сделать то, что тот и сделал. Он бранил его за это даже передо мной, говоря мне, что его злостное поведение исходило только из того факта, якобы этот Посол завязал дружеские отношения с одним из тех, кто претендовал на личную тиранию, и будто бы он был счастлив служить этому подмастерью тирана в ущерб Его Британскому Величеству. Я поверил только тому, чему я и должен был поверить, а он закончил весь этот долгий рассказ приказом, что он отдал мне, убедить Короля Англии в том, будто бы он сам абсолютно не замешан в этом отвратительном покушении на его права. Он поручил мне также и в то же самое время выдвинуть на обсуждение предложение, уже сделанное им по поводу Ортанс, и увеличить сумму в двенадцать миллионов, о какой тому предварительно дали знать, на восемь дополнительных; но шаг за шагом, дабы заключить наилучшую сделку, на какую только хватит моих способностей.

/Состояние города Лондона. / Вот какие он дал мне инструкции, и ради каких он и вызывал меня явиться его повидать. Я отправился на следующий день в почтовом экипаже, и вскоре прибыв в Лондон, нашел обстановку там более спокойной, чем предполагал по отношению к тому, что там должно было происходить. В самом деле, мне казалось, что Король Англии уничтожит немало народа, дабы принести их в жертву душе своего отца, как он действительно и делал, но это никак не могло осуществиться без навлечения на него проклятий со стороны тех, кто имел здесь прямой или хотя бы косвенный интерес; но я здорово ошибся — никто не роптал на все то, что он делал, потому как они не могли отрицать, что он был прав после всего случившегося. Даже некоторые из виновных сами являлись отдаться в его руки, как бы признавая себя недостойными видеть свет дня после совершенных ими преступлений. Фэрфакс, кто командовал армией Парламента в начале беспорядков, и кто первым осмелился поднять шпагу против своего Короля, был из этого числа. Он ему заявил, без какой бы то ни было надобности его в этом обвинять, что он недостоин смотреть на белый свет. Он даже не стал дожидаться, пока ему предъявят обвинения, и сам приговорил себя к смерти, но вот так приговорив себя сам, он нашел средство не оправдаться, ибо это невозможно было сделать, но, по меньшей мере, избежать кары по заслугам. Король Англии, тронутый его раскаяньем, что казалось искренним, простил ему, при условии, во всяком случае, никогда больше не показываться ему на глаза.

Как только я известил его о моем прибытии, он распорядился препроводить меня к нему на аудиенцию с обычными церемониями. Я не говорил ему здесь ни о чем, кроме той радости, какую получил Его Величество от его счастливого восстановления на троне; но, наконец, после того, как я справился с этой обязанностью, я испросил у него личной аудиенции. Он мне ее предоставил с меньшим трудом, чем он сделал бы это, если бы знал, что испросил я ее у него от имени Кардинала. Он его не любил, что мне легко было осознать при первом же слове, какое я произнес по его поводу, так как он мне ответил — единственное, что помешало ему закрыть мне рот, так это то, что Кардинал был первым Министром Принца, к кому он питал большое уважение, и к кому он сохранит его вплоть до последнего вздоха; но помимо всего этого, он не обращал на него большего внимания, чем на мельчайшего из всех людей; это была душа слабая, коварная и скрытная; эта слабость раскрылась перед ним, когда Кардинал позволил себя перепугать угрозами Кромвеля, в том роде, что тот изгнал его из Франции, где он искал прибежища после поражения в битве при Уорсестере; однако он не менее убежден в его скрытности и коварстве, чем в его слабости, поскольку в то же самое время, как он делал ему предложения отдать в жены одну из своих племянниц на выданье и восстановить его на троне, он делал совершенно подобные и Кромвелю, он у него просил для нее его старшего сына с заверениями употребить все силы Франции, лишь бы нацепить тому корону на голову.

/Отказ Карла II. / Я ему заметил, что питаю слишком большое почтение к Его Величеству, чтобы осмелиться ему сказать, что он ошибается; но, может быть, это и не было менее похожим на правду; к тому же было довольно трудно понять, как человек, с кем не могло случиться большего счастья, как войти в альянс с ним, захотел бы сделать себя недостойным этого столь ужасной неверностью; но когда бы даже все было так, мне казалось, что Короли никогда не должны проявлять досады против кого бы то ни было, когда их интересы этому противоречат; Его Преосвященство сказал мне, что он предложил ему свою племянницу с двенадцатью миллионами приданого; по правде говоря, она не была ему ровней, дабы получить такую честь без чрезвычайной признательности, но, наконец, она, конечно же, стоила Анны Болейн, на ком Генрих VIII, правивший некогда теми же народами, как и он, все-таки женился; однако, когда бы у меня вовсе не было такого примера для цитаты, ни тысячи других, какие я хотел бы обойти молчанием, потому как он их знает не менее хорошо, чем я, мне казалось, что двенадцать миллионов и одна из самых прелестных девиц на свете, какой была эта, совсем не такие вещи, какие презирают; речь не шла более о жене Коннетабля де Колонна, чья красота ни в коей мере не была столь трогательна, как прелесть Ортанс, ни ее душа более податлива, как у нее, но о персоне совершенно очаровательной, да на нее просто взглянуть нельзя, чтобы не влюбиться; кроме того, по репутации той в свете знали, что она не принесет мужу совершенно нетронутого сердца, что вполне могло бы извинить его затруднения по этой статье, если бы о ней я говорил в, настоящий момент; но что до Ортанс, кто не знала еще ни слова любовник, ни козней Двора, и кто была, одним словом, ангелом в человеческом обличье, можно смело сказать, если он откажется от нее, да еще со столькими богатствами, значит, он просто не желает сделаться счастливым. Я преувеличивал в то же время ее привлекательные качества одно за другим, и особенно ее красоту, зная, что этот Монарх обладал влюбчивым характером, а следовательно, он настолько же будет тронут этим, как и всем остальным. Он внимательно меня выслушал, и это мне здорово понравилось, я тешил себя надеждой, что надрываю ему сердце моим рассказом, который, откровенно говоря, не настолько уж был преувеличением, насколько правдой, главное, по поводу красоты Демуазель; но он мне холодно ответил, что все мною сказанное было бы восхитительно в отношении любой другой, но не племянницы Кардинала, да у него бы просто руки чесались от нетерпения овладеть столь привлекательной особой, какой была она, судя по моему рассказу, так что он не просил бы ничего большего, как увидеть ее, дабы убедиться, соответствует ли оригиналу нарисованный мною портрет или же нет. Но что до нее, он так боялся, как бы она не походила на своего дядюшку, что он никогда не проявит к ней никакого любопытства. Я спросил его со смехом, дабы его разговорить, так же ли он безразличен к двенадцати миллионам, как и к Демуазель. Я даже сказал ему, дабы совершенно его искусить, что это было всего лишь первое предложение Кардинала, и если он хоть раз войдет в эти материи вместе с ним, может быть, тот даст ему еще три или четыре сверху. Он мне ответил, что ничуть не сомневался в этом; но так как дурно приобретенное добро, смешанное с тем, что нажито справедливо, никогда не принесет ничего, кроме проклятья, он не желал подвергаться риску потерять свою Корону, обогатившись за счет того, что наворовал дядюшка.

Ответ вроде этого дал мне ясно понять, насколько бессмысленным будет мое желание искушать его и дальше; видимо, он был слишком задет Кардиналом за живое, чтобы когда-либо прислушаться к любому его предложению. Я отнес это за счет того, что натворил здесь Бордо, когда тот был уже совсем близок к восстановлению на престоле, и, не в силах больше излечить его сознание по этому поводу, хотя я, как мог, и присматривался к нему, я вернулся оттуда во Францию несколькими днями позже, поскольку дальнейшее пребывание в этой стране ни к чему бы мне более не послужило.

Я был обязан Королю Англии тем, что он мне сказал, когда я было захотел распрощаться с ним, что Кардинал совсем недурно сделал, выбрав меня для выдвижения такого предложения; этот Министр весьма ловко угадал, что он испытывал большое уважение ко мне, и знаком его действительного расположения будет то, что если я пожелаю обосноваться при его Дворе, он мне сделает столько добра, что я не почувствую никакого сожаления ко всему, оставленному мною во Франции. Я поблагодарил его наиболее выразительно, как мне только было возможно, за проявленную им ко мне милость, тем не менее, умоляя его меня извинить, если я не приму его предложений; я сказал ему, что привязан к моему Королю нерасторжимыми узами, и мне не позволено их порвать. Он счел, будто бы я говорил о моей должности и о клятве, какую я принес, когда на нее поступал; итак, он вызвался сам просить моей отставки у Его Величества и позволения взять меня на свою службу; но я ему сказал в ответ, что те узы, о каких я ему говорил, были моей сильной склонностью, какую я питал к моему Королю, и какую я сохраню до самой смерти. Он не смог меня за это ни порицать, ни настаивать и дальше на своих соблазнительных предложениях, я вновь уселся в почтовый экипаж и отправился обратно, во Францию.

Кардинал ожидал меня с великим нетерпением, так как если у него и оставалась еще какая-то надежда возвести свою племянницу на трон, это зависело теперь только от того, что мне удалось предпринять подле этого Принца; но у него не было никаких оснований быть довольным. Я ему сказал, что там ничего нельзя было сделать для него, и все его миллионы не смогли искусить Его Величество Британское. Он спросил меня о причине, и не объяснился ли тот со мной по этому поводу. Я счел, что не должен говорить ему точно всего выясненного мной, да это бы ни к чему ему и не послужило; итак, я просто дал ему почувствовать, или же я сильно ошибаюсь, или же у того осталась досада на все, сделанное там Бордо, как если бы он действовал по его приказу; я добавил к этому, что тот воспользовался тем предлогом отказать мне, будто бы он считал в своих интересах жениться исключительно по предложению своего Парламента.

/Истоки ненависти. / Я не мог бы больше смягчить все дело, как мне казалось, а также и лучше исполнить мой долг, поскольку, сообщив ему, как я и сделал, что тот приписывал его влиянию поведение Посла, и воспользовавшись словом предлог для облегчения его извинения, я дал ему возможность понять всю правду; но какую бы заботу я ни прилагал для предохранения его сознания от проникновения туда жажды мести, это не помешало ему в самом скором времени изо всех его сил ополчиться против него. Он не только постарался заново разжечь гражданскую войну в его стране, но еще и восстановить против него иностранцев. Он послал специального человека в Соединенные Провинции, дабы внушить им, что этот Принц имел намерение разорить их коммерцию, и они не могли бы лучше избежать этого, как не дав ему времени оглядеться. Король Англии получил об этом сообщение и послал во Францию узнать у Короля, не по его ли приказу все это делалось. Он хотел принять точные меры в столь важных обстоятельствах, дабы ничего не сделать наспех, и в чем он мог бы раскаяться. Ему было совсем нетрудно отомстить за себя, разумеется, если у него имелся к этому резон; Испанцы, отдав их Инфанту Его Величеству, не полностью отделались от зависти, какую они всегда питали к нашей Нации; величие, к какому она вознеслась с некоторого времени, возбуждало в них ее еще больше; в том роде, что они не забывали насвистывать втихомолку на ухо Карлу, якобы теперь, как никогда, настало время отомстить за все дурное обращение, какое он претерпел от Его Величества, когда он пребывал при его Дворе. Они хотели говорить именно о нем, а не о Кардинале, хотя прекрасно знали, что он ни с какой стороны не был в этом замешан, и, наоборот, он проявлял лишь дружеские симпатии к Королю Англии во всем, что от него зависело. Они очень хотели, говорю я, свалить на Его Величество все то, что должны были бы приписать Кардиналу, дабы породить ненависть к нему в его сознании. Однако все их труды по этому поводу оказались напрасными, Его Величество Британское после скитаний от Двора к Двору, чем он занимался на протяжении целых двадцати лет, не думал больше ни о чем ином, как провести свою жизнь в покое. Именно ради этого он и отправил человека к Королю, прекрасно зная, когда бы даже это было правдой, чего на самом деле не было, и все происходило бы в Голландии по его приказу, он тут же от этого отречется. Король Англии рассчитывал, так как и на самом деле это было правдой, что ничто не могло отозваться столь скверно в свете, как желание притеснять такого Короля, кто после постоянных преследований не имел еще времени как следует осмотреться с тех пор, как вышел из этого положения, и он ни о чем не забудет, лишь бы предоставить ему подлинное удовлетворение.

/Дело эмиссара из Гааги. / Он был прав в своей уверенности, что Его Величество слишком заботился о собственной репутации и не предпринял бы ничего, способного его очернить на виду у всей Европы; но он был и неправ, поверив, будто бы он действовал иначе в тайне своего кабинета, и заподозрив его хоть в малейшем участии в том, что произошло; и в самом деле, Король абсолютно ничего не знал, в том роде, что он был весьма изумлен, когда посланник этого Принца с ним об этом заговорил. Он спросил Месье Кардинала, что бы все это могло означать. Его Преосвященство ему ответил, что ничего об этом не знал, и наверняка, если там и переговариваются о чем-то в ущерб согласию, царящему между Королем Англии и им самим, он не имел к этому никакого отношения. Посланник Карла, кому Король передал ответ Кардинала, заметил Его Величеству, что Король, его Мэтр, не стал бы тревожиться по пустякам; существовал такой человек в Гааге, кому поручены эти переговоры, и кто делал все, что мог, только бы привести их к какому-то результату.

Король изложил Кардиналу замечание посланника. Его Преосвященство распрекрасно отмел очевидность и сказал Королю, что подобные переговоры никогда не ведутся без приказа; а он никогда бы не отдал такового ради дела вроде этого. Он и действительно его не отдавал, и этот Министр, кто в материях мошенничества бесконечно превосходил всех тех, кто считал себя самыми крупными мошенниками, нашел средство окольными путями завязать эти переговоры. Однако, так как после его отрицания он не желал появления какой-либо возможности уличить его в лжесвидетельстве, он тотчас отправил гонца с приказом его эмиссару немедленно оттуда возвращаться. Он даже повелел ему принять все меры предосторожности, дабы выскользнуть незамеченным, потому как следовало опасаться, как бы Его Британское Величество не расставил ему ловушек по дороге.

Это повеление оказалось как нельзя кстати. Этот Принц распорядился его выследить, дабы если Король от него откажется, как он этого и ожидал, и когда он его бросит, можно было бы узнать от него волей-неволей, кто же направлял его действия; итак, переодевшись, не теряя времени, чтобы спастись, этот эмиссар взял одежды своего камердинера, а ему отдал свои. Он сказал ему, прежде чем уехать, якобы у него имелись свои резоны для совершения такого обмена, и все, что он ему порекомендует — это не выходить из его комнаты, пока он не получит от него известий; он подаст их ему самое большее через два дня, а если от него ничего не будет за это время, ему надлежит явиться отыскать его в Брюсселе «Под Вывеской Волка», куда он прибудет одновременно с ним. Однако это была вовсе не та дорога, по какой он желал следовать. Напротив, он отправился прямо в Амстердам, нашел там торговое судно, готовое поднять якорь и плыть в Нормандию; он погрузился на него, совсем как простой пассажир; даже его одежды указывали на него, как на человека маленького, потому как его камердинер не был чересчур великолепен. Ветер был попутный; он уже высадился в Руане, не успев оглянуться, так сказать, в том роде, что шпионы Короля Англии сидели еще в засаде, когда он нанимал почтовый экипаж, дабы явиться оттуда в Париж.

Между тем камердинер, исполняя приказания со всей точностью, какая была ему рекомендована, выехал из своего жилища в конце предписанного ему времени. Он пускался в путь исключительно по ночам, потому как это ему было приказано, и, отыскав судно на Роттердам, прибыл в этот город через два или три часа после того, как уехал из Гааги, а на следующий день он направился в Антверпен. Шпион Короля Англии, кто гораздо лучше знал человека, за кем ему было приказано следить, по одежде, чем в лицо, принял одного за другого, увидев, как тот выходил из своего дома, отплыл вместе с ним на Роттердам, выследил его до Антверпена, потом погрузился с ним на судно до Брюсселя, и увидев, как тот поселился «Под Вывеской Волка», он пошел искать Резидента, какого Король Англии имел при этом Дворе, и сказал ему, якобы он выследил человека, кого было делом первейшей важности для службы Короля, его мэтра, распорядиться арестовать. Он показал ему в то же время приказ, полученный им от Посла Англии в Гааге, следовать за этим человеком, так что Резидент, не теряя времени, тут же отправился упрашивать министров Его Католического Величества дать ему на это позволение. Так как они были счастливы его ублаготворить, а Наместника Нидерландов не было на этот момент в городе, они от их собственного имени предоставили ему все, о чем он их просил. В то же время Резидент послал того, кого называют Бургомистром в этой стране, в ту Гостиницу, и этот Бургомистр, поднявшись со своими стражниками в комнату того, кого он искал, застал того за столом и овладел его персоной.

/Злосчастный камердинер. / Сначала его допросили о его имени и его званиях, а также о месте, откуда он явился, и о том, что он собирался там сделать. Этот человек ответил на все вопросы в соответствии с правдой, а именно, что он звался так-то, был камердинером такого-то, явился из Гааги, а прибыл туда вместе со своим Мэтром; но тот, кто его допрашивал, уверившись в том, будто бы он хотел его надуть, ответил ему, что все его укрывательства ни к чему не послужат, и он намного лучше сделает, сказав правду, чем пытаясь спастись увертками, как он и делал; он допросил его заново о множестве других вещей, о каких тот отвечал по-прежнему тем же самым тоном. Он сказал даже об обмене одеждами, что его Мэтр заставил его сделать, об отданном ему приказе не выходить в течение двух дней и, наконец, о повелении явиться ожидать его в Брюсселе, в той самой гостинице, где он и находился, в случае, когда он не получит от него известий до тех пор. Резидент Англии, кому передали его показания, в то же время написал Послу Короля, своего Мэтра, сообщая ему, что он боится, как бы его шпион не принял лакея за Мэтра. Посол тотчас же послал отыскать хозяина постоялого двора, где останавливался этот человек, и спросил его, был ли это мэтр или лакей, кто проживал у него последним; хозяин подтвердил ему все, что было отражено в показаниях заключенного. Он сказал ему даже, что был совершенно поражен, увидев на нем одежды его господина, в том роде, что он чуть было не послал за Профосом, кто арестовал бы его, как вора, и, может быть, как убийцу; но, наконец, он сообразил, что тот не может быть ни тем, ни другим, потому как если бы этот лакей им был, он бы не набрался наглости проживать у него целых два дня после отбытия его мэтра; итак, он уверился, что не мог нанести ему по-честному такую обиду; а кроме того, что еще больше убедило его с ним так не поступать, гак это то, что один из его родственников, занимавшийся коммерцией во Франции, отправлял товары в Амстердам в тот же самый день, когда отбыл его мэтр; так вот тот, кто должен был их везти, отрапортовал ему, что в том же самом судне, куда он их погрузил, он вроде бы заметил мэтра этого лакея, переодетого в его одежды.

Послу не потребовалось ничего большего для осознания того факта, что его шпион сделался жертвой обмана, и такой контрудар задевал и его самого. Он ответил Резиденту, что подозрения, какие он ему выразил, оказались даже слишком правдоподобными; тем не менее, ему предписывается тщательно охранять заключенного, в ожидании, пока он не получит известий из Англии, куда он немедленно напишет по этому поводу; однако пусть его допросят насчет имени и званий его мэтра и обо всем, что могло бы иметь к нему какое-то отношение. Это было уже сделано и без его указаний; но это не добавило никаких новых сведений. Камердинер показал, что его мэтра звали Виллар; он взял его на свою службу в Париже за восемь или десять дней до того, как явиться оттуда в Гаагу; он проживал в Отеле Муази на улице Дофин, однако он не был уроженцем этого города, но, скорее, Гаскони или прилегающих к ней Провинций, как достаточно свидетельствовал об этом его выговор.

/Неуловимый шпион. / Найти его по таким приметам было все равно, что отыскать иголку в стоге сена. Однако, так как Резидент не знал, была ли это уловка или же правда, когда тот говорил в этом роде, он пригрозил ему применить пытку, если тот не пожелает сказать большего. Бедный малый, кто был не больше осведомлен по этому поводу, чем уже показал, сказал ему в ответ, что он был в его руках, и тот поступит с ним, как ему заблагорассудится; однако, либо его будут терзать или же доверятся его доброй воле, он не скажет об этом больше, чем только что сказал, по меньшей мере, если не начнет говорить против правды. Его наивность и его вид, располагавшие в его пользу, сделали так, что Резидент не пожелал больше ничего предпринимать самостоятельно. Он ждал приказов Посла, кто вовлек его в эту заботу, а тот со своей стороны ждал их из Англии, и прошло две недели, прежде чем он их получил, потому как ветер не способствовал их прибытию из этой страны. В такой манере тот, кого искали и кого очень бы хотели найти, имел время отдать отчет Месье Кардиналу о начатых им переговорах и о том, до чего ему удалось их довести. Его Преосвященство приказал ему не показываться, из страха, как бы кто-нибудь его не узнал, потому как по той манере, с какой Король Англии за это взялся, ему будет трудно оградить того от его негодования. Этот человек не заставил его говорить себе об этом дважды; он в то же время уехал из Парижа и удалился в свою страну до тех пор, пока не пройдет гроза.

Ветер, мешавший прибытию из Англии, внезапно стих, так что Посол получил ответ от Его Величества Британского. Этот ответ состоял в том, что его Резиденту в Брюсселе надлежало отправить заключенного к нему под доброй и надежной охраной. Резидент отправил его в Ньюпорт, куда Король Англии специально прислал яхту для доставки его в эту страну. Это была для него большая честь, без какой он распрекрасно бы обошелся. Я говорю честь, потому как такого сорта суда посылаются исключительно для значительных персон. Но этот Принц принял все это дело так близко к сердцу, что он сделал бы еще и гораздо больше, только бы не получить опровержения.

Мы тоже имели Резидента в Брюсселе, и это был некий Лонэ, если я верно припоминаю. Это был человек сообразительный, и он постоянно интриговал, лишь бы хорошенько исполнять обязанности своей должности; итак, едва до него дошли слухи, что этот человек был арестован, и что вообще происходило, как он подал об этом донесение Месье Кардиналу. Его Преосвященство тут же послал отыскать мэтра заключенного, чтобы выяснить у него, достаточно ли близко знал его лакей, дабы суметь точно показать, кем он был. Он не считал его, однако, настолько неловким, чтобы увезти с собой в Голландию человека, кто мог бы ему навредить, тем более, что он сам сказал ему более чем за две недели до отъезда, принять во внимание, что его вояж будет секретным. Этот человек уже уехал из Парижа, когда Месье Кардинал послал его искать; итак, Его Преосвященство пребывал в большом беспокойстве по поводу того, что из всего этого может получиться. Он отправил, впрочем, гонца во Фландрию с приказом Наместнику нашего города, ближайшего к Брюсселю, послать туда двенадцать или пятнадцать отборных людей, дабы, когда заключенного повезут в какое-нибудь место, они смогли бы вырвать его из рук тех, кому будет доверена забота о нем. Одновременно наняли двух Капитанов барок, дабы они держались у берега в полной готовности их принять на борт, когда они пожелают спастись. Все это было исполнено чрезвычайно секретно и до того, как заключенный был вывезен из Брюсселя для препровождения его в Ньюпорт; в том роде, что эти пятнадцать человек, прибыв в первый из этих двух городов и разбредясь по разным кабаре, будто бы и вовсе не были знакомы, собрались все вместе в одно мгновение, когда узнали, что появились приказы из Англии отконвоировать в другой город того, кто был причиной их вояжа.

/Похищение свидетеля. / Они прекрасно справились с их поручением. Они остановили тех, кто его эскортировал, когда те проезжали возле какого-то леса, и те, не чувствуя себя более сильными, бросили их жертву, в надежде, что после этого от них ничего больше не потребуют. Они не ошиблись; остановившие их, увидев связанного человека с кляпом во рту, оставленного им в залог, спросили только, кто он такой, убедились, что это тот, кого они искали, и ни о чем уже больше не думали, как развязать его и скрыться вместе с ним. Они были не так уж неправы, сделав это; те, кто эскортировал этого заключенного, сбежали в Ньюпорт, не особенно удаленный от этого места, и едва они сообщили о том, что произошло, как Наместник не только разослал различные отряды для их задержания, но еще и распорядился бить тревогу, дабы вооружить против них все деревни, располагавшиеся на протяжении его Наместничества.

К счастью для беглецов, у них был час или полтора в запасе; этим-то временем они и воспользовались с большой пользой, и это-то их и спасло. Так как они знали, что одна из нанятых ими барок находилась в бухте совсем рядом с этим местом, они добрались до нее прежде, чем население этих деревень собралось с духом, а эти отряды смогли их отрезать. Вскоре наступившая ночь была им еще благоприятнее; в том роде, что барка незамедлительно вышла в море, и они еще до рассвета показались в виду Кале. Они не пожелали там остановиться, из страха, как бы там не оказалось Англичан, кто могли бы принести свидетельство против них, когда это дело будет предано огласке; итак, они решили достигнуть Булони, что было им совсем легко, потому как ветер был попутный, и они домчались туда, не успев оглянуться. В городе находился один лишь Майор; Наместник и Лейтенант Короля отсутствовали. Между тем, либо этот Майор пожелал изобразить из себя важного человека, или же он просто был робкого десятка, постоянно боясь, как бы его не застали врасплох, он приказал остановить этих людей у ворот и не впускать их, пока они не назовут их имена и звания. В этом не было большой трудности. Каждый из них имел имя, и от первого до последнего все они были Офицерами. Но Майор еще пожелал узнать и все обстоятельства дела, прежде чем позволить им войти; это огорчило одного из них до такой степени, что он послал ему сказать, если он уж так захотел узнать, кто они такие, ему стоило лишь явиться самому спросить об этом.

/Оплошность Майора. / Столь дерзкий ответ тем более не понравился Майору, что ему не во всякий день доводилось командовать, а раз уж с ним такое случалось, он требовал к себе такого же почтения, каким обязаны, так сказать, Его Величеству. Итак, вместо появления собственной особой, как ему посоветовали, он приказал страже всех их арестовать. Тот, кто его обидел, еще и насмехался над ним. Он сказал тому, кому Майор отдал этот приказ, что он их выпустит скорее, чем ему бы этого хотелось, и у него будет все время, какое ему понадобится, для раскаяния в своей оплошности. Эта угроза вогнала его в страх. Он опасался, как бы тот не сказал правду, в том роде, что его сознание оказалось как бы в подвешенном состоянии между испугом, советовавшим ему идти навстречу злу, каким ему пригрозили, и тщеславием, толкавшим его к использованию власти, какую давало ему отсутствие его командиров; так или иначе, он ни на что не решился по этому поводу до следующего дня. А между тем, по всему городу разнесся слух, что эти люди были ставленниками Кромвеля, удравшими из Лондона, и вот их-то теперь и арестовали. Один Англичанин, задержавшийся там по болезни, услышав, как об этом говорили другие, принял эту новость за чистую монету и передал ее через первого же обычного курьера в свою страну. Итак, уже там немедленно пронесся слух, будто бы шестнадцать друзей Кромвеля были арестованы в Булони, а так как множество их действительно сбежало, и Король Англии приказал разыскивать их с величайшей тщательностью для предания их смерти, он в то же время послал гонца к Его Величеству, дабы умолять его выдать их ему в руки. Но, едва этот гонец отъехал, как Его Британское Величество получил другую новость, весьма отличную от этой; ему сообщили из Брюсселя, что там спасли человека, какого он распорядился доставить в Ньюпорт. Его радость от первой новости смягчила огорчение, полученное им от второй. Он успокаивал себя надеждой, что если этот человек от него и ускользнул, зато он вскоре отомстит главным убийцам Короля, своего отца; поскольку, наконец, так как нет ничего более безумного и более невероятного, чем городские слухи, этих шестнадцать заключенных уже называли по именам и титулам, совершенно так же, как если бы их видели всех, одних за другими.

/Французы или Англичане? / Тем временем Майор по-прежнему так еще ничего и не решил. Он как бы застыл, разделенный между двумя страстями, о каких я недавно сказал. Он даже не знал еще, как же ему поступить, когда ему явились доложить, что Милорд Монтегю, прибывший на барке в порт, желает поговорить с ним от имени Короля Англии. Его Величество Британское действительно отправил его к нему, в ожидании ответа Его Величества на запрос посланного к нему гонца, дабы выяснить, кем были эти заключенные, и являлись ли они теми, кого ему назвали. Он отправил также этого Милорда просить его охранять их понадежнее и не позволить им улизнуть. Майор повелел впустить его в город, где, едва выслушав его комплимент, он ответил ему, что весьма огорчен тем обстоятельством, что тот взял на себя труд явиться из такого далека понапрасну; люди, арестованные по его приказу, не были ни Англичанами, ни Шотландцами, ни Ирландцами, и, следовательно, к ним у Короля, его Мэтра, ни в какой манере не было никакого интереса. Милорд Монтегю счел, что тот говорил ему все это, потому как был подкуплен, или же Кардинал пожелал спасти этих презренных; итак, рассудив кстати известить Короля, своего Мэтра, о том, что сказал ему Майор, он отослал своего камердинера обратно в Англию с письмом для одного из своих племянников, кто должен был поговорить об этом с Его Величеством Британским.

Однако Майор, кто по рапорту, сделанному ему о заключенных, принял их всех за Французов, испугавшись, как бы не ошибиться после того, что сказал Милорд, явился лично узнать от них, кто они такие. Он тут же узнал двоих или троих, кого он видел на службе, прежде чем получить свое майорство, и, рассудив по этому обстоятельству, что был неправ, столь скоро распорядившись на их счет, а Король Англии подобно ему поступил не особенно хорошо, показав себя столь легковерным, он настойчиво повторил Монтегю все, что уже ему сказал, тогда как он принес извинения этим Офицерам за такое обращение с ними с его стороны.

Между тем человек, кто явился ко Двору от имени Его Британского Величества, прибыв туда, получил от Короля не только самые прекрасные слова, каких он только мог пожелать, но еще и королевский указ Майору передать ему в руки тех Англичан, каких он мог приказать арестовать. Государственный Секретарь по Иностранным Делам, к кому он адресовался, прежде чем поговорить с Его Величеством, сказал ему, тем не менее, что он не знал, кто мог бы дать такие сведения Королю, его Мэтру, но что до него, то он даже не слышал никаких разговоров об этом; правда, могло случиться и такое, что его об этом не известили, потому как город, где, по его словам, были арестованы эти люди, не относился к его департаменту; он ему посоветовал, однако, прежде чем предпринимать другие демарши, поговорить об этом с Месье ле Телье, потому как если все было правдой, тот, без сомнения, об этом слышал, поскольку город относился к его департаменту; тем не менее, он не мог помешать себе сказать ему еще раз — он не верил, будто бы это известие было верным, потому как дело вроде этого, если бы оно было истинным, не осталось бы погребенным в молчании, как это было сделано по этому поводу. Король сказал почти то же самое посланнику, потому как тот говорил с ним, не замолвив ни словечка о деле Месье ле Телье, кто мог бы его об этом оповестить, и до того, как этот Государственный Секретарь имел бы время информировать Его Величество о поводе его появления. Он был столь хорошо предупрежден, что известие было верным, и столь ревностен к интересам Короля, его Мэтра, что счел бы непоправимой ошибкой отложить хоть на момент просьбу, с какой он должен был обратиться от его имени.

Прежде чем королевский указ был отправлен, Его Величество, кто действовал совсем не так торопливо, как тот, пожелал узнать от Месье ле Телье, в чем же было дело. Месье ле Телье ему ответил, что и в самом деле Майор Булони приказал арестовать шестнадцать человек, явившихся в барке для входа в город, но он ему вовсе не сообщал, будто бы они были Англичане; он ему вовсе не сообщал также, будто бы приказал их арестовать по какому-либо иному поводу, как потому, что они, по его мнению, ответили на его вопросы с наглостью; однако, если ему будет позволено сказать, что он об этом думал, то он был убежден, что эти шестнадцать человек были пятнадцатью Офицерами и одним заключенным, кого они вырвали из рук Испанцев, препровождавших его в Ньюпорт для доставки куда-то за море. Он не хотел говорить большего Его Величеству, потому как он боялся навредить Кардиналу, ради чьих интересов, как он прекрасно знал, эти пятнадцать Офицеров и пустились в кампанию. Король полюбопытствовал узнать, кем был этот заключенный, и ради каких резонов Испанцы обошлись с ним в таком роде; но когда Месье ле Телье ответил ему, что об этом он ничего не знал, и только Месье Кардинал обладал этим секретом, Его Величество спросил об этом у Его Преосвященства.

/Кардинал принимает меры. / Этому Министру было совсем нетрудно ввести его в заблуждение. Он ему ответил, что это был шпион, кого он отправил в Брюссель, и кто был там раскрыт, в том роде, что он бы совершенно погиб, если бы не сделал того, что сделал для его спасения. Король вовсе не стал входить в дальнейшие обсуждения дела, но подумав о том, что посланник Англии ошибался, когда уверился, будто бы эти шестнадцать человек были Англичане, он пожелал его в этом разубедить. Вот это уже оказалось совсем непросто. Тот был настолько уверен в обратном, что ответил Его Величеству, якобы Король, его Мэтр, будет недоволен им, по крайней мере, пока не увидит всего своими собственными глазами; он не отвечал и за то, до каких пределов дойдет его негодование, если он хоть раз вобьет себе в голову, будто бы пожелали увильнуть от его просьбы, потому как он ничего не принимал так близко к сердцу, как дело вроде этого. Месье Кардинал тут же вмешался и сказал Его Величеству, что надо было удовольствовать Короля Англии, поскольку его посланник столь недоверчив; стоит ему только выдать тому королевский указ, дабы тому передали на руки заключенных, и послать в то же время с ним курьера, и если окажется, что они не Англичане, указ останется без исполнения. Посланник на это согласился, отправился вместе с курьером, и вскоре они прибыли в Булонь.

Кардинал пребывал, однако, в яростном гневе против Майора из-за того, что тот приказал арестовать этих шестнадцать персон, потому как, по всей видимости, когда Его Величество Британское уяснит, что это не были те, за кого он их принимал, он тотчас же рассудит, что, должно быть, это были те, кто отбили его заключенного. Итак, чтобы помешать этому Майору совершить еще какое-нибудь сумасбродство, он поспешил направить самого лучшего гонца, какой только нашелся при Дворе, дабы тот опередил курьера, ехавшего вместе с посланником. Тот действительно это сделал; но так как частенько проигрывают из-за чрезмерной ловкости, случилось так, что посланник заметил, как тот проскакал мимо, и затаил такое подозрение, что подумал было убить себя, лишь бы того догнать; тем не менее, это ему так и не удалось; прошло уже три часа с тех пор, как тот прибыл, когда он сам спешился у жилища Майора. Майор, как ни в чем не бывало, вскрыл пакет и просто сказал ему, что он предпринял совершенно бесполезный вояж; по правде, у него имелись на руках шестнадцать заключенных; но, если ему угодно, дабы ему выложили чистую правду, среди них не было ни одного даже похожего на тех, кого он искал; все они были Французы, и он заставит их говорить, если тот пожелает, дабы у него не осталось никакого сомнения; что было тотчас же и сделано, он их отвел туда, где они находились, и приказал заключенным поговорить с ними. Они все были прекрасно подготовлены, дабы не сболтнуть ему ничего такого, из чего он смог бы заключить, кем они были на самом деле и откуда явились, когда их арестовали. Майор даже распорядился уложить в постель, как если бы он был болен, человека, спасенного по дороге в Ньюпорт, из страха, как бы из-за его одежд, более скверных, чем у других, уловка не была бы раскрыта. Едва посланник заговорил с ними, как прекрасно понял, что это были Французы. Однако, так как Милорд, побывавший там до него, подверг это подозрению, он пошел к Королю, своему Мэтру, и сказал ему, что здесь скрывалось какое-то надувательство; в том роде, что если бы он был способен подать ему совет, он бы пожелал, когда бы был на его месте, послать в Булонь, как ни в чем не бывало, какого-нибудь человека, кто раскопал бы это дело и исследовал его шаг за шагом.

/Смерть Министра. / Его Величество Британское не нашел это особенно необходимым, потому как рассудил, что заключенные будут отпущены на свободу до того, как он распорядится переправить кого-нибудь за море. Тем не менее, хорошенько над этим поразмыслив, он последовал его мнению и отправил туда шевалье Тампля, переодетого матросом. Он сказал по прибытии, будто бы потерпел кораблекрушение на берегах Бретани, и, остановившись в городе под предлогом напускного недомогания, вернулся оттуда несколькими днями позже, так ничего и не сумев узнать о том, о чем он мог бы вынести ясное суждение. Он узнал только то, что заключенные были отпущены на свободу в тот же самый день, когда посланник Короля, его Мэтра, отбыл из города, и все они удалились по дороге на Париж. Король Англии не пожелал ничего сказать обо всем этом, хотя думал он об этом деле ничуть не меньше. Он уверился более, чем никогда, что этими людьми были те, что выкрали у него его заключенного; в том роде, что он нисколько не меньше ненавидел Кардинала, чем Кардинал ненавидел его с тех пор, как он выказал презрение к альянсу с ним; от этого неизбежно произошел бы какой-нибудь разрыв между двумя Коронами, если бы не то обстоятельство, что Кардинал вскоре умер.

Восшествие великих Служителей

/Наследство Кардинала. / Он испустил дух в Венсенне девятого марта 1661 года, не пережив и года мира. Ему было всего лишь пятьдесят девять лет, возраст явно недостаточно древний, чтобы можно было сказать, будто бы он умер от старости. Никогда еще человека настолько не ненавидели, а, следовательно, столь же мало о нем сожалели. Однако, так как он натворил много зла при жизни, он пожелал делать его еще и посмертно. Он подал жалобы Королю против Месье Фуке и против всех деловых людей, выставив их перед ним, как больших воров. Я полагаю, что в основном он был прав, и они были еще большими, чем он о них сказал. Так как все они были ничтожными людьми и нажили невероятные суммы в течение несовершеннолетия Короля, их можно было осудить поверхностно, не боясь при этом допустить ошибки. Действительно, вовсе не нужно было других доказательств их взяточничества и их воровства, чем те прекрасные дворцы, что они понастроили в Париже и в округе; золото и лазурь сияли там со всех сторон, начиная от чердаков и кончая самыми роскошными апартаментами. А какой они были обставлены мебелью, еще никогда не видели великолепия, подобного этому. Однако не замедлили найти это обвинение странным; не то чтобы оно было неправдоподобным, но потому как оно исходило от него. Было непривычно видеть вора, обвиняющего другого, по крайней мере, когда он не был в руках правосудия, а так как он оставил более тридцати миллионов состояния, именно ему должны были бы устроить процесс, скорее, чем остальным, потому как среди воров не было ни одного, кто мог бы считаться таковым в сравнении с ним.

Он оставил еще, после собственной смерти, двух племянниц на выданье; но одну из них, а именно Ортанс, он заранее пообещал в жены Маркизу де ла Мейере, при условии, что тот примет имя и герб Мазарини. Он утвердил ее своей единственной наследницей, лишив наследства других, дабы оставить ей состояние, способное вызвать зависть множества государей. Муж, кого он для нее выбрал, также обладал значительными богатствами со своей стороны, и кроме того, был в прекрасных отношениях с Королем; так как он не был тогда еще тем, кем его видят сегодня, в том роде, что можно смело сказать, насколько монахи, кому он отдал все влияние над его душой, полностью перевернули ему мозги. Он сделался ревнивцем, однако, тотчас же, как на ней женился, и, вынужденный тремя или четырьмя месяцами позже уехать в Бретань, где он был Наместником под властью Королевы-матери, имевшей преимущественное право владения этим наместничеством, он бросил ее без единого су в Париже, дабы отомстить ей этим за то горе, какое она, по его мнению, начинала ему доставлять.

Она, впрочем, не испытала от этого больших тягот, потому как имела друзей, а они были не в настроении покинуть ее в нужде. Существовал среди других и один такой, кто во всякий день посылал ей букет, до каких она была большой охотницей, присоединяя к нему, не изменив своему обычаю ни единого раза, кошелек, где содержалась сотня луидоров. Этот кошелек предназначался, однако, лишь для ее мелких удовольствий, и он взял на себя заботу снабжать ее всем необходимым для ее дома. Ее муж, едва отъехав на четыре лье от Парижа, уже раскаялся, что оставил ее в подобном состоянии, написал этому человеку, попросив его поддержать ее в нужде. Он обязался вернуть ему все, что тот авансирует ради этого; но что до сотни луидоров и букета, то это дело он взял исключительно на свой счет и даже не получил от того за это ни малейшей благодарности.

/Герцог де Невер и Герцогиня де Мазарини. / Надо было обладать достоянием, чтобы во всякий день позволять себе эту затрату, и быть или весьма зажиточным Принцем, или же, по меньшей мере, деловым человеком. Он не был, однако, ни тем, ни другим; это был всего лишь человек довольно скромного ранга, весьма удаленный от титула Принца и превосходивший также тех, кого называют сторонниками; но он управлял кое-какими делами, чем занимается еще и теперь, и именно оттуда он черпал эту сумму, ничем этого не выдавая. Он черпал ее оттуда все-таки, имея строгое намерение возместить ее собственными руками. Он претендовал кроме того на получение от нее кое-какого товара за эту сумму, товара, тем не менее, что не должен был бы стоить излишне дорого Герцогине, предполагая, во всяком случае, что она не придавала особенно великого значения своей чести. Он был без памяти в нее влюблен, и только этим намеревался оплатить свои издержки. Я не знаю, преуспел ли он в этом, в чем я лично сильно сомневаюсь; все, что я знаю наверняка, так это то, что Герцог сделал его вот так своим Интендантом без жалования, но вскоре лишил его своей доверенности, когда он сам заметил или же ему просто описали то, что происходило. Он приревновал к нему, более чем к кому бы то ни было, хотя у нее были и другие воздыхатели, и он столь мало сдерживался по этому поводу, что разве слепцы да глухие не заметили бы его слабости. В самом деле, он не удовлетворился демонстрацией собственными действиями того, что принимал это дело близко к сердцу; он еще и высказал то же самое на словах, в том роде, что все это сделалось общедоступным, как хлеб на рынке.

Но, не говоря больше о его ревности, что завела бы меня слишком далеко, поскольку этот человек распространил ее на другого, и на следующего, и еще на одного другого, и еще, и еще дальше, так сказать, вплоть до бесконечности, надо знать, что едва только Кардинал закрыл глаза, как Герцог де Невер уехал бы отсюда в Рим, если бы осмелился. Не то чтобы он жаловался так, что просто чудо, на то, что Его Преосвященство сделал ему в ущерб для его сестры; если он даже об этом и говорил, это было в какой-то манере для очистки совести и ради того, дабы показать, что и он не был бесчувственным. К тому же, он и не был таковым в действительности, и даже он был им настолько мало, что находились такие, кто не желали бы, чтобы он смотрел на нее больше дурным глазом, как, например, тот, кто приносил ей во всякий день свою сотню луидоров в кошельке. Но пусть себе верят, во что захотят, я лично в это не поверю. Я гораздо скорее поверю, что особые отношения, установившиеся между ними, были всего лишь огнем еще не отошедшей юности. Это правда, они устраивали вместе дебоши, где напивались и наедались сверх всякой меры; в том роде, что от этого происходили странные вещи; но если только в этом пожелают их обвинить, то я скорее нахожу именно здесь их полное оправдание. Так как они были оба охвачены великим пламенем их юности, слово, сказанное на ушко друг другу, пожатие кончика мизинца, лукавство и, наконец, малейшее подмигивание или малейший жест были для них чем-то намного более очаровательным, чем гнусное поведение развратника, столь преувеличенное, что это попахивало скорее свиньей, чем разумной особой. Как бы там ни было, будь то из-за любви или же от бесчувственности, что Герцог видел в руках другой, без большого огорчения, столько богатств, что должны были бы принадлежать ему, он почти так же относился и к своей должности, какой он начал заниматься меньше, чем некогда. Потому он и отделался бы от нее в тот же час, если бы Король пожелал ему позволить извлечь из нее какие-либо деньги; но так как Его Величество задумал два великих дела в одно и то же время, а именно — реформировать свои Финансы и установить дисциплину в своих войсках, он пожелал, насколько только мог, уничтожить распущенность, по какой такого сорта должности сделались продажными под министерством Кардинала.

/«Государство — это я». / Король действительно столь упорно думал реформировать две вещи, о каких я сказал, что он во всякий день держал Совет по этому поводу. Этот Принц, кто уже обладал суждением подметить, насколько ему было невыгодно содержать первого Министра, не желал больше поступать по-прежнему и намеревался отлично справляться сам со всем, что найдется сделать в его Государстве. Однако, так как прежде чем суметь в этом преуспеть, ему требовалось гораздо более обширное образование, чем он имел до сих пор, потому он каждый вечер консультировался с Месье ле Телье, человеком очень мудрым и весьма рассудительным; но если он и обладал двумя этими прекрасными качествами, он был мягок до такой степени, что, пока был жив Месье Кардинал, не осмеливался даже чуть громче вздохнуть. Между тем, так как это было к его выгоде, что Король сам стал Мэтром, потому как ему не нужно было больше отвечать ни перед кем, кроме него, он не совсем еще сошел с ума, чтобы отговаривать его от такого намерения. Он, напротив, только еще больше приободрил его, и зная, что это потребует от него большей занятости, чем он имел в прошлом, он поставил в строй Мишеля Франсуа ле Телье, его старшего сына, дабы не только облегчить труды себе самому, но еще и заставить его работать вместе с Его Величеством. Так как тот был примерно того же возраста, что и Король, он надеялся, что этот Монарх проникнется дружбой к нему, потому как обычно имеют больше склонности к персоне своего возраста, чем к тем, кто постарше. Его сын был поначалу довольно скверной личностью, с очевидно тяжелым характером, избегающим работы, любящим свои удовольствия превыше всего остального, и, говоря все одним словом, развращенным до крайности. Это бесконечно не нравилось отцу, кто боялся, как бы его надежды не были бы этим обмануты. Он устраивал ему внушения несколько раз, вплоть до того, что грозил ему странными вещами. Король прекрасно заметил его беспорядочность по нескольким делам, в каких тот не мог дать ему отчета, поскольку не занимался ими заранее. Месье ле Телье старался скрыть его изъян под каким-нибудь другим предлогом. Он сказал Королю, что у его сына не было ни сообразительности, ни достаточного проворства, ни достаточной живости, чтобы сразу же хорошо понять то, о чем с ним говорили. Итак, ему бы больше понравилось выдать его за Немца или Фламандца, кто привыкли иметь тяжелый рассудок, чем за дебошира. Он боялся, как бы Король не оскорбился скорее вторым, чем первым; а так он, может быть, его и простит, когда узнает, что это дефект природы.

/Крайности Месье де Лувуа. / Король обманывался в течение некоторого времени хитростями отца, в том роде, что он добродушно поверил, якобы тяжеловесность его разума мешала сыну делать все, чего бы от него весьма желали. Он не знал, однако, что и сказать подчас, потому как слышал от него иногда остроумные высказывания, каких никак нельзя было ожидать от глупца. Однако, так как они вселяли в него надежду, что он со временем сделает из него что-нибудь путное, он частенько примирял их друг с другом, говоря отцу, кто, казалось, отчаивался с момента на момент более чем прежде, запастись терпением, и в будущем он будет более доволен сыном, чем предполагал. Итак, он старался сформировать его сам; либо он был бы счастлив показать отцу действенность своих слов, или же он рассматривал, как произведение, сулящее ему честь, все то, что сможет сделать из него доброго. Его семена не упали на неблагодарную почву, как этого опасался его отец, или, по крайней мере, как он предполагал, в том роде, что этот подмастерье Министра является сегодня одним из первых Мэтров в искусстве верного управления Государством. Он особенно хорошо разбирается в вопросах войны, и хотя он никогда на ней не бывал, по меньшей мере, среди обмена ударами, он знает о ней столько же, сколько и множество Генералов. Вот те два человека, с кем запирался Король, дабы работать над восстановлением дисциплины в его войсках, тогда как он подыскивал другого для своих финансов, кто стоил бы их обоих.

/Жан-Батист Кольбер. / Это был Жан-Батист Кольбер, человек без образования и эрудиции, но кто имел то общее с Королем, что хотя его никогда ничему не учили, он знал в тысячу раз больше множества других, проведших их молодость или у Иезуитов, или в иных школах. К концу жизни Кардинала он стал его правой рукой во многих делах, главное, когда шла речь о том, чтобы брать, в чем тот заметил у него выдающиеся способности. Так как он знал, что не мог бы лучше подольститься к нему, как подавая ему такого сорта советы, он не скупился на них для него, пока этот Министр был жив. Он был его Секретарем вплоть до самой его смерти; враг, каким он и был, всех деловых людей, потому как он хотел возвыситься на их развалинах, и особенно на руинах Месье Фуке, поскольку тот обладал местом, какое он сам хотел занять однажды по милости своего мэтра. Однако он никогда не смог бы этого достичь иначе, как раскрыв беспорядок, царивший в финансах, и средство его устранить; он давно уже до дна раскапывал это дело; он несколько раз беседовал об этом с Кардиналом, кто нашел это средство самым прекрасным в мире и даже довольно простым, в той манере, что он воздвиг на его основе целый проект; но так как неисчислимые богатства, какие он уже нажил, не были еще способны утолить его скупость, он всегда откладывал его исполнение на время после его смерти.

Вот так он и отодвигал его до судного дня, поскольку он дожил бы до него, если бы смог; но, наконец, с приближением смерти, времени, когда начинают смотреть на вещи совсем другими глазами, чем делали это при жизни, он поговорил с Королем об этом деле, как о чем-то чудесном, что бы он непременно исполнил, если бы прожил подольше. Он верил, быть может, будто бы говорил правду, потому как начинают отвращаться ото всего в такие времена, и он не чувствовал больше той же привязанности к богатствам, какую всегда прежде чувствовал. Король слушал его со вниманием и с удовольствием, потому как, проделав столько Кампаний, сколько он проделал, никакая молодость не помешала ему признать, что добрый порядок в финансах был столь необходим Королю, что без этого он никогда не сможет надеяться сделать ничего хорошего. А также он припоминал множество предприятий, неудавшихся из-за нехватки денег; а также он уже испытывал большое нетерпение оказаться вместе с Кольбером, и едва он выразил это Его Преосвященству, как он, несмотря на свою агонию, вызвал того в свою комнату, дабы занять Его Величество.

/Соборование Его Преосвященства. / Кольбер был человеком, каким и надо быть, дабы внушать к себе доброе уважение. Он никогда не смеялся на публике, и по его виду можно было сказать, что он являлся врагом всяческих удовольствий. Разум его был постоянно заполнен тысячью дел. Однако он никому не уступал в приятной манере ведения разговора, когда его ничто не стесняло. Разница его поведения с близкими или же безразличными персонами была такая же, как между днем и ночью; в остальном, беседовал он восхитительно хорошо для человека без образования и переворачивал дела в том роде, что убеждал во всем, в чем только желал. Король получал невыразимое удовольствие, слушая его рассуждения. Он находил, что весь его разговор был исполнен здравого смысла, и когда он формулировал перед ним какие-либо затруднения, тот сглаживал их столь прекрасно, что не оставалось ни малейшего облачка в сознании Его Величества. Король пожелал увидеть его во второй раз, но это не могло произойти в комнате Его Преосвященства, потому как состояние его ухудшалось во всякий день, и с момента на момент полагали, что он отойдет. Месье Жоли, кюре Сен-Никола де Шам, Главный Проповедник, кого этот Министр призвал для приобщения его к Святым Дарам, никак не желал дать ему последнего отпущения его грехов, пока он ему не пообещает возвратить все, что он забрал. Это означало как раз пожелать разорить Ортанс и разорвать ее свадьбу. Это было также самым верным средством привести в полное отчаяние этого бедного больного, кто выучил Французский, за исключением слова возвратить, которого он не понимал. Потребовалось найти замену всему этому, состоявшую в том, что он признается Королю, какими проворными руками он обладал, пока занимался его делами, и что он будет умолять его освободить от уплаты того, что он у него взял. Не было никакой необходимости делать такое признание Его Величеству; никто в Королевстве не сомневался, что он думал о своих интересах преимущественно перед делами Короля. Когда бы даже в этом усомнились, стоило только припомнить, насколько он был беден, когда сюда явился, и насколько он был богат в настоящее время; стоило только, говорю я, сравнить одно с другим, дабы рассудить, как он стяжал все, что имел, исключительно бесконечными кражами и воровством. В самом деле, его видели при его восхождении ко Двору слишком счастливым от обитания в комнатке на чердаке у Месье де Шавиньи, Государственного Секретаря по Иностранным Делам, и от питания за столом его Служителей. Однако, так как он не делал добра никому, кроме тех, кого боялся, и не испытывал ничего, кроме неблагодарности, к своим благодетелям, едва он увидел себя всемогущим подле Королевы-матери, как в качестве вознаграждения он распорядился отнять у Шавиньи его должность и выгнать из Совета; по крайней мере, если он и не изгнал его полностью, у него оставалось все-таки столь мало влияния в делах, что ему это стоило столько же, как бы его там и вовсе не было. Но и на этом его преследования еще не остановились. Вскоре за тем он повелел посадить его в тюрьму, и хотя он был оттуда выпущен по постановлению власти, или, скорее, благодаря вмешательствам Парламента, Кардинал отнюдь не прекратил с ним ведения войны до тех пор, пока не увидел его в могиле.

Король знал все эти вещи, или, по меньшей мере, только от него самого зависело знать о них. Но так как он питал к Кардиналу истинное почтение, потому как до сих пор он был окружен лишь его Ставленниками, едва он услышал его стоны и стенания, потому как кюре Сен-Никола говорил, что нет для него надежды на прощение, если тот не осуществит полного возмещения, как, тронутый состраданием и милосердием при виде его мучений и молений, он предоставил ему все, о чем тот просил. Он и умер вот так в большем покое, чем пребывал прежде, тогда как, во всяком случае, не слишком известно, хватило ли ему этого для спасения его души. В самом деле, то, что он сказал против Месье Фуке, настолько же попахивало местью, как и желанием навести добрый порядок в финансах, поскольку при жизни он старался его погубить, тогда как он сам, однако, установил то злоупотребление в финансах, какое там и царило.

/Неблагоразумие Месье Фуке. / Ненависть, какую он питал к Месье Фуке, исходила из двух обстоятельств; во-первых, в самом начале, когда тот сделался Суперинтендантом, тот отказал ему в двух миллионах, какие он у него пожелал занять, потому как возмещение, какое он тому предложил, было весьма сомнительным; во-вторых, ему донесли, якобы тот сказал, что вельможи Королевства просто помешались, бегая за его племянницами, поскольку если с ним приключится хоть малейшая опала, все они будут стоить ничуть не больше, чем шлюхи с Нового Моста; к тому же они совсем недурно походили на него самого их огромным аппетитом, так что он не понимал, как эти сеньоры отважились взвалить себе на голову столь скверный товар. Фуке, прослышав о том, что обо всем был отдан рапорт Его Преосвященству, отрекался от подобных слов, как от доброго смертоубийства; либо этого не было на самом деле, или же он счел некстати в этом признаться, предположив во всяком случае, что он все это сказал. Кардинал сделал вид, будто ему поверил; но так как он был Итальянцем и имел то общее с этой Нацией, что и не думал никому прощать, он навсегда затаил на него злобу с тех пор. Фуке предупреждали поостеречься его, что он вознамерился его погубить; но вместо обращения этого мнения себе на пользу, он столь бурно распорядился им, что сам, своим неосмотрительным поведением, дал в руки своим врагам исключительную возможность уничтожить его в сознании Его Величества. Он приказал укрепить Бель-Иль, устроил угощение, о каком я говорил момент назад, а кроме всего этого, раздавал пенсионы всем и каждому, как если бы имел неиссякаемый источник золота и серебра. Он допустил еще, немедленно по возвращении Месье Принца, такую же тяжкую ошибку, как все предыдущие, если, конечно, она не была еще худшей. Он сделал все, что мог, лишь бы втереться ему в друзья, вплоть до того, что преподносил ему подарки. Месье Принц, кто нуждался в деньгах, принимал их тем более, что не знал, насколько Фуке выбывал раздражение его Величества; совсем напротив, он полагал, что Король относился к тому лучше, чем никогда, со дня смерти Кардинала, поскольку вместо двух мэтров, как было прежде, предполагался только один в будущем, так как Король громко провозгласил в присутствии всего Двора, что он не желает больше иметь первого Министра, и что он сам будет таковым для себя. Поначалу нашли это предприятие слишком великим для молодого Принца, кому не исполнилось еще и двадцати трех лет; но едва Кардинал закрыл глаза, как в нем обнаружили мудрость явно не по годам, да еще вместе с суждением солидным и проницательным; теперь уже никто не сомневался в том, что он способен на это чудо, поскольку действительно было пристало молодому Монарху, каким он и был, сделать для себя необходимостью, а в то же время и удовольствием исполнение собственного долга.

/Вкрадчивость Месье ле Телье. / Большинство думало, однако, заполнить своей особой место Кардинала, не принимая во внимание, что у них были слабоваты плечи для такой ноши. Месье ле Телье, Фуке и де Лион были как раз из таких и старались вытеснить одни других всякого рода ловкостью. Сервиен, разумеется, тоже принадлежал бы к их числу, если бы был жив; но он умер еще прежде Кардинала, проложив и ему туда дорогу. Месье ле Телье основывал свои надежды на его вкрадчивом характере, чем он и превосходил всех остальных. Он был сладок, как мед. Он никогда не превозносился и не унижался, всегда то же лицо, всегда тот же вид, такой же любезный как в одни, так и в другие времена; однако такой же зловредный и такой же опасный, как если бы он был самым гневливым и самым яростным человеком в свете. Он ловко внушал Его Величеству, якобы он обладал секретами всего Государства, потому как Кардинал, кто имел тысячу доказательств его сдержанности и его рвения, уверился в том, что не должен таить от него никаких секретов. Король выслушивал все это, ничего не говоря, ничем не показывая, насколько он проник в его намерения; итак, тогда как этот похвалялся перед ним доверенностью к нему Кардинала, де Лион со своей стороны приписывал себе честь его переговоров в иноземных странах. Он давал почувствовать Его Величеству, что без глубокого знания их интересов Министр мало чего стоит; разве не по этой единственной причине Кардинал Мазарини был избран из большинства других для занятия этого поста, на каком он так славно держался в Государстве.

Я не знаю, что говорил Фуке со своей стороны, дабы заставить себя ценить; возможно, его доводом было то, что финансы являются нервами войны, и тот, кто ими управляет, должен быть предпочтен всем остальным, поскольку без этого никогда и ничего не бывают способны добиться. Как бы там ни было, Месье Принц, кого природа наградила большим разумом, и кому еще и его противостояние послужило мэтром, научив его тому, чего он прежде не знал, рассудил по манере, с какой Король за это взялся, что он никогда не возвысит ни тех, ни других на пост, где находился Кардинал; тогда он еще теснее объединился с Суперинтендантом; так как, кроме того, что тот обладал ключом от казны, а это составляет великолепную черту лица любой персоны, он не знал, что дела того столь плохи в сознании Его Величества, что тот пребывал буквально накануне собственного падения. Ко всему прочему, он не видел, как бы он смог примириться с ле Телье и де Лионом, против кого он не только метал громы и молнии прежде, но кого он еще и прогнал от Двора, вопреки воле Королевы и ее Министра.

/Месье Фуке остерегается. / Итак, он вошел в тесную связь с Месье Фуке, а тот еще и скрепил ее подарком в пятьдесят тысяч экю. Месье Принц, кто имел то общее со своим отцом, что придавал большое значение деньгам, принял их от всего сердца, не осведомившись, с каким намерением Суперинтендант их ему отдал. Он мог бы прекрасно рассудить, однако, что цель эта не была чересчур доброй, поскольку его дружба не должна была бы покупаться столь дорого в настоящее время, когда его так мало ценили при Дворе. Это было бы хорошо когда-то, и никто бы на этом ничего не потерял, поскольку он был тогда всемогущим; но сегодня у него было не больше влияния, чем у ничтожнейшей персоны; совсем напротив, он сам получал неслыханные обиды и вынужден был их глотать, как если бы сделался вовсе бесчувственным. Фуке об этом прекрасно знал, и ради этого тоже он отвалил ему столько денег. Так как он рассудил, что тот, должно быть, всем этим не был особенно удовлетворен, он рассчитал, что тот будет способен возбудить еще и какие-нибудь новые смуты в Государстве, и принять его покровительство в случае, когда пожелают ополчиться против него — поскольку, хотя он и строил добрую мину и даже претендовал на Министерство, он далеко не был уверен в собственном успехе. Он боялся, как бы Кардинал не сказал чего-нибудь Его Величеству, что произвело бы сильное впечатление на его сознание, и как бы сам он не ощутил на себе контрудар, когда меньше всего будет об этом думать.

Он имел все резоны для такой мысли. Король, кто во всякий день виделся с Кольбером, кого приводили к нему в Кабинет Королевы-матери по маленькой потайной лестнице, был возбужден более, чем никогда, против Фуке. Кольбер не упускал случая подливать масла в огонь, потому как хотел сам быть на месте Фуке. Однако, так как среди уроков, преподанных Кардиналом Его Величеству перед смертью, он порекомендовал ему никогда ничего не предпринимать такого, что могло бы подать повод Парламенту воспротивиться его воле, Король решил вместе с Кольбером хитростью обязать Фуке отделаться от его должности Генерального Прокурора этого Корпуса. Он боялся, так как не было более значительной особы во всем Парламенте, как бы этот корпус не взбунтовался, если бы увидел арест одного из главных его Членов. Может быть, действительно он был еще достаточно дерзок для этого, поскольку во времена войны в Париже он сделал совершенно то же самое ради простого Советника. Кольбер, кто желал сыграть наверняка, точно так же, как и Его Величество, придерживавшийся того же мнения, ловко намекнул Фуке даже и не думать сделаться первым Министром и Генеральным Прокурором Парламента одновременно; неужели же он не видит, что одно было несовместимо с другим, ни больше ни меньше, как Француз с Испанцем; прекрасно было известно из надежного источника, что Его Величество проявлял к нему немало доброй воли; но не будет никакой видимости, что он возведет его на этот пост, до тех пор, пока тот будет удерживать за собой еще и ту должность; он уверится скорее всего в правильности своего намерения самому занять этот пост, поскольку одно было абсолютно противоположно другому. Вот так ему позолотили эту Пилюлю, а он оказался таким простаком, что сглотнул ее, сложил с себя свою должность в пользу Месье де Арлея, отца нынешнего Месье Генерального Прокурора. Он получил за нее немыслимую цену по отношению к тому, что платят за нее сегодня, так как Король, после того, как принизил власть Парламента, о чем я расскажу ниже, разобрался и со всеми должностями, и с этой среди прочих, какая прежде не имела твердой цены.

Король, в согласии с Кольбером и со своим собственным благоразумием, продолжал обращаться с доброй миной к Фуке; в том роде, что хотя он и не давал ему должности Первого Министра, как бы тот ни желал ее получить, тот не переставал утешаться надеждой, что все равно будет абсолютным правителем и на своей, теперь, когда Кардинала и Сервиена не было больше. Его Величество, однако, распустил слухи, якобы он пожелал поехать осмотреть берега Бретани, дабы распорядиться там постройкой порта, где бы наши корабли могли быть в безопасности. Каждый уверился в том, что это было правдой, потому как действительно такой план был подан Королю; но это было всего лишь предлогом для приобретения возможности приблизиться к Бель-Илю, причем так, что Суперинтенданту нечего было бы остерегаться. Опасались, если у него возникнет хоть какое-нибудь подозрение, как бы он не бросился в объятия Англичан, а те и не требовали ничего лучшего, лишь бы порвать с Его Величеством. Город Дюнкерк, какой они еще сохранили, и откуда они намеревались причинять нам зло, если когда-либо вступят в войну с ним, делал их гордыми до такой степени, что они без малейшего затруднения наносили оскорбления всякому Французу, въезжавшему в их страну или же покидавшему ее. Правда, это исходило только от населения, что еще более нахально у них, чем повсюду в других местах; но так как оно пользовалось также и большим влиянием, чем в любом другом месте, это соображение обязывало Его Величество держаться настороже.

Он действовал предусмотрительно, совершая все это, тем более, что Суперинтендант, признав среди расточавшихся ему ласк, что его распрекрасно могли и арестовать, отправил кого-то в эту страну с просьбой о помощи Его Величества Британского в случае, когда он окажется в стесненном положении. Такой шаг с его стороны был чем-то почти немыслимым; поскольку сказать, что мелкое частное лицо, вроде него, да еще вскормленное в Магистратуре, дошло до такой дерзости, — это казалось простой выдумкой для обмана публики. Однако все это было чистой правдой, и вот как повлиял на него воздух Двора; в том роде, что с тех пор, как он там объявился, он стал почти неузнаваем. А еще его крайне испортило то, что имея деньги в своем распоряжении, он вознамерился с ними поступать, как Кардинал, кто никогда и никому не отдавал отчета; он уверился, так сказать, будто бы уже сделался Государем. Итак, он сам испортил себе мозги тщеславными устремлениями, надеясь, что все его пансионеры будут способствовать всей их властью еще большему процветанию его фортуны, потому как на них же первых это и отразится; кроме того, что он имел большие связи с Месье Принцем, он сблизился с еще одним человеком, о каком я уже говорил несколько раз, а именно с Маркизом де Креки. Он имел желание купить ему какую-нибудь великую Должность в армии, после того, как целиком уверился в нем посредством свадьбы с Мадемуазель дю Плесси-Бельевр, чья мать полностью разделяла его интересы; но, поразмыслив над тем, какая бы эта ни была должность, она не даст ему положения главнокомандующего, а, следовательно, ни к чему ему и не послужит, он изменил мнение и нашел кстати выторговать для него должность Генерала Галер. Так как это был бравый человек и способный так же хорошо командовать на море, как и на суше, он претендовал обеспечить ему таким образом командование Морскими Армиями Его Величества; а так как невозможно было атаковать Бель-Иль без флота, учитывая договоренность между ними, это место нескоро будет взято.

Я убежден, что он предавался этим размышлениям в совершенном одиночестве, и Маркиз де Креки, конечно же, его друг и, конечно же, обязанный ему всем этим, не был человеком, подверженным подобным видениям. Я убежден также, что он слишком любил своего Короля и свой долг и не допускал и мысли изменить ни одному, ни другому. Как бы там ни было, когда вояж в Бретань был вот так решен, мы выехали из Фонтенбло, где тогда находился Двор, в конце Августа-месяца, дабы явиться в Нант, куда мы и прибыли первого Сентября. Месье Фуке последовал за Королем; иначе и быть не могло, поскольку вояж был предпринят исключительно ради него. Его Величество задержался там на четыре дня, ничем не раскрывая своего замысла, потому как некоторые войска, шедшие со стороны Бель-Иля, еще не прибыли, а он хотел их иметь вблизи этого города, прежде чем осуществить свой удар. Те, кто были в курсе их марша, не знали, как об этом и рассудить, и приняли бы, может быть, все это за совсем иное, если бы Король был более в летах и более опытен в делах. В самом деле, они тотчас же себе вообразили, так как они не знали о преступлении Суперинтенданта, что Его Величество пожелал предпринять какое-нибудь вторжение на Остров де Ре, поскольку невозможно было поверить во что-либо другое, если только это не касалось Англии.

 

Часть 5

/Верный гонец. / Фуке имел доверенного человека, состоявшего у него на службе в Бель-Иле, кто поклялся ему в верности вопреки всему и против всех. Он первый вообразил себе, что столько войск в стране, где не видно никаких судов для транспортировки их за море, разумеется, могли бы касаться его скорее, чем кого-либо другого. Итак, как ни в чем не бывало, он послал гонца к Месье Фуке предупредить его поостеречься в столь деликатных обстоятельствах. Предупреждение было бы весьма кстати, если бы ему позволили добраться до него; но так как при таком положении дел было бы невозможно, чтобы не остерегались всех, выходивших из его места, гонец был остановлен прежде, чем удалился на два лье оттуда. Те, кто его остановили, спросили, куда он шел и откуда явился. Глупец был бы поставлен в тупик этим вопросом, но так как далеко нельзя было сказать, что этот человек был одним из таковых, он ответил, что явился из Бель-Иля, и, узнав о столь близком пребывании Двора, он шел туда просить Роту, освободившуюся в его Батальоне; итак, когда он изложил все обстоятельства дела, не отступив от них ни на йоту, тем, кто его остановил, не оставалось ничего другого, как его обыскать, дабы уличить его во лжи. Они не преминули сделать это и даже весьма тщательно; итак, только в каблуке они обнаружили, обшарив его со всех сторон, очень краткую записку от Коменданта. Она предназначалась Месье Фуке и не содержала ничего, если бы тот не просил его в ней полностью довериться тому, что скажет ему этот человек от его имени. Он был очень поражен, когда они раскрыли этот его тайник; сначала его спросили, что же он должен был сказать Месье Фуке от имени Коменданта; но так как у него голова пошла кругом, или же он уверился, будто имел дело с тупицами, он ответил, что здесь шла речь о его мольбе к Суперинтенданту посодействовать ему в получении Роты, о какой он шел просить; да ему и должны были ее отдать, поскольку со времени его поступления в гарнизон он всегда служил там бесконечно примерно. Ему заметили, что записку, вроде той, о какой он здесь говорил, не прячут в каблуке сапога, а с гордостью несут в руках; к тому же, неужели он никогда не слышал, если даже дело не касалось его, что всегда дают верительные грамоты по этому поводу к персоне. Он не знал, что ответить, совершенно сконфузившись, тогда ему пригрозили применить к нему пытку, если он не сознается во всем по доброй воле. Он все равно не пожелал ничего говорить, так что допрашивавшие его особы не выдержали характера, необходимого для приведения их угроз в исполнение; они сообщили обо всем Двору, дабы он дал им письменные инструкции. Они получили приказ отправить его в Париж под доброй и надежной охраной. Его поместили по прибытии в тюрьму большого Шатле, и когда Королевский Судья по уголовным делам пришел его допросить, он упорствовал в своем нежелании говорить. К нему применили пытки, полагая, что страдания сломят его упорство и принудят его прервать молчание; но так как этот преступник прекрасно знал, что умрет, если сделается столь безумным и заговорит, он выдержал все с восхитительным спокойствием, и ничто не смогло вытянуть из него ни единого слова. Он было уверился, что на этом его и оставят; однако ему не удалось дешево от них отделаться, так как ему пришлось претерпеть столько истязаний, что он и скончался посреди мучений.

/Месье Кольбер выходит на сцену. / Тогда как все это происходило, Месье Кольбер, кто постоянно встречался с Королем секретно и в часы ночи, послал за мной с раннего утра, дабы просить меня дать себе труд зайти его повидать. Именно такими выражениями воспользовался тот, кто отправился меня искать от его имени; так как он не был еще Министром, и даже фигура, какую он из себя представлял, была от этого весьма удалена, он не напускал еще на себя всего того высокомерия, с каким он действовал позже, когда почувствовал власть в своих руках. Я был изумлен этим комплиментом, потому как не знал, что и он тоже принимал участие в вояже; кроме того, и поехал-то он в него инкогнито, и не показываясь на глаза никому, кроме Короля и Дениера, кто провожал его в Комнату Его Величества, когда тому нужно было что-то ему сказать.

Суперинтендант был не единственным, кого беспокоили эти секретные беседы; самого ле Телье не в полной мере обошли стороной опасения по этому поводу. Так как он знал более глубоко, чем кто-либо другой, душу Кольбера, потому как в течение некоторого времени тот был его первым Служителем по назначению, он вывел из всего этого, что готовится нечто значительное. Он даже остерегался, как бы это не коснулось его самого, потому как и его департамент не был укрыт от злословия, по крайней мере, ничуть не больше, чем департамент Суперинтенданта. Там совершались хищения точно так же, как и в других местах, и хотя он был в них неповинен, и это было преступлением его Служителей, он боялся, так как Кольбер сунул нос и в его дела, как бы тот не пожелал его сделать за них ответственным. Это заставило его ловко обронить несколько слов против того, дабы отвратить Его Величество от подания тому знаков своей доброй воли; но он принялся за это несколько поздновато и так ничего и не достиг. Месье Кардинал слишком солидно утвердил Кольбера в душе Его Величества, чтобы его могли опрокинуть парой слов, сорвавшихся с языка. Кроме того, он столь прочно утвердился сам прекрасным планом, представленным им Королю об управлении его финансами, что хотя он из напускной скромности и не назвал себя его создателем, Его Величество горел таким же нетерпением, как и он сам, увидеть его на подобающем месте, дабы сделаться всемогущим, так как тот вселял в него надежду, что он вскоре им непременно станет. Он верил даже, что только тот, один-единственный, способен осуществить те великие предначертания, какие тот ему предрекал, в том роде, что это стало бы его осечкой, если бы он выстрелил в настоящий момент в него. Как бы там ни было, когда я зашел его повидать в соответствии с просьбой, с какой он ко мне обратился, он мне сказал после нескольких комплиментов, с какими он умел обращаться ничуть не хуже любого другого, когда хотел этим заняться, что Король решил нанести значительный удар, дабы ознаменовать начало своего правления, и он обратил свой взор на меня для его исполнения; по правде, я в некотором роде ему этим обязан, потому как, припомнив, что мы оба служили одному и тому же мэтру, он назвал меня Его Величеству, как персону, способную оказать ему эту услугу; кроме того, он почел своим долгом предпочесть меня множеству других, кто сумели бы так же хорошо, как и я, справиться с тем, что он сейчас же собирался мне поручить от его имени, потому как он всегда признавал меня весьма обязательным и весьма верным.

Арест Месье Фуке

/Причины выбора. / Он был любителем предварительных вступлений перед непосредственным переходом к делу, как это можно увидеть из этого рассказа. Однако, так как я всегда слышал, что человек заслуживает того, чтобы ему платили той же монетой, какой он одалживал, я ответил ему комплиментом на комплимент. Я сказал, что был ему чрезвычайно обязан за честь оставаться в его памяти, поскольку ощущаю последствия этого достойными необычайной признательности, потому как только из-за этого Король выбрал меня из ста тысяч других, кто были более заметны, чем я, для осуществления важного удара, о каком он походя замолвил мне словечко, тем не менее, не уточнив, что же это было такое; я ему скажу, однако, что если бы Его Величество смог, как это и есть на самом деле, бросить взор на человека, кто был бы более достоин по многим резонам чести принятия от него команд, я осмелюсь похвастаться, что не нашлось бы такого, кто бы исполнил их ни с большим рвением, ни с большей обязательностью. Он мне заметил, что два эти качества делали человека единственно достойным уважения его Принца; итак, как бы я себя ни принижал, он всегда верил обо мне всему, чему и должен был верить; в остальном, так как не следовало тратить время на бесполезные слова, он сразу же скажет мне, о чем шла речь в настоящий момент; Король приказывал мне арестовать Месье Фуке, когда тот выйдет из Совета, препроводить его затем в замок Анжера и не спускать с него глаз до нового приказа. Я ему ответил, что Король оказывал мне большую честь, доверяя Поручение, вроде этого; тем не менее, я был бы ему еще более обязан, если бы он бросил взор на кого-нибудь другого, а не на меня, для его исполнения. Месье Кольбер, обладавший живым и едким характером, тут же спросил меня, не из-за того ли, что я был его пансионером, как и бесконечное множество других, я извинялся, как я это и делал, лишь бы не подчиняться приказам Короля. Я ему ответил не менее живо, что я никогда не был ничьим пансионером и никогда им не буду ни у кого, кроме Короля; хотя я и был слугой, точно так же, как и он сам, Месье Кардинала, я никогда не был слугой на жалованье; это качество меня наиболее и устраивало на его службе, потому-то я и оставался на ней в течение нескольких лет; кроме того, если я и испытываю какое-то неприятие к исполнению Поручения, о каком он мне сказал, то только из милосердия; он, может быть, слышал, как Месье Фуке делал все, что мог, дабы причислить и меня к своим друзьям, и, может быть, также, дабы сделать меня своим пансионером, как он и говорил; по крайней мере, Месье Кардинал, не имевший от него секретов, мог бы ему об этом и сказать, потому как это дошло до его сведения; он мне даже засвидетельствовал, что ему не доставит удовольствия, если я войду в связь с Месье Фуке; я не пропустил мимо ушей его комплимент, потому как знал, что нельзя служить двум мэтрам одновременно (как я прочитал в одной книге, что никогда не лжет, как делает множество других), без того, чтобы сделаться неверным одному из двоих; итак, если бы сегодня я его арестовал, могли бы поверить, будто бы я выклянчил это Поручение, дабы отомстить за определенные вещи, какие он мне сделал с тех пор, потому как он не одобрил того, что я обязан был ему заявить, как я это и сделал, что я имел приверженность к другой партии, а потому не могу принадлежать к его друзьям. Месье Кольбер мне ответил, что он знал все это, и именно это стало причиной, по какой он предложил меня Королю предпочтительно множеству других; итак, без этого его уважение ко мне не было бы определено столь рано, дабы остановить на мне свой выбор в деле столь великой важности; он хотел бы мне сказать, что Месье Фуке был гораздо большим преступником, чем я мог бы подумать; я, может быть, уверился, увидев, как его хотят арестовать, что его преступление было простым злоупотреблением его должностью; имелось нечто совсем другое против него, он не может мне этого сказать в настоящий момент, но я недолго буду оставаться в неведении, потому как Король решил покарать его по заслугам; он, разумеется, не будет передавать Его Величеству ответ, какой я ему дал, потому как он боится, что это повредит мне в отношениях его ко мне; никакой Принц не любит проявления милосердия некстати, особенно, когда им пользуются, как предлогом для неисполнения его приказов; не существовало ничего такого, чего не должны были бы сделать, когда он отдавал команду, тем более, когда его команда не содержала в себе ничего, что не соответствовало бы правосудию.

/Приказ Короля. / Я не нашел ни слова замечания на то, что он мне здесь говорил; итак, решительно отделавшись от моих сомнений, я почувствовал себя достаточно сильным, дабы ответить ему, что я, видимо, поддался ложной деликатности, сказав ему то, что сказал, но, наконец, поскольку он меня пристыдил, вновь указав мне на мой истинный долг, я был готов повиноваться Его Величеству; стоит ему лишь отдать мне приказ, в соответствии с которым я должен действовать, и все вскоре будет исполнено. Он мне ответил, что не будет никакого письменного приказа, и Король сам отдаст мне его устно; однако он был счастлив поговорить со мной об этом заранее, дабы я оказался при утреннем туалете Его Величества; мне не следовало терять ни единого момента, потому как теперь уже не замедлит наступить рассвет. Я в то же время явился туда, и Король, кто и тогда был воплощенным благоразумием, заметив меня, расспросил о своей Роте и приказал мне сделать множество вещей в отношении к ней. Однако, радуясь случаю ввести в еще большее заблуждение тех, кто его слушал, как он уже это сделал, он меня спросил, как поживают такие-то и такие-то, кто были замечательными людьми. Я ему ответил все, что я о них знал; затем Его Величество, отведя меня в сторону к окну, как если бы он хотел сказать мне нечто, не касавшееся их; он спросил меня совсем тихо, не поговорил ли со мной Месье Кольбер. Я ему ответил, что да, и я только что его покинул; по его словам, мне предстояло арестовать Месье Фуке и явиться получить приказы на это от Его Величества. Он мне заметил, поскольку дела обстояли таким образом, ему нечего больше мне скомандовать; мне следует приложить большую заботу к исполнению этого Поручения, и особенно не позволять ему разговаривать с кем бы то ни было после того, как я его схвачу; ему самому сказали, что того предупредили о намерении его арестовать; он не знал в точности, было ли это правдой или же нет; но если так и было на самом деле, тот прекрасно мог попытаться спастись в Бель-Иле; итак, я возьму на себя труд наблюдать за ним, из страха, как бы, притворившись, будто является в Совет, он не пустился бы по совсем другому пути, нежели по дороге к замку.

Его действительно предупредили хорошенько поостеречься, поскольку имеется намерение овладеть его персоной. Он говорил об этом с Мадам дю Плесси-Бельевр, находившейся в Нанте. Мадам дю Плесси-Бельевр посоветовала ему посадить кого-нибудь другого в его носилки, наполовину задернуть шторы перед стеклами и в таком виде отправить его в замок. Она ему сказала, что если его хотели арестовать, то это случится, быть может, по прибытии туда; в том роде, что тот, кто получил это Поручение, окажется здорово обманутым, когда убедится, что принял другого за него самого; если же такого не случится, он сможет поехать туда после в карете и избежать в такой манере почти без затрат опасности, что ему угрожала. Но он нашел этот способ совсем не по своему вкусу. Он выложил ей множество возражений против ее предчувствия и, как видно, преуспел в этом; либо она их одобрила, или же согласилась с ними из любезности, но он явился в Совет, как обычно. Он был, однако, столь взбудоражен, что легко было увидеть, насколько его мучили угрызения совести. Впрочем, Король ничем не попрекнул его, тогда как длился Совет. Он счел, что не должен вовсе оскорблять несчастного, и что будет достаточно времени потребовать от него отчета в его поведении, когда он будет в руках правосудия.

/Последний совет Месье Фуке. / Совет длился более двух часов, в течение которых Его Величество пожелал, чтобы тот сообщил ему об определенных вещах, прошедших через его руки, поскольку он не мог получить разъяснений по их поводу ни от кого, кроме него. Он боялся, что когда тот будет арестован, тот сможет схитрить и не захотеть ничего сказать, или же замаскировать эти вещи в таком роде, что в них не сумеют разобраться после этого. Наконец, когда Совет завершился, он спустился из апартаментов Короля по главной лестнице замка. Я ожидал его внизу с несколькими мушкетерами, кто находились в десяти шагах от меня, рассеянными по двое, как ни в чем не бывало. Так как он был предупрежден о своем несчастье, он совершенно перепугался, увидев меня, заподозрив, по всей видимости, что я стоял там исключительно ради того, что должно было произойти. Он был окружен толпой людей, как обычно все Министры, особенно же военный или тот, кто управляет финансами. Я не двигался с моего места до тех пор, пока не увидел его на последней ступени, а у подножья лестницы его ожидали носилки. Их дверца уже была открыта, совсем готовая его принять; но когда я сказал, что отнюдь не туда ему придется войти, и что я его арестую именем Короля, вся эта толпа Куртизанов исчезла в один момент, не осталось ни единого успокоить его или же пожалеть в его опале.

Хотя он и оставался в полном изумлении, он не упустил случая сказать мне, что Король был мэтром делать все, что ему заблагорассудится; но он был бы ему весьма обязан, если бы он воспользовался любым другим, но не мной для исполнения своей воли; это был явный знак, что его враги предрасположили его душу, внушив ему отдать мне это Поручение; они знали, что у него не было повода меня любить, и, очевидно, ради этого они обратили их взоры на меня предпочтительно перед всеми остальными, дабы причинить ему наибольшее горе. Я ему ответил, что не знаю, однако, почему он меня не любил, поскольку я никогда и ничего ему не сделал; правда, я отказался войти в его интересы в ущерб интересам Месье Кардинала, кому я обязан всем, чем являюсь сегодня; если он называл это поводом меня ненавидеть, мне нечего ему ответить, но что до меня, то мне казалось, что это должно было скорее называться поводом меня уважать.

/Родственники, друзья и слуги. / Я сделал ему этот комплимент как можно более кратко, время и место не позволяли мне быть более пространным. Я в то же время усадил его в другие, а не в его носилки; я держал их здесь в полной готовности, и, препроводив его в дом одного служителя Собора, не особенно удаленный оттуда, в ожидании, когда подвезут карету для конвоирования его, куда указывал мой приказ, я увидел его столь сильно взволнованным, что рассудил — должно быть, он пребывал не в особенно добром мнении о его делах. Главный Прево Дворца арестовал в тот же час служителей, последовавших за ним в этот вояж, тогда как опечатывали все его бумаги. Карета, какую я ждал, вскоре прибыла, и, заставив его в нее войти, я приказал окружить ее тридцати мушкетерам, во главе их был Сен-Map, кто является сегодня Комендантом. Цитадели Пиньероля. Он был в те времена всего лишь Вахмистром этой Роты; но фортуна улыбнулась ему, а его мудрость поддержала его фортуну; он продвинулся сегодня намного дальше меня, хотя в те времена я был гораздо выше, чем он. Я имел приказ Короля не покидать моего пленника ни на шаг; итак, отконвоировав его лично до Анжера, я поместил его в комнату, не признавая никаких приказов Лейтенанта Короля, находившегося в этом замке. Между тем, Коменданта Бель-Иля призвали к сдаче. Он ничего не пожелал сделать, так что уверились было, что придется прибегнуть к силе, дабы научить его разуму. В самом деле, он насмехался поначалу над всеми угрозами, какие ему смогли сделать, как если бы был уверен в достаточно мощной подмоге для скорого освобождения его от осады, что начали формировать вокруг его стен; но, наконец, поубавив мало-помалу свою гордыню, он привел дело к переговорам и вскоре после этого сдался.

Все родственники Месье Фуке разделили участь его опалы, точно так же, как и некоторые из его друзей. Месье де Бетюн, сын Графа де Шаро, Капитана Телохранителей, кто женился на дочери от его первой жены, был сослан вместе с ней. Братья заключенного обрели тот же жребий, что и Месье де Бетюн; Аббат Фуке не составил исключения, как и Архиепископ Нарбонны, Епископ Агды и шталмейстер Короля, хотя именно он был обвинителем собственного брата. Потому как это качество ему мало подходило, он ни на кого и не жаловался; совсем напротив, весь Париж и вся Франция находили, что он получил только то, что заслужил. Шталмейстер захотел было увезти свою жену вместе с собой в изгнание, но она не пожелала туда ехать. Так как она вышла за него замуж исключительно из-за состояния его брата, едва она увидела его поверженным, как предпочла монастырь его компании.

Все родственники и все друзья ее мужа делали, что могли, лишь бы удержать ее от шага вроде этого. Они ей внушали — кроме того, что она поступала здесь ни по Божеским, ни по человеческим законам, их враги, кто и так уже слишком торжествовали при виде их опалы, ухватятся еще и за этот новый повод их оскорблять; итак, она должна избавить их от этого позора, ведь в этом у нее было столько интереса, как ни у кого другого, поскольку, соединившись с их кровью, она просто обязана разделять с ними все то добро и все то зло, что могло выпасть на их долю. Все эти внушения оказались бесполезными. Так как она происходила из дома, намного более славного, чем тот, куда она вошла (она была из д'Омонов), она столь сильно презирала своего мужа, что терпела его только потому, как для нее существовала опасность, во времена удачи его брата, в раскрытии перед ним тех чувств, какие она к нему испытывала. Однако, так как все меняется в этом мире, а, главное, женщины, являющие собой само непостоянство, она соскучилась в конце концов быть запертой в четырех стенах и пожелала возвратиться к своему мужу. Тот был к этому довольно-таки расположен; либо он ее любил, или же это льстило его самолюбию — иметь ее под боком. Но когда его родственники пристыдили его тем, что он хотел сделать после того, как она сыграла с ним такую шутку, он велел ей передать, что поскольку она бросила его в опале, она слишком поздно додумалась пожелать разделить с ним его судьбу.

/Месье Фуке в Бастилии. / Я совсем ненадолго задержался в Анжере вместе с моим пленником, и когда Двор отдал мне приказ препроводить его в Венсенн, я поместил его в главную башню замка, где содержатся Государственные преступники. Ла Феронней, кто был там Лейтенантом Короля под началом Герцога де Мазарини, и кто был одарен этим Комендантством, точно так же, как и множеством других, благодаря своей жене, бросил на меня заботу о дверях, и я доверил их охрану мушкетерам. Я расположил Кордегардию перед комнатой пленника, а так как я знал, что Месье де Бофор и Коадъютор сбежали из этой тюрьмы, я приказал еще и уложить там двух мушкетеров, дабы они, один за другим, не спускали с него глаз в течение ночи. Он не мог ускользнуть в такой манере, и Король держал его там, пока не выбрал Комиссаров для рассмотрения его дела в суде; я получил приказ, когда они были назначены, перевезти его в Бастилию.

Бемо совсем недурно обделывал там свои дела с тех пор, как был там Комендантом. Так как аппетит приходит обычно во время еды, он уже подготавливал огромное состояние, какое составил там позже, и грезил о титулах, что будут настолько же помпезными, насколько его сокровища будут громадными.

/Благородство Месье де Бемо. / Существовал в провинции один дом, носивший его имя, и он очень хотел сделаться ему родственником. Он не мог доказать свое происхождение, разве что со стороны Адама и Евы, если только ради приближения к нашему времени он не обратился бы к Ною, от кого уже он наверняка происходил, точно так же, как и от них. Но, наконец, зная, что с деньгами можно добиться чего угодно, он сделал предложение старшему этого дома — если тот пожелает признать его своим родственником и ввести его в свое семейство, он преподнесет ему подарок, каким тот будет удовлетворен. Этот дворянин обладал почти такой же нищетой, как и благородством, что должно было бы сделать его сговорчивым; но так как существуют Вельможи в провинции, кто верят, будто обесчестят себя, и в самом деле, они не слишком неправы, думая так, если собственным поступком принизят их ранг, этот оказался в том же настроении, как и покойный Маркиз де Везен, кто никак не пожелал признать родственником Маршала де ла Мейере, носившего имя де Ла Порт, точно так же, как и он сам, хотя Маршал предлагал ему за это кругленькую сумму. Наконец, поскольку этот дворянин оказался в таком настроении, он отказался от всех предложений, сделанных ему Бемо, и хотя этот последний щупал и перещупывал его несколько раз по этому поводу, он никогда бы не вышел из этого с честью, если бы у этого вельможи не было сына, более заинтересованного, чем он сам. Две тысячи луидоров по одиннадцати франков каждый заставили того не только сделать для него все то, в чем всегда отказывал ему его отец, но еще и отдать свои титулы Бемо, как если бы он был старшим его дома; итак, это он в настоящее время сохраняет все должности Монлезанов (в Гаскони одним из знатнейших домов были Монлезены — А.З.), он же распорядился составить их опись, какую и показывает всем своим друзьям, дабы убедить их, что и он из такого же доброго дома, как и дворянин из Гаскони. Каждый верит в то, во что ему заблагорассудится; я также поверю во все, во что пожелаю; но, что я прекрасно знаю, так это, если скажут, что я не д'Артаньян, по крайней мере, когда это не будет исходить со стороны женщин, и что я всего лишь Кастельмор, пусть же и о нем так, же скажут, что ни со стороны мужчин, ни со стороны женщин он не больший Монлезан, чем мой здоровенный лакей не Шампань, хотя он и носит это имя. Также Месье Граф де Сюз, кто и есть настоящий Шампань, не пожелает его признать, а мой лакей не посмеет от него этого потребовать, потому как у него нет двух тысяч луидоров, и он не может предложить их ему за его согласие, как Бемо отдал их Монлезану. Однако, так как никогда и ни в чем не надо отчаиваться, если он сможет в один прекрасный день сделаться Комендантом Бастилии, может быть, и он замечательно войдет в этот дом, как тот, другой, пролез в дом Монлезанов. Граф де Сюз достаточно нищ сегодня, дабы натворить много вещей ради такой суммы и даже удовлетвориться половиной.

Прибыв в Бастилию, я показал мои приказы Бемо, дабы он распорядился открыть мне ворота.

/Бемо беспокоится и печалится. / Они совершенно не понравились ему по двум резонам; во-первых, он не должен был иметь никакого надзора над моим пленником, а главное — я привел ему туда малых, будто специально подобранных поближе ласкать Мадам де Бемо, если она соизволит им позволить это делать. Не существовало никакого подбородочника, когда бы даже он был двойным и еще более громадным, чем тот, что она носила, непроницаемого для их неутолимого аппетита. Все это были люди от девятнадцати до двадцати лет, то есть, чудесного возраста для служения Дамам, особенно когда они и не просят ничего иного, как перейти к делу. Хорошо еще, что ему оставили заботу о кухне; сто франков, предоставленные Суперинтенданту на ежедневные расходы, быть может, и утешили бы его за все остальное; но так как это мне надлежало его кормить, от страха, как бы ему не предъявили какой-нибудь иск за скудное питание, Бемо настолько загрустил в течение нескольких дней, что я почти уверился, будто он просто помрет от горя. Между тем, отобранные Комиссары собрались в Арсенале, и всему этому дали наименование Палаты Правосудия. Они были извлечены из множества Трибуналов, одни из одной провинции, другие из другой, как если бы в настоящее время стоял вопрос о суде над человеком, обворовавшим все Королевство, и потребовались люди ото всего Королевства, дабы его осудить.

/Злосчастие финансистов… / Король придал также власть этой Палате производить процессы над сторонниками, кого пожелали уничтожить из-за негодования населения, которое они жутко грабили, тогда как длилась война; а также они скопили несметные богатства; в том роде, что их расходами они вгоняли в стыд самих Принцев крови. Некоторые из них, предвидя эту бурю, не были столь безумны, чтобы поместить все, чем они владели, в замки, должности или Дворцы в Париже, как поступила большая их часть. Они, напротив, все их достояние вложили в добрые заемные письма; и так как они не были привязаны любовью к вещам, что сковывает обычно все вплоть до свободы человека, они удалились прочь из Королевства. Месье Кольбер начал принимать на себя заботу обо всем в тот же час, как был арестован Месье Фуке, и так как он происходил из довольно доброго семейства Горожан и имел родственников в Магистратуре, он большую их часть выдвинул в новую Палату, какую сам же недавно и сформировал. Он надеялся снискать себе этим честь и заставить их в то же время делать все, что он пожелает; честь в том смысле, в каком она начинает проявляться на мировой сцене; он прекрасно догадывался, что первое, чему найдут возражения в нем, как и на самом деле это не замедлило случиться, будет низменность его происхождения; повиновение в том смысле, что они будут опасаться, если воспротивятся его воле, как бы после их отбора на тот пост, до какого он их возвысил, он бы не спустил их с позором вниз, как недостойных его покровительства.

/… или — как Великий Король оплачивает свои долги. / Те среди сторонников, кто удалились в иноземные страны, оказались самыми мудрыми. Все, что с ними смогли сделать, это совершить над ними процессы заочно. Многие были приговорены к повешению их изображений, что и на самом деле было исполнено. Однако, так как требовали не столько смерти грешника, сколько его денег, удовлетворились наложением подати на тех, кто были до того безумны, что позволили себя взять; но это были такие высокие суммы, что хотя и каждый из них обладал добром на несколько миллионов, а кроме всего прочего они еще ссылались на то, что им были должны невероятные суммы от имени Его Величества, им намного недоставало средств для уплаты их подати. Такой-то был обложен податью в девять миллионов, другие — в восемь, еще другие — в семь, а те, у кого требовали всего лишь две или три сотни тысяч экю, рассматривались Палатой, как предметы, недостойные ее гнева. Многие так и сгнили в тюрьме из-за невозможности заплатить их подать или, может быть, из-за отсутствия на это их доброй воли.

Король вот так одним ударом расплатился со всеми своими долгами; такому примеру дворянство, истощенное войной, очень бы хотело суметь последовать; но как раз это-то и было тем более запрещено, что начало великого могущества Короля означало уменьшение их собственного. Месье ле Телье с большим сожалением наблюдал за возвышением Месье Кольбера, кому Король отдал, но под другим титулом, не как Суперинтенданту, должность, какой обладал Месье Фуке. Он был сделан Генеральным Контролером Финансов, заверив Короля, что Его Величество сам будет своим собственным Суперинтендантом. Его Величество любил его умеренность, тогда как, во всяком случае, у него одного было больше могущества, чем могла бы иметь дюжина Суперинтендантов вместе взятая.

/Защита узника. / Мадам Фуке, кто на протяжении удачи своего мужа была самой великолепной женщиной света, не уподобилась ее родственнице, бросившей своего мужа; она подавала заключенному всю помощь, на какую была способна; множество его друзей сделали то же самое с их стороны, но тайно, потому как это было Государственным преступлением, по мнению Месье Кольбера, принимать партию человека, настолько виновного, как он. Он действительно был таковым, сказать по правде, и если бы он только без разбора раздавал пансионы направо и налево, он, без сомнения, заслуживал бы наказания. Но можно было и кое-что другое сказать о нем; минимальным его преступлением, как утверждают, была кража нескольких миллионов. Его обвиняли еще и в желании восстановить Англию против Короля и в интригах по разжиганию бунта против него в случае, если его арестуют. Одно и другое, в сущности, было верно; но этому не обнаружилось никаких доказательств, разве что в камине одного из его домов нашли бумаги, написанные его рукой, где объяснялось, как надо взяться за дело, дабы вырваться из тюрьмы, если его туда посадят; он извинялся тем, что все это нельзя рассматривать иначе, как дурные мысли, являющиеся подчас человеку, и он в них вовсе не ответственен, учитывая то, что он их отбросил; в остальном, знаком его несогласия с ними или, по меньшей мере, того, что он в них не упорствовал, является отыскание этих бумаг в таком месте, куда бы он их не положил, если бы придавал значение их содержанию. Граф де Шаро не мог вступиться за него, потому как был выслан вместе с другими. Месье Кольбер боялся, как бы должность этого Графа, дававшая ему много доступа к особе Его Величества, не заставила бы прислушаться этого Принца, когда тот заговорит с ним в пользу узника. Этот новый Министр старался даже помешать какому-либо адвокату взяться за его защиту, вплоть до того, что он внушал им, если объявится достаточно дерзкий и пойдет на это, незамедлительно будут отправлены королевские грамоты для высылки в изгнание их самих.

Приключения сумасбродного Аббата

В то время, как подготавливали процесс, Аббат Фуке, чья душа стала еще более непоседливой с тех пор, как его изгнали от Двора, несколько раз инкогнито являлся в Париж. Месье Кольбер об этом прослышал и решился его там поймать в ловушку. Он и не просил ничего лучшего, как получить предлог для преследования всего семейства, хотя он был далек от ненависти к этому Аббату; он должен был скорее его любить. Ведь это он, в самом деле, дал возможность порождению величия нового Министра теми сказками, какие сочинял о собственном брате. Месье Кардинал заботливо сохранял эти сказки и не преминул внушить Королю, что если брат говорил такое против своего же брата, значит, он что-то об этом знал, поскольку ему должно было все быть известно лучше, чем кому бы то ни было. Это произвело впечатление на сознание Его Величества, тем более, что к нескольким выдумкам там была приплетена и кое-какая правда. Кольбер, кто и не просил ничего лучшего, как показать Королю, что дух мятежа был свойственен этому семейству, тотчас же отправил курьера в Аваллон, маленький городок в Бургундии, дабы узнать, правда ли, что Аббат оттуда отлучался или же его и по сей день там нет. Здесь как раз и было место его изгнания; правда, оно уже менялось два или три раза, поскольку он постоянно просил о чем-нибудь поближе к Парижу, дабы не быть принужденным бегать из такого далека, когда он пожелает там побывать. Аббат остерегался трубить в фанфары, когда он намеревался предпринять такой вояж. Совсем напротив, он тщательно скрывался, потому как ему было небезызвестно, что когда хотят погубить человека, не стесняются наблюдать за всеми его демаршами. Он принимал даже самые надежные меры, какие только мог, дабы и жители Аваллона тоже этому всегда верили; а так как не было еще изобретено наилучших, как прикинуться больным, он укладывал своего камердинера в постель, как если бы это был он сам, затем посылал искать врача за три или четыре лье оттуда, будто бы он и действительно заболел.

/Аббат сходит с ума. / Это ему уже удавалось три или четыре раза. Врач, совершенно его не знавший, легко принимал его камердинера за него самого, особенно потому, как они были примерно одного возраста, а тот слышал от аббата, сколько ему лет. Он обманывался еще точно так же просто и по поводу его болезни, поскольку был скорее врачом по званию, чем на самом деле, какими являются почти все медики в провинции и даже множество в Париже. Старшины города желали поначалу ходить навещать этого мнимого больного, в знак признательности за несколько добрых застолий, данных им Аббатом, но двери для них предпочитали не открывать, потому как они знали мэтра гораздо лучше, чем врач, и им ничего бы не стоило заметить надувательство. Между тем, дабы они не находили этого столь странным, что он велит закрывать перед ними двери, мнимый больной с первого же раза начал жаловаться, будто бы у него появились некие головокружения. Эти бедные Бургундцы приняли все это за чистую монету, в том роде, что они приговаривали на ухо один другому, якобы у Аббата как раз такая физиономия, что он вскоре совсем рехнется.

Он имел к этому достаточно естественное предрасположение, а то, что он натворил против своего брата, было тому добрым знаком. Все это распространилось затем по провинции, а оттуда и по Парижу, где поверили в это тем более легко, что знали, насколько неохотно терпел он свое изгнание. Так как он привык быть влюбленным двенадцать месяцев в году, горе оставаться в удалении от его любовниц уже заставляло его несколько раз бранить приказ, вынуждавший его терять время в паршивой дыре, тогда как он мог бы употребить его более приятно в других местах. Итак, каждый был вот так предупрежден, будто бы он еще более болен, чем об этом говорили; и едва курьер прибыл в Аваллон, как его поприветствовали этой новостью на постоялом дворе, где он только что успел спешиться. Когда же он спросил у хозяина, кого он пригласил выпить вместе с ним, как Аббат себя чувствует, и не правда ли, якобы он уехал в Париж, как ходят слухи по дороге, хозяин ответил ему, что все, болтавшие про эту новость, видимо, делали это, лишь бы поберечь его честь; он был абсолютно не в состоянии ехать в Париж, по крайней мере, если не позаботились его туда отвезти, чтобы упрятать в один из маленьких домов для помешанных. Он объяснил в то же время курьеру, что он этим хотел сказать, так что тот, поверив ему на слово, передохнув часок-другой, ускакал назад. Он доложил эту новость Месье Кольберу, точно так, как она ему была рассказана; и этот Министр, оказавшись таким же легковерным, как и тот, был просто счастлив, что она распространялась в свете, потому как он торжествовал, по его мнению, когда говорили что-либо неблагоприятное о семействе Суперинтенданта. Он даже сказал об этом Эрвару, кто был Контролером Финансов до него, но с гораздо более ограниченными полномочиями, чем у него, поскольку все его функции соответствовали названию, какое носила его должность, тогда как быть Контролером Финансов в настоящее время, в той манере, в какой был им этот Министр, означало намного меньше контролировать то, что делал его вышестоящий, но скорее распоряжаться всеми делами с абсолютной властью. Правда, он отдавал отчет Королю о своем управлении; но когда бы даже этот молодой Принц, начинавший любить свои удовольствия, был бы достаточно ловок, чтобы распознать, был ли его счет точен или же нет, все равно, сказать по правде, Месье Кольбер сделался тем, что всегда называлось Суперинтендантом, а Его Величество, самое большее, тем, что должно было называться Генеральным Контролером Финансов. Как бы там ни было, когда Месье Кольбер рассказал Эрвару то, о чем я говорил, тот ему ответил, что не знает, кто ему поведал эту новость, но только она была одной из самых ненадежных, и вправду, если он полагает, что быть сумасшедшим — это значит не подчиняться Двору и не думать ни о чем, кроме смеха, тогда как должно было бы задуматься о том, как поплакать, тогда он согласен с ним, что Аббат Фуке был одним из самых великих безумцев на свете; но если это о другом роде помешательства ему угодно было говорить, из-за какого обычно запирают людей в маленькие дома, тогда он найдет за лучшее ему сказать, что ему следовало бы пересмотреть свое обвинение. Кроме того, он сказал бы ему, что никогда еще Аббат не был столь мудр, как в настоящий момент; и прекрасный признак того, что вместо демонстраций в свое удовольствие собственных безумств, как он делал до опалы своего брата, он принялся теперь с величайшей заботой их скрывать.

/Мудрость или безумие. / Месье Кольбер, не зная, что тот хотел этим сказать, попросил его это ему объяснить, дабы он отказался от своей мысли, если увидит, что тот был прав. Эрвар ему ответил, что это можно быстро сделать, и сообщил ему тут же, как Аббат время от времени наведывался в Париж, но инкогнито, дабы об этом никто не узнал. Кольбер заметил ему, если тот только на этом основывал свои слова, то лучше бы ему отречься от них самому; истинная правда, такой слух гулял по городу и даже при Дворе, где он и достиг его ушей; он нашел это весьма дерзким со стороны человека, кому предписано оставаться в изгнании; итак, не желая попустительствовать этому делу без соответствующей кары, если все это было действительно верным, он незамедлительно отправил в Аваллон курьера разузнать, не отсутствует ли он, как об этом говорили, или же это было пустой выдумкой; он даже поручил ему осведомиться, не исчезал ли тот порой из города, и особенно в то время, когда, говорили, он был в Париже; но курьер нашел его пластом лежащим на кровати, да еще измотанным головокружениями; его даже заверили, что вот уже больше двух недель тот во власти этих головокружений, что совершенно противоположно новости, переданной ему, и той, рассказанной ему самим Эрваром, поскольку именно в это самое время он и совершал, как утверждали, все свои подвиги вертопраха.

Эрвар внимательно его выслушал, и, увидев, что тому нечего больше сказать, он ему ответил, что всегда верил, когда требуется получить добрые известия, надо адресоваться к Министрам, но он позволит себе ему сказать, если у него были другие новости, прошедшие по его каналу, как он получил по нему эту, вовсе не следовало на ней основываться; он не тратил столько, как тот, на шпионов и, однако, ему служили лучше; он знал из абсолютно надежного источника, что Аббат был в Париже еще дважды по двадцать четыре часа назад, так что тот не должен быть особенно благодарен тем, кто утверждали ему обратное. Кольбер пожелал узнать, кто ему это сказал. Тот ответил ему, что это были люди не только видевшие его своими собственными глазами, но еще и пившие, и евшие вместе с ним. Кольбер не удовлетворился этим заявлением, однако, столь определенным, что яснее и быть не могло, по крайней мере, пока Эрвар ему не скажет, что это он сам видел его и ел вместе с Аббатом. Он пожелал, чтобы тот назвал ему этих персон, и Эрвар, не в силах больше защищаться после того, что он ему сказал, признался ему, что это была его же любовница; поскольку он был человеком удовольствий, и даже подчас искавшим их там, где ему не позволено было и думать этого делать, не совершая при этом преступления, превышавшего преступления обычные. Кольбер спросил его, если это Аббат был с ней, как же она осмелилась признаться в этом ему, кто мог бы ее приревновать; тот ему ответил, что дело обстояло не совсем так, как он подумал; но она отправилась к одной из ее подруг, кто посылала за ней, чтобы вместе поужинать; застолье было на четверых, потому как там оказался один человек Двора, кого она совсем не знала, ни она, ни ее подруга; он у нее спросил, как тот выглядел, и по манере, в какой она ему его обрисовала, он догадался, что это был Ла Фейад.

/Свидетельство публичной девки. / Месье Кольберу нечего было больше после этого сказать, и легко поверив подозрению Эрвара, что четвертым за этим ужином был тот, кого он ему назвал, Кольбер поговорил обо всем с Его Величеством. Король, естественно, любил Ла Фейада. Ему нравилось выслушивать, как тот выкладывал ему все свои нелепости; итак, ответив этому Министру, что несправедливо было бы обвинять и еще менее карать человека по простому подозрению, он отдал ему приказ прояснить это дело настолько, насколько он сможет. Кольбер мог бы посодействовать этому так, чтобы подобные вещи не случались больше в будущем, отправив Аббата в ссылку в Кимперкорантен, что казалось местом, куда удаляют тех, о ком не хотят больше слышать, или куда-нибудь в сторону Пиренеев, где видят столько же медведей, сколько и разумных людей. Но либо он не верил, что его месть будет достаточно этим утолена, или же он хотел взять Ла Фейада с поличным, поскольку он далеко не испытывал к нему такой же дружбы, как Король, он сказал Эрвару пообещать его любовнице от его имени тысячу экю, благодаря чему она предупредит его, когда Аббат возвратится в Париж. Не понадобилось бы такой тайны, если бы предупреждение должно было явиться от кого-либо иного, а не от публичных девок. Это было бы уже два свидетеля против Ла Фейада, предполагая во всяком случае, что речь шла о нем; но так как их свидетельство не принималось правосудием, а, к тому же, он еще и боялся, если воспользуется их посредничеством, как бы у него не спросили, откуда он их знает, он лучше предпочел запастись терпением, чем рисковать своей репутацией, желая ускорить свою месть.

Причина, по какой он не любил Ла Фейада, была та, что в день, когда я арестовал Месье Фуке, он находился во Дворе замка Нанта, где он и крикнул тому походя, якобы тот может рассчитывать, что он будет его слугой и на жизнь и на смерть, но не в ущерб интересам Его Величества. Он ни о чем, конечно, не подумал, когда выкинул штуку вроде этой, поскольку это означало обвинить этого Монарха в несправедливости или же в слабости, его, по чьему приказу, как он прекрасно знал, того и арестовали. Итак, здесь были задеты интересы Его Величества, а, следовательно, ничего не могло быть более неблагоразумного и более бессмысленного вместе, чем предложение услуг, с каким он обратился к пленнику; но так как он не обладал большим рассудком, он не придал этому особого значения. Совсем наоборот, он был очень доволен собственной персоной, что вот так отличился на виду у всего Двора.

/Как надо нравиться Королям. / Король не был благодарен ему, однако, и поговорил с ним об этом, как о вещи, вовсе ему не понравившейся. Но он почти закрыл рот Его Величеству, сам насмехаясь над тем, что он сделал. Он ему ответил, что это было бы странной вещью, если бы ему не было позволено подать слово утешения человеку за множество добрых луидоров, какие он от него получал время от времени; он от него имел две тысячи добрых экю пансиона, и если Месье Кольбер пожелает дать ему столько же, он был готов его заверить, что он сделает ему такой же комплимент и даже более сильный, когда и он окажется в таком же положении. Король улыбнулся этой остроте, тогда как Месье Кольбер не сделал того же, когда ему об этом отрапортовали. Он нашел просто скверным, что тот позволил себе свободу предрекать ему, что в один Прекрасный день Его Величество обойдется и с ним так же, как он это сделал с Месье Фуке; итак, он сделал все, что мог, лишь бы уничтожить того в его сознании; но он преуспел в этом не лучше, чем Месье Кардинал, у кого тоже временами появлялось такое же намерение. Если Его Величество и строил ему раз от разу дурную мину, то длилось это совсем недолго. Так как Ла Фейад нашел средство ему понравиться при его восшествии ко Двору, он вскоре занял высокое место в его сознании; и в самом деле, после многих взлетов и падений, как это случается со всеми Куртизанами, мы его видим сегодня в наилучших отношениях с ним. Король даже почтил его титулом Герцога, удостоил самой главной должности при Дворе, и он претендует теперь на жезл Маршала Франции и, по всей видимости, его не упустит, если война, какую мы только что начали, продлится еще три или четыре года, а по этой-то дороге она, кажется, и покатилась.

Но вернусь к моему сюжету. Месье Кольбер занял позицию, о какой я сказал; Эрвар отрапортовал ему, что его любовница не преминет сделать то, о чем он просил, лишь бы это было по ее расположению, то есть, лишь бы она еще раз была приглашена ее подругой встретиться с ней, когда Аббат явится ее повидать. Частенько П… в их ремесле проявляют больше чести и крепче держат слово, чем множество персон, возведенных в достоинство, и кто сходят за честных людей. Я не хочу никакого иного примера, кроме Нинон Ланкло, женщины, довольно известной тем, что она доставляла удовольствие своему ближнему, и прославленной к тому же этим прекрасным ответом, данным ею стражнику Телохранителей, кого Королева-мать во времена ее Регентства отправила к ней, дабы отвести ее в монастырь. Когда тот сказал ей, что Ее Величество оставила ей свободу выбрать монастырь самой, она ему ответила без колебания и с чудесным присутствием духа — пусть же он отведет ее к Францисканцам, поскольку она не могла бы нигде чувствовать себя лучше, чем там. Она совсем не слишком была неправа; пять или шесть сотен молодых монахов, всегда находившихся в этом монастыре, были бы даже очень способны удовлетворить аппетит любой женщины, каким бы великим он ни был; потому Королева, кому стражник послал передать этот ответ, нашла его столь добрым и столь справедливым, что она отменила приказ, отданный ею против нее; она оставила ее жить, как та привыкла это делать, под заверениями, какие ей дал старый Гито, Капитан ее Гвардейцев, что во всем Париже не сыщется никакой более достойной Куртизанки. Он был вполне способен об этом судить. Он только тем и занимался всю свою жизнь, по крайней мере, если довериться в этом злословию, что пользовался услугами такого сорта персон. Он даже получал от этого столько удовольствия, что так никогда и не захотел жениться. Комменж, его племянник, был совсем недурно скроен, дабы последовать его примеру. Это-то и помешало ему соединиться с одной помешанной, бывшей для него и Богом, и светом, хотя она и представляла из себя всего лишь коротышку; к тому же, у него совсем не было ягодиц, а они — необходимая утварь для свадьбы, и без них он так и не научился хорошо ходить — пушечный выстрел у него их оторвал; но в вознаграждение он оставил две отличных своему сыну, великому почитателю воды, отчего тот, впрочем, ничуть не меньше любит Дам.

/Всегда найдется время покаяться. / Как бы там ни было, его дядюшка отвел удар от Нинон, и она по-прежнему продолжала заниматься своим ремеслом с таким же добром и во всем достоинстве. Может быть, настанет день, когда она задумает измениться, ибо всему свое время. Существует и множество других, чем она, и они-то прожили с еще большим скандалом, чем она когда-либо сумела бы устроить, и они, тем не менее, еще не отказались от Рая. Всегда найдется время покаяться, когда бы это случилось и на последнем вздохе. Правда, это довольно-таки поздновато, и есть большая опасность в столь долгом ожидании — однако, хватит мне забавляться морализированием, свидетельство, какое я хотел принести в честности Нинон, это то, что Месье де Данжо оставил ей на хранение сто тысяч экю, и она отдала ему в них гораздо лучший отчет, чем сделал это в последние годы наш друг из Бара Маршалу де Мондеже в подобной же сумме. Данжо не нашел там ни на су возражений, а бедный Маршал так никогда и не нашел ни единого су из своих денег.

Я не знаю, слышал ли Месье Кольбер о какой-нибудь истории, подобной этой, так как, что до того, о чем я говорил, то этого еще не произошло, и Данжо в те времена не был столь зажиточен, чтобы иметь сто тысяч экю звонкой монетой. Я не знаю, говорю я, слышал ли этот Министр рассказы о чем-либо подобном, дабы иметь такое доверие к П… Но, наконец, почивая в покое по этому поводу, он не принимал никаких других мер, кроме этих, в течение некоторого времени, совсем так, как если бы был полностью уверен в успехе. Однако всецело доверяться такой персоне означало бы то же самое, что строить на зыбучих песках; к тому же она весьма дурно сдержала свое слово, хотя и так определенно дала его Эрвару. Аббат какое-то время не возвращался в Париж, и Месье Кольбер, почти догадавшись о том, что должно случиться, то есть, что П… изменит ему в слове, отправил в Аваллон шпиона, кто сообщил бы ему, когда у Аббата появятся признаки его мнимой болезни, дабы предостеречься в это время. Он знал, что тот не мог улизнуть из города, не прибегнув к тем же уловкам, какими он уже пользовался, по крайней мере, дабы весь свет об этом не узнал.

Причиной того, что Аббат так долго не появлялся в Париже, оказалось то, что любовница Эрвара сказала по секрету своей подруге о просьбе, с какой к ней обратились от имени Месье Кольбера. Она даже поведала ей о предложении, каким ее сопроводили, дабы та предупредила своего друга поостеречься и не позволить поймать себя в ловушку. Аббат воспользовался сообщением, и так как он был щедр, он послал ей бриллиант на ту же сумму, какую ей пообещали, в случае, если бы она его предала. Он счел, как на самом деле это и было, когда он вознаградит ее таким образом, она не пожалеет о том добром поступке, какой только что совершила. Любовница Аббата выказала себя ничуть не меньше благодарной со своей стороны. Так как она не желала потерять своего любовника, кто был еще более щедр к ней, чем он мог быть по отношению к другим, она тоже сделала ей подарок; но, конечно, меньше преподнесенного той Аббатом. Все это сотворило чудеса, и так как каждый любит свою выгоду, любовница Эрвара, проникнутая признательностью, поклялась своей подруге, что пожертвует сотней Кольберов ради нее и ради Аббата.

/Розыски. / Наконец, еще какое-то время он не являлся в Париж и не хотел позволить своей любовнице приехать навестить его там, где он находился; он считал, что это время усыпило бдительность Министра, и теперь он мог пуститься напропалую. Он выскочил на английском коне через задние ворота своего жилища, и, спешившись у первой же почты в пунцовом костюме и в плаще того же цвета, как если бы он был каким-нибудь Офицером, на следующее утро прибыл в Париж, когда все еще полагали, будто он в своей постели. В то же время он был у своей красотки, кто, обладая воинственными наклонностями, нашла его еще в тысячу раз более привлекательным в этой одежде, чем в той, что он привык носить. Они насладились друг другом вволю, и как люди, изголодавшиеся и не видевшиеся слишком долго. Впрочем, не так уж это и наверняка, что они чересчур постились, ни один, ни другая, и особенно она, чье ремесло не особенно хорошо согласовывалось со столь длительным воздержанием. Как бы там ни было, проведя остаток дня вместе, не желая больше никакой иной компании, кроме их собственной, они послали к вечеру за подругой Эрвара вместе с Советником Парламента, неким Фэдо, кто принадлежал к близким друзьям Аббата. Они поужинали вместе и повеселились как следует. Затем они улеглись по двое, потому как подруга Эрвара не устраивала себе церемоний быть ему неверной. Между тем настало следующее утро, любовница Аббата, кому он преподнес в подарок кошелек, где обнаружилась сотня луидоров, захотела сходить использовать какую-то их часть и купить себе платье. Итак, поднявшись первой, под предлогом пойти заказать что-нибудь к обеду, она взяла вбок, решившись забежать на Улицу жестянщиков, где располагались тогда торговцы шелком, продававшие самые прекрасные ткани в Париже. По воле случая она кинула взгляд, выходя, на дверь по другую сторону улицы, находившуюся почти напротив ее собственной. Она увидела там человека с довольно злобной миной, да и весь вид его выдавал в нем то, что называют обычно шпиком прево, сержантом или другими похожими именами. Это была главная ее мысль, когда она увидела, как пристально он ее разглядывал, как бы с каким-то намерением. Она, тем не менее, не подала никакого вида, из страха, если она покажется ему растерянной, то это даст ему право поверить в то, во что она не желала позволить ему поверить. Она сообразила, что все это должно было касаться Аббата, потому как за собой она не знала тогда никакого дела, он просто не мог охотиться за ней, хоть бы он расшибся, ее разглядывая.

/Шпик у двери. / Она, однако, пустилась в путь, не туда, куда намеревалась пойти сначала, но лишь бы не дать понять по возвращении к себе, будто бы она что-то заметила и старалась по этому поводу распорядиться. Она действительно не могла бы сделать шаг вроде этого, не погубив Аббата, а, может быть, не погубив и саму себя, поскольку во всякий день видишь, как любовницу делают ответственной за все проделки ее дружка. Но она не уходила далеко оттуда; она только зашла к своему мяснику отменить заказ, сделанный ею накануне; она рассудила очень предусмотрительно, ведь если бы ей его принесли, это тотчас бы уверило этого шпика, что у нее собралась компания, и именно та, какую он и искал. Она проделала это так проворно, как было для нее возможно, и, вернувшись назад, увидела, заходя внутрь, как ни в чем не бывало, что шпик стоял по-прежнему на том же месте, на каком она его и оставила. Он был там ради Аббата, как любовница себе это и представила. Шпион, кого Месье Кольбер отправил в Аваллон, узнав накануне, якобы Аббат, как говорили, слег в постель из-за своих головокружений, возвращался на почтовых весь остаток дня и всю ночь, как Месье Кольбер ему и приказал, дабы предупредить его о том, что произошло. Этот Министр тотчас же послал отыскать человека, каким он пользовался, когда желал арестовать кого-либо, и это тот уже выставил на пост чудака, о каком я недавно говорил.

Аббат был еще в постели, когда его любовница вернулась из города, и когда он ее спросил, доброе ли угощение она припасла, ему к обеду, она ему ответила, что им придется обойтись вообще без обеда в этот день, потому как им в настоящее время надо бы подумать о других вещах, а вовсе не о развлечениях. Она ему сказала в то же время, кого она только что видела, заронив этим тревогу в сознание Аббата, кто от природы был боязлив; он соскочил со своей постели и отправился будить Фэдо, кто все еще спал. Он поделился с ним тем, о чем узнал, и спросил, что ему надо делать в столь деликатной ситуации. Фэдо ему ответил, что тот был прав, назвав ее именно так, потому как действительно это дело не могло бы иметь более важных последствий для него; если он попал в ловушку, его, без сомнения, отведут в Бастилию, вот почему, по его мнению, ему следует незамедлительно вернуться в Аваллон; у него есть все резоны бояться, как бы Месье Кольбер не отправил кого-нибудь его там арестовать, когда тот туда возвратится; это даже, может быть, уже и сделано; в том роде, что теперь ему нельзя терять ни единого момента. Аббат спросил его, как же он сможет выйти, когда шпик стоит перед дверью. Он ему ответил, что есть средства ото всего, кроме смерти; он, конечно же, вытащит его из этого дела; но пусть тот только поостережется и не даст себя схватить по дороге.

Этот Магистрат послал в то же время отыскать настоятеля монастыря Капуцинов в Маре, кто был одним из его друзей. Они находились всего лишь в двух шагах от этого монастыря, так что настоятель вскоре явился с одним компаньоном, и тот ему сказал на ухо, что требуется немедленно оказать дружескую услугу или же вообще в это не вмешиваться; ему необходима его ряса или ряса его компаньона для спасения одного человека, кого подстерегают в трех шагах отсюда; это бы означало совершить благодеяние, в чем нет никакого сомнения, и даже благодеяние столь великое, что просто не могло бы быть более приятного Богу. Настоятель немного поколебался, собираясь с силами; но, наконец, на это решившись, выслушав мнение своего компаньона, кого он призвал на Совет, хотя именно ему надлежало командовать с абсолютной властью, он скинул с себя рясу и облачил в нее Аббата, с кем он не был знаком.

/Ряса и борода. / После этого осталась одна забота — присовокупить бороду к этой рясе. Вот это оказалось большим затруднением. Настоятель, кому Фэдо посоветовал было отрезать свою и отдать ее его другу, возмутился против этого предложения, ни больше ни меньше, как если бы его подстрекали совершить какое-нибудь немыслимое преступление. Он считал, очевидно, что Капуцин без бороды был чем-то вроде монстра в природе, а главное, настоятель, кто заботится о ней обычно ничуть не меньше, чем о собственной жизни. Фэдо, увидев такую привязанность его к своей бороде, предложил ему сбрить бороду его компаньона, чему, как он полагал, тот не будет гак сильно противиться, потому как, во-первых, она не была столь красива, как его собственная, а кроме того, гораздо меньше заботятся о сохранении того, что принадлежит другим, чем о своем собственном. Но он выказал себя настолько же мало услужливым по поводу как одной, так и другой, до такой степени, что он ему ответил, что не осмелится более возвратиться в свой монастырь, если осквернит себя поступком вроде этого; все его монахи бросят в него камни, и пусть тот даже не советует ему подвергаться такому. Фэдо, после неоднократных внушений о том, что все его возражения были пустыми мелочами в сравнении с тем благодеянием, какое он должен оказать своему ближнему, не стал больше забавляться пререканиями с ним, из страха, как бы время, затраченное на это, не обернулось непоправимой гибелью для его друга. Итак, прибегнув ко всей своей сообразительности для отыскания средств обеспечения его другой бородой, поскольку его не пожелали удовлетворить этими, он не нашел лучшего способа, как остричь двух девок, вместе с какими они находились. Затем эти локоны наложили на свиной мочевой пузырь, какой раздобыли у ближайшего колбасника; отрезали лишь столько, сколько потребовалось для прикрытия подбородка и губ Аббата; потом приклеили все это крахмалом, на случай, как бы эта борода не отвалилась в четырех шагах от двери, как раз там, где стоял шпик; этот новоявленный Капуцин вышел вместе с братом и проскочил под самым носом у шпика, причем тот нисколько не насторожился. Аббат направился к Фэдо, где он должен был взять один из его дорожных костюмов и оставить там рясу Капуцина. Он должен был также взять там оседланного коня, что оказался довольно хорош, и таким образом уехать, уповая на милость Божью. Так все это и исполнилось с невероятным везением, он выехал из Парижа через ворота Сент-Антуан, обернувшись плащом до глаз, и проделал дюжину лье пути в два с половиной часа, ни разу даже не оглянувшись назад.

/Бегство. / Там имелся дворянин по имени Фенкур, чей сын в настоящее время в мушкетерах, каковыми я имею честь командовать. Он был одним из друзей Фэдо, кто написал ему с просьбой дать во что бы то ни стало подателю его записки доброго коня, потому как он убил человека на дуэли, и ему требуется спастись без промедления. Фенкур проживал не более как в четверти лье от аббатства, каким управлял некий Барбо. Однако он знал его не лучше, как если бы это аббатство было в сотне лье от него; итак, поверив всему, что ему сообщил Фэдо, он отдал Аббату своего личного коня, и этот бежал не менее резво, чем тот, какого он ему оставил. Аббат был здесь в своей знакомой стране, поскольку, кроме того, что он был совсем близок к своему аббатству, он еще не особенно сильно удалился от Во-ле-Виконт, располагавшегося не более чем в двух лье оттуда; итак, не желая задерживаться там ни на единый момент из страха быть узнанным, он тотчас же и отправился и продолжил свой путь. Когда он приблизился к деревне, находившейся в пяти или шести лье оттуда, он заметил издали четырех человек, мчавшихся на почтовых, с притороченными к седлам дорожными плащами голубого цвета, как ему показалось. Страх, как бы это не были стражники с их Офицером, да еще и стражники, быть может, направлявшиеся в Аваллон его схватить, заставил его вместо продвижения вперед, как он мог бы сделать, натянуть поводья и пропустить их мимо; но едва они въехали в деревню, где, как он прекрасно знал, имелась почтовая станция, как он пришпорил коня, проскакал сзади деревни и намного их обошел, прежде чем они только подумали оттуда выехать. Так как такого сорта люди похожи на определенных лошадей, привыкших пить у каждого встречного брода, они сей же час распорядились нацедить им чарку, потом от этой чарки они перешли к другой, а от этой к следующей, в том роде, что казалось, будто бы они должны были раскинуть здесь их Шатер. Время, какое они употребили на опустошение этих чарок, дало возможность Аббату выехать на дорогу; он был уже вне видимости деревни, когда они оттуда выбрались; он постоянно скакал галопом, на какой только был способен его конь; но, наконец, почувствовав, что тот больше не мог, он взял почтового в том месте, где его зверь утомился, и он сказал распорядителю станции, якобы надеялся, что это животное доставит его до дому, где он хотел застать свою жену, потому как в Париже ему сказали, будто бы она при смерти; однако, почувствовав, что тот готов пасть прямо у него под ногами, он прекрасно увидел, что лучше сделает, если оставит его ему, а сам возьмет почтового, когда хочет, чтобы тот и дальше ему послужил; он пришлет за ним через два или три дня и очень просит его того для него поберечь.

Он наговорил ему все это, дабы, если случайно люди, каких он заметил, увидят столь разгоряченного коня, они бы стали в тупик и поверили всему, что распорядитель станции им об этом скажет. После этого он нахлестывал изо всех сил, и так как не в первый раз он скакал на почтовом, он опередил их настолько, что прибыл за два часа до них в Аваллон, поскольку они действительно явились туда и даже были отправлены специально ради него. Но он явился туда не на своем почтовом. Он спешился за пятьдесят шагов от города и отправил его в обратный путь, дабы он там не показывался. Аббат вернулся в город пешком, укутался в плащ до самых глаз и вошел к себе через заднюю дверь; сразу же по прибытии он улегся в постель. Его лакеи имели приказ в течение его отсутствия придерживаться тех же самых разговоров, что они вели и прежде, а именно, что его головокружения все еще никак его не покидают; все обитатели охотно этому верили и частенько говорили друг другу, якобы не хотели они оказаться на его месте со всеми его богатствами.

/В Аваллоне. / Через два часа после того, как он улегся в постель, четыре человека, каких он заметил по дороге, прибыли в город и остановились на лучшем постоялом дворе. Они распорядились дать им комнату, и тот, кто выглядел лучше других, вызвав хозяина для разговора с ним, спросил его, как себя чувствует Месье Аббат Фуке, и по-прежнему ли он недомогает. Они все попрятали их плащи; но так как такого сорта люди всегда попахивают тем, чем они являются, тот, с кем они говорили, почти догадался, кто они такие. Итак, он им ответил, что не знает, почему они к нему обратились с этим вопросом; но если это для того, лишь бы причинить тому зло, то у него и так уже было вполне его достаточно, и тот вовсе не нуждался в дополнении. В то же время он им показал пальцем на свой лоб, давая им этим понять, что именно там угнездилось его зло. Главой этих людей был Лейтенант Прево Ратуши, а другие — стражники этой Роты. Итак, увидев себя раскрытым, он вышел со своими людьми без всякого ответа хозяину и явился в жилище Аббата. Он получил приказ Месье Кольбера посмотреть своими собственными глазами, был ли тот в городе, тогда как его по-прежнему подстерегали и перед жилищем его любовницы. Лакеи Аббата захотели поначалу заслонить от него дверь, потому как они получали такой приказ, когда их мэтр уезжал, говоря при этом, якобы тот еще не вставал. Лейтенант был счастлив, что они действовали таким образом, уверившись, будто бы это явный знак отсутствия их мэтра, как Месье Кольбер ему на это и намекнул. Он его знал, потому как тысячу раз виделся с ним при Дворе; итак, ему нужно было только войти в его комнату и выяснить, не подменили ли его кем-либо другим; он показал свой командирский жезл этим слугам, дабы они не устраивали больше никаких трудностей и дали ему войти.

/Безумие Аббата-Короля. / Все двери перед ним распахнулись после этого, таким уж почтением пользуется немного черного дерева и слоновой кости, из чего составлен этот жезл, и, поднявшись в комнату, он нашел там Аббата, кто будто бы крепко спал. Тот прикинулся внезапно проснувшимся, когда услышал, как раздвигали занавеси, и притворившись тем, кем никогда не был, то есть, опасным буйнопомешанным, он сказал этому Лейтенанту, как если бы сам был Королем, а его принял за своего Капитана Гвардейцев, что он его хорошенько научит его ремеслу, и случалось ли когда-нибудь с другим, кроме него, входить в комнату своего Принца с палкой в руке. Лейтенант застыл в полном обалдении при этих словах. Он, конечно, слышал разговоры в Париже, так как слухи об этом ходили там на протяжении некоторого времени, будто бы Аббат сошел с ума или же, по крайней мере, близок к этому, но так как Месье Кольбер его в этом разубедил и скорее внушил, якобы все это говорилось из-за притворства и лишь для прикрытия вояжей, какие тот инкогнито совершал в Париж, он явился столь убежденный в обратном, что подумал было, будто с его головой не все в порядке. Аббат выкинул еще несколько других сумасбродств, а именно, призвал своего первого камер-юнкера, дабы арестовать вот этого, так что Лейтенант, конечно же, убежденный, увидевший даже больше, чем хотел бы, вернулся оттуда на свой постоялый двор, после того, как сказал его камердинеру хорошенько его поберечь, и что он жалеет его как нельзя больше. Он сказал ему так же, дабы найти предлог для оправдания своего вояжа, что явился к нему с приказом от Короля; но состояние, в каком он его увидел, было столь плачевно, что он не верит, будто будет порицаем Министрами, когда он его не исполнит; этот приказ состоял в перемене для него места ссылки; он, разумеется, хотел ему об этом сказать, но что до него, то, по его мнению, уж лучше ему ничего не говорить, из страха, как бы еще не ухудшить его здоровье. Все это было чистейшей выдумкой; но ему надо было подыскать извинение для прикрытия предпринятой им вылазки.

Эти четыре человека задержались на их постоялом дворе лишь на время, понадобившееся им для того, чтобы перекусить да передохнуть один момент. Затем они вернулись оттуда в Париж, где Лейтенант тотчас же доложил Месье Кольберу, что распространившиеся слухи о безумии Аббата оказались даже чересчур верными, по его мнению. Он рассказал ему в то же время о том, что видел своими собственными глазами, во что Министр не поверил столь охотно, как тот на это надеялся, потому как с другой стороны до него дошли сведения, повергавшие его в подозрение, какое он очень желал бы прояснить; но он не знал, как за это приняться, дабы добиться цели.

/Месье Фэдо в затруднении. / Шпик, кого любовница Аббата заметила перед дверью, видел двух выходивших Капуцинов, как я сказал выше. Я сказал двух Капуцинов, потому как хотя из них лишь один был настоящим, так как на Аббате была ряса, я и дал ему точно такое же определение, как и другому. Однако я далек от незнания, что не ряса делает монаха, а это означает, может быть, что я должен был бы выразиться иначе. Настоятель остался у красотки в закладе, и, из страха быть вынужденным улечься в постель, напялил на себя одежки Аббата, что никак не подходило к его великолепной бороде. Фэдо, кто все еще был там, и кто был довольно счастлив оттого, что ему удалось найти средство спасти своего друга, теперь оказался в еще большем затруднении, чем был; ему предстояло решить сложнейшую задачу, представшую перед его разумом. Он совершенно не знал, как Капуцин выйдет отсюда без того, чтобы шпик его не заметил; вывести его в ярко-красной одежде — это было невозможно, если только не укутать его в плащ по самые глаза, дабы спрятать его бороду, что непременно выдаст его за какую-нибудь карнавальную маску или, по меньшей мере, за какого-нибудь бургомистра одного из тринадцати кантонов, кому вздумалось переодеться в обноски, лишь бы выглядеть, как и другие. Еще бы ничего, если бы его приняли за одного из этих двоих; сойти за карнавальную маску или за Швейцарца не было бы столь большим несчастьем; но кроме того, что не наступило еще время Карнавала, настоятель не был таким человеком, кто бы осмелился показать свой нос прямо среди улицы, не боясь при этом, как бы кто-нибудь его не признал — сочли бы, без сомнения, что он вот так вырядился, вознамерившись выкинуть какую-то шалость, а так как ему надлежало хранить свою честь, Фэдо не рассчитывал, что удастся хотя бы намекнуть ему на подобное предложение. Если же укутать его вместе с носом в плащ, то риск, казалось, был еще более велик; потому как совсем неизвестно, не нанесет ли ему шпик какого-нибудь оскорбления. У того имелись, без всякого сомнения, стражники в каком-либо кабаре тут же, поблизости, а так как тот мог бы поверить, якобы вот этот укутанный и есть Аббат, не следовало подвергаться такому риску, из страха, как бы после этого его не заставили назвать свое имя. Этот Магистрат знал, какие у Министра были длинные руки, и когда хоть раз попадешься в эти руки, из них не так уж легко выбраться, чем из объятий кого-то другого.

Наконец, находя все большие трудности, в какую бы сторону он ни обернулся, он послал сказать компаньону настоятеля, кто пошел проводить Аббата к нему домой, и кто должен был дожидаться там нового приказа, что ему надлежало нанять карету к вечеру и доставить туда, где они находились, рясу его настоятеля. Этот экипаж никак не подходил человеку его сорта, но, наконец, когда настоятель присоединил свое позволение к записке Фэдо, монах не стал устраивать никаких затруднений. Лакей этого Магистрата проворно сходил отыскать для него наемную карету и доставил ее к двери, где тот ждал со своим свертком; так как Фэдо вовсе не желал, чтобы того взяли у него, дабы избежать всего, что могло бы от этого воспоследовать. Он совсем недурно все это провернул, как это вскоре будет видно, да еще он имел предосторожность всех их как следует наставить, дабы если это дело получит какое-либо продолжение, и явятся их допрашивать, все бы они отвечали в точности, как одни, так и другие, не расходясь ни в едином слове.

Капуцин поднялся в карету и нашел экипаж гораздо более мягким, чем собственные сандали, в том роде, что дорога промелькнула для него незаметно. Он сказал вознице остановиться, когда тот оказался перед дверью любовницы Аббата. Она тут же открылась, так что ни одному, ни другому не было никакой необходимости стучать, потому как Фэдо поставил за ней служанку, дабы открыть ее тотчас, как только она услышит за ней остановившуюся карету; но, несмотря на все предосторожности, шпик все-таки увидел вышедшего из нее Капуцина с его свертком. Он не знал, что бы все это могло означать, и пребывал в тем большем изумлении, что видел здесь три вещи, достойные удивления, а именно, Капуцина в карете в Париже, чего, может быть, никогда не было видано, по меньшей мере, когда это не был их Высший Генерал; Капуцина совсем одного, что также было невероятным зрелищем, если только это не был какой-нибудь развратник, перемахнувший через стены своего монастыря и шлявшийся по непотребным местам; и, наконец, Капуцина, тащившего крупный сверток; так как, говорю я, эти три вещи были вполне способны подействовать на его мозги, он кинулся вдогонку за возницей, спросить его, где он был нанят — возница сказал ему — на улице, и по этой причине он не допрашивал его больше, потому как это бы ему ни к чему не послужило. Шпик удвоил все свои заботы, наблюдая за тем, к чему все это приведет. Он поверил, однако, как и многие поверили бы на его месте, что это был Капуцин-вероотступник, явившийся вовсю повеселиться к любовнице Аббата, кто не пользовалась репутацией весталки, хотя Аббат и относился к ней так, как если бы она принадлежала ему одному. Но вполне достаточно и того, что он полагал себя более счастливым, чем был; добрая и злая судьба чаще всего существуют лишь в воображении о них; в том роде, что тот, кто полагает себя счастливым, действительно им и является, и считающий себя несчастным — становится таковым.

/Шпик не знает, за что ухватиться. / Как бы там ни было, карета, оплаченная заранее, до того, как Капуцин в нее ступил, отъехала тотчас же, как он сошел на землю, что более чем никогда убедило шпика в том, будто бы монах намеревался здесь заночевать; но он был совершенно поражен, когда четверть часа спустя он увидел двух выходивших Капуцинов вместо одного, кто туда вошел. Если бы он пил в этот день, как это с ним порой случалось, он бы немедленно поверил, что это вино удвоило ему предметы. Но так как он не устраивал никакого дебоша, он воспринял это видение совсем как настоящий Капуцин, постившийся целый день, как только мог. Он сей же час сошел со своего поста заглянуть этим двум монахам в лицо, потому как опасался, как бы сверток, какой он видел, и какого больше не было, не оказался бы одной из двух ряс, представших теперь перед его глазами. Он увидел две почтенных бороды, заставивших его поверить, что это были два настоящих Капуцина. Он сделал много больше; он последовал за ними и проследил, куда они пойдут, дабы отдать в этом отчет тому, кто поставил его на пост. Ему не пришлось особенно далеко идти, настоятель вернулся в свой монастырь, где его считали почти погибшим, ведь вышел он оттуда ранним утром; итак, привратник разразился громким криком радости; шпик его спросил, когда настоятель вошел, кем был этот добрый Отец, и не возвратился ли он из деревни. Привратник, кто был человеком простодушным, ответил на его вопрос все, что он об этом знал. Это навело шпика на мысль, что Капуцины, кого он увидел сначала входившими к Демуазель, вышли от нее не двое, как он себе это вообразил. Итак, поворочав это дело у себя в мозгах, он пришел прямо к цели, после довольно долгого размышления, какого это от него потребовало.

Фэдо воспользовался отсутствием шпика и удалился к себе; но прежде чем уйти, он возобновил уроки, какие он дал хозяйке дома, дабы она не сорвалась, если ее случайно станут допрашивать. Подруга этой девицы незамедлительно вернулась к себе, тоже после преподанного ей урока, так что все бы устроилось лучше всего на свете, если бы Месье Кольбер не был предупрежден о том, что произошло. Он разделял мнение шпика и весьма одобрял его размышления.

/Капуцин врет, как добрый Святой Франциск. / Он поверил, точно так же, как и тот, что птичка, какую он хотел поймать, вылетела, когда две рясы Капуцинов в первый раз вышли от любовницы Аббата; итак, послав за настоятелем, он спросил его, что тот являлся делать у такой-то девицы, кто там был, когда тот туда прибыл, и в каком часу он оттуда вышел. Настоятель ему ответил, что пошел туда, дабы расположить их ко всеобщей исповеди, никого у нее не было, когда он туда вошел, и вышел он оттуда только к вечеру. Месье Кольбер ему резко заметил, что если ему требуется столько времени для расположения всех кающихся к обращению к истинной вере, он не сделает большой работы и за целый год; однако его обуревает страх, что, несмотря на рясу, казалось бы, обязывающую его говорить только правду, он не был с ним откровенен; ему точно известно из надежного источника, что к ней вошли два Капуцина в девять часов утра — от нее вышло то же число часом позже — какой-то другой вернулся туда в шесть часов вечера, в карете, с крупным свертком — карета тотчас же отъехала оттуда пустая, и затем он вышел сам из этого дома с другим Капуцином, дабы вернуться в свой монастырь; итак, четыре Капуцина вышли из этого места, тогда как вошли только трое; он желал бы, дабы тот раскрыл ему эту тайну, иначе он не отвечает за то, что с ним произойдет. Настоятель, кто по примеру его доброго Отца Святого Франциска верил, что можно лгать официозно, лишь бы сунуть руку в свой рукав, ответил ему, что он не подготовился разрешить передним все, о чем тот его спрашивал; все это было превыше его познаний, и тот открыл здесь вещи, совершенно новые для него. Он говорил, в сущности, правду, поскольку он действительно не знал, кем был тот, кто спасся, еще менее, какие у того были счеты со Двором; итак, после этого ответа он еще сказал ему, что вольно Его Величеству поступать с ним так, как ему заблагорассудится, но он бы мог ему поклясться, что не было никого, кроме него самого и его компаньона из Капуцинов, кто бы вошел в этот дом, кем бы ни был тот, кто сказал ему, будто два монаха его Ордена вышли оттуда через час после того, как он туда вошел, не сказал ему правды; он бы осмелился принести ему клятву в обратном, если бы клятвы не были недозволены во всех обстоятельствах, как тот это знает ничуть не хуже его самого; все остальное было не более правдиво, чем то, о чем он уже сказал, так что все, в чем его могли заверять, было просто рапортом какого-то человека, попытавшегося приукрасить ему под покровом тайны дурную охрану, какую он нес перед дверью этого дома, предположив во всяком случае, что он был поставлен там в засаде.

 

Часть 6

/Капуцин и публичная девка. / Месье Кольбер, осознав, что тот не желает ни в чем ему признаваться, отпустил его после еще нескольких вопросов, какие он ему задал. Он пригрозил ему, впрочем, поскольку тот ничего не хотел сказать по доброй воле, как бы его не заставили сделать это силой. Я не знаю, хотел ли он быть настолько зловредным, как говорил; но он послал все-таки приказ Королевскому судье по уголовным делам овладеть особой любовницы Аббата и препроводить ее в одну из его тюрем. Это было тотчас же исполнено, но совершенно бесполезно для него. Это не добавило ему никаких сведений; она никак не хотела сказать ничего большего, чем это сделал настоятель, так что после того, как Королевский судья вертел и переворачивал ее на все стороны, он был вынужден так ее и оставить, не спрашивая ее больше ни о чем. Из-за рапорта, отданного этим Магистратом Министру, тот просто вышел из себя от гнева и на нее, и на настоятеля; итак, отдав приказ перевести ее в Венсенн, где она оставалась Государственной узницей, по меньшей мере, пять или шесть лет, он бы сделал то же самое и с Капуцином, если бы это зависело только от него; но так как он боялся, как бы его Орден не принес на это жалобы Его Величеству, он пожелал заранее с ним переговорить. Король, кто всегда был чрезвычайно набожен, не пожелал на это согласиться, пока тот не изложит ему предварительно своих резонов — арестовать Капуцина, да еще и настоятеля, на основании пустяков, показалось ему актом, противоречившим тому почтению, какое он испытывал к религии. Месье Кольбер пожелал пересказать ему все, о чем я уже говорил, но Король не нашел здесь достаточного повода обойтись с ним столь сурово. Он ему весьма отчетливо сказал, как это и было на самом деле, когда бы даже все, что тот себе вообразил, было правдой, может быть, настоятель не знал, кому он одалживал свою рясу; вполне правдоподобно поверить — ему попросту не сказали, что это был Аббат Фуке, но, скорее, какая-то персона, не имевшая никакого отношения ко Двору. Это шпика следовало бы наказать, а вовсе не его и не Демуазель, ведь это он упустил человека только из-за того, что тот переоделся; что же до настоятеля, то он сделал только то, что требовало его призвание, поскольку ремесло Капуцина — оказывать благодеяния всем на свете.

Именно так обстояли дела, когда Лейтенант Прево Ратуши вернулся из Аваллона. Итак, все, что он мог сказать Месье Кольберу, было принято им совсем не так, как он думал. Это дело, тем не менее, вскоре забылось, потому как этот Министр занялся более грандиозным свершением. Он пожелал абсолютного приговора Месье Фуке к смерти, особенно с тех пор, как народ, по отношению к кому он начал проявлять свою жесткость, свидетельствовал, оплакивая узника, как бы он был счастлив увидеть того оправдавшимся.

/Аббат Фуке желает мстить. / Аббат Фуке, кого ославили при Дворе сумасшедшим на основании рапорта, отданного Лейтенантом Прево Ратуши, и слухов, уже ходивших об этом прежде, не имея больше в настоящее время никакой нужды притворяться, поскольку его любовница была в Венсенне и он не мог больше ездить ее навещать, пресек всякие разговоры, будто бы он прикован к постели из-за своих мнимых головокружений. Однако, так как он был крайне зол на Эрвара из-за рапорта, отданного им Месье Кольберу, из-за шутки, сыгранной с этой девицей, и из-за такой же, какую чуть было не сыграли с ним самим, он решил за себя отомстить. Это было довольно-таки сложно в том положении, в каком он находился, к нему не было больше никакого доверия при Дворе, и когда бы даже он поносил его на чем свет стоит и обвинил бы его в том же, в чем и своего брата, а именно в неслыханном воровстве — этого было бы далеко не достаточно, чтобы с тем случилось такое, чего он ему от души желал. Многие другие говорили это о нем, без его помощи, и без того, чтобы навлечь на него какую-либо опалу — сто тысяч экю его уже оправдали по отношению к Палате Правосудия, наложившей на него эту подать. Он имел на это квитанцию по всей форме, и он заверил ее в Суде по делам сборов и податей, так что теперь все его оставшееся состояние было в надежном укрытии от любых посягательств, все равно как если бы оно было честно нажито.

Аббат, увидев, насколько бесполезны будут все его старания добраться до достояния того, поскольку тот уже был столь ловок, что упрятал его в укрытие, подумал нанести ему удар с другой стороны, больше касавшейся его чувств, чем интереса. Это можно было осуществить только со стороны его любовницы, к кому он был ревнив, так сказать, как нищий к своей суме. Итак, нацелив все свои батареи, он приготовился здесь преуспеть, как он того и желал.

/Месье Фэдо боится. / Сначала он подумал о Фэдо, кто был достаточно близок с ней, чтобы вызвать ревность Эрвара, лишь бы он пожелал продолжать видеться с ней точно так же, как он это уже и делал; но этот Магистрат, каким бы развратником он ни был, так перепугался, когда увидел, как любовницу Аббата заточили в Венсенн, что он лучше предпочел отказаться от всякого знакомства со своей подружкой, чем и дальше сохранять дружбу, одно начало которой уже имело столь зловещие последствия. Он опасался, как бы и с ним не приключилось подобное, до такой степени, что если бы он осмелился, или, скорее, если бы он не был связан должностью, обязывавшей его помимо воли не выезжать из Парижа, он бы тут же предпринял какой-нибудь вояж в Рим или куда угодно, лишь бы дать время пройти грозе; потому он еще и в настоящий момент держал ухо востро, как если бы его должны были схватить с часу на час.

При таких обстоятельствах Аббат был дурно им принят, когда пожелал предложить ему принять половинное участие в его мести. Тот сказал ему в ответ, якобы Богу не угодно, дабы он согласился с его предложением; далеко напротив, если он сам пожелает довериться ему, он все это оставит, даже не думая об этом больше; его резон необычайно прост, пусть-ка он припомнит пословицу, что, тем не менее, совершенно правдива, а именно — никогда не надо будить спящего кота. Аббат, увидев, как эта тетива сорвалась с его лука, натянул на него другую, что должна была оказаться покрепче, поскольку зависела только от него самого. Он написал собственной левой рукой записку Эрвару, в какой он ему сообщал, что тот остался в дураках, пустившись на такие расходы ради презренной твари, без малейшего затруднения обманывавшей его; при секретном свидании Аббата Фуке с девицей, в настоящее время находящейся в Венсенне, та отдалась Фэдо, хотя она никогда его прежде не видела; с тех пор она имела несколько свиданий с ним, впрочем, так же, как и с Ла Базиньером, кто преподнес ей несколько подарков и среди прочих прекрасный бриллиант, что стоил, по меньшей мере, тысячу добрых экю; знаком того, что ему сказали правду, будет то, что если он заглянет в то место, куда она привыкла складывать свои безделушки, он неизбежно найдет и этот бриллиант; ему не приводят больших деталей ее шалостей, потому как и этой вполне довольно, чтобы он мог рассудить обо всем остальном; кроме того, он не должен удивляться тому, что ему подали это известие; ему были обязаны это сделать, потому как находятся в таком долгу перед ним за многие вещи, что было бы неблагодарностью превыше всякого воображения позволить его обманывать и дальше.

Этот почерк был совершенно похож на почерк девицы, и Аббат начал учиться имитировать его, как только мог, уж и не знаю, сколько времени назад, то есть, с тех самых пор, как выбрал себе занятие галантностью сверх всяких границ. И сообщение его о бриллианте было абсолютно точным, поскольку это он сам ей его отдал.

/Месье Эрвар ревнует. / Эрвар тем более оказался сражен этим письмом, что ему пришло в голову, якобы оно исходило от бывшей горничной его любовницы, какую та прогнала от себя, потому как заметила за ней несколько интрижек, какие ей не понравились. В самом деле, хотя она сама любила заниматься любовью, она не желала, чтобы и другие ей уподоблялись. Что еще усиливало в нем эту мысль, так это то, что он оказал некоторые услуги этой девице в то время, как она еще находилась у своей госпожи. Итак, все совпало, дабы обеспечить успех намерению Аббата, состоявшему в том, чтобы сделать из того ревнивца и заставить его провести несколько часов поистине скверного времени.

Лишь одно обстоятельство в сообщении могло бы заставить в нем усомниться, а именно, что его любовница никогда не имела ничего общего с Ла Базиньеpoм, по крайней мере, по его известиям; но так как тот в настоящее время сидел в Бастилии, и не было даже и намека на то, чтобы он вышел оттуда столь рано, потому как от него требовали нескольких миллионов, каких он был не в состоянии выплатить, как я и говорил, он пребывал в полной невозможности выпутаться из дела, потому как, по мере того, как он воровал, он точно так же и транжирил, Аббат не боялся, будто бы Эрвар сам отправится спрашивать у того, правда это была или же нет. Потому-то он и бросил тому эту кость, зная, что она вызовет у того несварение желудка. Ему было довольно, к тому же, знать, что Ла Базиньер, кто был человеком тщеславным, и кто во времена своей удачи не придавал большего значения тысяче экю, чем единому су, был волокитой по убеждению, а, следовательно, и более способным, чем кто-либо другой, сделать подарок такого рода. В самом деле, так как он был Хранителем Казначейства перед тем, как попасть в тюрьму, и ему было достаточно росчерка пера для получения всего, чего бы он ни пожелал, он тратил с той же легкостью, с какой и набивал свой кошелек.

Эрвар, кто был предубежден, как я и сказал, что все содержание записки было не чем иным, как истинной правдой, пришел в столь великий гнев на свою любовницу, что если сейчас же бы смог пойти надавать ей пощечин, он бы не задержался ни на один момент. Поскольку он был человеком, применявшим рукоприкладство к своим любовницам, так что эта давно привыкла быть битой; к тому же с ним было опасно иметь дело. Он колотил без всякой пощады; больше того, если он куда-нибудь приложил руку, ему уже не терпелось снова ее туда приложить. А она у него была широкая, как лопатка барашка, и сухая, как ладонь повешенного летом; таким образом, ничто не смягчало ее твердости, потому как, когда били рукой жирной и пухлой, все это было только полбеды.

/Наказание неверной любовницы. / Бог дал ему не особенно красивые руки (и я бы соврал, если бы заговорил о них в таком роде), но, по меньшей мере, столь надежные, что он никогда не забывал о них, когда мог пойти к своей любовнице. В этот день он был задержан делом, какое он имел тогда с Месье Кольбером, и ради какого этот Министр назначил ему свидание; но едва он от него вышел, как тут же направился к ней. Его глаза блуждали, что нагнало поначалу страха на красотку, кто ничуть не меньше боялась самой смерти, чем видеть его в этом состоянии. Она пожелала его спросить, что с ним, и не случилось ли с ним чего-нибудь такого, от чего он так покраснел; но он не дал ей времени завершить ее комплимент; вместо благодарности за проявленный ею интерес к его персоне, он в качестве первого шага предварительно отвесил ей пару пощечин и столько же ударов ногами в зад. Бедная девка, не зная, что означала эта грубость, положилась на свои глаза и начала горько плакать. Он нисколько не умилился при этом виде; он продолжал ее терзать и дал ей еще один удар ногой по тому же месту, по какому он уже нанес ей два других. Она рухнула на пол и притворилась мертвой; но она должна была иметь дело с человеком, кто слишком хорошо в этом разбирался, дабы позволить себя этим тронуть. В нем было не больше резона, чем в Швейцарце, и это ему было более простительно, чем другому, поскольку он действительно им был. Он было попытался поднять ее побоями. Однако она не сделала этого до тех пор, пока он не присоединил слова к наносимым ударам. Он сказал ей проснуться от ее притворной спячки; вот так он определил состояние, в какое сам же ее и вогнал, еще и насмехаясь над ней после столь сильной обиды.

Еще бы ничего, если бы он спел ей песенку «Проснитесь, спящая красавица», слово красавица, к какому ни одна женщина не осталась бы бесчувственной, может быть, и заставило бы ее забыть все эти выходки из-за удовольствия, какое бы она от него получила; но вместо красавицы он назвал ее только Мадам П… Ла Базиньера, это имя скорее пришло ему на ум, чем имя Фэдо, потому как, очевидно, это имя было более известно в те времена, чем имя этого Магистрата. Но так ли это было или нет, поскольку не об этом идет речь в настоящее время, оно все-таки произвело магическое действие на бедную побитую девицу — она было угнездилась в своей раковине ни более, ни менее, как улитка, какую пытаются ухватить за рога, уверившись, якобы он раскрыл какие-то из ее интрижек, а их она знала за собой немало; но услышав, как он обвинял ее в таком деле, какого с ней никогда не случалось, она поднялась на ноги, прямая, как тростинка, и спросила его, не оттого ли, что он ясновидец, она должна сносить все те побои, какими он ее наградил — в то же время она кинулась на него, нанесла ему тумак, куда попало, рискуя получить в ответ четыре, и, наконец, показалась столь сильно страшной своему возлюбленному в том состоянии, в каком она находилась, что он решился заключить с ней перемирие. Он отступил на три шага, подав ей знак рукой не продолжать дальше боя, и будто бы у него имеется ей кое-что сказать; она ему подчинилась, потому как тоже не много бы выиграла, пожелав защищаться от него.

Он ей сказал тогда, как бы сильно она ни возмущалась против упреков, какие он намерен ей высказать, он все равно не поверит из-за этого, будто бы она более невиновна; он бы хотел, чтобы она оправдалась иначе, чем выставляя себя нахалкой; пусть она отдаст ему ключи от своего кабинета, и если окажется, что он обвинял ее несправедливо, он вознаградит ее так щедро, что она будет более чем довольна.

/О важности зеркал. / Красотка пришла в восторг от этого предложения, казалось, положившего конец ударам, какие она еще боялась от него получить, а также дававшего ей возможность вернуть себе его добрые милости. Он давал ей две тысячи экю всякий год, дабы заходить навещать ее один или два раза в неделю. Это была такая рента, какую она не желала терять, да и другие, точно так же, как и она, были бы счастливы сохранить; итак, она отдала ему ключ, какой он от нее требовал, успокоив себя тем, что он его от нее добивался, потому как рассчитывал найти там любовные письма от человека, с кем, по его обвинению, у нее была интрижка. Она не была столь безумна — класть туда письма, не от того, поскольку его она знала всего лишь по имени, но от других, с кем она была знакома немного ближе — потому, начав оскорблять его по поводу ревности, и спрашивать его, разве так следовало обращаться с персоной из-за подозрений, лишенных всяких оснований, поскольку не только она не слышала ни единого слова о том, кого он поставил ей в упрек, но даже не подозревала о его существовании; начав, говорю я, переходить на такой восхитительный тон, она еще готовилась и не так его пристыдить, когда он обрушился на нее пуще прежнего. Он нашел бриллиант, упомянутый в письме Аббата, и, не сомневаясь более, что во всем его содержании была лишь чистая правда, поскольку в нем не было лжи по факту столь великой значимости, по его мнению, он так сильно ее отходил, не говоря ничего другого, кроме П…, что на этом-то ударе она и грохнулась на пол по-настоящему, не в силах больше удержаться на ногах. Он сделал еще и гораздо худшее для нее; он расколотил, уж и не знаю, сколько зеркал в ее комнате, хотя и не все из них были его подарками. Она оказалась более чувствительна к этой потере, чем к тому дурному обращению, какое только что от него получила — едва она увидела, как разлетелось вдребезги одно из ее зеркал, как она начала кричать: «Грабят!» Все соседи собрались на ее крики и не знали, что она этим хотела сказать. Возница и лакей Эрвара, находившиеся перед дверью, были даже еще более заинтригованы, чем остальные. Так как они знали, что их мэтр пребывал не в слишком добром месте, и во всякий день приключались странные вещи в такого сорта домах, они испугались, как бы кто-нибудь не схватил его за горло, пытаясь придушить или, по меньшей мере, заставить его отдать кошелек.

Итак, позволив себя увлечь нескромному рвению, нашелся один такой, кто побежал к Комиссару сказать ему явиться посмотреть, что же происходило в этом жилище. Комиссар явился и постучал в дверь с видом мэтра — лакеи красотки поднялись наверх подать ей помощь, так что внизу не было никого, кто бы ему открыл; он обратился к слесарю, кто вскоре и произвел вскрытие. Эрвар таким образом оказался застигнутым врасплох, что его несколько пристыдило. Мужчина, как он, в схватке с девицей, поскольку она поднялась, дабы помешать ему продолжать разгром ее зеркал — такое положение не должно было бы принести ему большой чести. Они так и стояли, ухватив друг друга за волосы, когда прибыл Комиссар, и когда его присутствие вот так прекратило битву, Эрвар разъярился против него, точно так же, как и против своей любовницы. Он ему сказал, что не его дело являться совать свой нос туда, где он находился, его не касается то, чем занимался человек вроде него, и ему это позволено лишь в отношении всякой сволочи. Комиссар, кто был самолюбив, оскорбился такими словами. Он ему гордо ответил в том роде, что Эрвар еще увидит — никогда ему не выиграть против него своего процесса; он спустился и сел в свою карету.

Этот Офицер отдал свой рапорт и, получив показания Дамы и ее слуг, составил протокол о разрушении зеркал и других беспорядках, какие она приписала Эрвару. Дама додумалась тогда заглянуть в свой Кабинет, где Эрвар оставил ключ, и не нашла там больше своего бриллианта. При виде этого слезы и крики ее удвоились, а в то же время пополнился еще и протокол. Наконец, когда вся эта процедура была завершена и Комиссар оттуда ушел, Красотка послала за портшезом и отправилась на поиски Фэдо, дабы попросить его совета и покровительства в обстоятельствах столь большой важности для нее. Она объявила ему о краже ее любовником бриллианта, подаренного ей Аббатом. Фэдо, вовсе не подозревавший, какую роль сыграл его друг во всем этом беспорядке, нашел множество возражений на поведение Эрвара. Он бранил его тем больше, что знал, откуда явился этот бриллиант, а, следовательно, и о том, насколько его ревность была беспочвенной. Он посоветовал, однако, Красотке не пользоваться пока протоколом, а, скорее, поговорить о нем с Эрваром, кто не преминет после столь тяжкой ошибки придти в чувство. Итак, он выпроводил эту девицу и сей же час направился в свой Кабинет писать Аббату обо всем случившемся. Он счел эту новость достойной быть ему сообщенной, когда бы только ради успокоения того по поводу шутки, подстроенной ему Эрваром. Аббат написал ему в ответ, что тот доставил ему удовольствие присланным сообщением; тем не менее, он вовсе не поражен до такой степени, как тот себе, без сомнения, вообразил, потому как он сам все это подготовил именно в такой манере. Он ему привел затем все детали своего коварства, на что Фэдо отнюдь не слишком рассердился, потому как именно Эрвар был причиной того, что он сам долго пребывал в опасении.

/Эрвар платит за разбитые зеркала. / Между тем, предсказание этого Магистрата по поводу последствий этого дела полностью оправдалось. Эта девица послала переговорить с Эрваром, и когда ему передали ее слова, якобы пусть ее сожгут живьем на костре, если она всего лишь знакома с Ла Базиньером, он возвратил ей ее бриллиант. Не то чтобы он поверил, будто бы она сказала ему правду; но он боялся прослыть плутом, если откажется от того, что взял бриллиант, или же если сохранит его после того, как признается, что взял. Она не удовлетворилась этим; она потребовала от него оплаты ее зеркал, поскольку он ничего не сказал о примирении с ней. Это было самое большое затруднение; но, наконец, увидев себя под угрозой вызова предстать перед правосудием, он предпочел лучше откупиться от нее, чем и дальше выставлять себя на всеобщее посмешище в Шатле и даже во всем Париже. Действительно, уже слишком много говорилось о его деле, и даже дети начинали, так сказать, липнуть к нему.

Реформирование Армии

Тем временем продолжался процесс над Месье Фуке, и продолжался он даже столь живо, что было прекрасно видно, как его желали по губить. Месье ле Телье, с кем тот имел несколько столкновений, из-за чего они никогда не были большими друзьями, придерживался поначалу того же настроения; потому он сделал для этого все, что мог; но видя, как Месье Кольбер утверждался во всякий день все лучше и лучше в сознании Короля, и что он мог бы в конце концов одержать над ним верх, а ведь тот был всего-навсего его служителем, он начал втихомолку противодействовать всему, чему только мог, по этому поводу. Утверждают, я ссылаюсь в этом на тех, кто там был, и то, что я об этом говорю, исходит не столько от меня, сколько от определенных людей, уверенных в том, будто глубоко знали это дело, — утверждают, говорю я, что не происходило больше ничего в Совете, касавшегося этого бедного узника, о чем семейство Месье Фуке и его адвокат не были бы предупреждены. Если так и было, то он слишком далеко зашел в своей зависти, поскольку прекрасно знал, что Месье Кольбер был не единственный, кто желал бы гибели Месье Фуке. Сам Король разделял его желание, и не было никого, кто не был бы об этом осведомлен. Однако это желание, что было преступным со стороны Кольбера, абсолютно не являлось таковым со стороны Его Величества. Король Англии предупредил его (и все, кто знали дела, не имели в этом никакого сомнения), конечно же, под секретом, обо всех демаршах, предпринятых Суперинтендантом, дабы ввести эту Нацию в свои интересы; итак, Король знал наверняка, что тот был виновен, но он не осмелился воспользоваться известиями, предоставленными ему Его Величеством Британским, потому как не пожелал раскрывать секрет, о каком тот его попросил. Как бы там ни было, то ли от Месье ле Телье или же от кого-либо другого семейство заключенного извлекало свои познания, неизменным остается то, что его адвокат защищал его настолько хорошо, что его процесс длился около трех лет, без всяких видимых результатов.

/Мадам де Севинье общается с Месье Фуке. / Я оставался в течение всего этого времени на его охране, разве что выходил раз-другой в Лувр, или же когда меня вызывал к себе Король. Заключенный находился в довольно приятной комнате в условиях тюрьмы. Из нее открывался вид на бастион, расположенный по правую руку от дороги, когда выезжаешь из Ворот Сент-Антуан, дабы ехать по главной улице, что приводит к Трону, то есть, к тому месту, где восседают Их Величества, когда в день их въезда они принимают комплименты от суверенных Дворов Шатле и города. Этот вид простирался также и на Предместье, и так как там были дома, удаленные не более, чем на четыре сотни шагов от окна, я поставил часовых с той стороны, кто, как ни в чем не бывало, следили за тем, как бы ему не был подан никакой сигнал. Однако, какие бы меры предосторожности я ни принимал, им удалось-таки меня провести. Маркиза де Севинье, кто была одной из его близких подруг, проникла в один из этих домов и нашла средство, я не сумею сказать — как, передавать ему какие-то сведения и получать от него ответ. Это касалось его дел, ими занимался Бэр, так что Месье Кольбер, срезавший его на каком-то возражении, был весьма поражен тем, как тот, после двух месяцев молчания, внезапно стал походить на человека, выходящего из забвения. Он ответил ему с большой силой и не оставил камня на камне от того, что сказал Министр. Этот последний пребывал в совершенном изумлении, потому как он нисколько не сомневался, что, должно быть, кто-то вошел в общение с заключенным. В то же время он послал за мной, дабы спросить меня, как это могло произойти, меня, кому скомандовал сам Король удостовериться в том, чтобы никто не мог к нему приблизиться. Я был еще более удивлен тем, что он мне там сказал, чем он сам был поражен ответом Бэра. Однако, так как я чувствовал себя невиновным, я высказал ему в лицо, что никто с ним не разговаривал с тех пор, как он оказался под моей охраной, а я сам покидал его не чаще, чем тень покидает тело. Он меня спросил, когда увидел, насколько я был уверен в себе, кого я оставлял подле него, когда меня вызывал Король или когда он сам передавал мне распоряжение к нему зайти. Я ему ответил, что оставлял там весь отряд с Офицером, кто им командовал, потому как один был как бы шпионом над другим, и, по крайней мере, если не подкупить их всех, было бы невозможно, чтобы произошел какой-либо несчастный случай. Он мне заметил, что моя предосторожность была хороша, и нельзя было требовать от меня большего, по меньшей мере, оставаясь в пределах разумного. Однако, по-прежнему оставаясь в беспокойстве по поводу того, что случилось, он спросил меня, не могу ли я угадать, как это было сделано. Я ему ответил, что это было для меня абсолютно невозможно, и все, что я могу ему сказать, когда бы даже шла речь о моей собственной жизни, так это то, что я ему не могу подать на этот счет ни малейшего известия.

/Предусмотрительный человек. / Он прервал меня и спросил, как была устроена комната, где тот находился, и не было ли перед ней или же сбоку чего-нибудь такого, при помощи чего кто-то мог с ним говорить или просунуть ему записку; а также, когда тот ходил на мессу, либо священник, либо какой-нибудь Мушкетер не был ли достаточно ловок сделать это так, чтобы я ничего не заметил. Я ему ответил, что все, о чем он тут говорил, не могло бы осуществиться, по крайней мере, если в это не вмешался сам Дьявол; правда, существовала комната в конце его собственной, но отделенная от нее стеной более чем в двадцать четыре фута толщиной; я сам проверил ее из конца в конец перед тем, как его туда поместить, и там не было ни дыры, ни трещины; перед его комнатой была Часовня, где он слушал Мессу, ее я посещаю во всякий день, прежде чем его туда вести, осматриваю, не подложено ли какой-нибудь записки на том месте, где тот привык стоять; по бокам этой комнаты расположены только двор и сад; внизу имеется комната, ключ от нее у меня, и никто, кроме меня, туда не входит; наверху, правда, имеется другая, и я там не хозяин, но и туда тоже никто не входит, потому как она служит исключительно для допросов с пристрастием; я распорядился перегородить дверь двойной железной решеткой, дабы никто туда не входил без моего ведома; вместе со всеми этими предосторожностями я беру на себя еще и ту, что пропускаю своего узника перед собой, когда он идет на Мессу, и никто уже не может к нему приблизиться, ни Сен-Map, ни какой-либо другой ефрейтор; из всего этого я предоставляю ему самому рассудить, так ли просто меня обмануть, как он, кажется, вбил себе в голову.

Месье Кольбер имел терпение выслушать меня до конца, не пропустив ни единого из моих слов. Он мне заметил, что все эти детали ему весьма понравились, и говоря мне по правде, ему кажется, они применены знающим человеком; однако он не знал, что мне сказать, потому как, несмотря на все мои резоны, он был совершенно уверен, что не ошибся. Я не знаю, говорил ли он об этом с Королем или нет, но мне Его Величество ничего об этом не сказал. Он меня спросил, тем не менее, несколько дней спустя, который из Мушкетеров, находящихся при мне, наиболее пунктуально справляется со своим долгом; но так как он часто обращался ко мне с подобными вопросами, и ему нравилось знать, на что каждый из них был годен, я абсолютно не вывел отсюда, что произошедшее между мной и Месье Кольбером было тому причиной. Я сказал ему, впрочем, много хорошего о Сен-Маре, кто был мудрым и прилежным малым; так что я убежден, что не навредил ему в том сделанном для него с тех пор.

/Реформирование Рот. / В то время, как работали над реформой Финансов, и их Глава страдал от этого вот так и столь значительно, Месье ле Телье не забывал со своей стороны делать все, что только мог, для проведения того же самого в войсках. Недостаток дисциплины, всегда наблюдавшийся там, проявлялся в тысяче обстоятельств; до сих пор покидали армию, когда вздумается, лишь бы оказаться на смотре Комиссара, всегда производившемся в определенный день, больше же ничего и не требовалось. Генералы частенько бранили и эти злоупотребления, и многие другие, особенно же то, что отдельные Роты, что должны были состоять из лучших, состояли из худших. Роты Дома Короля среди всех других были ужасающи, потому как вместо набора туда дворян или отставных Офицеров, как это и должно было производиться, там не было никого, кроме деревенщины, согнанной туда за длинный рост. Такие люди были неспособны нести службу и даже находиться в армии. Кем бы они ни были по профессии, что должна была приучить их к работе, а именно, к возделыванию земли, они были приучены также обедать и ужинать в один и тот же час и укладываться каждую ночь в их постель; совсем иные распорядки были в армии, вот почему они лучше предпочитали оставлять их жалование их Офицерам, чем подвергаться неудобствам, неотделимым от их ремесла. Их Капитаны распрекрасно этим пользовались. Не было тогда ни одной Роты Телохранителей, что не стоила бы около восьмидесяти тысяч ливров ренты. Роты Стражников стоили ненамного меньше, и лишь один Навай, кто по-прежнему был во главе рейтаров Гвардии, кто был менее заинтересован, держался за то, чтобы эта Рота была заполнена подданными, достойными их службы. Это часто приводило его к неладам с женой, кто не походила на него вовсе. Она до упаду выговаривала ему во всякий день, что он должен делать, как тот-то и тот-то, и особенно, как Маршал д'Альбре, а не убивать себя на службе за бесценок. Она готова была вместо него носить мужскую одежду; но он все равно не хотел поверить ей по этому поводу. Он претендовал, точно так же, как делал д'Альбре, стать Маршалом Франции, а так как не во всякий день арестовывают первого Принца крови, а кроме того, когда бы даже он арестовал одного, он не знал, дадут ли ему жезл, как его дали другому за то, что тот отвез его в тюрьму; он был счастлив всегда исполнять свой долг, дабы не иметь никаких угрызений совести, если случайно он не преуспеет в своих претензиях.

/Добрые и дурные Офицеры. / Все лейтенанты этих Рот, особенно же Рот Телохранителей, были почти такими же, как и сами эти Телохранители, какими они командовали, за исключением нескольких высокородных и заслуженных людей — что до остальных, то это было самое жалкое зрелище в мире, в том роде, что было невообразимо, как им позволили добраться до поста, какого они ни по каким меркам не были достойны. Но это злоупотребление царило, пока Кардинал был на этом свете; в этом роде, что, так сказать, сын палача, кто принес бы ему деньги, был бы предпочтен человеку высокородному или заслуженному, у кого бы их вовсе не было, или даже у кого бы их недоставало хоть самой малой части. Ла Саль, Лейтенант Стражников, человек, говоривший кстати и некстати все, что он думал, частенько поносил таких товарищей и даже Маршала д'Альбре. Не то чтобы он не был разумным человеком, но обида оттого, что для него ничего не делали, после, уж и не знаю, скольких лет службы, заставляла его подчас терять ориентировку. Итак, Месье ле Телье и его сын нередко бывали поводом его выходок, как, впрочем, и многие другие. Щадил он разве одного лишь Короля, и я еще не знаю, по манере, в какой он предавался иногда своему гневу, испытывал ли он к нему больше почтения, чем к другим, или же просто знал, что и у стен бывают уши. Ведь он не сомневался, что достаточно клочка бумаги, подписанной Луи, для того, чтобы сбить с него всю его спесь и гордыню. В самом деле, он был горд превыше всякого воображения, бравый человек в остальном, и кто всегда славно служил.

Король ради успешного установления надежной дисциплины в войсках пожелал выслушать мнения самых старых Офицеров, как от Кавалерии, так и от Пехоты, дабы взять все доброе и оставить дурное. Виконт де Тюренн был выслушан более внимательно, чем остальные, и это настолько не понравилось Месье ле Телье и его сыну, что породило к нему тайную зависть в их душах, уцелевшую еще и в настоящее время, хотя они и никогда не осмеливались ее проявлять. Правда, этот Генерал сам возбуждал ее некоторым образом тем огромным презрением, с каким он всегда относился к их персонам, но я никогда не верил, что он слишком хорошо в этом поступал, несмотря на все почтение, каким я ему обязан. Когда Король избирает Министров, нам не пристало порицать его выбор, но, наоборот, чтить их, как мы к тому и призваны. Я не знаю еще и в настоящий момент, почему он не смог промолчать по поводу той манеры, в какой проводилась эта Кампания 1672 года. Он утверждал, что это Маркиз де Лувуа стал причиной того, что вся Европа готова подняться против Его Величества. Он приписывает ошибку тому обстоятельству, что тот захотел сохранить все Города, какие мы взяли, и отказал в мире, о каком Голландцы явились просить нас прямо в наш Лагерь, на условиях, безусловно, выгодных для нас. Месье Принц говорил порой о том же самом, и что следовало сровнять с землей все эти Города, дабы всегда иметь армию, внушающую уважение к могуществу Его Величества — но так как он более политичен, чем Месье де Тюренн, в общении с Министрами, ему не надо было говорить об этом так громко, как тому.

/Дисциплина — главная сила… / Но оставлю в стороне все эти размышления и займусь исключительно моим сюжетом; Король, выслушав вот так мнения своих главных Капитанов, ввел несколько прекрасных регламентов для своих войск, положивших начало той отличной дисциплине, какую видишь царящей там в настоящее время. Это не слишком понравилось некоторым Офицерам, а главное, кое-каким Капитанам, пришедшим на службу с единственной целью — грабить их солдат. Они их оставляли чаще всего в такой жалкой экипировке, что можно было смело сказать — они были просто голы, как ладонь. У них действительно не было ни башмаков, ни чулок, ни шляп, отчего часть из них помирала, особенно в конце кампании, в том роде, что видели Роты, состоявшие всего-навсего из десяти человек. Работали также над очисткой Телохранителей от случайных Офицеров и Стражников, какими эти четыре Роты были заполнены от головы до хвоста. Однако, до того, как все это могло бы быть исполнено, сочли, что вскоре разразится война между двумя Коронами из-за события в Лондоне, казалось, заранее задуманного со стороны Испанцев, дабы оскорбить Его Величество. Но чтобы хорошенько разобраться во всем этом, надо вернуться к более ранним делам.

Покоренная Европа

Обида, засвидетельствованная Королем Англии против Кардинала, была выражена столь сильно, что стала известна всем народам. Так как они по-прежнему продолжали не любить нашу Нацию, они будоражили его так, как только могли, и старались побудить этого Принца порвать с Его Величеством. Они пользовались ради этого разными предлогами и, в особенности, декларацией, сделанной Месье Кольбером, якобы Королю надо было основать столько, сколько он сможет, Мануфактур в своем Королевстве, дабы обходиться своим и ничего не брать у иностранцев. Это им здорово не понравилось, потому как Его Величество таким образом свернул бы шею их торговле сукном, часть которого расходилась по Франции. Это не слишком понравилось и Голландцам, кто также продавали здесь множество их тканей, кроме нескольких других товаров, без каких, по утверждению Месье Кольбера, Королевство тоже смогло бы обойтись. Испанцы, чья душа всегда была устремлена на отыскание чего-нибудь, что могло бы нам навредить, нашли эту ситуацию благоприятной для натравливания на нас этих Могуществ и приложили к этому все их силы. Парламент Англии охотно к ним прислушался, тогда как Соединенные Провинции оказались более сдержанными в их к этому отношении. Они не говорили ни да, ни нет, желая предварительно посмотреть, к чему приведут великие предначертания Месье Кольбера, и нанесут ли они им такой большой урон, в каком Испанцы старались их убедить.

/Испанские интриги. / Король Англии со своей стороны не оправдывал предложенного ему разрыва с нашим Королем. Он хотел насладиться покоем после стольких невзгод, какие он претерпел на протяжении его изгнания из собственного Королевства; кроме того, он испытывал совершенно особое почтение к Его Величеству, а потому желал жить в добром согласии с ним. Так как это не соответствовало расчетам его Парламента, а еще менее планам Испанцев, они вместе задумали принудить его к разрыву помимо его воли. Величие Франции пугало их в равной степени, так что политика оказалась теперь присоединенной к естественному неприятию, какое, как одни, так и другие, питали к нашей Нации. Они предприняли тут довольно-таки трудную затею при тех чувствах, в каких пребывал Его Величество Британское, и от каких, казалось, его было невозможно отвратить. Вся Европа обрела мир, за исключением Португалии, находившейся в войне против Испании, и для нового разжигания ее между двумя Коронами не имелось ни малейшего предлога, что было еще одним резоном, по какому Король Англии отказался войти в их настроения, или, по меньшей мере, предлогом, послужившим основанием для его отказа. Между тем, так как они хотели посмотреть, не от этого ли одного зависело, что этот Принц не пристраивался к их мнению, Барон де Батвиль, Посол Испании в Лондоне, вскоре нашел средство породить такой предлог, под каким Его Величество Британское будет оправдан. Полагают, что это было с согласия самых значительных членов Парламента Англии, и даже будто бы они все это задумали между собой. Те, кто придерживаются этого мнения, основываются на том, якобы Посол был слишком завален делами и не осмелился бы сам начать подготовку такого большого предприятия. Он был не тем человеком, чтобы не предвидеть, что этими действиями он посадит Короля, своего мэтра, в такую лужу, из какой тот никогда не сумеет выбраться в одиночку. Уже существовала значительная разница между силами Испании и Франции до заключения мира; но она еще увеличилась с тех пор, как он был заключен. Палата Правосудия не только заплатила все долги Короля единым росчерком пера, но еще и наполнила его сундуки в таком избытке, что никогда еще у Короля Франции не было такого могущества. Итак, увлечь Его Католическое Величество померяться силами с таким Принцем, кто был способен раздавить его в один момент, не было действием рассудительного человека, вроде этого Посла, по крайней мере, если не имелось средств, неизвестных всему миру. А такими средствами могли быть только те, о каких я сказал, и вот почему заподозрили Парламент Англии в сношениях с ним. Как бы то ни было, не желая проникать и дальше в то, что там могло быть или же нет, вот все-таки как за это принялся Батвиль, дабы возбудить не только Короля Англии объявить себя в пользу Короля, его мэтра, но еще и привлечь к этому Голландцев.

Век назад или немного больше Испания, пребывавшая в те времена в чудесном великолепии, додумалась оспаривать первенство у Франции при правлении Филиппа II. Карл V, отец этого Монарха, имел его над ней, не в качестве Короля Испании, но как Император, потому как он был и тем, и другим вместе. И вот его сын, воспользовавшись прошлым, как правилом для будущего, никогда не желал принимать во внимание возражения, какие ему делали, что требуется различать эти качества одно от другого. Он претендовал, как Король Испании, на все, чего никогда не имел его отец, как Император. Все это стало причиной великих споров между этими двумя Государствами, что не были никогда урегулированы, потому как наши Короли имели только право на их стороне, тогда как Короли Испании с их стороны имели силу. Что создает первенство одного Государства над другим, так это древность и величие. Короли правили Францией около семи сотен лет, прежде чем появился Король в Кастилии, откуда и следует, что право Его Величества было совершенно неоспоримым, а их ничего не стоило. К тому же величие нашей Монархии всегда было чем-то иным, нежели у Королей Испании, если исключить отсюда правления Карла V и Филиппа II, его сына. Наконец, Батвиль, не найдя ничего, что лучше бы подходило его интересам, чем возобновление этой претензии, казалось, уже погребенной в молчании в течение тридцати или сорока лет, выбрал момент, когда Граф де Браге, чрезвычайный Посол Швеции, должен был осуществить свой въезд в Лондон.

/Покушение Барона де Батвиля. / Мы имели в этой стране в том же качестве Посла Графа д'Эстрадеса (его имя — д'Эстрад — А.З.), кто был Генерал-Лейтенантом армий Короля. Он был умным и дельным человеком, и, конечно же, способным получить удовлетворение за оскорбление, какое Батвиль намеревался ему нанести, если бы дело решилось между ними двумя. Но так как в такого сорта положениях действуют не мэтры, но те, кого они посылают с их каретами, случилось так, что Англичане, в числе более двух тысяч человек, соединились с людьми Батвиля, дабы преподнести ему преимущество, о каком он и Замышлял. Они обрезали сначала вожжи лошадей кареты нашего посла, так что возница, кто ею управлял, не мог ее сдвинуть с места; все, что смогли бы сделать его люди — это поступить точно так же с каретой Батвиля, но они ничего не добились. Этот посол принял к этому меры, он приказал сделать вожжи для своих лошадей из гибкой стали, покрытой кожей. Последовал обмен ударами с обеих сторон, но так как схватка была явно неравная, там на месте осталось несколько слуг нашего посла, тогда как другие вышли из дела, не потеряв ни одного человека ни убитым, ни раненым. Д'Эстрадес в то же время отослал курьера к Королю осведомить его об этом покушении, а сам испросил аудиенции у Короля Англии, дабы пожаловаться ему на то, что Англичане в этой схватке действовали в пользу Батвиля. Она ему была тотчас же предоставлена. Этот Принц пообещал ему воздать полную справедливость, какую тот только мог бы пожелать, и он сделал это на самом деле, но все это не идет ни в какое сравнение с тем достоинством, с каким Король пообещал себе получить за это удовлетворение от Испании. Он незамедлительно послал курьера к своему послу с приказом узнать у Его Католического Величества, действовал ли Батвиль по своей воле или же ему велели это сделать.

/Хитрости Короля Испании. / Министром Короля при этом Дворе был Архиепископ д'Амбрен, старший брат Ла Фейада. Король Испании, кто со своей стороны принял курьера Батвиля, сообщившего ему о том, что произошло в Англии, узнав о прибытии гонца от Его Величества и о том, что его посол просил его об аудиенции, тотчас догадался, по какому все это было поводу. Он уже известил свой Совет о том, что случилось в Лондоне, и просил его мнения о той манере, в какой он отпарирует выпад, что готов ему нанести Посол Франции. Его Совет нашел кстати для него прикинуться больным, дабы выиграть какое-то время. Однако, так как затягивание с ответом далеко не все решало, и требовалось знать, что он скажет Послу, когда будет обязан допустить его к себе, надо было посоветоваться и об этом. Было решено, что он объяснится в общих выражениях, чтобы не смогли вывести из них никакого невыгодного для него заключения — он скажет, например, что вообще не любит насилия; и так как он не одобряет поступок Батвиля, он его немедленно отзовет. Этот Принц отправил в то же время различных курьеров в Англию, в Голландию, в Швецию и в Данию посмотреть, не в настроении ли будут эти Дворы воспротивиться нарождающемуся величию Короля, кого там Министры Его Католического Величества имели приказ выставить им в самом подозрительном свете. Посол Его Величества был совсем не доволен, не получив аудиенции; он прекрасно догадался, хотя Король Испании и улегся в постель, что тот вовсе не болен. Тем не менее, так как он не мог ничего поделать, пока тот прибегал к этой уловке, он запасся терпением до тех пор, когда тому будет угодно поправиться. Он счел, что тому это раньше надоест, чем ему самому. Однако, дабы Его Величество не раздосадовался, не получая от него новостей, он отправил к нему назад его курьера с пакетом, содержавшим его известия о том, что происходило в Мадриде. Его Католическому Величеству и в самом деле вскоре надоело отлеживаться в постели без всякой болезни, и едва он встал, как не мог более откладывать аудиенции Архиепископу; он ему дал ответ, о каком я уже говорил. Посол нашел его лукавым, и так как он имел приказ Короля удалиться, если ему не дадут удовлетворения, он начал грозить этим Его Католическому Величеству.

/Две Королевы-посредницы. / Королева-Мать, узнав, в каких отношениях оказались два Короля, умоляла Короля, своего сына, не прислушиваться ко всему, что может сказать об этом его негодование. Она сама взялась объясниться с Королем, своим братом; вот почему она отправила к нему курьера от своего имени, дабы сказать ему, что Король желает иного удовлетворения, чем было предложено ему до сих пор; без этого обе Короны скоро снова впадут в войну, еще более жестокую, чем та, что недавно угасла, ему одному предстоит выбрать позицию и дать на все определенный ответ. По прибытии этого курьера собрался Совет Испании, и так как Его Католическое Величество не получил еще ответов от тех, кого он послал в Англию и к другим Дворам, о каких я говорил, его Министры объяснялись все еще в уклончивой манере. Они хотели выиграть время до получения новостей и вознамерились тянуть до тех пор. Они согласились, что Король, их мэтр, должен написать своей сестре, будто бы отправляет во Францию Маркиза де ла Фуэнтеса в качестве Чрезвычайного Посла с приказом завершить это дело соответственно желаниям Его Величества. Король был еще менее доволен этим ответом, чем предыдущим. Он нашел его настолько лукавым, насколько только он им мог быть, если не еще больше. Итак, он совершенно решился возвратить своего посла и приготовиться к войне, когда Королева-мать еще раз переубедила его, уговорив дождаться прибытия Маркиза де ла Фуэнтеса. Молодая Королева также присоединила свои мольбы к просьбам Королевы-матери, а так как она готовилась подарить ему Дофина Франции, что наполняло радостью Короля и весь Двор, Его Величеству было невозможно противиться двум посредницам, столь могущественным, какими были эти.

Маркиз де ла Фуэнтес, однако, долго откладывал свой отъезд, потому как новости, полученные Двором Испании из Англии, из Голландии и от двух Корон Севера были абсолютно неприятными — ни одно из этих Могуществ не желало развязывать войну ради его интересов, одни, как Король Англии, из-за секретных договоренностей с Королем, другие, потому как они опасались, как бы два эти Принца не объединились вместе, если они вознамерятся помогать Испанцам людьми или же деньгами.

Эта медлительность утомила Короля, кто был живым во всем, что касалось его славы и его репутации. Тем не менее, он рассудил, что должен запастись терпением, поскольку этот посол в конце концов выехал, и не мог же он навсегда остаться на дороге. Эта медлительность, изобретенная Его Католическим Величеством, не исходила больше от того, что он надеялся нечто предпринять, способное вытащить его из этого дела с честью; он был бы слишком доволен, когда бы ему удалось выбраться из него с наименьшим стыдом, какой был бы для него возможен. Итак, тогда как Фуэнтес столь медленно маршировал, Его Святейшество присоединился к просьбе Его Католического Величества завершить эти распри полюбовно. Нунций Папы в Париже уже имел три или четыре совещания по этому поводу с Месье де Лионом, кому Король поручил выслушать его предложения. Король пожелал, дабы Король Испании предоставил ему Декларацию в письменном виде, в какой он отказался бы от первенства и отрекся от Батвиля, как от предпринявшего по собственной воле все, что было сделано в Лондоне. Его Католическое Величество, напротив, вознамерился пообещать только, что его Послы не окажутся более ни на какой церемонии, где будут присутствовать Послы Короля. Он верил, что этого должно быть довольно, без обязательства предоставлять какую-либо Декларацию, какая могла бы нанести ему ущерб.

/Испания идет на покаяние. / Все это длилось целых пять месяцев, что показалось слишком долгим в конце концов Его Величеству. Месье де Лион указал Нунцию, что если Испанцам нечего больше сказать, Маркизу де ла Фуэнтесу незачем являться в Париж. Он был тогда в Орлеане, где продолжал притворяться больным, дабы сохранить приличия. Но комплимент де Лиона, обращенный к Нунцию, окончательно его излечил; Нунций и он согласились в конце концов, что вместо подачи Декларации, какой требовали от них в письменном виде, он произнесет ее устно в присутствии всех иностранных Министров, находившихся тогда при Дворе. Одно нисколько не отличалось от другого, поскольку столько безупречных свидетелей передали бы потомству о том, что произойдет; но либо Испанцы так не думали, или же они надеялись, что это забудется со временем, тогда как память об этом сохранилась бы навечно, если бы они предоставили ее письменно, им лучше понравилось одно нежели другое. Король, настаивавший на письменной декларации, не поддавался на уговоры, но еще раз уступил мольбам двух Королев, и Маркиз де ла Фуэнтес, наконец, завершил свой вояж. На следующий день или двумя днями позже, я просто не сумею припомнить, в какой из двух дней это произошло, Король дал ему аудиенцию. Все Принцы Крови были туда вызваны вместе с главными Офицерами Короны и четырьмя Государственными Секретарями. Все иностранные Министры также были приглашены туда явиться. Принцы Крови были поставлены справа от Его Величества, а иностранные Министры слева; каждый из четырех Государственных Секретарей имел перед собой бюро для составления протокола декларации, какую должен был произнести Посол. Нельзя было и придумать ничего более подлинного, а в то же время и ничего более унизительного для него. Однако ему надо было испить эту чашу до дна, поскольку истинную правду говорят, будто бы нужда свой закон пишет. Испанцы предвидели неизбежную потерю Фландрии, если бы они заупрямились и пожелали бы поддержать тот вид величия, какой они приобрели к середине прошлого века или же немногим раньше, но какой они здорово порастеряли за последние несколько лет. Они, очевидно, уверились, что с Коронами должно происходить то же, что и с частными лицами, приобретающими срок давности по истечении определенного времени. Как бы там ни было, Посол, заставив себя порядочно подождать, явился, наконец, со всеми обычными церемониями и заявил в присутствии этой августейшей ассамблеи, что Король, его мэтр, испытал большое неудовольствие тотчас, как узнал о покушении Барона де Батвиля; он ничего не желает так, как поддерживать доброе согласие, установившееся между двумя Коронами, и так как это действие полностью ему противоположно, он не только его отозвал, но еще и отдал ему приказ явиться в Мадрид и отдать отчет в своем поведении; он скомандовал, однако, всем своим другим Послам, при каких бы Дворах они ни находились, не появляться в будущем при всех церемониальных делах, где будет присутствовать Посол Франции, из страха, как бы еще раз не повторилась такая же ситуация по поводу первенства. Все эти слова были согласованы заранее между Нунцием и Месье де Лионом, дабы Посол не отступил от них ни на йоту. Они много значили, если их брать соответственно тому, как они должны были произноситься; но так как в них не было сказано в формальных выражениях, что Его Католическое Величество уступает это первенство, из-за какого было уже столько споров в тысяче других обстоятельств, это было поводом утешения и для него, и для его Посла.

/Теперь еще и Папа. / Папа, кто вмешался ради других в этом положении, сам почувствовал необходимость во вмешательстве других пять или шесть месяцев спустя, в разногласиях, какие появились у него в свою очередь с Его Величеством. Все случилось по поводу Посла, какого мы имели в Риме, и с кем обошлись еще намного хуже, чем с Месье д'Эстрадесом. Если в Лондоне пострадали только люди Посла, то здесь ополчились против его собственной персоны и против персоны посланницы. Этим послом был Герцог де Креки, человек от природы гордый, и чье лицо не противоречило природе; слава была начертана на его лице — и если даже другие стараются исправить их изъяны, когда им о них говорят, то этот последний становился лишь еще более надменным от тех мнений, какие ему подавали время от времени. По прибытии в Рим он не пошел повидать ни Августина Киджи, брата Папы, ни других его родственников. Он счел, что это было недостойно Герцога и Пэра Франции, кто имел честь быть Послом первого Короля Христианского мира. Дом Августин и другие родственники Его Святейшества почли себя оскорбленными этим презрением. Это был обычай при этом Дворе, что Послы коронованных особ им отдавали первый визит. Герцог де Креки прекрасно об этом знал, но он говорил, что это был скверный обычай, а когда признаешь нечто дурным, ты обязан от этого воздерживаться. Он признавал, что они должны быть почитаемы, как родственники Его Святейшества, но не до такой степени, чтобы человек вроде него, да еще с его характером, должен был идти на подобный демарш. Это явилось причиной того, что ему нигде не были рады, потому как каждый проявлял учтивость к настоящему Правительству.

Александр VII находился тогда на Престоле Святого Петра. Он взошел на него почти как Сикст V, о ком говорят, будто бы он воспользовался шкурой лиса, чтобы туда усесться, и удерживался там, облачившись в шкуру Льва. Все равно, как тот, дабы уверить Конклав, перед тем, как стать Папой, что и жить-то ему осталось всего лишь два дня, опирался на палку, склоняясь всем телом к земле, как если бы уже стоял одной ногой в могиле; как, говорю я, тот, столь отлично сыграв свой персонаж, выбросил свою палку, когда был возведен в Первосвященники, и сделался прямым, как церковная свеча; так и другой, кто всегда был добродетельным человеком, пребывая Кардиналом, до того, что пожелал всегда иметь в своей постели гроб, дабы напоминал он ему, как он говорил, что будет он вскоре внутри него; итак, этот, говорю я, едва надел тиару на голову, как вскоре отделался от этого зловещего спектакля и развернул такое великолепие и такую помпу, каких не могли бы требовать и от Двора великого Короля. В остальном, так как было невозможно, при его-то настроении, дабы он не принял близко к сердцу оскорбления, нанесенного, по его мнению, его родственникам, он отдал приказ Имперскому Кардиналу, Губернатору Рима, сделать все, что в его силах, лишь бы унизить посла. Вот, по крайней мере, что предшествовало произошедшему непосредственно после, поскольку, как полагают, без приказа вроде этого были бы приняты другие меры и в иной манере, чем это было сделано. Так вот как случилось это дело и какие последствия оно вызвало.

Посол проживал во Дворце Фарнезе, одном из самых прекрасных Дворцов Рима, и поддерживал там блеск достоинства, каким он был облечен. Его дворня была великолепна, его кареты восхитительны, и его выезд достоин посла старшего сына Церкви. Все, чего ему недоставало, так это чуть побольше человечности и чуть поменьше этой славы, какую он выставлял напоказ, как если бы это был красивый орнамент; но так как в нем существовало это зло, что он был надменен до того, как стал послом, он сделался таковым, казалось, еще больше, с тех пор, как явился в этом качестве. Итак, он ничего не рекомендовал своим людям с большей заботой, как не позволять сбирам приближаться к его дворцу. Это было право, каким обладали послы Франции, впрочем, точно так же, как и другие послы. Это даже было то, что называют народным правом, и через это нельзя было переступить, не нарушив при этом всего, что считалось самым священным среди коронованных особ. Но так как предшественники его распространили, как утверждают, за обычные границы, одни больше, другие меньше, в соответствии с тщеславием каждого, случилось, что так как этот был еще горделивее остальных, он пожелал раздвинуть это право еще дальше, чем его предшественник. Вот то, что говорилось, по крайней мере. Я не знаю, по правде, так ли это было, и я не хочу ничего утверждать, из страха допустить ошибку.

/Предумышленное покушение. / Как бы там ни было, Имперский Кардинал, как утверждают, зная об отданных им приказах, поставил поблизости одного человека и сбиров, его в качестве персонажа должника, преследуемого своим кредитором, а других, как исполняющих их обычные действия; случилось, что должник, ложный или настоящий (поскольку я не сумею сказать ничего определенного), побежал в сторону Дворца Фарнезе, изо всех сил взывая о помощи. Люди посла, предупрежденные о подобных вещах, едва заслышали его крики, как сделали вылазку на сбиров, живо его преследовавших. Сбиры были поддержаны несколькими Корсиканцами из Гвардии Папы, имевшей право наблюдать за действиями Полиции города, но маршировавшей обычно только, когда ее призывали. И так как они очутились тут так кстати, и ни у кого не было времени их вызвать, то, по всей видимости, это было задумано заранее; но так это было или нет, неизменным остается то, что ни они, ни сбиры не оказались сильнейшими. Они были вынуждены попятиться и отступили в сторону, где находилась Кордегардия корсиканской Гвардии; они увлекли ее вместе с собой, чтобы броситься на тех, которые только что их отколотили. Они получили их реванш, они оказались тогда в гораздо большем числе, чем люди посла, так что они загнали их в угол в стороне их конюшен, откуда они вышли, когда явились их атаковать.

Посол был в городе, когда началась первая схватка, но, вернувшись между тем через главную дверь своего Дворца, он несколько моментов оставался в неведении о том, что происходило, потому как прибыл как раз в то время, когда его люди одерживали победу. Однако он недолго пребывал в этом неведении; его люди были сломлены в свою очередь, Корсиканцы осадили Дворец Фарнезе спереди и сзади, в том роде, что он увидел себя окруженным в единый миг. Он пожелал показаться на балконе, дабы приказать удалиться этим мятежникам, кого он грозил велеть повесить; но, не выказав никакого почтения ни к его персоне, ни к его положению, они дали по нему залп. Это было просто чудо, как они его там же и не убили, столько пуль ударило рядом с ним. Он не додумался больше желать их урезонивать, увидев, как мало они были способны воспринимать резоны. Он прекрасно понял с этого момента, что они скорее походили на диких зверей, чем на разумных людей, и он только даром потеряет с ними время. Итак, он удалился в свои апартаменты, куда моментом позже прибыла Герцогиня, его жена, спасшаяся еще большим чудом, чем он сам — когда она возвращалась из города, было сделано несколько выстрелов из ружья и мушкетона по ее карете; один из ее пажей и один из ее пеших лакеев были убиты на месте. Все Французы, оказавшиеся на улице в то время, когда все это происходило, были вынуждены пережить страшную грозу. Весь Корпус сбиров, весьма значительный в Риме, собрался вместе, дабы напасть на них. Они убили нескольких, прежде чем те успели спастись, и это был ужасающий беспорядок по всему городу.

/Оскорбление последней степени. / Оскорбление было достаточно велико, главное, адресованное персоне его знатности и характера, дабы удовлетворить месть врагам Герцога, какой бы огромной она ни была. Итак, они распорядились снять осаду перед его дворцом, как если бы сделали вид, будто не желают терпеть этот беспорядок. Посол потребовал правосудия у Папы и Имперского Кардинала; те притворились, будто вовсе в этом не замешаны, и не выдвинули никаких затруднений, по всей видимости, ему его пообещать; но, вместо предоставления ему такого правосудия, они способствовали спасению тех, кто принял в этом наибольшее участие. Герцог, увидев все это, не выезжал больше иначе, как под надежной охраной; его люди вооружились добрыми мушкетонами и добрыми пистолетами. Он также расставил на будущее Гвардию вокруг своей кареты, как Кавалерию, так и Пехоту. Это не понравилось ни Имперскому Кардиналу, ни родственникам Его Святейшества. Они сочли, что им брошен вызов такого сорта действиями прямо посреди Рима, так что Кардинал расставил всю Гвардию Папы вокруг его дворца и велел ему сказать, якобы сделал это исключительно ради его безопасности, потому как он сделался столь ненавистным народу своим поведением, что если он выйдет, тот просто не отвечает за его жизнь. Он намеревался держать его там как бы осажденным, столько, сколько пожелает, под таким прекрасным предлогом, и задушить его спесь, что не замедлит пострадать от обращения вроде этого. Герцог прекрасно знал, чему верить, и нисколько не сдерживался высказывать все, что он об этом думал. Он знал, что несколько отправленных им жалоб на то, что с ним приключилось, не произвели ни малейшего впечатления; напротив, о них соизволили доложить лишь семь или восемь дней спустя, так что только потрудились сохранить приличия.

/Гнев Короля. / Все его утешение состояло в том, что он знал, какой у него добрый мэтр и достаточно могущественный, дабы отомстить за это оскорбление. Он отдал ему рапорт тотчас, как оно было ему нанесено, и посылал к нему еще новых курьеров с момента на момент извещать его обо всем, что происходило. Едва Король был об этом осведомлен, как он отправил приказ Нунцию Папы выехать из Парижа в течение дважды по двадцать четыре часа. В то же время он послал к нему тридцать Мушкетеров из Роты Месье Кардинала, какую он принял на свою службу, и какая является сегодня второй Ротой Мушкетеров, дабы препроводить его до Пон де Бовуазен. Казо, кто был во главе этих тридцати Мушкетеров, имел приказ обращаться с ним довольно сурово из-за репрессий, каким подвергался посол. Нунций хотел сказать ему об этом кое-что; но так как он имел дело с маленьким человеком, от кого не мог надеяться получить больших шуток, чем от обезьяны, ему понадобилось запастись терпением до тех пор, пока он не будет вызволен из его рук. Его Величество в то же время отправил приказ своему послу выехать из Рима и удалиться во Владения Великого Герцога. Он ему тут же подчинился, в том роде, что его отъезд и манера, в какой Нунций был выдворен из Королевства, дали понять Папе, что Король не намеревался требовать от него ни малейшего отчета о произошедшем в Риме, как он сделал с Королем Испании по поводу того, что случилось в Лондоне, и он попытался вовремя принять меры предосторожности. Он постарался вовлечь Его Католическое Величество и всех Принцев Италии в свои интересы. Король Испании был достаточно к этому предрасположен из-за своей постоянной зависти, не позволявшей ему видеть процветания Короля и не испытывать при этом от всего сердца желания его нарушить. Но он был столь слаб совсем один, что начать войну означало бы для него пойти на очевидную гибель, по меньшей мере, если он не увидит себя надежно поддержанным; он попросил у него времени подождать с ответом. Принцы Италии собрали их Совет более проворно и не заставили его столько томиться, чтобы высказать ему все, что они об этом думали. Они отказали ему наотрез, к тому же в их расчеты не входило навлекать войну на их страны. Им гораздо больше нравилось, когда она происходила где-нибудь во Фландрии или в Каталонии. Вот почему Венецианцы предложили их посредничество Его Величеству, дабы добиться удовлетворения от Папы. Некоторые другие Принцы Италии сделали то же самое, но он с трудом сдерживался и не желал пока этого им предоставить. Ему казалось, что после покушения, вроде этого, не следовало столь рано прибегать к посредничеству, но, скорее, показать, как самое меньшее, розги виновным, когда бы даже он не желал их ими наказывать.

Пока все это происходило, Король Испании старался снова восстановить Короля Англии против Его Величества, под предлогом, что у того больше интереса, чем он думает, воспротивиться этому невиданному величию, к какому он возносился с каждым днем. В самом деле, Король через политику Министров, отлично согласованную с его интересами, принижал значение всех Вельмож, а главное, всех тех, у кого оставалось еще достаточно могущества, чтобы возбудить в Государстве те же затруднения, на какие он насмотрелся на протяжении своего несовершеннолетия. Он уже упразднил должность Генерал-Полковника Французской Пехоты, весьма приближавшуюся к должности Коннетабля в отношении власти, какую она имела над пехотинцами; она сделалась вакантной по смерти Бернара де Ногаре, Герцога д'Эпернона, кто велел величать себя Высочеством столь же дерзко, как если бы он происходил по крови от какого-нибудь Государя. Никогда еще Дом не возвышался ни так высоко, ни за столь краткое время, как этот — но так как то, что является так быстро, не длится обычно особенно долго, в нем же и увидели конец славы этого Дома.

/Политика новых Министров. / Резон, ради которого Министры хотели принизить значение Вельмож, был тот, что они никак не могли решиться пресмыкаться перед ними, как они это делали при Кардиналах де Ришелье и Мазарини; блеск, исходивший от Пурпура, в какой те были облечены, поддержанный довольно добрым происхождением, хотя оно и не было из самых знаменитых, предрасполагали их дух к этой угодливости, с какой Могущества обычно желают, дабы к ним относились; вместо этого они не видели ничего в новых министрах, что казалось бы им достойным почтения. Его Католическое Величество не был так уж особенно неправ, когда хотел вызвать страх Короля Англии перед Могуществом, к какому поднимался Его Величество. Однако, что бы он мог сказать или сделать, он не мог разорвать согласия, существовавшего между двумя Королями, в том роде, что он вынужден был передать Папе, что тому придется самому думать, как устраивать свои дела, потому как тому не на что надеяться от него.

Папа, увидев себя вот так отверженным с его стороны, впрочем, так же, как и со стороны других Принцев, к кому он адресовался, был очень огорчен, что так далеко зашел в своем итальянском фанфаронстве. Он абсолютно не был в состоянии помериться силами с великим Королем, кто раздавил бы двадцать таких, как он. Однако, так как ему было трудно склониться на те условия, без каких, как он слышал, Его Величество никогда не забудет прошлое, он не знал, как поступить, дабы согласовать две такие противоречивые вещи, какими были его бессилие и его тщеславие. Тем не менее, ему вскоре надо было принять решение. Король, показывая, в какое он пришел негодование против него, не только отправил приказ Герцогу де Креки вернуться во Францию, но еще и повелел маршировать в Италию некоторым войскам под предводительством Маркиза де Бельфона. Этот последний имел приказ помочь Герцогам Пармы и Модены, жаловавшимся на то, что Его Святейшество удерживает за собой несколько их городов вопреки постановлению Пиренейского Договора, обязавшего его им их возвратить. За войсками, уже перешедшими через Альпы, должна была последовать внушительная армия, и командование над ней уже оспаривалось несколькими Маршалами Франции. Не то чтобы Виконт де Тюренн, так славно послуживший в недавно окончившейся войне, не рассматривался Королем по-прежнему, как правая рука Государства; но так как он продолжал оставаться гугенотом, хотя ему предложили бы меч Коннетабля, лишь бы он переменил религию, Король решил не посылать его в эту страну. Он боялся, как бы не сказали, что старший сын Церкви выбрал еретика для уничтожения ее Главы, и как бы это обстоятельство не бросило тень на его дело, что не могло бы быть ни более справедливым, ни более ясным.

/Еще один очень способный Аббат. / Папа, в том беспокойстве, в каком он пребывал, узнав, что Герцог де Креки получил приказ уйти за Альпы, послал перехватить его по дороге, как ни в чем не бывало, Аббата Распони для разговора с ним: Этот Аббат был одним из его Ставленников и его повседневным посредником. Как только Герцог де Креки его увидел, он насторожился, прекрасно догадавшись, с какой целью тот явился сюда. Если он был горделивым прежде, он стал еще более таковым в это время. Он прекрасно догадался, как я сказал, что тот не явился бы сюда просто так и, должно быть, Папа здорово поторопился сегодня совершить демарш, вроде этого; вот что добавило еще одну черточку гордости к той, что была ему присуща. Но Аббат, кто по обычаю Итальянцев, точно так же, как и множество других Наций, был ничуть не прочь пресмыкаться, лишь бы добиться своих целей, буквально осыпав его бесконечными поклонами и комплиментами, так ловко ухватил его за самое слабое его место, что тот принял его лучше, чем намеревался моментом ранее. Аббат сказал, что ему надо было бы здесь проявить черту своего милосердия, попросив Короля, как только он прибудет к нему, принять во внимание, что ему не будет особенной чести, если он из-за ошибки нескольких Корсиканцев примется за общего Отца всех Христиан; он не мог отвечать за то, что они сбежали как раз тогда, когда он отдал приказ их взять; он слышал, будто бы Его Величество жаловался, якобы этот приказ запоздал, но он должен поразмыслить и о том, что ведь надо было узнать людей, прежде чем преследовать их по закону; вот где крылась причина медлительности, на какую он жаловался. Герцог ему ответил, что речь больше не шла об этом в настоящее время, но о том, чтобы дать удовлетворение Его Величеству; он оценивал вещи в той манере, в какой они происходили, в том роде, что было бы бесполезно желать ввести его в заблуждение теперь. Аббат, почувствовав, что если он и дальше будет настаивать на своем, может быть, у Герцога появится настроение его уязвить, потому он перешел от этого разговора к беседе о требованиях, выдвинутых Королем. Они были чрезмерны по тому, как он о них говорил, и особенно со стороны сына в отношении к своему отцу. Вот так он определил Папу и Короля, дабы, в знак почтения одного из этих качеств к другому, Его Величество поумерил свои претензии. Но Герцог, резко оборвав его, ответил, что Король не поручал ему этих переговоров, итак, совсем к другому, а вовсе не к нему, он должен адресоваться, если хочет получить ответ.

/Пизанский Договор. / Папа, еще раз лишившись своих претензий с этой стороны, оказался вынужденным в конце концов пройти через все, чего желал от него Король. Собрались в Пизе для завершения этого разлада, дабы не быть обязанными прибегать к оружию. Распони находился там от имени Папы, и Аббат де Бурлемон, Аудитор Роты, от имени Короля — Распони согласился там от имени Его Святейшества, что Кардинал Киджи, его племянник, явится во Францию в качестве Легата заявить Королю, что ни он и никто из Его Дома не принимал участия в покушении, предпринятом на посла и на посланницу; Дом Августин даст в Риме такое же заявление письменно, и, однако, покинет город до тех пор, пока Кардинал Легат не получит аудиенции у Его Величества и не добьется его прощения; Имперский Кардинал также явится лично оправдываться в Париж и предастся в руки Его Величества, дабы быть наказанным, если он сочтет его виновным; вся корсиканская Нация будет объявлена неспособной торжественным декретом Папы служить когда-либо в церковном Государстве, а для сохранения памяти об удовлетворении, предоставленном теперь Его Величеству, будет возведена пирамида напротив их кордегардии, на какой золотыми буквами будет выгравирован декрет, о каком я только что сказал. Кардинал Киджи явился во Францию вместе с Имперским Кардиналом, в соответствии с этим договором. Папа предварительно за некоторое время удалил этого последнего от своей персоны. Он было перебрался в Геную, но эта Республика, узнав о том, что Его Величество не находил добрым, дабы она давала ему убежище, заявила ему, что он может убираться в другое место.

/Торжественное удовлетворение. / Король принял их обоих, как Принц, кто не испытывает никакой досады, кроме той, к какой обязывает его Слава. Он дал аудиенцию Легату в Венсенне, куда специально направился, дабы посмотреть, справится ли тот со своим поручением со всем тем почтением, каким тот ему обязан. Легат, кто был ладно скроенным человеком, с доброй миной, дрогнул, когда увидел Короля, о каком он не имел и понятия, пропорционального истине. Льстецы, какими Двор Рима изобилует точно так же, как и множество других Дворов, выставляли его ему за юного Принца, вскормленного в легкомыслии и наслаждениях, и кому Кардинал не дал никакого знания дел. Как одно, так и другое было, в сущности, правдой, если принимать во внимание лишь образование, какое этот Министр вознамерился было ему дать; но он сам вышел из этого легкомыслия через все Кампании, какие он пожелал проделать вопреки тому, и за счет доброго разума, каким он обладал от природы; можно смело сказать, что Его Величество далеко не прозябал, как о нем распространялись во многих местах; никогда еще Принц не работал со столь раннего часа.

Легат, дрогнувший при виде Короля, настолько его присутствие внушило ему почтение, был совершенно успокоен при первом же слове, сказанном ему Его Величеством. Он нашел его столь же мягким и столь же приветливым в его ответах, насколько он нашел его мину высокомерной и возвышенной. Король устроил Легату великолепный въезд в Париж, и он был этим так же доволен, как и все куртизаны, кто на зависть друг другу спешили воздать ему почести, так что ему было так же трудно оттуда вернуться, как и явиться туда. Он опасался, выезжая из Рима, как бы по причине всего произошедшего он не нашел бы спесивый и презрительный Двор, и он пришел в восторг, увидев совсем обратное. Он позволил себе даже, как говорили, привязаться сердцем к чарам одной прекрасной Дамы, кто, конечно, стоила труда быть любимой. Может быть, из-за этого он возвращался не столь охотно, как сделал бы без этого. Имперский Кардинал имел подобный повод быть довольным его аудиенцией; Король отправил Герцога де Креки обратно в Рим, и Папа по политическим мотивам устроил ему лучший прием, чем в первый раз. Его родственники были обязаны сделать то же самое, потому как Легат условился с Его Величеством об определенных пунктах церемонии, что будут соблюдаться по прибытии его самого и посланницы. Легат был здесь чрезвычайно пунктуален со своей стороны, особенно по отношению к Герцогине, потому как уверяют, будто бы именно ее прелести тронули ему сердце. Она имела бы прекрасную возможность отомстить, если бы пожелала, учитывая, во всяком случае, будто бы все это было правдой. В самом деле, после оскорблений, нанесенных ей и ее мужу, Кардинал имел все резоны опасаться, как бы она не заставила его заплатить безумную цену за все, сделанное другими.

/Месье де Лозен. / Ждали только прибытия Легата во Францию, дабы вернуть Его Святейшеству Графство Авиньон, каким войска Короля овладели, переходя через Альпы. Бельфон возвратился из Италии вместе с Пегиленом, кто зовется сегодня Граф де Лозен. Он должен был служить при нем Маршалом Лагеря и взошел на этот пост, совсем как гриб, выросший наутро, хотя и следа его не было еще вчера вечером. Для Младшего сына из Беарна он совсем недурно обделал свои дела, хотя все это было еще ничем по сравнению с тем, что он сделал с тех пор. Однако я очень сомневаюсь, что воспоминание о стольких достоинствах, к каким он поднялся превыше всех своих надежд, приятно наполняло бы сегодня его воображение. Он дошел до падения тем более устрашающего, по моему мнению, что он почти на все смотрел сверху вниз, тогда как сегодня вряд ли кто-нибудь позавидует его судьбе. Сделаться, как он, Капитаном Телохранителей, фаворитом своего мэтра и женихом великой Принцессы, столь же отличающейся своими достоинствами, как и своим высоким происхождением, и оказаться теперь запертым в четырех стенах Цитадели Пиньероля — два столь различных положения, что, я полагаю, никто еще не ощущал живее своего несчастья. Но, оставив в стороне это размышление, я скажу, что Маршалу дю Плесси, добившемуся командования армией, что должна была действовать отдельно от той, где был Бельфон, не стоило трудиться переходить Альпы, потому как он их еще не перешел, когда Пизанский договор был завершен. Он, впрочем, уже протоптал туда дорогу, в том роде, что Папе не надо было оттягивать и дальше с заключением мира, потому как ему нашлось бы, в чем раскаиваться.

/О пользе политики Двора. / Когда это дело было улажено, Двор думал только о развлечениях. Возраст Короля, его здоровье, что было превосходно, его добрая мина, его достаток равно склоняли его к этому, а кроме всего прочего, политика Министров, и не требовавших ничего лучшего, как делать куртизанов настолько нищими, насколько им это будет возможно, дабы те были им более покорны. Они отыскали в мемуарах Месье Кардинала, что Король никогда не будет абсолютным, ни они авторитетными, как они должны были этого желать, пока Знать сможет обходиться без Двора. Итак, дабы каждый усиливался в желании разориться, один быстрее другого, они задевали их честь в отношении множества вещей, увлекавших их в неизбежное разорение. Несколько пансионов, во всей ловкости рассеиваемых Королем, делали еще больше, чем их рассуждения; каждый, желая бежать за ними, незаметно растрачивал собственный капитал, и бросался таким образом в столь великую зависимость от Двора, что ему уже было невозможно после этого от него удалиться.

О некоторых заключенных

/День одного узника. / Я по-прежнему охранял моего заключенного все это время, и он, кто был самым живым человеком света, сделался столь спокойным, что можно было сказать, будто бы это был другой человек с тем же лицом. Он упорядочил все свои часы ни более, ни менее, как если бы был в монастыре. Он знал, что ему делать, когда он молился Богу, с чего, как и полагается, он начинал день. Затем он брал книгу и читал. Почитав час или два, он брал перо и чернила и делал заметки о том, что прочитал. Потом он слушал мессу, потом прохаживался по своей комнате до обеда; пообедав, он на полчаса погружался в размышления, потом снова брался за книгу до четырех часов вечера; в четыре часа он снова брал в руку перо, не для заметок, как утром, но чтобы написать что-нибудь свое собственное. После этого он прогуливался или смотрел в окно. Затем являлся ужин, и вот так дни следовали одни за другими, составляя одну и ту же жизнь, за исключением тех дней, когда его допрашивали. Тогда я вел его сам, перед его Судьями, по крытой галерее, сделанной специально, из страха, как бы другие заключенные его не увидели. Так как там были и такие, что пользовались непринужденностью двора, потребовалось их запереть и даже замуровать их окна, дабы помешать им видеть его при проходе.

/Отчаявшийся Берейтор. / Там находился и один из его служителей, некий Пелиссон, кто был заключенным, точно так же, как и он, но они не вступали ни в какое общение. Это было мне строго рекомендовано. Его берейтор тоже был там, молодой человек, очень ладно скроенный и с весьма привлекательной физиономией. Однако гораздо лучше было бы для него, если бы он обладал не столь доброй миной, но более крепкой головой. Это помогло бы ему перенести суровость его заточения, но когда он позволил себе предаться отчаянию, оказавшись запертым в четырех стенах, да еще и конца этому не было видно, мозги его свихнулись, и он сделался совершенным идиотом. Первым знаком его помешательства было то, что он сжег все свои одежды вплоть до рубахи. Так как у него их было несколько, его заставили надеть другие, когда тот, кто обычно приносил ему поесть, отдал об этом рапорт Бемо; но он сделал еще и с этим точно так же, как поступал с другими; через некоторое время после того, как его мэтр был осужден, его отправили в маленькие дома. Что до Пелиссона, то он жил примерно так же, как это делал Месье Фуке, но так как в его комнате не было окна со столь прекрасным видом, как у того, или, лучше сказать, вообще не было никакого окна, он себе выдумал довольно забавное занятие на протяжении какой-то частя дня. Он распорядился себе купить одну тысячу булавок. Он их вытаскивал одну за другой из их бумажки, потом разбрасывал их по всем сторонам своей комнаты, не оставляя ни единой. Он подбирал их затем и вот так проводил свое время. Вот что поистине странно для человека большого разума, каким он обладал, без сомнения; но вот также и к чему приводит тюрьма, вроде этой; какими бы глубинами духа ни обладал человек, случаются моменты, когда он бесится. Он не может всегда заниматься огромными вещами, и лучше уж забавляться этим, чем думать впустую и предаваться отчаянью.

 

Часть 7

/Обращенный служитель. / Однако он недолго оставался в подобной бездеятельности, побуждавшей его к таким развлечениям. Он нашел друзей подле Министра, и они дали ему знать, что его пребывание служителем при Суперинтенданте еще не означает, будто бы он принимал деятельное участие в его ошибках. Он помог себе сам со своей стороны, проявив намерение поменять религию; он поставил себе в заслугу такую вещь, что должна была показаться весьма подозрительной. Королева-мать, отличавшаяся большой набожностью, и верившая, что сделает доброе дело, как и в самом крайнем случае она не могла бы сделать лучшего, как обратить душу к Богу, услышав об этом решении, поговорила в его пользу с Его Величеством. Король, кому Кардинал внушал исключительно ради политики, а не как доброму католику, что если он когда-либо захочет стать абсолютным в своем Королевстве, он должен работать на объединение протестантов с представителями этой религии, прислушался к просьбе, сделанной ему Королевой-матерью ради того. Он смягчил его заточение, в ожидании, когда Месье Фуке будет осужден, потому как прежде его не пожелали выпустить.

Это смягчение выразилось в том, что ему дали бумагу и чернила, а это великое утешение для разумного человека. Он тотчас же принялся писать Историю Короля, и он отдавал тетради Бемо, дабы показывать их Его Величеству по мере их завершения. Бемо дал мне взглянуть на кое-какие из них и попросил ему сказать, что я об этом думаю, но, по правде, если желают моего объяснения здесь по этому поводу, я полагаю, что немало людей способны написать панегирик Его Величеству, но что до написания его Истории, то это смогут сделать только те, кому он сам поручит такую заботу. И правда, можно прекрасно передать множество фактов, сделавшихся общеизвестными; но, по меньшей мере, если все это не будет связано с секретами кабинета, я скорее предпочту вообще ничего. Я признаю, когда вещи хорошо обработаны, разум всегда получает здесь какое-то наслаждение; но, наконец, с каким бы вкусом это не было бы сделано, надо согласиться, что все это лишено новизны, что является огромным удовольствием, по моему мнению, во всем, что сумеют мне предложить; и это настолько верно, что хотя начало правления Короля уже было самой прекрасной вещью в мире, и оно обещает нам чудеса в будущем, я скажу, когда даже это должно быть к моему стыду, то есть, когда бы даже далеко не каждый присоединился к моему ощущению, что я все-таки предпочту прочесть Историю очень скромного Принца, лишь бы в том, что я прочитаю, была новизна, чем Историю Принца, чьим действиям я сам был свидетелем или же полностью о них наслышан.

/Из распутников в историки. / Как бы там ни было, некоторое время спустя появился новый заключенный в этой крепости, а именно Бюсси Рабютен, кто уверившись, будто это не помешает Пелиссону выбраться оттуда, тоже пожелал совершить нечто подобное. Он даже умолял Бемо сказать Его Величеству, что как во времена Александра нашелся один из его Капитанов, кто написал его Историю, будет просто прекрасно, когда один из его окружения даст себе тот же труд по его поводу. Король еще ничего не сделал самостоятельно, если не считать реформы Финансов и начала наведения кое-какой дисциплины в его войсках. Он еще не проделал кампании 1667 года, где его самого видели во главе его армии ночующим под открытым Небом, идущим в траншею, подставляясь под выстрелы пушек и мушкетов, штурмующим города, что доблестно защищались, берущим другие одним своим присутствием, и, наконец, совершающим бесконечное число других поступков, заявивших о нем, как о первостатейном герое. Совсем не видели еще и тех посольств из отдаленных стран, являвшихся просить покровительства Его Величества или же позволения стать в укрытие его могущества при полном повиновении его воле. Совсем не видели еще, одним словом, ни этих великолепных дворцов, какие он воздвиг позже или какие он украсил, ни этой славной кампании, какую мы ведем в настоящий момент и успех которой с трудом уложится в сознании потомства; потому Король, обладавший справедливостью духа, передал в ответ Бюсси, что он еще ничего не сделал достойного изложения; итак, он избавляет его от принятия на себя такого труда, но со временем он надеется дать материал тем, кто напишут его Историю и заговорят о нем более славно, чем они это делают в настоящее время. Он отнюдь недурно сдерживал свое слово до сегодняшнего дня, но я не знаю, так же ли хорошо сдержит свое Бюсси. Поскольку, сравнивая себя, как он сделал, или, по меньшей мере, как он хотел сделать, с автором жизни Александра Великого, он брался не за малое дело. Он не знал, может быть, что всего лишь преуспев, как он это сделал в сатире, совсем еще не говорит о том, что он так же хорошо преуспеет в Истории.

Но, может быть, все мои слова здесь совершенно бесполезны, поскольку есть кое-какая видимость, что он сделал это предложение Королю, лишь бы посмотреть, не предоставит ли он ему свободу; но его расчет был явно без учета его мэтра, поскольку Его Величество находил очень большое различие между преступлением Пелиссона и его собственным; один был виновен только тем, что был привязан к мэтру, кто и был преступником, а другой был таковым сам собой, поскольку он писал жуткие вещи против Его Величества лично, против Королевы-матери, против первого Принца крови и против наиболее значительных персон Двора — потому как Его Величество очень хорошо умел взвешивать все вещи на безукоризненных весах, он нашел некстати разрывать его путы, дабы эта штука обошлась ему слишком дешево. Они отягощали его до тех пор, пока Королева-мать не оказалась при смерти и по милосердию, достойному великой и истинно христианской души, как ее, она неустанно молила Короля, ее сына, простить ему. Его Величество еще затруднялся это сделать, какое бы почтение он ни испытывал к ее последней воле, так как он знал, что оставить преступление этого рода безнаказанным или, по крайней мере, с легким наказанием было верным средством расплодить подобных преступников из-за надежды, что и с ними не будут обходиться более сурово, чем с ним; казалось, он желал продолжить его заточение; но между тем, этот заключенный сделался больным или, может быть, прикинулся таковым, дабы тронуть Его Величество. Король позволил себе смягчиться в конце концов и разрешил ему уйти лечиться дома в Париже, вняв сделанному ему внушению, что тот никогда не поправится, пока будет томиться в тюрьме. Это было сделано, однако, только на условии, что тот сразу же вернется в Бастилию, как будет здоров; но так как очень редко после милости, вроде этой, Король не предоставлял и совершенно полную, он вернул ему свободу после его выздоровления.

Покупка Дюнкерка

/Король — друг наслаждений. / В то время, как тщательно производился процесс Месье Фуке, и не оставалось больше надежды у его родственников и его друзей на добрый оборот его дела из-за той ненависти, какую Месье Кольбер затаил на него, Король, кто всегда был в прекрасных отношениях с Королем Англии, задумал забрать Дюнкерк из его рук. Его Величество Британское, кто на протяжении своего изгнания примешивал порой к заботе о грандиозных делах, какие должны были бы его полностью занимать, и заботу о развлечениях, делал еще то же самое и в настоящее время, когда он взошел на трон. Казалось даже, что он забрасывал иногда все свои дела ради огромной привязанности, какую питал к наслаждению. Надо признать, говоря по правде, что он к нему был весьма чувствителен; но надо признать также и то, что он поступал так подчас столько же по политическим соображениям, сколько и по природной склонности. Так как он знал настроения своих народов, способных на многие вещи, он желал, насколько только мог, лишить их всякого предлога шевелиться, не предпринимая ничего, что могло бы на него навлечь дела с кем бы то ни было. Это вполне устраивало Короля, кто видел себя достаточно могущественным для навязывания собственного закона всем его соседям, лишь бы сами Англичане не двигались. Однако, так как он видел, что никогда не сможет пребывать в безопасности, пока будет оставлять Дюнкерк в их владении, он старался воспользоваться тем положением, в какое ставил себя Его Британское Величество ради любви, какую он испытывал к наслаждениям. Он не заплатил еще ни одного долга из тех, что наделал в то время, когда был изгнан из своего Королевства. Это заставляло тайно роптать тех, кому он задолжал, а так как это были особы, наиболее приближенные к его персоне, д'Эстрадес получил приказ подкупить их, дабы они сами побудили его к продаже этого Города.

/Давние кредиторы. / Это была совсем не та вещь, какой Король мог бы похвалиться, из-за того лишь, что эти Англичане пожелали поразмыслить о выгодах для их Государства иметь город такой важности по ту сторону Моря. Им было небезызвестно, что пока они им владеют, это верное средство заставить считаться с собой в равной степени нас и наших врагов; но так как личный интерес частенько становится дороже интереса общественного, надежда на то, что Король, их мэтр, им заплатит, если они сговорятся об этом с Его Величеством, привела к тому, что они не только дали доброе слово этому послу, но еще и взялись довести это дело до успешного завершения. Канцлер Англии единственный этому воспротивился, либо его мэтр ничего ему не был должен, а, следовательно, ему не на что было надеяться от этих денег, либо он осознал лучше, чем другие, какой ущерб это нанесет его Нации.

Едва Англичане прослышали об этом деле, как они подняли нечто вроде бунта в Лондоне. Д'Эстрадес два дня не осмеливался показаться на улице, потому как именно он вмешался в это дело; он боялся, как бы эти Народы, с кем шутки плохи, не переступили через должное к его положению почтение.

/Суета вокруг Дюнкерка. / Этот бунт дал понять соседним Могуществам, о чем шла речь, и заставил их насторожиться. Испанцы и Голландцы привнесли сюда все препятствия, какие им были возможны, первые открыто, вторые с некоторого сорта осмотрительностью. Они были по-прежнему в Альянсе с Францией, и так как, несмотря на Мир, какой они заключили с Испанией, они не прекращали рассматривать эту корону, как их основного врага, они были бы счастливы поддерживать кое-какие отношения с нами, дабы найти у нас помощь при случае. Однако, начиная также завидовать великому могуществу Короля, они не желали его усиления за счет еще и этого приобретения. Итак, они предложили деньги за этот Город Его Британскому Величеству, лишь бы он пожелал их в этом успокоить. Испанцы сделали то же самое с их стороны; но так как они были не в состоянии отдать то, что пообещали, Король Англии не обратил на них никакого внимания. Он ничуть не больше прислушался и к предложению Соединенных Провинций, потому как постоянно о чем-нибудь спорил с ними, а так как они были могущественны на море, он не желал способствовать увеличению их сил, уступая им Город столь большого значения.

/Преображение Канцлера. / Англичане, после того, как они метали громы и молнии, как я говорил, против тех, кто советовали их Королю удовлетворить Его Христианнейшее Величество этим городом, преспокойно вернулись к исполнению их обязанностей, получив заверения Канцлера Англии, якобы никто об этом и не думал. Все замерло вот в таком спокойствии в течение некоторого времени, пока не узнали, что Месье д'Эстрадес вновь выдвинул на рассмотрение этот договор. Он даже лучше принял свои меры на этот раз, чем в предыдущий. Он подкупил Канцлера Англии, кто не изображал больше монстра перед своим Мэтром, как он это делал в другой раз, потому как ему была обещана кругленькая сумма, благодаря чему, далеко этому не противясь, он, напротив, побуждал к этому Его Британское Величество. Он не знал, однако, как за это приняться, чтобы не выдать столь ранней перемены своих настроений. Он боялся, как бы тот не распознал, что явилось тому причиной, и как бы это не произвело для него печального эффекта в его расположении. Он знал, что никому не позволено так быстро перескакивать с белого на черное, и особенно, когда не было приведено никаких других резонов, кроме тех, что уже были представлены прежде.

Дабы уйти в тень от всего этого, он обратился к Месье д'Эстрадесу. Он сказал ему поступить таким образом с теми, кто уже вошел в его заговор, чтобы они пожаловались Его Британскому Величеству на то, как после употребления их достояния для поддержки его в нужде он не сделал того же самого ради них, что они сделали ради него. Д'Эстрадес не нашел, будто бы этот совет был особенно хорош.

/Ради новой встречи с друзьями. / Он сказал ему в ответ, что жалобы из уст подданных никогда еще не приносили добра; но он устроит нечто такое, что произведет еще лучший эффект, чем все прочее, и тем не менее не заденет должного почтения к Его Величеству Британскому. Надо было сказать всем тем, кто помогал этому Принцу в нужде, удалиться в деревню на два или три дня, всем, за исключением одного. Этого одного он хорошенько обучил тем временем, о чем ему следует сказать Его Величеству Британскому, когда он у него спросит, как он, по всей видимости, и сделает, что приключилось со всеми остальными. Уловка не преминула сработать, как он и думал, Король Англии был крайне изумлен, не увидев этих персон, пожелал узнать у того, кто остался, куда они подевались, что исчезли вот так все разом в один и тот же день. Тот ему ответил, что он не знает об этом ничего определенного, но эти люди говорили ему, будто бы им недостает денег и они боялись, как бы им не пришлось предпринять поездку по своим землям и поискать их там. Его Величество Британское, кому они говорили о продаже Дюнкерка, как о деле, что прекрасно устроит его дела, а им поможет выбраться из нищеты, в какую они попали, прекрасно понял, что все это означало, без всяких дополнительных объяснений. Он тотчас же понял, что это был своего рода заговор, какой они устроили все вместе, дабы его бросить; итак, совершенно пораженный и совершенно униженный в то же время, едва он увидел Канцлера, как сказал ему, как тот явился причиной того, что он потерял всех своих лучших друзей; он хотел продать Дюнкерк исключительно ради того, дабы вернуть им все, что они ему одолжили в его нищете, но тот ему в этом помешал, не приняв во внимание, что необходимость диктует свои законы. Канцлер, кому Король Англии объяснил, что он хотел ему этим сказать, разыграл искреннее удивление, как если бы он не принимал никакого участия в произошедшем; он скорчил мину, якобы подчинялся насущным резонам, о каких ему сказал Его Британское Величество, и продажа Дюнкерка была вот так решена; дело велось под таким секретом, что Англичане ничего о нем больше не слышали. Договорились о сумме, какую Его Величество за него отдаст, она была гораздо солиднее той, что была обещана Кромвелю за возвращение этого города, но это еще было не слишком за его важность и за те расходы, какие там были сделаны с тех пор, как город попал в его руки.

/Покупка. / Король, однако, примчался туда на почтовых, дабы самому вступить во владение, так он боялся упустить дело, вроде этого. Две Роты мушкетеров или, по меньшей мере, один отряд, какой из них составили, сопровождал туда деньги, какие Король согласился за него отдать, дабы дело не сорвалось, как в прошлый раз, из-за того, что они были доставлены недостаточно вовремя. Покупка осуществилась весьма счастливо для Его Величества, тогда как она чуть было не стоила жизни Канцлеру Англии. Большая часть города Лондона, не осмелившись взбунтоваться совершенно против Его Величества Британского, потому как она видела его в слишком добром согласии с Королем и боялась быть наказанной, если окажется столь дерзкой и нанесет удар, вроде этого, так вот она, эта часть, восстала против Канцлера. Он был вынужден спастись в Уайтхолле, и Король Англии, содержа его там в укрытии от их негодования, повелел опубликовать некий род манифеста, дабы оправдать его и оправдаться самому этой правдой. Он заявлял, что его последний Парламент не пожелал предоставить необходимых ему сумм и для уплаты его долгов, и для поддержания этого гарнизона и фортификаций города; он был принужден договариваться об этом с Королем; лучше было извлечь из него деньги, чем просто так позволить взять его либо Его Величеству, либо какому-нибудь другому соседнему Могуществу, и в том состоянии, в каком он находился, он представлял собой лишь повод для разрыва с ним, дабы получить предлог или овладеть; итак, он избежал здесь неминуемой войны, за что они должны быть ему тем более благодарны, что они прекрасно знали — никогда их Государство так не процветало, как во время мира.

/Король — раб наслаждений. / Вот такие резоны Его Величество Британское привел им насчет того, что было сделано. Они были не слишком убедительными, и не надо было являться чересчур большим политиком, чтобы это заметить; но дело было сделано, обратного хода не было, им пришлось запастись терпением, если оно у них еще оставалось. Король отдал это Наместничество Графу д'Эстрадесу, кому оно, казалось, и должно было принадлежать преимущественно перед любым другим по двум причинам — первая та, что он уже его имел, когда у нас его отобрали в течение наших гражданских войн; другая, что именно благодаря ему был заключен договор. Все те, кто удалился от Короля Англии, вернулись к нему через несколько дней после их отъезда, по случаю завершения дела. Посол сдержал данное им слово; но либо Его Британское Величество узнал от Канцлера, как этому всегда верили, что каждый из них извлек свою часть, или же он нуждался в деньгах, он не уделил им никакой доли из того, что получил сам. У него и так было не слишком много для его любовниц, обладавших столь добрым аппетитом, что не было из них ни одной, кто не обглодала бы его до костей. Этот расход не казался, впрочем, столь же необходимым, как другой, поскольку нет ничего более спешного, как заплатить тем, кто нас поддерживал в нашей нужде. Но так как существуют Принцы, кто ставит их наслаждение прежде всех других вещей, есть еще много тех, кому Король Англии должен и в это время, кому он должен все ту же самую сумму и сегодня. Он вроде бы собирается быть в долгу у них еще и завтра, поскольку, когда так долго затягивают с оплатой своих долгов, после этого привыкают не слишком трудиться платить их вообще.

Король Солнце

/Процессы мелких тиранов — Вельможи укрощены. / Успех дела Батвиля произвел поначалу большое впечатление о могуществе Короля на его народы, а также и на его соседей. Дело Рима еще укрепило его репутацию у них, и, наконец, покупка Дюнкерка окончательно дала им понять, что он не менее дальновиден, чем могуществен; это вогнало в дрожь всех, не чувствовавших их совесть достаточно чистой, чтобы любить правление, при каком Принц имеет столько власти — их страх даже усилился, когда начали говорить, будто Король намерен устроить процессы некоторым людям, оказавшимся столь дерзкими, чтобы проявлять насилие по отношению к другим в течение его несовершеннолетия. Совершенно верно, он имел в виду нечто в этом роде, что даже еще и продолжалось с тех пор, потому как война, какую Его Величество был вынужден сдерживать в стольких разных местах, как бы вывела его из состояния думать о таком количестве вещей сразу. Он бы, разумеется, занялся этим, если бы правил самостоятельно или же если бы имел Министра, кто так же заботился о благе его Королевства, как о своих личных интересах; но так как совсем не это того беспокоило, тот действительно оставил Его Величеству попечение о немощном и слабом, вопреки тем, кто старались его притеснять. Он создал ради этого Палату, что была названа Палатой Великих Дней, а потому как несколько значительнейших персон были обвинены в причастности к этим насилиям, сочли, якобы Король отправит своих мушкетеров вслед за этой Палатой, дабы оказать ей вооруженную поддержку в случае надобности.

/Мушкетер — не стражник. / Это, как я полагаю, была шутка, какую его Министры хотели сыграть с этой Ротой, поскольку они видели, как Его Величество продолжал привязываться к ней. Я написал об этом Месье де Неверу, дабы он принял заблаговременные меры подле Его Величества, если же они уже поговорили с ним об этом, пусть он разрушит все, что они сделали. Я бы не обратился к нему, если бы мог действовать сам, но я был по-прежнему прикован к Месье Фуке, в том роде, что я не был хозяином собственного времени. Месье де Невер не придал большого значения моей мольбе, если, тем не менее, это должно называться так, а ведь он был заинтересован в этом ничуть не меньше, чем я, если не сказать, гораздо больше, поскольку он был Главнокомандующим, а я являлся таковым разве что после него. Как бы там ни было, когда он пренебрег этим делом до такой степени, что не пожелал замолвить ни единого словечка Королю, я поговорил с ним об этом сам несколько дней спустя, когда Король вызвал меня спросить, правда ли, что Месье Фуке был болен, потому как тот не смог предстать перед Палатой Правосудия в последний раз, когда она собралась в Арсенале. Едва я отдал ему полный отчет, как воспользовался благоприятным случаем и поговорил с ним о нашем деле. Король мне ответил, что он не знает, кто подал мне этот рапорт, но он может меня заверить, что этот кто-то был весьма дурно осведомлен; он никогда не думал делать из своей Роты какую-нибудь Роту стражников, дабы снабжать палача дичью, он придавал ей слишком большое значение и не станет употреблять ее на ежедневные заботы, так что мне надо привести мою душу в спокойствие по этому поводу. Я воздал ему благодарность за справедливость, какую он к нам в этом проявил, и, возвратившись оттуда весьма довольный, узнал несколькими днями позже, что те, кто были назначены в состав этой Палаты, отбыли в Овернь. Именно там они должны были проводить их заседание, и, остановившись в Клермоне, они наполнили страхом и ужасом тех, кто прекрасно умел пользоваться своей властью и угнетать бедного и униженного. Самые мудрые, за кем водились грязные делишки, сбежали, не ожидая надвинувшейся на них грозы. Они поступили не слишком глупо, потому как имелся приказ осуществлять над ними примерное правосудие. Некоторые другие, положившиеся на их родственников или друзей, уверившиеся было выпутаться из дела, благодаря их влиянию, оказались пойманными в ловушку. Кое-кто из них был предан смерти, причем Судьи, а еще менее Король не позволили себе поддаться жалости. Не то чтобы он любил кровь, напротив, никогда Принц не проливал ее меньше, хотя вот уже около тридцати лет, как он на Троне; но он поверил в свою обязанность дать такой пример ради безопасности тех, кто во всякий день могли быть угнетены, как это и случилось с другими; да и его Министры внушали ему, если он потерпит, чтобы другие объявляли себя мэтрами в его Королевстве, не надо было и рассчитывать когда-либо увидеть его могущество возведенным на такую ступень, где оно и должно было находиться, дабы он стал поистине Королем. А к этому Король был необычайно ревностен, на что имел полное право, так что ему и не потребовалось большего, дабы сделать его непреклонным по отношению ко всем тем, кто пожелал было поговорить с ним в пользу приговоренных.

Однако, так как у высокородных людей нет больших врагов, чем те, что из народа, им довелось многое претерпеть в этих обстоятельствах, потому как при малейшем их поступке их собственные крестьяне имели наглость грозить им, что пойдут доносить на них Интенданту. Министры не особенно заботились унимать эти беспорядки, потому как в их интересах было унизить Вельмож, дабы сделать их более податливыми своей воле. Не то чтобы в сущности не было справедливости в наказании нескольких Вельмож, возомнивших себя маленькими тиранами в их Провинциях; но так как преступление одних не делало преступниками и других, и, тем не менее, служило предлогом ставить всех на одну доску, было легко заметить, что не только рвение правосудия полностью здесь действовало, но привносилось сюда совсем немало политики.

Король, однако, сказать по правде, начинал уже среди прекрасной амбиции показывать, что он любил правоту, точно так же, как это мог делать Король, его отец, кому это доставило прозвание Справедливого. Он выслушивал всех тех, кто являлись жаловаться ему, и воздавал им по справедливости сей же час, или же это было не в его власти. Между тем, если он откладывал на несколько дней их удовлетворение, то вовсе не потому, что дело требовало прояснения, и будто бы он ничего не желал решать без полного его изучения. Это удержало в исполнении долга нескольких Вельмож, кто не всегда повиновались в отношении к их подчиненным. Они сделались маленькими Государями или в их Наместничествах, или на их землях; но теперь им приходилось петь на другой лад, потому как Король был не в настроении это терпеть.

/Искусство и Науки. / Его Величество совершил также нечто необыкновенно прекрасное, к чему он был привлечен, во-первых, своими собственными наклонностями, побуждавшими его любить все самое великое и возвышенное, а во-вторых, Советом Месье Кольбера. Поскольку, надо отдать справедливость этому Министру, хотя он, казалось, не должен был разбираться во множестве вещей, потому как у него не было ни знаний, ни образования, он, тем не менее, имел то общее с Его Величеством, что ему нравилось все, способное придать блеск его правлению и послужить на благо величию его Государства. Итак, Мэтр и Министр оба возгорелись столь высокими чувствами, что пригласили из иноземных стран всех, сколько их там было, редких людей, превосходивших других в познании Искусств и Наук, дабы все отвечало пышности, какой начинало славиться правление Короля. На это не жалели ни трудов, ни денег, и людей специально отправляли прямо в их Дома, чтобы те увозили их вместе с собой, и дабы любовь к Отечеству не заслоняла им тех преимуществ, какие им предлагали.

Итак, по всей Франции начали процветать Искусства и Науки, но поскольку все можно обернуть в дурную сторону, когда человек обладает злобным разумом, вместо восхищения таким поведением, так как оно, без сомнения, было достойно восторга, объявились некоторые, кто нашли этому возражения, как если бы этим захотели изменить самую натуру Французов. Они говорили, что все, совершавшееся в настоящее время, было бы хорошо по правде в Республике, но заводить такое у Нации, что всегда видела свою силу в оружии и прекрасно ее в нем нашла, означало опрокидывать основание, на каком величие Государства всегда утверждалось; итак, все увидят, как мало-помалу растеряют Французы эту воинственную наклонность, что всегда повергала в страх и уважение перед ними всех их соседей; с ними случится точно то же самое, что начинают уже подмечать у Голландцев, ведь они считались прежде самыми боевыми народами Европы, но с тех пор, как они полностью предались коммерции, они больше не способны на все остальное; все равно, как верно говорят, что человек становится кузнецом, покоряя железо, также, как только он оставляет свое обычное занятие, дабы отдаться другому, он неоспоримо заражается такой привычкой, что расслабляет его, так сказать, совершенно незаметно.

/Соперничество Великих Служителей. / Месье ле Телье и Маркиз де Лувуа, его сын, принадлежали к тем, кто наиболее поддерживали эти настроения, потому как один был Государственным Секретарем по делам войны, а другой имел право наследования на эту должность; они видели, что скоро останутся оба не только без занятий, но еще и без уважения и без влияния, если Король целиком предастся тому, что внушал ему Месье Кольбер. Но им нечего было беспокоиться о подобной химере. Его Величество с самой нежной юности показал слишком большую склонность к ремеслу войны, дабы опасаться, будто бы он пожелал оставить его во времена, когда был более, чем никогда, в состоянии им заниматься. Та высота, на какой он показал себя в делах Лондона и Рима, была достаточным им доказательством, что он не позволит безнаказанно наступить себе на ногу — кроме того, время, какое он уделял упражнениям с нами, вопреки всем его громадным занятиям, было для них еще одним знаком, что если он и доставлял себе удовольствие, привлекая в свое Королевство всех редких и знающих людей, он не станет от этого хуже, когда представится случай увеличить славу его правления осадами да баталиями.

/Парламент покорен. / Различие занятий этих Министров поддерживало между ними некую зависть, что длится еще и по сегодняшний день; в том роде, что они не желают друг другу слишком большого добра, или я очень сильно ошибаюсь. Я даже еще сильнее ошибаюсь, если это не явилось причиной того, как на наших глазах мы упустили мир, самый славный, какой мог бы когда-либо установиться; но Маркиз де Лувуа, кто сегодня в самых прекрасных отношениях с Его Величеством, очевидно, рассудил, если он потерпит осуществление такого мира, и чем более выгоден он будет для Короля, тем менее осмелятся отныне меряться силами с ним; тогда он сразу же сделается бесполезным служителем, и у него более, чем никогда, появится повод завидовать Месье Кольберу. Вот как, ради интересов частного лица, общественное благо иногда приносится в жертву; но Королю эти Министры служат тем лучше, потому как из зависти к другому каждый старается понравиться в своем Министерстве, и видно, как за совсем небольшое время слава Его Величества достигла столь высокой степени, что она равно вызывает восхищение и у Иностранцев, и у его народов. Однако, так как этому Монарху еще оставалось покончить с делом, всегда казавшимся самым трудным Кардиналу, а именно, с низвержением гордыни Парламентов, и особенно Парламента Парижа, чья дерзость слишком явно проявилась на протяжении гражданских войн, он принялся за это шаг за шагом и совсем недурно в этом преуспел. Он уже начал эту работу, назначив Комиссаров по делу Месье Фуке и создав Палату великих дней. Это лишило Парламент двух дел, рассмотрение которых он отнес бы к своим правам в другое время. Король постоянно продолжал обращаться с ним тем же самым образом, дабы приучить его и в мелочах следовать исключительно его воле, тогда он будет действовать так же, когда зайдет речь о более великих вещах.

Те, кто сохранил этот дух мятежа, какой они слишком здорово продемонстрировали в трудные времена, не могли видеть эти вещи без тайного ропота. Не то чтобы они были новы для них. Это назначение Комиссаров было весьма популярно еще со времен Министерства Кардинала де Ришелье; но так как это никогда не обходилось без возбуждения жалоб со стороны Парламентов, заявлявших, якобы такое поведение являлось покушением на их судебные права, все это не было еще столь надежно установлено, что проходило бы, как записанный закон, в сознании этих бунтовщиков. Они не смели ничего сказать, однако, потому как высшая власть более не дремала, как она делала во времена их предприятий, но совершенно напротив, она поддерживалась слепым повиновением всей Знати. И в самом деле, можно было смело сказать, что с тех пор, как Монархия стала Монархией, они никогда еще не получали такого удовольствия от подчинения воле их Монарха, как это делали в настоящее время; итак, каждый, как бы на зависть один другому, выбирался из глубины своей Провинции и являлся ко Двору засвидетельствовать свое рвение и свое почтение. Прошли времена Кардинала, когда из-за малейшего неудовольствия человек удалялся к себе и показывал зубы этому Министру.

/Министры всемогущи. / Те, кто пришли ему на смену, хотя и были менее могущественны, чем он, и в почестях, и в богатстве, и во власти, поскольку, собственно говоря, они были всего лишь подчиненными Министрами, тогда как он был Главой, заставили всех трепетать под ними. Так как они занимали весь их блеск у самого Короля, к кому все были исполнены бесконечного почтения и страха, никто не осмеливался перечить тому, чем им были обязаны; причиной же тому было то, что в то время, как это происходило, они пользовались именем Его Величества для отмщения за оскорбления им, как если бы дело касалось его собственной персоны. В такой манере они уже засадили кое-кого в Бастилию и другие королевские тюрьмы; однако все преступление таких заключенных состояло лишь в том, что они не воздавали все почести, на какие те претендовали. Это удерживало всех на свете в страхе и почтении, даже Парламент не смел больше пошевелиться, потому как прошли времена, когда Палаты собирались, как им только это приходило в голову, и еще менее, когда частные лица, вроде всех тех, из кого состоял этот Корпус, вмешивались во все, как они делали в течение несовершеннолетия, строя из себя Государей. Король, кто слишком часто, на их вкус, припоминал об их предприятиях, думая, как я сказал, помешать им приняться за это [324] снова, ввел несколько добрых правил, касающихся правосудия, но никак их не устраивавших, потому как они были противоположны их интересам и власти, какую они узурпировали. Он выпустил поначалу сам Эдикты, дабы посмотреть, не поступят ли они с ними так, как делали несколько лет назад, или они утвердят лишь те, какие им заблагорассудится. Но так как они были выпущены в столь прекрасном сопровождении, что те, кто им бы воспротивился, немедленно понесли бы наказание, они скорее согласились бы, чтобы им пообрубали руки и ноги, чем посмели бы только пошевелиться. Однако, так как всегда находятся более дерзкие, чем другие, а кроме того, им было невероятно трудно отказаться от присвоенного ими качества посредников между Королем и народом, некий Президент по ходатайствам додумался пожелать сделать внушения от своего имени. Он говорил, тем не менее, со всем почтением и со всей возможной мягкостью, дабы не настроить Его Величество против себя; но так как Король желал, чтобы следовали его воле, не давая себе свободы что-то там изучать, в тот же день ему была отправлена королевская грамота о ссылке его в Брив-ла-Гайард. Его собратья хорошенько поостереглись сделать то же, что они сделали, когда арестовали Брусселя. Парижане точно так же не додумались возводить баррикады, как в те времена; каждый сделался мудрее за счет ссыльного и дабы утешить народ за множество вещей, предпринятых Месье Кольбером к его невыгоде, Король открыл множество мануфактур всех сортов, люди смогли зарабатывать на жизнь, и это вновь привело их в прекрасное настроение. Они имели в этом большую нужду, потому как во Франции установился голод, хлебные поля не дали никакого урожая.

/Месье Кольбер что-то и отдает. / Между тем этот Министр, делая, как говорят Итальянцы, «немного добра, немного зла», распорядился закупить зерно за Морем, дабы сохранить себе дружбу Парижан, кто начинали несколько отдаляться от него. Хотя он едва только показался в Министерстве, когда наступил голод, это не помешало им желать ему зла, потому как они уже начали осознавать, что, далеко не напоминая Парламент, не требовавший ничего лучшего, как быть лишь посредником между Его Величеством и ими, он намеревался подавлять их каждый раз, когда они вздумают о чем нибудь повздорить с Королем. Это зерно было доставлено прямо в Лувр и распределялось по низким ценам, дабы облегчить беду частных лиц, так как большая их часть умирала от голода. Поскольку, наконец, хотя и не кажется особо важной вещью, будет ли фунт хлеба на два или три су дороже или дешевле, от этого, однако, зависит счастье или несчастье Государства, потому как он нужен всем на свете, и никто не сумеет без него обойтись; богатый, имеющий много слуг, чувствует нужду точно так же, как и бедный, из-за большого числа особ, кого он обязан накормить, дабы удержаться в своем положении.

Дом Лоренов

Некоторое время спустя после этого голода Герцог де Лорен, кто вышел из тюрьмы по заключении Пиренейского Мира, и кто был восстановлен в его Владениях, во исполнение этого договора, или потому как ему наскучило не заниматься больше смутами, как он делал в течение всей своей жизни, или, что более правдоподобно, потому как он не был доволен условиями, под какими он был восстановлен, явился оттуда в Париж под предлогом кое-каких разногласий, какие ему оставалось уладить с Его Величеством. Это Герцогство вместе с Герцогством де Бар, составлявшие с некоторого времени Владения Герцогов де Лоренов, были унаследованы не им самим, но его женой, кто и принесла их ему в качестве приданого.

/Предложения Герцога де Лорена. / Герцогиня, после того, как она принесла ему столь богатое наследство, каким были бы весьма довольны многие коронованные особы, имела все основания надеяться на его большую признательность, но так как не всегда делают то, что должны были бы делать, дабы хорошо исполнить свою обязанность, обходясь с нею далеко не лучшим образом, он стал ей довольно злобным мужем. Можно было бы даже сказать — очень дурным, без всякого страха что-нибудь преувеличить, поскольку все равно, как если бы она уже умерла, он женился вторым браком на знатной персоне и имел от нее двух детей. Он любил их тем более, что оба они были очень ладно скроены и очень привлекательны, а от настоящей жены у него вообще не было детей; итак, он вбил себе в голову, дабы сделать что-нибудь ради них, что было бы достаточно дружбы, какую он к ним питал, уступить свои Владения Королю на определенных условиях, в каких они и смогли бы найти свою долю. Все это было бы прекрасно, если бы это Герцогство принадлежало ему. Но так как он ничем там не владел, поначалу при Дворе посмотрели на его предложения, как на химеру, какой не позволено было заниматься дольше одного момента. Тем не менее, Герцог сослался на то, что в Лотарингии существовал Салический закон, точно так же, как он существовал и во Франции, и не стали тратить большого труда на углубленные изучения, правда это была или же нет, потому как это Герцогство устраивало Короля до такой степени, что он пожелал во что бы то ни стало им овладеть.

Шарль де Лорен, сын Принца Франсуа, к кому должны были перейти однажды эти Владения, потому как он был сыном сестры Герцогини, едва получил известия о том, что происходило, как постарался воспротивиться этому договору. Он поговорил об этом с Герцогом, кто все отрицал ему в лицо, но так как он узнал об этом из надежного источника, в каком не мог сомневаться, он обратился к Месье де Лиону, кто занимал должность Государственного Секретаря по Иностранным делам и кому в этом качестве было поручено приложить руку к этому договору, дабы он представлял интересы Его Величества. Королю, разумеется, хотелось, чтобы вместо протестов на это дело, он стал бы человеком, спокойно давшим на все согласие. Так как Герцогство де Лорен совершенно его устраивало, он охотно дал бы ему эквивалентное место во Франции, или достаточно денег, дабы купить другое Государство в Германии. Итак, постарались побудить его прислушаться к голосу разума, но он был не в настроении сделать то, чего от него желали; он покинул Королевство и переехал в Италию, предварительно составив протест по всей форме против всего, что его дядя мог бы предпринять в ущерб его правам.

/Отвергнутая Мадемуазель. / Это был шаг более ловкого человека, чем тот, что он сделал всего лишь немного времени назад. Так как Король не заключил еще с его дядей договора, о каком я говорил, он пожелал женить его на Мадемуазель, дабы суметь заручиться им при посредстве огромного достояния, какое тот получил бы во Франции, взяв ее в жены. Это была та самая Мадемуазель, кто распорядилась палить из пушек по Королю в битве Предместья Сент-Антуан, и кого сегодня называют Мадемуазель де Монпансье, потому как дочь Месье вынудила ее потерять свое имя. Она была очень красивой Принцессой в молодости, и портреты, написанные с нее в те времена, служат доказательством тому еще и сегодня. Но так как ей было около тридцати пяти лет, а в этом возрасте девицы довольно-таки увядают, комплимент, какой он хотел ей было сделать, так и застрял у него в горле. Итак, вместо того, чтобы устремить глаза на нее, он не сводил их с одной из ее сестер. Ни он не был создан для нее, ни она точно так же для него, поскольку, когда бы даже он на ней женился, Король не предполагал, что он будет более привязан к его интересам. Он знал, что узы крови достаточно слабы, когда дело касается Принцев. Он испытал это на собственном опыте, когда пожелал порвать с Испанией после своей женитьбы на Инфанте. Тогда-то он и пожелал заручиться чем-то более сильным, чем могло быть то, о чем я и говорю в настоящее время. Четырнадцать или пятнадцать миллионов самого лучшего достояния в мире, каким Мадемуазель обладала во Франции, казались ему надежным залогом верности того, кто на ней женится, тогда как ее сестра не имела ничего, кроме того, что она могла надеяться получить от ее щедрот, а из-за этого нечего слишком сильно рассчитывать на того, кто станет ее мужем. Едва Мадемуазель увидела, как ею пренебрегли ради ее младшей сестры, как она не захотела ничего больше и слышать о Лорене. Однако, дабы окончательно сделать его несчастным, Король выдал его любовницу замуж за Козимо Медичи, великого Герцога Тосканы, так что, не имея больше никакой надежды ни со стороны любви, ни со стороны фортуны, он отправился умолять Императора урезонить своего дядю, кто вознамерился в ущерб ему распорядиться наследством, законно ему принадлежащим.

/Первый договор. / По договору, какой Герцог де Лорен заключил с Его Величеством, Король обязывался заставить признать всех Принцев Лоренов младшими Принцами крови. Он рассчитывал, по всей видимости, что они охотно дадут их согласие на условие, столь выгодное для них. Это было возвращение в каком-то роде ко времени усыновлений, что были некогда в большой моде в Риме. Но так как это было нечто новое во Франции, начались интриги даже в Парламенте, со стороны Принцев крови, дабы помешать исполнению этой статьи. Но не они, тем не менее, имели к этому наибольший интерес, поскольку это ни в коей мере не наносило им ущерба. Король никак не коснулся их ранга, по-прежнему сохраненного за ними. Это, скорее, весьма коснулось дома Лонгвилей, претендовавших на обладание привилегией, по какой он должен был унаследовать Корону, в случае, когда у Королевского дома не окажется на нее претендента; но либо он побудил его к действию, потому как они были близкими родственниками, или же ревность, всегда существовавшая между Месье Принцем и Месье де Лореном, пробудилась вновь в этой ситуации, сам Принц поговорил об этом с Его Величеством, как о вещи, какая могла бы иметь более важные последствия, чем он себе представил. Он сказал ему среди многих прочих вещей, что если приучить эти народы рассматривать этих Принцев, как Принцев крови, были все основания бояться, как бы они не воспользовались однажды их временем снова оживить претензии, какие осмеливался выдвигать старший их дома во Франции во времена Генриха III и Генриха IV, дабы похитить у них Корону.

Король, кто желал исполнения своей воли во что бы то ни стало, не обратил никакого внимания на этот резон. Он выпустил декларацию в пользу этих Принцев, соответствующую договору, какой он заключил с Герцогом, а дабы никто не осмелился воспротивиться ее регистрации, какую он пожелал провести в Парламенте, он сам поднялся туда после того, как приказал окружить Дворец всеми войсками Своего Дома. Принцы Лорены не были столь довольны этим договором, как полагал Его Величество. Они вообразили себе, по всей видимости, что если их будут рассматривать, как Принцев крови, это будет выглядеть, самое большее, как неведомый приплод, привитый на дичок; итак, они гораздо лучше предпочли бы иметь старшего, кто сохранил бы по-прежнему свой Суверенитет, и быть, следовательно, настоящими Принцами, чем быть таковыми в воображении, и как бы вопреки всей Франции; они сделали все, что могли, подле Герцога, дабы заставить его разорвать все, что он сделал.

Это было довольно сложно. Парламент зарегистрировал декларацию Короля, какой он подтверждал эту статью, и хотя все это было сделано, так сказать, исключительно силой, дело все-таки было завершено. Однако кто-то шепнул украдкой на ухо Принцам Лоренам, что одного утверждения Парламентом недостаточно, и дело такого значения никогда не могло быть урегулировано никем, кроме ассамблеи Генеральных Штатов; тогда они настолько замучили Герцога, что он сам породил затруднения своему же договору.

/Месье Кольбер желает устроить свою дочь, как принцессу. / Этого было бы далеко не достаточно, дабы заставить его все порвать, если бы они не вынудили действовать вместе с ним влюбленного в одну из дочерей Месье Кольбера. Тот недавно пожелал жениться на дочке аптекаря из Люксембурга и даже дошел в этом до составления с ней брачного контракта. Его дому пришлось прибегнуть к королевской власти, дабы отвадить его от подобной невесты, потому как весь стыд, какой он обрушил на него, так ни к чему ему и не послужил. После этого он, конечно же, был обязан спрятать свою любовь в карман. В остальном, Герцог д'Эльбеф, воспользовавшись безумием, какое он хотел совершить, для заверения этого Министра в том, что после желания жениться на девице столь низкого происхождения он сочтет себя слишком счастливым взять в жены его дочь; надежда, какую затаил на это Министр, заставила его втихомолку помочь порвать договор. Он внушил Королю, когда представился к тому благоприятный случай, что он рано или поздно навлечет этим на себя войну; в самом деле, следовало признать по доброй воле, что Принц Шарль был настоящим наследником Лоренов, поскольку это чистое видение — осмелиться утверждать, будто бы салический закон царил в этих Владениях; ему стоило, дабы узнать правду, всего лишь бросить взор на историю этого дома, и он тотчас увидит — когда у Герцогов были только дочери, именно они наследовали, никогда не призывая какого-либо родственника по боковой линии. Он запасся примерами и выложил их в то же время, так что, увидев Его Величество наполовину поколебленным, он сказал ему в завершение убеждения, что он может, однако, воспользоваться уже сделанным и обязать Герцога, отказавшись от этого договора, заключить с ним другой, что будет ему не менее выгоден.

Король оценил это предложение и передал его Месье ле Телье и Маркизу де Лувуа, его сыну; они захотели поначалу ему воспротивиться, потому как в их интересах было походить на хирургов, о ком обычно говорят, что для них нет ничего лучшего, чем раны да шишки. Король, как справедливый Принц, и не требующий ничего иного, кроме правосудия, был предупрежден, когда он заключал этот договор. Эти два Министра, точно так же, как и Месье де Лион, к кому он обращался, сказали ему, что не составляло никакой трудности ввести салический закон, как в Лотарингии, так и во Франции, а, следовательно, протест Принца Шарля не мог ему ни помешать, ни принести никакого вреда. Но так как он был переубежден в настоящее время, он не пожелал им передавать этот, ничего им не сказав о том, что он обо всем этом думал. Месье ле Телье и его сын сделали все возможное, дабы раскрыть, кем был тот, кто заставил настолько измениться Короля в его настроениях. Они заподозрили в этом Пегийена, кто сделался фаворитом Его Величества, и кто настолько утвердился в этом качестве, что не обращал на них ни малейшего внимания. Они пожелали ему за это большого зла, чем он, казалось, особенно не беспокоился, потому как был уверен в благоволении своего мэтра, кто был для него надежной защитой от всего, что бы против него ни предприняли.

/Второй договор. / Король заключил другой договор с Герцогом, по какому тот пообещал передать в его руки город Марсаль, как залог его верности. Такой договор был надежнее прежних, поскольку он не уступал ничего, чего бы он не мог сделать в соответствии со всеми правилами правосудия. Он должен был, по соглашению с наследниками его жены, пользоваться Лотарингией на протяжении своей жизни. Так как он уступал это место лишь на определенное время, и его должны были возвратить, как только он скончается, ни ее наследники, ни вообще никто не могли найти здесь возражений какого бы то ни было рода. К тому же Король был прав, не полагаясь на слово, какое давал ему Герцог, ничего не предпринимать в ущерб его службе, поскольку с наступления мира тот уже поражал его два или три раза, составляя заговоры против него; итак, он поступил совершенно верно, пожелав получить это место, как гарантию его слова. Как бы то ни было, Герцог освободился от своего первого договора этим, вернулся оттуда в свои Владения, не особенно заботясь тем, как Герцог д'Эльбеф выпутается из дела с Месье Кольбером. Но, оказалось, вовсе не это того беспокоило. Он отправился к этому Министру, как только другой уехал, и начал так декламировать против него, что прекрасно было видно, якобы они рассорились друг с другом насмерть. Он ему сказал, что был неправ, положившись на слово Принца, у какого его никогда не было; он обвинял себя из-за того, что все сорвалось, но он позволил себе увлечься рвением, какое всегда питал к своему дому; все это было так естественно, что он надеялся, будто бы тот первый его и извинит, заверив того, тем не менее, что он будет мудрее в будущем, в том роде, что никогда он не вмешается в дела других. Месье Кольбер притворился, будто ему поверил, хотя он меньше всего об этом думал. Он даже был бы счастлив притушить все это, из страха, как бы что-нибудь не дошло до Короля. Он боялся, как бы Его Величество не поверил, что тот совет, какой он ему дал, был не вовсе незаинтересованным. Однако, в самом себе он сохранил об этом воспоминание, в том роде, что когда он нашел средство показать Герцогу д'Эльбефу свое негодование, он не преминул это сделать.

Герцог де Лорен, придя в восторг от разрыва первого договора, искал еще секрет, как бы разорвать и второй. Но так как у него не было больше на примете Министра, кого можно было бы заманить в ловушку, прикинувшись влюбленным в его дочь, Король торопил его передать ему в руки город Марсаль, как тот и обязался. Тот откладывал это дело то под одним предлогом, то под другим. Его Величеству это в конце концов наскучило настолько, что он отправил в Лотарингию Графа де Гиша собрать там свою армию совместно с Праделем, кто уже находился в этой стране. Граф помчался туда на почтовых, и слух, будто бы он едет осаждать это место, и сам Король прибудет туда собственной персоной, тотчас же распространился по всей Франции; видели, как в то же время туда направилось такое несметное количество добровольцев, что они одни были бы способны уничтожить и Герцога, и всю его страну; тот, кто уже не был в армии в течение двенадцати или пятнадцати лет, считал делом чести пойти туда в настоящий момент из уважения, какое каждый испытывал к редким качествам Короля. Все считали, что не вернутся больше времена Кардинала Мазарини, когда лишь те, кто умели заставить себя бояться, и были вознаграждены. Тот, кто отслужил под его Министерством и на кого даже не взглянули, потому как он выбирал пути совершенно противоположные тем, по каким надо было идти, чтобы попасть в милость, надеялся, что, явившись показать себя здесь, он пробудит память о своих прошлых заслугах; итак, Двор оказался настолько переполненным в Меце, что половина прибывших сюда людей не находила, где могла бы расположиться за собственные деньги.

/Передача Марсаля в руки Короля. / Между тем Марсаль был осажден Праделем и Графом де Гишем, так что Герцог, увидев, что с Его Величеством шутки плохи, прибег к его милосердию. Он прекрасно видел, что у него не было иного средства, кроме этого, освободиться от пребывания армии, вовсе не устраивавшего его страну, так как из-за одного этого он был бы неизбежно разорен. Все и осуществилось в этой манере. Он передал это место в руки Короля, как и обязался. Вот так и закончилась война, в то время как все полагали, будто она должна начаться, Король сам принял во владение этот город, Комендантство над ним он отдал Лейтенанту Телохранителей по имени Фори. Он вернулся оттуда в Мец, куда Герцог явился воздать ему почести; Король уехал на следующий день, дабы возвратиться в Париж.

Мадемуазель де Ла Вальер

Этот вояж, не продлившийся и трех недель, окончательно разорил Знать, что была вынуждена делать в тысячу раз больше расходов с начала мира, чем в течение войны. Не было такого года, когда бы не давалась дюжина балов при Дворе. Устраивалось также и несколько балетов, а так как там танцевал Король, и каждый хотел танцевать вместе с ним, дабы лучше к нему подольститься, друг другу на зависть они показывались перед ним как можно более великолепными. В эти развлечения, как я уже говорил, входило и много политики, а кроме того, Король обзавелся любовницей, кому он был счастлив их давать. Он влюбился в нее у Мадам, при ком она состояла во фрейлинах. Она звалась Мадемуазель де Ла Вальер и была в тысячу раз более очаровательна в ее скромной красоте, чем самая роскошная светская персона. Король скрывал свою любовь в течение некоторого времени, поскольку, так как он был безукоризненно честным человеком, он питал большое уважение к Королеве, кому боялся причинить огорчение. Однако, так как он частенько заглядывал к Мадам, жене его брата, кто была сестрой Короля Англии и совершенно прелестной Принцессой, как своим разумом, так и красотой, она сочла поначалу себя главной причиной его визитов; ничто не могло ее в этом разубедить, кроме подарка, состоявшего из жемчужного колье и бриллиантовых сережек, что Король преподнес своей любовнице. Мадам де Шуази, возвратившаяся из изгнания, устроила себе праздник из того, что наставила эту привлекательную персону в тех чувствах, какие питал к ней Король, в той манере, в какой она должна была держаться с приходом к ней этой новой удачи, и приготовила ее его принять.

/О некоторых посредниках. / Король тоже не испытывал недостатка в людях, кто разыгрывал тот же персонаж подле нее. Граф де Сент-А…, первый камер-юнкер, и Маркиза де Монто… проявили себя здесь наиболее услужливыми. Это им было зачтено, как если бы они смогли отличиться иначе, в том роде, что затем они поднялись к самым высоким достоинствам. Не принимая во внимание их совесть, они имели намного больше резонов заниматься этим, чем некоторые другие, кто восстали против выбора Его Величества. Графиня де…, кого Король прежде любил, пришла в отчаяние оттого, что он предпочел ей девицу, чьи прелести показались ей ниже ее собственных. Однако не все в свете разделяли ее мнение. Она была кокетлива, а Мадемуазель де Ла Вальер никогда. Правда, она уступила желаниям Его Величества, а это показало, что она не была весталкой, но кроме того, что весьма трудно устоять перед великим Королем, кто был необыкновенно обаятелен собственной персоной и своими манерами, неоспоримо и то, что она его полюбила даже раньше, чем он полюбил ее. Итак, она сделала из чистой страсти то, что она сделала, без малейшей доли кокетства; тогда как Графиня, после того, как была любима Королем, позволила себе перейти к множеству других, кто не могли идти ни в какое сравнение с ним. Она была даже тем более неправа, что имела мужа, честного человека, и кто любил ее без памяти, к тому же она была привлекательна, за исключением ее кокетства, что не всегда является изъяном, по мнению определенных людей. Они полагают, что это более заманчиво, чем бесцветная красота, что верно в каком-то смысле, но только не в той, кого должны бы желать для своего удовлетворения. Заманчивая красота, по моему мнению, это игривая красота, и замыкающаяся в своем долге, или же, если и изменяющая ему, то, самое большее, в угоду одному любовнику. То есть та, что присоединяет лишь одного любовника к своему мужу; но когда это переходит к более значительному числу, я охотно оставляю такую приятность другим и не обращаю на нее никакого внимания.

Как бы там ни было, Графиня, с величайшим сожалением увидев, как эта девица заняла место, какое она сама весьма желала бы сохранить, подучила своего любовника передать Королеве обо всем, что происходило. Эта Принцесса любила Короля с безмерной страстью, в том роде, что никогда жена так не любила своего мужа, как она любила своего. Было не так-то просто, как было подумала Графиня, передать Королеве новость, вроде этой, без того, чтобы кто-нибудь этого не заметил. Когда Ее Величество явилась во Францию, она не знала ни единого французского слова; она выучила их еще совсем немного с тех пор, как она сюда прибыла, так что, когда ей хотели сказать о чем бы то ни было, нужно было всегда начинать с начала три или четыре раза, прежде чем она могла бы это понять. Частенько даже приходилось пользоваться жестами, дабы подать ей известие, в том роде, что в таком положении старина Гито был бы более пригоден, чем любой другой, потому как он один мог бы сообщить ей эту новость иначе, чем в полный голос, по меньшей мере, не шокируя ее скромность. Я не слишком неправ, говоря это о нем, поскольку однажды он сообщил знаками Королеве-матери новость, какую она любопытствовала узнать, и о какой ей никто не осмеливался открыто рассказать. Она несколько раз слышала об одном Наместнике. Провинции, как он спокойно терпел, что его паж был в наилучших отношениях с его женой. Она спрашивала у всех на свете, как такое могло быть, и каждый хранил молчание по этому поводу, потому что боялся, как бы, нарушив это молчание, не оскорбить ее уши. Она прекрасно понимала, что здесь была какая-то тайна, и это лишь сильнее разжигало ее любопытство, но она никак не осмеливалась никого попросить открыть ей эту тайну, потому как она уже однажды попалась в ловушку, когда держала такие речи при подобных обстоятельствах с одной из ее фрейлин, и та наговорила ей величайших непристойностей в мире, настолько та была неспособна пользоваться вуалью.

/Язык жестов. / Между тем, любопытство ее никак не покидало, вопреки всему этому, и она спросила однажды у Гито, кто только что вошел в ее комнату, не будет ли он более сообразителен, чем другие, дабы ее удовлетворить. Гито спросил ее, о чем шла речь. Она ему это сообщила в то же время, на что Гито сказал, если дело стало всего лишь за этим, то она немедленно будет удовлетворена; пусть она себе вообразит, что его левая ладонь, какую он начал вытягивать, была жена Наместника, что его правая ладонь, какую он тут же положил сверху, был его паж, потом, убрав левую из-под правой, он сразу же положил ее сверху, — вот, — сказал он, — теперь это Месье Наместник; имеющий глаза да воспользуется ими, и пусть он рассудит, что я хотел сказать.

Королева нашла это вполне доходчивым, как на самом деле это и было таковым. Итак, любовник Графини, разумеется, воспользовался бы тем же языком для передачи молодой Королеве всего того, что его любовница пожелала ей через него сообщить, если бы он был так же находчив в этом, как был друтой. К тому же то, что сделал Гито, было сделано в течение несовершеннолетия, когда, казалось, все было позволено; тогда как в настоящее время малейшее пренебрежение почтением рассматривалось, и по праву, ни более, ни менее, как тяжкое преступление. Итак, Графиня изменила намерение и вместо разговора с Королевой решила ей написать. Граф де Гиш, кто был с ними в сговоре, едва вернулся из Лотарингии, как предложил им свои услуги, дабы понравиться, как полагают, одной персоне высочайшего происхождения, в какую он был влюблен. Дело исполнилось еще не столь рано, из-за каких-то нежданных неурядиц; но так как ревность Графини не позволяла ей оставаться в покое, не было такого сорта коварства, до какого бы она не додумалась, лишь бы унизить Мадемуазель де Ла Вальер. По отношению к ней это означало то же самое, что и по отношению к Королю, и подлежало наказанию в то же время, если бы Его Величество не прощал действия, учитывая его причину. Король знал, что это была всего лишь ревность, заставлявшая ее выкидывать подобные штучки. Итак, он полагал, что она вполне достаточно сама себя наказала своим злобным поведением, и ему не следовало прикладывать к этому руку, поскольку она и так уже растрезвонила на весь свет о том, что должно было бы остаться скрытым, если бы она была более мудрой.

Дела Короля

/Граф де Шомберг в Португалии. / Испанцы жаловались в это время, якобы помогали Португальцам вопреки данным им обещаниям при заключении Пиренейского Мира. В сущности, это было правдой; но так как им всего лишь возвращали в этих обстоятельствах то, чем они нас одалживали в бесконечном числе других ситуаций, от них отделались пустыми фразами, тогда как было решено делать не больше, но и не меньше. Ограничились только, ради их утешения или, скорее, ради соблюдения приличий, молниеносными десантами против тех, кто будет отныне перебираться в эту страну, тогда как им втихомолку предоставлялись суда и деньги для совершения этого пути. Министры слегка протестовали против этой войны, что стоила многих денег Его Величеству. Месье Кольбер особенно не одобрял подачу помощи этим народам, потому как все расходы, какие там делались, почти целиком шли за наш счет. Едва только был заключен Мир, как Король, как ни в чем не бывало, отправил туда армейский корпус под командованием Графа де Шомберга. Эти войска были предварительно расформированы для видимости, дабы все это совершалось как бы без приказа Короля — в качестве иностранца этот генерал придавал еще больше веса всему делу, тем более, что он не был, казалось, привязан ко Двору никакой должностью. У него не было больше Наместничества, а то, какое он имел в течение войны, оказалось в числе Мест, что были возвращены Испанцам. Это Месье де Тюренн назвал его Королю для похода в эту страну, потому как вместе с качеством иностранца, какое казалось там необходимым, он обладал всеми способностями, каких только можно было желать от Генерала. Португальцы были не слишком счастливы, когда узнали, что Король послал к ним гугенота. Двор Португалии, казалось, даже насторожился, принимать ли его и дозволять ли ему отправление его религии, на каком он особенно настаивал, и без которого он и вовсе не желал служить. Он боялся навлечь на себя гнев Инквизиции, этого тем более опасного Трибунала, что он никогда не пренебрегает прикрывать все, что он делает, покровом Религии. Итак, понадобилось отыскать оправдания всему этому, прежде чем позволить ему ступить на их землю. Однако, так как Испанцы были сильны на границе, и они вознамерились заставить вернуться к исполнению долга этих мятежников (именно так они называли Португальцев), те были вынуждены поладить с ним, все равно как если бы он был римским католиком. Инквизиция тоже ослабила рвение по поводу собственных интересов в подобной ситуации, так что она позволила ему иметь Пастора не только в его резиденции, но еще и когда он будет в Армии. Он им оказал великие услуги и защищал их настолько хорошо, что вместо осуществления расчетов Испанцев разбить их повсюду, те сами оказались весьма частенько битыми.

/Англиканцы и Пуритане. / Вот в этом-то и состоял повод их жалоб; и, не получив большого удовлетворения от Его Величества, они возобновили их происки в Европе, дабы убедить большую ее часть подняться против него; но каждый опасался иметь с ним дело, хотя многие и испытывали зависть к его могуществу; все их самые большие усилия были направлены в сторону Англии, потому как они были уверены, что именно с этой стороны Король мог бы получить какую-нибудь неприятность; но кроме того, что трудно было склонить к этому Его Величество Британское, кто желал жить в согласии со своими соседями, это Королевство начало разделяться в самом себе, в том роде, что он был достаточно занят усмирением своих собственных распрей, без всяких поисков разжигания их у другого. Это разделение было вызвано различием религий, царивших в этой стране. Это зло, пожиравшее ее с давних времен, и, кажется, имеющее все основания пожирать ее еще и в будущем. Те, кого эти народы называют Пуританами, и чья партия столь значительна, что она противится Англиканству, доминирующей религии этой страны, изо всех сил хотели добиться предоставления им определенных вещей, на каких они уже настаивали несколько раз. Они льстили себя надеждой, что Король Англии тайно к ним благоволит; не то чтобы он одобрял их религию, но потому как они подозревали, будто бы он не более привержен к религии других, чем к их собственной. Они имели к этому тот резон, что он недавно женился на католической Принцессе, откуда они делали вывод, что он придерживается скорее этой религии, чем какой-либо другой; следовательно, он будет счастлив установить определенное равенство между ними, дабы, натравив их однажды одних на других, он смог бы заставить предпочесть религию, какую он исповедовал в настоящее время превыше всех остальных. Квакеры и некоторые другие фанатики, составлявшие секты религии помимо этих трех, воспользовались тогда этими обстоятельствами, дабы продемонстрировать дурные намерения, какие, они имели против существующего Правительства; но Его Величество Британское, тотчас раскрыв их заговор, пресек всякие дальнейшие последствия наказанием наиболее виновных. Все это опрокинуло намерения других заговорщиков, так что этот Принц, примешавший столько политики к удовольствиям, во времена, когда его считали наиболее погрузившимся в наслаждения, оказывается, наиболее серьезным образом думал о своих делах.

/ Император ведет войну с Турками. / В то время как Король Испании вот так усердствовал, возбуждая врагов Его Величества, Император, увидев себя в опасности со стороны Турок, отправил во Францию Графа Строци, дабы просить Короля подать ему помощь против этого общего врага Христиан. Его Величество, как Ландграф Эльзаса, был бы этим обязан, если бы ему не уступили это Место, как и было сделано при заключении Мюнстерского Мира, и он оставался бы по-прежнему членом Империи. Но из страха, как бы Его Величество в этом качестве не послал своего депутата на Собрание Принцев, Император лучше предпочел претерпеть расчленение, чем позволить ему сунуть нос в свои дела. Итак, Король был избавлен теперь от обязательства, в каком всегда пребывали те, кто владел этой Провинцией до него, а состояло оно в отправке ему на помощь, когда он увидит себя в опасности со стороны Неверных, определенного числа войск, какое называли контингентом. Однако добродетельный, каков он и есть, Король вовсе не рассматривал ради помощи ему, обязан ли он был этим или же нет. Он пообещал шесть тысяч человек Строци, а так как вопрос теперь был только в том, какого им дать Генерала, каждый начал изыскивать для себя это командование, потому как, хотя и должны были сражаться вдали от глаз Его Величества, что обычно не особенно нравится куртизанам, тем не менее, всегда приятно быть Генералом; но те, кто ожидали, будто Король бросит взор на них, серьезно ошиблись; он отдал эту должность Графу де Колиньи; не то чтобы он заслуживал ее больше, чем кто-либо другой, но потому как были счастливы унизить Месье Принца, с кем Колиньи совсем недавно рассорился.

Это была политика, царившая при Дворе с тех пор, как он туда вернулся и, казалось, необходимая Королю, дабы постоянно освежать тому память об ошибке, какую он совершил. Король дал двух Маршалов Лагеря Колиньи, настолько же нищих, как один, так и другой, а именно Ла Фейада и Пувиса. Этому последнему, однако, было менее трудно экипироваться, чем другому, потому как в своей бедности он научился быть экономным; итак, он накопил себе резерв, дабы воспользоваться им в случае надобности, тогда как ла Фейад, частенько пребывая в достатке, всегда так дурно пользовался тем, что имел в своем распоряжении, что сделался беднее Иова. Итак, он был принужден обратиться к Прюдомму, кто сделал еще и это усилие ради него и дал ему, на что уехать. Это действительно должно было так называться, поскольку он уже делал ему авансы, превышавшие все его возможности. Множество добровольцев присоединилось к этим войскам, две их части составляла Пехота, а остальное Кавалерия. Граф де Со, старший сын Герцога де Ледигьера, был в их числе вместе с Маркизом де Раньи, своим младшим братом. Это был самый богатый Сеньор во Франции, так же, как и самый великолепный, и самый щедрый, чего давненько не было видано. Он должен был иметь после смерти своего отца, кто был уже в очень преклонном возрасте, более четырехсот ливров ренты, но когда бы он даже получил десять раз по столько же, он все равно не был бы более зажиточен, поскольку он все отдавал, и не обращал никакого внимания на деньги, какие он растрачивал по любому поводу. Это был характер человека, почти полностью похожий на то, что нам рассказывают о последнем Герцоге де Монморанси, у кого были дырявые руки. Он был точно так же ловок, как великолепен и щедр, и он прекрасно показал это на Конных состязаниях, устроенных Королем, отхватив приз под носом у всех Сеньоров Двора. Он терпеть не мог Маркиза де Лувуа, ничуть не меньше, чем это делал ла Саль; но с той разницей, что ему это должно бы быть более позволено, чем этому последнему, предполагая во всяком случае, так как я поостерегусь с этим соглашаться, что можно законно уклониться от почитания особы, к кому сам Король засвидетельствовал уважение; поскольку, наконец, хотя этот молодой Министр был все так же развратен, Его Величество рассматривал его, как свое произведение, и пользовался им в бесконечном количестве обстоятельств.

/Экспедиция в Германию. / Эта маленькая армия вошла в Германию в начале апреля-месяца и прибыла в Венгрию к концу следующего месяца. Когда она присоединилась к армии Императора, находившейся под командованием Графа Монтекукулли, этот Генерал уже потерпел поражение. Все его войска находились в большой растерянности и располагались вдоль берега Раба со стороны Сен-Готхарда, дабы помешать неверным окончательно переправить остатки их армии, часть которой уже перешла эту реку. Там уже была часть перебравшихся, они даже навели там мост, вопреки усилиям Монтекукулли, кто делал все, что мог, лишь бы им в этом помешать. Между тем, едва войска Колиньи заняли левое крыло войск этого Генерала, как они не смогли стерпеть беспорядка, царившего среди них, так как они были еще в схватке с неверными, но в таком невыгодном положении для себя, что если бы им сейчас же не помогли, являться туда было бы слишком поздно. Прибытие наших войск изменило все состояние дел. Турки были отброшены и даже столь живо, что они уже не верили, будто успеют достаточно вовремя добраться до моста; они навалились у входа на него одни на других. Преследовавшие их Французы воспользовались этим беспорядком, заткнувшим им проход. Они их поубивали там столько, сколько попалось под руку. От этого неверные, дабы избежать клинков их шпаг, попрыгали в реку, где множество их и потонуло. В то же время они подожгли их же мост, из страха, как бы им не воспользовались преследователи, и когда битва на этом закончилась, Император рассудил кстати заключить мир.

/Возвращение, похожее на отступление. / Разное говорят о резонах, какие он к этому имел, поскольку после этого дела он действительно мог наобещать себе большие выгоды. Германцы говорят, будто бы он раскрыл, якобы некие Венгерские Сеньоры входили к Графу де Колиньи и выходили от него, и это ему тем более не понравилось, что они выбрали ночь для его посещения; но я сильно сомневаюсь, чтобы этому можно было верить, гораздо больше видимости в том, что изобрели этот самый слух исключительно ради того, дабы поставить этого Принца в укрытие от упреков, какие Король мог бы ему сделать по поводу того, что после столь полезно оказанной ему помощи он должен был бы, по крайней мере, подать ему хоть какие-то сведения о заключенном им договоре. Однако, что и было правдивого во всем этом, так это то, что Французы возвращались оттуда весьма недовольные. Их оставили нуждаться во всем на обратном пути, и хотя Император придал им интендантов для снабжения их на этапах, большинство поумирало бы от голода, если бы они не имели денег купить себе необходимое; да еще и это они находили далеко не везде, хотя ничего не просили задаром. Они находили большую часть мест, через какие их вынудили маршировать, пустыми, все равно, как если бы они были отъявленными врагами, явившимися сюда только жечь да грабить. Колиньи, хотя и весьма бравый собственной особой и очень опытный в ремесле, не получил больших почестей от этой экспедиции, потому как он не участвовал в битве. Он остался сзади из-за приступа мучившей его подагры, не зная, что враги были столь близко. Ла Фейад воспользовался этим благоприятным случаем. Он дрался, не ожидая его, и из страха, как бы Колиньи не взялся за перо и не сообщил Королю обо всем, что произошло в битве, он взялся за это дело сам, не сделав ни малейшего упоминания о нем. Напротив, он известил Его Величество, что вся схватка закрутилась вокруг него одного, в чем он не говорил всей правды, поскольку Пувис исполнял там свой долг так же хорошо, как и он. Но он считал его Немцем и свято верил, что в этом качестве тот должен быть исключен из всего.

Вот так он стяжал всю славу за эту битву, что в каком-то роде заставила забыть ту гадость, в какую он вляпался не так давно в Мадриде. Он отправился туда на поиски Сент-Онэ, Коменданта Лекат, кто после того, как был посажен в Бастилию, из-за того, что поговорил с Маркизом де Лувуа со слишком большой заносчивостью и дерзостью, когда вышел оттуда, прислушался к весьма дурному совету, до такой степени, что перешел на службу Короля Испании. Он сделал даже нечто худшее, если можно так сказать, поскольку, неудовлетворенный переменой Мэтра, он еще и нахально написал Королю, правда, не по его поводу, так как, если бы он это сделал, он был бы хорош лишь для маленьких домов, но по поводу его Министров. Это рассердило Его Величество до такой степени, что он не смог помешать себе засвидетельствовать это перед всем Двором. Между тем, ла Фейад, изображая из себя доброго лакея, в то же время умчался на почтовых драться против Сент-Онэ, но едва он прибыл в Испанию, как не замедлил вернуться назад, потому как другой, весь изувеченный ударами, полученными им в Армии, почти не имевший сил стоять на ногах и удержать в руке шпагу, принял его вызов только на том условии, что биться они будут каждый с кинжалом в руке. По правде сказать, его нельзя было обвинить в недостатке смелости; но, наконец, он оценил, что такого сорта битва будет скорее с бешеным, чем с разумным человеком. Однако, так как при Дворе ничего не прощается, и после трудов, какие принял на себя Ла Фейад, проделав три сотни лье на почтовых, казалось, он должен был бы приготовиться ко всему, поскольку не нашли ничего хорошего в его столь раннем возвращении. Но вот то, что он недавно совершил в Германии, отмыло его от этого пятна, предположив, тем не менее, что он получил таковое; он возвратился оттуда ко Двору, где Король его принял с большими проявлениями уважения и дружбы.

Не все в свете были настолько привязаны к Королю, как Ла Фейад. Находилось там даже множество таких, кто дали себе свободу контролировать его поступки. Графиня… по-прежнему пребывала в отчаянии оттого, что он предпочел ей Мадемуазель де Ла Вальер, кого он продолжал любить с той же страстью. Итак, она не оставляла в покое своего любовника, побуждая его придумать, как написать Королеве письмо, о каком они вместе договорились; Граф де Гиш оказался довольно слаб, или, лучше сказать, достаточно безумен, чтобы это сделать, уступив просьбе, как я сказал выше, одной персоны высочайшего происхождения. Это вызвало бешеный скандал — Королева показала письмо Королеве-матери и плакалась ей, как она могла скрывать от нее такую вещь — она об этом ничего не знала, хотя и догадывалась в каком-то роде. Ее подозрение исходило из того, что Король, горячо любивший, ее в начале своего брака, не выказывал ей больше той же пылкости, как в те времена.

/Письмо на испанском. / Королеве-матери было совсем просто заставить ее прислушаться к голосу разума и очиститься от предъявленных ей упреков; она ей сказала, якобы та не должна удивляться, что она скрыла от нее новость, столь неприятную для нее. Но Королеве было невозможно скрыть свою ревность от Его Величества, а в то же время и известие, полученное ею, о ее несчастье; Король, как честный человек, каким он и является, утешил ее наилучшим образом, как это только было для него возможно. Он попросил отдать ему это письмо, дабы посмотреть, не узнает ли он почерк, или же кто-нибудь из его Министров не признает ли его случайно; поскольку они имели больше дела с письмами, чем он с высокородными людьми.

Между тем, он, может быть, и угадал того, кто был его автором, если бы он не считал его слишком мудрым и слишком довольным Королем, чтобы допустить столь огромную ошибку. Он ему дал совсем еще недавно право на наследование Должности Полковника Полка Гвардейцев. Он был, кроме того, Генерал-Лейтенантом его Армий, да еще и занятым Генерал-Лейтенантом, что немало в течение мира, когда не находится занятости для всех на свете. Это были два поста, способные удовлетворить амбицию частного лица, а особенно молодого человека, кому не исполнилось еще и тридцати лет. В самом деле, он уже почти дотянулся до жезла Маршала Франции, какой другие бывают слишком счастливы обрести, когда они уже состарятся на службе. Наконец, Король, сочтя его оправданным этими резонами, несмотря на подозрение, какое он мог иметь по этому поводу, потому как это письмо было составлено на добром испанском, а при Дворе не было другого такого, как он, кто говорил на нем безукоризненно, он принял решение показать его Месье Кольберу.

Король был сам способен рассудить, составлено ли это письмо на добром испанском или же нет, потому как он довольно хорошо на нем говорил. Он выучил его, когда увидел себя накануне свадьбы с Королевой, потому как она не знала ни слова по-французски в те времена; между ними были бы поистине странные ласки, если бы они не смогли, ни один, ни другая, приправить их приятным разговором, что обычно является главным их украшением. Месье Кольбер сказал ему, что он вовсе не знал этого почерка, потому как Граф де Гиш настолько его изменил, что если не знать наверняка, что именно он его написал, было бы невозможно об этом догадаться. Месье ле Телье и Маркиз де Лувуа, кому Его Величество показал его потом, ответили ему то же самое, так что он был вынужден отложить наказание, какое вознамерился за это воздать, до тех пор, пока он не будет лучше осведомлен.

Причиной того, что Король поделился этим с Месье Кольбером прежде всех остальных, явилось то обстоятельство, что он больше всех других был привязан к его любовнице. Так как это был хитрый лис, едва он увидел ее на месте, как отправился предложить ей свои услуги и деньги. Она приняла его предложения с большой признательностью, а Граф де Сент-Аньан еще и заверил его в ее добрых чувствах к нему, потому как он уже рассчитывал на альянс с Месье Кольбером. Они оба уже дали друг другу в этом слово, что немного утешило Графа, ведь он совсем недавно посчитал свою судьбу окончательно пропащей, потому как призвали предстать перед Палатой Правосудия человека, кто пообещал ему свою дочь в жены для его сына с приданым в миллион звонкой монетой.

/Подозреваемые. / Король провел несколько секретных расследований по этому письму, но все замешанные в этом деле имели такой интерес сохранить все в тайне, что все его труды оказались напрасными. Когда он убедился в этом, он изучил по совету Маркиза де Лувуа, кто во всякий день все лучше и лучше утверждался в его сознании, тех, кто были настоящими друзьями его любовницы, и тех, кто лишь притворялись таковыми.

Не потребовалось становиться волшебником, чтобы это распознать, потому как правда резко отличается от видимости; итак, после очень тщательного изучения подозрения пали на Графиню и ее любовника. Он обладал значительной должностью в Доме Короля, ни больше, ни меньше, как должностью Капитана Телохранителей. Это был де Вард, одним словом, Капитан Сотни Швейцарцев, кто на протяжении какого-то времени оспаривал качество фаворита у Пегийена, и кто ничуть не меньше, чем тот, пользовался благоволением Его Величества; но любовь затуманила ему мозги до такой степени, что он допустил ошибку довериться своей любовнице в ущерб собственному долгу. Маркиз де Лувуа сделал это открытие, и он основал его на том, что Графиня, едва только завидев Мадемуазель де Ла Вальер, начинала ее передразнивать. Она насмехалась вот так над ее недостатками; но так как этот молодой Министр был не в слишком добрых отношениях с этой Дамой, что приписывали негодованию, каким он воспылал от ее дурного обращения с ним, когда он пожелал к ней подольститься, Король не изволил поначалу придать полного доверия тому, что он ему об этом сказал. Он добавил к этой оценке еще и некоторое уважение к ее родственникам, кто были первыми лицами при Дворе. Итак, он пожелал, чтобы все дело прошло через новое изучение, дабы, когда он их накажет, и ее, и ее любовника, все те, к кому они принадлежали, как один, так и другая, скорее имели повод поздравить себя с его терпением, чем жаловаться на ту кару, какую он им устроит.

/Месье Фуке ускользает от топора. / Пока все это происходило, Месье Фуке, претерпев бесконечное число допросов, был, наконец, осужден и приговорен к вечному изгнанию. Месье Кольбер был страшно поражен этим приговором, какого он никак не ожидал; Офман подтвердил ему еще накануне все, что он ему говорил прежде о намерении судей по поводу этого заключенного. Он действительно верил, будто бы говорил ему правду, потому как они все были склонны приговорить его к смерти. К тому же, можно было сказать множество вещей о его поведении — ужасающий беспорядок в Финансах, явное намерение вооружить Королевство и иностранцев против Короля, устрашающие расходы превыше сил частного лица, очевидное доказательство его растрат на службе, данные им пансионы большей части знати, наконец, тысяча других вещей, какие будет слишком долго перечислять — но так как он находчиво замазал все прорехи во всем этом, а именно, по первому вопросу: это к Сервиену, а не к нему надо было обращаться, потому как Сервиен всегда распоряжался фондами, тогда как, он только их подготавливал; по второму: когда он задумал возбудить войну в Государстве, это была всего лишь мимолетная мысль, в какой он раскаялся, как, я полагаю, уже говорил об этом выше; по третьему: если он и делал расходы, это было за счет его доходов, а они были значительны, и даже за счет его личных фондов, какие он и проел; по четвертому: никогда он не давал пансионов, но лишь делал подарки своим друзьям; так как, говорю я, он ответил на все убедительно, и больше того, жаловался, как это было, в сущности, правдой, что как только его арестовали, у него украли все его бумаги, чем лишили его средств защищаться, Месье д'Ормессон, Мэтр по Ходатайствам, кто был одним из его судей, взялся за его оправдание и заставил всех других изменить осуждение, какое они уже было вынесли. Однако, так как было невозможно оправдать его совершенно, они все-таки приговорили его к наказанию, о каком я недавно сказал.

Удар, вроде этого, был огромным оскорблением для Месье Кольбера; но так как дело было сделано, и не было больше средств его поправить, он внушил Королю, что тот должен изменить его наказание на вечное заточение; потому как у него не будет никакой безопасности, если он позволит Месье Фуке уехать в иноземные страны; ему известны все дела Королевства, и существует опасность, что он этим злоупотребит, хотя бы ради того, чтобы за себя отомстить. Король поверил ему тем более, что его совет не казался таким уж дурным. Суперинтендант, вместо получения свободы, как он этого ожидал после своего осуждения, был заперт крепче, чем никогда; однако его не оставили больше в Бастилии и вывезли в Шато де Море, что в двух лье повыше Фонтенбло, а через какое-то время его препроводили в цитадель Пиньероля, где он находится еще и сегодня. Он немного изменил той стойкости, какую всегда проявлял со времени своего заключения, когда ему сказали, что Король заменил его наказание вечным заточением через несколько дней после его осуждения. Мадемуазель дю Плесси-Бельер вышла из Монбризона, где она постоянно пребывала с самого ее задержания. Монброн, кто ее охранял, вернулся оттуда в Париж и был сделан Помощником Лейтенанта второй Роты мушкетеров, вместо Казо, оказавшегося достаточно гордым, несмотря на свое простонародное происхождение, чтобы не пожелать подчиняться брату Месье Кольбера, кому Король отдал эту Роту после смерти Марсака. Это тот, кого называют сегодня Кольбером де Молевриером, бравый человек собственной персоной, и кому нечего было бы делать с милостью его брата, если бы одних личных качеств было бы довольно для продвижения. Но если этого доброго качества у него хватило бы и на двоих, он обладал еще и другим, может быть, не столь похвальным. Его тщеславие было непереносимо, и оно явилось причиной того, что он рассорился при Дворе и недолго сохранял эту должность. Но так как не успеет потерять один, как другой находит, это обеспечило судьбу Монброна, кто и на самом деле дворянин, но кто совсем не казался в прошлом, лет пятнадцать или шестнадцать назад, таким, каким его видят сегодня.

 

Часть 8

/Первый Тюремщик Франции. / Я могу сказать, что осуждение Месье Фуке лично мне вернуло мою свободу, поскольку находиться в моем положении или быть заключенным — это почти одно и то же. Месье Кольбер вознамерился, однако, продлить мое заточение, отправив меня вместе с Месье Фуке в Пиньероль, но едва я прослышал об этом, как я с ним поговорил и ничуть не поколебался сказать ему, что, по меньшей мере, если в этом нет абсолютной необходимости для службы Его Величества, я попросил бы его избавить меня от проведения моей жизни в качестве тюремщика; существует тысяча людей, что сочтут себя счастливцами от положения, вроде этого, свидетель Бемо, кто так всем этим доволен, что я сильно сомневаюсь, будто бы он захотел променять свою должность на жезл Маршала Франции; эта любовь исходила, без сомнения, из того, что здесь недурно обделывали свои делишки; сказать по правде, я совсем неплохо поправил здесь и мои собственные, но так как я не рожден заинтересованным, я гораздо больше предпочту честь служить Королю, как я это делал когда-то в Гвардейцах, в качестве простого солдата, чем как Первый Тюремщик Королевства. Месье Кольбер вовсе не был доволен моим ответом и сказал мне поговорить об этом с Королем. Я тотчас же это сделал и держал перед ним те же самые речи.

Король принялся смеяться над манерой, в какой я с ним говорил; поскольку я делал это от чистого сердца, и как человек, кто не менее страдал, занимаясь этим ремеслом, чем сам узник, кого я охранял. И так как он любил людей, кто совсем не лукавили с ним, лишь бы они делали это со всем должным к нему почтением, он ответил мне, насколько он был счастлив узнать, что я не любил копить деньги, и он только больше меня за это уважал; однако я должен был ему сказать, мог ли он положиться на Сен-Мара в охране моего заключенного; я ему уже говорил, что это был человек мудрый и обязательный в службе, но так как порой случается, что он таков при исполнении приказов другого, тогда как становится иным, когда все дела зависят лишь от него самого, он хотел бы, чтобы я сказал ему откровенно все, что я об этом думал. Я думал о нем только хорошее; итак, когда я подтвердил ему все, что уже говорил по этому поводу, Сен-Мару было поручено препроводить заключенного в Пиньероль и охранять его там. Ла Морезанн, родственник Месье дю Френуая, одного из первых служителей Маркиза де Лувуа, был там Интендантом. Они женились на двух сестрах служителя, и так как у него была еще и третья на выданье, и он увидел Сен-Мара на пути к обретению достояния, он ее предложил ему в жены, если тот пожелает об этом подумать. Сен-Map оценил это предложение; итак, дело было вскоре сделано, он тоже стал родственником Месье дю Френуая и сделал себе из этого опору, что не могла ему повредить при случае. В остальном, он пользуется в настоящее время множеством благодеяний Его Величества, не считая дохода от его заключенных, разумеется, более значительного, чем он сумел бы получить в каком-либо ином месте.

Когда это огромное и долгое дело было вот так завершено, многие рассматривали кару Месье Фуке, как в тысячу раз худшую, чем смерть. Они рассматривали ее также, как справедливое воздаяние неба за все его кокетства в те времена, когда судьба ему благоволила. Он развратил бесконечное число высокородных девиц при помощи своих денег, и когда он был арестован, нашли журнал, в какой он заносил их одних за другими, по именам и по титулам, как персон, чьими милостями он попользовался. Он не забыл даже занести туда, сколько ему стоило их добиться, так что, либо этот журнал содержал правду, как оно и было, по всей видимости, или же он делал это, дабы уверить тех, кто сможет увидеть его однажды, что он был человеком удачливым; эти девицы оказались обесчещенными навсегда, без того, чтобы кто-либо взял на себя труд прояснить, так ли это было. Там обнаружилась даже одна фрейлина Королевы-матери, кто была изгнана, поскольку она была вписана в его книгу красными буквами.

/Опала Герцогини де Навай. / Любовь Короля к Мадемуазель де Ла Вальер не мешала тому, что он походил на многих других, кто покидают порой доброе застолье у себя, дабы отправиться отведать дурного. Человеческое непостоянство склоняет нас подчас к такого сорта вещам, и вполне достаточно быть мужчиной, чтобы попадаться на это чаще всего. Он загорелся на один момент страстью к некой фрейлине Королевы, его жены, кто была дочерью старшего сына одного Маршала Франции, и когда каждый это заметил, Герцогиня де Навай стала во главе, дабы помешать их дальнейшему сближению, если, тем не менее, этого уже не случилось. Она избрала такие пути, дабы добиться цели, какие были неприятны Королю; а так как он подозревал, что она уже подавала советы Королеве по поводу полученного ею письма, он изгнал ее из своего Дома. Ее муж был причислен к ее опале, и они оба получили команду отделаться от их должностей. А они стоили немалых денег, поскольку он обладал должностью Лейтенанта рейтаров Гвардии с Наместничеством над Авр де Грас, независимым от Наместничества над Нормандией, а она имела должность Статс-Дамы молодой Королевы. Но Король определил цены, какие им будут выплачены, так что она получила всего лишь пятьдесят тысяч экю за ее должность Статс-Дамы Королевы, тогда как могла бы иметь все четыреста тысяч франков, если бы Его Величество оставил ей свободу извлечь из нее все, что она бы пожелала. Что до него, то он тоже и по тому же резону получил только пять сотен тысяч франков за свое Лейтенантство над рейтарами и сто тысяч экю за свое Наместничество. Маркиза де Монтозье, чей муж был вскоре сделан Герцогом, заняла ее должность у Королевы. Граф де Сент-Аньан, кто подобным образом был возведен в это достоинство, получил Наместничество, а Герцог де Шольн — Лейтенантство над рейтарами. Герцог де Навай одолжил эти деньги Мадемуазель и добавил к ним еще пятьдесят тысяч франков, дабы заключить на них контракт на пятьдесят тысяч ливров ренты. Месье ле Телье уже имел таких один или два из тех же доходов, не считая множества других, что были поменьше. Так как он был большим экономом, жил, как простой горожанин, его должность никогда ему ничего не стоила, и уж не знаю, с какого времени, он был осыпаем благодеяниями Короля, из каких он составил крупный доход; он подбирал потихоньку су к денье и был невероятно богат.

Опала этих двух персон была определенным предвестием, что ничуть не меньшее случится с теми, кто написал письмо, о каком я неоднократно говорил. Однако, так как они были пока еще слепы и не предвидели надвигавшейся на них грозы, они подбрасывали стишки в комнату Короля, где еще и издевались над его любовницей почти в той же самой манере, в какой они это уже делали. Они ставили ей в упрек, кроме того изъяна, что она хромала, вдобавок и тот, что она была худа до последней степени. Она действительно была такой, она даже была такой с тех пор, как явилась ко Двору, так что, можно сказать, это зло было у нее издавна. Однако еще и несчастный случай вмешался в ее естество — так как она уже имела двух детей от Его Величества, какие полноправно могли бы сойти за детей любви, поскольку они оба были один красивее другого, это еще увеличило ее худобу, в том роде, что она чуть ли не зачахла.

/Месье Кольбер создает Компанию Индий. / Незадолго до осуждения Месье Фуке, Месье Кольбер, кто сформировал Компании для распространения коммерции до Индий и до других частей Света, по примеру наших соседей, постоянно напрягая мысль к величию Государства, предпринял завоевание одного места у Варваров, дабы способствовать мореплаванию торговых судов, когда они будут преодолевать Пролив. Замысел был велик и достоин такого Министра, но он был не без трудностей — атаковать Место, окруженное отъявленными и тайными врагами, а кроме того, вне доступности для снабжения, когда оно будет взято, из всего этого было не слишком-то легко выйти с честью. Отъявленными врагами были Варвары, у кого и намеревались его отвоевать; тайными врагами — Испанцы, в чьих руках была Сеута и несколько других городов на этом побережье, и кому, следовательно, наше соседство было подозрительно. Герцогу де Бофору, кто был Адмиралом Франции вместо своего отца, было поручено это предприятие, хотя он и не был слишком к нему способен; ничего бы еще, если бы он осознавал свою безграмотность, и это побудило бы его обратиться за советом к более опытным, чем он; но только и делая, что хвастаясь, потому как он имел честь быть дядей Короля и командовать его Морской Армией, он начал ссориться с Гаданем, кого ему придали, как человека, способного его научить тому, чего он не знал. Гадань оставил его делать по-своему, поскольку тот желал действовать собственной головой, и ни о чем не рапортовать ему; по мнению Гаданя, нельзя было отправляться из Прованса, откуда они имели приказ отплыть, пока они не заберут с собой припасы, чтобы быть в состоянии ждать, по крайней мере, пять или шесть месяцев, когда им доставят другие. Он рассудил, что когда город будет взят, враги тотчас же обложат его, дабы отрезать им всякий проход в страну, откуда обычно добывают себе пропитание, когда ничего не приходит морем. Но Герцог был другого мнения; подняли якорь и девятнадцатого Июля прибыли под Жижери, то есть, к цели вояжа.

/Провал под Жижери. / Так как первая атака нашей Нации опасна, Варвары не смогли ей сопротивляться. Место было взято, но когда Гадань ввел туда войска, ступившие на сушу, все, что он предвидел, случилось в точности. Варвары расположились вокруг своих стен вне досягаемости пушечного выстрела, и, бросив пиратов в море, они вознамерились морить их голодом со всех сторон. Их гарнизон, действительно не имевший припасов, начал страдать с первых же дней, потому что потребовалось сократить рацион каждого на основании того, что было неизвестно, когда доставят зерно для изготовления другого. Во всякий день положение становилось все хуже и хуже, поскольку, по мере того, как пустели магазины, постоянно урезались рационы. Месье де Бофор не знал, что на это и сказать, и прекрасно видел, насколько он был неправ, не поверив Месье де Гаданю. Он бранил, однако, Морского Интенданта Прованса, обвиняя того в неисполнении его приказов, в соответствии с какими тот должен был незамедлительно после их отплытия отправить конвой, достаточный для предотвращения зла, что их терзало в настоящее время; но это была не столько ошибка Интендантства, как он об этом думал. Чума и голод обрушились на эту страну и помешали перевозке зерна. Большая часть домов, где находились магазины, была заражена этой опасной болезнью; так что не осмелились ничего перевозить, из страха распространить ее еще и среди войск, как она уже охватила этих обитателей. Наконец, целых три месяца прошли в ожидании этого конвоя, а они так и не увидели его прибытия; нужда становилась все более и более нестерпимой, и собрали военный совет, вовсе не для решения, оставаться ли по-прежнему в городе, поскольку это было невозможно при таком положении дел, но для обсуждения средств отступления с наибольшей безопасностью.

Это было совсем нетрудно, поскольку морские ворота были открыты, и вся опасность ложилась на тех, кто погрузятся последними. В самом деле, враги могли разведать об их намерении и войти в город, когда большая часть наших войск будет уже на кораблях. Итак, дабы избежать подобной случайности, Герцог де Бофор пустил слух, якобы он хотел отослать больных в Прованс и, по крайней мере, когда они уплывут, это сбережет немало припасов. А больных там было множество, и ничего удивительного после стольких-то страданий. Однако под этим предлогом погрузили не только госпиталь с больными, но еще и множество людей, находившихся в добром здравии. Таким образом избавились от многих дел, какие все равно пришлось бы сделать впоследствии. Неверные искренне поверили всему, что распространялось об этой погрузке. Тем временем, когда это было сделано, едва наступила ночь, как Гадань велел погрузить всех, кто остался в городе; вот так он был и брошен 31 октября, через три месяца после взятия. В довершение несчастья, несколько ветхих суденышек развалились на обратном пути, в том роде, что войска, переправлявшиеся на них, потонули вместе со всеми экипажами.

Враги Месье Кольбера не были слишком огорчены этим несчастным случаем, точно так же, как и сомнительным успехом этого вояжа, потому как, хотя он и стоил огромных потерь Государству, они затаили надежду, что лично его все это лишит добрых милостей Его Величества. Итак, они старались насколько возможно распространять в свете слухи о некоторых ошибках, допущенных в этой экспедиции, дабы и ему что-нибудь от этого перепало; но так как не было спешки говорить вслух против Министра, может быть, Король никогда бы об этом ничего и не узнал, если бы не позаботились известить его обо всем записками, что подбрасывались к нему в комнату после его отхода ко сну, дабы на следующее утро, вставая, он мог бы заметить их сам, или, по меньшей мере, их заметил бы его первый Камердинер, кто там же и ночевал. Должно быть, рассеивал их какой-нибудь большой сеньор, потому как не всем на свете позволено входить туда; но это не произвело того эффекта, на какой так надеялись; Король, кто был рассудителен и справедлив, удовлетворился сожалением о тех, кто погиб в этом кораблекрушении, безо всяких упреков по этому поводу к своему Министру. Король рассудил, что вовсе не он был повинен в допущенной ошибке — переправлять войска на паршивых судах, но Интендант, сидевший там же, на месте; итак, он по-прежнему продолжал относиться к нему так же хорошо, как он привык это делать, чем и поверг его врагов в большой конфуз.

/Слава Короля. / Король очень хорошо ответил Бюсси Рабютену, когда тот передал ему о своем желании написать его Историю, что он еще не сделал ничего достойного быть записанным; но он скоро наделает ему столько хлопот, точно так же, как и тем, кто загорится таким же желанием, как и он, что им всем найдется, чем заняться — действительно, никогда Принц не имел более возвышенных чувств, чем у него. Он стремился ознаменоваться великими предначертаниями, какие он тут же приведет в исполнение.

/Свершенный труд и великие предначертания. / Он совсем недурно преуспел до сих пор. Он взошел по смерти Кардинала Мазарини (так как я отсчитываю его правление лишь с этого дня) на трон, весь утопленный в долгах; на трон, говорю я, по правде самый древний и самый прекрасный из всех, какие только есть в Европе, но столь замараный слабостью этого Министра, предприятиями Парламентов и отсутствием повиновения Вельмож, что можно сказать, не боясь погрешить против правды, что он нашел его с несколькими мэтрами, тогда как он должен иметь лишь одного — никакой дисциплины, не где-нибудь, но среди его войск, никакого порядка в его финансах, а это две вещи, способные нанести смертельный удар Государству. Однако, едва только он появился, как, подобно Солнцу (какое он незря избрал своей эмблемой), он рассеял все эти тучи. Он рассчитался со своими долгами, не развязывая кошелька, ввел Высшее Могущество на место слабости Кардинала, заставил Парламенты вернуться к исполнению их функций, естественно им присущих, без позволения отклонений, в какой бы то ни было манере, под предлогом присвоенного ими прежде великого титула Посредников между ним и народом, сделал Вельмож такими же послушными, какими они были непокорными, установил превосходную дисциплину в войсках и, наконец, так хорошо реформировал Финансы, что там столько же порядка в настоящее время, сколько было злоупотреблений на протяжении Министерства Кардинала Мазарини. Но всего этого было слишком мало для него, все это, говорю я, попахивало скорее мирным Принцем, чем Принцем-завоевателем, каким он желал стать; он нисколько не сердился, что его соседи ссорились одни с другими, потому как, пока они имели дела между собой, они были не в состоянии воспротивиться его великим предначертаниям.

Англия была ему подозрительна отвращением, какое она питала, он знал, к Французской Нации; кроме того, он смотрел недобрым взглядом на то, что ее морские силы превосходили его собственные. Соединенные Провинции занимали его ничуть не меньше, что ему вполне простительно, поскольку в тысяче обстоятельств он признавал, как его процветание нагоняло на них страх, как если бы они уже догадались, что настанет день, когда он употребит против них все свои силы. Ему даже отрапортовали, якобы они веселились по поводу того, что приключилось в Жижери. Они действительно ревниво наблюдали за тем, как он по их примеру устраивал Компанию в Индиях и все другие вещи, имевшие к этому отношение.

Наконец, либо Его Величество верил, что эти Народы действительно ревнивы к его славе, и они из-за этого были способны воспротивиться его предначертаниям, или же он по политическим соображениям пожелал опробовать их силы, никак не вступая в игру со своей стороны, утверждают, якобы он втихомолку взбудоражил кое-какие недовольства Короля Англии против них, дабы, объявив им войну, он смог бы смутить их покой и их коммерцию. Утверждают также, будто бы он сделал то же самое по поводу Бернарда ван Галена, епископа Мюнстера, кто обладал скорее качествами, требующимися от Генерала армии, чем от Прелата — ничего бы еще, если бы он имел и те, и другие вместе, поскольку он равно носил и митру, и шпагу, как делают все церковные Принцы Германии; но правда в том, что он гораздо лучше разбирался в построении армии к бою, чем в произнесении проповеди. Он намного больше любил кирасу, чем стихарь, и одним словом, никогда человек не был менее пригоден к церковному сану и более пригоден носить шпагу.

/Войны между соседними Могуществами. / Так как он был соседом Соединенных Провинций и человеком предприимчивым, у него неоднократно руки чесались объявить им войну. Ему надо было кое в чем разобраться с ними, но он не осмеливался на этот шаг, потому как не столько полагался на собственные силы, чтобы отважиться потягаться с ними; но либо происходившее со стороны Англии придало ему больше смелости, чем он когда-либо имел, или же он действительно заручился поддержкой Короля, как уверяют, но он больше не колебался порвать с ними. Прежде чем перешли к враждебным действиям, как с одной, так и с другой стороны, Король, как ловкий политик, предложил свое посредничество обеим партиям. Он знал, дабы сделаться авторитетным среди своих соседей, у них ничего не должно было происходить такого, о чем он не имел бы известий, либо путем посредничества, либо, как заинтересованная партия. Однако, так как он знал также и то, что одно из этих двух качеств предпочтительнее другого, он не преминул избрать наилучшее. Он отправил Герцога де Вернея в Англию вместе с Месье Куртеном предложить Его Величеству Британскому все, что зависело от него, дабы полюбовно завершить спор, вынудивший того объявить войну. Этот Принц пожаловался на множество вещей, приключившихся в Индиях, по его мнению, к его невыгоде, и так как они имели важное значение, он не прекратил вооружаться на море, хотя и принял посредничество Короля, дабы добиться удовлетворения силой оружия. Может быть, эти Послы не слишком настойчиво отговаривали его от схватки, потому как не в интересах Его Величества было бы покончить с этим делом без боя. Это должно было истощить силы обеих партий, точно так же, как их вооружение уже истощило их кошельки; так что подняли якоря, как с одной, так и с другой стороны, и пустились на поиски друг друга.

Голландцы со времени Мира, какой они заключили с Испанией, не предвидели, что Король должен был сделаться столь могущественным, а, следовательно, они настолько завистливыми; потому они расформировали большую часть войск, имевшихся у них на суше. Они рассчитывали, что если у них снова разразится война с Его Католическим Величеством, Король им поможет, как он уже это делал. Итак, дабы еще более упрочить тесный Альянс, какой они имели с ним, они сохранили несколько французских полков, что были на их службе, тогда как они распустили большую часть полков их Нации. Д'Эстрадес имел там один и был теперь Послом у них. Отрив командовал другим, и некоторые другие Французы меньшего положения, чем эти двое, также имели каждый по одному. Итак, война была объявлена между этими Могуществами, и Епископ Мюнстера, кто уже одержал несколько побед над Голландцами, не пожелал сложить оружия по требованию Его Величества; либо об этом существовало соглашение между ними, как желают заявлять, или же он был достаточно неблагоразумен и осмелился отказать в ответ на просьбу столь великого Короля, но Голландцы были принуждены испросить у Его Величества отправить им помощь.

Они, без сомнения, нуждались в ней, поскольку этот маленький Принц громил их повсюду, где находил. Так как у него войска были отлично дисциплинированы, а их от долгого безделья были не более воинственны, чем недавно набранное ополчение, существовала такая разница между ними, что одни постоянно преследовали, а другие не прекращали отступать. Это удивило все соседние Могущества, что придерживались иного мнения о силах этих Провинций. Они не были, впрочем, этим особенно огорчены, потому как это Государство имело то общее с Королем, что его могущество породило множество завистников. Наконец, либо Его Величество им уподобился, и в этом качестве он был счастлив также и их беспорядками, но он отправил им помощь только тогда, когда они были немного унижены кое-какими потерями.

/Наказание виновных. / Прежде чем все это произошло, Король раскрыл, кто написал, и кто додумался написать письмо Королеве, о каком я говорил выше. Он раскрыл, говорю я, что все это было сделано из-за ревности Графини…, и что подозрения Маркиза де Лувуа не были безосновательны. Она тотчас была сослана, вместе со своим мужем, в одну из их земель, не особенно удаленную от Парижа. Вард был посажен в Бастилию, а Граф де Гиш (против кого Король был в большем гневе, чем против кого бы то ни было, потому как те делали это, как заинтересованные партии, тогда как он сделал все исключительно по просьбе своих друзей) был изгнан из Королевства. Маршал де Граммон, кто был тонким куртизаном, вместо того, чтобы вступиться за него, сказал Его Величеству, якобы он его еще помиловал, и тот дешево отделался. Он поверил, будто сотворит этим чудеса, и Король, увидев, насколько он сочувствует его негодованию, смягчится в его пользу. Но Король был настолько оскорблен, что эта хитрость ни на что ему не послужила. Приговор остался в силе, и хотя сын и вернулся во Францию пять или шесть лет спустя, но на таких суровых условиях для него, что легко было увидеть, как и такой долгий отрезок времени не был способен стереть из памяти его преступление. Этим условием было сложить с себя свою должность, смертельный удар для его отца, кто был бы в восторге сохранить ее в Доме. Но Король не пожелал, чтобы он сложил ее с себя в пользу Графа де Лувиньи, его младшего брата, кто был намного лучше скроен, чем он, но кто и близко его не стоил. Он сделался, однако, последней надеждой этого могущественного Дома, потому как Граф де Гиш не только не имел никаких детей, но даже не вступал никогда в любовную связь со своей женой. Она была, однако, весьма прелестна, и ее происхождение не могло опозорить его собственного. Она, точно так же, как и он, была дочерью Герцога и Пэра, и даже Герцога и Пэра более древнего рода, чем его отец; но так как вовсе не красота и не происхождение оказывают влияние на сердце, его оставалось бесчувственным к ней, тогда как другие предрекали им добрую судьбу и даже одну из самых наилучших, что сделалось для него предметом полного безразличия.

Его поведение в отношении к этой Даме, очень добродетельной, приводило в отчаяние его отца, кто не был, и вполне резонно, такого же доброго мнения о своем младшем сыне. Он видел гибель своего Дома по вине его старшего сына, и что бы он ему об этом ни говорил, не производило на того никакого впечатления. Наконец, дело, о каком я только что сказал, окончательно добило его, как удар дубиной, от какого он никак не мог оправиться; он послал Графа де Гиша в Голландию, повинуясь приказам Короля. Он хотел, чтобы тот сражался там в качестве добровольца вместе с войсками, какие, Его Величество заявил, он отправит туда незамедлительно. Эта помощь состояла из шести тысяч человек, среди них должен был находиться и отряд от Дома Короля. Я вызвался туда пойти, потому как я достаточно долго оставался домоседом в Бастилии. Но Месье Кольбер де Молевриер попросил об этом точно так же, как и я, а так как я довольно-таки хорошо воздавал себе по справедливости и не намеревался тягаться с братом Министра, я отказался от моих претензий, как только узнал о его собственных.

Две роты Мушкетеров

Едва Месье Кольбер де Молевриер объявился во главе второй Роты мушкетеров, как вся Франция, дабы угодить его брату, разумеется, скорее, чем ему самому, постаралась пристроить своих детей в его Роту. Одни только Маркизы да Графы были теперь мушкетерами, из каких она состояла, тогда как те, во главе которых я имел честь находиться, выглядели по сравнению с ними, так сказать, старыми козлами. Но большие Сеньоры, кто вступили туда поначалу, дабы подольститься к Королю, удалились оттуда с течением времени; итак, если и есть там еще люди высокого происхождения, они далеко не из первых Домов Королевства, как это было вначале, но всего лишь из тех, что зовутся добрым дворянством. Желание, каким был обуреваем Месье де Молевриер, меня опередить и утвердиться на моих развалинах в сознании Его Величества, приводило к тому, что он изобретал тысячу сортов расходов, каких, по его мнению, я не смог бы выдержать, ни я сам, ни мои мушкетеры. Я говорю — мои мушкетеры, хотя прекрасно знаю, что я не должен был бы говорить таким образом, поскольку они были мушкетерами Короля, а вовсе не моими — но если я это и делаю, то только потому, что это наиболее естественный язык, чем какой-либо другой, хотя он и не соответствует всем формам. Пусть же меня не упрекают в этом, хотя я и ущербен с этой стороны, поскольку это небольшая ущербность, когда сам признаешь свою ошибку и когда не прибегаешь к уловкам, лишь бы себя ни в чем не обвинить.

/Супружеские несчастья или безумие жениться. / Мне еще повезло, при том намерении, какое имел Месье де Молевриер вот так сыграть со мной шутку, иметь любовницей богатую женщину, испытывавшую ко мне достаточно дружбы, чтобы разделить свое состояние с моим. Поскольку, наконец, я нашел себе совсем новую, и хорошо бы мне кое-что рассказать о ней, прежде чем пойти дальше. Я женился, как и другие, потому что, кажется, если это и безумие, так как на самом деле я полагаю его таковым, и даже очень большим, а именно — жениться, это, по меньшей мере, безумие, какое позволено сделать один раз. Я женился на женщине чрезвычайно ревнивой, и каковая изводила меня до такой степени, что если я куда-нибудь выходил, она в то же время пускала тысячу шпионов по моим стопам. Она довольно дурно проводила свое время за подобным занятием и заставляла меня не менее дурно проводить мое. Я не тот человек, чтобы сносить обвинительные речи, с какими она обращалась ко мне всякий раз, когда я ходил в такое место, какое ей не нравилось. Мы частенько затевали вместе перебранки по этому поводу. Я высказывал ей об этом мои скромные ощущения с полной свободой. Она не желала получать выговоры, какие я ей делал. Вот так отношения все больше и больше обострялись между нами обоими, так что, когда я однажды спросил, будет ли хуже мне увидеться с Мадам такой-то, чем ей навестить Месье де…, она воспользовалась удобным случаем, дабы удалиться в монастырь. Так как все на свете смеялись над ее ревностью, вплоть до ее подруг, среди каковых не нашлось ни одной, кто не бросила бы в нее камень, она была счастлива уверять, будто бы это я был ревнивцем, а вовсе не она. Итак, она распространила повсюду тот упрек, что я ей сделал, приговаривая при этом, что, дабы не подвергаться больше моим злобным настроениям и не выслушивать больше такие упреки, она предпочитала лучше сразу отказаться от мира, чем жить в нем столь несчастной.

/Как преуспеть в браке. / Слухи о таких речах тотчас же дошли до меня, и так как я обладал большим рассудком, чем она, и я побоялся, как бы, желая себя оправдать, она не уверила весь свет в таких вещах, каких никогда не было, я сказал ей вернуться, потому как самые короткие помешательства всегда наилучшие. Я слишком хорошо знал свет, чтобы не понимать, чем дольше она будет вести эти разговоры, тем скорее склонность к злословию на своего ближнего заставит принять эти мечтания за правду. Но быть женщиной и быть разумной далеко не всегда одно и то же; итак, она отвергла мое предложение, как если бы я собирался принести ей огромный вред. Я сожалел о ее ослеплении, и это все, что я мог сделать в том положении, в каком пребывал, поскольку она не желала прислушаться к голосу разума. Я оставил ее в монастыре, раз уж ей там так сильно понравилось. Я не знаю, впрочем, так ли это было, но так ли это или же не так, мне хорошо известно, что она все еще там, а у меня не возникало больше желания ее оттуда извлечь. Она выказала себя гордой со своей стороны, в том роде, что, не захотев просить меня ее оттуда забрать, она осталась у нее, а я у себя. Вот так удается большая часть браков в этом мире, потому как частенько случается, когда женятся, как случилось и со мной самим при женитьбе на ней, люди скорее заботятся или о своем интересе, или о своей страсти, но не о характере персоны, с какой собираются связаться на всю жизнь.

/Любовная записка. / Между тем, пора вернуться к моей любовнице, хотя мне и пришлось необходимо выложить все то, что я только что сказал, прежде чем говорить о ней; через несколько дней после этой эскапады, то есть, пятью или шестью неделями позже, и когда узнали, что мы не должны больше съехаться вместе, я получил записку, написанную неизвестной рукой, но по почерку я прекрасно догадался, что наверняка это была рука Дамы; и тот, кто мне ее передал, назвал Мадам Маркизой де Виртевиль ту, кто попросила его вручить мне ее в руки. Это имя мне было точно так же неизвестно, как и почерк, но так как тот, кто мне ее принес, был молодым дворянином доброго вида, и кто, чувствовалось, был уверен в себе, я не пожелал сразу же сказать ему, будто бы я не знаю, откуда он явился, до тех пор, пока не увижу, что же содержалось в этой записке. Итак, я ее тотчас открыл и нашел там объяснение в любви, что не было мне вовсе безразлично. Она содержала вещи, о каких я буду помнить всегда так хорошо, что если я и не передаю ее в тех же самых словах, то все равно смысл ее от этого мало изменится. Она содержала, говорю я, что вот уже бесконечное время испытывают уважение ко мне, потому как называют бесконечным все, что необычайно досаждает; эта досада проистекала из того, что у меня была жена, и проявляли достаточную деликатность, не желая разделения сердец; но теперь, когда узнали, что моя жена рассталась со мной, а я с ней, были готовы засвидетельствовать мне, насколько ценят меня; если я пожелаю оказаться на следующее утро к десяти часам на Улице двух су, у ворот Отеля Суассонов, я увижу наемную карету, что остановится по другую сторону улицы, в десяти шагах оттуда; пусть же я изволю подняться внутрь, и там я найду Даму, кто пишет мне в настоящий момент; в остальном, пусть же у меня не сложится дурного суждения об услужливости кавалера, подателя этой записки, она мне откровенно скажет, что никогда не видела его до того, как ему ее передала; она услышала, как он говорил в театре, будто бы хочет познакомиться со мной, дабы вступить в первую Роту мушкетеров; она поймала его слово на лету и предложила ему дать рекомендательное письмо ко мне.

Ее рекомендация так мне понравилась, что я тут же сказал этому дворянину, что буду рад оказать ему услугу. Я спросил его, однако, кто и откуда он был, дабы, когда я представлю его Королю, я мог бы сказать об этом Его Величеству и не предлагать ему подданного, недостойного Роты, какую он почтил своим особым уважением. Тот мне ответил, что он был сыном одного Советника Бретани, и его отец имел двадцать добрых тысяч ливров ренты. Это мне весьма понравилось, потому как мне требовались люди, вроде него, дабы противостоять Месье де Молевриеру, то есть, чтобы содержать Роту, какой я имел честь командовать, в таком же состоянии, в каком он начинал содержать свою. Однако, как если бы я не знал, что он никогда не видел, за исключением этого раза, так называемую Маркизу де Виртевиль, я ему сказал, дабы попробовать выведать о ней новости, что он не мог бы найти лучшей подруги подле меня, кроме этой Дамы, и я теперь намереваюсь быть его командиром, пока он будет оставаться в Роте. Он мне простодушно ответил, что я не должен приписывать ему достоинства знакомства с нею, поскольку он никогда ее не видел, кроме одного раза в комедии. Он рассказал мне об этом в то же время все, что она мне уже поведала сама, а когда он добавил к этому, что никогда не видел ни столь красивой, ни столь обаятельной женщины, он возбудил во мне такую влюбленность, что ночь длилась для меня тысячу лет, настолько я желал уже увидеть себя на свидании, какое она мне назначила.

Дворянин спросил меня, однако, где она жила, дабы сходить поблагодарить ее за любезность, какую она ему оказала, потому как он не осмелился спросить об этом у нее самой ради сохранения приличий. Он не смог также спросить об этом у ее лакеев, потому как она не пожелала позволить ему подать ей руку, дабы проводить ее до кареты, притворившись, будто она собиралась зайти к комедиантам, кому ей якобы нужно было что-то сказать. Он не захотел показаться нахальным, и, от чистого сердца поверив всему, что она ему сказала, он прямо оттуда явился ко мне, настолько его разбирало желание стать мушкетером. Он не обратил никакого внимания, был ли это удобный час меня повидать или же нет; красота Дамы уверила его, что я не придам этому особенного значения, больше того, ему доставило такое удовольствие получить что-то из столь прелестной ручки, что когда бы даже была полночь, он счел, будто бы я буду еще слишком счастлив предстать перед ним.

/Сдержанность и предосторожность. / В то же время, как он расспрашивал меня вот так о ее жилище, он рассыпался передо мной в величайших извинениях за свое столь вольное обращение со мной. Он мне сказал, что прекрасно знал — это не придаст ему особенной чести, но слова сами срывались с его губ, прежде чем он успевал их обдумать, настолько он желал выразить признательность столь прекрасной Даме. Я ему ответил, что ему нечего так заботиться извиняться передо мной, поскольку, далеко его не порицая, я благодарю его за рвение; однако ему не выпадет удовольствия сходить ее повидать, потому как у нее очень ревнивый муж, на кого все нагоняет страх, вплоть до его собственной тени; такова уж обычная участь красивых женщин; но, хотя она от этого частенько страдала, она, однако, меньше достойна жалости, чем какая-либо другая, потому как она терпела все это с ангельской кротостью; и только лишь я один пользуюсь привилегией ее видеть, потому как я старинный друг ее супруга; сам не знаю, из-за чего, просто не сумею сказать, я не был ему более подозрителен, как если бы ему нечем было рисковать со мной; а я находил это весьма занятным, будто бы у меня не было глаз, как у другого.

Я выдумал это вранье, дабы он не настаивал больше, чтобы я ему сказал о жилище Дамы, о каком я знал не лучше, чем он. Однако, дабы его утешить по поводу моего отказа, я пообещал ему передать этой Даме его признательность за ее доброту. Я устроил его дело двумя днями позже. Я представил его Королю, и когда Его Величество его одобрил, он стал мушкетером, как и желал им быть; но он ненадолго задержался в Роте. Так как он имел достояние и любил свои удовольствия, местная болезнь овладела им моментально. Я был от этого в восторге, потому как время от времени он выражал мне огромное желание повидать так называемую Маркизу де Виртевиль. А это меня вовсе не устраивало, потому как если бы он явился ее навестить, он бы немедленно узнал, что это не было ее настоящим именем. Итак, он мог бы вывести из этого кое-какое подозрение в ущерб своему покою, да и моему тоже. Он мог бы даже заподозрить, якобы я ее любил; а я не желал, чтобы такое случилось, потому как невозможно было уважать ее больше, чем я это делал, и это непременно нанесло бы ей какую-нибудь обиду.

/Совершенно необычное свидание. / Я оказался на свидании, какое она мне назначила, как легко можно рассудить, безо всякой необходимости для меня в этом клясться. С ней была одна из ее подруг, что меня сильно поразило, потому как после того, что она мне сообщила, я имел все основания надеяться, как мне казалось, что она должна была предпочесть беседу с глазу на глаз. На лице ее была маска, точно так же, как и на лице подруги, и когда они не сбросили их, ни одна, ни другая, увидев меня, едва я приоткрыл дверцу их кареты, как я счел, что это вовсе не та персона, какую я искал, поскольку обнаружил ее в подобном облачении, да еще в компании со свидетельницей. Итак, когда я пожелал удалиться после легкого комплимента насчет моей ошибки, одна из них взяла слово, дабы сказать мне, что я действительно ошибся, но совсем не в том, о чем я подумал; если я изволю присесть в карете вместе с ними, она мне откроет, в чем я ошибался на самом деле.

Если я был немного раздосадован, увидев двух Дам вместо одной, еще большую досаду во мне возбудил этот комплимент, какого я никак не ожидал. Я даже невольно от него покраснел. Однако, когда я поднялся в карету и пристроился спереди, потому как они обе сидели сзади, та, кто со мной заговорила, сказала мне, если я пожелаю признаться в истинной правде, я соглашусь с ней, что явился сюда, как на верное завоевание; надо бы, — продолжала она, — чтобы я признался ей, якобы я был полностью убежден, будто бы она не будет стоить мне ни малейшего вздоха; вот в этом-то я как раз и заблуждался, скорее, чем поверив, будто бы это не она мне написала; именно она сама это и сделала и пока еще в этом не раскаивалась, хотя такое действие было бы весьма смелым с ее стороны, и даже как бы и невозможным, когда бы у меня сложилось от этого дурное мнение о ее персоне; но она намеревалась столь хорошо исправить этот дерзкий демарш той манерой, в какой она отныне будет со мной обращаться, что я буду обязан частенько говорить самому себе — нет ничего более обманчивого, чем видимость; она мне писала в своей записке, что прониклась уважением ко мне; она признается мне в этом еще и в настоящий момент и даже в присутствии одной из ее подруг; но она мне скажет в то же время, что это уважение никогда не заставит ее сделать что-либо недостойное высокородной персоны, какой она и была, и еще менее персоны, придерживавшейся добродетели, какую она исповедовала; если я был способен к прекрасной страсти, она предложит мне сердце, чьи достоинства я, может быть, оценю, когда узнаю его получше; но если я не был к этому способен, абсолютно бесполезно для нас завязывать хоть какое-то знакомство.

/Совершенство, а не любовница. / Я нашел этот комплимент столь необычайным после полученной мной записки, что если бы я был заядлым читателем романов, я бы тотчас ощутил себя одним из этих героев, с какими во всякий момент случаются приключения, еще более поразительные, чем это. Но так как они никогда не были моим чтением, а кроме того, я был более материален, чем нам описывают этих героев, этот комплимент вовсе мне не был приятен. Я действительно ждал, как она очень здорово сказала, всего лишь наклониться и взять. По меньшей мере, меня подготовила к этому ее записка, не считая того, что я питал к этому достаточную склонность. И предложить мне теперь, как она это делала, закрутить платоническую любовь — было делом, какое никогда и ни в каком виде не было бы мне по вкусу. Тем не менее, так как я был довольно опытен и знал, что женщины, прикидывающиеся обычно самыми добродетельными, частенько оказываются наибольшими кокетками, я отделался от первого впечатления, произведенного на меня ее речами, и сказал самому себе — после того, что она уже сделала, эта женщина не удержит больше свою смелость. Итак, притворившись, будто бы я и есть ее мужчина, и она найдет меня всегда готовым сделать все, что она пожелает, я собирался попросить ее после этого заверения соизволить снять ее маску, когда она предупредила комплимент, какой я хотел было сделать ей по этому поводу. Она сбросила ее сама и сказала мне, делая это, что при таком условии она очень хотела показаться мне, дабы я смог рассудить, ее увидев, достойна ли она каких-либо жертв ради нее.

Она была права, говоря таким образом, и даже веря, что было таким удовольствием ей повиноваться. Это была наверняка одна из самых прекрасных персон света, а ее обаяние, по крайней мере, равнялось ее красоте, Итак, я сделался как бы околдованным при виде ее; отлично это разгадав, она мне сказала, что ей приятно мое изумление, и оно понравилось ей в тысячу раз больше всего, что я смог бы ей сказать, дабы уверить ее, будто я сделаю все, что она пожелает. Ее подруга тоже сняла маску, когда увидела, как мы оба привыкали друг к другу. С этой я был знаком, я часто видел ее в свете, но что до другой, то я просто не знал, где она могла прятаться до сих пор. Поскольку, наконец, хотя Париж и очень велик и даже напоминает большой лес, где встречаются лишь те, кто этого хочет, это хорошо, во всяком случае, только для обычных людей. Но что до высокорожденных особ, то или их видишь в Комедии, или на общественных гуляниях, или при Дворе, или же в Церкви; итак, хотя их и не знаешь сам, тотчас же узнаешь, кто они такие, потому как невозможно, чтобы у них не было интрижки с кем-нибудь, Кто был бы в какой-то близости с ними, или кто не был бы каким-нибудь другом, кто смог бы отдать о них отчет. Однако, оказалось, это я был тому причиной; с тех пор, как она меня увидела, она не показывалась больше ни в каких других местах. Она мне призналась, что, увидев меня однажды в Нотр-Дам, где она была с одной из своих подруг, у кого она спросила, кто я такой, она нашла меня настолько по своему вкусу, что, дабы не лишать себя первых впечатлений, какие она составила обо мне, она не пожелала меня больше видеть; итак, она избегала меня так, как только могла, но это ей ни к чему не послужило; она сделала в конце концов то, что сделала, когда узнала, что мы расстались с моей женой. Она состояла в браке, точно так же, как и я мог в нем быть, и она тоже не была больше со своим мужем. Это был тип какого-то буйнопомешанного, кого вынуждены были запереть в Бастилии из-за его глупостей, без всякой надежды для него когда-нибудь оттуда выйти. Он там действительно и умер, что освободило ее от огромного груза, поскольку не может быть ничего тяжелее, как являться половиной такого человека. Она была из гораздо лучшего дома, чем он, но зато он был намного богаче ее, и ее родители выдали ее за него замуж вопреки ее собственной воле. Она жила совсем недурно в настоящее время, потому как он был заперт, и у нее от него осталась одна дочь. Один укрыл ее от его выходок, от каких ей пришлось немало пострадать до тех пор, пока он не оказался там; другой предоставил ей право распоряжаться всем его достоянием, с каким она делала все, что хотела, без всякой обязанности отдавать в этом отчет — поскольку ей его отсудили, все равно, как если бы она была вдовой, в чем, тем не менее, больше обратили внимание на влияние ее родственников, а не то, что это обычно практикуется.

/Резоны любви. / Наше первое свидание прошло в таком роде, и я прекрасно признал впоследствии, что все, сказанное ею тогда, было выражением истинных чувств ее сердца. В самом деле, хотя она меня любила, если я осмелюсь сказать, до безумия, я никогда не видел такой мудрости посреди такого порыва. Она никогда не позволила мне поцеловать и кончика ее мизинца, и этим обратила меня в такого влюбленного, что просто не знаю, любил ли я кого-нибудь наполовину так, как полюбил ее в самое короткое время. Я люблю ее еще и сегодня все так же страстно, как только возможно любить, потому как ничто не воспламеняет больше, чем добродетель. Я ей, впрочем, еще и бесконечно обязан. Ее кошелек был для меня постоянно открыт, как если бы он был мой, и она ни единого раза не пожелала получить ни отчета, ни расписки. Я совершенно уверен, что она вбила себе в голову, будто бы я на ней женюсь, если моя жена умрет; но так как я не тот человек, чтобы питаться иллюзиями, и я знаю, что у нее еще лучший аппетит, чем у меня, хотя и у меня не слишком дурной, я оставил ее верить во все, во что ей заблагорассудится, не разделяя и наполовину ее слабости. Не то чтобы я хотел сказать, будто я этого не сделаю, если такое случится. Я знаю, что это мне будет доброй удачей со всех сторон. Я знаю, говорю я, жениться на женщине, вроде этой, да мне и не снилось никогда большего счастья.

/Честь командовать Первой Ротой. / Как бы там ни было, ее помощь мне была далеко небесполезна, как я сказал выше, дабы иметь возможность следовать за Месье де Молевриером в том огромном расходе, в какой он вогнал свою Роту. Он пожелал снабдить ее позолоченными камзолами, что стоили, уж и не знаю, сколько денег; и так как было бы несправедливо, когда бы он утер мне нос, мне, кто имел честь командовать отрядом, составленным из самых высокородных людей Королевства, тогда как в его роте не было никого, кроме сволочи, я сделал все, что мог, лишь бы ему в этом помешать. Однако, так как и мне было бы несправедливо разорять моих людей из-за его тщеславия, я пришел на выручку тем, кто были не в состоянии делать все, что требовалось, дабы выглядеть, как другие.

Я делал все это за счет Дамы, кто вместе со мной прониклась нуждой тех, кому мне необходимо требовалось помочь или же решиться подать в отставку. Итак, того, на что претендовал Месье де Молевриер, не случилось; его Рота никак не затмила мою, хотя, правду сказать, ему это легче было бы сделать, чем другому, из-за бешенства, с каким старались к нему попасть, добиваясь милости его брата; и нельзя было вдоволь надивиться тупости тех, кто вот так бросались туда, очертя голову, как если бы они должны были бы чувствовать себя там лучше, оказавшись под командованием брата Министра. Им не хватало разума понять, что как раз из-за этого самого им там будет гораздо хуже, потому как он видел, как весь свет сгибается перед его старшим, он претендовал на то, что тот же свет обязан выкидывать такие же штуки и перед ним самим. Итак, он брезговал общаться с кем бы то ни было, кто не был бы Герцогом и Пэром, или Маршалом Франции, или, самое меньшее, Кавалером голубой ленты. Что до других, то если он с ними и разговаривал, так исключительно со спесивым видом, что наносило ему больше вреда, чем он и не думал, не только в их сознании, но еще и в сознании Его Величества. Потому, если Король и имел какое-то уважение к нему, не следовало бы ему вовсе этим кичиться. Это было самое большее ради почтения к его брату. Он так же точно обходился и со всеми Вельможами, и те терпеть не могли его спеси и его гордыни. Мушкетеры его Роты получили немало унижений из-за него; у большей их части все заблуждения на его счет рассеялись, бешенство поступления к нему длилось не дольше огня в соломе; и когда это дошло до ушей Месье Кольбера, кто в глубине души был не менее надменен, чем тот, но кто вел совсем другую политику, он сделал тому выговор.

Кампании Короля

/Войны на суше и на море. / Тем временем Король выбрал Генерала, дабы поставить его во главе маленькой армии, какую он пожелал отправить на помощь Голландцам. Это был Прадель, кто завоевал большую популярность по заключении мира. Он почти ничего не сделал с того времени, что бы послужило причиной его выдвижения в командующие; не то чтобы он был способнее, чем кто-либо другой, но потому как Министры постоянно придерживались намерения принизить, как они только могли, высокородных людей. А так как он был не из их числа, они уверились, будто бы он сочтет себя почтенным тем, что для него сделали, никогда не претендуя ни на что большее, а еще сделается и более податливым их воле. Едва его войска соединились с полками Соединенных Провинций, как они отбили несколько маленьких городков, какими овладел Епископ Мюнстера. Воинственный прелат сделался более сговорчивым после этого — он, кто не желал никакого мира прежде, далеко не отказываясь от него с тем же упорством, сам выдвинул этот вопрос на обсуждение. Голландцы прислушались к нему тем более охотно, что они видели, как на них наседали Англичане. Когда их морская армия схватилась с армией противника тринадцатого июня, они потеряли там, по меньшей мере, пятнадцать кораблей вместе с их Адмиралом, кто там же был и убит. Герцог Йорк, кто стоял во главе Англичан, дабы сделать свою победу более полной, атаковал их еще и на следующий день, или, лучше сказать, со следующей ночи; но вице-адмирал Тромп спас остатки флота своей твердостью и благоразумием, в том роде, что с ним не приключилось более крупного поражения.

В остальном, так как это послужило поводом для Англичан проявить такое высокомерие, что они и слышать больше ничего не хотели о мире, Голландцы пошли на множество уступок в пользу Епископа Мюнстера, каких они не пожелали бы предоставить ему прежде. Епископ, со своей стороны, не желая ни в чем разбираться с Королем, перед чьим могуществом он преклонялся, стал готовиться к примирению. Однако это не могло осуществиться сразу, потому как множество вещей надо было урегулировать. Итак, наши войска стали на зимние квартиры прямо в этой стране, и эти народы были столь недовольны таким обстоятельством, что еще более поспешили заключить мир с этим прелатом. Они, впрочем, оказались в какого-то сорта безопасности со стороны Англии, потому как там разразилась столь ужасающая чума, что в одном городе Лондоне от нее уже умерло бесконечное число персон. Правда, именно там она свирепствовала с наибольшей силой; в том роде, что было поверили, будто бы там не останется ни единого обитателя.

/Сложные альянсы. / Наши послы уже удалились из этого города на том основании, что Король Англии, вроде бы согласившись на посредничество Его Величества, не прекращал выдвигать столь высокомерные требования, что было ясно видно, насколько он не желал никакого мира. И хотя чума вот так опустошала его Королевство, он не желал еще ни от чего отступаться; либо он надеялся на то, когда нечто было столь свирепо, оно не будет длиться долго, или же он верил, что это зло, какое с полным правом называют бичом Бога, не настигнет его войска прямо на море. Это вынудило Голландцев просить Короля о помощи против него, точно так же, как они сделали это против Епископа Мюнстера. Была создана наступательная лига между двумя Государствами. Между тем умер Король Испании, Филипп IV, и Маркиз де Лувуа счел для себя это обстоятельство благоприятным, дабы заставить оценить себя в своем Министерстве иначе, чем он делал это до сих пор. Быть Государственным Секретарем по делам войны на протяжении мира или Канцлером без обладания печатями казалось ему почти одним и тем же, потому он решился побудить Короля нарушить мир. Амбиции и отвага этого молодого Принца служили ему как бы надежной гарантией того, что он преуспеет в этом, как только найдет какой-нибудь предлог, а так как он не считал, будто бы отказ, сделанный Его Величеством по поводу прав Королевы, слишком тесно его связывал, и он бы не смог от него освободиться, когда представится случай, он счел, что вопрос состоял только в том, как бы ему подыскать этот предлог, без которого он бы не осмелился с ним об этом разговаривать.

/Права Короля на Фландрию. / Король Испании, прежде чем умереть, дал стране сына, кто и находится сегодня на троне. Поначалу сочли, будто бы ему и трех дней не прожить, потому как он происходил от отца, кого всегда полагали очень нездоровым. Вообразили себе, будто, вот так сформировавшись от совершенно испорченной крови, едва он появится на свет, как будет обязан его покинуть. Он действительно оказался не слишком здоровым, но когда он обманул тех, кто было поверил, что он должен умереть столь рано, воспротивившись нахлынувшим на него болезням, как он уже сделал, казалось, Месье де Лувуа не так-то просто будет найти его предлог, поскольку этот Принц был законным наследником Короны. Он, или, скорее, его Министры делали все возможное, дабы спокойно жить с Его Величеством. Между тем, у Королевы имелся некогда брат, по имени Дон Балтазар, кто умер совсем молодым. Она была бы его наследницей, предположив, что отречение от всех ее прав, какое она сделала, когда выходила замуж за Короля, было бы недействительно. И утверждали, что, в соответствии с некоторыми обычаями Фландрии, часть ее провинций принадлежала этому юному Принцу, а, следовательно, они принадлежали теперь Королеве, когда он был мертв. Действительно, дела обстояли именно так среди частных лиц, по обычаям, какие там имели место. Итак, речь шла о выяснении, распространялись ли эти обычаи и на Суверенов. Когда Маркиз де Лувуа заговорил об этом с Его Величеством, тот его поначалу оборвал, потому как ему казалось, что, естественно, ничто не могло принадлежать этому юному Принцу, поскольку Король, его отец, его пережил. Маркиз де Лувуа, кто хотя и изучил предмет настолько, что мог говорить о нем, как адвокат, засомневался в большом доверии Короля к тому, что он сможет ему сказать, и не захотел разговаривать с ним больше, без доброй консультации со стороны. Он предложил предмет на рассмотрение самым ловким адвокатам Парламента, дабы иметь об этом их мнение. Им понадобилось свериться с их книгами, прежде чем его ему дать, потому как этот вопрос был для них новым, и они в нем намного менее разбирались, чем адвокаты той страны. Однако, когда все они пришли к единому мнению, что эта претензия была совершенно справедливой и законной, Маркиз де Лувуа порекомендовал им содержать все это в тайне и принес их консультацию Его Величеству. Он не мог обойтись с ним, как в прошлый раз, теперь, когда тот запасся столь добрым, документом. Он изучил его из конца в конец, потому как оказалось, что документ, безусловно, стоил такого труда. Однако, боясь, как бы не было привнесено столько же угодничества, как и правоты, в то, что он видел перед своими глазами, он пожелал, дабы о предмете проконсультировались во Фландрии, как это сделали в Париже, прежде чем придать делу полную веру. Один из этих адвокатов-консультантов был отправлен в Малин изложить там факты под вымышленными именами. Он привез оттуда подтверждение по всей форме мнения своих собратьев и своего собственного, так что не было больше иного вопроса, как поддержать свое право силой оружия; Король тайно приготовился к войне.

Пока все это происходило, Голландцы, пожелав во что бы то ни стало отделаться от помощи, какую им прислал Король, заключили в Клеве договор о мире с Епископом Мюнстера. Они заранее заключили и другой с Курфюрстом Бранденбурга и с некоторыми другими Принцами Германии, дабы, если этот прелат не прислушается к голосу разума, они смогли бы его к этому обязать помимо его воли. Казалось, им незачем было все это делать, поскольку самый великий Король Христианского мира был за них; но поведение Французов сделалось им подозрительным настолько, что они были счастливы принять все меры предосторожности на случай нужды. Епископ Мюнстера возвратил им все, что он у них забрал. Наши войска вернулись оттуда во Францию после этого договора, и лишь Граф де Гиш не вернулся вместе с ними, потому как его изгнание все еще продолжалось. Однако, так как ему не с кем стало сражаться на суше, он бился на море против Англичан, кто через год после их победы вновь явились искать Голландцев в Ла Манше. Они рассчитывали, или, по крайней мере, твердо надеялись, что и на этот раз разделаются с ними так же просто, как и в предыдущий; но так как фортуна переменчива, в том роде, что она сегодня за одного, завтра за другого; главное, на войне, где частенько оказывается побитым тот, кто собирался разбить других, с ними приключилось противоположное тому, на что они надеялись. После продолжительного трехдневного сражения, без какого-либо перевеса для одного или же для другого, Герцог д'Альбермарль, кто ими командовал, был обязан отступить. Он удалился в Темзу, дабы отремонтировать там всю оснастку своих кораблей. Он вернулся оттуда шестью неделями позже, и войдя в Ла Манш, дал другое сражение тем же самым врагам, с кем недавно имел дело. Он приписал победу себе, потому как Корнелис Эвертсен, Адмирал Зеландии, был там убит.

/Доблесть Графа де Гиша. / Он не имел большого резона, тем не менее, хвастаться преимуществом, какое там получил, поскольку, за исключением этой смерти, потери были примерно равны, как с одной, так и с другой стороны. Граф де Гиш и несколько французских добровольцев творили там совершенно невероятные вещи. Это подало надежду его отцу, что Король ему простит. Так как Его Величество придавал особое значение бравым людям, он не мог поверить, будто бы тот сумел воспротивиться своему невольному уважению к нему, когда тот о нем услышит. Граф вместе с еще двумя людьми отваживался ходить на брандере поджигать один из главных кораблей Англии, несмотря на град мушкетных выстрелов, осыпавший их со всех сторон. Он даже несколько раз возвращался к нападению, потому как с ним постоянно случались какие-то неприятности; в том роде, что он привлек к себе равно восхищение и врагов, и тех, ради кого он сражался.

Маршал де Граммон с величайшей заботой постарался передать эту деталь Его Величеству; но весь ответ Короля на это заключался в том, что все было в высочайшей степени у его сына, можно смело сказать — он был чрезвычайно брав и чрезвычайно глуп; Маршал не попросил никаких дополнений к этому ответу, при каком он присутствовал. Он подал знак тем, кто беседовал об этом с Королем, поговорить с ним о чем-нибудь другом, решившись дожидаться другого удобного случая, дабы попытаться его тронуть.

Голландцы, получив вот такой реванш, усилились друзьями и союзниками, на кого они могли больше рассчитывать, чем на Короля. Они вообразили себе, будто бы, не делая всего возможного для ослабления накала войны, бушевавшей между Королем Англии и ими, он, напротив, подогревал ее втихомолку. Наконец, было ли это воображение или же правда, они пошли на постоянные выпады против него, вплоть до желания заключить мир без его участия — но так как Король Англии, беспрерывно свидетельствуя непомерными требованиями, что он абсолютно не расположен к примирению, они заключили договор с Королем Дании и с Принцами дома Брунсвик (Брауншвейг — А.З.), дабы помешать некоторым Принцам Германии, завистливым к их величию, посодействовать ему их одолеть.

Король Англии предупредил Короля Дании, кто горел желанием объявить ему войну, самолично ему ее объявив. Однако, либо до Короля Испании дошли слухи о том, что происходило во Франции по его поводу, либо ему было естественно объединяться с Императором, предпочтительно перед всеми остальными, он отдал ему в жены Маргариту-Марию-Терезию Австрийскую, сестру Королевы. Филипп IV распорядился этой женитьбой перед тем, как умереть, и он утвердил своим завещанием эту Принцессу наследницей его Короны, в случае, если его сын умрет бездетным. Он утвердил также и тем же завещанием тех, кто должны наследовать этой Принцессе, и исключил из их числа ее старшую сестру и детей, каких она имеет или каких она сможет иметь от Его Величества. Король ничего не сказал на все это, потому как имелся Принц, кто мешал что-либо здесь предпринять; но, думая об этом никак не меньше, он собрал войска к концу года, дабы заставить оценить претензии, о каких я говорил выше.

/Смерть Королевы-матери. / Королева-мать никогда бы этого не потерпела, если бы она еще была жива, и она столько бы сделала своими мольбами, что отвратила бы и этот удар от своего дома; но, к несчастью для Испании, она умерла в январе-месяце после необычайно долгих страданий. Она окончила свои дни из-за рака груди, какой она скрывала, по меньшей мере, четыре или пять лет, никогда не желая говорить об этом кому бы то ни было; но, наконец, не в силах больше терпеть боль, какую ей приходилось выносить, она доверилась одной из камеристок, а та известила об этом ее медиков. Так как было слишком поздно, а, к тому же, они и не разбирались вовсе в этой болезни, лечения, какие они ей предписали, ничему не послужили; рак открылся, в том роде, что эта Принцесса, кто была самой опрятной персоной в свете, и кто всегда проявляла наибольшую заботу о своей груди, а она была у нее очень красива, увидела себя умирающей с момента на момент в таком смраде, какой просто невозможно выразить. Она приняла это с терпением и восхитительным смирением, и так как она была чрезвычайно набожна всю свою жизнь, а умирают обычно, как и прожили, она отдала Богу душу с чувствами, достойными добродетели, какую она всегда проявляла. Она молила Короля, умирая, простить всем тем, кто были изгнаны или заточены по ее поводу. Бюсси Рабютен принадлежал к числу последних, по крайней мере, он оскорбил ее, как и многих других; но Король, такой человечный, каким он и является, нелегко забывает определенные преступления; он оставил его пока еще в Бастилии, как я говорил выше, не обратив никакого внимания на мольбы Королевы-матери.

/Сбор войск. / Объявленные сборы немногого стоили Его Величеству. Существовала столь великая поспешность разориться ради любви к нему, что все, сколько их было, высокородные люди испросили позволения образовать Роты кавалерии за счет их расходов. Месье де Лувуа, кто знал, как Месье Кольбер добился расположения Короля, всего лишь экономя и увеличивая его финансы, не преминул последовать его примеру, поймав этих безумцев на слове. Итак, Король, не развязывая кошелька, получил пять или шесть тысяч всадников в самом скором времени, и даже гораздо лучше экипированных, чем были его старые войска.

Маркиз де Креки еще не возвратился из его ссылки, хотя прошло уже некоторое время с тех пор, как его теща была выпущена из тюрьмы. Он имел друга при Дворе в лице Виконта де Тюренна, к кому Король питал совершенно особое доверие, как к самому великому человеку его Королевства. Не то чтобы и Месье Принц не имел необычайных качеств, точно так же, как и он, от чего тот и имел своих приверженцев, как и Виконт мог иметь своих — но так как тот был отмечен первородным грехом в сознании Его Величества, кто с момента его возвращения не переставал подвергать того странным унижениям, на того едва смотрели при Дворе, потому как там смотрят обычно исключительно на людей, пребывающих в милости. В остальном Виконт де Тюренн был столь добрым другом Маркиза де Креки, что он не упустил и этот случай без попытки оказать ему услугу. Когда Король спросил его, какие армии ему понадобятся для достижения успеха в его намерениях, он ему ответил, что между прочих ему потребуется одна со стороны Германии, дабы помешать Императору и Принцам Империи его побеспокоить. Франция не испытывала недостатка в Генералах, кого можно было бы поставить во главе этой армии, что не должна была бы отличаться особенной силой, потому как Король не провел еще больших мобилизаций. Он, впрочем, поставил в строй несколько полков Пехоты, некоторым из которых он дал названия определенных провинций его Королевства, против обычая, практиковавшегося прежде. Поскольку лишь старые корпуса были удостоены такой чести, как Пикардия, Шампань, Нормандия и другие.

А положила начало этому нововведению довольно забавная вещь. Когда Король дал полк одному дворянину из Руэрга, по имени Монперу, с тем намерением, чтобы полк носил его имя, дворянин сказал ему, поблагодарив его за это, что он весьма обязан Его Величеству за оказанную ему милость, но если ему будет угодно оказать ему ее целиком, он его умолял дать полку название одной из его провинций. Король, кто боялся, как бы это нововведение не ввело в соблазн других Полковников, хотя, казалось, они должны были лучше предпочесть, чтобы их полки носили их имя, чем какое-либо другое наименование, спросил его о причине. Другой бы затруднился ему о ней сказать, потому как она абсолютно не была ему выгодна; но так как Гасконцы, а он принадлежал к их числу, хотя и не был уроженцем провинции с этим названием, обычно дают ответы, свойственные только им, он сказал Его Величеству, если он и обратился к нему с этой просьбой, у него были на это добрые резоны; хотя он ни в коем случае не претендовал быть на равных с большими сеньорами, кому Король давал полки, как и ему, но когда начнут их называть, они, конечно же, найдут себе больше офицеров и солдат. И он боялся, когда назовут Монперу, как бы это имя не звякнуло, как фальшивая монета. Король не мог не рассмеяться от того гасконского вида, с каким тот изложил ему свои печальные предвидения, и когда он спросил его, под каким же именем тот хотел бы увидеть свой полк, тот попросил его, пусть это будет название Руэрг. Его Величество соблаговолил согласиться и отправился работать над этой мобилизацией, а тот вернулся некоторое время спустя с хозяйством, о каком действительно можно было сказать, что оно бы уместилось в носке. Я полагаю, у него было всего-навсего две вьючных лошади, еще и вся их поклажа состояла из нескольких кусков сала да множества чеснока, из чего он, разумеется, намеревался готовить свои лучшие застолья. Потому и вонял он частенько, как козел, но, не считая этого, он был добрым офицером и здорово бравым человеком собственной персоной.

Так как Король еще не объявлял, с какой целью он осуществлял эти мобилизации, все его соседи терялись в догадках, на кого из них обрушится гроза. Большая их часть уверилась, будто бы это касалось Германии, потому как Его Величество не был слишком доволен Императором из-за того, как тот дурно обошелся с его войсками. Он был ничуть не больше доволен и тем, как тот заключил мир с Турками, не дав ему об этом ни малейшего известия, — довольно убедительные резоны, дабы увериться в том, во что было поверили. Но, наконец, когда адвокат, отправленный в Малин, вернулся оттуда, как я сказал выше, с консультацией самых опытных адвокатов этой страны, несущей подтверждение того, что уже было решено адвокатами Парижа к выгоде Королевы, не стали больше делать никакой тайны из причины, по какой осуществлялись эти новые мобилизации.

/Командование над армией для Германии. / Посол Испании подле Короля, поговорив с ним об этом от имени Его Католического Величества, представил ему памятную записку по этому поводу, каковой он претендовал опровергнуть все то, что говорилось в доказательство прав Королевы. Но так как Короли разрешают их дела иначе, чем это делают частные лица, едва наступила весна, как Его Величество сам собрался в кампанию. Виконт де Тюренн, у кого Король спросил, как я недавно сказал, кому он отдаст командование над маленькой армией, какую он должен отослать на границу с Германией, после того, как ответил ему, что она слишком слаба, дабы отдать ее под командование Маршала Франции, найдя какое-нибудь возражение по поводу всех остальных, как если бы не было среди них способного ею командовать, поставил Короля в затруднение, на кого бы тот смог бросить взор. На самом деле, правду сказать, мало было таких, на кого можно было бы положиться как следует; не в отношении их верности, но в отношении их безграмотности. Большая их часть была гораздо более пригодна исполнять приказы другого, чем что бы то ни было делать собственной головой.

Так как Король питал безоглядное доверие к Виконту де Тюренну, и он знал, что тот разбирается лучше, чем никто, в такого сорта вещах, он ему сказал, поскольку тот не назвал ему кого бы то ни было, кто не имел бы изъяна, он сам назовет ему того, кого он полагал наиболее достойным этой должности. Этот Генерал ответил ему, что он бы это уже сделал, если бы не боялся огорчить Его Величество. Но, наконец, поскольку интересы его службы не позволяют ему ничего от него скрывать, он скажет ему откровенно, что не знает никого во всем его Королевстве, более способного командовать армией, вроде той, какую Его Величество должен использовать с этой стороны, чем Маркиз де Креки. Он в то же время напомнил ему о множестве вещей, какие тот исполнил достаточно славно; между прочим, как тот прорвался в Аррас, когда три Генерала, стоявшие во главе армии Испании, осаждали его; о вылазках, какие тот предпринимал после того, как туда вошел, и как, наконец, тот не был из тех, кто внес наименьшую часть в защиту этого города.

Король ничего не ответил ему поначалу, потому как был убежден, что тот, в пользу кого с ним говорили, имел теснейшие связи с Месье Фуке. Женщина, на какой тот женился, должность, какую тот затем купил по большей части на деньги Суперинтенданта, крупный пансион, какой тот от него получал, и тысяча других подобных вещей настолько предубедили его сознание, что он не мог отринуть их иначе, как с большим трудом. Итак, Месье де Тюренн, понимая, что это молчание не предвещало ему ничего хорошего, предпринял последнее усилие, прежде чем бросить своего друга — вновь взяв слово без всякого страха, он сказал Королю, что ни в коем случае не отречется от того, что он был другом Маркиза; но каким бы он ни был ему другом, Его Величество должен быть убежден, если бы он знал более способного человека, чем тот, в его Королевстве, или даже равного ему, он бы назвал ему его в ущерб тому; но когда сегодня идет речь о начале войны, последствия которой могут быть более грандиозными, чем об этом думают, он бы изменил своему долгу, скрыв от него, если он лишится человека, вроде этого, он нанесет себе невосполнимую потерю; только ради этого резона он не назвал ему Маркиза де Юльера, кто был ему таким же другом, как и другой, если даже не большим; он бы мог ему сказать, что этот довольно хорошо знает свое ремесло, и он бы ему в этом не солгал, но так как он видит еще и большую разницу между тем и другим, он уверен, что правда должна быть превыше уважения, какое он к нему испытывал.

Потребовалось бы не меньшее усилие, чем это, дабы обязать Короля восстановить Маркиза де Креки в чести его добрых милостей. Хотя этот Принц является наилучшим и самым человечным из всех людей, существуют определенные вещи, от каких он нелегко отрекается.

 

Часть 9

/Благоволение к Виконту де Тюренну. / К тому же, это был обычай Двора — никогда не переводить человека сразу из опалы в милость. Это должно было происходить шаг за шагом, иначе боялись, как бы не сложилось мнение, что он был наказан несправедливо; но, наконец, так как не существует такого общего правила, какое не имело бы своего исключения, Король, увидев себя столь сильно теснимым, согласился отдать Маркизу командование над армией, о какой шла речь. Его Величество проявил это благоволение ради Виконта де Тюренна, потому как он недавно заявил во всеуслышание, якобы он не знал другого столь мудрого человека в своем Королевстве, чья репутация была бы так выгодно утверждена в армейских делах. Кроме того, он произнес в то же время и другое заявление, что было ему точно так же выгодно, а именно, что только его он избрал, дабы преподать ему самому ремесло войны, и он не желал в этом никакого иного наставника. А так как это означало бы в некотором роде противоречить самому себе — отказать ему в удовлетворении его просьбы, поскольку тот несгибаемо настаивал, будто бы дело тут исключительно в его службе, он не пожелал еще и дальше выказывать свою досаду.

Заявление, какое Король сделал вот так в пользу Виконта де Тюренна, добавило тому немало завистников при Дворе, тем более, что Его Величество частенько запирался вместе с ним, и они проводили в беседе по два или три часа кряду. Особенно Маркиз де Лувуа терпел от этого невероятные муки, потому как он не мог решиться склониться перед этим Генералом; он боялся, как бы тот не воспользовался удобным случаем этих встреч и не навредил ему подле Его Величества. К тому же, чем больше тот находился подле него, тем более нетерпеливо он страдал, что кто-то другой разделял его благорасположение. Между тем, он получил еще и другое унижение с другой стороны; Пегийен всегда был фаворитом Короля, хотя, правду сказать, ему в этом больше повезло, как говорят обычно, чем он приложил к этому стараний. Во-первых, что до его персоны, то не было ничего более жалкого. Он был очень мал и очень нечистоплотен; но так как о людях не судят по наружности, это был бы еще совсем небольшой изъян, если бы он восполнял его гибким и любезным разумом, таким, какой и надо иметь в отношениях с Принцами, и даже по отношению ко всем на свете, дабы сделаться приятным. Но он был настолько горд, что даже Король не был избавлен от его выходок. Он пожелал насладиться одной Дамой, вопреки воле Короля, и из-за того, что Его Величество захотел было его от нее отдалить под предлогом какого-нибудь вояжа, дабы отсутствие смогло бы его излечить, он настолько пренебрег всяким к нему почтением, что тот был обязан посадить его в Бастилию; но он не оставил его там надолго, хотя Министр и даже большая часть Двора весьма бы этого желали. Король вернул его в свое окружение по истечении нескольких месяцев, и он прижился там лучше, чем никогда. Однако, после столь неосторожного, если не сказать, столь наглого поступка, как противиться в лицо своему мэтру, он делал гораздо худшее во всякий день по отношению к Министру, к кому он не имел абсолютно никакого уважения. Король, сразу же по выходе из Бастилии, сделал его Генерал-Лейтенантом своих Армий, и он отправился командовать в этом качестве в лагерь, что прозвали лагерем Тачек, потому как там было переворочено много земли, и из-за огромного ее количества не было видно почти ничего другого.

Маркиз де Креки явился приветствовать Короля в Сен-Жермен, где Двор пребывал почти постоянно с некоторого времени. Его Величество, дабы заставить раскаяться Парижан во всем том, что они натворили в течение его несовершеннолетия, объявил, что он не собирается больше устраивать своего жилища среди них, и это, должно быть, для них не было сильно приятно. Король принял его очень хорошо, как если бы у него никогда не было повода на того жаловаться. Нашли, что тот по-прежнему был таким же гордецом, каким и был всегда; все его естество было настолько надменно, что просто невозможно сказать, кто из них был более спесив, он или де Молевриер. Однако, это было еще менее простительно ему, чем другому, потому как свойство высокородного человека — быть вежливым и достойным в отношении ко всем на свете и отличаться от остальных именно этим.

/Начало компании. / Креки уехал несколькими днями позже принимать командование над своей армией. Он собрал ее в стороне Люксембурга, тогда как Король пустился в путь на Фландрию. Однако Его Величество обязал Герцога де Лорена отослать к нему большую часть войск, какие у того имелись в строю; не то чтобы у него была в них большая нужда, но дабы помешать тому пошевелиться, когда тот увидит Креки, занятого перед каким-нибудь местом. Поскольку Король знал, что, далеко не довольный своей участью, тот сделает все, что сможет, лишь бы обязать Дом Австрии пораньше воспротивиться могуществу Его Величества. Месье Кольбер остался в Париже, его должность требовала, чтобы он не удалялся надолго. Итак, когда Король был в Сен-Жермене или в Версале, какой он распорядился возводить на все остававшееся, он наведывался туда раз или два каждую неделю. Он осуществлял задуманное им огромное и опасное предприятие — сокращение рент Ратуши. Однако, не обходилось и без того, что ему приходилось неоднократно дрожать, поскольку кое-какие рантье являлись даже прямо к нему, дабы ему пригрозить. Он повелел нескольких бросить в тюрьму, а остальных разогнать дозору, что охранял его днем и ночью. Он намного увеличил его в городе, дабы это была ему более надежная помощь, если народу случится взбунтоваться против него. Тем не менее, несмотря на охрану этого отряда, он не всегда спал спокойно. Он даже вовсе не имел никакого покоя до того, как это дело было завершено, вот уж поистине скверное дело — восстанавливать весь народ против себя.

Король, прежде чем уехать во Фландрию, отправил курьера в Испанию потребовать от Его Католического Величества, находившегося под опекой Королевы, его матери, кого Филипп IV объявил Регентшей в своем завещании, возвращения мест, принадлежавших ему, в соответствии с правами Королевы, его жены. Он распорядился заблаговременно опубликовать книгу, дабы его народы, точно так же, как и иностранцы, узнали, что он не требовал ничего, что не было бы ему должно. Он боялся, как бы его не обвинили в объявлении войны ребенку (так как Король Испании не был старше, чем Монсеньор, кому шел еще его шестой год). Итак, он желал помешать распространению слуха, вроде этого, из страха, как бы он не произвел дурного действия на умы определенных людей. Королева Испании написала в ответ, что если Его Величество имел какие-либо претензии в связи со смертью Принца Балтазара, во что она, однако, не верила; все равно он отказался от них своим брачным контрактом; а потому она не предоставит в его владение ни единой вещи, принадлежащей Королю, ее сыну, если только это не случится в силу ее отречения. Получив этот ответ, Король отозвал посла, какого он имел подле Короля Испании, и выпроводил посла Короля Испании от своей особы.

/Взятие Шарлеруа. / Граф де Монтерей был тогда Наместником Нидерландов, и так как он был не в состоянии сопротивляться столь великому Королю, он разослал курьеров ко всем соседним Дворам, дабы им внушить, если они потерпят, чтобы Его Величество овладел этими провинциями, настанет, может быть, день, когда они раскаются, что допустили его до такого могущества. Англичане, побуждаемые их обычной завистью, обратились к их Парламенту, что был тогда как раз в сборе, дабы представить ему интересы, какие они имели в том, что происходило в тех краях — Король, для обозначения своего прихода, овладел поначалу городом, какой приказал построить Граф де Монтерей и какому он дал имя Короля, своего мэтра, назвав его Charles-Roi. Парламент Англии, одобрявший до этих пор, что Его Величество Британское отказывался от всех условий, предлагавшихся ему Голландцами для заключения мира между их Государствами, внезапно смягчился в их пользу. Итак, не слышно было больше других разговоров в Лондоне, как о том, что надо примириться с ними и объявить войну Королю. Эти народы даже принимали это тем более близко к сердцу, что они видели Французов с оружием в руках против них в двух последних битвах на море, какие они дали против Соединенных Провинций; итак, они хотели реванша, а также заставить раскаяться Короля, принявшего сторону Голландцев, в ущерб им самим.

Король Англии, к кому обратился его Парламент, и кто не желал ссориться с Королем, разве что как можно позже, постарался обойти требование этого Корпуса, дав им понять, что если он проявит такой пыл, это будет верным средством заключить невыгодный для него мир. Парламент не мог опровергнуть этот резон, говоривший сам за себя; но так как они боялись, как бы это не оказалось скорее извинением, чем какой-либо иной вещью, они позаботились сами известить Голландцев об этом соглашении. Те были давно расположены к этому, потому как война, какую они вынуждены были поддерживать, вовсе не устраивала их Государство. Так как оно процветало исключительно коммерцией, а та прерывалась во время войны, они давно уже жаждали мира — но произошедшее теперь во Фландрии еще их пришпорило, мир вскоре был заключен между этими двумя Государствами, к удовлетворению как одного, так и другого.

Король, кто в самое короткое время покорил бесчисленное множество городов, или собственной персоной, или через своих лейтенантов, прекрасно увидел, почему как одни, так и другие, столь сильно торопились. Нетрудно было также догадаться, что здесь большую роль играла зависть к нему. Вот почему, как только он узнал в то же время, что к этим двум могуществам уже подбирались Испанцы для образования наступательной лиги вместе с ними, чтобы остановить продвижение его войск, и они даже надеялись привлечь к себе еще и Швецию, он отослал в эти три Государства персон, достойных доверия, дабы постараться сорвать этот удар. Король бросил взор и на меня, намереваясь переправить меня в Англию, куда я уже так хорошо изучил дорогу. Его главным резоном было то, что я сделался столь приятен Его Величеству Британскому, что он пожелал иметь меня при своей особе, а это позволяло надеяться на всяческое удовлетворение от моего вмешательства. Но Месье де Лувуа, кто сразу же, как вошел в Министерство, был весьма счастлив, что Его Величество пользовался людьми только по его представлению, его от этого отговорил, под тем предлогом, что я не смогу исчезнуть без того, чтобы каждый в то же время не полюбопытствовал узнать, куда это я делся. Он ему сказал также, что этот вояж должен был оставаться в секрете, а, следовательно, это поручение не могло быть доверено персоне, имевшей должность вроде моей, то есть, тому, кто не был способен пребывать в отсутствии, не насторожив при этом всех на свете.

/Осада Лилля. / Договор, заключенный этим Государством с Соединенными Провинциями, и намерения этих народов, точно так же, как и Шведов, кто действительно подумывали затруднить завоевания Короля, нисколько не помешали Его Величеству устроить осаду еще и под Лиллем. Он не мог бы лучше завершить свою кампанию, как взятием этого города, что был столицей Галликанской Фландрии. Десять или двенадцать городов, что он уже взял менее чем за два месяца, правда, обеспечили ему огромную славу; но, наконец, этот должен был принести ему еще большую, потому как Испанцы заперли там все их силы; он был снабжен к тому же людьми и припасами для сдерживания длительной осады, а кроме того, был укреплен с большой тщательностью и самим Монтереем, и другими Наместниками, что ему предшествовали.

Испанцы были в восторге оттого, что Король затеял это предприятие, потому как они надеялись, что он в нем не преуспеет. Они совершенно особенно полагались на то, о чем я сейчас сказал; да, вдобавок, они имели Комендантом в этом городе человека, кто был большим врагом Французов, и кто пообещал им скорее дать похоронить себя там, чем сдаться. Однако, узнав, что, несмотря на его обещания, он оказался в чрезвычайно затруднительном положении, они отдали приказ Марсену собрать все, какие он только мог, войска и идти ему на помощь. Марсен попытался перекрыть проходы, через какие поступали припасы к Его Величеству; но об этом позаботились, потому как их доставили из Дуэ по приказу Короля месяц назад.

Когда Марсен это увидел и понял, что не сможет уже ничему помешать, он решил поддержать город в другой манере, а именно, захватив какое-нибудь место нашей стоянки, пробиться к стенам сквозь охранявшие их войска. Это было ему совсем нетрудно, потому как мы не слишком надежно охраняли линии обложения, протянувшиеся, по меньшей мере, на четыре или пять лье; итак, Король известил об этом Маркиза де Креки и приказал ему явиться на соединение с нами со всей возможной поспешностью. Он находился тогда в стороне Лимбурга, и ему предстояло одолеть немалую дорогу; но так как он был проворен, он моментально перебрался через Арденны, форсировал Мезу и вышел к нам со стороны Арраса.

/Предчувствие Кавуа и его смерть. / Пока он находился вот так на марше. Король, кто вовсе не терял времени, образовал отряд из вояк полка Гвардейцев для захвата равелина. Кавуа, о ком я говорил выше, был там по-прежнему Лейтенантом и получил команду присоединиться к этому отряду. Он считался бравым человеком среди своих товарищей и даже немного слишком любил разыгрывать из себя забияку. Поскольку, хотя он и имел еще лучшую мину, чем его брат, кто, тем не менее, слывет сегодня одним из наиболее ладно скроенных людей Двора, так как далеко нельзя было сказать, будто бы он напускал на себя вид большого Сеньора, он частенько связывался с людьми, с гораздо большей охотой посещающими дурные места, чем церкви. Вот там-то его и видели орудующим шпагой намного более разумных пределов; такое ремесло вогнало бы в стыд его брата, если бы он был и в те времена тем, кем является сегодня — но так как вместо имени Вельможи, что дает ему теперь его должность, он был тогда всего лишь младшим братом, это его меньше всего волновало в те времена, потому как он не претендовал еще, как делает в настоящее время, на суетности этого света.

Как бы там ни было, узнав, что он был откомандирован для этой атаки, Кавуа почувствовал, как вздрогнул от испуга, в том роде, что не было ни одного, кто бы не заметил его смущения. Его спросили, что с ним такое, и не произошел ли с ним какой-нибудь несчастный случай. Он ответил, что нет; но все, что он мог бы сказать, так это то, что он здорово боится, как бы это не был последний день его жизни; у него имелось определенное предчувствие, какого он не мог преодолеть; он прекрасно знал, дабы быть мудрым, он не должен бы говорить подобных вещей; но, наконец, так как обычно говорят правду, когда готовятся умереть, будет совершенно справедливо, что и он поступит, как другие, поскольку уж ему не осталось больше жить. Нашлись такие, кто высмеяли эту слабость, что бы он неохотно стерпел в другое время. В самом деле, не тот он был человек, чтобы позволить безнаказанно наступить себе на ногу; но так как с некоторого момента он не был больше тем, кем привык быть, он и вида не подал, будто это его касается. Его друзья были этим совершенно поражены и постарались вернуть ему отвагу, но он уже был больше, чем полумертвый, настолько он поддался своей мысли. Итак, если бы он мог достойно уклониться от этой команды, он бы туда не пошел. Но так как это было невозможно, он вооружился с ног до головы и в таком виде отправился в траншею. Он имел все резоны столь сильно бояться. Его доспехи, хотя и выдерживали мушкетный выстрел, оказались для него всего лишь бесполезным украшением. В него угодила пуля, попавшая точно в то место, где в них оставалась дыра. Это там, где кираса крепится к каске при помощи крюка — так что он упал замертво там же, на месте. Рассказали и Королю, кто с трудом этому верил, пока ему все не подтвердили люди, достойные доверия.

/Взятие Лилля. / Когда город оказался в чрезвычайном затруднении после взятия равелина, Комендант не вспоминал больше о данном им обещании. Он попросил о капитуляции, несмотря на то, что Марсен маршировал ему на выручку; либо он об этом не знал, или же он считал все это совершенно бесполезным против великого Короля, кто имел, казалось, победу у себя в услужении. Марсен явился с другой стороны, противоположной той, где Его Величество расположился лагерем. Король уже отправил навстречу ему Маркиза де Креки, дабы преградить ему проход. Тот лишь на момент остановился в лагере, получить новые приказы. Бельфон, к тому же, был также откомандирован идти ему навстречу с другой стороны. Однако Король, все еще недовольный тем, что противопоставил ему двух столь опасных противников, сам двинулся на него прямо через город. Я был откомандирован для его эскорта, и стоило забить боевой сигнал в то же время, как Креки и Бельфон атаковали врагов, как их Генерал, знавший о нашем марше, вообразил себе, будто Король явился туда со всей своей армией. Его тотчас же охватил испуг, или, скорее, благоразумие посоветовало ему не меряться силами с Королем. Он в то же время приказал трубить отступление; но так как те, с кем он имел дело, сжали его так тесно, что ему нельзя было выскользнуть без боя, он не смог этого сделать, не потерпев кое-какого поражения. Они поубивали какую-то часть его людей, а какую-то часть взяли в плен, тогда как, если бы он знал, насколько мало людей было с Королем, он одним ударом мог бы загладить собственной победой все потери, какие мэтр, какому он служил в настоящий момент, понес в течение всей этой кампании. Но, к несчастью для него, он имел на этот раз шпионов, какие скверно ему послужили, или же он сам скверно воспользовался ими, пожалев денег, какие должен был им отдать, поскольку без этого не следует и надеяться получать добрые уведомления. Он был генеральным Мэтром Лагеря Испанцев и сделался их правой рукой с тех пор, как Месье Принц возвратился во Францию.

Вот этим-то сражением и завершилась кампания Его Величества, хотя был еще только конец августа, и стояла самая прекрасная погода на свете; но либо он не слишком на нее полагался, потому как знал, едва придет в эту страну сентябрь-месяц, как небо тотчас же переполнится нескончаемыми дождями, либо ему не терпелось оказаться в Аррасе, где Королева ожидала его вместе с Мадам де Ла Вальер; Король оставил свою армию под командованием Виконта де Тюренна. Однако он отдал Наместничество над Лиллем Маркизу де Бельфону с приказом всем другим наместникам городов, какие он удерживал во Фландрии, ему подчиняться. Начали даже называть уже то, что мы удерживаем в этих землях, Французской Фландрией, такое название и закрепилось за ней с тех пор и сохранилось до сегодняшнего времени.

Его Величество, прежде чем уехать, приказал этому новому Наместнику щадить дух обитателей его Наместничества, кто были еще недостаточно хорошо расположены в его пользу. Жители Лилля в особенности не могли удержаться от демонстрации устрашающего пренебрежения к его правлению с грубостью совершенно невероятной в отношении к их новым гостям. Король оставил им шесть или семь тысяч человек гарнизона, что было не слишком много для поддержания порядка в столь огромном и столь дурно настроенном городе. Итак, Бельфону ничего не оставалось делать, как хорошенько следить за собственным поведением. Между тем, так как он не хотел пренебречь исполнением приказов Его Величества, он порекомендовал всем Офицерам гарнизона терпеть все, что угодно, от их хозяев, дабы подкупить их любезностью и мягкостью.

/Хладнокровный человек. / Это было бы хорошо с людьми, кто были бы более рассудительны. Один Лейтенант Гвардейцев имел, два или три дня спустя, полную возможность выказать свою добродетель, в том роде, что я сильно сомневаюсь, будто бы даже Капуцин проявил подобную. Находясь во главе своей Роты, по случаю отсутствия Капитана, он должен был написать два слова по делу, не терпевшему никаких отлагательств. Это привело его в лавку булочника, где он попросил того одолжить ему перо и чернила. Булочник нахально ответил ему, что в городе имеются люди, торгующие такого сорта товарами, к ним он и мог бы обратиться, если бы захотел их иметь. Этот Лейтенант, пораженный его ответом, и не поразмысливший, быть может, над тем, что порекомендовал им Маркиз де Бельфон, заметил булочнику, что это было отменно грубо, и если уж тот хотел ему отказать, все равно, он должен был бы сделать это более достойно — но едва он обронил последнее слово, как булочник влепил ему пощечину, что была, как говорится обычно, столь увесиста, что у него искры из глаз посыпались. Кто был здорово поражен, так это, без сомнения, сам бедный побитый. Тысяча других на его месте прекрасно бы знали, что им надлежит сделать, дабы отомстить за нанесенное оскорбление-просто-напросто проткнуть тому шпагой брюхо. Ему даже не нужно было брать на себя этот труд, если бы он пожелал, потому как двадцать мушкетеров его Роты в то же время прицелились в булочника и ждали только, когда он от того отойдет, дабы не задеть его ненароком; но этот Офицер, более мудрый, чем все, что о нем сумеют сказать, и владевший собой до такой степени, что, наверное, он один и был на такое способен, не только приказал удалиться мушкетерам, но еще и скомандовал всей Роте маршировать. Он стоял, однако, перед дверью булочника до тех пор, пока она не прошла, из страха, как бы у какого-нибудь солдата не возникло желание за него отомстить.

Едва Бельфону донесли об этом случае, как он известил о нем Двор. Он немедленно отдал приказ эшевенам самим свершить правосудие над этим наглецом, и они распорядились его арестовать. Маркиз де Лувуа, кому он адресовал свой рапорт, сообщил обо всем Королю, кто нашел действия Лейтенанта столь превосходными, что тотчас же дал ему Роту в Гвардейцах. Что до булочника, то после того, как он провел несколько дней в тюрьме, новый Капитан испросил для него помилования, и он его добился, либо это было согласовано со Двором, либо он захотел проявить свое великодушие до конца.

/Последние битвы. / После того, как Король вот так покинул армию, враги, что отбили Алост, один из городов, покоренных Королем в течение кампании, вознамерились там укрепиться при помощи доброго гарнизона, какой они туда ввели, и кое-каких новых фортификаций, что развалились сами собой с течением времени, поскольку были возведены без должной тщательности. Все это не понравилось Виконту де Тюренну, кто с сожалением смотрел на то, как они желали там угнездиться. Он пошел против них, но так как он довольно-таки их презирал и позволил себе вскрыть траншею прямо среди ясного дня, они поубивали у него, по меньшей мере, три или четыре сотни человек всего лишь за один час. Это сделало его более осмотрительным, и, взяв это место, что оказало больше сопротивления в сравнении со всеми остальными, он распорядился полностью сровнять его с землей.

В остальном, поскольку армия совсем уменьшилась из-за всех гарнизонов, какие Король оставлял в завоеванных им городах, Виконт де Тюренн счел некстати продолжать кампанию и дальше. Он приказал армии шагать в сторону Арраса, откуда он разослал ее по гарнизонам, сам же он направился по дороге на Дорлан.

Король, возвратившись оттуда, устроил смотр нескольким Ротам Кавалерии нового набора и нашел их весьма отменными. Не было, однако, среди них такой, что превзошла бы Роту Герцога де Вантадура, что уже присоединилась к армии. Она состояла из ста двадцати молодцов, и Сериньан, родственник Кавуа, кого мы видим сегодня Помощником Майора Телохранителей, был там Лейтенантом. Среди этих ста двадцати молодцов более восьмидесяти были дворянами, и одни из них имели по пять или шесть коней, другие по три или четыре, и самые скромные по два. Наконец, там не имелось ни одной Отдельной Роты, что была бы более подвижна и лучше экипирована, чем эта. На смотре, устроенном Королем, находился и Маркиз д'Альбре, зять и племянник Маршала того же имени, кто пожелал высмеять Герцога, потому что он горбат, как каждый знает, и даже настолько, что и нельзя быть горбатее. У него также были толстые губы, вроде губ Мавра, что еще добавляло веселости этому Маркизу; но так как Герцог, при всем своем уродстве, был, тем не менее, отважным человеком, может быть, они бы кончили рукопашной один на один, если бы им в этом не помешали.

/Тройной Альянс. / Столько завоеваний, осуществленных в столь короткое время Его Величеством, весьма обеспокоило Голландцев, кому не нравилось соседство столь великого Короля. Итак, сделав все возможное, дабы побудить Англию и Швецию помешать его захвату остальной Фландрии, что потребовало бы от него не более трех кампаний, предполагая, во всяком случае, что он пойдет все так же быстро, как он делал это до сих пор, им трудно было склонить к этому Его Величество Британское, потому как он боялся ввязываться в войну, вроде той, какую они ему предлагали. Может быть, также он питал уважение к Его Величеству, что послужило причиной его нежелания их удовлетворить. Его Парламент сделал, однако, то, что эти Голландцы не смогли сделать, и, внушив ему, немного чересчур живо, какие неудобства таятся для него и для его Королевства в потакании утверждению столь могущественного Короля в этих провинциях, они вынудили его заключить договор с Голландией и Швецией, каковым они обязывались все трое одни по отношению к другим заставить прекратить враждебные действия между Коронами Франции и Испании.

Голландцы отправили в Париж Господина Ван Бенинга в качестве чрезвычайного посла, и он держал там такие речи, что не показались достаточно почтительными Его Величеству. Король вооружался в течение этого времени, дабы даже и не думали предписывать ему законы. На этот раз он дал денег на осуществление мобилизаций, потому как не нашлось больше стольких людей, как в предыдущем году, пожелавших разориться ради любви к нему. Он предложил, однако, удовлетвориться уже сделанными завоеваниями, как эквивалентом его претензий. Полагают, будто бы это было согласовано между Королем Англии и им самим, дабы сделать Лигу бесполезной. Этому договору дали название Тройного альянса по количеству могуществ, какие туда вошли.

Это предложение совсем не понравилось Соединенным Провинциям, они нашли, что Король слишком близко с ними соседствовал, дабы согласиться с тем, чего он пожелал. Кроме Шарлеруа, что был им, как заноза в ноге, им не нравилось сохранение за Его Величеством Куртре и Уденарде — слишком далеко выдвинутых постов, чтобы их не беспокоить. Они желали, без выслушивания вот так предложений в целом, проверить права Королевы, дабы посмотреть, надежно ли основывался на них Король, делая то, что он сделал. Король Англии ответил на это, что они не найдут там того, на что рассчитывают; все прецеденты на стороне Короля, поскольку не только адвокаты Парижа решили дело в его пользу, но еще и адвокаты Малина.

Голландцы, услышав от него такого сорта разговоры, сочли его скорее заинтересованной партией, нежели посредником; итак, попытавшись подкупить Швецию, дабы выступить потом вдвоем против него, они столкнулись там с теми же затруднениями, какие они обнаружили подле Его Величества Британского. В самом деле, Король нашел средство обзавестись друзьями в Сенате этой страны, и они говорили почти тем же языком, как это делал Король Англии.

/Переговоры по поводу Франш-Конте. / Пока все это происходило, Месье Принц, кто уехал в свое Наместничество Бургундию, страшно раздосадованный тем, что увидел себя без влияния и без малейшего уважения при Дворе, постарался вновь обрести их какой-нибудь великой услугой. Он принадлежал к друзьям Наместника Конте, кто звался Маркиз д'Ийанн. Он свел с ним знакомство в то время, когда находился на службе у Испанцев, и так как этот Наместник не был особенно богат, а он знал его, как весьма заинтересованного человека, он послал к нему доверенную персону из своих друзей, дабы предложить ему, если тот пожелает, вручить эту провинцию Королю, он распорядится предоставить ему столь огромное вознаграждение, что когда бы тот оставался еще сто лет с Испанцами, он не смог бы надеяться даже и на половину.

Эти великие обещания, хотя и сделанные наугад, без чего бы то ни было определенного под ними, поколебали Наместника. Он счел, что Месье Принц не сделал бы этого без приказа, а, значит, не было и никакого неудобства для него отдаться в руки посредника такого ранга. И вот, весь преисполненный доверием, он передал ему в ответ, что около пятидесяти лет находился на службе Его Католического Величества без малейшего продвижения; он прекрасно видел — все так же и останется по-прежнему, когда бы даже он прожил еще столько же; итак, он передает все свои интересы в его руки, поскольку тот пожелал предложить ему отыскать в тысячу раз больше подле Принца, против какого он всегда выступал с оружием в руках, чем он сам наживет подле мэтра, ради кого он проливал собственную кровь во множестве обстоятельств.

Месье Принц пришел в восторг, увидев его в столь добром расположении духа, и тотчас написал об этом ко Двору; но он хорошенько поостерегся представлять дело настолько легким. Он знал, когда надо заставить себя оценить, требуется сперва всех убедить в собственной необходимости. А значит, он удовлетворился сначала простым предложением такого-то дела, как если бы он сам не был еще ни в чем уверен. Надо было, каким бы он там Первым Принцем крови ни был, чтобы он поговорил о нем с Маркизом де Лувуа, прежде чем разговаривать об этом с Его Величеством, без этого его дело было бы не хорошо, а этот Министр мог бы распрекрасно найти средство его провалить. Этот порядок, или, скорее, это злоупотребление было введено еще со времен Министерства Кардинала де Ришелье, и не было ни единого человека при Дворе, кто бы не знал, что никогда не говорят с Королем ни о какой вещи, о какой не было бы сказано предварительно Министру. Те, кто пожелал без этого обойтись, оказались в скверном положении; так что хорошо знавшие порядок придерживались этого правила буквально, хотя они его и не одобряли.

/«Veni, vidi, vici». / Маркиз де Лувуа по этому поводу сам подольстился к Его Величеству, как если бы он думал исключительно о его славе, Месье Принц был уполномочен заключить этот договор, что был уже совершенно готов. В самом деле, недоставало сущей безделицы, не условились еще только о том, что дадут этому Наместнику, ему были сделаны лишь обещания, что это будет нечто крупное. Маркиз д'Ийанн был счастлив увидеть его вновь вернувшимся к деятельности. Они очень скоро пришли к полному согласию. Была обещана кругленькая сумма совместно с пансионом; в том роде, что Король, распрекрасно уверенный, что стоит ему лишь съездить в эту провинцию, и он сможет сказать после этого то же самое, что сказал некогда Юлий Цезарь, когда он разгромил врагов, уверенных, будто он был еще за морями: «Пришел, увидел, победил». Итак, Король выехал из Сен-Жермен-ан-Лэ 2 февраля, несмотря на суровую погоду. Между тем Принц де Конде шел впереди вместе с армией, и большая часть тех, кто сопровождал его во Фландрию во времена его мятежа, последовала за ним на это завоевание, или, скорее, на захват того, что было ему продано; они имели должности пропорционально их опыту, они верили, будто родились заново, потому как они сочли себя мертвецами, когда увидели его вернувшимся к себе, ни более ни менее, как если бы это было простое частное лицо. Что до него, то хотя он и не был особенно старым, он почувствовал себя помолодевшим на десять лет, как только увидел себя на коне.

Город Безансон сдался ему без боя в тот же самый день, как Король прибыл в Дижон. Ему не о чем было его извещать, потому как Король прекрасно знал, что это должно было произойти тотчас же, как он объявится перед его воротами. Другие города этой провинции делали точно то же самое сей же час, как только Король туда прибывал. Доль, не припоминая больше, как он выдерживал долгую осаду против отца Принца де Конде, и что он мог бы поступить так же и против Короля, поскольку он был не менее силен в настоящий момент, чем был тогда, открыл ворота Его Величеству, едва он появился перед ними. Король вернулся оттуда в Сен-Жермен, и он прибыл туда 24 числа того же месяца, какого и уехал. Итак, всего лишь двадцать три дня он затратил на это завоевание, и пришел, и увидел, и победил.

/Интриги Герцога де Лорена. / Это событие привело в замешательство Голландцев, точно так же, как и Испанцев. Оно смутило еще и многих других, таких, как Герцог де Лорен, кто увидел себя тогда окруженным со всех сторон, в том роде, что он гораздо больше походил на пленника, чем на Суверена. Он по-прежнему оставался таким, каким и был всю свою жизнь, а так как он обладал беспокойным воображением, он только и думал, как бы натравить врагов на Короля. Он попытался, с самого начала этой войны, не давать никаких войск Его Величеству, каких он от него требовал; но, принужденный к этому помимо собственной воли, он и на этом еще не успокоился, и постарался побудить Императора заявить себя против него. Король прекрасно обо всем знал, но ничем ему этого не показывал; потому как он был уверен, что заставит его раскаяться, когда это ему заблагорассудится. Он уже стал мэтром части его Владений. Остальное было совершенно открыто, и пойти туда и все забрать было так же просто, как и то, что было сделано теперь в Конте. Существовала даже такая разница, что здесь не надо было давать никаких денег, дабы сделаться тут мэтром; тогда как там потребовалось отдавать их другому или, по крайней мере, пообещать.

Итак, Король пользовался скрытностью, потому как не желал, чтобы Император, если он лишит Герцога его Владений, мог бы воспользоваться этим предлогом и объявить себя против него, еще увеличив партию его врагов и завистников. Ван Бенинг не встревожился, однако, так, как другие, взятием Конте, хотя Король засвидетельствовал, что потребуется ему ее оставить вместе с другими его завоеваниями, если Испанцы захотят заключить мир. Он сообщил своим мэтрам, что он воспротивится по этому поводу, как следует; Его Величество не выдержит своего характера, и все, чего им следует опасаться, так это, как бы Король Англии не изменил их договору. Испанцы весьма этого боялись, потому как им казалось, что он проявлял слишком много любезности ко всем чувствам Его Величества. Итак, сделав намного большее усилие, дабы подкупить его Парламент, нежели его самого, они начали устраивать столько заговоров в этом Корпусе, что, можно было сказать, они пожелали его рассорить с Королем Англии. Такое поведение настолько не понравилось этому Принцу, что если бы он мог уничтожить их после этого, он бы сделал это от всего своего сердца. Но так как он был чрезвычайно тонким политиком, хотя и не считался таковым в сознании всего света, он никому и ничего не показал, хотя им этого еще и не простил.

То, что случилось в отношении Конте, вогнало Голландцев в страх, как бы Король не сделал вот так еще какого-нибудь непредвиденного завоевания; они потребовали установления короткого перемирия между партиями. Они были совершенно уверены, что Испанцы охотно дадут на это их согласие; но они не могли рассчитывать на то же самое со стороны Его Величества, и они попросили Короля Англии присоединиться к ним, дабы его добиться. Его Величество Британское, кто не хотел подогревать недовольство своих народов, в чьи намерения входило заставить Короля заключить мир на условиях, угодных его врагам, или, по меньшей мере, объявить ему войну, дал знать об этом Его Величеству, как о деле, почти необходимом для него, дабы помешать продолжению интриг кое-кого из дурно настроенных его подданных. Король не пожелал ему в этом отказать, но при условии, что перемирие коснется исключительно осад, поскольку он хотел еще прокормить его армии за счет своих врагов, хотя те, однако, находились уже в довольно бедственном положении. В самом деле, кроме войны, опустошавшей Фландрию, там появилась еще и чума. Она даже настолько свирепствовала там, что этой стране недоставало только голода, чтобы иметь разом все три бедствия, из каких Бог дал выбрать Давиду одно в наказание за его грех.

/Новая кампания. / В этом году мы рано пустились в кампанию, дабы по-прежнему разорять вражескую страну. С апреля-месяца образовали два лагеря, продвигаясь все дальше в сторону Брюсселя. Один был под командой Ла Фейада и Маркиза де Коалена, другой — Герцога де Рокелора. Ла Фейад и Коален столь отличались один от другого, что я не знаю, как их выбрали для совместного командования. Один был воплощенной вежливостью, другой был груб до такой степени, что не имел себе подобного. Однако, так как одно из этих качеств нравится обычно больше, чем другое, Ла Фейад, кто был грубияном, имел, пожалуй, столько же приверженцев, сколько и Коален, кто был вежлив. Причина этого была та, что он распространял свою вежливость безразлично на всех на свете, в том роде, что оказывал ее ничуть не больше к высокородному человеку, чем к поваренку.

Эта привычка, либо естественная для него, либо приобретенная давным-давно, пустила в его сознании столь глубокие корни, что как бы с ним ни говорили о ней, он не мог от нее отделаться. Его друзья несколько раз предупреждали его, что она принесет ему только вред; но это было все равно, как если бы они вообще с ним не разговаривали; даже еще и сегодня, когда я посылаю моего лакея сделать ему комплимент, он выказывает к нему ровно столько же вежливости, как если бы это был я сам; кроме того, что Коален был Генерал-Лейтенантом, он был еще и генеральным Мэтром Лагеря Кавалерии, вместо Бюсси Рабютена. Король обязал того подать в отставку и распорядился этой должностью в его пользу, при уплате за нее двухсот пятидесяти тысяч ливров. Однако, так как он имел скорее вид девственницы, чем мужчины, наделенного столь высокой должностью, он ненадолго ее за собой сохранил. Маркиз де Лувуа был счастлив, когда он сложил ее с себя в пользу Шевалье де Фурия, кто был совсем другой человек, чем он. Не то чтобы я не считал его бравым собственной персоной и даже очень хорошим Офицером; но так как существуют люди, о ком говорят, будто бы их мина приносит несчастье, свидетель тому некий Аббат Мелани, кто не умел никуда войти, как тотчас же все женщины не восставали против него; так же есть и Офицеры, кто, хотя и очень бравые в глубине души, настолько обижены природой, что никто не пожелал бы поставить на них, когда бы даже то, что они предпринимали, мог бы сделать маленький ребенок. Кто же пожелает, например, поставить на Маркиза де Гаро, точно так же, как и на Эрмено, его брата; что до меня, то если бы я был на их месте, или я никогда не глядел бы на себя в зеркало, или же я никогда не явился бы ко Двору, а еще менее в армию. Я бы уж лучше предпочел сохранять мое добро в моей провинции, а не выставлять его напоказ в должности Лейтенанта и Помощника Лейтенанта Стражников. Одно это звание, что наполняет рот, поскольку сказать: «Лейтенант Стражников» кажется почти объявить о прибытии первостатейного героя, одного этого резона было бы достаточно, дабы избавить их от подобных мыслей; но прервемся на этом, и не будем больше ничего об этом говорить; не всякую правду бывает хорошо сказать, главное, когда кто-нибудь может ею и оскорбиться.

/Мир, заключенный в Экс-ла-Шапель. / После того как мы провели шесть недель или около того в кампании, договором был заключен мир в Экс-ла-Шапель, куда заинтересованные партии направили своих посланников, и Принцы, входившие в Тройной альянс, сделали то же самое. Все завоевания Короля остались за ним, за исключением Франш-Конте, эту провинцию ему пришлось вернуть. Однако это был лакомый кусок, и ему тяжело было на это решиться, но такова была необходимость, потому как Англичане дьявольски бесились, лишь бы объявить их Короля против него.

Двор нисколько не прерывал своих удовольствий, хотя война не самое подходящее для этого время, и кажется даже, что такое великое занятие, как это, должно было бы заставить забыть все остальное. Однако и там все пошло совсем по-другому, когда мир был заключен; каждый принялся заниматься любовью; но никто не делал этого столь наивно, как Мадемуазель де Сен-Желэ, фрейлина Королевы. Она была, тем не менее, мало к этому приспособлена, она была явной дурнушкой, но так как никогда не отдают себе в этом отчета, она считала себя, по крайней мере, сносной, а превыше всего этого из столь доброго дома, что она вбила себе в голову, будто бы может увлечься страстью, как и любая другая. Это было бы правдой, если бы было достаточно высокого происхождения, чтобы сделать мужчину влюбленным. Дочь дома Люзиньанов, кем она и была, действительно имела бы на это справедливые претензии. Как бы то ни было, некий Нормандец, высокородный человек, точно так же, как и она, вообразив себе, будто бы у нее больше достояния, чем она имела, размяк подле нее на этом основании, она же приняла все это дело с такой доброй верой, что тут же ответила ему взаимностью; но этот заинтересованный любовник, узнав через какое-то время, что не все то золото, что блестит, благополучно выбрался из неудачного предприятия и удалился в тень. Бедная девица не желала ничему поверить, хотя и сама могла бы это заметить, и даже ее друзья ей о том же говорили. Она подыскивала тысячу извинений тому, что он не появлялся больше у Королевы, где он привык ее видеть и шептать ей какие-нибудь ласковые словечки походя; но, наконец, не в силах больше сомневаться в своем несчастье, едва она в нем окончательно убедилась, как сразу же сделалась желтой, как айва. Затем на нее навалилась тяжелая болезнь и вынудила ее улечься в постель. Наконец, не сумев утешиться от гибели всех ее надежд, она умерла в самое краткое время, обвиняя Нормандца в своей смерти, все равно как если бы он был ее убийцей.

/Некоторые Маршалы. / Король, разумеется, не один выиграл войну, какую он вел. В результате Креки, Бельфон и Юмьер были сделаны Маршалами Франции. Двое из них были друзьями Месье де Тюренна, кто им полезно здесь услужил, а другой был в прекрасных отношениях с Королем, в том роде, что он вовсе не нуждался в рекомендации этого Генерала, дабы получить такое достоинство. Месье Кольбер, кто смотрел на войну далеко не добрым глазом, был счастлив увидеть Государство на пороге мира. Однако, чтобы еще больше в этом увериться, он так устроил все подле Мадемуазель де ла Вальер, кто была сделана Герцогиней и кого называли Мадам в настоящее время, что именно один из ее братьев был отправлен в Экс-ла-Шапель. Этот посланник был мэтром по Ходатайствам, а так как он должен был действовать лишь в соответствии со своими приказами, Министр не боялся, якобы он поступит так, как сделал некогда Сервиен в Мюнстере, когда, вместо облегчения договора, ради какого он, казалось, и был послан в эту страну, он породил там столько затруднений, сколько только смог. Ла Фейад был совершенно недоволен тем, что эти три новых Маршала были ему предпочтены, ему, кто, по его глубокому убеждению, стоил их всех, поскольку он имел то общее с Мадемуазель де Сен-Желэ, что неохотно отдал бы себя за кого-либо другого. Итак, дабы развеять огорчение от того, что он теперь вынужден будет им подчиняться, когда окажется в армии, он попросил Короля позволить ему уехать в Канди (Канди — Candie — Город на Крите и древнее название всего этого острова.).

Война против Султана

Столичный город этого острова, что носит то же самое название, был осажден на протяжении уж и не знаю, скольких лет, Турками. Он сопротивлялся так долго, потому как всегда получал помощь морем, каковое неверные никак не могли блокировать, но хотя эти ворота всегда оставались открытыми, теперь это место было настолько тесно взято в кольцо, что невозможно было бы себе пообещать, по крайней мере, если не тешить себя иллюзиями, будто бы оно еще сможет оказать большое сопротивление. Осажденные и осаждавшие находились столь близко одни от других, что если бы они не были заняты работами каждый со своей стороны, одни, чтобы получше укрыться, другие, все время продвигаясь вперед, они просто цеплялись бы друг за друга их оружием. Этот город принадлежал Венецианцам, кому для его сохранения он уже обошелся в десять раз больше, чем стоил весь остров вместе взятый; но так как эти расходы не целиком шли за их счет, и, напротив, они еще находили здесь свою выгоду, это и являлось причиной того, что они прикладывали все усилия, лишь бы не потерять его так рано. Кроме субсидий, какие они выманивали у Папы, кто помирал со страху, как бы он не попал в руки неверных, поскольку он был не особенно удален от Италии, все это притягивало со всех сторон в их Владения бесконечное число высокородных людей, дабы отличиться на его защите. Деньги изобиловали здесь так, как больше ни в каком месте мира, потому как, хотя война обычно и обедняет страну, она обогащает города, находящиеся на границе с теми, где она разворачивается.

/Странные нравы Канди. / Граф де Сен-Поль, младший сын Герцога де Лонгвиля и сестры Месье Принца, но кто сделался вскоре старшим из-за некоего рода безумия, в какое впал его брат, также участвовал в этом вояже. Ла Фейад и он обнаружили там по прибытии всякого рода поразительные обстоятельства, а особенно, жизнь, какую вели многие Офицеры, кто среди опасностей, окружавших их со всех сторон, жили в столь устрашающем распутстве, что испытываешь ужас, просто сообщая о нем. История Франции доносит до нас, как Герцог де Невер, переходя из Италии во Францию, дабы явиться на помощь Королю, у кого Дом Гизов пытался похитить Корону под предлогом религии, привел туда вместе с собой две тысячи коз, укрытых попонами зеленого бархата с тяжелыми золотыми галунами. Она не оставляет нам в то же время никаких сомнений, чему служили эти козы, поскольку она говорит нам, сколько там было Офицеров, столько же было и любовниц для них и для него самого. Итак, здесь было почти то же самое, что и там, разве что количество этих животных здесь не было столь велико, как в лагере Герцога. Ла Фейад был не тем человеком, кого могли бы напугать многие вещи, он, кто однажды сказал Королю, если Его Величеству будет угодно сделаться Турком, он сам тотчас же наденет тюрбан. Однако, он не мот видеть во всякое утро, как одна из этих коз входила в комнату одного из Генералов, без того, чтобы не чувствовать, как у него волосы на голове вставали дыбом, такой он ощущал от этого ужас. Ее попона, впрочем, была не зеленой, как те, у Герцога де Невера, но из черного бархата с золотой вышивкой. Она даже меняла одежки раз-другой, потому как когда человек по-настоящему влюблен, он предпочитает видеть свою любовницу наиболее великолепной. Ему требовалось еще и украшать ее множеством бантов, то одного цвета, то другого, что придавало только больше ужаса тому жуткому преступлению, в каком его подозревали. В самом деле, чем с большим удовольствием он ее принаряжал, тем большим это было знаком того, чего не смеешь и назвать.

Вот то, что уже было поразительно в этом месте, к чему надо бы добавить и то, что состояние, в каком оно находилось, поражало ничуть не меньше, правда, другим образом. Это была скорее груда камней, чем то, что обычно называют городом. Все дома были разрушены пушечными залпами, а если и находили еще какое-то средство здесь проживать, то это было исключительно в подвалах. Венецианцы нисколько не заботились, как они было делали поначалу, его сохранять, потому как там не было больше обитателей, а восстановление его стоило бы им невероятных сумм. Итак, они выдерживали осаду весьма небрежно и лишь бы только занять чем-нибудь неверных, из страха, как бы они не разбрелись по другим местам.

Ла Фейад, кто не знал их политики, и кто был задорен от природы, едва туда прибыл, как предложил Морозини, кто осуществлял высшее командование над армиями Республики, множество вещей, способных, по его мнению, не только задержать работы неверных, но еще и обязать их снять осаду. Морозини сделал вид, будто бы плохо понимает по-французски, дабы не отвечать ему в точности ни по этому поводу, ни на все другие предложения, какие тот мог бы сделать ему в дополнение. Ла Фейад хотел получить от него людей, чтобы предпринять вылазку. Вот это-то как раз и не входило в расчеты Генерала; итак, по-прежнему прикидываясь не понимающим, чего от него просили, он привел другого в такой гнев, что тот насилу сдерживал себя. Он действительно имел все основания сердиться, ведь он явился из такого далека, и, оказывается, ему здесь нечего делать, и уже боясь, как бы и с этим вояжем с ним не приключилось то же самое, как и с тем, какой он предпринял в Испанию, то есть, как бы он не получил от неблагодарной судьбы никакого удовлетворения, он решился осуществить вылазку с теми людьми, каких он привез из Франции, не дожидаясь больше помощи от других. Ничего бы еще, если бы он этого и придерживался, поскольку, сделав все, что мог, он не претендовал бы ни на что большее; но либо он пожелал показать Морозини, насколько он не нуждался ни в нем самом, ни в его людях, или же он додумался привнести в свое свершение немного фанфаронства, но он предпринял такую забавную вылазку, каких давненько не видывали. Он взял в руку, вместо шпаги или какого-либо иного оружия, один из этих хлыстиков с серебряной рукояткой, что вошли в моду некоторое время назад, хотя это попахивало скорее курьером, чем военным человеком. Я не знаю, хотел ли он этим сказать, что ему не требовалось ничего, кроме хлыста, чтобы прогнать Турок, как если бы это были свиньи, но только он нашел, с кем переговорить, когда оказался в их присутствии. Они устроили на него охоту в странной манере, в том роде, что его хлыст не служил ему больше ни для чего, как только все сильнее нахлестывать его же коня.

/Ла Фейад возвращается так же быстро, как и уезжал. / Он был немного смущен после такого сомнительного успеха; ссоры его с Морозини повторялись все чаще и чаще, и он не замедлил более погрузиться на корабль, дабы вернуться оттуда во Францию. Он не сделал этого, тем не менее, не наговорив тому такого, что другой не знал бы, как и переварить, если бы тот по-прежнему не прикидывался не понимающим французского языка. Ла Фейад, быть может, на сей раз пришел в восторг от этой его уловки и излил на того всю свою желчь, причем тот и не посмел на это пожаловаться, потому как его тотчас бы спросили, почему же он не понимал так же хорошо и всего остального; как бы там ни было, прибыв во Францию в скверном состоянии во всех отношениях, то есть, вывезя из этого вояжа дурную репутацию и огромную нищету, он не появлялся больше при Дворе, разве что, как постыдная часть Герцогов, к рангу которых он был причислен, как и некоторое количество других особ.

То, что я говорю здесь, гораздо меньше относится, однако, к его персоне, чем к его нищете. Он стоил в сотню раз больше, чем определенные Герцоги, вроде Герцогов де Вантадур, де Бриссак, де Виллар, де Пондейо и бесконечного множества других — но он был так беден, что это не был больше тот Ла Фейад, кто блистал прежде среди самых галантных кавалеров Двора. Потому-то он и не делал больше ничего, как смущался да прятался, из-за чего каждый его просто не узнавал. Между тем, он изменил имя, когда был облечен достоинством Герцога. Он принял имя Руанэ (Роанне — А.З.) от названия земель, какие его жена принесла ему в качестве приданого. Поскольку она была сестрой Герцога де Руанэ, принадлежавшего к той породе Герцогов, о каких я только что сказал, если не считать того, что за ним не водилось дебошей, как за большинством остальных. Итак, если этот не являлся ко Двору, то лишь потому, что ему больше нравилось пребывать среди монахов, чем среди куртизанов. Это-то и послужило причиной того, что он додумался выдать замуж свою сестру и отдать ей свое Герцогство; но так как она потеряла титул, поменяв Дом, Король был обязан распорядиться его оживить в пользу Ла Фейада, без чего он не стал бы Герцогом; итак, его жена сделалась Герцогиней из-за него, а не он — Герцогом, благодаря ей. Как бы то ни было, едва он поносил это имя год или два, как бросил его и снова взял свое.

/Любовные дела Графа де Сен-Поля. / Граф де Сен-Поль возвратился ко Двору в то же время, что и он. Ему было еще всего лишь семнадцать лет, возраст довольно нежный для кампании вроде той, какую он уже проделал. У него было лицо матери и плечи Принца де Конти, его дяди, то есть, он обладал красивым лицом, но был совсем не ладно скроен, поскольку был горбат. Его горб не был, однако, той же формы, как у этого Принца. Пока еще у него были только вздернуты плечи, нисколько его не уродовавшие; но со временем следовало опасаться, что это ухудшится и превратит его или во второго Принца де Конти, или же во второго Герцога де Виллара.

Это не помешало, тем не менее, тому, что он сделался желанным для Дам Двора тотчас же, как явился и показался там. Они еще не возлагали на него больших надежд до его вояжа, потому как не считали большой честью для них осуществить завоевание юного Принца в шестнадцать лет. Они боялись, так как он едва оставил коллеж, как бы их не объявили любовницами школяра, если бы они проявили желание к его шкуре; но, отделавшись от этого опасения теперь, когда у него была кампания за плечами, Герцогиня де…, Маршальша де…, Маркиза де… и несколько других первостатейных Дам надавали ему столько авансов, что стало прекрасно видно — настало время, когда женщины будут умолять мужчин. Однако все они выстрелили по воробьям, за исключением Маршальши, кто была вознаграждена за понесенные труды. Он проникся дружбой к ней, точно так же, как и она к нему, хотя она вполне могла бы быть ему матерью, по крайней мере, кем-либо около того. Но кроме этой разницы в возрасте, имелся еще и другой резон, что должен был бы, по всей вероятности, отвратить его от мысли о ней преимущественно перед другими, кто, быть может, были бы и помоложе, и более очаровательны. У нее имелся муж, кто был воплощенной грубостью и, казалось, совсем не понимал шуток по этой статье. В самом деле, он частенько ей грозил, если она когда-либо поддастся настроению, в каком он обвинял свою первую жену, она умрет исключительно от его руки; и, похоже, не было никакой безопасности ни для нее, ни для того, кто поможет ей встать на путь неверности, столкнуться со столь грозным человеком. Однако, так как он был прикован к постели почти навсегда терзавшей его подагрой, они сочли, раз уж обманывали некогда Аргуса со всеми теми глазами, что приписывают ему поэты, они распрекрасно обманут старого подагрика, кто не имел сил пошевелиться.

/Дела Португалии. / Между тем, Александр VII умер, так и не сумев при жизни побудить Короля дать свое согласие на снос пирамиды, воздвигнутой перед Кордегардией Корсиканцев, тогда как Кардинал Джулио Роспиглиози, кто был возведен в Первосвященники после него, едва только занял его место, как добился того, о чем другой столько раз тщетно просил. Этот Папа принял имя Климента IX и жил в довольно хороших отношениях с Королем. Потому, в знак признательности за оказанную ему милость, он согласился со своей стороны на то, чего его предшественники никогда не желали сделать, а именно, он дал Епископов Португалии. Вот уже около тридцати лет эти народы их не имели, настолько Двор Рима показывал себя пристрастным к Австрийскому дому. Он давал этим понять, что рассматривает скорее как бунт все, сделанное Герцогом де Браганс (Браганса или, чаще, Браганский — А.З.), нежели как акт законного наследования. Король, тем не менее, не счел себя особенно обязанным ему за это, поскольку все затруднения были сняты миром, какой Испания заключила с сыном этого Герцога, кого она признала законным Королем. Итак, даже помимо его воли, этому Папе пришлось бы сделать то, чего другие не пожелали сделать, иначе он бы оставил католическую религию на погибель в этой стране, не дав ей священнослужителей.

Испания имела несколько резонов для заключения этого мира, хотя она и не могла бы подать более внушительного знака собственной слабости. Так как война с этими народами велась за обладание Короной, заключить мир означало признать свою неправоту в ее оспаривании. Между тем, Герцог де Браганс и вправду происходил от дочери Португалии, но от младшей, тогда как Король Испании происходил от старшей. Это Королевство, следовательно, должно было бы принадлежать ему в соответствии с естественным законом, что обычно регулирует наследования. А еще в его пользу было и то обстоятельство, что со времени битвы, какую проиграл Дон Себастьан, и в какой неизвестно, на самом деле был ли он убит или же нет, поскольку семнадцать лет спустя появился человек в точности похожий на него, кто утверждал перед лицом всей Европы, будто бы он и есть тот, кого считали погибшим в этой баталии, так как, говорю я, еще и то свидетельствовало в пользу Короля Испании, что его предки всегда правили этим Королевством, до тех пор, пока Кардинал де Ришелье не подбил Герцога де Браганс сделать то, что он и сделал, а именно, возложил Корону на свою голову и провозгласил себя Королем; казалось бы, Король Испании никогда не должен был бы отрекаться от своих претензий. Правда, противопоставляют тому, что я сказал, постановление Народного Собрания этого Королевства, по какому всякий иностранец, кто женится на Принцессе Португалии, был объявлен неспособным унаследовать Корону. Правда также и то, что намеревались придать этому постановлению форму закона, хотя он и пролежал со времени смерти, либо истинной, либо мнимой, Дона Себастьана до 1690 года. Но, наконец, какими бы правами ни обладал Его Католическое Величество, он не смог устоять против резонов его Совета завершить эту огромную распрю, отказавшись от его претензий. Главных таких резонов было два — во-первых, Король Франции, молодой и жаждущий славы, после той манеры, в какой он начал действовать во Фландрии, не собирался, по всей видимости, останавливаться на этом; итак, следовало освободиться от всякого рода войны, чтобы быть более в состоянии ему сопротивляться; во-вторых, Дон Жуан Австрийский сделался подозрителен Королеве Испании; надо было навести порядок и с этой стороны, дабы суметь и перед ним не склонить головы, если ему придет на ум фантазия оспаривать у нее Регентство, как он, кажется, уже замышлял. Он действительно подговаривал народы к тому, что и он должен иметь свою часть в Правлении делами, в том роде, что Королева Испании, завершив эту войну, длившуюся около сорока лет, изыскивала средства поймать его в ловушку, под предлогом новых милостей. Она сделала вид, будто бы пожелала ввести его в Совет Короля, ее сына, как наиболее пригодного и достойного подданного, кто мог бы поддержать блеск его короны; но этого Принца предупредили, что она делала все это, лишь бы тем надежнее его арестовать, и он предпочел лучше покинуть отечество, чем подвергаться грозившей ему опасности. Он выехал из Мадрида в такой час, когда она меньше всего об этом думала, и, попросив своих друзей не бросать его в этом состоянии, он пришел вскоре к такому положению, что заставил сожалеть о себе более, чем никогда.

/Два замужества Изабеллы де Савуа. / Едва был заключен мир с Португалией, как Альфонс IV, кто обладал этой Короной со дня смерти своего отца и до конца предыдущего года, был разведен с Марией-Франсуазой-Изабеллой де Савуа, дочерью Герцога де Немура. Это тот, кто был убит сразу после битвы при Сент-Антуане Герцогом де Бофором. Коадъютор Лиссабона стал тем человеком, кто вынес этот приговор, под предлогом того, что тот был одержим мужским бессилием. Тот, однако, был менее подвержен этому недугу, чем просто развратен, поскольку он бегал по дурным местам на виду у всего своего Двора. Жизнь, столь недостойная Принца, уже была способна сделать его жену достаточно несчастной, а, следовательно, привести ее в восторг разводом с ним; но, кроме развращенности, тот имел еще один изъян, ничуть не менее отвратительный, в чем не может быть никаких сомнений. Он иногда прятался в такое место, где его совсем не было видно, и откуда он мог видеть всех остальных; там, когда его разбирала фантазия, он вооружался ружьем и палил с сотни шагов единственной пулей в первого попавшегося. Он делал этот превосходный выстрел, дабы всего-навсего иметь удовольствие заставить говорить, как хорошо он умел стрелять. Он уже убил двух или трех человек в этой манере, так что вполне мог считаться буйнопомешанным, хотя и был довольно уравновешен время от времени. Такого сорта действия вместе с некоторыми другими, совершенными им, стали причиной того, что вот уже четыре или пять месяцев назад он был смещен с престола. В то же время его обязали отречься от правления его Государством в пользу Дона Педро, его брата, у кого была менее безмозглая голова, чем у него; но так как, после получения его Короны, тот не замедлил пожелать и его жену, дабы полностью обогатиться его наследством, тот женился на ней тотчас же, как ее брак был объявлен недействительным. Король, кто вступил в наступательную и оборонительную лигу с этим Государством, когда он вошел во Фландрию, скомандовал своему послу признать этого Принца, как законного наследника Альфонса, хотя другие послы выдвинули здесь некоторые затруднения, желая подольститься к Испании; может быть, она претендовала, несмотря на их договор, что столь значительное событие развяжет гражданскую войну в Королевстве — но никто не был заинтересован судьбой этого несчастного Принца, и ей не на что было надеяться с этой стороны. Кроме того, никакая толпа не встанет на сторону буйнопомешанного, и так как он ясно показал, что его сердце было расположено к жестокости, никто не додумался смягчать свое в его пользу. Итак, его позволили запереть на острове Терсерес под доброй и надежной охраной, ничуть не беспокоясь, хорошо ли ему будет там или плохо.

/Новая экспедиция в Канди. / Папа, по-прежнему боясь, по причинам, на какие я. указал выше, как бы город Канди не попал в руки Турок, отдал приказ своему Нунцию умолять Короля отправить туда более значительную помощь, чем та, какую приводил с собой Герцог де Ла Фейад. Этот Герцог странно опозорил при Дворе поведение там Венецианцев, и хотя обычно не особенно доверяли тому, что он говорил, так как это поведение подтверждалось и другими, Король затруднялся предоставить Нунцию то, о чем он его просил. Посол Венеции, увидев это, присоединился к Нунцию, дабы обратиться к Королю с той же просьбой, после получения приказа от своих мэтров; скорее ради заглаживания впечатлений Его Величества от рассказов Ла Фейада, чем ради заботы о сохранении этого города. Это безразличие исходило из того соображения, что после того, как город будет взят, они смогут вытянуть неисчислимые деньги от Принцев Италии и даже от других христианских Принцев, дабы служить им заслоном против могущества, какое всем им будет равно угрожать. Король по-прежнему проявлял все то же нежелание предоставить им то, о чем они его просили, потому как эти дальние вояжи не слишком ему удавались до сих пор. Он уже имел пример того, что приключилось в Канди, а кроме того, и то, что произошло в Жижери. Но, в конце концов, откликнувшись на живые настояния Его Святейшества, Герцог де Навай попросил для себя такое поручение, дабы попытаться снова утвердиться при Дворе.

Не нашлось слишком торопливых оспаривать у него такую честь; Французам не очень нравится уезжать сражаться так далеко, и они больше предпочитают биться на глазах у Короля или, по крайней мере, во имя его интересов. Итак, никто не побежал с ним торговаться, скомандовали некоторым войскам, что находились в стороне Прованса, погрузиться вместе с ним. Герцог де Бофор, чей отец умер не так давно, получил в то же время приказ эскортировать их до места. Погрузка осуществилась в Тулоне, морская армия отправилась при попутном ветре, и Герцог совершил свой переход столь счастливо, что, казалось, все это предвещало нечто хорошее. Разгрузка прошла не так удачно, Турки бомбардировали порт с того места, где они установили батарею из двадцати четырех пушек, половина которых палила двадцативосьмифунтовыми ядрами, а другая двадцатичетырехфунтовыми, и они поубивали какое-то количество людей при разгрузке. Наконец, пушка и сделана, как говорят обычно, только для несчастных, но это не помешало тому, что у оставшихся была уже не та отвага, как если бы этот несчастный случай не произошел на их глазах. Сент-Андре Монбрен, кто командовал в городе под началом Морозини, и кто принадлежал к друзьям Навая, явился поначалу навстречу Герцогу и сказал ему на ухо, что тот не слишком здорово сделал, явившись сюда; ему хотелось бы быть еще в Париже; он сам здесь не так-то уж давно, и ему все это уже настолько надоело, что, когда бы не то, что он не имел бы больше чести, столь рано попросив отставки, он бы это уже сделал. Действительно, он находился здесь всего лишь пять или шесть месяцев. Он явился занять место одного Савояра, кто потребовал возвращения в свою страну, потому как он сделал то же открытие, что и Герцог де Ла Фейад, а именно, что Венецианцы не заботились больше о сохранении этого места. Сент-Андре Монбрен тоже сделал его, и это-то и побуждало его к такого сорта разговорам. Как бы там ни было, Навай был совсем не так уж дурно обо всем осведомлен для новоприбывшего человека; он не пожелал терять тут даром много времени и сейчас же предпринял вылазку.

/Другая несчастная вылазка. / Он привел с собой добрые войска, и он знал, что они его не подведут; итак, опрокидывая все, чем хотели преградить его проход, он, по всей видимости, собирался самое меньшее завалить часть траншеи и заклепать пушки неверных на ближайшей батарее, когда внезапно панический ужас охватил войска, какими он командовал. Огонь подобрался к нескольким бочкам с порохом, а его люди сочли, что это враги подорвали специальную мину. Итак, они помчались одни в одну сторону, другие в другую, без смысла, без порядка, и ни больше ни меньше, как стадо баранов, когда до них добирается волк. Но Турки воспользовались столь благоприятным для них случаем. Они, кто убегали прежде со всех ног, вернулись назад и получили их реванш. Они перерезали, уж и не знаю, сколько человек, в том роде, что в город возвратилась лишь половина тех людей, какие оттуда вышли.

Неизвестно, что произошло с Герцогом де Бофором в течение этой битвы; так как он пожелал сойти со своего корабля, дабы сделаться зрителем или же принять участие в схватке, хотя морские Офицеры, находившиеся вместе с ним, и пытались ему сказать, что это не его дело; его так больше и не видели. Итак, никто не знает, что с ним сделалось, и даже по нынешний день теряются в догадках. Одни говорят о его конце одним образом, другие — другим, но наиболее правдоподобно то, что ему, видимо, отрубили голову в битве, как Турки никогда не забывают сделать с теми, над кем они получают преимущество, по той простой причине, что за головы они получают вознаграждение, потому-то и невозможно было его признать среди мертвецов — в самом деле, все мертвые одинаковы, что одни, что другие, когда у них больше нет ни голов, ни одежд; как тут отличишь этого Генерала от обычных солдат.

Навай, быть может, еще бы и задержался там на некоторое время, дабы попытаться исправить положение, если бы он не знал, что Морозини выдумает какую-нибудь насмешку из всего, что с ним приключилось. К тому же, так как он был хороший человек и самых добрых нравов, едва он увидел, что коза, о какой я говорил выше, по-прежнему пребывала в милости у того, кто ею пользовался, как он захотел уехать из страны, что, по его мнению, заслуживала быть поглощенной во всякий момент. Итак, он отплыл назад так рано, как это только было для него возможно, и так как мы не живем больше во времена того знаменитого Римлянина, кто приказал отрубить голову своему сыну, хотя тот и одержал победу, потому как тот сражался без повеления Республики, так как, говорю я, мы не живем больше не только в те времена, но, напротив, сегодня победить — значит оправдаться, а позволить себя побить-то же самое, что сделаться преступником или, по меньшей мере, заслужить весьма малое уважение, он снова впал в опалу. Королю доложили, поскольку он не может обо всем узнавать сам, и ему просто необходимо на кого-нибудь полагаться, якобы если бы Навай получше поостерегся, с ним бы не случилось того поражения, какое он потерпел. Итак, он был удален от Двора во второй раз, поистине счастью и несчастью свое время в этом мире.

/Посольство от Султана. / Он нашел по прибытии во Францию посланника Великого Господина, кто явился жаловаться на то, что в ущерб добрым отношениям, какие всегда сохранялись между их Государством и нашим, Его Величество не прекратил подавать помощь Республике. Он явился также по поводу каких-то дел, касавшихся коммерции Леванта, о чем я не знаю многих деталей.

Король какое-то время не давал ему аудиенции, потому как то же самое практиковалось в отношении к послу, какого он отправил в Константинополь. Великий Господин действительно верил, будто бы допускать к своей особе так рано было бы осквернением его величия, и он делал это лишь после многочисленных церемоний. Итак, Король, с полным на то правом, не считая себя менее великим, чем мэтр этого посланника, пожелал уподобиться ему в этих обстоятельствах. Потому он поручил Месье де Лиону расспросить того, каков был повод его вояжа, дабы тот отдал ему в этом свой рапорт. Тот не пожелал ничего ему об этом сказать, и ответил ему через своего толмача, якобы он имел приказ Великого Господина не объявлять об этом никому другому, кроме самого Короля. Это послужило причиной тому, что его заставили ждать еще дольше, чем, может быть, собирались это сделать. Однако к нему определили дворянина Дома Его Величества для предоставления ему всего, что тому было необходимо. Поскольку, хотя Король приблизительно знал, или, лучше сказать, догадывался о поводе его вояжа, он не преминул пожелать, чтобы с тем хорошо обходились. Он был бы в восторге, когда бы по возвращении в его страну у того были бы все основания только превозносить его. Итак, он распорядился его поселить и ублажать на свой счет, его и всю его свиту, и все это должно было продолжаться столько, насколько он задержится в его Королевстве.

Парижане, наверняка самые глупые люди на свете, когда речь заходит о любопытстве, в том роде, что они готовы бежать с одного конца города на другой, лишь бы поглазеть на повешенного, не преминули все сходить его повидать. Нашлось даже множество таких, что удивлялись, как это он сделан точно так же, как и любой другой, что он пил и ел совсем, как они. Они походили в этом на крестьян некой земли в нижней Нормандии, принадлежавшей покойному Месье де Матиньону, и где они его еще не видели; он заехал туда случайно в субботу вечером, они все не преминули явиться в их приход, куда он должен был пойти слушать мессу. Они разглядывали его с ног до головы, и найдя, что это был человек, чье лицо было не более представительным, чем у любого другого, они говорили одни другим по выходе оттуда, что он не был сделан совсем иначе, чем все они, да и Богу он молился совершенно так же, как и они, а, значит, это верный знак, что Бог еще более велик, чем он, вот почему они были неправы, когда придавали ему столько важности.

Король, перед кампанией, какую он проделал, и с тех пор, как она была завершена, принялся с такой заботой благоустраивать свои дома, и особенно Версаль, какой он любил превыше всех других, что все там было продумано, как если бы это было у какого-нибудь частного лица. Он распорядился приготовить там ложа для всех сезонов, и они все были столь великолепны, что там царила пышность, точно так же, как и чистота; но, разумеется, наиболее прекрасна была галерея, где он завел обычай принимать послов. Она была украшена самыми дорогими коврами и самыми утонченными картинами. Он велел разыскивать их по всей Европе и даже в еще более отдаленных странах, что было связано с невероятными расходами. К тому же, у него имелся свой художник на жаловании, кто ничуть не уступал самым искусным художникам, принесшим Италии такую честь. Все это было, однако, еще ничем по сравнению с кабинетами, столами, вазами, чашами и другими подобными произведениями из литого серебра, какими вся эта галерея была полна из одного ее конца в другой. Трон, где он восседал, отвечал всему этому великолепию, и хотя материал, из какого они были сделаны, превращал все эти вещи в неоценимые, общий их строй стоил еще дороже, чем все остальное.

/Королева Кристина. / Вот и Королева Швеции, уже проезжавшая через Францию после своего отречения, услышав, будто бы Король, кого она видела сразу же по выходе из гражданских войн, весьма омрачивших блеск его Королевства, поднялся в настоящее время на столь высокую ступень могущества, что затмил, как говорится, все, что мы читаем в священных книгах о славе Соломона, пожелала сделать по его поводу то, что сделала некогда Царица Савская по поводу этого Монарха. Она специально явилась из Рима, куда уехала в намерении провести там свою жизнь, дабы посмотреть, все ли, что ей говорили, соответствовало истине. Она видела его только в детстве и под опекой Министра, кто делал его бедняком, лишь бы обогатиться самому. Она его видела, говорю я, отличным от других Королей, разве что тем, что был он более ладно скроен, имел лучшую мину, да вид более величественный, чем у всех тех Принцев, кого она видела, или о ком ей доводилось слышать. Итак, она пожелала увидеть в настоящий момент, неужели восемь или девять лет, что прошли с того времени, настолько прекрасно добавили блеска его персоне, что они сделали его дела наилучшими. Но так как она походила в этом на Царицу, о какой я недавно сказал, она походила на нее еще и в чувствах, какие она испытала, когда она созерцала его во всей его славе. В самом деле, она была обязана признать, что все слышанное ею о нем было ничем в сравнении с истиной.

 

Часть 10

/Убийство Монадески. / Однако, если она и имела столь возвышенные чувства к нему, Король потерял вскоре все уважение, какое он мог бы питать к ней. Она распорядилась убить, находясь в Фонтенбло, Маркиза де Монадески, ее первого шталмейстера, за то, что он пренебрег почтением к ней, похваляясь, как утверждают, обладанием ее добрыми милостями. По всей видимости, все, что об этом говорили, было правдой, и он даже ожидал быть за это наказанным, поскольку, когда те, кому она поручила это убийство, явились его исполнить, они нашли его в кольчуге, так что первые удары, какие они нанесли, не причинили ему никакого вреда. Вся милость, какую она ему оказала, состояла в том, что предварительно она направила к нему священника, дабы его исповедовать. Он обратился к ее состраданию и вынудил ее исповедника пойти к ней попросить для себя прощения. Но так как ошибка, какую он допустил, не прощается, а если и видят кое-кого в том же роде безнаказанными, то это только потому, что те, перед кем они провинились, не имеют власти, какую она имела; она выказала себя беспощадной. Король поостерегся оправдывать действие, вроде этого. Он повелел ей сказать возвратиться в Рим, по меньшей мере, когда она не пожелает удалиться, куда ей угодно. Он даже не позволил ей продлить пребывание в его Королевстве, где он обнаружил, что она совершила такое, чего не должна была делать ни в какой форме. Итак, вместо проводов ее с подарками, как сделал Соломон по отношению к Царице Савской, он выставил ее совершенно опозоренной и совсем не довольной тем комплиментом, какой он распорядился ей передать. Она настаивала, когда ей дали почувствовать, что она совершила здесь такое, что не в ее власти было делать, не подвергаясь всей строгости законов, и если она от нее избавлена, то только из уважения к ее достоинству, и одна мысль об этом уже злоупотребление; она настаивала, говорю я, хотя она и находилась в Королевстве другого, она все-таки оставалась Королевой, а, соответственно, вправе поступать независимо в отношении тех, кто был ей подвластен. Король не пожелал углубляться в подробности этого дела и удовлетворился тем, что сделал. Она в то же время удалилась в Рим, предоставив своим врагам полную возможность судачить по поводу ее поведения, какого они не щадили и до этих пор.

Посланник Великого Господина был, наконец, принят на аудиенции после довольно долгого ожидания. Он был совершенно поражен великолепием Версаля и еще более доброй миной Короля, каковая была еще и подчеркнута камзолом, полностью покрытым бриллиантами Короны. Но он поостерегся показывать свои ощущения, потому как это могло бы послужить опровержением мнения, какое он старался внушить здесь всем и каждому, будто бы все это было ничто в сравнении с богатствами Великого Господина. Но чем он обязан был восхититься, хотя он и опять ничего не показал, так это войсками Дома Короля, кого выставили на его проходе, и кто, конечно же, стоили в тысячу раз больше, чем все те спаги и янычары, каких когда-либо мог иметь какой-нибудь Великий Господин. Они были одеты во все новое, в чем, я не знаю, тем не менее, так ли уж хорошо поступили, потому как он мог поверить, будто бы все это сделано исключительно ради него, и не в их привычках было выглядеть столь великолепными. Он мог поверить, говорю я, что все золото и все серебро, сверкавшее на их одеждах, было чрезвычайной затратой, и Король пошел на нее лишь для того, чтобы поразить его пустой видимостью. Его обязали при приближении к трону Его Величества проделать все те фигуры и все те приседания, какие заставляют делать в Константинополе наших послов, когда Великий Господин дает им аудиенцию. Наконец все эти церемонии были завершены, его отвезли обратно в Париж, откуда он уехал некоторое время спустя, дабы возвратиться в свою страну. Он не получил никакого доброго ответа на жалобы, какие он явился сделать по поводу помощи, отправленной в Канди. Но кроме того, что от этого бурного успеха его были способны успокоить, он был утешен еще больше, когда попал в Марсель и узнал там новость, что Султан, его мэтр, овладел в конце концов этим городом. По крайней мере, он узнал ее не от нас, мы не доставили себе удовольствия предоставить ему это удовлетворение; но так как там всегда находятся несколько судов Варваров, невозможно было им помешать ему ее сообщить.

Трон Польши

Казимир, Король Польши из Дома Палатин, отрекся от Короны, точно так же, как и Королева Швеции. Они оба были к этому принуждены, хотя и старались, как один, так и другая, сделать себе честь их отречением. Поляки, кто являются людьми отважными и преданными воинскому ремеслу, никогда не имели о нем особенно доброго мнения, даже до того, как они избрали его их Королем. Но они сделали это по принципу чести, и чтобы их не упрекнули в том, как после того, как его Дом потерял Королевство Швеции, дабы явиться получить их Корону, по избрании Сигизмунда, они бы отняли ее в настоящее время у одного из его потомков, кто не подал им к этому никакого повода. Он был Иезуитом, потом Кардиналом, прежде чем стать Королем — два качества, что не так уж и противоположны, как полагают, сану Короля, поскольку быть Иезуитом или Кардиналом означает обычно быть переполненным амбициями, а частенько и предрасположенным к разнообразнейшим интригам. Это даже означает быть чрезвычайно надменным, по крайней мере, если мы пожелаем поверить в этом одному человеку старого Двора, кто имел обыкновение говорить, что он всегда замечал, якобы существует в природе четверо животных, чрезвычайно спесивых самими собой, а именно — павлин, Кардинал, Иезуит и Президент. Я удивляюсь, как он не присоединил сюда пятого, а именно — медика, и даже шестого, а именно — брадобрея; по меньшей мере, он бы имел в доказательство своих слов поговорку, что гласит: «спесив, как Брадобрей». Казимир приобрел со временем, благодаря еще двум своим качествам, не славу, о какой я недавно говорил, поскольку он был удален от нее на сто тысяч лье, но определенную скаредность, делавшую его недостойным Королевства, и едва умерла Принцесса Мария, на ком он женился после смерти своего брата, как его народы заявили ему, что он совсем недурно сделает, когда последует примеру Королевы Швеции. Они бы не осмелились сделать ему такой комплимент при жизни Королевы, у кого билось сердце Короля под одеждами женщины, и кто, соответственно, была бы не в настроении такое стерпеть.

/Иезуит, Кардинал и Король. / Казимир, при чьем правлении произошло множество событий, сделавших его презренным для его народов, точно так же, как и для его соседей, и кто имел еще и то зло за собой, что он полюбил гризетку, был вовсе не прочь покинуть Королевство, переполненное заговорами, дабы суметь вести жизнь, согласную с его наклонностями. Он устроился таким образом, что Королева, его жена, находясь при смерти, утвердила своей главной наследницей Герцогиню д'Ангиен, кто была из ее Дома Палатин, впрочем, так же, как и он сам. Правда, Королева не сделала здесь ничего, что бы не отвечало законам природы, поскольку у нее не было никаких более близких родственников, чем Мадам д'Ангиен и Герцогиня Гановерская, ее сестра; но так как не всегда делают то, что, казалось бы, предписано законами, о каких было сказано, главное, когда любят свое имя, как это естественно у персон высочайшего происхождения, Казимир, уверившись, будто Дом Конде должен быть ему обязан за то, что он для него сделал, попросил Месье Принца соизволить обеспечить ему прибежище во Франции. Принц де Конде со времен дела Конте не был более столь дурно принят при Дворе, как прежде; итак, он добился от Короля не только того, о чем просил его Казимир, но еще и два значительных Аббатства для него и среди них такое, как Сен-Жермен-де-Пре, что стоило никак не меньше восьмидесяти тысяч ливров ренты, и вот, наконец, увидели прибытие этого Монарха в Париж через несколько месяцев после его отречения. Однако он не замедлил приобрести здесь такую же отвратительную репутацию, какую имел когда-либо в Варшаве. Вместо размеренной жизни Короля или, по меньшей мере, его манеры жизни Аббата, он принялся посещать падших женщин, и когда это дошло до ушей Его Величества, он повелел ему передать, что для его здоровья тому было бы лучше переменить обстановку и уехать в другое его Аббатство, не задерживаясь больше в Сен-Жермен-де-Пре. Другое находилось в Эвре, на землях, принадлежавших Герцогу де Буйону, и Казимир, не сумевший избежать повиновения великому Королю, поскольку он распрекрасно подчинился своим народам, когда они дали ему почувствовать, что он должен отказаться от его Короны, отправился туда, не заставляя повторять себе этого дважды.

/Принц де Конде отказывается от трона. / Его отречение оставило, однако, Корону вакантной, и в первые ряды выдвинулись несколько персон высочайшего происхождения, дабы ее заполучить. Поляки предложили ее Месье Принцу, уверившись, так как они слышали, якобы он не слишком хорошо принят при Дворе, будто бы он будет во всех отношениях в восторге воспользоваться этим случаем от него уехать. Месье Принц был весьма польщен их доброй волей, но либо он боялся, как бы Король, уже бывший свидетелем его амбиций, не нашел это предложение дурным, либо, что более правдоподобно, он был настолько преисполнен дружбой к Герцогу д'Ангиену, своему сыну, что предпочел бы лучше передать эту честь ему, чем принимать ее самому; он их поблагодарил за их добрую волю. Они не нашли в себе чувств столь же благонамеренных к Герцогу, как к нему. Он не имел еще и репутации своего отца, каковая и породила их желание увидеть его их Королем. Не то чтобы у него не было большого разума, не был он брав собственной персоной и превыше всего не обладал всеми качествами, дабы сделаться однажды великим Капитаном; но такова уж была политика Двора, содержавшего его, как необработанный алмаз, до тех пор, когда он будет проверен в деле, а пока его имя было известно в иноземных странах лишь как имеющее отношение к славе его предков. Как бы то ни было, Месье Принц увидел их явное нерасположение предоставить ее его сыну, но их предложение ему самому открыло двери множеству козней, лишь бы натянуть эту корону себе на голову; моментально увидели, как все соседние Могущества норовили выхватить ее друг у друга и опустить ее на голову приверженной им персоны.

/Чувствительное сердце Принца де Лорен. / Принц Шарль де Лорен, уехавший, как я говорил выше, в Италию, перебрался ко Двору Императора. Вдовствующая Императрица прониклась доброй волей к нему, и так как это был Принц отличных качеств, может быть, она бы и пожелала сделаться его женой, не обратив никакого внимания, насколько бы она уронила этим свое достоинство, если бы она не захотела соперничать с собственной дочерью. Эта юная Принцесса питала к нему те же чувства, какие могла испытывать и ее мать. Он тоже совсем недурно к ней относился. Однако побудило Императрицу менее горевать, уступая ей свои претензии, некое размышление по поводу ее лет, абсолютно не подходивших к годам этого молодого Принца. Ему не было и двадцати пяти лет, у нее же их имелось гораздо больше; в том роде, что она лучше бы выглядела в роли его матери, чем его жены; к тому же, раскрыв чувства своей дочери к нему, она раскрыла в то же время, что он не только одолел половину пути, но еще и обязал Принцессу одолеть половину ее; та сама призналась ей, что стала госпожой его сердца.

Все это было весьма проворно после той великой страсти, какой он пылал к Великой Герцогине; итак, можно было бы поверить, будто бы здесь замешано столько же политики, сколько и искренности в их взаимных признаниях, если бы он не обладал столь чувствительным сердцем, что ему требовалось намного меньше времени, чем какому-либо другому, дабы излечиться и пораниться снова.

Политика, в какой можно было его заподозрить, состояла в том, что, прибыв ко Двору, чьего покровительства он явился требовать против Могущества, какое он обвинял в желании обогатиться за счет наследия, законно принадлежавшего ему, он, казалось, не мог лучше убедить его в правоте своих намерений, как отдав его сердце Принцессе, кто была способна, предположив, что ему пожелали бы в этом поверить, стать залогом его преданности. Как бы там ни было, мать и дочь прониклись его интересами с такой теплотой, как одна, так и другая, они настолько прекрасно предрасположили к нему сознание Императора, что он избрал его среди всех других Принцев, кого он мог почтить своим покровительством для предложения его Полякам, как претендента, достойного заполнить собой их трон. Он даже дал им понять, что они не могли бы доставить ему большего удовольствия, как возведя его в это достоинство. Между тем, так как он желал в случае, если это могло бы удасться, соединиться с ним как узами крови, так и теми, что порождает признательность, он заботливо поддерживал надеждой то пламя, что Принцесса, его сестра, разожгла в своем сердце.

/Утрата Короны… / В общем, присутствие предмета, что один был способен заставить его забыть всех тех, кто могли занимать его прежде, оказавшись еще и укрепленным надеждой на Корону, он окончательно изгнал из памяти Великую Герцогиню, предположив во всяком случае, что у него еще оставались о ней какие-то впечатления. Он более не думал о ней, ни больше ни меньше, как если бы никогда ее не видел; это начали прекрасно признавать по некоторым изъянам, в каких он начал ее обвинять. Это бесконечно понравилось Императору, точно так же, как и Принцессе, и теперь вопрос стоял только о том, как бы осуществить в Польше надежды, возлагавшиеся на него; Его Императорское Величество рассеял там множество денег, потому как он прекрасно знал, что именно в этом состоял камень преткновения всех Палатинов Королевства. Именно они имели наибольшую власть на этих выборах, а, следовательно, их и требовалось подкупить. Франция делала то же самое со своей стороны, потому как и нам было так же хорошо известно, что в этом-то и состояла слабость всех вельмож этой страны. Все это уравновесило дело; тем не менее, претензии Принца де Лорена казались основательнее, когда Посол Франции, из страха, как бы не увидеть крах намерений Короля, его мэтра, предложил втихомолку Епископам и Палатинам избрать какую-нибудь персону из среды их самих, дабы избежать зависти той из двух партий, что окажется отвергнутой. Это показалось совершенно невозможным, потому как эти народы согласились между собой, уже долгие годы назад, что они никогда не будут избирать никого, кроме иностранца. Но, наконец, перешагнув через это соглашение, хотя оно всегда служило им вместо закона, они избрали Михаила Вишневецкого, кто был представителем одного из самых именитых семейств среди их Знати.

Эти выборы сильно унизили Принца де Лорена, кто с утратой надежды на Корону очень боялся потерять еще и свою любовницу. Так как он не имел абсолютно никакого достояния, ему казалось, и с полным на то резоном, что вряд ли пожелают в настоящее время отдать за него дочь и сестру Императоров, тем более что он рассорился со своим дядей, а Французы уже овладели лучшими Городами маленького Государства, что по правам справедливости должно было принадлежать ему.

/…и потеря любовницы. / Его подозрение оказалось даже слишком правдоподобным; все Принцы имеют то общее, одни наравне с другими, что политика регулирует все их действия; Император, дабы предрасположить к себе нового Короля и привязать его к своей партии, велел предложить ему свою сестру в жены. Тот поостерегся от нее отказаться, потому как во всей Европе не существовало более почетной и более выгодной для него партии, чем эта — Принц де Лорен, кто бы смирился с утратой Короны, если бы к ней не присоединили потерю его любовницы, казался безутешным после этого. Принцесса была таковой ничуть не меньше со своей стороны; не позволяя себя ослепить блеском достоинства, к какому ее вскоре должны были вознести, она находила, что бесконечно потеряла, поскольку будет принадлежать другому, а не ему. Она уехала, однако, в эту страну, и это обязало бы ее любовника покинуть Государство Императора, если бы он знал, куда ему податься в настоящий момент. Но Франция и Италия были для него закрыты после того, что с ним приключилось, а отправиться в Испанию, казалось бы, единственное место, где он мог бы найти себе прибежище, так об этом он даже и подумать не мог. Герцог, его дядя, ославил бы его по этому поводу, как фальшивомонетчика; память о Герцоге Франсуа, его отце, была там также нисколько не лучше утверждена, потому как он покинул партию этой короны, дабы принять сторону Франции, после заточения его брата. В этой растерянности, когда он почти не знал, куда же ему деться, совсем нетрудно было Вдовствующей Императрице уговорить его остаться.

Голландцы, Англичане, Лотарингцы

Пока все это происходило, Король, кто не испытывал больше к памяти Кардинала той нежной любви, какую он выказывал в течение жизни этого Министра и некоторое время после его смерти, обязал его наследников, кто не казались слишком достойными тех больших должностей, какими они были облечены, сложить их с себя в пользу людей, более к ним способных. Герцог де Мазарини, к кому питали уважение, прежде чем он сделался его племянником и наследником, был самым бедным невинным созданием в мире, потому-то на него и не смотрели больше иначе, как на помешанного и нелепого человека. Он натворил бесконечное число глупостей, увлеченный ложным рвением к религии или же приступами безумия, в каком каждый его громогласно обвинял. Однако, так как то, что кажется безумием перед людьми, часто является мудростью перед Богом, я лишь передаю все так, как оно есть, не беря на себя смелости что-либо об этом решать; можно сказать во всяком случае, что он был настоящим безумцем в отношении одной вещи, а именно — он без памяти любил свою жену, хотя и был ненавидим ею до смерти. Но в чем проявился предел его помешательства, так это в том, что хотя он и любил ее в самой страстной манере, о какой только можно сказать, он не позволял себе ей докучать, так что она была вынуждена в конце концов его покинуть. Король уже обязал его отделаться от его должности главного Мэтра Артиллерии. Затем он обязал его отделаться от множества теплых местечек, какими он обладал, и каких он, сказать по правде, абсолютно не был достоин. Потому, когда занимаешься каким-нибудь ремеслом, надо полностью ему отдаваться, а поскольку уж он хотел всегда пребывать с монахами, надо было сделаться монахом самому и, конечно же, никогда не жениться. В остальном, его набожность подстроила ему одну штуку, о какой много говорили в свете, и на какую он получил возражение; обнаружив, что жена Генерал-Лейтенанта де ла Фера вознамерилась посещать множество Офицеров, с какими она злоупотребляла своей свободой немного более разумного, он приказал лишить ее этой возможности и запереть в монастырь. Ее муж даже не позаботился идти его искать и требовать от него резона, потому как он очень сомневался, что тот мог бы ему его назвать; он обратился к правосудию и подал ходатайство в большой Совет. Герцог пожелал защищаться и сказал там все, что он высказал бы Генерал-Лейтенанту, если бы тот пожелал его выслушать, а именно, якобы следовало избегать всякого скандала; но все нашли, якобы он уцепился за столь мизерный повод, лишь бы дурно судить о своем ближнем, как он и сделал, он, кто хотел, дабы все считали его святошей; и он был приговорен к уплате судебных издержек.

/Капитан Мушкетеров. / Вот так Герцог положил качало упадка Дома Мазарини, Главой какого он сделался, хотя он не имел к нему никакого отношения, разве что через свою жену, да и жена его, к тому же, была всего лишь младшей из племянниц, Герцог де Невер, кто был большим его управителем, чем он, подобно ему, также обязан был отделаться от своей должности. Король отдал ее мне, причем я не осмеливался ее у него просить, потому как, видя брата Министра во главе второй Роты Мушкетеров, я боялся, как бы он не предпочел мне одного из множества больших Сеньоров, кто выпрашивал ее у него с совершенно невероятной настойчивостью. Эта Рота уже сменила нескольких Офицеров после Кампании Лилля. Молодой Тревиль оставил свою должность ради полка Кавалерии, но либо он не отличался той же отвагой, что его отец, как его враги распустили об этом слухи, или же он проникся набожностью, как мы должны бы скорее себе вообразить, он распорядился выстроить дом для ордена Отцов Ораторианцев, что по ту сторону Картезианского монастыря, и сам туда удалился.

/ Приключение Комменжа-сына. / Не только по поводу Должности, отданной мне Королем, большие Сеньоры проявили жадность и обращались к нему с просьбами, но еще и по поводу всего, что сделалось вакантным. Комменж, кто обладал Наместничеством над Сомюром, недавно умер, и сразу же человек тридцать сочли своим долгом выпросить его для себя; но первый же, кто заговорил об этом с Его Величеством, был им так дурно принят, что другие додумались не жужжать ему об этом в уши. Когда тот первый сделал свой комплимент Королю, Его Величество спросил его, а на что же, по его мнению, будут жить вдова и дети покойного, если он предоставит это Наместничество другому, помимо его старшего сына. Каждый восхитился добротой этого Монарха, кто вот так интересовался семейством человека, кто, умерев, казалось бы, должен уйти в забвение, так как это почти всегда практиковалось при Дворе. Однако сын этого Наместника был очень близок к тому, чтобы не нуждаться больше ни в чем, поскольку бретеры едва было не отправили его на тот свет. Когда он завернул совсем один в дурное место с лакеем, шедшим позади него, эти канальи, явившиеся туда моментом позже и разглядевшие в нем молодого человека, каким он и был на самом деле, кого им будет нетрудно оскорбить; итак, ему было не более двадцати лет, да я еще и не знаю, исполнились ли ему и эти годы, поскольку все это произошло до смерти Королевы-матери. Первое, что они сделали, ища с ним ссоры, это обратились к нему с несколькими словами; но так как он не ощущал себя более сильным, он этим нисколько не возмутился. Такое не входило в их расчеты, потому как, если бы он оставался все так же мудр, они не нашли бы повода его хорошенько отделать, а именно таково было их намерение; самое меньшее, что они хотели бы с ним сделать — это отобрать у него его деньги, его шпагу и одежду, а, может быть, даже и жизнь, поскольку это не составляло для них никакого труда. Итак, не услышав от него ни слова в ответ на их обращение, они оскорбили его в другой манере, несколько раз щелкнув его по носу. Комменж позволил им это сделать, из страха, как бы с ним не случилось чего похуже. Между тем, затаив надежду высвободиться из их рук, он им сказал, что был галантным человеком, и он хорошо обойдется с ними, если они захотят так же отнестись к нему; у него совсем не было денег в кармане, но зато он пользовался неплохим кредитом в кабаре, тут же, неподалеку, и он сейчас же отправит туда за дюжиной добрых бутылок вина. Бретеры с сожалением выслушали, что у него не было денег, и приняли его предложение, скорее, чем подвергнуться риску не получить вообще ничего. Они согласились и на то, чтобы он подозвал своего лакея, лишь бы он отдал ему приказы громко и перед ними. Лакей был в то же время призван, и Комменж сказал ему пойти отыскать дюжину бутылок вина, самого красного, какое он сможет найти, того самого, какое он привык видеть у себя за обедом, когда кто-нибудь бывает вместе с ним; лакей прекрасно понял, что под словом «красное» он подразумевал Гвардейцев Королевы, у кого были камзолы этого цвета; итак, отправившись на их поиски, тот тем более спешил привести их с собой, что ему показалось, будто бы его мэтр попался в руки настоящих головорезов. Бретеры были здорово удивлены, когда вместо бутылок вина они увидели прибытие этих Гвардейцев. Дар речи вернулся к Комменжу тотчас же, как только он их углядел. Он его потерял четверть часа назад, хотя, с его фальцетом, он имел его обычно больше, чем десятеро других, вместе взятых. Он даже тут же выхватил шпагу и несколько поисцарапал лица этих достойных людей за полученные от них щелчки, а потом, колотя куда попало, погнал их немного быстрей, чем бы они хотели, если бы он спросил об этом их мнения.

/Замысловатая медаль. / С тех пор, как Голландцы, поддержанные Англией и Швецией, обязали Короля заключить Мир, многие видели медаль, изобретение которой приписывали Ван Бенингу, и где было не меньше наглости, чем остроумия. С одной и другой ее стороны было изображено Солнце вместе с этими латинскими словами: «in conspectu meo stetit Sol». Так как он звался Иисус, было ясно видно, этим хотели сказать, ни больше ни меньше, что как Иисус, он остановил ход Солнца; то есть, он остановил ход завоеваний Короля, кого сравнивали с Солнцем, потому как он избрал себе его эмблемой. Итак, все это было тем более оскорбительно для Короля, что здесь имелась доля правдоподобия. Невозможно было поверить, будто бы его Мэтры дали согласие на такую медаль, предположив, что он достаточно забылся, чтобы распорядиться ее отчеканить; поскольку, может быть, он не больше задумывался над этим, чем я, так как и со мной бывает, что я не могу ничего найти, когда целую неделю подряд мечтаю о чем бы то ни было. Но уж совершенно определенно то, что была отчеканена другая, и на этот раз с их согласия, чему Его Величество нашел не меньше возражений. На ней была изображена Голландия, отдыхающая на трофейном оружии; надпись на ней гласила: «post laborem requies». Однако из страха, как бы кто-нибудь не остался в неведении, что бы все это могло означать, позаботились объяснить всему свету, будто бы она покровительствовала Королям, каких пожелали угнетать, утвердила покой Европы, каковая была бы в большой опасности без нее, и сделала тысячу других прекрасных вещей, что были истинными на самом деле; но все это невероятно оскорбляло Короля, потому как она обвинила вот так его в желании сделать все то, чему, как она похвалялась, она помешала.

/Принц и Пансионер. / Непонятно, как она позволила себе опубликовать все это по собственной воле, поскольку она не могла сомневаться в том, что это неизбежно навлечет на нее врагов. У нее, однако, не было никакой надобности их иметь; кроме ее слабости, проявившейся в войне против Епископа Мюнстера, она была разделена в себе самой, что было для нее еще большим злом. Гийом де Нассау, Принц д'Оранж (так как он не француз, было бы логичнее назвать его, как у нас принято, Вильгельм Оранский — А.З.), потомок Гийома, Принца д'Оранж, и Марии Английской, вместо получения в Республике ранга, что Гийом Принц д'Оранж, Граф Морис и некоторые другие из его Предков, казалось, обеспечили ему их заслугами, был воспитан Голландцами без свиты и без экипажа, ни больше ни меньше, как если бы он был сыном простого горожанина. Этот юный Принц, отпрыск стольких великих людей, и кто насчитывал среди своих предков нескольких Императоров, не чувствовал поначалу никакой обиды, потому как он не был еще в том возрасте, когда мог бы знать, если можно так выразиться, ни кто он такой, ни зачем он явился в этот мир. Но его глаза открывались по мере того, как он формировался; он собирал, не вокруг своей персоны (поскольку этого бы ему не позволили) но, по меньшей мере, от раза к разу, и как бы непреднамеренно, тех, кто были привязаны к его Дому. Они первые пожалели его в том, что он столь отличен от того, кем были его предки, и так как это достаточно тяготило его самого, они решили все вместе сделать все, что они только смогут, лишь бы вывезти его из страны, столь мало пригодной для персоны его происхождения, чьи предки оказали такие великие услуги Республике.

Она имела тогда в качестве пансионера, что является титулом первого министра Государства, некоего Жана де Вита, человека разума и рассудка, если и существовал когда-либо таковой. Он был рожден врагом этого Принца, потому как его отец был посажен в тюрьму замка Лувестейн, крепости при слиянии рек Рейна и Мезы, куда запирают государственных преступников. Он обвинял в этом покойного Принца д'Оранжа, вот здесь-то и зародилась ненависть, какую де Вит перенес в настоящее время на его сына. Вся Республика питала безграничную доверенность к нему, потому как он всегда прикрывал свои чувства предлогом публичного блага. Он, к тому же, всегда остерегался вызвать зависть к себе малейшей пышностью, какой слишком частенько позволяют увлечь себя люди, когда все им удается. Хотя он и имел карету, его никогда не видели в ней в городе, разве что по проезде, когда он отправлялся в деревню; кроме этого, вся его свита состояла из простых лакеев; расположенный к каждому, приветствовавший всех подряд на улицах, простой в меблировке и за столом, наконец, живущий, как человек без амбиции, хотя он и имел, быть может, больше, чем кто-либо другой.

Жан де Вит верил на протяжении какого-то времени, что этот Принц не причинит ему больших затруднений. Так как он всегда был очень болезненным в юности, до тех пор, пока, поскольку все медики Голландии ничего не понимали в его хворобе, Принцесса д'Оранж, его мать, не умолила Короля прислать к нему кого-нибудь из Парижа. Его Величество отправил к нему Дакена, кто вытащил его из беды; либо он прописал ему лучшие снадобья, чем другие, или же, что более правдоподобно, его хворь дошла до того предела, до какого и должна была дойти, и его натура начала ему помогать. Как бы то ни было, настал 1670 год; Герцог де Лорен, чей беспокойный дух никогда не позволял ему пребывать в покое, постарался убедить Голландцев остерегаться Короля, кто только и думает, как бы им отомстить за то, что они остановили ход его завоеваний; едва Принц д'Оранж узнал об этом, как он воспользовался благоприятным случаем и потребовал от Республики восстановить его в должностях, какие имели его предки. А это были должности Штатгальтера и Адмирала, что давало бы ему всю власть над ее армиями на суше и на море (Штатгальтер означает Правитель Страны), но так как это не входило в расчеты Жана де Вита, он категорически этому воспротивился под тем предлогом, что война еще не готова разразиться; во всяком случае, если Короля разберет желание им ее объявить, они всегда будут иметь за себя Короля Англии, что помешает Его Величеству нанести им все то зло, какого, может быть, он им и желает.

Эта надежда была не слишком хорошо обоснована; Король Англии, кто частенько просил Республику сделать хоть что-нибудь для Принца д'Оранжа, увидев, как она не обращала больше внимания на его рекомендацию, как если бы он вообще ее не делал, задумал ей за это отомстить, когда представится удобный случай. Еще более его отдаляло от добрых желаний к ней то обстоятельство, что у них шли постоянные раздоры по поводу коммерции. Голландцы, кто чувствовали себя могущественными на море, не желали проявлять услужливость урывать что-то из своих интересов ради любви к нему. Они, напротив, поддерживали их с большим высокомерием; в том роде, что они опережали его во множестве вещей.

/Предложения Королю Англии. / Между тем, Его Христианнейшее Величество, кто за десять лет его самостоятельного правления Королевством добавил множество знаний к своим естественным озарениям, постарался воспользоваться столь благоприятным для него случаем. Он счел, что сейчас или никогда — самое время показать все, что он имел на сердце против этой Республики, поскольку было бы невозможно, чтобы она когда-либо еще приобрела двух более опасных врагов. Его Величество не желал ей ничего хорошего с тех пор, как эта Республика вынудила его заключить мир помимо его воли; итак, когда он отправил в Англию предложения Его Величеству Британскому вступить с ним в наступательную и оборонительную лигу против нее, этот Принц поначалу не осмелился принять его предложения, потому как боялся, как бы его народы не нашли возражений его союзу с Могуществом, что было им чрезвычайно подозрительно.

/Нравы Двора. / Король Англии имел в настоящее время в качестве любовницы Графиню Кэстелмен (Кас{т}лмейн — А.З.), кого он сделал Герцогиней Кливленд; но он был ею столь мало доволен из-за постоянных неверностей, какие она ему устраивала, что хотя и примирялся с ней время от времени, было совершенно очевидно, что он ее полностью бросит, как только найдет что-нибудь по своему вкусу. Мадам, Герцогиня д'Орлеан, имела тогда одну из фрейлин, что была просто создана для этого Принца. Она была исключительно красива и не требовала ничего лучшего, как сделаться любовницей какого-нибудь Великого Короля; она даже явилась ко Двору единственно с этим намерением; она вообразила, тогда как еще находилась у себя, что ей будет совсем нетрудно заменить собой Мадам де Ла Вальер, чья красота казалась ей ничем по сравнению с ее собственной; эти надежды даже виделись ей тем более обоснованными, что распустили слух, будто бы Король начинал пресыщаться ею из-за ее необычайной худобы. Поговаривали даже, якобы одно из ее бедер не получало более питания со времени ее последних родов, а в этом не было большой пикантности для деликатного любовника; но кроме того, что Король не любил кокеток по убеждению, какой и была эта девица, у нее не было при Дворе покровителей для превознесения ее, какими обладали другие, имевшие те же самые виды. Поскольку, хотя любовь входит скорее через глаза, чем через уши, надо было видеть, сколько мужей сами превозносили их жен Королю, сколько родственников превозносили ему своих родственниц, сколько друзей — их подруг, и даже сколько любовников — их же любовниц, потому как не было ни одного из всех этих, кто не имел бы высшей страсти ухватить фортуну за счет всего, что было им наиболее дорого. Вот так имелся здесь один Принц, кто, узнав, что Его Величество пожелал сказать два слова его дочери, а она не захотела его выслушать, сам отправился приносить ему извинения, как в неком деле, в каком он не принимал участия, и его дочь в этом вскоре оправдается, если она пожелает принять его совет. Но она оказалась слишком мудрой, чтобы это сделать, а ее муж слишком благоразумным, дабы позволить ей следовать столь дурным советам; итак, он покинул Двор, где он был очень хорошо принят и весьма уважаем, и перешел на службу Короля Испании под тем предлогом, что интересы его Дома его к этому обязали. Находились даже отцы, что поступали еще гораздо хуже, чем этот, если, тем не менее, можно еще добавить что-то к тому, о чем я уже сказал. Всем известно, что сделал Маркиз де…, кто явился сказать Королю, якобы он видел одну из своих дочерей совсем голой, и если Его Величество пожелает увидеть ее в таком виде, она, бесспорно, будет этим очарована; но он далеко не преуспел в этом; Король был этим настолько возмущен, что, хотя он никогда не испытывал уважения к этому Маркизу, тому пришлось еще хуже после его скверного комплимента.

Как бы там ни было, Мадемуазель де Кероваль (Керуаль — А.З.), именно так звалась фрейлина Мадам, пробыв некоторое время при Дворе, без того, чтобы Его Величество бросил на нее взор иначе, как бросают взгляд на прелестную особу, признавая ее красоту, но не становясь, однако, от этого влюбленным, Мадемуазель де Кероваль, говорю я, увидев, как все ее желания не производили абсолютно никакого действия, начала уже тяготиться своим положением, когда Король счел, что ему не надо искать никакой другой, кроме нее, дабы пристроить ее подле Короля Англии. Он поговорил об этом с Мадам, с кем ему всегда было приятно, потому как она обладала бесконечным остроумием, и в ее обществе никогда не скучали. Мадам точно так же не скучала с Его Величеством, к кому она частенько обращалась в огорчениях, какие ей доставлял Шевалье де Лорен, кто овладел сознанием Месье. Он овладел им даже до такой степени, что она частенько находила повод чуть ли не для ревности к нему; итак, не прося ничего лучшего, как пожертвовать собой ради любви к Его Величеству, она вызвалась сама отвезти эту девицу в Англию и посмотреть, произведет ли она там тот эффект своей красотой, на какой имели все основания полагаться.

/Совершенно специальная миссия. / Между тем, так как сразу же перейти к цели, не имея к этому ни малейшего предлога, означало бы слишком, явно раскрыть свое намерение, Король предложил Королеве отвезти ее посмотреть французскую Фландрию, где он развернул большие работы. Он снес почти все города, какие взял, возвел Цитадели на местах большинства из них и распорядился тысячей другого сорта работ, говоривших лучше всего иного о его богатствах, поскольку требовалось быть настоящим Крезом, чтобы предпринять столько разнообразных дел разом. Он не мог выбрать более специального предлога, чем этот, поскольку не было ничего более естественного, как съездить посмотреть, достаточно ли надежно укрепляли границу Пикардии на те колоссальные деньги, что он на это выделил; итак, Его Величество выехал из Сен-Жермен-ан-Лэ к концу апреля-месяца; Мадам последовала за ним, как бы не имея никакого другого намерения, по всей видимости, как проделать тот же самый путь, что и Король.

Двор расположился сначала в Аррасе, потом в Дуэ, и, посетив после этого работы, производившиеся в Турне, он явился затем в Лилль, дабы незаметно приблизиться к морю. Наконец Король, прибыв в Дюнкерк, направил оттуда приветствия Королю Англии, как бы не желая, чтобы тому сказали, насколько близко он подъехал к его Владениям, без соблюдения этого простого приличия. Мадам воспользовалась этой оказией и сделала то же самое, сообщив Королю, своему брату, что если бы он пожелал отправить ей яхту, она тотчас же пересекла бы море, дабы иметь удовольствие воздать ему свое почтение. Его Величество Британское был в восторге от ее намерения, он, конечно, предупредил бы его, сам отослав к ней яхту, если бы знал, что она пожелает взять на себя этот труд. И, так как он в то же время к ней ее отправил, Мадам перебралась в эту страну вместе со своей роскошной свитой.

/Великолепная Демуазель. / Но ничто не шло в сравнение в этой свите с Мадемуазель де Кероваль. Дабы ее убор еще подчеркнул ее красоту, Мадам сделала ей значительный подарок за несколько дней до выезда из Парижа, с условием, что та полностью истратит его на себя. Однако он исходил не из ее кошелька, но из кошелька более великого Сеньора, кто не был ее мужем, поскольку это исходило от Короля. Едва эта девица показалась при Дворе Англии, как Его Величество Британское, совершенно в нее влюбился. Он в то же время заявил об этом своей сестре, а также и о том, что ей надо оказать ему одолжение и не увозить с собой обратно персону, на какую он уже смотрел столь жаждущим глазом. Мадам ни за что не пожелала с этим согласиться, потому как хотела соблюсти приличия; она боялась, если проявит себя столь сговорчивой, как бы ее не обвинили в преднамеренном устройстве этого вояжа, дабы сыграть там роль персонажа, не соответствовавшего ни ее красоте, ни ее молодости, а еще менее вообще персоне ее ранга.

Мадемуазель де Кероваль уже во всем пришла к согласию с Монархом. Я даже не знаю, не подала ли она ему уже знаков, что в ее намерения отнюдь не входило оставаться неблагодарной за доброту, проявленную им к ней. Как бы там ни было, эта девица ему пообещала, едва она прибудет в Пале-Рояль, что был Дворцом, в каком обитала Мадам в Париже, потому как Король отдал его своему брату, как она покинет свою службу и отправится его искать, Король Англии на это согласился, потому как, каким бы он ни был влюбленным, он прекрасно видел, что Мадам была права, желая поберечь свою репутацию. Мадемуазель де Кероваль дала ему слово честной девицы, хотя в том ремесле, каким она собиралась начать с ним заниматься, она скоро бы потеряла это имя; но так как она рассчитывала, быть может, принадлежать скорее к последовательницам Нинон Ланкло, кто никогда не изменяла своему слову, чем к ученицам Графини…, кого обвиняли в том, что все и всегда ею обещанное она неизменно не исполняла, но Мадемуазель де Кероваль действительно вернулась назад.

/Смерть Мадам. / Ей пообещали до ее отъезда из Парижа, что в пансионах у нее не будет недостатка, лишь бы она заставила Короля Англии сделать все, что от него желали. Она довольно недурно в этом преуспела; но Мадам, кому были обязаны этим началом доброй удачи, не смогла увидеть финала, потому как она умерла несколькими днями позже в столь странной манере, что заподозрили, будто бы ее смерть не была естественной. Месье имел своеобразный Версаль, точно так же, как и Король. Это был его Дом в Сен-Клу, подаренный ему Его Величеством. Итак, Мадам, с кем он имел несколько размолвок по поводу Шевалье де Лорена, прибыла туда вместе с ним, а когда она попросила пить, ей принесли стакан воды с цикорием и льдом. Она взяла его с блюдца и залпом выпила; но едва вода достигла того места, куда она и должна была дойти, как Мадам вскрикнула, что она больше не может, и что она была отравлена. Сначала не поняли, шутит она или нет, потому как малый отрезок времени между выпитой водой и этими речами, казалось, не должен был произвести столь скорого действия; но она в то же время изменилась в лице, и ее глаза, что были естественно всегда сияющими, сей же час погасли; слишком хорошо признали, что либо она говорила правду, или же, по меньшей мере, если там и не было яда, все равно там было что-то не менее опасное. Со всех ног пустились предупредить Короля в Версале о том состоянии, в каком она находилась. Он явился без промедления и нашел ее совсем плохой. Она обменялась с ним несколькими словами, из каких стало ясно, что она по-прежнему убеждена, якобы кто-то сократил ее дни. Его Величество постарался избавить ее от этой мысли, потому как он рассудил, что она не была спасительной ни для ее тела, ни для ее души. Он проследил за тем, как она приняла несколько лекарств, что медики этой Принцессы ей предписали, но увидев, что они не надеялись ни на что хорошее, и не в силах больше видеть ее дальнейших страданий, он поднялся в карету и вернулся туда, откуда явился. Мадам умерла на следующий день, настойчиво повторяя до последнего вздоха, якобы ее враги явились причиной того, что она заканчивает свои дни в столь нежданной манере. Ей было всего лишь двадцать шесть лет, слишком юный возраст, чтобы умереть вот так и столь внезапно. Месье любил ее с безмерной страстью до того, как на ней жениться, но когда эта Принцесса нашла возражения дружбе, какую он питал к своему фавориту, это настолько изменило их собственную дружбу, если не считать кое-чего, произошедшего по иным поводам, что они ссорились подчас прямо в присутствии их главных слуг.

Король не мог поверить, будто бы нашелся кто-либо столь злобный, чтобы вот так покуситься на ее жизнь. Однако, так как она постоянно говорила, начиная с момента, когда она почувствовала себя плохо, вплоть до тех пор, как она отдала Богу душу, якобы это было именно так, он решил все это прояснить, дабы покарать того, кто окажется виновным, если обнаружится, что она говорила правду; он повелел ее вскрыть в присутствии его главных медиков. Он распорядился даже вызвать туда Посла Англии, дабы рапорт, какой они составят в его присутствии, был бы менее подозрителен Королю, его мэтру, с кем Его Величество боялся, как бы это его не рассорило. Но, либо медики были подкуплены, или же действительно это была правда, будто бы она умерла всего лишь от колик, они засвидетельствовали, что после исследования всех ее благородных частей из конца в конец они там не нашли никакого признака яда.

Король не мог сделать ничего более рассудительного, как пожелать иметь свидетеля, вроде этого Посла, дабы отдать во всем отчет Королю Англии. Итак, этот Принц, хотя и тронутый зловещим концом его сестры, вскоре утешился в объятиях его новой любовницы и вскоре же поддался советам, какие она ему дала. Она его побудила присоединиться к Его Величеству и устроить войну Голландцам, чьи суда отказывались приспускать флаг, когда они встречались с его кораблями.

/Наказание Герцога де Лорена. / Едва Король уверился с этой стороны, как он не колебался больше покарать Герцога де Лорена за все заговоры, какие тот плел против него при большой части Дворов Европы и особенно у Голландцев. Однако к нему не слишком прислушивались, потому как, кроме того, что он жутко отрекался ото всего, что сделал в своей жизни, прекрасно знали, когда бы даже и заключили какой-нибудь договор с ним сегодня, это вовсе не означало, что он будет придерживаться его завтра. Между тем, так как к тому испытывали именно такие чувства, Король не находил больше затруднений к овладению его страной. Маршал де Креки вошел туда с армией в пятнадцать тысяч человек, сделался там мэтром в самое короткое время; никто не заинтересовался восстановлением там в правах того, либо по тем резонам, какие я сейчас назвал, либо просто опасались иметь дело с молодым Принцем, чьим армиям стоило лишь показаться где-то, как все уже сгибалось перед ним. Что касается этого Герцога, то он взволновался ничуть не больше других, увидев себя обобранным, хотя уж он-то имел больше в этом интереса, чем кто бы то ни было. Его резон состоял в том, что он считал для себя лучшим жить в беспорядке, чем как порядочно устроенный Принц. Он провел всю свою жизнь без правил и, да позволено будет сказать, без рассуждений, поскольку, не беря во внимание положения его Владений, обязывавшего его к большому почтению в отношении к Его Величеству, он никогда не прекращал влезать во все козни, какие только ни устраивались против Франции со времен покойного Короля. Не успел еще покойный Месье, Герцог д'Орлеан, вступить в заговор против Королевства, как тот уже был или его советником, или его опорой. Это навлекало на него разнообразные опалы, из каких он никогда бы не смог вновь выбраться, когда бы не прибегал к милосердию Его Величества — но, едва только он заключал с ним мир, как снова возвращался на свою блевотину; в том роде, что сегодня он принадлежал к одной партии, а завтра — к другой. Однако, в какую бы сторону он ни повернулся, он всегда оставался тем же по отношению к одной вещи, а именно, он всегда давал волю своим войскам, дабы не быть обязанным что-либо им давать; при помощи этого средства он всегда клал в карман, не уделяя им ни малейшей части, все, что вытягивал из Принцев, на чьем содержании он состоял. Он сделался таким образом весьма могущественным в звонкой монете; но он был не так глуп, чтобы хранить деньги, не извлекая из них дохода. Наибольшая их часть находилась в Банке Франкфурта, откуда он получал кругленькие начисления. С потерей его Владений он утешал себя в этой манере, тем более что надеялся продолжать такую же жизнь и сделаться таким образом гораздо более богатым от этого беспорядка, чем мог бы надеяться быть, веди он себя мудро. Он был в остальном бравым солдатом собственной персоной, и больше того, таким же великим Капитаном, какие существовали когда-либо в Европе. Эти два качества заставляли ему прощать великое множество дурных. Какие бы странные встряски он ни получал со стороны Франции, еще более грубые он имел от Испании; ведь, как я говорил выше, она удерживала его узником с 1654 года вплоть до Пиренейского Мира. Наконец, никто не пошевелился, как я только что сказал, дабы ему помочь; Король поставил гарнизоны в Городах, сохранение которых он считал выгодным для себя, и приказал разрушить остальные.

Несчастья торговца Парижа

К тому времени или около того случилась с одним человеком, кто был некогда мушкетером, и кто был тогда Офицером в Гвардейцах, одна вещь, что тем более заслуживает рассказа, потому как сегодня он важничает. Я бы прятался, однако, если бы был на его месте, поскольку никогда приключение не должно было бы настолько обесчестить какую-либо персону, как он был обесчещен этим. Однако сегодня видишь его при Дворе Месье с прекрасной должностью, что является плодом его мошенничества. Больше того, видишь, как он задирает там нос, словно любой другой, будто бы ему не в чем себя упрекнуть. Я стал причиной того, что все, о чем я собираюсь рассказать, было признано. Наконец, вот что это такое, и как это случилось.

Существовал в Париже, на Улице Бурдоне, крупный торговец французским кружевом, некий Муази, если я верно припоминаю его имя. Он не слишком удачлив в делах в настоящее время, и наш друг-мошенник пожелал еще тогда начать его разгром. Этот торговец, кто устроил из своего ремесла самую крупную коммерцию в Париже, имел мануфактуру кружева в Орийаке, что свернула шею кружевам Венеции и что вызвала одобрение Месье Кольбера, потому как этот последний объявил себя патроном и покровителем всех тех, кто заведет во Франции такого сорта вещи. И так как этот торговец считался Крезом и у него всегда были самые лучшие товары в Париже, некая родственница Месье ле Премьера, страшная интриганка, явилась к этому Муази и сказала ему, что ей поручили купить платок из французских кружев для одной высокородной особы, кто собиралась выйти замуж, а также и все другие вещи, какие обычно закупают в такого сорта обстоятельствах. Муази прекрасно знал, кто она такая, а, следовательно, должен был бы ее остерегаться; но так как ей действительно иногда кое-что поручали, и ему даже случалось иметь при ее посредстве кое-какую прибыль, он принял ее все равно, как если бы это была совершенно почтенная женщина. Он развернул перед ней свой товар, и после того, как она выбрала всего примерно на четыре тысячи франков, она сказала ему доставить все это к вечеру прямо к ней; он встретит там родственника названной Демуазель, и она была счастлива, что тот увидит сам все купленное ею, дабы рассчитаться в соответствии с собственным одобрением.

/Важничающий дворянин. / Муази явился туда и нашел там нашего друга, Офицера Гвардейцев, придававшего себе величественный вид, как это всегда было его обычаем, по крайней мере, с тех пор, как он сколотил себе состояние на игре, поскольку до этого он вызвал бы насмешки над собой, если бы только подумал представить из себя нечто подобное. Он едва ли мог тогда натянуть на себя одежку в десять экю. Муази, кто увидел его ладно скроенным и не менее ладно убранным, проникся к нему поначалу большим почтением, главное, потому как посредница не преминула сообщить ему, будто бы у того имеется кошелек, из какого тот мог бы за все заплатить. Он развернул перед ним свои товары, точно так же, как он делал это перед Дамой, и когда важный подтвердил легким наклоном головы свое одобрение, оставалось лишь отсчитать деньги для завершения дела, как неожиданно посредница сказала Муази, что Месье Граф (поскольку именно так она назвала этого мэтра-мошенника) мог бы дать ему в уплату только заемное письмо; однако, так как оно было на более значительную сумму, чем стоил весь его товар, ему придется написать другое тому самому на весь остаток; оно было выписано на Мессиров ле Гутто, знаменитых банкиров Парижа, а значит, для него это было то же самое, что звонкая монета.

Либо Муази поверил, будто бы она сказала правду, или же двое или трое мужчин, с кем он повстречался, входя к ней, а они имели вид настоящих налетчиков, нагнали на него страху, но он принял предложение, какое она ему сделала. Заемное письмо, какое ему представили, было на семь тысяч франков. Так называемый Месье Граф его подписал в его пользу, и Муази выдал ему другое, в соответствии с тем, что предложила ему Дама. Месье Граф в то же время принял и его, и картонную коробку, где находились принесенные им кружева. Затем Муази вышел; но едва он поставил ногу в наемную карету, доставившую его туда, как он заподозрил, что его надули. Итак, он пребывал в огромном нетерпении вернуться к себе, чтобы посоветоваться с одним из его соседей, кто разбирался в крючкотворстве, дабы узнать от него, как ему следует себя вести в этом деле. Этот сосед сильно отругал его за то, что он оказался настолько безумным, что отдал и свой товар, и собственное письмо. Муази ему ответил, что он не мог поступить иначе, потому как, по всей видимости, его бы просто убили, если бы он отказался это сделать; то место, где он был, насквозь провоняло грабителями; в том роде, что и тот на его месте сделал бы не меньшее, чем он сам.

Жилище, где он навестил Даму, действительно находилось за заставой, что в стороне Инвалидного дома; так что его могли бы убить тысячу раз, и никто бы не явился ему на помощь. Сосед ему заметил, поскольку это было так, значит, вся его ошибка теперь сводилась к тому, что он отправился в неурочный час к персоне, к какой он не должен был бы испытывать большого уважения; но поскольку дело было сделано, надо бы поискать ответные меры; во-первых, у него не было больше его товара, и он должен считать его как бы потерянным, поскольку она уже наверняка была далеко в настоящий момент; Месье Граф был, по всей видимости, человеком, кто нуждался в деньгах; итак, он должен вбить себе в голову, что тот его уже продал или отдал в залог; но что до заемного письма, какое он тому выдал, то он его вытащит назад, если пожелает ему поверить; пусть-ка он сходит опротестует это заемное письмо перед нотариусом, и тот вычтет его на самом деле, как сам сосед только что вычел его перед ним в настоящий момент; вдобавок, он сможет съездить завтра к утреннему туалету Дамы вместе с Комиссаром, лишь бы, во всяком случае, дом, где он ее видел, не оказался наемным домом; хотя сосед и был почти уверен, что она оттуда улизнула, но новости об этом он сообщит ему на следующий день; однако, дабы ничего не предпринимать опрометчиво, и в чем он мог бы впоследствии раскаяться, он должен прежде всего сходить сам или послать кого-нибудь к Мессирам ле Гутто, дабы выяснить, не было ли заемное письмо, какое ему дали, сомнительным, к чему имеется большая вероятность.

Муази нашел его совет весьма хорошим, за исключением того, что он не верил, будто какой-нибудь Комиссар пожелает поехать к Даме без постановления вышестоящего Судьи; так как она была женщиной высокого происхождения и принадлежала к значительным и влиятельным людям, здравый смысл ему подсказывал, что этот Офицер затруднится вмешиваться некстати. Он, должно быть, боялся, как бы с ним не приключилось какого-нибудь мрачного несчастного случая, вроде убийства или, по крайней мере, палочной трепки; как бы то ни было, Муази сам направился к Мессирам ле Гутто; те, увидев заемное письмо, сказали ему, что вообще не знают, что это такое, и, очевидно, он был обманут. Когда он это увидел, он отправился к нотариусу, опротестовал там свое заемное письмо и вернулся затем к себе, не на шутку заинтригованный. Однако у него постоянно стоял перед глазами тот, кто его так здорово обдурил, почему-то ему пришло на ум, что тот был мушкетером; в том роде, что он заявился в полночь ко мне. Я еще не ложился спать, и мои люди доложили мне, что какой-то торговец французскими кружевами просит меня его принять по важному делу; я скомандовал им его впустить, дабы выяснить, что там было такое. Я тотчас же его узнал, потому как он частенько приносил свои товары ко Двору; итак, когда я у него спросил, в чем я могу оказать ему услугу, он обратился ко мне с просьбой удалить моих людей, потому как он не мог ничего мне сказать в их присутствии. Я сделал так, как он пожелал, и удалил их из моей комнаты, а он поведал мне о том, что с ним приключилось. Он мне сказал также, якобы призвав на помощь свою память, он вроде бы уверился, будто бы видел своего фальшивого Графа с плащом мушкетера на теле, исполняющим упражнения во дворе Лувра. Я ему ответил, что он мог бы, конечно, и обознаться, потому как я старался, как мог, подбирать себе лишь таких людей, за каких мне не придется стыдиться; тем не менее, так как я и не намеревался ручаться за каждого головой, ему стоит лишь сказать мне, что я могу по этому поводу сделать, дабы доставить ему удовлетворение. Он мне заметил, что бесконечно мне обязан; он и не ожидал ничего меньшего от моей честности, и он обеспечит мне благодарность и Принца такого-то, и Герцога такого-то; они оказывали ему милость, удостаивая его чести их покровительства, и вот почему он нисколько не похваляется, раздавая мне эти обещания. После этих комплиментов он объяснил мне свое намерение, состоявшее в том, что, когда я соизволю приказать на следующий день, если у меня найдется свободное время, устроить упражнения мушкетерам на Пре-о-Клер часов в десять или одиннадцать утра, ему будет легко их увидеть одних за другими, дабы признать, ошибался он или же нет; он как бы случайно завернет туда в наемной карете, спустится поприветствовать меня, и так как он остановится рядом со мной, у него будет довольно времени всех их осмотреть, когда я им прикажу продефилировать передо мной.

/Славно организованное дело. / Я ему ответил, если только это потребуется от меня для его удовлетворения, я весьма охотно это сделаю; однако я был бы счастлив, когда бы все это произошло раньше, чем он хотел, потому как я желал присутствовать на мессе Короля. Он мне заметил, что назвал этот час только из-за того, что собирался предварительно съездить к Даме, что заманила его в ловушку; но поскольку это мне неудобно, он будет мне обязан назначить это на самый ранний час, какой только будет для меня возможен, дабы он смог поехать к ней потом. Я ему ответил, что не смогу этого сделать и с самого раннего утра, сказав ему при этом свой резон, а именно, что в настоящий момент было слишком поздно посылать оповещать всех мушкетеров, каких я на следующий день желал бы увидеть в строю; я легко мог бы это сделать, если бы они все находились в Резиденции Мушкетеров, но так как многие проживают в городе, потребуется некоторое время сходить их предупредить. Он внял моим резонам, и, приняв мое время между восемью и девятью часами утра, он за два часа до этого отправился к Даме, дабы пригрозить ей, что собирается погубить ее репутацию, и ее собственную, и ее Графа, если она не распорядится вернуть ему его товары и его письмо; якобы он сделает с ней даже нечто гораздо худшее, поскольку он передаст ее в руки правосудия, а от него ей будет очень нелегко отделаться, потому как за ней уже были замечены грязные делишки.

Дама и не думала покидать свой дом, как он боялся, что она это сделает, и как боялся того же сосед, дававший ему советы. Поначалу ему не пожелали было позволить разговаривать с ней, под предлогом слишком раннего времени, но когда он додумался сказать, будто бы явился от имени Месье Кольбера и все равно распорядится открыть ему двери силой, если ему их не отворят по доброй воле, после этого было сделано все, как он захотел. Дама, разумеется, догадалась, кто это был, когда услышала, как открывали двери ее апартаментов, а так как после того, что она сделала, она должна была приготовиться к упрекам, с какими он мог к ней обратиться, едва он успел открыть рот, дабы сказать ей, что она его обворовала, как она его спросила, не сошел ли он с ума, позволив себе разговаривать с ней в подобном тоне. Она хотела было прикинуться не понимающей всего того, о чем он ей говорил, но Муази, выражаясь с еще более грубой откровенностью, чем он сделал это сначала, сказал ей, что Месье Кольбер с жаром принялся за ее дело, и если бы он не помешал тому действовать до тех пор, пока он с ней не переговорит, тот бы уже засадил ее в тюрьму.

Так как этот торговец разговаривал с Министром, когда только хотел, она испугалась, как только он упомянул его имя, как бы он не сказал правду. Итак, она сей же час перешла на другой язык и сказала ему, если она и хотела поначалу разговаривать с ним так, как она это сделала, то только, потому как она не была хозяйкой заемного письма, какое он потребовал возвратить ему вместе с его товарами; по правде, Месье Граф де… проделал здесь штуку, каких не принято делать; он был, однако, достойным человеком; но так как оказываются иногда в таком положении, что забываются помимо собственной воли, ему надо поверить, что тот действовал здесь, конечно же, помимо своей воли; она бы могла ему сказать единственное в его оправдание — тот сам признался ей, якобы проиграл очень значительную сумму Большому Сеньору при Дворе, тот пожелал ее заплатить в двадцать четыре часа, как это принято между достойными людьми, и, очевидно, не зная, где взять первое су, тот тем более счел своим долгом воспользоваться этой уловкой, поскольку не желал ни на один день затягивать с уплатой.

/Месье Граф был мошенник. / Муази, услышав от нее такого сорта речи, понял, что его товары были у нее, а у ее мошенника — его заемное письмо. Это его утешило в каком-то роде, потому как его заверили, что заявленный им протест освободит его от уплаты, какую пожелают от него потребовать. Однако, не успокаиваясь до тех пор, пока он не узнает, хорошо или дурно он это уразумел, он по-прежнему потребовал у нее возвращения его товаров, в ожидании, когда его письмо тоже сможет к нему вернуться. Дама ему ответила, что она готова их ему вернуть, но под определенным условием, без исполнения какового она скорее подвергнется всяческому риску, чем передаст их в его руки. Муази пожелал узнать, какое это было условие, рассчитывая уже, что оно должно быть очень затруднительным, если он на него не согласится. Она ему ответила — ему придется принести ей клятву, что он никогда не вынудит ее ни прямо, ни косвенно раскрыть ему настоящее имя так называемого Графа. Он ей в этом поклялся, потому как ему не требовалось никакой более значительной рекомендации, нежели получить назад свои товары. Он рассчитывал, к тому же, если к нему и явятся с требованием заплатить по его заемному письму, он обяжет того, кто ему его принесет, сказать ему, от кого тот его получил. Он рассчитывал, говорю я, когда бы даже оно прошло через бесконечное число рук, все равно ему будет легко добраться до источника и вот так раскрыть тайну беззакония, какую она желала от него спрятать, после того как столь глубоко увязла в ней.

Так как он был гугенотом, а тот, кто придерживается этой религии, обычно сдерживает и свои клятвы, он сохранял свою. Однако, когда она возвратила ему его товары, оказалось, что там недоставало платка из французских кружев, какой унес с собой Граф. Дама прикинулась, будто она ничего не знает, и еще настаивала, якобы она его и не заметила; она сказала Муази, что она ему заплатит за него, когда ей пришлют деньги. Это было для него весьма сомнительное заверение, но так как платок не представлял из себя ничего особенного и стоил самое большее тридцать пистолей, он был так счастлив получить обратно все остальное, что ушел оттуда еще и очень довольный.

/Дефиле Мушкетеров / Прямо оттуда он явился искать меня на Пре-о-Клер, где я ему сказал, что буду в тот час, о каком мы с ним вместе условились. Я распорядился предупредить в Резиденции Мушкетеров, что хочу провести смотр Роты во всеоружии, и никто не должен там отсутствовать, даже мушкетер, кого обычно посылали за приказами, потому как я рассчитывал сам принять их от Его Величества. Я был просто обязан увидеть, ошибался торговец или же нет. Вот почему я так хотел всех их собрать на смотр. Он вышел из кареты, как ни в чем не бывало, как он мне и говорил; потом он обратился ко мне с комплиментом, и я увидел его столь веселым по сравнению с тем, каким я нашел его накануне, что отвел его в сторону и спросил, не получил ли он каких-нибудь добрых новостей по поводу его кражи. Он мне ответил, что да, а когда он мне рассказал, в какой манере прошла его встреча с Дамой, я ему заметил, что по тому поведению, какое упомянутая им Дама пожелала принять в разговоре с ним, можно было легко предположить, что вор был или ее добрым другом, или же, по крайней мере, другом ее дочери.

Я распорядился, однако, кое-какими перестроениями, какие мне им еще оставалось приказать, прежде чем им скомандовать продефилировать предо мной; когда же я это сделал, как Муази ни вглядывался в каждое лицо, одно за другим, он никак не мог обнаружить того, кого искал. Я пришел в полный восторг, как легко можно этому поверить. Я поднялся в карету после этого и отправился на мессу Его Величества. Король, кто устроился на балконе, дабы осмотреть сотню Швейцарцев, одетых во все новое, увидел, как я прибыл из Парижа, и вышел из кареты у большой железной решетки, что находится перед Двором Версаля; Король, говорю я, кто привык наблюдать мое прибытие в лучший час, спросил меня, как только я поднялся наверх, чем же это я так забавлялся, что явился так поздно. Я ему ответил, что охотно обо всем ему расскажу, лишь бы ему было угодно дать мне аудиенцию на один момент. Он отошел в сторону, дабы выслушать то, что я имел ему сказать, и я ему поведал о приключении Муази, и как из-за его подозрения, будто бы это один из мушкетеров совершил у него кражу, я был просто счастлив его в этом разубедить. Его Величество заметил мне, что я очень хорошо сделал, и перед всем Двором он пересказал громким голосом все то, что я сообщил ему потихоньку, за исключением того, что он соблаговолил не называть Даму, оберегая достоинство значительных персон, к кому она принадлежала.

Муази снабжал Мадам де Ла Вальер, и когда Король сказал ей об этом деле, она послала за мной, дабы узнать всю историю из непосредственного источника. Я не смог сказать ей ничего такого, о чем бы не осведомил ее Его Величество, потому как я поведал ему обо всем от начала до конца, не упустив ни малейшей детали. Однако, какое бы расследование ни предпринимал Муази, он не мог раскрыть своего человека, потому как, по всей видимости, такое огромное количество их являлось к Даме и к ее дочери, что легко было их перепутать одних с другими.

/Заемное письмо. / Десять или двенадцать дней прошло таким образом, и он по-прежнему не мог ничего узнать; но по истечении этого времени к нему заявился некий Аббат, дабы потребовать от него уплаты по выданному им заемному письму; это был брат вора, кому Граф, очевидно, доверился во всем, потому как этот Аббат, не найдя Муази в его жилище, ни за что не хотел сказать, по какому поводу он являлся. Однако на него сильно с этим наседали, потому как торговец отдал приказ, дабы если случайно принесут заемное письмо, когда его не будет дома, подателя могли бы тут же и задержать. Аббат возвращался еще два или три раза, и, не застав его, не желал ни о чем больше говорить. Наконец он стал навещать его столь часто, что в результате встретился с ним, и сказал ему, зачем он явился. Муази, не говоря ему о том, что передавший ему это заемное письмо был мошенником, попросил его позволения взглянуть на письмо, под тем предлогом, что он столько их выдавал, что теперь просто не припомнит, какое именно из них — его. Аббат ему ответил, что он не имел его при себе, но он принесет его ему на следующий день в тот же час; Муази послал проследить за ним, дабы узнать, куда тот пойдет. Тот шел пешком, и, оглядываясь время от времени назад, заметил, что за ним следовал шпик. Это заставило того обойти множество улиц, где ему нечего было делать, но шпик его не покидал. Наконец, после многих поворотов и обходов, тот достиг Нового Моста, где встретился со сводней или, по крайней мере, с женщиной, у кого была весьма похожая на то мина. Она того остановила, и они принялись вместе болтать. Шпик тоже остановился, и когда женщина, беседовавшая с Аббатом, проходила мимо него, после расставания с тем, шпик спросил у нее имя Аббата, как если бы он знал его в лицо, но совершенно забыл, как того зовут — женщина добродушно ему того назвала; шпик не стал больше, затрудняться за тем следить после этого. Его имя было так же известно, как имя какого-нибудь Маршала Франции. Его брат сделал его знаменитым своей игрой и кое-чем еще, о чем я промолчу; это и заставило шпика поверить, что он мог бы быть как раз тем, кого искал Муази. Он отдал рапорт Муази о своем открытии в то же время, как Аббат рассказал своему брату о сомнительном успехе его вояжа. Он сказал этому мэтру-мошеннику, как его выследили; это заставило его проделать гораздо больший путь, чем бы он сделал без этого, дабы сбить с толку того, кто его преследовал; но он был столь несчастлив, что все его труды оказались бесполезными, потому как он встретил женщину, кто остановила его на Новом Мосту; он видел затем, как этот шпион остановил женщину, и, по всей видимости, она ему сказала, кто он такой.

Как только этот фальшивый Граф узнал эту новость, он понял, что ему бессмысленно в настоящий момент прятаться; он вызвал к себе сержанта и через него передал Муази вызов в Торговый Суд. Он имел нахальство самолично появиться на сцене, решившись обвинить Муази в обмане и потребовать от него еще удовлетворения за оскорбление, когда тот пожелает отказаться платить, выставив себя самого жертвой мошенничества. Он рассчитал, и на самом деле это было совсем нетрудно, так как он был Офицером Гвардейцев и подателем действительного заемного письма, Судьи не осмелятся ничего произнести против него, и вправду, они оказались в большом затруднении; в том роде, что они даже собрались было приговорить Муази, когда Герцог де Жевр вытащил его из этого скверного положения. После того, как он наведывался к нему несколько раз, дабы сделать какое-то понадобившееся ему там приобретение, и не заставал Муази, потому как тот был постоянно в бегах из-за своего процесса, Герцог явился, наконец, однажды между часом и двумя и нашел его совершенно разгоряченного, только что прибывшего из города. Герцог ему сказал, что никогда еще не видел столь большого бегуна, как он, он уже в четвертый раз является к нему в, дом и никак не может с ним встретиться; он не знал, что бы это все могло означать, но торговцу надо бы быть более усидчивым на своем месте. Муази тогда рассказал ему все, что послужило тому причиной, и назвал ему имя своего мошенника, а Герцог побеседовал об этом с Королем.

/Правосудие Короля. / Его Величество припомнил, как ему уже об этом говорили, и сказал Герцогу, что он сам воздаст по справедливости этому торговцу. Он действительно тотчас же приказал Маршалу де Граммону сказать от его имени Офицеру Гвардейцев отделаться от его должности и вернуть Муази его заемное письмо. Он даже добавил к этому, что не знает, как это оно не привело еще его в руки Правосудия, дабы быть наказанным, как он вполне это заслужил.

Тот был принужден после этого оставить свой процесс и покинуть полк Гвардейцев; но так как он и не вспоминал больше об этой неудаче и о том, в чем бы могла упрекнуть его совесть по этому поводу, он ходит теперь, задрав нос, все равно как если бы он был самым достойным человеком в мире. Совершенно неизвестно, однако, как Месье смог принять его в свой Дом.

Знакомство, какое я свел с Муази, стало причиной того, что когда мне требуется белье, либо для меня самого, либо для некоторых моих друзей в провинции, что дают мне иногда поручение его им купить, я не хожу больше ни к какому другому торговцу, кроме него. И вот однажды, когда я к нему зашел около обеденного часа, он мне сказал, что у него имеется лучшее вино во Франции, а так как я, по всей видимости, еще не отобедал, и мне все равно придется куда-нибудь идти обедать, я бы оказал ему неизъяснимое удовольствие, позволив ему дать в мою честь застолье. Он уговаривал меня с такой доброй любезностью, что я совсем был готов согласиться от всего сердца, когда припомнил, что он был гугенотом, и сегодня пятница; итак, уверившись, будто ему нечего было мне подать, кроме мяса, я ему ответил, что и не подумал об этом, но хотя я и военный человек, тем не менее, я привык поститься во всякую пятницу и субботу. Он мне заметил, что не видит, с какой целью я говорил ему все это; у него нет ни малейшего желания вынуждать меня расставаться с моими добрыми привычками, и он подаст мне тюрбо и форель, лучше каких я не отведаю, может быть, даже у самого Короля. Это было для меня знатное угощение, а эту последнюю рыбу я любил превыше всех остальных; итак, я сказал, что охотно останусь пообедать с ним; он все-таки угостил меня глотком вина, в ожидании, пока подадут на стол, потому как уже начинало темнеть. Между тем, явилась высокородная дама в его магазин, кто пожелала что-то приобрести, и один из его помощников заглянул объявить об этом в своеобразный зал, где мы расположились за этим магазином; он вышел туда и я вместе с ним, потому как эта Дама принадлежала к моим знакомым. Она и я завели там шутливую беседу, и время для меня текло незаметно, потому как она была весьма очаровательна, а я еще и выпил немного, и было уже довольно поздно, когда мы начали усаживаться за стол.

/Нечистоплотный священник. / Тем временем, пока мы находились в этом магазине, туда нагрянуло еще и несколько других женщин, как от Двора, так и из города, так что Муази и его жена выставили на обозрение почти все их коробки. Его жена, кто отнюдь не была неловкой, замерла, присматриваясь, потому как там еще кто-то был. Среди прочих там находился священник, кто явился повидать первого служителя, потому как они оба были из одной страны и знали друг друга с давних пор. Так как он являлся туда довольно часто и его почитали достойным человеком, его абсолютно не опасались; но жена Муази, случайно бросив взгляд на коробку, к какой он стоял совсем близко, увидела ее почти совершенно пустой. Это ее поразило, потому как, хотя и много людей заходило в этот магазин, они почти ничего не продали. Это заставило ее понаблюдать за священником, как ни в чем не бывало, и увидев, как он запустил руку в другую коробку, из какой ловко вытянул кусок кружева, она подошла потихоньку сказать об этом своему мужу. Она, видимо, не осмелилась сказать ему об этом вслух, потому как я был там, и она боялась, как бы, вынуждая выйти его из-за стола, она не нарушила благопристойности. Он рассудил, может быть, точно так же, так что увидев их обоих совершенно растерянных, я был обязан спросить, что с ними приключилось. Они было хотели сделать из этого для меня тайну; но озабоченность, появившаяся на их лицах, выдавала их, помимо их воли; Муази признался мне в конце концов, в чем было дело. Я ему сказал, что он просто помешался, задумав хранить молчание по поводу вещи, вроде этой, и когда бы даже он сидел не со мной, но с Принцем крови, он должен был пойти навести порядок и заставить этого вора вернуть награбленное. Он мне ответил, что, по правде, его удержало от этого поначалу уважение ко мне, но потом к этому присоединилась еще и другая вещь, и вот по ее-то поводу он был бы счастлив услышать мой совет; он был гугенот, вор был священник, и так как мы живем во времена, когда опять начали устраивать войну, людям их религии, он боялся, как бы это не навлекло на него какое-нибудь неудовольствие со стороны Двора. Я ему ответил, если он продолжит со мной такого сорта разговоры, я потеряю половину доброго мнения, какое составил о нем с тех пор, как с ним познакомился; здесь не о чем рассуждать в деле, вроде этого, и я ему в том буду порукой, что бы он ни сделал в подобных обстоятельствах, никто не найдет тому возражений.

/Гугенот торжествует над священником. / Я так славно взбодрил его этими словами, а также и другими, какие я еще ему сказал, что он встал из-за стола, дабы пройти в свой магазин. Священника там уже больше не было. После того, как он наполнил свои карманы и штаны тем, что он нахватал, он распрощался со своим соотечественником с уверенностью, достойной скорее убийцы, чем человека его положения. Муази, не видя его больше, спросил у своих продавцов, куда тот вышел, потому как в его магазине имелось две двери: одна — на Улицу Бурдонне, а другая туда, где был прежде Дворец Виллеруа, и где находится теперь большая почтовая станция. Ему сказали, что тот вышел через дверь на Улицу Бурдонне, и, побежав за ним вместе с двумя своими продавцами, кому он сказал его сопровождать, он нагнал того на углу первой же улицы, куда тот совсем уже приготовился свернуть. Он безо всяких церемоний ухватил того за угол плаща и безо всяких комплиментов сказал ему, что хотел бы подвергнуть проверке содержимое его штанов, потому как у него украли кружева, а его карманы кажутся ему здорово набитыми; священник начал возмущать против него народ под тем предлогом, что он был гугенотом. К счастью для Муази, он был в своем квартале, где он считался честным человеком — итак, хотя уже нашлись прохожие, не знавшие его и вставшие на сторону священника, их вскоре урезонили, когда соседи им сказали, что они готовы ручаться головой за Муази; каким бы он там ни был гугенотом или подозрительным, каким бы его хотели выставить, этот человек никого напрасно не оскорбит; больше того, все дело состояло только в факте, священнику стоило лишь позволить обыскать себя, дабы себя же и оправдать; это будет ему гораздо выгоднее, чем все, что он мог бы сказать в свое оправдание, потому как одно дело слова, тогда как другое послужит ему верным доказательством его невиновности.

Прохожим нечего было возразить на это; итак, перейдя внезапно со стороны священника на сторону его обвинителя, они первые пожелали, чтобы тот был обыскан. Они сделали намного больше, они сами обыскали его, помимо его воли, и, найдя у него на пять или шесть сотен экю кружев, или в его карманах, или же в другом месте, какое я не осмеливаюсь назвать, они его отвели к главному Шатле после того, как отпотчевали его, вроде ребенка из доброго дома.

Там нашелся ефрейтор, кто занес священника в тюремный регистр на имя Муази, не зная, сочтет ли он сам это добрым или же нет. Он поостерегся найти это добрым, поскольку не желал, чтобы процесс, пусть даже в его пользу, стоил бы ему хоть единого су. Он вернул себе все товары, они ему были честно возвращены теми, кто обыскивал священника; итак, не имея больше никакого интереса к этому делу, едва он узнал, что ефрейтор ввел его в игру, как он ото всего отрекся.

 

Часть 11

/Когда Магистраты желают обогатиться. / Тардье не был больше Королевским Судьей по уголовным делам, им был Деффита, кто является им еще и сегодня. Он обладал таким же добрым аппетитом, как и его предшественник, и даже немного большим. К тому же, он далеко не происходил из столь доброго семейства, еще один резон, чтобы не особенно заботиться о своей репутации. Сказать по правде, он действовал нисколько не хуже, чем это делал другой, поскольку он никогда не обрекал на гибель преступника, лишь бы тот мог дать ему денег. Значит, речь идет о том, чтобы узнать, не посылал ли он на гибель невиновного, когда находил в этом свой интерес; я обращаюсь только к правде, не желая ничего решать по этому поводу. Все, что я знаю, так это то, что правосудие не всегда слишком управляло им, а если в этом есть сомнения, я теперь же приведу тому доброе доказательство.

В самом деле, едва Деффита узнал, что Муази не желал возбуждать дела против священника, как, рассерженный потерей этого подарка, на какой он рассчитывал прежде, он предоставил действовать Прокурору Короля, кто был точно так же заинтересован, как, и он. Это была, однако, высокородная персона, но он был беден, как Иов, тоже резон делать то, и частенько, чего никогда бы не сделал, если бы был богат. Итак, этот Магистрат послал сказать Муази, что тому надлежит представить в Канцелярию кружева, найденные на священнике, потому как, хотя это всего лишь немые свидетели, они имеют, тем не менее, больше силы, чем все другие свидетели, кого можно было бы предъявить из других мест. Муази прекрасно понял, что тот этим хотел сказать. Он понял, говорю я, что этот комплимент не означал ничего иного, кроме того, что Королевский Судья и Прокурор Короля, потеряв надежду обобрать его самого, пожелали нажиться на его кружевах. Итак, не имея никакого настроения сделать то, что потребовал от него этот Магистрат, он ответил ефрейтору, кто явился сделать ему этот комплимент от его имени, что у того вполне достаточно других свидетелей этой кражи, помимо его товаров, дабы не иметь никакой нужды их выставлять на обозрение, как вознамерился Месье Прокурор Короля.

/Советы друга. / Этот ответ не понравился ни Королевскому Судье, ни Прокурору; итак, этот последний отправил к нему ту же особу, какая у него уже была, сказать ему, что против него вынесено постановление, каким он приговаривается к представлению своих кружев; в случае неисполнения приговора в его дом будет поставлен гарнизон; тот настолько испугал этим бедного торговца, что, ответив ему, будто бы он пойдет повидать своего Прокурора и сделает все, что тот ему посоветует, он явился ко мне совершенно перепуганный. Я прекрасно увидел, что с ним кое-что приключилось, как только он вошел в мою комнату, и когда я спросил его, что это было такое, он ответил мне, что я сам был свидетелем совершенной у него кражи, я знал также, как счастливо он все вернул; но сегодня на него ополчились другие воры, и они были гораздо опаснее того, из чьих рук он вывернулся. Он рассказал мне в то же время о деле, какое эти два судьи пожелали против него возбудить, и каким они прислали ему грозить прямо в его дом. Я смог лишь пожать плечами, выслушав рассказ, вроде этого, и, не удержавшись, высказал ему все, что я об этом думал, воспользовавшись не слишком почтительными словами по отношению к этим двум Магистратам; наконец, я спросил его, что он намеревался по этому поводу делать. Он мне ответил, что за этим-то он и явился, попросить меня замолвить о нем словечко Королю; Его Величество, справедливый и беспристрастный, каким он и является, никогда не допустит такого неправосудия; и так как Месье Первый Президент часто является воздать ему свое почтение, он сможет приказать ему призвать к порядку этих двух судей. Я ему заметил, что то, о чем он меня просил, мне было совсем нетрудно сделать; но, за неимением лучшего мнения, я дам ему, однако, лучший совет; потому как этот путь, хотя он и хорош, может затянуться надолго, поскольку, хотя Король ненавидел несправедливость до такой степени, что он был смертельным врагом тех, кто ее совершает, так как он был загружен бесконечным числом забот, и одна заставляла его забывать другую, Месье Первый Президент, может быть, явится к нему более четырех раз, прежде чем он вспомнит поговорить с ним о его деле; по крайней мере, пусть он не думает, что я сказал ему все это, не желая исполнить его просьбу; это далеко не так, я нашел бы в этом и собственное удовлетворение, во-первых, я оказал бы ему услугу, во-вторых, я подольстился бы тем самым к Его Величеству, поскольку я объявил бы себя тем самым против несправедливости, какую ему собирались устроить; Королю бы понравилось увидеть, как я принимаю сторону слабого против сильного. Муази мне ответил, что он абсолютно не сомневается в моих благих намерениях, и мне не надо было говорить всего того, что я сказал ему в настоящий момент, дабы убедить его в моей к нему доброте; а так как я, очевидно, полагаю, будто бы знаю более короткий путь для него, чем этот, он попросил бы меня ему на него указать. Я ему ответил, что действительно знаю один такой, какой мне кажется лучшим, чем его собственный, и я охотно ему его укажу; ему просто надо сходить к Месье Кольберу, раз уж он имеет к нему все доступы, и сообщить ему о том, что произошло; этот Министр имеет достаточно власти, дабы вызвать к себе обоих Магистратов и устроить им такую взбучку, какую они вполне заслужили их поведением.

/Месье Кольбер вмешивается. / Он мне поверил, и, наняв в то же время карету на площади Пале-Рояль, он отправился в Сен-Жермен, где находился тогда Двор. Едва он сообщил Министру о той несправедливости, какую с ним собирались сделать, как тот ответил ему, что он отдаст такой добрый приказ, что он не верит, якобы даже подумали после этого причинить ему какое-нибудь зло. Он сказал ему также, что завтра к вечеру он уедет в Париж, и пусть тот не преминет явиться к нему на следующий день к восьми часам утра; пусть тот скажет его камердинеру доложить о себе, и камердинер тотчас же проведет торговца в его Кабинет.

Муази вернулся из Сен-Жермена совершенно довольный, и, явившись меня повидать на следующий день к моему утреннему туалету, он сказал мне, что пришел меня поблагодарить за добрый совет, какой я ему дал. Он рассказал мне в то же время об успехе своего вояжа, и как он не опасается больше угроз ни Королевского Судьи, ни Прокурора Короля. Я поздравил его с тем, что он получил удовлетворение, но когда он возвратился к себе, его жена сообщила ему, что эти два Магистрата снова присылали к нему сказать, что он просто насмехается над ними, не желая исполнять приговор, переданный ему через ефрейтора. Так как он был добрым торговцем, и они боялись, как бы это не нанесло ему ущерб, когда они поставят к нему гарнизон, они были счастливы еще раз предупредить его об обязательном подчинении правосудию, иначе ему не поздоровится, поскольку они его в последний раз предупреждали о его долге.

Муази, кто знал, что его свидание на следующий день у Месье Кольбера положит конец этому насилию, сказал Секретарю уголовного суда, кто явился к нему на этот раз вместо ефрейтора, что с отсрочкой всего лишь дважды по двадцать четыре часа он освободится от этого дела; но он никак не может раньше, потому как совершались свадьбы при Дворе, и он вынужден ходить то туда, то обратно, поскольку именно он их снабжал, и это тревожило его больше всего остального. Эти Магистраты вот так поменяли посланника, потому как они сочли, что этот будет иметь больше веса, чем другой, и слово из его уст послужит ударом шпор для Муази, дабы сдвинуть его с места.

Между тем, Месье Кольбер, кому надо воздать по справедливости и сказать, что он любит правоту и неохотно сносит, когда отклоняются от своего долга, как сделали оба эти Магистрата, едва прибыл в Париж, как вспомнил о том, что он пообещал Муази; итак, он послал им каждому по маленькой записке, какими он им приказывал от имени Короля явиться к нему на следующее утро к восьми часам. Они были у него с семи с половиной часов, дабы нисколько не заставлять его ждать, весьма озабоченные, тем не менее, отгадыванием, зачем этот Министр потребовал их к себе. Они абсолютно не подозревали, что все это вышло из-за дела Муази; они распорядились ему о себе доложить, дабы показать, насколько пунктуально они явились по его приказу. Месье Кольбер передал им подождать, их пригласят, когда будет время. Он дал им этот ответ, потому как Муази еще не явился, а он хотел отчитать их перед ним за их поведение, дабы подвергнуть их еще большему позору. Муази прибыл на четверть часа позже и прямо пошел разговаривать с камердинером этого Министра, кто охранял дверь его Кабинета. Он сообщил ему, что он здесь, как тот ему и приказывал. Его вид тотчас навел этих Магистратов на мысль, что он сыграл немалую роль в полученном ими приказе; итак, начиная размышлять об их совести, они бы очень не хотели теперь делать то, что они сделали — но к этому не было больше никаких средств, вино было налито, его приходилось пить. Итак, сделав самые добрые мины, какие они только могли сделать при столь скверной игре, они сказали один другому, что их дела совсем плохи, и они еще будут очень счастливы, если отделаются только выговором.

/Два смущенных Магистрата. / Камердинер Месье Кольбера доложил о Муази и получил приказ его впустить, что окончательно убедило их в крайней серьезности их положения. Поскольку этот Министр имел такую особенность, что когда действия какого-либо человека вызывали у него возражения, он нисколько не затруднялся выставить того на такой позор, какой он только мог себе вообразить. Моментом позже Месье Кольбер позвонил в маленький колокольчик, что было обычным сигналом для его камердинера зайти к нему. Два Магистрата, скорее мертвые, чем живые — такова уж правда, когда совесть нечиста, сам первый становишься своим палачом — тотчас сообразили, что это затем, дабы приказать им войти. Они не ошиблись, Министр отдал приказ камердинеру, и он со своей стороны исполнил свое поручение по отношению к ним; Месье Кольбер, едва увидел, как дверь его Кабинета закрылась, сказал им, что он был счастлив узнать, как они воздают правосудие народу, и он отдаст об этом точный отчет Королю; значит, они захотели немых свидетелей, чтобы беспощадно их обдирать, когда они не сумели рассудить иначе; значит, бедному торговцу было недостаточно, по их мнению, что он было подумал, будто потерял свои товары, поскольку им захотелось, чтобы он их потерял на самом деле; такие правила еще в тысячу раз более злокачественны, чем все, что можно сказать о них, поскольку, прикрываясь мантией правосудия, они совершали самую великую подлость, на какую только могут быть способны судьи. Они хотели было оправдаться тем, будто бы им недоставало свидетелей, и им было необходимо предъявить ворованные вещи тем, кто того обвинял. Муази, кто не желал им ничего хорошего и чувствовал за собой поддержку, ответил им, — что до свидетелей, то это вовсе не правда, не задевая почтения, каким он обязан к Месье Кольберу, их не могло им недоставать, поскольку стоило им только спросить об этом на улице, и они нашли бы сотню вместо одного. Здесь этот Министр снова взял слово и сказал, что им следовало бы запастись другими резонами, хорошими или дурными, лишь бы оправдаться; он бы не советовал им, однако, настаивать на столь неубедительной причине, потому как, если он поговорит об этом с Его Величеством, самое меньшее, что с ними может случиться — это команда отделаться от их должностей; если бы он был зловредным человеком, он прекрасно знал, скажи он об этом Королю хоть единое слово, и это произошло бы немедленно; но так как, слава Богу, он не делает зла никому, разве что в самом крайнем случае, он не скажет ему вообще ничего; во всяком случае, под тем условием, что он не услышит больше об их несправедливостях, потому как, если до него дойдет об этом когда-либо самая малейшая вещь, он им порукой, что Король заставит их поплатиться и за прошлое, и за настоящее разом, но в такой манере, что они сохранят об этом память на всю жизнь; итак, они не отделаются на этот раз потерей их должностей, но, весьма возможно, с ними обойдутся, как с судьями добродетельной Сусанны, каковые, как повествует нам Писание, были обречены на смерть.

/Цитаты Месье Кольбера. / Вот так Месье Кольбер начинал давать примеры, насколько это было для него возможно, по поводу всего, что имело отношение к его речам, дабы показать, хотя он никогда не учился, что он не был таким невеждой, как о нем думали. Он даже начал изучать латынь, потому как вбил себе в голову стать Канцлером. Месье ле Телье претендовал на то же самое, в чем не было ничего поразительного, потому как он исполнял самые различные должности в Магистратуре, прежде чем стал Государственным Секретарем; тем не менее, так как судьба смеялась над другим во всех вещах, и, сказать по правде, Королевство, с тех пор, как он вошел в Министерство, стало совсем иным, чем оно было прежде, он надеялся, что в качестве награды за его заслуги Король почтит его этой великой должностью.

Как бы там ни было, когда Месье Кольбер выставил Королевского Судью и Прокурора Короля со словами, о каких я упомянул, они не додумались больше посылать высказывать скверные комплименты Муази. Если они еще и обладали добрым аппетитом, как же без этого, несмотря на сделанную им взбучку, они старались, по меньшей мере, поприжаться, адресуясь лишь к людям без покровительства. Муази от этого не печалился, потому как его это больше не касалось, да и я не печалился точно так же, потому как я никогда не совал нос в их дела, разве что по отношению к нему.

Приготовления к войне

/Альянсы явные и тайные. / Но пора вернуться к другим делам, гораздо большей значительности, чем эти; Король, уверившись в Короле Англия при посредстве тайного договора, какой должен был вступить в силу, когда все будет предрасположено, как с одной, так и с другой стороны, для покорения Голландцев, начал подавать знаки своей недоброй воли этим народам, поощряя требования к ним со стороны Курфюрста Колоня, кто был также и Принцем Льежа, с кем он вступил в альянс. Земли этого Принца были перемешаны с их собственными. Так, не говоря уж о Маастрихте, что был общим между этими двумя Могуществами, поскольку верхний город, то есть, тот, что лежит по эту сторону Мезы (т. е. реки Маас — А.З.), принадлежал Голландцам, а тот, что по ту сторону, вульгарно прозванный Вик, принадлежал выходцам из Льежа, существовала тысяча других, представлявших собой то же самое. Вот почему это была ежедневная материя для споров между ними, и Епископ Страсбурга, первый Министр этого Курфюрста, кто с давних пор был пансионером Короля, не упускал больше ни единого случая побудить своего мэтра огорчиться по поводу Соединенных Провинций. Так как этот Курфюрст имел города на Рейне и на Мезе, он был совершенно необходим Его Величеству для тех замыслов, какие он имел. Однако это был не единственный, кого он подкупил, прежде чем начать эту войну; он заручился еще и Епископом Мюнстера, и Курфюрстом Палатином. Этот последний, не сумев ужиться со своей женой, взял себе другую, на какой он и женился морганатическим браком, Папа не мог этому воспротивиться, потому как он не имел никакой власти над ним, протестантская религия, к какой он принадлежал, его в этом оправдывала. Однако какую бы религию он ни исповедовал, ему не было позволено более, нежели католику, жениться вновь, поскольку его жена была еще жива, и он даже имел от нее детей; как бы там ни было, эта вторая женитьба оттолкнула от него душу его дочери, кто является в настоящий момент Мадам Герцогиней д'Орлеан; Король велел переговорить с ними обоими, дабы выдать ее замуж за Месье, кто, как я уже говорил, недавно потерял свою жену.

Заключение этого брака казалось довольно затруднительным по причине того, что они были разных религий, а Его Величество, между прочими Эдиктами, какие он выпустил против Протестантов своего Королевства, запретил в будущем своим подданным практику такого сорта браков, какие были им позволены прежде; но желание, каким горели и отец, и дочь, отделаться друг от друга, вскоре сгладило и это затруднение. Курфюрст, разозленный тем, что его дочь терпеть не могла женщину, на какой он женился вместо ее матери, согласился не только на этот брак, но еще и на перемену его дочерью религии, лишь бы она вышла замуж за Месье; Принцесса со своей стороны и не требовала ничего лучшего, только бы вылететь из-под крыла ее отца, кого она обвиняла и в отречении от нее, в то же время, как он отрекся от ее матери; она не заставила тянуть себя за уши ни на эту свадьбу, ни на перемену религии.

Итак, этот брак был заключен, и одной из секретных статей предписывалось, что Курфюрст поспособствует во всем, в чем сможет, замыслам Короля, а если Император или Принцы Германии сочтут своим долгом помогать Голландцам, он примет его партию под предлогом сохранения мира на Рейне. Этот Курфюрст имел в своем Доме Принца, кто еще ближе соседствовал с этими народами, а именно, Герцога Найбурга. Тот обладал городами Берг и Жюллье (Юлих — А.З.), что были еще необходимее Королю для этой войны, дабы разместить там магазины. Герцог издавна пребывал в его интересах, и как раз его Король противопоставил Принцу Шарлю, когда Император пожелал сделать того Королем Польши. Герцог, тем не менее, потерпел там неудачу, потому как, хотя Его Величество и понес наиболее значительные расходы, тому это тоже кое-чего стоило. Король ничего не мог сделать для него в настоящее время, когда Корона от того ускользнула. Он, однако, дал одному из его детей Аббатство во Франции в сорок тысяч ливров ренты. Это не было больше способно удержать того в его интересах, если бы Императору было выгодно подкупить его или, скорее, если бы он стал достаточно могуществен на Рейне, дабы избавить того от страха перед армиями Короля, какие были там весьма внушительны. Все эти новые альянсы сделали его даже еще более опасным, чем прежде, так что, когда он еще приумножил свою партию, либо по склонности, или же по необходимости, Голландцы ощутили себя чрезвычайно скованными с этой стороны.

/Голландцы отвечают. / Все эти вещи слишком ясно говорили сами за себя, дабы оставить им возможность сомневаться в том, что именно к ним Король имел претензии — итак, чтобы не снабжать его оружием против них же самих, они запретили ввоз вина и водки из Франции в их страну, потому как их торговцы во все годы закупали их во Франции на огромные суммы. Король, в качестве ответных мер, запретил своим подданным коммерцию с ними определенными вещами — все это здорово попахивало близкой войной — к тому же, Король не задержался с осуществлением новых мобилизаций, как в Кавалерию, так и в Пехоту.

То, что приключилось со множеством Знати Франции, каковая была разорена из-за желания сформировать Роты за свой счет, казалось бы, должно было сделать их мудрыми на этот раз — тем более, что, по всей видимости, эта война не продлилась бы дольше огня в соломе, точно так же, как и та, что началась в 1667 году — но как если бы их охватило бешенство к нищенству, нашлось пятьсот семьдесят две персоны, кто испросили позволения сформировать Роты Кавалерии, и бесконечное число других, кто пожелал выставить Пехоту. Маркиз де Лувуа подал об этом памятную записку Его Величеству, и все эти люди были перечислены там, за исключением отставных Офицеров, кому не надо было указывать их имена, поскольку они должны были проходить прежде других в соответствии с тем, что обычно практикуется, когда набирают новые войска. Король принял эту памятную записку, и бросив на нее взгляд, он попросил булавку, дабы отметить тех, кого он знал. Он проколол бумагу возле их имен, потом, вернув ее этому Министру, он сказал тому, так как другие ему неизвестны, тому самому предстоит выбрать тех, кого он считал способными оказать добрую услугу.

Он повелел также раздать Поручения некоторым иностранцам и, между прочими, Кенигсмарку, сыну Генерала того же имени, кто незадолго до заключения Мюнстерского Мира прославил и обогатил себя в то же время разграблением Праги. В самом деле, добыча там для него одного достигала суммы, как утверждают, в двадцать миллионов. Король произвел также множество мобилизаций в Швейцарии, и он навербовал там даже Полк Кавалерии, что было никогда не видано до сих пор — хотя эта страна и производит множество лошадей и даже поставляет их своим соседям, Швейцарец на коне всегда казался столь невероятной вещью, что еще немного, и он был бы причтен к числу чудес.

Голландцы, увидев столько приготовлений, обратились к Королю Англии, кто никак еще о себе не заявил. Они поискали даже в Парламенте этого Принца силы против него самого на случай, если он окажется нерасположенным что-либо сделать ради них. Но Его Величество Британское подкупил большую часть членов Парламента деньгами, выданными ему Королем, и эти Голландцы были здорово изумлены, увидев, как каждый поворачивался к ним спиной. Однако начали вооружаться и в Англии, точно так же, как это делали во Франции, и Король муштровал там два Полка, какие должны были пересечь море и явиться на соединение с нашей армией. Магалотти, кто служил во Франции в течение долгого времени, навербовал также Полк Итальянцев и приказал ему перейти через Альпы. Наконец, никогда не видели прежде таких великих приготовлений, как эти, потому как враги, каких эти два Короля задумали одолеть, пользовались не только репутацией очень богатых людей, но еще и чрезвычайно благоразумных и политичных; они оба полагали, что усилия, какие они должны к этому приложить, обязаны отвечать всем этим качествам.

/Непочтительность голландских писателей к Королю. / Я уже говорил кое-что о медалях, отчеканенных в Голландии и увеличивших огорчение, какое затаил Король против этих народов, когда они воспротивились его завоеваниям; но что рассердило его еще больше всего остального, так это отсутствие почтения, какое писатели этой страны проявляли в тысяче обстоятельств к Его Величеству. Они сочиняли бесконечные пасквили по поводу того, что заслуживало лишь восхвалений. Когда Король, подобно Юлию Цезарю, одному из самых великих людей Античности, командовал своим войскам разбивать лагери во времена Мира, посылал их атаковать Форты, какие они же и защищали по очереди одни против других, и приказывал им тысячу других разнообразных вещей, не только поддерживая среди них дисциплину, но еще и обучая их на видимости войны вести войну настоящую, когда придет к этому надобность, они прозвали его Королем парадов. Они наговорили еще и бесконечное число глупостей по поводу его любовных историй, как если бы для того, чтобы быть Королем, надо было бы отречься от себя, как человека, и не быть подверженным никаким страстям. Наконец, либо это особенность Республик — терпеть все, чего не потерпели бы ни в каком ином месте, или же именно эта сочла, будто бы Король станет превыше всего этого, она не отдала по этому поводу асболютно никакого приказа, отчего Его Величество и не желал ей ничего хорошего. Поскольку я слышал, как он сам говорил об этом такие вещи, какие совершенно не позволяют в этом усомниться; итак, конечно же, это злословие не могло его не задеть, не был же он совсем бесчувственным.

/Посольство последней надежды. / Голландцы, ничего не добившись от Короля Англии, отправили в Париж Гротиуса в качестве Чрезвычайного Посла, дабы попытаться, если еще возможно, вновь утвердиться в добрых милостях Его Величества. Гротиус не обладал таким пылом, как Ван Бенинг, но имел ничуть не меньше рассудительности; следовательно, характер его разума больше их устраивал по отношению к настоящему состоянию их дел, чем настроения другого Посла, кто сумел лишь все испортить. Этот поначалу поместил шпионов в деревне и в городе, и при Дворе, дабы выяснить, что, где и как говорилось; и узнав, что каждый тем более одобрял негодование Его Величества, что безо всяких церемоний говорили, якобы без Генриха IV, без Людовика XIII и даже без ныне правящего Короля, Голландия не только никогда бы не воспротивилась, как она сделала, усилиям Испанцев вернуть ее под свое господство, но она еще бы и не поднялась на такую высокую ступень величия, где она пребывала сегодня; Посол извлек из этого повод, дабы постараться растрогать Короля. Он ему сказал, будто бы люди его Государства были тем более поражены его теперешним намерением их атаковать, что прежде он был их опорой, точно так же, как Людовик XIII и Генрих IV, славной памяти его отец и предок; итак, приложив руку для их поддержки, он, может быть, не пожелает использовать ту же самую руку, лишь бы их низвергнуть; они и не требовали ничего лучшего, как возвратить Его Величеству все, что ему должно, и они примут все меры предосторожности, только бы у него никогда не было оснований на них жаловаться.

Если бы Ван Бенинг вел такого сорта речи в течение его пребывания при Дворе, Король не вошел бы в такой гнев, в каком он находился теперь; итак, было бы совсем нетрудно вновь завоевать его дружбу, и даже никогда бы не возникло причины об этом думать, поскольку ее бы просто не потеряли. Однако, либо Король не для этого зашел так далеко, чтобы отступать со столь доброй дороги, или же он счел, что таких слов недостаточно, дабы стереть из его сознания то негодование, каким он воспылал из-за того, что произошло, когда он был во Фландрии, он выказал себя несгибаемым. Итак, он ответил этому Послу, что все сказанное им исходило скорее от него самого, чем от тех, кто его направил; никогда Республиканцы не обостряли дела до такой степени, как они сделали с этими; самое время заставить их в этом раскаяться, и он пойдет до конца, или же он умрет в трудах.

Голландцы почти угадали, какой ответ даст им Король; итак, дабы привести себя в состояние обороны, они послали вымаливать помощь Принцев Германии и Корон Севера. Они им внушали, что Король будет счастлив сформулировать жалобы и против них, дабы прикрыть ими амбицию, что пожирала его самого и его Министра. Они имели в виду Маркиза де Лувуа, кто действительно раздул эту войну, и кто для достижения этой цели употреблял всякие хитрости и уловки; но так как эти Принцы свято верили, что Голландцы были слишком могущественны, чтобы быть сокрушенными с одного удара, они пожелали повременить с помощью до тех пор, пока те не придут в более убогое положение.

/Партия Принца д'Оранжа. / Некоторые частные лица явились поступить на их службу, хотя Могущества, чьими подданными они были рождены, отказались их в этом поддержать. Их репутация самого богатого народа в Европе не могла не произвести такого эффекта; но так как эта помощь была ничтожно мала по сравнению с грозной силой, поднимавшейся против них, они не возлагали на нее больших надежд. К довершению бед этого Государства, оно было разделено более, чем никогда; молодой Принц д'Оранж, после того, как он был принят в Государственный Совет, вопреки воле Вита, обласкав всех тех, кто пользовался влиянием в Республике, потребовал быть облеченным теми же должностями, какие столь славно исполняли его предки с самого ее зарождения вплоть до смерти Гийома II. Де Вит противился этому изо всех своих сил под тем предлогом, что если пойти на этот шаг, это будет отказом от политики, какую нашли необходимой со дня смерти его отца для сохранения Государства. Он утверждал даже, что эта политика должна царить в настоящее время более, чем никогда, поскольку Король Англии и не требовал ничего лучшего, как сделать из этого Принца Государя, когда бы это было лишь ради его личных интересов.

Голландцы, кто со времени заключения мира с Испанцами гораздо больше отдавались коммерции, чем воинскому ремеслу, с огромным сожалением предвидя войну, какую столь колоссальные Могущества, какими были Франция и Англия, собирались им принести, сочли некстати поверить в этом их Пансионеру, потому как Принц д'Оранж предлагал примирить их с Королем, его дядей, если они пожелают его на это употребить. Они боялись, если они откажут ему в его требование, как бы это не стало еще одним средством раздражить против них Его Величество Британское, далеко не сделав его к ним милостивее; итак, все расположились удовлетворить его желания, а все, чего смог добиться де Вит, так это того, что его сделали Штатгальтером, но не Адмиралом. Принц не был доволен тем, что они согласились лишь на часть его требований, и так как он был вправе надеяться на большее и по своему происхождению, и по тем заслугам, какие его предки оказали Республике, он ни в коем случае не отступался от своих претензий. Однако, так как в нем было меньше политики, чем амбиций, он, как ни в чем не бывало, принял предложенную ему должность. Но либо он обладал достаточным рассудком, а в этом не стоит сомневаться, дабы признать, что лишь необходимость вынудила их воздать ему по справедливости, и, следовательно, он был бы счастлив всегда быть им необходимым, или, что более правдоподобно, Король Англии не пожелал предоставить ему то, о чем он его попросил, а именно, посредничество, какое он им предложил, когда оно им было совершенно бесполезно.

/Приготовления на море. / Король, кто с начала Министерства Месье Кольбера сделался таким же могущественным на море, каким он был и на суше, недовольный огромными приготовлениями, какие он осуществил на твердой почве, сделал ничуть не менее значительные и на воде. Он пожелал, если он не преуспеет в своем предприятии, дабы, по крайней мере, этого не смогли бы вменить ему в ошибку. Король Англии со своей стороны распорядился оснастить отличный флот и предназначил командование им Герцогу Йорку, поскольку, так как флот Короля, под водительством Графа д'Эстре, Вице-Адмирала Франции, должен был присоединиться к его собственному, у него не возникало бы никаких затруднений подчиняться другому, кто не был бы, как Герцог, братом Его Британского Величества. Именно этот Граф, со времени смерти Герцога де Бофора, всегда был во главе морских сил Короля. Не то чтобы Его Величество не назначил Адмирала тотчас же, как узнал об этом несчастном случае; но так как тот, кого он назначил, был еще столь юн, что несколько лет не мог и надеяться выходить в море, в ожидании пришлось Вице-Адмиралу исполнять его должность. Однако, хотя должность Вице-Адмирала была весьма привлекательной в настоящее время, так как она была почти ничем, когда ее предложили этому человеку, после смерти Маршала Фого (? Фуко-дю Доньон — А.З.), кто был им до него, он от нее отказался, вплоть до того, что Месье Кольберу пришлось уговаривать его ее принять; он пообещал, что это нисколько не помешает ему сделаться Маршалом Франции, а именно на это достоинство тот и претендовал, потому как он был уже Генерал-Лейтенантом Армий Его Величества. Он даже сказал ему, что все, о чем он тут ему говорил, он говорил от имени Короля, в том роде, что тот мог положиться на это с полным доверием.

/Крепости Брабанта. / Если бы Голландцы были в состоянии так же хорошо защищаться на суше, как и на море, им бы не пришлось много жаловаться. Они могли, если бы захотели, собрать вместе три сотни кораблей и даже больше; но так как нельзя было сказать, будто бы они были настолько же грозны на земле, они решили вовсе не сопротивляться всему, что бы здесь мог предпринять Король, то есть, совсем не противопоставлять ему армию, а оставить его сражаться со стенами, какие он задумал бы сокрушить, а также и с другими препятствиями, какие сама Природа предоставила для их намерений. А он должен был столкнуться с громадными, с какой бы стороны он ни явился; из четырех мест, какие Голландцы удерживали в голландском Брабанте, три были как бы неприступными из-за их шлюзов, какие им было позволено спустить, когда им заблагорассудится; что до другого, то оно было укреплено в такой манере, что было бы немалым предприятием его атаковать — кроме десяти тысяч человек гарнизона, Комендантом там был Рейнграв, то есть, Граф Рейна, заслуженный высокородный человек, и кто еще к большому опыту присоединял огромное желание отличиться на виду у Короля, с кем он имел честь быть знакомым. Поскольку он имел земли во Франции, и даже земли довольно значительные, чтобы к ним привязаться; но так как он имел в других местах еще более значительные, а с другой стороны, его происхождение и его долг обязывали его делать то, что он делал, все, чего он желал, так это суметь завоевать уважение Короля, если он не, мог завоевать его дружбу. Этими четырьмя местами были Маастрихт, Бреда, Бергоп-Зоом и Больдюк. Что касается других, то они были укрыты крупными реками, а к тому же, находились в безопасности из-за этих четырех, какие их еще и укрывали; так что идти их атаковать казалось делом не только трудным, но даже и невозможным в каком-то роде.

/Испанцы. / Король, кто был предусмотрительным Принцем, нисколько не сомневаясь, что Испанцы скорее из их личного интереса, чем из признательности к тому, что Голландцы сделали для них, с большим сожалением смотрели на его замысел их разгромить, пожелал не только заставить их высказаться, прежде чем пуститься в Кампанию, но еще и подкупить Марсена, дабы он мог быть секретно извещен обо всех их демаршах. Марсен был гораздо менее подозрителен этим народам, чем был бы любой другой, потому как кроме того, что он не был Французом, он имел все поводы быть недовольным Королем. Он единственный был исключен из амнистии Пиренейского Мира, что доставило ему большое огорчение, потому как у него была жена во Франции, кто принесла ему большое достояние и стала для него источником почестей, поскольку она происходила из отличного Дома среди Знати, то есть, обладала преимуществом, от какого он сам был весьма удален.

Как бы там ни было, Король, уже уверившись с его стороны, отправил во Фландрию просить прохода у Наместника испанских Нидерландов. Тот не осмелился в этом ему отказать, из страха, как бы Король не взял его помимо его воли, и как бы он не овладел еще при проходе Шарль Моном и другими местами, какие бы ему приглянулись. Король, однако, выпроводил Гротиуса с большими знаками уважения к его персоне, но по-прежнему крайне раздраженный против его Государства. Этот Посол принадлежал к друзьям Де Вита и полностью придерживался его интересов. Их общая судьба или, скорее, судьба их отцов связала их узами дружбы — поскольку они оба происходили от двух людей, кто были врагами покойного Принца д'Оранжа. Отец Гротиуса претерпел за это заключение, точно так же, как и отец де Вита, и не избежал, как и тот, заточения в замке Лувестейн. Он нашел того страшно озабоченным по своем прибытии, потому как тому казалось, будто бы партия молодого Принца д'Оранжа усиливалась день ото дня. Так как он получил власть в качестве Штатгальтера рассыпать бесконечные милости, его ставленники множились на глазах. Надежда получить часть его благодеяний заставляла их; сбегаться к нему со всех сторон, лишь бы предложить ему свои услуги. Этот Принц говорил мало, либо он боялся сказать что-нибудь такое, из чего его враги извлекут преимущество, или же он уже прекрасно знал, что большая словоохотливость не служила еще никому, а особенно Принцу, все слова которого будут неизбежно взвешены одно за другим.

/Заговоры в Республике. / Де Вит, пытаясь остановить ход его доброй фортуны, выиграл у Республики в том, когда она сделала того Штатгальтером, что заставил ее выпустить Эдикт, по какому эта должность стала бы несовместима в будущем с должностью Адмирала. Но влияние Де Вита распространялось теперь только на провинцию собственно Голландию, где он имел друзей; что же до шести остальных, то они уже как бы повернулись к нему спиной. Принц подкупил там дворянство и тех, кто пользовались там наибольшим влиянием. Но так как эти шесть не представляют собой ничего по сравнению с другой, что одна стоит много больше, чем все они вместе взятые, и даже дюжины таких, как они, Принц приложил все заботы, лишь бы отвадить ее от тех выгодных чувств, какие она питала к его врагу. Он постарался дать ей понять, что каким бы незаинтересованным тот ни казался в глазах большинства, тот вовсе не был лишен страстей. Он процитировал, в чем это могло состоять, дабы она не сочла, будто бы у него одно лишь злословие в запасе. Он подкупил там, впрочем, Знать, но так как она была слишком рассеяна по этой Провинции, она не должна была иметь там большого влияния. Однако, так как к ней относились со значительным почтением, и она имела друзей, она предоставила ему новых приверженцев, а они начали уравновешивать там влияние, издавна приобретенное Де Витом.

/Два претендента. / Не понадобилось и трех месяцев, дабы осуществить столь огромные перемены в Республике, что предвещали тем лучшие последствия для Принца д'Оранжа, поскольку знали, чем грознее сделается Король к этим провинциям, тем большую необходимость они будут испытывать в нем самом. Его Величество вошел, однако, в кампанию во главе превосходной армии. Из двух других одну он отдал под командование Месье Принца, кем он воспользовался в деле подкупа Марсена; другую — Графа де Шамийи, хотя тот и выступал всю свою жизнь с оружием против него. Тот даже имел обязательство перед Месье Принцем, на службе у кого он всегда находился, за всю ту удачу, какой он в настоящее время пользовался, поскольку он женил того на богатой наследнице из Нормандии, какую тому пришлось отбить, тем не менее, на шпагах у одного из сыновей Маршала де Грансея, кто был менее влюблен в нее, чем в ее достояние. А ведь только от этого сынка зависело прежде сделать ее своей женой, поскольку несколько дней она оставалась в его распоряжении; но он был настолько безумен, что позволил ей уйти, взяв с нее слово, будто бы она никогда не выйдет замуж ни за кого, кроме него; но, очевидно, она не пожелала такого мужа, кто довольствовался бы одними комплиментами, тогда как она ждала от него совсем другого; едва она вырвалась из его рук, как не преминула изменить ему во всем, что наобещала.

/Командование в Лилле. / Я не смог последовать за Королем в эту памятную кампанию, какая никогда не будет иметь себе подобной. Его Величество отдал мне командование Лиллем, куда мне и потребовалось уехать. Это Место сменило Наместника, с тех пор, как Король оставил в нем Маркиза де Бельфона, дабы там распоряжаться. Этот Маркиз сделался некоторое время спустя Маршалом Франции, а одновременно и человеком грандиозных замыслов, вроде того, чтобы стать Министром Государства, из-за этого резона он и принялся изучать Право, совсем как Месье Кольбер изучал латынь, дабы сделаться Канцлером; этот Маркиз, говорю я, боясь, как бы необходимое пребывание в этом месте время от времени не заставило его потерять добрые милости Его Величества, попросил его вскоре соизволить отдать эту должность другому. Виконт де Тюренн, кто по-прежнему утверждался все лучше и лучше в сознании Короля, претерпел несколько упреков от Маркизы д'Юмьер, когда он отдал Маркизу де Креки командование летучим лагерем в 1667 году. Она назвала его неверным другом за то, что он не отдал его ее мужу предпочтительно перед всяким другим. Так как он испытывал большое уважение к ней, это его весьма огорчило. Однако, так как Юмьер был сделан Маршалом Франции в следующем году, точно так же, как и Креки, а если он и добился этого достоинства, то настолько же благодаря рекомендации Виконта, насколько и в вознаграждение собственных заслуг, это немного восстановило Месье де Тюренна в мнении о нем Мадам д'Юмьер.

Годом раньше он устроил отряд из мушкетеров, как из Роты черных мушкетеров, так и серых, дабы направить его в сторону Колоня. Король, отдавая мне команду составить этот отряд, не сказал мне, зачем это делалось; так как война не была еще объявлена, он не желал, чтобы кто-либо знал, куда он отправлялся. Он сказал мне только, что это было, дабы идти на Шалон, как и было на самом деле, поскольку это и была его дорога. Он приказал мне также сказать каждому из них захватить с собой рубаху или две. Приказ, по какому они должны были маршировать, и какой я принял из рук Господина Шарпантье, одного из служителей Маркиза де Лувуа, действительно останавливался на этом. Так как это было во времена, когда совершалась свадьба Месье, я счел, что Король пожелал поехать навстречу Мадам, а этот отряд предназначался для эскорта, когда он будет оттуда возвращаться; но едва они прибыли туда, как нашли там другой приказ — отправляться туда, куда я уже сказал.

/Ла Ривьеру не хотят подчиняться. / Когда Король отдал мне Должность Герцога де Невера, я добился от него согласия на мою для одного из моих родственников, по имени Ла Ривьер, кто был добрым Офицером. Он был во главе одного старого Корпуса, когда я раздобыл ему эту милость; но так как он был уже в летах и не имел того вида, какой надо иметь, дабы возглавлять такой отряд, его там невзлюбили. До меня доходило даже время от времени, будто бы мушкетеры насмехались над ним, а если они и придавали ему какое-то значение, то лишь потому, что был предложен он мной и доводился мне родственником.

Я говорю это не в отношении того, какое уважение они должны были иметь ко мне, но в отношении того, какое они действительно имели; так как они знали, что я рассматриваю их всех ни больше ни меньше, как если бы они были моими детьми, я могу сказать также, что и они все рассматривали меня, как если бы я был их отцом, за исключением этого случая. Я не хотел ничего им об этом говорить, потому как здесь было больше юношеского задора, чем коварства; но я замолвил словечко ла Ривьеру, дабы он воздержался от определенных своих штучек, что их возмущали; но так как горбатого могила исправит, как говорится обычно, в том роде, что мне уже было невозможно ему помочь.

Кампания в Голландии

/Врать с важностью. / Надо знать, что Испанцы, дабы лучше прикрыть их намерение объявить себя против Его Величества, как только им представится удобный случай, едва узнали о его прибытии под Шарлеруа, откуда он собирался начать свой путь, как они послали предложить ему все то, что только было в их власти.

Весь Двор рассматривал эти предложения, как то, что обычно исходит из уст Послов, когда они находятся подле какого-либо Могущества, какое не является другом их Мэтра. Некий автор этого века, кто не считается слишком злобным, сказал по этому поводу, что в их характере врать с важностью. Как раз такое продемонстрировали Испанцы в этих обстоятельствах. Король славно ввел их в заблуждение, поскольку, как говорит пословица: «с волками жить, по-волчьи выть»; итак, ответив им комплиментом на комплимент, он продолжал свой путь, а когда он взял в сторону Шарльмона, Комендант приказал выстрелить из пушки, дабы воздать должную ему честь. Его Величество приблизился затем к Льежу, где у него имелись крупные магазины. Капитул Сен-Ламбера, вовсе не довольный тем, что война уже начала разорять его страну, тоже отправил сделать ему комплименты; наиболее прозорливые рассудили, что им не следует придавать значения, точно так же, как и речам Испанцев, то есть, не стоит принимать их за чистую монету. Однако, если эта страна и видела обеднение их полей из-за прохода трех армий, какие иногда разбивали там лагерь, столица от этого полностью обогащалась. Она поставляла все свои продукты по тем ценам, по каким сама хотела, в том роде, что деньги Франции сделались здесь почти столь же обычными, какими они могли быть в Париже.

Король, пройдя довольно близко от этого города, распорядился стать лагерем в Визете, маленьком городке на Мезе, на полдороге или около того от Льежа к Маастрихту. Месье Принц нашел там дю Кондро, где была его армия, и держал с ним Военный Совет. Уже овладели постами, что были не только выше и ниже по течению этой реки, дабы блокировать этот последний город, но еще и теми, что располагались прямо среди полей. Не знали еще, надо ли атаковать его силой или же нет, по причине его отличных укреплений и крупного гарнизона, что находился внутри. Но когда Маркиз де Лувуа сказал, якобы получил точные новости из Голландии, из каких ему стало известно, что если Король устремится на Рейн, он не встретит никакого сопротивления с этой стороны, Месье Принц, либо из любезности, или же от страха потерять слишком много людей под Маастрихтом, если он посоветует его атаковать, сказал, что надо идти туда, не ожидая, пока Его Величество спросит его мнения. Никто не осмелился высказать иное суждение, чем он, главное, после сообщения Маркиза де Лувуа, кто хотя и не совсем еще выправился от своих юношеских замашек, все же с большим прилежанием стал относиться к делам, чем он делал это в прошлом. Он действительно столь мало выправился от них, что незадолго до отъезда из Парижа еще раз оказался в дурном месте, что обеспечило судьбу некоего Лейтенанта Пехоты по имени Бретей, кто завернул туда прежде него. Король дал этому Министру голубую ленту, не то чтобы он звался Кавалером голубой ленты, поскольку недостаточно высокое происхождение не позволяло ему ее иметь, но в качестве Канцлера его Приказаний он мог носить эту Ленту, ни больше ни меньше, как это делали истинные Кавалеры ордена Святого Духа. Он получил ее по смерти Ардуэна де Перефикса, кто был Архиепископом Парижа после пребывания в Наставниках Короля. Итак, когда он ходил в это дурное место, он отделывался от этой Ленты, из страха, как бы ее не обесчестить, либо входя, либо выходя, либо там находясь.

/Месье де Лувуа развратничает. / Бретей прекрасно его узнал, как он только вошел, потому как, хотя тот и редко заходил в его Канцелярию, он видел его в каком-то другом месте, о каком я ничего не знаю. Он не был настолько глуп и никак этого не показал; напротив, он прикинулся, будто бы принял его за какого-нибудь лавочника с улицы Сен-Дени, на какого тот был достаточно похож, особенно когда он показывался в своих нижних одеждах. Тот принялся забавляться перед ним вместе с несколькими П… Его юмор показался жизнерадостным этому Министру, а так как он и не просил ничего лучшего, как посмеяться, он ему сказал, что надо бы им отужинать вместе, он сам желал дать ему здесь ужин, и он даже устроит ему превосходное застолье. Бретей и не требовал ничего большего, как легко можно себе вообразить — итак, употребив все свое умение, лишь бы развеселиться еще больше прежнего, он преуспел в этом настолько удачно, что Маркиз без всяких дальнейших церемоний открылся перед ним. Но только под условием, что тот не примет этого чересчур всерьез; потому как, если тот это сделает, он скорее не угодит ему, чем его этим обяжет. Бретей сделал все так, как тот пожелал, и когда некоторое время спустя Король дал Полк Драгун Фимаркону, освобожденному из Телохранителей, Маркиз распорядился дать ему в нем должность Майора.

Но, дабы не терять более из виду мой сюжет, надо знать, что каждый разделял ощущение Месье Принца, даже Виконт де Тюренн, кто единственный мог бы ему воспротивиться, если бы увидел, что оно не было хорошо; армия Короля снялась с лагеря, где она находилась, перешла Мезу по понтонному мосту, наведенному совсем рядом от Визета, и устремилась к Рейну.

Тогда едва перевалило за середину мая, стояла погода, когда жара начинала давать себя почувствовать на открытом воздухе; но Король, не опасаясь солнца и пыли более, чем в своей самой нежной юности, когда его частенько видели, как я говорил выше, целыми днями в седле, маршировал во главе армии, никогда не пользуясь своей каретой; что была загружена багажом. Месье Принц ушел вперед со своей армией и прибыл под Везель в то же время, или на день раньше, чем Король прибыл под Орсуа. Его Величество отрядил за два дня раньше Виконта де Тюренна пойти взять Бюрик; это был Форт по эту сторону Рейна в четверти лье от Везеля. Итак, эти три места были осаждены и взяты все в одно и то же время. Орсуа не продержался и двадцати четырех часов по открытии траншеи и сдался на милость победителя. Везель держался не более того, а Бюрик и еще меньше, в том роде, что об их взятии узнали скорее, чем об атаке на них. Именно во втором из этих городов Король рассчитывал форсировать Рейн, дабы углубиться дальше во вражескую страну; но так как он не желал ничего оставлять позади себя, он перенес свой лагерь под Римберг, что лежал всего лишь в одном лье от места, какое он осаждал. Там имелось пятнадцать сотен человек гарнизона с Ирландцем по имени Оссери в качестве Коменданта. Правительство рассчитывало, что он окажет большее сопротивление, чем другие, потому как за его плечами было больше службы, а его Комендантство составляло все его достояние; но либо его охватил панический ужас, или, может быть, он позволил себе соблазниться деньгами, в чем было больше вероятности, но он сдался без боя. В самом деле, три дня простояли перед этим Местом, не открывая траншеи, чего не делали перед другими, где она выкапывалась в тот же день, как туда прибывали. Это было сделано как раз для того, чтобы дать ему время решиться, и не быть обязанными атаковать его живой силой.

/На Рейне. / Когда Римберг был таким образом сдан, Король пошел прямо на Везель, где он преодолел Рейн, тогда как Месье Принц атаковал Рес. Он был взят тотчас же, как и осажден, то же самое он проделал и с Эмериком, хотя прежде захват малейшего из этих Мест потребовал бы целой кампании; испуг столь сильно распространился по всей стране, что некоторые другие маленькие города, находившиеся в той же стороне, открыли их ворота, без какого бы то ни было требования о сдаче.

Принц д'Оранж имел для сопротивления Королю и Месье Принцу всего лишь двадцать пять тысяч человек войск новой мобилизации, что было крайне мало для противостояния им, ведь у них было более шестидесяти тысяч. Итак, удовлетворившись приказом укрепить Иссель, что является притоком Рейна, прикрывающим множество добрых Мест, еще более углубленных в страну, он был счастлив не удаляться больше, потому как его интересы требовали время от времени его присутствия в Гааге. Де Вит был там по-прежнему на том же посту, какой он занимал до Объявления Войны; но он настолько утратил влияние, что вместо того, кем его почитали прежде в Республике, к нему едва прислушивались в настоящее время, когда он что-либо предлагал. Так как он предвидел, что Командование Армией даст огромную власть Принцу, и что в самом скором времени он не будет чувствовать себя в слишком большой безопасности по отношению к собственной персоне, он попытался осуществить рекрутский набор в двенадцать тысяч человек за счет Провинции Голландия. Он хотел, под предлогом необходимости для них служить исключительно защите этой Провинции, сделать их независимыми от Принца и отдать командование над ними Монба, родственнику Гротиуса. Монба был уже Генеральным Комиссаром Кавалерии и придерживался интересов де Вита, точно так же, как и своего родственника; но друзья и ставленники, каких имел там Принц, этому воспротивились, выдвинув мнение, что это будет образованием раскола в Государстве, если мне будет позволено воспользоваться этим словом, что более соответствует смутам, зарождающимся в церкви, но оно сорвалось у меня помимо моей воли, потому как я счел, что оно лучше выражает мою мысль, чем все те, какие я мог бы произнести. Итак, эти люди, говорю я, такому воспротивились, и де Вит собрался со всеми силами своего разума, лишь бы найти другой способ, раз уж не этот.

Пока тому сильно мешали его найти, Граф де Гиш, кому Король позволил вернуться во Францию, но при условии, что он подаст в отставку со своей должности, из какой он сделал подарок Ла Фейаду, кто весьма в ней нуждался, дабы вылезти из нищеты, в какой он пребывал, Граф де Гиш, говорю я, отправил своего берейтора промерять Рейн. Один дворянин этой Страны явился ему сказать, что напротив замка Толюс можно было бы провести армию вплавь, без всякой нужды форсировать Иссель; он пожелал посмотреть, правду ли тот ему сказал; в самом деле, пересекать реку в присутствии людей, засевших в укреплениях, какие там оставил Принц д'Оранж, такого дела следовало бы избежать, если только возможно. Это затруднение показалось достаточно сильным и Его Величеству, чтобы подвергаться ему с легкостью; итак, он обсуждал это со своими Генералами, и те также нашли, что к этой материи надо подойти осторожно.

/Инициатива Графа де Гиша. / Граф де Гиш, кто был Генерал-Лейтенантом армии Месье Принца, узнав от своего берейтора, якобы этот проход был вовсе нетруден, отправился разведать его сам, чтобы суметь говорить о нем после этого более убедительно. Он признал, что все сказанное его берейтором оказалось правдой; итак, он доложил об этом Месье Принцу, и Месье Принц, полностью положившись на него, потому как, если бы он пошел туда сам, существовала опасность, как бы враги чего-нибудь не заподозрили и не выставили охрану с этой стороны, он подал об этом уведомление Королю. Его Величество пришел в восторг от этой новости, потому как чем больше он присматривался к переправе через Иссель, тем больше он находил в ней сложностей. Итак, сей же час отправившись вместе со своим Домом и с отрядом в две тысячи всадников, набранных в других войсках, из каких состояла его армия, он явился в Лагерь Месье Принца. Едва он остановился там на один момент, как снова вскочил в седло, дабы осуществить столь высокое предприятие. Принц д'Оранж, кто получил рапорт о том, что видел людей на Рейне, будто бы промерявших его, тотчас же заподозрил, с каким намерением это было сделано; он отправил туда Монба с приказом взять войска в Неймегене и противостоять силам Короля в случае, когда они попробуют пройти с этой стороны. Едва Монба там показался, как тут же и отступил по приказу де Вита, кто отнюдь бы не рассердился, когда бы дела пошли плохо, дабы народ обвинил в этом Принца д'Оранжа. Этот молодой Принц был чрезвычайно изумлен таким поведением, и, не имея времени углубляться в детали этого поступка, потому как присутствие Короля доставляло ему множество других забот, он послал туда Вуртса, кто был несколько иным человеком, чем Монба.

/Стиль поэта и стиль историка. / Король, прибыв на высоту напротив Толюса, когда не было еще и двух часов после полуночи, скомандовал Месье Принцу распорядиться попробовать проход. Поначалу пошли друг за другом, и так как стояли самые долгие дни лета, когда как бы вовсе не бывает ночи, Король вскоре увидел оттуда, где он стоял, тех, кто бросился в воду. Я сказал бы здесь, что река была в гневе от того, якобы пожелали воспользоваться ее водами, словно бы ступенькой к лошадям, если бы мне было позволено говорить, как поэту; но стиль историка, а еще и человека, кто пишет Мемуары, должен быть более ровен и более натурален, чем тот, каким те обычно пользуются; я же удовлетворюсь тем, что просто скажу — ветер возмущал эти воды всю ночь, это был спектакль, достойный восхищения и страха вместе — видеть, как вопреки этим водам, казалось, пожелавшим воспользоваться, как игрушками, теми, кто бросился в них, то вздымая их более чем на шесть локтей в высоту, то заставляя их падать, будто в бездну, они все равно не бросали, как бы из презрения к смерти, все время двигаться вперед.

/ Переправа через Рейн. / Между теми, кто вот так захотел показать дорогу остальным, так как почти все они были добровольцы, десять или двенадцать человек утонули, потому как они встретили нечто вроде впадины, образовавшей как бы стоячую воду, куда их и затянуло, прежде чем они осознали опасность там, куда они направились — другие, сделавшись мудрыми на их примере, избегали следовать по тому же пути и прекрасно перебрались. Но, избежав опасностей реки, они оказались в другой, когда приблизились к противоположному берегу. Враги, стоявшие под деревьями до тех пор, пока не настало время им наступать, эскадроном выдвинулись им навстречу и вынудили их вернуться туда, откуда они явились — но, не имея духа или уверенности преследовать их прямо в воде, они позволили другим остановиться; те, пока еще в малом числе, выждали до тех пор, когда их войско возросло, потом они пошли на врага, увидев, что партия была почти равной. Враги попятились, хотя они были поддержаны пятью или шестью сотнями всадников, разделенных на три эскадрона, и они сбежали, да так быстро, как если бы вся армия целиком гналась за ними следом — Король, кто начинал видеть ясно, как среди дня, потому как протекло время, пока они перебирались вот так, один за другим, скомандовал своему Дому эскадроном броситься в реку. Он отдал эту Команду, потому как опасался, как бы враги не очнулись, если бы они признали, насколько они струсили, сбежав, когда им предстояло сразиться с таким малым числом людей. Дом Короля вошел в воду все равно, как если бы там был мост, дабы их перенести, и его Офицеры, среди которых имелся и один Принц, сделав то же самое, что и другие, за исключением двух или трех, что были более пригодны для Парижа, чем для войны, они в один момент оказались на другом берегу реки. Весь труд, какой им пришлось приложить, состоял в сражении против волн, поскольку, что до врагов, то ни один из них не показался больше для защиты берегов. Имелась, однако, кое-какая Пехота в замке, что возвела перед ним баррикаду; но, ни за что оттуда не выходя, она удовольствовалась ожиданием войск Короля, когда они явились ее там атаковать.

/Смерть Герцога де Лонгвиля. / Месье Принц, кто стяжал всю честь за то, что было сделано, потому как это он приказал перейти Рейн кирасирам, кто первыми обратили в бегство врагов, и это он, к тому же, подал уведомление Королю, что без обязательного форсирования Исселя можно было бы одержать над ними верх, с глазами, сияющими от радости, не пожелал оставить свое свершение незавершенным. Итак, сам переправившись через реку в лодке с Герцогами д'Ангиеном и де Лонгвилем и с некоторыми другими высокородными персонами, едва он прибыл на другой берег, как Герцог де Лонгвиль из-за неосмотрительности, за какую он заплатил очень дорого, поскольку она стоила ему жизни, подумал, будто бы он явился причиной его смерти, а также всех тех, кто его сопровождал. Враги, сделав залп из пятнадцати или двадцати мушкетов по другим персонам, кто подошли к ним слишком близко, увидев являющихся к ним всех этих Сеньоров, уже начали просить пощады, когда Герцог крикнул, что им ее не дождаться. Ему даже мало было эффекта собственных слов, он еще выстрелил по ним из пистолета и убил одного из их Офицеров — он привел их этим в отчаяние, они выстрелили в него и по всем другим из его группы; в том роде, что не было почти никого, кто не понес бы наказания за его неблагоразумие. Месье Принц был ранен, так же, как и Герцоги де Коален и де Вивонн. Принц де Марсийак, старший сын Герцога де Ла Рошфуко, был тоже ранен вместе с несколькими другими персонами первейшего ранга. Что до Герцога, то он был еще более несчастлив, чем они могли быть, поскольку он был убит наповал тут же, на месте, так же, впрочем, как и Маркиз де Гитри. Я обхожу молчанием нескольких других высокородных персон, разделивших его участь или же участь Месье Принца; как бы там ни было, те, кто совершили этот прекрасный залп, не получили никакой пощады после этого. Их всех перерезали шпагами и их кровью отомстили за кровь стольких значительнейших персон, что была здесь пролита. Замок Толюс, где все люди страны укрыли их богатства, был отдан на разграбление после этого, и обогатил всех тех, кто сумели прибыть туда первыми. В то же время навели понтонный мост, и Король переправил по нему свою артиллерию, и он сообщил Виконту де Тюренну, кто оставался во главе его армии, об успехе его предприятия; он отправился на соединение с ним, когда отдал Принцу де Конде необходимые приказы воспользоваться ужасом, в какой столь важное и столь мало ожидаемое событие повергло врагов. Он не был, однако, в состоянии возложить это на себя, потому как, хотя его рана была всего лишь в запястье, она, тем не менее, сделала его как бы полумертвым. Потому он был обязан уступить командование своей армией Виконту де Тюренну, кто тут же повел ее под Арнем.

Весь остров Вето, что был переполнен бесконечным числом скота, был отдан на разграбление солдатам; они набрали там столь огромное количество коров и овец, что им даже пришлось сколько-то их бросить, потому как они не знали, что с ними делать. Принц д'Оранж, кто охранял Иссель, едва узнал, что Король овладел этим проходом и прекрасно мог бы в настоящий момент напасть на него с тыла, как он бросил свои укрепления. Он пустился по дороге на Неймеген, нашел там Монба и приказал его арестовать. Он счел, что это была жертва, какую он должен был отдать народу; тем более, что де Вит, дабы снять вину с себя за это несчастное событие, постарается возложить ее на Принца. Он сделал тому, приказав его арестовать, великие упреки от своего имени в том, что тот бросил этот проход после того, как на него напал. Монба, кого де Вит обеспечил приказом двух Комиссаров Правительства, кто были его друзьями, дабы сделать то, что он и сделал, хотел было этим прикрыться; но ему не дали времени никого в этом убедить. Принц велел препроводить того в Утрехт, куда он направлялся сам; поскольку он не чувствовал себя в настоящее время уверенным в Неймегене, какой, по его мнению, Король пожелает захватить в самом скором времени, дабы суметь еще дальше углубиться в страну.

Месье Герцог д'Орлеан сопровождал Его Величество с самого его отъезда из Франции. Он имел право, после него, на главное командование в его армии, что нравилось ему намного меньше, чем если бы он отдал ему одному командование какой-нибудь армией — но Король по политическим соображениям давал как можно меньше власти Принцам крови, из страха, как бы они ею не злоупотребили. Маркиз де Лувуа поостерегся советовать ему что-либо другое, по отношению к своим личным интересам, потому как он был счастлив, когда командующие армиями были подчинены его воле, на что он не мог и надеяться со стороны персон столь высокого происхождения.

Король, найдя Иссель оставленным, приказал своим войскам его перейти, не прибегая к наведению мостов, разве что для Пехоты, поскольку уровень воды в реке был так низок, из-за долгого отсутствия дождей, что Кавалерии эта вода была всего лишь по грудь. Король, перейдя этот приток Рейна, осадил город Дусбург, где был добрый гарнизон. Защищался же он, тем не менее, очень плохо и сдался после двух или трех дней по открытии траншеи; Король двинулся по дороге на Неймеген, каким Виконт де Тюренн овладел после взятия Арнема. Эти завоевания нагнали такого страху на обитателей Утрехта, что Принц д'Оранж не чувствовал себя там в безопасности; он отступил к Бодеграве. Он распорядился увезти вместе с ним Монба в Ниебрюк. Однако ему было все труднее спасать того от рук населения, что вменяло тому в вину все эти злосчастные успехи, поскольку из-за трусости тот бросил вверенный ему пост. Другие же называли его поступок еще и словом «предательство», и, поднимаясь к истоку, вслух говорили, что все это было сделано по совету Жана де Вита, кто договорился с Королем отдать ему страну.

/ Братья де Вит. / Эти речи, постоянно передававшиеся во все другие города, придали дерзости одному хирургу обвинить старшего брата Пансионера в том, якобы тот пожелал его подкупить, дабы он отравил Принца д'Оранжа. Выпустили постановление против этого брата, на основании его показаний, хотя свидетельство этого человека было немного подозрительно, потому как он был рецидивистом. Жан де Вит, признав по этому факту, а также и по тем слухам, что распространялись к его невыгоде, что народы, далеко не питая к нему той слепой доверенности, какую они имели прежде, были совсем готовы взвалить на него ответственность за то несчастное состояние, в каком находилась в настоящее время Республика, сделал последнее усилие, попытавшись вырваться из затруднения. Он побудил Правительство решиться отправить депутатов к Королю, дабы испросить у него Мира во что бы то ни стало. Король уже принял другую депутацию, что не была для него неприятной. Жители Утрехта, увидев, как он присоединил к завоеваниям, о каких я говорил, взятие Грава, Боммеля и нескольких других Мест, какие было бы слишком долго перечислять, не стали дожидаться, когда явятся к ним, чтобы сдаться. Они отправили ключи от города Королю за целых десять лье оттуда. Епископ Мюнстера со своей стороны взял у них Гролл и Девентер, и ничто не мешало ему больше явиться поздравить Короля с его победами, поскольку он открыл себе проходы к нему; он явился воздать ему свое почтение прямо в его лагерь. Герцог Нойбург и некоторые другие Принцы явились туда тоже — Лагерь Его Величества показался им всем самым прекрасным местом в мире и самым приятным в то же самое время. Король, кто приглашал обедать вместе с ним великих Сеньоров, имел там скрипачей, и они играли в течение всего застолья; его великолепие и желание каждого увидеть Принца, совершившего столько чудес в столь краткое время, привлекали туда бесконечное число людей, тем более, что его войска жили в такой строгой дисциплине, что каждый ходил по его лагерю так же безопасно, как он мог бы это делать среди ясного дня в Париже. Король отдал наместничество над Утрехтом Маркизу де Рошфору, кто женился на Мадемуазель де Лаваль, единственной дочери Графа де Лаваль и дочери Канцлера Сегье. Она была родственницей жены Маркиза де Лувуа, кто была урожденной Сувре. В остальном, этот альянс и кое-какой другой резон, о каком нет надобности упоминать, доставили ему это наместничество, скорее, чем его заслуги, что не были значительнее его способностей; он повел себя там настолько скверно, что после тысячи ошибок, ставших причиной того, что Король не сделался мэтром Голландии, обязаны были его оттуда отозвать.

Прежде чем все это произошло, флоты Франции и Англии, соединенные вместе, атаковали флот Голландии, что был намного лучше защищен, чем ее Города и ее сухопутная Армия. Они похвалялись, однако, будто бы одержали над ним преимущество, с чем Голландцы не слишком соглашались. Как бы там ни было, Жан де Вит, зная о существовании такого союза между двумя Королями, что невозможно было добиться Мира от одного, не завоевав его и у другого в то же время, побудил Республику решиться отправить Послов к Его Величеству Британскому одновременно с тем, как она пошлет их к Королю. Те, кто явились к Его Величеству, нашли его подле Утрехта, к какому он подступал после того, как этот Город вымолил его пощаду и его покровительство. Король поручил выслушать их Месье де Помпонну, кто был Государственным Секретарем по Иностранным Делам вместо Месье де Лиона, совсем недавно умершего. Мадам де Монтеспан, кто уже начала оказывать большое влияние на сознание Короля, постаралась было обеспечить эту должность Президенту де Меме (Президенту де Мему — А.З.), чья двоюродная сестра вышла замуж за Герцога де Вивонна, ее брата. Он специально сделался Чтецом Его Величества, дабы проникнуться честью его добрых милостей, хотя эта должность, казалось бы, в некотором роде была ниже его. Это был человек из Судейских, наиболее ладно скроенный, и он обладал не менее совершенным разумом, чем телом. Эти два качества наделали немало страха Месье ле Телье и Месье Кольберу. Итак, испугавшись, как бы тот не занял это место и не приобрел больших преимуществ перед ними и своими собственными способностями, и поддержкой Мадам де Монтеспан, они объединились вместе, хотя и не всегда особенно хорошо ладили, дабы помешать столь предосудительному удару, как им казалось, по их власти. Они поговорили с Королем отдельно, и как если бы они не давали друг другу слова; они ему сказали, что самым необходимым качеством человека для занятия такой должности было бы обладание знакомствами, каких Президент не имел. Они дали ему почувствовать, между прочими вещами, что тому следовало бы иметь представление об интересах Могуществ, с какими ему придется вести переговоры.

/Месье де Помпонн. / Этого качества действительно недоставало Президенту, а Помпонн им обладал или, по крайней мере, должен был им обладать настолько же, как и любой другой, поскольку он осуществлял разнообразные Посольства при многих Дворах. Месье ле Телье, зайдя немного дальше, назвал его Королю, как наиболее достойного подданного, какого он смог бы найти, дабы дать ему место де Лиона. Его Величество уже испытывал большое уважение к Месье де Помпонну, кто не только был из расы добрых людей, но еще и сам был добрым человеком. Каждый раз, когда этот Посол (поскольку он был им еще и в Швеции) ему писал, он всегда перечитывал его письма два или три раза, потому как он находил их очень хорошо сочиненными. В остальном, так как все сказанное ему этими двумя Министрами лишь возбудило добрую волю, какую он уже чувствовал к нему, он отдал ему эту должность, не заботясь о том, что могла бы сказать по этому поводу Мадам де Монтеспан, поскольку благо его службы этого потребовало.

Итак, Месье де Помпонн, получив поручение разговаривать с Послами Голландии, пожелал дать им объясниться, дабы выслушать сначала их предложения Королю — но они ему возразили, что это Его Величеству принадлежит право самому изъявить им свою волю, а они уж затем отдадут рапорт об этом Правительству; отсюда было столь недалеко до Гааги, что они получат ответ тотчас же, в том роде, что дела ни в коем случае не будут затягиваться. Два молодых человека, или подкупленные врагами де Вита, или, может быть, взбудораженные слухами, что распространялись к его невыгоде, атаковали его в то же время, как он выходил из Совета в сопровождении одного лакея, и нанесли ему несколько ударов шпагами, ни один из которых не оказался смертельным. Эти удары не были даже слишком опасны, ни одни, ни другие, в том роде, что он недолго оставался в постели. Одного из тех, кто совершил нападение, схватили. Был вынесен его приговор, и он был казнен, тогда как другой избежал такой же кары бегством.

/Смерть братьев де Вит. / Это покушение обескуражило друзей Пансионера. Тем не менее, так как его брат был посажен в тюрьму, дабы тот очистился от нескольких обвинений, выдвинутых против него, он явился его там повидать, а кое-какое соседнее население немедленно там сгруппировалось; они выкрикивали, якобы надо умертвить этих двух братьев, кто решились не только убить Принца д'Оранжа, их Штатгальтера и их Покровителя, но еще и отдать их страну Французам. Эти речи произвели тем большее впечатление на сознание других, что Послы, какие были в лагере Короля, дали знать через одного из них, что они не добьются мира от Его Величества, кроме как на условиях, настолько невыгодных для них, как если бы они все стали почти рабами. Маркиз де Лувуа действительно сказал Гротиусу, кто был во главе этих Послов, что кроме голландского Брабанта, какой им потребуется уступить Королю, они ему еще должны выплачивать определенную подать во всякий год и оплатить затраты на войну. Король Англии требовал никак не меньше со своей стороны; в том роде, что если бы Республика смогла решиться на удовлетворение этих требований, можно было бы сказать — ей потребовалось бы всего шесть недель, дабы упасть от самого высокого блеска славы, в какой она пребывала прежде, до состояния, достойного жалости и сострадания. Итак, каждый возмущался этими предложениями, а ответственность за них сваливали на ошибку Жана де Вита, потому как это он предложил отправить этих Послов; группа мятежников настолько разрослась в самое короткое время, что они оказались способны окружить тюрьму. Они вышибли ее двери ударами тяжелых молотов и направились истреблять этих двух братьев, кто подбадривали один другого до самой смерти, поскольку шум, какой они услышали перед дверью, слишком хорошо их оповестил, чего они должны ожидать; это помогло им вынести страдания с большей твердостью. Эти взбесившиеся затем схватили трупы и повесили их за ноги на месте перед живорыбным рынком, где обычно свершалось правосудие.

Больше не говорили о Мире после этого. Послы, находившиеся в лагере Его Величества, были отозваны, а Принц д'Оранж начал с этого дня становиться всемогущим в Республике; он заставил отменить Эдикт, по какому Должности Штатгальтера и Адмирала были объявлены несовместимыми. Он уже был облечен одной, как я говорил выше, теперь он велел облечь себя и другой, несмотря на то, что этот Декрет был выпущен по смерти его отца, а Жан де Вит всего-навсего возобновил его ради собственной безопасности. Всем друзьям Пансионера пришлось много выстрадать, когда он умер. Те, кто находились на публичных Должностях, были смещены, или же сами подали в отставку. Гротиус спасся в Антверпен, где он не был слишком уверен в своей безопасности, потому как Испанцы, подкупленные Принцем д'Оранжем, были совсем готовы объявить себя на стороне этого принца и выдать его; он покинул этот город и удалился в такие места, где его враги не пользовались бы никакой властью.

/Важность шлюзов. / Голландцы уже потеряли три провинции из семи, из каких было составлено их Государство, а так как им было невозможно сохранить остальное, не открыв шлюзы, Принц д'Оранж решился на это тем более быстро, что даже город Амстердам оказался на грани сдачи Королю. В самом деле, поставив этот вопрос на обсуждение тридцати шести персон, из каких состоял Совет Города, нашлось уже тридцать четыре, придерживавшихся мнения это сделать, когда двое других их от этого отвадили, скорее страхом, чем разумом. Они пригрозили выдать их народу, как приверженцев де Вита, и это нагнало на них такого страху, что они в то же время пришли в чувство. Однако, этому городу было бы невозможно не подпасть под господство Его Величества, если бы за время пребывания Маркиза де Рошфора в Утрехте он овладел бы Мюйденом, как он обязан был сделать. Таким образом, он бы сделался мэтром шлюзов этого города, а, следовательно, и всей Голландии. Он допустил еще и другую ошибку, кроме этой, а именно, не сохранил Вурден, город Провинции Голландия, какой враги просто бросили; но Герцог де Люксембург исправил эту ошибку, когда он прибыл на его место, и поставил там гарнизон. Принц д'Оранж, уверившись, что воды покрыли всю страну и Король не так уж быстро сделается тут мэтром, дал Комиссаров Монба, кого он решил обречь на смерть. Монба подкупил одного из охранников, чтобы тот позволил ему спастись, и, выбросившись из окна, пересек наводнение, что царило от Ниебрюка до Вордена. Он представился тому, кто там командовал, и, добившись от него паспорта для прохода к Герцогу де Люксембургу в Утрехт, нашел весь этот город настолько убежденным, будто бы Принц д'Оранж отрубил ему голову, что когда он разговаривал с этим Генералом, он привел всю гостиницу, где тот остановился, в смятение, потому как хозяин и хозяйка, кто знали его и видели тысячи и тысячи раз, приняли его за пришельца с того света. Их предубеждение исходило из того факта, что один человек явился накануне из Ниебрюка и уверял, якобы он сам видел его на эшафоте, где палач одним ударом снес ему голову. Отсюда его отправили к Месье Принцу, кто со времени своего ранения остановился в Арнеме. Месье Принц вытянул из него все сведения, какие только мог, дабы продвинуть завоевания Короля еще дальше, если имелась такая возможность; потом он отослал его назад к Герцогу де Люксембургу, посоветовав ему съездить прежде дождаться в Колоне приказов Его Величества и прощения, какого он должен был добиться от него, за то, что поднял оружие против своей страны.

Король не задерживался больше в Голландии, потеряв надежду сделаться мэтром остальной страны. Он удалился через голландский Брабант, где распорядился разведать Буаледюк, полностью окруженный водой, хотя там и не открывали шлюзы. Так как он расположен в столь выгодной манере, что сказали бы, будто он неприступен, если бы не было хорошо известно, как Граф Морис показал в свое время, что это далеко не так, поскольку он им овладел после осады в несколько месяцев; так как, говорю я, его расположение настолько выгодно, что не так-то просто его взять, враги сочли некстати прибегать к такому сильному средству, как это. Кроме того, это не показалось им слишком необходимым, поскольку Король так ослабил свою армию бесконечными гарнизонами, какие ему требовалось оставлять в покоренных им городах, что она теперь была неспособна на что-нибудь великое. Месье Принц, кто не терял с ним постоянной связи, хотя он и отсутствовал при Дворе, советовал ему всякий раз, когда он к нему писал, сровнять с землей большую часть того, что он взял, и вывести оттуда гарнизоны. Резон, каким он пользовался, состоял в том, что Король после того, как он сам засвидетельствовал Манифестом, что он гораздо меньше думал совершить завоевания, нежели унизить Республику, какую он обвинял не только в гордыне, но еще и в злоупотреблении своей доброй удачей, сам же в настоящее время, противореча себе, кажется, демонстрирует обратное. К тому же, это привело его к такому положению, что с ним теперь всего лишь горстка людей, что постыдно для великого Короля, каким был Его Величество, да еще следует прибавить, что это способно придать дерзости определенным Могуществам принять партию его врагов, о чем они никогда не осмелились бы и подумать без этого.

/Секретный договор. / Месье Принц не обвинял понапрасну, представляя все эти вещи Его Величеству. Император, Король Испании и Курфюрст Бранденбурга, кто в начале Кампании маршировали с осторожностью, начали в настоящее время поднимать головы, увидев все его силы, занятые охраной стен. Они все втроем заключили секретный договор с Голландией, и, после получения от нее субсидий, какие эта Республика обязалась им выплатить, они мобилизовали войска для подачи ей помощи, как они ей это и пообещали. Это дело получило публичную огласку, и Король не мог о нем не знать, поскольку к нему приходили уведомления об этом со всех сторон. Но Маркиз де Лувуа воспротивился мнению Месье Принца под предлогом кое-каких интриг, формировавшихся в Венгрии против службы Императора, потому-то он и рассудил, будто бы этот последний не сможет причинить зла Королю; он убедил Его Величество сохранить все, что он завоевал. Он поверил ему предпочтительно перед Месье Принцем, и между тем, вернувшись во Францию, он оставил Командование своими войсками Маркизу де Рошфору, Генерал-Лейтенанту. Он отдал ему приказ, прежде чем уехать, обложить Маастрихт, дабы воспользоваться обильным фуражом вокруг этого Места, какое он намеревался осадить при входе в следующую Кампанию. Рошфор, кто был бравым человеком, но мало что смыслившим, не приняв во внимание, что он имел с собой элиту всех войск Его Величества, так утомил их своими постоянными опасениями быть застигнутым врасплох, что просто изнурил их до изнеможения в самое короткое время.

/Настроение Мушкетеров. / Пока он совершал там такое количество передвижений, как если бы Армия в пятьдесят тысяч человек гналась за ним по пятам, кто-то из Канцелярии сообщил одному из своих друзей, принадлежавшему к Дому Короля, что тому следовало бы подготовиться к переходу в Германию; Его Величество, не имея лучших войск, чем те, что находились там, собирался их туда отправить; в настоящее время работали над отсылкой приказов, и в самом скором времени они будут получены. Это уведомление исходило из слишком надежного места, чтобы этот Офицер в нем усомнился; итак, слух тотчас же распространился среди войск, он сделался настолько всеобщим четыре часа спустя, что не было никого в этой маленькой армии, кто бы об этом не знал. В то же время несколько мушкетеров, и особенно те, кто в прошлом году были отправлены в Германию, под предлогом перехода в Шалон, громко заявили, что они туда вовсе не пойдут. Они даже осмелились публично жаловаться, якобы их надули, поскольку, под предлогом вояжа в сорок лье, их заставили маршировать без денег, без экипировки и даже без белья в столь отдаленную страну. Ла Ривьер попытался заставить их замолчать, из страха, как бы Король не услышал их, и как бы он этим не возмутился; но так как он не обладал даром заставить себя бояться, и даже в меньшей степени, чем заставить себя любить, поняв, что, несмотря на все им сказанное, они будут продолжать говорить не больше, но и не меньше, он сообщил об этом мне.

Едва я об этом узнал, как отправил к ним одного из моих друзей, кого все они знали, потому как частенько видели его вместе со мной. Я отдал ему приказ сказать им от моего имени, что если они пожелают сделать мне одолжение, они не будут говорить в таком роде; однако, так как я полагал, что исключительно недостаток денег вынудил некоторых из них дойти до принятия такого решения, я дал две тысячи луидоров моему другу, дабы он одолжил их всем тем, кто в них будет нуждаться. Я рассчитывал сдержать их этим; но никто не принял моих денег, либо из надменности, либо небольшая распущенность, как очень, на то похоже, возбудила в них желание вернуться оттуда в Париж. В самом деле, после того, как Маркиз де Рошфор исполнил отданные ему приказы, то есть, употребил весь фураж, что находился вокруг Маастрихта, и как только он получил новый приказ передать Дом Короля в руки Ланкона, Лейтенанта Телохранителей, для препровождения его к Виконту де Тюренну, кто был в стороне Везеля, все эти бунтовщики открыто дезертировали, все равно как если бы от них одних зависело, оставаться или же уходить. Ла Ривьер не посмел воспользоваться своей властью, чтобы принудить их остаться; либо он счел, что с мушкетерами совсем не то, что с другими войсками, какие прекрасно обязывают служить, вопреки всему, кем они там являются, либо он оказался более дрябл, чем должен быть в ситуации, вроде этой.

/Дезертиры. / Итак, их ушло около тридцати человек, и так как им предстояло перейти Арденны, что протянулись почти на тридцать лье от Льежа до Седана там, где они рассчитывали проложить их путь, они выбрали себе в Командиры одного Лейтенанта Кавалерии, кто пожелал удалиться к себе, потому как не ему, а другому отдали освободившуюся Роту в его полку. Я был предупрежден о том, что произошло, и написал ко Двору, дабы был выпущен приказ арестовать их по прибытии в Париж, если, тем не менее, они смогут добраться до цели, учитывая количество лесов, какие им надо было пересечь; все случилось так, как я того и желал.

Это был пример, каким я обязан Роте, дабы держать ее другой раз в исполнении долга. Эти дезертиры были посажены в Фор л'Эвек, но мне недоставало Командира, кто заслуживал чего-нибудь похуже, чем тюрьма, потому как лишь из-за его обещания довести их живыми и здоровыми до Седана они позволили себе дезертировать. Он пошел дорогой напрямик, чтобы добраться к себе. Однако Прево Маршалов д'Этамп, по соседству с чьими владениями был его дом, имел приказ его арестовать, но тот сообщил ему об этом втихомолку, дабы он не попался в западню. Он, конечно же, этим воспользовался. Он явился оттуда в Париж, где проживал инкогнито до тех пор, пока не использовал всех своих друзей для доставления ему мира и покоя. Он нашел одного такого, кто был другом и Маркиза де Лувуа. Итак, этот Министр ему простил под условием, что он вернется на службу; он взял на себя поручение составить Роту Кавалерии, и самое большее через шесть недель та уже прибыла в Лилль. Так как мне было известно его имя, я его тотчас же узнал, и я был тем более поражен, что он оказался способен допустить ошибку, вроде этой, ведь он-то мне казался мудрым человеком и с добрым рассудком.

Дом Короля пошел на соединение с Месье де Тюренном лишь по той причине, что Курфюрст Бранденбурга наступал к Рейну во главе армии в двадцать пять тысяч человек. Он намеревался явиться захватить зимние квартиры на землях союзников Его Величества, и этот Генерал маршировал, дабы тому в этом помешать. Граф Монтекукули, Генерал войск Императора, должен был следовать за тем с подобным же числом, но Венгры натворили его Мэтру забот, когда тот меньше всего об этом помышлял, и он получил контрприказ, когда уже проделал пять или шесть дней марша.

Пока все эти войска вот так находились в движении, Принц д'Оранж осадил Ворден, где командовал Граф де Ла Марк, Полковник Полка Пикардии. Он устроил славную защиту и дал тем самым время Герцогу де Люксембургу прийти к нему на помощь; Принц снял осаду и отступил в добром порядке. В остальном, Испанцы, зная, что Курфюрст Бранденбурга был на марше, а Виконт де Тюренн уводил к Рейну все войска, какие он смог собрать, дабы их ему противопоставить, пустились в кампанию под предлогом сохранения их границы, к какой приближался Принц д'Оранж. У них было не менее пятнадцати тысяч человек, а так как Принц по-прежнему имел двадцать пять тысяч, Маршал д'Юмьер нашел делом своей чести и своего долга испросить у Его Величества позволения направиться в его Наместничество теперь, когда ему угрожали со всех сторон. Поскольку, хотя Испанцы по-прежнему прикидывались, якобы они не хотели войны с Королем, следовало опасаться, что как только они найдут удобный случай, они соединятся с Принцем д'Оранжем.

/Движения войск. / На протяжении всей Кампании Шамийи оставался в стране Льежа вместе со своей армией, то с одной стороны, то с другой, в соответствии с требованиями службы Короля. Итак, когда он заболел к концу Кампании, Герцог де Дюра занял его место и разбил тогда лагерь в окрестностях Тонгерена. Принц д'Оранж в согласии с Испанцами вознамерился зажать его между ними и самим собой, — так, маршируя то с одной стороны, то с другой, он делал вид, будто бы желает напасть на какой-нибудь замок из тех, где Его Величество расставил гарнизоны вокруг Маастрихта, как если бы его единственной задачей было помешать еще более тесному блокированию этого Места. Он даже атаковал один, дабы лучше уверить противника в этом. Но Герцог де Дюра был предупрежден из надежного места, что все это делалось с единственным намерением застать его врасплох; он приблизился к Мезе, дабы положить ее преградой между ними и им самим. Принц д'Оранж в то же время маршировал на соединение с Испанцами, дабы сразиться с ним, прежде чем он перейдет реку. Но, не сумев этого сделать, как бы он того ни желал, он перешел ее вслед за ним и пустился по дороге к Руру, куда, как он узнал, отступил Герцог. Испанцы соединились с ним в трех или четырех лье от Льежа, и, маршируя вместе к этой реке, они выяснили по пути, будто бы все, что мог бы сделать в настоящее время Герцог — это завершить наведение через нее двух мостов. Это заставило их поспешить в надежде нагнать его до того, как вся его армия уйдет за реку. Но с какой бы торопливостью они этого ни делали, они не смогли прибыть туда в то время, в какое намеревались, потому как стояла уже поздняя осень, и дороги были в скверном состоянии; им потребовалось, вопреки их замыслам, остановиться на берегу реки и приняться за наведение мостов, дабы получить возможность его преследовать.

Герцог имел предосторожность разрушить свои, после того, как прошел по ним, и даже сжег несколько судов, что находились в окрестностях, из страха, как бы ими не воспользовались против него. Это послужило причиной того, что враги потеряли много времени, прежде чем добиться цели их намерений. Однако Испанцы, имевшие авангард, перебравшись первыми, дождались, пока Голландцы сделают то же самое, перед тем, как пожелать преследовать Герцога. Это заставляло поверить, что Марсен был подкуплен, и действительно, с этого самого дня он сделался подозрителен, как Принцу д'Оранжу, так и всем из его партии.

/Неудача Принца д'Оранжа. / Принц, вот так упустив возможность удара, сделал вид, будто бы намеревается овладеть Тонгереном, что был насколько можно укреплен в течение Кампании. Монталь, кому Король отдал Наместничество над Шарлеруа, хотя тот и служил всю свою жизнь против него, получил приказ принять надлежащие меры; он бросился туда; но Принц, вместо подготовки к этой осаде, как тот этого и ожидал, внезапно развернулся против того самого Места, где он был Наместником, и осадил его. Двор был здорово изумлен, когда узнал, эту новость, а Монталь, весьма сконфуженный тем, что попался на такую уловку, и так как он, старый вояка, испытывал стыд, что его провел молодой Принц, кому не было еще и двадцати двух лет, решил вернуться в свой Город и скорее дать себя убить, чем изменить своему решению. Он был достаточно счастлив и преуспел в этом, так что положение вещей опять изменилось, а так как уже настало самое суровое время года, а именно, конец Декабря, Принц безо всяких колебаний снял осаду. Правда, особенно принудило его к этому то, что он узнал, будто бы Король покинул Сен-Жермен вместе со всем Двором, дабы явиться дать ему битву; даже все войска, находившиеся на границе Пикардии, уже собрались и сформировали Армейский Корпус — но Его Величество, узнав эту новость, приказал этим войскам разойтись по их гарнизонам, и сам возвратился обратно.

/Самый славный Принц в мире. / Не оставалось более ничего этому Монарху, дабы сделаться самым славным Принцем в Мире, как одержать счастливую победу над Курфюрстом Бранденбурга. Этот Курфюрст единственный еще мог омрачить эту славу, поскольку Его Величество торжествовал повсюду, куда бы он ни направлял свои шаги. Но Курфюрст далеко не преуспел, Виконт де Тюренн выгнал его из Вестфалии, где тот намеревался расположиться на зимних квартирах, и даже гнал его с барабанным боем перед собой вплоть до его собственных Владений. Он взял там у него кое-какие из его Городов, а когда он вколотил его войска в землю по брюхо, Курфюрст нашел, что с ним так дурно обращаются, что был обязан обратиться к милосердию Короля. Он предложил отказаться от альянса, какой он заключил с Голландцами, на этом условии. Его Величество вывел свою армию из его Владений. Он обсудил по этому поводу договор между Виконтом де Тюренном и им самим, а когда этот договор был ратифицирован Королем и Курфюрстом в начале 1673 года, Его Величество увидел себя в состоянии продолжать его завоевания в Голландии и заставить раскаяться Испанцев в том, что они объявили себя против него. Итак, задумав все это сделать, он еще увеличил свои войска на несколько новых полков, как в Кавалерии, так и в Пехоте. Он распорядился также работать над их экипировкой, дабы войти в кампанию, как только позволит погода. Я был счастлив последовать за ним в этом году, поскольку Маршал д'Юмьер, явившись занять мое место, позволил мне тем самым исполнять мою должность, как прежде. Король выехал из Парижа первого мая, и когда он пустился по дороге через Лилль, Испанцы пожелали отречься от всего, что сделал Марсен. Они боялись, как бы Король не напал на них со всей своей армией, и это было резоном, во имя какого они сочли кстати вести себя тихо. Король нанес им кое-какое маленькое унижение, дабы покарать их за то, что они сделали; потом мы пошли прямо на Маастрихт, что Король решил атаковать на этот раз.

Здесь заканчиваются настоящие Мемуары Мессира д'Артаньяна, кто был убит при этой осаде, что продлилась лишь тринадцать дней по открытии траншеи, хотя там был мощный гарнизон и Капитан-Комендант, чья репутация была велика среди персон воинского ремесла. Это не был больше Рейнграв, он умер от болезни. Это был некий Фарио, кто был Майором Валансьенцев, когда Виконт де Тюренн был обязан снять там осаду, а Маршал де ла Ферте выигрывал время.

Конец третьего и последнего тома