Поначалу, когда человек оказывается вдруг один после долгого пребывания вдвоем, ему кажется, что чего-то недостает для его существования. Дураки принимают это за проявление любви – они ошибаются. Болезненное чувство пустоты – это лишь результат привычки, которую противоположная привычка стирает скорее, чем об этом думают. На второй день моего путешествия я уже не вспоминал о Жозефине, а если ее образ и возникал в моих глазах, так к этому примешивалось что-то вроде жестокого удовольствия, гораздо более сладострастного, нежели чувство любви или нежности. «Она умерла, – говорил я себе, – умерла в ужасных муках, и это я обрек ее на смерть». Тогда эта восхитительная мысль вызывала во мне такую волну удовольствия, что я часто вынужден был останавливать экипаж, чтобы содомировать кучера.

Я находился в окрестностях Тренте, совершенно один в карете, и держал путь в Италию, когда меня охватил один из тех приступов похоти… и это случилось, когда я услышал жалобные стоны в лесу, через который мы проезжали.

– Стой, – приказал я кучеру, – я хочу узнать причину этих криков; не съезжай с дороги, следи за каретой.

Я углубился в чащу с пистолетом в руках и скоро обнаружил в кустах девушку лет пятнадцати-шестнадцати,

чья красота показалась мне редкостной.

– Какая беда печалит вас, прелестная незнакомка? – спросил я, приблизившись. – Могу я помочь вам?

– Ах, нет, нет, сударь, – был ее ответ, – нельзя вернуть запятнанную честь, я – пропащая, я жду только смерти и молю вас о ней.

– Но, мадемуазель, если вы изволите мне рассказать…

– Эта история одновременно проста и жестока, сударь. Меня полюбил один юноша, но наша связь не по нраву моему брату; он злоупотребил властью, которую предоставила ему смерть наших родителей: он меня похитил и после жестокого обращения бросил в этом лесу, запретив под страхом смерти появляться дома; этот варвар способен на все, он убьет меня, если я вернусь. О сударь, я не знаю, как мне быть. Однако вы предлагаете свою помощь… так вот, я ее принимаю и прошу вас съездить за моим возлюбленным; сделайте это, сударь, умоляю вас. Я не знаю ни вашего положения, ни вашего состояния, но мой друг богат, и если вам нужны деньги, я уверена, что он даст их вам за то, чтобы снова увидеть меня.

– Где он, ваш возлюбленный, мадемуазель? – быстро спросил я.

– В Тренте, а вы в двух лье от него.

– Он знает о вашем приключении?

– Не думаю, чтобы он знал.

И здесь я понял, что эта красивая девушка, сейчас совершенно беззащитная, будет моей, когда захочу, но я, имея охоту и к деньгам и к женщинам, начал соображать, каким образом заполучить сразу и то и другое.

– Вы не знаете, – первым делом спросил я, – нет ли какого-нибудь домика в этой части леса?

– Нет, сударь, по-моему, нет.

– Ладно, тогда забирайтесь подальше в кусты и не шевелитесь; но сперва возьмите мой карандаш, напишите на этой дощечке несколько строк, которые я вам продиктую, и через несколько часов я приведу сюда вашего любовника.

Вот какие слова написала под мою диктовку прекрасная искательница приключений: «Этот любезный незнакомец поведает вам о моих несчастьях, которые ужасны. Ступайте за ним, он приведет вас туда, где я вас жду, только приходите один, совсем один: это очень важно, и вы скоро узнаете причину. Если две тысячи цехинов не кажутся вам слишком малым вознаграждением для человека, который помогает нам соединиться, захватите их с собой и вручите ему в моем присутствии. Если сочтете эту сумму недостаточной, захватите больше».

И прекрасная страдалица, которую звали Элоиза, подписала записку, я же, быстро добравшись до своей кареты, велел кучеру поспешать, и мы не останавливались до самых дверей юного Альберони, возлюбленного Элоизы.

– Две тысячи цехинов! – вскричал он, прочитав письмо и заключая меня в объятия. – Две тысячи за такое известие, за которое можно отдать все на свете! Нет, нет, сударь, я дам вам вдвое больше. Умоляю вас, поедем скорее. Я только недавно узнал об исчезновении той, которую обожаю, о гневе ее брата, я ломал голову над тем, куда направить стопы, чтобы разыскать ее, и вот вы принесли мне счастливую весть. Идемте скорее, сударь, и никого не возьмем с собой, раз она того требует.

Здесь я несколько охладил пыл юноши, заметив, что учитывая ярость брата Элоизы, не стоит везти девушку в Тренте.

– Поэтому захватите с собой побольше денег, – сказал я ему, – покиньте этот город и навсегда соединитесь с той, которую так любите. Подумайте над моими словами, сударь, но запомните, что любое другое решение погубит вас обоих.

Альберони, послушавшись моего совета, поблагодарил меня, быстро открыл большую шкатулку и взял с собой все свое состояние в золоте и драгоценностях.

– Теперь пора, – сказал он решительно, – этого хватит, чтобы безбедно прожить целый год в каком-нибудь городе Германии или Италии, а за это время можно уладить все дела.

Довольный столь разумными словами, я одобрил их и отправил свою карету в гостиницу, несмотря на протесты Альберони, который хотел, чтобы я оставил ее у него.

Когда мы приехали, Элоиза была на том самом месте, где я ее покинул.

– Глупец, – обратился я к Альберони, приставив к его виску пистолет и не дав ему произнести ни слова, – как мог ты доверить совершенно незнакомому человеку и свою возлюбленную и свои деньги? Выкладывай поживее все, что есть при тебе, и отправляйся в ад вместе с проклятиями в адрес собственной неосторожности.

Альберони шевельнулся, я выстрелил, и он рухнул к моим ногам. Элоиза без чувств упала следом.

– Черт побери! – сказал я сам себе. – Вот я и совершил самое восхитительное из злодеяний и получил за это очаровательную девицу и кругленькую сумму; теперь пора повеселиться.

Будь на моем месте другой, он, наверное, воспользовался бы бессознательным состоянием жертвы, чтобы насладиться ею без помех. Я же с сожалением подумал о том, что несчастная ничего не чувствует и не сможет вкусить своего несчастья. Мое коварное воображение готовило ей такие эпизоды, которые заставили бы ее до дна испить свою горькую чашу. Когда речь идет о злодеянии, нужно, чтобы оно было обставлено с большим размахом и со всей мыслимой утонченностью.

Я дал ей понюхать соли, я хлестал ее по щекам, я ее щипал – ничего не помогало. Я поднял ей юбки и стал щекотать клитор, и это сладострастное ощущение разбудило ее.

– Итак, прекрасное дитя, – заявил я Элоизе, запечатлев на ее губах жаркий поцелуй, – наберись теперь мужества! Оно пригодится тебе для того, чтобы выдержать все несчастья до конца, потому что они еще не кончились.

– О негодяй! – разрыдалась кроткая дева. – Что ты еще придумал? Какие новые мученья ты придумал? Неужели тебе мало того, что ты злоупотребил моей доверчивостью и лишил меня всего, что я любила? Если ты грозишь мне смертью, убей меня поскорее, дай мне соединиться с мечтой моей души, и тогда я прощу тебе твое ужасное преступление.

– Смерть, которую ты желаешь, мой ангел, – сказал я, ощупывая тело девушки, – совсем близка и неотвратима, но прежде ты должна испытать кое-какие унижения, кое-какие жестокости, без которых твоя смерть не доставит мне большого удовольствия.

С этими словами мои руки, мои вездесущие руки обнажали перед моим жадным взором бедра немыслимой красоты, ослепительной белизны… И я оставил речи, чтобы заняться делом. Уверенность в невинности этой прелестной девушки навела меня на мысль, которая в противном случае ни за что не пришла бы мне в голову. Боже, какой узкий проход! Сколько в нем жара! Каким блаженством будет моя победа! Способ, каким я стремился к ней, добавлял пикантности к моему восторгу. Я увидел алебастровую грудь и, все больше склонясь к оскорблениям, нежели к ласкам, я стал кусать и рвать ее зубами. О волшебная сила природы! Элоиза, неожиданно облагодетельствованная ею, уступила, несмотря на боль, чувству удовольствия, к которому я беспощадно подгонял ее, – одним словом, она кончила. Ничто на свете неспособно сильнее разжечь во мне похотливую ярость, чем ощущение того, что женщина приняла участие в моем удовольствии.

– Подлая шлюха! – закричал я. – Ты будешь наказана за свою наглость.

И резко повернув ее, я овладел прекраснейшим задом, какой когда-либо видел. Одной рукой я раздвинул ягодицы, другой ввел член и приступил к содомии. Господи, какое наслаждение я испытывал. Я принял ее боль, она хотела закричать – я сунул ей в рот носовой платок. Эта мера предосторожности испортила все дело: мой член выскользнул из пещерки. Я понял, что надо немного приподнять тело жертвы и положить его на возвышение. Я уложил Элоизу на труп ее любовника и соединил их таким образом, чтобы уста их прильнули друг к другу. Невозможно описать ужас, страх, отчаяние девушки при этом новом эпизоде. Не обращая внимание на ее судорожные рывки, я сделал веревку из своих подтяжек и носового платка, крепко связал вместе оба тела и спокойно продолжил прерванное занятие. О небо! Какие ягодицы! Какой на них румянец! Какая при этом белизна! Тысячью и тысячью поцелуев осыпал я их, было такое впечатление, будто я собираюсь пожрать этот восхитительный зад, прежде чем проникнуть в него. Наконец я вошел внутрь, но сделал это с такой стремительностью, так грубо и небрежно, что ее бедра окрасились кровью. Ничто не могло остановить меня; я достиг дна, я хотел, чтобы отверстие было еще уже, а мой инструмент еще мощнее, чтобы она сильнее страдала.

– Ну что, потаскуха, – говорил я, терзая ее изо всех сил, – посмотрим, сумеешь ли ты кончить и на этот раз?

Эти слова я сопровождал сильными ударами; я впивался ногтями в ее ягодицы, мои ногти вырывали из них нежную кожицу, которой украсила их природа. Тысяча жестоких идей будоражила мой мозг. Я решил задержать извержение, чтобы ничто не могло погасить огонь, который их порождал. Я вспомнил ужасный эпизод с трупом мадам де Мольдан… Я припомнил все, что слышал о неземном наслаждении телом только что убитого человека, и едва не пришел в отчаяние оттого, что неистовые мои желания не дали мне совершить еще и это злодеяние. Я покинул зад Элоизы и бросил безумный взгляд на окровавленный труп Альберони. Я спустил с него панталоны, он был еще теплый; я увидел превосходные ягодицы и осыпал их поцелуями; я языком подготовил себе проход; я вторгся в него и испытал такой восторг, что моя сперма хлынула потоком в задницу убитого мною любовника как раз в тот момент, когда губы мои впивались в зад любовницы, которую я должен был пристрелить в следующую минуту.

Прелести Элоизы, ее отчаяние, ее слезы, безумие, в которое погружали ее мои настойчивые угрозы – сочетание стольких стимулов, перед которыми не устоит и железное сердце, вновь возбудило меня. Но на этот раз, наполненный яростью, дрожа от сладострастного гнева, который буквально сотрясал меня, я не мог возбудиться до необходимой точки без жестокостей. Я наломал в кустах веток, сделал из них розги, раздел догола свою юную жертву и отхлестал все ее тело, не пропустив груди, столь жестоким образом, что ее кровь залила раны ее возлюбленного. Насытившись этим, я придумал новые забавы: заставил ее слизывать кровь с ран Альберони. Она повиновалась, но приступила к этому как-то нежно и неуверенно, и тогда я нарвал колючек и натер ими самые чувствительные места ее тела: натолкал их в вагину и ободрал ими обе груди. В конце концов я вскрыл труп юноши, вырвал его сердце и, сунув его в лицо жертвы, принудил ее откусить несколько кусочков. Больше сдерживаться у меня не было сил, и гордый Жером, который только что распорядился жизнью двух человек, сам покорился велению своего фаллоса, ибо известно, что противостоять ему невозможно. Подстегиваемый желанием сбросить семя, я заставил жертву взять в рот член ее мертвого возлюбленного и в таком положении овладел ею сзади. В руке у меня был кинжал: я готовился лишить ее жизни в момент своего оргазма. Он приближался, я оттягивал этот решающий момент, я медлил с ударом, наслаждаясь восхитительной мыслью о том, что мой неземной восторг смешается с последним вздохом той, которую я содомировал.

«Она почувствует, – так думал я, все быстрее двигая бедрами, – она испытает самые ужасные минуты в человеческой жизни, когда я буду наслаждаться самыми сладостными». Меня охватило опьянение; я схватил ее за волосы одной рукой, а другой несколько раз вонзил кинжал в ее тело: в бок, в низ живота и в сердце. Она испустила дух, а мое семя все еще не пролилось. И вот тогда, друзья мои, я понял, как приятно убивать существо, совокупляясь с ним. Анус несчастной сжимался и разжимался одновременно с ударами, которые я наносил, и когда я пронзил сердце, сокращение было настолько мощным, что едва не раздавило мой член. О неземное блаженство! Ты было первым в ряду подобных наслаждений, которое я испытал в своей жизни, но именно тебе я обязан бесценнейшим уроком, который служит мне поныне! Обыкновенно после столь мощного волнения наступает расслабление, но в злодейских душах, подобных моей, зрелище совершенного злодеяния тотчас разжигает огонь нового желания. «Я совокупился с трупом любовника, – подумал я, – так почему бы не насладиться мертвым телом любовницы?» Элоиза все еще была прекрасна: ее бледность, беспорядок ее роскошных волос, соблазнительность застывших линий ее очаровательной мордашки – все это снова привело меня в возбуждение; я проник в ее анус и кончил в последний раз, впиваясь зубами в мертвую плоть.

Когда чары рассеялись, я собрал драгоценности и деньги и удалился, не без удовольствия думая о том, что совершил: в самом деле, если бы я почувствовал раскаяние, разве мог бы мой фаллос восставать столько раз после того памятного дня?.. Нет, я ничуть не жалел о том сладостном преступлении, было только жаль, что оно длилось так недолго.

Я отыскал свою карету и немедленно отправился в Венецию. Климат Тренте и его окрестностей и характер его жителей мне вовсе не понравились, и я решил ехать в Сицилию. Именно там, подумал я, находится колыбель тирании и жестокости: все, что было написано поэтами и историками о грубости древних обитателей этого острова, навело меня на мысль, что я найду следы их пороков в потомках листригонов, циклопов и логофагов. Скоро вы увидите, насколько я оказался прав и насколько можно назвать представителей знати и богатых негоциантов этого восхитительного острова достойными продолжателями разврата и жестокости своих предков. Захваченный этим проектом, я проехал всю Италию, где, не считая нескольких сладострастных эпизодов и нескольких тайных и ничем не примечательных преступлений, которым я предавался, чтобы поддержать себя в нужной форме, мне не встретилось ничего, сравнимого с тем, о чем пойдет речь ниже, и достойного вашего внимания.

В Неаполе, в самой середине сентября, я взошел на борт небольшого симпатичного торгового судна, которое отправлялось в Мессину и на котором мне представился случай совершить одно бескорыстное преступление, настолько же необычное, насколько пикантное. С нами плыла супруга одного неаполитанского торговца, с ней, были две очаровательные девчушки, которым она приходилась матерью, которых она вскормила грудью и любила безумно. Старшей было лет четырнадцать, она была обладательницей интересного мечтательного личика, прекраснейших волос и столь же прекрасной фигурки. Очарование ее сестры, младше первой года на полтора, было совсем другого рода: более пикантные черты, менее привлекательные, чем у старшей, но зато намного более возбуждающие – словом, она имела при себе все необходимое, чтобы не просто соблазнять (чего хватало у ее сестры), но взять штурмом любое сердце, закаленное в любви. Едва приметив этих девочек, я решил принести их в жертву своим страстям. Однако это было не просто: они были кумирами своей матери, постоянно находились в поле ее зрения, так что возможностей для атаки никак не представлялось. Мне оставалось только уничтожить их, и удовольствие положить конец существованию двух таких прелестных созданий было для меня ценнее, нежели радость от наслаждения ими. Мой карман, всегда набитый ядами пяти-шести различных видов, предлагал мне не один способ сократить их дни, однако такой конец, по моему мнению, был бы недостаточно убедителен для нежной, обожавшей своих девочек матери: я хотел сделать их смерть более ужасной и быстрой. Объятия волн, по которым мы плыли, казались мне идеальной гробницей, в которой я предпочитал похоронить их. Эти юные создания имели неосторожность (и было очень удивительно, что их до сих пор никто не предостерег) сидеть на верхней палубе, в то время как экипаж отдыхал после обеда. На третий день нашего плавания, я улучил удобный момент, приблизился к ним и, взяв обеих в охапку так, чтобы они не смогли уцепиться за меня, швырнул их в соленую стихию, которая поглотила их навсегда. Ощущение было настолько сильным, что я кончил прямо в панталоны. На шум прибежали люди; я сделал вид, будто только что протер глаза и увидел случившееся.

– О мадам, – закричал я, прибежав к матери, – ваши девочки погибли!

– Что вы говорите?..

– Несчастный случай… они были на верхней палубе… порыв ветра… Они утонули, мадам! Они утонули!

Я не в состоянии описать страдание несчастной женщины, мне кажется, природа никогда еще не выражала себя столь красноречиво и вдохновенно, и напротив, никогда до тех пор не сотрясали мои органы более сладострастные чувства. Придя в себя, женщина прониклась ко мне полным доверием. Ее высадили на берег в жутком состоянии. Я поселился в той же гостинице, где остановилась она. Почувствовав приближавшуюся кончину, она отдала мне свой бумажник с просьбой передать ее семье; я обещал и, разумеется, не сдержал слова. Шестьсот тысяч франков – содержимое бумажника – были достаточной суммой, чтобы я, с моими принципами, мог от нее отказаться. И несчастная неаполитанка, которая умерла на следующий день после нашего прибытия в Мессину, сделала меня богачом. Впрочем, признаться, я испытывал одно сожаление: о том, что не успел насладиться ею перед ее смертью. все еще красивая и глубоко несчастная, она внушала мне самое острое желание, но я боялся потерять ее доверие, и, по правде говоря, поскольку речь шла всего лишь о женщине, жадность преодолела похоть…

У меня не было иных рекомендаций в Мессине, кроме переводных векселей, которыми я запасся в Венеции, где я, благоразумно учитывая разницу в денежных знаках, поменял наличные на ценные бумаги, принимаемые в Сицилии. Банкир, который оплатил их, встретил меня любезнее, чем принимают сицилийцев, когда те приходят с той же целью к парижским банкирам, и следует отдать должное необыкновенной вежливости всех иностранных финансистов, с которыми я имел дело: вексель служит для них рекомендательным письмом, и самые искренние, самые настойчивые услуги всегда сопровождают в смысле моральном те обязанности, которые они выполняют перед своими клиентами в материальном смысле.

Я сказал банкиру о желании купить землю и распоряжаться ею на правах сеньора.

– Я вижу у вас расцвет феодализма, – заметил я своему милому собеседнику, – именно поэтому хотел бы здесь обосноваться: мне нравится управлять людьми и возделывать землю, словом, властвовать и над полями и над вассалами.

– В таком случае вам не найти страны лучше, чем Сицилия, – ответил банкир. – Здесь сеньор имеет права на жизнь всех, кто живет на его землях.

– Вот это мне и надо, – сказал я.

Чтобы избавить вас от скучных подробностей, доложу лишь, друзья мои, что по прошествии месяца я сделался владельцем десяти приходов, прекраснейших земель и великолепного замка в той самой долине, где находятся развалины Сиракуз рядом с Катанским заливом, то есть в самом живописном уголке Сицилии.

Я не замедлил завести многочисленную прислугу, подобранную сообразно моим вкусам. Одной из первейших обязанностей моих лакеев и служанок было обслуживание сладострастных утех господина. Моя гувернантка по имени донна Клементия, женщина тридцати шести лет, одна из самых красивых на острове, помимо оказания мне интимных услуг, занималась поисками предметов наслаждения обоего пола, и должен сказать, что за все время, пока она находилась у меня на службе, недостатка в них я не испытывал. Прежде чем обосноваться окончательно, я объехал знаменитые города тех мест, и, как вы догадываетесь, первым визитом я удостоил Мессину. Немалую роль в моем желании жить в такой прекрасной стране сыграли описания Теокрита, посвященные удовольствиям Сицилии. Я убедился в правдивости того, что слышал о мягкости здешнего климата, о красоте местных жителей и особенно о их распутстве. разумеется, именно здесь, под этим ласковым небом щедрая природа внушает человеку все вкусы, все страсти, которые делают его жизнь приятной, именно здесь надо наслаждаться ею, если вы хотите познать настоящее счастье, уготованное нашей нежной праматерью для своих чад. Посетив и Катану и Палермо, я вернулся в свой замок. Он был построен на высокой горе, и я мог наслаждаться и чистейшим воздухом и счастливейшей жизнью. К тому же это жилище, похожее на крепость, как нельзя лучше отвечало моим жестоким вкусам. Мои жертвы, говорил я, будут здесь как в тюрьме, я буду в одном лице их гос– подином, их судьей и их палачом, только вот защитников у них не будет. Ах, как восхитительны наслаждения, когда их диктует деспотизм и тирания!

Клементия исправно укомплектовала мой сераль за время, пока я отсутствовал, и по возвращении я нашел в нем дюжину мальчиков от десяти до восемнадцати лет красоты необыкновенной и столько же девочек приблизительно такого же возраста. Их меняли каждый месяц, и вы догадаетесь сами, друзья мои, в каких безумных извращениях я там купался. Трудно представить все мои жестокие выдумки, тем более, что мое приключение в Тренте приучило меня к кровавым утехам, и я уже не мог без них обходиться. Будучи жестоким в силу склонности, темперамента и внутренней потребности, я не представлял себе наслаждений без того, чтобы они не несли на себе печать грубой и жестокой страсти, пожирающей меня. Поначалу моя жестокость обращалась только на женщин: слабость этого пола, его мягкость, податливость, его нежность как нельзя лучше отвечали моим порывам. Однако вскоре я понял свою ошибку, почувствовав, что гораздо сладостнее срывать шипы, которые оказывают сопротивление, нежели мягкую траву, стелющуюся под ногами, и если эта мысль не приходила мне раньше, так это объясняется скорее неуместным воздержанием, чем утонченностью. И я попробовал. Первый же наперсник, которого я замучил до смерти, пятнадцатилетний юноша, красивый как Амур, доставил мне такое живейшее удовольствие, что с этого времени я избрал жертвой именно этот пол. Очевидно, я слишком презираю женщин, чтобы приносить их в жертву, кроме того, прелести юношей вызывали во мне большее вожделение, и мучить их было куда приятнее. Скоро эта гипотеза подтвердилась фактами, и не проходило недели без того, чтобы я не уничтожал трех или четырех человек, всякий раз придумывая для них новые пытки. Иногда я расправлялся с ними в большом парке, окруженном высокими стенами, убежать из которого было невозможно. Я травил их там как зайцев, я искал их, прочесывая парк верхом; поймав «беглеца», я вешал его на дереве посредством железного ошейника, внизу разжигал большой костер, и огонь постепенно сжигал жертву дотла. Я заставлял их бежать впереди моей лошади и осыпал их ударами кнута, когда они падали, скакун давил их копытами, или я выстрелом из пистолета вышибал им мозги. Часто я употреблял более изысканные пытки, которые требовали сосредоточенности и домашнего уюта, и тогда верная Клементия возбуждала меня или же ставила передо мной сладострастные сцены, в которых участвовали ее прелестные служанки. К счастью, я нашел в этой Клементии все качества, необходимые для той жестокой и распутной жизни, которую я вел в свое удовольствие. Негодница была похотлива, злобна, ненасытна и безбожна – одним словом, она заключала в себе все пороки и не имела ни единой добродетели, не считая беспредельной преданности своему господину. Итак, жизнь моя в этом замке, благодаря заботам этой очаровательной женщины, была счастлива и идеально подходила моим наклонностям, когда непостоянство – одновременно и бич и душа всех удовольствий – вырвало меня из моей мирной обители и бросило на большую арену необыкновенных приключений нашего мира.

Человек погружается в болото, если препятствия перестают щекотать его чувства, тогда он пытается создать их сам, ибо только благодаря им можно прийти к настоящим наслаждениям. Я оставил Клементию в замке и возвратился в Мессину. Слух о том, что в столице поселился молодой богач, быстро разнесся по городу и открыл мне двери всех дворцов, где имелись девицы на выданье; я быстро разобрался и решил развлечься.

Из всех домов, в которых меня принимали радушно, особенно полюбился мне дом кавалера Рокуперо. Этот старый вельможа и его супруга прожили на двоих не менее века. В силу скромности своего состояния они воспитывали и вскармливали трех дочерей, прекраснее которых еще не создавала природа, с величайшей скаредностью. Первую звали Камилла, ей было двадцать лет – брюнетка, кожа ослепительной белизны, выразительнейшие в мире глаза, самый чувственный на свете рот и фигура, достойная Гебы. Второй, более романтичной, хотя и не столь красивой, исполнилось восемнадцать, у нее были каштановые волосы, ее огромные синие глаза, наполненные истомой, излучали любовь и сладострастие, ее фигура, округлая и вместе с тем изящная, обещала небывалые наслаждения; ее звали Вероника, и я бы, разумеется, предпочел ее не только Камиле, но и всему свету, если бы не было рядом неземного очарования Лауренсии, которая, несмотря на пятнадцатилетний возраст, превосходила красой и своих сестриц и всех самых прекрасных девушек во всей Сицилии.

Не успев представиться добрейшему хозяину дома, я уже решил внести в него смятение, страдание, бесстыдство, бесчестие и все остальное, что сопутствует пороку и отчаянию. В этой семье царило благочестие; красота и добродетель, казалось, избрали ее своим пристанищем: большего и не требовалось, чтобы разжечь во мне желание запятнать этот дом всеми мыслимыми гадостями и пороками. Я начал со щедрых подарков, которые, впрочем, принимались без особой охоты, но виды на брачный союз, высказанные мною как бы невзначай, отмели все отказы. Когда же меня попросили высказаться яснее, я ответил:

– Разве так просто выбрать одну из трех Граций? Дайте мне время получше узнать ваших очаровательных дочерей, тогда я скажу вам, которая завладела моим сердцем.

Вы, конечно, понимаете, что я использовал отсрочку с тем, чтобы завладеть всей троицей. Поскольку я попросил их хранить абсолютную тайну, они старались не передавать друг другу мои слова, таким образом, ни одна не была в курсе моих дел с ее сестрами. Я повел себя следующим образом.

Первой, кого я соблазнил, была Камила: вскружив ей голову самыми радужными надеждами на брак, через месяц я получил от нее все, что хотел. Как она была прекрасна! Какие прелести я в ней обнаружил! Едва насладившись ею самыми разными способами, я атаковал Веронику: разбудив ревность Камиллы, я настолько непримиримо настроил ее против сестрицы, что она вознамерилась ее зарезать. Пылкий темперамент сицилиек допускает любую кровавую расправу, ибо им известны лишь две страсти: месть и любовь. Как только я уверился в преступных намерениях Камиллы, я предупредил Веронику и предупредил так убедительно, что не оставил у нее ни малейшей утешительной тени сомнения. Эта восхитительная девушка впала в отчаяние и стала умолять меня похитить ее, если я действительно испытываю к ней нежные чувства, чтобы спасти ее от безумного гнева сестры, которая, как ей известно, способна на все.

– Ангел мой, – ответил я, – не лучше ли уничтожить источник твоего страха и обратить на виновницу его то же самое оружие?

– Но единственный источник, – возразила Вероника, – это необыкновенная любовь, которую питает к тебе Камилла; она заметила, что ты предпочел меня, поэтому и собирается убить свою соперницу.

– Не совсем согласен с вами, – сказал тогда я, – знайте же, наивное дитя, что ваши родители предпочитают вам Камиллу. Я сомневаюсь, что она меня любит, верно лишь то, что я не давал ей никакого повода и ничего не обещал. Но ваши родители были со мной откровенны, и теперь мне известно, что Камилла – единственный предмет их привязанности, и если бы я открыл им свои чувства к вам, я наверняка получил бы отказ. Вы предлагает мне бежать, но это очень опасно: мы с вами нанесли бы вашим родителям обиду, они обратились бы к правосудию, и мы могли бы потерять не только состояние, но и самое жизнь. Мне кажется, есть более верный и простой выход: отомстить разом и Камилле, которая на вас покушается, и вашим родителям, которые ее к этому побуждают.

– Каким же способом?

– Тем самым, который природа щедро предлагает всем в вашей счастливой стране.

– Яд?

– Разумеется.

– Отравить отца, мать и сестру!

– Разве не ополчились они все против вас?

– Но это только предположение.

– Доказательством будет ваша смерть. Здесь Вероника задумалась и потом:

– Я знаю, что так поступали некоторые женщины: донна Капрария недавно отравила своего мужа.

– Что же тогда вас останавливает, дорогая?

– Боязнь вашего презрения: после акта мести вы обретете хладнокровие и разлюбите меня.

– Не бойтесь же: напротив, я увижу в вас девушку пылкую, храбрую, любящую, страстную девушку с характером, словом, только из-за этого я буду любить вас в тысячу раз сильнее. Не медли, Вероника, иначе ты навсегда потеряешь меня.

– Ах, друг мой, а как же небо?

– Чепуха! Небо никогда не вмешивается в дела людские, и гнев небесный – это лишь гнусное орудие лжи и суеверия. Бога нет, и наказания и награды, основанные на этом призраке, достойны такого же презрения, как он сам. В самом деле, если бы существовал какой-нибудь Бог, которого оскорбляет порок, разве дал бы он человеку возможность творить зло? Да что там говорить: если бы порок оскорблял этого так называемого творца природы, неужели зло было бы одним из ее законов? Запомни, что эта распутная природа питается и поддерживается только за счет преступлений, а коль скоро они необходимы, они не могут оскорбить ни природу, ни воображаемое существо, в котором ты видишь главный движитель всего сущего. То, что человек осмелился назвать преступлением, – это всего лишь действие, потрясающее законы людей, но что значат для природы человеческие законы? Разве она их продиктовала? Разве они не меняются в зависимости от климата? Каким бы ужасным ни был поступок, его преступность, если таковая существует, совершенно ничтожна, следовательно, не способна оскорбить природу, чьи законы имеют всеобщий характер. Отцеубийство, которое считается в Европе преступлением, полагается делом чести во многих азиатских странах, то же самое можно сказать в отношении всех остальных человеческих поступков, и никто не сможет назвать хоть один, преступный во вселенском масштабе. Кроме того, имейте в виду, что речь здесь идет о самозащите, когда все средства, какие вы захотите употребить для этого, не только не будут преступны, но даже станут добродетельны, так как первым законом который внушила нам природа, был закон самосохранения любой ценой. Не раздумывайте, Вероника, действуйте, иначе вы погибнете сами.

Огонь, сверкнувший в глазах прелестного создания, вскоре подтвердил успех моих речей.

– Ну ладно, – сказала она спустя несколько минут сильной внутренней борьбы, – ладно, Жером, я сделаю так, как ты говоришь. Я знаю нужные составы, ведь ядовитые растения хорошо известны у нас; клянусь, что через три дня ни один из тех, кто задумал погубить нас, не останется в живых. Ты же пока должен уехать: я не хочу, чтобы тебя подозревали.

Я согласился с большой охотой, тем более, что этот срок был мне нужен для соблазнения третьей сестры. Эту операцию организовала Клементия. Я вызвал ее в Мессину и познакомил с Лауренсией, а на следующий день ее препроводили в мой замок. Не прошло и двух часов после ее отъезда, как дали залп пушки, заряженные Вероникой. Она использовала сок «торы» из семейства аконитовых, очень опасного растения, который в изобилии встречается в горах Сицилии, и все три жертвы скончались в жестоких муках. После этого она взяла все, что смогла: драгоценности, бумажник, шкатулку – она взяла все и пришла со своими скромными сокровищами в загородный дом, где я назначил ей встречу. Кстати, она и сообщила мне об исчезновении сестры, причину которого не могла понять.

– Скоро ты ее увидишь, – сказал я. – Мне показалось, что лучше спрятать ее в надежное место. Сейчас едем в деревню, она нас ждет.

Сначала такая предосторожность вызвала у Вероники беспокойство, и я успокоил ее. Но можете представить себе сами, что с ней было, когда она услышала от Лауренсии о том, как, ее похитили, и о том, как с ней обращалась Клементия в моем замке.

– Ах, негодяй! Ты обманул меня! – гневно бросила она мне в лицо.

– Нисколько, ведь я ничего тебе не обещал. Твоя сестра вызвала во мне такое же желание, как и ты, и я захотел насладиться обеими, или вернее всеми троими, мой ангел, потому что теперь уже не стоит скрывать or Тебя, что Камилла также была моей добычей.

– А ты посмел внушить мне мысль убить ее… О чудовище!

Затем пошли слезы, вопли отчаяния, но я спокойно приступил к наслаждениям. Обе очаровательные девочки вместе удовлетворили мою похоть, обе умилостивили мои страсти, все без исключения – задница, влагалище, рот, груди, подмышки – везде я получил удовольствие, все эти места я осквернил; в обеих я обнаружил не меньше прелестей, чем в старшей сестре. А ягодицы Вероники затмили все, что я до тех пор видел в этом роде – невозможно было иметь более роскошного зада, более прекрасной груди! К сожалению, увлечение мое продолжалось всего три дня: насытившись этими восхитительными созданиями, я уже стал думать о том, как их уничтожить. Но сделать это надо было самым жестоким способом: чем больше удовольствия они мне доставили, тем сильнее я хотел подвергнуть их тела физическим страданиям и еще хотел, чтобы это выглядело как можно отвратительнее. Что же придумать? Я все испробовал, все испытал, я бы рассмеялся в лицо самым знаменитым палачам на свете, вздумай они предложить мне пытку, которая была бы мне неизвестна. И вот до чего дошло в конце концов мое изощренное воображение. Я потратил пятьдесят тысяч франков, украденных Вероникой у своих несчастных родителей, на изготовление машины, которую опишу вам подробнее.

Обе сестрицы, совершенно голые, были облачены в нечто, похожее на кольчугу с пружинами, которая удерживала их на небольшом деревянном табурете, утыканном шипами, которые приводились в действие по мере надобности. Девушки сидели на расстоянии восьми футов друг от друга, между ними стоял стол, уставленный самыми аппетитными блюдами – это была единственная пища, которую они перед собой видели. Но чтобы добраться до нее, надо было протянуть руку, и весь фокус заключался в том, что здесь начиналась первая пытка, которая мешала дотянуться до стола. 3-чтсм следовала другая, еще более болезненная: вытягивая руку. любая из несчастных приводила в действие четыре тысячи стальных игл, которые начинали рвать, колоть, терзать обеих. Таким образом жертвы могли утолить голод, который их пожирал, только убивая друг друга. Они пробыли целую неделю в таком ужасном состоянии, и каждый день я наблюдал за пыткой в течение восьми часов, забавляясь содомией на их глазах с самыми лучшими образчиками из моего сераля. Никогда в жизни я не получал столь острого удовольствия, невозможно рассказать обо всем, что я ощущал при виде этой сцены, скажу лишь, что обычно я извергался по четыре-пять раз за сеанс.

– Черт побери! Я могу в это поверить, – перебил Северино, сопроводив свое восклицание обильным излиянием в зад одной из самых красивых девушек, присутствующих на ужине. – Да, разрази меня гром! Я верю в это, ибо живо представил себе эту потрясающую сцену, и наш собрат Жером должен был испытать необыкновенное удовольствие, если судить по тому, которое я получил, слушая его рассказ.

– Нам необходимо завести себе такую машину, – сказал Амбруаз, который понуждал Жюстину ласкать себя, – и я хочу заявить, что первой я посажу на нее вот эту девку.

– Продолжай, продолжай, Жером, – сказал Сильвестр, демонстрируя свой орган, твердый как железный стержень, – иначе ты заставишь нас всех кончить, если мы еще немного задержимся на этой восхитительной мысли.

– Во время моих многочисленных поездок в Мессину, – возобновил повествование Жером, – я познакомился с нашими любезными коллегами-бенедиктинцами из знаменитого аббатства Святого Николая Ассенского; они великодушно пригласили меня в свой дом и сад, и за обедом я встретился с отцом Бонифацио из Болоньи, одним из самых блестящих либертенов, каких я знал в своей жизни. Сходство наших характеров близко сдружило нас, и мы поведали друг другу множество занимательных вещей.

– Вы думаете, Жером, – сказал он мне однажды, – что мы лишены здесь удовольствий, которыми вволю наслаждаются светские люди. Нет, мой друг, если так, то вы сильно ошибаетесь… Если бы вы были членом ордена, я мог бы раскрыть вам его секреты, впрочем, при вашем богатстве, вступить в него легче легкого.

– Но как быть с земельными владениями, которые я приобрел на вашем острове?

– Это еще одна причина для вашего вступления, – заверил меня Бонифацио. – Ваши владения останутся при вас, и вас примут с распростертыми объятиями и сразу посвятят во все тайны ордена.

Эта идея захватила меня необыкновенно. Гарантия удовлетворить и увеличить мои пороки под маской религиозности, надежда, о которой также намекнул мне Бонифацио, сделаться высшим посредником между человеком и его придуманным Богом, еще более сладостная надежда осквернять гнусную исповедь, чтобы безнаказанно обкрадывать стариков и старух и срывать цветы невинности у молодых – все это возбуждало меня несказанно, и через восемь дней после этого разговора я имел честь надеть на себя монашескую сбрую и оказаться причастным ко всем утехам этих распутников. Вы не поверите, друзья мои, но уважение и почтение к духовенству в этой стране совсем не такое, как во Франции: не было в Мессине ни одной семьи, чьи секреты не знали бы и чьим доверием не пользовались эти мерзавцы! Поэтому нетрудно догадаться, как они распоряжались и тем и другим. Что же касается внутренних мер предосторожности, разумеется, они были столь же строги у бенедиктинцев Святого Николая Ассенского, что и ваши.

В громадных подземельях, известных лишь самым почетным членам ордена, можно было найти в изобилии все, что могли предложить Италия, Греция и Сицилия самого прекрасного материала в смысле юношей и девиц; как и здесь, там торжествовал инцест, я видел монахов, которые сношали уже пятое свое поколение после того, как насладились четырьмя предыдущими. Единственная разница между теми отшельниками и вами заключается в том, что они даже не давали себе труда скрывать сокровища в своем огромном склепе и никогда туда не спускались. Образцы того, что они скопили, были выставлены в миниатюре в тайном кабинете их апартаментов, куда по первому сигналу доставляли все, чего требовали их фаллосы, таким образом не было ни единой минуты, когда бы они не наслаждались или великолепной кухней или восхитительными предметами, населявшими их сераль. Что же касательно до их извращенных прихотей, они были так же необычны, как и ваши, и оказавшись в вашей обители, эти достойные люди убедили бы вас в том, что всюду, где религия питает распутство, его плоды всегда одинаково сладки.

Самая необычная страсть, которую я обнаружил в среде этих вдовствующих монахов, была у дома Хризостома, настоятеля монастыря. Он мог насладиться только отравленной девушкой: он содомировал ее во время жестоких предсмертных конвульсий, в то время как двое мужчин по очереди прочищали ему задницу и пороли его. Если девица не испускала дух во время операции, он закалывал ее кинжалом во время оргазма. Если она умирала долго, он дожидался ее последнего вздоха, чтобы наполнить ее зад спермой.

С этими святыми отцами я окончательно развратился и укоренился в своих принципах да так, что с тех пор ничто иное не смогло бы возбудить меня.

– Друг мой, – сказал я как-то раз Бонифацио года через два такой эпикурейской жизни, – все, что мы делаем, бесспорно очень приятно, но предметы, которыми мы наслаждаемся, попали сюда благодаря силе, и признаться, в таком качестве они возбуждают меня меньше, чем если бы достались мне посредством искусства или хитрости. Я в достаточной мере проникся твоими привычками и теперь для осуществления моих планов мне не хватает лишь священного трибунала исповеди. Обещаю тебе, что очень скоро буду заседать в нем, как ты мне и предрекал. Эта мысль захватила меня безумно, просто невероятно, до такой степени я рассчитываю на то, что принесет мне эта новая должность, на которой я смогу тешить одновременно и мою алчность и мою развращенность.

– Хорошо, – сказал Бонифацио, – нет ничего проще. Спустя неделю он вручил мне ключ от исповедальни часовни Богоматери и прибавил:

– Ступайте, счастливейший из смертных, вот сладострастный будуар, куда вы так стремились: пользуйтесь им всласть, оскверните здесь по меньшей мере столько нежных предметов, сколько я испортил за восемь лет, чтобы я не жалел о том, что привел вас сюда.

Эта новая ступень привела меня в такой восторг, что я не спал всю ночь. На следующий день, с рассветом, я был на месте, и поскольку как раз были пасхальные праздники, утро мое прошло не так плохо. Не буду докучать вам всей чепухой, которая обрушилась на меня потоком, расскажу лишь о девице четырнадцати лет по имени Фрозина из благородной семьи с таким очаровательным личиком, что она скрывала его под вуалью, чтобы избежать любопытных взглядов толпы. Фрозина раскрылась передо мной со всем пылом своего возраста. Ее сердце до сих пор молчало, хотя ни одна девушка в Мессине не имела столько обожателей, однако ее темперамент уже давал себя знать. Своими ловкими вопросами я подвинул ее юную и наивную душу к тому, чего она не ведала.

– Вы страдаете, милое дитя, – говорил я с участием, – я вижу это, но вы сами виноваты: целомудрие не требует того, чтобы вы пожертвовали ради него своей природой; ваши родители обманывают вас насчет аскетизма добродетели. Они изображают ее жестоким и несправедливым образом. Подумайте сами, как можете вы оскорбить природу, которая вас сотворила и внушила вам страстные желания, если уступите ей? Все здесь зависит от вашего выбора: если он окажется правильным, вам не в чем будет каяться. Я предлагаю вам и свои советы и свои услуги, но это надо хранить в Тайне, ибо не всем приходящим исповедаться я оказываю такую честь, и ревность, которая может появиться у них, вас погубит. Приходите завтра ровно в полдень в эту часовню, я проведу вас к себе и уверяю, – что вы уйдете счастливой и успокоенной. Только избавьтесь от этой докучливой дуэньи, которая ходит за вами по пятам, и приходите одна; скажите, что я жду вас для набожной беседы, и пусть она придет за вами в два часа.

Фрозина согласилась и дала мне слово. Она его сдержала, и вот, что я предпринял, чтобы покорить это юное создание и чтобы не дать ей возможности вернуться в семью.

Сразу после этого разговора я уехал из Мессины; я прибыл в свой замок, сказав в монастыре, что вынужден отлучиться на несколько дней по неотложным делам. Меня заменила Клементия, она же должна была встретить Фрозину, затем неназойливо склонить ее к поездке в деревню. После этого благодаря заботам Бонифацио, которому я способствовал в его делах, чтобы заручиться его помощью в моих, – так вот, благодаря его дружескому участию слух о похищении Фрозины должен был разнестись по всему городу. Затем родители девочки должны были получить от дочери поддельное письмо, в котором она уведомляет, что один знатный сеньор из Флоренции, который давно преследует девушку, посадил ее насильно на борт фелюги, которая поспешно отплыла от берега, что этот господин взял ее в жены, и поскольку в этом не было ничего обидного для ее чести, она согласилась и теперь просит родителей не чинить никаких препятствий, и что она напишет им подробнее, когда устроится окончательно.

Какой-то бог покровительствует похотливым хитрецам, природа благоволит к ним и защищает их, поэтому их планы чаще всего удаются, но осмелюсь утверждать, что из всех хитростей такого рода ни одна не удалась в полной мере. Фрозина прибыла в мои владения на следующий день после того, как я назначил ей встречу в часовне, и в тот же вечер она стала жертвой моего распутства. И как же был я удивлен, обнаружив, что несмотря на прелестнейшее в мире личико, Фрозина обладала весьма скромными прелестями! Ни разу в жизни я не видел более худого зада, более смуглой кожи, к тому же никакого намека на грудь, да еще уродливое и расположенное не на месте влагалище. Соблазненный красивой внешностью, я все-таки совокупился с ней, правда, обращался при этом очень грубо: кому нравится оставаться в дураках? Фрозина поняла свою ошибку и горько ее оплакивала, когда Клементия бросила ее в темницу – с тем, чтобы спрятать ее от возможных поисков и чтобы сделать ее еще несчастнее, так как я по своему обыкновению не очень церемонился с ней во время утех.

Бонифацио остался весьма доволен успехом нашего предприятия, но захотел в свою очередь воспользоваться его плодами. Напрасно я говорил ему. что предмет не стоит таких трудов: очарованный знатностью и лицом Фрозины, он пожелал убедиться сам и, разумеется, я не мог помешать ему.

– Это будет случай, – сказал мне Бонифацио, – оказать любезность Хризостому, нашему настоятелю. Мы с ним в очень дружеских отношениях, я рассказал ему о твоем удачном приключении и уверен, что он с удовольствием примет в нем участие.

– Ну что ж, – ответил я – привычки, вкусы и характер отца Хризостома мне нравятся, и я всегда рад услужить ему.

Мы приехали ко мне; мой сераль никогда не бездействовал и на этот раз тоже сполна удовлетворил жадную похоть моих собратьев, которые вместе со мной совершили там немало жестокостей.

Вам уже известна страсть Хризостома, прихоти Бонифацио были не менее необычны: он любил вырывать зубы, иногда он сношал жертву в зад, пока мы занимались этим, потом рвал зубы сам, а мы занимались содомией. Оба вволю потешились с Фрозиной, и когда она потеряла все тридцать два прекрасных зуба, которыми одарила ее природа, настоятель пожелал убить ее своим способом. Несчастную заставили проглотить сулемы вместе с царской водкой, и ее страдания и конвульсии были настолько сильны, что не было никакой возможности удержать ее с тем, чтобы насладиться ею. Тем не менее Хризостом своего добился, и его наслаждение было ознаменовано необыкновенным разгулом. Мы захотели последовать его примеру и убедились, что не существует в разврате ничего более пикантного, чем способ наслаждения, который предпочитал Хризостом. В этом нет ничего удивительного: в такие моменты в женщине сокращается каждая мышца, она испытывает столь мощные ощущения, что они электризуют вас даже помимо вашей воли.

– Жюстина! – вскричал Клемент, перебивая своего собрата. – Вы слышите: Хризостом рассуждал точно так же, как я. Лучший способ возбуждения всех чувств заключается в том, чтобы вызвать в предмете наслаждения как можно более сильные ощущения.

– Но кто в этом сомневается? – заметил Северино. – Неужели ради этого стоило прерывать Жерома?

– Самое интересное в том, – продолжал рассказчик, – что никто на свете не был уверен в этом так, как Хризостом, и никто так часто и так успешно не использовал это на практике. Фрозина скончалась в этих муках в тот момент, когда член Бонифацио находился в ее анусе, член

Хризостома – во влагалище, а мой – у нее подмышкой. И это была не единственная наша жертва в тот вечер. Мы расправились таким образом с шестью обитательницами сераля: трое содрогались в предсмертных муках, и мы снова сношали каждую в вагину, в зад и в рот. После девушек мы попробовали юношей и тем восстановили свои силы.

Наши оргии прерывались философскими беседами: какникак мы творили жуткие дела и подсознательно пытались оправдать их, и более других в этом преуспел Хризостом. Однажды он прочитал нам следующую лекцию.

– Просто удивительно, что люди по своей глупости придают какое-то значение морали; я, например, ни разу не ощутил в ней какой-нибудь потребности: порок опасен только тем, что он не является всеобщим. Никому не понравится соседство заразного больного, потому что все боятся заразится, но когда человек заболел сам, бояться ему уже нечего. Среди членов абсолютно порочного общества не было бы никаких недомолвок, все были бы развращены в одинаковой степени и без опаски общались бы друг с другом. В таком случае опасной станет добродетель: перестав быть общепринятой привычкой, она сделается заразной и вредной. Только такой переход от одного состояния к другому может иметь определенные неудобства, потому что люди остаются прежними. Зато совершенно безразлично – быть добрым или злым, поскольку все обладают и тем и другим качеством; только если начинается мода на добродетельность, становится опасным быть злым, и наоборот, опасно быть добрым, если все остальные развращены. И если состояние, в котором находится человек, само по себе безразлично, зачем бояться сделаться или злодеем или добряком? Какой смысл удивляться тому, что кто-то принимает сторону порока, когда все подталкивает нас к этому. когда, в конце концов, это ничего не меняет? Кто мне докажет, что лучше делать людей счастливыми, чем мучить их? Оставим пока удовольствие, которое я могу получить, поступая тем или иным образом, и зададимся вопросом: в чем польза от того, что другие будут счастливы? И если нет в этом пользы, почему не сделать их несчастными? По моему разумению, здесь надо вести речь о том, что я должен испытать при том или ином поступке, ведь будучи, благодаря природе, озабочен своим счастьем и безразличен к счастью других, я буду неправ перед ней только в том случае, если откажусь жить сообразно своим взглядам и принципам. То же самое существо, которое делают несчастным мои вкусы или мои поступки, потому что оно слабее меня, воспользуется своей силой в отношении кого-нибудь другого, и все возвратится к равенству. Кошка уничтожает мышь, а ее пожирают другие звери. Природа сотворила нас только через это относительное и всеобщее разрушение. Поэтому никогда не нужно противиться разложению или распутству, к которому влекут нас наши наклонности. Из этого следует, что самым счастливым состоянием будет то, при котором извращенность нравов станет всеобщей, так как если счастье заключено в пороке, тот, кто безоглядно предается ему, будет самым счастливым. Глубоко заблуждаются люди, утверждающие, что существовало нечто вроде естественной справедливости, запечатленной в сердце человека, и что результатом этого закона явилась абсурдная заповедь: никогда не поступай с другими так, как не хочешь, чтобы поступили с тобой. Это глупый закон, плод слабости существа инертного, никогда не нашел бы места в сердце человека, обладающего хоть какой-то энергией, и если бы я хотел утвердить какие-нибудь принципы, я бы почерпнул заповеди не в душах слабых людей. Тот, кто боится, что ему причинят зло, всегда будет говорить, что так делать нельзя, между тем как тот, кто смеется над богами, людьми и законами, не перестанет творить его. Главное – понять, кто из двоих поступает хорошо или плохо, хотя на мой взгляд, здесь все предельно ясно. Я сомневаюсь, что добродетельный человек испытывает хотя бы четверть того удовольствия, которое получает злодей, совершая плохой поступок. Так почему я, имеющий свободу выбора, должен предпочесть жизнь, которая меня совершенно не волнует, вместо того, чтобы с головой окунуться в бурный водоворот наслаждений и сладострастия. Если мы расширим горизонт наших рассуждений и посмотрим на общество в целом, окажется, что самым счастливым, причем во всех отношениях, обществом является самое разложившееся. Я далек от того, чтобы ограничиться отдельными пороками: я не хочу, чтобы человек был просто распутником, пьяницей, вором, предателем и т.д. – я имею в виду, что он должен испытать все и прежде всего должен творить дела, которые кажутся наиболее чудовищными, так как только расширяя сферу своих безумств, он скорее получит максимальную долю счастья в распутстве. Ложные представления об окружающих людях – это еще один источник бесконечных ошибочных суждений в области морали, и мы придумываем себе абсурдные обязанности по отношению к этим созданиям только на том основании, что они тоже считают себя в чем-то нам обязанными. Давайте иметь мужество отказаться от подачек, и наши обязательства перед ними вмиг рассыпятся в прах. Я хочу вас спросить: что такое все живущие на земле в сравнении с одним-единственным нашим желанием? И по какой причине я должен лишать себя самого малого удовольствий ради того, чтобы понравиться человеку, который для меня – никто и совсем меня не интересует? Если же он в чем-то для меня опасен, я, разумеется, не буду его трогать, не не ради него, а ради себя, ибо только для себя я должен искать блага; но если мне нечего опасаться, я извлеку из него все, что можно, чтобы получить больше удовольствий, и буду считать окружающих существами, предназначенными служить мне. Итак, повторяю: мораль не нужна для счастья, скажу больше – она ему вредит, и только в лоне самого беспредельного разврата и люди и целые общества могут найти максимально возможную дозу земного блаженства.

Осуществляя эти системы на практике, мы с моими друзьями предавались всему, что есть самого пикантного и изысканного в распутстве и жестокости.

Вот в таком расположении духа мы находились, когда на мой справедливый суд привели юношу шестнадцати лет, красивого как Амур, обвиняемого в попытке отравить свою мать. Все было ясно с самого начала: все факты были против него. Он не имел никаких шансов спастись, но мои друзья и я сам стали думать, как избавить его от наказания, так как все трое жаждали насладиться им, и тут мое коварное воображение подсказало мне выход, который не только спасал виновника, но и губил невинного.

– Где сейчас яд, которым ты якобы отравил мать? – спросил я юношу.

– Он у нее.

– Прекрасно! Тогда ты скажешь на последнем допросе, что это она собиралась лишить тебя жизни. Ты ведь хочешь ее смерти? Так вот, она погибнет. Ты доволен?

– Я в восторге, господин! Я ненавижу эту женщину и даже готов умереть вместе с ней.

– Уликой будет яд, который находится у нее.

– Да, но только всем известно, что я купил его у аптекаря нашего городка, и мне пришлось сказать, что яд нужен моей матери, чтобы травить крыс в доме.

– Других улик против тебя нет?

– Нет.

– Тогда я сам распоряжусь твоей жизнью и жизнью твоей матери.

Я послал за аптекарем.

– Поостерегитесь, – заявил я ему, – обвинять этого ребенка, он действительно купил яд по просьбе матери, и теперь мышьяк у нее в руках. И мы уверены, что она сама хотела отравить его, значит противоположное свидетельство вас погубит.

– Но тогда я буду виноват в любом случае, – возразил аптекарь.

– Нисколько; мальчик действовал по велению своей матери, хозяйки дома, и вы не могли знать о ее намерениях. Но, если вы продали яд малолетнему, не спросив, кто послал его, вы пропали.

Ботаник, убежденный этими доводами, сказал так, как я его научил; юноша говорил моими словами, и его несчастная мать, прижатая к стене этими обвинениями и не в силах их опровергнуть, погибла на эшафоте, в то время как мы с друзьями, наблюдая казнь, занимались с ее сыном самыми сладострастными способами содомии. Я никогда не забуду, как, сжимая анусом член Бонифацио, я извергнулся в зад юноши в тот самый момент, когда его мать испустила дух. Готовность, с какой очаровательный мальчик отдавался нам, радость, написанная на его лице при виде предсмертных конвульсий женщины, давшей ему жизнь, – все это стало причиной такого высокого мнения о его способностях, что мы порешили отправить его в Неаполь, где с возрастом, усовершенствовав свои принципы, он мог бы сделаться, без сомнения, одним из самых ловких мерзавцев в Европе.

Какое злодейство! Это обвинение вырвалось бы здесь из уст глупости. Вы подарили обществу чудовище, чьи изощренные злодеяния, возможно, станут причиной тысяч смертей! Какой благородный поступок! Так ответим мы глупости, увешанной готическими предрассудками морали и добродетели: мы служили природе, предоставив ей один из инструментов, которыми она творит зло, необходимое для нее.

Еще три месяца мы провели в моем поместье, купаясь в роскоши и разврате, пока, наконец, соображения осторожности не вернули нас в то место, которое уготовил нам наш долг. Первым приключением, которым я обязан месту исповедника, когда мы вернулись, стал случай с одной набожной тридцатилетней, но все еще красивой и свежей женщиной; когда меня вызвали к ней, она лежала на смертном одре.

– Отец мой, – начала она, – пришла пора исправить самую отвратительную из несправедливостей. Здесь на столе миллион золотом, и вы видите перед собой эту прелестную девочку, – продолжала она, указывая на очаровательное создание лет двенадцати, – ни то, ни другое мне не принадлежат, хотя я по своей злой воле держу их у себя… Увы, кто знает: может быть, я бы поступила еще хуже. Одна моя подруга, когда умирала в Неаполе два года назад, поручила мне этого ребенка и эти деньги, заставив меня поклясться, что я передам их герцогу Спинозе в Милане. Соблазнившись золотом, я все оставила себе, но злодейство не приносит счастья, и совесть настолько меня замучила, что я прошу вас как можно скорее избавить меня от груза моего поступка. Хотя я вам доверяю, святой отец, я вынуждена оставить записку своим наследникам, чтобы уведомить их об этом решении.

– Такая предосторожность, мадам, – живо прервал я ее, – не только напрасно обнародует вашу вину, но и докажет ваше недоверие ко мне, поэтому я не имею права заниматься этим делом.

– Ах, сударь, сударь, не будем больше говорить об этой злосчастной записке: вы один исполните мой долг, вы один успокоите мою совесть, и никто об этом не узнает.

– Ваш поступок, мадам, – сказал я уже спокойнее, – разумеется, ужасен, и я не уверен, успокоит ли небо столь простой способ, предлагаемый вами.

Затем я продолжал сурово:

– Как вы могли так надругаться над дружбой, религией, честью и природой! Нет, не думайте, будто возвращение присвоенного поможет вам. Вы богаты, мадам, и вы знаете нужды бедных, так что прибавьте к этой сумме половину вашего состояния, чтобы удовлетворить высшую справедливость. Вы знаете, мадам, что ваша вина велика, и только бедные могут похлопотать за вас перед Господом. И не надо торговаться со своей совестью: коль скоро вы стали добычей демонов, которые ждут вас с нетерпением, вы потеряли право умолять Всевышнего простить ваши прегрешения.

– Вы меня пугаете, отец мой!

– Это мой долг, мадам; будучи посредником между небом и вами, я должен показать вам меч, нависший над вашей головой. И когда еще смогу я это сделать? Только в последний момент, когда вы еще можете спастись. Но вы пропали, если будете колебаться.

Оглушенная моими последними словами, моя богобоязненная пациентка велела принести шкатулку, содержимое которой составляло восемьсот тысяч ливров – половину ее состояния.

– Возьмите, – сказала она, заливаясь слезами, – возьмите, святой отец, я возвращаю свой долг; молитесь за мою грешную душу и утешьте меня.

– Я бы очень этого хотел, мадам, – отвечал я, кивком головы, велев Клементии, одетой как дуэнья, которую я представил как свою сестру, унести золото и увести девочку, – да, я от всего сердца желал бы рассеять ваши страхи, но не буду обманывать вас. Я чувствую, что вы должны рассчитывать на милосердие божие, но вот уравняет ли этот дар ваше прегрешение? Смогут ли успокоить разгневанного Бога эти деньги, возмещающие зло, которое вы причинили людям? Если представить себе все величие, всю беспредельность этого высшего Существа, как можно тешить себя надеждой разжалобить его, когда вы имели несчастье так жестоко его оскорбить? Вы знаете характер этого беспощадного Бога из истории его народа, вы видите, что он везде и всюду ревнив, мстителен, неумолим, и все те качества, что в человеке называются пороками, в нем являются добродетелями. В самом деле, как без строгости мог он проявить свою власть, если его непрерывно обижали его собственные создания, если ему постоянно завидовал демон? Отличительная черта власти есть крайняя строгость, а терпимость – это добродетель и удел слабого. Признаком силы всегда был деспотизм, и не надо рассказывать мне, что Бог добр, потому что я знаю, что он справедлив, а истинная справедливость никогда не сочеталась с добротой, которая в сущности есть не что иное, как следствие слабости и глупости. Вы жестоко оскорбили вашего Создателя, мадам; искупление не возмещает ваши прегрешения, и я не буду скрывать от вас, что не в моей власти спасти вас от справедливого наказания, которого вы заслуживаете: я могу лишь молить Всевышнего о спасении вашей души. И я буду молиться за вас, но не могу быть уверен в успехе, ибо я такое же слабое и ничтожной создание, как и вы. Муки, к которым вам надо готовиться, ужасны. Я знаю, что вечно гореть в аду – это жестокое наказание, что при одной мысли об этом кровь застывает в жилах, но такова ваша участь, и я не в силах избавить вас от нее.

Должен признаться, что в тот момент чувства, испытываемые мною, были столь же сильны, что и ужас, сотрясавший мою подопечную; от возбуждения у меня трещали по швам панталоны, и не сдерживаясь более, я начал помогать себе рукой.

– О святой отец, – заговорила простодушная женщина, не заметив моих движений, – отпустите хотя бы мне грехи.

– Упаси меня Бог! – ответил я твердым и строгим голосом. – Я не смею осквернить благословение, данное мне свыше; я не могу дать грешнику то, что достойно лишь человека благочестивого. А потребовать этого, осмелиться просить об этом – еще один грех, за который вы непременно понесете кару небесную. Прощайте, мадам, ваши силы слабеют – я это вижу, так соберите те, что у вас еще остались, чтобы достойно появиться перед Господом, а момент появления там всегда ужасен, когда предстоит выслушать высший приговор, который низвергнет грешника в ад!

При этих словах несчастная потеряла сознание, а я, опьянев от вожделения, от коварства и злодейства, дал волю своему разъяренному фаллосу и вонзил его в зад той, которая, умирая от угрызений совести, сохранила достаточно прелестей, чтобы еще внушать подобные желания. Кстати, такого мощного оргазма я давно не испытывал. Сделав свое дело, я исчез вместе с драгоценностями, которые нашел в комнате, и в тот же вечер узнал, что совестливая душа моей бедной грешницы отправилась в преисподнюю на волнах спермы, которой я залил ей потроха.

Между тем даже на вершине спокойного блаженства, которым я наслаждался благодаря своей философии, меня не покидало какое-то чувство неудовлетворенности или беспокойства – бич человеческой души и гнусный удел нашего печального человечества. Я был пресыщен всем на свете, и никакое удовольствие не могло как следует встряхнуть меня: я придумывал ужасные забавы и осуществлял их с хладнокровием. Я ни в чем себе не отказывал, и как бы ни были разрушительны мои развратные намерения, я приводил их в исполнение не моргнув глазом. Я посылал искать жертв своего распутства на всех островах архипелага, а однажды мои эмиссары столкнулись с посланцами очень влиятельного синьора, и я с удовлетворением узнал, что они перехитрили людей этого султана.

Но теперь этого мне было мало, простые человеческие удовольствия не вызывали во мне никаких ощущений – я нуждался в преступлениях и не находил достаточно возбуждающих.

Как-то раз, рассматривая Этну, которая изрыгала из своего чрева языки пламени, я захотел стать этим знаменитым вулканом.

– О сатанинское жерло, – воскликнул я, глядя на него, – если бы я, подобно тебе, мог поглотить все города, которые есть. поблизости, сколько бы слез пролилось!

Не успел я произнести свое заклинание, как услышал за спиной шум: рядом был незнакомый человек.

– Вы только что высказали весьма странное желание, – заметил он.

– В таком состоянии, в котором вы меня видите, – с веселостью ответил я, – можно высказать еще более необычное.

– Пусть так, – сказал незнакомец, – но давайте остановимся покамест на первом, и да будет вам известно, что это возможно сделать. Я – химик, всю жизнь я провел за изучением природы, за раскрытием ее секретов; мои занятия питала мысль о бессмертии, и за двадцать лет все свои открытия я обращал только во зло людям. Я говорю с вами откровенно и, услышав ваши странные слова, понял, что могу доверять вам. Поэтому повторяю: возможно вызвать ужасное извержение этой горы, если желаете, мы займемся этим вместе.

– Сударь, – заговорил я, пригласив собеседника присесть радом с собой под дерево, – давайте поговорим, прошу вас. Правда ли, что вы можете имитировать вулкан?

– Нет ничего проще.

– И последствия его взрыва будут такие же, как от землетрясения?

– Совершенно верно.

– И мы разрушим города?

– Мы сотрем их с лица земли, мы перевернем весь остров.

– Так давайте сделаем это, сударь: я осыплю вас золотом, если у вас получится.

– Мне ничего не надо, – ответил мой странный человек, – меня забавляет зло, и я занимаюсь им безвозмездно. Продаю я только рецепты, полезные людям – то, что идет им во вред, я делаю бесплатно.

Я не спускал с него глаз.

– Как это прекрасно, – сказал я с энтузиазмом, – когда встречаются люди, которые мыслят, как вы! Объясните же, небесный посланец, какая у вас причина творить зло. И что вы чувствуете при этом?

– Тогда слушайте меня внимательно, – ответил Альмани (так звали химика), – я отвечу на оба ваших вопроса. Причина, побудившая меня заняться злодейством, появилась во мне в результате глубокого исследования природы. Чем больше тайн я раскрывал, тем сильнее мне хотелось вредить людям. Посмотрите хорошенько на все ее поступки, и вы найдете ее хищной, разрушительной и злобной, непоследовательной, противоречивой и опустошающей. Обратите взгляд на беспредельные несчастья, которые ее адская рука сеет в этом мире. Неужели она сотворила нас, чтобы сделать несчастными? Почему жалкий человек, как и все прочие существа, создаваемые ею, выходит из ее лаборатории таким несовершенным? Не означает ли это, что ее смертоносное искусство имеет целью только порождать жертвы, что зло есть ее единственный элемент и что лишь для того, чтобы наполнить мир кровью, слезами и печалью, она осуществляет свои созидательные способности? Что она использует свою энергию только для того, чтобы сеять страдания? Один из ваших философов объявил себя возлюбленным природы, ну а я, друг мой, считаю себя ее палачом. Изучите ее, исследуйте эту жестокую, бессердечную природу: вы увидите, что она творит только ради разрушения, она достигает своих целей только посредством убийств и жиреет, как Минотавр, только за счет несчастья и уничтожения людей. Так какое уважение, какую любовь можете вы питать к такой силе, все действия которой направлены против вас? Видели ли вы хоть один ее дар, который бы не сопровождался суровым испытанием? Если она освещает вас в течение двенадцати часов, так лишь затем, чтобы на остальные двенадцать погрузить в темноту; если она позволяет вам наслаждаться нежностью лета, так сопровождает это блаженство ужасными молниями; рядом с самой целебной травой ее предательская рука сеет ядовитые растения; самую прекрасную страну на свете она обезобразит вулканами, которые обращают ее в прах и пепел; если она на короткое время украшает себя перед вашим взором, зато остальную часть года облачается в уродливые одежды; если дает нам какие-то силы в первой половине нашей жизни, так для того лишь, чтобы во время старости наказать нас мучениями и страданиями; если позволяет вам порадоваться причудливой картиной этого мира, зато вы на каждом шагу ужасаетесь жутким несчастьям, разбросанным повсюду. Посмотрите, с каким злорадством она смешивает в вашей жизни толику удовольствия и множество бед; поразмыслите хладнокровно, если, конечно, у вас получится, над болезнями, которыми она вас осаждает, над неравноправием, которое она установила между людьми, над ужасными последствиями, которые она прибавляет к вашим самым нежным страстям; рядом с любовью всегда стоит ярость; рядом с мужеством – жестокость; рядом с вдохновением – убийство; рядом с чувствительностью – слезы; рядом с мудростью – все болезни, вызываемые воздержанием. А в какие гнусные ситуации она вас ставит: иногда душа ваша испытывает такое отвращение к жизни, что и жить не хочется, если вам не сообщат день вашей смерти. Да, друг мой, да: я ненавижу природу и ненавижу потому, что хорошо ее узнал. Изучив ее жуткие секреты, я замкнулся в себе и почувствовал (это ответ на ваш второй вопрос) в себе, вернее испытал чувство, похожее на неодолимое желание копировать ее черные дела. Я сказал себе: итак, некое презрение, некое мерзкое существо дало мне жизнь, чтобы я находил удовольствие во всем, что вредит мне подобным. И вот (мне тогда было шестнадцать лет) едва я вылез из колыбели этого чудовища, как она втягивает меня в те самые ужасы, которые ее забавляют! Здесь речь идет уже не о развращении: при своем рождении я получил как бы дар, такую наклонность. Выходит, ее варварская рука может приносить только зло? Выходит, зло ей по нраву? Как можно любить такую мать! Нет, я буду походить на нее, имитировать ее, но всегда презирать; я буду поступать, как она, если ей хочется, но только проклиная ее; я буду с гневом смотреть, как мои страсти служат ей, и настолько глубоко проникну в ее тайны, что сделаюсь, если это возможно, еще более злым, чтобы сильнее уязвлять ее всю мою жизнь. Ее смертоносные сети наброшены только на нас – ну что же, решил я, попробуем заманить в них и ее, вынудим ее мастурбировать; замкнем ее в самой себе, чтобы сильнее ее оскорбить. Но блудница посмеялась надо мной, ее возможности оказались шире, чем мои, мы боролись не на равных. Демонстрируя мне свои следствия, она скрывала их причины. Посему я ограничился копированием первых: я не сумел понять мотив, который вкладывал кинжал в ее руку, но смог выкрасть у нее оружие и стал пользоваться им по ее примеру.

– О друг мой! – не сдержал я восторга. – Я ни разу не встречал более пылкого воображения, чем у вас! Какая энергия! Какая мощь! Сколько, должно быть, зла принесли вы в мир с такой гениальной головой!

– Я живу только благодаря злу и ради зла, – ответил мне Альмани. – Только зло движет мною; я дышу лишь затем, чтобы творить его, мой организм наслаждается им одним.

– Альмани, – с жаром перебил я его, – вы, конечно, возбуждаетесь, предаваясь злодейству?

– Посудите сами, – сказал химик, вкладывая в мою ладонь член толщиной в руку, испещренный фиолетовыми жилами, которые, казалось, вот-вот лопнут под напором струившейся по ним крови.

– А ваши вкусы, дорогой мой, каковы они?

– Я люблю, когда во время моих опытов кто-нибудь погибает; в это время я сношаю козу и кончаю, когда жертва испускает дух.

– И вы никогда не сношаетесь с людьми?

– Никогда; я – скотоложец и убийца и от этого не отступлю.

Не успел Альмани ответить, как у наших ног разверзлась земля и вырвалась лава. Я поднялся, испуганный, а он, даже не шелохнувшись, продолжал массировать свой орган и флегматично поинтересовался, куда я спешу.

– Не уходите,. – заметил он. – вы хотели узнать мои страсти, так глядите. Посмотрите, – продолжал он, увеличивая темп мастурбации, – посмотрите, как поток моей спермы хлынет в это месиво битума и серы, приготовленное нашей любезной природой. Мне кажется, я в аду и извергаюсь в адский огонь, эта мысль забавляет меня, я и пришел сюда только удовлетворить свою страсть.

Здесь он выругался, зарычал и взорвался, и его семя отправилось гасить лаву.

– Идемте со мной, Альмани, – предложил я ему, – я так жажду познать вас до конца. У меня для вас есть жертвы, а я хочу заодно раскрыть ваши секреты.

Когда мы пришли, химик полюбовался моим жилищем, похвалил мои вкусы, позабавился в моем серале. Я дал ему козочек и с удовольствием наблюдал, как он совокупляется с ними и при помощи провода наводит молнию на голову прекрасной неаполитанки шестнадцатилетнего возраста, которая погибла при этой операции; другую он поразил электричеством, и она скончалась в ужасных муках; он наполнил легкие третьей таким количеством воздуха, что она задохнулась через секунду. Он долго рассматривал свою обнаженную жертву, долго тискал и лобзал ей ягодицы, сосал задний проход, и, по его словам, один этот эпизод давал ему необходимую дозу возбуждения, чтобы приговорить ее к смерти. Его эксперименты коснулись также юношей, с которыми он покончил таким же образом. Затем он показал мне многие свои секреты, и мы приступили к великому предприятию – цели нашего знакомства. Способ был прост: надо было лишь приготовить лепешки весом десять-двенадцать фунтов, начиненные водой, железными опилками и серой; их зарывают в землю на глубину три или четыре фута на расстоянии нескольких лье приблизительно в двадцати дюймах друг от друга; как только они нагреваются, происходит спонтанный взрыв. Мы запасли столько взрывчатого материала, что весь остров испытал одно из самых жестоких землетрясений, какие потрясали его за всю историю: в Мессине было разрушено десять тысяч домов, стерто с лица земли пять больших зданий, и двадцать пять тысяч душ стали жертвой нашего беспрецедентного злодеяния.

– Знаете, дорогой, – сказал я химику, когда мы осуществили эту операцию, – когда люди сделали вместе так много зла, самое разумное для них – расстаться; возьмите пятьдесят тысяч франков и не будем никому рассказывать друг о друге…

– Молчание – это я вам обещаю, – отвечал Альмани, – а деньги не возьму. Разве вы забыли мои слова: я не принимаю вознаграждения за свое злодейство? Если бы я сделал вам добро, я бы принял деньги, но речь идет о зле, которое доставило мне удовольствие, так что мы квиты. Прощайте…

Мое отвращение к Сицилии удвоилось после того ужасного события и, почувствовав, что в будущем ничто на свете не удержит меня здесь, я продал свое поместье, перерезав горло всем предметам из моего сераля и даже Клементии, несмотря на ее исключительную привязанность ко мне. Пораженная моей жестокостью и неблагодарностью, увидев с ужасом, что я приготовил ей более мучительную смерть, чем остальным, она осмелилась обратиться ко мне с упреками.

– Эх, Клементия, – сказал я ей, – как же плохо ты знаешь распутников, если не веришь в то, что я придумал для тебя такую смерть! Разве тебе не известно, что признательность, которой ты собираешься навьючить мою душу, является для ее истертых пружин еще одним толчком к преступлению, и если я, убивая тебя, испытаю печаль или угрызения, то это будет оттого, что не смог мучить тебя сильнее?

Она умерла на моих глазах, и я прекрасно кончил. Я отплыл в Африку с намерением присоединиться к варварам тех опасных стран, чтобы сделаться, если смогу, в тысячу раз более жестоким, чем они.

Но именно тогда меня коснулось непостоянство судьбы, которая показала мне свою изнанку: воистину, хотя ее рука почти всегда благоволит к злодеям, те, кто были палачами, должны стать в свою очередь жертвами, когда появляются более сильные злодеи… Впрочем, эта истина не годится для добродетели, ибо, судя по моему рассказу, ее всегда кто-нибудь терзает и преследует, но она, эта истина, учит нас, что человек, будучи, по своей слабости, игрушкой всех капризов фортуны, должен противостоять им, если он не сумасшедший, только терпением и мужеством.

Я сел в Палермо на небольшое легкое судно, которое нанял для себя одного. Доплыл до скал Куля, мы заметили вдалеке берега Африки. А чуть дальше нас атаковал пиратский корабль, и мы сдались без сопротивления. В один миг, друзья мои, я лишился и богатства и свободы; в одну минуту я потерял все, чем более всего дорожат люди. Увы, сказал я себе, когда меня заковали в цепи, если бы эти неправедно скопленные деньги попали в лучшие руки, может быть, я примирился бы с судьбой, но найдут ли они лучшее применение у негодяев, которые рыскают в этих водах только для того, чтобы пополнить гарем тунисского бея? Будет ли им лучше у них, чем у меня, потому что я также купил бы на них сераль? Где же она, высшая справедливость судьбы? Но в конце концов я решил, что это лишь один из ее капризов: сегодня он меня разорил, а завтра другой поможет мне.

За несколько часов мы доплыли до Туниса. Мой пират привел к бею, который приказал своему «бостанги» отправить меня на работу в сады, а мои богатства были конфискованы. Я начал увещевать, просить – мне дали понять, что я – служитель религии, которая ужасает Магомета, и что мне лучше молчать и хорошо работать. Мне было только тридцать два года – довольно цветущий возраст, – и хотя мои утехи измотали меня, я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы терпеливо переносить свою судьбу. Я скверно питался, мало спал, много работал, но если в моем физическом состоянии произошли какие-то изменения, мой дух – говорю об этом, не хвастаясь – совершенно не пострадал, и в мыслях у меня по-прежнему была похоть и злоба. Иногда я смотрел на стену сераля, у подножия которых трудился, и думал: да, Жером, у тебя тоже был сераль и много очаровательных жертв в нем, и вот ты сам, из-за своей оплошности, принужден служить тем, с кем ты соперничал.

Однажды вечером, предаваясь таким грустным мыслям, я заметил записку, упавшую к моим ногам, и поспешно подобрал ее. О, Небо! Каково было мое удивление, когда я узнал почерк и увидел имя Жозефины… той самой несчастной, которую я продал в Берлине с уверенностью, что она станет жертвой извращенного убийства.

«Приятно платить добром за зло (говорилось в записке). Вы полагали, что я погибну от рук злодея и с этой целью продали меня, однако моя звезда охранила меня от ужасной судьбы, которую вы мне предназначили. И если мне суждено быть счастливой, так это будет в тот момент, когда я разорву ваши цепи. Завтра, в этот же час, вы получите в знак моих чувств к вам кошелек с тремястами веницианскими цехинами и портрет той, которая когда-то любила вас… В нем будет письмо, оно подскажет вам средства спасти нас обоих. Прощайте, чудовище… которого я все еще люблю против своей воли; если ты не отвечаешь мне тем же, по крайней мере уважай ту, которая мстит тебе только благодеяниями. Жозефина».

О непостижимые движения самого ужасного из всех характеров! Моей первой мыслью было отчаяние оттого, что от жуткой смерти спаслась жертва, которую я на это осудил; второй мыслью была досада: я буду чем-то обязан женщине, над которой всегда хотел только властвовать. Ну ладно, решил я, примем сей дар судьбы, главное – вырваться отсюда. Когда я воспользуюсь ею, она узнает, что такое моя признательность.

Вторая записка, деньги, портрет – все я получил в назначенный час. Я поцеловал деньги, плюнул на портрет и жадно прочитал письмо. Меня извещали, что Жозефина владеет значительным состоянием, которое я могу разделить вместе с ней, если пожелаю и, особенно, если заслужу это; что я должен немедленно отправиться в указанное место к хозяину судна, который ждет, и договориться с ним о цене за переправку нас обоих в Марсель и о том, какие следует принять для этого меры.

Я помчался к этому человеку и получил от него утешительные разъяснения. Дельмас был раскаивающийся ренегат, который жаждал вновь увидеть свою родину и вырваться из лап турок как можно изящнее. Окошко захлопнулось; на следующий день я получил последнее послание, где говорилось, что наше предприятие произойдет ночью; мне предлагалось хорошенько запомнить это, чтобы наверняка найти Жозефину, ее сердце и ее сокровища ранним утром в глухом трюме судна Дельмаса.

Я был пунктуален. Не стану рассказывать вам о сцене встречи: она была нежной со стороны Жозефины и даже окроплена слезами, с моей стороны она была довольно сухой и сопровождалась тем внутренним чувством злобы и яростного протеста: когда кто-то попадет в мои объятия, я тотчас ощущаю живейшее желание подчинить его своей власти. Жозефина была в том возрасте, когда все черты переходят из стадии утонченности и очарования в красоту: она, действительно, была очень красивой женщиной. В ожидании, пока капитан поднимет паруса, мы выпили бутылку сиракузского вина, и моя милая спутница поведала мне о своих приключениях.

Человеком, купившим ее у меня, был Фридрих, король Пруссии, узнавший о ней от своего брата и пожелавший принести невинное создание в жертву своей злодейской похоти. Чудом избежав мучительной смерти, предназначенной ей – кстати, с помощью лакея, который ее обрюхатил, – она в ту же ночь скрылась из Берлина и уехала, как и я, в Венецию. В этом городе ей помогали многочисленные галантные приключения, пока ее не выкрал один тунисский пират и не продал ее бею, чьей фавориткой она не замедлила стать. То, что она захватила с собой, было большим богатством, однако составляло только треть сокровищ, подаренных ей властителем, но всего унести она не смогла; я насчитал около пятисот тысяч франков.

– Прекрасно, дорогая, – сказал я Жозефине, – этого хватит, чтобы нам обосноваться в Марселе; мы оба еще достаточно молоды, чтобы не экономить эти деньги и надеяться когда-нибудь разбогатеть. Моя рука, – продолжал я с напыщенностью, – будет вознаграждением за твои заботы сразу по прибытии, если ты и вправду способна простить мне мое ужасное преступление.

Ответом были тясячи нежных поцелуев Жозефины. Мы были скрыты от чужих глаз, на судне царила тишина, сладость свободы и пары Бахуса воспламенили нас до такой степени, что мешки, на которых мы сидели, послужили троном сладострастия. Я долго не испытывал оргазма. Я снова встретил женщину, против которой мое коварное воображение уже готовило ужасные злодейские планы. Юбки Жозефины были задраны, великолепие ее ягодиц покорило меня – настолько прекрасно они сохранились, – и я проник в ее зад.

– Расшевели меня, – произнес я, когда кончил, – расскажи подробнее об утехах бея. Как он ведет себя с женщинами?

– Его вкусы очень странные, – начала Жозефина. – Прежде чем приступить к делу, он требует, чтобы женщина, совсем голая, лежала плашмя на ковре в течение трех долгих часов. В это время его усиленно ласкают два «икоглана». Когда господин возбудится, они поднимают женщину и подводят к нему. Она низко склоняется, и «икогланы» связывают ей руки и ноги. После этого она должна вращаться как можно быстрее, пока не упадет. Вот тогда он бросается на нее и содомирует. Только таким способом он наслаждается женщинами, и его любовь к ним определяется скоростью, с которой они вращаются. Именно благодаря такому таланту я ему и понравилась, а все подарки, которые я получила, – это знак признания моих способностей.

Подогретый этим рассказом, я еще раз совершил содомию с Жозефиной и, признаться, ощутил при этом какое-то сладострастное самодовольство оттого, что прочищаю задницу, в которую извергался турецкий император; как раз в эту минуту появился Дельмас. Он решил предупредить, что сейчас поднимают паруса и что через час или два мы можем навестить его в капитанской каюте. Там Жозефина рассказала хозяину о своем намерении обосноваться вместе со мной в Марселе и создать торговый дом, а по его вопросам я сразу сообразил, что у него достаточно денег и что он не прочь быть третьим нашим компаньоном. Тогда у меня созрел план ограбить и убить обоих моих благодетелей, завладеть их деньгами и судном и направиться вместо Марселя в Ливорно, чтобы замести следы. С такой мыслью я вскружил голову Дельмаса в отношении Жозефины, а ее попросил не слишком сопротивляться домогательствам отступника от родины.

Первые же его попытки оказались удачными, как я и ожидал, и во вторую ночь Дельмас улегся с Жозефиной. Выждав некоторое время, я собрал вокруг себя как можно больше членов команды, достал нож и оттолкнул часового от двери каюты.

– Поглядите, друзья, – обратился я к присутствующим, – поглядите на подлость этого негодяя: я доверил ему свою жену, и вот чем это кончилось.

И бросившись на заснувшую парочку, я хотел пронзить их обоих. Но Дельмас как будто ожидал этого: он сразу вскочил, выстрелил в меня и промахнулся. Я заколол и его и мерзавку, делившую с ним ложе, оставил их в луже собственной крови, поднялся на палубу и произнес перед экипажем такую речь:

– Дорогие мои товарищи, единственной причиной моего поступка было гнусное зрелище, которое большинство из вас видели своими глазами. Я наказал подлеца, который был недостоин командовать вами, так как дошел до такой низости. Мы с Дельмасом вместе владели этим судном, и хотя вы видели меня в одежде раба, я имею право наследовать его состояние. Положитесь на мою честность и мои способности, и у вас будет капитан лучше прежнего. Маршрут остается приблизительно таким же, только изменим пункт назначения. Правь в Ливорно, рулевой: мои коммерческие дела вынуждают меня предпочесть этот порт Марселю: что же касается вас, друзья, с сегодняшнего дня ваше жалованье удваивается.

Эта речь завершилась громкими всеобщими аплодисментами. Трупы выбросили в море, я завладел всем состоянием убитых, и мы прибавили ходу.

– О фортуна, – вскричал я, оставшись один, – выходит, ты исправляешь все беды, которые обрушила на меня! Надеюсь, это последняя твоя выходка, и в конце концов ты убедишь и меня и всех, кто услышит мою историю, в том, что если ты и швыряешь нас порой на рифы, так лишь затем, чтобы мы сполна оценила все радости, которыми твоя рука вознаградит нас в надежной гавани.

Я подсчитал, что моя добыча, не считая корабля, который я продам в Ливорно, достигало одного миллиона двухсот тысяч ливров, и спокойно наслаждался путешествием, как вдруг вахтенный матрос крикнул, что за нами гонится корсарское судно. Оценив свои силы, я решил первым идти на абордаж; я перескочил на его палубу во главе со своим экипажем. Наши удары сеяли смерть, мы купались в крови; я с саблей в руке ворвался в каюту капитана. И, о небо! Что же я вижу перед собой! Святое небо! Я вижу Жозефину… Жозефину, которую заколол вместе с Дельмасом! Яростным ударом я поразил человека, бросившегося на ее защиту, затем обратился к ней:

– Какой злой рок постоянно тычет мне в глаза твой ненавистный образ?

– Разорви его на куски, этот образ, который тебя преследует, – с вызовом ответила Жозефина, обнажая свою грудь. – Торопись и уничтожь его навсегда. Я виновна: я преследовала тебя с целью отобрать у тебя жизнь, но ты, коварный, восторжествовал, так распорядись же моей. Только сначала выслушай и узнай, какой злой рок заставил тебя снова встретить ту, которую ты уже похоронил. Я хорошо знаю тебя, Жером, твои уловки меня не обманули, я все рассказала Дельмасу. Мы подозревали, что ты устроишь бунт среди матросов, и предпочли действовать хитростью, а не силой. Накануне вечером хозяин посадил меня на корабельную шлюпку вместе с двумя гребцами и, чтобы до конца разоблачить тебя, лег в постель с одной из служанок экипажа, которую ты принял за меня и, конечно, зарезал, как и Дельмаса, раз ты теперь командуешь здесь. Я должна была добраться до корабля, который находился неподалеку от нашего и которым командовал такой же отступник, как Дельмас… Вот он лежит у твоих ног. Этот человек, предупрежденный письмом, которое я привезла с собой, должен был сделать вид, будто атакует Дельмаса, захватить ваше судно и заковать тебя в кандалы. Разве это не был бы удобный случай отомстить тебе за коварство?

Но ты победил, Жером, ты отобрал жизнь у моего защитника и, заклинаю тебя, забери и мою. Если бы небо благоволило ко мне, будь уверен, что ты бы от меня не ускользнул. Ты – неблагодарное чудовище, коль скоро подавил в себе священное чувство благодарности, а я не хочу иметь ничего общего с чудовищем.

Ярость смешалась в моей душе со всеми чувствами отвращения и гнева, которое мне внушало это адское создание; я велел заковать ее в цепи и бросить в трюм моего судна. Затем, взяв на буксир захваченный кораблю, мы продолжили плавание. Но вечером, оправившись от дневных трудов и забот, я выпил несколько бутылок греческого вина, и мой неистовый член тут же напомнил мне о прелестной нашей жертве, с которой он мог побаловаться. Я как раз ужинал с юнгой, которого успел полюбить и который служил мне утешением. В моей голове мгновенно вспыхнул самый сладостный план отмщения. Я велел привести Жозефину в каюту, я собрал всех матросов, я массировал им члены и вставлял их поочередно то в вагину, то в анус. Когда кто-то кончал, я приказывал ему нанести сотню ударов веревкой по бокам и ягодицам предмета его наслаждения и потереться седалищем о ее лицо. Шестьдесят четыре человека осквернили таким образом ее тело, и она получила шесть тысяч четыреста ударов. Только я не испытал оргазма: я мастурбировал, любуясь Жозефиной, валявшейся без сознания на полу посреди каюты. Мне доставляло наслаждение видеть в таком состоянии ту, которая всем рисковала ради меня и которая, осуществись ее месть, была бы теперь на моем месте. Никогда еще столь сильное возбуждение не охватывало все мои чувства, и мое семя неожиданно брызнуло горячей струей. Но я хотел предать это создание ужасной смерти, десятки проектов теснились у меня в мозгу, и я все отвергал как слишком мягкие. Я желал собрать в одном человеке все страдания человечества, и перебирая их в уме, не находил ничего подходящего.

– Послушай, Жером, – простонала она, придя в себя и словно разгадав мои мысли, – я могла бы выжить и жить, чтобы любить тебя; ты знаешь, как много я для тебя сделала, и понимаешь, кто из нас больше виноват.

Но вместо того, чтобы меня разжалобить, несчастная возбуждала меня все сильнее и сильнее; я походил на тигра, наконец-то схватившего свою добычу и теперь наслаждавшегося собственной яростью. Одним словом, я был пьян от похоти и безумия, когда мои люди доложили, что судно, которое мы тащили на буксире, чертовски мешает нам маневрировать. Тогда-то я и придумал оригинальный план, и вы сейчас о нем услышите.

Я приказал привязать Жозефину, совершенно голую, к мачте другого корабля и начинить его порохом; потом перерубил канаты, связывавшие его с нашим, я сам поджег длинный фитиль – последнюю связь между двумя судами – и взорвал его, содомируя при этом маленького юнгу и с наслаждением наблюдал, как падает в пучину разорванное на куски тело женщины, которая так сильно меня любила когда-то и которая, совсем недавно, дала мне богатство и свободу… О, какое это было извержение, друзья мои! Никогда я не испытывал ничего лучшего.

Наконец мы прибыли в Ливорно, где я рассчитался с экипажем, продал корабль, перевел свое состояние в векселя, выписанные на марсельский банк, и, отдохнув несколько дней, доехал до Марселя по суше, не желая больше испытывать судьбу на море, коварное непостоянство которого я так хорошо узнал.

Марсель – чудный город, где можно найти все, что может удовлетворить страсти распутника во всех отношениях. Превосходная кухня, сказочный климат, обилие предметов похоти – что еще нужно такому человеку, как я? Впрочем, я не надел сутану священнослужителя: будучи уверен, что смогу воспользоваться этими правами, когда захочу, я предпочел насладиться некоторое время свободой цивильной одежды. Я снял красивый дом рядом с портом, нанял опытного повара, двух служанок и двух прожженых сводниц, одной из которых поручил заняться поиском педерастов, другой поручил заботу о женском обществе. Обе оказались настолько ловкими, что в течение первого года я поимел более тысячи мальчиков и около дюжины сотен молодых девиц. В Марселе существует особая каста этих созданий, известных как «шаферреканки», состоящая исключительно из девочек от двенадцати до пятнадцати лет, работниц мануфактур и различных мастерских, которая снабжает сластолюбцев этого города самыми очаровательными предметами на свете. Я быстро исчерпал этот класс и не замедлил пресытиться им, как, впрочем, и всеми остальными предметами. Всякий раз, когда мое удовольствие не сопровождалось преступлением, я не могу насладиться им в полной мере. И сообразно своим принципам я начал искать средства дать выход своим недюжинным талантам и удовлетворить свои наклонности.

Таковы были мои планы, когда одна из сводниц привела ко мне девушку лет восемнадцати-двадцати с необыкновенно красивым лицом и, как меня уверили, не уступающую в мудрости самой Минерве. Только исключительная бедность толкнула ее на такой шаг, и меня просили по возможности пристроить ее так, чтобы не злоупотребить ее отчаянным положением. Не будь даже эта девушка прекрасна, как божий день, одного ее жалкого вида было бы достаточно, чтобы вскружить мне голову. Позабавиться и завладеть ею обманным путем – такая коварная мысль первой озарила мой мозг, и для осуществления этого плана я велел лакею, который провел ее в мой будуар, убираться. Я был настолько поражен ее красотой, что прежде чем предпринять что-нибудь, попросил ее рассказать о себе:

– Увы, сударь, – отвечала она, – я родилась в Лионе; мою мать звали Анриетта, меня зовут Елена. Моя несчастная матушка умерла, так мне говорили, на эшафоте в результате злодейства ее брата. Так что перед вами плод ужасного инцеста, и жуткие обстоятельства моего рождения сопровождают меня всю жизнь. До одиннадцати лет я жила только подаяниями. Потом меня приютила одна дама и научила ремеслу, я не оказалась бы в таком плачевном положении, как сейчас, если бы не потеряла ее. После этого работы не стало, и я предпочла просить на пропитание, чтобы не погрузиться в разврат. Будьте великодушны, сударь, помогите мне, не пользуясь моим нынешним состоянием: вы заслужите благословение неба, и я буду за вас молиться.

После этой речи Елена опустила глаза, не подозревая о сильном волнении, которое только что вызвала в каждой частице моего естества. Я не мог не узнать в этом прелестном создании ребенка, которого сделал своей кузине Анриетте, несчастной жертве злодейства моего кузена Александра и моего гнусного предательства… Наверное, ни одно дитя в мире так сильно не походило на мать: Елена еще не произнесла ни слова, а я уже вспомнил все обстоятельства ее рождения, только взглянув на нее.

– Дитя мое, – сказал я, – рассказ ваш очень любопытен и, пожалуй, он мог бы тронуть меня, но тем не менее совершенно очевидно, что вы ничего от меня не получите, если слепо не будете исполнять мои желания. Начнем с того, что вы разденетесь донага.

– О, сударь!

– Не стоит упрямиться, радость моя, я этого не люблю, и повторяю еще раз: вы уйдете ни с чем, если не докажете полного повиновения всем моим капризам.

В ответ полились обильные слезы; когда же Елена заключила из моих грубых действий, что я не расположен выслушивать ее жалобы, она уступила, скрепляя мою грудь слезами. У нее было слишком много прелестей и, соответственно, слишком много средств воздействия на такого распутника, как я, чтобы в моем сердце могла зародиться даже мысль о жалости. Невозможно было обладать более нежной кожей, более свежей и более изящной попкой, не говоря уже о наличии цветка девственности. Мой разъяренный член немедленно бросился в атаку, добрался до дна, излил кипящую сперму – так моя бедная дочь в свою очередь стала матерью. В таких обстоятельствах, друзья мои, была зачата Олимпия, которую я каждодневно сношаю в вашем серале и которая, как вы понимает, имеет тройную честь быть моей дочерью, внучкой, и племянницей в одном лице.

Вскоре мы с Еленой перешли от инцеста к содомии. Я прочистил зад этому сладкому плоду моего семени. Из зада я переместился в рот – короче, она удовлетворила все мои ненасытные желания. Утомленный семяизвержением, я выпорол ее розгами, осыпал пощечинами, заставил испражняться. Не осталось ни одной сладострастной мерзости, которой я бы ее не осквернил в продолжении четырех часов, пока продолжался первый сеанс. Исчерпав похоть, я счел своим долгом объявить ей, с кем она имеет дело.

– Елена, – спросил я девочку, сидевшую у меня на коленях, – что бы ты сделала, встретив своего подлого отца, который привел твою мать на виселицу, насладившись ею?

– Вы меня пугаете.

– Но если бы этот монстр был жив?.. Если бы он оказался в твоих объятиях, Елена… в твоей жопке?..

Произнося эти слова, я вторгся в названный предмет. Елена потеряла сознание. Мои резкие движения в ее потрохах быстро привели ее в чувство. Я извергнулся.

– Дитя мое, – заговорил я, отдышавшись, – выслушай меня. Я тот, кто дал тебе жизнь. Родной брат твоей несчастной матери и я были причиной ее смерти, но нашу вину искупит ребенок, которого я только что сделал тебе. Оставайся у меня, мне нужна женщина, которая будет служить моим удовольствиям и блюсти мои интересы; будь этой женщиной и выбрось из головы все предрассудки. Помни, что мне надо повиноваться безоговорочно. Ты должна быть и жертвой и госпожой в одном лице и исполнять все мои желания, и при малейшем сопротивлении или недовольстве с твоей стороны я, не задумываясь, верну тебя в жалкое состояние, в котором ты передо мной предстала: один из виновников гибели твоей матери может сделаться твоим палачом.

Елена бросилась к моим ногам; она стала умолять меня не думать больше о страданиях женщины, давшей ей жизнь, и обещала стереть эти воспоминания беспрекословным повиновением. Я устроил ее в своем доме в качестве гувернантки, и милая нежная Елена в Марселе заменила Клементию из Мессины.

Некоторое время спустя после этой встречи я безумно влюбился в шестнадцатилетнего юношу, красивого как Адонис, но его холодность, вызванная его чувствами к девушке того же возраста, каждый день приводила меня в отчаяние. Впрочем, Эмбер – так звали юношу – одарил меня своим доверием, а позже и дружбой, коща я предложил устроить ему свидание с возлюбленной в моем доме. Эфемия была статная девушка, рожденная быть моделью для художников, с приятными чертами лица, хотя не идущими ни в какое сравнение с красотой юноши, который вскружил мне голову. Я подружился с отцом и матерью Эфемии с единственной целью помочь Эмберу, и не проходило дня, чтобы мы не встречались друг с другом. В их компании я и придумал свой адский план – самый чудовищный, который когда-либо созревал в моем черепе. Начал я с того, что стал рисовать черными красками юного Эмбера в глазах родителей Эфемии и благодаря искусству и хитрости завлек молодого человека в такие ловушки, что он сделался омерзителен для родителей своей возлюбленной. После этого не составило никакого труда настроить и Эмбера против этих людей, которые так косо на него смотрели, а от неприязни до преступления, тем более когда речь идет о пылкой душе, всего лишь один шаг, Эмбер понял, что до тех пор, пока живы родители Эфемии, он не может рассчитывать на счастье. Однако те были еще молоды, а Эмбер нетерпелив. Я улучил момент и вкрадчиво и неназойливо объяснил ему суть болезни и предложил лекарство от нее. Эмбер соблазнился и остался озабочен только одним:

– А как Эфемия, примет ли она убийцу своих родителей?

– Но зачем посвящать ее в это?

– Она все равно догадается.

– Никогда. Впрочем, я могу взять это дело на себя, мне требуется только ваше согласие.

– Боже мой, неужели вы сомневаетесь, что получите его?

– Тогда письменное, если можно.

– Я согласен…

Вот что написал по моей просьбе Эмбер:

«Измученный долгими страданиями, я прошу моего друга Жерома купить для меня сернистый мышьяк, чтобы покончить с родителями Эфемии, которые упорно отказываются отдать мне свою дочь».

Глупость и доверчивость юности часто оказывают ей плохую услугу. Хотя эта ловушка была весьма примитивна, бравый Эмбер согласился написать записку без колебаний, а я, едва заполучив ее, отравил за ужином врагов предмета своего вожделения. Эфемия ничего не заподозрила, тем не менее большой траур и искреннее горе заставили ее отлучиться на несколько недель. Ее увезла в деревню старая тетка.

– Эмбер, – обратился я к юноше, – этот отъезд мне не нравится. Разлука может охладить вашу любовницу и вызвать в ее душе чувства, которые питали к вам ее родители. Нельзя оставлять ее там; дайте мне новые полномочия, и я берусь вытащить ее оттуда.

Эмбер снова написал то, что я продиктовал. Во главе шайки головорезов, которым было заплачено золотом, я явился в сельское поместье тетки; я заколол ее собственноручно, мои люди, которым я разрешил грабить все, что попадется, быстро разделались с прислугой. Эфемию отвезли в загородный дом под Марселем, куда я пригласил Елену и Эмбера.

– Друг мой, – сказал я молодому человеку, – я все для вас сделал, пора расплачиваться.

– Что вы требуете?

– Вашу задницу.

– Мою задницу?

– Вы не получите Эфемию, пока не удовлетворите мою просьбу.

– Жером, вы же знаете, что я ненавижу такие мерзости!

– Ваша любовница, Эмбер, в соседней комнате. – Я дал знак прижать ухо к стене, чтобы услышать разговор, который вели между собой Елена и Эфемия. – Если вы не предоставите в мое распоряжение ваш зад, вы ее не получите.

– Хорошо, наслаждайтесь, негодяй, только чтобы Эфемия не узнала об этом… Иначе она будет меня презирать.

– Ну что вы! Поверьте мне…

И тут мой вздыбленный член вонзился в самый изящный зад, каким я обладал в своей жизни. Я от всей души отдраил юного красавца, я залил ему потроха спермой, но так и не успокоил свою безумную похоть. Дело в том, что я задумал ужасные вещи, ужасных дел требовала моя испорченная душа.

– Одну минуту, – сказал я юноше, выбираясь из его зада, запер его в своей комнате и поспешил к Эфемии.

– Подержи-ка эту девицу, – приказал я Елене, мне надо с ней позабавиться.

Послышались крики, их тотчас подавили жестокие меры, и вот я блаженствую в очаровательной нетронутой вагине возлюбленной человека, в чьей заднице я только что вкусил неземное наслаждение.

– Приведи сюда юношу, запертого в соседней комнате, кивнул я Елене, – да захвати с собой одного из моих людей, и пусть он держит его покрепче.

Появился Эмбер. Если его изумление было невыразимо, то не меньшим было мое удовольствие в тот момент.

– Подлец! – завопил Эмбер, пытаясь броситься на меня. – Мерзкое чудовище!

Но его держали надежно.

– Друг мой, – обратился я к молодому человеку, не обращая внимания на его угрозы, – ты видишь этот кинжал? Я всажу его в грудь предмета твоих желаний, если только ты не дашь мне поцеловать твой зад, пока я занимаюсь другим делом.

Эмбер затрясся; его подруга, которая была не в силах говорить, кивком головы попросила его уступить, и он встал в нужную позу. Это было для меня сигналом сменить позицию: я проворно перебрался из влагалища в анус, почти не прерывая акта, и ошалел от блаженства, лобзая ягодица любовника и содомируя при этом любовницу. Но несчастный Эмбер, за которым зорко следила Елена, не знал, до какой степени доходит мое коварство в самый сладостный момент извержения… В тот самый момент, когда моя душа, душа распутника, с наслаждением погружалась в последнюю и самую волнующую бездну порока, я заставил его обернуться; я показал ему его любовницу, залитую кровью, предательски пронзенную моим кинжалом в сердце и в обе груди. Он рухнул на пол без сознания. Елена привела его в чувство, но он открыл глаза только затем, чтобы увидеть, как умирает Эфемия, и осыпать меня оскорблениями.

– Глупый юноша, – сказал я ему, наслаждаясь своим злодеянием, – вот твои записки, которыми ты себя изобличил. Если скажешь хоть слово, ты погиб: это убийство ляжет на тебя; мы с Еленой подтвердим твой жестокий поступок, и ты сдохнешь на эшафоте. Я еще не насытился и снова хочу твою задницу. Однажды я уже сношал девицу на трупе ее любовника, а сегодня намерен насладиться любовником на трупе его возлюбленной, чтобы сравнить эти два ощущения и определить, которое из них приятнее.

Никогда еще я не испытывал подобного безумия: Елена прижималась к моим губам своим прекрасным задом, лакей прочищал мне задний проход, я сношал поочередно Эмбера и труп Эфемии.

Устав от ужасов, я послал за представителем правосудия. Мы с Еленой обвинили Эмбера, доказательством послужили записки. Я прибавил, что он тайком от нас привел свою любовницу в этот дом и убил ее: вот до чего довела его ревность. Несмотря на юный возраст, Эмбера признали виновным и казнили. И я испустил крик восторга! Я, орудие и автор всех этих злодейств, живу и здравствую!

Судьба предоставила мне возможность совершить и другие, хотя и пришлось сделать небольшую передышку. Я не надеялся на Елену – она была болтлива – и применил принцип Макиавелли: «Либо никогда не следует заводить сообщников, говорил этот великий человек, – либо надо уничтожить их, как только они сделают свое дело». В том же месяце, в том же доме, в той же самой комнате, я предал Елену смерти, мучительнее которой не испытывала ни одна из моих жертв. Затем спокойно возвратился в Марсель благословить судьбу, которой всегда угодно помогать моим злодеяниям.

Я провел в том городе еще несколько лет, и за это время со мной не произошло ничего, достойного вашего внимания – все, как обычно: много распутства, много шалостей, несколько тайных убийств, но ничего выдающегося. Тогда-то я и услышал о вашей знаменитой обители СентМари-де Буа. Желание присоединиться к вам заставило меня вспомнить о моем прежнем сане. Я узнал, что это возможно через посредство пожертвований в пользу ватиканского суда. Я поспешил в столицу христианского суеверия, побывал у его святейшества, испросил позволения вернуться в орден; я отдал половину своего состояния Церкви и благодаря такой щедрости добился восстановления всех моих прав и направления в обитель Святой Марии. Так я стал одним из вас, уважаемые собратья. Дай Бог, чтобы я остался здесь надолго! Ибо, если порок обладает привлекательностью в ином месте, еще более притягателен он здесь, где, процветая под этой мирной сенью, он избавлен от всех неожиданностей и опасностей, которые слишком часто сопутствуют ему в мирской жизни!