ПРЕДИСЛОВИЕ

Автор романа «Ложись!» принадлежит к поколению испанских писателей, пришедших в литературу после гражданской войны 1936–1939 годов.

Франкизм нанес тяжелые раны испанской культуре. Мелкотемье, мотивы отчаяния и скорби, обращение к религиозной тематике, извращенный психологизм, обостренное внимание к сексуальным проблемам характеризуют литературную продукцию в первые годы режима диктатуры Франко.

Нельзя сказать, чтобы франкизм не пытался создать собственное искусство и обосновать его теоретически. Во все эпохи находились отщепенцы, готовые служить диктатуре против своего народа. И тирании XX века не исключение. После гражданской войны появились романы, изображавшие Франко спасителем отечества. Появились книги, авторы которых пытались укрепить идеологическую базу франкизма. Но официальным кругам фаланги не удалось ни создать литературу, имеющую подлинно национальный характер, ни накопить собственный обновленный запас идей и тем.

В то же время фашизм не в состоянии был полностью приостановить развитие подлинно народного искусства, свободолюбивые традиции которого уходят корнями своими в далекое прошлое.

Литература Испании, пусть и рассеченная надвое (многие ушли в эмиграцию), замурованная во франкистских застенках, зажатая в «испанские сапоги» цензуры, отгороженная поистине железным занавесом от внешнего мира, оставалась в походе, продолжала жить и бороться.

Уже в первые годы после гражданской войны появляются произведения, в которых, пусть еще далеко не полно и не последовательно, делается попытка объективно рассказать о том, как живет страна. Пока это частные свидетельские показания. Реализм подобных произведений эмпиричен, робок. Однако сам факт появления их был глубоко симптоматичен и свидетельствовал о процессе формирования здоровых, оппозиционных режиму диктатуры сил, процессе, который франкизм не был в состоянии задержать никакими репрессиями. Наиболее значительные произведения этого периода — «Семейство Паскуаля Дуарте» (1941) Камило Хосе Селы и «Ничто» (1944) Кармен Лафорет.

А с начала пятидесятых годов, когда в стране развертывается мощное оппозиционное движение, заявляет себя в литературе большая группа молодых прозаиков, теперь хорошо известных советскому читателю: Хуан Гойтисоло, Долорес Медио, Ана Мария Матуте, X. Лопес Пачеко и др.

Этим художникам присущи, по словам Хуана Гойтисоло, «общие черты; озабоченность существующим положением, объективность».

Точная дата рождения нового испанского реалистического романа — год 1954. В этом году вышли «Харама» Рафаэля Санчеса Ферлосио, посвященная судьбам послевоенного поколения, утратившего смысл существования, «Ловкость рук» Хуана Гойтисоло и книга Р. Фернандеса де ла Регеры «Ложись!»

* * *

Р. Фернандес де ла Регера хорошо знает, что такое война. Он родился в Сантандере в 1916 году. Двадцатилетний конторский служащий, случайно оказавшийся к началу войны в Саморе, был насильно мобилизован во франкистскую армию и три года провел в окопах. Регера начал печататься в газетах и журналах, когда ему не было 19 лет. После войны не на что было жить и учиться, и он вынужден был писать детективные и приключенческие романы. «Не хочется вспоминать их названия», — с горечью говорит сегодня писатель. Первое серьезное его произведение, роман «Когда я буду умирать», получивший премию города Барселоны и имевший большой успех, вышел в свет в 1951 году.

В испанской литературе военная тема занимает особое место: ведь испанские художники пишут о гражданской войне, в которой народ потерпел поражение, быть может самое тяжелое на протяжении всей своей истории; о войне, которая привела к установлению в Испании фашистской диктатуры.

Франкизм создал миф о «крусаде», о «крестовом походе» за национальные идеалы. Его трубадуры на все голоса кричали о том, что якобы народ был с Франко, поддерживал его в борьбе против «красных».

Невдалеке от Мадрида возвышается видимый за много километров гигантский 150-метровый крест. У подножия его, как утверждает франкистская пропаганда, собраны останки всех павших во время войны. Нет ничего кощунственнее этой лживой легенды. А где же могилы тех 300 тысяч испанцев, которые были расстреляны франкистами? Где могилы 40 тысяч коммунистов Мадрида, погибших в застенках у Франко только в апрельские дни 1939 года? Об этом франкисты предпочитают не упоминать.

В 40-х годах в Испании было написано немало романов, в которых под звуки фанфар воспевались подвиги фалангистов и солдат «Голубой дивизии», воевавшей против Советского Союза, Авторы этих книг демонстративно противопоставляли свою линию реалистическому антивоенному роману. В их произведениях, пронизанных мистическими фатальными идеями, фашистский мятеж объявлялся «призывом крови», «естественным порывом благородной расы». Создавался культ сильного героя, миф о «новой эпохе развития Испании».

Но народ хотел знать правду, «фанфарная», парадная литература не удовлетворяла читателя. Он отворачивался от подобных книг.

Р. Фернандес де ла Регера был первым в Испании, сказавшим правду о войне. Он депоэтизировал «крусаду», развенчал вымышленную славу франкистского оружия.

Мы нередко прибегаем к выдающимся творениям прошлого, соизмеряя с ними, как с эталоном, те или иные произведения. Вот почему можно произвести некоторое сопоставление между «Дон Кихотом» и романом «Ложись!». В свое время «Дон Кихот» нанес сокрушительный удар по рыцарскому роману; аналогичную задачу в отношении франкистской литературы о войне выполнила книга Регеры. После нее стало уже невозможным появление произведений в которых гражданская война была бы представлена в парадном официозном виде.

Регера написал книгу о мирных людях, загнанных фашистскими мятежниками в армию и вынужденных сражаться против своих же братьев. Ее юный герой, капрал Аугусто Гусман, как и сам автор, почти всю войну провел на передовой. Регера смотрит на мир глазами своего героя и пишет только о том, что он видел, — о маленьком участке фронта, о маленьком звене огромной военной машины: о роте, о батальоне.

Но из мелочей, из отдельных событий, казалось бы незначительных и случайных, складывается яркое представление о франкистской армии, цельная картина войны.

Долгие, изматывающие бои, короткие передышки, бесконечное сидение и в январскую стужу и в зной в залитых водой окопах и землянках. Сражение со вшами, лихорадка, казармы, харчевни, публичные дома, кровь. И страх, страх, ни на минуту не оставляющий большинство солдат. Одинокий, беспомощный человек, не знающий, за что же он умирает, и поэтому остающийся наедине со страхом и смертью, в центре внимания Регеры.

После первого же сражения многие солдаты становятся самострелами и дезертирами. В страхе подрывает себя гранатой молоденький новобранец, в страхе мчится по полю Хромой, чтобы через мгновение упасть, изрешеченному осколком снаряда. Хладнокровно нажимает спусковой крючок солдат, уставший от вечного страха. Не случайно страх становится для них естественным состоянием. Они воюют без убеждений. И в то же время не могут осознать, что с этой войной можно и нужно покончить. Солдаты Регеры в большинстве своем темные, невежественные люди. Вчерашние крестьяне из самых глухих уголков Испании, выломанные из привычной жизни, растерянные и опустошенные, они не понимают того, что происходит вокруг них. Они весьма далеки от политики и не в силах вырваться из рамок привычного им консервативного крестьянского мышления, поэтому живут в замкнутом мирке своих интересов.

Война для героев Регеры — зло, стихия, беда, которой не минуешь, как неурожая или болезни. Она чужда им, бессмысленна и бесчеловечна, и поэтому они против нее.

Таковы солдаты. Недалеко от них ушли и офицеры. Их также охватывает страх, они также не знают, за что воюют. Командир батальона, в котором служит Аугусто, — кадровый военный, прославившийся в Африке, добрый, храбрый и прямой человек. Но и у него нет четкого представления о происходящем, и ему война эта кажется бессмысленной. Армия, о героизме и доблести которой трубили франкисты, оказывается сборищем людей, не умеющих и не желающих воевать.

* * *

Солдаты Регеры не безликая, одетая в зеленое сукно масса. Несколькими штрихами, скупо, сдержанно рисует Регера своих героев.

Робкий, боязливый, недалекий паренек Хромой, почти по-девичьи застенчивый, обладающий нежной, легко ранимой душой. Озорной Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть — любитель шутки и отчаянно замысловатых речей. Беспредельно невежественный ротный повар Хинольо. Огромный, плотоядный, никогда не унывающий Борода, великий мастер пожрать и рассказать похабный анекдот. Ненавидимый солдатами и ненавидящий их, злобный, омерзительный Руис, подхалим и фискал, в прошлом подрядчик на строительстве, и его подголосок — почтальон Эрнандес.

Но центральное место в романе занимает Аугусто Гусман, и это не случайно.

Гусман близок окружающим солдатам — вчерашним крестьянам. Он хорошо понимает их психологию, настроения. Но Аугусто интеллигентнее и образованнее. Он несколько лет прожил в городе, готовился к экзаменам на бакалавра. Он способен думать, искать, глубже чувствовать и яснее выразить то, что переживают его товарищи.

Выбор героя помогает автору полнее раскрыть внутренний мир и трагедию этих несчастных людей, втянутых в водоворот несправедливой войны, людей, которым Регера искренне сочувствует.

Гусман — неиспорченный, глубоко порядочный человек. «Наивный юноша из далекого, забытого богом местечка, который внезапно был ввергнут в столпотворение и соблазны большого города». На мрачном фоне войны развертывается короткая, сильная, полная драматизма любовь Аугусто. Война лишила его «прежней беззаботности, улыбки…» Его возлюбленная, Берта, удивительно красивая, безвольная, изнеженная девушка, привыкшая к безмятежной жизни в достатке. У нее не хватает воли и сил ждать Аугусто, надеяться на счастье где-то после окончания войны.

С большой проникновенностью раскрывает автор драму Аугусто, его взаимоотношения с Бертой. Лучшие чувства Аугусто оказываются втоптанными в грязь. Он едва осмеливался целовать свою невесту… а она отдается ему, только став женой другого. Короткая, мучительная связь — и вновь возвращение на фронт.

Сломленным и опустошенным выходит Аугусто из этой борьбы. Два с лишним года воевал он без смысла, без цели, воевал, думая только о том, чтобы выжить, смутно надеясь на что-то хорошее в жизни там, после войны. Но теперь рухнули и эти надежды, последние иллюзии. Аугусто никогда не понимал, за что воюет, и не мог подняться до осознанного бунта против войны.

И поэтому смерть Аугусто вскоре после возвращения на фронт, глупая смерть в тот день, когда был получен приказ об откомандировании его в тыл, глубоко символична. Ведь и жизнь и смерть маленького человека в этой войне определяются случаем. Благодаря нелепой случайности попадает Аугусто во франкистскую армию. Судьба его в решающий момент зависит от неповоротливости сытого, пахнущего дорогим одеколоном парня, который должен оформить перевод Аугусто в авточасти, от недоброжелательства Руиса и Эрнандеса, не доставивших своевременно в роту перевод, наконец, от того, что погиб хорошо относившийся к нему командир роты.

В судьбе Аугусто, в его смерти — крушение целого поколения испанской молодежи, захваченного ураганом войны и оказавшегося, помимо своей воли, в лагере фашистских мятежников. В сущности говоря, для героев Регеры нет выхода. В их судьбах поэтому ничто не может измениться. Стечение случайностей, которые приводят к смерти Аугусто, — проявление железной логики войны, ведущейся за чуждые ему интересы. Смерть Аугусто и гибель его поколения закономерны. Они — орудие и жертвы общества, для которого война неизбежна.

* * *

Для многих художников Запада по-прежнему остро стоит вопрос об одиночестве их героев во враждебном человеку буржуазном обществе. Нередко для них одиночество, взаимное непонимание, социальная несовместимость превращаются в естественное, извечное состояние людей. Каждый человек живет в своем собственном измерении. И безнадежны попытки наладить контакт друг с другом.

На фронте люди гибнут тысячами и сотнями тысяч. Но так же в одиночестве умирают герои Регеры. И это одиночество перед лицом смерти становится символом, еще больше подчеркивает трагизм судьбы героя и его товарищей.

И все же, как ни одиноки герои Регеры, их связывает солдатская, мужская дружба, фронтовое братство. Это сильное и цельное чувство, быть может единственное, что их поддерживает, единственное, что у них осталось и что заставляет Аугусто пойти на самопожертвование. Смерть его в конечном счете неизбежна, но он сам идет на смерть, чтобы спасти друга. Тем трагичнее и эта смерть и это чувство.

Как мы видим, многое сближает книгу Регеры с антивоенным европейским романом, и особенно с романами Ремарка: и в оценке войны, и в размышлениях о судьбах человека, и в сюжетной линии. Герои Регеры, подобно героям Ремарка, индивидуалистичны, пассивны. Она живут стихийно, ото дня ко дню, обреченно, предчувствуя смерть. И даже в их дружбе многое от инстинктивного стремления найти поддержку перед лицом опасности.

Немало общего у обоих писателей и в манере изложения. Но во многом Регера идет своим путем. Война не сломила и не подняла его героев. Она просто не затронула их существа, если не считать панического страха перед этой стихией. Сознание у героев Регеры неразвито, аморфно. Протест их против войны крайне робок, ограничен. Пока это только вспышка отчаявшегося человека против того, что ему приходится претерпевать, против превратностей судьбы, против бессмыслицы происходящего. Социально это еще не осмыслено.

Герои Регеры обладают всеми чертами испанского национального характера: они очень непосредственны, отходчивы, жизнелюбивы, жизнерадостны. Только недавно закончилось сражение, а в окопах вновь звучат шутки, смех, царит веселье.

Внутренний сдержанный лиризм отличает повествование Регеры. Особенно мы ощущаем его в те короткие минуты, когда герой остается наедине с природой.

Герцен, говоря как-то о знаменитой картине Брюлова «Гибель Помпеи», заметил, что она, несмотря на страшную сцену, воссозданную художником, не трагична, потому что в ней нет борьбы.

В этом смысле можно было бы говорить и об отсутствии трагического у Регеры. Гибнут один за другим добрый капитан Барбоса, веселые, хорошие ребята, вроде капрала Родригеса, хозяйственного солдата Куэсты и многие другие. Они уходят из жизни без борьбы. У них нет общественного идеала, во имя которого следовало жертвовать собой. Ведь воюют они за неправое дело.

Но для Регеры существуют нравственные качества, во имя которых он сталкивает своих героев. И в этом плане на страницах романа идет, быть может, внешне отчетливо не выраженная, но бескомпромиссная борьба. С одной стороны, чистые и цельные люди типа Аугусто и Эспиналя, ненавидящие войну, с другой — ловкие Сендойи, наглые и грубые Эрнандесы и Руисы, самодуры типа капитана Пуэйо. И моральная победа на стороне первых. Книга Регеры пронизана пафосом гуманности, сочувствия людям, подобным Аугусто, и активной нелюбовью к Руисам и Эрнандесам. Аугусто гибнет, спасая друга. Значит, он не опустился, сохранил до конца лучшее, что было в его характере. Он ушел из жизни с отчаянием в душе, но несломленным, несдавшимся.

Главное для Регеры — столкновение его героя с антигуманной действительностью, реальным воплощением которой является война, затеянная мятежными генералами. Поэтому нравственная чистота героя, сохраненная им до последнего мгновения, его этическая стойкость оборачиваются для Регеры победой гуманистических идеалов над делом. Единая гуманистическая концепция лежит в основе книги, цементирует ее и составляет ее силу.

* * *

Хуан Гойтисоло как-то сказал, что в сегодняшней франкистской Испании «объективная зарисовка равносильна протесту!» Эти слова применимы к роману Регеры.

Регера не стремится делать выводов. Он сдержан в авторских ремарках. Он отбирает и показывает и тем самым наталкивает читателя на определенные заключения. Многое в книге дано полутонами, только намечено.

Ни герой, ни сам Регера никак внешне не проявляют своего отношения к франкизму, Но в романе о «крусаде» нет ни официозных рассуждений о цели войны, ни героя — активного сторонника Франко. Лишь где-то случайно мелькнет батальон карлистов да кое-кто из офицеров скажет стандартные слова о победе. Но в общем-то и офицеры равнодушно-казенно воспринимают войну как опасную и неизбежную службу и никак не высказывают своих политических симпатий. И уже в этом отсутствии «положительного» франкистского героя проявляется отношение автора к режиму и к войне.

Вполне естественно, что автор книги, изданной во франкистской Испании и посвященной такой острой теме, как гражданская война, не может высказываться прямо. Но весь строй книги — изображение солдатской массы, отбор фактов и событий — определяет ее объективную направленность. Каждая деталь по-своему работает против франкизма.

«Ложись!» — прежде всего антивоенный роман. Но антивоенная книга в Испании становится, естественно, и антифранкистской в силу того, что «нет» в ней говорится с позиции людей, находящихся в лагере Франко.

И чем более сурово и грубо пишет Регера о войне, чем более страшно и натуралистически рисует ее, тем более непримиримо осуждение ее виновников, и с этой точки зрения элементы натурализма у Регеры оправданы.

Особенно остро раскрывается у Регеры традиционный для антивоенных книг конфликт между солдатом-фронтовиком и тылом. В романе это не просто тыл воюющей страны, а одной из сторон в гражданской войне. Грязный, оборванный, измученный, попадает Лугу сто в Сарагосу. Город живет полной жизнью, точно и не было войны. Бойко торгуют кафе и рестораны. Пестрая, веселая толпа на улицах. Блестящие, изысканные тыловые офицеры, нарядные, разодетые женщины недружелюбно, с презрением смотрят на обтрепанного солдата.

Аугусто оказывается в толпе, приветствующей проходящие войска. Рядом с ним апоплексического вида субъект, орущий во все горло и с подозрением посматривающий на молчаливого Аугусто. И, глядя на этого типа, Гусман с горечью размышляет: «Ему бы только кричать «ура» да повыше поднимать руку. Он платит налоги и наживается на войне. А солдаты? Для того они и существуют на свете, чтобы таскать для него каштаны из огня».

Но, пожалуй, еще более убедительно вскрывает объективную сущность книги сцена, в которой лейтенант собирает своих измученных, грязных, вшивых людей и сообщает им о захвате мятежниками Астурии. Солдаты с полным равнодушием встречают это известие: «если бы нам сказали, что мы можем возвращаться домой» — вот единственное, что их волнует.

Часть, в которой служит Аугусто, до последних страниц романа отступает, бежит, паникует. Такая армия не могла бы принести победу Франко без помощи Гитлера и Муссолини, особенно если вспомнить, как самоотверженно и героически сражался против фашизма испанский народ.

Характерно изображение Регерой «неприятеля». На протяжении всей книги республиканцы выступают как упорный и стойкий противник, которого уважают. «В батальоне Аугусто открыто восхищались мужеством врага», — говорит автор. Солдаты, вынужденные сражаться на стороне Франко, не испытывают недоброжелательства к республиканцам. Едва на одном из участков фронта начинается затишье, как между солдатами завязываются дружеские разговоры. Товарищи Аугусто кидают республиканцам мину, начиненную… сигаретами.

Гордый дух сопротивления, веры в правое дело в армии «побежденных» — и чувство уныния, безнадежности, отчаяния у солдат армии «победителей». История знает мало таких парадоксов. И когда наблюдаешь нарисованную Регерой картину, естественно, приходишь к выводу, что победа, одержанная Франко, — это победа не с народом, а над народом, при помощи чужих штыков. Автору важно было показать, что от этой войны страдал и терпел расколотый надвое народ. Народ, который заплатил миллионом жизней за навязанную ему фашизмом войну.

Роман «Ложись!» целиком в сегодняшнем дне и еще актуальнее сейчас, чем в момент его создания.

Уже в середине пятидесятых годов Коммунистическая партия Испании выдвинула лозунг консолидации всех сил народа в борьбе с режимом Франко независимо от того, кто на какой стороне сражался во время гражданской войны. Лозунг этот нашел поддержку у миллионов испанцев, потому что он отвечал коренным интересам испанского народа. И сегодня против Франко активно выступают вслед за коммунистами не только подавляющая часть испанской интеллигенции, не только широкие круги католиков, но и те, кто вчера еще ревностно служил франкизму.

* * *

После романа «Ложись!» Регера написал еще несколько книг. В 1963–1964 годах им совместно с женой, также известной испанской писательницей, Сусаной Марч, опубликованы романы: «Герои Кубы», «Герои Филиппин», «Конец регентства», «Свадьба Альфонса XIII», входящие в задуманную ими монументальную эпопею «Современные национальные эпизоды», которая будет состоять из 12 томов.

Р. Фернандес де ла Регера — один из наиболее признанных и читаемых писателей Испании. Многие его романы (например, «Ложись!» и «Когда я буду умирать») переиздавались по 4–5 раз. Книги его не раз выходили в Латинской Америке, переводились на французский, немецкий, английский и итальянский языки.

Антивоенный пафос пронизывает его книги. Для Регеры война не только ужас, катастрофа, но прежде всего социальное явление, общественное бедствие, приносящее неисчислимые страдания не только отдельному человеку, но народу в целом. Поэтому романы Регеры приобретают большое общественное звучание.

Роман «Ложись!», написанный в скупой, сдержанной манере, и в то же время пронизанный глубоким лиризмом, по силе критического изображения действительности представляет одно из наиболее значительных явлений современной испанской литературы.

В свое время Мигель де Унамуно сказал! «Ложь — корень корней того печального кризиса, который претерпевает наша Родина. Все основывается на лжи».

Правда жизни, заключенная в книге Р. Фернандеса де ла Регеры, способствует преодолению этого кризиса.

Продолжая лучшие традиции испанского реализма, Регера создал честную, искреннюю книгу, всем своим духом, всей своей сущностью направленную против франкизма.

В. Ясный

 

Глава первая

Серый неприютный вечер. Кастильский январь. Белесое жнивье, каменистые поля под паром. Собачья стужа. Казалось, что в кастильской солнечной жаровне остался лишь смерзшийся пепел.

Он глянул в окно. Хмурым ветром набегали потемки. Перед выездом кто-то рассказывал ему об обстреле железной дороги, рвущихся минах. Он стоял в нервном ожидании, словно в засаде. Слышался перестук колес, пение и смех солдат. Но иногда вдруг солдаты смолкали и тревожно прислушивались.

Сигуэнса. Красноватые и пепельно-серые крыши, соборная башня, изгрызанная снарядами, будто застывшая в патетической скорби.

Эшелон затормозил. Зазвучали голоса солдат. Загремели приклады о мостовую. Послышалась отрывистая команда: «Стройсь! Строй-сь!» Прыгая из вагона, он оперся о винтовку. Но все равно чуть не подвернул ногу. Прямо против его вагона строился саперный взвод. Он построился со связистами.

— Достукались! Кажется, влипли в хорошую передрягу, — осклабясь, бросил ему Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть.

— Похоже на то, — рассеянно ответил он.

Им овладело какое-то любопытство, вовсе не страх. Интересно, как «все это» происходит на самом деле?

Станция была почти начисто разбита авиабомбами. От перонного навеса остались одни металлические лохмотья. Станционные писсуары были превращены в бесформенную груду жести и белых осколков. Повсюду зияли воронки. На дне их сгущались ранние сумерки. Расползаясь оттуда, они словно заряжали воздух какой-то сдержанностью и настороженностью.

Со станции двинулись с грохотом, под рев фанфар и барабанную дробь. Шли в ногу, печатая шаг, по черной, размытой дождем дороге.

Молодцеватый саперный капрал лихо вышагивал впереди. На ходу часто оборачивался. Его черная глянцевитая бородища беспорядочно развевалась. Губы у него были жирные, пронзительно красные, зубы ослепительно сверкали. Пасть плотоядного животного.

Местные жители высыпали поглазеть на проходивших солдат. Африканские батальоны пользовались особым вниманием. В батальоне Аугусто Гусмана ребята были как на подбор.

Разместились в разрушенном монастыре. В нем противник держал оборону. Монастырь был почти до основания разбит артиллерийским огнем, уцелевшие стены изрешечены пулями.

Потом солдаты разбрелись по городку. Аугусто отправился один. «Вот она, — размышлял он, — вот она, война!»

Тут она, прямо перед глазами! В парке он увидел голые стволы деревьев, будто обработанные чудовищной бритвой артиллерийских снарядов и пулеметных очередей. Раковина для оркестра превратилась в клубок металлических нитей. Против собора громоздились груды мусора и щебенки. С одной из башен свалился колокол. Он лежал на боку, разинув неимоверную свою пасть, словно застывшую в немом ужасе. Аугусто обошел опустелые мрачные нефы. Шаги его гулко отдавались в тишине.

Так исходил он городок из конца в конец. Видел спаленные дома, здания, разваленные бомбами, изглоданные артиллерией стены, строительный мусор, истолченный в прах стальными кулаками снарядов и пуль, висевшие на честном слове балконы. Они походили на оттопыренные губы.

«Ужас! — размышлял он. — Какой ужас!» — И тем не менее испытывал какую-то дурацкую тягу узнать, пережить «это».

Навстречу попался ему Педро Луиса.

— А я-то искал тебя!

— Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Просто хотел пригласить тебя пожрать. У меня еще остались деньжата.

— Спасибо. Что-то не хочется. Перекушу остатками пайка.

— Этим сухим дерьмом? Брось дурака валять… Получишь деньги, угостишь меня.

Свернули на неосвещенные улицы. Стало совсем темно. Потемки нависли сыроватой толщей. Изредка эту толщу прорезала вертикальная полоска плохо притворенной двери, похожая на светящийся восклицательный или вопросительный знак. Ночь разлилась над истерзанным городком, словно для того, чтобы прикрыть его раны заботливым своим покровом. Слышались пение и смех солдат. И тогда потревоженная мгла вздрагивала.

Вошли в трактир. Луиса потребовал хлеба, домашней колбасы, ветчины и кариньенского вина. На мраморном столике была вырезана надпись, гласящая; «Анисовая водка. Хуже нет и в аду». Приятели рассмеялись.

Официантку звали Асунсьон. А быть может, так окрестила ее солдатня. Солдаты горланили:

В таверну ввалился Ледесма с приятелями. Компания подсела к их столику. Ледесма был севильянец. Остроумный, веселый. Среднего роста, пригож лицом. Служил ротным фельдшером. Любил декламировать Вильялона, Альберти, Хуана Рамона Хименеса, Лорку. У него был красивый тенор.

Солдаты продолжали распевать во всю силу своих легких, так что сотрясались стены.

Потом ввалился саперный капрал и мигом присоединился.

— Как живете, орлы?

— Здорово, Борода!

Он взял кружку и как ни в чем не бывало наполнил ее вином. С жадностью, залпом опрокинул. Вино потекло по губам и закапало с лоснящейся бороды.

— Славное винцо, орлы.

Затем потянулся к хлебу и колбасе. Набивая рот, он подталкивал еду ладонью.

— Послушай!.. — запротестовал было Луиса.

— Эй, Борода! — окликнули сапера с других столиков.

С набитым ртом, сияя улыбкой, он раскланялся с Аугусто и его приятелями.

— Спа… спа… спа…

Капрал вышел на середину таверны. Остановился, выпятил пузо. Помещение словно до отказу заполнилось его огромным туловищем, его всеподавляющей личностью. Огляделся с победоносным видом. Поднял руку.

— Ну, кто поднесет еще, орлы?

Аугусто с улыбкой посмотрел на него. Бородач переходил от столика к столику, хлопая своей грязной, всесокрушающей ручищей по плечам и спинам.

— Чем угощаете, друзья?

Он пил и ел безостановочно, будто наполнял бездонную бочку.

В таверну вошли Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть и Бареа. Задержались возле столика Гусмана.

— Первый столик, он и угощает! — воскликнул Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть с рассчитанной, но какой-то приятно льстивой интонацией.

— На, прополощи горло! — пригласил его Ледесма.

— Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что на свете не надо взвешивать и оценивать возможные последствия своих необдуманных слов…

— Заткнись и не валяй дурака! — перебил его Ледесма.

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть козырнул, далеко отставив ногу и щелкнув каблуками неимоверных своих сапожищ.

— К услугам вашей милости!

— Эй! Это еще что за тип? — спросил один из сидевших за столиком.

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть ухмыльнулся и подмигнул ему.

— Кто я такой? А вот послушай: Пабло Пардиньяс Пардиньяс, законный сын известных родителей. Саламанка, Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть.

Все расхохотались, за исключением Луисы, который сделал брезгливую гримасу.

— Совсем неостроумно, — пробормотал он. Но на Луису никто не обратил внимания.

— Перемени пластинку, Сан-Сисебуто!

— И в самом деле надоело! — воскликнул Ледесма.

— Оставь его! Иди сюда, Сан-Сисебуто!

— В тысячный раз одно и то же! — сказал Ледесма. — Хватит!

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть поочередно поглядел на лица сидевших за столом. Башка у него была преогромная, тяжелая, нос какой-то необычной формы, глазки крохотные, иссиня-черные, полные живости и лукавства.

— Да вот начальничек не желает, — сказал Сан-Сисебуто, сопроводив свои слова беззаботным и чуть сердитым жестом.

— Не обращай на него внимания!

— Нет, я не буду метать бисер перед этаким толстокожим дяденькой, который и оценить-то его не может.

— Сан-Сисебуто! — окликнули его из-за столика, за которым сидел Борода. — Иди сюда, Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть!

— И загни нам что-нибудь позаковыристее, орел! — крикнул ему Борода.

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть подошел к его столику.

— Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что на свете посессивное и непосессивное значения словесных наших…

Лугу сто глядел на него с улыбкой. Ножки у него были тонюсенькие и свободно болтались в огромных сапожищах. Галиматья, которую выпалил Сан-Сисебуто, вызвала за столиком бурный восторг.

Потом отправились бродить из таверны в таверну. Аугусто почувствовал, что надрался.

— Пошли спать.

— Еще по одной, и разойдемся, — неизменно предлагал Луиса.

— А по-моему, хватит!

В расположение части вернулись глубокой ночью. Некоторые еще бодрствовали. Слышались приглушенные голоса, которые казались грустными, задушевными.

Вошли с грохотом.

— Тише, Гусман! — запротестовал Руис.

— Пошел в задницу! — огрызнулся Гусман.

Он ненавидел этого типа, гаденького фискала и втирушу.

Воспользовавшись тем, что офицеры расположились на частных квартирах, солдаты соорудили из их одеял огромную общую постель.

— Вы перепачкаете их! — снова подал голос Руис.

— Не суйся не в свое дело! — отрезал капрал. — Я здесь отвечаю за все, и мне так захотелось.

— Я и не суюсь, но только учти, Бареа, что это нехорошо.

— Что «нехорошо»? Сам командир распорядился взять одеяла, если будет холодно. А посему заткнись и не тявкай.

На огромном ложе разместились семеро. Гусман оказался в середине. Было холодно, но он взопрел под тяжестью одеял, в тесном солдатском мундире.

Он долго не мог уснуть. С балки свисала масляная лампа. Дневальный, сидевший на ящике, изнемогал. Голова его безвольно склонялась все ниже и ниже. Аугусто закрыл глаза.

Недавнее прошлое было тут, рядом, стоило протянуть руку. Гусман погрузился в раздумья. Он смутно ощущал, что уже сейчас что-то вклинилось между прошлым и настоящим, что привычное течение жизни нарушено, начались жестокие превращения войны. Он думал об этом с беспокойством, даже, пожалуй, с ужасом. «Что со мной?» Но война еще не совсем его поглотила, не перетерла его безжалостными жерновами, и воспоминания возникали легко и послушно. Вот промелькнули родители, обе сестры, отчий дом. Он отчетливо видел все. И людей и пейзажи. Он ласкал их, словно то были осязаемые предметы. Вспомнилось ему время, проведенное в Мадриде. Сказочный период какой-то полной беззаботности. Там было множество друзей, и влюблялся он во всех женщин подряд. Ближайшим его другом был Хуан Росалес, женщины же нравились ему все без исключения. Самого разного типа: худенькие и полные, маленькие и высокие.

Вспомнился ему Пабло Агирре, вспомнились и другие друзья по родному городку, Мадриду и Барселоне. Вспомнились родственники. Что с ними сталось? Что-то поделывают они сейчас, когда он тут, на фронте, и его вот-вот бросят в пекло? Аугусто очнулся. Ему не хотелось об этом думать. В Мадриде он работал в бухгалтерском отделе торгового объединения, покуда его не призвали в армию. По жребию Аугусто выпала Барселона. Графский город понравился ему. Незадолго до того, как покинуть казарму, он сумел устроиться на работу в одно текстильное предприятие. Работа чиновника никогда не привлекала его. Родители заставили его посещать коммерческие курсы — отчасти по скверной традиции, отчасти в силу необходимости. В его родном городке монахи держали колледж, в котором преподавалось коммерческое дело. Старики — дед и бабка Аугусто — мечтали, чтобы внук учился в университете, но стесненность в средствах не позволяла отправить его в город. Отец Аугусто служил в торговом флоте. Заработка его только-только хватало на жизнь. Длительная болезнь, которой страдала младшая сестра Аугусто — Роса, съедала большую часть семейного бюджета. И Аугусто пришлось посещать колледж в своем родном городке. В Мадриде Аугусто решил сдать на звание коммерческого эксперта, но посещал курсы через пень колоду, да к тому же с таким отвращением, что, по всей вероятности, все равно никогда бы их не закончил. Там, в Мадриде, в студенческом кружке Аугусто свел дружбу с Пабло Агирре, студентом-правоведом, который заразил его своим беспокойством и воспламенил его честолюбие. Аугусто решил сдать экзамены на бакалавра и поступить в университет. В одну сессию Аугусто сдал предметы за целых три курса. За четвертый и пятый он сдал в июне 1936 года. Он тешил себя мыслью сдать бакалаврские экзамены в сентябре того же года и поступить на факультет права. Он мечтал о той радости, которую доставит родителям и сестрам. Материальное положение семьи к тому времени улучшилось. Роса поправилась. Вторая его сестра, Мария, вышла замуж. Первую половину июля 1936 года Аугусто провел в родном городке, были каникулы. Состоялся разговор с отцом. «Теперь мы можем платить за твою учебу. Когда вернешься в Барселону — бросай работу». И с улыбкой добавил: «Это мой приказ!» 16 июля Аугусто уехал к замужней сестре в леонскую деревушку. Там он надеялся погостить дней пять. 18 июля разразилась война.

С каким-то странным чувством горечи Аугусто вспомнил своего друга Хуана Росалеса. Что-то с ним сталось?

Как сложится все в дальнейшем? Его огорчала непутевость закадычного друга, в особенности же его беззащитность перед лицом переменчивых обстоятельств. Но еще больше огорчал Аугусто оборот, который приняли их когда-то дружеские отношения.

Аугусто познакомился с Хуаном несколько лет назад в пансионе, в котором обосновался по приезде в Мадрид. Когда Аугусто окончил колледж, ему с трудом удалось уговорить родителей отпустить его в столицу. «В Мадриде я смогу заработать, смогу учиться дальше. Только так я помогу и вам и себе», — уверял он отца. Отец поддержал его: «Мы сделали все что смогли. Теперь пусть его жизнь поучит. Он пробьется! Он молодец, и я верю в него».

У Хуана Росалеса был, что называется, хорошо подвешен язык. Говорил он зажигательно и, как казалось со стороны, с глубокой внутренней убежденностью. По приезде в Мадрид Аугусто не было еще и семнадцати лет. Впервые он оторвался от материнской юбки. Был он еще до предела наивен и скромен. Всему, что говорил тогда Хуан Росалес, он верил слепо. Хуан представлялся ему человеком благороднейшим и умнейшим, и Аугусто с первой же встречи потянулся к нему с нежной восторженностью.

Хуан был на два года старше Аугусто. Он знал все закоулки того Мадрида, который кишел нищими студентами, мелкими служащими и чиновниками. Аугусто оказался благодарным учеником и буквально кипел от переизбытка чувств. Хуан посмеивался. Его забавляло рвение наивного юноши из далекого, забытого богом местечка, который внезапно был ввергнут в столпотворение и соблазны большого города. Этим деревенским восторгом иногда заражался и сам Хуан. Ему даже казалось, что только теперь он открыл или, во всяком случае, оценил притягательные стороны столичной жизни. И Хуан тоже становился шумным и ребячливым. Но иногда заводил со своим другом беседы в тоне серьезном и веском. Аугусто нравилась эта смесь безрассудства и рассудительности. В первый же день, когда они познакомились, Хуан сказал:

— Ты правильно сделал, что приехал в Мадрид. Сейчас Испания живет сложной и трудной жизнью. Ожидаются серьезные события, и люди сознательные, способные должны бросать свои деревенские углы и переезжать в большие города, на передовую линию огня. Будущее Испании будет решаться в городах. Нужно готовить себя к борьбе: мы можем понадобиться родине и народу.

Наивность Аугусто не позволяла ему распознать, что все эти, как и многие другие, речи Хуана были лишь фразой, пустой болтовней. Напротив, слушая Хуана, Аугусто как бы возвышался в собственных глазах. Ему и впрямь казалось, что он мужчина, настоящий мужчина, способный на самые героические подвиги. И он все более и более благоговел перед Хуаном, который так поднял его в собственном мнении.

Вскоре после провозглашения республики во время одного довольно резкого спора в пансионе кто-то из постояльцев осадил Хуана, сказав, что еще не известно, что скрывают республиканцы в своем сжатом кулаке и что вообще означает это малопонятное и какое-то двусмысленное приветствие.

Хуан, побледнев, поднялся со своего места.

— Мы протянули руку, открытую для честного рукопожатия, — ответил он в ярости, — всем, и буржуям, и обуржуазившимся, вроде тебя, но никто не принял протянутой нами руки. Пришлось сжать ее в воздухе, и наш кулак означает разочарование и одиночество, больше ничего.

Аугусто мало волновала вся эта шумиха и политические страсти, но слова друга показались ему значительными.

Отец Хуана был должностным лицом в маленьком поселке Ла Манчи. У него было много детей. Семья бедствовала. От рождения Хуан не был склонен к занятиям и свою лень прикрывал ссылками на отсутствие достаточных средств. В поселке проживало несколько богатеев. Хуан чувствовал, что к нему они относятся с насмешливым состраданием. И вот тогда-то в его сознании стал созревать горький комплекс обид, который в конце концов заставил его обратиться к идеям самым радикальным, Сперва он не ощущал себя обездоленным или завистником. Юношеская увлеченность придавала его желчи подобие освободительных, гуманных идей. Этот юношеский пыл бросался в глаза, и его-то Аугусто главным образом и видел.

Однажды утром, прогуливаясь вместе с Аугусто по Мадриду, Хуан вдруг остановился:

— Гляди, вон идет один из заправил нашей деревни. Навстречу шел какой-то толстяк простецкого и весьма глуповатого вида. Хуан остановился, чтобы поприветствовать его. Аугусто показалось, что приветствие было слишком церемонным и, пожалуй, даже раболепным.

Но и Хуан, обладавший обостренной восприимчивостью, заметил неприятное впечатление, которое произвела эта встреча на Аугусто, и потому постарался тут же вывернуться:

— Этот тип, которого ты видишь, не полезет в петлю и за два-три миллиона. Он такой же деспот, как и другие богатеи, однако… черт с ним! Дома мы все ему чем-то обязаны. Приходится целовать ту руку, которая тебя душит.

Бареа, денщик командира, повернулся на бок и во сне опустил руку на грудь Аугусто. Тот вздрогнул и открыл глаза.

Несколько секунд Аугусто мучительно соображал, где находится. Сквозь проломы в потолке он увидел звезды, сверкавшие на темном небе. Дневальный уже не сидел, а стоял. При мерцающем свете свечи он читал письмо. «Мы же на фронте», — сообразил Аугусто. Это казалось невероятным. Пришлось повторить про себя несколько раз: «Мы же на фронте!..»

16 июля Аугусто приехал в маленький леонский городок, в котором муж сестры работал налоговым инспектором. 18 июля по радио загремели речи. Местные жители скучивались возле громкоговорителя, установленного в кафе на главной площади. Кейпо де Льяно без устали трещал из Севильи. Газеты принесли речь Молы, которая заканчивалась призывом «Да здравствует Республика!» Жители недоумевали. Звучали имена Франко, Санхурхо, Кабанельяса, Хосе Антонио, Москардо… Неразбериха была полная.

В городке был сформирован отряд гражданских добровольцев. Добровольцы патрулировали дороги, выставляли караулы, задерживали автомашины, заставляли водителей предъявлять пропуска.

Так проходили дни. Все надеялись, что порядок будет скоро восстановлен. Вспоминали мятежи Галана и Гарсиа Эрнандеса, мятеж Санхурхо, события в Астурии. Произойдет смена правительства, новые выборы, новая диктатура… «Такое» не может продолжаться долго.

Но затем потекли недели и месяцы. Аугусто и Мария ничего не знали ни о родителях, ни о младшей сестре. Доходили леденящие кровь рассказы о зверских убийствах. Аугусто жил в постоянном напряжении, страхе. Брат и сестра старались как-то успокоить друг друга. Нет! С домашними ничего не могло случиться.

Взятие Толедо отмечалось в городке военным парадом и речами. Вскоре Аугусто забрали в армию.

Прощание было печальным. Особую грусть ему придавало отсутствие родителей и младшей сестры. Удастся ли свидеться снова? Уже погибли несколько местных новобранцев. А что станется с ним? Может, он вернется однажды бледный, перепачканный в крови, истерзанный? Умереть вдали от любимых существ, без их ласки. Вот так, взять и умереть. «За что?»

Ночью Мария пришла в его комнату помочь уложить вещи. Аугусто перепугался при виде сестры. По счастью, Мария имела весьма туманное представление о войне.

— Сколько пижам возьмешь? Две?

— Хорошо, клади две.

— А новый костюм? Он может понадобиться. Вещи свои оставишь в пансионе или гостинице и в праздничные дни принарядишься.

— Да, да! Это ты ловко придумала.

Аугусто взглянул на сестру. Она смущенно отвела глаза. Аугусто заметил, как дрожали ее руки, когда она укладывала рубашки, платки…

— Я купила тебе эти шерстяные рубашки…

— Ну, зачем!

— Я думала… Думала…

Она закрыла лицо руками и заплакала.

— Не нужно, Мария! — воскликнул Аугусто нарочито бодрым голосом и подошел к сестре.

Сестра с жаром обняла его.

— Аугусто! Братик мой дорогой!

У Аугусто подступил к горлу комок. Мария повернулась к нему заплаканным лицом и нежно потрепала по щекам.

— Ты даже не представляешь, как я тебя люблю, Аугусто! Не представляешь… Боже! Мне так больно!

Неделю Аугусто пробыл в леонских казармах. Там свел дружбу с Бородой. Оттуда выступили колонной в триста человек. Город был в возбуждении по поводу предстоящего взятия Мадрида, которое считалось неминуемым. Жители высыпали на улицу провожать солдат.

Дорога была сущим адом. До Альхесираса поездом добирались четверо суток. Всем выдали по скатке, краюхе хлеба, банке мясных консервов и по нескольку банок сардин. Разместили повзводно в вагонах третьего класса. Даже проходы были забиты. Днем было еще терпимо. Можно было сойти на станции, размять ноги, поваляться и отдохнуть в ожидании отправки, купить в местной лавчонке вина и еды. Ночи же превращались в сплошное мучение. Солдаты вповалку лежали в проходах, под лавками, пристраивались на колени тех, кто сидел. Поезд швыряло из стороны в сторону, люди валились друг на друга. Невозможно было и пальцем шевельнуть. Мускулы цепенели, и от боли выступали слезы. В конце концов Аугусто удалось забраться на узкую багажную полку. Чтобы не свалиться, он крепко прикрутил руку ремнем. Металлические прутья впивались в тело, и каждый толчок поезда едва не выворачивал руку в запястье. Ремень стер кожу чуть ли не до самого мяса, но все же Аугусто ухитрился немного подремать.

Проснувшись, он стал разглядывать своих спутников. Некоторые пели и беспрерывно чему-то смеялись. Другие не раскрывали рта. Аугусто с любопытством смотрел на них. Вон парень, который смеется и веселится больше других. Трудно сказать, искреннее ли это веселье или парень просто пытается забыться. Возможно, неизвестность возбуждала его и подстрекала любопытство. Как «это» происходит? Он надеялся, что очень скоро все узнает. Мадрид вот-вот должен был пасть. Об этом спрашивали на всех станциях и полустанках. Долго война не продлится. «Еще бы!»

Напротив сидел юноша. Он ни с кем не разговаривал. Только смотрел на тех, кто смеялся и пел, с какой-то жалостливостью и состраданием. До прибытия в Альхесирас Аугусто успел поболтать с ним. Он слез с багажной полки.

— Прохладно, — сказал он, потирая руки. — Думал, что не смогу заснуть.

— Да, немного тебе удалось поспать.

— Тебя зовут Эспиналем?

— Да.

Аугусто с интересом вгляделся в маленькое его личико.

— Ты озабочен?

— Да нет! Чем же?

— Как чем? Боишься за себя, семью… Мало ли что. Всю дорогу рта не раскрыл.

— У меня тетя, которая заменила мне мать. Она совсем старенькая. Меня мобилизовали одним из первых. Урожай наполовину остался неубранным. А мы и так нищие, и если не хватит пригоршни пшеницы… Страшно подумать… бедная тетка… Не знаю… Но война, если, конечно, принимать ее спокойно… совсем спокойно… Что? Нет, я вовсе не боюсь. Тот, кто богат, — пожалуй, но наш брат… Меня, положим, убьют, и делу конец. Но что будет с теткой…

— Да что и говорить, грустно расставаться о близкими.

— Кроме тетки, у меня никого… Конечно, характер у нее не мед. Но ведь она вырастила меня. А такие вещи не забывают. Я часто на нее ворчал, и вот теперь раскаиваюсь. Она очень одинока. Я-то знаю, что это такое.

— Я тебя понимаю. Должно быть, ужасно лишиться матери.

Эспиналь посмотрел на Аугусто. Заметил, что тот взволнован, и сразу же почувствовал расположение, внезапное доверие к нему.

— Есть и другие причины, — продолжал он, радуясь, что может наконец излить душу. — Я думал жениться и теперь ревную, — Эспиналь криво улыбнулся.

— Не веришь своей невесте?

— Нет, почему же! Но, видишь ли, в деревнях… Может быть, ты не знаешь. Ты ведь из городских… В деревнях все по-другому. Уж если подвернется возможность… Так вот и с этой… как ее, любовью. В общем, ты меня понял. Я люблю невесту, как поется в песнях. К ней я не прикасался. Танцевать танцевал. А вот теперь в лучшем случае кто-нибудь… Не знаю, такова ли она, как другие. Свадьба, а там и крестины! Да и откуда мне знать? Два поцелуя, три или целых пять? Тут уж разницы нет. Парни и то издевались надо мной.

— Значит, сволочи.

— Ты из хорошей семьи, ты вырос в городе, и тебе непонятно. По-своему они правы. Вроде и обижаться-то не на что. Лошади, коровы, овцы… Мы об этом узнаем с самого детства. Жена нужна для того, чтобы готовить, шить, и для того, чтобы с ней спать. В городах у вас по-иному — ты понимаешь меня, — и потому вы можете позволить себе всякие там охи да вздохи. А в деревне все проще, грубее. Тут уж держи ухо востро… Я-то сам смотрю на это иначе. Я как городские. Покамест меня не призвали в армию, я думал: будь что будет. Все образуется. А теперь мне тяжело. Потому-то я и боюсь, понятно?

— Даже не знаю, что тебе сказать. Видишь ли, любовь такая штука… как ее объяснить? Что тут главное? Уважение? Напористость? Бог его знает! Женщины бывают всякие. Но полагаю, что настоящая любовь должна быть почтительной и чистой.

— Какая чепуха! — воскликнул какой-то тип, сидевший рядом с Эспиналем.

Аугусто взглянул на него. Типа звали Кампосом. Это был здоровенный парень, с грубой, словно потрескавшаяся земля, кожей.

— Почему же чепуха? — живо переспросил его Аугусто.

— Да что вы оба в этом понимаете!

— А ты?

— Я понимаю.

Большего Аугусто не мог от него добиться. Парень почти все время молчал. Иногда он слегка кривился в улыбке или же погружался в свои мысли, и тогда лицо его становилось угрюмым. На нем отражалось не то глубокое отчаяние, не то какая-то глухая, затаенная злоба.

В Альхесирасе переночевали в казарме. На следующий день эшелон отправился в Сеуту. Там разместились в каком-то полуразваленном бараке. Лил дождь. Крыша, как рваное сито, пропускала водяные потоки. Посреди импровизированной спальни образовалась огромная лужа глубиной в ладонь. Большая часть матрацев подмокла. Спали по двое, прикрывшись только плащами. Аугусто устроился с Эспиналем, Борода — с Луисой. Настроение у всех было мрачное. Слышались едкие замечания и крепкие словечки. Но и тут Борода сумел рассмешить всех очередной шуткой.

— Кто с кем, а я с Луисой! Что, завидно, орлы?

На следующий день отбыли в Тетуан; Аугусто и Борода были направлены в распоряжение штаба, Эспиналь и Кампос — в роту.

Вскоре Борода был утвержден в звании. Он прямо-таки лопался от гордости. Шумно вошел в расположение, расталкивая всех на своем пути.

— Видали, орлы? Перед вами капрал саперных войск! — грохнул сапожищами, громко выдохнул воздух и воскликнул: — Да здравствует моя задница! Веселее ее не сыщешь во всем белом свете!

Но надо было видеть Бороду за едой! Он отличался редкой прожорливостью. Набивал желудок с невероятной быстротой и никогда не отказывался от добавки. За столом Борода только и следил, кому не понравится пища, у кого не окажется аппетита. И как только замечал что-нибудь подобное, его черные блестящие глаза зажигались радостью.

— Тебе не хочется? Давай сюда! Раздачу пищи он всегда брал на себя.

— Ну-с, посмотрим, орлы!

Себе он накладывал последнему, но съедал неизменно первым.

— Кто хочет добавки? Налетай, орлы! А после рассказывал Гусману:

— Уф, уф, как напихался! Я сам был на раздаче… «Налетай, братцы, — кричу, — всем поровну, никаких жалоб не принимаю! Для меня все одинаковы. Кто хочет прибавки? Давайте, без стеснения. Обо мне не беспокойтесь. Видали? С меня хватит и этих костей». Все довольны, а у меня остается целая груда мяса. Вот что значит иметь голову на плечах!

Смеялся он раскатисто — «хо, хо, хо!» — и взвизгивал почти что в припадке. При этом обнажались его сверкающие белизной зубы, вплоть до красных десен. Козлиная борода тряслась, и все его огромное тело содрогалось в этом шквальном хохоте.

В конце концов было решено выдавать ему двойной рацион. На некоторое время он стал самым счастливым и самым популярным человеком в батальоне.

Иногда Аугусто и Борода прогуливались вместе. Но дружба не клеилась. Аугусто раздражала животная грубость Бороды, в особенности же его хамство по отношению к людям безобидным и беззащитным. Иногда Аугусто встречался с Эспиналем и Кампосом. Эспиналь по-прежнему находился в подавленном состоянии. Из Кампоса же вообще невозможно было выдавить слово или хотя бы мимолетную улыбку. Затем он свел дружбу с Ледесмой и некоторыми другими. Иногда, получив увольнительную, они отправлялись в город все вместе, но чаще Аугусто предпочитал бродить в одиночестве, думая о своем. И о войне тоже.

В один прекрасный день — спустя три недели после прибытия в Тетуан — их отправили на фронт.

 

Глава вторая

Разбудила его утренняя побудка.

Сквозь дыры в потолке он увидел небо, затянутое облаками. Свет сочился тусклый, грязный. Некоторое время он лежал неподвижно, слушая возню товарищей. И тут же, вздрогнув, вспомнил: «На фронт!»

Уже на улице, возле кухни, Аугусто столкнулся с Бородой, тот, прижимая миску к груди, перешучивался с поварами в ожидании завтрака. «Этого ничем не проймешь!» — невольно улыбаясь, подумал Аугусто.

Направился к ближайшему крану умыться. Встретил Эспиналя.

— Здорово! Что нового?

— Да вроде ничего.

— Похоже, начинается что-то серьезное.

— Кто его знает! — ответил Эспиналь, пожав плечами. Лицо Эспиналя было лиловым от холода. Он вытащил из кармана зеркальце и аккуратно, спокойно причесался.

С прилизанными мокрыми волосами Эспиналь выглядел еще более жалким, лицо его казалось совсем крохотным, а фигурка тщедушной.

В восемь утра батальон был выстроен к мессе. Жители Сеуты приветствовали солдат. Раздалась барабанная дробь, загремели трубы, в церковь двинулись церемониальным шагом.

При выходе из церкви строй был нарушен. Придерживались строя лишь оркестранты со своими трубами и барабанами.

— Вот видишь? — сказал Ледесма Гусману. — Все кончается. Больше парадным шагом не будем ходить.

— И на этом спасибо.

Солдаты снова рассыпались по кабакам.

— Послушайте, давайте сходим в Фалангу, попросим одеяла, — предложил Луиса. — В наших кургузых одеждах мы на фронте замерзнем.

Луиса был очень высокого роста, но с крохотной головкой. Шапку всегда носил набекрень. Френч оттопыривался сзади. Добавьте к этому длинные, тощие ноги. Словом, он очень походил на голенастую птицу.

В женской секции Фаланги им выдали одеяла и направили в монастырь св. Маргариты дель Рекете.

Переговоры вел своим певучим голосом Луиса.

— Простите, пожалуйста, за беспокойство, которое мы вам причиняем, но если бы вы могли нам дать немного какой-нибудь одежды… — и добавил еще более вкрадчиво и медоточиво: — Простите за выражение, но одеяла, которые нам дали, годятся разве что на…

Присутствующие девицы прыснули, услыхав это неожиданное заключение. Луиса, бывший о себе и о своем остроумии мнения самого высокого, даже ухом не повел.

В Ренете тоже не нашлось ничего подходящего. Там они получили несколько стихарей.

— Ничего себе! Уж лучше бы по полотенцу дали. Вечером подали автобусы. Аугусто, съежившись, устроился на сиденье.

Поднялись на холм. Неподалеку виднелась бойня. Высоко в небе парили стервятники. Городок остался позади, где-то в складке холмов. А затем, подобно вееру, перед ними развернулось плоскогорье, изборожденное симметричными полосами.

Раздавались военные песни.

— Посмотри, Гусман, какие виды кругом, — заметил Луиса, сидевший с ним рядом.

— Да, — согласился тот, занятый своими мыслями.

Вскоре наступила ночь. Она пропитала облака и разлила сумерки по земле, словно из мочалки выкрутили темную, густую жидкость.

Двигались в потемках. Машины упирались друг в друга своими светящимися копьями. Внезапно стали.

— Потушить огни! Потушить огни!

«Началось!» — подумал Аугусто, вздрогнув.

Дальше двигались медленно, со множеством остановок.

— Выходи-и-и-и!

В кромешной тьме заметались тусклые огни ручных фонарей.

— Первая рота, сюда!

— Вторая рота!

— Штабные!

Засуетились, забегали офицеры и сержанты, подгоняя, собирая солдат.

— Третья рота!

— Пулеметчики!

— Быстрее! Быстрее! Совсем одурели!

Разместились в каком-то загоне для овец. Ужин роздали сухим пайком. Вышло что-то совсем помалу. Луисе и Гусману вообще ничего не досталось. Они бросились к Бороде, но тот со своей порцией поспешил скрыться. Денщик командира Бареа дал им коробку сардин и кусок хлеба.

— Это же черт знает что! Так дело не пойдет! — возмущался Луиса.

— Да плюнь ты!

— Ну нет, Гусман! Согласись, что это черт знает что! Какое они имеют право? Сволочи! Уж если посылают на бойню, то пусть хоть сперва покормят!

— Ладно, пойдем лучше пройдемся.

Ночь была темная, хоть глаз выколи. Улочки утопали в грязи. Они непрерывно спотыкались о наваленные повсюду груды камней. Луиса не переставал молить какую-то чепуху, время от времени сдабривая ее ругательствами. Аугусто не слушал его. По дороге им то и дело попадались марокканцы, легионеры, фалангисты, пехотинцы… Они пели хриплыми, надтреснутыми, нередко пьяными голосами. Двери домов были заперты и зловеще чернели. Лишь в немногих окнах дрожал тускловатый, желтый свет, но в кромешной тьме даже он казался порхающим золотистым мотыльком.

Вошли в трактир. Шум, гам, полно народу. С трудом пробились к стойке. Еды никакой.

Луиса с упреком взглянул на Аугусто.

— Так, а теперь что будем делать? Даже за свои деньги не пожрешь. Теперь что ты скажешь?

Аугусто сделал усилие, чтобы не расхохотаться. Луиса смотрел на него немигающим взглядом. Аугусто заметил, что рот и глаза Луисы словно подтянуты к остренькому носику. «Похож на мышь», — подумал он.

Поскольку Аугусто молчал, Луиса обратился к официанту:

— Дай-ка нам глоток чего-нибудь! Вино было красное, густое, как кровь, и очень терпкое. Расплатившись, отправились спать. Аугусто думал о войне. На ум приходили книги, которые он когда-то читал, фильмы, которые видел. «Люди на войне гибнут. Многие из нашего батальона тоже погибнут». Какая их ожидает смерть? Как все это произойдет? «Многие погибнут». Ему хотелось сосредоточиться, хорошенько все продумать, проанализировать. «Многие погибнут». Он механически повторял эту фразу, даже не вдумываясь в истинный смысл ее, не отваживаясь задаться вопросом: «А что-то станется со мной?»

Не успел он заснуть, как скомандовали подъем. Выступление было назначено на два часа ночи. Солдаты строились медленно, все были сонные и ежились от холода.

Колонна безмолвно двигалась в темноте. Аугусто столкнулся с Патрисио, когда становился в строй. Его подмывало спросить: «Интересно, что-то нас теперь ждет?», но он промолчал. Патрисио и Луиса побывали в Альто де лос Леонес. Они нарассказали всяких ужасов. Аугусто принялся напевать вполголоса песни, которым его обучили:

Он улыбнулся, вспомнив задор, с которым пел эту песню Патрисио, а также слова Луисы:

— Куда симпатичнее другая… — и тут же, фальшивя, затянул:

Аугусто продолжал упрямо напевать. Рядом, в темноте, шли люди. Полная тишина, топот ног, и он, шагающий со своим подразделением. Все казалось удивительным, совершенно неожиданным. «Еще несколько месяцев тому назад я…» И тут же упорно наползали слова: «Везет пилот пилюли…»

Командир батальона был расположен к Аугусто и потому не оставлял его в покое.

— Прибыл в ваше распоряжение, господин майор. Ваш приказ выполнен.

— Прекрасно. Теперь отправляйся во вторую роту и…

«Отправляйся в… Отправляйся в…» Аугусто сновал между тенями. Спотыкался о камни, падал в какие-то ямы, царапался о кустарники. Пот лил с него градом. Вещевой мешок, казалось, был наполнен свинцом. Шинельная скатка душила. Подсумки с полным комплектом боеприпасов били по пояснице, а огромный кинжальный штык путался в ногах.

Оба батальона выстроились в колонну. То спускались в овраг, то подымались на холм. Колонна растянулась. На поворота она извивалась и ползла в полном молчании.

В пути находились уже несколько часов. Близился рассвет. Дул холодный, сырой бриз, напоенный запахом тимьяна. Небо было безоблачным. Взошло солнце. Наступил день, свежий, ясный, прозрачный, как горный ручей.

В половине восьмого достигли позиций. Их держала горстка бородатых людей, грязных, оборванных. Колонну встретили радостными криками.

— Курево есть?

Аугусто протянул свой кисет группе солдат и опустился на землю. Он устал, вспотел, тяжело дышал.

— Нет ли чего попить?

Ему подвинули сморщенный, отощавший бурдюк, лежавший прямо на солнце. Вино было теплое и терпкое.

— Ну, как тут дела?

— Да если не считать артобстрела, сносно.

— Потери большие?

— Нет, не очень.

Так, болтая, солдаты укладывали свои скудные пожитки. Вскоре все они были готовы.

— Что это? Граната? — спросил Аугусто, показывая на что-то походившее на консервную коробку с рукояткой.

— Это немецкие гранаты. Колоссальной силы. А у вас разве нет таких?

— Нет, гранат нам не выдали.

— Даже Лаффитовских?

— Нет, ни черта.

— Ну, значит, ваша песенка спета.

— Почему это?

— Даже не знаю, как тебе сказать. Но если бы не эти гранаты, то в ту ночь, когда нас пригнали сюда…

Некоторые попрощались рукопожатием, другие уже отойдя.

— Счастливо!

— И вам тоже счастливо!

Они уходили, смеясь, перешучиваясь, громко перекликаясь.

Аугусто расстелил шинель, отстегнул амуницию, подложил под голову вещевой мешок и приготовился вздремнуть. Но ему не дали даже сомкнуть глаз. Раздался приказ приготовиться. Боже! Неужели «это» начинается?!

На позициях было две высоты. Одна повыше, другая пониже. Их разделяла маленькая лощинка. В лощинке находилось возделанное поле, огороженное стеной, остальное пространство было изрыто глубокими следами дождевых потоков. Лощина находилась на возвышенности. Там, где простиралось возделанное поле, начинался спуск. Скаты обоих холмов круто обрывались к равнине. На равнине, примерно в километре, виднелась деревушка, занятая противником. Над деревушкой господствовала церковная колокольня. Поблизости от селения, если следовать по дороге, находилась высота Эль Педрегаль.

Батальон спустился по склону. Солдаты сбились в кучу, подобно стаду овец. Все они были новобранцами, о том, что такое рассредоточиться, понятия почти не имели, да к тому же обуревавший их страх заставлял искать друг у друга поддержки. Все они шли в неизвестность, смерти навстречу. Аугусто с глубочайшим волнением смотрел, как солдаты послушно двигались под зловещий свист пуль, оглушающие разрывы шрапнельных снарядов, сквозь фонтаны земли.

Саперы во главе с капралом, растянувшись по холмам цепочкой с интервалами в пятнадцать-двадцать метров, обеспечивали связь между подразделениями и командным пунктом. Аугусто встретился с саперами на склоне высокого холма, неподалеку от вершины. Слева от Аугусто оказался Патрисио, а чуть дальше Луиса и Борода. Конде, рыжеватенький паренек, укрылся в лощине за каменной подпорной стеной. Затем Аугусто увидел еще трех саперов и Родригеса, капрала взвода связи, замыкавшего цепь.

Аугусто упал ничком. Земля была жесткая, сплошь усеянная острыми камнями. Снаряды рвались совсем близко. С наводящим смертельный ужас хриплым жужжанием воздух прорезали стальные осколки и камни. Аугусто втягивал голову, прикрывал ее дрожащими руками и время от времени посматривал на соседей. Им повезло. Всех их защищала скала, поднимавшаяся со дна оврага. Сам Аугусто оказался на пологом скате высоты, на серой каменистой поверхности, весь на виду. Он попробовал отрыть яму штыком. Счистил слой гальки, срезал тонюсенький пласт земли. Дальше шла голая порода. Ковырять ее было бессмысленно. Тогда лежа Аугусто стал собирать щебенку и камни, до которых можно было дотянуться рукой. Ему хотелось выложить небольшой барьерчик, чтобы защитить голову от пуль и осколков. Подняться было невозможно, сотни пуль прочерчивали чистый утренний воздух. Снаряды подымали столбы черной, красноватой, позолоченной солнцем пыли. Разъяренная шрапнель вдребезги разбивала утреннюю прозрачность, осколки падали, отсвечивая, словно стекляшки. Руки у Аугусто дрожали. Барьерчик был крохотным и совсем ненадежным. Слышалось пение каменных осколков. Сердце в испуге колотилось. Аугусто лихорадочно прижимался к земле. Сердце готово было выпрыгнуть? И это трепещущее человеческое сердце, казалось, превращает землю в живую, дышащую грудь. Да и не только это: множество других людей, которые в этот самый миг ничком лежали на земле, сообщали ей испуганное биение своих сердец.

Конде съежился за подпорной стенкой. Глядя на него, Дугусто подумал: «Вот ведь повезло! Вот ведь повезло!» Последний раз он взглянул на него в тот миг, когда Конде исчез в облаке земли и пыли, Аугусто вскочил и опрометью бросился бежать. Патрисио и еще один сапер последовали его примеру.

Пункт первой помощи находился на маленьком холме, позади нагромождения скал. Оттуда появились два санитара с носилками на плече. Один из них, более трусливый, пригибал голову, подобно лошади, напуганной свистом пуль и снарядов. Он прыжками спустился вниз. Споткнулся о камень и покатился под откос. Снова поднялся. Немного пробежал и снова бросился ничком, заслышав близкий свист снаряда.

— Скорее! Скорее! — кричал Патрисио пронзительным голосом.

Аугусто добежал до того места, где находился Конде. Конде, бледный, тихий, прижался к стене. Одна штанина была разорвана, в крови. В белой ляжке глубокая дыра, укус шрапнельного осколка.

— Ну как? — спросил Аугусто, подбегая к нему.

— Видишь, не повезло.

Вчетвером подняли несчастного Конде и отнесли на перевязочный пункт.

Взвод связи получил приказ отойти. Приказ передавался по цепи голосом.

Аугусто с Патрисио и Луиса присели отдохнуть за скалами.

— Ну, что скажешь?

— Ох и натерпелся же я! — пропыхтел Патрисио.

— Бедняга Конде! Не повезло.

— Шляпа ты, Гусман! Не понимаешь, что он выиграл на этом. Месяца два на поправку наверняка получит, — криво усмехнулся Луиса. — Командир того батальона просто болван, дурачок какой-то. Вот нашему так не взбрело в голову бросить нас в это крошево и оставить валяться приклеенными к земле.

Обстрел продолжался с прежней силой. Приближающийся свист снарядов заставлял бросаться на землю. После разрывов снова подымались.

— Черт знает что!

Вдруг на пахотном участке лощины они заметили погонщика. Буквально у его ног взорвался снаряд. Погонщик скрылся в красноватом облаке пыли. Когда пыль рассеялась, погонщик, пошатываясь, продолжал двигаться. Остановился, ощупал себя. Затем со всех ног бросился бежать, размахивая руками. Он был цел и невредим.

Мул запрокинулся на спину и в мучительной агонии судорожно сучил ногами. Издали они казались руками утопающего. Но вскоре мул застыл в стеклянном потоке холодного утреннего воздуха.

Аугусто уже не испытывал страха. Он просто не отдавал себе отчета в том, что происходило кругом. Сердце его сильно билось, готовое выпрыгнуть. Больше он ничего не чувствовал.

В нескольких метрах от них командир соседнего батальона руководил операциями. Он разглядывал поле боя в бинокль, о чем-то говорил со своим помощником, отдавал приказы. Оба стояли во весь рост, безразличные к пулям и разрывам снарядов. Аугусто любовался их хладнокровием.

Вдруг донесся какой-то нестройный шум. В лощине показались десять или двенадцать солдат. Они куда-то стремительно бежали, на ходу выкрикивая что-то бессвязное.

— Это что? В чем дело? Что тут происходит? — рявкнул командир батальона.

Он выхватил пистолет из новенькой кобуры, бросился по скату к ним наперерез и выстрелил в воздух.

— Назад! Назад, трусы! Назад по своим местам, или я первого же пристрелю как собаку!

Солдаты опасливо посмотрели на него. Они остановились, повернулись кругом и бегом ринулись обратно.

Вскоре стали ясны причины этой паники. Роты, достигнув равнины, укрылись в расщелинах в ожидании сигнала атаки. Как только они покинули эти расщелины, первый же снаряд уложил на месте четырех солдат. Одному оторвало голову. Она лопнула, как граната. Перепуганный взвод обратился в бегство.

— Который час? — спросил Лугусто. — Половина девятого.

— Только?

Патрисио ничего не ответил и стал заводить часы.

На холме показался мул. Аугусто локтем подтолкнул Патрисио и показал на него. Аугусто чувствовал, как дрожь побежала по телу.

Первый убитый, которого он видел в своей жизни. Это был еще юноша, офицер соседнего батальона. Он лежал поперек седла, прикрученный веревками. На обшлагах поблескивали металлические звездочки. Безжизненно болтались ноги, голова, руки. Тело еще не закоченело и билось, как живое. Оно походило на плохо сцепленное чучело. «Каково-то будет его матери?» — с грустью подумал Аугусто.

Внезапно противник перенес огонь на командный пункт. Он помещался в округлом углублении, размером около шести квадратных метров и глубиной около трех. Спереди, фронтом к противнику, углубление это было защищено стеной из наспех сложенных камней высотой примерно семьдесят сантиметров. Все забились в это укрытие. Всего там оставалось пять связистов. Остальные разбежались, подгоняемые страхом, или прятались где-то поблизости. Градом сыпались снаряды. Разрывы все приближались.

— Сейчас Мы все взлетим на воздух! — воскликнул Патрисио дрожащим, сдавленным голосом.

После каждого разрыва в маленькое укрытие падали камни и осколки.

Командир батальона и его помощник также поспешили в укрытие. Сидя на корточках, они прижались к стене; оба были бледны. Аугусто почувствовал странное облегчение. Не он один испытывал страх. Всем им одинаково грозила смертельная опасность.

Стопятидесятипятимиллиметровый снаряд взорвался в четырех метрах от стены. Осколки яростно хлестнули по стене, снеся почти половину ее. Командир батальона вскочил на ноги с перекошенным от боли лицом, растирая ушибленную руку.

— Связист! Ко мне!

— Слушаю, господин майор! — поспешил Сан-Сисебуто, вытягиваясь по стойке «смирно».

— Да нет! Тут требуется человек посильнее. Вот ты! — ткнул он в сторону Аугусто.

— Слушаю, господин майор!

— Беги на телефонный узел и передай, чтобы орудия в Медина дель Кампо открыли контрбатарейный огонь. Иначе нас сотрут в порошок!

Аугусто ринулся выполнять приказ. Узел связи находился на соседней высоте. Противник продолжал яростно обстреливать склоны обоих холмов и лощину. Через каждые восемь-десять метров приходилось бросаться на землю.

Аугусто падал тяжело, раня ладони, локти, колени. Снаряды рвались совсем рядом. Страха он не испытывал. Успокаивала дорога. В голове было только одно: ничком на землю, вперед, снова на землю, снова вперед. В этот момент бой казался ему чем-то простым, механическим, а смерть — риском, которого легко избежать.

— Спеши, парень, спеши! — доносился до него громкий подбадривающий голос командира батальона.

Случайно обернувшись, Аугусто увидел, что командный пункт исчез в клубах земли и пыли. Снаряды рвались с какими-то свинцово-фиолетовыми вспышками, и сквозь них прорезывался голос командира: «Спеши, парень, спеши!»

Уже совсем поблизости от нужной высоты Аугусто изнемог от бега. Ноги подкашивались. Аугусто увидел связистов из своего батальона, которые укрылись за скалами. Он стал и опустился на одно колено.

— Послушайте, — задыхаясь, проговорил он, — надо передать на узел связи приказ командира…

— Ну, нет, парень! Беги и передай сам! — донесся до него голос командира батальона.

Аугусто поднялся и пробежал еще несколько шагов. Но тут же, обессиленный, рухнул ничком на землю. Усталость взяла свое. С пронзительным, все нарастающим шипением приближался снаряд. Аугусто заметил в воздухе какой-то вращающийся блестящий предмет. «Осколок», — подумал он. Ему показалось, что он вот-вот вонзится ему прямо в ноги. Он задрал их. Предмет глухо шлепнулся о землю, и мелкие камешки хлестнули Аугусто по ногам. Он вскочил и бросился туда, где укрывались связисты.

Его обнимали, хлопали по плечу. Один из связистов залился нервным смехом. У других лица были бледные, искаженные страхом.

— Что произошло? — спросил Аугусто.

— Так, пустяки. Считай, что ты вновь родился, — сказал один солдат и движением головы предложил Аугусто оглянуться назад.

Аугусто обернулся. Неразорвавшийся снаряд стопятидесятипятимиллиметрового калибра сверкал на солнце.

Аугусто вздрогнул, так до конца и не уразумев, что только чудом его не разорвало в куски, и бегом направился на узел связи.

Аугусто передал приказ командира батальона и опустился на землю. Он обливался потом и прерывисто дышал. Расстегнул форму, по груди стекали струйки соленого пота. От взопревшего тела шел пар.

— Нет ли чего попить?

— Нет.

С трудом сглотнул вязкую липкую слюну. Закрыл глаза. «А ведь был на волосок от смерти», — подумал он. И подумал совершенно спокойно, без всякого страха. Гремела артиллерийская канонада, слышалось дружное стрекотание винтовок и пулеметов. Узел связи находился в надежном укрытии. Артиллерийский обстрел здесь был почти не опасен. Изредка звенели шальные пули, но на большей высоте и тоже неопасные.

Появился санитар Эррера, андалусец родом из Уэльвы.

— Эй, вы! Там внизу, на равнине, увесистый корнишончик сделал кашу из одного штабного солдатика!

Помолчав немного, он вдруг разразился громким хохотом.

Связисты удивленно уставились на него. Аугусто схватил санитара за ремень и с силой тряхнул.

— Заткнись, а то получишь затрещину!

Теперь Эррера с удивлением воззрился на Аугусто, потом опустился на землю и неожиданно заплакал.

— Будет тебе! — начал успокаивать его Аугусто, ласково трепля по плечу.

Но Эррера заплакал еще сильнее и успокоился лишь спустя некоторое время.

Вскоре Аугусто отправился обратно. Бегом он спустился по склону и укрылся за стеной, в воронке от того самого снаряда, который ранил Конде.

К Аугусто присоединился еще один связист.

— Ну, как тут у вас дела? — спросил Аугусто.

— Да вот бегал с приказом в первую роту. Там они совсем обалдели от страха. Много раненых, много убитых.

— Как у тебя с куревом?

— Скверно.

Вытащил кисет, молча скрутил самокрутку. В этот момент на их головы скатился какой-то солдат. Коленкой угодил Аугусто в лицо.

— Эй, ты, поосторожнее!

— Я ранен, братцы! — простонал тот.

Он показал им руку, из фиолетовой раны струилась кровь.

— Перевяжите, братцы, перевяжите! — умоляюще просил он, протягивая индивидуальный пакет.

Неумело, дрожащими руками они наложили ему повязку. Затем отвели на перевязочный пункт.

Около двух часов обстрел кончился. Раздавались только отдельные винтовочные выстрелы. Затем и они смолкли. Воздух был разреженный, пропитанный пылью и дымом. Стоял крепкий запах медпункта и операционной. Аугусто сделал глубокий вздох. Запах, уж неизвестно почему, показался ему желтого цвета, запах покойника, дезинфекции, смерти. И в то же время это был терпкий запах тимьяна, запах степи, запах жизни, надежды, проникающий до мозга костей.

Луисе один из солдат, которых они утром сменили, подарил банку фасоли и ломоть хлеба. Он подсел к Патрисио и Аугусто.

Расположились поблизости от медпункта. Там в ожидании эвакуации собралось больше двадцати раненых. Один с четырьмя пулями, всаженными пулеметной очередью в ляжку, другой умирал на носилках, лоб его был просверлен винтовочной пулей. Лицо совсем зеленого цвета. Ресницы, брови, щека припудрены глинистой землей. По виску стекала липкая струйка крови и мозговой массы. Еще один лежал, прикрывая руками смертельную рану в живот. Зрелище было душераздирающее. Они лежали на земле, грязные, в пыли и крови. Кто скрючился от боли, кто дрожал в ознобе, кто метался в жару. Плачущими голосами они просили воды, стонали: «О мама!» — или, стиснув зубы, молчали, с потемневшими, нахмуренными лицами. Ледесма, фельдшер из соседней роты, и батальонный священник пытались утешить их.

Чуть в стороне лежали убитые. Их было семеро. Среди них те четверо, которых разорвал снаряд в самом начале обстрела. Смерть настигла их, искромсала, разорвала в куски. Парня, которому оторвало голову, накрыли шинелью, чтобы не видно было изувеченного тела. У других одежда была в беспорядке, пожухлая, рваная, черная от крови — как грубый набросок смерти. В ногах у одного убитого лежал пакет с вырванными снарядом внутренностями. Лиловыми, серыми, зелеными. У другого были разворочены ноги, белели расщепленные кости. Больше всего Аугусто потряс вид убитого юноши. На одной ноге не было сапога, и из кальсон выглядывала желтая нога, грязная от земли, крови и пота. Ноги были сложены так, будто он вытянул их поудобнее в предвкушении сна, вовсе не помышляя о смерти. Но эта нога так красноречиво говорила обо всех пережитых ужасах!..

Ели тут же, по соседству с этим кошмаром. Будто на краю могилы. И ели с аппетитом. Аугусто подумал: «А ведь жизнь, как и смерть, беспощадна!»

Появился младший лейтенант Кастро. На груди — нашивка со звездочкой, значит, звание временное. Был он маленький, толстенький, совсем еще юнец. Видно, нервы его не выдержали. Он был бледен, совершенно потерян, без шапки, волосы растрепаны.

— Не хотите ли поужинать с нами, младший лейтенант?

— С удовольствием, спасибо.

Он сжевал ложку жирной фасоли и кусок хлеба; при этом зеленые глаза его были совсем отсутствующими, невидящими. «Долго это будет еще продолжаться? Мне этого не перенести!» и перед ним вновь и вновь проносились жуткие картины, которые он недавно видел.

— Запить найдется? — спросил он.

— Нет, младший лейтенант. Ничего нет, ни вина, ни даже воды.

— Хуже всего, что воды нет даже для раненых. Черт знает что такое! — проворчал Луиса.

У младшего лейтенанта дрогнули губы, будто он хотел что-то сказать, но промолчал, и только голова его тяжело склонилась на грудь.

Вечером перестрелка возобновилась, но уже с меньшей силой.

— Пошли, поищем воды. Я просто подыхаю от жажды, — сказал Луиса.

— Я тоже. А вдруг нас потребует начальство?

— Не будь наивным, Гусман! Ничего не случится. Могут и подождать.

За холмами проходила дорога. Там был болотистый участок. На него и свернули.

— Хорошо бы отыскать поблизости какой-нибудь источник, — сказал Патрисио.

Источник нашли у дороги. Из него не сочилось ни капли. Грязь была очень густой. На ней отпечатались следы сотен сапог, сотен копыт. В лужах стояла лошадиная моча, кучами лежал навоз. Набрали в платок грязи и выдавили струйку зловонной жидкости.

В это время мимо проходила колонна раненых. «Пить! Пить!» — просили они. Нацедили и им.

Вечером батальоны начали покидать позиции. Солдаты шли молча, хмурые, без песен и шуток.

С наступлением темноты стали вывозить убитых. Их нагрузили на мула, как грузят дрова. Жесткие, навеки застывшие скорбные останки. Двоих засунули головами в чересседельные корзины. Они должны были служить боковыми подпорками. Один из них был юноша, который так потряс Аугусто. Так он и торчал со скрещенными ногами, словно застыв в каком- то дьявольском, гротескном танце. Других убитых сложили на круп, прикрутили веревками, и мул тронулся. Аугусто проводил его взглядом. Вскоре мул и его жуткая ноша растворились в темноте, затем снова возникли на сером экране сумерек. Ноги, скрещенные, словно в танце. Танце смерти. Они топтали ранние вечерние звезды. А звезды омывали голую ступню вечерней росой.

Аугусто уселся на камень и так просидел долго. Луиса и Патрисио уже ушли. Он остался один, погруженный в ночь, словно в удушливый колодец.

Холод вывел его из оцепенения. Зубы выбивали дробь. На высоком холме находился командный пункт батальона. Аугусто направился туда. В темноте мерцал какой-то огонек. Командир батальона сидел возле костра. Разговаривал с офицерами. Гусман взглянул на командира. Он видел его удрученное, хмурое лицо, когда грузили убитых. Теперь командир улыбался. Улыбнулся и ему, Гусману. И Гусман почувствовал себя спокойнее, увереннее.

— Мы потеряли тридцать пять солдат, — сказал Луиса. — И еще двух сержантов и одного офицера.

— Что приуныли, орлы? Нет ли закурить? — спросил подошедший Борода.

— Да это Борода! Откуда ты взялся? Только курить у нас нечего, — ответил Патрисио.

— Что поделаешь. Послушайте, а нам дадут поесть?

— Чего захотел! Скажи спасибо, если дадут банку фасоли, — буркнул Луиса.

— Мне полагается двойная порция.

— Губа не дура!

Вскоре стало известно, что кухня где-то застряла и что придется ложиться спать без еды и питья.

Аугусто, Патрисио и Луиса пошарили в темноте, в поисках места, подходящего для ночлега. Залегли в зигзагообразных канавах. Они были полны камней, крупных и мелких.

— Да тут и часа не выдержишь! — проворчал Аугусто. На противоположном склоне они обнаружили круглую выемку с мягкой землей. Нарвали травы и листьев и устроили ложе. Подморозило, холод стал нестерпимым. Ничего, кроме коротеньких хлопчатобумажных одеял, у них не было.

— Ну, ребята, уж и не знаю, кто может все это вынести! — воскликнул Патрисио, ежась от холода.

— Давайте разведем костер.

Снова принялись рвать тимьян. Луиса отыскал даже кусок доски. Огонек весело вспыхнул, вырвал в темноте лоскут света и через несколько минут потух. Остались жалкие угольки, которые почти не грели. Подошли другие солдаты. Время ползло медленно. Командир батальона, священник и несколько офицеров ушли в единственную землянку, которая находилась на высоте. Бивак погрузился в полную тишину. Погасли все огоньки. Только от очажка Аугусто еще струился слабый красноватый отблеск. Догорала последняя охапка сухой травы. Аугусто помешал легкий, совсем белый пепел, и маленькие угольки потухли. Что-то завтра их всех ожидает? Теперь Аугусто охватил настоящий ужас. Он вспоминал все жуткое, что перевидел сегодня, — и сводящую с ума ярость обстрела, и взрывы, и ежеминутную угрозу смерти. Аугусто вздрагивал, тяжело вздыхал. «А что, интересно, сейчас с Хуаном?» — неожиданно подумал он. И тут же судьба Хуана показалась Аугусто почти безразличной, чужой, далекой. Он даже почувствовал угрызения совести. И тогда большим напряжением воли, почти силком заставил себя погрузиться в воспоминания о Хуане, погрузиться в недавнее прошлое, вдребезги разбитое превратностями и ужасами войны. Он вспомнил путешествие Хуана в Барселону и усмехнулся с невеселой, горькой иронией: «Из всего-то мы делаем трагедию!»

Аугусто оставалось совсем немного до окончания военной службы в Барселоне, как вдруг он получил отчаянное письмо от Хуана. Хуан сообщал, что предприятие, на котором он работал, перестало платить и что ему ничего не остается, как вернуться в свою деревню. Письма от Хуана приходили регулярно. Тон их был отчаянным. Деревенская жизнь казалась ему нестерпимой. Смертельная скука и никаких видов на будущее. Сплошной, беспросветный мрак.

Аугусто не выдержал этих жалостных посланий Хуана и однажды написал ему, что ждет его в Барселоне. «Я помогу тебе всем чем смогу. Я уже говорил о тебе у себя на предприятии. Там обещали при первом удобном случае сделать для тебя все возможное. Кроме того, ты уже знаешь, что у меня тут есть кое-какие связи, и, между прочим, с такими удивительными людьми, как Агирре. Общими усилиями мы тебя так или иначе устроим». Хуан поселился в пансионе на улице Корсега, там же, где жил Аугусто. Аугусто дал ему поручительство. Через несколько недель Хуана приняли на работу. Заработок ему положили такой, что хватало только на еду. Доходы Аугусто тоже были довольно скудными, но он охотно делился ими со своим приятелем. Он приглашал Хуана то в кафе, то в кино, ссужал его деньгами, когда тот встречался с какой-нибудь своей подружкой… «Это ведь в долг, при случае отдашь», — успокаивал он Хуана. Лугу сто чувствовал себя неловко. Вероятно, его помощь и покровительство были для Хуана немножко унизительными. Но нет, Хуан принимал все как должное. И тем не менее чувство неловкости не оставляло Аугусто. Тогда он решил прибегнуть к другому способу. На предприятии, где он работал, сверхурочные часы оплачивались очень хорошо. Он договорился, что сверхурочно вместо него будет работать Хуан.

— Я совсем замотался, — солгал он приятелю. — Да и времени на учебу не остается.

Он был счастлив, что доставил Хуану радость. Ведь так приятно помочь другу. Пожалуй, в мире нет ничего лучше.

— Ты сделал для меня больше, чем родной брат, — не раз говаривал ему Хуан,

В этих случаях Аугусто чувствовал себя необыкновенно взволнованным и был готов на еще большее самопожертвование.

Воспоминания Аугусто были прерваны голосом капрала, который будил спавшего неподалеку часового.

— Вставай, пошли! Аугусто вздрогнул.

— Что случилось? — сонным голосом спросил солдат.

— Подъем!

— Знаешь, иди ты подальше со своими шутками!

— Пошли, пошли! — сердито прикрикнул капрал.

Аугусто мрачно поглядел на них. Но оба тут же растворились в темноте. Аугусто осмотрелся вокруг. Кромешная тьма. Звезды отбрасывают холодный матовый свет, каким отсвечивают орудийные стволы. Было дьявольски холодно. Ночной воздух словно одеревенел, малейшее его движение ранило. Гусман подумал, что все случившееся с ним совершенно нелепо. Ну для чего он тут? И сразу же его охватило чувство беспомощности и безнадежности.

Так провел он всю ночь без сна, дрожа от холода. Болели затекшие плечи и ноги. Мучила жажда. Он лизнул иней, покрывавший его одежду.

Теперь Аугусто думал о своих, о сестре Марии. Вспомнилось, как она дрожащими руками укладывала в его вещевой мешок пижамы, новый костюм, галстуки… Перед отправкой из Леона он отослал все это. Если бы домашние могли его видеть сейчас!.. Мать и сестры вечно твердили ему: «Ради бога, побереги себя. Смотри не простудись! Ради бога!»

 

Глава третья

Он заметил на горизонте тонкую мутно-молочную полосу. Начало светать. Его охватило неистовое, ребяческое желание орать во все горло, торопить день, только бы он не мешкал с солнцем и поспешил прогреть его тело, почти заледеневшее от стужи.

Он поднялся. Другие еще сидели в оцепенении. Пепел был холодным и серебристым, как вода в луже. Принялся расхаживать взад и вперед каким-то скованным, одеревенелым шагом. Шлепал себя по ляжкам, по телу.

Неподалеку стоял часовой.

— В чем дело?

— Ничего, пытаюсь согреться.

Другие солдаты бродили по лагерю, их фигуры смутно вырисовывались в предрассветной мгле. Стоял серый, промозглый туман. Солдаты двигались медленно, ежась от холода, как бы потеряв ориентировку.

Натолкнулся на Бороду. Тот лежал кверху брюхом и храпел. В бороде сверкал иней, одеяло наподобие кушака было обернуто вокруг поясницы. «Поразительный тип!» — восхищенно подумал Аугусто.

Рядом с Бородой с открытыми глазами лежал Ломас, один из штабных связистов. Аугусто взглянул на него.

— Здорово, старик!

Связист, опершись на локоть, приподнялся. Посмотрел на Бороду. Взглянул своими прозрачно-голубыми глазами на Аугусто.

— Счастливец!

— А ты?

— Не спал всю ночь. От холода зуб на зуб не попадал. Он сел и потянул Бороду за одеяло.

— Надо разбудить. Не то схватит воспаление легких.

— Кто? Этот? Да никогда в жизни! Он выносливее любого мула, — засмеялся Аугусто.

— Как знать.

Аугусто отошел. Ему было жаль этого парнишку. Из-за него у Аугусто и начались нелады с Бородой. Борода прямо-таки приворожил его. Ломас ходил за ним следом, как собачонка. И Борода обращался с ним совершенно бесцеремонно. Ломас был еще мальчик, хрупкий, болезненного сложения, трогательно застенчивый и покорный. Он восторгался силой Бороды. С ним он чувствовал себя одновременно и защищенным и беззащитным. Борода злоупотреблял своим влиянием. Дружбу они свели через восемь или десять дней по прибытии в африканскую казарму. Борода подбил Ломаса стать на раздачу в столовой.

— Давай так: когда я подвигаю тебе свою миску — наваливай без стеснения.

Так доставались ему лучшие куски, и вначале никто этого не замечал. Но вскоре однополчане начали избегать стол, за которым сидели Борода и его приятель.

— Знаешь что, дружок? Напиши-ка родителям, пусть раскошелятся да пришлют посылочку, — уговаривал Борода.

— Зачем? Мне ничего не надо.

— Откуда ты знаешь, милок? Слушайся-ка лучше старших.

Ломас сдался. И тогда началось; раз десять на день слышалось:

— Слетай, орел, притащи ломтик ветчины, что у нас там хранится…

Ломтик исчезал в его ненасытной утробе.

— Пожуй и ты чуть-чуть, милок. Только гляди не налегай! — и Борода разражался раскатистым хохотом.

Борода таскал его по кафе, киношкам, игорным домам. И всякий раз Ломас предупредительно хватался за бумажник.

— Не сердись, орел, платить будешь ты.

Аугусто с любопытством приглядывался к Бороде. Видел, как тот слоняется из стороны в сторону, что-то высматривая, вынюхивая. «Знаешь, милок, лучше тебя нет никого на свете», — вдруг ошарашивал он очередную жертву. «Интересно, что он собирается выудить у этого бедняги?» — размышлял Аугусто. Борода безошибочно достигал цели. Его обычная тактика заключалась в дружеском похлопывании по плечу, шуточках, двух-трех льстивых словах. И всякий раз действовала безотказно. У Бороды была удивительная способность завоевывать доверие людей. Если он к тому же еще старался, то отказать ему было решительно невозможно. Настолько велика была сила его обаяния. Он был законченным эгоистом, и обаяние его было мнимым, но поразительно действенным.

У марокканца, торговавшего горячим шоколадом при входе в казарму, он ежедневно выманивал бесплатно две или три чашки.

— Ну как, земляк? — И Борода обнимал марокканца на шею и дружески прижимал его голову к своему брюху. — Лучше тебя во всем мире не сыщешь. Поднеси-ка, милок, чашечку. Гляди, земляк!

И Борода залпом опорожнял чашку кипящего шоколада.

— Да ты просто герой! — восклицал потрясенный торговец, тараща глаза.

В ответ Борода только испускал свои раскатистые «хо, ко, ко, хо!» Вместе с ним смеялся и марокканец.

— От моего смеха он лишается рассудка, — подшучивал Борода.

Надо сказать, что капрал прямо-таки излучал симпатию. И Аугусто чувствовал это на себе. Но Борода явно злоупотреблял своей силой, и это раздражало Аугусто. Он чванился перед глупцами, помыкал слабыми. И Аугусто в конце концов стал его ненавидеть.

Однажды они чуть было не подрались. По пути из Африки на фронт их часть остановилась в Эстремадуре. Там прошло пятнадцать незабываемых дней. Аугусто тесно сдружился с Патрисио и Луисой. Разместились в недостроенном помещении. По-видимому, его предназначали для фабрики, а может быть и для церкви, поскольку там был огромный неф с балконом, походившим на хоры. Пол был выложен каменными плитами. Холод стоял жуткий. Саперы и связисты помещались на хорах.

Утром и вечером они ходили на учение. Учения проводил капрал Родригес, высокий разбитной парень, красивый, неизменно веселый, решительный, немного нагловатый. С того самого момента, как двинулись на фронт, он не снимал с шеи синего платка в белую горошину. Это украшение, которое на любом другом показалось бы не только неуместным, но и смешным, на Родригесе выглядело даже шикарно. На улицах женщины на него засматривались. Родригес заигрывал с ними с развязностью мужчины, уверенного в своем успехе. Только необычная доброта командира могла сносить этот скандально отклоняющийся от устава платочек Родригеса.

— Придется дать тебе несколько нарядов вне очереди, — однажды сказал ему командир. — Немедленно сними эту грязную тряпку!

— Простите, господин майор, но если ваша милость отнимет у меня этот гребень, то из петуха я превращусь в курицу.

Командир не смог удержаться от улыбки, и Родригес по-прежнему продолжал щеголять в своих горохах.

Родригес и Аугусто скоро стали добрыми приятелями.

— Послушай, Родригес, я отправляюсь с саперами. Я сыт по горло всеми этими учениями.

— Делай как знаешь, — отвечал капрал.

— Смотрите, не впутайте нас в историю, — вмешался Руис.

— А ты помалкивай!

— Говорю для вашего же блага. По мне — хоть к черту на кулички, но если об этом разнюхает командир…

— Ничего не разнюхает, если какой-нибудь наушник не донесет. К тому же… он и так все знает.

— Ладно, ладно, что до меня…

И вот он отправлялся с саперами, заходил в бары и таверны, играл в кости, волочился за женщинами.

По ночам, после отбоя, они удирали из расположения. Шлялись по публичным домам, затевали скандалы. Никто не решался с ними связываться. Командир терпел их ночные похождения. «Скоро все это и так кончится», — рассуждал он. Он был вообще человеком добродушным, да к тому же еще любил своих ребят. Иногда он сталкивался с солдатами в кафе. Подзывал Патрисио, Бороду, Гусмана…

— Слушаю, господин майор!

Щелкая каблуками, они вытягивались по стойке «смирно». Командир улыбался. Ему нравились эти парни.

— Вы просто банда мошенников! Ну-ну! Спокойной ночи!

Вот и на сей раз они, как обычно, вернулись около двух часов ночи. Казарма была погружена в молчание. Слышался только храп. С балкона свисал фонарь. Борода перегнулся через балюстраду. Увидел внизу Касимиро. Касимиро был простоватым пареньком, с комичнейшей и до того бледной физиономией, что она казалась припорошенной мукой. Вдобавок он еще и заикался. Все в батальоне любили его. Соленые шутки товарищей он переносил беззлобно, даже с улыбкой. Был вежлив и услужлив. Борода нередко потешался над ним.

Аугусто сразу уразумел отвратительную шутку капрала, когда услышал возглас Касимиро.

— Что… что там такое? Ах ты!.. Борода сверху мочился на Касимиро.

— Ах ты боров проклятый! — и Аугусто сильным ударом отбросил его в сторону.

— А тебе что!

— А то, что ты издеваешься над Касимиро только потому, что он не может дать тебе сдачи.

— Над Касимиро? Да я никого не испугаюсь!

— Может быть, и меня? — полез в бутылку Аугусто.

— Оставьте свой пыл для фронта, — вмешался Луиса.

— Черт возьми! Неужели нельзя…

— Будет, будет вам! — сказал Патрисио, становясь между Бородой и Аугусто, продолжавшими переругиваться. С тех пор отношения их испортились.

Аугусто бесцельно бродил по вершине холма, пока наконец его не окликнули Луиса и Патрисио.

— В чем дело?

— Тебе удалось хоть чуточку поспать? — спросил, ежась от холода, Патрисио.

— Нет.

— Мне тоже, — утешил их Луиса. — С вечера я, правда, немного вздремнул.

Аугусто взглянул на него. Улыбнулся. В эту первую фронтовую ночь заснуть могли, понятно, очень немногие, и среди этих немногих — Луиса и Борода. Но, конечно, Луиса никогда в этом не признается. Как будто такое признание было бы для него оскорбительным. Это был парень хитрый, себе на уме. Всегда он что-то прикидывал, ныл, охал, протестовал. Его прислали на фронт? Отлично. Но никто не может отнять у него права роптать.

Пошли на командный пункт в надежде получить какую-нибудь еду. Но полевая кухня еще не прибыла.

— Я бы удовольствовался и глотком воды, — сказал Аугусто, — во рту пересохло.

Повстречали Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть, который сидел на земле, уткнувшись подбородком в колени и накрывши голову одеялом.

— Ну как, Сан-Сисебуто? Помаленьку мерзнешь?

— А что поделаешь! Как по-вашему? — с покорностью ответил тот, пожимая плечами. Шутить на эту тему у него не было охоты.

Наступал день. Ясный, безоблачный. Сквозь густой стелющийся туман уже проглядывали вершины окрестных холмов. Вот вылезла колокольня деревенской церкви. Затем показались красноватые крыши домов. Туман постепенно рассеивался, лохматыми облачками цепляясь за кустарник. Взошло солнце и согнало иней. Запахло землей и тимьяном, резко, как ладаном. Солнце поднялось выше. Кастилия превратилась в гигантскую курильницу. На солнечных углях воскурялись ее благовония — земля и тимьян.

Фронт молчал.

— Пойду попытаюсь соснуть, — сказал Аугусто.

Он улегся на самом солнце на сухую траву. Мягкое тепло струилось по лицу, как будто его кто-то нежно целовал.

Поспать не удалось и часу. Разбудило шипение снаряда. Аугусто испуганно вскочил на ноги. Совсем близко в облаке пыли отчаянно дрыгал ногами мул. Другой, обезумев, мчался по косогору, волоча за собой кишки. Он наступал на них, путался в них, рвал их. Пока наконец не грохнулся наземь, перевернулся несколько раз и забился в агонии. Снарядом уложило пять или шесть мулов. Все они валялись с вывороченными внутренностями, распространяя нестерпимый запах.

Пушки противника стреляли мало, но достаточно для того, чтобы не дать заснуть. «Черт бы их побрал!» — ругнулся Аугусто.

Солдаты рассыпались по высоте. Кто сидел, кто валялся на спине, кто полулежал облокотившись, кто просто слонялся из стороны в сторону. Время от времени слышался свист снаряда и раздавалась команда: «Ложись!» Далекий разрыв вызывал насмешливые возгласы: «А ну-ка еще!» Вскоре научились по звуку определять расстояние. «Этот упадет далеко», — и спокойно оставались на своих местах. Или криком предупреждали: «Осторожно!» — и бросались на землю.

Аугусто вынул из кармана маленький блокнотик и чернильный карандаш. Нерешительно посмотрел на чистый лист бумаги. Раньше он писал домой ежедневно. До сих пор это было просто. А теперь? Некоторое время Аугусто раздумывал. Затем положил блокнот на землю и машинально вынул кисет. Он был пуст. Заглянул в него снова. Засунул кисет в карман и, подняв блокнот, решительно вывел: «Дорогие мои! Чувствую себя отлично». Луиса и Патрисио подошли к нему в тот момент, когда он кончал письмо.

— Послушай, нам только что сказали, что тут поблизости есть река. Пошли попьем?

— Да, это бы здорово, но ведь…

— Не будь занудой, Гусман! — перебил его Луиса.

— Ну ладно! Пошли!

Двинулись быстрым шагом. Вскоре Патрисио начал отставать.

— Давай, поторапливайся!

— Быстрее не могу, братцы! — смущенно улыбнулся Патрисио.

Аугусто посмотрел на него. Высоченный, плотный парень, настоящий богатырь. Огромное лицо, но черты правильные. Всегда в завидном расположении духа. Вечно он либо пел, либо раскатисто смеялся. Аугусто был очень привязан к Патрисио. Теперь же он видел, как тот медленно, тяжело ступает своими толстыми, как у ребенка, отечными ногами. Казалось, что под этими ногами дрожит земля. Лицо Патрисио раскраснелось, но на губах блуждала улыбка. Аугусто сочувственно улыбнулся ему.

— Прибавь шагу, поднатужься!

Идти было довольно далеко, но дорога была легкой, круто спускалась к реке. И все же приятели вспотели, пока добрались до воды. Опустившись на колени, пили жадными глотками. Потом окунули голову и вымыли руки.

— Вот это да, ребята! — радостно смеялся Патрисио. С лица его стекали капли, сверкавшие на солнце.

— В жизни так не купался! — воскликнул Луиса.

Аугусто от восторга едва мог говорить. Слышалось только:

— Уф, уф! У-у-у-ф! Вот это здорово!

Вода была совершенно прозрачная. Казалось, что она звенит. На дне виднелись подсвеченные солнцем золотистые и белые камушки. Золотой поток с синими прожилками несся вниз. По берегам росли деревья. Обнаженные тополя и высокая ольха. Ветерок пригибал ветви, и листья плескались в воде.

Друзья поднялись на ноги. Их мокрые лица сияли в улыбке. Они восторженно смотрели друг на друга. Война, передовая сейчас казались чем-то далеким, несуществующим. И в то же время все это было тут, в двух шагах.

— Надо торопиться, — сказал Лугу сто, выйдя из радостного отупения.

Фляжек у них не было. Батальон был экипирован скверно. Набрали воды в миски и кружки — хотелось хоть по глотку принести товарищам.

— Пошли!

Аугусто обернулся. Река пузырилась, плескалась, тащила за собой солнечные чешуйки, натыкалась на камни, омывала прибрежную траву, пригибала тростник, отпускала его, снова пригибала…

Обратная дорога оказалась мучительной. С трудом преодолели крутой подъем. Аугусто тревожился и потому шел очень быстро.

— Если так бежать, ребята, то по мне уж лучше сдохнуть от жажды.

— Давай, давай! — сердито прикрикнул Аугусто. Патрисио вскоре отстал.

— Не понимаю, куда ты так спешишь, — ворчал Луиса, тоже начинавший отставать.

— Не нужно было нам ходить. Вдруг хватится начальство?

— Так вот и хватится! Брось дурака валять!

— Ну, смотри, дело твое, а я хочу вернуться как можно скорее.

— Но я не могу идти быстро. И если сегодня нам снова не дадут попить и поесть вволю, я опять удеру на реку.

— Если вас хватятся, я постараюсь все уладить. Что-нибудь придумаю, но старайтесь особо не опаздывать.

И Аугусто пошел вперед один. Начал взбираться по склону. Луиса глядел ему вслед. С презрением покрутил головой. «Рехнулся парень!»

Жара становилась нестерпимой. Было что-то около одиннадцати. Амуниция с полной выкладкой пригибала к земле. Густой, липкий пот струился по шее, груди, ногам. Аугусто вынужден был сделать передышку. Тяжело отдуваясь, он снял с плеча винтовку, положил руки на дуло и склонил на них голову. Закрыв глаза, немного отдышался. Затем поднял голову, посмотрел назад. Луисы и Патрисио не было видно. Опустив винтовку на землю, он раскинул руки и сделал несколько дыхательных упражнений. Указательным пальцем провел по лбу, смахнув струйку пота. Потом огляделся вокруг, и ему вдруг представилось с удивительной ясностью, что Кастилия — это раскаленная сковорода. В ней кипело солнечное масло. Воздух был прозрачен и неподвижен. Словно гигантская лупа, он концентрировал солнечные лучи на изнемогавшем от жары Аугусто.

Аугусто побрел дальше. Силы покидали его. Сказывалось недоедание последних дней. Дрожали и подкашивались ноги. Гусман не на шутку испугался. Во фляжке осталось еще немного воды. Он выпил ее. Прошел еще чуть-чуть. От усталости начал задыхаться. Не выдержав, бросился ничком на землю. Несколько минут пролежал неподвижно, прерывисто дыша. Снова поднялся. Дальше двигался медленно, почти ползком. Раза два снова ложился отдыхать. Камни обжигали. Земля обдавала удушливым дыханием. Помутневший взор застилала какая-то пелена. Закрыл глаза. Заплясали зеленые, синие, красные огоньки. «Неужели теряю сознание?» — испуганно подумал он.

Собрав последние силы, он добрался до вершины холма. Рухнул на спину, сложив руки крестом, раскинув ноги и тяжело дыша. Его отсутствия никто не заметил.

Перевалило за полдень. Отдышался уже на командном пункте. Есть было нечего. Пушки молчали. «Посмотрим, быть может, теперь удастся поспать». Устроился на скате холма. Изредка доносились винтовочные выстрелы, да иногда жужжали шальные пули. Кусочек свинца с сухим треском шлепнулся о камень метрах в двух от него. Аугусто только повел плечами. Дескать, что поделаешь, если настигнет, пусть уж лучше во сне. Усталость и желание спать совсем подкосили его. Он накрылся одеялом и почти мгновенно заснул.

Его разбудил Луиса. Было три часа пополудни.

— А я-то ищу тебя!

— Что-нибудь случилось?

— Гляди! — и он показал ему банку фасоли.

— Где раздобыл?

— Бареа дал.

— Золотой парень!

Наломали сухих веток, развели огонь и стали разогревать консервы. Денщик майора окликнул их: «Эй, ребята!» — и протянул им полную кружку кофе.

— Спасибо, Бареа! Сейчас кутнем так кутнем! — воскликнул Аугусто, хлопнув его по плечу.

— Подогрейте хорошенько. Через несколько минут я к вам присоединюсь. Постарайтесь, чтобы вас не увидели.

Поблизости кружил Патрисио. Кружил на расстоянии, как голодный пугливый пес. Луиса и Аугусто не решились его позвать. В самом деле, без согласия Бареа они не могли этого сделать. Патрисио так и понял, но все равно почувствовал обиду. Аугусто стало стыдно. Патрисио и Луиса регулярно получали посылки из дому и частенько угощали его. У Аугусто денег не было, а у родных он просить не решался.

Аугусто видел, как Патрисио несколько раз прошел мимо. Смущенно проглотил пять-шесть ложек, доставшихся на его долю. Впоследствии, когда он вспоминал этот случай, ему всякий раз было стыдно, что он не поделился этими крохами с Патрисио.

Вскоре на позициях началось движение. На бомбежку селения вылетели самолеты. Все находились в нетерпеливом ожидании.

— Внимание, ребятки! — воскликнул Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть. — Слушайте, что я вам скажу! Всегда и во веки вечные, никогда и ни за что, расстояние между авиацией и дисектрисой объекта находится в удалении от эллиптического центра на целый квадратный угол, касательный к математическому возвышению микроскопических крепускул.

Раздался дружный хохот, а Сан-Сисебуто добавил с плутоватой улыбкой:

— Это все филармонические слова. Умные дяди называют это фантоминой слова, — и он с напыщенным видом поднял указательный палец, огромный и приплюснутый на конце, подобно утиному клюву.

Показались три трехмоторных бомбардировщика в сопровождении истребителей. Рев моторов был такой, что солдаты в страхе попадали на землю. Но тут же повскакали на ноги, стыдливо хихикая.

Послышалось завывание бомб. Земля качнулась.

— Вот те на!

Сбросили штук двенадцать. Солдаты возбужденно смеялись. Над поселком выросли гигантские клубы дыма и фонтаны земли. Когда самолеты возвращались, солдаты громко кричали и подбрасывали шапки в воздух.

Вечером в виду позиций показались двое крестьян.

— Не стрелять! — распорядился командир.

Крестьяне шли торопливым шагом. Когда приблизились, подняли руки. Вид у обоих был перепуганный. Они пришли просить, чтобы не бомбили деревню. Неприятель оставил ее еще прошлой ночью и теперь окопался в траншеях за поселком и на Эль Педрегале.

— Сколько их?

— Много, господин начальник. И почти все иностранцы.

— А, значит, интернациональная бригада.

— Так точно, ваша милость.

— Ну, что еще можешь сказать?

— Они очень хорошо вооружены, куда лучше вас, уж вы простите за откровенность, — продолжал крестьянин с видом скорее хитрым, чем наивным. — И кроме того, у них пять танков, огромных, как дома, и пропасть пушек.

— Тем лучше, — заметил командир, — через пару дней все это будет нашим.

Крестьян сдали под охрану саперам.

— А у тебя добрые сапожки, — обратился Борода к одному из крестьян.

— Ничего, жаловаться грех, — робко ответил напуганный крестьянин.

— Давай скидывай их!

— Эй, сапер! — прикрикнул командир. — Это еще что такое?

— Простите, ваша милость! Слушаюсь, ваша милость! Наступила ночь. Аугусто, Патрисио и Луиса слонялись взад и вперед. Мучила жажда, томил голод. Холм и окрестности стали постепенно озаряться кострами. В темный ночной воздух ввинчивался белый дым. Трещали листья тимьяна. Вокруг разлился густой, терпкий запах. К нему примешался нежный, легкий аромат вербены. На небе ни облачка. Высоко-высоко кружилась звездная карусель.

Наконец подвезли ужин. Он оказался скудным. Пришлось по 125-граммовой банке мясных консервов да по буханке хлеба на отделение.

Аугусто расположился вместе с Луисой и Патрисио неподалеку от командирского костра. Аугусто ворчал.

— Что с тобой? — громко спросил командир.

— Ничего особенного, ваша милость, это все, что нам выдали на семь человек.

— Что поделаешь, придется подтянуть животы. Я получу ненамного больше вашего, а я постарше.

— Простите, ваша милость. Больше не буду. Командир улыбнулся. И вскоре прислал с Бареа еще банку консервов.

Выдали и воды. По кружке на человека. Вездесущий, подхалимистый Руис каким-то образом заделался раздатчиком. Напыщенный и самодовольный, он распределял воду, будто оказывал особую милость, отмеряя ее в зависимости от личных симпатий. До краев наполнял кружки своих приятелей и лишь наполовину другим.

— Почему не доливаешь? — запротестовал Луиса.

— Хватит и этого.

— Здесь мы все равны.

— Именно потому и не доливаю. Думаешь, ты один хочешь пить?

— Идиот! Дрянь паршивая!

Аугусто и Патрисио тоже не пользовались расположением Руиса. Капралу не помогла даже обычная его «разменная монета» — шутки-прибаутки. Подняли шум.

— В чем дело? — осведомился командир.

— В том, ваша милость, что он не хочет наливать положенную порцию воды.

— Я что приказал? — рассвирепел командир. — Напивать, как положено!

— Слушаюсь, ваша милость, наливать, как положено! Аугусто и другие обиженные снова подошли к бочонку.

Руис тихонько ворчал.

— Давай лей и заткнись.

Снова с жадностью выпили. Встали в хвост, выстроившийся за прибавкой. Разумеется, позади Бороды. Прибавки не вышло.

— Как, вам и этого мало? — съязвил Руис.

— Заткнись, болван!

Разошлись злые, недовольные. Борода был прямо потрясен. Лицо его выражало крайнее недоумение.

— Ну и ну! Что же это такое в самом деле?

— Всего-навсего фронт, детка! — давясь от смеха, пояснил ему Патрисио.

Утром собрали сено, предназначавшееся для погибших мулов. Разбросали его в расщелине между скалами. Появился Борода с тремя или четырьмя приятелями.

— Эй! Да тут настоящая постель! Прямо для новобрачных.

— А ты бы привел сюда свою невесту, Борода? — посмеялся кто-то.

— Еще бы! — воскликнул Борода.

И тут же пустился в описание интимных подробностей своего жениховства. Это была любимая тема Бороды. Рассказ его изобиловал такими грубыми и сальными подробностями, что Аугусто почувствовал физическое отвращение. Однако пылкость и естественность этой животной страсти несколько смягчали откровенность рассказа, остроумного и бесстыдного, как обычно.

— Так вот… Однажды хватаю я ее за ляжки…

— Эй, погляди-ка! — перебил его один из слушателей. — Сюда прется эта скотина Руис.

Борода обернулся. С поганой, заискивающей улыбкой подходил Руис.

— Зря вы так! Я же налил вам столько, сколько другим.

Все с презрением уставились на него.

— Знаешь, пошел бы ты отсюда подальше! — рявкнул Борода.

Руис побледнел, но не тронулся с места. Он остановился чуть в стороне. На лице его застыла обычная искательная улыбочка, которой он пытался скрыть обиду.

— Так вот, ребятки! — продолжал Борода. — Однажды хватаю я ее за задницу… Эх, видели бы вы! Клянусь богом, ребятки! Не задница, а раскрытый зонт, разрази меня гром.

— Ну уж и зонт! — с робким подобострастием не то восхитился, не то усомнился Руис.

Борода повернулся к нему. Руис приходился ему по пояс. Борода дал ему щелчок по башке.

— Не зонт? Посмотрите на эту обезьяну! Да знаешь ли ты, болван, что от одного только дуновения этой задницы ты пролетел бы целый километр, как перышко. Да-да, взлетел бы, словно на самолете.

Присутствующие схватились за животы. Сконфуженный Руис поспешил удалиться, что-то бормоча себе под нос.

Когда появился Ломас, все уже устраивались отдохнуть на сене.

— Гусман, тебя требует командир.

Аугусто вскинул на плечо винтовку и зашагал вслед за Ломасом, недовольно ворча.

Командир сидел возле костра. Шинель была закатана до колен, словно юбка. Он назвал какое-то селение и спросил, знает ли Аугусто, где оно находится.

— Нет, ваша милость.

— Вот видишь, Хорхе, — сказал капитан Маркес, сидевший рядом с командиром батальона.

Лугу сто понял, что допустил оплошность.

— Если идти вдоль реки, то упрешься в это селение, — пояснил командир.

— А, вспомнил! — соврал Аугусто.

Он не знал, будет ли задание, которое ему собирались поручить, легким или трудным, но замечание капитана задело его самолюбие.

— Сколько времени потребуется, чтобы дойти туда?

— Примерно час, — брякнул он наугад.

— Я же говорил тебе, Хорхе, — снова вмешался капитан. — Потребуется минимум два часа. Поручение деликатное, по-моему, должен идти офицер.

— Я верю в этого парня, — ответил командир. — Смотри, селение находится вот в этом направлении. Знаешь местоположение Полярной звезды?

— Знаю, ваша милость.

— Итак, в этом направлении. Будешь конвоировать двух крестьян. В селении вас будет ждать машина. Отвезешь их в штаб…

— Извини, что я проявляю настойчивость, но…

— Зачем вмешиваться не в свое дело? Это решено.

— Ну, воля твоя.

— Выбери двух саперов… и в путь! Завтра обратно. Понял?

Аугусто радостно зашагал по косогору.

— Эй, ребятки, бросайте возиться с этим навозом! Сейчас отправимся пить, спать и жрать до отвала.

— В чем дело? — спросил Патрисио.

— Ничего особенного. Просто мне поручено отвести этих крестьян в штаб. Командир приказал мне подобрать еще двух саперов. Недурно?

— Гениально, ребятки! — заорал Патрисио, поддавая ногой сено.

Борода мрачно выслушал новость. Он начал было вполголоса бормотать ругательства, но привычная осторожность взяла верх.

— Не забудьте прихватить что-нибудь и на мою долю! Тронулись в путь.

— Куда вы нас ведете? — спросил один из крестьян.

— А вон в то селение, что рядом с рекой. Там нас ожидает машина. Отвезем вас в штаб, в Сигуэнсу.

— Пойдем вдоль реки?

— Да.

— Туда есть дорога получше и покороче, правда, приятель?

— Ты знаешь ее? — спросил Аугусто.

— Надо идти вон туда. По тропинке. Через полчаса будем на месте. Правду я говорю?

— Как думаете, ребята?

— А чего думать. Им лучше знать, — сказал Луиса. Аугусто некоторое время колебался.

— Ладно, пошли!

Двинулись перпендикулярно тропке, которая спускалась к реке. Тьма стояла кромешная. Ее едва разжижало сияние звезд. Тропинка поросла кустарником, который отбрасывал зловещие тени. Аугусто заметил, что они должны были идти вдоль позиций противника, хотя и на некотором расстоянии.

Через несколько минут высота растворилась в ночи, Крестьяне рта не раскрывали. Шли быстро, какими-то гигантскими шагами.

— Может, пойдем помедленнее? — спросил Аугусто приветливо, желая завязать разговор.

Пленные искоса взглянули на него и еще прибавили шагу.

— Вы что, оглохли? Спешить некуда.

Крестьяне, не отвечая, упрямо потупились и продолжали идти так же стремительно.

Аугусто насторожился. Интересно, что это значит? Повернувшись к Патрисио и Луисе, он скомандовал:

— Зарядить винтовки!

— Зачем? — удивился Луиса.

— Молчи и делай то, что тебе говорят, — отрезал Аугусто.

В ночной тишине отчетливо лязгнули затворы. Крестьяне испуганно обернулись и пошли еще быстрее. Теперь они почти бежали.

Патрисио тотчас отстал.

— Чего вы так несетесь?

— Давай, давай! — бросил ему Аугусто. Луиса тоже начал отставать.

До Аугусто доносилось пыхтенье и ругань, которыми Патрисио сопровождал каждый свой шаг.

— Быстрее, Патрисио! — время от времени подбадривал его Аугусто.

— Иду, ребятки, иду!

Местность была трудная: скользкая галька, острые, вросшие в землю камни, глубокие рытвины, вымытые ливнем, колючая трава и низкорослый цепкий кустарник, среди которого скользили убегающие силуэты пленных. Поспевать за ними было трудно. Аугусто спотыкался, проваливался в какие-то ямы, падал на колени. А один раз даже растянулся во весь рост, поранив руку о колючки.

— Ну как, скоро? — спросил он после получаса этой бешеной гонки.

— Нет, нет! Еще не скоро.

Аугусто ничего не ответил, но про себя подумал: «Как не скоро? Разве не говорили они сами, что ходу до деревни не более получаса?» Чтобы сохранить прежнюю дистанцию, он вынужден был теперь почти бежать. Пот лил с него градом. Патрисио сильно отстал. Аугусто уже не слышал его пыхтения. Далеко был и Луиса. Положение складывалось тревожное и даже глупое. Он не столько конвоировал пленных, сколько преследовал беглецов. «Вот черти!»

— Вы что, издеваетесь надо мной? Я сказал, тише идите! — рявкнул Аугусто.

Крестьяне обернулись и искоса поглядели на него. На какое-то мгновение замедлили шаг, но затем снова припустили так же, если не быстрее.

Аугусто растерялся.

— Патрисио! — крикнул он. — Прибавь шагу! И услышал его тяжелый бег.

— Иду-у-у-у!

— Луиса! Какого лешего ты там?..

— А вы куда несетесь? — огрызнулся тот, задыхаясь от бега.

Аугусто струхнул не на шутку. Что произошло? Этот дурацкий бег продолжается по меньшей мере уже час. Перед ним расстилалась непроницаемая тьма. Где они? Он оставлял за собой мелькавшие в бешеном темпе кусты, но, как в кошмаре, наплывали все новые, конца краю которым не видно. Ни огонька впереди, ни малейших признаков селения. А что, если крестьяне обманывают? Он прибавил шагу и подбежал к ним. Чувствовал, что силы оставляют его.

— Долго еще?

— Да, порядочно…

— Как порядочно? — сердито крикнул Аугусто. — Вы же говорили, что через полчаса будем там! Смотрите у меня! Если что надумали — всажу всю обойму.

— Не бойся. Мы не обманываем, — проговорил один из них, и в голосе его прозвучала покровительственная нотка.

«Этого еще не хватало», — подумал Аугусто в раздражении.

— Мне бояться? Быть может, с нами что-то и случится, но, клянусь богом, с вами это случится прежде! А теперь марш вперед, и потише!

Но пленные будто не расслышали его слов, и гонка продолжалась.

Аугусто ничего не видел, ничего не соображал. Словно завороженный, он мчался вслед за скользящими впереди тенями. Он уже не слышал ни Патрисио, ни Луисы. Он даже не думал о них.

Так прошло еще полчаса. Теперь крестьяне опережали его на целых шесть-семь метров. Аугусто старался сохранить эту дистанцию. И вот тут-то наступила развязка.

Один из пленных засунул руку под блузу. Движение показалось Аугусто подозрительным. Он разом вышел из отупения, в котором пребывал все это время. «А что, если там пистолет?» Аугусто похолодел от страха. Вспомнил, что пленных не обыскивали. Этот крестьянин мог выстрелить в него и скрыться в темноте. Но больше пугала ответственность, чем риск быть убитым. Куда они его ведут? Позиции противника должны быть совсем рядом. Вдруг это ловушка? «Надо было слушаться указаний командира батальона». Собрав все свои силы, Аугусто немного сократил дистанцию. Крестьянин поспешно убрал руку из-под блузы. Но как только Аугусто снова немножко отстал, вновь начал подозрительно копошиться. Аугусто снял предохранитель и положил палец на спусковой крючок. Нервы были напряжены до предела. Ему казалось, что парень вот-вот обернется, выстрелит в него и вместе со своим приятелем скроется в темноте. Нервное напряжение мешало двигаться, усталость душила, бешеная пульсация крови оглушала. Крестьяне явно опережали его. Вот-вот ускользнут…

— Стой! — крикнул он отрывисто, словно выстрелил. Пленные остановились как вкопанные.

Аугусто направил на них винтовку.

— Руки вверх!

Три человека. Кругом полнейшая тишина, одиночество ночи, чуть подсвеченной голубоватым мерцанием звезд и легким блеском ледяной корочки, которую образовал обильно выпавший иней. Люди застыли в неподвижности. Они слышали бурление собственной бешено колотившейся крови. Они пытались разглядеть друг друга, понять намерения друг друга, но в ночной темноте едва выделялись лишь черные силуэты. Дрожь охватила крестьян. Дрожали руки, стучали челюсти, подкашивались ноги. «Нас расстреляют». Кровь мигом отхлынула от головы. Как бы под ее напором подогнулись колени.

Аугусто спросил:

— Вас обыскивали?

— Нет, сеньор! — почти простонал один из крестьян.

Помолчали. Послышались тяжелые шаги.

— Луиса, быстрее!

— Иду! — ответил далекий голос.

Напряжение, охватившее всех троих, начало ослабевать. Воздух, остановившийся в легких, вырвался со свистом, и сердца забились уже спокойнее.

— Что тут случилось? — спросил подоспевший Луиса.

— Ничего особенного, просто хочу обыскать этих типов. Возьми-ка их на прицел.

— Но ведь…

— Делай, что тебе говорят, сукин сын!

У крестьянина за пазухой оказался охотничий нож. Он был тщательно завернут в платок. Хозяин его стоял ни жив ни мертв… Ночь, пустынная дорога, три солдата с винтовками наперевес, рассказы о зверствах… Дрожащими руками он вертел нож, не зная, куда бы его спрятать.

— И из-за этого пустяка такая свистопляска? — спросил успокоившийся Аугусто.

— Да дело в том… — забормотал смущенный крестьянин. — Говорят, что у вас с нашим братом не очень-то цацкаются. Шлепнул — и весь разговор.

— И вы этому верите?

— Да как не верить… мы не верили, но так говорят… А это правда?

— Ребятки, этак вы доведете меня до того, что я сдохну! — воскликнул подошедший Патрисио.

Крестьяне успокоились и оставшуюся часть дороги уже не спешили, шли все вместе, дружной группой.

Через несколько минут вышли на дорогу. Пересекли ее и начали спускаться по узкой козьей тропе в темный глубокий овраг.

— Сейчас придем, — сказал один из крестьян.

Местность была живописная. Где-то неподалеку с оглушающим грохотом разбивался поток. В темноте угадывались огромные гранитные глыбы, гигантские деревья. Аугусто вспомнились приключения с сукновальнями из «Дон Кихота». Место было сказочно таинственное.

Вышли из оврага, прошли еще несколько минут, и вдруг перед ними открылось селение. Оно было погружено в темноту. Маленькие одноэтажные мазанки как бы растворялись в потемках. «А теперь куда?» — заколебался Аугусто.

Навстречу вынырнул патруль.

— Стой! Пароль!

— Слава Испании! — ответил Патрисио. Их привели к сержанту-связисту.

— Почему так поздно? Нам звонили с позиции и сказали, что вы будете через два часа. А прошло целых три. Машина уже ушла.

— Спроси этих друзей. Они нас потащили по самому короткому пути. Вот и считай!

— Это мы от страху, — смущенно засмеялся один из пленных. — Мы столько наслышались о разных зверствах. Я уже говорил начальнику… И думали, если что, удрать. Вдоль реки нам бы пришлось все время идти по дороге. Там удрать труднее. А здесь… вот только у этого парня ноги оказались быстрые… — проворчал он с досадой, впрочем вполне уже успокоившись.

— Да, удери они, скверно обернулось бы дело! Сержант позвонил в штаб.

Через полчаса оттуда пришел автобус. Все улеглись на сиденьях.

— Счастливого пути, ребята!

По прибытии в штаб крестьян сдали. Там же получили ордер на ночевку в частном доме.

Аугусто нежился на мягком тюфяке, с наслаждением вдыхал запах чистых простыней. «Черт побери, пять месяцев проваляться в дерьме!» Постель была двуспальная, пышная, приятно поскрипывала. И Аугусто даже немного жалел, что так быстро заснул.

 

Глава четвертая

На другой день проснулись поздно.

Сытно позавтракали, обильно запивая завтрак вином, купили несколько пачек мелко нарезанного табаку. Попутный грузовик подбросил их до Торремочи, того самого селения, из которого они отправились на фронт. Там провели ночь и перед рассветом выступили вместе с полевой кухней. На рассвете прибыли на позиции.

Готовилась новая атака. В сероватом сумраке двигались фигуры солдат. С безмолвной покорностью выслушали приказ. Аугусто почувствовал в груди какую-то тяжесть. Раскрыл рот и глубоко вдохнул холодный утренний воздух.

День оторвал ночь от земли и осторожно поднял ее в своих лучистых ладонях. Батареи начали обстреливать оборону противника. Пехота двинулась в атаку.

Видно было, как солдаты бегут по равнине, припадают к земле. Несколько метров ползут, затем снова бег.

Командир батальона, руководивший атакой, вызвал Аугусто.

— Видишь вон тот хлев? — И он показал на красноватую крышу, которая виднелась метрах в трехстах от склона холма. — Передай капитану, чтобы он начал окружать селение с левого фланга.

— Есть передать капитану!

И Аугусто побежал выполнять приказание.

— Эй! Эй! — окликнул его Патрисио.

— Что такое? — спросил Аугусто, останавливаясь.

— Пойдем вместе. Вдруг тебя ранят и некому будет помочь.

— Спасибо! — взволнованно сказал Аугусто. «Интересно, а я был бы способен на такое самопожертвование?» — подумал он, но ответить не решился.

Взошло солнце. Оно выплеснуло свои лучи на равнину и, как дым, развеяло утренний сумрак. По равнине цепями двигалась пехота. Видно было, как она пересекает темно-зеленое поле, грязно-желтые полосы земли под паром, серые, нетронутые пахотой каменистые участки, словно наполненный шафрановым отблеском глубокий овраг.

Воздух был совершенно прозрачным. Орудийные стволы выбрасывали сероватые, черные, желтоватые облачка. Заметен был даже легкий дымок винтовочных выстрелов. Он отделялся от ствола, как легкий мыльный пузырик.

Аугусто и Патрисио вошли в зону огня. Укрылись за камни. Два-три раза вздохнув, набрали в легкие воздуха и бросились бежать. Время от времени ненадолго залегали в пересохшее русло ручейка или бросались под прикрытие камней.

Шла перестрелка. Пули с угрожающим свистом зарывались в землю или сухо щелкали о камни.

Прибежали вспотевшие, тяжело дыша. Аугусто передал приказ командира батальона. Рядом с командным пунктом капитана находилось поле, поросшее короткой шелковистой травкой. Залегли за каменной стеной. Дул свежий, прохладный ветер, живительный и нежный, словно омывающий кожу. Воздух был прозрачен, как стекло. Друзьям казалось, что они на дне чудесного ручья. Аугусто молча любовался равниной. Молчал и Патрисио. Какая скудная земля! Невысокие округлые холмы делали местность похожей на стеганое пуховое одеяло. А кругом грохот боя, уханье взрывов, сухое щелканье пулеметных очередей. Над головой шквал снарядов и пуль. Такой великолепный зимний день, а люди убивают друг друга! Аугусто тяжело вздохнул. Страшная действительность отступила перед минутой волнующего покоя. И в полной растерянности он повторил несколько раз: «Они убивают друг друга, убивают друг друга!»

Несколько снарядов взорвались совсем близко от расположения роты.

— Послушай, пора смываться.

Вернулись на командный пункт.

Пехота подошла к селению. Окружила его, и вот оно уже позади. Противник бежал.

— Ну, кажется, дали мы им жару!

— Помчались, как зайцы!

— Вот это рывок!

Солдаты, находившиеся на вершине холма, смеялись, возбужденно шумели, подбрасывали в воздух свои береты и пилотки, казалось не обращая внимания на неприятельские пули и снаряды. Можно было подумать, что мужество товарищей придавало храбрости и им.

Около полудня батальон Аугусто занял Эль Педрегаль, важнейшую высоту, которая господствовала над ключевыми позициями этого участка.

Около часу дня перестрелка смолкла. Наступило предгрозовое затишье. Солнце на совесть позолотило пейзаж. Все стихло. Потянул бриз. Шевельнул кисточки на шапках солдат, пошелестел листьями, пригнул высокую траву и нежно, словно легкое перышко, затих на земле.

К концу дня противник предпринял яростную контратаку. Высота Эль Педрегаль еще освещалась солнцем. Это был округлый холм, издали походивший на женскую грудь. Свет струился, как золотистая парча, местами разодранная грубой настойчивостью взрывов. Но вот золотистый покров был сдернут начисто, и высота осталась голой, чуть посинелой, как грудь мертвой женщины. А потом Эль Педрегаль вообще исчез в облаках дыма и земли. Солнце еще держалось на волокнах света, будто его опускали в гигантской золотой сети. В сверкающих ее нитях сновали черные, белые, рыжие птицы. Птицы большие и маленькие, которые тревожно стремились в тень. Как если бы они бежали от огненной кольчуги, от людской жестокости.

Эль Педрегаль озарялся свинцово-фиолетовым блеском разрывов. Оттуда доносился непрерывный грохот. Потянуло холодом. Ночь наплывала темным шквалом, таща по небосводу гигантские тучи. День утекал сквозь щель горизонта. На высоте царило мрачное молчание. Всех тревожила участь товарищей.

С наступлением ночи обстрел прекратился.

Аугусто и Патрисио пристроились к полевой кухне, которая отправлялась на Эль Педрегаль.

— Я остаюсь, — сказал Луиса.

— Остаешься? А что скажет командир? Мы же должны ему доложиться.

— Оставь ты меня в покое, Гусман. Я сам знаю, что делать.

— Смотри не влипни!

— Я? Не валяй дурака! Конвоем командовал Родригес.

— Надеюсь, с пути не собьемся, — сказал он.

Из всего конвоя только он один побывал утром на позициях. Кроме Родригеса, дороги никто не знал.

— А что, если не найдешь? — спросил Патрисио. Родригес обрисовал опасность, грозившую им в любом случае:

— Либо мы попадем в лапы противника, либо наткнемся на собственные передовые посты. И в том и в другом случае, возможно, придется пострелять…

— Значит, нам предстоит небольшое развлечение!

— Ладно, ладно, не волнуйся! Ручаюсь головой, с пути не собьемся, — смеясь, успокоил его Родригес.

Аугусто взглянул на спокойное, мужественное лицо Родригеса. Ему нравились жизнелюбие и уверенность этого парня. Он и сам понравился ему с первой же встречи, и тогда Аугусто решил: «Нет, Родригес не может погибнуть!» Вера в это была глубокой и необъяснимой. Ну, а если Родригес не должен погибнуть, то не должен погибнуть и он, Аугусто!

Тронулись с наступлением темноты. Небо было окутано тучами, и тьма стояла непроницаемая. Аугусто и Патрисио буквально приклеились к мулам. Оба боялись. Они совсем не были уверены, что Родригес не собьется с дороги.

Мулы двигались быстро. Поспевать за ними было трудно, да еще когда идешь почти на ощупь. Спотыкались, падали, сквернословили. Патрисио начал отставать.

— Давай, давай! Если замешкаемся, конец! — подбадривал его Аугусто.

— Иду, иду! — задыхаясь, шептал Патрисио. — Ребята! Неужто вот так, словно психу, и придется пробегать всю войну?

Конвой начал растягиваться.

— Эй! Обождите! — крикнул Аугусто.

— Давай поторапливайся! — отвечали ему.

— Патрисио, наддай!

— Больше не могу, дружище!

Конвой ушел далеко вперед. Кричал Аугусто. Кричал Патрисио. Никакого ответа. Перепугавшись, они бросились бегом. Споткнувшись о камень, Патрисио упал.

Аугусто остановился.

— Что с тобой? — спросил он сердито. Вернулся назад.

— Здорово ушибся?

— Да нет, кажется, ничего, — сказал тот, подымаясь. — Вроде подвернулось что-то в щиколотке. Ну-ка… Нет, ничего. Пошли. — И он заковылял.

— Бежать можешь?

— Да, да, давай.

Двигались рывками. Проваливались в какие-то ямы, падали.

— Больше не могу, дружище, — вздохнул Патрисио. — Иди один.

— Не говори чепухи!

— Родригес! — крикнул изо всех сил Аугусто. — Родригес!

— Что-о-о-о? — ответил ему далекий голос.

— Обождите-е-е-е!

Родригес приказал остановиться и подождать отставших. Патрисио ухватился за хвост мула.

— Уж теперь-то, ребятки, хвост меня вытащит. Солдаты засмеялись.

Шли еще довольно долго. Двигались молча, осторожно, тревожно прислушиваясь. Темнота сделала тишину еще более зловещей.

— Слава Испании! — выкрикивал время от времени Родригес.

Никто не отвечал.

— Послушай, ты… — начал было Аугусто, когда вдруг его перебил Патрисио.

— Свет!

Вдали блеснуло что-то синеватое.

— Похоже, фонарь, — рассудил Родригес. — Отлично, двигаемся на свет, а там… будь что будет!

Прошли еще несколько шагов.

— Это костер, — сказал Родригес.

Сердце Аугусто колотилось. «Дозор? Быть может, они нарочно подпускают поближе?» Но вслух он ничего не сказал.

Костер уже был совсем рядом. Аугусто набрал воздух и решительно крикнул:

— Э-э-э-э! Какой батальон?

В ответ услышали номер своего батальона. Патрисио обхватил солдата за шею и прижал к груди.

— Дружище! — громко, с облегчением вздохнул.

— Уф! Ну и минутки пришлось пережить, — сказал Аугусто.

На косогоре, возле костра, лежали раненые вперемежку с убитыми. Аугусто увидел Ледесму, который кого-то перевязывал.

— Ну, как дела?

— Сам видишь!

— Потери большие?

— Больше сорока человек. Лейтенанта Переса уложило на месте. Прямо в висок. Тяжело ранены капитан Маркес и капитан Комас. Оба осколками. Один лейтенант и три сержанта ранены легко. Убитых десять человек.

— Да, паршиво!

Медленно побрели дальше. Раненые стонали, ворочались. Вытянувшись в струнку, лежали мертвые. Дрожащий свет костра делал эту картину еще более тягостной. Полсотни изуродованных тел, подсвеченных пляшущими отблесками тусклого пламени.

Командир встретил конвой радостно. Солдаты предложили ему и находившимся с ним офицерам табак. Все они уже несколько дней ничего не курили.

КП помещался в хлеву, развороченном снарядами. Снаружи доносился стук саперных лопат и голоса офицеров, сержантов, капралов, отдающих команды. Ожидалась новая контратака. Стаскивали камни, пытались вырыть окопы в каменистой почве. Доносились далекие стоны раненых.

Загон освещали два огарка, прикрепленные к ящикам из-под боеприпасов. Сидевшие вокруг очажка командир батальона и офицеры оживленно болтали.

— Ишь, черти! Стреляют ружейным порохом, — сказал командир батальона. — Завтра мы отберем у них пушки.

Затем заговорил о храбрости своих солдат.

— С таким батальоном пойдешь куда угодно, — уверял он, довольный.

Все улыбались, но были явно чем-то озабочены. Аугусто это сразу заметил. Сквозь улыбки проглядывала тревога.

При выходе из загона встретил Сан-Сисебуто.

— Здорово!

— Здорово!

— Ты-то как сюда попал?

— Сержант Парра прихватил меня с собой. Я говорил, что служу связистом при штабе, но он плевал на это.

— И тебе не помогла твоя фантомина слов?!

— Что поделаешь! С такими типами ничто не поможет.

— Эспиналя видел?

— Только что.

— Как он, в порядке?

— В порядке. А вот со мной приключился случай…

— Какой?

— Струхнул не на шутку!.. Представляешь, был я там, внизу, помогал возводить кладку, подходит этот Парра и говорит: «Возьми-ка этот камень и положи его на самый верх». — «Да он слишком велик, сержант». — «Ничего, валяй подымай! Будет лодырничать». Иду, наклоняюсь: «Сержант, да он весь в крови!» Но ты знаешь эту скотину. «Неважно, тащи!» Берусь и вдруг нащупываю сапог… Господи! Чья-то нога! Я едва не упал от страха.

— Какой ужас! — не выдержал Аугусто.

Он немного побродил. Солдаты работали, непрерывно чертыхаясь и протестуя. Они валились с ног от усталости. День был очень тяжелым с самого утра.

— Да вы просто ослы! — услыхал он недовольный возглас капрала. — Чего вы хотите? Чтобы нас всех прихлопнуло? Для себя же работаете!

Все было напрасно. Люди уже много дней не отдыхали, почти не спали, мерзли, питались холодной пищей, к тому же впроголодь. Были все время на волосок от смерти. И хотели только одного: чтобы их оставили в покое.

Аугусто вернулся в загон. Патрисио с таинственным видом увлек его в угол.

— Разжился двумя одеялами.

— Вот это здорово!

Было уже за полночь. Улеглись вместе. Аугусто попытался отогнать горькие предчувствия, которые одолевали его. Что-то ожидает их завтра?.. Командир батальона взял шинель и вышел на улицу… Аугусто заснул.

 

Глава пятая

Проснулись в испуге. Молча уселись на своем ложе. В очаге дотлевали последние угольки. Горела только одна свеча. Оставался крошечный огарок. Пламя его колебалось от движения воздуха. Командир батальона и два офицера, спавшие возле очага, тоже поднялись. Аугусто видел, как они стремительно вышли наружу. Какие-то тени бродили в темноте.

— Патрисио! — позвал Аугусто дрожащим голосом. Потом опустился на колени, взял винтовку, нацепил амуницию и поднялся.

— Я сейчас! — мрачно буркнул Патрисио, тоже вставая.

В ночи, наводя ужас, перекликались орудийные залпы и пулеметные очереди.

Вышли наружу. В темноте вспыхивали выстрелы. Стоял собачий холод. Морозный воздух леденил кожу. Облака рассеялись. Звездное небо походило на гигантское зеркало, в котором отражались орудийные вспышки. Через несколько минут огонь прекратился.

— Ложная тревога, — сказал Аугусто.

— Дай-то бог, дружище! — вздохнул Патрисио. Показался командир батальона. Все вытянулись по стойке «смирно». Командир громко и раздраженно что-то говорил офицерам.

— Прохвосты! Самые настоящие прохвосты!

— В чем там дело? — спросил Аугусто у помощника командира взвода, который сопровождал эту группу.

— А ничего особенного. Просто восемь человек перебежали к неприятелю. Впрочем, судьба двоих связистов еще неясна. Может, заблудились в темноте и попали в плен.

— Дело обычное, — сказал Аугусто.

— Нам только этого не хватало! Теперь эти молодцы узнают, что наша часть — сплошные новобранцы, что минометы наши — дерьмо на палочке, что у нас нет даже ручных гранат, что… черт побери, не повезло, ребята!

— А если они еще узнают, что для защиты против танков у нас только дюжина бутылок с горючей жидкостью, с которыми к тому же никто не умеет обращаться… Не вишнями же мы будем засыпать танки! — прибавил Бареа.

Вернулись в загон, Бареа подбросил щепок на тлеющие угли. Офицеры уселись у очага. Аугусто и Патрисио пристроились чуть позади.

— Который час? — спросил Аугусто.

— Половина третьего.

— Думаешь, они атакуют?

— Пожалуй.

Время текло медленно. Все находились в тягостном ожидании, никто не спал. Ночь тянулась мучительно долго. Вдруг раздался одиночный выстрел, и темнота завибрировала, как мембрана. Она наполнилась биением солдатских сердец.

Сквозь отверстие в крыше можно было видеть, как звезды постепенно растворяются в свете нового дня. Начинался синеватый, как морская даль, рассвет, и звезды, подобно льдинкам, таяли в этой голубой воде. Наступал новый великолепный солнечный день. Солдаты повысовывались в дыры, оставленные в стенах загона вчерашним обстрелом. Неприятельские цепи находились совсем близко. Они двигались, пригибаясь, короткими перебежками, по кустарнику, которым порос склон высоты.

— Не стрелять! — приказал командир батальона.

— Чтобы не озлились черти! — воскликнул Патрисио.

— Не говори! — засмеялся Аугусто.

Вдруг все разом погрузилось в тишину, все застыло в зловещем ожидании. Послышался гул мотора. Смолк. Снова тишина. Солнце озарило все кругом. Прошли минуты, часы. Когда же начнется?

Высоко в небе прозвенел снаряд. Одним росчерком рассек золотистое яблоко дня. Было восемь утра. И мигом загрохотали батареи, защелкали винтовки.

— Начинают! — воскликнул командир.

Все, кто был в загоне, гурьбой высыпали наружу.

Аугусто находился рядом с командиром. Бареа, стоя на коленях, засовывал в вещевой мешок несложное хозяйство своего начальника. Время от времени он посматривал сквозь дыры в загоне на расположение противника. Посматривал быстро, с опаской.

— Не свернешь сигаретку? — спросил командир. Сам он не умел.

Аугусто вытащил кисет, бумагу. Скручивая сигарету, заметил, что руки не дрожат. «Значит, не трушу». Но он трусил.

Передал сигарету командиру. Тот медленно провел языком по краешку, намазанному клеем.

— Спасибо.

Поднес зажигалку. Теперь рука Аугусто немного дрожала. Жилистая, твердая рука командира поддержала ее за кисть, пока командир прикуривал.

— Что с тобой? — снисходительно улыбнулся командир.

— Ничего, ваша милость.

Командир сделал несколько коротких затяжек и погрузился в размышления. Аугусто разглядывал его. Это был человек среднего роста, худощавого сложения, с загорелым, обветренным лицом. Лет пятидесяти. Глаза живые, беспокойные. С солдатами он разговаривал живо и очень доходчиво, пересыпая речь крепкими словечками. Ум у него был быстрый, решения неожиданны и категоричны. Доброта его была общеизвестна. Он любил своих людей и до последней минуты жизни делил с ними все невзгоды, опасности, тревоги, а также и радость успеха. Был он чрезвычайно храбр, почти до безрассудства. В атаку ходил всегда впереди своего батальона. «За мной! Запевай! Запевай!» — командовал он на ходу. И сам запевал высоким голосом легионерский гимн, бросаясь во главе своих солдат на штурм высоты Эль Педрегаль.

— Эти дни я что-то слишком часто лез на рожон, — ни с того ни с сего начал он. — Надо было воодушевить людей. Теперь буду поосторожнее.

И замолчал. Аугусто тоже молчал. Командир взглянул на него. Ему было приятно пооткровенничать с этим юношей. От него исходила какая-то душевная теплота, которая поддерживала. Сегодня командир чувствовал настойчивую потребность высказаться, услышать произнесенное вслух решение, овладевшее всем его существом. «Быть поосторожнее». Он настойчиво повторял про себя:

«Быть поосторожнее». Что его ждет? Он испытывал странное внутреннее беспокойство. Гремела артиллерия, началась винтовочная стрельба. Пусть все остаются на своих местах. Он же должен немедленно выйти. «Быть поосторожнее!» Он понимал бессмысленность этого решения. Понимал это и Лугу сто. И потому оба безмолвствовали перед ожидающей их неизвестностью. Или, быть может, подавленные мрачным предчувствием.

— Пойду осмотрю передний край, — сказал командир. На пороге задержался, глотнул воздух, пропитанный пылью и пороховым дымом. Затем решительно двинулся, не пригибая головы. Командир никогда не кланялся пулям. Еще в африканской войне он прославился своей отвагой. А теперь тем более не станет кланяться. Свинцовые челноки винтовок и пулеметов ткали вокруг него невидимый саван смерти. «Быть поосторожнее».

Напрасно! Он умрет стоя, не преклонив колена к земле. Так оно и будет. Пока его не скосит смерть. Только тогда его коснется прах. Коснется, когда он сам обратится в прах.

Аугусто вышел за ним следом. Он видел, что командир шел спокойно, решительно. «Судьба!» — пробормотал он грустно. Из задумчивости его вывели яростные разрывы снарядов. И тогда в него словно бес вселился. Он кликнул Патрисио и других саперов и связистов.

— Пошли рыть траншею!

Рядом со стеной загона земля была мягкой. Ретиво принялись за работу.

Не успели отрыть и полметра, как их остановил командир батальона. Голос его прозвучал резко, сердито.

— Идиоты! Разве не видите, что это место пристреляно? Прочь оттуда!

Солдаты разбежались.

Командир остался один. Аугусто последовал за ним, на случай если у того будут какие-либо приказания.

Остальные связисты исчезли. Аугусто не решился на это. Он сумеет побороть страх и останется верен долгу. Он шел за своим начальником, пробираясь под прикрытием каменных стен, разделяющих поле, которые образовывали настоящий лабиринт. Земля была усеяна галькой и острыми камнями. И сквозь камни пробивалась сухая пропыленная трава, мелкий кустарник.

Винтовочный огонь был очень интенсивным. Тысячи пуль исчерчивали небо. Рраз! Рраз! Будто кто-то рвет ткань. Пули сухо щелкали о камни, звенели в воздухе — дим! дим!» словно струны арфы.

Командир батальона наблюдал за расположением противника. Беседовал то с одним, то с другим, спокойно обходя позиции и не обращая никакого внимания на пули. Аугусто отстал. Когда он проходил мимо наблюдательного пункта, его окликнул Ломас. Наблюдательным пунктом служило что-то вроде каменного укрытия, возведенного этой ночью для семидесятипятимиллиметровой батареи, которая должна была прибыть на высоту Эль Педрегаль для сдерживания танков противника. Но ввиду опасности попасть в окружение так и не прибыла.

Командир обругал одного связиста, который спрятался в этом каменном укрытии.

— А ну, вон отсюда, трус! Да ты, я вижу, из тех, что геройствуют только в тылу!

Наблюдательный пункт находился по соседству с каменной стеной. Их отделяло немногим более полуметра. В эту-то щель и залег Ломас.

— Гусман! Иди сюда. Здесь хватит места на двоих.

— А командир не обозлится, увидев нас тут?

— Обозлится? А чего ему злиться? Мы на месте. Прикажут сбегать на передний край или еще куда-нибудь, мы — пожалста.

Аугусто бросился на землю рядом с Ломасом, щека к щеке. Устроился на боку, зажав винтовку между ног и локтем упершись в землю.

— А где Борода?

— Его послали на высоту.

Оба замолчали. Огонь усилился. Вражеские батареи, выдвинутые почти к самой высоте, вели прицельный огонь. Как летели снаряды, слышно не было. Выстрел и разрыв следовали одновременно. Один за другим умолкали батальонные гочкинсы. Снаряды накрывали пулеметные гнезда. Пулеметчики отошли назад. Правда, не все. Некоторые так и остались лежать в обнимку со сверкающим стволом, погребенные под щебнем и обломками.

Настоящих окопов не было. Непрочные стены разваливались от взрывных волн. Снаряды, ложившиеся позади передовой, взметали тучи камней. И эти камни, с устрашающим свистом прорезавшие воздух, представляли не меньшую, чем снаряды, опасность.

Аугусто и Ломас оказались в самом центре этого кошмара, переживая его наяву. С той и другой стороны беспрерывно палили пушки, минометы, пулеметы, винтовки. Смертоносный вихрь снарядов, пуль, камней сводил с ума. Словно в котле кипели осколки свинца и стали. Все это обрушивалось на стены, вонзалось в землю, в тела солдат, В воздухе рыскали апокалипсические чудовища, завывая, стеная, намечая жертву, Воздух сгущался. Он был пропитан дымом и пылью. Трудно было дышать. Земля набивалась в рот. Солдаты стискивали челюсти. На зубах хрустело. Слышались стоны умирающих, душераздирающие призывы раненых.

Аугусто и Ломас, оба бледные, измученные, обезумевшие от ужаса, то утыкались лицом в камни, то снова приподымали головы. Судорожно глотали воздух полуоткрытым ртом; животный страх, словно железными когтями, рвал их на части. «О господи, господи! Мама родная!»

Солнце заглянуло в их щель. Аугусто увидел искаженное страхом лицо Ломаса, по которому стекали капли пота. Худенький юноша, ничем не примечательный, с ясными голубыми глазами. «Чем я могу тебе помочь? — думал Аугусто. — Интересно, как Борода?» На измученном личике Ломаса Аугусто читал собственный страх, собственный ужас. «Может, через минуту от нас останутся только жалкие кусочки». Ломас тоже взглянул на Аугусто. Аугусто хотелось плакать, обнять его. Все-таки хорошо, что они, как братья, вместе в то время, когда смерть так и вьется вокруг, размахивая своей звонкой косой, безжалостно выкашивая полз батальона. Ее коса была тут, рядом, такая осязаемая, такая неуемная. Она косила и косила.

— Это ужасно!

— Ужасно!

Только этими восклицаниями они и обменялись. Ничего больше сказать друг другу они не могли. Молчали и снова повторяли одно и то же. Словно пели немую песню, песню смерти, с таким припевом.

Неподалеку от них находилась вторая рота. Стреляли стоя, расположившись цепью. От смерти их отделяла только ненадежная каменная кладка. Солдаты падали навзничь, падали ничком, падали, как подкошенные, или же медленно, постепенно оседая, обдирая о камни щеки, лоб, нос, губы. Струилась, клокотала кровь. Прихрамывая, мимо проходили легкораненые. Раненых тяжело вели под руки. Они с трудом волочили ноги, свисая с плечей товарищей, словно кули с мукой. Других выносили на носилках, как в гробу.

Каменная стена на многих участках была разрушена снарядами. Одна брешь была длиной в пять или шесть метров. И сквозь эту брешь со свистом и ревом неслись пули и снаряды. Эррера съежился, не решаясь пересечь это пространство. Он был бледен и смеялся каким-то истерическим смехом, как в то утро, когда Аугусто задал ему трепку на телефонной станции. Эррера взглянул на Аугусто. Аугусто улыбнулся ему. Погонщик, чуть успокоившись, приложил руку к груди.

— Здорово, Гусман!

Эррера поколебался еще несколько секунд. Затем бросился бежать. Снаряд настиг его на полдороге. Взрыв поднял его в воздух и вновь опустил на землю.

Аугусто в ужасе зажмурил глаза. Снова открыл. Погонщик лежал там же, без ног, приподнявшись на локтях.

— Братцы! — стонал он. — Братцы! «Почему он не замолчит? Уж лучше бы конец!» Голос несчастного захлебнулся, стал далеким, глухим, словно из колодца.

— Ma… ма… ма… ма!

Кровь хлынула из изуродованного туловища. Аугусто снова закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Ему хотелось рыдать от ужаса, жалости и страха. Но глаза оставались сухими и только лихорадочно блестели. Взглянув еще раз на раненого, он увидел, как искромсанное туловище запрокинулось на спину, будто тяжелый мешок. Какой-то сержант неистово призывал санитаров, чтобы те унесли жалкие останки.

Ломас судорожно сжал руку Аугусто.

— Послушай! — выкрикнул или, вернее, простонал он. — Танки! Ползут танки!

Послышался глухой рокот моторов. Очередь взрывных пуль с оглушающим треском пробарабанила по каменной кладке.

Напряжение Аугусто достигло предела. Весь он превратился в комок дрожащих нервов. Он не замечал больше Ломаса. Ему казалось, что он один, совершенно один. Он дрожал, как затравленный зверь, не способный ни думать, ни действовать. И только где-то в глубине, в подсознании, кто-то, подобно младенцу, всхлипывал: «Мама!»

Несколько снарядов разорвались в четырех-пяти метрах от Аугусто. Осколки яростно хлестнули по укрытию. Щебень и камни посыпались в тесную щель.

— Гляди! — показал Ломас на осколок стопятидесятипятимиллиметрового снаряда, который шлепнулся совсем рядом с их головами. Такой осколок мог бы легко раскроить череп.

Аугусто сумел превозмочь охвативший его животный страх. Нервное напряжение спало. Надо было бороться с лютовавшей вокруг смертью.

— Бежим отсюда! Это место пристреляно. Орудийный огонь направлен сюда, — сказал он Ломасу, вспоминая слова командира батальона. И голос его прозвучал решительно, твердо.

— Куда?

— Не знаю, но бежать надо.

— Я останусь.

— Да нас тут мигом накроет.

— Какая разница, здесь или там?

— Я ухожу. Пока, дружище, желаю успеха!

— Тебе тоже!

Аугусто быстро удалялся. Он бежал, пригнувшись, вдоль стены. Возле отверстия задержался. Там стояла лужа крови, которая натекла из Эрреры. Тут снова его сковал страх. «Зачем я побежал? А если вернуться?» Он стоял как вкопанный, на виду у противника, подвергаясь величайшей опасности, как бы отдавшись на милость рвавшихся снарядов. «Вернуться? Бежать дальше? Куда? Куда?» Наконец Аугусто решился. Словно движение Могло его успокоить. Лишь бы что-нибудь делать, куда-то двигаться. «О господи!» Набрав в легкие воздуха, он в несколько прыжков преодолел незащищенное пространство и нырнул под укрытие стены. Побежал дальше. Через несколько метров снова остановился. Присел на корточки. Менее чем в десяти шагах разорвались две гранаты. Взвизгнули осколки. Аугусто бросился ничком на землю, чуть не заорав от ужаса. В этом месте стена на участке четырех-пяти метров тоже была разрушена. Валялись солдатские шапки, вещевые мешки, подсумки с патронами, искромсанные винтовки. Стояла лужа крови, в которой плавал человеческий мозг. Поскользнувшись, он чуть не грохнулся на него. Снова бросился бежать, уже не помышляя об опасности.

Поравнялся со Стариком. Рядом с ним стоял Касимиро. Оба находились под прикрытием стены.

— Что вы тут делаете?

— А что ты хочешь, чтобы мы делали? — ответил Старик.

— Как видишь, с-стреляем, — подхватил Касимиро со смехом.

— А где остальные?

— Всех накрыло. Винтовка Касимиро дымилась.

— С-с-сгорела проклятая! — хихикнул Касимиро и, схватив другую, продолжал стрелять.

Аугусто смотрел на них в изумлении. Это были самые нерадивые солдаты во всем батальоне. А тут они выказывали чудеса храбрости. И еще смеялись. Старик был мужик кряжистый, крупный, тяжелый, с каким-то бесцветным, невыразительным, словно застывшим лицом. Казалось, он всякий раз долго раздумывает, прежде чем шевельнуть губами или сделать хотя бы один шаг. Когда командовали: «Нале-во!» — он задумывался, поворачивался последним и неизменно направо. Он так никогда и не смог усвоить простейшие команды, вроде: «Раз, два, раз, два! Смирно! Налево! Направо! Кругом!» Ему это было решительно не по силам. Он всегда шел своим обычным, размеренным, неторопливым шагом. Лугу сто присел рядом с ними. Касимиро и Стариц улыбались. На нервы Аугусто они действовали, как бальзам. Вдруг Старик сказал:

— Эй, Касимиро! Старик, пожалуй, покурит. Осторожно прислонив винтовку к стене, он уселся.

— Ну… покури, покури… старина! — улыбнулся Касимиро.

Старик извлек из углубления в стене окурок, зажег его и сделал две затяжки.

— Уф, здорово! — засопел он.

— Тебе не боязно? — спросил Гусман Касимиро.

— Боязно? Да кому же со Стариком будет боязно?

А между тем Старик сделал еще несколько затяжек, пригасил окурок, заботливо спрятал его. Потом сказал:

— А теперь, Касимиро, Старик снова постреляет. Немного поодаль, на склоне холма, оборону держала третья рота. Аугусто направился к ней. Первым в цепи был Кампос. Завидев Аугусто, он улыбнулся загадочной, чуть плутоватой улыбкой.

— Страшно, Гусман?

— А тебе?

Кампос был невозмутим. Он стрелял стоя, чуть нагнувшись, положив винтовку на стену. С силой нажимал на спусковой крючок. Гильзы отлетали на несколько метров. Перезаряжая винтовку, он выпрямлялся во весь рост. Пули жужжали вокруг, а он спокойно приглаживал волосы своими огромными неуклюжими ручищами. Аугусто, сидя на земле, любовался его хладнокровием. Время от времени Кампос поглядывал на него. Его взгляд успокаивал.

Аугусто вспомнил, как часто беседовали они в те дни, когда были в Африке. Кампос, например, говорил, что все они ни черта не смыслят в любви. А он?.. Слышался гул танковых моторов. Он то нарастал, то стихал. Эти приливы и отливы леденили душу. Показался младший лейтенант Кастро, обходивший цепь. Остановился возле их группы. Заметил Гусмана. «Эй, Гусман!» Лицо Кастро было бледным, запыленным.

— Уберите это! — с отвращением бросил он Кампосу.

— Зачем?

— Исполняйте!

Кампос покорно схватил чью-то окровавленную руку и выбросил ее. Затем нагнулся и вытер пальцы о камни.

— Что случилось?

Кампос опустил руку на плечо Гусмана. Рука была тяжелая, сильная; рука, на которую можно опереться.

— Ничего, — ответил тот. — Когда вся эта канитель кончится, расскажу.

Кампос поднялся. Аугусто вдруг почувствовал какую-то странную усталость. А бой все разгорался, оглушающе гремели взрывы. Непрерывно, душераздирающе свистели пули. Завывали и рвались снаряды. Визжали осколки. Кричали раненые. Пальцы Аугусто безжизненно легли на винтовку.

В этот момент разнеслась команда: «Все на огневой рубеж!» Связисты, сапер, санитары, погонщики, даже сержанты и некоторые офицеры схватили винтовки и бросились к стене.

Аугусто мгновенно вскочил на ноги. В отверстие в стене просунул ствол винтовки. Несколько секунд спокойно выжидал, не стреляя. Вот ранило бы, и все! Сквозь отверстие он разглядел густой кустарник. Совсем близко прополз танк. Тяжело раскачиваясь, неуклюже. Повернулась орудийная башня, грянул выстрел. Затем башня развернулась прямо на стену. Орудие качнулось вниз, вверх, словно хобот слона. Отрывистый сухой выстрел. Взрывы… десять… семь… пять метров. Аугусто наблюдал за этими взрывами почти безразлично. «Сто пятьдесят пять… Семьдесят пять… сто миллиметров…» Считал, как во сне: «Танковый снаряд… миномет…»

Бой достиг наивысшего напряжения. Все пулеметные точки обороны были подавлены. Минометы были уже ни к черту не нужны. Батареи, израсходовав боеприпасы, замолчали. Распространялись все более и более панические слухи. Из двадцати шести офицеров в строю оставалось всего пять, не считая командира батальона. Солдат уцелело ровно половина. На высоте царило полное замешательство. Некоторые солдаты зверски калечили себя. Простреливали себе ладони, руки, ноги. Лишь бы уплатить дань смерти и поскорее бежать с поля боя.

В это время и погиб командир батальона. Весть эта распространилась сама собой. Танковый снаряд разворотил ему грудь. Аугусто увидел бегущих в паническом страхе солдат. Походили они скорее на беспорядочную толпу беженцев. «Спасайся кто может! — крикнул ему кто-то на ходу. — Так приказал капитан».

Аугусто и другие, находившиеся под укрытием стены, бросились врассыпную. Только Кампос не спеша внимательно огляделся по сторонам. Убедился, что оборона еще продолжается.

— Эй! Куда вы? — крикнул он беглецам.

Никто не услышал его. Кампос снова вернулся к стене и невозмутимо, один продолжал стрелять.

Аугусто мчался вместе со всеми, не разбирая дороги. Его преследовали взрывы, угрожающим посвистом сопровождал свинец. На склоне холма Аугусто развил такую скорость, что ноги не удержали. Он споткнулся о камень и кубарем прокатился пять или шесть метров. В кровь поранил руку и колени. Но, даже не взглянув, снова бросился со всех ног.

У подошвы холма находился перевязочный пункт. К нему Аугусто направился шагом. Дорогой чуть-чуть успокоился. Помещался перевязочный пункт на скотном дворе. Конюшня и открытый загон были битком набиты. В два ряда лежали умирающие, убитые и раненые. Ледесму он застал одного. С засученными рукавами, весь в крови, Ледесма напоминал мясника. Ему приходилось поспевать всюду, но при этом он был восхитительно спокоен.

— Ты ранен?

— Нет, пустяки. Царапины. Я упал.

— Вот, возьми, — и Ледесма протянул ему вату, смоченную спиртом.

— Нет, нет, оставь, другим она пригодится больше, — сказал Аугусто, возвращая вату. — Какой ужас, какой ужас!

— Полная катастрофа! — воскликнул Ледесма. — Бросить батальон новобранцев в такую передрягу, да еще почти без оружия!.. Я уже перевязал больше двадцати самострелов. Будь все проклято! У всех следы порохового ожога. Настоящие солдаты хоть стреляют сквозь мокрую тряпку, а эти ослы… Хорошо еще, если военно-полевой суд не приговорит их к расстрелу…

— Бедняги!

— Вот, гляди! — и Ледесма ткнул пальцем в сторону мертвого солдата. — Покончил с собой. У него было ранение в живот, и, только я на минуту отвлекся, он схватил винтовку и всадил себе пулю в голову. Видно, здорово мучился.

— Послушай, нет закурить? — окликнул Аугусто сержант, раненный в ляжку.

Аугусто скрутил ему сигарету.

— А вот этот вел себя, как молодой лев, — заметил Ледесма. — Медаль ему наверняка обеспечена.

— Да?

— Он из третьей роты. Им было придано отделение из соседнего батальона. Ребята — как на подбор. Один сержант уж не знаю что сказал, и тогда наш Toppe ответил: «А вот давай посмотрим, кто из нас хвастун, а кто нет! Пойдем-ка отобьем у противника пулемет и притащим его сюда». Сам понимаешь, игра рискованная. Ну, и сержант сразу в кусты. «Так вот, чтобы ты заткнулся и никогда больше рта не разевал, я пойду один». И он в самом деле пошел и притащил пулемет. Ему прострелили ляжку. Так он сюда и попал. Лихой парень!

Бой за Эль Педрегаль продолжался.

— Ну что ж, пожалуй, надо возвращаться. Какие-то ослы вопили: «Спасайся кто может!» Я поверил и решил, что все бегут.

— Желаю удачи!

— Спасибо, будь здоров, — машинально ответил Аугусто.

Возвращался он медленно, с тяжелым сердцем. На высоте его ожидала смертельная, неминуемая опасность, и он сам шел ей навстречу. «О господи!»

Капитан Валье, без головного убора, с растрепанной шевелюрой, размахивая пистолетом, пытался остановить бегущих. Он был в бешенстве. Пистолет дрожал у него в руке.

— Назад, трусы, мерзавцы!

Солдаты смотрели на него с удивлением. «Чего этот чудак так расшумелся?» — и покорно возвращались на высоту.

— Но ведь лейтенант крикнул: «Спасайся кто может!» — пробормотал кто-то из солдат.

Капитан услышал, но ничего не ответил. Завидев Аугусто, он окликнул его:

— Эй, связист!

— Слушаю, господин капитан!

— Беги в соседний батальон и передай, чтобы прислали подкрепление. Они там. Пулей!

Аугусто бросился со всех ног. На бегу он время от времени оглядывался на Эль Педрегаль. Атака явно захлебывалась. Она уже длилась четыре часа. Аугусто заметил танк, ползущий по дороге, которая проходила возле Эль Педрегаля. «Заходит с тыла», — подумал он с испугом. Танк остановился, как бы колеблясь — куда теперь? С высоты, навстречу ему, спускалась горстка солдат. Танк развернулся и стал отходить. Аугусто с облегчением вздохнул.

Чуть дальше он встретил Риеру из саперной роты.

— Ты откуда?

— Ходил на командный пункт соседнего батальона просить подкрепления.

— И я за тем же!

— Можешь не ходить. Дали роту, вон она. Возвращались вместе.

— Послушай, когда началась атака, ты был с Ломасом? — спросил Риера.

— Да, но потом ушел, уж очень там плохо дело оборачивалось.

— Вот черт!

— С ним что-нибудь случилось?

— На наблюдательный пункт упал снаряд, и Ломаса засыпало камнями… Это когда закричали: «Спасайся кто может»… Он не мог выбраться. Совсем отчаялся, хотел даже пустить себе пулю в лоб. Хорошо, что не сумел дотянуться до винтовки. Меня послали за подкреплением, а Патрисио остался откапывать его.

— Какой ужас!

— Не знаю, чем все это кончилось, но боюсь, плохо.

— А что с Эспиналем?

— Я видел его только в самом начале боя… Гляди! — вдруг воскликнул Риера. — Они возвращаются назад.

— Интересно, что там случилось?

Оба застыли в мрачном молчании, недоумевая. Рота, шедшая на подкрепление, повернула назад. Что-то произошло, но что, они еще не знали.

— Обстрел кончился! Атака отбита! — воскликнул Аугусто с нервным смехом.

— Пожалуй, ты прав!

С Эль Педрегаля не доносилось ни единого выстрела. Высоту все еще окутывали тучи пыли и дыма. Ветер медленно и осторожно относил их выше и выше. Будто снимал переводную картинку, И высота снова засверкала на солнце, погруженная в патетически немую тишину.

И теперь только Аугусто ощутил, что солнце радостно сияет, что утро теплое, что все ужасы остались где-то позади. Он почувствовал себя вдруг легко, будто какая-то сила приподняла его и он не шел, а летел.

Добравшись до командного пункта, они доложились капитану, который тут же послал Аугусто на высоту с новым поручением.

Подыматься было тяжело. Видно, давала себя знать усталость, нервное напряжение.

Передав приказание, Аугусто уселся на камень, вытащил индивидуальный пакет и принялся промывать и смазывать свои царапины. Все они оказались пустяковыми.

Мимо проходил командир соседнего батальона. Низенький, плотный человечек. Раздраженно спросил:

— Ты ранен?

— Нет, господин майор, — вытянувшись по стойке «смирно», отрапортовал Аугусто, — ничего серьезного.

— Ну и отлично. Останешься тут. Будешь в моем распоряжении.

— Слушаюсь, господин майор!

Аугусто кончил перевязывать свои царапины. Думать ни о чем не хотелось. Кадр за кадром наплывали события дня. Сутолока, движение, грохот. Неподалеку находилась стена. Солнце золотило камни и зайчиками рассыпалось по земле. Аугусто с трудом поднялся, будто последние силы оставили его. Спать, спать. Улечься под теплыми лучами солнца и погрузиться в сон. Забыть пережитое. Остаться одному. Ни с кем не разговаривать, ничего не слышать. Остаться одному и спать.

Улегся под стеной. Камни и земля приняли его в теплые свои объятия.

Проснулся уже к вечеру. С Эль Педрегаля тянулась колонна раненых. Он вышел ей навстречу. Помогал грузиться на подводы, крутил самокрутки, подбадривал. Легкораненые передвигались сами. До ближайшего населенного пункта было пять-шесть часов ходу. Как-то доберутся они! Но что оставалось делать? Мулов не хватало. Лихорадка, боль, желание получить помощь придавали сил. Неподалеку от холма Аугусто повстречал Луису. Пуля попала ему в ляжку. Был он весь в крови.

Во время атаки Луиса безотлучно находился на холме рядом с командиром батальона. Аугусто видел, как он с обычными своими ужимками следовал по пятам за командиром. Аугусто улыбнулся.

Повстречал также Бареа.

— Знаешь, я еду в Тетуан, — сказал тот. — Сопровождать останки командира батальона. Вот повезло! — Бареа рассмеялся. Но тут же посерьезнел. — Жаль его! Отличный был парень, настоящий храбрец.

— Ну, до скорой встречи!

Распрощавшись, Аугусто присоединился к Луисе и еще нескольким однополчанам. Спустилась ночь. Разожгли костер. Небо было обложено тучами.

— Гусман! Луиса! — окликнул Бареа.

— Что тебе?

Бареа повел их к блиндажу командира батальона.

— Я уезжаю. А вы возьмите все это. Прислали командиру батальона и другим офицерам, но теперь это им не понадобится.

Друзья нагрузились окороком, двумя бутылками коньяка и мехом вина.

— Спасибо, Бареа! — потрепал его по плечу Аугусто.

— Желаю удачи!

— И тебе тоже!

Бареа закинул за спину тяжелый вещевой мешок, винтовку и ушел.

— Чудесный парень!

— Да, на редкость.

— Прощай! — кричали ему вдогонку.

— Будьте здоровы, ребята! — долетел до них теплый, душевный голос Бареа.

Аугусто и Луиса вернулись к костру. При виде столь богатой добычи лица солдат чуть оживились.

— Господи! — воскликнул один из них.

Ели молча, сосредоточенно. «А ведь я тоже могу погибнуть», — подумал Аугусто. Он почувствовал себя совсем одиноким, беспомощным в этой безучастной пустоте. Ни родителей, ни сестер, ни друзей, ни подруг, о которых он когда-то мечтал и о которых сейчас подумал с тоской и волнением. Никого. Война разом отрубила «вчера». Аугусто замыкался, уходил в себя, в свое одиночество. Никого. Правда, рядом были люди, отблески пламени, красноватые и желтые физиономии, мертвая тишина… Но все это тоже было погружено в отчаяние.

Выпили по стаканчику, потом еще и еще… Две бутылки коньяка прикончили. Подошел младший лейтенант Кастро. Глаза его как-то странно блуждали. На правой руке кровоточила царапина, след пули.

— Встать, смирно!

— Вольно. Сидите. Меня прислали, чтобы… Фразы он так и не закончил. Присел к костру и молча, совершенно машинально начал пить и есть.

— Какое несчастье! Какое несчастье! — вдруг воскликнул он.

Солдаты взглянули на него, но тут же потупили глаза.

Подвыпили основательно, но опьянение было невеселое, слезливое, без песен и шуток.

Стало холодно. Вдобавок ко всему начался дождь. Крупные капли оставляли черные пятна на поленьях. Языки пламени слизывали их. Капли становились все более частыми. Падали все быстрее и быстрее. Поднялся густой дым. Кто-то закашлялся. Неизвестно почему, Аугусто вдруг вспомнились «Лесные братья», Сашка Жегулев, мать Сашки, невеста, сестра.

Костер погас. Ливень усилился. Сидели, скорчившись, уткнув локти в колени, накрывшись одеялами. Вскоре одежда промокла насквозь. Интересно, который час? Вода стекала по лицам, по шее, за воротник. Зуб на зуб не попадал. Кто-то вздохнул: «Господи!» На переднем крае стояла полная тишина и мрак. А они — как потерпевшие кораблекрушение.

— Пошли в блиндаж командира батальона, — вдруг надумал Луиса.

Несколько человек поднялось, среди них Аугусто. Выпитое вино давало себя знать.

Крыша блиндажа была почти начисто снесена орудийным снарядом. На полу стояла лужа. Дождевая вода стекала потоками. Вернулись назад, к остальным.

— Ну что? — спросил кто-то. Никто не ответил.

Дождь кончился только на рассвете. Аугусто совсем закоченел. Чтобы размяться, стал ходить взад и вперед.

Появился связной.

— Нас сменяют!

— А куда отправят?

— Не знаю. Думаю, что в тыл. А вот куда сейчас? Наверное, в деревушку, которую сегодня заняли.

— Этого еще не хватало! — возмутился Луиса.

Деревушка стояла в каких-нибудь трехстах-четырехстах метрах от Эль Педрегаля. «А вдруг они снова пойдут в атаку?» Впрочем, об этом лучше не думать.

Пошли в деревню. Она была забита солдатами. Аугусто встретил Эспиналя. Он был небритый, но тщательно причесан и умыт. «Вот парень!»

— Эй! Эспиналь! Рад тебя видеть.

— Спасибо, — и он взглянул на Аугусто таким благодарным взглядом, что Аугусто даже растерялся.

Затем встретили Патрисио.

— Патрисио! Патрисио! — окликнули его Аугусто и Луиса. Он подбежал к ним, сияя улыбкой. Своей чудесной, ободряющей улыбкой. Похлопали друг друга по плечу, по спине. Каждый внимательно оглядел друзей с ног до головы.

— Ребятки! Ребятки! Вот счастье-то! — радовался Патрисио.

— Ну как? Рассказывай! Патрисио сразу помрачнел.

— Сплошное б…, — и вдруг расхохотался.

— Что с Ломасом?

— Засыпало камнями. Кажется, ничего страшного. Думаю, отделался ушибами. Отправили в госпиталь.

— Я уже слыхал про тебя. Ты, говорят, вел себя, как лев, — сказал Аугусто.

— А ты разве вел бы себя иначе?

— Не сравнивай. Я трусил, как сто старух.

— Думаешь, я не трусил? Но что поделаешь, ребятки, служба есть служба!

Им налили кофе о молоком. Кофе был горячий, Прихлебывали маленькими глотками, растягивая блаженство. — Целых пять суток горячего в рот не брали!

— Никогда в жизни не пил ничего вкуснее!

Этого восклицания никак нельзя было ждать от Луисы, и Аугусто с Патрисио даже глаза вытаращили. Но Луиса тут же поправился:

— Конечно, в армии.

Аугусто и Патрисио расхохотались,

Солдаты разбрелись по кухням погреться возле огонька. Там уже разгуливал Борода, как всегда вынюхивая и высматривая, что бы урвать.

— Эй, Борода!

Великолепный, самодовольный, он поочередно обнял своих товарищей.

— Ну как, орлы? Вот заварушка!

— Ты где пропадал?

— Только разок и удалось отлучиться с Эль Педрегаля. Когда начался этот проклятый обстрел, меня отправили связным на соседнюю высоту. Не успел я там перевести дух, как вдруг откуда ни возьмись командир батальона и говорит мне; «Подходящая мишень! А ну, перегони-ка мулов на Эль Педрегаль!» Вот так-то, ребятки, так прямо и сказал: «подходящая мишень». — Борода раскатисто захохотал. — Не понимаю, чего он ко мне привязался, этот старик! По-моему, ничего фигурка! Особенно теперь, когда горб наел, — и он похлопал себя по брюху.

— О Ломасе что-нибудь знаешь?

— Черт возьми! Так и сиротой можно остаться! Самое скверное, что я потерял главный источник снабжения, орлы.

К ним присоединились другие солдаты, которые каждую шутку Бороды встречали взрывами смеха.

— Ну и нахохотался же я, ребятки, с Сан-Сисебуто… — начал Патрисио. — Вот уж насмеялся вволю!

Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть был изрядный плут. Любил прикинуться дурачком. Всегда старался увильнуть от дела. Сержант Парра его недолюбливал. «Я тебя научу уму-разуму», — сказал он ему однажды. И с тех пор просто не давал проходу.

— Пардиньяс! А ну-ка сюда!

— Слушаюсь, господин сержант! — мигом отчеканивал тот. С виду был он увалень. И улыбался вроде бы смущенно. А на самом деле посмеивался про себя.

Сержант лез в бутылку.

— Вот я тебе покажу! Ты что себе думаешь!

— Простите, сержант. Я ведь ничего не сделал, сержант, — и он изображал на своем лице простодушие и испуг.

— Куда это ты направлялся?

— Никуда, сержант. Я ведь сейчас не в наряде, сержант.

— Какого черта ты прибавляешь к каждому слову «сержант»? Я тебе посмеюсь!

— Простите, сержант, но…

— Заткнись!

— Есть заткнуться.

— Пойди принеси веник. Подметешь казарму.

— У меня нет веника, сержант.

— Найди!

Во время атаки на Эль Педрегаль Патрисио был вместе с Сан-Сисебуто. Тот был совершенно спокоен. Не только вел себя мужественно, но еще находил время для шутки. А сержант Парра трусил. Физиономия его была желтой от ужаса. Чтобы не потерять окончательно присутствия духа, он без всякого толку и повода беспрерывно орал на солдат. Впрочем, несмотря на все страхи, бой он провел на своем месте, не делая никаких попыток к бегству. Всякий раз, когда раздавался свист снаряда, он прятал голову в колени. А затем с яростью набрасывался на солдат: «Что вы делаете? Сюда! Огонь! Вы что думаете, это вам игрушки?» Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть «кланялся» вместе с сержантом, но, когда тот прятал голову в колени, швырял в него камнями, которыми предусмотрительно запасся. «Ай-ай-ай! — визжал в истерическом страхе Парра, хватаясь руками за голову. — Меня ранили!» А Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть участливо спрашивал: «Куда, сержант? Хотите, позову санитара?» Эту шутку он повторял не один раз.

— Но, ребятки, что было, когда Парра открыл проделки Пардиньяса! Я думал, что сержант пристрелит его на месте. «Со мной шутки плохи, мерзавец!» — орал он, наведя на Пардиньяса винтовку. Только случайно он не спустил курка.

— Но недолго ему пришлось веселиться, — сказал один из подошедших послушать Патрисио. — Не успел ты уйти, как беднягу Сан-Сисебуто ранило в плечо.

Разговор стал угасать. Называли имена других раненых и убитых, все помрачнели и смолкли.

— Эй, ребята! — крикнул появившийся Риера. — Знаете, что нас отводят?

— Куда?

— В тыл. Я слышал, будто бы снова в Торремочу. Солдаты высыпали на улицу.

— Неужели заставят топать пешком? — спросил Луиса.

— Нет, повезут в королевской карете, — отозвался Патрисио. — Да в тыл, ребятки, можно и на своих двоих!

Большинство солдат порастеряли кто вещевые мешки, кто одеяло, а кто и то и другое. Все были грязные, оборванные, с недельной щетиной на лице, мрачные, падающие с Sor от усталости. Будто несколько месяцев прожили в тяжелых лишениях. Колонна, вытянувшаяся вдоль дороги, имела жалкий вид.

Селение осталось позади. Его едва успели разглядеть. Какая-то деревушка, никому не нужная. Аугусто обернулся. Маленькая, бедная деревушка. Высилась церковная колокольня, каменная, даже величественная. Часть домов была разрушена авиацией, часть пострадала от снарядов. Внутренность домов обнажилась, подобно вспоротым животам. Аугусто видел грязь, мусор, гусеничные следы танков на перепаханных полях, стенку фонтана, возле которого остановились попить, серую, унылую дорогу, обсаженную деревьями, верхушки которых были срезаны осколками снарядов. Отчетливо ощущал особую, неповторимую атмосферу, напряжение, остающееся в воздухе деревень, по которым прошла война. Что-то необъяснимое было в свете, в запахе… Черт его знает… В самом виде деревенских дорог и проселков.

Колонна растягивалась. Предстояло пройти совсем немного, но большинство уже еле двигалось. Несколько дней они оставались без еды, без сна, обессиленные постоянной близостью смерти. Грустные, изможденные, с перепачканными лицами, солдаты подолгу отдыхали в придорожных канавах.

 

Глава шестая

Так постепенно добрались до селения. Каптеры, повара, писари и другие нестроевые, не принимавшие участия в боях, высыпали поглазеть на подошедшую колонну.

Их обуревало смешанное чувство гордости за мужество своих товарищей, стыда за то, что сами они в боях не участвовали, и неудержимой радости, что избежали смертельной опасности. Все побросали свои дела, оставили разговоры и внимательно разглядывали подошедших. Даже товарищей узнавали с трудом.

Некоторые были потрясены.

— Неужели это ты, Гусман?

— Я самый.

— Да ты на себя не похож!

И тем не менее это был он. Лугу сто сам чувствовал, что в нем решительно и бесповоротно что-то изменилось. Бороться с этим было бесполезно, он отлично понимал, что уже никогда не вернуть прежней беззаботности, улыбок, наивной восторженности.

Он улегся прямо в поле, подложив руки под голову. Там, на Эль Педрегале, остался его вещевой мешок со сменой белья, остались одеяла, которые раздобыл Патрисио. Невдалеке пылали огни полевой кухни. Готовили ужин. Слышались голоса. Кто-то выстукивал ложкой по алюминиевому котелку. Тан, тан, тан… Из кухонных труб валил густой дым: черный внизу, постепенно бледневший выше и, наконец, совсем терявшийся в бледно-голубом небе.

— Ты что тут делаешь?

Аугусто взглянул на Патрисио, который неслышно подошел.

— Как видишь, ничего.

— Сейчас будут раздавать ужин.

— Да?

Патрисио сел рядом.

— Я послал телеграмму родителям, чтобы приехали ко мне.

«А что, если вызвать Марию? — подумал Аугусто. — Эх, если б можно было обнять ее и Антонио!» И он вдруг почувствовал себя почти счастливым.

— И я вызову своих, — сказал Аугусто.

В тот же день, к вечеру, отбыли в другое селение, дальше в тыл.

Колонной командовал лейтенант Ромеро. Строй не соблюдали. Лейтенант сказал: «За мной, друзья». И сам смешался с толпой солдат. Шли полями, покрытыми сухой травой и мелким кустарником. То и дело слышался спокойный, душевный голос лейтенанта. «Да, друзья». Иначе он их не называл. И солдатам сразу стало легче, покойнее. Он нашел единственно нужное слово, подобно матери, которая одна может утешить напуганного ребенка. В сущности, слово это само по себе ничего не значит, но в голосе лейтенанта было столько нежности и тепла. Он говорил «друзья» — и им этого было достаточно.

Селение, в которое они направлялись, находилось неподалеку. Над ним господствовал холм с развалившимся замком на вершине. Целиком сохранилась только башня. Она напоминала трубу парохода, который медленно плыл по пустынному, выжженному солнцем, желтоватому океану несчастной Кастилии.

Селение было разбросанное, ничем не примечательное. Аугусто даже не запомнил его. Остальные тоже. Как железнодорожную станцию, на которую выбегаешь попить воды и перекусить. «Да, селение большое и уродливое». И через несколько месяцев они бы смогли сказать немногим больше. «Пробыли там день, три, неделю…» Вроде случайной станции на пути: «Вышел на какой-то станции выпить. Черт его знает, что это была за станция! Станция как станция». Самая обыкновенная станция. Вот так и это селение. Побыли и отправились дальше.

Ужин был скудным. Все остались голодными. Потом бродили вокруг полевых кухонь, выклянчивая у поваров добавки. Аугусто, Луиса и Патрисио пользовались у этой публики расположением. Изредка им удавалось заполучить кусок заплесневелой колбасы или коробку сардин. Тогда они были счастливы и съедали добычу сообща. Кроме них, в селении квартировал еще кавалерийский эскадрон. Однажды Бороде посчастливилось увидеть завтрак кавалеристов. Завтрак был обильным. В тот же вечер Борода стал их закадычным другом. И немного позже уже клянчил:

— Подайте милостыню хворому страдальцу!

Его непосредственность была восхитительна.

На следующее утро Аугусто выстирал рубашку. Сушить пришлось на кухне. Эспиналь дал ему бритву и зеркало. От холодной воды лицо порозовело. Превращение не обрадовало Аугусто. В голову ему взбрела вдруг нелепая мысль. А поймут ли родные, что пришлось ему выстрадать, увидев его таким чистым, выбритым, причесанным, розовощеким? Поймут ли они, что он пережил, как он их ждал? Ведь никогда ничего подобного он не переживал и никогда никого так не ждал! Но чужую беду легче перенести. Поймут ли они, что «это» было куда страшнее самой тяжелой болезни и могло в любую минуту прервать его жизнь, поймут ли, что он ожидал их, словно на ложе смерти? Аугусто знал, что сестра просыпалась среди ночи в холодном поту, молилась за него, лила горючие слезы. Но поймет ли она его? Поможет ли своей лаской забыть это безнадежное одиночество?

Однако вскоре Аугусто устыдился своего желания разжалобить их, вызвать сострадание Марии с помощью этих детских приемов. Подумал, что родные любят его и так и нет нужды прибегать к столь наивным уловкам.

Сестра с мужем прибыли в машине, которую взяли напрокат. Мария была бледна. Глаза мокры от слез. Брату она улыбнулась с нежностью. Аугусто сжал ее в своих объятиях, крепко расцеловал. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы не расплакаться. Антонио, зять, с чувством пожал ему руку, Особого волнения на его лице Аугусто не заметил. Антонио был среднего роста, несколько тучноватый. С большой круглой физиономией. Черты лица правильные, почти красивые, но иссиня-черные глаза были холодны, бесстрастны. Взглянув на него, Аугусто почувствовал какое-то смущение. Точно нашкодивший ребенок. Аугусто знал Антонио очень мало. Познакомился он с ним только на свадьбе, виделся во время каникул в родительском доме и, наконец, прожил несколько дней в их доме, в леонской деревушке, перед самой мобилизацией. Антонио принадлежал к числу людей, которые более склонны к справедливости, чем к доброте. Характер у него был сухой, жесткий. Дома большую часть дня он проводил, запершись в своем кабинете. К столу выходил вместе со всей семьей, но в разговорах участия не принимал. Антонио был старше Марии на пятнадцать лет, очень любил ее, но, казалось, стыдился выказывать публично свои чувства. Нежности Аугусто и его сестры казались ему неуместными, вызывали глухое раздражение и даже ревность.

Антонио отвел шурина в сторону.

— Что с тобой? — спросил он, стараясь придать своему голосу участие,

Аугусто с удивлением уставился на него. Как «что»? О боже, он еще спрашивает!

Они стояли возле скотного двора, где расположилось на отдых подразделение Лугу сто. Помещение было темным, грязным. Возле стены навалом лежали винтовки, искореженные, испачканные, некоторые со следами запекшейся крови.

— Хотелось еще раз повидать вас, попрощаться. Думаю, что и я… что и я… — пробормотал Аугусто невнятно. — Ты не представляешь себе, что «это» такое.

Антонио выжидающе глядел на него. «И только для этого тебе понадобилось… Для этого?..»

— Мы потеряли больше половины людей! Ты не можешь себе представить!..

Антонио, не моргая, продолжал холодно смотреть на него.

В этот момент началось построение первой роты, наиболее пострадавшей. Аугусто не терпелось сказать: «Еще неделю назад в роте было сто двадцать человек. Сейчас — тридцать восемь». Но он удержался. Краска стыда жгла щеки. Взгляд Антонио стал укоризненным. Аугусто подумал, что зять считает его трусом, да еще до смешного сентиментальным.

— Мы решили, что ты ранен, — выдавил он наконец. — И даже сообщили об этом соседям. Прямо не знаю, теперь придется как-то выкручиваться. Что они подумают!

Аугусто понял, что остается один — бесповоротно, навсегда. Теперь все стало простым и ясным. В ближайшие дни их отправят на какой-нибудь другой фронт. И снова пойдут бои со всеми их ужасами. В промежутках же, на переформировании, другие солдаты будут видеть своих родных. Он — никогда, он лишился этого утешения. Его близкие придут только к госпитальной койке или проводить его в последний путь. Родные любили его, он был В этом уверен. И тем не менее, уехав, они будут в глубине души упрекать его, быть может, даже презирать, так ничего и не поняв! О боже! Даже не попытавшись понять! Они отправятся к своему уютному домашнему очагу, хорошо сервированному столу, чистым простыням, милой болтовне в кафе. Какое им дело до смерти! А он, трус, сентиментальный дурак, останется здесь, с ночевками на скотных дворах или просто под открытым небом, с непогодой, холодом, жарой, вшами, жаждой, голодом, смертью, одиночеством… Пусть так!

«Пусть, что бы ни случилось, больше я их не вызову никогда», — размышлял Аугусто. Но после этих горестных мгновений он всецело отдался радости видеть их тут, рядом, подле себя, сжимать руки Марии, ощущать ее губы и влагу ее слез на своих щеках. Аугусто с какой-то меланхолической радостью вдруг представил себе, как в случае его смерти они отвезут его тело домой и будут рассказывать: «В последний раз мы видели его под Гвадалахарой. Он выглядел так-то, говорил то-то. Так-то посмотрел». И эти рассказы перейдут в семейное предание, будут внесены в домашние скрижали.

* * *

Через несколько дней вернулись в захваченную деревушку. Вечер был дождливый. Когда тронулись в путь, начало накрапывать. Потом перестало. В деревушку пришли ночью. Дороги развезло. Солдаты шлепали по лужам. Липкая зловонная грязь облепила солдатские ботинки. Аугусто все это было безразлично. Он увязал в грязи, хлюпал по лужам. «Какая разница! Все равно мы опять здесь!» Непреодолимая апатия овладела им. Ботинки промокли насквозь. Подумал: «Ноги промокли». Затем мысли перенеслись куда-то совсем далеко. Сосредоточиться на чем-либо он не мог. В голове был полный хаос. Что-то нас ждет? Высота, с которой их отвели еще совсем недавно, сейчас, в ночной мгле, выглядела гигантской таинственной ловушкой. До Эль Педрегаля оставалось примерно метров триста.

— Я-то, болван, думал, что мы заслужили хороший отдых, — пробормотал Луиса. — Какого черта нас снова сюда пригнали?

— А ты чего хотел? — отозвался Аугусто, пожимая плечами.

Первые дни прошли в настороженном нервном ожидании — боялись новой атаки противника. Перед деревней возвели каменную стену толщиной в шестьдесят сантиметров и высотой в метр. Дальше расстилалась гладкая, как стол, равнина. Для танков раздолье. Тут их ничем не остановишь.

Так текли дни. Враг атаки не предпринимал. Люди успокоились. Слышались раскаты смеха, песни, соленые шуточки.

Заедала служба. За потери, понесенные батальоном, приходилось отдуваться. Днем подметали улицы, наводили чистоту на скотных и птичьих дворах, служивших казармами, чистили оружие… Ночью — караулы.

Часы текли однообразно, безмятежно. Аугусто болтал с приятелями, помогал отвечать на письма девушек, которые завязывали переписку с солдатами, рассказывал всякие забавные случаи из своей мадридской и барселонской жизни, частенько присочиняя. Бывало, кончив рассказ, он внезапно умолкал, погружаясь в горькое раздумье. Ему казалось, что все это относится совсем к другому человеку: веселому и ребячливому Аугусто, который остался где-то далеко от фронта. И тот, другой Аугусто не имел ничего общего с Аугусто-солдатом! Его родители сообщили по радио, что живут по-прежнему, нового ничего нет. Об Агирре и Хуане Аугусто ничего не знал. И не мог себе представить, что они сейчас, в это тяжелое время, делают в Барселоне. Хуан наверняка изменился. Так думал Лугу сто. Что с ним?

Получив работу, Хуан съехал от бывших хозяев Аугусто — для него это было слишком дорого — и перебрался в дешевенький пансион на улицу Кармен. После ужина они обычно собирались в баре на улице Арагон. Туда заглядывал вместе с товарищами, студентами-юристами, также и Агирре. Они спорили или просто болтали. Иногда играли в домино. Затем расходились по своим делам. Аугусто часто проводил там вечера вместе с Агирре и Хуаном.

Однако Хуан стал наведываться все реже, с тех пор как у него появились деньги благодаря сверхурочным часам, которые уступил ему Аугусто.

— Весь день на ногах. Так устаю, что даже к тебе не могу зайти, — извинялся он.

— Хочешь, я буду заходить за тобой? Можем собираться в кафе на Лас Рамблас.

— Да нет, не беспокойся! Ты знаешь, я теперь после обеда засыпаю как убитый.

Однажды вечером Аугусто решил зайти за своим приятелем. Проходя мимо таверны на улице Кармен, Аугусто увидел его сидящим за домино с какими-то субъектами.

Аугусто зашел.

— Послушай, что ты тут делаешь?

В голосе его не было ни малейшего упрека, но Хуан смутился, словно почувствовав себя виноватым.

Представил его своим приятелям: двум гвардейцам и рассыльному из мясной лавки, соседям по пансиону.

Потом Аугусто наведывался в эту таверну еще несколько раз. Однажды даже принял участие в игре, хотя обычно оставался лишь зрителем. Ему просто хотелось быть рядом со своим другом, проводить с ним досуг. Но никакого удовольствия от этих сборищ Аугусто не получал.

— Не понимаю, как тебе не надоело.

— А почему мне должно надоесть? Они отличные ребята.

— Может быть, но ведь с ними даже поговорить ни о чем нельзя.

— Почему?

Аугусто с грустью замолкал. Но еще не хотел задумываться над причиной своего огорчения. Хуан все более отдалялся от него. Сперва Аугусто старался этого не замечать, но вскоре это стало очевидным. Мадридские воспоминания — это было единственное, что их еще связывало. «Ты помнишь? Помнишь?» Иногда они еще встречались, гуляли, смеялись, ухаживали за девушками, но разговаривать всерьез не могли. Аугусто часто думал об этом живом, напористом юноше, каким он знавал его в Мадриде. Тогда Хуан был одержим идеями, планами. Как он сам, Аугусто, да и все студенты из компании Агирре теперь. А Хуан скучал с ними. Стал мрачным, замкнутым, каким-то скованным. Он чувствовал себя в своей тарелке, лишь громыхая по мраморному столику костяшками домино, потягивая вино в китайском квартале, ухлестывая за уличными девицами или блистая своим доморощенным политическим красноречием перед тремя-четырьмя полуграмотными субъектами, которых таскал за собой. Аугусто не стал ему мешать. Пути их разошлись. Аугусто надеялся вскоре сдать экзамены на бакалавра, начать учиться в университете, выйти в люди. Впрочем, как бы ни разошлись их пути, Хуан всегда останется для него другом, лучшим другом. Он не хотел признаться себе, что компания Хуана уже далеко не столь приятна ему, как прежде, что Хуан зажил какой-то другой, своей жизнью, отдельной от него, Аугусто, и что теперь все волнующие его вопросы приходится обсуждать с Агирре. «Разве это так уж важно?» — думал он. Нет, он никогда не оставит Хуана. И Аугусто покорно следовал за Хуаном скучать в таверне на улице Кармен.

«Я тут, Хуан. Я твой друг, и потому я тут». А Хуан глядел на него равнодушно: «Ах, это ты?» — и продолжал играть, словно не замечая присутствия Аугусто. Иногда даже злился. «Вот видишь, из-за тебя я проиграл!» — криво улыбаясь, говаривал он. Аугусто он был многим обязан и отлично понимал это, но был скуп. «Однажды я ему понадоблюсь, и тогда придется расплачиваться. Надо быть поосторожнее». Эта мысль пока не оформилась до конца, однако уже раздражала Хуана.

Как-то, заметив Аугусто в дверях, Хуан воскликнул: «Ага, надоеда уже тут как тут!» Он знал, что Аугусто является сюда только ради него, и от этого Аугусто становился особенно противен ему, да и сам себе в такие минуты он был тоже противен. Игра не клеилась, не доставляла радости. На Аугусто он поглядывал косо. А тот стоял как ни в чем не бывало или даже с улыбкой, терпеливо следя за игрой. Или, скрутив сигаретку, предлагал:

— Хочешь?

Хуана охватывало бешеное желание рявкнуть: «Нет!» Но он тут же овладевал собой:

— Спасибо, давай.

Хуан злился. Но для ссоры Аугусто повода не давал. Конечно, было бы лучше сказать ему прямо: «Знаешь, оставь ты наконец меня в покое! Хватит с меня!» И тогда можно будет спокойно играть в домино, а не разгуливать с ним по улицам, ведя надоевшие разговоры. Хуан наперед знал все, что скажет ему Аугусто: начнет поведывать свои планы, откровенничать о последней своей симпатии или, что самое скверное, интересоваться его, Хуана, делами, да еще и корить его. «Тебе нужно сделать то-то и то-то».

И Хуан вынужден будет соглашаться, а про себя думать: «И чего ты ко мне привязался?» Или вот сейчас: наклевывается солидный выигрыш, а ведь часть его придется отдать Аугусто. Он должен ему семьдесят или восемьдесят дуро. Конечно, тот никогда их не потребует, но все равно вернуть придется. И это тоже злило Хуана. Почему Аугусто не возьмет и не скажет: «Послушай, гони-ка ты мне долг!» Почему не возьмет и не скажет просто и ясно?..

Аугусто с трудом вызывает в памяти эти давно минувшие времена: вот он сидит в кабачке на улице Кармен. Кабачок шумный, грязный. В нем царит полумрак. На стене афиша, возвещающая о бое быков. Аугусто разглядывает свои руки. Он рассеян, мрачен. «Это мои руки». И он снова с любопытством разглядывает их. Будто видит в первый раз. «Похожи на руки отца». Это сходство волнует его. Затем смотрит на руки Хуана и на красноватые опухшие руки лавочника. Слушает стук костяшек. Смотрит в окно на пешеходов. Вытаскивает кисет. «Хочешь?» Свертывает сигарету. И ждет. Долго ли еще будут они играть? Ему уже надоело так сидеть. Ну, да ладно! Прежде чем отправиться на работу, он еще успеет прогуляться с Хуаном. Поговорить с ним о его делах. Аугусто не хотел бросать приятеля. Он жалел его. Не хотел потерять его совсем. Да, жалел, пассивность Хуана заставляла Аугусто страдать.

— Знаешь, на предприятии очень довольны тобой. Говорят, что ты ценный работник.

— Правда?

— Сущая правда. И не нужно упускать такую возможность. В бухгалтерском отделе есть вакантные места, сегодня утром начальник намекнул мне. Считай, что одной ногой ты уже там, и если чуть-чуть подготовишься…

— Но я же ничего не смыслю в этой бухгалтерии.

— Подучишься, дело простое.

— Хорошо, я подумаю.

— Ну что ты за человек! Чего ж тут думать? Лучше взяться за книги, чем вот так рассуждать.

Хуан упирался. Аугусто убеждал его. Они поспорили.

— Завтра засяду за книги, — наконец сдался Хуан. «Неужели правда? — с радостью подумал Аугусто. — Неужели на этот раз я победил?»

А вдруг все это просто отговорка? Аугусто боялся этого.

Хуан позанимается дня два-три, ну, неделю. Без огонька, словно из-под палки. Только чтобы успокоить Аугусто. В глубине же души будет клясть его на чем свет стоит. «И чего он ко мне привязался?»

Воспоминания наплывали и исчезали, С Аугусто заговорил солдат. Приближался патруль. «Стой! Кто идет?» Прошлое и настоящее непрестанно мешались в голове Аугусто, и он с ужасом подумал! «Таким я был вчера, и вот я солдат… солдат…»

 

Глава седьмая

Приказ всех обрадовал. Отводили в тыл. Несколько часов ехали на грузовиках. Гвадалахарский фронт был теперь где-то далеко. Будь он проклят! Солдаты до хрипоты горланили песни. Аугусто беззаботно смеялся. Патрисио запевал рокочущим басом «Болон… болондрон», а Луиса то и дело приставал к нему: «Та, другая песня куда симпатичнее…» Патрисио не обращал на него внимания. Тогда Луиса принимался петь «Ларго Кабальеро и Пасионария…» Его слабенький голосок тонул в могучем басе Патрисио. Луиса обиженно умолкал, что-то недовольно бурча, но тут же начинал подпевать «Болон… болондрон…»

В полдень добрались до Сомосиерры. К вечеру миновали Робрегордо. Дорога чернела на снегу. Холод стал невыносимым, и солдаты смолкли. Звенел ледяной воздух. Грузовики были открытыми. Резкий ветер кинжалом вонзался в лица.

Робрегордо остался позади. Дорога чертила крутые зигзаги. Со всех сторон торчали горбы, а далеко в низине виднелся городок. Гранатовое пятно, из которого проросли шелковистые стебельки дыма фабричных труб. Бледное солнце заливало городок, и он напоминал мак, выросший среди зеленой пшеницы. Дорога петляла все больше и больше. Солнце еще было высоко. Оно срезало своими лучами заснеженные вершины. Некоторые из них были округлыми. Точно девичьи груди, озаренные светом.

К ночи добрались до деревушки. Казалось, она плавает в грязи. На другой день натаскали досок, камней, щебенки, чтобы хоть как-то можно было передвигаться. Но и это не помогло. По-прежнему ходили промокшие, грязные.

Потянулись дни однообразного, утомительного учения. Батальоном временно командовал энергичный майор со строгим недобрым лицом. Солдаты люто возненавидели его и роптали. Свою злость выражали грубо, не скупясь на бранные слова.

— Этот майор считает нас трусами! Хотел бы я видеть его на Эль Педрегале! Здесь-то ему легко говорить!

— А все из-за этих самострелов! Но при чем тут остальные? Разве не мы взяли городок? Разве не мы держались на Эль Педрегале?

— Против плохо вооруженного батальона, который и пороха-то еще не нюхал, — пять танков! Что уж тут и говорить.

— Они должны были нас наградить, мать их за ногу! Полбатальона погибло… Да, не повезло нам, вот если бы майор Хорхе был жив… А теперь получается, что мы трусы. Это мы-то?!

В любую погоду, и в дождь и в снег, батальон выстраивался за околицей и проходил военное обучение. С Бородой, Патрисио и двумя другими солдатами, оставшимися в живых, учение проводил Луиса. Отделением связистов командовал капрал Руис. Родригеса на Эль Педрегале ранило — пуля угодила в ляжку, — но он не унывал. Уходя с высоты, он, хромая на раненую ногу, крикнул на прощание солдатам:

— Эй, орлы, кто хочет передать что-нибудь своим? Мне дали отпуск!

Руис был злобным, омерзительным типом, к тому же любил подхалимничать и фискалить. На губах его всегда блуждала отвратительная улыбка, но никто не видел его смеющимся. «Прежде всего порядок». До войны Руис работал на строительстве подрядчиком.

Он жил в Авиле, где у него была невеста, служанка в доме нотариуса. После войны ему предстояло снова вернуться туда и по-прежнему влачить свою убогую жизнь, задыхаясь от нищеты и злобы. А Аугусто? Аугусто был сеньорите. Поэтому Руис ненавидел его смертельной, тупой ненавистью. Как ненавидел Луису, у которого родители были зажиточными крестьянами; Патрисио, сына богатых торговцев; и всех, кто хоть чем-то возвышался над ним.

С первого дня Руис стал заискивать и лебезить перед новым майором.

Как-то раз Луиса, Патрисио и Аугусто сидели у дома, где расположился командир батальона.

— Вот сволочь, так и лижет ему зад! — не выдержал Луиса.

Аугусто поднял голову и увидел Руиса, семенившего за майором. Аугусто с любопытством следил за ним взглядом. Толстый, низенький, с жирной, лоснящейся физиономией и малюсенькими светлыми глазками, капрал нос свертки и плед командира. Положив все это в машину, он вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь. Затем помог майору сесть в машину и снова отдал честь. Командир сделал знак рукой, и Руис напряженно застыл, угодливо вытянув шею и не моргая. Совсем как лягавая на охоте. Майор что-то сказал, и тот приник к окошечку. Еще раз отдал честь, согласно закивал: раз, другой, третий, четвертый… едва не свернув себе шеи, и опрометью кинулся к дому. Тут же вернулся с биноклем, козырнул и протянул его майору. Снова отдал честь, уже в какой раз, и с серьезным видом полез в машину, не переставая комично мотать головой и всячески лебезить. Машина тронулась, и Руис, сидевший рядом с шофером, с победоносным видом проехал мимо Аугусто и его друзей, окинув их взглядом, полным олимпийского презрения, важный и торжественный.

— Подумать только! — возмутился Патрисио, едва они проехали. — Ведь майор неглупый человек. И вот вам! Сделал капралом эту скотину. Да, видно, нет такой силы, которая может устоять перед лестью! Умные люди и те пасуют перед низкопоклонством и почитанием. Подумать только!

Вскоре после прибытия батальона в деревню майор дал Руису звание сержанта. Руис упивался своей властью. Теперь ему подчинялись те, кого он ненавидел. Уж он заставит их покориться! Новое звание сделало его нестерпимо важным, педантичным и ревностным служакой.

— Нет ничего хуже и смешнее, чем власть в руках озлобленного человека, который никогда ничего из себя не представлял, да к тому же еще и сволочь, — сказал как-то Патрисио.

— Черт возьми! — воскликнул Аугусто. — Ты изрекаешь святые истины. Откуда ты это взял?

— Откуда? Да это фантомина слова, — захохотал Патрисио.

В один из вечеров, когда отделение связистов уже в сотый раз повторяло упражнение по сигнализации флажками, Аугусто спросил Руиса:

— Послушай, долго мы еще будем заниматься этой дребеденью? Ведь мы уже давно все это знаем. К тому же на фронте вряд ли нам это понадобится.

— Опять ты за свое, Гусман, — с комичной серьезностью стал выговаривать ему сержант. — Вечно ты бурчишь. Это приказ майора, а приказ есть приказ, и мы обязаны выполнять его беспрекословно.

— Верно, конечно. Но разве нельзя немного позаниматься этой ерундой, а потом приняться за что-нибудь более полезное.

— Как ты смеешь так говорить! Что значит ерунда? Стыдно, Гусман, очень стыдно. А если тебе не нравится, пойди и скажи об этом майору. Лично я всегда выполняю приказания и стараюсь делать это как можно лучше. Прежде всего порядок! Я серьезно отношусь к своим обязанностям и не считаю их ерундой. Конечно, я не так умен, как ты…

— Вот именно! — не сдержался Аугусто, видя, что говорить с ним бесполезно.

Впоследствии Руис достиг вершины своих честолюбивых стремлений. Перевели в тыл бывшего штабного писаря, и Руис занял его место. О большем солдат не может и мечтать. Руис совсем раздулся от важности.

Однако Аугусто и его друзьям долго еще приходилось страдать от зловредности этого человека. Как раз в это время батальон пополнился новыми офицерами и солдатами. Штабных связистов расформировали по ротам. Бороду перевели в пулеметную роту, Луису — в первую, Патрисио — в третью, а Аугусто — в четвертую, только что созданную. При штабе осталось человек шесть нестроевых.

Луиса не сомневался, что он и его друзья попали в разные роты только из-за ненависти к ним Руиса. Аугусто и Патрисио смеялись.

— Не верите? А я вам докажу. Он нарочно так сделал. Вы даже не представляете, какая это сволочь и дерьмо!

— Луиса прав. Этот тип действительно терпеть нас не может, — согласился Патрисио. — Я сам просил его зачислить нас в одну роту с Гусманом, Вот каналья! Но как бы то ни было, друзья, мы от него отделались! А это уже немало!

— Нет, ему это даром не пройдет! — кипятился Борода. — Подложить нам такую свинью! Всех под одну гребенку. Да в ротах нас всех перебьют в первом же бою. Одно дело штабной связист, другое — строевик. Вот сволочь! Он вздумал покуражиться надо мной! Нет, ему это даром не пройдет! Я с ним еще посчитаюсь! Я не я буду, если не убью его, ребята! Вот честное слово, убью! Мать его растуды!

Аугусто подвезло. В новой роте его назначили каптером: самая завидная должность в армии. Каптером его назначил лейтенант Барбоса, один из вновь прибывших в батальон офицеров. Аугусто познакомился с ним у Ледесмы. Каждый вечер Аугусто, Патрисио и Луиса собирались в медпункте. Решительный, веселый Ледесма был не лишен самомнения и всегда умел добиться, чтобы к нему относились особо. Он получил отдельный дом под медпункт и спал на кровати, как офицеры, хотя даже сержанты спали в конюшнях и курятниках. За храбрость, проявленную на Эль Педрегале, он получил звание капрала и очень гордился этим. С виду он казался высокомерным и надменным, но был добр и отзывчив. В батальоне его любили и уважали, как, впрочем, и Аугусто и его верных друзей. Все вместе они добывали у каптеров кофе, сахар, мясные консервы и другие продукты, покупали в таверне вино и шли в медпункт. Приготовление еды возлагалось на помощника Ледесмы, который скорее был его адъютантом. Сюда же приходили младший лейтенант Кастро и кое-кто из сержантов. Время проводили весело и шумно. Аугусто сидел у полыхавшего в плите огня, среди своих товарищей и чувствовал себя счастливым. Каждый день он с трепетом ждал тех минут, когда сможет снять плащ, подойти к огню — никогда не думал он прежде, что так полюбит огонь, — и вдыхать в себя запах свиной тушонки, влажных брюк и скрипучих сапог. Вдыхать дым поленьев, аромат пищи, слушать разговоры, часто не вслушиваясь, о чем говорят… И думать о дорогих ему людях. Не торопясь курить одну сигарету за другой…

Младший лейтенант Кастро привел с собой лейтенанта Барбосу в первый же день, когда тот прибыл в батальон. Барбоса был превосходным рассказчиком и обладал неисчерпаемым запасом всяких забавных историй и анекдотов. Он пришелся всем по душе. Обычно Барбоса был настроен мирно, улыбался, но иногда вдруг на него находили приступы настоящего безумия, и тогда он мог избить всякого, кто попадался ему под руку. Глаза его сверкали, он зеленел, поджимая и без того тонкие губы и обнажая при этом огромные желтые зубы, изглоданные не то пиореей, не то другой какой-то болезнью.

Аугусто и Барбоса сразу почувствовали друг к другу симпатию.

— Вы знаете, что штабных связистов расформируют? — спросил он Аугусто в тот вечер.

— И создадут четвертую роту, которой будет командовать Барбоса? — вставил Кастро.

— А куда денут нас? — поинтересовался Аугусто. Барбоса взглянул на него.

— Хотите ко мне в роту?

— Еще бы! Что за вопрос, лейтенант! Я только и мечтаю отделаться от Руиса.

— Да, он омерзительный тип, — согласился Барбоса. II тут же, хитро улыбнувшись, добавил:-А что, если сделать вас каптером роты?

— Вы шутите, лейтенант! — воскликнул Аугусто. — Об этом можно только мечтать!

— Ну что ж, тогда договорились! Аугусто с радостью поблагодарил его.

— Ты даже не представляешь, Гусман, что это такое, — убеждал его потом Луиса как-то слишком уж ретиво. — Будешь таскать на себе мешки, точно осел.

— Зато мне не придется больше нести караулы, маршировать и заниматься прочей ерундой.

— Я получил из дому письмо. Мои жалуются, что я редко им пишу, — заговорил вдруг Луиса о другом.

Он не любил уступать и, когда беседа принимала нежелательный для него оборот, не церемонясь, переводил разговор на другую тему.

В тот день, когда Аугусто вступил в свою новую должность, он пошел проводить Луису. Первая рота только что спустилась с позиций, расположенных на заснеженных вершинах Сомосиерры, где пробыла две недели. В этой роте служил Эспиналь; Аугусто решил повидать его и заодно познакомить с Луисой.

Луисе дали взвод, где не было капрала.

— Надо же! — недовольно проворчал он, хотя был явно польщен.

Эспиналь повел Луису в конюшню, где размещалась рота.

— Будешь спать вот здесь, рядом со мной.

— И этого сюда? — с досадой буркнул какой-то солдат, едва они вошли.

— Заткнись! — рявкнул на него Эспиналь.

— Самим негде приткнуться, а ты еще этого притащил…

— Да оставь ты… — начал было Луиса.

— Оставить? Ну нет! — обозлился Эспиналь. — Если ему не нравится, пусть катится отсюда ко всем чертям!

Луиса положил свой вещевой мешок, оружие, одеяло, и они вышли.

— Как дела на позициях? — спросил Аугусто Эспиналя.

— Да ничего, только вот холод собачий да вши заели! — и, обернувшись к Луисе, добавил: — Не повезло тебе, парень, не штабная это работа. Правда, пока тебе нечего беспокоиться. Сейчас самое страшное — неудобства, а вот на фронте…

— Мне можешь не рассказывать, дружище, — перебил его Луиса. — В Альто де лос Леонес я не такое повидал. Я тебе не новичок. Мне храбрости не занимать. На Эль Педрегале я сказал себе: «не уйду с высоты» — и не ушел.

Эспиналь промолчал. Аугусто почувствовал, что дружбы между ними не будет.

К ним подошли парни из взвода Луисы. Тот встретил их настороженно. Солдаты весело смеялись.

— Ну что, оставят тебя у нас? Наверно, сразу нашивки Дадут.

— На черта они мне! — угрюмо буркнул Луиса.

— Тебе с нами будет хорошо. Вот увидишь. Луисе было приятно, что солдаты сами просят его,

чтобы он командовал ими.

— Ну ладно, я согласен, только скажите, что я должен делать? — сказал он с необычной для него скромностью, но тут же, спохватившись, добавил: — Я немного подзабыл эту волынку с развертыванием цепи.

— Да мы сыты ею по горло. Просто смотришь, где укрытие, и командуешь: «Ты сюда, а ты туда!..»

— Не такой уж я дурак! — обиделся вдруг Луиса, что ему так подробно объясняют.

— Ну ладно! — невозмутимо продолжал солдат. — Пока ты нам отдашь приказание, мы и сами сообразим, что делать. Ты не бойся! — (Луиса нахмурился). — У нас в роте, кроме этого вот птенца, все ветераны.

У эстремадурца, слушавшего этот разговор с открытым ртом, вспыхнул в глазах огонек.

— А ты за меня не бойся. Придет время наступать, за мной дело не станет. Я как молния. Схвачу винтовку, погляжу, куда надо лезть, и бегом, бегом… прямо в окопы. Я как молния.

— Да перестань ты тарабанить, ради бога. Сам черт не разберет, что ты лопочешь. Как вам нравится этот болван? Он, видите ли, пуль не боится! На Эль Педрегале мы уже видели таких.

— Это я-то пуль не боюсь? — оскорбился вдруг эстремадурец. — Тоже мне умник нашелся! Прежде всего спокойствие. Начнется паника? Я без спешки… Надеваю портупею, хватаю винтовку и — вперед. А наступать надо, я тоже не тороплюсь. Прежде всего спокойствие и выдержка.

— Хотел бы я видеть, как это у тебя получится! — воскликнул Аугусто.

— Так ведь я…

— Уж больно ты горяч, — вставил другой.

— Что ты смыслишь в этом, молокосос? Я только вот что скажу. В первом бою я совсем голову потерял от страха. Услышав шипение снаряда, я бросился бежать и бежал, пока не свалился на землю. Впрочем, вы сами знаете, чем все это кончилось.

— Да, черт возьми! Ему повезло. Осколок срезал с него амуницию, точно бритвой.

— Еще чуть-чуть, и мне была бы крышка. А все потому, что я потерял голову от страха.

— Это еще что! Помнишь случай с моим земляком из второй роты?

— Еще бы!

— Ты же сам видел. Осколок разорвал ему рубаху вот здесь, на груди. Понимаешь, на самой груди и даже кожи не задел.

— Побожись!

— Своими глазами видел! Прорвал шинель, гимнастерку, рубашку. А кожи не коснулся. Вот как бывает, парень!

— Это еще что! — вмешался в разговор Луиса. — В Альто де лос Леонес нас целый день бомбардировал «башмачник». Мы сидели в блиндаже. Я только на минуту вышел по нужде. Вернулся, а от взвода одни куски остались. Так-то, друзья!

Аугусто распрощался с Луисой и отправился в свою роту. Эспиналь пошел его проводить.

— Ты больше ничего не получал от родителей?

— Нет, только тогда по радио, и все. Сестры написали им через Красный Крест.

— Жаль… Теперь, наверно, когда ты стал каптером, тебе будет лучше, чем при штабе.

— Надеюсь. А там кто знает. Тебе хорошо. Наверно, приятно получать письма от невесты. Конечно, у меня тоже есть сестры, зять, и они меня любят, но это совсем не то. Мать, невеста. Не знаю. Кто-нибудь, кто живет только ради тебя. Иногда мне очень одиноко.

— А ты переписывайся с какой-нибудь девушкой. Будет легче.

— Нет, так я не могу.

В ту ночь Аугусто спал в новой роте. Место для полевой кухни еще не определили. Рота разместилась в небольшом хлеву. Спали вповалку на соломе, на полу, в яслях. Рота в основном состояла из новобранцев. Бывалых солдат почти не было. Аугусто нашел Кампоса, и они улеглись рядом, в глубине хлева. Прозвучал сигнал отбоя. Солдаты тихо переговаривались. В темноте вспыхивали светящиеся точки сигарет. Наступили минуты покоя. Щемящая тоска, оставшаяся у Аугусто после разговора с Эспиналем, постепенно рассеивалась. Все будет хорошо. На деревяшке, вбитой в стену у двери, горел огарок свечи, излучая желтоватый тусклый свет. Слышно было, как снаружи воет ветер. Вошел сержант, получивший звание неделю назад. Вместе с ним ворвался ледяной воздух. Свеча погасла.

— Эй, дневальный, спички есть?

— Нет, сержант.

— Вечно у тебя ни черта нет. Мать твою…

— У меня есть, — сказал кто-то.

Ветер с силой хлынул в дверь, ночная мгла заполнила темный хлев. Сержант закрыл дверь и поморщился. В хлеву стоял запах грязных тел и пота. Воздух был спертый, тяжелый. Сержант должен был ночевать здесь. И настроение у него сразу испортилось.

— Фу, черт! Да где же вы?

— Иду, сержант, иду.

— Осторожнее! Не наступи на меня, — буркнул кто-то.

— Ничего, не рассыплешься!

Чиркнула спичка. Вспыхнуло голубоватое пламя, потом еще, и загорелся золотистый огонек. Но тут раздался чей-то голос:

— Погаси свет! Погаси!

Аугусто приподнялся. Голос звучал из глубины хлева, где-то совсем рядом. Глухой, задыхающийся, дрожащий.

— А, черт! Что еще там случилось? — спросил сержант.

— Погаси свет, на нас идут танки! Они убьют нас! Убьют! Ой, мамочка! Мама!

И тишину взорвало судорожное, конвульсивное рыдание. Жуткий плач мужчины.

— Что с тобой? А ну-ка! Что случилось?

Сержант зажег свечу. Руки его дрожали. Он поднял свечу и направился в глубь хлева.

— Пропустите! Пропустите!

Солдаты поджимали ноги. Аугусто и Кампос вскочили. За ними поднялось еще несколько человек.

Он стоял на коленях, обеими руками прижимая к груди одеяло.

— Что с тобой? — спросил его сержант.

— Он уже несколько дней сам не свой, — сказал кто-то. — Все молчит. Не ест. А раньше был веселый…

Плач становился приглушеннее, жалобнее.

— Я ничего не сделал! Пусть меня не убивают! Я ничего не сделал!

— Помогите ему встать и отведите в медпункт. Успокойся, успокойся, мы знаем, что ты ничего не сделал, — ласково похлопывал его по руке сержант, меж тем как два солдата, подхватив его под мышки, пытались приподнять.

Он с силой оттолкнул их, хотя они были не из слабых. Один, тот, что был повыше и пошире в плечах, отлетел в сторону и едва не упал. Он лягнул ногой и выругался.

Солдаты снова схватили его. Он уже не плакал. Глаза его расширились от ужаса, в них еще блестели слезы. Он встал на ноги и попятился назад, размахивая руками в воздухе.

— Тише! Танки! Танки!

— Взять его! — приказал сержант.

Он бешено сопротивлялся. Снова расплакался, что-то невнятно бормотал под нос. Наверно, лишился рассудка. На другой день его отправили в госпиталь.

 

Глава восьмая

Терез несколько дней после назначения Аугусто каптером батальон на рассвете покинул горную деревушку.

Настроение у Аугусто было тревожное. В голове роились воспоминания, какие-то смутные надежды. Наконец через Красный Крест он получил письмо от родителей. Они сообщали, что у них все в порядке, и Аугусто был рад.

Беспокойная солдатская жизнь забросила их батальон в Ла Гранху. Аугусто зашел во дворец. Там разместились солдаты. Они сорвали со стен полотна картин и спали на великолепных репродукциях Веласкеса и других прославленных художников. Из окон, с балконов торчали дула винтовок и пулеметов. Сквозь амбразуры виднелся сад. Заброшенный и печальный. Прямо против дворца величественные ели склоняли ветви до самой земли, грациозно и изящно касаясь ее своими пышными фижмами.

В Ла Гранхе женщины были очень красивы. Аугусто сразу это отметил. Не то что в других городках. Так ему, во всяком случае, казалось. А может быть, просто не везло, Аугусто ухаживал то за одной, то за другой. Нельзя сказать, чтобы какая-нибудь из них ему уж очень нравилась, но ему было приятно от того, что рядом женщина.

Ольга — дочь плотника. Она больше других нравится Аугусто. Чудесная девушка. Ей девятнадцать лет, статная, белокурая, с голубыми глазами. Зубы ослепительной белизны, а улыбка сводит с ума весь батальон. Ольга — образец классической красоты. Белотелая розовощекая блондинка. Настоящая рубенсовская Венера.

В солнечные дни на Ольге платье с короткими рукавами. На улице снег, а на ней платье с короткими рукавами. Солдаты не спускают с нее глаз. Высокая грудь соблазнительно выглядывает из глубокого выреза платья. Солдаты мечтают. Ольга смеется. У нее заразительный смех. Она кокетлива и знает, что хороша собой. У Ольги правильные черты лица и чувственные губы. Красота ее притягивает к себе. Солдаты смотрят на нее, мечтают, улыбаются, и им хочется ей рукоплескать.

Аугусто и Ольга часто гуляют вместе. Но то, что он питает к ней, не любовь. Девушка чувствует это и сердится.

— Уходи. Ты просто ничего не понимаешь. Аугусто смеется.

Ольга как дикий зверек. Иногда Аугусто, здороваясь, пытается удержать ее руку в своей. Девушка с силой вырывает ее.

— Не будь нахалом.

Иногда Аугусто обнимает ее за талию. Ольга сердито отталкивает его, и он ощущает, как дрожит под его рукой гладкое, гибкое тело.

— Ох и дождешься ты от меня пощечины! И дождался. Ольга смущается и краснеет. Аугусто проводит рукой по лицу.

— Нечего сказать, приласкала! — шутит он.

Ольга хмурится. Она склоняет голову. Слегка касается руки Аугусто.

— Почему ты меня не любишь? — спрашивает она грустно.

Но таких приятных минут у Аугусто бывает слишком мало. Каждое утро он встает чуть свет и таскает мешки, бочки, ящики, закупает разные продукты. Работы невпроворот.

В тот день выпало много снега. Он помнит этот день до мельчайших подробностей. Улицы были тихими, пустынными. Он шел один. Парес — Негр и Поса — Трактор, два его помощника, пошли на кухню с тарой для продовольствия. Снег был толщиной почти в полметра. Нетронутый, прекрасный. Он скрипел под ногами. Аугусто шел мимо черного, влажного от капель дерева. На ветвях его лежал пушистый снег. Точно вата на новогодних елках. Аугусто тряхнул ствол, и снег посыпался ему за шиворот, на улыбающееся лицо. Он оборачивался, смотрел на глубокие отпечатки своих ног. И наслаждался тем, что растлевает эту девственную красоту. Иногда он шел с заботливой осторожностью, едва касаясь белого покрова.

За углом ему повстречался Ломас. Он недавно вернулся из госпиталя после контузии, полученной во время артиллерийского обстрела на Эль Педрегале, когда его засыпало землей.

— Не спится? — спрашивает его Аугусто.

— Не могу уснуть. В конюшне такая вонь… Люблю снег. В моей деревне много снега. После госпиталя я заехал домой к своим и…

У Ломаса дрожит голос. Аугусто смотрит на него.

— Заехал домой, и что же?

— Да нет, ничего. Лучше бы не ездил. И мне тяжело и им.

Голос у Ломаса нежный, грудной, почти девичий. У него ясные голубые глаза. В них скорбь. Аугусто, сам не зная почему, думает! «Скорбь».

Они говорят о войне.

— Меня убьют в первом же бою, — вдруг говорит Ломас.

— Брось болтать чепуху! — обрывает его Аугусто, но по телу его бегут мурашки.

— Вот увидишь, меня убьют в первом же бою. Я это знаю! — упрямо твердит Ломас.

Аугусто не знает, что сказать. Он молча смотрит на него. Смотрит в его ясные голубые глаза, скорбные и пустые. Пустые, как два отверстия, через которые виден небосвод.

Ему хочется взять Ломаса за плечи, тряхнуть изо всех сил, бить по щекам, как утопленника, и кричать: «Очнись! Очнись! Не сходи с ума!»

Но он молчит, подавленный, убитый.

И Ломас уходит. Совсем печальный. Аугусто кочет окликнуть его и не может. Он поднимает руку, но она безжизненно падает. Ломас уходит все дальше, погружаясь в снег по самую щиколотку. А там, впереди, виднеются дворцовые сосны, тонкие, все в снегу. Там сгущаются сумерки. И белый снег окрашен розоватым сиянием. Ломас уходит все дальше. Снег скрипит под его ногами, как крахмал. Аугусто, словно пригвожденный, не может шелохнуться. Как в тяжком сне.

И вдруг ему становится жутко: «Боже мой, да ведь это живой труп!» Тощий, измученный, с черепом, пробитым двумя ясными голубыми глазами.

Аугусто медленно бредет дальше. Шаг, другой. Его давит тоска. Хочется плакать, кричать. Он быстро поддается плохому настроению, впадает в уныние, но каждый раз побеждает его яростный оптимизм. Он выживет! А Ломас? С таким ужасным предчувствием и тоской Ломасу в тысячу раз тяжелее, чем ему.

В тот день яркое солнце заливало все вокруг ослепительными потоками света. Урчали трубы и водостоки. Слышалось веселое пение капели. К вечеру мороз украсил крыши сосульками, и ветер водил по ним своим смычком, заставляя вибрировать в воздухе, пока какая-нибудь не обрывалась со звоном, будто лопнувшая струна. Потом снова шел снег, снова таяло, и королевский город сиял своим умытым, порозовевшим лицом. Точно красавица Ольга, умывающаяся в ручье.

То был для него грустный день. Ломас не выходил из головы, он думал только о нем. Может быть, именно поэтому многие ищут дружбы с Бородой? Чтобы потопить свою тоску в его грубом материализме, в его неистощимом животном жизнелюбии? Аугусто хотел быть мужественным, отважным, чтобы пожать Ломасу руку и сказать… сказать… Но они были людьми — всего только несчастными людьми, — и каждый боролся с собой в одиночку. В ужасном одиночестве.

* * *

Две недели спустя роту Аугусто перебросили в деревушку неподалеку от Ла Гранхи.

Поблизости от деревни находился густой сосновый бор, казавшийся синим пятном. Все вокруг занесло снегом. Он толстым слоем лежал на шоссе, пересеченном широким бруствером из камней. Запорошил лес, издали походивший на озеро с синевато-зелеными водами. Дома здесь напоминали канадские или швейцарские.

Они были сколочены из сосновых необтесанных бревен. Внутри оштукатурены и побелены, чистенькие и веселые. И этот смолистый запах дерева!.. Дощатые крыши и заборы из рельсов, вырванных из железнодорожных путей, ведущих к лесопилке.

Сначала он злился и часто что-то бормотал. Общество Ольги было ему очень приятно. Потом смирился: «Терпение». Но плохое настроение не проходило.

Все утро он слонялся из стороны в сторону, не зная, чем заняться. Вечером набрал ведро воды и поставил на огонь.

— Ты чего это? — недовольно спросил его повар Лагуна.

Лагуна, сухопарый мужчина с вытянутым лицом, любил дикие шутки. Его все боялись. «Эй, держи!» — вдруг кричал он и кидал кому-нибудь топор. Тот становился белее мела, а Лагуна ржал во все горло. Аугусто не раз ругал его, давал подзатыльники, оплеухи. И обычно все ему легко прощал.

Но в тот вечер Аугусто взбеленился.

— А тебе какое дело! — огрызнулся он.

— Никак мыться вздумал? — съязвил Лагуна. — Ай-ай-ай! — протянул он сладеньким голосом. — С тех пор как ты увиваешься за этой юбкой…

— Заткнись, слышишь? Грею воду, потому что терпение мое лопнуло.

— А мне-то что! Мойся сколько влезет! — обиделся Лагуна и ушел.

«И почему я так взъелся на него?» — подумал Аугусто.

Лагуна рубил дрова на скотном дворе. Аугусто подошел к нему и, хотя у него самого был полный кисет, попросил щепотку табаку, зная, что доставит этим Лагуне удовольствие.

— Послушай, у тебя есть закурить?

— Ничего у меня нет.

— Ну что ж, дружище, тем лучше, — сказал Аугусто и пнул его коленкой под зад.

Лагуна угрожающе взмахнул топором.

— Не лезь, каптер, а то раскрою тебе башку! Потом отбросил топор в сторону и протянул кисет.

— На, бери, если хочешь.

— Ты даже отцу родному щепотки табаку не дашь, пока он у тебя не попотеет.

— Поплачь, поплачь!

Аугусто высыпал табак на ладонь и склеил сигарету.

— Посмотрим, смогу ли я размочить вшей.

Лагуна продолжал рубить дрова, что-то напевая себе под нос. «Мы совсем как дети», — подумал Аугусто. Он вошел в помещение, где хранились продукты. Там оказался Парес.

— Послушай, у тебя не найдется старых штанов?

— А на что тебе? — спросил тот, вставая. Порывшись, он протянул ему рваные, засаленные брюки. Аугусто разделся догола, набросил на плечи одеяло и натянул штаны. Холод пробирал до костей. Затем он подошел к огню со свертком грязной одежды. В ней лениво копошились вши.

— Какая гадость, — прошептал он.

Скоро вода закипела. Он бросил туда одежду. Покипятил немного и принялся стирать.

На следующий день они поехали за продовольствием в Ла Гранху. Аугусто удалось немного поболтать с Ольгой. Не успел он с ней расстаться, как навстречу попался Руис. Аугусто хотел пройти мимо, но тот преградил ему путь.

— Эй, Гусман, ты что здесь делаешь?

— Да ничего, приехал за продовольствием.

— За продовольствием? Везет же тебе! Прогуливаешься по улицам. Видел, видел. Между прочим, предупреждаю тебя, не очень-то обольщайся насчет Ольги. Она по уши влюблена в младшего лейтенанта, а с тобой ходит, только чтобы вызвать у него ревность.

— Да ну!.. — с издевкой воскликнул Аугусто.

Руис сразу скис и покраснел.

— Не веришь? Держу пари на что хочешь. Поклясться могу. Она каждый вечер с ним прогуливается. Спроси кого угодно.

— А ты что волнуешься? Я ведь ничего тебе не говорю. Руис сконфуженно пробормотал:

— Я ничего… Я так… Я… о тебе пекусь…

— Спасибо, приятель! Но я уж как-нибудь без твоей опеки проживу, — насмешливо ответил Аугусто и пошел своей дорогой.

Каждый день Аугусто отправляется в Ла Гранху за продовольствием. Немного гуляет с Ольгой и возвращается в деревню. Война где-то далеко. Солдаты проходят строевую подготовку. Аугусто смотрит на них: ему дороги эти люди. Мокрое шоссе блестит. Солнце никнет к земле. И только на вершинах сосен теплится еще желтоватый свет. Их колышет легкий ветерок, и снег лежит на ветвях, словно пыльца.

Солдаты отбивают шаг. Точно знакомая мелодия, слышится голос сержанта: «Раз, два, раз, два, левой, правой, раз, два…» Солдаты подмигивают Аугусто, улыбаются ему, приветливо кивают: «Эй, каптер!» Дорога убегает вдаль, и солдаты скрываются за поворотом. Сгущаются сумерки.

Слышится песня. Солдаты возвращаются. Они идут нестройными рядами. Теперь песня звучит громче. Вот они уже здесь. Лучи солнца становятся фиолетовыми и скачут вниз по листве. Прыг, прыг. Словно кусочки костей или бронзовые чешуйки.

В деревне пробыли шесть дней.

— В Ла Гранху не езжай, пока я тебе не скажу, — предупредил его лейтенант Барбоса. — Мы сегодня уходим отсюда. С минуты на минуту придут машины. Займись обозом.

В три часа дня он поехал в Ла Гранху оплатить накладные и счета. Бегал, пока наконец все не уладил. Когда вышел на шоссе, уже стемнело. Колонна машин ушла.

Здесь Аугусто встретил Патрисио. Лейтенант Ромеро сделал его своим денщиком. «Братцы, да лучше его нет в целом мире!» — с благоговением восклицал Патрисио. Лейтенант был невысокого роста, и Аугусто забавлял и даже трогал вид огромного Патрисио, озабоченно шагавшего за лейтенантом, будто за маленьким мальчиком.

— Ты поедешь с нами. Лейтенант остался здесь, чтобы прихватить тех, кто с его разрешения задержался в окрестных деревнях. Да… тебя спрашивала Ольга. Я только что ее видел. Она у своего дома. Автобус отправится через полчаса, так что не задерживайся. Ну и везет же тебе, мошенник!

Аугусто пошел попрощаться с Ольгой. Они шли рядом.

— Я рада, что ты уезжаешь! — сказала она.

— Неужели рада?

— Да! В жизни еще не встречала таких дурачков.

— Скажем прямо, прощание не очень любезное.

— Будешь мне писать?

— Нет.

— Ну что ж, тогда иди.

— Прощай, Ольга. Это были прекрасные дни.

— Ладно, оставь. Иди, — сказала она глухим голосом.

— Ты так ни разу и не позволила себя поцеловать. Можно сейчас?

— Сейчас? Неужели ты хочешь?

Она трепетно приблизилась к нему. И он, обняв ее, крепко поцеловал.

— Я ненавижу тебя! Ты даже не представляешь, как я тебя ненавижу! — прошептала она дрогнувшим голосом.

— Прощай, Ольга! Будь счастлива! И он быстро зашагал прочь.

 

Глава девятая

Лейтенант Ромеро объявил, что их часть снова возвращается на Гвадалахарский фронт. Эль Педрегаль. Противник сильной контратакой только что отбил итальянцев. Аугусто охватило беспокойство, но с ним был Патрисио. А рядом с этим человеком исчезают все страхи. Он заражает своим неистощимым жизнелюбием, а его смех, словно бурлящий поток, сметает все на своем пути. Аугусто чувствует, как этот смех захлестывает его и он не может из него вынырнуть.

В Сигуэнсу прибыли ночью. Вспомнился тот день, совсем недавний, когда они выстроились вот здесь, на вокзале. Он боялся и в то же время хотел узнать, как «все это» происходит. Теперь он знает. По телу его пробегает дрожь. День такой же хмурый, как и тогда. Вокзал разворочен авиабомбами. Кое-где еще свисают лохмотья крыш. Их поддерживают обнаженные нервы железобетонного каркаса, металлических стропил. Точно кожа, повисшая на костях… Аугусто останавливается, смотрит на эти развалины. Издали доносится голос Патрисио. «Я ухожу!» — кричит он. Аугусто идет за ним. Вдруг раздается сигнал воздушной тревоги. Он видит, как по улицам бегут люди, обезумевшие от страха, спрыгивает на груду щебня и направляется к шоссе. Оглушительно грохочет зенитная артиллерия. Слышится рокот самолетов, видно, как бомбардировщики идут в пике, неся с собой всеразрушающий смерч. Аугусто потрясен, его охватывает ужас. Первый раз в жизни видит он воздушную бомбардировку. Но он не бежит. Он торопливо идет, сохраняя видимое спокойствие. Мужчины, женщины, дети, солдаты обгоняют его. Он остается один. В руке его винтовка, вещевой мешок бьет по бедру, пули ритмично позвякивают в подсумке. Он смотрит на шоссе. Какой-то человек стремительно пересекает его. Солдат, скрючившись в три погибели, ползет по кювету. Возле шоссе огромное расщепленное дерево. Рядом еще одно и еще. Серая, мрачная, пустынная дорога. Свинцовое небо. Жуткая напряженность и скорбь, застывшие в воздухе.

Аугусто чувствует, что все это навсегда останется в его душе. Когда-нибудь, когда кончится война, он снова вернется к своим обычным занятиям, будет наслаждаться жизнью. И однажды, идя по улице, вдруг вспомнит: «Ведь это та же улица, то же шоссе. То же пепельно-хмурое небо. И я, я сам…»

Он увидел, как солдат вбежал в дом, и последовал за ним. Здесь собралось больше двадцати человек. Холодное голое помещение с грязными стенами. Женщины молились и жалобно причитали, крепко прижав к груди детей. Какой-то ребенок отчаянно плакал, охваченный страхом. Другой смеялся, размахивая толстой ручонкой, и, тыкая в воздух пальчиком, кричал: «Пиф, пиф, пиф». Его мать, захлебываясь от слез, схватила эту ручонку и поцеловала. Бледные, молчаливые мужчины сидели на корточках или стояли, прислонившись к стене. Напряженные, неподвижные. Охваченные ужасом. Аугусто тоже стоял, опираясь на винтовку, и улыбался, силясь казаться спокойным.

Свистели бомбы. Взрывы раздавались все ближе и ближе. Здание сотрясалось, трещало, пол под ногами дрожал. С каждым взрывом все отчаяннее становились молитвы, слезы, стоны. А у Гусмана на губах застыла улыбка.

Он вышел из укрытия, когда зенитки еще стреляли. Страх других вселяет в него мужество. Сердце бьется не так сильно, но лицо по-прежнему покрывает смертельная бледность. Он видит, как удаляются самолеты, ловко ускользая из плотного кольца рвущихся вокруг них снарядов. Видит возле артиллерийской батареи, среди пыли и дыма развалины какого-то дома. К дому бегут мужчины и солдаты и начинают разгребать обломки. Какая-то женщина тоже бежит туда с душераздирающим воплем: «Сын! Сын!» Мужчины и солдаты поднимают головы. Смотрят на нее. Один из них бросается к ней и крепко прижимает к груди. Женщина кричит, вырывается. Мужчина что-то говорит ей. Он тоже плачет. Остальные принимаются за прерванную работу.

Аугусто идет дальше. Быстро смеркается. В небе долго держатся круги от взрывов зенитных снарядов. Совсем как решето, через которое подступившая ночь сеет на землю черную пыль. А потом опрокинет на Леванте чистую золотую пшеницу дня.

Их батальон сразу отправляют на фронт. На шоссе большое движение, навстречу идут тяжелые танки и сотни грузовиков. Грузовики везут войска, тащат артиллерию, перевозят легкие танки. Это итальянские соединения, на смену которым они идут. Они приветствуют друг друга криками.

— Нам бы такое вооружение. Мы бы в две недели Мадрид захватили, — сказал кто-то.

Деревушка, где расположился батальон, была маленькой и очень живописной. Она примостилась на крутом склоне холма. От домов в разные стороны бежали узенькие улочки. А на вершине возвышалась церквушка. Она была разграблена. Здесь разместился взвод Аугусто. Котлы пристроили на галерее. Съестные припасы держали в ризнице. Спали тут же. У подножия холма, весело журча, бежала речушка, величественно и спокойно замедляя свой бег в широком изгибе, чтобы затем снова пуститься в путь и затеряться в море Кастилии.

Несколько дней провели вместе с итальянцами, которых прибыли сменить. Сразу же нашли общий язык. Итальянцы оказались очень приветливыми, добрыми и на редкость наивными. Солдаты обменивались вещами, и батальон Аугусто быстро преобразился. Теперь их форма представляла из себя странную смесь испанской и итальянской.

Итальянцы все еще находились под впечатлением только что пережитого поражения и говорили о нем с ужасом.

— Красные сильны! Очень сильны! Чертовски сильны!

— Гляди-ка, итальянец, надо же! — удивился Борода. — Боится их не меньше меня. А для меня они страшнее тысячи чертей.

Итальянцы восхищались стойкостью испанских солдат. И смущенно, растерянно улыбались им.

— Да, да, испанцы тоже очень сильны.

— Итальянцы тоже сильны, сволочи… Ты меня понимаешь? Идем, голубчик, дашь мне сигарету.

Вскоре итальянцы пришли в себя. Они пели и смеялись вместе с испанцами. На всех фронтах в это время распевали песенку, недвусмысленно намекающую на разгром под Гвадалахарой. В тылу ее петь запрещалось. Но на фронте никто на это не обращал внимания. Здесь она звучала не так оскорбительно, как в тылу. Испанцы и итальянцы пели ее вместе, с той беззаботностью и бесшабашностью, с какой обычно солдаты говорят и шутят в окопах.

Гвадалахара — не Абиссиния,

накостыляли нам здесь по всей линии…

Враг был далеко. Солдаты каждый день ходили в разведку и добирались до деревушки, расположенной в нескольких километрах. «Вчера они были здесь», — случалось, говорили им местные жители.

— А в-в-вдруг мы повс-с-стречаемся с… с неприятелем, ч-что тогда? — спросил однажды Касимиро.

— Каждый побежит в свою сторону, — ответил ему Луиса.

Раздался дружный хохот. Луиса посмотрел на солдат. «Хм! А я, оказывается, сострил». И тоже засмеялся. Они понимали, что опасность велика. Но дни, недели, месяцы текли безмятежно.

За продовольствием ездили в Сигуэнсу. Выезжали рано, там обедали и к вечеру возвращались. Вражеская авиация бомбила город ежедневно. Некоторые улицы были совсем разрушены, и развалины зданий наводили ужас. Стены фасадов, балки, мебель и домашняя утварь в беспорядочном нагромождении валялись на дороге. И эта тишина, и запах sui generis разлагающихся продуктов цивилизации. Никто не рискнет убрать эти обломки. Никто не рискнет их коснуться.

Им везет. Под бомбежку они попадают редко. Только раз им здорово досталось. Аугусто шел с Патрисио. Вдруг завыла сирена. Заухали рвущиеся бомбы, загрохотали зенитки, заметались люди. Патрисио раскрыл грудь и, ударяя по ней, крикнул: «Бейте сюда, гады!» Аугусто последовал его примеру. Они стояли вдвоем посреди улицы, грозя самолетам, чертыхаясь и смеясь.

Лейтенант Ромеро, три сержанта и несколько капралов выезжали в Тетуан, чтобы влиться в новый батальон. К ним присоединилась целая колонна солдат, покалеченных на Эль Педрегале. Теперь они постепенно возвращались из госпиталей. Они ходили, опираясь на палки, хромая, изувеченные и бледные. В Африке их использовали бы на подсобной работе. Низший командный состав комплектовался из добровольцев. Заявлений было много, потому что в новом батальоне всем капралам присваивали звание сержанта. Роты перебрасывали тайно. Отделывались от тех, кто похуже. А других не отпускали. Среди недовольных был Борода, бывший капрал саперного взвода, потерявший свой былой авторитет. Он всегда был уверен или делал вид, будто уверен, что его назначили за какие-то особые заслуги. И хвастался своими мнимыми достоинствами. Он всех высмеивал, скандалил, злословил. Но на прощание обнял Гусмана, прижав к своей широкой груди и толстому брюху.

— Счастливо оставаться, орел! Теперь меня сделают сержантом, и я буду жрать досыта! Да здравствуют мои таланты!

Аугусто тоже крепко обнял его. Несмотря на все недостатки Бороды, он привязался к нему и был глубоко взволнован этим прощанием. В блестящих с поволокой глазах Бороды плясали веселые огоньки, а растрепанная сальная бородища лоснилась на солнце. Аугусто надолго запомнил этого дикаря.

Лейтенант Ромеро не захотел расстаться со своим денщиком и брал Патрисио с собой. Аугусто переживал предстоящую разлуку. Даже Луиса, презиравший всякие сентименты и сюсюканье, был растроган прощанием друзей.

Патрисио и Аугусто обнялись и только и сказали друг Другу:

— Счастливо!

— Счастливо!

По-прежнему проходят дни, недели, месяцы. Аугусто встает спозаранку. Весело напевает, улыбается. Поболтает со своими помощниками, поварами, солдатами из кухонного расчета, пошутит с ними. Перекинется словечком с дежурными, которые приходят за завтраком для роты.

— Чего веселишься, каптер?

— А что мне, плакать, что ли?

«Слава богу, война где-то далеко», — думает иногда Аугусто. Сколько они уже здесь? Аугусто не знает. Помечает числа на своих письмах и все же не знает. Он словно где-то остановился. Он живет. А время бежит. Аугусто слышит его, видит, как оно проносится мимо. Руки его движутся, сердце бьется.

Перед церквушкой небольшая площадка, откуда открывается прекрасный вид на равнину. Площадка огорожена со всех сторон толстой низкой каменной оградой. Аугусто садится на нее и смотрит вниз. Когда они пришли сюда, все вокруг выглядело иначе. Приземистые округлые холмы, напоминающие курганы, грубая ксра кустарников, голая глинистая земля, серые камни. И только весело бегущая река оживляла этот печальный пейзаж. С тех пор прошло несколько месяцев. И вот пришла весна, она точно божий дар. Нежная зелень пробивается сквозь твердую каменистую почву. И излучает свет. Настоящая весна — сияющая, теплая.

Аугусто сидит на каменной ограде. Он мрачен. Его помощники, повара, солдаты из кухонного расчета переговариваются сдавленным шепотом. Новость быстро облетает всех. Кампос пытался перейти на сторону противника. Непонятно было, почему он решил это сделать, и предположения строились самые невероятные.

— Его жена с двумя детьми живет со мной по соседству, — слышит Аугусто голос солдата, односельчанина Кампоса, — он спутался с какой-то бабой из другой деревни — ничего бабенка — и оставил семью. Деревня пока еще в руках врага. Бьюсь об заклад, он махнул туда. Голову даю на отсечение! Он перешел фронт, чтобы повидать ее. Не иначе! Он всегда мне говорил, что девка свела его с ума.

Аугусто вспоминает разговор, который произошел между ним, Кампосом и Эспиналем перед отправкой в Африку. Кампос сказал тогда, что они ничего не смыслят в любви. Какие чувства бушевали в душе этого грубого человека, ставшего дезертиром? Аугусто видит его хмурое, сосредоточенное лицо.

— Не думаю, — возражает другой. — Просто ему хотелось стать сержантом. Он просил увольнительную, чтобы пойти вместе с другими капралами. Ой, мамочка родная! Видели бы вы, как он взбеленился, когда его не пустили! Уверяю вас, все из-за этого.

— Мне-то можете не рассказывать. Он мне сам сказал на прошлой неделе, когда был в карауле. Вы же знаете, что Роке остался и лейтенант его распекал. Уф, братцы! Видели бы вы, что стало с Кампосом! Я ему говорю: «Хуже будет, если он подаст письменный рапорт». А Кампос? Мне-то можете не рассказывать! Он сам мне сказал, что еще им покажет.

Много было разных предположений. Но наверняка никто ничего не знал.

Поведение Кампоса было по меньшей мере странным. Последний раз он нес караул на самой окраине деревни. Младший лейтенант дал ему свои часы, а сам пошел вздремнуть. Тишина царила полная. Перед тем как уйти, Кампос занес часы младшего лейтенанта в блиндаж. Заблудиться он никак не мог. Потому что линия фронта находилась сразу же за деревней. Стоило немного пройти вперед — и ты оказывался на вражеской территории. К тому же Кампос не раз бывал в разведке, да и ночь была светлой.

И все же он сбился с пути. Аугусто думает о нем… Неужели он действительно заблудился? А может быть, на полпути пожалел о совершенном? Или просто устал от жизни и решил покончить с собой? Никто никогда об этом не узнает. Перед военно-полевым судом, который тут же созвали офицеры, чтобы вынести приговор, Кампос покорно признал свою вину и даже не старался оправдаться. Однако решительно отверг политические мотивы. «В политике я ничего не смыслю! Я не понимаю ни того, что происходит здесь, ни того, что происходит там!» Быть может, на исповеди он открыл священнику истинную причину своего поступка? Если только он исповедовался. Аугусто думает обо всем этом, и по телу его бегут мурашки. Человек отдается во власть самых невероятных, самых нелепых чувств. А потом спрашивает себя: «Зачем? Зачем я это сделал?».

На рассвете Кампос появился возле сторожевых постов батальона. Какой-то солдат, мывший свой котелок перед завтраком, заметил его. Кампос подошел к нему и, хотя тот был безоружен, вручил ему свою винтовку и покорно дал увести себя, заведомо зная, что дезертирство карается смертной казнью.

Кампос — среднего роста, коренастый, мускулистый, с оливковой кожей. Шагает тяжело, склонив голову на грудь. Молчалив и никогда не смеется. Если какая-нибудь шутка развеселит его, улыбка чуть-чуть касается его губ. Аугусто нравилась его замкнутость, и он частенько подтрунивал над ним. Кампос в ответ только добродушно бурчал: «Ладно, каптер!» — и дружески хлопал его по плечу своей квадратной тяжелой ручищей.

Грузовик отправился за провизией как раз в то время, когда офицеры судили Кампоса. «Когда мы вернемся, — подумал Аугусто, — его судьба уже будет решена».

Так оно и случилось.

— Завтра Кампоса расстреляют, — сообщили ему. Вечером Аугусто пошел в медпункт.

— Стало быть, так ему на роду написано, — сказал Ледесма, который был фаталистом.

— Что за чушь ты мелешь! — воскликнул Аугусто.

— Тогда как ты объяснишь то, что он сбился с дороги и ничего не сказал в свое оправдание?

— А я почем знаю!

— Вот видишь!

— Бросьте дурака валять, — вмешался в разговор Луиса. — Просто малый свихнулся, вот и все. Осел и тот не заблудится в такую светлую ночь. Раз уж он задумал бежать, мог бы переждать где-нибудь в канаве. Попробовали бы меня схватить, когда у меня в руке маузер! Заварил кашу — защищайся, раз другого выхода нет!

— Ничего бы ему не помогло, раз это было предначертано, — стоял на своем Ледесма.

— А мне кажется, ему просто надоело жить, — вмешался кто-то. — Ведь во всем батальоне не сыщешь такого смельчака. Мы с ним были на Эль Педрегале. Так, клянусь богом, когда все бросились врассыпную, он даже с места не двинулся. У ж кто-кто, а он знает, что надо делать с винтовкой. Помнишь? — обратился он к Гусману. — Ты же сам видел.

Аугусто молчит, погруженный в свои мысли. Конечно, он помнит! Что же это — судьба? Самоубийство? Все так непонятно! Он предпочитает молчать. Он только чувствует, как тоска сжимает ему горло. «Завтра Кампоса расстреляют». Ни о чем другом он думать не может.

По вечерам, после ужина, повара, помощники каптера, дневальный, солдаты из кухонного расчета обычно шли в таверну пить вино. Аугусто усаживался в тени портала, где были свалены в кучу грязные котелки. Здесь же лежал ворох сухих щепок. Аугусто ложился на них, скручивал сигарету и закуривал. Он был один. Кате и Падрона — два ротных пса — резвились на площадке. Их привез с собой из Тетуана один из поваров. Аугусто часами пролеживал здесь, погруженный в свои мысли.

В этот вечер Аугусто сидит на каменной ограде. В печи на портале тлеют угли. Сквозь золу пробивается слабый фиолетовый отблеск. Луна. То ли возрастающая, то ли идущая на убыль — он всегда путает — льет свой свет на стертые ступеньки. Свет дрожит и соскальзывает с них, как вода, на изгородь маленького кладбища против церкви, украшая ее белыми и голубыми гирляндами. И кажется, будто их колышет, как ленту, легкий ветерок. «Уже апрель», — думает Аугусто. Мерцают звезды. Их несет на своей глади река. Некоторые из них падают в воду, весело расплескивая свет.

Аугусто встает. Идет к порталу, несколько секунд стоит в нерешительности, затем направляется в ризницу. Зажигает свечу.

Аугусто собирается писать очередное письмо сестрам. Он садится на пол. Ящик из-под консервированных помидоров служит ему столом. На ящике — огарок свечи и бумага. Но Аугусто не пишет. Он думает. «Завтра расстреляют Кампоса». В ризнице маленькое оконце с решеткой. Сквозь него пробивается молочная струя лунного света. Ризница напоминает мрачную тюремную камеру.

Он видел Кампоса в полдень, за решеткой, такого же, как всегда, степенного, серьезного. Аугусто украдкой взглянул на него. И ему почему-то стало стыдно. Кампос улыбнулся ему своей обычной улыбкой. Чуть-чуть.

Кампос ждет исполнения смертного приговора. Его расстреляют на рассвете. Об этом знают все. В таверне не слышно ни смеха, ни песен. Участь Кампоса гнетет его товарищей. Журчит река, ветер шелестит в листве, воркуют птицы, квакают лягушки. И над всем этим — тоскливая тишина, напряженное молчание солдат, думающих о Кампосе, приговоренном к расстрелу.

«А он? — спрашивает себя Аугусто. — О чем думает он? Какие мысли терзают его перед смертью?»

* * *

В семь утра отделение выстраивают. Аугусто тоже в этом отделении. Он надевает портупею. Руки его дрожат. Он смотрит на остальных. Молчаливых, бледных.

Сержант Ортега торопит их, подталкивает, хотя в этом нет никакой нужды.

— Скорее! Скорее! Ясно?

Сержант нервничает, он тоже бледен.

Солдаты молча идут за ним вдоль реки. Только что забрезжил рассвет. Занимается чудесный весенний день. Река весело несет свои воды. Птицы выводят трели, гоняются друг за дружкой между прибрежными тополями и с шумом проносятся над ними. Солнце уже коснулось верхушек деревьев и золотит листву, отражаясь в росе. Стальным блеском отливает цикада. Аугусто вспоминает детство.

Отделение выстраивают перед скалистым утесом. Его украшают дикие растения, ползущие по расщелинам.

Дует свежий утренний ветерок. Он несет с собой пряный запах травы, цветов, листьев. Аугусто смотрит на тополя, на солнечные лучи, на чистое ясное небо. Слышит журчание реки, пение птиц, шелест ветра. И во всем ему чудятся горестные слова. «Кампос должен умереть». Листья черного тополя, будто маленькие руки, ласково машут: «Прощай! Прощай!» Вода и ветер колышут прибрежные камыши. И он видит, как они скрещиваются, точно копья.

Аугусто видит Кампоса и говорит себе, словно хочет убедить себя в невозможном: «Вот Кампос. Он идет на смерть». Его сопровождают несколько офицеров, священник, врач-лейтенант и два вооруженных солдата. Он идет своей обычной походкой, степенной, тяжелой, бережно затягиваясь сигаретой. Он, пожалуй, единственный, кто не боится. Остальные бледны и взволнованны.

Ему приказывают остановиться в двенадцати метрах от отделения. Впереди выстраивается взвод — его взвод, который должен привести приговор в исполнение.

Младший лейтенант Алдама подходит к нему, чтобы завязать глаза.

— Спасибо, не надо. Если разрешите, я встану поближе…

— Конечно, как хочешь.

Аугусто слышит дрожащий голос младшего лейтенанта. Его совсем недавно назначили в батальон. И хотя Аугусто всего несколько раз разговаривал с ним, он считает Алдаму своим другом. Этот офицер с детским улыбающимся лицом совершил немало героических подвигов. Он получил два ордена во время осады Овиедо. Аугусто видит, как дрожат руки и искажается лицо этого бесстрашного человека, который не раз рисковал своей жизнью. И вдруг понимает: людям мужественным и храбрым свойственно чувство сострадания.

Кампос приближается к солдатам, чтобы им было легче целиться. Он проходит четыре метра и останавливается. Кобос, его земляк, тоже в этом взводе. Кампос видит его мрачное, испуганное лицо и, желая подбодрить, говорит:

— Выше голову, дружище! Не надо стыдиться! Что делать, раз мне не повезло!

— Скажи ему что-нибудь, парень! — торопят Кобоса.

— Я не стыжусь. Я… — краснея и заикаясь от страха, бормочет тот.

И снова слышен голос Кампоса. В последний раз шевелится его язык, в последний раз произносит он слова. Голос его звучит уверенно, ласково.

— Такова уж моя судьба! — вздыхает он, улыбается своей скупой улыбкой и говорит: — Смотрите не промахнитесь. Цельтесь в голову и сердце. Чтобы мне не мучиться перед смертью. — И прикладывает ко лбу и сердцу свою большую тяжелую руку, которую Лугу сто так часто ощущал на своем плече.

Спокойствие Кампоса наводит ужас. К горлу Аугусто подкатывает ком, на лбу выступает холодный пот.

Кампос еще несколько раз затягивается сигаретой. Бросает окурок и, слегка расставив ноги, скрещивает руки за спиной.

— Желаю удачи, ребята!

Аугусто закрывает глаза. Он почти теряет сознание. Когда он открывает глаза, Кампос все еще стоит в ожидании, не сводя взгляда с солдат. Аугусто видит его лицо, широкое, сосредоточенное, желтовато-зеленое. «Пергаментное». Оно почему-то напоминает ему древнее изваяние.

Слышится команда: «На пле-чо!.. При-готовьсь!..» (Аугусто хочет крикнуть: «Нет! О боже, нет!») «Огонь!»

Звучат выстрелы. Кампос падает на спину. Словно сбитый сильным порывом ветра. Мозг разлетается над его головой, точно розовая шелковая шаль, сотканная пулями. С криком поднимаются птицы, содрогаются камыши на реке, эхо, уносясь вдаль, вторит оружейным залпам.

Младший лейтенант Алдама вкладывает в кобуру пистолет. Подходят врач и священник. Пули попали в цель. Исполнена последняя просьба Кампоса.

Лейтенант Барбоса обращается к солдатам с речью. Аугусто ничего не понимает. Он смотрит на труп Кампоса. И думает: «Его уже нет в живых». Сердце Аугусто рвется на части от сдерживаемых рыданий.

Несколько часов спустя они выехали в Сигуэнсу. Руис ехал с ними в одном грузовике.

— Так ему и надо! Нечего жалеть этого предателя и прохвоста! Я рад, что его прикончили.

— Заткнись, сволочь! — в бешенстве крикнул Аугусто.

— Ты что, защищаешь его?

— Да! Он заплатил своей жизнью. Что тебе еще надо от человека?

— Кампос умер как настоящий солдат, — вмешался в разговор другой каптер. — И я преклоняюсь перед ним.

— А для меня он только предатель. Так ему и надо, пусть гниет! — Каптер и Руис продолжают яростно спорить. Гусман не слышит их. «Как можно быть таким жестоким?» — думает он.

Остальную часть пути он не проронил ни слова. По Сигуэнсе бродил один, люди тяготили его.

Вечером вернулись в деревушку, солдаты смеялись и шутили как ни в чем не бывало. Никто больше не вспоминал Кампоса.

Аугусто растерялся. Может быть, он неправ? А может, у него слишком чувствительное сердце?

«Кто знает!» — думает Аугусто, направляясь к церкви. Но он не краснеет. Не стыдится своих чувств.

Дойдя до маленького кладбища, он останавливается. Через забор смотрит на продолговатый холмик взрыхленной глинистой земли — там покоится Кампос.

Аугусто открывает скрипучую кладбищенскую калитку и шепчет: «Прощай, Кампос!»

То было, пожалуй, единственное «прощай», сказанное всеми покинутому покойнику.

 

Глава десятая

Июнь. Одиннадцать часов утра. Солнечные лучи почти отвесно падают на землю. Соприкасаясь с ней, распространяют удушливую вонь. Вокруг ни одного деревца. Аугусто и сержант Коста идут впереди шестерых солдат с саперными лопатами. Серая щебенка, камни, булыжники, обгорелые кусты, запорошенные пылью, пересохшая, твердая, как камень, земля. Неприютная степь. Весна сюда так и не дошла. А Кастилия сейчас в цвету, Аугусто вспоминает. Он видит необъятную равнину, залитую солнцем, которое золотит своим сиянием наливающиеся колосья. Закрывает глаза и представляет себе поле, разукрашенное пятнами кровавых маков. Воздух наполнен веселым гомоном. Кастилия точно живописный ковер.

А сюда, в эту неприютную степь, весна так и не дошла. Пустыня, где среди камней гниют трупы. Множество непогребенных трупов. Воздух тяжелый, смрадный, не продохнешь.

Покойники на каждом шагу. Жуткая картина. Отовсюду торчат ноги, руки, бедра, черепа. С костей черными лохмотьями свисает сгнившее мясо. Жужжат блестящие зеленые мухи, и в густой жиже разлагающихся тел копошатся толстые желтые черви. Солдаты с отвращением плюют и, стараясь не смотреть на эти ужасающие останки, забрасывают их землей, сдерживая приступ тошноты. Коста достает платок, прикладывает его к носу, но тут же опускает руку и сплевывает. Аугусто тоже сплевывает. Его мутит от трупного смрада и вида разлагающихся тел. Он сплевывает еще и еще. Вдруг ему становится не по себе. Тоска сжимает грудь. Он вдыхает в себя этот омерзительный запах и, подавляя тошноту, шепчет: «Простите! Здесь гниют ваши бедные тела, а мы плюемся. Простите!»

Они переходят от трупа к трупу, забрасывают их землей. Земля усеяна пулями, осколками бомб, орудийных и минометных снарядов. Многие снаряды не взорвались. Надо быть осторожным, обходить их. Кажется, будто трупов становится все больше и больше. Волосы на голове шевелятся от ужаса. Аугусто рассказывали об этом сражении еще в деревне, до того как они поднялись сюда, на позицию. Иностранный легион, пехота, марокканцы. Атака без прикрытия. Голая гладкая степь и хорошо защищенный враг, стреляющий в упор.

Потрясенный Аугусто стоит среди трупов. Сержант Коста что-то говорит ему. Но Аугусто не слышит. Он отходит в сторону. Его взгляд прикован к этим каменным пирамидам. Возле одних валяются пустые винтовочные гильзы. Возле других даже этого нет. Чудовищно! Аугусто представляет себе, как эти люди пытались укрыться за камнями. И сразу же вспоминает, как он сам вот так же тщетно пытался защитить себя от орудийных снарядов в первом сражении. Он видит дрожащие, сведенные судорогой руки этих людей, складывающих пирамидой камни под немилосердным огнем минометов, пушек и пулеметов. Пулеметов с их сводящим с ума смертоносным лаем. Слышит, как глухо падает солдат с простреленным черепом, видит разбитые о камни нос, губы, зубы и ужас, застывший в изумленно открытых глазах. И думает о том, что матери, сестры и невесты, целовавшие эти глаза, напрасно будут ждать своих любимых. А потом забудут.

— Извините меня, — говорит он сержанту.

— Ты куда?

Аугусто не отвечает и уходит.

Он медленно бредет среди могил. Трупы свалили прямо в воронку и едва засыпали землей, с той жестокой поспешностью, с какой это делают на войне. Степь теперь будет усеяна мертвецами. Аугусто чудится, будто он видит, как они плывут, отчаянно размахивая своими жалкими конечностями с висящими лохмотьями мяса, тщетно силясь вырваться из этой мрачной лагуны смерти.

Аугусто останавливается. Снова идет, шатаясь. Тоска давит на него тяжелым грузом, ноги подгибаются.

Постепенно он приходит в себя. Торопливая суета солдат его отвлекает. Они прибыли сюда накануне. Это самая большая высота в окрестностях деревни. Аугусто прыгает на каменный бруствер. Ветер и сюда доносит со степи, которая простирается перед позицией, тяжелый удушливый запах.

Когда он проходит мимо солдат, они смеются и кричат ему:

— Эй, каптер, гляди, какую мы себе землянку вырыли!

— Привет, Гусман!

— Каптер, приготовь нам жратву получше!

Аугусто отвечает на их приветствия, улыбки. Останавливается, перекидывается несколькими словами с приятелями. Хвалит их работу. Идет дальше.

На позиции есть дом, где разместились офицеры. И конюшня, где расположились сержанты, каптер, его помощники. Солдаты вынуждены рыть себе землянки. Работа у них спорится. Изредка кто-нибудь в сердцах ругнется, но в общем им нравится это занятие, они шутят и смеются. Складывают камни, таскают черепицу с коровника, маскируют землянки ветвями. Почти все раздеты до пояса. Тела лоснятся от пота. Перед едой им разрешают сбегать к реке искупаться. Солдаты прыгают с обрывистого берега. Аугусто с ними. На реке слышатся хохот и крики.

Как-то утром Аугусто встретил там Эспиналя. Его рота находилась на других позициях. Аугусто давно его не видел. Стеснительный Эспиналь купался в трусах.

— Эй, братцы! Вы только поглядите на этого младенца! Мальчику стыдно!

— Да заткнитесь, олухи! Я и так на черта похож, — отшучивался Эспиналь, неторопливо и тщательно намыливаясь.

— Как жизнь, Эспиналь? Не видел тебя целую вечность! — радостно приветствовал его Аугусто.

— А, дружище, это ты? Как видишь, неплохо. Я прибыл сюда по поручению капитана.

— Как дела у вас на позициях?

— Неплохо. Загораем. А что у вас слышно?

— То же самое. Интересно, надолго ли?

— Не думаю. Говорят, на нашем участке началось какое-то движение.

— Да, я тоже кое-что слышал. Видно, снова угодим в хорошую передрягу.

— Тебе-то что! Тебе теперь нечего волноваться.

— Как это нечего? Ты разве не слышал, в последнем сражении убили каптера. Не очень-то весело, что и говорить.

— Уж как повезет.

— А если не повезет, тогда что?

Через несколько дней противник атаковал соседний участок. Слышался грохот взрывов. Как-то утром, возвращаясь с реки, они увидели приближающиеся эскадрильи бомбардировщиков и истребителей. Солдаты бросились врассыпную: «Ложись! В канаву! В канаву!»

— Да ведь это наши! — крикнул кто-то.

— Что ты смыслишь в этом, болван! Это самые настоящие красные… мать их…

Самолеты пролетели мимо. Несколько минут спустя послышались взрывы.

Когда самолеты возвращались, никто уже не прятался. Солдаты кричали и подбрасывали вверх шапки. Вдруг один из самолетов сбросил бомбу у самой позиции. Поднялась суматоха, испуганные люди заметались в страхе как безумные. С крыши посыпалась черепица, точно колода карт, с глухим шумом рухнула каменная стена конюшни.

Аугусто прыгнул в канаву вслед за лейтенантом Барбосой и несколькими солдатами.

— Могли бы сбросить ее на линии фронта, — проворчал Барбоса.

Стали вылезать из канавы. Шутили, немного стыдясь своего страха.

— Ну что ты так дрожишь, парень! — строго сказал лейтенант Асину, который все еще сидел на корточках в канаве и не мог прийти в себя. — Их уже и след простыл. С такими солдатами, как ты, далеко не уедешь!.. Ты что, не понимаешь, это чистая случайность, что бомба упала сюда.

— Простите, лейтенант, но как раз эта случайность меня и испугала.

Все засмеялись.

— Смейтесь, смейтесь! Какой толк, если потом скажут: «Это чистая случайность, что его разнесло в куски». Мне-то что с того? Подумаешь, храбрецы!

Асин трус, его мучает животный страх.

Лагуна и Падрон всегда подшучивают над ним.

Аугусто их шутки развлекают. Продовольствие они теперь привозят с утра. Аугусто завтракает и почти весь день проводит на позиции. Поводов для плохого настроения достаточно. А здесь, среди солдат, он обо всем забывает.

Как-то утром Руис вдруг заявил каптерам: «Тоже господа нашлись! Хватит с вас и одного помощника за продуктами ездить». Они долго спорили. На следующий день Руис вместе с Эрнандесом, своим верным стремянным из штабных, всегда угодливо ходившим за ним по пятам, появился у машины. Руис был толстый, с огромным, выпирающим вперед брюхом и неизменной улыбочкой, а его спутник — тощий, высокий, согнутый крючком, с неприятным землистым цветом лица.

— Майор приказал ездить за продовольствием только с одним помощником, — радостно сообщил Руис.

Они поспорили еще сильнее, чем накануне.

— Но послушайте, — стал убеждать их Руис елейным голосом, с видом человека, желающего все уладить мирно и разумно, — вам нужно только немножко больше поработать, ведь машина и так полна, от лишней тяжести она может совсем развалиться…

— Немного больше поработать? Тебе говорить хорошо. Тебя бы на наше место!

— А вы что думаете, я ворон считаю? — вскипел вдруг Руис, задетый за живое. — У меня нет ни одной свободной минуты. Не мешало бы вам знать… Я должен печься обо всем батальоне. Вы только кормите нас. А я целый день не поднимаю головы от стола. Не мешало бы вам это знать! Вам-то что! А я должен копаться в бумагах и заниматься такими делами, о которых вы даже представления не имеете. В конце концов, если вам не нравится приказ майора, идите к нему и жалуйтесь.

Работы у каптеров прибавилось. Аугусто возвращался на позицию измученный. К тому же его беспокоила участь Кастильо.

У Аугусто было два помощника. Парес, по прозвищу Негр, низкорослый, с оливковой кожей, немного хитроватый и очень ленивый. Зато с отходчивым характером. Рассердившись на кого-нибудь, он яростно мотал опущенной головой, сквернословил, грозился, но гнев его тут же проходил и он как ни в чем не бывало смеялся, забыв о ссоре и не тая злобы на того, кто его рассердил.

Поса, или Трактор, как его называли во взводе, был настоящим вьючным животным. Коренастый, квадратный, с короткой бычьей шеей и лицом орангутанга. Стокилограммовый мешок картошки он мог запросто протащить на спине несколько километров. Поса никогда ни на кого не сердился и не унывал. Больше всего он любил заключать пари, желая продемонстрировать свою нечеловеческую силу. С тех пор как он положил на обе лопатки Патрисио, его считали самым сильным человеком в батальоне.

Аугусто удивился. Он ни секунды не сомневался, что Патрисио одержит верх.

— Что с тобой случилось?

— Как что? Одолел он меня, дружище!

Гусман заглянул ему в глаза.

— Ты, наверно, ему поддался?

— Что за чушь!

— Я уверен, что ты ему поддался.

— А если и поддался, так что? У Трактора только и есть что его сила. Не дай я ему победить себя, он бы умер с горя, дружище. А у меня, слава богу, есть и другие достоинства. Во всяком случае, так мне кажется.

Когда они были в Ла Гранхе, Парес посоветовал Аугусто взять на кухню Кастильо. Прежде тот работал поденщиком в соседней деревушке, и отец Пареса частенько нанимал его для полевых работ. Кастильо был среднего роста, белокожий, со множеством красноватых веснушек и с шафрановыми волосами. Неровные зубы придавали его лицу плутоватое выражение. Парень он был честный, очень трудолюбивый, насмешливый и осмотрительный. Он был умнее и грамотнее большинства своих товарищей. И Аугусто относился к нему с симпатией и уважением. Кастильо был отзывчивым, услужливым, но без раболепия.

В конце концов его назначили в кухонный расчет. Кастильо отлично вел «кухонную бухгалтерию», по просьбе Аугусто сдерживая расточительного Лагуну. К тому же он помогал Аугусто составлять меню и был самым полезным человеком на кухне.

Теперь же, когда у Аугусто отобрали одного помощника, Кастильо заменил Негр. А Кастильо в любую минуту могли перевести в другой взвод. И, без сомнения, переведут при первой же заварушке.

Аугусто поговорил с лейтенантом.

— Ладно, пусть пока остается при кухне, раз он тебе так нужен. А там видно будет, — ответил ему Барбоса.

Аугусто знал, что Кастильо трус, что положение его на кухне непрочно, и жалел его.

После обеда все шли отдыхать. На лысой каменистой высоте от жары можно было задохнуться.

В конюшне было темно и прохладно. Возле Гусмана без сил валились Лагуна, Асин и Падрон.

В тот день, когда на них сбросили бомбу, Аугусто вдруг услышал звук, похожий на рокот мотора. Он сразу догадался что это очередная шутка Лагуны, который подражает шуму летящих вдали самолетов.

Асин садится. Оглядывается по сторонам, вытягивает шею, прислушивается, нервно вздрагивает. Лагуна смолкает. Но едва Асин ложится, снова начинает рокотать. Теперь испуганный Асин решительно вскакивает, устремляется к двери. Аугусто локтем толкает Лагуну, тот отвечает ему еще более сильным толчком. Оба прикрывают ладонью рот, чтобы не расхохотаться. Тощая, долговязая фигура, освещенная солнцем, останавливается в прямоугольнике дверного проема. Асин внимательно оглядывает небо. Но, разумеется, ничего не видит. Все же он не доверяет себе. Осторожно, несколько обескураженный, направляется к ближайшему рву, прыгает вниз и исчезает. Через несколько минут он возвращается. Лагуна толкает локтем Гусмана. Как только Асин ложится, Лагуна снова рокочет, и снова Асин, обескураженный и встревоженный, направляется ко рву. Так Лагуна держит его в страхе несколько дней.

Падрон выкинул с Асином другую шутку. Падрон был высокий, мускулистый, широкоскулый. Он любил говорить стихами под общий восторженный хохот солдат. Любил также выпить, но был очень робок с женщинами. Лагуна и Падрон всегда жестоко шутили друг над другом. И хотя Падрон физически был намного сильнее Лагуны, он, как и остальные, боялся его диких выходок. Падрон был простодушен, добр, отнюдь не дурак и шутник.

В тот день Асин, как обычно, ел с большим аппетитом. Он вообще обжора. У него почти нет коренных зубов, а те три или четыре, что остались, совсем сгнили. Поэтому он заглатывает пищу, не прожевывая, как индюк.

— И как только ты ешь, — сказал ему Падрон. — Я бы на твоем месте прошел медосмотр. С таким ртом ты получишь белый билет.

— Ты думаешь? — с надеждой в голосе спросил Асин.

— Ну конечно. Ведь тебе совсем нечем жевать, — уверял его Падрон.

— А ты не врешь?

— Ну, разумеется, не врет, дружище. У тебя ужасные зубы, — поддержал Падрона Негр.

— С таким вонючим ртом я бы ни за что здесь не оказался! — продолжал издеваться Лагуна.

— Нет, правда, я и сам… А вы не шутите?

— Не веришь? Спроси каптера. Уж в зубах-то никто так не разбирается; если он подтвердит, действуй смело.

— Вот осел! — не удержался Лагуна.

— Я не могу сказать тебе твердо, — поддержал шутку Аугусто, — но если ты не можешь есть, тебя будут вынуждены отправить домой. Дело тут, по-моему, ясное. Иначе ты умрешь с голоду.

— Как же он может есть? — вмешался Кастильо. — Если бы он ел, он не был бы тощим, как шелудивый пес.

Асин смотрел то на одного, то на другого.

— А ведь это верно, ей-богу, — сказал он с надеждой и дрожью в голосе. — Я голодаю. Я почти ничего не ем целый день. Не верите? Спросите моего земляка. Вот глядите, — и он разинул свой огромный беззубый рот.

— Да, дружище, у тебя не рот, а настоящая помойка.

— Это верно, черт побери! Как я еще жив, непонятно, — убежденно заявил Асин. — Кастильо прав, кожа да кости. — Он задрал рубаху и закатал штанины, показывая свои выпирающие ребра и берцовые кости.

Несколько дней он лелеял эту мечту, отказываясь от еды и отлынивая от работы.

— Почему ты не ешь, Асин? — спрашивали его солдаты из кухонного расчета.

— Не могу, ребята, — отвечал он им жалостным голосом и показывал свой беззубый рот.

— Эй, Асин, иди сюда! Нечего бездельничать!

— Не могу, дружище. Я едва стою на ногах. Уже два дня у меня во рту не было ни крошки.

— Но ведь раньше ты хорошо ел? — приставали к нему солдаты.

— Раньше у меня еще оставался кусочек зуба, и я мог как-то жевать. А теперь он выпал.

После трехдневного поста Асин, осунувшийся, побледневший, записался на медицинский осмотр.

— Есть не можешь? Да как тебе не стыдно! Пошел вон отсюда! — выгнал его врач.

Он вернулся на кухню и с жадностью набросился на еду.

— Что с тобой? Тебя вылечили?

Асин добродушно засмеялся, слегка покраснев.

— Пошли они к… матери! Сволочи!

В роту прибыла партия новобранцев. Ими командовал капрал Гомес. Толстый, черномазый, тщеславный тип.

На фронт он попал впервые и принес с собой из тыла иерархический зуд, строгую казарменную дисциплину. Он разговаривал с новобранцами подчеркнуто сухо, заставлял их отдавать себе честь и обращаться на «вы». Ветераны смотрели на него, как на редкостное насекомое. Ко всему прочему, Гомес был не очень умен.

— Ну, я его проучу, — сказал как-то Лагуна.

После ужина все собрались в конюшне. Солдат потянуло к новобранцам. Хотелось узнать, нет ли среди них односельчан или «земляков», как любили говорить во время войны.

— Вы из каких мест?

— Кто здесь из Севильи?

— Земляк, черт тебя возьми! Вдруг поднялся Лагуна.

— Настал час молитвы. Снимите шапки! — властно приказал он с самым серьезным видом. Солдаты подчинились, догадавшись, что сейчас последует очередная проделка. Только новобранцы медлили, опасаясь подвоха.

Гомес быстро вскочил на ноги и рьяно обрушился на тех, кто не выполнил приказа.

— Вы что, оглохли! А ну, живо! Снять шапки! Молчать! — и вытянулся по стойке смирно.

Лагуна перекрестился.

— Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое… — и смачно выругался.

Раздался оглушительный хохот. Капрал покраснел как рак, силясь улыбнуться, и пробормотал что-то невнятное, отчего солдаты еще больше развеселились.

* * *

Капитан Маркес, поправившись после ранения, полученного на Эль Педрегале, вернулся из госпиталя. Его назначили командиром четвертой роты.

Аугусто встретил Маркеса с некоторым предубеждением, помня, как он в свое время возражал против того, чтобы Аугусто сопровождал крестьян из Эль Педрегаля до Сигуэнсы. Однако капитан оказался сердечным, добрым человеком, и Аугуото быстро изменил о нем свое мнение. Каждый день он давал Маркесу несколько бутылок пива. Вечерами у капитана собирались офицеры, несколько сержантов и Аугусто. Они много пили, болтали, рассказывали пикантные анекдоты и от души хохотали.

Но спокойным дням приходит конец. Уже поговаривают об атаке на участок, где находится их позиция. Усиливают сторожевые посты и высоту обносят со всех сторон каменным заграждением.

— Получен приказ сражаться до последнего вздоха, — говорит им как-то вечером капитан.

Аугусто становится страшно. Он вспоминает могилы, усеявшие высоту. Сражение на Эль Педрегале. Каменистую землю, где вряд ли можно будет вырыть укрытие. Ситуация почти та же, разница только одна: получен приказ сражаться до последнего вздоха.

Каждую ночь сержант Коста со своим отделением идет на передовую. Всю ночь они проводят там в напряженном ожидании. Сержант знает: если их атакуют, никто не спасется. Они выполнят приказ: принять на себя первый удар и, если надо, умереть.

В Тетуане Аугусто ненавидел сержанта Косту за его жестокое обращение с солдатами. Все его боялись и ненавидели. Там ничего не стоило быть требовательным и суровым. Но здесь, на фронте, пыл его остыл. Он стал человечнее, добрее. Это случилось со многими. Ведь, по сути, Коста был добряк, просто его испортила казарменная муштра. Сейчас сержант выполняет свой долг, а вместе с ним и его солдаты. Они сблизились и породнились. Теперь уже никто не проклинает Косту, все уважают его и выполняют любое его приказание.

Коста любит поболтать и может заговорить до смерти. Аугусто снисходительно относится к этому недостатку, зная другие достоинства Косты.

Вечером Коста ведет свое отделение на передовую. Тучами летает мошкара. Аугусто и солдаты отбиваются от нее, давят шапками. Аугусто смотрит, как приближаются Коста и его солдаты. Он стоит неподвижно. Опасность, война вторгаются в его сознание черным, наводящим ужас смерчем. Он подходит к Косте, говорит с ним и его солдатами, на прощание желает удачи:

— Счастливо!

Отделение удаляется. В эту минуту для Аугусто больше никого не существует. Его семья теперь — далекое прошлое, которое ему не принадлежит, и весьма сомнительное будущее. Для него сейчас гораздо дороже и важнее рукопожатие этих людей, исчезающих во мгле. Отделение уходит все дальше и дальше, и он остается наедине с собой.

 

Глава одиннадцатая

Машины стоят на шоссе. Смеркается.

Сейчас они тронутся в путь. Жара. Солнце спалило Кастилию. Гусман сидит в кабине. Вокруг пшеничное жнивье. Ничего не осталось от золотистых посевов, кроме выгоревшей белесой соломы. Несколько мужчин косят ее. Пролетели месяцы. А теперь? Что теперь с ними будет? Но Аугусто тут же успокаивается. Бильбао уже в их руках. Он скоро вернется к родным.

Машины трогаются. Аугусто откидывается на сиденье. Мимо бегут поля, жнивье. Аугусто смотрит на них и не видит. Снова пшеничные поля; вспаханные, под паром. Кое-где вздымаются круглые холмы. Суровый пейзаж кастильской равнины.

Солнце, точно огромный кровавый диск, раскаленный докрасна. Оно лениво и торжественно уходит за горизонт, оставляя после себя золотисто-розовый ореол. Вскоре солнце убирает и его. Словно шаль увлекает за собой. Равнина погружается во мрак. Вот она, Кастилия. Шероховатая, морщинистая и вытянутая, точно ладонь нищего.

«Кастилия! — задумчиво шепчет Аугусто. — Кастилия!» Вот она! Суровая, залитая звездным сиянием и овеянная легким ветерком, дующим с холмов. Круглых и гладких, как бедра и груди девушек, распростертых под звездами.

На несколько минут задержались в Сигуэнсе. Солдаты пели;

Их поместили в товарные вагоны. Набили, точно сельдей в бочку. Луиса нашел Аугусто.

— Эй, Аугусто, идем со мной! Поедем, как настоящие сеньоры.

Аугусто отправился за Луисой.

— Неужели? А где?

— Представляешь, встретил земляка. Он служит в горной артиллерии и везет пушки. А мы поедем в вагоне с мулами.

— Вот здорово!

Мулы занимали половину вагона. Их было три. На другой половине лежала солома. Здесь-то, прямо на соломе, и разместилось с полдюжины солдат.

— Вот подвезло, так подвезло! — воскликнул кто-то.

— А еще говорят, что на свете есть справедливость! — проворчал Луиса. — Целый вагон отдали этим отвратительным животным, а людей везут, как скот.

— Мул-то стоит несколько тысяч песет, а за тебя и ломаного гроша не дадут, дружище.

— Вот то-то и оно! Мать их за ногу, сволочей!

Их привезли в Сарагосу. И присоединили к ударной колонне, которой, точно пробкой, затыкали любой прорыв. Все были довольны. После заварухи они снова вернутся в Сарагосу. «Вот это жизнь», — говорили солдаты. Через три дня после их прибытия на фронте началось движение. Солдаты разбрелись по Сарагосе, но вернулись все как один. Майор гордился ими.

Выехали к вечеру. Прохожие останавливались и махали вслед проезжавшим машинам. Аугусто думал, что смерть — это миг, что ее рука тверда и милостива. Что убитый покоится в тишине и уже никогда не мучается.

Какой-то городок. Одинокий свет на площади. Уже ночь. Машины медленно продвигаются вперед с потушенными фарами. Сворачивают в переулок. Останавливаются.

— С машин не слезать!

Совсем рядом слышится стрекот винтовок и пулеметов, глухие взрывы гранат. Шофер и сержант, который едет в кабине, выходят. Аугусто остается один. Ложится на сиденье. Солдаты тихо переговариваются. Кто-то приглушенно смеется. Бегут минуты. Аугусто клонит ко сну. Глаза сами собой закрываются. Неожиданно над ними проносится снаряд и взрывается где-то совсем рядом.

Аугусто испуганно вскакивает, вылезает из машины и стоит, прислонившись к дверце. Теперь солдаты молчат. Некоторые побежали по переулку. Не зная, куда спрятаться, что делать. Аугусто тоже в нерешительности. Он понимает, что невозможно уберечься от нелепой, вездесущей смерти. Возвращается в кабину и снова ложится на сиденье. Сердце испуганно бьется. Он сдерживает это биение, успокаивается, засыпает.

Светает. Аугусто выходит из кабины. Выстрелов уже не слышно. Солдаты громко разговаривают, смеются.

Навстречу ему идет лейтенант Барбоса.

— Атаку отбили. Снова едем в Сарагосу. Наш батальон отделался легким испугом! — говорит он и весело улыбается.

Возвращаются к вечеру. Сумерки густеют. Машины идут одна за другой с погашенными фарами. Довольно большой участок дороги находится под обстрелом вражеской артиллерии. Вдали, в густых зарослях, вспыхивают яркие точки. Затем слышится вой снарядов, грохот взрывов, и видно, как рушатся стены высоких зданий.

Но вот грузовик, в котором Аугусто, трогается. Он едет на малой скорости, очень осторожно. Ночные тени мечутся на ветру. Аугусто сидит рядом с водителем. Одна вспышка, другая, еще одна… Аугусто поеживается. «Ничего не случится, ничего не случится…» Он открывает рот, дышит с трудом. «Они хотят нас убить». Как это нелепо! Вражеская сводка сообщит: «Грузовик уничтожен». А может быть, даже и этого не будет. А он? И все, что с ним связано? Его родители, сестры, мечты? Как это нелепо! «Грузовик уничтожен». Всего два слова. И вой снарядов. «Ничего не случится. Ничего не случится».

 

Глава двенадцатая

В Сарагосе задержались на неделю.

Затем выехали на фронт, близ Уэски. Один из самых страшных фронтов. Солдаты говорили о нем тихо, с ужасом.

В Суэру прибыли к вечеру. На шоссе высыпали девушки — хорошенькие, приветливые. Аугусто прошелся с одной из них. У нее были светлые лукавые глаза и мелодичный смех.

Следующей ночью были на месте. Их поместили в грязном хлеву. Воняло коровьей мочой и навозом.

— Здесь мои люди не смогут спать, — сказал Барбоса алькальду. — Потрудитесь прислать соломы.

— Слушаюсь, лейтенант. Но только не сейчас. Завтра утром.

— Как утром? Вы думаете, мы скотина? Солома нужна немедленно!

Алькальд упорно стоял на своем. Тогда взбешенный лейтенант выхватил из кобуры пистолет и навел его на алькальда. Пистолет дрожал в его руке.

— Если через полчаса соломы не будет, я прострелю вам башку.

Алькальд побледнел. И быстро засеменил прочь. Вскоре принесли солому.

На другой день капитан Маркес вызвал к себе Барбосу и сделал ему замечание.

— Может быть, вы все же позволите мне, лейтенант, распоряжаться в моей роте?

— Прошу прощения, капитан, я…

— Вы обязаны держать себя в руках, — улыбнулся капитан.

В хлеву было множество крыс. Аугусто закрывал голову, но наглые грызуны бегали по нему, затевая между собой драки. Это было омерзительно.

Наутро Аугусто разместил полевую кухню на окраине деревни, возле гумна. Здесь же он спал, прямо в стоге соломы.

Иногда он чувствовал себя счастливым. Светила полная луна, огромная, круглая. Рядом с ним возвышались большие деревья. Они словно впитывали темноту своими развесистыми кронами и от этого казались поразительно черными и чем-то очень дорогими. Милыми сердцу. Легкий ветерок, точно мехи, разгонял жару. Аугусто перед сном курил, предаваясь радужным мечтам. Он думал об окончании войны, о мире, о возвращении домой, об учебе, о женщине, которую полюбит.

Иногда с порывом ветра до него доносились выстрелы из Карраскаля. Темнота сгущалась. Круглый шар луны нули рвали на части. Аугусто пугался, приятные мысли сразу же исчезали. Он приподнимался на локте, долго прислушивался, пока не падал обессиленный. «До каких пор? До каких пор это будет продолжаться?»

Это были тревожные дни. Что-то страшное ожидало их. Аугусто это знал. Однажды ночью перерезали весь передовой пост. Враг спускался с ближайших гор и, пробравшись в тыл, минировал дорогу. Им рассказали, как взлетели в воздух грузовики на той самой дороге, по которой они каждый день ездили за провизией. У подножия горы зеленели гигантские серп и молот. По ночам танк объезжал улицы города.

Да, невеселое настало время. Уехал Ледесма. Несколько недель он плохо себя чувствовал. Оказалось, у него туберкулез легких, кровь шла горлом. Аугусто пошел с ним проститься. У Ледесмы было бледное лицо с лихорадочным румянцем на щеках и бескровные губы.

— Вот и конец, — сказал Ледесма, силясь улыбнуться.

— Не болтай ерунды, дружище!

— Ты не думай, я не боюсь.

У Аугусто от жалости сжалось сердце. Ледесма как-то сразу постарел, ссутулился, говорил с трудом, в его печальных глазах застыла тревога.

Через несколько дней после отъезда Ледесмы Аугусто получил письмо от Патрисио. Его батальон прибыл на полуостров и уже побывал в сражении. Лейтенант Ромеро вышел из этого боя целым и невредимым, зато тяжело ранило Бороду. Снаряд оторвал ему правую ногу. «Надеюсь, он выживет», — писал Патрисио.

Аугусто думал о Бороде. Должно быть, он переживет свое увечье с присущим ему оптимизмви. Хорошо бы посмотреть, как он будет ходить, стуча деревянной ногой, и рассказывать всякие небылицы о своих подвигах. Аугусто улыбается ласково и немного печально.

Он разговаривает с Эспиналем и Луисой.

— С каждым днем нас становится все меньше, — говорит Эспиналь.

— Черт возьми! Не отлили еще такой пули, чтобы меня убила, — бодрится Луиса, но голос его дрожит.

Возле гумна, где находится полевая кухня, стоит дом. Мимо него бежит ручей. Повара моют и чистят там котлы. Чуть выше по течению стирают две девушки. Это дочери крестьянина, хозяина дома. Обе очень миловидны. Старшей двадцать три года, младшей шестнадцать. Младшая — худенькая, старшая — полнотелая. Младшая смущается и краснеет, когда ей говорят комплименты, у старшей загораются глаза. Иногда Аугусто болтает с ними, иногда садится неподалеку писать письма. Вокруг девушек вечно вьются сержанты, капралы и даже офицер. Капрал Родригес, который недавно вернулся из госпиталя, щеголяет по-прежнему. Вокруг шеи у него повязан все тот же платок в горошину, вьющиеся волосы небрежно спадают на лоб. Девушки весело болтают, смеются, отвечают на шутки, подталкивают друг друга локтями и все время оборачиваются в сторону Аугусто. Когда рядом с ними никого нет, они тихонько стирают, украдкой поглядывая на каптера. Аугусто ощущает какую-то напряженность, его охватывает беспокойство. У старшей сестры соблазнительные груди. Она склоняется над водой. Аугусто поднимает голову. Девушка смотрит на него. Младшая сестра ему улыбается. Глаза старшей горят, она с остервенением трет белье. Склоняется к самой воде. Груди ее дрожат, покачиваются; она не сводит глаз с Аугусто.

Аугусто знает, если бы он захотел… Но он никогда этого не сделает. И все же он испытывает волнение.

Перед отъездом Ледесма сказал ему: «Будь осторожен с этой сволочью Руисом. Он только и ждет случая с тобой разделаться». Аугусто понимает — следовало бы подойти к писарю, притвориться, будто признал его несуществующие достоинства, даже сказать что-нибудь приятное. Но Аугусто питает к нему отвращение и знает, что никогда не пойдет на это. Руис смотрит на него с самодовольной, насмешливой улыбкой. «Я еще посчитаюсь с тобой, дружище». Аугусто становится не по себе. «Что я ему сделал?» — думает он.

Аугусто предпочитает оставаться один. Каптеры, солдаты, сержанты, офицеры гуляют с девушками. А он один, И не столько из-за Руиса, сколько из-за своей апатии, полного безразличия ко всему — многие испытывают это чувство после того, что им пришлось пережить на Эль Педрегале. Те, кто там был, подавлены, сломлены, ничто не может вывести их из этого состояния.

Когда Аугусто привозит из города продовольствие, он обычно выходит на шоссе пройтись. Иногда разыскивает младшего лейтенанта Алдаму, чтобы немножко с ним поболтать. Алдама и Аугусто делятся друг с другом сокровенными мыслями. Только о своих подвигах он ничего не говорит Гусману. Аугусто много слышал о них, но знает, что Алдама молчит из скромности, и не пристает к нему с расспросами.

Вот уже несколько дней Алдаме не до него. Каждый вечер он проводит с местными девушками. Одна из них пришлась ему по душе. Иногда он зовет с собой Аугусто. Гусману скучно с ними, но его забавляет влюбленность друга. Девушка, которая нравится младшему лейтенанту, хорошенькая и довольно разбитная. Алдама не в силах оторвать от нее восхищенного взора. Когда девушка говорит ему что-нибудь неприятное, Алдама хохочет. Девушка злится и едва сдерживается, чтобы не ударить его. Алдама продолжает громко хохотать, но Аугусто видит, что он смущен. Ему нравится, что его храбрый друг так робок в любви. Девушке только двадцать, но она выглядит намного старше. Она не нравится Аугусто. Он еле удерживается, чтобы не сказать об этом другу.

Алдама опережает его:

— Может, она и не красавица, но мне с ней легко и приятно. Она такая хорошенькая. Ей только двадцать лет, а уже с характером и самолюбием. А тебе она нравится?

— Дело вкуса, дружище!

— Мне всегда нравились женщины с характером.

— А что ты называешь характером? Дурное настроение?

— Ну тебя! Вечно ты насмехаешься!

Аугусто улыбается. Он полюбил этого человека, смелого, доброго. Алдама тоже привязался к каптеру. Они поддерживают друг друга в этой кровавой бойне.

— Ты один из немногих, кому я доверяю, — сказал ему как-то Алдама. — Таких, как ты, слишком мало на этом свете.

— Спасибо! — смущенно ответил Аугусто.

* * *

Обычно за продовольствием ездили в Айербе, но случалось, и в Уэску. Большой участок шоссе обстреливался противником. Приходилось объезжать по плохой проселочной дороге. Дорога была вся в рытвинах, и грузовик скакал по ухабам, точно конь. Пыль лежала толстым слоем. Она поднималась густым облаком, окутывала солдат, забивала рот и нос. В Уэску приезжали, словно запорошенные мукой.

Обратно иногда возвращались по шоссе. Шофер был отчаянным малым. В городе он путался с одной проституткой, которая вскружила ему голову, и, чтобы на обратном пути нагнать время, вел грузовик на предельной скорости. Он уже повредил себе руку во время одной из таких поездок, но по-прежнему рисковал жизнью. Аугусто знал, что любовь — вечное, ничему не подвластное чувство.

Шоссе начинали обстреливать, едва на землю спускались сумерки. Серовато-голубоватые, почти фиолетовые. Доехав до опасного участка, шофер гасил фары и прибавлял газу. Машина мчалась со скоростью восемьдесят-девяносто километров в час. Каптеры оставляли в кузове свободный кусочек и ложились туда. Аугусто видел, как с головокружительной быстротой над ним проносятся причудливые листья платанов, уже окрашенные сумерками. Сквозь листья смотрело небо. Аугусто ловил взглядом первые звездочки, похожие на светляков. Слышался стрекот пулеметов. Падали оторванные листья, сломанные ветки. Аугусто испуганно вздрагивал, затаив дыхание. Наконец опасный участок оставался позади. Каптеры поднимались со своих мест и как ни в чем не бывало шутили, смеялись.

Аугусто получил еще одно письмо от Патрисио. Их батальон только что перебросили на этот участок фронта.

Патрисио находился в Уэске. Аугусто попросил у капитана Маркеса увольнительную, чтобы съездить к другу.

В восемь утра он вышел на шоссе. Контрольно-пропускной пункт находился неподалеку, как раз на перекрестке шоссе и проселочной дороги. Аугусто направился туда. Каждый, кто ехал в Уэску, непременно останавливался там, чтобы предъявить пропуск. Там он сумеет найти попутную машину.

Накануне через знакомых каптеров из другого батальона Аугусто передал Патрисио записку, в которой на десять часов назначал ему свидание в баре.

Подъехала легковая машина. В ней сидели лейтенант e шофер. Они направлялись в Уэску. Часовой попросил их прихватить Аугусто.

— Да, да. Пусть садится, — согласился лейтенант.

— По шоссе проедем? — спросил шофер.

— Там небольшой участок под обстрелом, но если дать газ, можно проскочить. А то поезжайте в объезд по проселочной дороге.

— А она ничего?

— Откровенно говоря, плохая.

— Тогда поедем по шоссе, — решил лейтенант. Аугусто молча слушал этот разговор. Он знал, как рискованно пересекать средь бела дня участок, находящийся под обстрелом. «Эти идиоты постовые вечно парят где-то в облаках», — с раздражением думал он.

Не успел он сесть в автомобиль, как подъехал грузовик. Аугусто видел, как шофер свернул на проселочную дорогу и остановился, чтобы предъявить пропуск. Он понял, что грузовик едет в Уэску: там сидели знакомые каптеры из других рот. Аугусто помахал им рукой. Можно было поехать с ними и не подвергать себя никакой опасности. Но он уже садился в машину лейтенанта. Что ему оставалось? Вылезти? Показать свою трусость? Он убеждал себя, что подобные условности нелепы и неуместны, и злился. Зачем подвергать себя глупому риску? Пусть те, кто сидит в машине, насмешливо улыбаются. Ну и что? Они всего-навсего тыловики. А он целый год прослужил в пехоте. К тому же можно объяснить лейтенанту, что в грузовике едут его друзья и что… Но он раздраженно оборвал нить своих размышлений. Автомобиль тронулся, грузовик исчез в облаке пыли, контрольный пост остался далеко позади.

Машина с трудом делала двадцать пять-тридцать километров в час. Из радиатора тонкой струйкой выливалась кипящая вода.

Офицер расспрашивал Аугусто об уэсском фронте, где оказался впервые.

Зона обстрела приближалась. Аугусто почувствовал, как учащенно забилось его сердце. Много раз проезжал он здесь, но всегда под прикрытием ночи. Он вспомнил стрекот пулеметов, простреленные листья, щепки, отлетавшие от деревьев, падающие ветки. «Зачем я поехал с ними? У грузовика, в котором они ездили за провизией, были деревянные борта, к тому же каптеры прятались за мешки с хлебом и ящики с продуктами. Что с ними станет через несколько минут? Днем, в машине с брезентовым верхом? Они могли надеяться только на скорость. Вероятно, легковая машина выжимает восемьдесят или девяносто километров в час.

Аугусто прервал свои размышления и сказал шоферу?

— Можете давать полный газ, сейчас начнется зона обстрела.

— Полный газ? Да из этой калымаги не выжмешь и тридцати. Если она вообще не развалится…

Аугусто побледнел. Ему хотелось закричать: «Остановите! Я выйду!» Но он промолчал. «Сохранить мужское достоинство ценой жизни!» — подумал Аугусто. Эхо ему казалось безумием. Он не закричал только из стыда и робости. Подвергать себя опасности из-за какого-то ребячества, из-за проклятой нерешительности? Он совсем растерялся и вздохнул, содрогаясь от ужаса. «Они спалят нас заживо!»

Машина по-прежнему едва тащилась. Уже виднелись вражеские укрепления; Аугусто затаил дыхание и замер. С минуты на минуту начнут стрекотать пулеметы и изрешетят их. Он сидел не шелохнувшись. В напряженном ожидании, изо всех сил сжав кулаки и челюсти. Нет, он не будет жаловаться и дрожать в минуту смерти. Пули изрешетят ему лицо, грудь. Выбьют зубы, разорвут нос. «Только бы не мучиться, — в отчаянии думал он. — Единственное, чего я прошу. Я не хочу страдать!» На склоне горы виднелись отверстия окопов. Красные полосы, расположенные в определенном порядке среди горного кустарника. И нестерпимое солнце; казалось, оно нарочно светит так ярко. То были минуты жуткого отчаяния. Но не прозвучало ни одного выстрела.

Патрисио поджидал его на улице. Он улыбался всем своим крупным добродушным лицом.

Иногда Патрисио вел себя как ребенок. Он со смехом хватал Аугусто в охапку и поднимал, точно соломенное чучело. И хотя Аугусто был довольно рослый, в огромных руках Патрисио он выглядел куклой. Аугусто дрыгал ногами, пытаясь вырваться. Он боялся показаться смешным и очень сердился.

И сейчас, схватив друга в объятия, Патрисио несколько раз приподнял его в воздух. Аугусто покраснел и обозлился, потому что увидел вдруг, как она улыбается. Она сидела в баре с лейтенантом Ромеро и его женой.

— Да отпусти ты меня! Не выводи из терпения!

Патрисио, громко хохоча, наконец поставил его на землю.

— Да что с тобой?

— Ничего. Пусти! Вот осел!

— Да ты никак сердишься, дружище! — смущенно воскликнул Патрисио.

— Очень мне надо на тебя сердиться. Просто я не терплю твоих дурацких шуток.

Патрисио стал что-то говорить.

— Пойдем выпьем, — предложил Аугусто.

— С удовольствием, — согласился Патрисио. Аугусто подошел к лейтенанту поздороваться. Тот встал и протянул ему руку. Аугусто отвечал на вопросы лейтенанта, но как-то рассеянно. Лейтенант снова уселся за стол, Аугусто с Патрисио пошли в бар. Патрисио о чем-то рассказывал. Аугусто делал вид, будто внимательно елушает, а сам не сводил глаз с девушки.

Один раз она посмотрела на него с любопытством, другой — как будто с презрением.

— Что это за девушка? — спросил Аугусто Патрисио, когда они выходили из бара.

— А! Ты заметил? Хорошенькая, правда? Да это свояченица лейтенанта. Ты ведь знаешь, жена повсюду ездит с ним. А в последнее время она стала прихварывать. Вот сестра и сопровождает ее.

— Да? Она прелестна. А как ее зовут?

— Берта.

— Берта. Красивое имя. Очень красивое.

— Ты на нее не очень-то заглядывайся.

— И не собираюсь. А почему ты это говоришь?

— За ней увивается целый хвост, и все с положением и деньгами.

— Да ну!

— Она очень хорошая, милая девушка, но слишком избалованная и капризная… Одним словом, с норовом!

— Наверное, у нее родители богатые?

— Нет, у них состояние небольшое. Ио она воспитывалась у своего дядюшки, известного мадридского адвоката, который зарабатывал кучу денег и страшно баловал ее. Сестра говорит, что дядюшка ее испортил. Не знаю, что она хочет этим сказать, потому что сразу видно, Берта — девушка добрая. Чудесная девушка, дружище!

— А откуда ты все это знаешь?

— Они все разговоры ведут при мне и считают своим, особенно лейтенант Ромеро. Он мужик что надо!

Весь день Аугусто провел с Патрисио. Вернулся ночью. Поужинал, улегся на гумне и зажег сигарету. Долго не мог заснуть, думал о Берте. Не выходили из головы малообнадеживающие слова Патрисио. Она казалась ему далекой, недосягаемой. И именно поэтому, словно прекрасная, несбыточная мечта, манила к себе.

 

Глава тринадцатая

Они прибыли сюда всего несколько часов назад. Уже ночь. Аугусто сидит на железном ящике из-под сардин. Полевая кухня разместилась под открытым небом, на небольшом скотном дворе за домом. Дом полон солдат. Аугусто слышит их голоса, брань, смех. Передовая у самой стены. Только что закончилось сражение. Разреженный воздух все еще дрожит, пахнет пылью и землей. Скотный двор обнесен высокой оградой. Его освещает пламя свечи. Огонек колышется на ветру.

Повара устанавливают полевую кухню — таскают камни, укрепляют котлы. Для завтрака уже все готово. Кусок грязной мешковины, через который процеживают кофе, и банки сгущенного молока, которое выльют в котел, после того как откроют и снимут этикетки. Аугусто не покидают тревожные мысли. Борьба стала слишком ожесточенной. Но Аугусто мучает не страх, а раскаяние.

Мимо проходит Лагуна и сбивает с его головы шапку.

— Выше нос, каптер!

Аугусто смотрит на него, поднимает с земли шапку и силится улыбнуться. «Прошло только два дня, — думает он, — только два дня». Все это кажется ему невероятным. Алдама и Кастро прогуливались с тремя девушками. Уже смеркалось. Аугусто шел один по главной улице. Он издали заметил их и свернул в переулок.

— Эй, Гусман! — окликнул его Алдама.

— Слушаюсь! — Аугусто, подойдя, отдал честь.

— Да брось ты эту чепуху! — Алдама дружески потрепал его по щеке. Обращайся ко мне на «вы» при солдатах, а здесь можешь говорить мне «ты». Сколько раз я просил тебя об этом? Ведь с тобой-то он на «ты». Верно? — обратился он к Кастро.

— Разумеется, — не очень уверенно подтвердил тот.

Дружба между Аугусто и Кастро почти совсем распалась. Однажды Луиса обратился к Кастро на «ты», полагая, что дружеское расположение младшего лейтенанта к нему и его друзьям по Эль Педрегалю и вечеринки, которые они устраивали в медпункте у Ледесмы, дают ему это право.

— Обращайтесь ко мне на «вы», ясно? — сухо обрезал его Кастро.

Луиса рассказал об этом Аугусто. Аугусто насторожился. Как-то он увидел, что Кастро дал пощечину солдату. С тех пор Аугусто избегал с ним встречаться. Кастро будто подменили. С ним творилось что-то неладное. Он стал мрачен, нелюдим, замкнулся в себе. Не разговаривал с Гусманом и другими старыми товарищами. Что с ним происходило? Почему он молчал и был так угрюм? Теперь Аугусто кажется, что он понял Кастро. Мысль о смерти радует только святых. А они не святые. И вот Кастро уже нет в живых.

Алдама познакомил его с одной из девушек. Аугусто не поверил своим глазам.

— Берта Суарес, свояченица лейтенанта Ромеро. Аугусто Гусман, наш каптер.

Они обменялись рукопожатием.

— Могу вам сообщить, что Аугусто самый незаменимый человек в батальоне, — с жаром сообщил Алдама. Кастро что-то недовольно пробурчал, и Аугусто смутился.

— Перестань, Алдама, прошу тебя!

Берта взглянула на него с презрительным любопытством. «Оказывается, он обыкновенный солдат».

Они гуляли по главной улице. Аугусто видел, как лейтенант Ромеро с женой и несколькими офицерами пошел навестить своих друзей.

Девушка, за которой ухаживал Алдама, пригласила всех к себе на ужин. Аугусто хотел извиниться и уйти. Но Алдама решительно запротестовал:

— Никаких разговоров, ты пойдешь с нами! Девушка познакомила компанию со своими родителями.

Они были очень любезны, но держались натянуто. С умным видом и необыкновенно напыщенно говорили на избитые темы. От этой глупой торжественности клонило ко сну. Аугусто за весь вечер почти не раскрыл рта. Он поглядывал на Берту. Девушка тоже иногда смотрела на него самоуверенно и с любопытством, которое казалось Аугусто обидным. Аугусто начинал злиться. «Что она из себя корчит?» Но вот Берта ласково ему улыбнулась. Аугусто смутился. Берта разговаривала с другими, смеялась, и Аугусто льстил себя надеждой, что это оживление, болтовня и смех вызваны его присутствием. Однако, прощаясь, Берта что-то сухо сказала ему, и все его иллюзии тут же рассеялись.

На другой день в четыре часа дня батальон построили. Распоряжение не оставляло никаких сомнений: «Скатка, полная выкладка, сухой паек».

Каждый понимал, что это значит. Какие испытания ожидают их теперь? Сейчас все думали об этом.

Жара была невыносимой. Август. Пыльная улица. Осунувшиеся, хмурые, потные лица. Какой-то новобранец улыбался, хорохорился. «Ты еще не знаешь, что это такое», — подумал Аугусто. И хотя он не сопровождал батальон, сердце его сжималось от страха.

Солдаты направились к дороге. Шли молча. Сапоги подымали густую пыль.

Аугусто подошел к Алдаме. Тот улыбнулся.

— Чует мое сердце, заваруха будет порядочная. Одно из двух: либо меня убьют, либо я взорву танк или пушку.

— Прошу тебя, Алдама, не лезь на рожон…

— Да не бойся ты за меня! У меня уже четыре ранения. Два из них тяжелые. Я живуч, как кошка.

Только теперь Алдама рассказал ему о некоторых своих подвигах. Точно хотел, отправляясь туда, где на каждом шагу подстерегает опасность, убедить себя в том, что смерть его не берет.

— Уж если в Овиедо меня не прикончили… Представляешь, несколько сумасшедших, в том числе и я, надели на себя шахтерские комбинезоны. Когда нас атаковали, мы выскочили из траншей и, смешавшись с противником, стали драться врукопашную. Боже мой! Вот когда нам было не до шуток! Эти молодцы оказались крепким орешком.

— Какой ужас! И ты не боялся?

— Еще как боялся, дружище. Но со мной в такие минуты что-то происходит. Стоит мне почуять запах пороха, и я становлюсь будто пьяный. Тогда мне море по колено. Раз мне задело ногу снарядом и меня хотели отправить в госпиталь, а я уперся и ни в какую. Нога распухла. Представляешь, в таком-то пекле. И как это ни невероятно, меня быстро вылечили. Страшно даже вспомнить!.. Однажды вечером мы пошли в разведку и попали в засаду. Я шел впереди всех. На полпути нас вдруг атаковали. Я приказал всем отступать, а сам остался прикрыть их. Засел в доме с винтовкой и несколькими гранатами. И продержался там больше суток, со всех сторон окруженный врагом. Они вызвали танк. По правде сказать, струхнул я тогда здорово! И все думал: «Чтобы меня взять, надо прорваться в дом». А для этого понадобилось бы несколько смельчаков, ведь я тоже не собирался сидеть сложа руки. Но тут наши пошли в контратаку, и мне удалось скрыться.

— И за это тебе дали орден?

— Что ты! Орден я получил за дельце посложней. Видишь это? — спросил он, показывая на два толстых шрама по обе стороны шеи. — Это меня пулей. Да, в тот день я спасся чудом. Еще бы миллиметр, и мне крышка. Вечером мы пошли в штыковую сразу на нескольких участках. И были отбиты. Одного из наших ранило возле самых вражеских траншей. Лейтенант спросил, найдутся ли добровольцы. Никто не решился. Тогда пошел я. В меня стреляли со всех сторон. Когда я уже почти совсем до него добрался, бросили гранату. Что-то сильно ударило меня в затылок. Я сразу же подумал, что конец, и принялся молиться. Но тут мне пришла мысль ощупать голову. Убедившись, что на этот раз обошлось, я взвалил на себя раненого и бросился бежать. Самое смешное, что, добравшись до своих, я попросил лейтенанта скорее взять раненого, потому что он очень тяжелый. Лейтенант взглянул на меня и сказал: «Иди зарой его в землю». Я стал спорить и вдруг потерял сознание. Ну, ладно! Если рассказывать все, что со мной приключалось, конца краю не будет. До скорой встречи, Аугусто! Вот увидишь, вернусь целым и невредимым.

Аугусто смотрел, как солдаты забирались в грузовики. Они уже смеялись. Грузовики тронулись, оставляя за собой густое облако пыли. И скрылись за поворотом. Солдаты махали шапками. Издали до него донеслись слова песни, которую Ледесма, обладавший поэтическим даром, сложил на мотив гимна Пехотной академии.

«Да, весело с песней», — взволнованно подумал Аугусто. И тоже помахал им шапкой. ««Счастливо, друзья!»

Начинались бои под Бельчите и Суэрой — ожесточенные бои, проходившие в полнейшей неразберихе.

Предполагалось, и это было роковой ошибкой, что враг засел на станции Суэра. Батальон Аугусто получил задание захватить ее. Шли развернутой цепью по обе стороны сарагосского шоссе. А враг преградил им путь за тридцать километров до Суэры.

Батальон Аугусто двигался вперед. Вместе с ними двигался батальон «сеньоров». Он стоял поблизости, в соседней деревне. Называли этот батальон так потому, что он был хорошо снаряжен. Уже у самой цели вражеская авиация перестроилась, чтобы прикрыть атаку. Все опешили. «Что же происходит?» Иностранный легион и марокканские стрелки поджидали их у брустверов Суэры.

Солдаты из батальона Аугусто подозрительно смотрели на людей в незнакомой форме, которые теперь наступали вместе с ними. «Кто они?» С любопытством оглядывали друг друга, недоверчиво пожимали плечами, сторонились, но, постепенно смешавшись, молча продолжали наступление.

Капитан Маркес командовал ротой Аугусто. Он шел впереди с двумя связистами и наскочил на мину. Капитану взрывом оторвало ногу, он умер через несколько секунд. Одного из связистов ранило в грудь осколком, другой получил несколько тяжелых ранений.

Теперь некому было сдерживать младшего лейтенанта Алдану. Прежде капитан Маркес обуздывал его воинственный пыл.

— Не спеши, Алдама, не спеши! — кричал он обычно. И посылал за ним связистов: «Пусть не уходит далеко от меня».

После смерти капитана Алдама взял на себя командование ротой. «За мной, ребята!» Люди медлили. Стрельба была адская. «Лейтенант! — кричали ему. — Лейтенант!» Но он никого не слышал. Барбоса шел справа от него. «Куда лезет этот сумасшедший?»

И тут на дороге показался броневик. Алдама отпрянул назад. Солдаты были в пятнадцати метрах от него. Они продвигались ползком.

— Дай мне две гранаты! — попросил он Барбосу.

— Осторожно, лейтенант!

Алдама взял гранаты и, поднявшись во весь рост, бросился на броневик. Броневик остановился.

«Осторожно, осторожно!» — кричали ему солдаты. Его любили все. Барбоса едва сдерживал слезы. «Осторожно! Бросай гранаты, Алдама!» Солдаты видели, как он зубами сорвал кольцо. Броневик дал пулеметную очередь. Пуля попала Алдаме в живот. Он вздрогнул, согнулся и упал на колени. Выпустил из рук гранаты. Солдаты слышали, как он молится. Алдама приложил руку к груди. Новая пулеметная очередь раздробила ему пальцы. Он рухнул навзничь.

Много людей погибло в этом сражении. Младшего лейтенанта Кастро убило взрывом снаряда. Ломаса смертельно ранило в лоб. Предчувствие его не обмануло. Аугусто думал об этом с тоской и страхом. Он вспоминал, как Ломас говорил ему в Ла Гранхе: «Меня убьют в первом же сражении». Он погиб, едва их начали обстреливать. Солдаты продвигались ползком. Вдруг Ломас отстал. «Эй, поторопись!» — крикнул ему капрал. Тот не отвечал.

— Что с тобой?

Капрал подполз к Ломасу, поднял его голову. На лбу маленькая ранка, голубые глаза широко открыты, к губам прилипла земля.

Капрал догнал свой взвод.

— Убили Ломаса, — сказал он одному из солдат. Они укрылись за кустом.

— Представляешь, на днях он получил из дому письмо, родители писали, что выслали ему часы. «Зря все это, — сказал он тогда. — Мне не придется их носить». Как странно, правда?

Совсем рядом просвистела пуля.

— Господи помилуй! — воскликнул капрал и добавил: — Да, очень странно.

Они поползли дальше под градом пуль. Несчастного Асина погубил страх. Его захватили в плен марокканские стрелки.

— Я националист! Я националист! — в ужасе кричал он.

— Ты нападать на нас! Ты есть красный!

— Да нет же, дружище, я националист!

Асин готов был расплакаться. Он показывал им свой беззубый рот, говорил, что не может есть, что он самый несчастный человек на свете.

— Ты есть красный, — упрямо твердил один из марокканцев и щелкнул затвором винтовки.

Асин, обезумев от страха, вырвался из рук марокканца, который его держал, и бросился бежать. Прозвучал выстрел. Асин упал, настигнутый смертью.

Царила полная неразбериха, не удивительно поэтому, что случались и курьезы. Кривого захватили в плен солдаты из батальона «сеньоров». Сморщенное от шрама веко, приплюснутый нос, маленькие глазки и рот до ушей делали Кривого удивительно уродливым. К тому же он был очень неряшлив и довольно глуп.

— Ты красный.

— Я красный?! А в рыло не хочешь?

Но его отталкивающая, подозрительная внешность не внушала доверия. У него отобрали оружие и обыскали. Кривой не струсил, помогла ему также его непоколебимая вера в торжество справедливости. Он ругал самыми отборными ругательствами тех, кто его задержал.

— Отпустите вы меня или нет? Мать вашу так!

Ему грозили штыками, прикладами. Наконец младший лейтенант из батальона Аугусто, услышав шум, подошел выяснить в чем дело.

— Что тут происходит? Этот парень из моей роты. Кривому вернули винтовку.

— Красный! Красный! — негодующе бормотал он. — Чтоб вам пусто было, бездельники!

Он яростно сплюнул и удалился с победоносным видом.

В батальоне было несколько убитых и много раненых. Потери были бы еще больше, если бы не Метис, смуглый коренастый парень. Он стоял возле самой дороги. Его ранило в живот выстрелом с броневика. И в этот же броневик его положили, уже умирающего. «Мы националисты», — были его последние слова.

Броневик с красно-желтым знаменем двинулся дальше, и оба батальона вошли вслед за ним в город.

Случай с Аугусто и другими каптерами тоже казался невероятным.

Четыре грузовика с обозом выехали в Суэру на другой день после отправки батальона. Ехали по шоссе. Никто не подозревал, что большая часть дороги находится в руках противника. Остановились у контрольного поста. Там стояло несколько солдат.

— Можно дальше ехать по этому шоссе?

— Можно, приятель, кажется, можно, — ответил один из них.

Аугусто вспомнил все, что пережил, когда ехал в Уэску на легковой машине. Он встревожился, но промолчал. Взобравшись на самую верхотуру обоза, каптеры, повара и помощники каптеров пели и смеялись. Они спокойно миновали тридцать километров вражеской территории. Не прозвучало ни единого выстрела. Их встретили восторженными аплодисментами и криками.

— Что случилось?

— Как что?

Накануне на этом же участке дороги враг захватил грузовик, который возил продовольствие для второй роты и задержался в соседней деревушке, недалеко от Суэры. В нем ехали младший лейтенант и человек шесть солдат. Никому из них спастись не удалось.

Командир батальона не поверил, что каптеры ехали по шоссе.

— Да вам это приснилось. Оно в руках у врага. Вчера они захватили грузовик второй роты.

— И все же мы ехали по шоссе, майор.

— Очень может быть! Очень! Но трудно в это поверить! Аугусто тоже удивляется. Ему жутко и тоскливо.

Он думает о погибших товарищах. О Ломасе, Асине, Кастро, об Алдаме. Но не может предаться этим волнующим воспоминаниям, не может позволить себе размягчиться. Он потрясен, напуган. Он пишет при тусклом пламени свечи своим родным. Несколько коротеньких слов: «У меня все в порядке».

Цензура не пропускает письма, в которых сообщается местонахождение той или иной части или говорится что-нибудь о положении на фронте. Боятся шпионажа и панических настроений в тылу. Этот запрет кажется Аугусто смешным. Он никогда не расскажет своим близким о том, что здесь происходит. Но случается — как вот сейчас, — ему хочется с кем-нибудь поделиться, хотя бы с сестрой. Сказать ей обо всем только для того, чтобы она погрустила вместе с ним. Только для того. И услышать хоть несколько ласковых слов в утешение.

Аугусто оглядывается вокруг. Его помощники и повара уже легли. Но они еще не спят. Он видит, как мерцают во тьме огоньки сигарет, и сердце его бьется спокойно. Только грудь сжимает тоска. Ему тревожно, грустно, но он не боится. Он понимает, что положение на фронте очень тяжелое. Вдоль реки, которая, течет через Суэру, густо растет тростник. Здесь проходит линия фронта националистов. Еще совсем недавно тут шли бои. Марокканцы прочесали заросли гранатами. Но враг еще вернется. Обязательно вернется. И тогда они могут попасть в окружение, если только марокканцы не сумеют сдержать противника.

Офицеры ничего не говорят об этом, но он видит их озабоченные, бледные лица. Приходит лейтенант Барбоса. Теперь, после смерти капитана Маркеса, он командует батальоном. Он делает несколько шагов и останавливается, погруженный в свои мысли. Несколько минут стоит неподвижно. Потом отчитывает кого-то и голос его срывается. Подходит к Аугусто и говорит, с трудом произнося слова. В голосе его слышится сочувствие. Добрый от природы, он сейчас особенно заботлив. Аугусто знает, что это значит. Другие офицеры тоже сосредоточенны и сдержанны, как Барбоса. Те же участливые лица, дружеское обращение. Рядом с ними гуляет смерть. Она пугает и роднит людей. Человеку все прощают перед смертью. И они, стоя сейчас на краю чужих, а может быть, и своих могил, ищут дружескую руку, взгляд, поддержку.

 

Глава четырнадцатая

Аугусто проснулся на рассвете от взрыва фугаски. Но даже страх не мог заставить его шевельнуться. Сердце бешено колотилось, бомба взорвалась где-то рядом, и напуганные Кастильо и Негр принялись его тормошить.

— Гусман, Гусман, вставай, бомбят!

Аугусто рассвирепел. Что они думают, он оглох? Его душила злоба. Война. Сколько она еще продлится? В бешенстве он оттолкнул их.

— Оставьте меня в покое! Пусть меня убьют, если им так хочется! — И недовольно пробурчал: — Скорей бы уж прикончили!

Кастильо и Негр поспешили уйти со скотного двора. А он, продолжая лежать, не переставал твердить в яростном отчаянии: «Пусть убивают!» Рокот моторов постепенно затихал. Сердце забилось спокойно, лениво. И он заснул еще до того, как все вернулись.

Вскоре начался артиллерийский обстрел. Уже рассвело. Аугусто встал, свернул скатку. Кастильо и Трактор тоже были здесь.

— Давайте выкопаем укрытие.

— Я уже предлагал Трактору.

Аугусто провел по земле зигзагообразную черту. Копали быстро. Аугусто испытывал странное чувство. Он вспомнил, как точно так же копал землю у себя дома. Было еще не жарко. От земли исходил влажный сильный аромат. Копошились, извиваясь, розовые черви. Он подбирал их, чтобы потом насадить на крючок. Сколько времени прошло с тех пор? Земля на скотном дворе была рыхлая, почти черная. На ясном небе утренняя заря, и солнечные лучи, точно с горки, соскальзывают вниз с покатой тени, падающей от дома. Все это кажется невероятным. Сотни пуль решетят воздух, пронзая его своими остриями.

Выкопали канаву глубиной сантиметров в двадцать. Аугусто поднял голову. Все трое застыли в напряженном молчании. Частые сухие взрывы приближались. Рев снарядов, наползая один на другой, сливался в сплошной беспрерывный гул. Несколько снарядов взорвалось где-то совсем рядом.

— Копайте скорее! — крикнул Аугусто. — Не то нам крышка!

Саперные лопаты яростно задвигались в безнадежном отчаянии. Стопятидесятипятимиллиметровый снаряд с угрожающим воем пронесся над самой их головой. Задел изгородь и, вырвав из нее камень, отбросил в сторону на пять-шесть метров. Осколки со звоном ударились о стену дома. Падрона жалобно заскулила.

— Песик, что с тобой, песик? — позвал ее Аугусто. Но собака, не обращая на него внимания, бросилась к ящикам с провиантом и там скрылась. Аугусто пошел за ней. Она смотрела на него страдальческими глазами, корчась в предсмертных муках: брюхо ее было разворочено осколком снаряда.

Не успел Аугусто нагнуться к ней, как собака рухнула навзничь. Другой снаряд упал на черепичную крышу, усеяв осколками скотный двор.

— Они пристрелялись! — крикнул Аугусто. — Бежим отсюда! Скорее!

И они кинулись к массивному дому с толстыми стенами, который стоял по ту сторону дороги. Едва они укрылись за ним, как третий снаряд угодил на скотный двор, парусом подняв землю. Бледные как смерть, Кастильо, Трактор и Аугусто переглянулись.

— Еще бы чуть-чуть… — сказал Аугусто. Обстрел был интенсивным, но непродолжительным.

Как только стрельба прекратилась, они перетащили свой скарб и продовольствие в другой дом, стоявший в отдалении, на склоне небольшого холма.

Ружейный огонь тоже постепенно стихал. Воцарилась глубокая тишина. В воздухе стояли пыль и белый от пороха дым. Аугусто, Негр, Лагуна и еще несколько солдат вышли пограбить на пустынные безлюдные улицы. Жители, покинув свои дома, укрылись в центре города, на другой стороне реки. Тишина наводила ужас. Палящее солнце нестерпимо жгло. И было в его лучах что-то болезненное. Точно его выстрелами разорвало в клочья и оно обнажило свою живую, неприкрытую плоть.

Они зашли в какой-то дом. Сорванная дверь болталась на одной петле, в страшной гримасе оскалив пасть. Легионеры, марокканцы и испанцы рыскали по дому.

Солдатам из батальона Аугусто нужна была одежда. Переодевались прямо тут же, сбрасывая с себя засаленную, грязную, рваную форму. Зрелище было тяжелое. Груда рваного белья, сломанная мебель, осколки разбитой посуды, фотографии незнакомых людей. Выдвинутые ящики комодов и шкафов с навязчивой щедростью предлагали платье и разные мелочи. Аугусто содрогнулся, сам не зная почему.

Он нашел рубашку. У него была только одна, та, что на нем. «Я могу ее поменять», — подумал он. И ушел со своей добычей. Но ему стало не по себе. «А что, если я вернусь домой и увижу ту же картину…» Он вышел на дорогу и медленно побрел прочь.

Она стояла возле дерева. Та самая девушка, с которой он разговаривал несколько дней назад, когда они ненадолго задержались в Суэре. Девушка с трудом узнала его.

— Ты зачем сюда пришла? Здесь опасно.

— Ну и пусть!

— Ты не боишься?

— Нет.

— Тебе все равно? — спросил он, улыбаясь.

И вдруг понял.

— Это твой дом?

— Да.

— Я тоже был там.

— Как вы можете?

— А что делать? У меня нет другой рубахи, кроме этой. Я понимаю, конечно, это дико, и все же…

Она не слушала его, и Аугусто смущенно замолчал. Он подумал, что когда-нибудь она будет спокойно жить в этом доме. У нее будут муж, дети. А многие солдаты, быть может и он, будут лежать в земле. А ведь все они были хорошие люди. Многие из них страдали, рисковали жизнью. И что значат эти рубахи в сравнении с их жизнями! Этот домашний очаг быстро восстановят. А люди? Им, пожертвовавшим собой, суждено будет сгнить в земле.

— Некоторые из нас погибнут, — сказал он. А сам подумал: «Эта рубаха может стать для меня саваном».

Ему стало жутко. Саван. Разумеется, они поступили нехорошо, но она должна понять их и простить.

— Я все понимаю! — сказал он вдруг, видя, что девушка продолжает молчать. И положил на землю свернутую рубаху.

— Нет, нет, прошу вас, возьмите! Мой брат тоже на фронте. Кто знает, быть может, он… Может, ему тоже нечего надеть… — она отвернула от него лицо, залитое слезами.

— Спасибо! — сказал он взволнованно. И медленно побрел по дороге.

Он оглянулся. Она все еще стояла на том же месте. Ветер шевелил ее халатик. «Когда-нибудь ты будешь гордиться этим поступком. Будешь рассказывать своим детям: «Здесь сражался батальон храбрецов. Мы отдали им всю свою одежду». И семья тоже будет гордиться, что отдала одежду тому, у кого ее не было. Гусман обернулся еще раз. Теперь девушка шла по направлению к городу. Голова ее была гордо поднята. Аугусто смотрел ей вслед с восторгом и волнением. Дай бог счастья тем, кто был великодушен к солдату и сказал ему хоть одно доброе слово!

* * *

Враг атаковал беспрерывно и яростно. День и ночь тысячи людей шли на укрепления Суэры. Солдаты спали в боевом снаряжении. Держа гранаты и винтовки наготове. То и дело их будил приказ: «Все к брустверам!»

Но солдаты не унывали. Слышались смех и пение. Их вдохновляло собственное мужество. Они сражались плечом к плечу с легионом, который прославился своими подвигами. Легионеры восхищались солдатами: «Вы настоящие герои». На железнодорожной станции находился большой интендантский склад. Они ворвались туда. Там оказалась цистерна на пять тысяч литров вина и несколько бочек водки, которую называли «штурмовкой». Вино ручьем потекло вдоль железнодорожных линий. Солдаты припадали к нему. И голова кружилась от порохового дыма, крепкого вина и водки.

Каждое утро Аугусто отсиживается за толстыми стенами дома, у самой дороги. Он думает, что, если бы здесь вырыть укрытие, было бы куда безопаснее, но сам он, разумеется, этого предлагать не станет.

Здесь все время находятся один-два офицера из тех, что командуют на этом участке. Иногда на броневике приезжает из города командир батальона. Иначе по этой дороге не проедешь. Он говорит с офицерами, отдает приказания и уезжает. Аугусто смотрит на него. Он сидит, прислонившись спиной к стене. Поверх рубахи — портупея, в карманах брюк по ручной гранате. Винтовка зажата между ног. Тут же сидят Негр, Трактор и Кастильо. Иногда появится какой-нибудь связист или нестроевой из другой роты. Все молчат. Пушки обстреливают их сектор. Дом, за которым они укрылись, тоже под обстрелом. Один из снарядов взрывается на крыше. Падают осколки черепиц. Все втягивают голову в плечи. Снаряды взрываются в двенадцати, десяти, восьми метрах. Земля рыхлая, садовая. Вокруг деревьев зеленая трава. Чернозем, покрытый зеленой травой, взлетает в воздух, искрясь на солнце. По звуку это шрапнель, ее осколки смертельны. Их охватывает полная безнадежность. И оцепенение: «Что мы можем сделать». Пустынная дорога кажется на солнце белесой. Вместе с орудийными снарядами сюда летит красноватая пыль и серая щебенка. В воздухе проносятся тысячи пуль. Весь фронт содрогается от бешеного тявканья автоматов, захлебывающегося стрекота пулеметов, звонкого уханья гранат. Аугусто спокоен и мрачен. Выстрелы обрывают нить его мыслей. Остается только ждать. В любую минуту может раздаться приказ: «Все к брустверам!»

Санитары снуют через дорогу. Согнувшись, перебегают туда и обратно. Трясут свою ношу, задыхаются. Их грязные лица блестят от пота. Вокруг свищут пули. На каждом шагу их подстерегает смерть. Вытянутые лица искажены страхом и жуткой гримасой смеха. Стоит им укрыться за домом, и они смеются.

Санитары кладут раненых на террасу. Терраса широкая, вдоль нее тянется каменная скамья. На полу запекшаяся кровь. И еще совсем свежая — она капает, глухо ударяясь о камень. Раненые бледны и напуганы. Тяжелораненые лежат прямо на полу. Остальные сидят. Одни стонут, корчатся от боли. Другие молча глядят на свои раны и кровь, проступившую сквозь бинты. Лица у всех скорбные, хмурые, сосредоточенные. Аугусто подходит к ним. Он знает почти всех. Говорит им пустые, ненужные слова: «Ничего, дружище!», «Тебе очень больно?», «Через месяц будешь здоров как бык!» Ему отвечают неохотной, вымученной улыбкой. У одного из раненых дрожат губы, как у ребенка, — он вот-вот расплачется.

Приносят Касимиро. У него прострелено колено. Он мрачен, мертвенно-бледен, лицо искажено. Аугусто что-то говорит ему. Касимиро молча пожимает плечами. Вид у него измученный, он смотрит на вспухшее колено.

Сначала убили Луису, потом ранили Касимиро. Аугусто рассказывают, как это произошло. Они находились на станции. Железнодорожное полотно разорвало снарядом. Кусок рельса поднялся кверху и мешал вести прицельный огонь из пулемета.

— Его надо убрать, — сказал сержант Ортега, командовавший ротой. — Кто пойдет?

Враг находился в двух шагах. Риск был велик.

— Ну? Кто пойдет? Вы что, оглохли?

Луиса никогда не отличался храбростью. Но самолюбие не позволяло ему признаться в этом.

— Я пойду, — говорит он.

И тут же осекается. Наконец он выходит из траншеи. До рельса восемь-десять метров. Луиса стоит в нерешительности, подвергая себя смертельной опасности.

— Ты что, спятил? Ложись, болван! Ясно?

Луиса опрометью бросается вперед, делает несколько прыжков. Пули цокают с металлическим звоном. Луиса тяжело падает. Пальцами царапает землю.

— Надо принести его. Скорее! Ясно?

Все молчат. Пусть сержант сам скажет, кому идти. «Больше добровольцев не найдется».

— Ну? Кто пойдет?

— Я… Я пойду… пропади вы пропадом!

Касимиро вышел не спеша, сначала отодвинул рельс.

Пули свистели.

— Скорее! — торопил Ортега.

Касимиро ранило. Он посмотрел в сторону траншеи, жалко улыбнулся.

— Меня… меня подбили! Сволочи! Оглянулся, схватил Луису за ногу, дернул.

— Господи, да помогите ему! — прорычал сержант и, не дождавшись, сам выскочил из траншеи. За ним бросились два солдата.

Они вернулись в укрытие. Пуля попала Луисе в висок. И убила его наповал.

— Накройте одеялом, — приказал Ортега.

Аугусто возвращается, снова садится на прежнее место. В нескольких сантиметрах от его ног мертвецы. Сколько их? Десять, двенадцать? Он не смеет пересчитать. Боится даже взглянуть. И тем не менее их присутствие давит, леденит его, точно они лежат у него на руках. Они накрыты одеялами. Торчит нога, восковой лоб, пожелтевшая рука в пятнах засохшей крови. Точно окаменевшая.

То и дело прибегают санитары. Число мертвецов растет.

Сколько их теперь? Восемнадцать, двадцать?

Он только спрашивает:

— Кто?

Санитары отвечают ему. И подробно рассказывают, как погиб солдат, который сейчас пополнил застывшие ряды.

Особенно пугают Аугусто два трупа. Луису ему жалко. А трупы этих солдат наводят на него ужас. Аугусто старается не думать о них. И думает. Старается не смотреть на них. И смотрит. Они укрыты одним одеялом. Жуткая, бесформенная груда. Под одеялом, наверно, еще страшнее. Аугусто хорошо помнит этих парней. Они никогда не разлучались. II здесь они тоже вместе. Конечности, внутренности — все смешалось. Снаряд попал сразу в обоих. Их растерзанные тела невозможно было отделить друг от друга. Видавший виды санитар, содрогаясь, говорит Аугусто, что на пальце одного из них было кольцо. Оторванная кисть валялась в нескольких метрах от их останков.

— Она еще шевелила пальцами, когда мы снимали кольцо. Ты не представляешь, какой это ужас! — И волосы становятся у него дыбом. По телу Аугусто бегут мурашки.

Он очень хорошо помнит их. Вот они перед ним, точно живые.

Один — высокий, впалая грудь, лицо желтое, болезненное. Другой — пониже, сильный, смуглый, мускулистый. Они были из одной деревни. И никогда не разлучались. Говорили о своих делах, семьях. Помогали друг другу, чем могли, старались поддержать друг друга. Боялись, как и остальные. И вот они здесь: вместе, слитые воедино, окутанные одной тайной — тайной смерти.

Наутро наступила минутная передышка. Зато в полдень, после обеда затишье установилось надолго. Отправились в Сарагосу за продовольствием. Сначала ехали молча. Потом разговорились: роты дрались мужественно, но потери были большие. Говорили возбужденно. Затем воцарилось тяжелое молчание. Один из каптеров запел. Остальные посмотрели на него с удивлением, в нерешительности, и вдруг запели все. Веселье подобно непобедимому ростку. Они молоды. Фронт далеко. Они смеются и стараются обо всем забыть.

Возвращались поздно вечером. Вражеские батареи обстреливали город, мост, дорогу. Далекие вспышки цепью загорались на горизонте. Снаряды резали воздух, словно гигантский серп, на мгновение озарялись поднятые в воздух земляные столбы.

Шофер свернул в переулок, укрываясь за зданиями.

— Дальше ехать нельзя, — сказал он.

— Надо попытаться, — не очень уверенно возразил один из каптеров.

— Тогда сам садись за руль! Тоже мне храбрец нашелся! Хочешь, чтобы нас разнесло в куски? Не видишь разве, дорога под обстрелом?

— Продовольствие понадобится только завтра утром. Мы можем переждать, — вмешался другой.

— А что скажет капитан?

— Мы спросим разрешения у майора.

— Тогда другое дело.

Майор позволил им заночевать в городе. Помощники каптеров остались в грузовиках сторожить груз, каптеры пошли искать ночлег. Постучали в какой-то дом. Им открыла старуха: «Входите, бедняжки».

Она провела их в просторную закопченную кухню с высоким потолком. На карнизе дымовой трубы висела масляная лампа. Несколько солдат вповалку спали на неровном полу из красного кирпича.

Аугусто лег. Свернутую шапку положил под голову вместо подушки. Голова болела. Он зажег сигарету. Слышно было, как летят снаряды, плетя в воздухе свои железные сети. И со звоном лопаются. Дом содрогался, с трубы падала сажа, с балок сыпалась труха. Аугусто, сдерживая дыхание, прислушивался к стремительно нарастающему завыванию. «Этот пролетит мимо. Этот упадет рядом…» И вдруг сердце замерло. «Этот…» Снаряд пролетел над самой крышей. И взорвался за домом. Стена зазвенела от удара, словно тамбурин. Послышался топот босых ног на лестнице и плач. Двое или трое солдат приподнялись. Он видел, как они покачали головами не то с укором, не то сочувственно, и тут же тяжело опустились на пол. Кто-то выругался сквозь сон. Аугусто погасил окурок. Артиллерийский обстрел не прекращался ни на минуту. То и дело рвались снаряды: «Один, другой, третий, еще один, еще…» Несколько минут он лежал с открытыми глазами, старательно, словно одержимый, отсчитывая взрывы. Потом перестал. При каждом взрыве сердце тревожно екало и замирало. Не надо об этом думать. «Пусть меня убьют спящим». Он расслабил мышцы и уснул. Сон был тревожным; Аугусто то словно погружался куда-то, то всплывал. Всякий раз, когда снаряд взрывался поблизости, он открывал глаза и глубоко вздыхал. Потом снова засыпал, убаюканный колыбельной песнью смерти.

Их разбудил топот бегущих солдат, голоса, женский плач.

— Что случилось?

— Мы ночевали в соседнем доме. Снаряд пробил крышу, стена рухнула, и нас всех засыпало. Одного связиста убило, другого ранило. Мы их только что отнесли.

Они говорили сбивчиво, взволнованно. Это были трое парней из штаба. С ними вместе пришли женщины и девочка, обсыпанные землей и известкой. Одна из женщин была легко ранена в руку. Девочка плакала. Сверху спустились мужчина и старуха и увели женщин и девочку с собой. Теперь плакали женщины и старуха.

Солдаты из кухонного расчета и каптеры сонно наблюдали за происходящим. «Ну, ладно, ложитесь здесь», — сказал один из них штабистам.

Всю ночь напролет слышались раскаты взрывов и вой снарядов.

Аугусто снова заснул. Тревожным, чутким сном. Приоткрывал глаза, снова закрывал, ворочался, стонал.

Около трех часов ночи их разбудил Трактор. Артиллерийский обстрел прекратился.

Грузовик с потушенными фарами медленно полз по шоссе. На полевой кухне все спали. Аугусто и Посо быстро разгрузили машину.

— Может, эти олухи оставят нас в покое.

Они улеглись. Но не прошло и часа, как в наступление двинулась вражеская пехота.

Солдаты торопливо вскакивали, ругались на чем свет стоит. Бежали, на ходу пристегивая амуницию, забрасывая винтовку за плечо. Их догнал сержант и приказал:

— Оставайтесь здесь.

Брустверы заливало огненное зарево. Рычащие, полыхающие пасти рвущихся гранат разевались то здесь, то там. Винтовки и автоматы точно и методично прочесывали пространство. Аугусто и остальные укрылись за небольшой насыпью. Надо было отсиживаться. Аугусто смотрел на усталых, безразличных ко всему солдат и видел, как con постепенно одолевает их. Головы опускаются все ниже и ниже и вдруг, резко вздрогнув, поднимаются. Никто уже не думал об опасности и не боялся ее. Жужжание пуль пугало не больше, чем свист паровоза или мурлыканье дремлющей кошки. Им было все равно: захватят ли их врасплох или убьют. «Это чудовищно!» — думал Аугусто. У него тоже слипались веки. Высоко в небе чирикали юркие птички — чирик-чирик. И он погрузился в мягкую ватную яму. Встряхнул головой, протер глаза и принялся на ощупь склеивать сигарету.

Постепенно ожесточенный бой затих. Случайный выстрел, взрыв бомбы, и ночь, напуганная светом и грохотом, снова пролила на землю свой покой. От непривычной тишины солдаты проснулись.

— Что случилось?

И стали прислушиваться к внезапной, тревожной тишине, которая коснулась их слуха, прежде чем в ушах отгремели недавние раскаты взрывов.

— Наконец-то эти канальи угомонились! Давайте спать!

Аугусто промолчал. «Боже мой, ночь! Ночь! Такая испуганная, притихшая. Что происходит?» Ночь затаилась, точно у нее напряглись все нервы. И вдруг застрекотали цикады, заквакали лягушки. Она сразу же ослабла, стала мягкой, пористой.

Аугусто не торопясь впитывал в себя тишину.

— Стой! Кто идет? — вдруг услышал он чей-то властный окрик у себя за спиной, в траншеях.

— Не стреляйте! Это я, Турута. Не стреляйте!

— Неужели Турута! Ах… твою мать! Иди сюда! Турута! Откуда ты взялся? Ах, сукин сын! Да иди же сюда, каналья!

Послышались радостные возгласы, беготня, смех. Аугусто тоже подбежал.

Ту руту со всех сторон обступили солдаты. Аугусто протиснулся между ними и обнял его.

— Вот каналья! Как тебе удалось удрать?!

Турута смеялся нервно, возбужденно. Он тоже ехал на грузовике второй роты, том самом, который противник захватил три дня назад. Турута был долговязый и тощий.

— На нас напали двадцать человек. Мать их за ногу! Младший лейтенант выстрелил. Один упал. Тогда они стали стрелять в нас прямой наводкой. Я видел, как упали двое наших. Младший лейтенант продолжал отстреливаться. Они его убили. Мне кажется, никому из наших не удалось спастись. Вот сволочи! Но меня схватить не так-то просто! «Здесь тебе больше делать нечего. Турута. Они прикончат тебя, как последнюю собаку!» — решил я и вскочил на ноги. Видите эти ноги? Клянусь богом, я летел, как ветер. Вдогонку мне стреляли. Мать их… Но разве за мной угнаться! Я спрятался в кустах. Ну, днем, понятно, дрожал от страха. «Неужели схватят?» После того что произошло с другими… Но теперь меня мучает только голод. Есть у вас что-нибудь пожрать?

— Что за вопрос, дружище! Ешь сколько влезет. Мы недавно захватили интендантский склад.

— Вот здорово! Попить-то мне удалось, на дороге валялся мертвец с полной флягой вина. А вот без табака худо было. Свой кисет я куда-то подевал. Так, верите, это было самое страшное. Все эти дни я разыскивал наш батальон. И нашел. Наконец-то я здесь, черт побери!

Ему дали еды, табака. Потом все улеглись спать.

Но и на этот раз передышка была короткой. Брустверы то вспыхивали огнями, то гасли. Смерть бродила в ночи. Закрывала собой сияние звезд, настигала людей, становилась им на грудь своей железной стопой.

Настало утро. Новая атака была еще страшней. Рота из батальона Аугусто, окопавшаяся за мельницей возле реки, оказалась окруженной. Неприятель теснил ее. Он спускался со склонов к подножию горы, где раскинулся город, заполонял заросли тростника, яростно наступал со всех сторон.

Все молчат, застыв в безмолвном ожидании. Они понимают, что окружения не миновать. Если сопротивление у реки ослабнет, враг захватит город и уничтожит их с тыла. Аугусто и остальные сидят на своем обычном месте за домом.

Пули свищут повсюду. Они летят с четырех сторон, и в воздухе слышно их смертоносное жужжание. Аугусто охотно бы лег в канавку в двух метрах от него, меж борозд соседнего поля, но сдерживает себя. Приходят санитары со своей ношей. Их уже ни о чем не спрашивают. Бледные, они молча ждут. Чего? Аугусто думает об этом. Тем, кто не был в траншеях, никогда этого не понять. Даже близким, которые любят их всем сердцем, этого не понять. Ждать смерти каждую секунду. Ждать ее часами, днями, месяцами, годами.

Все услышали этот рокот, но только Негр спросил дрожащим голосом:

— Что это?

Никто не ответил. Они встали и обошли дом. Перед ними простиралась равнина, перерезанная дорогой. Справа, приблизительно в пятистах метрах, виднелась фабрика, где находились легионеры и солдаты из батальона Аугусто. Они стояли возле дома с ужасающей покорностью и смирением перед неизбежным.

— Танки! — в страхе закричал Кастильо.

На Эль Педрегале они уже узнали, что это такое. Танки преследовали их в Суэре. Но тогда они находились под прикрытием кустарника и холма. А теперь танки идут прямо на них, ровными рядами. Они даже красивы. Разворачиваются на равнине и движутся вперед, покачивая тяжелыми приплюснутыми носами. Аугусто считает их. Доходит до двенадцати, сбивается, снова начинает, но не в силах сосчитать до конца. Их больше двадцати. Шум моторов заполняет собой все вокруг.

— Вот увидишь, их только подпустят поближе! — взволнованно кричит Лагуна.

И каждый с надеждой думает о новых скорострельных орудиях и противотанковых пушках. Они верят в них, они хотят в них верить. Аугусто смотрит на выжидающие, тревожные лица солдат. Человек всегда так беззащитен, так жалок. Всегда с протянутыми руками. Всегда на что-нибудь надеется. Верит в бога, в завтрашний день. Во что-нибудь, что может его спасти. В чудо, в ложь. Не важно во что. Во что-нибудь.

Тянутся жуткие минуты. Что будет? Выстрелы с той и другой стороны затихают. Танки движутся вперед. С каждой секундой они приближаются. И вдруг десятки снарядов, рокоча, проносятся под голубым небом.

— Бешеные! Бешеные! — кричит Падрон.

Так солдаты назвали скорострельные орудия крупного калибра.

Слышались радостные возгласы, смех.

— Бешеные! Бешеные!

— Так их, ребятки! Бей!

Плотная пелена взрывов поколебала твердую поступь машин. А снаряды все летят и летят. Широкой рокочущей радугой. Аугусто и солдатам приятен их вой. Снаряды преследуют танки, взрываются.

— Молодцы! — кричит Лагуна, и все смеются. Снаряд попадает в танк. Танк спотыкается и кренится набок. Остальные поворачивают назад, рассеиваются по всему полю. По-прежнему слышится глухой рокот моторов. Он ползет по земле, доносится с ветром, проникает в мозг, заполняет все вокруг своим угрожающим монотонным пением.

Аугусто и остальные укрываются за домом.

— Вот молодцы наши артиллеристы!

— Они стреляют из пушек, как из винтовок. Обстрел усиливается. В зарослях тростника оглушительно взрываются снаряды.

Прибегает связист. Пот стекает с него ручьем, он задыхается. Глаза расширены от ужаса. Он обращается к офицеру.

— Разрешите доложить! Меня послал к вам младший лейтенант. Танк прорвался сквозь линию фронта.

Этот офицер — Барбоса. Он молчит, бледнеет. И вдруг кричит:

— Надо его задержать. Во что бы то ни стало задержать! Все сюда! Быстро!

Все тотчас же подбегают.

Барбоса быстро отдает приказание, указывает каждому, куда идти.

Аугусто и Негр ложатся в саду. Заряжают ружья, кладут перед собой ручные гранаты. Земля рыхлая. Падают оливки, оставляя на ней влажные пятна. Листья фасоли ползут вверх по золотистым палочкам. Цветут голубые цветы. Летит оса, брюшко у нее бархатистое, черное с золотом. Аугусто смотрит на Негра. Оба тяжело дышат. И молчат. Да и что говорить? Они понимают — маузером и несколькими гранатами танка не остановишь. Они прячут голову в борозду. Если бы не ложный стыд, они протянули бы друг другу руку, чтобы не чувствовать себя такими одинокими и покинутыми. Они поднимают головы и снова приникают к земле. Слышится рокот мотора. Перед ними, в восьми метрах, густой кустарник. С минуту на минуту должен появиться танк. Подминая под себя все: кусты, фасоль, их.

Тянутся минуты. Звук мотора удаляется. Снова нарастает. Становится все сильнее. Это невероятно! Солнце просачивается сквозь листья. Дует ветерок, прыгают солнечные лучи. Летит шмель. Земля пахнет чем-то домашним. А шум мотора все нарастает. Это невероятно! Аугусто раскрывает рот, с трудом хватает воздух. Шум ненадолго стихает, дрожит небесный свод. Мозг его разрывается. «Что со мной?» Шум переходит в грохот. Тогда он приподнимается и кричит:

— Самолеты!

— Гусман, Гусман! — жалобно стонет Негр.

Аугусто считает их: десять, двадцать… Их больше шестидесяти. Если бы можно было бежать, скрыться, побороть свой ужас. Руками они прикрывают голову и приникают к земле. На лбу выступает холодный пот. Самолеты уже над ними. Железный кулак сжимает легкие, давит на виски. Самолеты пролетают мимо.

Аугусто и Негр смотрят друг на друга и смеются.

— Ну и натерпелся я страху! Дрожит земля. Вдали рвутся бомбы.

— Где они их сбросили?

— Черт их знает!

Аугусто и Негр все еще лежат на земле. Слышится только ружейная стрельба да свист пуль. Снаряд взрывается в огороде, в нескольких метрах от них.

— Вот сволочи! — восклицает Аугусто и смеется. Взрывы снарядов звучат теперь для него, как нечто привычное, близкое, почти родное.

Оба лежат неподвижно. Лицом кверху. Сквозь листву виднеется голубое небо. От земли исходит аромат. Должно быть, уже полдень. Бой прекращается.

— Ах, как здесь хорошо! — вздыхает Аугусто.

— Но только сейчас! — смеется Негр.

— Вот именно сейчас.

 

Глава пятнадцатая

Выходя из сада, Аугусто встретил Лагуну и Падрона. Перед ними, с трудом волоча телегу, тащилась косматая, тощая кляча. Повара шли в рубахах нараспашку, черные от копоти и жира, с ног до головы увешанные винтовками и гранатами. Они весело смеялись.

— Эй, каптер, пойдешь с нами разносить обед? — спросил его Лагуна. — Солдаты хотят тебя повидать. Они еще утром сказали мне об этом.

— А… тогда пойду!

— Вот это я понимаю — каптер! Другого такого не сыщешь! А тот, кто скажет, что это не так, просто завистник и дурак! — срифмовал Падрон.

— Послушай, ты, осел… — сказал ему Лагуна, — что-то я тебя не пойму!

К станции вела пыльная дорога. Слышались отдаленные выстрелы. Со свистом проносились пули. Падрон то и дело втягивал голову в плечи. Лагуна смеялся над ним.

— Нашел время прятать свою башку! Не понимаешь разве: раз ты слышишь свист пули, значит, она пролетела.

— Если я это и делаю, так только для того, чтобы не слышать твоих глупых шуток.

— Молчи уж, болван ты эдакий!

Солдаты, укрепившиеся на станции, встретили их радостными возгласами. Телегу оставили под прикрытием большого одноэтажного здания, бывшего интендантского склада. Повара потащили котел, Аугусто взвалил на себя мешок с хлебом. Между интендантским складом и станцией было довольно большое открытое пространство. Чуть дальше, в двадцати метрах, находились траншеи.

— Эй, каптер, не зевай. Дуй сюда что есть мочи!

— Ладно, ладно.

Аугусто взглянул на траншеи. Мешки с землей, смотровые щели с дулами винтовок и пулемет, обращенный в сторону врага. Совсем рядом железнодорожная насыпь. Кусок перекрученного рельса, отброшенного взрывом снаряда. «Здесь погиб Луиса». И Аугусто вспомнил, как Луиса дрогнувшим голосом сказал, когда узнал о ранении Бороды: «Для меня еще пулю не отлили». Бедный Луиса! А туда, вдаль, убегали две искрящиеся линии неповрежденных рельсов, словно два разреза на залитой солнцем земле. Вдоль железнодорожного полотна виднелись беспорядочные темные пятна. Аугусто содрогнулся. Это были трупы врагов.

Аугусто и повара бегом пересекли открытое пространство. Лица солдат были обращены в сторону трех смельчаков, с которых градом катился пот. Толстые двери интендантского склада выломали ударами саперных лопат. Посыпались консервные банки, отбрасывая на солнце огненные лучи. Аугусто и повара бежали, согнувшись под тяжестью ноши, ослепленные вспышками этого яркого света. Угрожающе зарычал снаряд. Падрон и Лагуна поставили котел на землю и присели на корточки, как старики. Аугусто посмотрел на брустверы. Нет, он ни за что не ляжет на глазах у солдат. Он только встал на одно колено. Снаряд взорвался рядом, в развалинах станции.

— Эй, каптер, они встречают тебя со всеми почестями! — кричали ему солдаты, смеясь.

— Скорее! Скорее! — торопил их сержант Ортега. — Нечего там торчать. Ясно? А то они вам покажут!

Аугусто, Лагуна и Падрон снова бросились к траншеям.

— Как дела, каптер?

Ему жали руку, улыбались, хлопали по плечу, спине.

— У вас-то как тут дела?

— У нас все хорошо! Вон, взгляни! Видишь, какие брустверы понаделали. Мама родная! Они нам дыхнуть не дают. Но, видит бог, мы у них в долгу не остаемся. Страху на них нагнали, будь здоров!

— Выпей глоток, каптер! Если хочешь отовариться как следует, валяй к нам. Сколько тебе надо сухих пайков?

На полу траншеи валялось множество разных банок — и целые, и продавленные, и грязные.

— Гляди, каптер! Здесь жратвы на целый полк, — показал один из солдат на круги колбас.

Все говорили наперебой, возбужденные и довольные.

— Каптер, нам еды можешь не носить! Здесь ее завались. Лучше присылай побольше фруктов.

— И табаку. Табаку не жалей, каптер!

— Мы-то здесь продержимся! Пусть атакуют! Нас не возьмешь! Спроси в третьей роте. Они говорят, что еще не видели таких отчаянных храбрецов.

Аугусто пошел на другую позицию, самую опасную. Солдаты укрепились за невысоким холмом. Там стоял дом с большим садом и виноградником.

Траншеи были вырыты перед домом и по бокам, зигзагами. Некоторые были совсем маленькие, рассчитанные на взвод, без насыпи. Землю сейчас же убрали, чтобы труднее было определить местонахождение траншеи. Проволочных заграждений тоже не было. Их атаковали несколько суток подряд. По три, четыре, пять раз за ночь. Солдаты молча ждали, притаившись, не спуская пальца с курка и выдернув кольцо из гранаты. Они видели темные силуэты тех, кто шел их убивать. Слышали голоса: «Они где-то рядом», «Нет, пониже», «А я думаю…», «Молчать!» Враг медленно приближался, на ощупь двигаясь в темноте. Восемь метров, семь, шесть… Нервы едва выдерживали. Палец, точно коготь, впивался в курок. Но приказ был ясным, и спастись можно было, только выполнив его неукоснительно: «Не стрелять до команды «Огонь». До врага уже можно было дотянуться рукой. Уже видны винтовки с длинными, наводящими ужас четырехгранными штыками. Слышен шепот: «Внимание! Кажется, они уже здесь». И сразу: «Огонь!» Пули ливнем обрушиваются на черные силуэты. Напрасны возгласы: «Вперед! Вперед!» Смятение, падающие на землю тела, стоны.

— Представляешь! — рассказывали они каптеру. — Вчера подстрелили одного из этих малых прямо вот здесь, его рука была уже в окопе…

— Вот бестии! Никак не унимаются!

— А что делать? Раз тебе приказывают. Что скажешь, каптер?

— Видишь, виноградники? Сними шапку и не очень высовывайся. Они там, — сказал капрал Родригес.

Аугусто осторожно выглянул. Там валялась груда трупов. В нескольких метрах от нее виднелся виноградник.

— Они так близко?

— Тебе ж говорят.

— Видишь, там блестит, — показал Родригес.

— Что это?

— Консервные банки. А знаешь зачем? Никогда не догадаешься! Они бросают их, чтобы потом в темноте найти сюда дорогу.

Аугусто переходил из одной траншеи в другую.

— Осторожнее, каптер, осторожнее! — кричали ему.

— Скорее, каптер!

Пули летели мимо, обдавая его своим ледяным дыханием, от которого кровь застывала в жилах и замирало сердце. Аугусто бежал изо всех сил.

Одним из взводов командовал Гомес. Тот самый капрал Гомес, над которым подшутил Лагуна еще на Гвадалахарском фронте. Он уже отказался от суровой дисциплины, хотя по-прежнему был самонадеян и глуп. Незадолго перед приходом Аугусто он вылез из траншеи и медленно пошел, вызывающе поглядывая в сторону виноградников.

— Эй, Гомес! Ты что, спятил? — крикнул ему Кривой и заржал во весь свой огромный рот.

— А тебе какое дело? — огрызнулся тот, останавливаясь.

— Ах, черт тебя побери! — выругался кто-то. — Вы только взгляните на этого павлина! Ночью, небось, трясется от страха!

— Эй, капрал! — крикнул сержант Торрес, командовавший ротой. — Убирайся оттуда, не то пущу тебе пулю в лоб! Ну! Живо!

Просвистели пули. Гомес со всех ног кинулся бежать и юркнул в ров. Все засмеялись. Гомес, бледный и злой, высунулся по пояс из траншеи.

— Что ржете, кретины?

— Осторожнее, деточка! — воскликнул кто-то женским голосом.

И солдаты захохотали еще громче.

Аугусто возвратился очень довольный. Страх он все же испытывал и не раз пожалел, что полез не в свое дело. Но разве мог он поступить иначе? Разве мог не поговорить с товарищами, не похвалить их за храбрость, не побыть с ними?

Остаток дня шла перестрелка на железнодорожной линии, потом был небольшой артиллерийский обстрел. За ночь они только раз вскочили по тревоге. Аугусто и остальные, схватив винтовки, заняли свои обычные места. Но перестрелка вскоре прекратилась.

— Что бы это значило? — спросил Кастильо.

— Это неспроста!

— Я тоже так думаю. Похоже, затишье перед бурей. Боюсь, что завтра нам достанется.

— Ну что, пойдем спать? — предложил Лагуна.

— Да, да, сейчас.

Аугусто остался один. Дул ветерок. Он слышал тихий шелест. Там, в траншеях, ему рассказали о раненых, которые лежат на поле битвы. И, умирая в страшных муках, стонут день и ночь. Они валяются у самых брустверов, и враг не может их подобрать.

— Один из них простонал три дня. Звал мать. Как это страшно! Если бы я знал, где он лежит, я бы его пристрелил. Только бы не мучился больше, — сказал сержант Торрес.

Аугусто несколько минут стоял неподвижно, внимательно прислушиваясь. Ему чудилось, будто до него доносятся бормотание и стоны. Нет, ничего. Это шелестит листьями ветер.

На рассвете вражеская артиллерия начала яростный обстрел.

— Так я и знал! — воскликнул Аугусто.

Был мертвенно-бледный рассвет. Неприятель, как и накануне, шел на них со стороны соседних с городом гор. Земля была красноватого цвета. Они быстро спускались длинными, тесными рядами, будто муравьи. Пригнувшись, ползком, бегом, они пробирались сквозь кустарник, прятались по оврагам, скрывались во рвах и стремительно продвигались вперед, точно неудержимая грозная лавина.

Аугусто был на своем обычном месте. Он видел, как мимо какой-то неестественной походкой прошел лейтенант Барбоса — онемевшие ноги не слушались его. Вскоре явился командир батальона. Он выскочил из броневика хмурый, что-то сказал лейтенанту, отрывисто, резко, четко. Они переглянулись и как-то безнадежно пожали плечами.

Командира сопровождало несколько человек. Одним из них был Руис. Он дрожал от страха, и на лице его не было всегдашней заячьей улыбки.

«А он боится больше меня», — подумал Аугусто с радостью.

Командир батальона уехал. Пули с металлическим цоканьем ударялись о броневик.

Укрепления перед городом походили на кратер вулкана. Клокотали рвущиеся снаряды, вздымая вверх бурлящий фонтан из камней, дыма и шрапнели. Повсюду свистел свинец, с головокружительной быстротой вращая колесо смерти.

Снова забегали санитары. Сладковато запахло кровью. Трупы неподвижно лежали под одеялами, а вокруг них неумолчно жужжали наглые мухи.

Взвод солдат вел под конвоем пятерых пленных. Капрал улыбался.

— Ну, как вам эти молодчики? Мы еще захватим.

Наступал день. Было около девяти, когда в городе раздался крик, который заглушил собой грохот боя. Все вскочили, обеспокоенные, напуганные.

— Что это?

Отчетливо донеслись слова:

— Да здравствует Республика!!!

Этот клич пронесся по рядам атакующих. Он всколыхнулся, точно громадная рокочущая волна, и рухнул в молчаливый колодец маленького укрепления националистов.

— Они взяли Суэру!

Солдаты смотрели друг на друга скорее тупо, чем со страхом. Укрепления находились у самого подступа к городу. Врагу оставалось только перейти мост. И тогда их расстреляют с тыла.

— Мы в окружении! — крикнул Негр. — В окружении, — повторил он жалобно.

Аугусто посмотрел на сад, на деревья, на зеленую траву. С жадностью вдохнул в себя пряный запах земли, нагретой солнцем. Где-нибудь здесь он упадет и распростертый будет лежать с пулей во лбу.

Борьба была ожесточенной, отчаянной. Укрепление стонало от непрерывного лая выстрелов, взрывов, криков, беспорядочных возгласов.

Прибежал штабной связист. Без шапки, испуганный, вспотевший.

— Я прорвался из города. От их огня никуда не укрыться. Жмут на нас со всех сторон. Мы пропали!

— Ну, зачем так спешить, парень, — сказал ему Падрон. — Почему пропали? Ты ведь еще жив… твою мать! Что они, съедят тебя? Разве они не испанцы?.. Пожалуйста, пусть приходят… Я знаю, что у них спросить: «Есть среди вас мои земляки?.. Так и так, твою мать, дружище!» А если они затеют что-нибудь недоброе, у меня всегда винтовка наготове и целый ящик гранат. Посмотрим тогда, чья возьмет.

Остальные невесело улыбнулись. Подошел лейтенант Барбоса.

— Все оставайтесь на местах. Если они перейдут мост и пойдут на нас, ложитесь в кювет, и чтобы ни одна живая душа сюда не проникла. Ясно?

Аугусто чувствовал, как дрожит его тело, и покорно ждал своей участи. Он поднялся. Сделал несколько шагов. Нестерпимая жара пронизывала его насквозь. Он сопротивлялся ей всем своим существом, но она опутывала его, точно паутина.

Он видел, как дорогу перебежал солдат. Споткнулся и покатился по земле. Схватился руками за глаза и закричал душераздирающим голосом. Сквозь его пальцы сочилась кровь. Другой солдат бросился на помощь. Он хотел поднять раненого, но застыл, будто пригвожденный к земле, и рухнул навзничь. Раненый поднялся и побежал, жалобно скуля, спотыкаясь, падая, пока не скрылся в тростниках.

— Смотрите! — закричал Аугусто.

— Они отступают! — воскликнул Негр.

— Ну да! — сказал кто-то недоверчиво.

— Что же это в таком случае? — нервно засмеялся Негр.

— Отступают! Отступают!

Лагуна бросил свою шапку на землю и стал ее топтать.

— Мать их растуды! Отступают!

Враг отступал, точно обезумев. Один из них остановился и замахал руками, вероятно отдавая приказания. Но на него не обращали внимания и продолжали бежать. Мрачная, неистовая толпа в ужасе и беспорядке мчалась по окрашенной кровью земле. Словно развороченный муравейник. Пулеметный огонь преследовал их. В воздухе стояли облака пыли. Потом неумолимым смертоносным огнем их поливали «бешеные». Трудно передать, что творилось.

Растерзанные тела безвольно дрыгались, точно марионетки, подталкиваемые разрушительной пружиной шрапнели. Смерть настигала их. Просто и безнаказанно. Одного, другого. Они падали, раскинув ноги или скорчившись, неподвижные или извивающиеся. Остальные бежали мимо них, не останавливаясь. Темные, стремительные силуэты.

Солдаты в укреплениях Суэры издали ликующий, победоносный крик. Они больше ни о чем не могли думать. Ни о чужой жизни, ни о своей. Потом уже, когда, казалось, неминуемая угроза миновала, они заговорили. Аугусто смотрел на них, слушал, с каким великодушием и сочувствием говорят они о храбрости врага. И думал, что солдату не свойственно чувство ненависти. Ненависть в тех, кто живет в тылу; в тех, кто находит в ней защиту и опору; в тех, кто охотится за беззащитными людьми. А у солдата — чистое, непорочное сердце.

 

Глава шестнадцатая

Когда угроза окружения миновала, на фронте воцарилась тишина. Утром следующего дня один солдат осторожно выглянул из траншеи. За ним другой. Кто-то поднялся во весь рост. Аугусто вышел на дорогу. «Что такое?» Лагуна крикнул во всю силу легких: «Э-ге-ге!» Кривой, состроив смешную гримасу, сказал: «Куда подевались эти бездельники?» Сначала вылезали из траншеи с опаской. Делали несколько шагов. «Эй, Гомес, теперь можешь пофорсить!» — пошутил кто-то. «Все же подам я на тебя рапорт!» — обозлился капрал. Послышались смешки. «Ребятки, никого нет!» Солдаты скакали, смеялись, давали друг другу пинки, бегали, заглядывали во вражеские траншеи, рассматривали трупы. По всему фронту слышались крики, песни. Царило праздничное веселье. Попытка врага захватить укрепление потерпела неудачу.

Аугусто смотрел на дорогу. Ему это казалось невероятным. Прежде она была такая пустынная и враждебная. А теперь здесь солдаты, девушки. Солдаты ходят вразвалку, какие-то развинченные. Точно напряжение этих дней растянуло их мышцы и теперь они им слишком велики.

В Суэре пробыли еще несколько дней. Местные жители улыбались им, обращались приветливо. Аугусто поболтал немного с той самой девушкой, чей дом разграбили солдаты. Она улыбалась. Гусман напомнил ей их разговор.

— Я была эгоисткой. Мне следовало дать вам еще белья. Столько солдат погибло! Как мне их жаль, если бы вы только знали… Как отчаянно вы сражались!

— Я-то нет, а вот те, кто был в траншеях! Ты даже не представляешь, какие это храбрецы.

По утрам Аугусто ходит купаться на реку. Здесь с наслаждением плескались в воде солдаты. Марокканцы стирали белье. Они терли его руками, сидя на корточках, или топтали ногами.

Педро Рока, писарь из первой роты, тоже купался здесь. Аугусто был мало знаком с ним. Как, впрочем, и с другими каптерами, их помощниками и писарями. С ними он дружбы не водил. Сам не знал почему. Объяснял это тем, что между ними слишком мало общего. Хотя и не был в этом уверен. А может, дело в другом? Ведь с солдатами его роты и батальона общего у Аугусто еще меньше. Многих он даже не знал по имени, ни разу не обмолвился и словом. Самые образованные из них едва умели читать и писать. И все же он любил их, волновался за них. Они казались ему простыми, сердечными. Ему нравилось заботиться о них, помогать им. Неужели он изменился, стал другим? Аугусто не анализировал своих чувств. Они вспыхнули как-то сразу, и он еще не успел в них разобраться. Вероятно, он считал, что каптеры, их помощники, писари и прочие нестроевые, как и он сам, подвергаются меньшей опасности, они не нуждаются в нем. А вот остальным он был нужен. К тому же нестроевые были самыми образованными в батальоне и относились к солдатам с явным превосходством, а многие даже с откровенным презрением. Некоторые солдаты обращались к Аугусто на «вы». Он делал вид, что сердится: «Оставь эти церемонии! Ты что, хочешь подлизаться? Я такой же солдат, как и ты. И даже меньше, чем ты, — так, не разбери поймешь».

На их долю выпадали самые тяжелые страдания, самые большие трудности. И чувство Аугусто становилось еще теплее.

Вот почему он так смутился и покраснел, когда лейтенант Барбоса сказал ему:

— Нас всех хотят представить к медали «За отвагу». Верховный штаб затребовал список особо отличившихся солдат. Ты среди них, — и довольный улыбнулся.

— Я, лейтенант? Но меня не за что награждать!

— То есть как это не за что? — вскипел Барбоса.

— Любой солдат в траншее сделал больше меня.

— А ты что? Сидел сложа руки? Ты находился на передовой, у самых брустверов, и честно выполнял свой долг. Мало того, отлично его выполнял!

— Ничего особенного я не сделал. А вот они…

— Ну, вот что! Довольно! Ты будешь в списке. Среди особо отличившихся! Ясно? И на этом поставим точку.

— Слушаюсь, лейтенант!

Аугусто ушел от него раздосадованный. «Я не заслужил этого», — думал он. И вдруг его охватила тоска. «Медаль? За что? За все перенесенные страдания? За тех, кто погиб в сражениях? И за тех несчастных, которых мы убили? Не надо мне никакой медали!»

Педро Рока был долговязым парнем с зеленоватой кожей, большими грустными глазами и длинным кривым носом. Выглядел он очень комично. Говорил хрипловатым голосом, и при этом на его вытянутой шее быстро двигался острый кадык. Плавать он совсем не умел. Отчаянно шлепал руками по воде, фыркал и тотчас же вставал на ноги — вода оказывалась ему по колено.

— Послушай, дружище! — сказал ему как-то Аугусто. — Ты так никогда не научишься плавать. Зайди поглубже. Да не бойся, не утонешь. На таких длинных ногах реку можно перейти вброд.

— Ты мне голову не морочь! На берегу вы все больно храбрые!

— Бери пример с Пелаеса! — сказал ему Аугусто в другой раз.

Пелаес был денщиком одного из офицеров роты, где служил Рока. Низкорослый, подвижный. Он тоже не умел плавать, но смело заходил в воду по самое горло.

— Тоже мне! Пелаес просто дурак!

— Скажи лучше — смельчак.

— Что ты в этом смыслишь? Невежество — это еще не храбрость!

— Но и не страх.

— Эк куда хватил! — рассмеялся Рока.

Аугусто презрительно пожал плечами. Он решил, что Рока просто трус. Писарь это заметил и смущенно взглянул на него.

— Что поделаешь! — пробормотал он.

Аугусто не нашелся, что сказать, и подумал: «Какая я скотина!»

На следующий день Аугусто снова пошел купаться. Он плавал немного ниже по течению, когда вдруг услышал крики о помощи. Уже перевалило за двенадцать, и на берегу никого не было. Все ушли обедать. Аугусто увидел, что Пелаес отчаянно размахивает руками, потом его поглотила вода. Аугусто находился от него слишком далеко. Он быстро поплыл к берегу. Ему стало страшно примысли о том, что сейчас может произойти. «Надо действовать осторожно». И он на бегу стал разрабатывать план спасения.

Аугусто был еще далеко, когда вдруг увидел, что из тростниковых зарослей выскочил человек и, быстро сбросив сапоги, прямо в одежде ринулся в воду. Это был Рока. «Но ведь он не умеет плавать! Сумасшедший!» Через минуту они уже вдвоем барахтались в реке и, вцепившись друг в друга, уходили под воду.

«Они сейчас утонут!» — ужаснулся Аугусто. И не думая о том, что спасать двоих опасно, бросился в воду. К счастью, они были вблизи от берега. Он ухватил Року за ворот рубахи и, дернув, потащил за собой вместе с Пелаесом, энергично загребая руками.

— Ну и натерпелся я страху, — отфыркиваясь, сказал Пелаес. — В жизни больше не полезу в реку. Клянусь богом! Если бы не ты, не стояли бы мы сейчас здесь. Спасибо, Гусман!

— Ему спасибо, — засмеялся Рока, — а мне?

— Уж лучше помалкивай, — ответил Пелаес, тоже смеясь. — Ты меня только в воду толкал.

— Благодарю покорно! Нет, ты только посмотри на него! — обратился он к Гусману с плутоватой миной. — Я весь промок до нитки, а этот тип…

Писарь снял с себя одежду и разложил ее на солнце. Пелаес пошел обедать. Аугусто остался с Рокой.

— Да, тонуть мне не понравилось, — сказал Рока.

— Я думаю.

Рока повернулся к Аугусто.

— Спасибо, — поблагодарил он тихо.

— Да что ты! — смутился Аугусто.

— Как что? Ты вел себя, как настоящий герой.

— Не говори глупостей! Это ты вел себя героем. Мне-то что, я плаваю как рыба. А вот ты! Как ты не побоялся? Ведь ты рисковал жизнью!

— Конечно, рисковал. А что мне оставалось? Я был уверен, что ты уже ушел. Медлить было нельзя.

— А если бы меня действительно не было… ты бы так и пошел ко дну?

— Как бы не так. Да ни за что на свете!

— Но ведь ты мог позвать на помощь, кричать…

— Конечно, мог, но нельзя было терять ни минуты. К тому же я вспомнил твои слова. Увидел, что Пелаес в опасности, и бросился в воду.

— Дружище, я вижу, ты такой же болван, как я, — сказал Аугусто, улыбаясь.

— Я тоже так думаю. И… — Рока замолчал и искоса взглянул на каптера, — … и мне это нравится, — добавил он.

— Мне тоже, дружище! — воскликнул довольный Аугусто.

Несколько дней спустя они уезжали из Суэры. На поле сражения валялись сотни вражеских трупов. Они разлагались под испепеляющими лучами солнца. В воздухе стояло зловоние. Невозможно было вырыть такое количество могил. Трупы складывали огромными штабелями, обливали бензином. И они часами горели. Черные, жуткие. Дантово зрелище. Потом их зароют. Последнее, что видели солдаты, покидая город, — это груды, дымящиеся в вечерних сумерках. Ветерок доносил до них тошнотворный смрад. Ехали молча. Мертвые товарищи, мертвые враги. И вдруг песня, смех. Рожденные непобедимой радостью от того, что они еще живы, что им еще удалось сохранить эту ничтожную, прекрасную жизнь и они, стоя на краю стольких могил, чувствуют, как по их венам бежит кровь с новой, неудержимой силой.

Перед самым отъездом исчезла Кате. Падрон повсюду искал ее. Ни за что не хотел садиться в машину.

— Без собаки я никуда не поеду. Сержант Ортега прикрикнул на него:

— А ну, садись живо! Нечего дурака валять! Ясно? Ты не маленький!

— Простите, сержант, я не маленький, но я очень люблю Кате. — Нахмуренный лоб сержанта разгладился, он отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Солдаты в грузовике дружно рассмеялись. У Падрона на глаза навернулись слезы.

Аугусто участливо взглянул на него и слегка похлопал его по руке.

— Поедем, дружище! Нельзя так. Даже Лагуна расчувствовался.

— Нет, вы только посмотрите на этого осла! Если все дело только в собаке, я тебе найду целую дюжину.

 

Глава семнадцатая

Батальон перебросили в Пласенсию дель Монте, которая находилась в нескольких километрах от деревни, где они останавливались перед отправкой на фронт. После всех пережитых ужасов пребывание здесь казалось приятным отдыхом.

К этому времени был ликвидирован северный фронт. Националисты наступали в Астурии. Аугусто получил телеграмму от родителей, и радости его не было границ. Родители были живы и здоровы. Теперь он с нетерпением ждал письма, которое они ему выслали. Ему так хотелось повидать их, прижаться к их груди.

Аугусто просил отпуск, но ему не дали.

— Потерпи немного, — сказал ему лейтенант Барбоса. — Тебе отказали, потому что скоро будут давать отпуска всем солдатам батальона. Ты пойдешь одним из первых, уверяю тебя.

Прошлое возвращалось и захлестывало его своей волной. Счастливые воспоминания туманили голову, вселяли беспокойство. Особенно часто Аугусто вспоминал, как в первый раз приехал в отпуск из Мадрида.

Для него это было неожиданным открытием. Он и не подозревал, что так любит родные места и что можно быть таким счастливым в кругу семьи. Прошло почти полтора года с тех пор, как он уехал в Мадрид. А возвратился уже восемнадцатилетним парнем. Он считал себя мужчиной, потому что зарабатывал на жизнь. Правда, мало, очень мало — денег хватало только на то, чтобы как-то прокормиться в скромном пансионе. У него бывали всякие затруднения, в том числе и денежные. И все же он много развлекался, неистово и жадно наслаждаясь жизнью, как может наслаждаться ею юноша в восемнадцать лет. Иногда, что тоже часто бывает в таком возрасте, его охватывала глубокая, необъяснимая тоска. Он познал страдания. Завязывая любовные интрижки, то невинные, то пикантные, он научился быть смелым и развязным. Познал продажную любовь, побывал в борделях. Да, он был мужчиной. И возвратился домой, гордый этим сознанием. Его родные и друзья детства жили в провинциальном городишке, в захолустье, вдали от стремительного бега цивилизации, остановившись во времени, точно застыв в вековом сне, а он приехал из Мадрида.

Но едва поезд покатил по родной земле, как Аугусто охватило трепетное, неудержимое волнение. «Я люблю все это. Люблю больше всего на свете», — думал он. Мимо проносились горы, деревья, зеленые луга, прибрежные камни и водная гладь реки. Он не мог оторвать от них взгляда и, казалось, осязал все это: горы, луга, реки… И говорил им: «Привет вам!»

От железнодорожной станции автобус довез его до городка. Он оказался один на центральной улице. И в то же время не один. Потому что все, буквально все, ждало его на прежних местах. Не шелохнулся ни один камень на улочках, ни один лист на деревьях. Ни один воробей. Все поджидало его на тех же местах, что и в тот вечер, когда он уехал. На каждом шагу его подстерегало множество маленьких Аугусто. Он видел их на дороге, на дереве, под кустом роз, верхом на заборе, на тропке, веду щей к реке… То были восьмилетние, десятилетние, двенадцатилетние, пятнадцатилетние Аугусто. Он разговаривал с ними, с собой. «Помнишь? Помнишь?»

Он пошел по улице, которая вела к его дому. Роса, младшая сестра, стояла на крыльце. Она всегда ждала ero — интересно, будет ли ждать теперь, когда он вернется с этой страшной войны? — ждала неутомимо и упорно, едва Аугусто сообщал о своем приезде и, как обычно, не указывал точно дня. Роса всполошила дом своим ликующим криком.

Вся семья вышла навстречу. Его целовали, обнимали. А он смеялся, смущенный и счастливый.

Родители и сестры оглядывали Аугусто со всех сторон, засыпали вопросами. Особенно его тормошили сестры: «А ну-ка, повернись», «Отойди чуть-чуть», «Надень шляпу. Глядите-ка, шляпу купил!» Они заставляли его то отойти подальше, то приблизиться. «Оставите вы меня наконец в покое? Вот пристали!» Аугусто улыбался.

Первые дни он почти никуда не ходил. Проведал только родственников и самых закадычных друзей. Его встречали приветливо, с искренней радостью. И он возвращался растроганный. Но больше всего Аугусто нравилось быть дома.

Мать целый день хлопотала по хозяйству. А он ходил за ней следом и смотрел на нее. Ему очень хотелось поцеловать ее, но почему-то было стыдно.

— Мама!

— Что тебе, сынок?

— Ничего. Просто так.

И через несколько минут снова:

— Послушай, мама…

— Почему бы тебе не погулять немножко, сынок?

— Да, да, сейчас пойду.

Но он не шел. Мать была тронута скрытой нежностью сына.

С Росой и Марией он все время дурачился. Он нашел, что девушки очень изменились. Одной уже исполнилось пятнадцать лет, другой шестнадцать. Обе были хороши собой. У Росы был болезненный, едва заметный румянец. «Ты похожа на романтическую героиню», — сказал ей Аугусто, смеясь. Мария была в расцвете красоты. Аугусто смотрел на них и удивлялся.

— Да вы уже совсем взрослые! У вас, верно, и женихи есть…

— Не говори глупостей! — И обе краснели, стыдясь родителей.

Потом девушки рассказали ему, что за ними ухаживает много парней.

— И за тобой? — насмешливо спросил он Росу.

— Вот дурачок! Ведь мне уже пятнадцать лет. Он обнял сестру. Прижался щекой к ее щеке.

— Ну ладно, не сердись.

— Пусти меня! — вдруг вырвалась Роса. И уставилась на него. — Ой, глядите! У него щетина! — Она провела рукой по его лицу. — У него борода! Вот смех!

Аугусто сразу принял независимый и даже презрительный вид.

— Подумаешь, новость!

— Погляди, Мария!

Мария тоже провела рукой по его лицу. Роса позвала мать:

— Мама, мама! Иди сюда скорее! У Аугусто борода!

Девушки вышили его инициалы на носовых платках, припрятали для него коробку английских сигарет, связали джемпер, сшили несколько рубашек. Готовили его любимые кушанья.

Вечерами они подолгу разговаривали. Он едва успевал отвечать на их вопросы — быстро и коротко.

— Вы, мужчины, воображалы!

— Но послушайте…

Они рассказывали ему о своих невинных похождениях, о благородстве своих поклонников, пересказывали содержание кинокартин.

Спать ложились поздно. Он чувствовал себя счастливым и немного ошарашенным. Никак не мог привыкнуть к мысли, что за сестрами уже ухаживают. «Неужели какого-нибудь мужчину они будут любить больше меня?» Это казалось ему невероятным.

Отец совсем недавно вышел в отставку по возрасту. У него было несколько ферм, работы на которых велись под его присмотром, и кое-какие ценности. Этого было достаточно, чтобы прожить безбедно. Отец часто делился с Аугусто своими планами. Давал ему советы и разговаривал с ним, как со взрослым. Аугусто это нравилось.

— Да, отец, — говорил он. — Не беспокойся. Иногда Аугусто уходил за город. Он с удовольствием лазил по горам. Забирался в самую гущу дубового и букового леса. Дружески, отечески похлопывал по стволам деревьев, как по крупу лошади.

Как-то лил проливной дождь. Он надел старый костюм.

— Куда это ты собрался в таком виде? — спросила Роса, смеясь.

— Хочу помокнуть под дождем.

— Вот сумасшедший!

Было не холодно. Дождь шел ласковый, приятный. Аугусто вспомнил зиму в Мадриде. Дни, когда ему приходилось бесцельно скитаться по городу без гроша в кармане, промокшему до нитки, окоченевшему под ледяным колючим дождем, который хлестал в лицо.

По улицам текли мутные от глины потоки. Лениво, торжественно проследовало несколько коров. За ними тащился теленок: большие испуганные глаза, уши да ноги. Промокшая, жалкая курица быстро перебежала дорогу. Две женщины разговаривали на крыльце. Под кустом розы отряхивался воробушек.

Дождь падал неторопливо, уверенно, осторожно умывая привычный пейзаж и выстукивая на листьях знакомую мелодию: дин-дон, дин-дон. Неслись потоки, вздымая пышную пену. Дул ветер и шевелил водяные нити, почтительно касаясь их, точно мантии епископа.

Горы звенели от дождя и ветра. Он добрался до луга с высокой шелковистой травой. Стебельки нанизывали на себя капли, словно хрустальные бусинки. Он тряхнул вереск, оливы и вышел из-под теплого пахучего душа, жадно вдыхая аромат и вздрагивая от наслаждения. Сквозь деревья медленно полз туман и обволакивал Аугусто душистой свежестью.

Он вприпрыжку сбежал в овраг. И издал дикий, радостный клич. За ним вдогонку неслись камни, выскользнувшие из-под ног, и благоухание жимолости, диких роз, папоротника.

Потом он вброд перешел речку, похлопывая по воде, словно по спине друга. Вода была выше колен. Сгущались сумерки. От дождя, который падал, точно серый пепел, они казались бледнее.

Вернувшись домой, Аугусто лег спать. До полуночи бушевали дождь и ветер. И дом не переставая пел во мраке. Была эта песня какая-то родная, уютная, словно квакание лягушек.

Аугусто поднялся с постели и вышел посидеть на крыльце. Далекий шум ветра нарастал, как лавина. Он представлял себе, как ветер с завыванием и свистом проносится через ущелья; со звоном врывается в долины; скрежеща, прочесывает густые заросли вереска на лугах и горных вершинах; сопит и тяжело отдувается, запутавшись в развесистых кронах деревьев; жалобно стонет и скулит на поворотах; срывает крышу, с силой ударяется о стены, обдавая окна потоками воды, и проносится, ворча и фыркая, чтобы торжественно скрыться вдали.

Дождь пошел еще сильнее, то яростно клокоча, то весело булькая в воздухе. И так резвился всю ночь.

В доме для воды было несколько стоков. Под ними стояли тазы, ведра, кастрюли… У каждой капли был свой звук: снаружи барабанная дробь, внутри ксилофон. Ветер играл на скрипке. А дом и поле пели.

Первые дни Аугусто или сидел дома, или гулял за городом. Наконец сестрам и знакомым удалось его расшевелить. И остаток отпуска он провел с друзьями. Собирались у кого-нибудь потанцевать, посещали церковь и народные гуляния, устраивали пикники. Аугусто с юношеским непостоянством влюблялся почти во всех подруг своих сестер. Но вел себя скромно, его ухаживания были целомудренными и почтительными. Однако рискованное кокетство некоторых барышень заставляло его забыть о преднамеренной и наивной сдержанности. Кровь волновалась. В конце концов все это было игрой: случайный страстный поцелуй, смелая ласка и резкий отпор кокетки; снова кокетство и снова отпор. Детские шалости, не больше.

Иные из знакомых Аугусто барышень были богатыми наследницами, другие — нет, но почти все они отличались самомнением и дурным вкусом, поскольку принадлежали к провинциальному избранному обществу. Это были дочки нотариусов, врачей, инспекторов и мелких помещиков. У них были свои гербы, и геральдический зуд не давал им покоя. Аугусто не замечал пошлости и анахронизма этого общества. Его юношескому тщеславию даже льстило, что здесь соблюдается сословное различие. Но не материальное. Аугусто еще не знал, что деньги затмевают своим блеском любой герб. Казалось, что и барышни не придавали им никакого значения. Аугусто слышал, как они подсмеиваются над любовными притязаниями какого-нибудь полуграмотного невежды, нажившего капитал в Америке, грубого торговца, старого нотариуса или богатого промышленника… Они принимали их в своем кругу, но относились к ним с пренебрежительной снисходительностью и держали на расстоянии. Девушки танцевали с Аугусто и его друзьями, разрешали за собой ухаживать, влюблялись. Иногда даже позволяли себя поцеловать. А потом выходили замуж за торговца, нажившего себе капитал в Америке, промышленника… Разумеется, выходили и по любви, но не один богач не оставался с носом. Жеманство и лицемерное благородство исчезают вместе с порой девичества. С годами они начинают подумывать о состоянии и положении в обществе. Несколько лет еще беззаботно порхают, как бабочки, принимая ухаживания богатых и бедных поклонников. И вдруг заключают унизительный для них союз со старым и смешным нотариусом, с торговцем, с… А молодость, воспитание, красота? Глупости! «Золото побеждает». Но еще до того, как это произойдет, до того, как алчность, корысть, предрассудки, а иногда и любовь разобщат их, сердца молодых людей открыты не только красоте физической, но и доброте, искренности, товариществу, самоотверженности, — словом, тем прекрасным чувствам, на которые так щедра юность, особенно в тихих провинциальных городах, где тирания общественного мнения — смесь силы и жалкой ограниченности — так непоколебима. Разумеется, все это может показаться чрезвычайно пошлым и банальным, но не для тех, кто живет в этом мире. Для родителей же юношей это давно уже миновало. Для них мир их детей был призрачным, нереальным, хотя и соблазнительным, как представление их отпрысков о библейских временах. Они даже не пытались разрушить этот призрачно-экзальтированный мир, эту бесконечную игру, азартную и наивную, без подлинной страсти, без риска, эту сюсюкающую сентиментальность, этот восторженный пыл, навеянный студенческими стихами. Тайное рукопожатие, несколько поцелуев, нечаянных ласк. Это все, чем мог бы похвастаться самый беспутный из буржуазных отпрысков. Сейчас Аугусто вспоминает об этом с нежной грустью. Провинциальное общество. Восхитительно провинциальное! Потом они стали мужчинами и женщинами. Сменяли сказочное богатство юношеских порывов на горсть монет. Как все люди, они продали своего Христа. Аугусто думает об этом с горечью. Он думает, что, быть может, это счастливое чудо повторится с новым поколением. Возможно ли это? Возможно ли это после кровавой войны? Аугусто взволнован. Он думает, что, несмотря на всю ограниченность, в этом обществе были сильные духом, нежные матери, дружные семьи и незаурядные люди. И все же понимает, что оно не так идиллично, как ему казалось в восемнадцать лет: в этом обществе бушевали темные страсти и вили себе гнездо злоба, зависть, жестокость. Теперь-то он знает, что именно тогда — в его первый приезд из Мадрида — оборвалась его связь с прошлым. Все должно было измениться, в жизни страны начинался новый этап. Его отец и отцы его друзей много говорили о политике. Молодежь ею почти не интересовалась. Местные жители покорно ходили голосовать за кандидата, которого им навязывали, а некоторые не утруждали себя даже этим. Время от времени приезжали ораторы, устраивались митинги. Собирались очень немногочисленные любопытные. Большинству же не хватало культуры или знаний, чтобы понимать оратора. Только три-четыре человека из всего городка подписывались на газеты. Речи слушали недоверчиво и безразлично, как слушают шум далекого ливня.

В таверне деревенские жители играли в карты с сеньорами. Сельские парни и девушки вместе с Аугусто и его друзьями веселились на праздниках и народных гуляниях. Существовала иерархия — совсем домашняя, патриархальная и вполне терпимая. Не было ни большой нужды, ни чрезмерного богатства, ни отъявленных подлецов. Родной городок Аугусто напоминал божественную Аркадию. Не было ни преступлений, ни поножовщины. Только безобидные стычки между деревнями, вызванные любовными или хозяйственными неурядицами. Настоящий рай, где не знали другого горя, кроме вездесущих болезней и смерти. Но рай, по которому уже ползал коварный и жестокий змий.

Аугусто вспоминает то тяжелое впечатление, которое осталось у него после посещения родного городка накануне самой войны. Кое-кто из парней смотрел на него косо, подозрительно, даже неприязненно. Почему? Некоторые из его старых друзей не здоровались с ним; другие носили пистолет, ходили с грозным видом. «Вы что, спятили?» Даже барышни, те самые барышни, которых он так идеализировал, стали говорить с какой-то вызывающей грубостью. Аугусто был свидетелем яростной политической борьбы в Мадриде, Барселоне, но думал, что в его городке… Его городок тоже погиб. В нем хозяйничали ненависть, насилие, злоба. Никто не остался в стороне. Прошлому был положен конец. Политические страсти опустошили родную землю, и война, грозная, всесокрушающая война, помчалась по стране, как всадники Апокалипсиса.

Наконец Аугусто получил от родных письмо, в котором они подробно сообщали о себе, родственниках и друзьях.

Для Аугусто наступили дни, полные тревожного ожидания. Родители и Роса собирались навестить его. Аугусто отговаривал их. «Мне скоро обещают предоставить отпуск», — писал он.

Как раз в это время командиром роты Аугусто назначили капитана Пуэйо. Он был выше среднего роста, смуглый, плотный, с узким упрямым лбом, немногословный и неглупый. Аугусто сразу понял, что на фронт он попал впервые. До сих пор Пуэйо служил в Тетуане. В последних боях офицерский состав полка сильно поредел, поэтому прислали пополнение. При новом командире стали больше времени уделять боевой подготовке, тактическим учениям и чистке оружия. У солдат не было ни минуты покоя. Они ходили мрачные, злые. Офицеры тоже. Пуэйо обращался с ними сухо, не допускал никакой фамильярности. Казарменный дух слишком въелся в него, к тому же еще он был очень резок. Офицеры и сержанты жалели солдат.

— Они достаточно хорошо обучены и умеют сражаться. Они это доказали на деле, — сказал однажды Барбоса Гусману. — Я не против дисциплины. Надо всегда быть в боевой готовности и следить, чтобы солдаты не разленились, но капитан перегибает палку. Я знаю наших людей. Они храбро сражались и заслуживают отдыха. Они должны знать, что мы ими гордимся. Ребята они славные, и надо быть с ними помягче. Капитан этого не понимает. Он, разумеется, полон благих намерений, но… кто знает… Боюсь, что эта суровость выйдет ему боком.

Предсказание Барбосы сбылось. Солдаты весь день были в отвратительном настроении, повиновались нехотя, грубили, делали все кое-как.

— Пусть лучше нас отправят в окопы. Там хоть не пристают с этой ерундой.

Иногда нарушали дисциплину, случались неприятные инциденты.

Как-то вечером, после отбоя, Аугусто болтал с капралом Родригесом и поварами. К ним подошел сержант Парра. С тех пор как над ним подшутил Сан-Сисебуто, Парра был болезненно подозрителен и насторожен. Ему мерещилось, что над ним смеются и не относятся с должным уважением, как того требует его звание.

Парра подошел, никто не шевельнулся.

— Здорово, сержант, — дружески кивнул ему Аугусто.

Парра промолчал. «Почему они не встают и не приветствуют меня?» — подумал он недовольно. Но не посмел сделать замечание ни Аугусто, ни поварам, находившимся у Аугусто в подчинении. Он набросился на Родригеса.

— Ты почему здесь?

— Да так, зашел поболтать.

— Ты что, не слышал отбоя? Тебе в это время положено находиться в своей роте и спать.

— Слушайте, сержант, оставьте меня в покое! Я же сказал вам, что пришел сюда немного поболтать.

Парра рассвирепел.

— Ты с кем говоришь? Встать! Ясно? Ты с кем говоришь?

Все с изумлением уставились на сержанта.

— Знаете, что я вам скажу? Хватит с меня этой дисциплины! Она у меня вот где…

— А я тебе говорю: встать! — взбесился Парра.

— Вы меня лучше не трогайте! — закричал и Родригес, вскакивая.

— Не трогать тебя?! Да я разобью тебе морду, если ты будешь мне перечить.

— Только посмейте! Я проткну вам брюхо ножом.

— Мне?

Парра влепил ему оплеуху.

Родригес побледнел. Минутной заминки было достаточно, чтобы Аугусто и повара встали между ними. Родригес ругался и поносил сержанта последними словами. Потом, обезумев от ярости, принялся искать нож или топор. Он плакал злыми, бессильными слезами и что-то невнятно бормотал. Лагуна, заметив топор, схватил его и отбросил подальше, в темный угол корраля. Падрон и Аугусто держали сержанта, который яростно вырывался и тоже не скупился на брань и угрозы.

Несколько секунд Родригес на ощупь искал топор, затем стрелой вылетел из корраля. Падрон остался с сержантом, Аугусто и Лагуна побежали вслед за Родригесом, который скрылся в темноте. Они встретили его, когда он шел из сарая, где разместилась рота. Родригес возвращался с ножом.

Аугусто преградил ему дорогу.

— Пошел к черту, каптер! Уйди, слышишь! — грозно закричал Родригес.

— Ты что, спятил? Жить надоело? Хочешь, чтобы тебя расстреляли?

— Уйди, я за себя не отвечаю! — мрачно сказал он. — Я должен расквитаться с этой сволочью! Какое он имел право ударить меня по лицу?

Пока Родригес говорил, Лагуна встал у него за спиной и, навалившись сзади, обхватил своими ручищами. Аугусто отобрал у него нож. Родригес наконец опомнился и мог рассуждать спокойно.

— Ты сам во всем виноват, — сказал ему Аугусто. — И, если он не подаст на тебя письменный рапорт, можешь считать, что он оказал тебе величайшее благодеяние.

Парра никому не рассказал о происшедшем. И Родригес был ему за это признателен. Он явился к сержанту на следующий день.

— Разрешите обратиться, сержант. Вчера вечером я вел себя как скотина. Прошу простить меня. И спасибо.

— Не за что, дружище! У нас у всех нервы стали ни к черту. Я тоже был неправ.

Новый капитан приглядывался к Аугусто. Обращался только по делу, но Аугусто часто ловил на себе его взгляд.

Аугусто невзлюбил капитана с первого дня. Разговор, который произошел между ними, положил начало взаимной неприязни.

Пуэйо был человеком властным, резким. С подчиненными говорил пренебрежительно. Он считал, что все его приказания должны выполняться немедленно, все должны его покорно слушать и бояться его язвительных насмешек.

— А… Наш прославленный каптер! Говорят, ты учился.

— Да, сеньор.

— Почему ж ты не младший лейтенант?

— Я не успел получить степень бакалавра. Мне оставался еще год.

— Значит, бездельник?

— Нет, сеньор. Я работал с восемнадцати лет и…

— Меня это не интересует! — сухо обрезал его капитан. — Посмотрим, на что ты годен. А ты парень смазливый, — и он пристально взглянул на Аугусто.

Аугусто, почувствовав себя уязвленным, обозлился и не отвел глаз.

Аугусто передал этот разговор Роке. Они очень сблизились после того случая на реке.

— Я обязан тебе жизнью, — сказал ему как-то писарь.

— Что за чепуха! — возразил Аугусто. — Ничем ты мне не обязан. На моем месте любой поступил бы так же. Надо только уметь плавать. А я умею.

— Еще не известно, что бы сделал этот любой. Да и какое мне до него дело. Для меня важно, что это сделал именно ты.

В тот вечер Аугусто прогуливался с Рокой и Эспиналем.

— Будь осторожен, — сказал ему Рока. — Ты поступил неосмотрительно, выдержав взгляд Пуэйо.

Как только Аугусто поближе узнал Року, он сразу понял, что его новый друг умен и проницателен. С виду Рока казался простоватым, незадачливым парнем, улыбка у него была добродушная, даже жалкая, а выражение лица какое-то растерянное. Однако за всем этим скрывался тонкий ум.

— Ты хитрюга и плут, — сказал ему однажды Аугусто.

— Да ну? Неужели? — рассмеялся писарь.

— С виду ты трус, а на самом деле смелый; кажешься простачком, а совсем не прост; прикидываешься, что тебе ни до чего нет дела, и…

— Хватит, хватит! И так достаточно, — насмешливо прервал его Рока.

Эспиналь, который был гораздо простодушнее Роки и преклонялся перед Гусманом, стал на его защиту.

— А почему он, собственно, должен был опускать глаза? Он ничем не хуже Пуэйо.

— Да нет, — сказал Рока. — Прости, что я тебе об этом говорю, — он повернулся к Аугусто, — но будь это в другом месте, никто не стал бы отрицать, что ты много лучше его. А здесь ты подчиненный, и не забывай об этом.

— Допустим, — начал было Эспиналь.

— Да-да, — перебил его Аугусто. — Рока прав. Но я очень обозлился, когда он сказал: «Смазливый парень!» Ты не представляешь, сколько презрения было в его голосе. Я еще сдержался, дружище!

С тех пор Аугусто всегда проявлял по отношению к капитану должное уважение и повиновался беспрекословно, как того требовала субординация. Однако никогда не терял достоинства. Капитан, казалось, не замечал его. И Аугусто успокоился. Меж тем Пуэйо не выпускал его из виду. Аугусто раздражал его.

 

Глава восемнадцатая

Каждый день они ездили за продовольствием в Айербе. Однажды утром Аугусто встретил Берту. Он уже знал, что она там. Ему об этом сказал Патрисио, батальон которого расположился на отдых в соседней деревне.

Аугусто, погрузив провизию, иногда отправлялся на ту улицу, где, по словам Патрисио, жила Берта. Слоняясь по городу или же сидя в кафе на площади, он думал о том, что было бы хорошо ее встретить, но думал как-то отчужденно, без волнения.

И вдруг он встретил Берту на одной из тихих, безлюдных улочек. Было уже около двенадцати. Солнце щедро лило на улицу свои ослепительные лучи, и в их дрожащем свете все вокруг словно трепетало в призрачном танце. Берта шла одна. В мареве солнечного дня казалось, будто она плывет по воздуху. Сердце Аугусто забилось. Он привык думать о Берте как о чем-то недосягаемом, нереальном, несбыточном, точно она была далекой, счастливой мечтой. Теперь он понял: что-то росло в его душе, незаметно и упорно, и девушка оставила в ней след, гораздо более глубокий, чем он думал.

Берта протянула Аугусто руку и очень непринужденно заговорила, обращаясь на «ты»:

— Привет! Вот это встреча! Как поживаешь? Аугусто вздрогнул, он почувствовал какое-то приятное смущение.

— Хорошо, спасибо.

— Что ты делаешь в Айербе?

— Я ведь ротный каптер и каждый день езжу сюда за продовольствием.

— Правда? А я не знала.

Они пошли рядом.

— Я уже слышала, какое несчастье постигло ваш батальон. Бедный Алдама! Славный был парень.

— Да, такие, как он, нечасто встречаются.

— Он очень хорошо к тебе относился.

— Я к нему тоже.

— Какая ужасная война! Верно? Кастро тоже был чудесным парнем. Мне даже не верится, что их уже нет.

Аугусто почувствовал себя неловко.

— Да, это верно.

— Вы сейчас на отдыхе в Пласенсии дель Монте?

— Да.

— Мой зять собирается навестить вас на днях. Как вы там живете? В этих деревнях такая скука.

— Я — хорошо. Главное — далеко от фронта, — улыбнулся Аугусто.

Берта посмотрела на него.

— Боишься?

— Да, немного.

Берта скорчила презрительную мину. Аугусто заметил это.

— Ты удивлена?

— Да как тебе сказать… Такой парень, как ты, должен иметь большую смелость, чтобы признаться в этом. Наверно, мои друзья преувеличивают. Большинство из них на фронте, и все как один говорят, что не знают, что такое страх.

Аугусто усмехнулся.

— Чему ты улыбаешься? — спросила она.

— Да так. А что думает по этому поводу твой зять? Берта с удивлением взглянула на Аугусто.

— А! Теперь понимаю… Он тоже смеялся. Не понимаю, почему вы смеетесь? По-моему, в этом нет ничего смешного.

— Кто не знает, что такое страх, не знает, что такое смелость.

— Неужели?

— Да.

— Что ты хочешь этим сказать? Что мои друзья — хвастуны?

— Ни в коем случае. В тылу я рассуждал так же. Но смелость как раз и состоит в том, чтобы побороть страх.

— И ты его, конечно, поборол, — съязвила Берта.

— Да нет… По правде говоря, не совсем, — улыбнулся Лугусто.

— Ты говоришь так, чтобы меня позлить?

— Нет, почему же! Я говорю то, что думаю.

— Ты первый, от кого я слышу подобные вещи.

— Просто ты привыкла к риторике речей и газет, к тыловому краснобайству. В тылу мы все сказочные герои. На фронте иначе. Там мы люди, самые обыкновенные люди. Одни совершают подвиги. Другие, такие, как мы, просто отбывают службу.

Берта пренебрежительно пожала плечами.

— Я вижу, ты разочарована, — сказал Аугусто. — Но не забывай: то, что мы находимся на передовой, видим все ужасы, страдаем и умираем — уже героизм. Тыловикам этого не понять. Вот и приходится придумывать всякие небылицы о том, что не испытываешь страха.

— Ты так думаешь? Не вижу в этом необходимости.

— А я уверен, что им никогда нас не понять и вряд ли они смогут нас простить.

— Почему ты так говоришь?

— Не знаю. Так мне кажется. Во всяком случае, я убежден, что им нет никакого дела до наших страданий.

Берта казалась раздосадованной, растерянной.

— Ты как-то странно рассуждаешь, — сказала она. Аугусто несколько минут шел молча, думая о своем.

— Очень может быть. Мне еще ни с кем не доводилось говорить об этом.

— Не сомневаюсь, что многому из того, что ты сказал, ты сам не веришь, — беззаботно улыбнулась Берта, давая понять, что не желает больше говорить на эту тему.

Аугусто понял ее и тоже улыбнулся.

— Вероятно, — сказался, — я еще под большим впечатлением последних боев.

— Вот видишь. Не вздумай отрицать, что и на фронте бывают приятные минуты. Друзья говорили мне… — Берта вдруг осеклась.

— Да, — ответил он, — это верно.

Аугусто подумал, что его откровенность встревожила Берту, что она не понимала — или не хотела понять, как, впрочем, и другие, — того, о чем он говорил. Аугусто не упрекал ее за это, потому что уже знал, что его страдания близки и понятны только тем, кто сам их пережил. Кроме того, он чувствовал, как, попав во власть ее женских чар, сам постепенно забывает об ужасах войны.

Аугусто проводил Берту до дверей ее дома. Он хотел назначить ей свидание на завтра, но не решился.

На следующий день Аугусто приехал в Айербе, горя нетерпением повидать Берту. Он быстро погрузил продовольствие и долго ходил по улице, где жила девушка, в надежде встретить ее. Потом бродил по городу. Каптеры из других рот, сидевшие в кафе, кричали всякий раз, как он переходил площадь.

— Эй, дружище, ты что бродишь? Иди сюда, опрокинь рюмочку!

— Сейчас! Мне надо еще кое-что сделать.

Аугусто не встретил Берты ни в тот день, ни на следующий. Раздосадованный, мрачный, сидел он с каптерами в кафе на площади.

— Что с тобой?

— Ничего. А почему ты спрашиваешь?

— Ты какой-то молчаливый.

Возвращаясь в деревню, он обедал и, избегая встречи с Рокой и Эспиналем, шел бродить по полям. Аугусто нервничал, настроение у него было отвратительное. «Какое мне до нее дело! Довольно, хватит о ней думать. Это в конце концов глупо!» Или же на него вдруг нападала какая-то расслабляющая грусть. Он ложился на траву, у подножий деревьев. Дрожащая пористая тень листвы сгущалась. Солнце пригвождало ее к земле золотистыми копьями своих лучей. Аугусто вспоминал прогулки по полям и горам у себя в городке. Вспоминал родителей, сестер. Но мысли опять и опять возвращались к Берте. И к тому, что рассказал Патрисио. Но об этом он старался не думать.

Он встретил Берту только на третий день. Она переходила площадь, болтая с каким-то лейтенантом. Аугусто в этот момент тащил к машине огромный мешок с хлебом. Она холодно поздоровалась с ним едва заметным кивком головы. Аугусто почувствовал себя униженным, его душила злоба, и было только одно желание — никогда больше не видеть ее.

Он не захотел ехать вместе с остальными каптерами и, отправив машину, пошел пешком. Все еще переживая свое унижение, Аугусто брел по главной улице. Вдруг он увидел, как остановилась какая-то машина и лейтенант вскочил в нее. Берта что-то говорила ему и смеялась. Аугусто прибавил шагу. При желании он мог бы повернуть обратно, но ему казалось это трусостью, ребяческим малодушием. Берта пожала руку лейтенанту, и машина тронулась. Берта махала ей вслед. Аугусто пошел быстрее. Он слегка кивнул девушке, мрачно и сдержанно. Машина быстро удалялась.

— Подожди! — услышал он голос Берты.

Он нехотя остановился, раздосадованный собственным безволием. Все это казалось ему бессмысленным.

— Привет! Так и уйдешь, ничего не сказав? Голос Берты звучал мягко и участливо.

— Прости! Меня ждут. Я уже опоздал.

— У тебя очень тяжелая работа, правда?

Аугусто был рад, что она заговорила об этом. Он устыдился своих недавних переживаний.

— Что поделаешь, война. Надо привыкать ко всему, — сказал он с улыбкой. — В окопах под пулями еще тяжелее.

— Опять ты за свое?

— Нет, нет, больше не буду. Что ты делала эти дни?

— Ничего. То же, что и всегда: немного гуляла и много скучала. Вчера со своей сестрой Глорией ходила в деревню, где стоит батальон зятя. Этот офицер из его роты.

— А-а… понимаю…

— Чем ты занимался до войны?

— Работал и учился. К концу июля я собирался оставить работу и посвятить себя занятиям. Я должен был получить степень бакалавра и потом думал поступить на юридический факультет. Да не вышло!

— Скольких ребят постигла та же участь! Кто только выдумал эту войну!

Аугусто посмотрел на нее с удивлением, не веря своим ушам. Неужели она всерьез? Он сделал над собой усилие, чтобы не рассмеяться. «Кто только выдумал эту войну!»

Когда они прощались, Аугусто решился спросить:

— Мы увидимся завтра?

— Ну конечно! В котором часу ты отправляешь продукты?

— Приблизительно в одиннадцать.

— Я буду тебя ждать на дороге, там, где и сегодня.

— Буду очень тебе признателен.

— Вот глупости! За что?

С тех пор они виделись каждый день.

Иногда они шли погулять или сидели на лугу неподалеку от дороги. Берта очень скучала в городке. И общество Аугусто поначалу было ей просто приятно. Но через несколько дней она вдруг почувствовала, что Аугусто ей очень нравится, может быть, даже слишком.

Аугусто влюбился по уши. Берта была первой женщиной, пробудившей в нем столь глубокое и сильное чувство. Тем более что встретилась ему после всех пережитых ужасов, как раз в ту пору, когда он испытывал жестокое, гибельное одиночество, задыхался от тоски и так нуждался в ком-нибудь, чтобы заполнить эту скорбную пустоту чувством, которое смягчило бы его муки и растерянность и вырвало бы из объятий страдания и смерти, куда он был неумолимо брошен.

Однажды, когда они прогуливались, Берта сказала:

— Когда умер мой дядя и я вернулась домой, я думала, что не переживу этого и умру с горя. Тогда я поклялась себе, что выйду замуж только за богатого человека. Теперь я уже не так уверена в этом.

Аугусто привлек ее к себе.

— Ты говоришь правду?

Она молча смотрела ему в глаза. Рот ее был полуоткрыт, взгляд горел. Аугусто чувствовал, как дрожит ее тело.

— Я люблю тебя, Берта!

Он поцеловал ее в губы. Берта задохнулась. Казалось, силы покидают ее, но она тут же взяла себя в руки.

— Оставь меня.

— Что с тобой?

— Ничего. Я не верю тебе.

Аугусто посмотрел на нее растерянно и смущенно.

— Зачем ты так говоришь?

— Я не верю тебе. Ты правда меня любишь?

— Ну конечно. Ты сама знаешь.

— Ничего я не знаю.

Она холодно простилась с ним и несколько дней не приходила на свидание. Аугусто пришлось обратиться к соседке, и та сказала, что Берта каждое утро уезжает на машине с офицером моторизованных войск. Аугусто совсем отчаялся. Каждое утро он являлся в условленное место и, когда снова увидел ее там, почувствовал неудержимую радость.

— Зачем ты так сделала? — спросил он дрогнувшим от обиды голосом.

— Затем, что я тебе не верю. Я же сказала.

— Но разве я тебе причинил какое-нибудь зло?

— Нет. Я тебе не верю, потому что ты мне слишком нравишься.

— Берта!

Он хотел поцеловать ее, но она его отстранила.

— Не надо! Оставь меня. Я пришла проститься с тобой. Я не хочу тебя больше видеть. А с этим идиотом я ездила, потому что…

Аугусто не дал ей договорить и с силой притянул к себе.

— Пусти меня!

Он не послушал ее и поцеловал в губы. Берта ответила ему страстным поцелуем. Она прижалась к Аугусто, и он ласкал ее тело. Близость женщины воспламенила его. Он полыхал в огне счастья и желания. Берта покорно позволяла обнимать себя, но Аугусто удалось побороть сладкое опьянение.

Он тихонько отстранился. Берта смущенно смотрела на него.

— Ты любишь меня? — спросила она, покраснев.

— Всей душой. Я не представлял, что могу быть так счастлив. Все это кажется мне сном. Что бы со мной ни случилось, я буду любить тебя всю жизнь.

— А если я опять заставлю тебя страдать?

Аугусто с удивлением взглянул на нее.

— Зачем ты так говоришь?

— Я неблагодарная эгоистка и всегда заставляю страдать тех, кого люблю: родителей, Глорию, дядю. Сестра говорит, что я взбалмошная, сумасбродная и легкомысленная, как ребенок. И как ребенок, жестока. Предупреждаю тебя.

— Я не верю этому!

— Почему?

Она повернулась к Аугусто. В ее широко открытых глазах застыло изумление, казавшееся искренним.

— Я говорю правду, — продолжала она. — Я причиняла дяде много страданий. Однажды зимой он меня отругал, а я выскочила на крыльцо в ночной рубашке. Простудилась, заболела воспалением легких. Больше он никогда меня не ругал. Когда дома меня очень уж допекают или перечат мне, я грожусь убежать с каким-нибудь мужчиной. Думаешь, не могу?

— Не знаю, по-моему, нет.

— Еще как могу. Уверяю тебя. Ты должен это знать. Я не Желаю мучиться. Страданий я не вынесу. И я возненавижу тебя, если ты заставишь меня страдать. Я хочу, чтобы ты любил меня такой, какая я есть. Подумай над этим. Ты должен хорошо зарабатывать. Бедность я не терплю. Она меня убьет. Ну что, испугался?

Аугусто опешил. Слова и тон Берты его обескуражили. Он не знал, шутит она или говорит всерьез. Он уже был в полной ее власти.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Слушаю, что ты говоришь, и люблю все больше и больше.

— Я тоже люблю тебя. И буду любить еще сильнее. Да, да. Может быть, я причиню тебе страдания, но ни одна женщина в мире не даст тебе столько счастья.

И для Аугусто наступили дни полного, всепоглощающего счастья. Иногда по вечерам он гулял с Рокой и Эспиналем. Рассказывал им о Берте, мечтал вслух.

— Ты влюблен, как мальчишка, — восклицал Рока, смеясь.

— Не совсем!

— Ну да!

— Ладно, пусть будет по-твоему, — соглашался Аугусто. — Она свела меня с ума не потому, что она красива. Я в восторге от всего, что она говорит и делает. Да! Я самый счастливый человек на земле.

Рока испуганно и грустно смотрел на него. «Вот дурья башка, — думал он. — Такого не переделаешь. Дурья башка!»

— Главное, чтобы она была хорошей девушкой, — сказал он.

— Она очень хорошая, — уверял Аугусто. — Я бы так не говорил, если бы она была плохой.

— Я рад за тебя, — сказал ему как-то Эспиналь. — Очень рад. Тебе будет лучше. Чего только я не думал о своей невесте! Помнишь, что я тебе говорил, когда мы ехали в Африку? Мы, мужчины, всегда плохо думаем о женщинах. А она оказалась хорошей девушкой. Дядя пишет, что привязался к ней, как к дочери. Она очень хорошая. Теперь ты можешь написать о Берте своим и скоро поедешь их навестить. А когда нас перебросят на другой фронт, будешь получать письма от своей невесты. Я рад за тебя.

— Спасибо, — поблагодарил Аугусто и посмотрел на него с признательностью.

Однажды Рока поехал с ним в Айербе. Аугусто познакомил его с Бертой. Девушка очень понравилась писарю.

— Теперь я тебя понимаю, — сказал Рока. — Такую Девушку нельзя не полюбить.

Аугусто не покидало беспокойство. Он понимал, что дни проходят, что их прошло слишком много. Наступила осень. Пожелтела листва. Медленно, почти незаметно. Затем листья начали тихо отрываться и неторопливо падать, плавно раскачиваясь в воздухе.

Аугусто побледнел, когда Берта сказала:

— Завтра утром мы выступаем. Наш батальон перебрасывают в другое место.

— Куда?

Берта плакала. Голос ее дрожал.

— Сначала в Сарагосу. Потом, возможно, в Калатаюд. Там у меня родные. Зять не хочет больше, чтобы Глория скиталась с батальоном. Она нездорова, и врачи советуют ей отдохнуть.

— Мы слишком долго были счастливы… — прошептал он печально.

— Не говори так! Я скоро приеду навестить тебя. Мы будем тайком убегать на фронт.

Аугусто молчал подавленный. Берта посмотрела на него. Увидела искаженное горем лицо и испугалась. А вдруг его убьют? Она не сомневалась, что будет страдать. «Я не хочу, не хочу страданий!» Она недовольно посмотрела на него и устыдилась. Ей стало жалко и его и себя.

— Мне страшно, — прошептала она.

— Не беспокойся. Со мной ничего не случится. Аугусто обещал попросить разрешения и вечером приехать проститься.

— Какое мне дело до твоих шашней с бабами, — отрезал капитан Пуэйо, когда Аугусто обратился к нему.

— Прошу прощения, капитан, это моя невеста, свояченица лейтенанта Ромеро.

— Ну ладно, я подумаю.

— Они выступают завтра на рассвете, поэтому прошу отпустить меня…

— Я же сказал, подумаю, — перебил капитан.

— Слушаюсь! — отчеканил Аугусто, глядя на него с ненавистью.

Капитан пожал плечами. «А он, кажется, разозлился. Подумаешь, какая цаца!»

После обеда Пуэйо позвал денщика.

— Передайте этому бездельнику Гусману, что он может отправляться в Айербе, но к ужину должен обязательно вернуться.

Аугусто увидел ее, как только вошел в кафе на площади, где они договорились встретиться. Она беззаботно смеялась. Аугусто охватила тоскливая тревога. Он в нерешительности смотрел на девушку. Заметив его, Берта перестала смеяться и поднялась. В глазах ее засветилась радость. Но он не обратил на это внимания. Она смеялась! Берта вдруг стала ему чужой и совсем далекой. Он посмотрел на офицера из моторизованного взвода, который сидел с ней. Он был высок, атлетически сложен и безупречно одет, черты лица правильные. Аугусто подошел.

— Как ты долго! Я уже не надеялась тебя увидеть, — сказала Берта.

Офицер посмотрел на Аугусто с явным недовольством, нагло и вызывающе.

— Аугусто Гусман — мой жених. Хосе Луис Сендойя — мой приятель, — познакомила их Берта.

Хосе Луис не встал, он только слегка приподнялся, нехотя протянул руку и крепко сдавил ладонь Аугусто. При других обстоятельствах Аугусто только бы посмеялся над ним. Подумаешь, пижон, завсегдатай баров, кабаре и гимнастических клубов, развивающих мускулатуру за счет ума. Но сейчас Аугусто было не до смеха, его мучила ревность и сознание собственного ничтожества. Завтра Берта уедет. Берта — чудесная девушка. И любит его. Его? Он часто целовал ее, ласкал, слушал ее заверения в любви, ощущал ее покорную близость. И что же? Он с ужасом вспомнил вдруг, что ему говорили Патрисио и сама Берта. Завтра она уедет. В Сарагосе за ней будут ухаживать мужчины. Все они — люди солидные, с положением, не какие-нибудь солдаты с сомнительным будущим. Теперь он вдруг осознал это. У него нет никаких прав на нее. Судьба и так одарила его слишком щедро. Теперь он должен смириться, отречься от Берты.

— Хочешь чего-нибудь выпить? — предложила Берта.

— Что? Что ты сказала? — Аугусто очнулся от тягостных раздумий. — А!.. Нет, спасибо.

— Берта сказала мне, что вы повар, — вмешался в разговор Хосе Луис, желая уколоть Гусмана.

— Нет, каптер, — сухо ответил Аугусто.

— Ну да, что-то в этом роде, — все так же издевательски продолжал Хосе Луис.

— Раз вы так считаете… — презрительно пожал плечами Аугусто.

— Простите, я не очень в этом разбираюсь.

Аугусто чувствовал, что раздражается все больше.

— Это не делает вам чести, — вызывающе сказал он и повернулся к Берте. — Ну так как? Ты едешь? — и в его тревожном голосе послышались властные нотки.

Берта сделала недовольный жест. Сендойя усмехнулся. Аугусто понимал, что держит себя глупо, что своим ребяческим поведением дает повод Хосе Луису поиздеваться над собой, но ничего не мог сделать. Он заметил, что Берта не только недовольна, но и напугана его хозяйским тоном.

— Разумеется! Ты мне поможешь погрузиться? — обернулась она к Хосе Луису.

— Что за вопрос, дорогая, — ответил тот с подчеркнутой фамильярностью, покровительственной и вместе с тем развязной.

Аугусто побледнел. Он дрожал от ярости. «Вы что, не слышали, что Берта моя невеста?» Но, к счастью, он ничего не сказал. Только с силой сжал кулаки и стиснул челюсти. «Спокойно. Не делай глупостей. Спокойно!»

Сендойя и на этот раз не поднялся. Только слегка отодвинул стул.

— До свидания, — сказал он Берте. С Гусманом попрощался легким кивком головы, полным презрительного высокомерия.

Аугусто посмотрел на него с вызовом и не ответил на поклон.

Хосе Луис нахально улыбался. Больше всего в эту минуту Аугусто хотел, чтобы тот сказал что-нибудь, что позволило бы наброситься на него с кулаками и так излить всю свою злобу, ревность, унижение.

— Он тебе понравился? — спросила Берта, выходя из бара.

— Я уже тебе говорил.

— Ты? Вы как пятнадцатилетние мальчишки. Он забавный, правда?

— Я этого не нахожу! Прощелыга! Не понимаю, что у тебя с ним общего?

— Вовсе он не прощелыга. К тому же он мой приятель. Он специально приехал за нами из Сарагосы на машине. Он шофер при штабе. Его отец дружит и даже состоит в каком-то родстве с моим зятем. Он очень богат, и у него огромные связи. Зять сообщил ему по телефону, что мы возвращаемся в Сарагосу и прислал его за нами.

— Это не дает ему права лезть не в свое дело. Не мешало бы щелкнуть его хорошенько по носу. Тебе не кажется, что я это сделал?

— Ничего мне не кажется. Я не желаю, чтобы ты разговаривал со мной в таком тоне. Хосе Луис — фанфарон и несносный задира. Когда я была в Сарагосе, он очень увивался за мной. Его задевало, что меня не трогают его атлетическое сложение и деньги. Он плохо воспитан. Считает, что может всех презирать и всем дерзить, раз у него миллионы. Он привык к грубым выходкам в кругу таких же шалопаев, как он сам. Меня это раздражает, но с нами он всегда мил и любезен. Одно дело симпатия, другое — благодарность. Сегодня он у нас обедал. Я сказала, что у меня свидание с тобой, и он вызвался проводить меня в кафе. Ты сам понимаешь, я не могла ему отказать.

— Разумеется. Я этого не знал… Теперь мне все понятно.

— Ты не должен так переживать. Надо уметь держать себя в руках. Хосе Луис нарочно тебя дразнил, потому что ревнует меня к тебе. Как это глупо! — воскликнула она озорно, как ребенок. Аугусто нередко замечал у нее эту интонацию.

Успокоенный, он радостно улыбнулся. Они пошли посидеть на свое обычное место.

— Вы думаете остаться в Сарагосе? — спросил Аугусто.

— За обедом мы говорили об этом, но окончательно не решили. Родственники часто приглашали нас к себе в Калатаюд, но в Сарагосе лучше с сообщением и легче добраться до…

— Хорошо, очень хорошо, — перебил ее Аугусто, — поезжайте в Калатаюд.

— Но я же сказала, что родственники из Калатаюда очень просят, чтобы… — и она с улыбкой повернулась к нему. — Вот ведь ты какой! Ну как убедить тебя, что мне нет никакого дела до Хосе Луиса.

— Я это знаю. Я пошутил, — он задумался и добавил: — Впрочем, я тоже ревную тебя.

— К Хосе Луису?

— Ко всем мужчинам. Я прожил рядом с тобой самые счастливые дни в моей жизни, но они уже никогда не повторятся. Все кончено.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что это правда. Я не могу просить, чтобы ты меня ждала. Я слишком люблю тебя для этого. Да и кто я такой? К тому же сейчас война.

Берта разволновалась, заплакала.

— Не смей так говорить, — глухо сказала она. — Не смей! Я тоже тебя люблю. А это — главное.

Аугусто спросил, выйдет ли она за него замуж, когда кончится война. Он обещал ей учиться, бороться, побеждать и жить только ради нее. Но отчаяние, тоска и ощущение безнадежности не покидали его.

Они болтали о всяких пустяках, шутили и, прикрываясь этим, как щитом, старались не думать о тягостной разлуке. Но время бежало. Близился вечер. Их озаряло то восторженное сияние, тот чудесный свет, который предшествует обычно осенним сумеркам. Рядом стоял тополь. Его золотистая крона шелестела от легкого ветерка, который осторожно срывал один листок за другим… И они падали, точно золотые монеты, на черную, недавно вспаханную землю.

Потом западный край неба окрасился в лиловый цвет, отливающий восковым блеском. И вечер стал круглым и ясным, как апельсин.

Время шло, и Аугусто знал это. Месяц уже разрезал тьму своим сверкающим серпом. Там, в вышине, он вспарывал мрачную реку ночи, разбрызгивая звезды, точно капли воды.

Аугусто ни о чем не думает. Он весь во власти пьянящего чувства. Берта прижимается к нему. Он ласкает ее тело, грудь, щеки. Целует глаза, губы.

Наконец с большим трудом Аугусто заставил себя очнуться.

— Уже поздно, — сказал он.

— Подожди! Еще немного! Умоляю тебя!

— Уже очень поздно. Мне пора возвращаться. Возьми себя в руки.

Аугусто поднялся и помог подняться Берте. Она смотрела на него. Глаза ее блестели от слез. Он жадно и сильно прижал ее к себе.

Они вышли на дорогу.

— Я напишу тебе сегодня же ночью, — сказал Аугусто с деланным спокойствием. — И буду писать каждый день. А недели через две мне, возможно, дадут отпуск. Тогда я приеду к тебе. Две недели пролетят незаметно.

— Будь осторожен. Очень прошу тебя: будь осторожен.

— Не думай об этом сейчас. Не надо. Я буду осторожен.

Они уже подходили к городку, когда на дороге показался грузовик. Аугусто хотел поднять руку, но она безжизненно повисла. «Это жестоко, — подумал он в отчаянии. — Это жестоко». Грузовик приближался. «Другого выхода нет!» Он поднял руку. Грузовик остановился, проскочив несколько метров.

— До скорой встречи! — сказал он.

Берта смотрела на него неподвижно, испуганно. Аугусто легонько тряхнул ее и улыбнулся вымученной улыбкой.

— Ты ничего не скажешь мне на прощание?

— Возвращайся. Умоляю тебя! Аугусто обнял ее.

— Если ты будешь меня ждать, я обязательно вернусь! Он с трудом оторвался от нее. Отступил на несколько шагов и побежал к грузовику. Взобрался в кузов. Там уже было несколько солдат. Они смеялись. «Здорово ты нас повеселил, парень!» Грузовик тронулся. Одинокий силуэт Берты казался серым пятном. Аугусто поднял руку. «Прощай, моя маленькая!» И девушка сразу растворилась во мраке. Его охватила тоска, безнадежное отчаяние. Аугусто любил жизнь, любил эту девушку. И вот он оставил ее там. Как, наверно, оставит где-нибудь свою жизнь.

 

Глава девятнадцатая

Путь был длинным. Пели подряд все военные песни. Подъезжая к Хаке, запели «Каррасклас». Многие произносили «Карраскаль».

Далеко позади осталась Суэра. Снова неуверенность в будущем. Теперь счастливые часы, которые Аугусто провел с Бертой, казались ему далекими. Какие опасности ждут его впереди?

В Хаке задержались ненадолго. Там впервые услышали о «мясорубке». Разбрелись по улицам, дерзко горланя во всю глотку:

Девушки здесь были хорошенькие, приветливые. Госпитали чистые, светлые. С легким ранением там было бы неплохо полежать.

К тому же почти все девушки работали в госпитале и разрешали за собой ухаживать и провожать домой. Да, было бы здорово здесь остаться! Старик и тот оживился. Он был самым неотесанным и самым храбрым человеком в батальоне. Аугусто вспомнил утро, когда увидел его на Эль Педрегале рядом с Касимиро. Он стрелял через амбразуру и время от времени отрывался от этого занятия, чтобы не спеша затянуться сигаретой.

— Эй, Старик, я вижу, у тебя дело на мази? — крикнул Аугусто, заметив его в обществе красивой девчонки.

Тот повернул к Аугусто свое широкое, невыразительное лицо и усмехнулся:

— Заткнись, молокосос!

Прощаясь, солдаты просили у девушек разрешения переписываться с ними.

— Да я и так со многими переписываюсь! Но все-таки просьбу не отвергали.

Многих из этих парней убьют. Некоторые вернутся раненными, изувеченными. Что еще могут сделать эти девушки для солдат? Сказать несколько ласковых слов, улыбнуться, написать письмо.

К вечеру прибыли в Сабиньяниго. Остановились на окраине. В город решили въехать ночью. Раздали сухой паек. Кусок хлеба, банка консервированной фасоли, коробка сардин и горсть винных ягод на человека. Расположились по обе стороны дороги. Несколько солдат уселись под навесом, тут же, неподалеку.

Стали ножами открывать консервы. Некоторые пошли поискать дров, чтобы разогреть фасоль. Скоро над землей поднялись столбы дыма. Прямые, в безветренном холодном воздухе.

Примчалось несколько офицеров и сержантов с перепуганными лицами. Они беспорядочно замахали на солдат руками.

— Гасите костры! Гасите костры! Вы что, спятили? Хотите, чтобы нас обстреляли из пушек?

Солдаты послушно гасили, но при этом недовольно бурчали:

— Что ж, нам холодную фасоль есть?

— Молчать, сволочи! — взвизгнул сержант. — Здесь под боком вражеские орудия, вроде наших «бешеных», только калибром побольше!

Солдаты бросились затаптывать костры, но было уже поздно. Через минуту на них обрушились снаряды.

Кинулись бежать кто куда. Падали ничком. «Ложись! Ложись!» Аугусто был у самого шоссе и бросился в кювет. «Опять влипли!» — подумал он с тоской.

Изо всех сил прижался к земле. За несколько секунд разорвались десятки снарядов. Апокалиптический ливень, страшное, глухое завывание разъяренных псов. Но вот до него донеслись чьи-то неясные голоса, чей-то душераздирающий крик. Аугусто поднял голову. Снаряд попал в навес. Кто-то бежал туда. Остальные в ужасе попрятались. Лагуна лежал рядом с Аугусто. «Одного разнесло вдребезги!» — крикнул он. Послышался голос офицера: «Санитары! Санитары!»

Обстрел скоро прекратился. Наползала ночь, стирая очертания предметов и гоня их перед собой, словно гигантская волна. На дороге появился лейтенант Барбоса. Он набросился на солдат, яростно потрясая палкой.

— Болваны! Болваны! Мало вам кости переломать! Вы что, новобранцы?

Снаряд убил двоих и одного тяжело ранил. Некоторые пошли посмотреть на них, остальные молча жевали.

Немного погодя вошли в город. Роты тут же отправили в окопы, на передовую. Сгущавшаяся темнота озарялась бледными вспышками. Аугусто смотрел, как медленно проходили примолкшие солдаты. Он попрощался с Кастильо, дружески потрепав его по плечу.

— Выше голову, приятель! Я постараюсь сделать все возможное, чтобы ты вернулся к нам.

— Спасибо! — глухо ответил тот.

Лугу сто стоял на дороге, печально глядя вслед солдатам, исчезавшим в темноте. До сих пор ему удавалось держать Кастильо при кухне. Но накануне, перед самой отправкой на передовую в Уэску, капитан Пуэйо перевел Кастильо в другой взвод. Аугусто было жаль его: Кастильо был самым толковым из его помощников. Но Трактора и Негра он уважал за долголетнюю службу. Аугусто знает, что Кастильо трус, и догадывается, как у того должно быть скверно на душе. Несколько минут он глядит в темноту. Уже не слышно шагов. Он думает о людях, которые в потемках идут навстречу опасности. И прежде всего о Кастильо. Сердце его тревожно бьется в такт сердцам уходящих товарищей, он остался один, подавленный тоской, которая терзает солдат, растаявших в тумане.

Затем Аугусто направляется к себе. Его взвод разместился в подвале какого-то дома. Перетащили туда все снаряжение и пожитки. Кухню установили во дворе, под укрытием полуразвалившегося курятника. Хозяева дома были владельцами бакалейной лавки. В подвал вели два входа: один со двора, другой из магазина, расположенного на первом этаже.

Повара и их помощники таскали продукты.

— Ну как?

— Да ничего. Кажется, собирается дождь. Налетали влажные, холодные порывы ветра. Аугусто задрал голову и оглядел грозовое небо. На лоб упала тяжелая капля. И сразу же с шумом обрушился дождь.

Лагуна разжигал огонь, чтобы приготовить суп. Он накинул на себя мешок и присел на корточки возле плиты.

Поев супу, Аугусто и Лагуна пошли в соседний бар. Пробыли там не больше получаса.

— Ну что? Пойдем спать?

Подвал освещала коптилка, наскоро сделанная из консервной банки. От фитиля шел густой вонючий чад.

Аугусто расстелил на полу несколько мешков, прикрыл их одеялами. Снял сапоги и приготовился лечь. Шумел ливень. Ветер ударялся о стены, и казалось, кто-то хлещет мокрой половой тряпкой.

— Будешь спать одетым? — спросил повар.

— Ты же слышал. Капитан приказал не раздеваться. Вдруг мы ему понадобимся?

— А ты первый день на фронте? Много понимает твой капитан! Кто станет атаковать в такую погоду?

— Разумеется, никто. Они разделись и легли.

Аугусто закурил сигарету. Берта писала ему каждый день. Аугусто думал о ее письмах. Нежные письма, печальные, но не отчаянные. «Я очень скучаю без тебя. Ничто меня не радует». Иногда в письме она вскользь упоминала о какой-нибудь вечеринке или о том, как хорошо повеселилась где-нибудь в компании. Аугусто старался не думать об этом. Как она смеялась в тот вечер! Конечно, друзья твердят ей, что она красотка, объясняются в любви, танцуют с ней. Он старался не думать об этом, вспоминал ее горячие любовные клятвы в те счастливые дни, проведенные в Айербе.

А дождь все лил. Берта всегда очень нравилась Аугусто. И его воображение послушно воскрешало ее облик. Аугусто думает о девушке, о родном доме. Думает с нежностью, спокойно. В последних письмах ему писали, что мать нездорова. Может, от него что-то скрывают? Ему вспоминается зима. Мать, отец, сестры, огонь в печке и дождь за окном. Аугусто любил смотреть в окно. Дождь как будто выстукивает: «Я тут! Я тут!» Аугусто ласково улыбается. «Да, я знаю, дождик, я знаю».

Вдруг он проснулся. Выло два часа ночи. Кто-то кричал во весь голос.

— Что случилось? — испуганно спросил Аугусто спросонья.

— Скорее! Нас зовут, — ответил Негр, бросая ему сапоги.

Послышались выстрелы и вслед за тем раздраженный голос сержанта Ортеги.

— Скорее! Ясно?

Остальные спали одетыми. Они быстро сунули ноги в сапоги.

Сержант набросился на Лагуну и Гусмана.

— А вас это не касается? Вы разве не слышали приказ капитана? Вечно с вами канитель!

— Простите, сержант, но вы не можете сказать, что…

— Ничего не хочу знать! Ясно? Если через минуту вас не будет на улице, я подам письменный рапорт.

Выскочили полуодетые. Лил холодный проливной дождь, тело покрылось мурашками. Тьма была кромешная. Враг наступал, воспользовавшись темнотой и непогодой. Освещенная вспышками выстрелов линия окопов казалась сверкающей разорванной лентой, которая исчезала в долинах и, дрожа, взбиралась по склонам. Глухо трещали винтовки и автоматы, захлебываясь дождем. Бомбы надрывались чахоточным кашлем.

Кто-то окликнул их из подъезда. Они забежали туда. Пули мели улицы, впивались в стены, били стекла. Под их ударами плясала звонкая металлическая вывеска на магазине. Все молчали.

— Ну как? Уже наложили в штаны? — спросил вдруг Лагуна.

— Пошел к чертям! Чего пристаешь! — недовольно буркнул кто-то.

Прибежал штабной связист.

— Эй, сержант, приказано никому не ложиться, пока не кончится эта заваруха, и не снимать сапог.

— Сами знаем!

— И чтобы из этого подъезда ни шагу!

— Да кто же отсюда пойдет, сосунок!

— Мое дело маленькое, я передаю то, что мне приказано.

— Слушай, ты что-нибудь знаешь о том, что здесь происходит?

— Не знаю, но слышу.

— Ладно, ладно, я серьезно спрашиваю, знаешь что-нибудь или нет?

— Знаю только, что дела наши плохи… Помните батальон, который был с нами в Суэре? Вчера пришел сюда. Так его уже нет. Несколько рот попало в мешок, остальных разнесло в клочья. В живых, может, и осталась пара ребят.

— Ну… с нами-то им не сладить. Мы не новобранцы.

— Глядите-ка, Трактор уже вылез. Он только и может как осел таскать мешки с картошкой, — сказал Лагуна.

— А мне что! Пока у меня есть винтовка…

— Пока есть винтовка! Пока есть винтовка! Моли бога, чтобы они сюда не пришли. А если придут, можешь засунуть себе в задницу эту винтовку.

Связист ушел. Все снова примолкли. Гусман достал кисет, высыпал щепотку табаку на ладонь.

— Хочешь? — спросил он Лагуну, толкнув его локтем в бок.

— Давай.

Лагуна передал кисет остальным. Аугусто чиркнул зажигалкой. Несколько человек протянули ему папиросную бумагу, чтобы счистить копоть с фитиля. Аугусто подул, разжигая огонек. Увидел мрачные, нахмуренные лица товарищей. Обстрел становился все яростнее, дождь — сильнее. В других подъездах тоже стояли солдаты. В темных проемах дверей вспыхивали яркие точки сигарет.

Ждали долго. Бой не ослабевал. В окнах домов засветились узкие щели. Затем в дверях показались испуганные лица мужчин, женщин, детей. Люди озирались по сторонам, тихо переговаривались и выскальзывали в темноту улиц. Вскоре образовалась скорбная колонна. Ехали на повозках, лошадях, шли пешком. Причитающие, бормочущие молитвы женщины, оцепеневшие от страха старики, плачущие дети. Печальный исход под проливным дождем. Пересекая улицы, они прятались за повозками, лошадьми или же бросались бегом. Люди уходили на ночь в соседние деревушки, чтобы вернуться на рассвете.

Бой прекратился, но ливень хлестал еще сильнее. Спать легли одетые, в полном снаряжении, положив винтовки рядом.

Аугусто проснулся на рассвете. Сквозь слуховое окошко в подвал просачивался голубоватый свет. С потолочных балок свисала паутина, лохматая от пыли. Дождь перестал. Слышалось только мерное дыхание спящих солдат. «Теперь они не станут атаковать. Может, удастся хоть немного поспать по-человечески». Он быстро разделся и лег, облегченно вздохнув.

Через два часа проснулся от страшного грохота. Оглушенный, вскочил на ноги.

— Что такое?

Негр, пробегавший мимо, налетел на него; Аугусто упал на ящики.

— Самолеты! — крикнул он, не останавливаясь. Аугусто услышал неясный гул голосов. Он остался в подвале один. Приближался густой рокот моторов. Аугусто сунул ногу в штанину и запрыгал, пытаясь просунуть другую. Небо словно раскололось и извергало огненный смерч. Он взглянул на деревянный потолок и ничком бросился на пол. Его била дрожь. Штаны он так и не успел натянуть. «Если бы меня кто-нибудь увидел!»

У него еще хватило сил улыбнуться. Он поднял с пола щепку, зажал ее зубами, чтобы рот не был закрыт и не лопнула барабанная перепонка. Руками прикрыл затылок. От взрывов содрогались стены и пол. Аугусто поднялся, натянул штаны, надел сапоги и выбежал.

Когда он выскочил на улицу, бомбардировщики уже удалялись. Аугусто вздохнул.

— Уф! Больше не буду раздеваться.

Вернулись остальные. Солдаты шутили, смеялись, острили, еще не оправившись от пережитого страха. Из сточной трубы, которая проходила под дорогой, выползали мужчины, женщины, дети. Марокканцы даже не шелохнулись. «Что ж, значит, не судьба!» — и пожимали плечами.

— Ты не боишься, дружище? — спросил Аугусто одного из них в кафе.

— Боюсь, но марокканец бежать — нет. Бомба упасть здесь… судьба! Не упасть… судьба!

Вражеская артиллерия начала обстрел города около восьми вечера. Первые выстрелы встретили спокойно.

— Вот сволочи!

Они видели, как пробежал обезумевший от ужаса лавочник — мужчина лет шестидесяти — и юркнул в убежище из камней и бревен, которое сам соорудил перед домом.

— Иди сюда! — позвала его жена, заглянув в убежище.

— Не ори! — послышался жалобный, приглушенный голос лавочника.

Когда обстрел усилился, все бросились в подвал. Жена лавочника, женщина решительная, прибежала последней. Она заперла на засов двери магазина и дома. Марокканцы были не только фаталистами, но и ворами. Они грабили магазины, дома и кафе, пользуясь паникой и неразберихой. «Нет, меня это дьявольское отродье не ограбит!» — говорила лавочница. Она спустилась в подвал с зажженной свечой. Села на самую верхнюю ступеньку каменной лестницы и с серьезным видом принялась молиться, перебирая четки. Руки у нее дрожали. Взрывы, должно быть, не прерывали ее горячих молитв, потому что четки беспрерывно двигались. Пришли и другие женщины. Все молились, глубоко вздыхая, иногда вскрикивая. Одна из них — маленькая, сморщенная старушка — смотрела на бледных, дрожащих от страха солдат и улыбалась.

— И вы тоже боитесь, сыночки…

— Все боятся, бабушка, и чем ты моложе, тем страшнее умирать.

— Верно, сыночки, верно! Господи боже мой! Варвара-заступница!

Снаряды взрывались один за другим, царапая стены, крышу, точно играя с домом, прежде чем нанести ему смертельный удар.

В зубах Аугусто зажал щепку. Он сидит на полу, прислонившись спиной к стене. Потом тихонько сползает и, упершись локтем в пол, смотрит на Негра, Лагуну, Патрона, Трактора. Они сидят на корточках. Негр судорожно вздрагивает. Женщины молятся и вздыхают. Все молчат. Грохот взрывов все теснее окружает дом с ветхими стенами и дощатым потолком. Кто-то глубоко вздыхает. Аугусто думает: «Если сюда попадет снаряд, он разнесет нас в клочья». Остается только надеяться на судьбу. А она так непостоянна.

Когда обстрел прекратился, вышли из подвала. На этот раз никто не смеялся, не шутил. Сразу же принялись за работу и работали озабоченные, подавленные.

Лавочник тоже вышел из своего убежища. Вид у него был странный.

— Уже не стреляют, папаша, — сказал ему Лагуна.

— Да, да… Выглянула лавочница.

— Иди в дом.

— Да, да… — отозвался лавочник. — Да, да… — но с места не двинулся.

Жена подошла к нему. Взяла под руку. Легонько подтолкнула.

— Идем, идем.

Они пошли вверх по дороге. Лавочница вела его под руку и что-то говорила. Вернулась она через полчаса.

— Ну, как муж? — спросил ее Аугусто.

— Я отправила его в Хаку. Пусть побудет с детьми. Здесь он совсем спятит.

— А вы?

— Я никуда не уйду. У тех, кто побросал свои дома, растащили все до нитки. У солдат совсем нет совести!

— А что вы хотите? — вмешался в разговор Лагуна. — Не сегодня-завтра любого из нас могут убить. Не связывать же нам руки!

— Это верно, — согласилась женщина. — Но я предпочитаю умереть в развалинах своего дома.

Аугусто и Трактор отправились добывать продукты. Пришлось довольствоваться тем, что было на интендантских складах и в местных лавках. Для перевозки им дали телегу, запряженную лошадью.

Вскоре опять начался артиллерийский обстрел, но этот был уже не таким яростным, как предыдущий. Он то замирал, то возобновлялся. Противник все время держал их в напряжении. В доме на противоположной стороне улицы снаряд пробил крышу, перекрытия между этажами и угодил в подвал, где пряталась семья. Он упал посредине подвала, но не взорвался. Попали снаряды и в несколько соседних домов. От ближайшего к ним дома остались только развалины, и его обитателям пришлось уйти. У каждого своя судьба! Все надеялись, что долго это не продлится, и надежда эта была твердой.

Во вторую половину дня артиллерийский огонь начал стихать, но к вечеру усилилась перестрелка. Пока было светло, стреляли из-за железнодорожного полотна. Часто слышалось насмешливое стрекотание русских пулеметов на позициях:

Выпей рюмочку… охена.

 

Глава двадцатая

На фронте царила полная неразбериха: линия националистов полуостровами вдавалась в расположение противника. С шоссе виднелась высокая гора с часовней святой Китерии, где укрепились националисты. Справа от нее, на горе пониже, поросшей густым сосновым лесом, стояла часовня святого Петра, которую занимал неприятель. Позиции доходили до склона горы, по которой бежали рельсы железной дороги. Укрывшись за деревьями, противник следил за малейшим движением в городке, находившимся в долине, и целый день стрелял по пробегавшим фигурам солдат.

На левом склоне горы, где стояла часовня святой Китерии, у националистов было три линии обороны: святого Килеса, средняя и передовая. За отрогами гор протекала река. От реки до шоссе было более часу ходьбы. Шоссе пересекал широкий бруствер из камней и срубленных деревьев. И сразу же за ним, в пяти километрах от Сабиньяниго, находилась деревушка Санегуэ. По другую сторону шоссе, на высокой горе как раз против горы с часовней святой Китерии, вражеские позиции вклинились в расположение националистов настолько, что грозили прорвать линию обороны; они образовали нечто вроде воронки, откуда хорошо просматривались и край ее и дно. Разумеется, это был стратегический план, о котором Аугусто догадывался лишь в общих чертах. Дальнейшие события, казалось, подтвердили его предположения. Участились внезапные атаки, перекрестный обстрел, окружения. Националисты под натиском противника, превосходившего их численностью, вынуждены был отступать, оставляя без прикрытия большие участки фронта. Они с трудом держали оборону, отбивая яростные, изнурительные атаки. То со стороны зарослей, то с вершин Биескаса, то из долины реки, то с горы по ту сторону шоссе неприятель без труда проникал через линию фронта и наносил жестокие удары. У националистов не было ни зенитных орудий, ни самолетов. Вражеская авиация безнаказанно бомбила их. Артиллерийские орудия захлебывались от непрерывных залпов, и никакая сила не могла заставить их замолчать. Несколько пушек, которыми располагали националисты, робко постреливали, но, едва на них обрушивался шквал снарядов, затихали.

То были дни страшного напряжения и тревоги. Почти три недели враг постоянно держал их под обстрелом и атаковал. И всегда ночью. И почти всегда под проливным дождем.

Большую часть ночи Аугусто и солдаты его взвода простаивали на крыльце, прислонившись к дверному косяку. Они ждали. Идти спать было бессмысленно. Через час-другой им все равно пришлось бы вставать. Это было ужасно. Они смотрели, как по улице движется пустой грузовик. Вверх — с зажженными фарами, вниз — с погашенными. Вверх-вниз. Вверх-вниз. С вечера до утра он громыхал по мостовой, чтобы убедить врага, будто прибывает подкрепление. А оно не приходило. Солдаты смотрели на грузовик со страхом, каждую минуту ожидая приказа идти к брустверам. Они уже знали, что это значит. До брустверов было далеко. Идти надо было вдоль берега реки, которая протекала поблизости от городка. Почти все пули, направленные с горы, где находилась часовня святого Петра, летели туда. Во время ночных обстрелов передвижение здесь было немыслимо. Пули свистели, как ураганный ветер. Аугусто и солдаты понимали, что большинство из них не дойдет до брустверов. И их охватывал страх. Дорога была опасной до наступления дня. Как-то вечером туда на подкрепление направили взвод. Солдат обстреляли из пушек. Один из снарядов угодил прямо в них. Это была настоящая бойня. В реку летели щепки от винтовок и куски мяса. Аугусто боялся увидеть это кровавое месиво и все же не удержался — посмотрел. Он все время думал о страданиях своих товарищей. И по ночам, стоя на крыльце, тоже. Мысли путались. Голова шла кругом, разламывалась на части. И вдруг вспоминались самые обыденные вещи: «Завтра надо будет пересчитать сухие пайки. Я еще не выстирал рубашку. Нужно сказать Лагуне про масло. Это безумие — так транжирить его!» Иногда ему казалось, что националисты потерпят поражение. Их фронт будет прорван. В страхе он выглядывал на улицу, и ему чудилось, что с минуты на минуту сквозь шум ливня и боя раздадутся крики сотен обезумевших от страха солдат: «Спасайся кто может! Спасайся кто может!» Тогда он в яростном отчаянии бросится бежать. Это его не спасет, он был уверен. Со всех сторон тысячи врагов будут теснить их, окружат, преградят путь к отступлению и изрешетят пулями, тут же, на дороге. Никто не подберет его останков. Зачем?

Он будет умирать в мучениях, распластавшись на земле. А дождь будет слизывать его кровь. И никто не подберет его тела. Он так и будет лежать в грязи, в запекшейся крови, с широко открытыми глазами и черными, смердящими ранами. И стоило ему в эту минуту услышать чьи-нибудь голоса, сердце его начинало бешено колотиться.

Берта написала ему, что они решили остаться в Сарагосе. С машинами здесь легче, чем в Калатаюде, и проще добираться до лейтенанта Ромеро. Хосе Луис Сендойя жил в Сарагосе, это сообщение насторожило Аугусто. Как будто Берта решала этот вопрос. Не утешили его даже слова: «Да и мне легче будет навестить тебя». В бешенстве и отчаянии он не обратил внимания на их смысл, точно речь шла не о нем. «Мы больше никогда не увидимся!» — подумал он с горечью.

Письма Берты часто портили ему настроение и вызывали досаду. Он читал ее пустые, веселые фразы и не угадывал за ними волнения, ничего такого, что позволило бы догадаться о тревоге любящей женщины за жизнь любимого, который подвергается смертельной опасности. «Это даже лучше, что она не страдает и не мучает себя», — думал он, но сердце его сжимала тоска. Он заставлял себя писать ей одни и те же «идиотские» фразы: «Чувствую себя хорошо. У нас все в порядке». Даже клятвы в любви казались ему нелепыми. Он много думал о Берте, с нежностью вспоминал ее. Всякий раз, когда наступали короткие минуты затишья, она завладевала его мыслями, но в долгие часы ожидания на крыльце или во время яростного обстрела Берта для него переставала существовать. Он оставался один. Иногда вдруг ее имя мелькало в его сознании, затуманенном страхом, точно тревожный крик, точно мольба о помощи: «Берта! Берта!» — и исчезало, будто отскакивало от натянутых струн его души.

Больше всего мысли Аугусто занимали солдаты его батальона. Лил дождь, монотонный, проливной, шумный. Он просеивался сквозь ветер и падал на дорогу, а ветер яростно колотил в стены и с ревом и стоном уносился прочь. Парни сидят в воде и грязи, насквозь промокшие, продрогшие. Дождь и ветер слепят им глаза. Они так и будут утопать в непроглядном мраке, жалкие, затерянные, пока одного за другим их не перебьют в ожесточенных атаках.

По дороге все время брели раненые. Легкораненых поддерживали под руки. Тела их безвольно свисали. Они едва волочили по земле ноги, обессиленные, истекающие кровью. Иногда судорожно откидывались назад, но головы их тут же снова безжизненно склонялись на грудь. Проезжала серая в потемках санитарная машина. Сначала к фронту, потом обратно. А раненые все шли и шли, молчаливой, страшной колонной.

На рассвете прилетят бомбардировщики, потом вражеская артиллерия забросает их тоннами взрывчатки. Надо иметь стальные нервы, чтобы все это выдержать. На второй день стали пить. В складчину покупали коньяк. Бутылку передавали из рук в руки. Пили молча, без смеха, без песен. Прямо здесь же, на крыльце, и продолжали ждать. Кружилась голова, мутило. Они стояли с застывшими лицами, пошатываясь, сплевывая. Голова была ясной, но хмель делал их ко всему безразличными, ослаблял страх.

На мгновение засыпали, не в силах даже снять сапоги. Усталость валила их с ног, и они погружались в беспокойный сон, словно во мрак. А на рассвете снова стояли на крыльце в ожидании неминуемого налета вражеской авиации.

Особенно сильно бомбили на четвертый день. Сначала сбросили бомбы на позиции, потом на город. Кинулись в убежище, которое лавочник построил возле дома. На четвереньках с трудом протиснулись через узкий вход. Стены были каменные, толщиной почти в полметра. Потолок низкий, из бревен и щебенки. Здесь едва помещалось шесть человек. Вошла жена лавочника со свечой, осветив убежище желтоватым пламенем. Все посмотрели друг на друга и тут же низко опустили головы. От взрывов перехватывало дыхание, замирало сердце, кровь застывала в жилах, а потом снова начинала свой неудержимый, панический бег.

Взрывы все приближались, сверху донизу распарывая занавесь дня. От беспрерывных залпов земля ходила ходуном. Все молчали. А когда бомба рассекла пространство, каждый подумал: «Падает на нас». Широко разинули рты, точно опережая предсмертный вопль. Воздух раздирал мощный, пронзительный рев. Съежились, пытаясь втиснуть голову между колен. «Боже мой!» — простонала женщина. И сразу раздался оглушительный взрыв. Взрывная волна загасила свечу, захлестнула людей, и убежище содрогнулось. С потолка и стен посыпалась щебенка. Только лавочница продолжала бормотать сквозь слезы: «Боже мой! Пресвятая богородица!» Остальные молчали, погруженные в темноту. Снова в воздухе повисла бомба. Смерть витала над ними, леденила кровь. Земля содрогнулась от страшного удара, осколки звонко застучали по стенам убежища. И вдруг воцарилась настороженная тишина. Послышались далекие крики и рокот моторов. Солдаты выскочили из убежища. Самолеты медленно удалялись. Солдаты грозили им вслед кулаками и осыпали площадной бранью.

Пошли посмотреть, где упали бомбы. Одна взорвалась в пяти-шести метрах от убежища, посреди дороги. Воронка была неглубокой. Вдребезги разлетелся каменный край тротуара. В стене дома зияли пробоины.

— А еще говорят ложись, если не хочешь, чтобы тебя убило осколком.

— Это когда земля рыхлая.

— Пошли они к… матери со своей рыхлой землей! Бомба, от которой погасла свеча, упала по ту сторону дороги, в двенадцати метрах от убежища.

— Да, если бы эта бомбочка угодила в нас…

Она взорвалась на каменистой почве, пробуравив гигантскую воронку, в которой могло поместиться более пятидесяти человек.

— В ней, наверное, было килограммов пятьсот.

— Пятьсот? Тоже мне умник! По меньшей мере тысяча. С тех пор они прятались в сточной трубе, под мостом.

Ее брали штурмом женщины, мужчины, старики, дети, солдаты. Втискивались туда на четвереньках и сидели там скорчившись, чтобы не мешать движению воздуха и не задохнуться. Люди толпились возле трубы, бранились, отталкивали друг друга, кричали. И в трубе они продолжали ругаться и оскорблять один другого, до тех пор пока взрывы бомб не заставляли их смолкнуть и не объединяли в общем горе. Солдаты не очень церемонились. Они кидались к укрытию, отшвыривали женщин и лезли внутрь. Потом их стыдили: «Нечего сказать, храбрецы!» И они краснели. «Да, сеньора! — сказал как-то один из солдат. — Вы совершенно правы. Я боюсь больше, чем вы и все, кто здесь находится. Это верно. Потому что, когда заваруха на этом фронте кончится, вы останетесь спокойно жить в своем доме, а я снова отправлюсь под пули. Но если сейчас мне прикажут выйти и стрелять, я несмотря ни на что пойду. Вы меня поняли?»

Аугусто пытался подавить в себе страх. Он бежал к убежищу, испуганный, но улыбка не сходила с его лица. Однажды утром страх его был почему-то сильнее, чем всегда. Он оттолкнул какую-то женщину от трубы и влез первый.

Женщина лишь что-то проворчала, но Аугусто несколько дней мучила совесть.

Роту Аугусто непрерывно бомбардировали самолеты. Особенно в то утро. В этой бойне погибло много солдат, было немало тяжелораненых. Среди них Старик. Приехав в Хаку за продовольствием, Аугусто зашел в госпиталь навестить его. Голова Старика была забинтована.

— Привет, Старик! Тот открыл глаза.

— Не унывай, все будет в порядке, — улыбнулся ему Аугусто.

Старик закрыл глаза, пошевелил губами, вернее, скривил их, как ребенок, в жалкой гримасе. Аугусто ушел расстроенный. У Старика было такое же лицо, как всегда. Такое же, как всегда, будто ничего не случилось. В ту ночь он умер.

Чтобы помочь поварам разнести еду на позиции, с гор спускался взвод солдат. В день, когда ранили Старика, Аугусто встретил Кастильо.

— Ты не можешь себе представить! Бомба разорвалась совсем рядом. Если бы ты видел — одних разнесло в куски, другие покатились по земле с диким воплем. Ради бога, умоляю тебя! Больше я не выдержу. — На глаза Кастильо навернулись слезы.

— Успокойся, дружище, успокойся! — потрепал его по руке Гусман. — Вот увидишь, я сделаю все, что смогу.

— Спасибо! А то… — и он горестно замолчал.

К востоку от города, на позиции, расположенной параллельно ему, возвышался холм, склоны которого соединял железнодорожный тоннель, находившийся в руках националистов. При выходе из тоннеля с левой стороны виднелось подножие горы с часовней святого Петра, где засел враг, с правой — подножие холма, по которому проходила железная дорога. Железная дорога была нейтральной зоной. Роту Аугусто направили туда, как только она прибыла в Сабиньяниго. Капитан с одним из взводов засел в тоннеле. Два других взвода прикрывали склон холма, где был выход из тоннеля.

К позициям ведет крутая тропинка. Ее все время обстреливают из пулеметов, но повара волоком тащат котлы. Совсем рядом пули поднимают полоску пыли. Аугусто вместе с поварами несколько раз взбирался по этой тропинке. Он думает, что страдание и тоску невозможно передать. Их надо пережить, надо видеть, как смерть безжалостно пригвождает к земле, как жалит своими ядовитыми укусами. Шесть раз в день проделывают повара этот путь. Аугусто поднимается в тоннель каждый вечер, докладывает капитану, получает новые приказания. Он смотрит на Лагуну и на Падрона, видит смертельную бледность, которая покрывает их лица, и вдруг слышит решительный голос Лагуны: «Пошли! Не так страшен черт, как его малюют». Повара и солдаты из кухонного расчета трогаются в путь. И тут же скрываются из виду.

«Этим парням каждую секунду грозит смерть!» — думает Аугусто и вспоминает бомбежки, артиллерийские обстрелы, ночные ожидания на крыльце. А ребята не перестают шутить, смеяться, петь. Аугусто думает об этом с изумлением, не замечая того, что сам он тоже смеется, шутит, поет. Едва в городе и в окопах наступает минутное затишье, с новой силой бьет неудержимое молодое веселье. Эти парни страдают, боятся, тоскуют, но не перестают смеяться и петь.

Пуэйо велел Аугусто каждый день подниматься к нему в тоннель. Отчитываться и получать новые указания. Капитан понимает, что в этом нет необходимости, и все же приказывает. «Пусть будет так», — думает Аугусто. И не известно, для чего ходит туда. Он завидует солдатам в тоннеле. Тоннель — надежное укрытие от самолетов и снарядов. Если бы он мог там остаться! В городе им постоянно грозит опасность. Он уже не может бороться со страхом. Во всяком случае, ему кажется, что не может, что у него уже нет больше сил.

К тоннелю ведут две дороги. Поскольку обе находятся под обстрелом, нет надобности ломать голову, по какой из них идти. Аугусто поднимался в тоннель к вечеру. Утром он обычно ездил за продуктами или отсиживался, пережидая бомбардировку. Вечерами вражеская артиллерия стреляла с небольшими промежутками. Едва орудия смолкали, Аугусто думал: «Сейчас пойду». И не шел. Он устал, нервы не выдерживали. За одним обстрелом следовал другой, еще более ожесточенный. «Если бы я мог пойти ночью…» Но капитан этого не потерпит. Ну что ж… Пусть будет по его. Наконец зашло солнце, и он решился. «Больше ждать нельзя».

К тоннелю можно было пройти и тропинкой, которая вилась по склону холма. Между холмом и городом протекала река. Она была мелкой, и Аугусто перебирался через нее, прыгая с камня на камень. Эта часть пути была относительно безопасной, хотя несколько дней ее обстреливали пушки, и Аугусто приходилось то и дело бросаться ничком в высокую траву, пережидать и снова идти дальше. Ему просто не везло. Снаряды преследовали его, рвались вокруг, будто в него целились — как из винтовки. Он не выдерживал, терял хладнокровие и в страхе бежал, рискуя быть убитым. Но это случалось редко. Гораздо опаснее были пули, хотя и немногочисленные. Шальные пули цокали по земле, заставляя Аугусто вздрагивать, и пролетали совсем рядом, грозя оборвать тонкую нить его жизни. Один раз пуля впилась в землю у самых его ног. Аугусто замер и побледнел. Затем в бессильном отчаянии махнул рукой и пошел дальше.

Вторая часть пути была еще хуже. Надо было взобраться на косогор, пересечь открытый участок и, наконец, по склону добраться до тоннеля. Этот участок обстреливался из винтовок и пулеметов. Если бы Аугусто был один, куда ни шло. Он бы пробежал его — и порядок. Но как раз на этом отрезке пути непрерывно снуют офицеры, сержанты, адъютанты, солдаты, связисты, направляясь в город или возвращаясь оттуда на позиции. Некоторые из них останавливаются поболтать, другие же просто прогуливаются. Каждый день Аугусто встречает их там и злится: «Опять эти идиоты здесь!»

— Привет, каптер!

— Привет! — отвечает Аугусто и торопится пройти.

— Постой, дружище! Куда же ты?

Они окружают его, расспрашивают о том, о сем. А Аугусто думает: «Только бы не стреляли!» Но напрасно. Пули начинают свистеть над головой.

— Послушайте, а может, лучше уйти отсюда?

— Зачем? Пусть позабавятся! Эти молодчики даже прицелиться не умеют как следует.

— Но ведь это глупо — лезть на рожон…

— Ладно, ладно, каптер, не ной! Возьми табачку и заткнись!

Они делают еще несколько шагов. Останавливаются. Спокойно скручивают сигареты. Аугусто едва сдерживается, чтобы не побежать. Он злится на себя. «Это же идиотство». А пули продолжают свистеть.

— Ну что, идете вы или нет? — теряет он терпение.

— Опять за свое! И куда ты торопишься?

Аугусто сознавал, что они ведут себя так не из пустого бахвальства. В окопах они никогда не позволили бы себе этого. Аугусто это понимал. Вероятно, им нравилось иногда испытать свою храбрость под яростным ураганом пуль. И, уж разумеется, хотелось избежать, пусть даже ценой жизни — и это, пожалуй, было главным, — насмешек других. В свободное время солдаты мародерствовали, укрывшись за отвесной скалой высотою семь-восемь метров. Они выходили из тоннеля по нескольку раз в день. Усаживались на шпалы, рельсы, булыжники, штопали одежду, писали письма, давили вшей или же просто болтали. Единственным их развлечением было наблюдать, как изворачиваются их товарищи, пробираясь под обстрелом к тоннелю: по склону и через мост. Когда риск был велик, разрешалось и даже следовало бежать. Там же, где было менее опасно, где вражеские пули летели издалека и вряд ли могли попасть в цель, полагалось идти не спеша, размеренным шагом, остановиться, свернуть сигарету и закурить. То есть вести себя как обычно. Если же у кого-нибудь не выдерживали нервы и он бежал, поднимался дружный хохот. Гусман считал это величайшей глупостью. Тем более что у него почти всегда не хватало выдержки. И он в конце концов уходил.

— Ну и оставайтесь!

— Что? Кишка тонка?

— Пошли к чертям!

Сначала Аугусто шел не спеша. Там, в тоннеле, он видел обращенные к нему лица товарищей. «Вот сволочи, смотрят!» — беззлобно улыбался он. Вокруг свистели пули. Он изо всех сил сжимал кулаки: «Я не должен бежать!» Но вот пуля пролетала совсем рядом, почти обжигая его лицо своим дыханием, и он пускался рысью. «А, черт, пусть смеются, если им хочется!» Аугусто бежал не очень быстро, с достоинством, но это не мешало солдатам потешаться над ним. Солдаты громко смеялись: «Эй, ребята! Глядите, каптер бежит!», «Куда спешишь, каптер?», «Эй, каптер, скорее, а то поймают!» Они поднимались ему навстречу. Дружески улыбались, и не было на их лицах ни тени презрения или издевки.

— Вы банда мерзавцев! — смеялся вместе с ними Аугусто.

— Что, каптер, набрался страху?

— Да, дружище, могу продать по дешевке!

И пока он находился здесь, рядом со своими товарищами, он испытывал к ним братскую привязанность, заражался их весельем и смеялся, глядя, как в страхе бросаются бежать другие. А те, добравшись до тоннеля, тоже смеялись и беззлобно потешались над собой вместе со всеми.

Аугусто стал ходить другим путем. Но это мало что изменило. Второй путь почти ничем не отличался от первого.

Тропинка шла вдоль железнодорожной линии, параллельно реке до самого склона холма. У склона реку пересекал мост длиной пятнадцать-двадцать метров, который почти упирался в тоннель. Во время обстрелов пройти здесь было невозможно. Но когда наступало затишье, сюда, как и на склон, долетали только шальные Пули и редкие снаряды. Именно здесь погиб взвод, посланный на подкрепление. Лишь чудом уцелели Лагуна, Падрон и солдаты из кухонного расчета, помогавшие поварам разносить еду. Аугусто шел по тропинке. В тот вечер им не везло, и он уже в четвертый раз бросался на землю. Аугусто не слышал, как летел снаряд, потому что в эту минуту рядом с ним взорвался другой. Аугусто приник к земле и посмотрел в сторону поваров. Вдруг он увидел, что они оставили котлы и побежали. И в ту же секунду скрылись в облаке пыли и пороховом дыму. Один котел взлетел в воздух. Аугусто испуганно вскочил. Люди копошились в пыли, размахивая руками. Несколько человек бежали.

— Лагу-у-на! — крикнул Аугусто.

Бежавшие остановились и принялись себя ощупывать, протирая глаза и сплевывая. Сквозь рассеивающийся дым он различил остальных.

Затем услышал смех Лагуны. «Слава богу!» — вздохнул Аугусто.

— Все в поря-я-дке, каптер! — крикнули ему.

Мост обстреливали только из винтовок и пулеметов. Но он был довольно длинный, и бежать по нему было куда опаснее, чем по склону или открытой местности. Здесь задерживаться не следовало. Надо было идти размеренным шагом. Конечно, не стоило доискиваться, кто в батальоне установил эти правила проверки храбрости. Так было заведено, и никто не хотел отступать от них.

Аугусто глубоко вздыхал, брал себя в руки и шел по мосту, соблюдая все правила игры: медленно, чинно. Пули звонко цокали, ударяясь о металлические перила и рельсы. А он шел и уговаривал себя: «Только не бежать!» И все же не выдерживал и бежал под оглушительный хохот солдат. А потом вместе с ними смеялся над своим страхом, даже не пытаясь скрыть смущения. Ему, конечно, было стыдно, и он откровенно признавался: «Я не такой храбрец, как вы. Куда мне! Если я не побегу, то умру от страха». Он даже преувеличивал свою трусость, чтобы еще больше их повеселить. Солдаты смеялись беззлобно, дружески, И глаза их ласково светились. Аугусто был рад, что они смеются, ему было безразлично, что смеются над ним. Он радовался, что видит товарищей веселыми.

Тот, кто не побывал там, не может представить себе этих людей, некрасивых, плохо одетых, грязных, вшивых; этих низкорослых солдатиков с большим сердцем; этих ни в чем не повинных людей, насильно посланных защищать чуждое им дело; это «пушечное мясо». Нет, вам не представить себе, как можно любить этих неотесанных парней, сквернословящих, грубых, храбрых и измученных, с которыми ты пережил ужасные годы войны, вместе смеялся и плакал и многие из которых навсегда остались лежать на полях отчизны!

 

Глава двадцать первая

Первая атака началась очень скоро, во время ужина.

— Вот сволочи!.. Даже пожрать не дадут, — выругался Лагуна.

Бросились в подвал, надели портупеи, схватили винтовки. Затем с котелками укрылись за стеной. После ужина Падрон и Негр пошли купить бутылочку. Вернулись через несколько минут.

— Нет ни коньяка, ни рома, ни анисовой водки, ни самого господа бога, который все это создал. Только восстанавливающий силы «Ганнибал», — сказал Негр.

— Восстанавливающий силы? — переспросил Лагуна с мрачным видом.

— Вино, дружище! Выдержанное вино, — пояснил Падрон.

— Ну, если вино… тогда ладно.

— Послушай, а кто этот Ганнибал? — полюбопытствовал Трактор.

— Черт его знает! Зверь, наверное, — ответил Лагуна. — Восстанавливающий силы! Ух ты! Выдержанное.

Стали пить. Дождя еще не было. Ветер налетал на легкие тучки и разгонял их. Ночь наступила сразу, и снова, проделывая все тот же трюк, начал ездить грузовик, то с зажженными, то с погашенными фарами. Немного погодя прошло несколько раненых из другого батальона.

Первая атака была короткой. Вторая гораздо дольше. Они сидели на тротуаре. Когда пошел дождь, спрятались в подъезде. Время тянулось медленно. Третья атака началась в два часа, — они уже собирались пойти в подвал поспать. Линия фронта светящимся руслом извивалась в темноте; казалось, бурные воды реки вышли из берегов, наполняя ночь своим грохотом.

В половине третьего яростный обстрел вдруг затих. Теперь был слышен только шум дождя, в котором иногда хлопали последние взрывы гранат или всплескивали винтовочные выстрелы. И опять принимался шуметь дождь, часто и весело барабаня по земле. Вдруг до них донесся чей-то неясный крик.

— Кто это?

Теперь можно было различить, как кто-то зовет:

— Каптер! Лагуна! Падрон!

— Это нас! Пошли!

Побежали к кухне. В темноте едва разглядели сгрудившихся в кучку людей:

— Что такое?

— Принесли раненых. Помогите нам!

— Слава Испании! — крикнул кто-то.

— Несите их в подвал!

— Их в госпиталь надо, дружище!

Говорили взволнованно, все разом. Некоторые бросились к подвалу, спотыкаясь и налетая друг на друга.

— Вы что, спятили, мать вашу!

На втором этаже зажегся свет, выглянула лавочница.

— Что случилось?

— Да вот, раненые.

— А почему вы не ведете их в госпиталь?

С балкона струился желтоватый свет. Раненых было шестеро. Дождь все еще лил. Сверкающая, дрожащая, стремительно падающая вниз завеса… Раненные в грудь, руку, плечо, голову, они ждали, бледные, молчаливые, безразличные ко всему. Кровь сочилась из рваных ран, смешивалась с дождем, который стекал с их спутанных волос, перепачканных в глине, заливала страдальческие глаза, печальные, жуткие, молящие, смачивала дрожащие губы, по-детски всхлипывавшие; «Ой, мамочка! Ой, мамочка!»

Один из раненых все время рвался куда-то и, размахивая руками, отталкивал всех, кто его удерживал. «Слава Испании!» — выкрикивал он. Китель и рубаха на нем были разорваны, виднелась волосатая, вся в ранах грудь.

— В него бросили гранату. Он, кажется, помешался. Это был высокий, здоровенный парень. Его лицо было рассечено от рта до самого уха. Из дыры в щеке торчали зубы. Когда он кричал: «Слава Испании!», из этой щели и изо рта брызгала красная от крови слюна.

Раненых отвели в медпункт почти насильно, подталкивая, поддерживая под мышки.

Уже потом их спросили:

— Как это произошло?

— Они захватили нас врасплох. Их была тьма-тьмущая. Господи Иисусе! Нас закидали гранатами и уже схватили за жабры. Подобрались к самым проволочным заграждениям. Клянусь вам, до них можно было дотянуться рукой! Мы подпустили их поближе. В окопы полетели гранаты. Трех или четырех наших убили. Многих ранили. Еще минута — и они оказались бы в окопах. И тут мы… Братцы! Мы стали швырять в них гранаты. Скорее! Скорее! Возле меня стоял ящик. Я хватал гранаты сразу обеими руками. Выдергивал зубами кольцо. Одно, другое… бах, бабах!.. И снова хватал! Левой, правой! Господи Иисусе! Чтоб им пусто было! Чтоб они живьем отсюда не ушли! А увидеть их можно было только при вспышке взрыва. Ну и остальные так же, как я. Лучше уж умереть! Гранаты так и рвались! Черт бы их побрал! Вспыхивали как молнии, еще, еще… Разве такое выдержишь! — Он помолчал немного и добавил: — Да что и говорить, натерпелись мы страху… И уж если ты лежишь и не двигаешься, значит, в тебя угодила граната…

На другой день Аугусто увидел Кастильо. Роту перебросили на линию святого Килеса. Аугусто и солдаты из кухонного расчета грузили свое имущество на машины, чтобы переправить его в Санегуэ. Кастильо время от времени спускался в город с каким-нибудь поручением от капитана или просто что-нибудь купить. Ему удалось обратить на себя внимание тем, что он стремился угодить начальству и был готов в любую минуту выполнить любое поручение. Казалось, Пуэйо его очень ценил. Он беседовал с ним и держал его при себе то ли как связного, то ли как денщика. Аугусто обрадовался за Кастильо. Если капитан проникся к Кастильо симпатией, будет не так трудно перевести его на кухню. Аугусто посмотрел на Кастильо. Он знал, что тот смертельно напуган. Он видел это по его ввалившимся щекам, бледному как мел, осунувшемуся лицу и блуждающему взгляду.

— Это было ужасно!

— Да, я знаю. Мне рассказали.

Кастильо смотрит на него угрюмо: «Откуда тебе знать!» — и говорит:

— В непроглядной ночной тьме, под дождем… взрывы, стоны раненых. Какой это ужас!

Аугусто кладет ему руку на плечо. Легонько треплет.

— Не надо, дружище! Лучше не рассказывать. Кастильо умолкает. Смотрит на Аугусто. Он хочет еще раз попросить, чтобы тот попытался перевести его к себе, но молчит. Он знает: Аугусто сделает все, что в его силах. «Но почему бы ему не уладить это сразу?» — думает он с раздражением. Он понимает, что это зависит не от Аугусто, а от капитана. «Какое мне дело! Пусть уладит!» В глазах его сверкают злые огоньки, он опускает голову, потом поднимает. Он несправедлив к Гусману. Лицо у него уже не такое мрачное. Он смотрит на каптера с мольбой, отчаянием, со слезами. И у Аугусто сжимается от жалости сердце.

— Я добьюсь! — говорит он. — Вот увидишь, я добьюсь!

Рота Роки прибыла в городок на смену роте Аугусто. Рока зашел его навестить. Аугусто рассказал о Кастильо. Он все еще находился под тягостным впечатлением их недавней встречи. Рока выслушал друга с иронической улыбкой, недоверчиво. Интересно, как это Кастильо удалось побороть угрюмость капитана? Зачем ему это? Рока не любит Кастильо. Он считает его низким подхалимом и лицемером. Ему очень хочется сказать об этом Гусману — «этому наивному глупцу!» — но Гусман, кажется, готов за Кастильо в огонь и в воду. Да и как же иначе! Он всегда нянчился с Кастильо. Взял его на кухню, несколько месяцев не отпускал, невзирая на приказ о переводе его в другой взвод, а теперь собирается снова за него хлопотать. Рока слушает Гусмана. Качает головой. «Хорошо вести себя!» Этого недостаточно. Такое ничтожество, как Кастильо, не оценит заботы других. Впрочем, Рока, быть может, ошибается. «Кто знает!»

— …он очень хороший парень и не глуп, — говорит Гусман.

— К тому же ловкач, — вставляет Рока.

— Почему?

— Да потому, что только ловкач может завоевать расположение такого мрачного типа, как Пуэйо.

Аугусто с сомнением качает головой.

— Как ты до этого додумался? Уж очень ты недоверчив!

— Почему? Ты ведь сам говорил, что он расторопный, а меня такая расторопность пугает. Ну хорошо, бери его на кухню. Но держи ухо востро.

Аугусто снисходительно улыбается;

— Ладно, ладно, помалкивай.

* * *

При выезде из Санегуэ шоссе преграждала баррикада из срубленных деревьев, обмотанных проволокой. За ней начиналась вражеская территория. Аугусто не боится, безучастно пожимает плечами: «Чему быть, тому не миновать!»

Разместились в большой темной конюшне. В их часть влили партию больных, раненых и негодных к строевой службе. Госпитали были переполнены. Выписывали выздоравливающих больных, легкораненых и калек, которые могли передвигаться. Пятнадцать человек определили в роту Аугусто. Одного чахоточного, одного сердечника, несколько раненных в руки и ноги и одного охромевшего после ранения в бедро, который ходил, опираясь на палку. Днем солдаты мародерствовали в деревне, лежали в темной конюшне, слонялись без дела, тощие, печальные. Ругались с Лагуной и Негром, которые пытались заставить их работать. Болтали или же нехотя пели.

Лагуна остался в деревне, чтобы готовить обед для Аугусто, его помощников и освобожденных от службы.

Падрон ушел на позиции. Там творилось что-то невообразимое. Сырость, холод, грязь — настоящий Дантов ад. Солдаты были заживо погребены на полянках, которые они расширили, срубив деревья. Позиции опоясывало проволочное заграждение. Неприятель под прикрытием хвойного леса мог в любую минуту незаметно подкрасться и окружить их. Так окружили и уничтожили батальон «сеньоров». Все три линии обороны находились на большом расстоянии друг от друга. Оставалось рассчитывать только на собственные силы и стоять — они уже это знали — насмерть.

Дожди шли не переставая. Один день выпал град, потом — снег. Позиции, казалось, плавали в море грязи, и солдаты передвигались, погружаясь в холодную жижу по колено. Еда готовилась на той линии, где командовал капитан Пуэйо. Три раза в день с двух других линий сюда приходили за сухим пайком. Горячее варили только раз в день. Но оно остывало за те два часа, которые отнимал длинный и опасный путь. От дождя и беспрерывного хождения дорогу совсем развезло. По краям ее валялись мулы, развороченные снарядами, и, вероятно, убитые солдаты, гниющие в грязи. Вонь стояла нестерпимая.

Для готовки соорудили навес из веток, но дождь все равно просачивался, заливая огонь. Падрон не терял присутствия духа и без конца сочинял стишки. Глаза у него опухли и покраснели, он почти ничего не видел от дыма — топили сырыми сосновыми дровами.

На позициях лишь одна землянка оставалась свободной, и только потому, что дождь и ветер просеивались сквозь ее крышу и стены, как сквозь сито. Остальные землянки были заняты офицерами. Солдаты же день и ночь стояли по колено в воде, ища укрытия под деревьями. Их одежда насквозь промокла, по телу бежали струйки воды. Они окоченели от холода, уже давно не высыпались. Пытались разжечь огонь. От зеленых мокрых веток шел густой, едкий дым. Солдаты кашляли, задыхались, пока дождь не заливал жалкий костер. Тогда начинали сквернословить, как каторжники, в ярости разбрасывая ногами ветки. А потом снова разжигали огонь. Так проходил день за днем в бесплодной борьбе с непогодой. Многие заболевали, некоторые тяжело. Мрачные, подавленные, грязные, промокшие до нитки, с воспаленными, покрасневшими от дыма глазами и блуждающим, ничего не видящим взглядом, спускались в медпункт. Но большинство солдат мужественно сносило эти нечеловеческие страдания.

Когда Аугусто приходил на позиции, товарищи встречали его шутками и улыбками. Он с восхищением смотрел на ребят, и они казались ему — так оно и было в действительности — настоящими героями. Аугусто возвращался с позиций взволнованный, охваченный невыразимой грустью. Его приводили в ужас мучения товарищей. Каждый день он нагружал несколько мулов железными и цинковыми листами, черепицей. Подобно урагану, Аугусто бесцеремонно разрушал все, что попадалось на пути: дома, пристройки, навесы. Но его силы были слишком малы для большого дела, которое он задумал: дать кров сотне людей. Он понимал тщетность своего замысла и все же не отступал. А солдаты ласково подсмеивались над ним, когда он приезжал со своим грузом.

Часто по ночам Аугусто вдруг просыпался. В конюшне было темно. Он сдерживал дыхание и прислушивался. На улице шел дождь. Налетал порывами ветер. Терся о стены, наполняя конюшню резким шорохом. Аугусто думал о парнях из своей роты. «Несчастные! — шептал он. — Несчастные!» И съеживался под одеялами, почти стыдясь того, что он здесь, в тепле, а они страдают от непогоды.

Дорога к позициям была длинной и утомительной. Задолго до рассвета Аугусто выходил вместе с обозом, состоящим из двенадцати или пятнадцати мулов, которых вели крестьяне. К рассвету добирались до висячего моста, переброшенного через реку. Обоз сопровождало отделение солдат. Надо было пройти открытый участок, потом подняться по крутой тропинке. Дорога туда и обратно занимала пять-шесть часов. Аугусто заходил сначала на передовую линию обороны, затем на среднюю — здесь он разгружал обоз, докладывал о своем прибытии капитану — и тогда уже шел на линию святого Килеса, где находился взвод, которым командовал лейтенант Барбоса. На каждой линии он раздавал письма и то, что ему заказывали, затем брал новые поручения.

Дорога была еще и опасной. Местность здесь была открытая, и позиции, обнесенные колючей проволокой, казались дрейфующими в море, которое в любой момент мог захватить неприятель. Участились прорывы и рукопашные схватки. За несколько дней до того, как роту Аугусто перебросили сюда, противник напал на обоз и захватил его вместе с людьми.

Аугусто знал об этом и первый раз шел на позиции с беспокойством и страхом. Лил дождь. Густой туман, вполне подходящий для внезапной атаки, окутал склоны гор. Однако вскоре Аугусто забыл о своих опасениях. Он вышел из деревни, дрожа от холода. Но уже через час вспотел. Плащ почти насквозь промок и стал тяжелым. Поверх него была надета портупея. На кожаном ремне висели гранаты. Он снял с себя портупею и положил на мула. Откинул назад капюшон. Дождь освежил его вспотевшее лицо. Аугусто вздохнул, открыв рот и широко раздув ноздри. Пахло сосной. Он с наслаждением впитывал в себя ее аромат. Не слышно было ни единого выстрела. Аугусто забыл об опасности, о войне. Он снова стал тем юношей, который когда-то мечтал в дубовой роще у своего родного городка! Тем же романтичным юношей! Но теперь этот юноша был влюблен. Он много думал о Берте. Терял ее среди яростных взрывов и выстрелов. Дождь и ливень незаметно похищали ее во время долгих ожиданий на крыльце, и имя ее проносилось в сознании Аугусто, точно мольба о помощи. А здесь она снова вернулась к нему; здесь, среди гор, под перезвон дождя, который обступал его со всех сторон и как бы отделял от всего мира, она снова полностью завладела им.

В тот день, прибыв на среднюю линию обороны, Аугусто застал капитана читающим пространное донесение. Капитан сидел на ящике, в углу, спасаясь от беспрерывно падающих капель. Глаза у него были красные. Посреди землянки в ящике из-под галет дымили тлеющие ветви. Войдя в землянку, Аугусто закашлялся.

— Это не для каптеров, — мрачно съязвил капитан.

— Явился в ваше распоряжение. Обоз доставлен без всяких происшествий.

— Так… А писать ты умеешь?

— Думаю, что да, — сухо ответил Аугусто, чувствуя насмешку в словах капитана.

— И дерзить тоже умеешь?..

Кастильо, который тут же, в землянке, смотрит на Аугусто, стоящего к нему спиной, и на лице его появляется удивленная, осуждающая гримаса. Затем он переводит взгляд на капитана, и гримаса становится еще более выразительной. Капитан доволен Кастильо. Кастильо — настоящий солдат. Он знает свое место. И поэтому нравится капитану. А каптер смотрит на капитана, как на равного. Но он собьет спесь с этого Гусмана.

Кастильо принимается с остервенением раздувать огонь. Он задохнется, но заставит ветки гореть. Лицо его покраснело, стало почти фиолетовым от натуги. Он стоит на коленях в жидкой грязи, хотя мог бы подложить камень, полено, сесть на корточки. Но он этого не делает. Он хочет выслужиться перед капитаном. Пусть капитан видит, на что способен Кастильо. Он готов за него в огонь и в воду. И капитан понимает это. Кастильо — парень предусмотрительный, хитрый. Умеет приноровиться к людям. С Аугусто он покладист, скромен. А последнее время танцует вокруг капитана. Он сразу понял, как вести себя с ним. Никаких проволочек. Приказано? Выполняй! Капитану это должно нравиться. И действительно нравится. Кастильо еще глубже погружается коленями в грязь. Как можно глубже!.. И еще больше растет в глазах своего начальства. Кастильо видит, как нелепо этот дурак, Аугусто, теряет почву под ногами. «Вот осел, — думает Кастильо. — Он так зазнается и задирает нос, что рискует лишиться своего места». Это ясно как божий день. Слова капитана — приговор Аугусто. Кастильо наклоняет лицо к веткам и продолжает дуть изо всех сил. «Каптером ты не продержишься долго. Посмотрим, кто заменит тебя!» И он коварно улыбается, слушая раздраженный голос капитана.

— Как-нибудь я догадываюсь, что писать ты умеешь, раз несколько лет учился на бакалавра. Не так уж я глуп, как ты думаешь…

— Простите, но я…

— Это меня не интересует! Я хотел узнать, хороший ли у тебя почерк.

— По-моему, сносный.

— Тогда я продиктую тебе это донесение.

Само собой, донесение превосходно. Капитан произвел смотр позиций, как учили это делать в казармах. От него не ускользнула ни одна мелочь. То, что имеется, перечислено в двух строках, зато нехваткам посвящены две убористо исписанные страницы. Капитану нужны винтовки, пулеметы, гранаты, медикаменты, сухие пайки, телефонные провода, осветительные ракеты… и сам господь бог, который все это сотворил! Сразу видно, что Пуэйо знает устав на зубок. Он на удивление педантичен. И гордится своим донесением. Просит Аугусто прочесть его. Закрывает глаза. Он ничего не забыл. А как все изложено! Майор сразу поймет, что хотя бы один из его офицеров человек дельный.

— Отправляйся на линию святого Килеса и покажи это лейтенанту Барбосе. Посмотрим, сможет ли он что-нибудь к этому добавить.

Разумеется, капитан убежден, что его донесение безукоризненно. Он хочет блеснуть перед «этим несчастным Барбосой». Но «несчастный» умирает от смеха.

— Дружище! Да если бы каждой роте дать все, что он здесь просит, уверяю тебя, через месяц мы пили бы кофе на Пуэрта дель Соль.

— Капитан просил, если вы сможете, дополнить…

— Дополнить? Да если они нам ничего не присылают, значит, у них ничего нет, а у нас есть все, что нужно. Пусть республиканцы атакуют, если хотят. Вот увидишь, мы дадим им по мозгам, как в Суэре и на Эль Педрегале… Ах да, дружище, совсем забыл! Не смог бы ты мне принести кусок клеенки, чтобы завернуть табак. Я промок до нитки и не знаю, куда мне его сунуть, чтобы он был сухой.

Майор прочел донесение, улыбнулся и приказал сдать его в архив.

Через несколько дней ему позвонил Пуэйо.

— Вы получили донесение, господин майор?

— Да.

— И как?

— Очень хорошо, очень подробно.

— Но…

— Жаль только, что вам придется его переделать! — съехидничал майор. — Нам прислали партию новобранцев, чтобы пополнить потери. Я пришлю вам человек десять или двенадцать. Правда, у нас нет винтовок для них. Так что вам придется самим позаботиться об этом.

— Я думал, господин майор… Простите, господин майор.

— Что вы, что вы, ради бога, капитан! Это вы должны простить меня. Я пошутил. Вы безукоризненно выполняете свой долг. Ваше донесение безупречно, поздравляю вас.

— Спасибо, господин майор.

Капитан был раздосадован. Интересно, что себе думают эти штабисты? Устав предписывает на такой позиции, как эта, совершенно определенное количество боеприпасов, средств сообщения, осветительных ракет и прочего. А оказалось, что ничего этого нет. Невероятно! Неужели в штабе не знают устава? Разумеется, капитан не был настолько глуп, чтобы не понять, что список был слишком обширным, но он никак не ожидал, что над ним будут смеяться. Неужели так смешно, если офицер знает свои обязанности, тактику, стратегию? Правда, прежде он не был на фронте, но принимал участие в маневрах, учебных атаках и всякого рода тактических занятиях. Какая, собственно, разница! О том, что бывают исключения из правил, Пуэйо даже мысли не допускал. Он негодовал. Что все это означает? Война — дело серьезное. Тут прежде всего нужен порядок. И капитан готов был призвать майора к порядку, как каптера. Что они там, в штабе, воображают? Он был взбешен и слышать ни о чем не хотел.

Через несколько недель после того, как роту Аугусто перебросили, майор приказал Пуэйо спуститься вниз. Он собирался отодвинуть назад передовую линию и хотел побеседовать с капитаном, который хорошо знал эту местность. Капитан раздулся от самодовольства. Он начертил план позиций, долго думал, восстанавливая в памяти свои военные знания, и отправился вниз, готовый намылить шею начальству. Капитан не был сторонником отхода на заранее подготовленные позиции, который требовался в тот момент. Он красноречиво, хотя несколько сбивчиво, изложил свою точку зрения, педантично ссылаясь на пункты устава и главным образом заботясь о собственном престиже, а не о существе дела.

— Все это очень хорошо, Пуэйо, — сказал ему майор, — но сегодня же, как только вернетесь на позиции, прикажите вашему взводу немедленно отступать.

Капитан в точности выполнил приказ. Настроение у него было скверное, и он делал мрачные предсказания. Однако в ту же ночь враг атаковал старые позиции и был вынужден отступить, обманутый в своих ожиданиях. Благодаря прозорливости майора были спасены люди, находившиеся на передовой линии.

Пуэйо был смущен и раздосадован. Свою ярость он сорвал на лейтенанте Барбосе, который первый к нему обратился.

Землянка Барбосы была намного хуже, чем землянка капитана. Крыша почти не защищала от сырости. На полу скопилась вода, и, чтобы передвигаться, положили несколько камней. На одном из них стоял телефон, прикрытый пустым ящиком из-под галет. На другом стоял ящик побольше, на котором сидел лейтенант. Рядом лежали два камня — для ног. Здесь лейтенант проводил день и ночь. В дырявом ведре тлели сырые дрова. От них подымался удушливый дым. Лейтенант почти ослеп от этого дыма, его заели вши, одежда насквозь промокла, руки и лицо почернели от копоти. С небритой уже неделю бородой он походил на разбойника. Лейтенант позвонил Пуэйо и попросил у него разрешения сходить вниз переодеться.

— Нельзя, — резко и недовольно ответил капитан.

— Я хочу только помыться, переодеться в сухое, побриться. Вернусь сегодня же, засветло.

— Я сказал — нельзя. И не просите.

Барбоса не хотел уступать Пуэйо и позвонил майору. Тот позвонил капитану. Капитан дал разрешение, но был недоволен — опять нарушение устава.

— Можете идти в город, но займитесь только самым необходимым.

«Что они все, сговорились против меня, что ли?» — подумал Пуэйо.

Немного погодя неприятель сделал еще одну попытку атаковать, более удачную, чем атака передовой линии. Республиканцы ночью перешли фронт, взорвали висячий мост, предварительно обстреляв охрану, которая оказала сопротивление.

Больше всех пострадал от этого Аугусто. Чтобы возить продовольствие на позиции, теперь приходилось делать большой крюк и идти через Сабиньяниго.

Дорога туда и обратно занимала двенадцать-четырнадцать часов. Этим обстоятельством он не преминул воспользоваться, чтобы поговорить о Кастильо. Парень совсем обезумел от страха. Неудачная попытка атаковать передовую линию и взрыв моста доконали его.

— Умоляю тебя, Гусман, ради всех святых! — В голосе Кастильо слышались слезы.

— Капитан не очень-то нас слушает, дружище, но я попытаюсь. После того как мост взорвали, стало очень трудно возить продовольствие. Ладно, постараюсь еще раз поговорить с ним. Думаю, что капитан тебя отпустит.

Аугусто сдержал слово.

— Мой капитан, не могли бы вы снова перевести ко мне Кастильо?

— Это почему же? — мрачно спросил тот.

— Сейчас нам приходится очень трудно. Поса помогает Лагуне на кухне и грузит продукты для непригодных к службе. Я сопровождаю обоз. На дорогу уходит двенадцать-четырнадцать часов. Нам не вынести такого напряжения. Я выхожу в четыре утра, а возвращаюсь ночью. Некогда и за продуктами съездить. А если поедет один Парес, вы сами знаете, что из этого получится. Когда никто не следит за погрузкой, обжулят, и глазом не успеешь моргнуть.

— Пусть тебе помогает кто-нибудь из освобожденных от службы.

— Они и так помогают. Хромой дежурит по кухне, но едва справляется, а о других и говорить нечего. Сущее наказание!

— Ну ладно, я подумаю, — мрачно ответил капитан. Его раздражало, что у каптера всегда все было заранее предусмотрено и взвешено. «Он, кажется, вздумал меня учить!» К тому же капитану не хотелось лишиться Кастильо. «Почему он не попросил кого-нибудь другого?»

Аугусто обладал препротивной способностью попасть в самую точку и вывести капитана из себя. «Нет, не будет так, как он хочет!» Кастильо был нужен Пуэйо, он не мог без него обойтись. Каждое утро Кастильо приносил ему горячий завтрак, поджаривал хлеб. Весь день поддерживал в печи огонь, сушил одеяла и плащ капитана на кухне, смазывал жиром и чистил его сапоги. Денщик капитана был нерасторопным увальнем, от которого он не отделывался только потому, что сам майор рекомендовал его. Пуэйо думал долго. Вид у него был мрачный. Затем на его лице появилась злая усмешка. «И тем не менее, — решил он, — и тем не менее…»

Аугусто спустился вниз озабоченный. Его огорчило поведение капитана и особенно его отношение к Кастильо. В конце концов Аугусто нашел бы кого посылать за продуктами.

Он стелил постель, когда вошел Кастильо. Тот пожал Аугусто руку и уж как-то чересчур взволнованно обнял его.

— Рад за тебя, дружище! Наконец-то он тебя отпустил, правда?

— Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал! — растроганно воскликнул Кастильо.

— Ладно, ладно, не говори глупостей! — Аугусто улыбкой пытался скрыть смущение.

— Это не глупости. Я обязан тебе жизнью.

— Ничем ты мне не обязан. Мне самому ты нужен позарез. — Благодарность Кастильо переливалась через край. Он действительно был очень взволнован и признателен Аугусто. И старался заглушить в себе страх, что рано или поздно его снова заберут в окопы.

Теперь Аугусто ходил на позиции раз в три дня. Он чередовался с Негром и Кастильо. Дорога была утомительной, но Аугусто совершал этот путь с удовольствием. От взорванного моста обоз сопровождало сто солдат под командованием офицера. Аугусто гордился, что обеспечил обозу охрану, не задумываясь над тем, какая в этом таится опасность. Охрана останавливалась километров за пять до передовой и дожидалась возвращения обоза, чтобы проводить его до самой деревни. Аугусто спускался позднее один. Ему так больше нравилось. Гора была крутой. Аугусто сворачивал с тропинки и вприпрыжку сбегал вниз по склону. Иногда он падал, катился кубарем под откос, раздирая себе лицо, руки, но тут же вскакивал и снова бежал. Глаза его сверкали, он весело улыбался и резвился, совсем как дикий звереныш. От подножия горы его путь шел по небольшим холмам. Аугусто летел, точно одержимый дьяволом, забыв об опасности, которая подстерегала его на открытом участке. Когда он доберется до конюшни, все уже поужинают. Он поставит на угли котелок и полную кружку кофе. Разденется прямо у огня, набросит на плечи одеяло. После ужина закурит сигарету. Будет сидеть у очага, пока не высохнет его одежда. И думать о Берте, о доме. Во время пути им владели два чувства, одно приятнее другого: желание поскорее оказаться у огня и радость движения. Здесь, в горах, его охватывало неизъяснимое ощущение свободы, какой-то необычайной легкости. Аугусто вслушивался в свои одинокие шаги, в журчание ручейка, смотрел на падающий дождь, на танцующую листву, на горы, заросшие деревьями, на кусты, на черную грязь, глину, бурьян, лужи. Он останавливался попить у какого-нибудь источника, подставлял лицо и руки дождю, дергал ветку, швырял камень, приседал на корточки перед лужей и наблюдал, как дождь выстукивает на ней свою дробь. Дул ветер, пролетали птицы. Однажды Аугусто свернул в лес. Поднялся повыше и сбежал вниз; с ветвей, которых он коснулся, на него обрушился холодный душ. Дикий, радостный вопль вырвался из груди Аугусто, ему откликнулось далекое эхо и тут же смущенно замолкло. Он засмеялся. Совсем как мальчишка!

Капитан Пуэйо по-прежнему не выносил Аугусто.

— Привет, раб! Каптер много заставляет тебя работать? — спросил он Кастильо, когда тот пришел с обозом.

— Да, немало, господин капитан.

От Негра тоже не ускользнула ненависть капитана.

— А что делает этот хитрец?

— Собирается ехать за продовольствием, — нерешительно ответил Негр.

— Так, так!..

Но Аугусто не обращал внимания на неприязнь капитана. Он ревностно выполнял свои обязанности и был убежден, что этого достаточно. Как-то раз он неважно себя чувствовал и послал Кастильо вместо себя.

— Почему не пришел каптер? — сердито спросил капитан.

— Он сказал, — заискивающе ответил Кастильо, — что ему неможется.

— Ах, неможется… Бедняжка! Я вижу, эта работа ему не под силу. Надо подыскать замену. В окопах ему будет куда спокойнее. А вы все — болваны! Зачем делаете его работу?

— Он капрал, мой капитан. Он приказывает.

— Приказывает, приказывает… Здесь приказываю я! Понятно? Болен! Ленью он болен! Вот что… Самой настоящей ленью! Но я его быстро вылечу.

Капитан знал, что несправедлив к каптеру, и поэтому ненавидел его еще больше.

Кастильо злорадствовал. Страх развеял его благодарность. Он был уверен, что при первой же заварухе его снова отправят в окопы. А Поса и Парес останутся, потому что дольше него работают на кухне. Но почему, собственно? Чем он хуже их? Он не хуже самого Гусмана и не желает ему уступать. Пуэйо благоволит к нему. А положение Аугусто скверное. Скоро он полетит со своего места.

— Капитан что-нибудь сказал? — спросил Аугусто, когда Кастильо вернулся с позиций.

— Нет, а что?

— От него можно всего ожидать, к тому же он меня терпеть не может…

— Ты так думаешь? — притворно удивился Кастильо и отвел в сторону глаза.

Всякий раз, когда Аугусто жаловался на усталость и говорил, что ему тяжело рано вставать, Кастильо предлагал:

— Так оставайся, дружище! Я пойду вместо тебя. Мне это совсем не трудно. Я люблю ходить и привык вставать чуть свет.

Негра с души воротило от этих уговоров. Но что он мог сделать? И все же однажды он решился поговорить с Кастильо.

— Послушай, а что, если мы потолкуем с каптером?

— Только попробуй! — отрезал Кастильо с угрожающим видом.

— Но это свинство, — сказал Негр.

Кастильо посмотрел на него со злостью. «Я тебе еще припомню это!»

С тех пор, словно заключив молчаливое соглашение, они обманывали Аугусто сообща.

Негр знал, что капитан ненавидит Гусмана и что, возможно, Кастильо станет каптером. Он боялся Кастильо. Кроме того, приходилось думать и о себе. «Я умываю руки, как Пилат».

Как раз в это время был ликвидирован Северный фронт. В тот день Аугусто поднялся на позиции с обозом. Он находился в землянке лейтенанта Барбосы, когда там зазвонил телефон.

— Ребята! Астурия наша! Слава Испании! — крикнул Барбоса.

— Слава! — повторили за ним Аугусто и денщик лейтенанта, который тоже был в землянке.

— Пусть останутся на местах только часовые, а остальных зовите сюда.

Аугусто и денщик побежали за солдатами. Пришли все. Те, кто сумел втиснуться в землянку, сели на корточки. Остальные нерешительно столпились у входа, продрогшие, унылые. Солдаты походили на стадо овец, сгрудившихся в кучу под проливным дождем. Вода текла по их всклокоченным волосам, взъерошенным бородам, грязным щекам, стекала по шее и груди до самого живота. Ремень сдерживал ее; скапливаясь на животе, вода просачивалась дальше, скользя по ногам. Все, и лейтенант и солдаты, носили рубаху навыпуск. Они чесались, вылавливали вшей длинными грязными ногтями, давили их или бросали на пол. Едва оказавшись в землянке, они принялись за это привычное занятие, которому уже никто не удивлялся. Аугусто смотрел на этих людей, перепачканных в глине, бородатых, грязных, — как ни странно, на позициях не было воды и для готовки ее возили из города. Он смотрел на этих людей, завшивевших, промокших под дождем, окоченевших от холода, измученных недосыпанием, но всегда улыбающихся. И не мог прийти в себя от изумления.

— Ребята! Астурия отвоевана! Слава Испании! — снова крикнул лейтенант, когда все собрались.

Послышалось тихое, неуверенное «слава».

— Вы что, не поняли? Астурия наша! Весь Север отвоеван!

Но до солдат не доходила важность этого события. Им было все равно. «Подумаешь». Вот если бы сказали, что они могут возвращаться домой… другое дело. Уже не раз им объявляли о все новых победах, а они по-прежнему здесь.

Лейтенант недовольно посмотрел на солдат. Солдаты посмотрели на лейтенанта. Они относились к нему неплохо, несмотря на его чудачества. Им было жаль его. Ведь лейтенант, добрая душа, хотел их порадовать. Они заговорили. Двое или трое улыбнулись, а один, посмелее, крикнул:

— Вы что, обалдели? Слава Испании! На этот раз отозвались громче:

— Слава Испании!

Взволнованный Барбоса радостно улыбнулся.

— Жаль, нечего выпить, но мы должны как-то отметить это событие. Вот это, пожалуй, подойдет! — Он достал две пачки сигарет, обернутые в клеенку, которую с трудом добыл для него Аугусто.

Через несколько минут Аугусто ушел. По-прежнему лил дождь. Часовые крикнули ему «прощай» и улыбнулись; закутавшись в плащи, они курили сигареты, которые прислал лейтенант.

Когда Аугусто вернулся с позиции, ему передали письмо от Берты. Несколько коротких, печальных фраз. Лейтенант Ромеро был ранен. Она написала Аугусто перед тем, как вместе с сестрой выехать из Сарагосы.

Аугусто огорчился. Он хорошо относился к лейтенанту Ромеро, к тому же его беспокоило, что теперь будет с Бертой.

 

Глава двадцать вторая

Сержант Ортега спустился с позиций за очередной партией новобранцев, тех самых, о которых майор сообщил по телефону Пуэйо. Аугусто смотрел, как их выстраивают на дороге перед отправкой на передовую.

— К вашим услугам, сержант!

— Привет, каптер! Как тебе нравится этот подарочек?

Новобранцы улыбались, скрывая за улыбкой свое смятение и страх. Они выглядели совсем детьми. Сколько им — девятнадцать, двадцать? У некоторых едва пробивался пушок на подбородке. Шел тихий, неторопливый дождь, пронизывая все вокруг своими дрожащими хрусталиками. У новобранцев не было ни одеял, ни накидок. Дождь промочил до нитки их хлопчатобумажное обмундирование цвета хаки. На трех или четырех были сапоги, остальные были в альпаргатах, уже черных от грязи, насквозь промокших.

— Так и поведете их на позиции без одежды и обуви?

— И без одеял, как это ни смешно. Все равно там все промокнет. Хуже, что у них нет винтовок.

— Какое варварство!

— Что делать? Нет, так нет, приходится с этим мириться. Но ждать им до первой атаки, убьют кого-нибудь из «стариков», и они сразу получат полное снаряжение.

— Да, это верно.

Аугусто смотрел на новобранцев с жалостью. Слабые, беспомощные. Никто из них еще не был на фронте. Аугусто вспомнил, как он сам и его товарищи получили боевое крещение. С тех пор прошел год. Это казалось невероятным. Теперь они уже бывалые солдаты, ветераны. Они многое пережили. А эти парни… Он смотрел на их жалкие, вымученные улыбки. На широко открытые, изумленные глаза. Они толкали друг друга локтями и строили рожи, точно мальчишки в школе. Он видел их руки, посиневшие от холода. Они их терли изо всех сил или же, согнувшись, прятали между колен. Ростом все были невысокие, худые, совсем еще подростки.

Он смотрел, как они шли к позициям. О чем-то возбужденно говорили и без причины смеялись. На позициях их ждали нечеловеческие страдания, холод, снег, грязь, бесконечные караулы, бессонные темные ночи в лесу, когда рядом с тобой только дождь и ветер и постоянный страх перед новыми атаками неприятеля. Они уходили все дальше и дальше, шлепая по грязи, под дождем, который лил с серого неба, и на боку у них болтались тощие, пустые планшетки. Они шли, подняв плечи, втянув голову в ворот гимнастерки, волосы торчали дыбом, кожа от холода покрылась мурашками.

Еще несколько ночей под проливным дождем враг ожесточенно атаковал. Затем фронт националистов начал лихорадочно активизироваться. Уже не ездил то с зажженными, то с погашенными фарами жалкий грузовик. День и ночь прибывали вереницы машин. Город кишел солдатами всех родов войск; подкатили зенитные батареи. Вражеская артиллерия смолкла, самолеты больше не появлялись.

Даже погода улучшилась. И хотя еще стояли холода, каждый день выглядывало солнышко. Солдаты наконец ходили в сухой одежде, спали под сухими одеялами. Чаще стали смеяться, с нетерпением ожидая контратаки, чтобы отомстить за все страдания и лишения, которые им пришлось так долго сносить. Многие солдаты поделились с новобранцами одеждой, одеялами и местом для ночлега.

Борьба была ожесточенной. Республиканцы сдерживали неожиданный натиск врага. Гора святого Петра дрожала от взрывов. Казалось невероятным, что кому-нибудь удастся уцелеть после этого бешеного обстрела, который велся из десятков орудий. Непрерывно летевшие снаряды дугой соединяли оба фронта. Прибыли гаубицы и выпустили свой смертоносный заряд. Все вокруг полыхало, содрогаясь от бесконечных залпов. Гора потонула в облаке порохового дыма и погрузилась в молчание, вселявшее ужас. Жуткая тишина, которая так хорошо знакома солдатам. Лежишь под яростным обстрелом, прижавшись к земле, и ждешь, когда он кончится и начнется атака… На горе святого Петра не раздавалось ни единого выстрела, националисты пели и смеялись, кое-кто сочувствовал противнику: «Бедняги!»

Гору захватили через несколько дней, забросав неприятеля гранатами и выбив его оттуда штыковой атакой.

Батальон Аугусто отвели к реке и направили на ликвидацию последних очагов вражеского сопротивления. Еще несколько батальонов подготовили к наступлению. Саперы перебросили через реку деревянный мост, обеспечили переправу. И вдруг приказ отменили. Батальон Аугусто возвратился в город. Там царило полное затишье. К некоторым офицерам приехали жены, к солдатам — родные. Аугусто совсем лишился покоя. Однажды утром его вызвал к себе лейтенант Барбоса.

— Только что пришло разрешение предоставить отпуска. Хочу поговорить с Пуэйо. Я не забыл своего обещания.

— На каком основании? — спросил капитан.

— Его родители живут на севере. Несколько месяцев он ничего о них не знает. Он просил отпуск, еще когда освободили их городок. Я ему обещал. По-моему, это справедливо.

— Хорошо, хорошо, пусть едет! — мрачно согласился капитан.

Аугусто обрадовался этому известию. Берта писала, что лейтенант Ромеро тяжело ранен, но в последнем письме сообщила, что ему стало заметно лучше и, вероятно, скоро его разрешат перевезти в Сарагосу. Аугусто надеялся повидать девушку на обратном пути.

* * *

Аугусто в Сарагосе. Поезд стоит здесь несколько часов. В доме, где Берта и ее сестра снимали квартиру, сказали, что они еще не вернулись. Аугусто предвидел это и все же пришел сюда. Он бесцельно бродит перед домом, зная, что балкон из ее комнаты выходит на улицу. Берта как-то писала ему: «Сижу здесь и мечтаю, что дождусь тебя, как дожидалась в Айербе. Что ты с минуты на минуту появишься, что придет такой день, когда ты навсегда останешься со мной». Аугусто ходит перед балконом. Потом долго стоит на углу. Если бы он мог ее увидеть хотя бы издали! Увидеть своими глазами, оживить в памяти, заставить слиться воедино ее облик, который он так долго лелеял и ласкал в своем воображении, с ней самой. Это было бы ему утешением в долгие часы страшного одиночества, которые вскоре вновь ожидают его. Ему дали короткий отпуск: всего пять дней. Обнять родных и вернуться. Ему грустно. Последние месяцы он часто думал об этой радостной минуте, но сейчас его не покидает щемящее беспокойство. Что он им скажет? О чем станет говорить? Они не поймут его. Это даже лучше, и все же ему тоскливо. Снова придется одному нести свое тяжкое бремя. Он ничего им не расскажет. Немного солжет. Конечно, ему будет нелегко. Потом скажет «прощайте». Скажет, так и не обняв. И уйдет, унося с собой свою страшную тайну, с тяжелым сердцем, которое столько выстрадало за эти месяцы. Так и не пролив ни единой слезы. Он не посмеет броситься к ногам матери, прижаться головой к ее груди и заплакать. Не посмеет сказать ей, как он страдает, боится, как он одинок, как ему нужно, чтобы его приласкали и утешили. Да, да! Как ребенка! Как маленького ребенка. Ничего этого не будет. Он знает. Он будет им улыбаться и молчать. Может быть, увидит Берту — и тоже будет молчать. Потому что Берта- i он думает об этом с грустью — тоже не поймет его. Он скажет всем «прощайте». Скажет с улыбкой, но вернется в окопы с кровоточащим сердцем. Довольный тем, что уберег их от тяжелых переживаний, а сердце его будет рваться на части.

Не надо было брать отпуск. Он понимает это. Ведь через несколько дней он снова вернется в окопы, к опасностям и страданиям. Зачем? Нет, он должен был это сделать. Сделать ради отца с матерью, ради сестры. Так им будет легче! Ну, а он? Если бы он мог остаться дома. Навсегда! Как это было бы чудесно! Тогда бы Берта и он… Он не смеет об этом думать; этого никогда не будет. Зачем, если он снова должен вернуться на фронт? Чтобы еще сильнее разбередить свою рану? Снова с тоской цепляться за прежнюю жизнь, которая сейчас ему так далека? Ему гораздо лучше в окопах, с солдатами. Солдаты теперь для него свои, только они его понимают. Им не надо ничего говорить, ничего объяснять. Они сблизились, сдружились, сроднились. Солдат все поймет без слов, его не надо стыдиться, не надо бояться причинить ему боль, от него не надо скрывать, что тебе холодно, страшно и что ты страдаешь. Можешь назвать его «братом», и он станет тебе братом. Роднее брата по крови. Для солдата на передовой дом — это окопы, а семья — товарищи.

Аугусто идет по Сарагосе. Город бурлит. На всех балконах знамена и пестрые ковры. Начало сентября. Аугусто решает, что, вероятно, отмечается какой-нибудь праздник или юбилей. Но его это не трогает, он никого ни о чем не спрашивает. На площади прогуливается народ, по-праздничному нарядный. Элегантные офицеры, расфуфыренные, улыбающиеся барышни, одетые с иголочки солдаты и несколько таких же парней, как он: небритых, грязных, обтрепанных. Аугусто видит, как они выныривают из клокочущей толпы и быстро шагают по тротуарам, подавленные, пристыженные; они идут в предместья. Там они смогут зайти в какую-нибудь грязную таверну, где женщины будут обнимать их без отвращения. Эти женщины проникнутся к ним состраданием и прижмут их к груди. Чудесные женщины! Надо отдать им должное. Они приласкают солдата, как никто другой. А солдат изольет им свою душу. Только им он сможет все рассказать. Им, этим «веселым» женщинам, влачащим горькое и безрадостное существование. Они поймут солдата. «Да, — думает Аугусто, — они поплачут вместе с солдатом и утешат его. Совсем по-матерински».

По площади Испании проходит батальон. Это уже второй или третий. Аугусто не считает. Толпа прижимает его к стене. Слышатся оглушительные крики, возгласы «ура». Несут знамена. Он не видит их. Кто-то больно наступил ему на ногу. Какой-то толстый, красномордый мужчина, лоснящийся от жира. И даже не извинился. Наверно, не заметил. Такие люди привыкли твердо ступать по земле. Аугусто болезненно морщится. Мужчина бросает на него злой взгляд. Он высоко поднимает свою увесистую ручищу. Во всю глотку орет «ура». Осуждающе смотрит на Аугусто. Аугусто тоже поднимает руку. Мужчина смотрит на него требовательно, грозно. Когда знамена проплывают мимо, он что-то сердито бормочет. Аугусто смешно. Он знает, о чем думает толстяк. Ему бы только кричать «ура» да повыше поднимать руку. Он платит налоги и наживается на войне. А солдаты? Для того они и существуют на свете, чтобы таскать для него каштаны из огня. Он уходит надутый, разъяренный. А потом, дома, рассказывает. Рассказывает, кушая цыпленка, меж тем как Аугусто грызет сухую корку, которую захватил с фронта, и режет заплесневевшую колбасу прямо под открытым небом на скамейке опустевшего бульвара.

— Вот сволочь! И почему я на него не донес! Теперь жалею. Пользуются нашей добротой. А мы страдаем. Представляете, если бы я не посмотрел на него, он бы даже знамя не приветствовал. У него все лицо перекосилось, будто живот схватило. Уверен — от злости! Наверное, подпольщик, один из тех красных, что еще тут сшиваются. Почему я не велел его задержать?

Аугусто не весело. Он заходит в кафе. Подходит к стойке и заказывает пива. Это одно из лучших кафе. Рядом сидят две девушки. Обе очень миленькие, элегантные, надушенные. Они болтают с двумя мужчинами лет по тридцать. Мужчины смотрят на Аугусто и что-то шепчут девушкам. Те испуганно оборачиваются. Берут свои рюмки и уходят. Аугусто не удивляется. Он уже привык. Так случалось много раз. Когда он ездил за продовольствием в Сарагосу и другие города или приходил прямо с передовой, грязный, небритый, пропахший дымом, конюшней, салом, люди в кафе и барах избегали садиться рядом с ним.

Барышни с ужасом думают: «Фу, он, должно быть, завшивел!» Да, это верно, у него вшей полным-полно — сотни. Барышни правильно поступили. И все же ему сегодня до боли грустно и обидно, что существует такая жестокая не справедливость. Аугусто расплачивается за пиво и идет на вокзал. Здесь полно народу, особенно солдат. Все скамейки заняты. Он смертельно устал. Ложится прямо на перроне и лежит, неподвижный, опустошенный, вперившись взглядом в потемневший потолок.

Аугусто только что приехал. Попрощался с солдатами, которые подвезли его на грузовике. Машина трогается. Он остается один на дороге. Совершенно один. Вокруг ни души. Сегодня его не встречают, как прежде, когда он возвращался домой, многочисленные Аугусто. Восьмилетние, десятилетние, четырнадцатилетние, шестнадцатилетние… Они строили ему рожи, улыбались. С улиц, балконов, стен, из сада, с яблонь. Нет ни их, ни воспоминаний. Вот он, городишко, грязный, запаршивевший, серый. Аугусто смотрит на него, точно миновали века, точно он здесь чужой, существо из совсем другого мира. Не прошло и полутора лет с тех пор, как он отсюда уехал и все здесь стало для него чужим. Что с ним? Кто этот человек, идущий по улочке? Кто этот человек, который все полтора года изо дня в день мечтал о той минуте, когда он обнимет родных. И вот теперь, на пороге своего счастья, даже не улыбнется?

Ему очень тоскливо от того, что этот мир уже не принадлежит ему, что он как мертвец, который смотрит на прошлое из своего непоправимого одиночества.

Вот и его дом. За стеклами галереи он увидел младшую сестру. Ее лицо показалось ему скорее встревоженным, чем обрадованным. Она сразу же скрылась, огласив дом ликующим криком; как прежде, когда он приезжал в отпуск. Она выбегает ему навстречу. Крепко обнимает, целует, плачет. Аугусто вдруг охватывает огромная радость. Его любимая, ласковая сестренка. Роса! Слезы застилают ему глаза. Он расплачется сейчас от жалости, нежности, счастья. Уходят его беспокойство, его страхи. Он все расскажет родителям, все объяснит им. И они утешат его. Поймут. Они вернут ему природу, воспоминания, любовь. Он еще не совсем понимает, что ему нужно, чего он хочет. Он только чувствует, что ему нестерпимо тяжело. Что грудь его разрывается от тоски. Но теперь они его утешат, окружат его заботой. Излечат его.

— Мама и папа больны, им очень плохо, особенно маме, — и Роса судорожно всхлипывает на груди брата.

Аугусто пугается. Он уже не думает о себе. Выражение его лица меняется. Он будет мужествен и попытается быть веселым, чтобы не тревожить родителей, чтобы к их огорчениям не прибавить своих. Он будет молчать. Это его долг, продиктованный любовью. Он будет молчать. Аугусто не эгоист. Он не думает: «А как же я?» Он уже не думает о себе. И сразу возвращается беспокойство. Что-то кричит в нем: «Ты — один! Ты и этот твой человек с фронта. К нему ты и вернешься. И никто не узнает о его существовании, не догадается поговорить с ним и не вытрет ему слез». Аугусто обнимает отца и мать. Прижимается к любящему сердцу. Они плачут. Аугусто улыбается. Долой печаль! Они видят его счастливым, они хотят видеть его счастливым. Мать и отец внимательно разглядывают его. Они пытаются прочесть, что скрывается за его улыбкой, они не хотят быть обманутыми, они хотят понять его. Они не станут говорить ему о своих горестях, об ужасных голодных днях и пережитом страхе. Они только скажут: «Было трудно с едой». О других своих бедах они не проронят ни слова. Зачем его огорчать! А он? Почему молчит он? Почему скрывает за этой улыбкой гримасу боли и страха?

— Как вы там на фронте? — спрашивают они.

И мать настойчиво задает все новые вопросы, она не верит, она обо всем догадывается.

— Как вы там?

— Не беспокойся, мама! Я же сказал: все хорошо. Еды много, спим под тремя одеялами и плащом, работы мало. Когда стоим в какой-нибудь деревне, спим на кроватях.

— Во многих боях участвовали?

— Да нет. Мы больше в тылу.

— Много погибших?

— Нет, совсем немного. Но я устроился очень хорошо. Мы ездим за продуктами в тыл и почти весь день проводим вдали от фронта. Мне вообще не приходится бывать в окопах. Поверь, мама, я превосходно устроился. Мне почти не грозит опасность.

— Господи боже мой! Как знать, сынок, как знать, — и она тяжело вздыхает.

Аугусто шутил, смеялся. Он забыл о своих горестях. Забыл о войне. Иногда смотрел на мать. Она выглядела похудевшей, как-то вся заострилась, лицо и шею бороздили морщины, руки потемнели и сморщились. Точно смерть уже накинула на нее свои сети и безжалостно выжала все соки из ее бедного тела. Глаза Аугусто наполнялись слезами. Но мать утешала его. И Аугусто снова улыбался. Напряженность ослабла. Он отдался нежной заботе родителей и сестры. И вдруг заболел. Заболел на третий день после приезда, вновь почувствовав участие и любовь, от которых успел отвыкнуть. Фронтовая жизнь, суровая и беспощадная, не давала никаких послаблений, никаких уступок, но, едва соприкоснувшись с нежностью, лаской, цивилизацией, Аугусто заболел гриппом, болезнью тоже цивилизованной. Болезнь протекала легко. Температура была невысокая, не выше тридцати восьми. Родные не отходили от его постели. Аугусто много рассказывал им о Берте. Роса смеялась, растроганная, засыпала его вопросами. Мать смотрела на Аугусто с удивлением, не в силах представить его рядом с женщиной. «Он совсем ребенок!» Когда отец бывал с ними, Аугусто сдержаннее отзывался о невесте и всякий раз краснел. Отец делал иронические замечания, он тоже был взволнован. А потом делился с матерью.

— Как тебе нравится этот сосунок?

— По-моему, он очень влюблен.

— Ребячество!

— Когда мы познакомились, тебе было столько же лет, вспомни.

— Это верно, но я уже был мужчиной, который пережил и перестрадал то, чего…

— О боже!

Тогда отец делал вид, будто сердится, чтобы успокоить ее и заглушить собственную тревогу.

— Только не хнычь! Ему хорошо. Он тебе уже тысячу раз повторял это. Не порти нам настроения!

Для Аугусто болезнь была приятным отдыхом. Лишь поведение отца заставляло его беспокоиться. Часто в глазах старика Аугусто замечал тень невыносимой тоски и страха. Аугусто отводил взгляд, сам не зная почему, — он боялся остаться наедине с отцом, боялся, что тот начнет его расспрашивать. Отец целыми днями ходил по дому, как сомнамбула. И вот однажды, незадолго до обеда, когда мать и Роса разговаривали в кухне, отец молча сел у постели Аугусто. Аугусто испуганно посмотрел на него. Как он постарел! «Бедный папа!»

— Кажется, собирается дождь, — вдруг сказал отец.

— Да. Я рад. Ты ведь знаешь, я люблю дождь.

Отец снова замолчал. Положил руку на плечо Аугусто. Рука дрожала.

— Это ужасно, сынок, правда?

У Аугусто екнуло сердце.

— Нет, отец, напрасно ты так думаешь.

Рука безжизненно упала. Отец посмотрел на Аугусто с жалостью.

— Это ужасно, я знаю.

Аугусто опустил голову.

— Да, — прошептал он.

— Почему ты не рассказываешь об этом?

— Не знаю, отец. Мне кажется, я не смогу. Не знаю…

— Я так и думал. Я догадался, почему ты молчишь, и гордился тем, что я твой отец.

Вошли женщины. Роса состроила забавную гримасу, и Аугусто рассмеялся, почувствовав облегчение после тягостного разговора, который только что произошел.

На четвертый день Аугусто послал телеграмму капитану Пуэйо. Если бы болезнь затянулась, пришлось бы лечь в госпиталь, но все обошлось.

Он отправился в дорогу, задержавшись на два дня.

Прощание было печальным. Аугусто улыбался, но грудь его сдавила нестерпимая тоска: «Я их больше не увижу». Он едва сдерживал слезы и говорил, не переставая улыбаться:

— Со мной ничего не случится. Не беспокойтесь. Война скоро кончится. Умоляю, берегите себя. Особенно ты, мама. Я прекрасно устроен. Но для меня самая большая радость и лучшее утешение — знать, что вы живы и здоровы.

Он снова обнял их. Хотел сказать что-то и не смог. Грудь разрывали рыдания. Он снова улыбнулся.

И ушел.

 

Глава двадцать третья

Обратный путь был тяжелым. Аугусто старался думать о своих, думать с радостью, как будто воспоминания о недавнем могли его исцелить, но, не испытывая облегчения, понимал, что кривит душой, и это тревожило его. Правильно ли поступил он, ни о чем не рассказав? Правильно ли поступили родители, тоже молчавшие? «Что мы знаем о себе, добрые, несчастные люди…»

В Миранде де Эбро он сошел с поезда. Было уже темно. Сколько таких ночей, пропитанных копотью, неприютных, провел он на платформах… Надо было ждать до пяти утра, чтобы сделать пересадку на Сарагосу. Денег у Аугусто не было. У них в доме и раньше не знали достатка, а отмена денег, выпущенных республиканским правительством, совсем подорвала бюджет семьи. Аугусто сказал неправду, когда у него спросили, не нужно ли ему что-нибудь. «У меня все есть», — ответил он. А у самого не было даже дуро.

Аугусто устроился на платформе. В зал ожидания он не смог попасть — туда набилось полно солдат. Он завернулся в плащ и лег спать на цементном полу. Холод был нестерпимый. Другие солдаты тоже спали на промерзшем цементе. Прибывали поезда, фыркая и дымя. Суета, крики, пение солдат. Солдат, которые ехали умирать. Желтоватый свет, зеленые и красные светофоры, пронизывающий ветер, непролазная грязь платформы и ночь, стягивающая свой ледяной узел. Горько все и страшно. Но Аугусто не думал об этом. Им овладела апатия. Мороз пробирал до костей, а цемент, казалось, сковывал нутро. Аугусто еще не совсем оправился после болезни, и ему снова стало неважно. Он подремал два часа, чувствуя, как поднимается температура. Потом прошелся по платформе. Зашел в буфет и истратил оставшиеся у него деньги на чашку кофе с молоком и несколько рюмок коньяку.

В Сарагосе он прежде всего узнал, где находится их батальон. Батальон стоял на отдыхе в тыловой деревушке. Затем отправился к домику Берты. Она еще не вернулась. Аугусто медленно побрел, подавленный, сам не зная куда. Поезд уходил на другое утро — в четыре часа. А сейчас было двенадцать. У него еще оставались бутерброды, которые родители дали ему в дорогу. Он съест их на одной из скамеек бульвара Независимости.

И вдруг Аугусто увидел его. Он только что перешел улицу. Не может быть! Он был в штатском. Аугусто пошел быстрее и догнал его. Сомнений не оставалось.

— Хуан! Хуан! — крикнул Аугусто, дрожа от радости.

Хуан обернулся, секунду он колебался, не веря своим глазам, и в изумлении воскликнул:

— Аугусто!

Они бросились друг к другу и крепко обнялись, радостно смеясь. От волнения у обоих выступили слезы.

— Какого черта ты тут сшиваешься?

— А ты что здесь делаешь, солдатская рожа?

— Завтра утром выезжаю в свой батальон. А ты? Как ты сюда попал? Последнее твое письмо я получил из Барселоны и думал… Ты что, переехал? Как я рад, дружище! Вот это встреча!

Хуан слушал восторженные излияния Аугусто, улыбаясь несколько натянуто.

— Я теперь в Бургосе, в министерстве.

— Неужели? Черт побери! Ты даже не представляешь, как я рад за тебя! Кто бы мог подумать, что ты… Это грандиозно! А ну-ка выкладывай все.

— Да перестань… — смущенно пробормотал Хуан.

— Зайдем в кафе. Вот никогда не поверил бы, что встречу тебя в Сарагосе. Я был уверен, что ты с ними.

— С кем? С красными? Да ты что? Знаешь, давай пообедаем в «Салдубе». Надо отпраздновать нашу встречу.

— Нет-нет, что ты! Этот ресторан мне не по карману, я без гроша.

— Зато у меня есть деньги. Я приглашаю.

— Тогда идем.

Они вошли в ресторан и сели.

— Ну, рассказывай.

— Видишь ли, в этом нет ничего сверхъестественного. Когда началась война, я работал в том же учреждении.

— На том месте, которое я тебе уступил, — невольно вырвалось у Аугусто.

— Вот-вот, — сухо сказал Хуан, недовольный тем, что ему об этом напоминают. Но Аугусто не обратил внимания на тон друга.

— Через несколько дней, после того как началась эта заваруха, меня вызвал к себе дон Мануэль, помнишь, Главный управляющий нашего предприятия? Он сказал, что очень скомпрометировал себя и ему грозит опасность. Что он знает о моих связях с левыми и будет очень благодарен, если я сумею для него что-нибудь сделать. Кажется, он уже обращался к кому-то из генералитета, но ты ведь знаешь, как все было! Мне пришлось поговорить с теми двумя из штурмового отряда, которые у меня жили. И сочинить для них целую историю. Как ты понимаешь, я был вне подозрений. У одного из них двоюродный брат оказался капралом карабинеров на границе. Все устроилось как нельзя лучше. Мы поселились в Пуигсерде, а в конце июля уже опять были в этой зоне. Можешь себе представить, как носится со мной дон Мануэль. Его назначили генеральным директором департамента… и вот перед тобой его доверенное лицо, его секретарь.

— Что ты говоришь?

— То, что слышишь. Я стал почти что важной персоной! Живу в Бургосе, вращаюсь в высшем обществе, сопровождаю повсюду дона Мануэля, получаю хорошее жалованье. Ни забот, ни хлопот…

— Это грандиозно! Но только…

— Понимаю, понимаю, ты хочешь знать, что стало с моими убеждениями?

— Разумеется, дружище…

— Видишь ли, малыш, все это басни. Помнишь, как меня возмущали и смешили твои политические взгляды. Ты оказался прав. Политика — мерзкое дело! Я поставил на ней крест и подвел черту. Тебя, наверно, интересует, чем мне помогли республиканские идеи? Да ничем! Меня выбросили, как окурок. Таким образом, пришел конец моим левым увлечениям и ко мне стали относиться так, как я и не мечтал. Тебе я могу сказать откровенно: не хочу больше знать никакой политики. Я теперь штатный служащий министерства, у меня хорошее будущее. Чего еще надо? Мне это по душе. Живу хорошо, развлекаюсь, слегка увиваюсь за юбками. Смейся, смейся… Одним словом, прилично устроился.

— Все это так, но…

— Хватит «но»! Не будь дураком! Я порядочный человек, делаю то, что мне приказывают, чту законы, работаю, уважаю существующее правительство, развлекаюсь как и положено холостяку, никаких компромиссов и… баста! Вот моя политика! Но хватит об этом, расскажи лучше о себе.

— Мне нечего рассказывать. Восемнадцатое июля застало меня в деревне у зятя. Там меня мобилизовали. Взяли в армию в Леоне. И через несколько дней отправили в Африку. Через месяц мы уже были на фронте, и вот по сей день я там. Сейчас я возвращаюсь после отпуска. Провел его неважно. Ты даже не представляешь, что такое война!

— О! Еще как представляю! Как раз здесь, в Сарагосе, мы попали под бомбежку. Это ужасно! Не знаю, побывал ли ты под бомбежкой…

— Еще бы, и не раз. Совсем недавно в этой мясорубке под Ханой… Это был какой-то кошмар! Представляешь, нас бросили в…

— Да, очень хорошо представляю. Но в городе на тебя могут обрушиться развалины дома. На фронте все же не так… Во всяком случае, мне так кажется. Там вы в поле, в окопах, это совсем другое дело.

— Ты так думаешь? — Аугусто снисходительно улыбнулся.

— Мне так кажется, дружище, — Хуан смутился, — но давай не говорить больше о том, что тебе неприятно. Мы должны как следует отпраздновать нашу встречу, хватит о войне.

— Хорошо, — засмеялся Аугусто.

— Ты еще ничего не сказал мне о своих. Как они? После освобождения городка ты их видел в первый раз?

— Да. Они плохо себя чувствуют. Не хватает еды, тревожатся за меня…

— Конечно! Мои родители и братья по-прежнему в деревне. К счастью, перед тем как смотаться, я посоветовал, поскольку им угрожали репрессии, уехать к двоюродному брату моего отца, он живет в Валенсии. Они перебрались туда и очень довольны. Ведь мои родители крестьяне. Так что еда у них всегда есть. Недавно я получил от них письмо и все же не могу быть спокоен.

— Разумеется, дружище. Разве я понимал, что такое семья, пока все это не случилось? Послушай, а о друзьях ты что-нибудь знаешь?

— Очень мало. Я видел перед отъездом Агирре. Да, он вернул мне шестьдесят дуро, которые ты ему одолжил. Мне тогда нужны были деньги, и я подумал…

— Не надо объяснять. Ты правильно сделал.

— Спасибо. Другого я от тебя не ожидал.

— И все же ты нахал, каких свет не видывал!

— Почему? — спросил Хуан с недовольной миной.

— Как почему? — улыбнулся Аугусто. — Ты здесь с июля. У тебя есть адрес моего зятя, и уже несколько месяцев как ты мог написать моим родителям. Хоть бы немного побеспокоился, что стало с твоим лучшим другом.

— Да, дружище… Ты прав… Как-то не дога дался, — смущенно пробормотал Хуан.

— Ну ладно, ладно. Ерунда все это. Я пошутил.

— Нет, нет, оставь. Я не подумал об этом, потому что был занят то своими родителями, то работой…

— Я все понимаю. Я же сказал, что пошутил.

— Ну хорошо, а как твои любовные делишки? — перешел Хуан к другой теме.

— У меня есть невеста, очень красивая. Настоящая невеста.

— Попался?

— Да, дружище!

— Наверное, жертва случая?

— Жертва? Я самый счастливый человек на земле.

— Да ты спятил. Здесь так много девчонок, а ты дал себя захватить одной!

— Она стоит того. Жаль, что ее сейчас нет в Сарагосе. Я рад был бы вас познакомить. Ранили ее зятя, лейтенанта, который раньше служил у нас в батальоне. Ее зовут Берта. Уверяю тебя, я не променяю ее ни на одну женщину в мире.

— Эко хватил! — засмеялся Хуан. — Однако я вижу, ты ничуть не изменился.

— Кое в чем, возможно, нет. Но скажу тебе откровенно: жизнь на фронте жестока и беспощадна. Мне кажется, я уже никогда не буду тем веселым парнем, каким ты меня знал.

— Ну что ты, дружище!

— Да, да. Я говорю серьезно. Я столько пережил… Знаешь, о чем я подумал… Если бы ты мог…

— Что?

— Если бы ты мог сделать для меня одолжение…

— Что за вопрос? Говори, что надо. И можешь не сомневаться.

— Я буду так благодарен тебе. Ты ведь в хороших отношениях с доном Мануэлем и мог бы с ним поговорить обо мне. Я неплохо себя зарекомендовал. Дон Мануэль вспомнит меня. Ему, я думаю, будет не очень трудно забрать меня из пехоты. Мне очень страшно, и в этом ведь нет ничего постыдного. Я больше года провел на передовой. Я не ищу теплого местечка. Пусть меня переведут в часть, где меньше опасности и неудобств. Моторизованную, интендантскую или что-нибудь в этом роде. Как ты думаешь?

— Ну что ж! Хорошо. У него есть связи и в деловых и в военных кругах. Ему это будет нетрудно. У меня тоже немало знакомств среди высшего офицерского состава. Не беспокойся. Можешь на меня положиться.

— Ты не представляешь, как я буду тебе признателен! Война — это очень страшно. Надо быть очень мужественным, чтобы… — голос Аугусто прервался от волнения.

— Давай больше не будем об этом! — воскликнул Хуан как-то уж слишком оживленно. — Тебе надо выпить еще несколько рюмочек. Пойдем отсюда.

Они уже поели.

— Нет, дружище. С меня довольно. Ты и так уже потратился…

— Что за глупости! Идем! Мы не расстанемся, пока я не истрачу все, что у меня есть. К тому же я должен тебе несколько сотен песет.

— Вот это действительно глупости. Ничего ты мне не должен! Сейчас с меня хватит и нескольких песет.

— Ладно, ладно, но ты сказал, что у тебя нет ни гроша.

— Какое это имеет значение?

— Как какое? Сейчас деньги тебе пригодятся. Ты отлично знаешь, — выдавил он через силу, — что я тебе обязан гораздо большим.

— Да перестань ты, дружище! Ты мой лучший друг, правильно? И хватит об этом.

— Ну хорошо, хорошо. Давай вот что сделаем. Я должен выполнить кое-какие поручения шефа. Выпьем еще немного, и я пойду. Поговорю с друзьями, попрошу у них денег. А ты возьмешь у меня немного…

— Вот ведь ты какой! Даже не думай об этом!

— Знаешь, что я тебе скажу? Сегодня командую я. В девять вечера жди меня в «Салдубе». Мы поужинаем, а потом пойдем в одну компанию. В котором часу ты едешь?

— В четыре утра.

— Ну, вот и хорошо. Я провожу тебя на вокзал.

— Нет-нет, ну зачем тебе беспокоиться!

— Беспокоиться? Да что с тобой! Ты выведешь меня из терпения своими церемониями. Мы будем вместе до отхода поезда,

— Это совсем ни к чему, потому что…

— Опять ты за свое?

— Прости меня. Ты прав, я словно помешался.

Они распрощались у дверей бара.

Хуан ушел недовольный. Вот не повезло! Встретить Аугусто здесь и именно сегодня. Надо же! Никогда не знаешь покоя. У него оставалось триста песет и был роскошный план на вечер. А этот молодчик без денег совсем некстати! Он должен был Аугусто около семисот песет. «Ну что ж, верну. Пусть не валяет дурака. И еще эта его просьба. Что за человек! Как и все, думает только о себе, Всегда все преувеличивает. Подумаешь, война! Представляю, что это невесело. Но может, хватит о ней? Поговорить с доном Мануэлем?.. Ему и так стоило большого труда освободить меня от мобилизации, а теперь еще заботиться о дружке, который меня же и рекомендовал, Но разве Аугусто это поймет! В свое время он оказал мне не одну услугу. Очень хорошо! Очень признателен! Ну и что же? У меня достаточно своих забот. И он… Он мог бы это понять. Ничуть не бывало! Он думает только о себе… Очень мило! С ним надо держать ухо востро! Еще спрашивает, почему я не писал в деревню. Подумаешь! У каждого свои заботы, свои дела. Ну и народец, скажу я вам!.. Тоже мне преступление! Мой лучший друг! Плевал я на это! Мог бы быть и поделикатнее. Вот еще! Я же не лезу в чужие дела. Пусть и меня оставят в покое. От него дождешься, пожалуй! Как бы он меня не подвел. Того и гляди впутает в какую-нибудь историю. Этого только не хватало! Нет, он просто идиот. Надо было его послать к чертям, и делу конец. Если мне не изменяет память, я вас не… Или нет может, я вас и видел, но не помню. Семьсот песет! Нечего сказать! Где я их достану? Не отрицаю, я немало зарабатываю, но я не обязан перед ним отчитываться. Впрочем, не так уж и много, как он думает. Семьсот! Ничего себе! Жалованье за полтора месяца. Об этом не может быть и речи, дружище! Но ведь он и не просит их у меня. Конечно нет, и никогда не попросит. Что за люди! Вечно лезут со своей щедростью. А мне это хуже острого ножа. Нашел дурака! Мы-то с тобой знаем друг друга, голубчик. Ему что, а я должен жить на чужой счет и краснеть. Но я не желаю слушать никаких упреков! Дам ему пять дуро и пусть радуется!..»

Счастливый Аугусто не замечал, как бежит время. Он был взволнован, снова весел и полон надежд. Встреча с Хуаном благотворно подействовала на него. Аугусто не сомневался, что Хуан разобьется в лепешку ради него. Несколько раз он прошелся перед домом Берты. Может быть, Хуан сумеет устроить, чтобы его перевели в автопарк Сарагосы. Почему бы и нет? Хуан сделает все что в его силах. Сделает это для него — для Аугусто, — как сделал бы для родного брата.

Ровно в девять он вошел в «Салдубу». На его довольном лице блуждала улыбка. В половине десятого официант громко выкрикнул его фамилию. Его вызывали к телефону.

— Я слушаю!

— Говорит приятель Хуана Росалеса. Он внезапно заболел и просил меня позвонить вам.

— Да? Что с ним? Что-нибудь серьезное?

— Нет, по-моему, нет.

— Я сейчас приеду.

Он застал Хуана в постели.

— Что с тобой?

— Вот видишь, малыш… Мне очень совестно перед тобой.

— Перестань, дружище!

— Несколько дней я препаршиво себя чувствовал. А когда мы распрощались, меня стало знобить, и я совсем расклеился. Пришел в отель и поставил градусник. Тридцать восемь и пять. Только что был врач. Типичный грипп!

— Вот не повезло!

— Ерунда! Два-три дня, и я буду здоров. Вот только как ты? Всего несколько часов и побыли вместе. Это мне не дает покоя.

— Конечно, жаль, но ты не переживай. Выздоравливай скорее. А увидится еще будет случай.

— Хуже всего, что я не сумел одолжить для тебя денег…

— Перестань, дружище! Я же сказал, хватит об этом.

— Может быть, тебя устроят хотя бы пять дуро?

— Да замолчи ты наконец. Мне нужен только один дуро-заплатить за комнату.

— Вон портфель. Возьми пять. И можешь остаться в отеле. Я заплачу.

— Нет, нет, я всегда останавливаюсь в одном пансионе. Там у меня вещи. Я беру у тебя один дуро, и перестань говорить о деньгах. Ты осточертел мне с ними, как я тебе с фронтом.

— Ну ладно, ладно. А что ты сейчас собираешься делать? Ты не можешь представить, как мне неловко перед тобой.

— Пойду и тоже лягу. Мне это необходимо, как и тебе. Дома я переболел гриппом и паршиво себя чувствую.

Проговорили почти до одиннадцати. Потом Аугусто простился с Хуаном.

— Я напишу тебе, как только приеду на фронт.

— Ладно. Только пиши в Бургос. Через несколько дней мы вернемся туда. Если, конечно, к тому времени я поправлюсь…

— Только не забудь, пожалуйста, о…

— Не беспокойся, дружище! Это первое, что я сделаю,

— Будь здоров! Они обнялись.

— Спасибо тебе.

«Я думал, он никогда не уйдет!» — вздохнул Хуан, когда Аугусто вышел. И принялся быстро одеваться.

 

Глава двадцать четвертая

Солдаты встретили Аугусто не так радостно, как он ожидал. Кое-кто подошел к нему поздороваться, остальные, как раз те, к кому он особенно хорошо относился, держались поодаль. Лица у них были или безразличные, или хмурые. Аугусто чувствовал себя обманутым. В тылу он часто думал об этих людях и считал их самыми близкими. Почему они не улыбнутся ему, не скажут ласкового слова, не протянут руки, не хлопнут дружески, изо всех сил по плечу? Сначала Аугусто охватила досада. «Я наивный дурак. Очень я им нужен». Потом появилось недоброе предчувствие, и он не на шутку встревожился. По мрачным, сокрушенным лицам людей, которых он любил, он понял, что над ним нависла беда. Он не хотел думать об этом, но уже не сомневался, что это так. Аугусто встретил Негра, когда направлялся к скотному двору, где размещалась кухня.

— Здорово, Негр! — крикнул он с улыбкой.

— Как дома? — спросил тот, протягивая руку и избегая взгляда Аугусто.

— Да так себе. А что слышно у вас?

— Почему ты так задержался?

— Заболел.

— Капитан совсем озверел.

— Почему? Я ведь послал ему телеграмму с просьбой продлить отпуск.

— Да, да, но ты же знаешь его.

— Ничего, перебесится, — сказал Аугусто спокойно, но ему стало не по себе.

— Смотри, будь осторожен. Слишком уж он благоволит к Кастильо. Советую по-дружески, будь осторожен.

— Не беспокойся. Спасибо за совет. Сейчас же пойду к нему.

— Он в канцелярии у писаря. Вон в том доме.

Дверь в канцелярию была открыта. Аугусто постучал.

— Разрешите войти?

— Смотри-ка! Наконец мы видим рожу экс-каптера. — Капитан злорадно усмехнулся.

— Явился в ваше распоряжение, — побледневший Аугусто вытянулся.

— Ну что? Выздоровел?

— Почти, мой капитан.

Пуэйо встал. От ярости лицо его стало красным.

— Долечишься во взводе! — в бешенстве закричал он. — Не люблю сказок! Понятно? Тебе дали пять дней! Пять! Забыл, кто ты?

— Я был болен. Это не моя вина. Вот справка от городского врача.

— Можешь оставить ее себе, — капитан оттолкнул бумагу, которую протянул ему Аугусто. — Если ты был болен, почему не лег в госпиталь?

— Я хотел лечь, если болезнь затянется, но пришла ваша телеграмма с разрешением продлить отпуск. Я задержался только на два дня, мой капитан.

— Мне все равно, на два дня или на две тысячи дней, ты должен был лечь в госпиталь.

Капитан был в ярости, которая от сознания, что он несправедлив, росла с каждой минутой. Аугусто, этот трусливый барчук в форме солдата, выводил его из себя. Уж он ему покажет! С солдатами надо обращаться, как со скотом. Капитан любил повторять эту фразу. Именно так он и будет обращаться с бывшим каптером. «Кого он из себя корчит?»

Аугусто молча выслушал капитана, и на лице его появилось выражение усталости и отвращения. Поняв, что все его оправдания бесполезны, он взглянул на Пуэйо с презрением.

— He строй такой рожи! Ты думаешь, я дурак? Твоя болезнь — сплошное вранье! Можешь мне не рассказывать своих сказок! Говорю вранье, значит, вранье!

— Простите, мой капитан, но я не привык врать, и потом это можно легко проверить.

— А если даже и правда, так что? Я делаю в моей роте что хочу. Мне был нужен каптер, и он уже есть. Что тебе еще надо?

— Вы приказываете, мой капитан, — ответил Аугусто раздраженно.

Пуэйо внимательно посмотрел на него. Он понимал, что своим поведением унижает себя, и еще больше взбесился. Но потом взял себя в руки и решил поставить Аугусто на место.

— Ты просто нахал.

— Почему, мой капитан? Что я еще мог ответить? Пуэйо немного смягчился. «Он прав, больше ему ничего не оставалось. Я к нему несправедлив. Он боится, но держится с достоинством. Дерзкий тип!»

— Ну хорошо, останешься в канцелярии и поможешь Диасу, пока мы здесь. Но как только мы отправимся на фронт, будешь командовать взводом.

— Слушаюсь!

Пуэйо тут же раскаялся в своей мягкости. «Даже не поблагодарил меня. Злится. Но ничего, я ему еще покажу!» Капитан был недоволен собой. Решил обойтись с Аугусто построже и вдруг пожалел. Почему? Пуэйо не хотел себе признаваться, но понимал, что потерпел поражение. «Он мне за это заплатит!»

Аугусто встретил Року, как только вышел из канцелярии. Они невесело обменялись рукопожатием.

— Я знаю обо всем! Это самое настоящее свинство. Капитан просто злобный педант. К тому же уверен, что никогда не ошибается. Очень опасный тип. Из тех, что гадят со спокойной совестью.

— Что поделаешь! Не везет, — сказал Аугусто, улыбаясь через силу. — Не думай, что я очень расстроен. Меня не так просто сожрать, как ему кажется.

Аугусто рассказал Роке о встрече с Хуаном и о том, что надеется в скором времени быть отозванным из батальона. О своем друге он говорил восторженно.

— Когда он узнает, что со мной случилось, то в лепешку расшибется, чтобы меня отсюда выцарапать. Я даже рад, что так получилось. Вот увидишь, я скоро уеду отсюда и оставлю Пуэйо с носом.

Рока проводил Аугусто до кухни, и они простились. Писарь старался поддержать в Аугусто надежду, хотя по его натянутому тону и притворному оживлению, за которым тог пытался скрыть плохое настроение, заметил растерянность перед самоуправством Пуэйо.

Аугусто поздоровался с поварами и с Кастильо.

— Я чувствую перед тобой вину, — начал было тот смущенно.

— Ни в чем ты не виноват. Просто мне не повезло, и хватит об этом. Поздравляю тебя с удачей.

Лагуна и Падрон молчали. Только мрачно посматривали на бывшего каптера и с необычным рвением принялись за работу.

Кастильо вручил Аугусто несколько писем. Одно от сестры, другое от Берты, третье от Патрисио, который время от времени писал ему несколько строк.

Аугусто отошел в сторону и распечатал письмо от Берты. Оно было небольшое. Берта сообщала о смерти зятя, скончавшегося от ран. Голова Аугусто медленно опустилась на грудь. К горлу подступил комок. Он вспомнил погибших в этой войне. Точно молитву повторил их имена: лейтенант Ромеро, майор Хорхе, Алдама, Луиса, Ломас, Кастро, капитан Маркес, Эррера, Кампос, Асин… Некоторых он даже не знал по имени: блондин в белом шлеме, солдат со шрамом… А скольких он не помнил, сколько незнакомых лиц не удержала его память. Легион мертвецов проходил перед исстрадавшимся, подавленным Аугусто. А он? Быть может, он тоже пополнит ряды погибших.

Потом Аугусто написал короткое грустное письмо Берте и ответил Патрисио, которого потрясла смерть лейтенанта. Написал родителям и Хуану. Только ему Аугусто сообщил о постигшей его неудаче.

Дни шли своим чередом.

Деревушка была маленькой и грязной, с низенькими бедными домишками, с единственной улицей. Других Аугусто не знал, хотя они, возможно, и были. В конце улицы стоял полуразвалившийся ветхий дом. Один из углов обвалился, засыпав камнями и известкой скотный двор. В доме не было ни дверей, ни окон. Сохранились только фундамент и первый этаж. Рота Аугусто заняла его под жилье. Температура в доме не поднималась выше нуля. Стужа стояла нестерпимая. Ветер, словно ножом, пронизывал дом насквозь и по ночам заставлял солдат стонать. Мороз впивался в их окоченевшие тела, пробирал до костей, грыз и терзал своими мелкими острыми зубами.

Скотный двор был огромный и грязный. Из канализационной трубы непрерывно сочилась вонючая жижа, которая скапливалась в огромных лужах. Если солдаты пытались обойти эти лужи, когда выстраивались перед едой и перед военными занятиями, капитан приходил в ярость.

— Вы кто, солдаты или барышни?

И тогда солдаты шли напрямик. Ломали лед, шлепали по снегу, воде и сразу же оказывались перепачканными в глине. Выстраивались прямо в лужах, увязая в грязи по щиколотку. Ругали на чем свет стоит Пуэйо. И смеялись.

«Они всегда смеются, эти замечательные, измученные парни!» Аугусто смотрел на солдат с нежностью и не мог понять, зачем капитан заставляет их страдать так бессмысленно. Пуэйо видел, как они дрожат от холода, видел их промокшие, грязные ноги и говорил сержантам:

— Я знаю, как надо с ними обращаться. Если они замерзли, прикажите им бежать рысью.

За деревней простиралась серая, удивительно скорбная равнина. По равнине проходила дорога. Белая, с одним деревом. Одним-единственным деревом. Солнце не выглянуло ни разу. Пепельное небо касалось земли своим холодным, окоченевшим брюхом. Точно труп, повисший вниз лицом над равниной. Иногда шел снег, но равнина по-прежнему оставалась серой. Мороз сделал ее упругой и шероховатой, как кожа акулы. Каждый день были учения. Маршировали по дороге, цепью бежали по суходолу и жнивью. Ползли по смерзшейся, покрытой инеем земле. Лицо и руки посинели от холода. Губы и кожа потрескались от ветра. Аугусто часто провожал солдат. Как только работы в канцелярии стало меньше, капитан велел Аугусто выходить со взводом. «Пусть не строит никаких иллюзий». Капитан ни на минуту не оставлял Аугусто в покое. Едва выпустив из рук винтовку, тот хватался за перо, не один вечер пришлось просидеть за работой после ужина. «Я собью с него спесь», — решил капитан. И уже считал, что достиг своего. Аугусто больше не улыбался, голос его звучал жестче, взгляд стал твердым. Он выглядел грустным, подавленным. Но причина тому была совсем иная, не та, что думал капитан. Военные учения и работа писаря не очень тяготили Аугусто. У него хватало других поводов для плохого настроения. Берта написала ему, что они вернулись в Сарагосу. Ее и сестру устроили на хорошо оплачиваемые места в фалангистской организации. Живут они скромно. Отец оставил должность почтового служащего в каком-то заштатном провинциальном городке и поступил на барселонскую бумажную фабрику, снабжавшую нескольких клиентов, которых он нашел. На материальном положении семьи очень сказалось то, что многие поставки прекратились из-за войны. Берта была вынуждена устроиться на службу, И Аугусто страдал от мысли, что его невесте приходится самой зарабатывать на жизнь. Он не сомневался, что девушке это не по душе. И Хуан не отвечает. Он послал ему четыре письма подряд. Одно, то, что вернулось обратно, в отель в Сарагосу, и три в Бургос. Аугусто не знал, что и думать о молчании друга. И чувствовал, как понемногу им овладевает уныние.

Как-то вскоре после его разжалования Аугусто поговорил с лейтенантом Барбосой. Тот пришел в ярость.

— Это черт знает что такое! Но ты не беспокойся. Я сделаю все что могу, но тому, что он задумал, не бывать.

Даже Диас, человек неразговорчивый — с ним Аугусто никогда не откровенничал, — оставил свою обычную сдержанность и яростно ругал капитана, который так измывался над своими подчиненными.

— Вчера он зашел к нам и заявил, что мы не работаем с тех пор, как ты здесь. А мы головы от стола не поднимаем! Не имеет он права так говорить! Каждый день меня спрашивает, как ты работаешь, и требует, чтобы я посылал тебя во взвод.

— Ну и черт с ним!

— Черт о ним, черт с ним… Может, он думает, я негр? Тебя ни за что, ни про что разжаловал. А теперь ко мне привязался… Знаешь, он сказал: «Гусман меня возненавидит», — и злобно так рассмеялся.

— Ненавидеть его? Мне кажется, я уже неспособен. Конечно, он причинил мне много неприятностей и любить мне его не за что, и все же… Он странный человек, какой-то одержимый, но что с ним поделаешь…

Эспиналь тоже зашел повидать Аугусто. Сначала он молчал, не зная с чего начать. Потом заговорил:

— Ты не беспокойся. Самое неприятное — эта волынка: построение, занятия, перекличка. Ну и, конечно, караул. Зато на фронте ты ни о чем не думаешь… И, уж во всяком случае, тебя никто не трогает. Ты делаешь свое дело, и никто к тебе не лезет.

— А идти цепью… Мне кажется, если мы пойдем цепью, меня обязательно убьют.

— Ну что ты выдумал. Гораздо хуже было в окопах Суэры и на Эль Педрегале. Пробежишь немного, окопаешься, снова пробежишь, и так все время. Только надо сохранять спокойствие во что бы то ни стало. Все равно от судьбы не уйдешь. Тебя могут ранить. Ляжешь в госпиталь, — а потом домой в отпуск. Сейчас ты волнуешься, думаешь о всякой всячине. А мертвые не думают, не страдают. Лежат спокойно. Самое страшное — ждать: убьют тебя или нет. Все остальное не страшно, не бойся. Командуют в наступление. Что остается? Идти. Я же говорю, главное — спокойствие. Какая разница: каптер или капрал. От судьбы не уйдешь.

Аугусто знает, что Эспиналь — человек немногословный и заставляет себя говорить, только желая успокоить его, Аугусто. Он понимает, что следовало бы прийти на помощь другу, поддержать этот великодушный порыв. Но не может. Он думает: «Все это очень хорошо, но я не хочу умирать. И я знаю, что меня ждут страдания».

На кухне к Аугусто относились сочувственно. Замолкали, когда он входил, и печально поглядывали в его сторону.

Аугусто ценил молчаливую поддержку товарищей. Он заметил, что Кастильо и Негр держатся как-то настороженно, виновато. Почему? Но тут же отгонял от себя всякие подозрения. «Хватит с меня! — думал он. — Хватит!» Кастильо и Негр избегали его взгляда. Опускали глаза, что-то бессвязно бормотали и старались поскорее улизнуть. Трактор оставался таким же неотесанным, ни о чем не размышлял и, как всякий физически здоровый человек, ко всему относился просто и спокойно. Аугусто перевели во взвод? Значит, так надо.

Однажды Лагуна не выдержал.

— Во всем виноват эта сволочь Кастильо, — со злобой сказал он.

Аугусто ничего не ответил. Он не хотел этому верить. Иногда появлялось желание расспросить поваров, но он сдерживал себя. Если ему и подложили свинью, лучше об этом не думать. «Хватит с меня!»

 

Глава двадцать пятая

После обеда получили приказ выступать. Сейчас уже вечер. Рота готова. Капрал Гусман положил руку на холодный ствол винтовки. Настроение у него дрянное. Письма, и те, что он пишет, и те, что получает из дому, какие-то пустые, бессодержательные. Они, без сомнения, обманывают друг друга: «Чувствуем себя хорошо». Даже письма Берты кажутся ему холодными. Девушка вынуждена работать. Смерть зятя была для нее тяжелым ударом. Этим, наверно, и объясняется сдержанность писем. Но разве горе не должно было сделать их более теплыми, более ласковыми. И Хуан не отвечает. Совсем недавно Аугусто отправил ему письмо с пареньком из Бургоса, получившим отпуск. Он не упрекал Хуана ни в чем и писал ему: «В эти трудные минуты мне нужны твоя дружба и поддержка. И особенно нужно отстоять и оправдать мою любовь к тебе. Подумай об этом, Хуан».

Ночь темная. Очень холодно. Гусман дрожит. Ребята из его отделения о чем-то говорят между собой. Он не слышит, о чем. Льет дождь. Дует сильный ветер. Капли колют, словно шипы, прожигают шинель и звонко шлепаются о землю.

Когда они проходят через деревню, никто не напутствует их добрым словом. Никто не высовывается из окон, Ни одна девушка не желает им удачи. Угрюмая, неотесанная деревенщина. Всегда сидят с закрытыми дверями и осторожно наблюдают из окна.

На станции они задерживаются на некоторое время. Вспыхивают огни. Дождь перестает, но по-прежнему дует ветер. Внезапно ночной мрак разрывает пламя ярко горящих ветвей.

— Сожжете станцию! — шумит железнодорожник.

Но никто не обращает на него внимания. Фонтаны костров бьют в темноте. Словно распускаются хризантемы.

Подходят теплушки. Солдаты забираются в них, усаживаются на пол, тесно прижавшись друг к другу, так, что не продохнешь. В зады и спины упираются ботинки и колени. Поезд несется с ужасным грохотом. В темных вагонах мчатся они сквозь темноту ночи.

Дверь вагона закрыта. Однако воздух со свистом врывается сквозь широкую щель, точно обрушивает удары топора на оцепеневших от холода солдат, и яростно режет пилой застывшие руки и ноги. Одни тихо стонут: «Боже мой!», другие ругаются сквозь зубы, третьи поют и шутят.

В час ночи прибыли в Дароку. Стоянка минимум на три часа. Майор разрешил солдатам отправиться в деревню. «Через два часа чтобы всем быть здесь», — передал приказ своей роте капитан Пуэйо.

До селения было довольно далеко. Тотчас образовались две группы: большинство предпочло улечься спать на платформе или в вагонах. Аугусто же и еще семь солдат из его роты отправились в путь. Всю дорогу бежали и добрались до Дароки вспотевшие, мечтая промочить горло. Местечко безмолвствовало, погруженное в темноту. Из большого кафе на мостовую, мокрую от дождя, падал свет. Слышались песни и смех. Жадно выпили пиво, поданное в кувшинах для воды. Потом двинулись на станцию. Дорогой шумели, орали, смеялись, отпускали соленые шуточки. В группе, к которой присоединились Аугусто и семеро солдат из его роты, стало тридцать человек. Вернулись они на пятнадцать минут раньше назначенного времени. И тут струхнули.

— Поезд ушел десять минут тому назад. Получили новый приказ, — объяснил им начальник станции.

— А другого нет?

— Через четверть часа пойдет товарный. Может быть, догонит ваш.

Товарный прибыл через полчаса. Его взяли с боя. Вагоны были запломбированы. Пришлось забраться на крыши, висеть на подножках. Поезд двинулся. Пели, смеялись, орали во все горло. Было очень холодно. Ледяной ветер пронизывал насквозь, обжигал тело.

Через два часа нагнали свой состав, который задержался на одной из станций. Их встретили радостными криками. И они смеялись, довольные своим маленьким приключением. Аугусто и остальные семеро явились к капитану.

— Почему отстали?

— Вы нас отпустили на два часа. Мы вернулись раньше, мой капитан, мы же не знали, что поезд уйдет.

— Может быть, вам не известно и то, что незнание не освобождает от исполнения долга? Будете острижены наголо, когда прибудем на место.

— Но господин капитан!.. — Марш отсюда!

В других ротах отставшие получили легкий нагоняй.

* * *

Днем прибыли в деревню. До Теруэля было порядочно, но уже, словно далекая гроза, слышался грохот фронта. Было ясно, почему они оказались здесь: готовился захват Теруэля, находившегося в руках республиканцев.

Холод был зверский. Все покрылось жесткой коркой фирна, инея и льда. Все застыло, схваченное железной рукой холода: вода в ручьях, соки деревьев, кровь в венах. На термометре — восемнадцать ниже нуля. Сразу стало известно, что многих увозят с фронта обмороженными, с почерневшими руками и ногами. Чтобы избежать гангрены, конечности приходилось ампутировать. Словно стеклянные, ломались заледеневшие носы и уши. Поговаривали о том, что многие раненые погибли, замерзнув на поле боя.

Деревня была большая, беспорядочно разбросанная, бедная. Угрюмо глядели запертые ворота: крестьяне знали, что солдаты попрошайничают и воруют. Девушек в селении было немного. Да и те какие-то черные, болезненные на вид, некрасивые.

Прибыли в десять.

— Чтобы в двенадцать была готова еда, — приказал капитан Лагуне.

— Слушаюсь! Только где взять дров?

— Не задавай глупых вопросов! Если нету, добывай где хочешь.

— За мной, ребята! — скомандовал Лагуна солдатам из кухонного расчета, выделенным в его распоряжение.

Лагуна стоял посередине улочки. Он поглядел на грязные, нищие домишки, потом на пустынную равнину без единого деревца.

— Сплошное б..! — обухом топора он саданул по двери одного из домов.

— Может, дадите хоть немного дров?

Сунулся в один дом, в другой. Везде тот же ответ:

— Нету.

— Ах нету? Мать вашу!..

Наконец наткнулся на скотный двор с двумя огромными воротами.

— Сюда, ребята! — заорал Лагуна. — Здесь дрова найдутся.

Яростно заработали топоры. На шум выскочила здоровая тетка. Повысовывались мужики и бабы. Тетка схватилась руками за голову, перекрестилась и завыла.

— Боже мой, дом ломают! Святая дева Мария! Господи Иисусе! Помогите! Воры!

Лагуна шагнул к ней и сердито пригрозил:

— Эй ты! Заткнись!

Женщина стянула черный платок под подбородком и кинулась вниз по улице, тряся юбками и выкрикивая проклятия. Вскоре одни ворота превратились в щепки и весело горели под котлом. Вторые оставили для ужина. Появилось двое местных жителей. Молодой парень и старик. Малорослые, хилые, черные как головешки. В вельветовых костюмах с черными поясами. Какие-то диковатые. Лагуна схватил топор и стал перед уцелевшими воротами.

— Марш отсюда, а то голову снесу!

Заморыши таращили на него глаза. Этот не шутит. Они повернулись и убрались со двора. Вскоре крестьяне натаскали поленьев на кухню. Да еще обещали помочь нарубить дров в лесу и погрузить на интендантскую машину. Ну что ж, очень хорошо. А батальону — шиш! Шиш с маслом! Видали? Нате-ка выкусите!

Капитан наказал отставших от поезда в Дароке. Несмотря на холода, он велел остричь их наголо. А если будут мерзнуть, у сержантов есть один рецепт. Капитан на всякий случай напомнил его:

— Прикажите им — бегом, марш!

Вскоре появилось семеро дрожащих, напуганных парней с остриженными головами. Солдаты смеялись, срывали с них шапки, награждали щелчками. Но все же роптали: «Не имеют права!» Остриженным сочувствовали.

Аугусто совсем разболелся. Он никак не мог избавиться от гриппа. А после двухчасового путешествия на крыше товарного вагона болезнь разыгралась вовсю. Гусман обратился к капитану;

— Прошу несколько дней не стричь меня, я сильно простужен.

Капитан, должно быть, хотел отказать решительно и резко, но у него почему-то вырвалось!

— Ладно!

Он был очень недоволен собой. И каждый день спрашивал Негра или Диаса:

— Ну что? Этот симулянт еще не острижен?

Капитан знал, что они сразу передадут это Аугусто.

Почему же он сам не выскажет все Гусману? Собственная нерешительность еще больше смущала и злила капитана. «Утром безо всякого прикажу ему немедленно остричься. И все!» Но почему-то дальше этого не шел.

Батальон получил партию обмундирования и боеприпасы. Испанские винтовки были заменены немецкими. Точность стрельбы у них была выше, но они нагревались после двенадцати выстрелов, а штыки ломались, когда ими открывали консервы. «Старички» любыми способами добывали себе кавалерийский карабин или испанскую винтовку. И никак не удавалось избавиться от разнобоя в вооружении.

Получили также итальянские каски. Казалось, они были сделаны из жести. Некоторые забавлялись тем, что стреляли по ним, другие сразу же их побросали и заменили более прочными немецкими (их множество валялось кругом). Однако солдаты сразу убедились в том, что пуля проходит и сквозь немецкую, как сквозь сливочное масло. Вскоре в батальоне остались всего две каски. И тотчас появились прозвища: «лейтенант, тот, что в каске» и «капрал, тот, что в каске». Этим капралом был Аугусто. Несколько дней он таскал на голове каску и терпеливо сносил прозвище. Но однажды подумал: «На кой черт я вожусь с этой дрянью!» — и вышвырнул ее.

Особенно много хлопот доставляли противогазы. Их выдали в начале войны. Офицеры и сержанты без конца проверяли их и грозили наказать тех, у кого они будут не в порядке. Несмотря на это, через несколько месяцев в противогазных сумках появились колбаса, хлеб, бумага для писем и всякое барахло.

В Теруэле им роздали походные палатки, рассчитанные на одного человека, однако на семерых досталось всего две. Хорошо, что они прихватили полагавшиеся новобранцам и еще кому-то. Но палатки так и не успели установить. С наступлением хорошей погоды они пошли на куртки и брюки. Палаточную ткань аккуратно хранили в вещевых мешках. Однако от всех этих попыток переделать и приспособить для своих нужд военное имущество было мало толку. С самого начала войны на местах их стоянок сотнями валялись брошенные противогазы. Позже к ним присоединились каски. Новобранцы палили в них, обучаясь стрельбе. У каждого и так хватало снаряжения: пояс, гранаты, винтовка, вещевой мешок, одеяло, фляжка, миска, а иногда и резиновый жгут, чтобы остановить кровотечение.

Тут они торчали почти месяц. Непрерывно шли самолеты бомбить Теруэль. Шли, несмотря на буран и град. Это был напряженный, стремительный полет птиц, возвещавших бурю.

Первые две недели были особенно тяжелы для Аугусто. Вернулся парень, который возил письмо Хуану. Он передал письмо Хуану в руки, но тот не ответил. Аугусто страдал из-за непостоянства и жестокости своего бывшего друга.

Рота Эспиналя и Роки расположилась отдельно. К кухням Аугусто не подходил, чтобы не встречаться о Кастильо. С каждым днем становилось все яснее, до чего он подл.

Скоро кончится 1937 год. Аугусто думает о том, как проводят рождество дома. Думает о своей невесте. В ее последних письмах ощущается какая-то болезненная горечь, вызванная тем, что ей пришлось поступить на службу. Аугусто приходится делать над собой усилие, чтобы отвлечься от собственных забот и попытаться успокоить ее. Гусман не упрекает Берту за то, что она докучает ему своими в конце концов не такими уж тяжкими невзгодами. Но на душе у него невесело. Вдали грохочет фронт. Скоро они будут там. Но кто утешит его, скажет ему ласковое слово? Как-то утром его вызвал лейтенант Барбоса.

— Как дела?

— Неважно, мой лейтенант.

— Ладно, слушай. Каптер из первой ранен и отправляется в госпиталь. Хочешь на его место, пока он там?

— Конечно, мой лейтенант. Благодарю вас.

— Но я искал тебя не для этого. Только ты никому не говори. Майор назначен командиром другого батальона. Он не очень-то любил тебя. По-моему, в штабе кто-то изо всех сил старается тебе напакостить.

— Знаю, это гадина Руис.

— Ладно. Главное, капитан Валье остается командиром. Теперь будет легче. К сожалению, тебя назначат временно, но…

— Неважно, мой лейтенант, благодарю вас!

— Не за что, дружище. Я знаю своих людей! Не то что Пуэйо, которому на всех наплевать. Только ты помалкивай. Хорошо?

Через двое суток первая рота прибыла в деревню. Пришел также приказ о переводе Аугусто. Его подписал капитан Валье, заменивший командира батальона.

— Везет же прохвостам! — воскликнул Пуэйо, прощаясь с Аугусто. Однако впервые приветливо улыбнулся. С него точно тяжелый груз свалился. Капитан устал от этой тайной и немного смешной борьбы. Его начинала мучить совесть, он чувствовал, что несправедлив к Аугусто. «Ладно. Нечего ныть. В конце концов я неплохо к нему относился. А теперь пусть катится к черту!»

Рока и Эспиналь встретили Аугусто радостно.

— Кстати, — сказал Рока, — через несколько дней ты останешься без помощника. Он выдержал экзамен на шофера, и его скоро заберут.

— Я думал, если ты не возражаешь… — начал робко Эспиналь.

— О чем речь, дружище, — перебил его Аугусто. — Разумеется, помощником будешь ты.

— Спасибо! — пробормотал взволнованный Эспиналь. Они остановились посредине какого-то переулка.

— Гляди-ка, вон идет этот голубчик, — произнес Рока, скорчив недовольную гримасу. Гусман обернулся и увидел Руиса.

— Пошли. Этот тип только и мечтает сорвать на ком-нибудь свою злость.

Руис догнал их. Схватив Гусмана за руку, похлопал по плечу и остановился перед ним, выпятив брюхо.

— Ну что ж, в добрый час! Тебе крупно повезло, что майор ушел. Он имел против тебя зуб.

— Против меня? За что?

— Не знаю, как и объяснить тебе, — пробормотал Руис невнятно. — У каждого барона своя фантазия. Но сейчас, с капитаном Валье… Должен сказать тебе, что я сразу же доложил ему… — Руис запнулся под пристальным взглядом Аугусто. — Он спрашивал штабных. И я… Ты понимаешь… Капитан очень хороший человек, дал согласие на перевод.

— Ну что ж, очень тебе признателен. Только я думал, что это сделал лейтенант Барбоса.

— Нет, дружище. Впрочем, лейтенант тоже помог, — Руис был сбит с толку. — Думаю, тебе нечего беспокоиться. Майор, который прибудет, подтвердит назначение, Ну, а если Пуэйо станет упорствовать? Ведь он только капитан, как и Валье… Так я буду начеку, ты не беспокойся.

— А я и не беспокоюсь, уверяю тебя, — Аугусто иронически улыбнулся.

— Гораздо хуже, — не унимался Руно, — что через три-четыре недели вернется каптер.

— Ты думаешь, его не будет так долго? Ладно, дружище, извини. — Аугусто двинулся вслед за Рокой и Эспиналем.

— Ну и тип! А? Он до смерти расстроен моим назначением.

— Вот врун! — воскликнул Рока. — Так и разбирает дать ему пинка под зад, чтобы катился ко всем чертям.

Аугусто рассмеялся и сразу воспрял духом. Он избавился от Пуэйо, от своего отделения. Чего еще можно было желать? Он понимал, конечно, что все это пустяки. Но именно такие пустяки вселяли в Аугусто надежду, что теперь он защищен от всяческих несчастий и смерти. Аугусто вообще верил в приметы. В школе он получал хорошую отметку, если успевал сосчитать до ста раньше, чем монах, пересекавший дворик для прогулок, достигал лестницы, ведущей в здание. На фронте все было хорошо, если капрал Родригео оказывался невредимым; тогда и ему, Аугусто, не нужно было ходить в атаку.

Конечно, во время боя вера Аугусто в эти наивные средства спасения разом улетучивалась. Там он чувствовал себя беззащитным, всецело во власти случая.

Аугусто мог разговаривать с Пуэйо, не чувствуя к нему особой антипатии. Кастильо же вызывал в нем отвращение. С ним Аугусто сталкивался ежедневно, отправляясь за провиантом. При каждом удобном случае Кастильо услужливо помогал всем, только не Аугусто. И для него это явилось окончательным доказательством подлости Кастильо. Эспиналь возмущался. Аугусто пожимал плечами.

— Он ненавидит меня, потому что я его разоблачил. Теперь каждый видит его низость. Что бы этот тип ни делал, ему теперь не скрыть своей мелкой душонки.

— Вот тварь! Он всем обязан только тебе.

— Ну и что? Только бедняки считают, будто нужно отдавать долги, иначе всю жизнь не отделаешься от кредиторов. Ничего глупее невозможно придумать, поверь мне.

Через неделю после назначения Аугусто Эспиналь стал его помощником.

— Ты должен последовать моему примеру: пойти в авточасть, — сказал Аугусто на прощание прежний помощник. — Когда каптер вернется из госпиталя, тебя отправят в строй. Мой тебе совет — научись водить машину. Не будь дураком.

Аугусто не покидало беспокойство. Он попросил батальонного шофера, чтобы тот поучил его управлять машиной. Водитель даже разрешал ему иногда крутить баранку. «Я сделал все что мог», — успокаивал себя Аугусто. И теперь ему казалось, что остается лишь ждать, не терзаясь, того, что уготовано ему завтрашним днем.

Обычно один или два раза в неделю ездили за продуктами в Калатаюд.

Аугусто написал об этом невесте. Берта ответила, что попросит отпуск, если будет точно знать, когда он приедет. «Теперь я ничтожная служащая и не могу располагать собой, как прежде». Но Аугусто узнавал, что едет в Калатаюд, только накануне вечером. И не считал себя вправе настаивать на встрече. Пришлось отказаться и от этой надежды увидеть Берту. У Берты в Калатаюде были близкие родственники. Не навестит ли их Аугусто, спрашивала она и предлагала на всякий случай их адрес. Обида прошла, подозрения мгновенно улетучились. Он по-прежнему был уверен в своей невесте.

Как-то они поехали в Калатаюд накануне рождества. Аугусто купил халвы, пирожных и бутылку шампанского.

— Что это ты тащишь? — спросил его Рока.

— Да так, пустяки. Хочу хорошенько отпраздновать рождество и мой перевод в вашу роту.

Устроились в сарае, высоком, темном, затканном паутиной. На ужин Аугусто пригласил Року, Эспиналя, поваров Прадо и Хинольо и их подручного Карлоса — Хромого. Рока любил, чтобы все было как надо, и приятелям пришлось покрутиться. Он проявлял поистине женский вкус, когда надо было навести чистоту и украсить помещение, в таких случаях Рока не знал пощады. Друзья воспользовались отсутствием Аугусто, который ходил к командиру роты.

А когда он вернулся, довольные показали свою работу. Стол смастерили из ящиков, накрытых белой бумагой. Под потолком развесили гирлянды. Зажгли несколько свечей. Но больше всего тронул Аугусто плакат: «Добро пожаловать в первую роту! Счастливого рождества, Аугусто!»

— Спасибо! — пробормотал он. — Большое вам всем спасибо!

Аугусто ждал еще один сюрприз, за которым вызвался сходить Хинольо.

— Теперь моя очередь, — сказал он.

— Нет, нет, — запротестовал Прадо, — ты еще уронишь кастрюлю и все испортишь. Если хочешь, можешь мне помочь.

— Ну уж нет, иди сам, — надулся Хинольо.

Прадо вошел с кастрюлей. В ней было рагу из курицы или что-то в этом роде. О чем еще они могли мечтать! Еду разделили поровну, чтобы угодить Аугусто.

— Какие же вы отличные ребята! — растроганно воскликнул он.

Ужин был роскошный. Обжора Хинольо так наелся и напился, что вскоре не мог дохнуть. То и дело его кто-нибудь спрашивал:

— Хочешь еще?

И Хинольо протягивал свою миску.

— Подбрось кусочек!

Не успевал он опрокинуть кувшин вина, как требовал новый «кругляшок». Под конец все малость набрались. Потом разлили шампанское, и начались обычные сальные шуточки насчет знакомых девушек и невест. Рока терпеть этого не мог. Эспиналь злился. Но никто не обращал на них внимания.

— Смотри, Эспиналь, вернешься домой, а твоя невеста родила тебе пару итальяшек.

— А твоя — мавра.

Потом взялись за Карлоса — Хромого. Раньше Карлос был в другом батальоне. Его ранило в первый же день. Разрывная пуля угодила в бедро. Теперь в зажившую рану умещался кулак. Повара дразнили его, утверждая, что его хромота — одно надувательство. «Как только тебя домой отпустят — сразу палку бросишь».

Хромой не любил, когда над ним подшучивали. «Не лезь, слышишь!» Сначала он смеялся, потом разозлился, настроение у него испортилось. Он не знал, как от них отвязаться. И в сердцах сорвался с места. Парень был трусоват.

— Оставьте его в покое! — вмешался Аугусто. — Вернись, Карлос!

Хромой вернулся. На его забавной физиономии, напоминавшей лицо клоуна, появилась мягкая улыбка.

— Расскажи-ка про ту лисичку из твоей деревни, — обратился Хинольо к Прадо.

— Лучше ты расскажи, что у тебя вышло с той, замужней.

— Было это в одной деревне под Гвадалахарой. Я ей говорю: «Давай-ка бери банку с сардинами, а то помрешь с голоду». — «Это я-то помру с голоду? Да у меня дома целый окорок!» Ну что тут будешь делать! А она, баба здоровущая, значит, и говорит мне: «Пошли поглядим на него, парень».

— И ты пошел? — спросил его, ухмыляясь, Хромой.

— А то как же! Не отказываться ведь! «Давай, — говорю, — пойдем, попробуем разгрызть». А она знай свое. «Пойдем, поглядим на него, парень, пойдем!» — «А чего на него смотреть! Есть его надо». Ну, и завалились мы к ней. В столовой висят портретики. «Это твои родители?» — «Нет. Это я с мужем». — «Так, понятно! Твой муж такой старый? Немного ж тебе от него проку было». — «Э! Да ты все болтаешь и болтаешь». А что еще было делать? Она вся какая-то корявая, морда страшная…

— Давай, давай, не тяни.

— Я и говорю ей: «Ладно». И ложусь с ней, вроде как муж.

Потом все взгрустнули. Родной дом далеко, воевать надоело до ужаса, много друзей погибло.

Из задумчивости их вывел Хинольо, задав, как всегда, один из своих странных вопросов.

— Послушай, Рока, как нужно сказать, слуга господень или служака господень?

— Слуга.

— Слуга? Но у меня было изображение покровителя нашей деревни и…

— Слуга, слуга, дружище, не будь таким упрямым, — вмешался Прадо.

— Слуга? Может быть, потому, что родился от прислуги.

Все покатились со смеху.

— Ну и осел же ты, Хинольо! — воскликнул Карлос.

— Не болтай-ка чего не надо, — с достоинством возразил Хинольо.

 

Глава двадцать шестая

Внезапно Аугусто останавливается, замолкает и смотрит на этого человека. Это уже не в первый раз. Кто он? Гусман видит, как он кричит, кидается из стороны в сторону, ругается на чем свет стоит, оскорбляет солдат, таскающих ящики со снаряжением. Те слушаются неохотно, и у него появляется желание наброситься на них с кулаками. «Если ты так торопишься, таскай сам». Чтобы показать пример, он принялся за работу. Однако его пример не произвел впечатления. Наконец машина нагружена. Еще не остыв и бормоча под нос проклятия, уставший и потный капрал направился к кабине. Но кабина занята двумя больными. Выругался, забрался в кузов и дал приказ двигаться.

Рядом с ним Эспиналь. Он ласково трогает Аугусто за плечо.

— Ладно, дружище.

И тогда, успокоившись, он думает об этом грубияне, который чертыхался несколько минут назад. «Жалкий тип, жалкий. Неужели это я?»

Ночь великолепна. Прояснилось. Небо безоблачное. Луны нет, но поразительно много звезд. Аугусто отыскал Полярную. Когда он смотрит на нее, его всегда охватывает тоска по дому. Полярная звезда показывает север, там его очаг.

Очень холодно. Но пока это приятно. Мороз освежает потное лицо и успокаивает.

Аугусто улыбнулся. Вспомнил Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть. Пуля, которую тот получил в боях под Эль Педрегалем, задела легкое. Несколько месяцев Сан-Сисебуто пробыл в госпитале и только что вернулся в роту. Он по-прежнему не любит работать, по-прежнему, несмотря ни на что, всегда в хорошем настроении.

Аугусто часто отчитывает его.

— Эй, Сан-Сисебуто, таких лодырей, как ты, свет не видывал!

— Знаете что, капрал, я не трактор. А эти ящики порядком тяжелы.

— Ты так думаешь? — Аугусто хватает ящик. — А ну давай, хватит бездельничать!

Тогда Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть, чтобы умиротворить Гусмана, прибегает к одной из своих тирад. Он обогатил лексику, пока лежал в госпитале. С забавной торжественностью он поднимает приплюснутый, словно утиный клюв, указательный палец и глядит на Аугусто своими хитренькими глазками.

— Послушайте-ка, капрал. Вы дядюшка терапевтический всегда и во веки веков никогда и ни за что на свете не показывали, что стипендия и патология фантомины слова…

— Хватит трепаться, принимайся за работу! И не обращайся ко мне на «вы», я этого не люблю! — перебил его Аугусто.

— Слушаюсь, ваша милость! — Он отдал честь, вывернув руку, грохнул своими огромными сапожищами и вытянулся по стойке смирно.

Прежде чем выехать на главное шоссе, они пересекли рощу черных тополей. Там в ожидании машин солдаты жгли костры. Аугусто увидел лица своих товарищей, освещенные медно-красными отблесками огня. Искры летели вверх, словно поднятые ураганом. За ними взмывало пламя — красное, голубое, золотистое, громко трещали зеленые ветви, которые беспрерывно подбрасывали в огонь.

Выехали на шоссе. Вдали шли колонны машин с зажженными фарами. В темноте казалось, что они стоят на месте. Словно гигантские трансатлантические лайнеры, поставленные на якорь в бесконечности моря и ночи.

В пять утра, после трудного шестичасового пути, закоченевшие от холода, прибыли на фронт под Теруэлем. Рока, Аугусто и Эспиналь развели костер у дороги. Улеглись спать. Их разбудил грохот взрывов. Вскочили испуганные. Было уже светло.

— Что случилось?

— Самолеты!

Бегом кинулись к ближайшим кустам. Две эскадрильи с небольшой высоты били по ним из пулеметов. Зенитки отвечали редко, осторожно. Появился истребитель националистов. Послышались радостные крики. Снова вскочили, чтобы поглядеть бой. Машины делали большие круги, преследовали друг друга, тарахтели пулеметы. Один из истребителей упал, объятый пламенем. Остальные самолеты врага поспешно скрылись.

Рока и Аугусто с трудом пробирались по шоссе сквозь густую толпу солдат. Дивизия сконцентрировалась на небольшом участке. Недавно рассвело, но уже ослепительно сияло солнце. В воздухе пахло сыростью, людским и конским потом, землей. Мулы, минометы, пушки, полуторки, болтающие и смеющиеся солдаты, лошадиное ржание, слова команды. Безостановочно двигались колонны всех родов войск. Батальон Аугусто сразу же вышел на позиции.

И началось мотание по окопам, которые словно клещами сжимали Теруэль. Сперва они оказались в Ла Муэле. Аугусто и солдаты из его кухонного расчета принялись рыть траншею и землянку. Ночью на их место пришли другие. Два дня они провели на новой позиции. Потом два или три дня еще на одной, и так еще долго скитались с места на место. Больше они уже не делали глупостей и не рыли ни окопов, ни землянок. Спали прямо под открытым небом, у костра.

Борьба за Теруэль была долгой и кровавой. Самолеты непрерывно бомбили оборонительные сооружения противника. По хорошо укрепленным позициям без устали била артиллерия. Над городом вздымались гигантские столбы дыма и пыли. В воздухе стоял густой черный туман. Эскадрильи истребителей, сменяя друг друга, целый день поливали пулеметным огнем позиции врага. В окопах только и было разговору, что о майоре Морато и капитане Атилано. Имя последнего произносили почти с суеверным восхищением. Вездесущность Атилано казалась сверхъестественной. Если верить солдатам, он командовал всей артиллерией фронта и каждой батареей в отдельности. Едва на каком-нибудь участке огромного фронта рвался снаряд, солдаты восклицали: «Опять эта сволочь Атилано здесь!»

Получали довольствие на походном интендантском складе, но так как со снабжением дела обстояли неважно — не хватало вина, а нередко растительного масла и картошки, — то каптерам почти ежедневно приходилось отправляться в тыловые деревни: Монреаль, Вильяфранко дель Кампо, Селью… Иногда, чтобы купить фруктов, овощей и других продуктов, которых не поставляло интендантство, их посылали в Дароку и Калатаюд.

В тыловые деревни ехали через Сан-Блас. Дальше шоссе было перерезано. Поэтому, свернув с него, поднимались по крутой дороге, петлявшей по склону и, пробравшись по лабиринту проселков, прихотливо извивавшихся среди возделанных земель, попадали на дорогу, накатанную машинами прямо по полю. Крутой подъем у Сан-Бласа машины преодолевали очень медленно, на первой скорости, то и дело останавливаясь. Несколько батарей противника непрерывно били по машинам. Обстрел начинался уже на шоссе, но особенно яростным становился на этом чертовом откосе. Весь этот участок и значительная часть плоской вершины холма были изрыты воронками. Когда-то Аугусто читал, что воронки — самое надежное место для укрытия, потому что по теории вероятности вторично снаряд не может угодить в то же место. Но здесь эта теория легко опровергалась. Снаряды по нескольку раз ложились в одно и то же место. Почти ежедневно под ураганным обстрелом они проезжали этот участок, едва не умирая от страха. Именно в минуты отчаяния, когда не оставалось ничего другого, как, съежившись на дне машины, ожидать своей судьбы, Аугусто вспоминал утверждение неизвестного автора. Он смотрел, как гигантские взрывы мгновенно образуют из старых воронок глубокие колодцы, и у него еще хватало сил улыбаться: «Каких только глупостей не напишут!»

В общем-то артиллерия не проявляла большой активности, но бывали ужасные дни. И тогда, охваченные ужасом, они издали смотрели в сторону Сан-Бласа, почти совсем скрытого занавесом из земли и дыма. Чтобы приостановить движение машин, артиллерия била непрерывным огнем.

В такие дни мало кто рисковал пускаться в дорогу. «Вот увидите, — озабоченно говорили каптеры, — хватим мы хлопот с таким снабжением. Они нас просто перебьют». И действительно, как назло, на походных продуктовых складах ничего не было.

Иногда Аугусто вспоминает тот день. Самый страшный день, какой ему довелось пережить до того, как их перебросили на эту негостеприимную равнину у Кампильо.

Около семи вскочили: противник начал артиллерийский обстрел, продолжавшийся полчаса. В результате — двое раненых. Немного позже последовал интенсивный ружейный огонь. Через несколько минут он прекратился, но на фронте было как-то неспокойно.

— Пожалуй, будет атака, — сказал Аугусто Роке. На кухне все нервничали. Однако дружно расхохотались, когда хромой Карлос вдруг спросил:

— Хинольо, не знаешь, где ковшик?

— Отстань ты от меня! — огрызнулся тот.

Приземистый, коренастый Хинольо был изрядно ленив, и второму повару все время приходилось подгонять его. Хинольо злился. «Ладно, ладно, сейчас сделаю», — говорил он и решительно брался за топор. Потом откидывал его в сторону, подбрасывал щепки в огонь и что-то мешал в жаровне. Двигался он проворно, будто и вправду занимался делом, и беспрерывно ворчал, поглядывая на второго повара вызывающе, почти грозно: «Неужели тебе все еще мало?»

— Осторожнее, а то натворишь дел! — шумел Прадо.

— Еще чего скажешь?! — негодовал Хинольо. — На тебя никак не угодишь.

Но Прадо еще яростнее набрасывался на него, и тогда до предела возмущенный Хинольо в растерянности задавал неизбежный вопрос:

— Не знаешь, где ковшик?

Только две вещи могли вывести из себя Хинольо: ругань Прадо и страх, охватывавший его при обстреле. И против того и против другого у него было одно спасительное средство. Когда свистели пули, рвались снаряды, Хинольо начинал подвывать, словно звереныш. Он забирался на кухню, глаза его становились круглыми от ужаса. Он метался из стороны в сторону, таскал с места на место поленья, ворочал жаровни — и вдруг останавливался:

— Где же ковшик?

И успокаивался, едва произносил эти слова. Словно они служили громоотводом или талисманом, защищавшим его от гнева Прадо или от смерти. Хинольо не был трусом, пока его не ранило под Мадридом. Это ему не понравилось. Аугусто наблюдал за Хинольо со смешанным чувством любопытства и жалости. Подобно Касимиро и Старику, Хинольо был недалеким, ограниченным парнем. Теперь ему уже никогда не одолеть своего страха.

Хромой Карлос был труслив не меньше Хинольо, а может, и больше. И именно поэтому оба подтрунивали друг над другом.

— Стоит тебе услышать выстрел, и ты уже слова вымолвить не можешь, — подкалывал Карлоса повар. — С тобой пропадешь в два счета! А еще хвастаешься, что к тебе бабы липнут…

Они уже кончали есть, когда Хинольо вдруг расхохотался. На второе была треска с картошкой.

— А мне нравится, — начал Хинольо, — этот зверь, он называется… Никак не запомню, ну, гад, у которого кошачьи лапы и здоровенная пасть.

Остальные недоуменно молчали.

— Такой бестолковый, его легко поймать.

— Харя, как у змеи, и лапы… Вспомнил! Угорь! Угорь!

Сразу после еды отправились за продуктами. На складе не было ни картошки, ни вина. Настроение у каптеров тут же испортилось. В Сан-Бласе громыхали орудия. Шоссе и дорога, идущая по склону, были безлюдны. Огромные столбы черно-серого дыма медленно тянулись к вечернему небу. С грохотом взлетали шапки взрывов.

— Нужно ехать к Селье, — сказал Аугусто. Водитель был долговязым, тощим канарцем с очень смуглым лицом.

— Не поеду я в Селью! — вдруг заорал он исступленно, будто обезумев, и замахал своими огромными руками. Потом забегал вокруг машины, бормоча под нос проклятия. Залез в кабину, снова вылез, потоптался на месте, схватился за голову.

— Нет, нет, ни за что не поеду, братцы! Будь проклят тот день, когда я родился! Пусть лучше меня расстреляют, мать их!..

Он бросил фуражку на землю и в ярости принялся топтать ее ногами.

— Неужели не видите, черт вас возьми, шоссе обстреливают. Будь проклят тот день, когда я родился!

Каптеры пытались успокоить его, но напрасно. И вдруг он остановился перед ними как вкопанный.

— А ну, марш в машину, черт бы вас побрал! Пусть нас ухлопают!.. Пусть все катится к..! А ну живее, братцы! Не слышите, что ли?

Он с ходу включил третью скорость и дал полный газ. Машина полетела.

— Да он нас угробит! — заорал кто-то.

Когда они оказались в зоне обстрела, воцарилось тревожное молчание. Смертельная бледность покрыла лица. Аугусто сидел в кабине. Водитель ругался на чем свет стоит, молился, бормотал что-то бессвязное, крестился. Нырнули в облако пыли и пороховых газов. Угрожающе свистела шрапнель, снаряды, со всех сторон раздавались взрывы. Над Теруэлем стояла гигантская черная туча. Это недавно поработала авиация. Начали подниматься в гору у Сан-Власа.

Прямо перед машиной разорвался снаряд. Водитель затормозил.

— Давай! — кричали ему.

— Нн… но… — заикался канарец.

— Давай!

Снова поехали. Батареи били по грузовику. На машину обрушился шквал огня. Внезапно она заскрежетала и встала на дыбы, подброшенная взрывом. Все в ужасе съежились. Водитель громко читал молитвы и плакал. Верх задней части кузова свисал клочьями, изодранный щебнем.

Наконец зона обстрела осталась позади. Водитель затормозил. Все были невредимы.

— Ну что я говорил? Нет, вы только посмотрите, братцы! — еще не оправившись от испуга, водитель показал на изодранный кузов.

Каптеры, совсем успокоившись, улыбнулись.

— Это мы еще легко отделались, — и водитель тоже улыбнулся, радуясь, что остался жив.

Возвращались ночью. Слышалась частая стрельба. Рвались ручные гранаты. Со стороны Сан-Бласа время от времени залетали шальные пули. Пришлось задержаться на складах. Ждали долго, собравшись у костра. Пока продолжался бой, ехать по дороге было опасно. Сидели молча, испуганные. Было очень поздно.

— А если попробовать? — предложил кто-то.

Поднялись. Водитель не возражал. Он уже успел немного хлебнуть и, кроме того, как потом выяснил Аугусто, накурился какой-то одуряющей смеси.

Удалось проехать всего километр. Дальше дорогу держали под прицельным ружейным огнем. Машина остановилась. Заспорили. Одни считали, что надо ехать, другие возражали. Укрылись за выступом скалы. Ошалев от страха, бестолково толклись на месте, не зная, на что решиться; вглядывались в темноту, содрогавшуюся от выстрелов. Наконец забрались в кювет и уселись там, скрючившись.

Залп крупнокалиберной батареи, замаскированной в кустах неподалеку, заставил их поднять головы и принять немедленное решение.

— Пошли отсюда!

Снова вернулись к складу и прождали еще больше часа. Едва огонь стал утихать, двинулись в путь. Изредка посвистывали пули. При въезде на дорогу, ведущую к окопам, машина остановилась. Пулеметная очередь попала в двигатель. Водитель ругался на чем свет стоит. Фары были выключены, и он пытался на ощупь исправить повреждение. Даже спичку нельзя было зажечь. Каждый раз, когда свистела пуля, водитель испуганно пригибал голову.

Наконец добрались до кухонь, которые стояли в прогалине между сосен. Неясным пятном виднелся в темноте ротный обоз. Угли костров, на которых готовилась еда, отбрасывали уютный розоватый свет. С ружьем на плече взад и вперед ходил часовой. Сменившиеся с поста еще не легли и тихо разговаривали у огня, бережно затягиваясь сигаретами. Вокруг костра вихрились густые тени, опаляя в пламени свои влажные крылья. Где-то там, в вышине, задернут черный занавес небосвода; мерцают звезды и иней, кружит часовой.

Возле костра Аугусто увидел Року. Он сидел, помешивая палкой угли.

— Ну как? — спросил писарь.

— Как видишь, обошлось. В Сан-Бласе натерпелись страху, снаряд угодил в машину, верх разорвало в клочья. А вы как тут?

— Здесь тоже была заварушка. Кривого убили. Аугусто вспомнил, как в Суэре батальон «сеньоров»

взял Кривого в плен, а тот возмущенно орал: «А ну-ка, чешите отсюда, бездельники!».

— И четверых ранило. Среди них капрал Родригес, — продолжал Рока. — А вообще с утра — восемь человек.

— Родригес тяжело ранен?

— Опять ты за свое? Нет, легко, пуля попала в плечо. От этого не умирают, — улыбнулся Рока.

Пока Аугусто ужинал, Рока рассказал подробности.

— Пойду посплю, — наконец сказал он.

— Тут поспишь, пожалуй. Хоть бы согреться немного! До сих пор дрожу от холода.

Аугусто снял ботинки и протянул ноги к огню. Скрутил сигарету, закурил. Эспиналь молча сидел рядом, словно верный пес.

— Хочешь кофе?

— Нет. Спасибо. Я уже выпил.

— Пей, дружище. У меня еще есть. — Эспиналь протянул Аугусто кувшинчик.

— Ладно. Спасибо. Вскоре Эспиналь улегся.

Аугусто остался один. Сколько уже было таких ночей! Пронизывающий холод, мрачное безмолвие, смерть. Аугусто задумался. Возвращаешься ночью или на рассвете совсем окоченевший, все тело ломит, кости ноют. Он окинул взглядом деревья. Старые, добрые друзья, они стерегут его, словно часовые. В застывших лужах играют отблески пламени. Он видит бледные лица каптеров, порозовевшие в свете костров, пирамиды винтовок, замаскированные сосновыми ветвями повозки, безмятежно спящих обозников.

Рядом с Аугусто никого нет. Только таинственная тишина да запах хвои. Все уже давно спят. Костры вновь гаснут. Слабое пламя своими дрожащими руками с трудом отражает наступление тьмы. Проходит часовой. Аугусто думает. Сколько еще таких ночей предстоит ему! Холодных, страшных, одиноких. Аугусто шепчет: «Берта!» Это имя отдается в его душе печальным эхом. «Когда же это кончится!»

 

Глава двадцать седьмая

Сели надо было отправляться в Дароку или Калатаюд, поднимались в четыре утра. От быстрой езды в открытой машине мерзли еще больше, и четырехчасовой путь превращался в настоящее мучение.

В это утро мороз был особенно свирепым. Термометр показывал 15 градусов ниже нуля, дул сильный ветер. До Кампильо едва добрались. Косогор у Сан-Бласа проехали, когда совсем рассвело. Ветер крепчал, он тащил за собой ветки, бумагу, швырял в глаза густую пыль. Выл, яростно налетая на кустарник, со злобным ревом обрушивался на машину, которая вздрагивала, словно от пощечин.

В Дароке произошла стычка с Эрнандесом и Руисом. Раньше Эрнандес был писарем при штабе батальона, и Руис пустил в ход все свои связи, чтобы добиться для него должности почтальона. До этого он был верным слугой Эрнандеса, его тенью, теперь же догнал его по службе. Эрнандес был высоким, тощим, нескладным малым, с длинной, узкой головой долихоцефала и отвратительным сдавленным голосом. Он всегда ездил с каптерами. Руис же с поручениями майора ездил только в Дароку или Калатаюд. «Особое задание», — с важным и таинственным видом заявлял он. «Задание» сводилось к покупке табака, папиросной бумаги, таблеток от кашля и прочей ерунды. Майор был пятидесятилетний холостяк, вся семья которого состояла из незамужней благочестивой сестры. Она кочевала за братом по всем фронтам, чтобы всегда иметь возможность о ним повидаться. Теперь она обосновалась в Дароке. Навестить ее, рассказать о том, как поживает майор, забрать шерстяные носки или свитер, которые она вязала для брата, было вторым и самым важным заданием Руиса.

Спор начался из-за того, кому ехать в кабине. Каптеры и почтальон придерживались строгой очереди. В кабине было гораздо легче переносить мороз. Малейшее отступление от этого правила вызывало яростные столкновения, прекращавшиеся лишь после того, как восстанавливался порядок. Эрнандес нарушил очередь, пользуясь тем, что служил в штабе, а Руис, начальник конвоя, встал на его сторону. Каптеры сначала вели себя сдержанно, но Руис все больше расходился и наглел. Завязалась яростная перебранка. В конце концов Эрнандес сделал нелепый жест, означавший, что он великодушно уступает, благородно отказываясь от неоспоримой привилегии. Но чванливый и заносчивый Руис не думал сдаваться; с важным видом он залез в кабину, точно отстоял свое бесспорное право.

Было совсем темно, когда они собрались выезжать из Дароки. По-прежнему дул сильный ветер.

— Сегодня подохнем от холода, — сказал кто-то. Ехать в кабине была очередь Прието, каптера второй роты, и Аугусто. Но там уже развалились Руис и Эрнандес.

— Послушай-ка, сейчас наша очередь, — возмутился Прието,

— Разве есть такое распоряжение? — с издевкой спросил Руис.

— Вы ехали утром. Хватит с вас! — вмешался Аугусто.

— Ну и что? Я начальник конвоя и хочу снова ехать в кабине, — отрезал писарь.

— Ты капрал, как и я! А если ты начальник конвоя, это не дает тебе никаких прав. Подумаешь, начальник, а Эрнандес кто? Я тоже капрал, как и он! — орал Прието.

— Ты вообще никто.

— А ты? Вы оба дерьмо.

— Если тебе это не нравится, скажешь майору, когда приедем в Кампильо. А вылезать мы не собираемся. Понял? — нагло отрезал Руис.

— Оставь их, — снова вмешался Аугусто. — Они свиньи, и останутся свиньями, пока живы.

— Они хуже свиней! — хрипло крикнул Прието. Те молчали и лишь презрительно улыбались.

— Болтайте что хотите, но лезьте в кузов. Каптеры были вынуждены забраться наверх. Машина двинулась.

Ехали очень медленно. Навстречу шли сотни машин, длинные, нескончаемые колонны. Приходилось задерживаться и пробираться в объезд, по разбитым проселочным дорогам.

Аугусто и Эспиналь, прижавшись друг к другу, укрылись своими одеялами.

— Ну как, хорошо?

— Хорошо, как каждому, кто подыхает от холода.

— Ну, так укройся получше, дружище! — Эспиналь почти совсем вылез из-под одеяла.

— Не надо. Мне хорошо, — раздраженно сказал Аугусто. Его злила чрезмерная заботливость помощника. Но тут же стало стыдно за свою грубость. — Оставь, не беспокойся. Спасибо!

Леденящий ветер бичом полосовал их спины. Ноги и руки закоченели. Болело все тело. Холод, словно стальной пилой, сдирал кожу.

Дороги, ведущие к Сан-Бласу, пересекаются на небольшом плато. На возвышенном месте машину вдруг резко подбросило, и она, глухо взвыв, остановилась. Водитель вылез, чертыхаясь.

— Нужна лебедка, иначе не справлюсь.

— Что случилось?

— Лопнула полуось.

Не видно ни зги. Огромные черные тучи закрыли небо. Воет пронизывающий ветер. Аугусто, чтобы не стонать от боли, закусил край одеяла. «Больше не могу!»

Через час появилась машина. Руис, Эрнандес и водитель, подстерегавшие ее, взобрались в кузов и уехали. Кастильо и другие, кто половчее, поспешили залезть в кабину оставшейся.

— Сейчас очередь твоя и Прието! — воскликнул возмущенный Эспиналь и выскочил из машины раньше, чем Аугусто успел открыть рот. Опять разгорелся яростный спор, но на таком холоде не было сил кричать.

Появилась еще одна машина. Эспиналь остановил ее.

— Поезжай с ними! Я останусь здесь сторожить продукты, — решительно сказал он Аугусто и встал перед кабиной, подобно сторожевому псу.

— А ты?

— Не беспокойся, я холода не боюсь. Поезжай!

— Ладно, поеду. Я больше ни минуты не выдержу. Спасибо!

— Не говори глупостей! — ответил Эспиналь.

В кузов взобрались четверо. Аугусто сел в кабину, которую отстоял его помощник. Прието устроился рядом. Двинулись. Аугусто помахал Эспиналю. Закутанный с головой в одеяло, он был похож на старуху. «Мой добрый Эспиналь!» — пробормотал Аугусто. Прието, нудный, болтливый тип, сразу завязал разговор с водителем. Аугусто лишь односложно отвечал на вопросы. Он думал об Эспинале. Странно, но рядом с ним Аугусто чувствовал себя в полной безопасности. Эспиналь был молчалив и не знал усталости. Его не очень любили товарищи. Он всегда почему-то злился: когда они жаловались на еду, когда докучали ему вопросами, когда смеялись, когда сидели пригорюнившись… Аугусто наблюдал за Эспиналем. Казалось, он зол на всех, в том числе и на себя. На самом деле трудно было найти человека добрее его. Даже Аугусто не сразу понял, что в груди этого щупленького паренька с неприметным лицом и сварливым характером бьется большое сердце. Для этого потребовалось несколько дней, которые они прожили бок о бок. Эспиналь может ляпнуть все, что ему взбредет в голову, он всегда угрюм, всегда упрямо молчит, кажется, что он заботится только о себе. Но Аугусто знает, что он мог бы пожертвовать для него жизнью.

Сошли в Сан-Бласе и отправились в интендантство. Обогрелись у костра. Прието пошел забрать мясо, приготовленное на утро. Аугусто остался один. Закурил сигарету. Его охватило какое-то блаженное спокойствие. Он улыбнулся. «Когда наступит мир, я буду вспоминать эту ужасную ночь». Потом помог Прието тащить твердую, закоченевшую, холодную как лед коровью ногу. Взвалил ее себе на плечи. Весила она больше сорока килограммов, и тащить ее нужно было несколько километров до кухни второй роты.

Аугусто шел впереди. Вскоре он начал задыхаться от усталости. Нести ногу было очень неудобно. Приходилось склонять голову набок и держать ношу обеими руками. Рукава рубашки соскользнули почти до локтей. Холод пронизывал его. Прието отстал, но Аугусто продолжал идти. Только бы поскорее избавиться от груза. Он думал об этом парне, — то есть о себе, — который в одиночку плелся по дороге. Ветер надувал его шинель, хлопал полами. Аугусто привык таскать мешки и ящики, но этой ночью с ним творилось что-то странное. Он вдруг почувствовал себя бесконечно усталым, отчаявшимся. Он был одинок в этой морозной ночи, с ужасным вонючим грузом на плече. Аугусто стало жаль себя, подступила отчаянная тоска, захотелось зареветь во весь голос. «Когда-нибудь я расскажу об этом Берте, родителям, сестрам. Когда-нибудь — когда все кончится. Они утешат меня». Аугусто вспомнил Хуана, приезд родных на фронт под Гвадалахарой. И с горечью подумал: вот так надеешься, а потом выходит, что самую большую боль причиняют как раз те, от кого ждешь помощи и утешения.

Он немного посидел на кухне второй роты. Подкрепился жареным мясом, несколькими глотками вина и кофе. Потом отправился в Кампильо, до которого было около трех километров. Казалось, ветер и мороз стали еще крепче. Шоссе у въезда в деревню обстреливалось из орудий и пулеметов. Молодая луна проглянула в разрыв между тучами и залила землю мертвенно-бледным светом, Аугусто охватил страх. По обеим сторонам дороги валялись неразорвавшиеся снаряды. Угрожающе поблескивали их гладкие бока.

Он быстро пробежал зону обстрела и вошел в деревню. Ни души. Свет луны придавал безмолвному, разрушенному селению какой-то странный, призрачный вид. Обрушившиеся, разбитые бомбами дома, темные колодцы провалившихся крыш. В каменных стенах, изрешеченных снарядами, зияют черные пробоины. На черепичной крыше колокольни дрожит мерцающий луч луны, стена колокольни сверху донизу разорвана жуткой брешью. Громко хлопают двери, со стоном распахиваются окна пустых, разрушенных домов. Жутко было идти по этому мертвому селению. Окоченевшая луна лила ослепительно белый свет, выл ветер, стонали искореженные крыши и сорванные с петель двери.

Уже подходя к кухне, он увидел несколько человек, которые шли по переулку. Патруль. Аугусто немного поболтал с ними и двинулся дальше. Кухня расположилась во дворе разрушенного дома. Одна из комнат первого этажа, относительно сохранившаяся, служила одновременно конторкой, кладовой и местом для сна. Лугу сто разрыл золу в жаровне и подбросил туда мелко наколотых лучинок, которые мгновенно разгорелись. Потом кинул в огонь охапку дров и несколько крупных поленьев. Запылал огромный костер. Высоко взметнулось пламя, запустив свои дрожащие лапы в чрево ночи. Ветер раздувал огонь. Потрескивали и шипели дрова. Бил фонтан искр. Аугусто оставили еду, но он только выпил кофе. Вши, казалось, проснулись, почувствовав тепло согревшегося тела. Аугусто засучил рукава, расстегнул брюки и, вытащив рубашку из-под пояса, стал чесаться. Потом закурил. Было три утра. За эти ужасные сутки Аугусто промерз до костей, ему казалось, что никогда уже он не освободится от объятий холода, который змеей обвивал его.

* * *

Несколько дней они оставались в Кампильо. Бомбили непрерывно, и страх не покидал их ни на минуту. Все повторяли стихи, популярные на фронте под Теруэлем:

Артиллерийский обстрел причинил большие потери. Одна из них была особенно тяжелой. Убили хромого Карлоса. Последние дни бедняга от ужаса совсем потерял голову. Обычно, когда опасность была позади, товарищи, делая вид, что хвалят Карлоса, потешались над ним. А он принимался подтрунивать над Хинольо. Оба заводились, начинали говорить друг другу резкости.

Как раз в то время выдалось несколько солнечных дней. Аугусто особенно запомнились два тихих чудесных утра. На второе убили Хромого. Аугусто и Рока к нему привязались. Карлос был неплохой парень, хотя и не отличался той добротой и благородством, которые Аугусто открыл в Эспинале. Словно ему всего хорошего было отпущено поменьше; к тому же Карлос казался не совсем искренним. Он не обладал низменными качествами, но и особыми добродетелями тоже. Высокий, бледный, с маленькими глазками, уныло опущенным ртом и громадным носом, делавшим его лицо забавным. Карлос отличался крайней нерешительностью и поэтому особенно уважал Року, который постоянно подгонял его. Настойчивость писаря помогала Карлосу побороть свои колебания. Хромой был не очень сообразителен и крайне неуверен в себе. «Что я буду делать сегодня?» Когда рядом был Рока, все было гораздо проще. «То-то, то-то и то-то». Аугусто никогда не отдавал Карлосу никаких распоряжений, однако сердился, если тот делал что-нибудь плохо. Гусман понимал, что Карлос мягкосердечен, слаб и запуган. Он любил его меньше, чем Эспиналя, но жалел больше.

Да, Аугусто запомнились эти два утра. Обычно, если не надо было ехать в Дароку или Калатаюд, он выдавал продукты позже. Вставал в семь или в восемь, иногда отправлялся на позиции, потом писал Берте и родным, болтал с Рокой. Затем молча слонялся по двору, слушая разговоры поваров или погруженный в невеселые мысли.

В первое утро Аугусто стоял у ворот и щурился, подставив лицо солнечным лучам. Было морозно, поэтому солнце казалось особенно ярким. Кухонный расчет, расположившись посередине двора, чистил картошку, Хинольо, устроившись на ящике, засел за письмо. Он писал медленно, сосредоточенно, высунув язык и напряженно шевеля губами. Прадо окликнул его.

— Подожди, сейчас я кончу.

Аугусто глянул на улицу, залитую ласковым солнцем. Развалины показались ему еще мрачнее. Вот Хинольо затеял спор с каким-то солдатом из кухонного расчета. Аугусто прислушался. Солдат не верил, что письмо, которое показывал ему Хинольо, было от девушки.

— Ты, парень, прочитай его, — настаивал солдат. Хинольо отказывался, и тогда солдат привел довод, услышав который Аугусто чуть не расхохотался.

— Какая потаскушка вздумает писать тебе? А где ее обратный адрес? Раз его нет, значит, письмо не от девушки.

Теперь Аугусто едва слышал голоса спорщиков. Мысли о Берте увлекли его далеко отсюда. К действительности Аугусто вернул Хинольо, который опять задал один из своих невероятных вопросов:

— Послушай-ка, а правда, что обезьяны рождаются в воде?

Ответа он не дождался. Стопятидесятимиллиметровый снаряд, глухо воя, прочертил над ними свою страшную дугу. Он прошел над самой стеной и упал, не взорвавшись, на соседнем дворе. И тотчас в прозрачном воздухе поднялся столб красноватой пыли. Когда снаряд упал, все разом нагнули головы и, бледные, притихшие, застыли, сдерживая дыхание.

Второй снаряд взорвался, пролетев немного дальше. Хинольо вскочил и бестолково затоптался на месте. Прадо, любитель пошутить, протянул ему ковш. Хинольо с силой сжал его. На пороге дома появился Карлос.

— Что… что случилось? Что? — испуганно закричал он и выбежал во двор.

Аугусто, улыбаясь, подошел к нему.

— Ничего, парень. Пока ничего.

— Нет, вы не знаете, капрал. Это… — Его голос заглушил вой следующего снаряда.

Он разорвался совсем близко. Толкаясь и что-то в страхе выкрикивая, все бросились к дому. Хромой остался во дворе. Дрожащими руками скреб высокую стену и бил по ней своей изувеченной ногой, словно хотел на нее взобраться.

Аугусто выбежал во двор.

— Не будь идиотом! Здесь тебя каждую минуту могут ухлопать! — крикнул он и потащил Карлоса за руку.

— Это… это… — бормотал Хромой, обезумев от страха. Четвертый снаряд угодил в соседний дом, засыпав черепицей и мусором двор, где стояла кухня.

— В укрытие! — закричал кто-то.

Все побежали. Аугусто подтолкнул Хромого.

— Быстрее, Карлос!

Они тоже заторопились. Хромой смешно подпрыгивал на здоровой ноге. Аугусто бежал за ним, как всегда, словно стесняясь, спокойно и сохраняя достоинство. Он улыбался, слегка посмеиваясь над своим страхом. Воздух дрожал от грозного жужжания снарядов. Один из них разорвался посередине улицы, совсем недалеко от Карлоса и Аугусто. Карлос остановился, но Аугусто изо всех сил толкнул его. Они бежали в облаке поднятой взрывом земли и порохового дыма. Другой снаряд разорвался рядом с убежищем. Послышались крики. Несколько человек метались в густой пыли. Карлос и Аугусто продолжали бежать. Возле узкого входа в убежище люди сбились в кучу. Аугусто пропустил вперед Хромого, который едва не плакал.

— Побыстрее, дружище! Побыстрее, черт тебя возьми!

Аугусто и сам торопился — один за другим страшной лавиной неслись снаряды, глухим воем сотрясая воздух, — но не мог не улыбнуться, глядя на Хромого.

Убежище находилось на глубине пяти метров. Это был склад боеприпасов, заставленный ящиками с ручными гранатами. В убежище было совершенно темно.

— Нет ли у кого-нибудь фонаря?

— Есть. А что случилось? — спросил Аугусто и зажег свой.

— Я, кажется, ранен.

К нему подошел парень из другого батальона в разорванной шрапнелью шинели. Он был ранен в правую руку.

— Слышали, возле убежища разорвался снаряд? Он ранил еще двоих! Один, кажется, уже готов.

Огонь не ослабевал. Стены убежища дрожали. На головы сыпалась земля.

— Этак мы все можем взлететь на воздух, — сказал Рока. Как только кончился обстрел, вылезли из убежища. В полдень Аугусто отправился на позиции с поварами и кухонным расчетом. В пути они опять попали под обстрел. Раздалось три взрыва. Просвистело несколько шальных пуль.

— Давайте пойдем по кювету! — крикнул Аугусто.

— Не стоит. Летят на большой высоте, — ответил кто-то.

— Не скажи. У меня хороший слух.

Через два часа, когда расчет возвращался с позиций, один из ребят упал, раненный в шею. Смерть наступила мгновенно.

На следующий день обстрел начался, когда Аугусто, сидя в конторе, писал Берте.

— Эй, давай-ка в убежище! — крикнул он Роке.

— И не подумаю. Я задыхаюсь в этой могиле. Лучше уж пусть меня здесь прихлопнут.

Аугусто видел серьезное, полное решимости лицо Роки. Его огромный кадык медленно двигался на длинной шее.

— Не будь дураком, дружище. Здесь опасно оставаться.

— А по-моему, куда опаснее лезть в дыру, набитую гранатами.

— Ну, а я пойду. Ничто так не разгоняет страх, как хорошая пробежка.

Писарь улыбнулся, и кадык его весело заплясал.

— А ты мастер на разные выдумки, — сказал он. — Если ты до конца войны останешься таким храбрецом, тебе обязательно дадут медаль.

— Да ну тебя, — ухмыльнулся Аугусто.

— Я знаю, что говорю.

— А я знаю лучше тебя. Ну, я пошел! Дрянь дело. Если тут и заработаешь медаль, так только за бег на сто метров.

Обстрел продолжался дольше вчерашнего. Один из снарядов так тряхнул убежище, что с перекрытия дождем посыпались земля и камни.

— Закрепите как следует ящики!

— Этот взорвался прямо над нами.

В темноте послышались возбужденные голоса. Кинулись к выходу и остановились как вкопанные. Стопятидесятимиллиметровый снаряд, влетев в двери, лежал на полу. «Если бы он взорвался, нас разнесло бы в клочья!» — подумал Аугусто.

Вернулись на кухню молчаливые, подавленные. Ребята из кухонного расчета уселись на ящики и вновь принялись чистить картошку. Один из ящиков остался незанятым. Время от времени солдаты украдкой посматривали на него. Вчера на нем сидел товарищ, которого убили. Аугусто наблюдал за Хромым. Карлос шатался по двору.

Он по-прежнему был бледен и казался очень возбужденным.

В одиннадцать отправились на позиции. Хромой пошел с ними. Первый снаряд разорвался в пятидесяти метрах от них. Хромой швырнул мешок с хлебом, который нес, и бросился бежать.

— Эй, ты куда? — Один из солдат схватил его за плечо.

— Это… это…

— Бери мешок и иди!

Второй снаряд упал совсем близко. Каждый вел себя как обычно в подобных обстоятельствах. Аугусто встал на одно колено. Двое бросились на землю. Остальные замерли, съежившись. Только Хромой, словно обезумев, бросился бежать.

— Куда несется этот идиот?

— Ложись, Хромой! Ложись! — закричал Аугусто. Он хотел броситься за ним, но услышал, как летит новый снаряд.

— Ложись! На землю! Ло…

Хромого высоко подбросило в воздух, потом он тяжело упал на спину.

Аугусто не двигался. Он слышал голоса товарищей, но не понимал, о чем они говорят. Аугусто медленно пошел к кювету и опустился на землю. «Это ужасно! Ужасно!» Потом он подошел к Хромому. Все тело Карлоса было изрешечено осколками. А на лице, на щеке, была лишь маленькая царапинка. Рядом валялась палка, переломленная пополам. Глаза Карлоса были открыты, между бровей и в уголках рта появились едва заметные морщинки. Земля впитывала его теплую кровь, которая быстро уходила из истерзанного тела. Над кровью подымался еле видный парок.

Прадо обшарил карманы рубашки Карлоса и передал вещи Гусману. «Никогда больше он не будет смеяться.

Никогда я не увижу, как он возвращается после раздачи еды. И никогда ему не придется дрожать от страха». В одном из карманов Карлоса нашли клочок белой бумаги. Он был в крови и пробит шрапнелью. «Если меня убьют…» Внизу стояло его имя и адрес родителей. Когда вернулись, Аугусто рассказал об этой записке Роке.

— Я никогда такого не напишу! — мрачно кончил он. — Не хочу накликать смерть, не хочу ее торопить. Не хочу умирать! — Голос Гусмана дрожал.

Рока молча посмотрел на Аугусто, пораженный волнением товарища.

Перед выездом на фронт под Теруэль им выдали алюминиевые жетоны с номерами, чтобы можно было опознать солдата в случае смерти или тяжелого ранения. Аугусто прикрепил жетон к ремню. Сейчас он с яростью сорвал его и швырнул за окно.

— Не хочу быть осторожным! Не хочу готовиться к смерти!

Потом оба долго молчали. В ушах Аугусто звучали теперь зловещие слова Хромого, которые столько раз вызывали у него смех: «Побыстрее, дружище, побыстрее!»

 

Глава двадцать восьмая

Через две недели после прибытия в Кампильо рота утром спустилась в деревню. Накануне вечером Аугусто получил приказ выдать сухой паек и по фляжке коньяку на отделение. Каждый понимал, что это значит. На следующий день Аугусто поднялся на рассвете. Он смотрел, как уходили солдаты. Они тихо скрылись за холмом. Вскоре донесся шум перестрелки.

Аугусто отправился во двор, где расположилась кухня. Он уселся на ящик и замер, думая о людях, которые шли навстречу смерти. Через два часа появился связной.

— Ну что?

— Ничего. Только что захватили объект. Ребята — молодцы!

— Большие потери?

— Нет, не очень. Скоро их привезут.

Связной назвал убитых и раненых. Минувшим вечером Аугусто разговаривал с ними. Утром, когда они уходили, они улыбались ему. Некоторые из них успокоились навсегда. Он опустил голову и в отчаянии сжал ее руками.

Потом батальон расположился на одном из холмов около деревни. Кухни установили у подножия, на ровном месте. Больше здесь никого не было, так как сюда долетали пули. Рядом стояли три небольшие каменные постройки. Их заняли командир, штабные офицеры и санчасть. Раньше здесь была батарея. Пушки стояли за укрытием из железнодорожных шпал. Сверху была насыпана земля, задняя и боковые стенки сложены из камней. Сторона, обращенная к противнику, осталась открытой. Здесь, должно быть, лежали мешки с песком, но от них уцелели одни лохмотья. Перед укрытием прямо на воздухе готовилась еда, внутри укрытия стояли койки и хранились продукты.

Пятачок, на котором расположилась кухня, был почти всегда безлюден. Царила мрачная, напряженная тишина. Впереди виднелись холмики земли, обозначавшие позиции. За ними тянулась пустынная красновато-серая равнина, покрытая низкорослым кустарником и камнями. Артиллерия почти не обстреливала место, где обосновался кухонный расчет. Огонь велся по Кампильо и батальонным укреплениям. Лишь изредка, когда при обстреле холма брали слишком высоко, снаряды рвались неподалеку от кухни. Однажды утром убили крестьянина, который пас поблизости овец, и шесть овец из его стада. Батальон получил отличное довольствие.

Страшнее были пули. Когда на фронте начиналось оживление, они сотнями свистели в воздухе. Траншеи были вырыты на вершине холма, но почти все пули пролетали над ними, попадая в расположение кухни. Даже незначительная перестрелка или пулеметная очередь грозила смертью кухонному расчету, находившемуся на открытом месте. Это были тяжелые дни, страх не оставлял их ни на минуту. И все из-за пуль. Укрытие покидали только в случае крайней необходимости, и тогда страх становился паническим.

Так прошел не один день. Серьезного сражения не было, но непрерывные, хотя и незначительные потери убитыми и ранеными за время этой позиционной борьбы оказались куда более значительными, чем в коротком кровопролитном бою. Долгое пребывание на передовой, мучительное ожидание смерти, превратившееся почти в уверенность, окончательно вымотали нервы солдат.

Основные потери были на пятачке около кухонь. Это место почти всегда было безлюдно, но иногда здесь проходили связные, денщики, сержанты и офицеры, возвращавшиеся с позиций. В определенные часы появлялись повара и кухонный расчет, переносивший котлы с едой, а также каптеры со своими помощниками, отправлявшиеся за продуктами. Свинец находил здесь богатую добычу. Одно утро выдалось особенно тяжелое.

Вражеская артиллерия начала стрелять рано. Сперва огонь велся по деревне, потом сосредоточился на позициях, расположенных на холме.

Всех, кто был на пятачке у кухни, охватило тревожное волнение. Кое-кто, наблюдая за обстрелом, вылез из-за брустверов.

В десять артиллерия замолчала, и тотчас заговорили ружья. Все, пригнувшись, бросились к укрытию. Аугусто в одном из блиндажей готовил разнарядку на следующий день. У него задрожали руки, он перестал писать и откинулся на мешок с хлебом — мешки были сложены у него за спиной. Аугусто увидел, как несколько человек перебегают дорогу. Вбежал испуганный Хинольо. Он уселся на землю и забаррикадировался ящиками. Значительно позже, словно хвастая своим спокойствием, появился Прадо. Сержант Ортега, командовавший пополнением, остановился у входа, загоняя своих людей в укрытие. Одной рукой он поднял разодранный полог из мешковины, а другой яростно махал.

— А ну, быстрее! Ясно?! — кричал он.

У него за спиной стоял мешок с картошкой. В эту минуту Аугусто смотрел на сержанта. Сперва он увидел, как тяжело опустилась правая рука Ортеги. Потом подогнулись колени, сержант упал на мешок, повернулся и с глухим стуком повалился на землю. Еще качалась мешковина, прибитая у входа. В ней зияла круглая дырочка. Аугусто с ужасом смотрел на нее. И она, казалось, смотрела на него своим застывшим, отмеченным смертью зрачком, в глубине которого виднелось пепельное небо.

Эспиналь обхватил Ортегу за плечи и затащил внутрь убежища. Сержанта перевернули. На его груди мгновенно расплылось темное пятно. Он уже был мертв. Пуля попала в сердце.

Вбежали четверо или пятеро солдат, которые что-то бессвязно выкрикивали и толкали друг друга.

Пятачок, где стояли кухни, находился под ураганным обстрелом. Пули, поднимая беловатую пыль, шлепались, точно крупные капли в лужу.

— Еще одного ранило!

— Еще одного!

— Мать их…

— Этот из второй!

— Говорят, они тысячами идут в атаку.

— Брось!

— Здесь сам господь бог не уцелеет.

— Oro! Это бьет наша артиллерия!

Вбежал бледный как полотно младший лейтенант.

— Все в порядке! — закричал он. — Беспокоиться нечего. Тихо! Ничего страшного не случилось, — закончил он не очень уверенно.

— А ну-ка, Хинольо, пошли спасать котлы, а то их прострелят, — немного погодя сказал Прадо.

— Оставь, пусть себе варится! Кое-кто засмеялся.

— Да ты, кажется, в штаны наложил. Прадо вышел один.

— Пойдем, Хинольо! — позвал Аугусто.

— Давай, живее, давай, — ответил тот, не двигаясь. Все отчетливо услышали отрывистый, словно приглушенный звук попавшей в тело пули.

Прадо даже не вздрогнул, но лицо его исказилось.

— Меня ранило, — пробормотал он немного смущенно и вошел, прихрамывая.

— Именно поэтому я и не хотел идти с тобой. — Логика Хинольо была неотразима.

Какой-то солдат разрезал своим ножом штаны повара. Пуля прошла через ляжку, ее головка торчала с внутренней стороны. Прадо, подавленный, опустился на ящик и молча смотрел, как капает кровь.

Несколько раненых проковыляли к санчасти.

— Скорее! — кричали им. — Будьте осторожней!

По склону холма уже спускались санитары со своей зловещей ношей. Подошло подкрепление. Спустя час перестрелка утихла.

— Пошли! — крикнул кто-то. — Мы им показали, где раки зимуют.

Помогли Прадо добраться до санчасти. Попросили носилки, чтобы унести сержанта Ортегу. В санчасти было уже порядочно раненых, лежал один убитый.

К обеду на передовой опять все смолкло. Лица у солдат были мрачные.

— Убитых не меньше двадцати, — сказал кто-то.

— Слыхали о парне из третьей?

Солдаты оживились.

— Пуля попала ему в ногу, когда мы тащили наверх патроны. А он и не заметил, представьте себе! Сами знаете, дорога крутая, ящики волочишь, высунув язык. Пуля вошла в ляжку. Мы увидели кровь уже на месте и спрашиваем: «Что это у тебя?» А он уже и шагу не может сделать,

— Да, бывает, — подхватил другой. — Помнишь связного, что был тяжело ранен в Суэре? Тогда еще убило капитана Маркеса. Так он из моей деревни. Вот это парень! Решили, что он умер, уже и панихиду отслужили и все прочее. А потом его видели в госпитале. Он ослеп и не хотел возвращаться домой.

— Да… А того помните, что сошел с ума в Сомосьерре? С ним все кончено. Он уже никогда не вернется к своим лошадям. Мой брат его видел. Да что тут говорить! Все время орет: «Танки, танки!» И если кто-нибудь тронет его, бросается, как разъяренный бык.

Солдаты разговорились, вспомнили истории печальные и забавные. Лица стали спокойнее, кое-кто уже улыбался. И тогда Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть оглушил всех одной из своих бессмысленных тирад.

— Да, ребята, это я вам и говорю! А что еще будешь делать? Не так ли? Следовательно, самое важное для нас — это терапевтические слова. Потому что всегда и во веки веков, никогда и ни за что на свете не будет в норме фантомина слова, обращенного к людям, которые могут понимать и взаимодействовать в своих взаимоотношениях благодаря своей учености, пренебрежению и уважению, которое они имеют в силу умеренности и целомудрия.

После обеда Аугусто и Эспиналь готовились ехать за продовольствием. Аугусто был невесел.

— Вот увидишь, сегодня нашу машину обстреляют. Перед укрытием, у которого стояли кухни, из земли торчал стальной хомут. Пару дней назад Аугусто пытался его вытащить. Лагуна, проходивший в это время мимо, с силой шлепнул его по заду.

— Ты что, на воздух взлететь хочешь?

Аугусто бросился за поваром, а потом вообще забыл о хомуте. Не так давно у Кампильо шли ожесточенные сражения. Деревня несколько раз переходила из рук в руки. Во время одного из боев здесь и упала неразорвавшаяся граната со снятым предохранительным хомутом. Гранату постепенно засыпало землей.

Грузовик был готов ехать, и Эспиналь позвал Аугусто. Когда тот выходил из укрытия, хомут зацепился за сапог. Аугусто отбросило взрывом, он почувствовал страшный удар в ногу. Инстинктивно прижался к земле. Затем услышал крики и увидел Эспиналя, бежавшего к нему. Аугусто оглушило, и он еще не понимал, что произошло. Попытался подняться, но мешала острая боль в ноге. Повернулся, чтобы посмотреть. Брюки были разорваны и пропитаны кровью. Нога как-то странно вывернута, жутко торчала кость. «Мама! Меня ранило!» Перед глазами плясали красные, зеленые и золотые круги. Аугусто охватил ужас, и он потерял сознание. Пришел в себя от боли, когда его укладывали на носилки. Увидел Року, Эспиналя, других солдат.

— Как себя чувствуешь? — спросил Эспиналь.

— О-о-о! До чего же больно, — застонал Аугусто, пытаясь повернуться.

— Хочешь, напишу домой? — сказал Рока.

— Нет, нет! — воскликнул Аугусто испуганно. — Не надо.

 

Глава двадцать девятая

Первые дни он знал только непереносимую боль. Осколок перебил большую берцовую кость и раздробил малую. Время от времени Аугусто давали снотворное, и тогда он впадал в дремоту, а затем погружался в тяжелый, глубокий сон.

Только на третьи сутки он почувствовал себя лучше. Сестра и доктор заверили его, что перелом срастается хорошо. Лечиться ему предстоит долго, но исход будет благополучный.

Аугусто отослал несколько коротких писем родным и Берте. Так и хотелось закричать: «Приезжайте!» Однако Аугусто взял себя в руки. Лучше сообщить им о случившемся, когда дело пойдет на поправку. Написал несколько строк и Роке, просил, чтобы письма по-прежнему получали в батальоне и уже оттуда пересылали в калатаюдский госпиталь, где он лежал.

Лишь через неделю Аугусто очень осторожно сообщил Берте и Марии о том, что ранен. Он не мог написать правду родителям. Мать все еще плохо чувствовала себя. Всякое волнение могло оказаться для нее роковым. К тому же она обязательно захотела бы приехать к Аугусто, ухаживать за ним, а это, конечно, ухудшило бы ее и без того слабое здоровье. Самое лучшее — держать случившееся втайне от родителей. Так он и написал Марии.

Берта появилась сейчас же. Ее отпустили на три дня, но позже обещали дать более продолжительный отпуск.

Она приехала утром. Аугусто увидел ее, когда она у входа в палату говорила с сестрой. Аугусто поднял руку. Сердце заколотилось, тяжело застучала кровь, заныла рана. Берта хотела улыбнуться, но на лице ее появилось выражение мучительной тревоги. Она стремительно шла, почти бежала между кроватями, на которых лежали раненые. Кто-то свистнул, раздались восхищенные возгласы, посыпались соленые шуточки. Аугусто протянул руки навстречу ей. Берта крепко сжала их, опустилась на табуретку, стоявшую рядом с койкой, и заплакала, пытаясь заглушить рыдания в ладонях Аугусто.

— Успокойся, Берта. Теперь все позади. Что о тебе подумают люди! Я скоро буду здоров. Ничего страшного не случилось.

Теплые губы касались его ладоней. Они стали мокрыми от слез. Аугусто хотел успокоить невесту, вытереть ей глаза, и в то же время ему было приятно. Ведь Берта плачет из-за него. Охватившее Аугусто волнение помешало ему заметить некоторую неестественность в поведении девушки: уж слишком отчаянными были ее рыдания.

Через несколько минут Берта успокоилась и подняла свое юное, прекрасное лицо, еще мокрое от слез.

— Почему ты не написал мне сразу?

— Чтобы еще больше напугать тебя?

— Не важно! Ты не знаешь… — произнесла она, точно стыдясь и едва удерживаясь от того, чтобы не заплакать снова.

Но Аугусто видел лишь волнение женщины, которая любит его и страдает из-за того, что с ним случилось.

— А для меня это очень важно, — сказал он. — Я не хотел сообщать тебе, пока не поправлюсь. Но желание видеть тебя оказалось сильнее. Если бы я знал, что ты будешь так переживать… Слушай меня внимательно. Даго тебе слово, рана совсем не тяжелая. Еще немного побаливает, но сейчас, когда ты рядом, все хорошо.

Берта попросила подробно рассказать, как он был ранен. Аугусто рассказал.

— Не знаю почему, но у меня было предчувствие, что ты находишься под Теруэлем. Когда мы готовили одежду и посылки для солдат, я всегда мечтала о том, чтобы они попали к тебе. Я часто просыпалась в испуге и молилась за тех, кому на фронте приходится переносить этот страшный холод. Может быть, это эгоистично, но я просила бога, чтобы тебя там не было.

Берта ушла ненадолго — только для того, чтобы пообедать у родственников, живших в Калатаюде. Она и остановилась у них. Вернувшись, она снова принялась говорить не переставая. Рассказывала о смерти зятя, о своей работе, о товарищах, о жизни в Сарагосе. Говорила она очень быстро и нервно смеялась. Был момент, когда Аугусто почувствовал, что Берта будто переигрывает, подчеркнуто сдерживая рыдания и одновременно стараясь оглушить его потоком пустых фраз.

Аугусто слушал, лишь время от времени вставляя несколько слов.

— Почему ты молчишь? — спросила Берта, и в голосе ее звучало беспокойство.

— Мне нравится слушать тебя. Знаешь что, Берта…

— Что?

— Наклонись ко мне.

Девушка наклонилась. По лицу Аугусто скользнули блестящие, душистые волосы. Он ощущал ее теплое дыхание, видел ее глаза, которые смотрели на него с неизбывной нежностью, ее руку. Такая хрупкая и в то же время сильная, она лежала на его пододеяльнике. Его счастье, его надежда — все было в этой маленькой ручке.

— Любишь меня? — спросил он.

Берта покраснела, потому что раненые с ближних коек наблюдали за ними с бесцеремонным равнодушием.

— Конечно, — прошептала она.

Время летело быстро. В окно заглянуло солнце, ласково скользнуло по стенам, по вещам, покрыв их золотистым пушком. Потом как-то незаметно в комнату заползли сумерки, словно заполнив все углы густой копотью. Палата превратилась в шлюз, который быстро затопляла темнота. Они замолчали, но кровь бунтовала, звала. Аугусто с силой сжал руки Берты. Из бушующей за окном тьмы в палату врывались черные молнии. С минуты на минуту должны были зажечь свет. Берта наклонилась к Аугусто и поцеловала его в губы.

Три дня Аугусто был счастлив. Но не Берта. Для нее sto были тяжелые дни. Не раз она думала об этом. И всегда его доверчивая любовь, его слепая вера в нее вызывали в ней чувство глухого раздражения. Аугусто должен был приказать ей: «Останься!» И она осталась бы, забыв обо всем на свете. Все такой же наивный, каким был раньше! «Останься!» И она все бросила бы ради него.

Сестра и зять Аугусто приехали на два дня позже Берты. Прежде Аугусто с горечью думал, что приезд родственников будет лишь данью условностям. Прежде, когда он вызвал их впервые. Когда ему казалось, что он не выживет, но не теперь. Теперь его раненая нога представлялась ему своеобразным амулетом, защищающим его от смерти. Родные были и будут нужны ему там, на фронте, когда он выздоровеет и снова встанет у края неминуемой могилы. Но не сейчас, когда он оказался в безопасности благодаря своей ране. Неприятное чувство овладело им только на миг. Может, они и не виноваты в том, что никак не могут понять, что такое война. И даже если б они хотели слушать его, он все равно ничего им не рассказал бы. Эта мысль едва пронеслась в мозгу Аугусто, и тут же его охватила радость от того, что он их видит. Приезд родственников уже казался ему необычайно благородным поступком.

Антонио уехал на следующий день, в деревне его ждала работа. И как только он удостоверился в том, что лечение Аугусто идет нормально и рана заживает, он счел свое присутствие в госпитале излишним. Сестра осталась. Они решили по-прежнему ничего не сообщать родителям. Аугусто приедет домой, когда встанет на ноги, будто в очередной отпуск.

Мать Аугусто была слишком нервной и всего боялась. Если бы она узнала, что сын ее ранен, тревожные мысли не оставили бы ее ни на минуту. Уж лучше сказать правду, когда все будет позади. И все же иногда Аугусто безудержно хотелось обнять мать и сказать ей: «Меня ранили, мама, я очень страдал». Чтобы она приласкала его и поплакала.

Мария оставалась с ним три недели. Аугусто не хотел, чтобы она уезжала, и именно поэтому уговаривал ее ехать. Но Мария угадывала робкую тревогу брата и старалась его успокоить.

— Нашей служанке можно доверять. Она отлично обойдется и без меня. Антонио в каждом письме пишет, чтобы я не спешила, он сам управится. Не волнуйся.

Аугусто не догадывался о том, что значило это «не спешила».

— Антонио хороший, благородный человек. Тебе посчастливилось, Мария.

— Да, посчастливилось, — сестра произнесла это с глубокой убежденностью.

Но она-то знала, что означали слова мужа, на душе у Марии было неспокойно. Каждый день, поднимаясь, она говорила себе: «Завтра обязательно поеду». Но передумывала, когда видела брата. «Подожду еще немного».

Она была уверена, что муж не станет ее упрекать, по крайней мере открыто. И все же ей казалось, будто она слышит его голос: «Пора!» На сердце у Марии было неспокойно. Она, разумеется, попытается объяснить, почему задержалась, но Антонио сухо прервет ее: «А разве я что-нибудь говорю? По-моему, я сам, если память мне не изменяет, настаивал на том, чтобы ты осталась». Он скажет это раздраженно, недовольно морщась и — она отлично это знала — думая про себя: «Тоже мне, развели церемонии». А потом ворчливо, все еще злясь, бросит: «Ну ладно, как он там?» Мария ответит: «Лучше». И все пойдет по-прежнему. Снова они будут получать письма Аугусто. «Чувствую себя хорошо…» Она будет догадываться о страданиях брата, будет плакать тайком от мужа, потому что он не переносит этой «сентиментальности». Не одну ночь она проведет без сна, молясь за Аугусто и обливая подушку слезами.

Мария страстно любила брата и до сих пор не могла порвать нитей, крепко связующих ее с родным очагом. Временами в доме мужа, которого она тоже любила, молодая женщина вдруг чувствовала себя чужой, ее охватывало полное безразличие ко всему окружающему. Мария видела, как добр и чист Аугусто, насколько ему чужды лицемерие и ложь. И сама Мария сохранила этот доверчивый, юношеский взгляд на жизнь. Она знала, что такое доброта, благородство и искренность. Ей еще не довелось пережить невзгоды, жестокая борьба за существование не надломила, не изуродовала ее. Ей не пришлось кривить душой, стыдиться, лгать. И мир представал перед Марией подобным домашнему очагу — светлым и бесхитростным. В нем не было места обману. Брат же, один из тех, кого она беззаветно любила, казался ей добрым божеством этого очага. На глазах у Марии выступали слезы, едва он начинал на что-нибудь сетовать. Ее охватывало чувство мучительной жалости, если Аугусто, видя ее тревогу, принимался утешать и успокаивать ее. «Уже все прошло, Мария, все прошло». Аугусто тоже переполняла нежная любовь к сестре, которая помогала ему переносить страдания.

Мария познакомилась с Бертой. Та ей очень понравилась.

— Она просто очаровательна, — сказала она брату. — У тебя всегда был хороший вкус. Очень симпатичная девушка, и я вижу… — Мария хитро улыбнулась и погрозила брату пальцем. — Ну что ж, девочка совсем недурна.

Аугусто тоже засмеялся и покраснел.

— Ох уж эти замужние дамы! Чего только они не придумают!

— Но, братец, — не унималась Мария, — не станешь же ты утверждать, что…

— Ты можешь помолчать? — и Аугусто затих, думая о своей невесте.

Берта пришла после полудня.

— Я познакомлю тебя с моей двоюродной сестрой Росарио, — сказала она. — Очень хорошая девушка. Если тебе что-нибудь понадобится, можешь без стеснения обращаться к ней. Вечером я приведу ее с собой. Уверена, она вам понравится. Ты можешь спокойно ехать, Мария. Аугусто будет в верных руках, пока я не получу отпуск.

Росарио оказалась робкой и приветливой девушкой. Марии и Аугусто она понравилась.

Когда настало время прощаться, Росарио и Мария деликатно вышли.

— Скоро я снова приеду, — сказала Берта.

— Хорошо бы тебе дали отпуск побольше.

— Я попытаюсь. Я буду молиться, чтобы ты быстрее поправился.

— Лучше молись, чтобы тебе дали отпуск.

— Аугусто! — воскликнула Берта, порывисто протягивая к нему руки. — Не забывай, что я люблю тебя больше всех на свете и буду любить всю жизнь.

— Почему ты говоришь об этом?

— Не знаю. Так вдруг. Но ты знаешь, что это правда.

— Конечно.

— Прощай, Аугусто! — Глаза Берты были полны слез.

— Приезжай скорее!

Берта встала, осторожно высвободила руку, которую держал Аугусто, и, наклонившись, поцеловала его в губы.

Один из раненых свистнул, другой крикнул: «А нас?»

Берта едва коснулась губами щеки Росарио и Марии и быстро ушла, вытирая платком глаза.

Сначала Росарио приходила в госпиталь два или три раза в неделю. Впрочем, она скоро подружилась с Марией и стала приходить чаще. Обе женщины беседовали с Аугусто, но больше между собой. Иногда он погружался в чтение, и тогда Росарио и Мария разговаривали вполголоса, чтобы не мешать Аугусто. Росарио приходила с вышивкой и принималась за работу. Мария купила шерсти, чтобы связать Аугусто свитер. Он смотрел, как движутся их руки, как солнечные лучи играют на спицах. Руки у обеих были очень красивые. У Марии белые, у Росарио — золотисто-смуглые. Раненые пытались заговаривать с женщинами, делали им комплименты. Те приветливо отвечали или же смеялись, заливаясь краской. А потом, сблизив головы, принимались шушукаться. У Марии были черные волосы. У Росарио — светло-каштановые. Солнце превращало волосы Марии в блестящий шлем, а волосы Росарио в золотой ореол. Аугусто смотрел на женщин и чувствовал себя счастливым. Иногда рана вдруг начинала ныть. Он с силой, чтобы не застонать, сжимал челюсти и кулаки. Женщины сразу замечали это, и обе, побледнев, поднимались. «Тебе больно?» — «Да, немного. Но ничего, сейчас пройдет». Женщины подходили к кровати, дрожащими руками поправляли одеяло, взбивали подушку. «Господи, если бы мы могли чем-нибудь помочь… Хочешь, позовем сестру?»

Когда они оставались одни, Мария говорила о Росарио:

— Она мне очень нравится. Правда, хорошая девушка?

— Да. Очень хорошая…

— И хорошенькая…

— Очень хорошенькая.

Марии всегда хотелось добавить: «И по-моему, ты ей нравишься», — но она удерживалась.

Когда Мария уехала, Росарио стала приходить ежедневно.

Она приносила книги, газеты и журналы, усаживалась рядом с Аугусто и принималась за шитье. Обычно Росарио молчала, немного стесняясь. Но если Аугусто спрашивал ее о чем-нибудь, отвечала непринужденно. Аугусто читал, украдкой посматривая на девушку, иногда что-нибудь говорил. В присутствии Росарио он чувствовал себя свободно, словно давно и хорошо знал ее, и мог подолгу молчать, не испытывая никакой неловкости.

Аугусто быстро поправлялся. Он уже вставал, его усаживали в кресло и отвозили в сад. Теперь Росарио приходила утром и вечером. Отношения между ними становились все более дружескими. Росарио часто заговаривала с Аугусто, и ему было приятно поболтать с девушкой.

— Я не надоел тебе? — спросил однажды Аугусто.

— Нет. А почему ты должен мне надоесть?

— Но у тебя же есть подруги, наверно, и друг и, наконец, домашние…

— Дома знают, что ты один, а мне все равно нечего делать. Я только шью для солдат, но шить я могу и здесь. Что касается друга, то у меня его нет. — Росарио улыбнулась.

— Я очень благодарен тебе, что ты приходишь сюда работать, а насчет друга не верю.

— Благодарить меня не за что, и все же я не вру, хоть ты мне и не веришь.

— Ты совсем не похожа на Берту, но есть в тебе что-то, что напоминает ее. Может быть, доброта ко мне, заботливость.

— Ты ошибаешься, — Росарио заставила себя улыбнуться и склонилась над работой.

Но Аугусто уже не смотрел на нее. Он думал о Берте. Письма от нее приходили аккуратно. Она добивалась, чтобы ей дали месячный отпуск, и в каждом письме уверяла, что надеется скоро получить его.

Между тем время шло. Однако Аугусто не испытывал нетерпения. Общество Росарио действовало на него успокаивающе. Без малейшего волнения думал он о приезде невесты, охваченный ощущением безмятежного покоя, несказанного блаженства. Теруэль был вновь занят. Война осталась где-то далеко. Воздух словно трепетал и пел, пронизанный ярким солнцем, весенним, ласковым. Казалось, под его лучами почки на деревьях кричат от радости. В саду росли два огромных дерева. Аугусто часам смотрел на них. Потом его взгляд останавливался на Росарио: сияющий ореол волос, голубые глаза, улыбающиеся губы, золотистый пушок на руках. Аугусто вновь переводил взгляд на деревья. Одно из них, старое, с толстым стволом и мощными почти черными ветвями, пустило стройные светло-каштановые побеги. «Как твои волосы», — говорил он Росарио.

И вот однажды утром на дереве зажглись зеленые огоньки. А потом каждый день зажигались все новые, окружая его легким, дрожащим сиянием. Гигантская крона казалась люстрой, озаряющей землю зеленым пламенем.

— Какая красота! Правда, Росарио?

— А мне хочется плакать.

— Почему?

— Я больше всего на свете люблю деревья. Каждую весну меня поражает их верность, их щедрость к людям. Это дерево, должно быть, очень старое, но посмотри, какое оно нарядное!

— Как ты говоришь!

— Не обращай на меня внимания. Я дура. — Росарио покраснела.

— Неправда. Мне действительно нравится тебя слушать. Я тоже люблю деревья больше всего на свете. Поэтому очень рад, что ты чувствуешь, как я. Ты очень хорошая девушка, Росарио. И порой я даже начинаю ревновать, когда подумаю, что ты полюбишь кого-нибудь и я стану для тебя лишь далеким воспоминанием, — сказал Аугусто шутливо, но ему почему-то стало грустно.

— Не говори так. Я никогда не забуду этих дней.

Аугусто молчал. Он видел, как взволнованно вздымается под кофтой грудь девушки. Ему вдруг захотелось поцеловать ее. Сжать ее руки, покрытые золотистым пушком, и спросить: «Ты любишь меня, Росарио?»

Второе дерево была смоковница. Шероховатый ствол и ветви ее были густо-черного цвета. Смоковница подавляла буйством своей зелени. Словно обезумев от радости, позабыв о робкой грации первых почек, она щедро низвергала со своих ветвей лиственный поток.

— А она хвастунья, эта смоковница, — рассмеялась как-то Росарио.

— Весна — пора расцвета, сейчас она настала и для нее.

Зацвела смоковница значительно позже и покорила всех своей красотой. На ее изогнутых корявых ветвях появились тугие нежные бутоны. Словно девичьи соски.

И настало утро, когда они раскрыли свою зеленую тайну. Шершавые, темные ветви словно оросились слезами.

Росарио и Аугусто онемели перед этой красотой. Девушка стояла совсем близко. Аугусто поднял глаза, увидел полуоткрытые губы, горящий, взволнованный взгляд. Ее рука была здесь, рядом. Стоило большого труда удержаться и не сжать эту руку.

Да. Война шла где-то очень далеко. Аугусто ежедневно читал сообщения с фронта. Националисты двигались к Каталонии. Время от времени Рока и Эспиналь писали ему, но не имели права сообщать, где находятся. Интересно, принимает ли участие в наступлении их батальон? Аугусто подозревал, что их перебросили от Теруэля, так как они не приезжали больше в Калатаюд за продуктами. Получая письма, он подолгу думал о товарищах, и его охватывал страх при мысли о возвращении на фронт. Какие новые опасности подстерегают его там?

В одном из писем Рока сообщил, что каптеру его роты будут делать операцию и несколько месяцев он пролежит в госпитале. Аугусто показалось, что известие это пришло из какого-то иного мира, что еще очень далеко то время, когда ему придется вернуться в батальон и снова беспокоиться о своей судьбе.

Прежде Аугусто говорил с Росарио о Берте. Потом перестал. На лице девушки каждый раз появлялось такое грустное выражение, что он старался избегать этой темы. Но как-то утром не выдержал. Уже несколько дней не было писем, Аугусто начинал беспокоиться.

— Может, она заболела, как ты думаешь? — спросил он. — Уже неделю я от нее ничего не получаю.

— Прости, пожалуйста, — сказала Росарио смущенно и покраснела. — Когда я пришла, мне дали это письмо. Оно от Берты, я знаю ее каракули, — девушка попыталась улыбнуться.

Немного удивленный волнением Росарио, Аугусто взял письмо. Он хотел разорвать конверт, но Росарио удержала его руку.

— Я сочувствую тебе, Аугусто, всей душой сочувствую! — воскликнула девушка. Голос ее дрожал.

— Что случилось?

— Думаю, что ты догадываешься… Ты будешь очень расстроен. Берта хорошая девушка, но в характере ее есть что-то детское, ты знаешь. Иногда она ведет себя, как…

— Ради бога, ты можешь говорить яснее?

— Ты не представляешь, как я огорчена, Аугусто. Берта выходит замуж за Хосе Луиса Сендойю. Он ее очень любит, у него есть деньги, и Берта… — Росарио закрыла лицо руками и расплакалась.

— Не может быть! — Аугусто разорвал конверт, прочел несколько первых строк, потом скомкал письмо и бросил его на пол.

— Ты должен простить ее, — сказала Росарио. — Я знаю, что Берта очень страдала. Она хотела взять отпуск побольше и приехать, чтобы рассказать обо всем, когда тебе будет лучше. Но Хосе Луис, очевидно, что-то заподозрил. Поэтому она попросила меня. Я ответила, что, по-моему, это не очень хорошо, и к тому же мне самой так тяжело… Кажется, несколько дней назад Хосе Луис нашел твои письма. Он полагал, что между вами все давно кончено, и был неприятно поражен. Сестра Берты также ничего не знала. Ведь ты писал Берте на работу. Не понимаю, как она могла совершить подобную глупость. Ведь она по-прежнему любит тебя. Я уверена в этом.

Девушка снова заплакала, едва слышно всхлипывая. Аугусто провел рукой по ее волосам и замер, глядя на небо, чистое, голубое и такое равнодушное.

— Давно она обручилась с Сендойей? — спросил он немного погодя.

— Да. По-моему, давно.

— Наверно, поэтому она не настаивала на том, чтобы я навестил вас.

— Нет. Не думаю.

— Не думаешь? Зачем ты так говоришь? Она, конечно, боялась, что ты мне все расскажешь.

— Не знаю, Лугу сто.

— Она обманула меня сознательно и жестоко.

— Берта не жестока и не совсем виновата в том, что произошло. Она очень избалованная девушка и не всегда бывает серьезна. И все же она хорошая и, повторяю, очень любит тебя. Я уверена, что, если бы ей удался обман, она и сейчас не теряла бы надежды найти какое-нибудь средство спасти твою любовь.

— Мою любовь! Если бы Берта хоть немного уважала меня, она бы откровенно мне все рассказала. По крайней мере это я заслужил.

 

Глава тридцатая

Аугусто ходатайствовал о том, чтобы его перевели в сарагосский госпиталь, и получил разрешение.

— Это лишь увеличит твои муки, — сказала Росарио.

— Неважно. Она не может не прийти ко мне, если узнает, что я там. Она не имеет никакого права рвать таким образом, она должна объясниться, — воскликнул Аугусто взволнованно.

— Конечно, Аугусто, но…

— Я знаю, Росарио, — перебил он ее. — Вполне возможно, что то, что я делаю, глупо и бессмысленно, но я должен бороться до конца. Понимаешь?

— Да, — печально согласилась Росарио. Росарио пришла попрощаться на станцию.

— Я всегда буду помнить, что ты для меня сделала. Ты так заботилась обо мне. Я никогда не забуду этих дней. И всегда буду рад услышать о тебе что-нибудь, услышать, что ты счастлива. Спасибо за все, Росарио!

— Не смей так говорить! — смущенно воскликнула девушка.

Ее волосы казались особенно светлыми на фоне грязной, закопченной стены. Он сжал ее тонкую смуглую руку и задержал на мгновение в своей. Долго не отрываясь смотрели они в глаза друг другу, потом Аугусто поднялся в вагон.

Перед выездом он написал Берте: сообщил адрес госпиталя и просил прийти к нему. Он сообщил свой новый адрес также Роке, Эспиналю и сестре. Но скрыл от них то, что произошло. Решил рассказать позже, когда немного утихнет боль.

В Сарагосе Аугусто ожидали невеселые дни. Берта не пришла и не ответила на письмо. Дни тянулись, похожие один на другой, ничем не заполненные. Аугусто уже мог ходить на костылях. Он устраивался на скамейке в госпитальном саду и сидел молча, ни с кем не разговаривая. Порой даже появлялась мысль, что было бы хорошо поскорее вернуться на фронт, покончить с унынием и подавленностью, вновь чувствовать, как напрягаются нервы, подчиненные мощному инстинкту самосохранения. Но вскоре Аугусто ощущал фальшь и противоестественность этого желания, мысль о возвращении на передовую вновь вызывала у него ужас.

Буйное, неудержимое цветение весны раздражало Аугусто. Иногда вдруг ему хотелось написать Росарио, найти поддержку в ее нежной дружбе. Но он не мог этого сделать, потому что догадывался, что всколыхнет в душе девушки любовь. А он никогда не сможет ответить ей тем же. Так что будет лучше, если Росарио забудет его.

Через несколько недель отчаяние Аугусто достигло предела. Он возненавидел Берту и весь мир. «Пусть она оставит меня в покое», — яростно отдавалось у него в мозгу. Хотелось все забыть, во что бы то ни стало избавиться от безысходной тоски, которая давила его. «Пусть она оставит меня в покое, единственное, о чем я прошу!» И все же опять и опять вспоминал Берту, она преследовала его. Аугусто злился на себя, но ничего не мог поделать. «Больше я не хочу страдать!» После этих яростных вспышек его охватывало ощущение страшной пустоты, одиночества, полного безразличия ко всему на свете: к войне, к родным, к товарищам. И никакие воспоминания, никакие усилия не могли вывести его из этого состояния, словно жизнь со своими мечтами и надеждами окончательно утратила для него интерес. Однако подо льдом этой кажущейся апатии стремительно мчался бурный поток, который пробился наружу, когда однажды утром приехал Эспиналь. Аугусто вдруг понял, что жить, чувствовать себя живым — это значит надеяться, ждать чего-то, сознательно или бессознательно.

Эспиналь рассказал Аугусто новости. Батальон находился под Теруэлем до тех пор, пока город не был вновь занят. После этого их перебросили в местечко неподалеку от Суэры, откуда готовилось наступление на Арагон и Каталонию, которое намечалось завершить взятием Лериды и предмостных укреплений у Балагера и в других районах Сегре. Аугусто засыпал Эспиналя вопросами, и тот восторженно рассказал о наступлении. Перед мысленным взором Аугусто возникли города и местечки: Альмудевар, Тардьента, Торральба… Бухаралос, Алколеа де Синка, Сена… Радостное возбуждение охватывало его. Названия звучали в ушах приятной музыкой, еще больше укрепляя желание вернуться к ребятам. Аугусто видел, как они шагают под ласковыми лучами весеннего солнца, цветущими душистыми полями. Он снова услышит их дружеские голоса, их песни и смех. Он знал, что, когда вернется, теперешнее его желание покажется ему нелепым, но сейчас, когда он слушал Эспиналя, его неодолимо тянула к себе бездонная пропасть войны. Он хотел снова оказаться один на один с опасностью и там, в тревожных буднях фронта, избавиться от этой безысходной тоски.

Потом Эспиналь рассказал, что происходит на дорогах. Грузовые машины, батареи, войска непрерывно движутся вперед. Все окутано густой пылью. Мосты через реки взорваны. На полях и вдоль придорожных канав валяются убитые; засыпанные пылью, раздутые, почерневшие, они наводят ужас. Машина войны уже не могла остановиться и катилась вперед по телам погибших, смазавших ее своей кровью. Волна наступления захлестывала вражеские окопы и неудержимо устремлялась вперед, оставляя позади себя, в пенном прибое тыла, трупы убитых. А потом их опускали в спокойные, мирные воды земли, в заводи кладбищ.

В Торральбе батальон штыковой атакой опрокинул противника, зато около Синки они на собственной шкуре испытали последствия взрыва тарасонской плотины. Наводнение захватило пехоту на марше. Бурный поток тащил за собой тонущих людей и вьючных животных. Батальон три дня был отрезан от своих. Сидели без еды; в ближних полях удалось найти немного картошки и овощей, их ели сырыми. Кое-кто уже принялся за траву. Прошел слух, что в Алколее де Синка уцелел один мост. Каптеры пошли туда, но мост оказался разрушенным, у реки скопились войска. Вражеские самолеты бомбили и расстреливали их из пулеметов. Эспиналь со смехом рассказал, как один из каптеров угодил головой в кучу навоза. В конце концов, борясь с сильным течением, реку форсировали на баржах. Так же переправили еду и боеприпасы. Наступление продолжалось. Солдаты делали переходы по тридцать-сорок километров. Ноги у всех были стерты. Многие вместе с носками снимали прилипшую к ним кожу. Но едва раздавался приказ выступать, вновь мужественно пускались в трудный путь. В батальоне были убитые.

— Как Родригес? — спросил Аугусто.

— Отлично, — улыбнулся Эспиналь. — Он выздоровел и уже несколько дней как вернулся. Все такой же потешный, не расстается со своим платком в горошину.

Потом вспомнили Року и других товарищей.

— А что слышно о каптере? — спросил Аугусто.

— Пока его нет, но скоро, наверно, появится, ведь ему уже давно сделали операцию. Ты первым делом должен позаботиться, чтобы тебя отправили в авточасть.

— Да, да, конечно. Здесь есть несколько автошкол, я воспользуюсь месячным отпуском, который мне дадут после выписки из больницы.

— Жаль, что не вернешься к нам. Но советую не упускать такой возможности.

— Разумеется. Раз я говорю, значит, дело решенное. Ты еще приедешь в Сарагосу?

— Думаю, что да. За табаком. У нас там ни крошки не найдешь.

Дни бежали один за другим. Аугусто постепенно забывал о своей неудачной любви. Новые заботы волновали его. Вскоре его выпишут из больницы. Он съездит домой, а потом отправится на фронт. И то и другое пугало его.

 

Глава тридцать первая

Два дня назад он видел Берту с мужем. Аугусто сидел в кафе. Он уже ходил без палки, и его вот-вот должны были выписать из госпиталя. Сендойя не заметил Аугусто, Берта же увидела, однако прошла мимо с безразличным видом, но потом обернулась и бросила на Аугусто быстрый, пристальный взгляд.

Теперь Аугусто лишь иногда думал о ней. Боль постепенно стихала. Он старался не вспоминать о счастливых часах, проведенных с Бертой, слишком тяжело было думать о том, что случилось позже. Аугусто никак не мог примириться с тем, что оба они живут в одном городе, но он не имеет права искать ее, говорить с нею. Впрочем, именно это препятствие отлично исцеляло от ненужных волнений. «Очень хорошо, что я забыл ее, больше она меня не интересует. Между нами все кончено». Однако увидев Берту, он понял, что это не так.

Аугусто сидел в парке. Начинало темнеть. Он отдыхал после долгих блужданий по улицам в надежде встретить Берту. Несколько раз заходил в кафе, ив которого увидел ее, бродил у дома, где (он знал это) она жила, стоял под ее балконом. Неужели и вправду все кончено, неужели Берта не захочет извиниться перед ним, сказать ему несколько слов, хотя бы увидеть его? Аугусто совсем растерялся. Он не мог понять, что с ним происходит, чего он ждет. Да, все, что было, оказалось лишь видимостью любви, и все же он без конца вспоминает поцелуи Берты, ее ласки, мечтает снова сжать ее в своих объятиях, слушать пылкие признания. Однако он тут же чувствовал себя обманутым, выставленным на посмешище. Снова увидеть Берту? Зачем? Даже если она придет, это ничего не даст, кроме лишних мучений. Между ними все кончено. В госпитале сказали, что завтра его выпишут. Самое лучшее — скорее уехать из Сарагосы, повидать родных и вернуться на фронт. Но и там его ждут страдания. Эта мысль не оставляет его. Он будет страдать и дома и в окопах. Но на передовой он скорее забудет Берту. Для него она теперь недоступна. Аугусто вновь и вновь повторяет себе это, однако не может смириться, признать себя побежденным. Глухая тоска овладевает им.

Кто-то остановился рядом. Аугусто поднял голову: она. Первым его чувством была внезапная, искренняя радость.

— Берта!

Но тотчас же гнев и досада охватили его.

— Чего ты хочешь? — спросил он сухо.

— Незадолго до моей свадьбы ты требовал, чтобы я объяснилась. За этим я и пришла.

— Если память мне не изменяет, с тех пор прошло несколько месяцев.

— Да, Аугусто. Но ты приехал в Сарагосу накануне моей свадьбы. Кроме того, Хосе Луис, а он ревновал меня после моей поездки в Калатаюд, узнал, что мы переписываемся. Я никак не могла тебя увидеть. А потом он стал моим мужем… Надеюсь, ты поймешь.

— Очень сожалею, но не знаю, что я должен понять.

— Хосе Луис сегодня утром уехал на два месяца.

— А сейчас я совсем ничего не понимаю, — пробормотал Аугусто сердито.

— Выслушай меня, пожалуйста! Я не буду настаивать, чтобы ты меня простил, но, прошу, попытайся понять. Я всегда была избалованной и капризной девчонкой, я это признаю. Я не привыкла страдать. Ты знаешь, наша семья небогата, а на службе мне приходилось несладко. Ты скажешь, что я преувеличиваю, что все было не так, но тогда мне казалось, что больше я не выдержу.

— И ты уверена, что именно поэтому вышла замуж за Хосе Луиса?

— Не надо иронизировать. Можешь сомневаться во всем, что я расскажу, только не в моей искренности. Если хочешь знать, вышла я за Хосе Луиса совсем не потому. Но мое отчаяние сыграло не последнюю роль. Думай что хочешь, только было именно так. А ты… Скажи мне честно: чем бы ты мне помог? Абсолютно ничем! Согласись! Хосе Луис казался мне хорошим парнем, он всячески старался доказать, что любит меня, у него большое состояние… Нет! Нет! Не нужно ничего говорить. Признаюсь, именно это все и решило. Я всегда мечтала быть богатой, после смерти дяди не думала ни о чем другом. Хосе Луис обещал мне блестящее будущее, засыпал подарками. Кроме того, мои друзья, моя сестра, родители — все уговаривали меня. А ты был далеко и не мог защитить меня от них и от меня самой. Я продолжала писать тебе, хотя у нас с Хосе Луисом было все решено, потому что не могла отказаться от твоей любви. Да, я поступила очень плохо, я всегда была эгоисткой. Думала только о себе и не думала о том, какую боль причиню тебе. Не знаю, почему я вела себя так, не знаю также, на что надеялась. Больше я не могу ничего сказать. Я хотела сохранить твою любовь до последнего мгновения и даже потом, точно моя свадьба… Нет, не знаю, ничего не знаю! Умоляю — прости меня.

— Не кажется ли тебе, что ты выбрала очень удобную позицию: сперва хладнокровно разбивать жизнь другим, а потом просить прощения?

— А не прощать? Разве это не значит быть еще более жестоким. Я тоже страдала, и наверняка больше тебя.

— Ты?

— Да, Аугусто. Мой муж не любит меня и никогда не любил. Я была для него лишь прихотью, и он заплатил за меня цену, которую с него потребовали. Но он уже пресытился мною. Стыдно признаться, но вскоре после свадьбы я застала его со служанкой. Они целовались. И теперь он часто проводит время с женщинами вроде нее. Ты не можешь себе представить, какие унижения я должна терпеть.

Парк погрузился в темноту. По дорожкам струился волшебный свет луны, он лился с деревьев на газоны, и казалось, что это маленькие лужицы после недавнего дождя.

Берта продолжала. В голосе ее звучали горечь и боль. Эту женщину он любил. Над ней издевались, ее заставили страдать. Она была беспомощна, как ребенок, и несчастна. Аугусто так хотелось поддаться состраданию и особенно неожиданному счастью быть с ней, быть в «последний раз», говорить, просто чувствовать ее рядом, забыв обо всем на свете. Но Берта причинила ему столько горя. «Как она страдает! Ведь она любила меня», — думал Аугусто все еще со злостью.

Берта замолчала. Теперь, после признания, она испытывала унижение и стыд. «Он разлюбил меня», — решила она.

— Прощай, Аугусто.

Берта повернулась и пошла, не пожав ему руки.

Деревья отбрасывали густую тень, которую, словно ковер или покрывало, кто-то перебросил через ручеек света, струившийся по дорожкам. Берта перешагнула через него своими стройными, тонкими ногами, изящная, как средневековая дама.

И тогда он будто пробудился от тяжелого сна. Желания мстить больше не было. Берта уходила, уходила навсегда. Она страдала. А он любил ее, любил и простил всей душой, всем сердцем. Напрасно старался он задушить в себе щедрое благородство любви.

— Берта!

Девушка остановилась. Аугусто пошел к ней, ошеломленный, раздираемый противоречивыми чувствами. Гнев еще бушевал в нем, но сильнее было желание утешить ее, расцеловать.

— Я понимаю, Берта, что ты страдала, и прощаю тебя. Но зачем ты сделала это, зачем? — воскликнул он, схватив ее руки.

Берта разразилась судорожными рыданиями.

Взволнованный, Аугусто, шепча ласковые слова, притянул девушку к себе. Наконец она успокоилась, подняла голову, лицо ее было мокро от слез.

— Я хочу знать только одно, Аугусто, ты еще любишь меня?

— Но, Берта!

Аугусто хотел сказать, что ей не следует спрашивать об этом, как ему отвечать, что он не смеет ее, их обоих подвергать бесчестью.

— Я любила только тебя, — все больше волнуясь продолжала Берта. — И никого другого. Я не знала, что делаю, Аугусто. Но я имею право на счастье! Хотя бы на капельку счастья!

— Берта! Умоляю тебя!

— Люблю тебя! Знаю только это и еще то, что я очень несчастна, — сказала она и потянулась к нему.

Аугусто поцеловал ее. Теперь он был уверен в том, что вновь нашел Берту.

 

Глава тридцать вторая

Попрощавшись с Бертой, Аугусто отправился ужинать. Договорились встретиться на следующий день около пяти в загородном кафе. Берта вновь принадлежит ему. Аугусто был на седьмом небе. Но это продолжалось недолго. Чувство радости не могло заглушить какого-то смутного беспокойства, угрызений совести, которые начинали его мучить. Берта любит его. А он воспользовался этим и толкает ее навстречу бесчестью, скандалу и, может быть, публичному позору. Берта любит его. Она будет бороться за свое счастье, за «капельку счастья», как может, отчаянно, недостойным, бесчестным оружием. А он хочет воспользоваться этим. Муж оскорбил ее, заставил страдать. Несчастная. Беспомощная, как ребенок. Она заслуживает любви и уважения. И ему нечего раздумывать: с уважением он и должен к ней относиться, должен спасти ее от грязи и позора, который может пасть на ее бедную голову. «Уеду завтра утром», — решил Аугусто. Им не надо больше видеться. Сколько может длиться их счастье? Неделю? Две? А потом? Да и какое это счастье, если Берту будут терзать нечистая совесть, страх перед завтрашним днем. Нет, больше он никогда не увидит ее!

На следующий день утром Аугусто отправился на вокзал узнать расписание. Решил уехать первым же поездом в половине восьмого вечера. Три недели он пробудет на курсах водителей в Леоне, потом ненадолго заедет к сестре. Дома он проведет лишь неделю. У родителей не должно возникнуть никаких подозрений насчет столь длительного отпуска. Вернувшись с вокзала, он зашел в бар и написал Марии и ее мужу, что скоро приедет. Потом он опустит письмо и купит какой-нибудь роман на дорогу. Он наметил себе жесткую программу, твердо решив не думать о Берте. Но с той минуты, как проснулся, имя девушки звучало в ушах: «Берта! Берта!»

Аугусто не осмеливался спросить себя, почему не отправил телеграмму родным. «Дойдет не раньше письма», — обманывал он себя. Но письмо еще лежало в кармане, и можно было бросить его в почтовый ящик или разорвать.

Потом он решил, что должен написать несколько строк Берте, хоть как-то смягчить горечь разочарования и боль, которую причинит ей его бегство. И под этим предлогом уже не таясь стал думать о ней. Писал долго. Потом, излив душу, порвал письмо. Он убедил себя, что было бы неосторожно оставлять его в кафе, в котором они договорились встретиться, и еще опаснее — отправить ей домой. Лучше всего уехать, ничего не сказав. Может быть, она возненавидит его за это. Ну что ж, значит, скорее забудет.

Аугусто вышел из бара. Было уже за полдень. Стояла удушающая жара. Купил в киоске роман. Лавки были закрыты. «Письмо брошу вечером», — подумал он. Если он приедет раньше, чем придет письмо, будет только лучше. Он всегда любил приезжать неожиданно. Казалось, солнце поливает землю огнем. Голова словно распухла, налилась кровью, которая тяжело и яростно стучала во вздувшихся венах. Он старался не слушать, но в ушах непрерывно и настойчиво отдавалось: «Берта! Берта!»

Аугусто подумал о том, как беззаветно она его любит. Нет, то, что он задумал, не годится. Нельзя ее так бросать. Это было бы жестоко. Нечего прятаться в кусты. Он должен объясниться, как бы тяжело это ни было для обоих, должен прийти на свидание, если нельзя написать. Всего на несколько минут. Отлично. Аугусто был очень доволен, что ему удалось найти столь убедительный довод в оправдание весьма сомнительного долга.

Он поел в маленьком ресторанчике и почувствовал себя почти счастливым, словно освободился от тяжелого груза. «Я выполню свой долг!» Но в душе Аугусто понимал, что лжет себе, откуда-то изнутри неудержимо рвалось то, что было правдой: «Я увижу ее! Увижу ее!»

Время тянулось невероятно медленно. Он заглянул в кафе, но пробыл там несколько минут. Уселся на скамейку и попытался читать, но не понимал, о чем идет речь. Заглянул в бар и немного выпил, снова вышел на улицу. Зашел в кино, но у кассы раздумал. Он не находил себе места и, чтобы успокоиться, глубоко вздохнул. Взглянул на часы: ждать оставалось два часа. Отправился в кафе, где договорились встретиться. Шел медленно, останавливаясь и разглядывая прохожих, витрины, здания. Думал о Берте, о предстоящей встрече, но как-то отвлеченно, гоня мысли о нежных клятвах, поцелуях и ласках. Так он обманывал себя, пытаясь скрыть свои истинные намерения, не смотреть правде в глаза.

Перешел через Эбро по мосту около замка Пилар. Река сверкала, словно сорвала покрывало с солнца и хотела утопить его в своих мутных водах. Постоял, поглядел на купающихся ребят.

В кафе пришел к четырем. Последний час он провел точно в лихорадке. «А если не придет?» Все остальное было забыто.

* * *

Утром Аугусто ходил устраиваться на курсы водителей. Вечером встретился с Бертой.

Оба переживали радостное опьянение, позабыв о страхе и угрызениях совести. Все отступило перед их счастьем.

Иногда они говорили о будущем. Они во всем признаются Хосе Луису. Берта снова будет работать или вернется к родным, а когда кончится война…

— Мы уедем за границу, — решил Аугусто, — и заново начнем нашу жизнь.

Берта слушала его грустная, сама не зная почему. Как будто это желание защитить их любовь было началом ее конца.

Через две недели они впервые поспорили. Потом ссоры участились.

— Мне осталось отпуска всего две недели. Я должен подумать о поездке домой, — сказал он ей робко.

— Ты собираешься меня бросить?

— Не говори глупостей, Берта, прошу тебя. Я вовсе не хочу расстаться с тобой, не думай также, что мне очень хочется увидеть родных, пробыть с ними несколько дней, а потом распрощаться. Поверь, мне становится страшно, когда я думаю о разлуке с тобой. Но я должен принести эту жертву во имя родителей. Несколько месяцев я их не видел, и если я упущу такую возможность…

— Твои родители! Твои родители! Дело совсем не в них, просто я тебе надоела.

— Зачем ты так говоришь? — спросил он с горечью.

— Потому что это правда. Последнее время ты и не вспоминал о них. У тебя еще будет тысяча возможностей повидать родителей, ты будешь их видеть всю свою жизнь. Ты только что признался, что тебе будет с ними тяжело, и все же хочешь к ним ехать, лишь бы не оставаться со мной. Потому что я уже не нужна тебе.

— Ну что ты говоришь! Ты мне надоела! Хорошо, я останусь! — воскликнул Аугусто раздраженно.

— Нет, пожалуйста, поезжай. Не хочу, чтобы ты думал, будто я тебя не пустила.

— Кто тебе сказал, что я буду так думать? Я остаюсь, потому что хочу остаться.

— Это правда?

— Да! Да! — В голосе Аугусто еще звучали гневные нотки.

— Спасибо, прости меня.

— Нет, это ты прости.

— Меня так огорчают наши ссоры. Больше не будем, хорошо? Я знаю, я эгоистка и думаю только о себе. Но ты пойми… для меня у тебя осталось всего две недели, а для всех остальных — долгие годы.

— Две недели…

— И ни дня больше, — продолжила Берта удрученно.

— А наши планы?

— Этим планам не суждено осуществиться. Ты знаешь это так же хорошо, как и я.

В душе Аугусто понимал, что это так, что очень скоро все кончится, но все еще отказывался в это верить.

— Я ничего не знаю.

— А я уверена. Через две недели ты уедешь, и я никогда больше не увижу тебя. Я буду очень несчастна, день ото дня все несчастнее и несчастнее. Поэтому я не хочу расставаться с тобой до последней минуты. И когда я буду страдать в одиночестве, я буду вспоминать это счастливое время.

— Нет, Берта! Я не оставлю тебя.

— Оставишь! Ты влюбишься в какую-нибудь девушку, такую же глупенькую, как моя сестра Росарио. Я их всех ненавижу! Всех! — Берта залилась слезами.

Аугусто стало жаль ее. Он ласково утешал Берту, пытаясь убедить, что их планы реальны.

— Нет! Нет! — отвечала она в отчаянии.

Аугусто расстался с Бертой совершенно расстроенный, и с ужасом думал о предстоящей разлуке и в то же время спадал от мысли, что лишает родителей возможности повидаться с ним. В пансионе его ожидало письмо от Роки и Эспиналя, на время заставившее Аугусто забыть о своих неприятностях и всерьез задуматься о занятиях на курсах шоферов. «Побеспокойся о переводе в авточасть», — писали друзья. Дела в батальоне были малоутешительными. Вернулся из госпиталя каптер. Эспиналь с ним не ладил, они часто ссорились. Младший лейтенант Комас предложил Эспиналю пойти к нему денщиком, и тот согласился. Другая новость была еще более неприятной и могла иметь самые печальные последствия. Лейтенант Барбоса был ранен во время бомбардировки. Ранение было нетяжелое, но на несколько месяцев он выбыл из строя. Аугусто так надеялся на его поддержку и помощь. Что теперь будет? Ему вдруг показалось, будто перед ним внезапно захлопнулись все двери и смерть преследует его по пятам.

Ссоры продолжались, Аугусто и Берта яростно спорили по любому пустячному поводу. Нервы девушки были взвинчены до предела, она без конца устраивала Аугусто сцены. Одержимая страхом потерять любимого, Берта была неистощима в своем стремлении терзать его, причинять ему боль. Аугусто предпочитал молчать, чтобы не раздражать Берту, но она не оставляла его в покое.

— Почему ты не отвечаешь? Говори! Или ты настолько презираешь меня, что и слова сказать не хочешь?

— Я отвечу тебе, когда ты перестанешь говорить глупости.

— Так! Может быть, по-твоему, я сумасшедшая? Конечно, сумасшедшая, потому что связалась с тобой. Ты даже хуже Хосе Луиса; он хоть женился на мне. А ты… ты обесчестил меня. Когда-нибудь он убьет меня, и ты будешь виноват в этом.

— Замолчи, пожалуйста!

— Не хочу! Отвечай немедленно: женился бы ты сейчас на мне? Конечно, нет!

— Ты сама себе отвечаешь,

— Потому что прекрасно знаю тебя. У тебя не хватает мужества быть искренним. Ты подлый, низкий человек.

Иногда Аугусто не мог сдержаться. Берта выводила его из себя, и он грубо отвечал ей. Обычно же любовь брала верх. Он понимал, что характер у Берты мягкий, но она любит его и страдает. Скоро они расстанутся навсегда — теперь он был уверен в этом. Вспышки Берты вызваны отчаянием.

Прошло еще несколько дней. Аугусто с трудом заставлял себя являться на свидания. Он пресытился ласками Берты, его тяготила чрезмерная чувственность девушки; однако Аугусто боялся причинить ей боль, зная ее обидчивость. И все же Берта по-своему любила его: эгоистично и в то же время беспредельно. Эта любовь покоряла и захватывала Аугусто,

Их любви, чтобы стать совершенной, недоставало лишь одного: возможности спокойно наслаждаться ею. Так, во всяком случае, думал Аугусто.

За несколько дней до конца отпуска в пансион, где жил Аугусто, явился Эспиналь.

— Как ты тут очутился, дружище?

— Приехал на интендантской машине с поручениями младшего лейтенанта.

— Как ты себя чувствуешь в денщиках?

— Неплохо. Раз ты не каптер, мне все равно, чем заниматься.

— Ты хорошо устроился, — улыбнулся Аугусто.

— Ты не представляешь, до чего чванлив этот тип. Всегда так: чем меньше человек стоит, тем больше заносится. А как ты? Устроился в авточасть?

— Устроился? Обиваю пороги.

— Ты должен провернуть это во что бы то ни стало. Тебя ждут в батальоне, будешь командиром отделения. Вот только Барбосы нет…

— Знаю, — сказал Аугусто дрогнувшим голосом. — Я написал домой и моему зятю, может быть, они смогут ускорить дело.

Батальон уже некоторое время находился на предмостном укреплении у Балагера. Но Аугусто хотел знать подробности последнего наступления, и Эспиналь рассказал, что продвигались они почти без боев, противник без сопротивления оставлял города и деревни. Было чем поживиться: красное вино, шампанское и прочее добро. Жратвы и выпивки было вдоволь. Стояли теплые звездные ночи. И, несмотря на длинные изнурительные переходы, солдаты радовались, что война близится к концу. Почти у всех к поясу были подвешены кролик или курица, фляги наполнены красным вином, маслом, шампанским. С песнями, веселыми шутками они шагали по дорогам.

У Лериды в ярко-зеленом море полей осталось лежать немало убитых, в большинстве это были вражеские солдаты. Трупы словно плыли в изумрудных волнах, молчаливые, неподвижные, окоченевшие. Ничком, на спине, скрюченные. А над ними струился зеленый поток.

В Балагере батальон развернулся у холма, господствовавшего над городком. Впереди больше чем на километр простиралась равнина. Сначала завязали ружейную и пулеметную перестрелку. Потом батальон бросился в атаку. До вершины было так далеко! Смерть подкашивала то одного, то другого солдата, и они оставались лежать с широко раскрытыми глазами, словно оцепенев от изумления. А остальные продолжали свой путь. «Вперед! Вперед!» Справа от батальона наступали мавры, распевая свои странные боевые песни. Городок был освобожден. Солдаты смеялись, пели. Появились санитары. Они подбирали и уносили окровавленные трупы. Потом переходили реку. Мост был разрушен. Солдаты шли по пояс в воде. Вражеские пули поднимали фонтанчики. Прозрачная, чистая река вдруг становилась мутной: принимала тяжелый груз. Неторопливо, задумчиво несла она свои воды, смешанные с кровью, и била о камни изуродованные тела. Затем наступили спокойные дни. Лишь иногда начиналась перестрелка на передовой. Медленно потянулись недели.

* * *

Последние дни отпуска Аугусто вставал поздно. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Предстояло мучительное прощание с Бертой, а потом — возвращение на фронт. Вновь замаячил перед ним грозный лик войны. Сердце Аугусто сжала тоска.

На свидания он приходил в точно назначенное время. Теперь, когда пришла пора расстаться, он испытывал к Берте огромную нежность и был уверен, что всегда будет любить ее.

Словно уговорившись, они решили не ходить в комнату, которую Аугусто снял для свиданий. Отправились побродить в окрестностях города. О предстоящей разлуке не говорили. Говорили о посторонних вещах или же подолгу молчали, и молчание это наполняло их нежностью, оно не нуждалось в словах.

Вернулись в город, когда стемнело. Попрощались, не доходя до центра, в темном, тихом переулке.

— Я хочу, чтобы ты женился и был счастлив, Аугусто. Я бы не смогла дать тебе счастья.

— Не говори так!

— Это правда. Я очень люблю тебя, но этого мало. Ты не для меня. Я тебя недостойна.

— Замолчи, ради бога.

— Чем другие женщины лучше меня? Я хорошая, знаю, что хорошая. Пусть у меня много недостатков, но я хорошая. Я отдала тебе все что у меня было и пошла бы с тобой на край света, но ты никогда не любил меня.

— Я люблю тебя, Берта.

— Но недостаточно. Я знаю это. Это видно по тому, как ты смущен. Я так хочу, чтобы ты был счастлив, Аугусто. Это будет моим единственным утешением.

— Клянусь, я действительно люблю тебя! Клянусь, что…

— Нет! — оборвала его Берта. — Нет! Уходи! Ну, скорее!

— Я…

— Прошу тебя! Уходи!

Аугусто сжал ее руки.

— Прощай, Берта. Позволь мне…

— Нет! Не говори ничего! Умоляю! Прощай, Аугусто!

 

Глава тридцать третья

Гота стояла на вершине холма, на одном из наиболее выдвинутых вперед участков предмостного укрепления у Балагера. Кухни расположились на берегу Сегре, вдали от позиций. Готовили под открытым небом, спали на складе маслозавода на полотняных фильтрах. Аугусто поздоровался со всеми. Рока и Эспиналь крепко пожали ему руку.

— Что, не смог устроиться?

— Родные хлопотали, но ничего не вышло.

— Не повезло!

— Но я все же надеюсь, что меня скоро вызовут.

— Как назло старшего лейтенанта ранили, — сказал Рока.

Аугусто вдруг охватил смертельный страх. Опять окопы, опять идти развернутой цепью. «Пропал», — подумал он. И впервые возникло совершенно определенное предчувствие близкой смерти. Рока и Эспиналь что-то говорили. О чем? Теперь все утратило для него смысл. Он должен умереть. А Рока и Эспиналь рассуждали… «Если бы ты попал в авточасть… Если бы старший лейтенант Барбоса…» Наверно, о его смерти сообщат родителям, Берте. Неужели никто не скажет ей, что он помнил ее до последней минуты. Но зачем? Он-то уже будет гнить в земле. Какая бессмыслица! Рока и Эспиналь старались утешить его, держались ласково, участливо и много говорили. О чем? Аугусто попрощался с ними. Протянул руку. По глазам увидел, что они расстроены, и почувствовал к ним жалость. Не хотелось огорчать ребят, оставлять с грустным сознанием того, что их дружеские слова были тщетны. Аугусто улыбнулся им, его еще волновали горести других и свои собственные невзгоды.

— Спасибо, — сказал он.

И двинулся по дороге, потом напрямик через поля. Нашел кухни третьей роты, поболтал немного с Лагуной и Падроном. Они показали ему, как идти дальше. Через некоторое время натолкнулся на группу отдыхавших солдат. Те замахали руками, издали приветствуя его криками. Навстречу вышел Негр.

— Ну как? — спросил Аугусто.

— Понемногу.

— Что нового?

— Да ничего, вот только Кастильо отправил меня в строй.

— За что?

— Да ни за что. Этот сукин сын сперва тебе подложил свинью, а потом мне, как только начал распоряжаться на кухне. И все потому, что я хлопотал за тебя.

— Просто это его способ выражать благодарность. Сочувствую тебе всей душой.

Аугусто двинулся дальше совершенно подавленный. «Какая подлость!» Он шел мимо невозделанных полей. Земля затвердела, растрескалась от жары. Потом потянулись сады, в которых пышно разрослась сорная трава. Какие-то жуки тяжело кружили в воздухе. От земли исходил сухой, удушающий зной. Бесстрастное солнце, казалось, придавило все вокруг своими лучами. Аугусто пересек пыльную дорогу и пошел через виноградники. Листья пожелтели. Черные и золотые гроздья покрылись матовым налетом. Он сорвал кисть. Из нее вылетела оса. Пройдя немного, Аугусто остановился, сбившись с пути. Неподалеку виднелись лабиринты траншей. «Эй!» — крикнул он. Окопы были пусты. Их отрыли на случай отступления. Несколько невысоких холмиков четко вырисовывались на фоне ярко-голубого неба. На вершинах виднелась серая бахрома брустверов. Аугусто предупреждали, что в этом направлении находятся укрепления противника. Услышав зловещий посвист пуль, он бросился бежать. Спрыгнул в окопы. Сердце готово было разорваться. «Неужели они заметили меня? Только этого недоставало!» — с горечью подумал он.

Он шел согнувшись по зигзагам пустых траншей, вырытых в красноватой, сырой почве. Солнце немилосердно пекло, и от земли исходил густой, терпкий запах, словно она вспотела. Пулеметов уже не было слышно. Аугусто выбрался наверх. Пули опять начали сверлить воздух, и он снова спрыгнул в траншею. Теперь пули летели над ним. «О боже!» Некоторое время он продвигался по траншеям, в плену их замысловатой путаницы. Аугусто задыхался. Но стоило чуть высунуться, как опять принимались стучать пулеметы. Он присел на несколько секунд, скорчившись, дрожа от страха, в полном отчаянии.

«Что делать?» Передовая проходила совсем рядом. Кричать? Нет, ни за что. Ждать, пока стемнеет? Но тогда придется просидеть здесь несколько часов, в этой удушающей жаре, под этим палящим солнцем. Взмокший от пота, Аугусто тяжело дышал, широко открыв рот. Он больше не мог выдержать этого напряжения. «Я должен явиться к лейтенанту, я не могу здесь оставаться». Едва дотащился до окопов помельче. Глубоко вздохнув, одним прыжком выскочил наверх и бросился бежать. Поблизости виднелась редкая рощица миндальных деревьев и клочок земли, заросший травой. Солнце слепило глаза, пули свистели, словно вентилятор. Аугусто упал в заросли сорняка, уткнувшись лицом в белесую пыль. Сердце стучало, словно било кулаком по земле. Прислушался. Пулемет умолк. Аугусто не знал, на что решиться. Он не понимал, откуда стреляли, местность была ему незнакома, и поэтому было еще страшней. Осторожно приподнял голову. За миндальной рощей виднелась цепочка черных тополей и заросли кустарника.

«Я должен добраться туда. Ну иди же! Иди!» Нужно было подниматься, но страх не давал ему встать. Несколько минут Аугусто колебался. «Ну иди! Иди!» И вдруг бросился бежать. Пуля пролетела совсем близко, он даже почувствовал ее горячее дыхание. Ужас охватил Аугусто. С разбегу он упал на колени, укрывшись за миндальным деревом. Пулемет продолжал стрелять. «Здесь нельзя оставаться!» Вновь побежал, уже не останавливаясь. «Сейчас убьют, сейчас убьют!» Ничком свалился в кустарник. Пулемет замолк. Несколько секунд лежал не двигаясь, тяжело дыша. Крупные капли пота падали на руки. В правую ногу впились колючки, шипы входили в кожу все глубже и глубже. Аугусто осторожно повернулся и отодрал от себя ежевику. Он лежал у протоки. Вода струилась с тихим журчанием. Болотная вода, на поверхности которой играли солнечные блики. Прозрачная и в то же время точно отливавшая алебастром.

Кустарник скрывал холмы, на которых засел враг. Аугусто показалось, что сердце перестало биться, а до этого оно стучало в горле, в груди, в висках. Словно кто-то колотил его по голове, по глазам. Постепенно он успокоился и кое-как дополз до зарослей тростника.

В тени тополей упал на спину. Отбросил в сторону винтовку, вещевую сумку, одеяло, снял ремень и куртку. Пот, щекоча, сбегал по груди и по спине. Подул ветерок. Аугусто жадно, о наслаждением глотал прохладный воздух. Он раскинул руки и ноги, словно хотел захватить пространство побольше, чтобы отдохнуть от своих страхов и тревог. Ветер тихо шевелил листву тополей. Над головой шуршал тростник. Аугусто повернулся на бок и посмотрел на воду. Ребенком он купался в такой протоке. Рядом росло огромное дерево; его ветви были опущены в воду, и Аугусто держался за них, когда учился плавать. Мать и сестры смеялись. Он и сейчас слышал их смех. Мать внимательно следила за ним. «Осторожнее, Аугусто! Осторожнее, детка!» А сейчас он совсем один. Потом вспомнилась Берта. «Как же мы несчастны!»

Через несколько минут Аугусто поднялся. Дальше все шло хорошо. Он легко нашел проселочную дорогу, потом оливковую рощу и наконец репер. Его окружили солдаты, как обычно, с улыбкой похлопали по спине. Открыли проход в проволочном заграждении, окружавшем позиции, и проводили до землянки лейтенанта. Тот отправил его к сержанту, который должен был определить Аугусто в отделение.

Отделение встретило его радостно. Из «стариков», из тех, кто уцелел под Тетуаном, остался только один солдат. Он носил на рукаве три нашивки за ранения. Остальные пять ребят были новобранцы. Двое из них уже были обстреляны — побывали под Теруэлем, участвовали в наступлении на Арагон и Каталонию. Другие трое еще не нюхали пороха. Все они были зелеными юнцами, из новобранцев последнего призыва. Нежный пушок едва пробивался на их щеках, но каждый был старательно причесан. Они без конца смеялись и дурачились. К Аугусто обращались на «вы», с большим уважением и доброжелательностью. Не менее почтительны были они и ко второму ветерану. Аугусто испытывал к ним едва ли не отцовское чувство, его трогала молодость и неопытность этих мальчиков.

В первый день Аугусто почти не выходил из тесной и низкой землянки, вырытой недалеко от окопов. Сверху землянка была покрыта досками и для маскировки засыпана вровень с землей, чтобы ее нельзя было обнаружить с позиций противника.

Аугусто следовало бы походить, поразмяться, это успокоило бы его. Однако тогда неизбежно пришлось бы вступить с кем-нибудь в разговор. Поэтому он предпочитал часами валяться, молчаливый и мрачный.

Написал родителям и Марии. И опять ни слова о том, что с ним произошло, «все хорошо». Но все это было так бессмысленно, так тяжело, что, словно из духа противоречия, его настроение вдруг поднялось.

Вечером Аугусто навестил Эспиналь.

— Если тебе что нужно, скажи. Я каждый день бываю на позициях.

— Мне ничего не надо. И вообще зачем тебя затруднять?

— Оставь, пожалуйста.

И Эспиналь ушел, словно боялся дальнейшего разговора с Аугусто.

Дни потекли медленно и однообразно. Аугусто успокоился. «Я на передовой», — упорно внушал он себе, будто хотел стряхнуть с себя оцепенение, быть готовым к тому, что его ждет. Однако это не удавалось. Чувства его притупились, ничто не трогало. Между передовой и обозом не было особой разницы.

Время от времени пулеметная очередь обрушивалась на бровку окопа. На мгновение всех охватывал страх, но тотчас же солдаты начинали смеяться. Они уже привыкли к безделью в надежном укрытии, писали письма, шили, резались в карты.

Эспиналь и Рока часто навещали Аугусто. Приносили табак, сгущенное молоко, бумагу для писем, книги. Разговаривали. Аугусто улыбался.

— Ну, как дела?

— Хорошо. Очень хорошо. Это куда лучше, чем заниматься снабжением, — отвечал он с какой-то покорной грустью.

Эспиналь и Рока уходили расстроенные. «Не могу его видеть таким», — говорил Эспиналь, а Рока сокрушенно качал головой.

В течение дня солдаты сменяли друг друга в карауле, не ожидая распоряжений капрала. Аугусто дежурил только по ночам. На передовой — тихо, лишь крикнет сова, чем-то захрустит мышь, прошумит ночной ветерок. Аугусто обходил посты, говорил с часовыми. Приходили сержант, дежурный офицер. «Ничего нового». Немного болтали, потом Аугусто оставался один. Смотрел на звезды, на деревья, залитые лунным светом. И ему представлялось невероятным, что идет война. «Я солдат», — думал он, но смерть казалась чем-то далеким, нереальным. Он машинально повторял: «Война. Смерть», и слова эти бесследно таяли в спокойствии ночи, которое нарушал лишь звездный ливень.

Ненадолго забирался в землянку. Там горел светильник, сделанный из чернильницы, наполненной газолином. Светильник сильно чадил. Аугусто брался за книгу. Солдаты спали, тесно прижавшись друг к другу. Кто-то храпел, кто-то скрипел зубами или бормотал во сне. Вещевые сумки, винтовки, ремни висели на колышках, вбитых в земляные стены. Тени от них непрерывно качались.

Какое-то время Аугусто читал. Потом вновь обходил посты. Иногда небо затягивало облаками. Тогда приходилось идти осторожно, чтобы не свалиться в окопы. Звенели цикады, квакали лягушки в канаве. Порывистый ветерок шевелил кроны олив. Аугусто останавливался, прислушивался. Потом подходил к проволочному заграждению и внимательно вглядывался в темноту.

— Ничего подозрительного? — спрашивал он часового.

— Все в порядке.

Так проходил день за днем.

 

Глава тридцать четвертая

По затишье длилось недолго. Утомительно однообразно тянутся часы в окопах. Для людей, замурованных в землянках и глубоких щелях траншей, видящих перед собой только узкую полоску глинистой земли и погребенных в ночной мгле, время идет невероятно медленно. Гусману казалось, что он на передовой уже целую вечность, а между тем с тех пор, как он сюда вернулся, прошло немногим более двух недель. На фронте как будто царила прежняя тишина. Капралы с неудовольствием встретили приказ не заходить в землянки во время дежурства. Они должны были непрерывно обходить посты и следить за тем, чтобы никто из часовых не заснул. То и дело наведывались сержанты и дежурные офицеры. Разговаривали с капралами, подолгу стояли у проволочных заграждений, внимательно прислушиваясь и вглядываясь в темноту.

Ту ночь Аугусто провел плохо. Ожидалась вражеская атака, и он знал, что она неминуема. После ужина сменились посты. Солдаты менялись каждые два часа, капралы — каждые четыре, Аугусто дежурил последним. Было около двенадцати, а он еще не ложился. Мучила духота. Казалось, будто стены землянки изрыгают удушливый жар. Остальные спокойно спали. Просыпались, только когда приходила смена. Разговаривали, смеялись. Выкуривали по сигарете. И снова засыпали. В полночь Аугусто попытался читать, но не мог сосредоточиться. Его вдруг охватила какая-то тревога. Почему-то беспокойно забилось сердце, В час погасили керосиновую лампу. Аугусто лег на пол. Долго ворочался о боку на бок, прежде чем уснуть.

В три утра его разбудили. Он сразу вскочил, во рту был неприятный привкус, немного подташнивало. Вышел из землянки.

— Что нового? — спросил Аугусто капрала.

— Да ничего. Только офицеры и сержанты житья не дают.

В половине четвертого сменились караулы. Пришел сержант. Немного поговорили.

— Как по-вашему, будут нас атаковать?

— Не сегодня-завтра. Уж больно долго длится это затишье. Так продолжаться не может. И чего ждут эти канальи?! — рассвирепел вдруг сержант. — Проиграли войну. Могли бы сразу сдаться и оставить нас в покое.

— Долго они не протянут. Но будет очень обидно, если тебя прихлопнут в последнюю минуту.

Сержант все говорил и говорил. Аугусто наскучило его слушать, и он вздохнул с облегчением, когда тот ушел.

В половине пятого Аугусто услышал крик часового! «Стой! Кто идет?» Обеспокоенный, он подошел к солдату и присел на корточки в стрелковой ячейке.

— Что случилось?

— Мне показалось, что кто-то идет.

Молча вглядывались в темноту. Ущербная луна почти не светила.

— Ничего не вижу.

— Наверно, померещилось.

— Какой-нибудь куст принял за человека. Хочешь закурить?

Скрутили сигарету, курили, прикрывая огонек шапкой.

— Как только они покажутся, бросай гранату — и назад, понятно?

— Ara!

В пять снова пришел сержант. Опять говорил о войне, о своей невесте, домашних делах. Все зевали.

В половине шестого Аугусто сменил караулы. Светало. Подул свежий ветерок. На востоке загорелся первый солнечный луч и постепенно залил светом весь горизонт. Звезды и тени мгновенно исчезли, точно на них набросили мешок. Ветер шевелил ветви деревьев и кустов. И они стряхивали с себя сумрак, словно черную пыль.

Раздался взрыв. Аугусто бросился к окопу, но никто из часовых не шелохнулся, не покинул своего поста. Послышалось еще десять или двенадцать взрывов. Один из часовых поднялся.

— Видишь что-нибудь?

— Нет.

Из землянок вышли сержант и лейтенант.

— Что случилось?

— Не знаю. Стреляют справа от нас, — сказал Аугусто.

С отчетливым свистом пронеслось несколько пуль. Выглянуло солнце. На равнине, зацепившись за кусты, лежал редеющий туман. Взрывы смолкли, но усилилась ружейная стрельба.

— Прикажите часовым отходить, — распорядился офицер.

— Эй, вы! Пошли! — позвал Аугусто и спрыгнул в траншею.

Часовые бежали пригнувшись. Аугусто наблюдал за ними через смотровую щель, оставленную между мешками с землей.

Когда солдаты вернулись, Аугусто распределил посты на день и отправился спать.

Но не успел он снять ремень, как со страшным воем пролетел снаряд. За ним, по небу, расцвеченному утренней зарей, понеслись другие. Свист перешел в неистовый грохот, от взрывов задрожала земля.

В землянке все проснулись и, возбужденно переговариваясь, торопливо надевали снаряжение. Аугусто схватил винтовку и выскочил наружу. За ним кинулись остальные.

— Что-нибудь видно? — спросил он у часового.

— Ни черта.

Аугусто расставил людей.

— Вот здесь ящик с гра…

Взрыв снаряда прервал его на полуслове.

— А, черт! Когда этот кончится, отправитесь за другим.

Из окопов слышались взволнованные голоса. Пришел сержант.

— Как дела, Гусман?

— Все в порядке, сержант.

— Если они появятся, веди огонь по своему усмотрению. Ясно? А если потребуются боеприпасы…

Все пригнулись. Снаряды летели один за другим.

— Стреляйте, ребятки! — закричал один из солдат. Другой рассмеялся.

Снаряды взрывались совсем рядом. В воздух взлетел мешок с землей.

— Этак они тут все изуродуют, — пошутил кто-то.

— Смотри, как бы тебя самого не изуродовало… Где-то поблизости послышались растерянные голоса и стоны.

— Санитар! Санитар!

— Тут одного ранило!

— Так вот, если потребуются боеприпасы, пошлешь, кого-нибудь за ними, — договорил наконец сержант и ушел.

— Послушай, капрал, примкнуть штыки? — спросил один из солдат.

— Да нет. Пока не надо. И не высовывай головы, пока идет обстрел.

Снова все пригнулись. Потом Аугусто поднялся и осторожно заглянул в смотровую щель. Вокруг все было окутано дымом и пылью. Проволочные заграждения едва можно было различить.

«Не успеешь и глазом моргнуть, как тебя прикончат», — подумал Аугусто, вздрогнув. Справа от них находилось пулеметное гнездо. Раздалась очередь. Через несколько секунд другая.

Один из новобранцев вскочил и стал стрелять. Сидевший рядом с ним солдат засмеялся.

— Эй, ты, не трать зря патронов! — крикнул новобранцу Аугусто. — Еще успеешь настреляться, когда они подойдут.

Новобранец опустился на корточки и начал переругиваться с солдатом, который над ним смеялся. Грохот снарядов сменился свистом пуль. Пули впивались в мешки с землей, в пол землянки, пролетали над головой.

— Да, наше дело дрянь, — сказал Аугусто сидевшему рядом с ним солдату-ветерану.

— Верно, дружище. Кажется, они крепко взялись за нас. Эй! Берегись!

Втянули головы в плечи.

— …Как только они подойдут к проволочному заграждению, хватай гранаты и бросай. Без паники. Ясно? Остальные пусть продолжают…

Снова пригнулись. Глухо взорвался снаряд.

— Вот сволочи!.. Остальные пусть продолжают стрелять.

Огонь усиливался. Сидели молча, прижавшись к стенке окопа, съежившись. Аугусто смотрел на усталые, побледневшие от пыли и страха лица. Ему тоже было страшно, однако он держал себя в руках. «Нужно, чтобы кто-нибудь вел наблюдение». Но приказа не отдал. Поднялся сам и направился к смотровой щели. Несколько минут внимательно наблюдал, затем толкнул ногой сидевшего рядом солдата.

— Давай ты!

Обстрел становился все яростнее. Пушки ухали, точно надувные мехи, захлебывались от надрывного кашля. Дальние издавали глухой звук, точно лопались пузыри, ближние — короткий и сухой. Над окопами сгустилось облако пыли и порохового дыма, от которого першило в горле.

Ветеран поднялся и подошел к смотровой щели. Аугусто встал рядом с ним. Проволочного заграждения уже совсем не было видно. Густая, золотистая от солнца пыль повисла в воздухе. «Мы и не заметим, как нас окружат и уничтожат». Тыльной стороной руки прикрыл глаза. Сплюнул. Слюна была черная и вязкая от набившейся в рот земли.

— Видишь что-нибудь? — спросил Аугусто ветерана. Тот не ответил. Колени у него подогнулись, он ткнулся головой в мешок и тяжело рухнул на спину.

По телу Аугусто побежали мурашки. Он бросил винтовку и склонился над солдатом.

— Эй, вы, сюда! — позвал он дрожащим голосом. — Скорее!

К нему подскочили двое.

— Этот готов, капрал, — сказал один.

— Что? — стараясь перекричать грохот взрывов, переспросил Аугусто.

— Готов, — подтвердил другой.

Пуля попала в правый глаз и вышла через затылок. Еще дрожала нижняя губа. Левый глаз смотрел неподвижно, печально, отрешенно.

Появился младший лейтенант.

— Что случилось?

— Да вот убили его, лейтенант. — Голос Аугусто дрожал.

— Ну и что? По местам! Приготовить гранаты.

Лейтенант то и дело прикладывал платок к глубокой ране на щеке, откуда струйкой стекала кровь.

— Есть приготовить гранаты!

Они отошли от убитого, который лежал, прислонившись к стене окопа. Голова его безжизненно упала на плечо. Один глаз неподвижно застыл, вместо другого зияла фиолетовая дырочка, из которой фонтаном била кровь. Двое солдат о чем-то заспорили. Один из них уселся на бровку окопа.

— Ты что, спятил, а ну слезай, живо! Хочешь, чтобы тебя убили? — закричал на него Аугусто.

— А вот не слезу! Пусть этот болван не говорит, что я трус!

— Слезай немедленно, а то пристрелю!

Аугусто угрожающе поднял винтовку.

— Можете стрелять, я все равно не слезу!

Земля дрожала от непрерывных взрывов. Они захлестывали ее своими волнами и раскачивали, точно корабль во время бури. Пули сплошной крышей нависли над окопами. Некоторые из них с ужасающим визгом влетали в смотровые щели.

— Ты слышишь, что тебе говорят? Слезай немедленно, дурак!

Парень не отвечал.

— Ах, чтобы тебя… — пробормотал Аугусто в бешенстве: каждую секунду этого парня могли тяжело ранить или убить.

Появился сержант.

— Ты что здесь делаешь?

И с яростью набросился на солдата.

— А что он говорит, будто…

— Молчать! Тебе еще не раз представится случай быть убитым! — И он силой стянул парня вниз.

— Не имеете права! — запротестовал солдат, потирая ушибленную при падении ногу.

— Молчать! А то морду набью!

Когда сержант ушел, солдаты снова принялись ругаться.

— Не имеет права! — продолжал выкрикивать потерпевший. — А ты полные штаны наложил! Ну подожди, окончится эта заваруха, ты у меня узнаешь!

— Молчать, мать вашу! — заорал на них Аугусто. — Эй, ты, ступай сюда. Не смей к нему подходить…

Взрыв заглушил его голос.

— Иди сейчас же сюда!

Нервы у Аугусто не выдерживали, ему казалось, что он задыхается. «Больше не могу!» Вдруг он выпрямился и прислушался.

— Слышите?

— Что это?

— Танки! — крикнул один из новобранцев.

— Что ты смыслишь, болван, — отозвался другой. — Это самолеты. Верно, капрал?

Все кругом наполнилось глухим рокотом, который мгновенно сменился нарастающим гулом моторов. И тут же полил косой свинцовый дождь.

— Они обстреливают нас из пулеметов!

— По землянкам! — закричал Гусман.

Воздух дрожал от воя штурмовиков. Через несколько минут все стихло. Солдаты вернулись на свои места, но один из новобранцев отказывался идти.

— Идем, дружище! Нельзя так. Ты что, хочешь, чтобы тебя расстреляли?

— Пусть лучше сразу убьют! Застрелите меня, капрал! Ой, мама!

Аугусто подхватил его и помог встать.

— Идем, идем, дружище. Мне так же страшно, как всем. Нужно держать себя в руках. Ты ведь мужчина, верно?

Новобранец послушно отправился на свое место. Солдат, стоявший рядом, дружески похлопал его по спине.

— У нас у всех поджилки трясутся, уверяю тебя.

Снова послышалось тяжелое, монотонное жужжание.

Оно стремительно нарастало, превращаясь в оглушительный грохот, заполняя собой все вокруг. Казалось, вот-вот оно рухнет вниз и накроет землю. Ждали молча, съежившись в комок. Посыпались бомбы, разверзнув воздух. Солдаты приникли к земле, тесно прильнув друг к другу; в висках стучало, сердце бешено колотилось, и казалось, вот-вот выскочит из груди. Земля дрожала, сотрясаясь от взрывов.

Затем на какое-то мгновение наступила тишина. Гул моторов удалялся. Умолкла артиллерия. Но сразу же усилился ружейный огонь.

Аугусто вскочил. «Сейчас пойдут в атаку». Облако пыли и порохового дыма все еще закрывало позиции.

— А что теперь будет? — спросил один из новобранцев. Ружейный огонь прекратился.

— Вот болван! Да ничего не будет! — воскликнул другой.

С воем пронеслась лавина снарядов, выпущенных батареями националистов.

— Это наши! — крикнул кто-то.

Очередь разрывных пуль прошила край окопа. Оглушенный Аугусто тряхнул головой. Еще очередь, еще; снова рокот моторов, за которым немедленно последовало несколько коротких взрывов. Мешок с землей ударил Аугусто по плечу и отбросил в сторону. Раздался жуткий, душераздирающий крик. Аугусто с трудом поднялся, откашливаясь и протирая глаза, засыпанные землей. Парень, которого он вытащил из землянки еще содрогался в агонии; грудь и лицо его были изрешечены осколками. Аугусто посмотрел в сторону врага и рядом с проволочным заграждением увидел три темных силуэта.

— Танки! — испуганно крикнул он.

— Танки! Танки! — эхом пронеслось по окопам. Послышались беспорядочные крики. Их заглушили резкие голоса офицеров и сержантов.

— Назад! Назад! Отходите!

— Отходите! Назад!

Солдаты испуганно кричали:

— Спасайся кто может!

— Отходите!

— Нас окружают!

Танки, почти со всех сторон окружившие высоту, прикрывали пехоту. Аугусто и четверо солдат из его отделения, оставшиеся в живых, выпрыгнули из окопа и бросились бежать.

— Эй, капрал, я забыл в вещевом мешке часы. — Новобранец хотел остановиться.

— Ну и надоел ты мне! — Аугусто грубо толкнул его.

— Кто-нибудь о них позаботится, дружище, — съязвил солдат, который все время над ним подтрунивал.

Лейтенант и Комас (третий офицер был убит) торопили солдат.

— Скорее! Скорее! Без паники.

— А ну пошевеливайтесь, ребята! Быстро и спокойно! — кричал сержант, не замечая, что одно противоречит другому.

Пригнувшись, солдаты бежали к проходу в проволочном заграждении. Танки преследовали их пулеметным огнем. Многие падали и со стоном катились по земле. Толкая друг друга, солдаты столпились у прохода. Какой-то солдат, подгоняемый страхом, пытался перепрыгнуть через заграждение, но зацепился за проволоку. Несколько пуль попало в него. Он в отчаянии рванулся и неподвижно повис вниз головой.

Бегом спустились по крутому склону, пересекли открытое место. Танковые пушки, пулеметные очереди, беглый ружейный огонь подстегивали их. Аугусто увидел солдата из своей роты, который сидел на земле, обливаясь кровью.

— Братцы, — стонал он, — братцы, помогите… Кто-то из солдат остановился,

— Можешь идти?

— Нет!

Поблизости виднелась небольшая скала. Солдат подтащил к ней раненого, пристроил его за укрытием и побежал дальше.

Внизу им преградил дорогу капитан из другого батальона.

— Стойте! — закричал он. — Стойте! Они остановились.

— Окапывайтесь здесь.

Прибежали лейтенант и Комас. О чем-то поговорили с капитаном. Солдаты ничком бросились на землю за деревьями, которые тут росли. Потом сели.

Капитан ушел. Немного спустя появился командир батальона, в котором служил Аугусто. Поговорил с офицерами. Они были бледны и нервничали. Солдаты смотрели на них с безразличием, безучастно. Для подкрепления им подбросили взвод. И тотчас же раздался приказ:

— А ну, ребята! Приготовьсь!

Аугусто била дрожь.

Лейтенант сказал им несколько напутственных слов. Аугусто ничего не понял. Но как только услышал команду: «К бою готовьсь!» — автоматически вытащил из чехла штык и примкнул его. Руки дрожали. Когда раздалась команда: «Приготовить гранаты!» — отвязал две, висевшие у пояса, и сунул в карманы брюк.

Двинулись. Аугусто ощущал слабость в ногах. Ему казалось, что земля под ним мягкая и проваливается, точно тюфяк. Солнце стояло уже высоко. Светило в лицо, ослепляя своими яркими лучами. Аугусто почувствовал себя нестерпимо одиноким и всеми покинутым. «Меня убьют».

Прежде чем выйти на исходную позицию, остановились возле деревьев. Раненый парень, которого оставили за скалой, уже умер. Он лежал головой в луже собственной крови, словно захлебнулся ею. Лейтенант отдавал последние распоряжения и вдруг крикнул:

— Вперед, за мной, ребята!

Бросились бежать к высоте. Она утопала в белом облаке пыли, поднявшемся во время бомбардировки. Их встретил ружейный и пулеметный огонь.

Упал еще один солдат из его отделения. Аугусто, собрав все силы, бежал впереди своих ребят. Они не спускали с него глаз. «Вперед!» — кричал Аугусто, размахивая рукой. Вокруг свистели пули.

Добежали до подножия высоты и залегли. Гусман отдыхал, прижавшись потным лицом к земле. Всего несколько секунд. «Вперед»! — крикнул он и снова побежал. Опять залег. Вершина была уже близко. Он увидел проволочное заграждение и повисшего на нем солдата. Лейтенант с револьвером в руке поднялся во весь рост: «Вперед!» И вдруг отступил, закачался и упал на колени, прижав руку к груди. «Впе-ред!» Он рухнул на землю ничком. С оглушительным грохотом рвались гранаты. Земля ходила ходуном. Аугусто двигался в облаке пыли среди пронзительно завывавших осколков. Но вот раздались радостные возгласы. Они уже были у колючей проволоки. «За мной, ребята!» — громко крикнул Аугусто, и они ворвались в окопы. Враг поспешно бежал.

И тотчас же послышался рокот моторов. Шли танки. Остановить их было нечем. Прошло несколько минут, прежде чем младший лейтенант Комас приказал:

— Назад! Отходите!

Рубаха на груди младшего лейтенанта была разорвана и запачкана кровью.

— Назад! — крикнул он снова.

Кубарем скатились с высоты. Снова залегли в лощинке, укрывшись за деревьями.

Аугусто посмотрел на младшего лейтенанта. Комас был очень бледен. Его задело осколком гранаты. Санитар наложил ему на рану пластырь.

— А где лейтенант? — спросил Аугусто у сержанта.

— Его уже нет. Убили.

— Дадут нам немного передохнуть, а, капрал? — спросил Аугусто один из его солдат.

— Кто знает…

На высоте воцарилось молчание. А по всему фронту бушевал бой.

Аугусто почти не испытал волнения, когда был дан приказ приготовиться к новой атаке. «Идти развернутой цепью». Вот оно! Сейчас он пойдет навстречу своей смерти, теперь она неизбежна, и он никуда от нее не денется. Услышал голоса офицера и сержантов: «Вперед!» И тоже закричал: «Вперед!» Нервы снова сдали, страшила мысль о смерти, особенно пугали страдания. На этот раз высоту заняли быстрее, чем в первый раз. И так же стремительно оставили.

Сделали еще две попытки. Аугусто совсем отупел. Сбегать с высоты, лежать в тени деревьев, снова идти в атаку. Все это было нелепо. Пыль, пот, кровь, усталость и эта удручающая жара. Они выскакивали из тени, натыкались на знойную стену и водопадом скатывались с высоты. Люди бежали, окруженные кольцом из пуль. Ничего не стоило их настичь съежившихся, дрожащих, запутавшихся в сетях из свинца и солнца.

Они готовились к третьей контратаке, когда появился новый офицер, недавно окончивший академию.

— Вы пришли как раз вовремя, — сказал ему Комас. — У нас почти не осталось командиров.

Офицер застенчиво улыбнулся. Он был совсем еще юный, в очках, с нежным румянцем, тщедушный. Не успел он со своим взводом пробежать и нескольких метров, как, раскинув руки, упал на спину. Никто не знал даже его имени.

Когда шли в последнюю атаку, их оставалась только горсточка. У подножия высоты упал еще один солдат из отделения Аугусто. Он опустился на колени. Справа от него остановился сержант, слева Комас; остановилось еще несколько человек. Аугусто посмотрел на сержанта и младшего лейтенанта. Они были в замешательстве. «Что делать?» Комас махнул рукой, и все кинулись обратно. Высота была сдана окончательно.

Самолеты противника шесть раз бомбили передний край и тыл, безнаказанно расстреливая людей из пулеметов. Штурмовики, чтобы не попасть под огонь зениток, спускались совсем низко и почти касались деревьев. Солдаты стреляли по ним из ружей. И смеялись. Смеялись люди, чудом оставшиеся в живых, — потери в роте Аугусто составили больше сорока процентов. Смеялись, словно это была забавная игра, те, кого в любую минуту могли убить.

Ночь прошла спокойно. Аугусто дежурил первым. Состояние было подавленное. Что ждет их утром? В полночь позвал другого капрала, а сам лег спать. И сразу погрузился в глубокий сон. Его разбудил грохот орудий. Светало. Аугусто даже не пошевелился. Артиллерийский обстрел в этом секторе не причинял особенного вреда.

Снова появились вражеские самолеты. Пять раз они налетали и каждый раз бомбили и обстреливали из пулеметов. Наконец показались истребители националистов.

Завязался бой. Все вскочили, следя за этим захватывающим зрелищем. Несколько самолетов, объятых дымом и пламенем, упали. Солдаты смеялись и кричали от радости, не думая о том, чьи это самолеты.

В полдень дивизия отошла на отдых. Потери в дивизии составляли тоже около сорока процентов. Больше всего пострадал батальон Аугусто. Выбыли из строя почти все командиры: четырнадцать офицеров. Большинство из них были убиты.

Рота расположилась в полукилометре от окопов, недалеко от них прямо под открытым небом — санчасть батальона. Аугусто пошел туда. Глухо жужжали мухи, стояла жара, приторно пахло кровью. Лежали мертвецы с остекленевшими глазами, стонали раненые. Санитарных машин не хватало, и, чтобы увезти трупы, воспользовались интендантской машиной.

Аугусто подошел, когда погрузку уже закончили. Взобравшись на колесо, заглянул в кузов. Увидел много знакомых лиц. Голосом, срывающимся от волнения, тихо перечислил убитых товарищей: «Гонсалес, Кальво, Слепой, Ортега, Лысый, Салинас, Пьянчуга, Перес…» — и спрыгнул вниз.

Кастильо сидел на корточках возле капитана Пуэйо. Капитан метался в агонии. Аугусто хотел сказать ему, что не помнит обиды. Хотел быть рядом с капитаном, проводить его в последний путь. Но не решился. Врач и священник метались как угорелые.

Аугусто медленно побрел прочь, сам не зная куда. Потом улегся в тени дерева. И так лежал с широко открытыми глазами, не двигаясь, пока не стемнело.

 

Глава тридцать пятая

В июле только и говорили о сражении на Эбро. В это время батальон Аугусто стоял на отдыхе.

— Вот увидите, попадем мы в эту заваруху, — предсказывали солдаты.

Так и случилось. Их бросили на шоссе Лерида — Барселона и держали в резерве, приказ о выступлении мог прийти в любую минуту. Первые дни нервничали. Но потом вновь воспряли духом и, забыв об опасности, по-прежнему беззаботно смеялись. Жара была нестерпимой. Поблизости росло несколько олив с жидкой, в клочья разорванной палящими лучами солнца листвой, которая отбрасывала жалкую тень. Солдаты плескались в протекавших тут же ручьях, хотя вода была почти горячей. Ходили в коротких штанах, почерневшие, обожженные солнцем, потные. В одной из глубоких промоин, образовавшихся в глинистой почве, расположилась канцелярия. Над ней из одеяла смастерили тент. Рока сидел в этом пекле, обливаясь потом. По утрам к нему заходил поболтать Аугусто.

После обеда все ложились спать. Набрасывали на деревья одеяла и забирались в тень. Аугусто предпочитал бесцельно бродить по окрестностям. Солнце слепило, жгло, словно раскаленный добела уголь. Не шевелился ни один листок. Багровый диск низвергал на землю ровный поток пламени, в котором лилась бесконечная, монотонная песня кузнечиков. Аугусто ловил их, усаживал на тыльную сторону руки и с нежностью рассматривал их уродливые головки.

В сумерках начинали звенеть комары. Они тучами вились над ручьями. Приходилось одеваться и отмахиваться от них ветками. Стоило на минуту перестать, и рука сразу становилась черной от насевших на нее насекомых. Ужинать можно было только у костра. Ели, обливаясь потом. Спали с головой укрывшись одеялом, задыхаясь от жары.

И вот пошел дождь. Как радовалась сожженная земля! Солнце ласково, приветливо улыбалось. Точно взмахом руки, оно перекинуло через небо ленту радуги.

За час до этого все гадали: «Будет ли дождь?» Но двигаться уже не было сил, все были измучены изнурительным, липким, давящим зноем. Оливы словно надвинули капюшоны, это повисли на них одеяла белые, серые, охристые, ярко-красные. Только денщики лениво принялись собирать вещи офицеров и сержантов.

Тучи стремительно надвигались на солнце точно свора собак. Прогремел первый гром.

— Надо же! Даже оттуда нас бомбят! Но на сей раз мы не возражаем.

Упали первые капли. Тяжелые, редкие, они рикошетом отскакивали от одеял. Потом капли забарабанили все чаще и чаще, и вот хлынул ливень. Земля со стоном поглощала влагу. В воздухе стоял дурманящий аромат, словно кто-то разлил духи. Казалось, солдаты сошли о ума. Они бегали, толкались, прыгали, ругались, хохотали. Метались, словно ошалелые, хватая то оружие, то одежду. Потом начинали прыгать, со смехом подставляя под дождь руки и лица.

* * *

Выступили через несколько дней. Шла вторая неделя августа. Всю дорогу пели. Вместе с ними двигались войска, ударные батальоны, в одной роще увидели кавалерийский полк. Такая концентрация сил вселяла спокойствие и в то же время тревогу.

Остановились в какой-то деревне. Комас отправил Аугусто в штаб узнать, где им размещаться. Там он встретил Руиса и Эрнандеса, которые, как обычно, принялись ехидничать.

— Что поделывает великий человек?

— Сами видите!

— Плохо, что ты не остался при штабе. Мы тут живем как у Христа за пазухой. Эрнандес же тебя предупреждал. Но учти, еще кое-что можно сделать, хотя с авточастью ничего не получается. Если будет возможность, то мы… Сам знаешь, — сказал Руис.

«Знаю, знаю, — сухо прервал его Аугусто. — Младший лейтенант приказал узнать, где нам разместиться.

— Я ведь уже распорядился, — заявил этот уродина Руис, как всегда напуская на себя важность. — Вы что там, с ума посходили?

— В конце концов, этот Гусман неплохой парень, — сказал Эрнандес, когда Аугусто ушел.

Но Руис скорчил неодобрительную гримасу, и Эрнандес смущенно заморгал.

— Нет. Ты не прав, — Руис самодовольно ухмыльнулся, — уж очень он задается. Я мог бы сделать кое-что для него, но больно он хитер, поверь мне.

Между тем Аугусто беседовал с Барбосой, которого повстречал, выходя на улицу. Аугусто страшно обрадовался.

— К вашим услугам, мой капитан! Как поживаете?

— Дружище, Гусман! Прекрасно. — Барбоса протянул Аугусто руку и улыбнулся, показав при этом желтые, выщербленные зубы.

— Поздравляю! Давно вас повысили?

— Неделю назад.

— Как ваша рана?

— Пустяки! Думали, что серьезная, а вылечили мигом. Мать всегда говорила, что на мне все заживает, как на собаке. Ну, а ты как?

— Сейчас неважно.

— Наверно, досталось под Балагером?

— Да, конечно… натерпелся страху, впрочем, как и все.

— Я уж слышал. Только что видел Комаса. Он хорошо к тебе относится. Надеюсь, что-нибудь для тебя придумаем. Ну и хлопот с тобой, словно с малым ребенком, — пошутил Барбоса.

Батальон выступил на следующий день. Все уже знали куда. Их опять отправляли в самое пекло. Впереди шли Комас и два недавно прибывших офицера. Лицо Комаса было печальным. Несколько дней назад он сказал Эспиналю, своему денщику: «У меня предчувствие, что больше месяца я не проживу». Аугусто посмотрел на младшего лейтенанта. «Наверное, и сейчас думает об этом». Он ощутил жалость к Комасу, ведь его самого одолевали мрачные предчувствия. Аугусто вытащил сигарету, закурил.

— Хм, хм… Гусман, — начал подмазываться к нему один из его солдат.

— Дайте и мне, капрал.

Недалеко от шоссе Аугусто увидел Року и Эспиналя. Ему не хотелось подходить к ним, и все же на сердце стало легче, когда он пожал руки друзьям.

— Говорил с Барбосой? — спросил его Рока.

— Да. Он, как всегда, внимателен, обещал что-нибудь подыскать. Сказал, что Комас, судя по всему, тоже расположен ко мне.

— Конечно! Я же говорил тебе! — воскликнул Эспиналь. — Мы ему все время толкуем о тебе. Уверен, как только представится возможность…

С Рокой и Эспиналем был еще Рубио, которого с поручением отправляли в тыл. Все норовили пожать ему руку, пожелать удачи. Рубио смеялся и плакал от радости.

— Счастливо! — крикнули друзья, прощаясь с Аугусто.

— Благодарю, — ответил он, улыбнувшись.

Миновали госпиталь. Рядом с санитарной машиной суетились две очень хорошенькие сестры в ослепительно-белых халатах. В коридоре лежали на носилках солдаты, окровавленные, покрытые пылью. Словно смерть одним ударом опрокинула всех их навзничь.

Взобрались на машины и двинулись по шоссе, поднимая густую пыль.

Едва проехали несколько километров, как появилась эскадрилья истребителей. И сразу же затарахтели пулеметы.

— Стреляют по кавалерии.

— С чего ты взял? Они бьют по деревне.

— Постучите водителю! Надо остановиться!

— Подумаешь, важная птица! Да кому ты нужен?

— Ну и черт с ним, пусть едет! Вдруг машины затормозили.

— Вылезай! Вылезай! Ложись! — кричали офицеры, сержанты и капралы.

Дорога вилась среди маисовых полей. Не успели они пробежать и нескольких метров, как на них обрушились три истребителя. Аугусто упал на узкий ручеек. Локти и колени упирались в берега. Истребители шли совсем низко. Все вокруг грохотало. Аугусто слышал свист пуль в зарослях кукурузы, в двух шагах от него упало несколько срезанных стеблей. Кто-то закричал. И тотчас раздался рокот возвращавшихся самолетов. «Если меня ранят, я свалюсь в ручей и вымокну. Боже, о чем я думаю!» С воем пронеслись самолеты, закрутив в воздухе свинцовую карусель. Когда они затихли вдали, солдаты вылезли на дорогу, забрались в машины и колонна тронулась.

Какой-то андалузец, ехавший в одной машине с Аугусто, сунул голову в сточную трубу, которая проходила под дорогой, да тан и остался лежать, выставив зад наружу, Солдаты принялись потешаться над ним.

— Ну и что? Пусть лучше в зад попадут, — отпарировал андалузец.

Все расхохотались.

За несколько километров до Торреламео они почувствовали удушающее зловоние. Здесь врагу на некоторое время удалось удержать в своих руках небольшое предмостное укрепление. Бои под Торреламео не имели никакого стратегического значения и едва ли заслуживали даже короткого упоминания в сводке. Однако то, что они увидели, было ужасно.

В деревне стоял непереносимый смрад. Словно из бездонной черной ямы, над землей поднимались густые, жирные испарения, отравлявшие все вокруг. Под августовским солнцем гнили трупы мулов и лошадей. Из чудовищно раздувшихся животов вывалились отвратительные зелено-серые внутренности, над которыми жужжали тысячи мух.

Роте Аугусто досталась самая плохая позиция — у реки. Пока они шли туда, выстрелом в лицо был убит Солсона. Он только что вернулся из отпуска и еще не мог прийти в себя от счастья.

— Плевал я теперь на все! У меня есть невеста, — рассказывал он всем. — Она хочет, чтобы мы поженились, как только кончится война. Несколько лет я за ней бегал, и ни черта, а теперь она сама хочет, чтобы мы поженились.

Позиции находились на берегу, рядом с которым возвышалась зловещая дамба из трупов. Вода с жалобным стоном переливалась через нее. Множество убитых, тех, кто погиб в последних боях, река прибивала к берегу у самых позиций. Вонь стояла невыносимая. Выше по течению пришлось открыть плотину, чтобы река унесла эти трупы. Вода вышла из берегов и подхватила убитых, которые лежали у самого берега реки. Этот страшный сплав шел до Торреламео. И здесь застревал у дамбы. Трупы громоздились один на другой, образуя зловонную гору. Вода перекатывала побелевшие, разлагающиеся тела, тащила за собой то, что было когда-то плотью. Через двадцать четыре часа вода спала, и в месиве внутренностей и гниющих останков закишели зеленые мухи и жирные черви. Неумолимая смерть хозяйничала на этой мрачной свалке.

Ширина реки у позиции была не больше двенадцати-пятнадцати метров, ее можно было перейти вброд. На берегах расположились аванпосты обеих сторон, Не было ни окопов, ни проволочных заграждений. Солдаты ножами выкапывали маленькие ямки, чтобы укрыть хотя бы голову. Так лежали они целыми днями: прижавшись к земле, застыв, ожидая смерти. И Аугусто казалось, что умереть не так страшно, гораздо страшнее ожидать смерти каждый день, каждую минуту.

Панический страх владел обеими сторонами. Особенно по ночам. Стоило ветерку прошелестеть листвой, хрустнуть ветке, и начинали яростно стрелять из винтовок и пулеметов, бросать гранаты. Страх поселился на обеих берегах реки, не давая покоя измученным несчастным людям.

На таком близком расстоянии почти каждая рана была смертельной. Мясо повисало клочьями, как от выстрела в упор. Из огромных зияющих дыр ключом била кровь, и с нею вместе уходила жизнь. Раненых почти не было. Только убитые. Раненых приходилось волочить по земле, отстреливаясь и пользуясь ими как укрытием. Одного солдата из отделения Аугусто ранило навылет в правую ляжку. Он истек кровью, словно пробитый бурдюк, пока его вытаскивали с позиции. Аугусто видел, как многие плакали. Плакали от страха даже такие, как он, бывалые солдаты.

Несколько поврежденных вражеских танков осталось в роке. Ночами противник пытался их вытащить. Выло слышно, как натужно дышат моторы, лязгают гусеницы, отдается команда. Пулеметы националистов яростно били по темной громаде танков. Оттуда неслись крики и стоны, но работа продолжалась даже под непрекращающимся огнем. Республиканцам удалось вытащить все танки, кроме одного. В батальоне Аугусто открыто восхищались отвагой противника.

Для обстрела предмостного укрепления собрали все дивизионные минометы. Использовать артиллерию на таком мелком объекте было невозможно, тем более что со всех сторон он был окружен собственными войсками. Минометчики открыли ураганный огонь. Наступал батальон карлистов; когда они бросились в атаку, противник вышел из окопов, завязалась рукопашная схватка. Пошли в ход гранаты. Ни днем, ни ночью не прекращались попытки выбить врага с предмостного укрепления.

В роте Аугусто люди едва притрагивались к еде. Тошнило от смрада и вида трупов. Позиции пересекал ручеек с чистой, прозрачной водой. Через несколько дней вода стала почему-то невкусной. Когда ручей обследовали, то оказалось, что на дне лежит разлагающийся труп, весь в мелких язвочках. На слегка тронувшейся коже поверх свинцово-фиолетовых пятен золотилась гнойная корка.

Шесть дней они здесь. Их роту держали дольше остальных, обычно смена производилась через двое суток. И все это время люди не ели, их мутило от трупного запаха.

Аугусто не представлял себе, как он прожил эти дни, эти часы, казавшиеся вечностью. Он ждал смерть, призывал ее, только бы избавиться от этих мук, кошмаров Дантова ада.

В последний день косо прошедшая пуля обожгла ему висок. Дрожащими пальцами ощупал рану. Лишь слегка задело, капала теплая кровь. Аугусто упал ничком на землю. Охватил голову руками, изо всех сил стараясь заплакать. Ему нужно было заплакать. Но глаза оставались сухими.

— Гусман! Гусман! — закричал солдат из его отделения, испуганно тряся его.

— Пустяки, — ответил Аугусто, поднимая голову. — Царапина.

— А я думал, ты готов!

Когда их сменили, Аугусто промыл рану спиртом и залепил пластырем. Перед отправкой на новые позиции сутки отдыхали в деревне. Аугусто пошел на кухню и по дороге увидел солдата, лежавшего на земле. Трое других окружили его.

— Что с тобой? — спросил Аугусто.

— Совсем дошел, начисто, — ответил один из солдат.

Парень был из новобранцев, которых недавно прислали на подкрепление. Небольшого роста, тщедушный, хлипкий. С маленькой головкой, длинными волосами, болезненно-бледным безбородым лицом. Глаза смотрели настороженно, как у загнанного зверя.

— Что с тобой?

— Худо мне! Худо! — стонал тот, опираясь на локоть.

— Почему не пойдешь к врачу?

— Он уже был, — сообщил кто-то из глазевших на этого беднягу. — Ему дали направление в госпиталь.

Парень крепко сжимал между ног потрепанную вещевую сумку. Из сумки торчала грязная рубаха. Одежда на нем была рваная, грязная, вся в пятнах. Отвратительный запах шел от него.

— Наложил в штаны, да еще обмочился, — объяснили Аугусто.

— Хочешь курить?

— Худо мне! Худо! — жалобно твердил новобранец. Аугусто пошел дальше. На кухне были только повара,

Аугусто недолго там задержался и медленно побрел из деревни. У кладбища остановился. Часть стены была разрушена снарядом. Аугусто заглянул в пробоину. Совсем близко от него лежало семь трупов. Напряженная обстановка все еще не позволяла их похоронить. Первым желанием Аугусто было бежать от этого страшного зрелища. Но он остался. Долго смотрел на трупы, преодолевая тошноту, вдыхая запах тления. Нет, он не закроет глаз. Он заплатит им дань любви и уважения, останется здесь со склоненной головой, преодолевая горе, страх, ужас; помолится за них. «Братья! Братья!» Было около полудня. Солнце стояло над головой. Казалось, лучи его, упав на кладбище, отражаются и поднимаются вновь, палящие, удушающие, увлекая за собой влажные, гнилостные испарения. Сладковатые, жирные, как запах перегноя. Одежда на трупах затвердела от крови. Лица стали черные, словно обугленные. У одного из солдат вывалилось наружу то, что при жизни стыдливо скрывалось. Раздувшееся, чудовищное. Словно отвратительное животное, пожирающее собственные внутренности. Около него на спине, с поджатыми ногами лежал труп сержанта. Брюки раздулись и лопнули. Их распирало гниющее мясо. Желтые жирные черви ползали по зеленой ткани. Рядом Аугусто увидел капитана. Нет, не может быть! У Аугусто подогнулись колени. Капитан лежал на носилках. Тело его буквально расползлось. С носилок капала густая, клейкая жидкость. Сквозь приоткрытый рот виднелись крупные, желтые, изъеденные какой-то болезнью зубы. Аугусто стал по стойке смирно. Не было сил приложить руку к фуражке. Стоя навытяжку, он пробормотал: «Слушаюсь, капитан Барбоса!» Он уходил потрясенный. Распухшие трупы, застывшие под слепящими лучами солнца, и смерть, словно отвратительный паук, высасывающая из них соки.

Когда вечером Аугусто, возвращаясь, заглянул на кухню, там царило уныние. Ему показали пятна крови и следы осколков на стенах.

После обеда во двор, где готовилась пища, забрел тот новобранец, которого Аугусто видел утром. Он улегся на землю, и о нем скоро забыли. Но когда котлы стали закипать, увидели, что он подбирается к складу боеприпасов.

— Эй, ты, куда прешь? — заорал Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть.

Парень не обратил на него внимания. Через минуту он выскочил из склада с лимонкой в руках.

— Брось! — завизжал Прадо.

Парень даже не взглянул на него. Сорвал предохранительное кольцо и вытянул руку с гранатой. Повара и Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть бросились на землю. Взрывом парню оторвало левую руку. Все в ужасе вскочили, схватили раненого и хотели нести. Но он, зажав культю правой рукой, отчаянно сопротивлялся.

— Моя сумка! Дайте мне мою сумку! Ошарашенные, испуганные повара не слушали его.

Искалеченный солдат, отпихивая их рукой и ногами, упал на землю, упираясь, как пьяный. И пока ему не повесили через плечо сумку с загаженной рубашкой, он не успокоился. Только после этого он отправился на своих двоих в санчасть, больше заботясь о паршивой сумке, чем об искалеченной руке.

Потом сидели в глубоких траншеях, полных воды. Землянок не отрыли. Спали плохо. Мучали мухи, зловоние, гноящиеся раны. Не давал покоя ружейный и минометный огонь. Однако жаловаться не приходилось: потерь не было.

Через несколько дней предмостное укрепление было взято. Подбросили несколько эскадрилий истребителей и тяжелых бомбардировщиков. Бомбежку ожидали со страхом. Объект был небольшой, легко было ошибиться при заходе на цель. Земля дрожала, как при землетрясении. Бомбили с поразительной точностью. Одновременно били из минометов. Укрепление было захвачено лобовой атакой.

Вернулись в деревню, где останавливались на отдых. Аугусто с Рокой и Эспиналем выкупались в речушке, протекавшей поблизости. О войне не говорили. У Аугусто опять появилась та отрешенная улыбка, которая так поразила когда-то друзей.

— Почему ты не пытаешься устроиться в авточасть?

— Как? У меня нет никаких связей. Мой зять говорил с одним капитаном, но после этой заварухи на Эбро… Не знаю! Пожалуй, лучше постараться поступить на краткосрочные курсы младших лейтенантов. Думаю, что с моим образованием сейчас примут.

— Но…

— Знаю наперед, что ты скажешь. Что все мои суеверия — ерунда, как и мое желание выжить, страх перед развернутой цепью, моя выдумка насчет Родригеса, но, по-моему, я такой же трус и такой же храбрец, как остальные. Я иду туда, куда мне приказывают, не отчаиваясь, не хныча, не закатывая истерики, хотя мне очень страшно. Но если приходится стрелять, лучше стрелять офицером. По крайней мере отдохну хоть немного, пока буду на курсах.

— А это не так плохо, дружище!

Аугусто улыбнулся.

— Ты думаешь? Однако из этого тоже может ничего не получиться. Не спрашивай почему. Люди так глупо устроены.

Аугусто болтает, смеется, шутит со своими друзьями Рокой и Эспиналем. Но когда он один, его охватывает тоска. «Берта, наверно, тоже страдает». Она, как и он, осталась одна, без помощи, без надежды.

И сейчас Аугусто один. Он идет к дому, в котором расположилась канцелярия. Рока отправился в штаб. Итак, Аугусто один. У него ничего не осталось: ни воспоминаний, ни иллюзий. Жарко. Аугусто вспотел. Капли пота стекают по лбу, щекочут брови. Ночь входит в окно и застигает его врасплох. Неужели ему суждено упасть в ее черную бездну и сгинуть там? Он ничего не знает, смутные, неясные мысли не дают ему сосредоточиться. В доме напротив он видит продолговатое окно. Оно закрыто. Стекла отражают свет луны, и окно кажется дверями, распахнутыми в какой-то таинственный мир. Лает собака. Потом все затихает. Темнота и молчание сгущаются. Чувство одиночества становится нестерпимым. Аугусто на ощупь блуждает в лабиринте своих горьких мыслей. Ночь разрывает выстрел. Аугусто вскакивает и высовывается в окно. Всматривается в темноту. Лают собаки, где-то далеко слышны голоса. Снова все замолкает.

Через полчаса приходит Рока.

— Слышал?

— Выстрел? Да. А что случилось?

— Солдат из второй застрелился. Поставил винтовку перед собой, зажал ногами, упер дуло в лоб и нажал спусковой крючок палкой. Его нашли сидящим у стены. Он еще держал палку.

— Какой ужас!

— Капрал из второй рассказал мне, что в Торреламео он все время говорил: «Хоть бы меня убили. Я больше не выдержу!»

— Несколько минут назад я тоже чувствовал себя бесконечно одиноким и несчастным. Все мы так живем, каждый замкнувшись в себе, даже и не подозревая, что вокруг нас есть люди, которые в нас нуждаются и которые еще более одиноки, чем мы, — пробормотал Аугусто.

 

Глава тридцать шестая

Им не дали отдохнуть и недели. В начале сентября вернулись в Балагер. Начались переброски с участка на участок. Один за другим шли дни, нудные, однообразные. На фронте было спокойно, лишь иногда постреливала артиллерия да слышалась ружейная пальба. Аугусто вновь обрел спокойствие, веру, надежду на будущее. «Когда кончится война…» Он мечтал, что встретит девушку, такую же хорошую, как Берта.

Эспиналь и Рока приходили к Аугусто. Они были словно чем-то огорчены и озабочены.

— Не строй такой рожи, — сказал он как-то Эспиналю. — У меня хорошее настроение.

— Как хочешь, но… — Эспиналь печально умолк.

Аугусто разговаривал с друзьями, с солдатами, смеялся и пел. Когда их отводили с передовой на отдых, купался в Сегре, а потом долго гулял один. Медленно ходил по виноградникам. Несколько дней подряд Аугусто питался почти одним виноградом. Срывал гроздь и с наслаждением съедал ее. Трогал листья, тугие лозы, осторожно касался кончиками пальцев налившихся ягод, ласково протягивал руку к пчелам и осам. Пьянящая радость охватывала Аугусто, когда он бродил по полям.

Иногда он отправлялся на кухню. Но, бывало, не доходил до нее, просто ему нравилась эта дорога. По-прежнему стояла жара. Тропинку пересекал прозрачный ручей, который брал начало в лугах. Аугусто садился на корточки, смотрел на воду. Легкий ветерок шевелил траву. Ему казалось, что он вновь стал ребенком. Аугусто опускал в воду потные руки, потом ложился и пил маленькими глотками. Окунал лицо в ручей и не вытирался. Капли стекали по лицу, Аугусто улыбался. Он шел по тропинке через поле, засеянное коноплей. Многие растения были втоптаны в землю, они лежали шелковистой, блестящей на солнце грудой и мешали идти. Ноги скользили. В воздухе медленно пролетали оводы. Ветер тер друг о друга сухие стебли, и они пели, словно цикады. Дальше тропинка шла через фруктовые сады. Гладкие, лакированные листья волнуются, точно море, плоды, упавшие на землю, кажутся каплями солнца. Благодатная прохладная тень касается лица. Порхают бабочки, белые и пестрые. Еще дальше — болото. Над тростником толкутся прозрачные стрекозы, скользит золотистая ящерица. Потом пшеничное поле. Тяжело колышутся колосья, машут своими острыми остьями. Аугусто входит в пшеницу по грудь. Жара удушающая. И словно легкий ветерок, до него вдруг доносится пение прилетевших птиц. Тропка теряется в поле, оставленном под паром. Слышится стрекотание. Кузнечик? «Когда кончится война…» Аугусто снова задумывается, не обращая больше внимания на то, что его окружает.

Их отвели на отдых. Расположились в загоне для скота. От блох не было спасения, и почти все спали на открытом воздухе. Однако из-за начавшихся дождей нередко приходилось укладываться на навозе. Вставали искусанные, тело словно покрывалось сыпью.

По временам Аугусто вспоминал свою несчастную любовь, и горькое отчаяние охватывало его. Наступившая осень лишь усиливала его мрачное настроение. Он уже потерял всякую надежду попасть в авточасть. Похолодало, Их ожидала еще одна зима. «О боже!» Листья падали с деревьев и кружились в воздухе. Под ногами шелестел золотой и кроваво-красный ковер. В пустых полях осыпались колосья, падали на землю зерна, тяжелые, горькие, словно слезы. Ветер и дождь под тусклым осенним солнцем хлестали стройные стебли.

Этой ночью, как и в предыдущие, солдаты из отделения Аугусто должны были копать траншеи на передовой. Солдаты недовольно ворчали: «И это называется отдых?» К тому же шел дождь. Залезли в машину. Через несколько минут съехали с дороги и покатили по полю. Машина все время буксовала, ее бросало из стороны в сторону, казалось, вот-вот она перевернется. Дождь не переставал. Когда уже подъезжали, водитель выключил фары. Машина завязла в жидкой грязи, пришлось ее вытаскивать, подталкивая сзади. Вымазались как черти. Дождь усилился, шинели промокли насквозь. Наконец сержант зажег фонарь и приказал двигаться за ним.

Вдруг разорвалась мина.

— Назад! — закричал сержант и потушил фонарь. Минометы продолжали бить. В темноте вспыхивали их фиолетовые огни. Дождь лил как из ведра.

— Пошли! В такую ночь никто не сунется, — сказал сержант.

Солдаты возвращались весело, громко смеялись, болтали. Аугусто был мрачен. Он промок до нитки и замерз.

Спать предстояло в сырой одежде. Уже два года он на фронте. Это никогда не кончится! Он почувствовал глухую тоску, бесконечную усталость. «Если бы можно было заснуть, чтобы никогда больше не проснуться, ни о чем не думать, ничем не терзаться». Как после сражения под Гвадалахарой, он ощутил вдруг острое желание, чтобы его кто-нибудь утешил. Но кто? Он никогда не обратится с этим ни к родителям, ни к сестре, ни к зятю. Вылезая из машины, Аугусто увидел Року.

— Дружище! Что ты здесь делаешь?

— Да вот пришел вручить увольнительную.

— Кто же этот счастливец?

— Ты! — Рока, широко улыбаясь, передал извещение Аугусто. Его вызывали в Сарагосу держать экзамен на водителя.

Следующим утром он отправился в город, получив увольнение на 48 часов.

Вечером Аугусто был в Сарагосе и сразу явился в автоуправление. Экзамены прошли хорошо. Потом Аугусто бродил по улицам. Ему так хотелось увидеть Берту или хотя бы поговорить с ней по телефону. Но он понимал, что гораздо разумнее и честнее не тревожить ее.

Под вечер забрел в кабаре. Долго сидел, погруженный в свои мрачные мысли, не замечая ни того, что происходило на сцене, ни того, что происходило в зале. Потом отправился спать.

И вот Аугусто в комнате, которую он снял для ночлега. Это плохо побеленная клетушка без окон. Тяжелый воздух, грязные, замызганные стены, мятое темно-лиловое одеяло, сомнительной свежести белье. Железная подставка для таза. Неопрятная, неуютная нищета. Хозяйка дремала в коридоре, поджидая его. Ворчливым голосом потребовала четыре песеты. Боялась, что сбежит, не заплатив. Грязная старуха с жидкими волосами, собранными в маленький пучок, нагло торчащий и словно угрожающий кому-то.

Аугусто сидит на раскладушке. При малейшем движении она скрипит. Аугусто мрачен. В автоуправлении сказали, что вызовут не раньше, чем через два-три месяца. А за это время столько может случиться.

Кто даст ему отсрочку? И что ему еще придется вынести, если… если он останется жив? «…Два-три месяца». С ним говорил какой-то хмурый, неприветливый парень. Он заставил Аугусто порядком подождать, прежде чем сообщил это. Парень был хорошо одет, красиво причесан, от него пахло дорогим одеколоном. Он равнодушно сказал Аугусто: «Два-три месяца». Если бы он, этот парень, знал, что такое война… Чего стоит один день, один час, одна секунда, проведенные там. Аугусто думает. Вернуться на фронт? Если бы это было возможно, он сейчас же отправился бы туда. Бежать из тыла, от этих людей, от парня, который благоухает дорогим одеколоном, от этих женщин. От всех тех, кто торчит в барах, развлекается, беззаботно смеется. А Берта? «Нет. Это бессмысленно». Кто поможет ему избавиться от предчувствия смерти? Он помнит глаза Ломаса, в которых застыло отчаяние, когда в то утро у Ла Гранхи он сказал, что погибнет в ближайшем бою. Нет, об этом нет сил думать. И нет никого, с кем можно было бы поделиться, кому можно было бы все рассказать, чтобы избавиться от тоски. Он один, как всегда. Он должен сейчас же, немедленно вернуться к ребятам. Только они поймут его, даже если он им ничего не скажет. Надо просто побыть с ними. Они понимают язык отчаяния и ярости, они поймут тебя, даже если смерть забьет тебе рот землей и заставит замолчать.

Аугусто поднимается. Раскладушка скрипит. Он шагает, охваченный лихорадочным возбуждением, думает, грозит: «Эй, вы! Берегитесь! Придет день, и мы с ребятами вернемся с фронта. Вернемся, чтобы потребовать своей доли наслаждений и улыбок. Берегитесь!» Потом бросается на кровать. Но вернется ли он? Мрачное предчувствие с новой силой охватывает его. Он замирает, раздавленный тоской.

 

Глава тридцать седьмая

Аугусто нашел свою роту в окопах. В его отделении было пять человек. Двое из тех, что уцелели в последних сражениях, и трое, которых перевели к нему после переформирования. Большую часть потерь восполнить не удалось. Рота Аугусто насчитывала около девяноста человек. А при полном составе полагалось сто двадцать. Почти половина из этих девяноста болела малярией. Тяжело переносить болезнь, когда живешь в грязной сырой пещере, а под тобой вместо матраца заплеванный, перепачканный глиной пучок соломы вперемешку с окурками, блохами и вшами. Но эти люди с невероятным мужеством, стойко боролись с болезнью. В отделении Аугусто было четверо больных. Во время приступов они целыми днями лежали в тесной земляной норе. Потели, стонали, бредили от сильного жара. Одному из них было особенно плохо. Он кричал, умоляя, чтобы его пристрелили. Приходилось быть начеку, чтобы он не покончил с собой. Он был единственным, кто нес караул нерегулярно. Остальные не пропускали своей очереди.

Фельдшер — высокий красивый парень с небольшой головой. Он смел и добр. После еды он обходит больных. Щупает пульс, хотя знает, что это им не поможет. Но он понимает, что это их успокаивает. Что-то говорит им, раздает таблетки хинина. Траншеи соединены между собой лабиринтом переходов и зигзагообразными крытыми ходами сообщения. Двигаться по ним трудно и утомительно. Когда наступает время обеда, наиболее отчаянные вылезают из окопов и бегут прямо к месту раздачи.

Враг совсем рядом. К тому же где-то неподалеку от линии окопов вражеские снайперы. Они уже нанесли немалый урон. Особенно переживали смерть одного парня. Он был из взвода Аугусто. Звали его Куэста. Ему было двадцать восемь лет. И он был женат. Почти каждый вечер Аугусто ходил к нему в землянку. Играли в «семь с половиной» или в «туте». Колода была засаленной, и в ней недоставало больше десяти карт. Несколько раз Аугусто тоже играл, но обычно предпочитал смотреть. Играли на деньги. Когда деньги кончались, ставили сигареты. Денег было мало, и проигравшие расплачивались сигаретами. Но какое это имело значение! Главное было — убить время. Аугусто смотрел, как они играют. И вспоминал Хуана, их партии в домино. Ему казалось невероятным, что Хуан мог так подло поступить с ним. Куэста хорошо относился к Аугусто. Он часто показывал ему фотографии жены и сына. Аугусто внимательно слушал его. Говорил, что у него хорошенькая жена, хотя это было далеко не так, и превосходный сын. Куэсте это доставляло удовольствие. Остальные грубо подшучивали над ним и уверяли, что жена наставляет ему рога. Он знал, что это только шутка, и никто не хочет обидеть его, и все же был недоволен. Но что поделаешь! Куэста работал без устали и никогда не сидел сложа руки. Однажды он предложил углубить и расширить пол в землянке. Эта идея никому не понравилась — не хотелось тратить силы напрасно. Куэста все же сумел убедить солдат и взялся руководить работой. В стене оставили выступ, который служил скамьей. Теперь в землянке можно было стоять почти во весь рост. Она превратилась в место сборищ. И вот Куэсту убили. Выстрелом в спину, когда он выскочил из траншеи и бежал за едой. Аугусто не пошел взглянуть на него. Не пошли и остальные. Его принесли двое из отделения Аугусто. И все. Словно им было совестно смотреть на убитого, когда сами они живы. Все уже знали, что война скоро кончится. И было стыдно, что они целы и невредимы, а он мертв. К тому же они не хотели страдать. Довольно! Хватит! Его убили. «Пусть покоится в мире». И конец. Им хотелось сразу же забыть его, вычеркнуть из памяти, чтобы тут даже не пахло смертью. Умереть сейчас, когда мир так близок! Зато все ходили смотреть на легкораненых. Этим уже не придется больше нюхать пороху. Из госпиталя сразу домой, навсегда. Им жали руки. Вместе с ними смеялись. Вот бы нам такую рану! Все мечтали получить пулю в ногу, плечо, руку. Точно пуля, впечатанная в тело, подобно охранной грамоте, давала право на жизнь.

Аугусто, как и многие, предпочитал бегать за едой напрямик, а не тащиться по неудобным закрытым ходам сообщения. Вокруг свистели пули, но он бежал не спеша. После гибели Куэсты стал ходить по траншее. Но вскоре ему это надоело, и он опять рискнул выбраться наверх. Так прошел ноябрь.

Утром Аугусто встает поздно. Он несет караул ночью, и поэтому спит до десяти, а то и дольше. В полдень ест. По вечерам пишет родным. У него еще остается время давить вшей, штопать свою одежду и смотреть, как играют в карты. Иногда Аугусто навещает одного парня. Дает ему сигарету. Разговаривает с ним. А тот отвечает: «Да, сеньор», «Нет, сеньор»; или же просто молчит или что-то бормочет себе под нос. Он причиняет Аугусто немало хлопот. Живет в сырой землянке. Совсем один. Его прогнали из отделения. Гусман вспоминает того несчастного солдата, которому оторвало руку гранатой в Торреламео. Этот тоже ходит под себя. От него ужасно воняет. Ест один, без товарищей. Спит один. Как звереныш. И вид у него жалкий.

Война для Аугусто кончается через месяц. Уже ночь, а он все еще давит вшей. Ногти в крови, пальцы побаливают — столько передавил паразитов. Он прибегает к самому действенному средству — жжет их спичками, огоньком зажигалки. Но их становится все больше и больше. И Аугусто отступает. Они ползают по нему тысячами. Особенно ночью, когда наступает время спать, они так и впиваются в тело. Он давит их, пока не смыкаются глаза. И чувствует, как вши, которых он ухватил пальцами, выскальзывают. Аугусто забывается тяжелым, беспокойным сном.

В три часа дня Аугусто обычно пишет письма. Раздается выстрел, другой. Он отлично знает, что это такое. Видит, как медленно идет фельдшер. Перепрыгивает через окопы. Свистят пули. Фельдшер исчезает в траншее, где лежат больные. Стрельба прекращается. Аугусто продолжает писать письмо. Чувствует, как учащенно бьется сердце. Через несколько минут выстрелы возобновляются. Опять идет фельдшер. Теперь он направляется к траншее Аугусто. Аугусто смотрит на него. Угрожающе свистят пули. Фельдшер не торопится. Лицо его покрывает смертельная бледность. Из окопов ему кричат. Он улыбается и отвечает, поглядывая в сторону врага. Его лицо как воск.

— Скорее, дружище! Не дури!

Фельдшер смотрит на Аугусто, улыбается, но шага не ускоряет. Дойдя до окопа, спрыгивает вниз, садится на корточки и глубоко вздыхает.

— Фу! Черт!

— Ты совсем спятил! Почему не бежишь?

— Чтобы надо мной все смеялись?

— Не будь идиотом! Кто это станет смеяться? Фельдшер смотрит на него печально:

— Прежде всего я сам, — отвечает он.

— Ведь тебя могут убить. Неужели не страшно?

— Еще как страшно! Даже пот прошиб. И все же я не побегу. Я с первого дня решил ходить только шагом. И буду придерживаться этого, пока я здесь. Ну, а если меня прихлопнут, значит, не повезло.

Ночью не было слышно ни одного выстрела. Солдаты вылезали из траншей, жадно вдыхая свежий воздух после вонючих нор, где они жили, точно крысы, задыхаясь от зловония, исходившего от грязных человеческих тел, мочи и прочих нечистот. Разбегались в разные стороны. И вскоре кругом только и можно было увидеть солдат, сидевших на корточках и облегчавшихся после длительного воздержания. Потом кто-нибудь один из каждого отделения брал фляжки и отправлялся к ручью в пятнадцати минутах ходьбы от траншей. Первое время солдаты даже стирали там. Дорога была крытой, но довольно длинной и неудобной и не везде соединялась между собой ходами сообщения. Враг всегда был настороже и обстреливал их из ружей и пулеметов. Ручей тоже находился под обстрелом. Националисты несли большие потери. И поэтому ходить туда днем запретили. Разве что ночью за водой для питья, да и то по одному.

Аугусто смотрел на свои руки, которые были разрисованы узорами грязи, и думал о том, что никогда уже не увидит их чистыми.

По ночам устанавливалось нечто вроде перемирия. Враждующие стороны переговаривались друг с другом.

Солдаты вылезали из окопов и подходили к проволочному заграждению. Пели, читали стихи, спорили, шутили. Раздавались смех и аплодисменты. Днем они не разрешали себе ничего подобного. За исключением одного случая. Как-то ночью республиканцам пообещали бросить мину с сигаретами. С опаской стали выбираться из окопов. Сперва один, затем другой… Вражеские позиции были хорошо укрыты виноградниками и деревьями. Но в тот день все кругом кишело солдатами.

— А, бродяги! Наконец мы вас увидели! — крикнул кто-то.

До них донесся смех.

Это было любопытное зрелище. Сотни враждующих людей смотрели друг на друга из-за колючей проволоки. Под деревом установили миномет. И стали показывать, куда полетела мина, крича во все горло:

— Вон там, там!

— Подальше!

— Нет! Чуть ближе!

Мину проискали весь день. А ночью сказали, что ее так и не удалось найти. В роте Аугусто огорчились.

Это было в ноябре, а потом дела пошли хуже. По ночам уже не разговаривали с противником. На фронте стало неспокойно. Время от времени на легковых машинах приезжали офицеры из штаба. Смотрели, в каком состоянии находится передовая линия фронта, изучали расположение противника. Летали разведчики. Несколько раз бомбили. Стали поговаривать о скором наступлении. Ни одной ночи не обходилось без перебежчиков.

Люди в окопах были охвачены мучительной тревогой. Отправят ли их в тыл? Или им суждено умереть именно теперь, когда война идет к концу.

Это случилось в первых числах декабря. Когда наступили суровые, зимние холода. Утром в окопе нашли лейтенанта Комаса. Пуля попала ему в лоб. Он уже окоченел. Аугусто расстроился. И сразу же подумал об Эспинале. «Теперь его пошлют на передовую».

В три часа дня, когда Аугусто писал письма, чья-то тяжелая рука ласково опустилась ему на плечо. Аугусто поднял голову.

— А, Эспиналь! Здорово! Я вижу, нам с тобой не везет.

— Почему, дружище? Я сам попросился в твое отделение. И вот я здесь.

— Ну что ж! Я очень рад!

Аугусто посмотрел на него. Эспиналь улыбался. И на душе у Аугусто сразу стало легче. Рока говорил ему, что последнее время Эспиналь стал еще более замкнутым, резким и молчаливым. «Я не могу видеть его таким!» — сказал он Роке. Во время боев у Балагера и Торреламео Эспиналь страдал больше, чем когда сам был в окопах. Ведь Аугусто мог погибнуть там, один, без него. Эспиналь знает, что Аугусто боится и что с ним ему будет лучше. Его не обманут ни улыбка Аугусто, ни его слова. Он любит Аугусто, как брата. И очень доволен, что теперь снова с ним.

Аугусто молчит. Он чувствует любовь этого человека. Говорит ему: «Спасибо». Но голос его срывается от волнения. И он умолкает.

Суровые зимние дни, серые зимние дни. Пепельное небо набросило на землю свое покрывало из инея. Каждое утро противник обстреливает часовых, и они прячутся в окопы. Каждое утро кто-нибудь падает на белый иней, который медленно тает от крови. Тяжело и легкораненые, убитые. Слышатся голоса, крики. И звонкий стук рухнувших тел, точно падают огромные капли.

Целый день свистят пули. Они кидаются на брустверы, словно желая проникнуть в смотровые щели. Яростно врываются туда. И вдруг солдат, который только что говорил и смеялся, падает, онемев, не в силах вырваться из цепких объятий смерти.

И бесконечные безмолвные ночи, когда с томительным беспокойством всматриваешься в каждую тень. Все только и говорят о скором наступлении и неминуемой вражеской атаке, которую ждут со страхом. «Слушай! Слушай!» Офицеры, сержанты, капралы не дают покоя часовым. Аугусто подсаживается к ним и разговаривает, чтобы они не заснули, и сам старается побольше ходить, потому что его тоже одолевает сон. Все это кажется невероятным. Холод стоит нестерпимый. А перед ними враг, который под покровом темноты может принести сюда смерть, смерть для каждого из них. И все же он заснул бы, если бы не боязнь, что сержант или офицер могут застать его врасплох и строго наказать.

Каждый день к вечеру Аугусто вместе с солдатами из своего отделения идет колоть дрова. Во всех землянках вырыто углубление, наподобие очага, которое служит им печью. Дым выходит на поверхность через отверстие, заменяющее трубу. Круглые сутки в очаге горит огонь. Утром и вечером солдаты греются возле него. А ночью в огонь подкидывают щепки сменившиеся с караула часовые и капралы. Но и это не спасает их от холода, и они дрожат, закутавшись в одеяла.

Аугусто со своими солдатами выходит из траншеи и, заметив, что тени начинают сгущаться, говорит:

— Пора, ребята, пошли…

Люди двигаются медленно, неохотно. Часовой улыбается. Ему не надо идти.

— Скорее, ребята, — торопит их Аугусто.

Ему тоже не хочется идти навстречу опасности, Аугусто страшно, как и другим, а может быть, и больше, Но что делать! Не умирать же от холода? Все отделения ходят за дровами, И они тоже.

— Оставайся! Мы сами справимся, — говорил ему Эспиналь первые дни.

— Нет, дружище, так нельзя,

— Ты ведь капрал. И совсем не обязан… Твое дело приказывать!

— Раз я капрал, я должен подавать пример. И я не собираюсь ничего приказывать. Это делается для нашего же блага, и вы должны идти без моего приказа.

Аугусто задумывается над словами Эспиналя. Если бы он мог, он бы остался. Ему очень хочется остаться. И именно поэтому он идет. Идет вместе со своими товарищами и будет идти с ними через все страдания и невзгоды.

Аугусто почти завидует этому человеку. Он говорит: «Я не пойду». И не идет. Остальные нападают на него, заставляют идти вместе с собой. Говорят, что никуда не пойдут без него. Ругаются с ним, спорят. Но человек этот, охваченный страхом, не поддается. И не идет. Тогда остальные гонят его из землянки, не подпускают к огню. «Не для того мы таскаем дрова, чтобы ты тут грелся». И человек этот сидит у входа в землянку, плачет и умоляет, дрожа от холода: «Пустите меня! Пустите!» Но ему грубо отвечают: «Пошел вон!» Наконец его мольбы их трогают, они всегда их трогают. Он обещает пойти с ними завтра же. А потом снова отказывается. И Аугусто почти завидует его бесстыдному страху.

Возле окопов растут оливы и миндаль. Аугусто вместе со своими людьми вылезает из траншеи. Из других окопов тоже вылезают солдаты. Противник обстреливает их из винтовок и пулеметов. Солдаты бросаются на землю. Ждут. Снова поднимаются. По очереди орудуют топором. Тонкие ветки обламывают руками, потом ломают о колено. И возвращаются с большими охапками хвороста. Ходы сообщения узкие, и с ношей по ним не пробраться. Приходится идти во весь рост, перепрыгивая через окопы. На них обрушивается ураган пуль, яростно завывающих в наступившей ночи.

В пятистах метрах от траншей находились крупнокалиберные минометы. Вырубка леса грозила оголить местность и открыть их врагу. Поставили часовых почти у каждого дерева. «Уходите отсюда», — орали они и брали ружье на изготовку. И тогда принялись за телеграфные столбы, за стропила брошенных зданий.

Однажды вечером Аугусто и солдаты из его отделения проходили мимо свинарника с красной крышей и торчащими белыми торцами недавно срубленных тополевых стропил. Серая штукатурка, осыпавшись, обнажила камень.

— А вот и дрова, — сказал кто-то.

— Жаль его ломать из-за полдюжины балок. Он еще совсем цел. Жаль ломать.

Пошли дальше. Долго искали хоть каких-нибудь дров, но безуспешно. Здесь орудовали солдаты со всей передовой.

Вернулись с несколькими жалкими пучками веток.

Стены свинарника стояли нетронутыми, но зато от крыши ничего не осталось.

— Пошли, Гусман, нечего было раздумывать, сами виноваты.

— Теперь буду умнее, можешь мне поверить.

С середины декабря Аугусто не покидали тревога и страх. Готовящееся у Балагера наступление ни для кого уже не было секретом. Когда же оно начнется? Через неделю, две? Аугусто смотрел на равнину, которая простиралась перед траншеями. Нужно было пробежать довольно большое расстояние, чтобы добраться до вражеских окопов. Неприятель укрылся за деревьями и виноградниками. Неужели его убьют теперь, когда мир так близок? Парень, от которого пахло дорогим одеколоном, сказал ему тогда: «Не раньше чем через два-три месяца». А после экзаменов прошло немногим больше двух. Успеет ли приказ о переводе прийти до атаки? Нет ничего хуже ожидания и этой неуверенности. Уж лучше бы приказ вообще аннулировали. Сказали бы «нет». Он бы успокоился и покорно ждал своей участи.

Эспиналь видел, что происходит с Аугусто, и хорошо понимал его.

— Не беспокойся. Вот посмотришь, приказ придет раньше. Уверяю тебя. Потерпи немного. Ты ведь знаешь, на худой конец это будет вроде прогулки. Они не окажут нам никакого сопротивления, вот увидишь. Война фактически уже кончилась. И мы займем Каталонию без единого выстрела. Вспомни, сколько было перебежчиков! Когда начнется наступление, те, что еще не перебежали к нам, сдадутся. Сам слышал, что они говорят. Есть им почти нечего, в армии полный разброд, дух сломлен, а это самое главное. Так что не волнуйся.

Аугусто смотрит на него. «Мой добрый Эспиналь!» Аугусто по-прежнему вставал поздно. Иногда сквозь сон он слышал решительный голос Эспиналя:

— Не трогай! Эту фляжку кофе я взял для капрала.

— А нам что?

— Ты уже выпил свою порцию. А капрал ничего не ест. Тебе все равно, что жрать, а он пьет только кофе.

Аугусто улыбался. «Мой добрый Эспиналь!» И засыпал, забыв о своих волнениях и страхе. Словно сама мать, сидя у его постели, охраняла его сон.

Когда он открывал глаза и потягивался, первым, кого он видел, был Эспиналь. Эспиналь сидел у огня, подогревая ему кофе и поджаривая хлеб.

Сначала Аугусто противился:

— Оставь, дружище, не надо.

— Брось дурить, — отвечал Эспиналь со злостью, порожденной любовью.

Но теперь Аугусто не спорит. Он знает, что Эспиналю это доставляет удовольствие. И ему, Аугусто, разумеется, тоже.

Эспиналь сидит у огня. Но как только Аугусто просыпается, сразу же поворачивается к нему. Он караулит его, как верный пес, охраняет его сон.

— Привет, Эспиналь!

Эспиналь не улыбается. Он говорит с отеческой заботой:

— Вот твой кофе и твой хлеб.

Декабрь уже на исходе. Временами льет сильный дождь. И солдаты ложатся спать в сырой одежде, с промокшими ногами. В траншеях грязь и вода. Стены обваливаются. По ночам солдаты шлепают по грязи и дрожат от холода. Кругом непроглядная тьма. Шум дождя. Каждую минуту сердце замирает от страха и начинает бешено колотиться. Прислушиваются. Нет, ничего. Только ветер воет и дождь наполняет ночь неясными тревожными шорохами.

В землянках хорошо. Особенно днем и после ужина, когда собираются ложиться спать.

Простодушное невежество людей, которые его окружают, вызывает у Аугусто улыбку.

— Так вот, у этого индивидуя тьма-тьмущая скота. Дело в том, — начинал рассказывать весьма самодовольный и манерный тип из его отделения, — что два года назад он выиграл в лотерею, кажется, четвертую премию. Мне-то он ничего не сделал, ни плохого ни хорошего. Но играли они втроем или вчетвером, а у него хранился билет. Этот индивидуй и провернул выгодную апирацию. Вот так-то. Он не дал им ни гроша и все деньги взял себе. Вот так-то. И стал более всемогущим, чем сам господь бог.

— Послушай, а как надо сказать — апирация или иперация!

— Я же сказал: апирация! — с умным видом восклицал уязвленный рассказчик. — Ты что, учить меня вздумал?

— А что ж! Если ты неправильно произносишь…

— Это ты говоришь зафтрик.

— Я говорю зафтрик? Молокосос!

— Вы, андалузцы, вообще говорить не умеете!

Спор, обычный среда солдат, становился все ожесточеннее. Они неистово препирались друг с другом и наконец апеллировали в последнюю инстанцию.

— Ладно, посмотрим, что скажет капрал. Аугусто старался никого не обидеть. Он объяснял им, что даже образованные люди часто произносят слова неправильно и нечего из-за этого ссориться, да еще насмехаться над своими товарищами, будь то андалузцы, баски, каталонцы, кастильцы или ребята из других провинций.

— Всем нам следует помалкивать, уж если об этом вашла речь. Уверяю вас.

Самоуверенный солдат торжественно кивал в знак согласия. А кто-нибудь с неподдельным восхищением восклицал, вызывая у Аугусто улыбку:

— Вы говорите как по-писаному, капрал!

Самоуверенный солдат незаметно морщился и сокрушенно вздыхал. Он всячески хотел показать, что слова Аугусто ни в коей мере не относятся к нему и что он говорит ничуть не хуже самого капрала. Ему всегда удавалось подчеркнуть, что уж его-то это никак не касается. И все смотрели на него с уважением.

Но особенно потешно спорили Понимаешь и Туту. Оба знали множество романсеро, но пели их довольно плохо. А потом начинали толковать их содержание и обсуждать с остальными.

— Он же пошел навестить свою жену, понимаешь? И переоделся, чтобы узнать, кто же ему наставляет рога, понимаешь?

— Да разве это он был?

— Дружище, я же сказал, что это был ее муж, переодетый, понимаешь? Вот он и говорит ей… ведь он хотел проверить ее, понимаешь? «Не злись на меня, жена». Она даже подпрыгнула: «Что ж, входи, муженек».

— А ведь ты говорил, что он был переодет?

— Но это был он, понимаешь?

Они долго и нудно спорили, пока кто-нибудь вдруг не прерывал их:

— Мне больше нравятся его куплеты, — и указывал при этом на Туту.

— Мм-меня еще мать научила их петь, а оо-она их очень много знала, — говорил Туту, довольный.

— А то, что я вам пел, — не сдавался Понимаешь, — знал мой брат Фелисиано. А он мастер петь, понимаешь? Его научили господа, у которых он работал. Так что…

— Ладно, ладно, заткнись, дай ему спеть.

Туту здорово заикался, и его прозвали так, потому что, знакомясь, он долго выдавливал из себя: «Туту-тубиас».

Он пропел романсеро о мавританской пленнице, которая встретила любимого брата, отбывавшего воинскую службу в Мелилье. Понимаешь едва дождался, когда Туту кончит петь. Ему не терпелось раскритиковать романсеро своего соперника.

— Неплохие куплеты, но как она могла узнать брата, если ее украли еще девочкой? А?

— Нн-не приставай ко мне, дружище. Ты мм-меня с толку не собьешь, — с достоинством отвечал Туту.

Они долго спорили. Потом Понимаешь после небольшого вступления рассказал о том, что его волновало.

— Из дому мне пишут, что умер двоюродный брат матери. А меня это не трогает, понимаешь? Меня гораздо больше беспокоит, что у моей невесты моль побила одно из двух одеял. Притом лучшее, понимаешь? И знаете, что странно? Невеста пишет, что ей стало коротко свадебное платье. Неужели она выросла, или платье село?

— Конечно, выросла, — с апломбом заявил самоуверенный солдат.

— Ее-е-ей брюхо набили, вот она и выросла, — съязвил Туту.

Все рассмеялись.

Аугусто уже не слушал, о чем они говорят, он погрузился в свои мысли.

На рождество им дали отличный паек. Много вина и бутылку коньяку на отделение. Все опьянели. Окопы содрогались от песен и криков. Вдруг кто-то швырнул гранату. Прогремел взрыв. И по всей передовой загрохотали гранаты. Выскочили офицеры и сержанты. Забегали взад-вперед как сумасшедшие: «Прекратить! Прекратить!» Они размахивали руками, а солдаты смеялись.

Это случилось двадцать седьмого декабря. Аугусто очень огорчился, но тут же взял себя в руки. «Это не имеет ко мне никакого отношения! Глупости!» — подумал он.

Новость принес Понимаешь, ходивший к ручью за водой.

— Сегодня вечером убили капрала Родригеса, когда он ходил за дровами.

Тридцать первого их сменили. Аугусто отправился на кухню. Его встретили очень тепло. Рока сказал:

— А ну-ка, пойдем, мы приготовили тебе сюрприз. Его привели в подвал дома, где находилась кухня.

Там стоял огромный чан.

— Что это?

Прадо и Хинольо внесли котел с горячей водой.

— Уж мы нашли самый что ни на есть большущий! — сказал Хинольо, выливая воду в чан.

— Всегда и во веки веков уничтожили мы наросты баллистические и вши параноические стирилизованной водой, — провозгласил Сан-Сисебуто Шестьдесят Шесть, внося еще одно ведро.

— Вот это здорово! Спасибо! — воскликнул Гусман. Мылся он очень долго. А потом появилось приятное ощущение покоя.

* * *

Началось сражение за Каталонию. Батальон Аугусто занял исходную позицию, откуда должен был атаковать во время наступления.

Утром Аугусто вымылся, а во второй половине дня вышли на позицию. Вечером принесли почту. Аугусто получил письмо от Марии: «Только что узнали от капитана из авточасти, который знаком с Антонио, что приказ о твоем переводе подписан и отослан. Он, наверно, опередит мое письмо».

В тот же час адъютант передавал приказ Руису.

— Надо переслать его на передовую.

Руис прочел приказ.

— Эй, Эрнандес, смотри, как повезло этому типу!

— Кому?

— Да Аугусто. Добился-таки перевода в авточасть.

— А!

— Послушай! Отправили почту для его роты?

— Да.

— Если бы дело касалось кого-нибудь другого, можно было бы побеспокоиться. Ну, а ему отправим утром. А то больно жирно будет.

Аугусто нес караул первым. В одиннадцать лег спать. Не хотелось думать о завтрашнем наступлении. Он с нежностью думал о Берте, о своем переходе в авточасть, о семье, о близком конце войны… Но чем бы ни были заняты мысли, тревога не покидала его ни на минуту. И он боролся с ней до тех пор, пока его не одолел сон.

Его разбудили, когда уже рассвело.

— Пора, — сказал Эспиналь.

— Уже?

Аугусто вдруг охватила гнетущая тоска, но он тут же заглушил ее в себе. «Со мной ничего не случится», — подумал он.

На рассвете шесть вражеских истребителей обстреляли их с бреющего полета. Съежившись, притаились в окопах, но рокот моторов быстро растаял вдали.

Земля перед окопами была усеяна камнями. Аугусто взглянул на своих солдат.

— Как только начнется, выскакивайте из окопов и окапывайтесь. Ты — вон там… Ты — тут… — и он указал на камни.

Сердце бешено колотилось в груди. «Со мной ничего не служится».

Он увидел, как сержант его взвода поднял руку.

— Вперед!

Аугусто тоже крикнул:

— Вперед, ребята!

Солдаты бросились к указанным местам и окопались. Просвистели первые пули. Солдаты приникли к земле. Только Эспиналь все еще стоял и ждал Аугусто.

И тогда это произошло. Аугусто услышал свист снаряда. Можно было броситься на землю и спастись. Но Эспиналь стоял во весь рост, и ему грозила опасность. Аугусто помедлил какую-то долю секунды, чтобы крикнуть:

— Берегись, Эспиналь!

И тут же бросился на землю. Но было уже поздно. Снаряд взорвался, прежде чем он успел это сделать. И он мертвый тяжело рухнул наземь, смешались с облаком пыли.