Сцена 1

Сад. Лунный свет. Беседка в глубине, на переднем плане — другая.

Входят герцог и Лоренцо, закутанные в плащи; Джомо с фонарем.

Герцог. Пусть она заставит нас ждать еще четверть часа — и я ухожу! Дьявольски холодно!

Лоренцо. Терпение, ваша светлость, терпение.

Герцог. Она должна была выйти от своей матери в полночь; уже полночь, а ее все нет.

Лоренцо. Если она не придет, говорите, что я глупец, а старуха мать — честная женщина.

Герцог. Клянусь утробой папы! Ведь вдобавок у меня украли тысячу дукатов.

Лоренцо. Задатка мы дали всего лишь половину, За малютку я поручусь. Два больших томных глаза — они не обманывают! И что может быть любопытнее для ценителя, как не разврат с колыбели! В пятнадцатилетнем ребенке видеть уже будущую блудницу; изучать, вводить, отечески насаждать таинственную жилку порока, нашептывая дружеский совет, ласково взяв за подбородок; все говорить и ничего не говорить, смотря по нраву родителей; медленно приучать растущее воображение воплощать свои грезы, притрагиваться к тому, что его пугает, презирать то, что его защищает! Дело идет скорее, чем можно думать; истинная заслуга в том, чтобы действовать наверняка. А эта — что за сокровище. Все, что нужно, чтобы ваша светлость могли провести чудесную ночь! Сколько стыдливости! Молодая кошечка, которой хочется варенья, но не хочется пачкать лапки. Чистенькая, как фламандка! Воплощение мещанского ничтожества. Впрочем, дочь честных людей, которые за неимением средств не могли дать ей основательного воспитания; никаких глубоких правил, лишь легкий поверхностный лоск; но какой великолепный поток, какая мощная волна под этим хрупким льдом, что трещит при каждом шаге! Никогда еще цветущий куст не приносил более редкостных плодов, никогда еще не чудилось мне в дыхании ребенка более восхитительного благоухания распутства.

Герцог. Черт возьми! Я не вижу условленного знака. А мне нужно быть на балу у Нази — сегодня он выдает замуж дочь.

Джомо. Пойдемте к беседке, государь; если надо похитить девушку, за которую уже заплачена половина, то можно и в окно постучать.

Герцог. Пройдем здесь. Венгерец прав.

Удаляются. Входит Маффио.

Маффио. Мне почудилось во сне, будто сестра идет по саду с потайным фонарем, вся в драгоценностях. Я сразу проснулся. Знает бог, это лишь греза, но греза слишком страшная, чтобы не прогнать сон. Хвала небу, окна беседки, где спит малютка, закрыты, как всегда; сквозь листья нашей смоковницы я вижу слабый блеск ее светильника. Мой нелепый страх теперь рассеялся; порывистые биения сердца сменились кроткой тишиной. Безумец! Глаза полны слез, точно моей бедной сестре в самом деле угрожала опасность. Что я слышу? Кто шевелится там между ветвей?

Сестра Маффио проходит в глубине.

Неужели я сплю? То призрак моей сестры. В руках — потайной фонарь и сверкающее ожерелье блещет на ее груди в лунных лучах. Габриелла! Габриелла! Куда ты?

Джомо и герцог возвращаются.

Джомо. Это, верно, ее брат-разиня бродит, как лунатик. Лоренцо отведет вашу красотку во дворец через потайную дверь; а что до нас, чего нам опасаться?

Маффио. Эй! Кто вы такие? Стойте! (Вынимает шпагу.)

Джомо. Честный олух, мы твои друзья.

Маффио. Где моя сестра? Что вы тут ищете?

Джомо. Твою сестру утащили из гнезда. Отворяй, сволочь, решетку сада.

Маффио. Вынимай шпагу и защищайся, убийца!

Джомо (бросается на него и обезоруживает). Стой, болван! Ни с места!

Маффио. О позор! О злейшее из зол! Если во Флоренции есть законы, если справедливость живет еще на земле, клянусь всем, что истинно и священно в мире, я паду к ногам герцога, и он вас обоих велит повесить.

Джомо. К ногам герцога?

Маффио. Да, да, я знаю, что мерзавцы вроде вас убивают безнаказанно целые семьи. Пусть я умру, слышите, но, умирая, не буду молчать, как все другие. Если герцог не знает, что его город — лес, полный грабителей, отравителей, обесчещенных девушек, я скажу ему о том! О разбойники! Кровь и железо! Я найду на вас суд!

Джомо (со шпагой в руке). Ударить, ваша светлость?

Герцог. Ну вот еще, бить этого беднягу! Иди-ка спать, друг мой; завтра мы пришлем тебе несколько дукатов. (Уходит.)

Маффио. Это Алессандро Медичи!

Джомо. Да, любезный олух, он самый. Если тебе дороги твои уши, не хвастайся его посещением.(Уходит.)

 

Сцена 2

Улица. Рассвет. Маски выходят из освещенного дома. Торговец шелком и золотых дел мастер открывают свои лавки.

Торговец шелком. Ну, ну, дядя Монделла! Уж и ветерок для моих тканей! (Раскладывает шелка.)

Золотых дел мастер (зевая). Хоть головой об стену! К черту их свадьбу! Я глаз не смыкал всю ночь.

Торговец. И моя жена тоже, сосед; бедняжка то и дело ворочалась, словно угорь! Эх, когда молод, под звуки скрипки не заснешь.

Золотых дел мастер. Молод! Молод! Хорошо вам говорить! Когда у тебя такая борода, то уж ты не молод, а от их проклятой музыки, видит бог, не захочется мне плясать!

Проходят два школьника.

Первый школьник. Ничего нет интереснее. Проберешься сквозь ряды солдат к самой двери и глядишь, как они выходят в разноцветных одеждах. Стой! Это дом Нази. (Дышит на пальцы.) Моя сумка морозит мне руки.

Второй школьник. А подпустят нас?

Первый школьник. А по какому праву нас не подпустят? Мы флорентийские граждане. Посмотри-ка на весь этот люд у дверей; сколько лошадей-то, пажей, ливрей! Ходят взад и вперед, — надо только немножко разбираться, я могу назвать всех важных особ, — разглядишь хорошенько все платья, а вечером рассказываешь: "Страшно хочется спать; я всю ночь провел на балу у князя Альдобрандини, у графа Сальвиати; князь был одет так-то, а жена его этак", — и не лжешь. Пойдем, возьмись-ка сзади за мой плащ.

Становятся у дверей дома.

Золотых дел мастер. Послушайте-ка маленьких зевак! Пусть бы кто-нибудь из моих подмастерьев занялся такими делами!

Торговец. Ладно, ладно, дядя Монделла, где забава дается даром, там молодежь не в убытке. Большие удивленные глаза всех этих шалунишек радуют мое сердце. Вот и я был такой — нос по ветру, ищу новостей. Кажется, дочь Нази — красивая девка, а Мартелли — счастливый малый. Вот это — настоящая флорентийская семья! Какая осанка у всех этих знатных господ! Признаться, любы мне эти празднества! Лежишь себе спокойно в постели, приподымешь угол занавески, время от времени поглядываешь на огни во дворце, как они двигаются то туда, то сюда; поймаешь, ничего не платя, обрывок музыки, что играют там, и говоришь себе: "Ну, ну! Это пляшут мои ткани, мои бесценные красавицы пляшут на милых телах всех этих славных и честных господ".

Золотых дел мастер. Немало там пляшет и таких тканей, за которые не плачено, сосед; эти-то меньше всего жалеют, когда их поливают вином и вытирают ими стены. Что знатные господа забавляются, это понятное дело, на то они и созданы; но, знаете, всякие бывают забавы!

Торговец. Да, да, вот хотя бы танцы, верховая езда, игра в мяч и мало ли еще. Но вы-то что хотите сказать, дядя Монделла?

Золотых дел мастер. Довольно уж сказано. Я-то знаю. Ведь никогда еще стены всех этих дворцов не доказывали лучше, как они прочны. Прежде им не надо было такой силы, чтоб защищать предков от хлябей небесных, как сейчас, чтоб поддерживать внуков, когда они перепьются.

Торговец. Стакан вина делу не повредит, почтенный Монделла. Зайдите-ка в мою лавку, я покажу вам кусок бархата.

Золотых дел мастер. Да, делу не повредит, да еще и веселит, сосед: добрый стакан старого вина хорош, если его держит рука, трудовым потом добывшая его; подымаешь его весело, все нипочем, и он вливает бодрость в сердце честного человека, который трудится для своей семьи. Но все эти придворные вертопрахи — бесстыжие пьяницы. И кому это приятно, что превращаешься в скота, в дикого зверя? Никому, даже себе самому, а богу-то — меньше всего.

Торговец. Карнавал был лихой, надо признаться, и их проклятый мяч напортил мне товара флоринов на пятьдесят. Слава богу, Строцци заплатили.

Золотых дел мастер. Строцци! Да накажет небо того, кто посмел поднять руку на их племянника! Лучший человек во Флоренции — это Филиппо Строцци.

Торговец. Это не помешало тому, что Пьетро Строцци протащил по моей лавке свой проклятый мяч и посадил три больших пятна на аршин бархата. Кстати, дядя Монделла, увидимся мы с вами в Монтоливето?

Золотых дел мастер. Не в моем обычае таскаться по ярмаркам; но в Монтоливето я поеду из благочестия. Это святое паломничество, сосед, и за него прощаются все грехи.

Торговец. И дело достойное, сосед, и денег там купец наживет больше, чем за весь год. Приятно смотреть на этих почтенных дам, когда они выйдут от обедни и начнут щупать и рассматривать все твои материи. Да хранит господь его светлость! Двор — отличная вещь!

Золотых дел мастер. Двор! Народ тащит его на своей спине, вот что! Флоренция была — и не так еще давно — хорошим, прочно выстроенным домом; все эти высокие дворцы, где живут наши высокие семейства, были колоннами этого дома. Ни одна из этих колонн не превышала другую ни на вершок; они все вместе поддерживали древний, крепко сложенный свод, и мы расхаживали внизу и не опасались, что на голову нам упадет камень. Но есть на свете два опрометчивых зодчих — они испортили дело: между нами говоря, это император Карл и папа. Император начал с того, что вошел в этот дом, пробив в нем изрядную брешь. Дальше они решили взять одну из тех колонн, о которых я вам говорил, а именно — семью Медичи, и превратить ее в колокольню, и колокольня эта, как злой гриб, выросла в одну ночь. А потом, знаете, сосед, все это здание стало сотрясаться от ветра — ведь голова-то у него была слишком тяжелая, а одной ноги не хватало, — и тогда столп, превращенный в колокольню, заменили громадной безобразной кучей грязи, смешанной с плевками, и назвали все это цитаделью; немцы устроились в этом проклятом логове, словно крысы в сыре; и не мешает помнить, что, играя в кости и попивая свое кисленькое винцо, они глаз не спускают с нас всех. Флорентийские семьи пусть себе кричат, народ и купцы пусть себе толкуют, а Медичи правят с помощью своего гарнизона; они пожирают нас, как ядовитый нарост пожирает больной желудок; ведь только благодаря алебардам, которые прогуливаются по крыше цитадели, незаконный сын, всего лишь пол-Медичи, дурень, созданный небом на то, чтоб быть рабочим на бойне или батраком, валяется по постелям наших дочерей, пьет из наших бутылок, бьет нам стекла; и ему еще за это платят.

Торговец. Черт возьми, как вы расходились! Вы как будто заучили все это наизусть; это не всякому следует говорить, сосед Монделла.

Золотых дел мастер. А если б меня и приговорили к изгнанию, как приговорили столько народу! В Риме живется ничуть не хуже. Черт побери эту свадьбу и всех, кто пляшет и кутит на ней! (Входит в лавку.)

Торговец присоединяется к зевакам. Проходит горожанин с женой.

Жена. Гульельмо Мартелли красив и богат. Счастье для Николо Нази, что у него такой зять. Смотри-ка! Бал все еще не кончился. Видишь все эти огни?

Горожанин. А мы-то когда выдадим замуж нашу дочь?

Жена. Как все освещено! Танцевать до такого часа — вот это настоящий праздник! Говорят, герцог там.

Горожанин. День обратить в ночь, а ночь в день — это удобный способ, чтоб не встречаться с честными людьми. Право, славная это выдумка — алебарды на пороге свадьбы! Господь да хранит наш город! С каждым днем все больше этих собак немцев вылезает из проклятой крепости.

Жена. Погляди, какая красивая маска. Ах, какое чудное платье! Только все это очень дорого стоит, а дома у нас такая нищета.

Уходят.

Солдат (торговцу). Посторонись, сволочь! Пропусти лошадей.

Торговец. Сам ты сволочь, чертов немец!

Солдат бьет его пикой. (Уходя.) Вот как соблюдают договор! Эти негодяи оскорбляют граждан. (Входит в свой дом.)

Первый школьник (своему товарищу). Видишь того, что снимает маску? Это — Палла Руччелаи. Такой молодец! Тот, маленький, рядом с ним, — это Томазо Строцци, Мазаччо — так его прозвали.

Паж (кричит). Лошадь его светлости!

Второй школьник. Уйдем, сейчас выйдет герцог.

Первый школьник. Так ты что думаешь, он тебя съест?

Толпа у дверей растет.

Второй школьник. Вот этот — Николини; а этот — проведитор.

Выходит герцог, одетый монахиней, с ним Джулиано Сальвиати в таком же костюме, оба в масках.

Герцог (садясь на лошадь). Ты со мной, Джулиано?

Сальвиати. Нет еще, ваша светлость. (Шепчет ему на ухо.)

Герцог. Хорошо, хорошо, смелей!

Сальвиати. Она прекрасна, как демон. Дайте мне лишь волю; если мне удастся избавиться от моей жены… (Возвращается на бал.)

Герцог. Ты навеселе, Сальвиати, черт бы меня побрал! Ты не тверд на ногах. (Уезжает со своей свитой.)

Первый школьник. Теперь, раз герцог уехал, скоро и конец.

Маски выходят со всех сторон.

Второй школьник. Розовые, зеленые, синие — в глазах рябит, голова кругом идет.

Горожанин. Кажется, ужин затянулся, вот уж двое на ногах не держатся.

Проведитор садится на лошадь; разбитая бутылка падает ему на плечо.

Проведитор. Эй! Черт возьми! Кто это здесь разбойничает?

Маска. О, разве вы не видите, синьор Корсини! Вот смотрите, там, в окошке, это — Лоренцо, одетый монахиней.

Проведитор. Лоренцаччо, черт бы тебя унес! Ты ранил мою лошадь.

Окно закрывается.

Хоть бы сгинул этот пьяница и все его молчаливые проделки! Негодяй, который не улыбнулся трех раз в жизни, а проводит время в шалостях, как школьник на свободе! (Удаляется.)

Из дома выходит Луиза Строцци в сопровождении Джулианно Сальвиати; он держит ей стремя. Она садится на лошадь. За ней следуют конюший и воспитательница.

Сальвиати. Что за ножка у тебя, милая девушка! Ты луч солнца, и ты прожгла меня до мозга костей.

Луиза. Синьор, так не говорят кавалеры.

Сальвиати. Что за глаза у тебя, душа моя! Вот бы вытирать это плечо, такое влажное и свежее! Что подарить тебе, чтобы стать на эту ночь твоей служанкой? Разуть бы эту ножку!

Луиза. Пусти мою ногу, Сальвиати.

Сальвиати. Нет, клянусь плотью Вакха, пока ты не скажешь, когда отдашься мне.

Луиза бьет лошадь и уезжает галопом.

Маска (Сальвиати). Маленькая Строцци уехала, зардевшись как полымя. Вы рассердили ее, Сальвиати.

Сальвиати. Пустое! Гнев молоденькой девушки то же, что утренний дождь.(Уходит.)

 

Сцена 3

У маркиза Чибо. Маркиз в дорожном платье, маркиза, Асканио; кардинал Чибо сидит.

Маркиз (обнимая сына). Я хотел бы взять тебя с собой, малыш, тебя и твою большую шпагу, которая путается у тебя между ног. Потерпи: Масса не так далеко, и я привезу тебе славный подарок.

Маркиза. Прощайте, Лоренцо, возвращайтесь скорей!

Кардинал. Маркиза, слезы эти лишние. Не скажешь ли, что брат мой отправляется в Палестину? Думаю, в своих владениях он не подвергается особым опасностям.

Маркиз. Брат мой, не осуждайте этих прекрасных слез. (Обнимает жену.)

Кардинал. Я хотел бы только, чтоб честность не принимала такой внешности.

Маркиза. Разве честность не знает слез, синьор кардинал? Разве все они — удел раскаяния или болезни?

Маркиз. Нет, клянусь небом! Ведь лучшие слезы — удел любви. Не стирайте этих слез с моего лица, ветер сделает это в дороге; пусть они сохнут медленно. Что же, дорогая, вы не даете мне поручений к вашим любимцам? Неужели я не должен, как обычно, обратиться с трогательной речью от вашего лица к скалам и водопадам нашего старого поместья?

Маркиза. Ах, бедные мои водопадики!

Маркиз. Это верно, дорогая, они совсем загрустили без вас. (Тише.) Не правда ли, когда-то они были веселые, Риччарда?

Маркиза. Увезите меня!

Маркиз. Я бы сделал это, если б был безумен, а оно почти что так, хотя с виду я — старый солдат. Но оставим это; дело ведь в нескольких днях. Пусть моя милая Риччарда увидит свои сады тогда, когда они станут мирны и безлюдны; грязь, которую занесут туда ноги моих крестьян, не должна оставить следов в ее любимых аллеях. Мое дело — считать старые стволы деревьев, что напоминают мне о твоем отце Альберике, и все травинки лесов; арендаторы и их быки — всем этим ведаю я. Но как только я завижу первый весенний цветок — всех за дверь и еду за вами.

Маркиза. Первый цветок на нашей чудной лужайке всегда дорог мне. Зима такая длинная! Мне всегда кажется, что эти бедные цветы никогда не вернутся.

Асканио. Ты на какой лошади едешь, отец?

Маркиз. Идем со мной на двор, увидишь ее. (Уходит.)

Маркиза остается одна с кардиналом. Молчание.

Кардинал. Не сегодня ли вы просили меня, маркиза, выслушать вашу исповедь?

Маркиза. Увольте меня от этого, кардинал. Может быть, сегодня вечером, если у вашего высокопреосвященства есть время, или завтра, как вам будет угодно. Сейчас я не принадлежу себе. (Идет к окну и жестом прощается с мужем.)

Кардинал. Если бы верному служителю бога дозволены были сожаления, я завидовал бы судьбе моего брата. Такая короткая поездка, такая простая, такая мирная! Посетить одно из своих владений, до которого отсюда всего лишь несколько шагов! Отлучка на неделю, — и столько грусти, такая нежная грусть, хотел я сказать, при прощании с ним! Счастлив тот, кто после семи лет брака сумеет заслужить такую любовь! Ведь семь лет, не так ли, маркиза?

Маркиза. Да, кардинал, моему сыну шесть лет.

Кардинал. Были ли вы вчера на свадьбе у Нази?

Маркиза. Да, была.

Кардинал. И герцог — в костюме монахини?

Маркиза. С чего это вам понадобился герцог, да еще в костюме монахини?

Кардинал. Мне говорили, что он был так одет; возможно, что мне налгали.

Маркиза. Он действительно был так одет. Ах, Маласпина, для церкви теперь настали печальные дни!

Кардинал. Можно чтить церковь, а в веселый час нарядиться в одеяние какого-нибудь ордена, и притом без умысла, враждебного святой католической церкви.

Маркиза. Опасен пример, а не умысел. Я не такая, как вы, меня это возмутило. Правда, я как следует не знаю, что разрешают и что запрещают ваши таинственные правила. Бог знает, куда они ведут! Тот, кто кладет слова на наковальню и молотом и напилком истязает их, не всегда размышляет о том, что слова эти представляют мысли, а мысли эти — деяния.

Кардинал. Ну, полно! Герцог молод, маркиза, и я побился бы об заклад, что нарядный монашеский костюм восхитительно шел к нему.

Маркиза. Нельзя лучше! Недоставало лишь нескольких капель крови его двоюродного брата Ипполито Медичи.

Кардинал. И колпака свободы, не правда ли, сестрица? Какая ненависть к бедному герцогу.

Маркиза. А вам, его правой руке, вам безразлично, что герцог Флорентийский — наместник Карла Пятого, светский комиссар папы, вроде Баччо — комиссара духовного? Вам, брату моего Лоренцо, безразлично, что солнце, наше солнце отбрасывает на цитадель немецкие тени? Что устами всех здесь говорит кесарь? Что разврат служит сводником рабства и звенит своими бубенцами, когда народ рыдает? О! Духовенство в случае надобности зазвонило бы во все колокола, чтобы заглушить эти рыдания и разбудить императорского орла, если бы он задремал на наших бедных крышах. (Уходит.)

Кардинал (один, приподымает стенной ковер и вполголоса зовет). Аньоло!

Входит паж.

Что нового сегодня?

Аньоло. Вот письмо, монсиньор.

Кардинал. Дай мне его.

Аньоло. Ах! Ваше высокопреосвященство, это грех.

Кардинал. Ничто не может быть грехом, когда повинуешься приказаниям служителя римской церкви.

Аньоло отдает письмо.

Забавно слышать неистовства бедной маркизы и видеть, как она, заливаясь республиканскими слезами, бежит на любовное свидание с дорогим тираном. (Вскрывает письмо и читает.) "Или вы будете моей, или станете источником бедствий для меня, для себя и для наших семейств". Стиль герцога лаконичен, но не лишен силы. Удалось ему или не удалось убедить маркизу — вот что нелегко узнать. Два месяца, как он довольно усердно волочится за нею. Это много для Алессандро; этого должно быть вполне достаточно для Риччарды Чибо. (Отдает письмо пажу.) Отдай своей госпоже. Ты нем по-прежнему, не так ли? Надейся на меня. (Протягивает ему руку для поцелуя и уходит.)

 

Сцена 4

Двор во дворце герцога. Герцог Алессандро на террасе, пажи проезжают лошадей. Входят Валори и синьор Маурицио.

Герцог (обращаясь к Валори). Ваше высокопреосвященство получили нынче утром вести от римского двора?

Валори. Павел Третий шлет вашей светлости тысячу благословений и самые горячие пожелания благополучия.

Герцог. Лишь пожелания, Валори?

Валори. Его святейшество опасается, как бы чрезмерная снисходительность герцога не создала ему новых опасностей. Народ плохо свыкся с неограниченной властью, и кесарь во время своего последнего путешествия, кажется, то же самое говорил вашей светлости.

Герцог. Вот, ей-богу, отличная лошадь, синьор Маурицио! О, что за дьявольский круп!

Синьор Маурицио. Великолепный, ваша светлость.

Герцог. Итак, господин папский уполномоченный, нужно еще обрезать кой-какие дурные ветви. Кесарь и папа сделали меня монархом; но, клянусь Вакхом, в руку они мне вложили скипетр, от которого уже за милю отзывает топором. Ну так что же, Валори, в чем дело?

Валори. Я священник, ваша светлость; если слова, которые мой долг велит мне передавать в точности, подвергаются столь суровому суду, сердце мое не позволяет мне что бы то ни было прибавить к ним.

Герцог. Да, да, я знаю, вы славный человек. Вы, клянусь богом, единственный честный священник, которого я встретил в моей жизни.

Валори. Государь, честность не утрачивается и не приобретается ни под каким одеянием, а среди людей больше бывает добрых, чем злых.

Герцог. Итак, никаких объяснений?

Синьор Маурицио. Не разрешите ли сказать мне, государь? Все это легко объяснить.

Герцог. Ну?

Синьор Маурицио. Бесчинства двора раздражают папу.

Герцог. Что ты сказал?

Синьор Маурицио. Я сказал: бесчинства двора, ваша светлость. Поступкам герцога может быть судьей только он сам. Лоренцо Медичи — вот кого требует папа, как бежавшего от суда.

Герцог. От его суда? Насколько мне известно, он никогда не оскорблял ни одного папы, кроме Климента Седьмого, моего покойного кузена, который теперь пребывает в аду.

Синьор Маурицио. Климент дал уйти из своих владений распутнику, который под пьяную руку обезглавил статуи на арке Константина. Павел Третий не может этого простить благородному представителю флорентийского разврата.

Герцог. Ах, черт возьми! Алессандро Фарнезе — забавный малый! Если его пугает разврат, то отчего он не обратит внимания на своего незаконного сына, прелестного Пьетро Фарнезе, который так мило обходится с епископом в Фано! Казнь этих статуй всплывает всякий раз, как речь заходит о бедном Ренцо. По-моему, это забавно — отрезать головы всем этим каменным мужам. Я, как и все, покровительствую искусствам, и у меня первые художники Италии; но мне совсем непонятно почтение папы к этим статуям, которые он завтра же отлучил бы от церкви, если бы они были из плоти и крови.

Синьор Маурицио. Лоренцо — безбожник; он над всем смеется. Если власть вашей светлости не будет окружена глубоким уважением, она не может быть прочной. В народе его называют Лоренцаччо, знают, что он руководит вашими развлечениями, и этого достаточно.

Герцог. Потише! Ты забываешь, что Лоренцо Медичи — двоюродный брат Алессандро.

Входит кардинал Чибо.

Кардинал, послушайте-ка этих господ: они говорят, что папа оскорблен бесчинствами бедного Ренцо, и утверждают, что это наносит ущерб моей власти.

Кардинал. На днях в Римской академии Франческо Нольца произнес по-латыни речь против изверга, изувечившего арку Константина.

Герцог. Довольно — ведь вы меня рассердите! Ренцо — опасный человек! Самый отъявленный трус! Баба, тень изнеженного развратника! Мечтатель, который и днем и ночью ходит без шпаги из страха, что увидит рядом с собой ее тень! К тому же философ, писака, плохой поэт, который даже сонета не умеет сочинить! Нет, нет, я еще не боюсь призраков. Клянусь плотью Вакха! Какое мне дело до латинских речей и шуток моей сволочи! Я люблю Лоренцо — и, клянусь смертью господней, он останется здесь.

Кардинал. Если бы я и считал опасным этого человека, то опасным не для вашего двора и не для Флоренции, а для вас, герцог.

Герцог. Вы шутите, кардинал! Хотите, я скажу вам правду? (Говорит с ним вполголоса.) Все, что я знаю об этих проклятых изгнанниках, об этих республиканских упрямцах, затевающих заговоры вокруг меня, я узнаю от Лоренцо. Он скользкий, как угорь; он пролезает всюду и говорит мне все. Не он ли нашел способ вступить в связь со всеми этими дьяволами Строцци? Да, конечно, он моя сводня, но поверьте, если его посредничество кому-нибудь и повредит, то не мне. Вот, глядите!

Лоренцо появляется в глубине нижней галереи.

Посмотрите-ка на это маленькое тощее тело — на это воплощенное похмелье после оргии. Взгляните-ка на эти круги под глазами, на эти тонкие и болезненные руки, в которых едва хватает силы держать веер, на это хмурое лицо, которое улыбается порой, но не в силах смеяться! И это — опасный человек? Полноте, полноте! Вы шутите над ним. Эй! Ренцо, иди-ка сюда, вот синьор Маурицио напрашивается на ссору с тобой.

Лоренцо (подымаясь по лестнице террасы). Здравствуйте, синьоры, друзья моего кузена!

Герцог. Вот послушай, Лоренцо. Уже целый час мы говорим о тебе. Знаешь новость? Тебя, друг мой, отлучают по-латыни, и синьор Маурицио называет тебя опасным человеком, кардинал тоже; а что касается добряка Валори, то он слишком пристойный человек, чтобы произносить твое имя.

Лоренцо. Опасен? Для кого, ваше высокопреосвященство? Для блудниц или для ангелов в раю?

Кардинал. Дворовая собака может так же взбеситься, как и всякая другая.

Лоренцо. Священник должен браниться по-латыни.

Синьор Маурицио. Бывает и тосканская брань, на которую можно бы ответить.

Лоренцо. Синьор Маурицио, я не заметил вас, извините, — солнце светило мне в глаза, но у вас прекрасный вид и, кажется, совсем новое платье.

Синьор Маурицио. Такое же новое, как ваше остроумие; я велел переделать его из старой куртки моего отца.

Лоренцо. Брат, когда вам наскучит та или иная из покоренных вами дев предместья, пошлите ее синьору Маурицио. Жить без женщины нездорово человеку, у которого короткая шея и волосатые руки, как у него.

Синьор Маурицио. Кто считает себя вправе шутить, должен уметь и защищаться. На вашем месте я взял бы шпагу.

Лоренцо. Если вам сказали, что я солдат, то это ошибка: я бедный любитель науки.

Синьор Маурицио. Ваше остроумие — отточенная, но ломкая шпага. Это слишком презренное оружие; но каждый прибегает к своему. (Выхватывает шпагу.)

Валори. Обнажить шпагу — при герцоге!

Герцог (смеясь). Пускай! Пускай!.. Хочешь, Ренцо, я буду твоим секундантом? Подать ему шпагу!

Лоренцо. Государь, что вы говорите?

Герцог. Что ж так быстро исчезло твое веселье? Брат, ты дрожишь? Стыдись! Ты позоришь имя Медичи! Я всего лишь незаконный сын, а лучше умею носить это имя, чем ты, законный! Шпагу! Шпагу! Медичи не может допустить, чтобы его так оскорбляли. Пажи, ступайте наверх: весь двор будет смотреть, и я хотел бы, чтобы вся Флоренция присутствовала здесь.

Лоренцо. Ваша светлость надо мной смеется.

Герцог. Я только что смеялся, но сейчас я краснею от стыда. Шпагу! (Берет шпагу у одного из пажей и предлагает ее Лоренцо.)

Валори. Государь, вы заходите слишком далеко. Шпага, обнаженная в присутствии вашей светлости, во дворце, — это преступление, подлежащее каре.

Герцог. Кто смеет говорить, когда я говорю?

Валори. Ваша светлость, конечно, намеревались только немного позабавиться; и сам синьор Маурицио, верно, ничего другого не имел в мыслях.

Герцог. А вы не видите, что я все еще шучу? Что за черт! Кто подумает тут о настоящем деле? Прошу вас, взгляните на Ренцо; у него колени дрожат, и если бы он мог, он побледнел бы. Боже правый, что за вид! Он, кажется, упадет.

Лоренцо шатается; он хватается за перила и, скользя, внезапно падает наземь. (Громко хохочет.)

Не говорил ли я вам? Никто не знает его лучше меня; уже от одного вида шпаги ему делается дурно. Полно, дорогая Лоренцетта, пусть тебя отнесут к твоей матери.

Пажи подымают Лоренцо.

Синьор Маурицио. Двойной трус! Сын потаскухи!

Герцог. Молчать, синьор Маурицио, взвесьте ваши слова, это я говорю вам теперь. Чтобы я не слышал таких речей!

Синьор Маурицио уходит.

Валори. Бедный юноша!

Кардинал (оставшись наедине с герцогом). Вы верите этому, государь?

Герцог. Хотел бы я знать, как этому не поверить.

Кардинал. Гм! Это уж слишком.

Герцог. Потому-то я и верю. Представляете ли вы себе, чтоб Медичи стал позорить себя на глазах у всех ради своего удовольствия? К тому же это не в первый раз случается с ним; он никогда не мог вынести вида шпаги.

Кардинал. Это уж слишком. Это уж слишком.(Уходит.)

 

Сцена 5

Перед церковью Сан-Миньято в Монтоливето. Толпа выходит из церкви.

Женщина (своей соседке). Вы сегодня вернетесь во Флоренцию?

Соседка. Я никогда не остаюсь здесь дольше часа и приезжаю всегда только на пятницу; я не так богата, чтобы оставаться на ярмарку; для меня это — дело благочестия; мне бы только душу спасти, это вce, что мне надо .

Придворная дама (другой). Не правда ли, какая прекрасная проповедь? Это духовник моей дочери.(Подходит к одной из лавок.) Белое с золотом — это хорошо для вечера. Но днем — как не запачкать!

Торговец шелком и золотых дел мастер у своих лавок с несколькими кавалерами.

Золотых дел мастер. Цитадель! Этого народ никогда не потерпит — видеть, как над городом поднимается эта новая вавилонская башня, а кругом — проклятая тарабарщина; немцы никогда не пустят корней во Флоренции, а чтобы их привить, нужны были б крепкие оковы.

Торговец. Сюда, сударыня; не угодно ли вашей милости присесть на табурет под навесом?

Кавалер. В твоих жилах — старая флорентийская кровь, дядя Монделла; и твои старые морщинистые руки все дрожат от ненависти к тирании, когда в глубине мастерской ты трудишься над своей драгоценной чеканкой.

Золотых дел мастер. Это верно, синьор. Если бы я был великий художник, я любил бы государей — ведь они одни могут дать нам случай для великих работ. А что до меня, я выделываю священные сосуды и рукоятки шпаг.

Другой кавалер. Кстати, по поводу художников: видите там, в кабачке, этого детину, что размахивает руками перед толпой зевак? Он стучит стаканом по столу; если не ошибаюсь, так это хвастун Челлини.

Первый кавалер. Давайте-ка пойдем туда и мы! Когда он выпьет стакан вина, его занятно послушать, а он, верно, уже начал рассказывать какую-нибудь славную историю.

Уходят. Двое горожан садятся.

Первый горожанин. Во Флоренции мятеж?

Второй горожанин. Нет, пустяки. Убито несколько несчастных юношей на Старом рынке.

Первый горожанин. Какое горе для семейства!

Второй горожанин. Это неизбежные беды. Что прикажете делать молодежи при таком правительстве, как у нас? Протрубили, что кесарь в Болонье, и зеваки повторяют: "Кесарь в Болонье", с важным видом подмигивая и не раздумывая о том, что там происходит. На другой день они еще более счастливы, что узнали и могут повторять: "Папа в Болонье вместе с кесарем". А что из этого следует? Народное увеселение, дальше они не смотрят; а там в одно прекрасное утро они просыпаются, одурманенные императорскими винами, и в большом окне дворца Пацци видят зловещее лицо. Они спрашивают, кто этот человек; им отвечают, что это король. Император и папа разрешились незаконным сыном, которому дано право жизни и смерти над нашими детьми, а сам он даже сказать не может, кто его мать.

Золотых дел мастер (подходя к нему). Вы, приятель, рассуждаете как патриот; советую вам остерегаться того детины.

Проходит немецкий офицер.

Офицер. Дайте место, господа; дамы желают присесть.

Две придворные дамы входят и садятся.

Первая дама. Это из Венеции?

Торговец. Да, милостивая синьора; не отмерить ли для вас несколько аршин?

Первая дама. Пожалуй. Прошел как будто Джулиано Сальвиати?

Офицер. Он расхаживает взад и вперед у входа в церковь; он волокита.

Вторая дама. Он наглец! Покажите-ка те шелковые чулки.

Офицер. Таких маленьких, как вам надо, не найдется.

Первая дама. Перестаньте — вы и не знаете, что сказать. Раз вы видите Джулиано, ступайте скажите ему, что мне надо поговорить с ним.

Офицер. Пойду и приведу его. (Уходит.)

Первая дама. Он так глуп, твой офицер, что сердце радуется; к чему он тебе?

Вторая дама. Вот увидишь, нет лучше такого человека.

Удаляются. Входит приор Капуи.

Приор. Дайте мне стакан лимонада, почтенный. (Садится.)

Один из горожан. Вот смотри: приор Капуи; уж этот патриот!

Оба горожанина снова садятся.

Приор. Вы из церкви, господа? Что вы скажете о проповеди?

Горожанин. Прекрасная проповедь, синьор приор.

Первый горожанин (золотых дел мастеру). Славный род Строцци дорог народу, потому что они не гордые. Не отрадно ли видеть, как знатный господин свободно и так приветливо заговаривает с соседом? Все это имеет гораздо большее значение, чем думают.

Приор. Если правду говорить, проповедь показалась мне чересчур красивой; мне случалось говорить проповеди, и я никогда не стремился к тому, чтобы от звука моей речи звенели стекла; но слезинка на щеке честного человека всегда имела для меня великую цену.

Входит Сальвиати.

Сальвиати. Говорят, здесь были женщины, которые только что спрашивали меня; но я не вижу здесь ни одного длинного платья, кроме вашего, приор. Или я ошибаюсь?

Торговец. Вас не обманули, синьор. Они удалились, но, я думаю, они вернутся. Вот десять аршин материи и четыре пары чулок для них.

Сальвиати (садясь). Вот прошла хорошенькая женщина. Черт! Где это я видел ее? Ах, черт возьми! Да у себя в постели.

Приор (горожанину). Кажется, я видел вашу подпись на письме к герцогу.

Горожанин. Я не скрываю этого; это просьба, поданная изгнанниками.

Приор. У вас в семье есть изгнанники?

Горожанин. Двое, синьор: отец и дядя; из мужчин только я остался в доме.

Второй горожанин (золотых дел мастеру). Что за злой язык у этого Сальвиати!

Золотых дел мастер. Это не удивительно; человек полуразоренный, живет милостями этих Медичи и женат на женщине, о которой повсюду дурная слава! Он желал бы, чтоб о всех женщинах говорили так, как говорят о его жене.

Сальвиати. Не Луиза ли Строцци подымается там на холм?

Торговец. Это она, синьор. Я знаю почти всех дам из наших благородных семейств. Если я не ошибаюсь, с ней под руку идет ее младшая сестра.

Сальвиати. С этой Луизой я встретился прошлой ночью на балу у Нази; у нее, клянусь честью, хорошенькая ножка, и мы, как только представится случай, должны провести с нею ночь.

Приор (оборачиваясь). Что вы хотите этим сказать?

Сальвиати. Это ясно, она сама мне сказала. Я держал ей стремя, ни о чем дурном не думая; по какой-то рассеянности я взял ее за ногу, — так вот все это и вышло.

Приор. Джулиано, не знаю, знаешь ли ты сам, что ты говоришь о моей сестре?

Сальвиати. Прекрасно знаю; все женщины созданы на то, чтобы спать с мужчинами, и твоя сестра тоже может спать со мной.

Приор (встает). Что я вам должен, почтенный? (Бросает монету на стол и уходит.)

Сальвиати. Он мне нравится, этот милый приор; из-за толков о его сестре он забывает сдачу. Не скажешь ли, что во всей Флоренции добродетель осталась только у этих Строцци? Вот он оборачивается. Можешь таращить глаза, сколько тебе угодно, не испугаешь меня.(Уходит.)

 

Сцена 6

Берег Арно. Мария Содерини, Катарина.

Катарина. Садится солнце. Широкие багряные полосы пронизывают листву, и лягушка звенит в тростниках хрустальным колокольчиком. Как странны все эти звуки вечера, когда они смешаются с дальним шумом города.

Мария. Пора возвращаться; завяжи вуаль вокруг шеи.

Катарина. Нет, еще не пора, если только вам не холодно. Посмотрите, милая мать, как прекрасно небо! Какой простор и покой во всем! Как всюду чувствуешь бога! Но вы опустили голову, вы с самого утра встревожены.

Мария. Встревожена, — нет, но огорчена. Ты знаешь про злополучную историю с Лоренцо? Теперь во Флоренции только о нем и толкуют!

Катарина. О мать моя! Ведь трусость — не преступление, храбрость — не добродетель. Зачем порицать слабость? Отвечать за биения своего сердца — печальное преимущество; бог один может сделать его благородным и достойным восхищения. И почему бы этому ребенку не иметь права на то, на что мы, женщины, все имеем право? Говорят, что женщина, которая ничего не боится, не внушает любви.

Мария. А полюбила бы ты трусливого мужчину? Ты краснеешь, Катарина. Лоренцо — твой племянник, ты не можешь его полюбить; но представь себе, что его звали бы совсем иначе, — какого мнения ты была бы о нем? Какая женщина захотела бы опереться на его руку, чтобы сесть на лошадь? Какой мужчина пожал бы ему руку?

Катарина. Это грустно, и все же не это внушает мне жалость к нему. Сердцем он, быть может, и не Медичи, но, увы! Сердце это — всего меньше сердце честного человека.

Мария. Помолчим об этом, Катарина; достаточно жестоко уже то, что мать не в силах говорить о своем сыне.

Катарина. Ах, эта Флоренция! Здесь его погубили. Разве я не видела порой, как в глазах его сверкал огонь благородного честолюбия? Разве юность его не была зарей восходящего светила? Даже и теперь нередко мне чудится, словно внезапная молния… Я невольно говорю себе, что не все еще умерло в нем.

Мария. Ах, все это — как бездонная пропасть! Такая уступчивость, такая тихая любовь к одиночеству! Он никогда не станет воином, мой Ренцо, — говорила я, когда смотрела, как он возвращается из школы, обливаясь потом, с толстыми фолиантами под мышкой; но священная любовь к истине сияла на его устах и в черных глазах. До всего ему была забота, он то и дело твердил: "Вот этот беден, тот разорен; как быть!" А это преклонение перед великими мужами Плутарха! Катарина! Катарина, сколько раз я целовала его лоб и думала об отце отечества!

Катарина. Не убивайтесь так.

Мария. Я сказала, что не хочу говорить о нем, а не могу перестать. Видишь ли, есть такие вещи, о которых матери будут молчать только тогда, когда для них воцарится вечное молчание. Если б мой сын был обыкновенным развратником, если бы кровь Содерини потускнела в этой слабой капле, упавшей из моих жил, я не отчаивалась бы; но я надеялась, и я имела право надеяться. Ах, Катарина, теперь он даже и не красив; грязь его сердца, как злотворное испарение, затуманила его лицо. Улыбка, этот нежный луч, делающий юность подобной цветам, исчезла с его щек цвета серы и оставила на них лишь отсвет мерзкой насмешки и презрения ко всему.

Катарина. Порой он еще бывает красив в своей странной меланхолии.

Мария. Разве его рождение не призывало его к трону? Разве не мог он когда-нибудь возвести на престол ученость доктора, юность, прекраснее которой нет в мире, и увенчать золотой диадемой все мои заветные сны? Не имела ли я права ожидать этого? Ах, Катарина, есть сны, которые никогда не должны сниться, если хочешь мирно спать. Это слишком больно; жить в сказочном дворце, где тихо лились песнопения ангелов, заснуть там убаюканной собственным сыном и пробудиться в кровавой лачуге, хранящей следы оргии и полной человеческих останков, в объятиях мерзкого призрака, который убивает тебя, еще называя именем матери.

Катарина. Безмолвные тени появляются на дороге; пойдем домой, Мария; меня пугают все эти изгнанники.

Мария. Бедные люди! Они должны бы внушать только сострадание! Ах! Неужели нет такого предмета, при виде которого в сердце мое не вонзилось бы жало? Увы! моя Катарина, это ведь тоже дело рук Лоренцо. Все эти бедные горожане доверяли ему; среди всех этих отцов семейств, изгнанных из отечества, нет ни одного, которого не предал бы мой сын. Их письма, подписанные их именами, показаны герцогу. Так даже славная память предков служит ему для бесчестных дел. Республиканцы обращаются к нему, как к отпрыску древнего рода их покровителя; дом его открыт для них; даже Строцци ходит к нему. Бедный Филиппо! Печальный конец ждет твои седые волосы! Ах, когда я вижу девушку, утратившую стыд, несчастного, лишенного семьи, мне слышится вопль: "Ты мать наших несчастий". О, когда же я буду там? (Ударяет по земле.)

Катарина. Бедная моя мать, от ваших слез самой хочется плакать.

Удаляются. Солнце зашло. Группа изгнанников собирается среди поля.

Один из изгнанников. Вы куда?

Другой. В Пизу. А вы?

Первый. В Рим.

Третий. А я в Венецию; вот эти двое идут в Феррару. Что станет с нами вдали друг от друга?

Четвертый. Прощай, сосед, до лучших времен.

Тот уходит.

Прощай! А мы, мы с тобой можем идти вместе до креста богоматери. (Уходит с другими.)

Подходит Маффио.

Первый изгнанник. Ты, Маффио? Какими судьбами?

Маффио. Я с вами. Знайте, что герцог похитил мою сестру; я обнажил шпагу; какой-то тигр железными когтями схватил меня за горло и обезоружил. После того я получил кошелек, полный дукатов, и предписание покинуть город.

Второй изгнанник. А твоя сестра, где она?

Маффио. Мне показали ее нынче вечером, она выходила из театра в платье, какого нет даже у императрицы; бог да простит ее! Ее сопровождала старуха — при выходе ей пришлось распрощаться с парой зубов. Еще никогда в жизни удар кулаком не доставлял мне такого наслаждения.

Третий изгнанник. Пусть захлебнутся они грязью своего распутства — мы бы умерли счастливые.

Четвертый. Филиппо Строцци напишет нам в Венецию, и вот в один прекрасный день мы с удивлением узнаем, что к нашим услугам целая армия.

Третий. Жить ему долгие годы, нашему Филиппо! Пока на голове у него есть хоть один волос, свобода Италии не умерла.

Часть изгнанников отделяется от остальных; все они обнимают друг друга.

Голос. До лучших времен!

Двое изгнанников поднимаются на возвышенность, откуда виден город.

Первый. Прощай, Флоренция, чума Италии! Прощай, бедная мать, у которой нет больше молока для детей твоих!

Второй. Прощай, Флоренция, незаконная дочь, мерзкий призрак древней Флоренции! Прощай, грязь, которой нет названия!

Все изгнанники. Прощай, Флоренция! Да будут прокляты сосцы твоих жен! Да будут прокляты твои слезы! Да будут прокляты молитвы церквей твоих, хлеб полей твоих, воздух твоих улиц! Да падет проклятие на последнюю каплю твоей развращенной крови!