Отгородиться от ада, разверзшегося вокруг, девочка могла только одним способом — уткнуться лицом в острые коленки и зажать уши ладошками. Она принялась раскачиваться взад и вперед, наклоняя голову к самой земле. Думай о приятных вещах, думай обо всем, что тебе нравится, обо всем, что доставляет радость, обо всех особенных, волшебных минутах и событиях, которые помнишь. О том, как мать водила тебя к своей парикмахерше, и о том, как все восторгались твоими густыми волосами цвета спелой пшеницы, которыми ты обязательно будешь гордиться впоследствии, та petite!

Или о том, как отец работал с кожей у себя в мастерской, o том, какие быстрые и сильные у него руки, и как она восхищалась его ловкостью и умением. О ее десятом дне рождения, о новых наручных часах в замечательной синей коробочке, о кожаном ремешке, который сделал для них отец, о его пьянящем запахе и о том, как негромко тикали часики на руке, приводя ее в полный восторг. Она так гордилась подарком. Но мама сказала, что не сто́ит носить часы в школу. Ведь она может разбить их или потерять. Так что новенькие часики видела только ее лучшая подружка Арнелла. И она так ей завидовала!

Интересно, где теперь Арнелла? Она жила на той же улице, что и девочка, и они вместе ходили в школу. Но Арнелла уехала из города с началом летних каникул. Она поехала с родителями куда-то на юг. Девочка получила от нее только одно письмо, и все. Арнелла была невысокой, рыжеволосой и очень умной. Она уже знала всю таблицу умножения наизусть, и даже самые сложные грамматические правила давались ей легко.

Арнелла никогда и ничего не боялась, и эта ее черта очень нравилась девочке. Даже когда посреди урока раздавался зловещий звук сирен, которые завывали, как стая голодных волков, Арнелла оставалась спокойной и невозмутимой. Она брала девочку за руку и вела в школьный подвал, пыльный и покрытый плесенью, не обращая внимания на шепот перепуганных детей и распоряжения, которые дрожащим голосом отдавала мадемуазель Диксо. И они сидели, прижавшись друг к другу, в течение, как им казалось, долгих часов в темной сырости подвала, и на их бледных лицах трепетал робкий отблеск пламени свечей. Они прислушивались к реву авиационных моторов высоко у себя над головой, а мадемуазель Диксо, пытаясь унять дрожь в голосе, читала им вслух Жана де ла Фонтена или Мольера. Ты только посмотри на ее руки, хихикала Арнелла, она боится, ей страшно до такой степени, что она не может даже читать, посмотри на нее. И девочка с удивлением смотрела на Арнеллу и шептала: неужели тебе не страшно? Совсем-совсем не страшно? И та в ответ презрительно встряхивала сверкающими рыжими кудрями. Нет, ничуточки. Я не боюсь. А иногда, когда от грохота разрывов вздрагивал пол под ногами, а мадемуазель Диксо сбивалась и умолкала, Арнелла брала девочку за руку и крепко сжимала ее.

Она скучала по Арнелле. Ей хотелось, чтобы она была с нею здесь и сейчас, чтобы она взяла ее за руку и сказала, что бояться не нужно. Девочка скучала по веснушкам Арнеллы, по ее озорным зеленым глазам и дерзкой улыбке. Думай о том, что любишь, о том, что доставляет тебе радость.

Прошлым летом или, быть может, уже позапрошлым, она не помнила точно, папа отвез их на пару недель в деревню, где была река. Девочка не помнила, как она называлась. Но вода на ощупь казалась такой гладкой, прохладной и ласковой. Отец учил ее плавать. Спустя несколько дней она уже барахталась в воде по-собачьи, вызывая смех окружающих. Тогда, у реки, ее братик чуть не сошел с ума от радости и восторга. Он был еще совсем маленьким, едва научился ходить. Она целыми днями бегала за ним по песчаному берегу, а он уворачивался от нее и восторженно визжал. Мать и отец выглядели спокойными и умиротворенными, помолодевшими и снова влюбленными друг в друга, и голова матери лежала на груди отца. Девочка вспомнила маленькую гостиницу у реки, где они ели простую, здоровую пищу в прохладной, увитой виноградом беседке, и как однажды хозяйка попросила помочь ей. И она подавала гостям кофе, чувствуя себя при этом совсем взрослой и гордясь этим, пока не уронила чашку кому-то на ногу, но хозяйка ничуть не рассердилась.

Девочка подняла голову и увидела, что мать разговаривает с Евой, молодой женщиной, которая жила с ними по соседству. У Евы было четверо маленьких детишек, банда непослушных мальчишек, которые не очень-то нравились девочке. Лицо Евы, как и у матери, осунулось и постарело. Как же так получилось, удивилась она, что они состарились всего за одну ночь? Ева, как и они, была полькой. Как и мать, она не очень хорошо говорила по-французски. Как и у родителей девочки, в Польше у Евы осталась семья. Ее мать и отец, дядья и тетки. Девочка вспомнила тот ужасный день, он случился совсем недавно, когда Ева получила письмо из Польши и с залитым слезами лицом появилась на пороге их квартиры, а потом разрыдалась, обняв мать. Мама попыталась утешить ее, но девочка видела, что она и сама потрясена до глубины души. Никто не пожелал рассказать девочке, что стряслось на самом деле, но она, внимательно вслушиваясь в отдельные слова на идише, которые долетали до нее в промежутках между всхлипами, догадалась обо всем сама. Там, в Польше, происходило нечто ужасное, погибали целые семьи, их дома сжигали, так что оставались только пепел и руины. Она спросила у отца, все ли в порядке с ее бабушкой и дедушкой. С родителями матери, черно-белая фотография которых стояла на мраморной каминной полке в гостиной. Отец ответил, что не знает. Из Польши приходили очень дурные известия. Но он не стал рассказывать, какие именно.

И сейчас, глядя на мать и Еву, девочка вдруг задумалась о том, а правы ли были родители, что старались уберечь ее, что утаивали от нее ужасные новости. Правы ли они были, что не объяснили ей, почему в их жизни произошли столь разительные перемены после того, как началась война. Например, почему не вернулся муж Евы, пропавший в прошлом году. Он просто исчез. Куда? Никто не ответил на ее вопрос. Никто ничего ей не объяснил. Она ненавидела, когда с нею обращались, как с несмышленышем. Она ненавидела, когда взрослые понижали голос, если она входила в комнату.

Если бы они рассказывали обо всем, если бы они поведали ей все, что знали, может быть, тогда сегодня им всем было бы легче?