Мадам д'Эстерваль, с которой справедливо будет начать этот рассказ, была, как мы уже отметили, статная и красивая женщина около тридцати шести лет, жгучая брюнетка с удивительным блеском в глазах; стройная фигура, иссиня-черные волосы, обилие растительности на теле, как у мужчины, почти полное отсутствие груди, небольшой, но изящный зад, сухое, багрового цвета влагалище, клитор длиной три дюйма и соответствующего объема, великолепные ночи, богатейшее воображение, дикий темперамент, необычные таланты, живой ум – вот портрет этой злодейки и лесбиянки высшей пробы. Она родилась в Париже в знатной семье, случай свел ее с д'Эстервалем, который, будучи сам очень богатым и знатным, нашел в этой женщине удивительное сходство вкусов и наклонностей со своими и, не мешкая, женился на ней. Облачивший в цепи Гименея, они обосновались в этом глухом месте, где все обещало безнаказанность их преступлениям.

Д'Эстерваль, красивый сорокопятилетний мужчина прекрасного телосложения, обладал ужасными страстями, превосходным половым членом и странностями, которые выражались в искусстве наслаждения и о которых мы рас– скажем позже, когда придет время. Ничуть не стыдясь своего нынешнего положения, Д'Эстерваль и его неистовая супруга держали постоялый двор только потому, что это способствовало удовлетворению их отвратительных желаний. В Пуату они имели роскошный дом в живописном месте, который был приготовлен на случай, если фортуна перестанет взирать сквозь пальцы на их прегрешения.

А в доме, где оказалась Жюстина, было только две служанки. Они жили здесь с самого рождения, ничего другого не видели, никуда не выезжали, купались в изобилии, пользовались благосклонностью хозяина и хозяйки, которые потому и не опасались, что они убегут. Провизией занималась мадам Д'Эстерваль, она раз в неделю ходила в город купить то, чего не давала ей ферма. В семье, насквозь развращенной, царила полная идиллия: зря думают, будто не бывает прочных злодейских союзов. Если что-то и разрушает эти гнезда, так только несходство нравов и обычаев, но когда там полное согласие, когда ничто не противоречит образу жизни их обитателей, нет сомнения в том, что они найдут свое счастье в лоне порока, как другие находят его в добродетели, ибо не то или иное существование делает человека счастливым или несчастным – лишь раздор погружает их в уныние, а это страшное божество появляется лишь там, где царит разногласие вкусов и привычек. Ревность также не нарушала покой этой крепкой семьи. Доротея, наслаждавшаяся удовольствиями своего мужа, давала волю своим необузданным страстям, только когда он предавался излюбленным утехам, и наоборот, Д'Эстерваль побуждал жену сношаться при всяком удобном случае и никогда так бурно не извергался, как в те моменты, когда видел ее в чужих объятиях. Подумайте сами, можно ли поссориться при таких убеждениях? И если Гименей осыпает розами цепи, которыми связывает двух супругов, возможно ли, чтобы они помышляли о их разрыве?

Между тем, в комнате заезжих торговцев Жюстина всеми способами, впрочем, не осмеливаясь высказаться до конца, убеждала их в близкой опасности. Ее чувствительная и мягкая душа не могла сделать выбор между ужасной обязанностью привести на эшафот своего Хозяина и столь же ужасной вероятностью погубить невинных. Д'Эстерваль, которого уже охватывали описанные выше страсти – застать своих гостей в разгар наслаждения и препроводить их из объятий Венеры в руки смерти – и который с этим коварным намерением всегда подсылал к ним девушку, дрожал от нетерпения за дверью, сгорал от желания увидеть Жюстину в деле-и внутренне проклинал ее за недостаток средств, употребляемых ею для искушения путешественников, как вдруг один из них, схватив нашу отважную героиню, повалил ее на кровать, не дав ей времени опомниться.

– О сударь, что вы делаете? – закричала кроткая девушка. – Какое ужасное место вы нашли для таких дел? Великий Боже! Да вы знаете, где находитесь?

– Что такое? Что вы хотите сказать?

– Отпустите меня, сударь, я вам все открою… Ваша жизнь в опасности, выслушайте же меня.

Другой, более хладнокровный, убедил своего товарища забыть на время о похоти, и оба попросили Жюстину открыть тайну, на которую она намекнула.

– Посреди леса, господа, в разбойничьем логове – вот где вы хотите заняться такими делами! У вас хоть есть чем защищаться? Какое-нибудь оружие?

– Конечно, вот пистолеты.

– Хорошо, господа, не выпускайте их из рук. Пусть самозащита больше заботит вас, чем непристойности, которыми вы как будто собираетесь заняться.

– Слушай, курочка, – сказал один, – ты можешь изъясняться понятнее? Получается, что нам грозит беда?

– Ужасная, сударь, непоправимая… Во имя неба приготовьтесь: вас должны убить этой ночью.

– Вот что, детка, – сказал другой, чей пенящийся член только что пытался обследовать тело Жюстины, – скажи, пусть принесут вина и свечей, а завтра мы тебя отблагодарим.

Жюстина спустилась вниз и, открыв дверь, увидела, как Д'Эстерваль тискает свою жену: супруги приникли к щели в перегородке, готовясь насладиться сладострастным зрелищем и возбудиться для злодейства.

– Почему ты не позволила изнасиловать себя? – грубо спросил хозяин. – Разве не было тебе сказано, что только это развлекает меня? Ну ладно, время не терпит: скажи, чтобы им принесли все, что они хотят, и оставайся одна в гостиной.

Дальше все было спокойно, и, как и следовало ожидать, наши торговцы приготовились защищаться. Увы, это было бесполезно… Раздался страшный грохот.

– Они попались! Попались! – закричал д'Эстерваль. – Сюда, Доротея, ко мне, Жюстина; я их поймал, мерзавцев!

Д'Эстерваль бежал первым со свечой в руке, все трое – так как они вели с собой Жюстину – спустились в подвал, и там изумленным глазам нашей бедной героини предстали путешественники, оглушенные внезапным падением: оба лежали на полу и оба были безоружны!

Здесь проницательный читатель поймет, что все это произошло благодаря хитрому люку и что пистолеты, оставленные на столе, не смогли последовать за своими владельцами вниз.

– Друзья, – начал Д'Эстерваль, приставив к груди каждого по пистолету, – согласитесь, что вас предупреждали, так почему же вы не были начеку? Теперь вот что, сосунки: есть одно средство, чтобы выйти отсюда, так что не отчаивайтесь. Видите этих двух женщин? Одна – моя супруга, она еще красива, что касается другой, вы ее уже пощупали – это королевское лакомство. Так вот, вы совокупитесь с обеими на моих глазах, и ваша жизнь спасена, но если нет, если вы немедленно не займетесь этим, тогда…

И тут д'Эстерваль, не дожидаясь ответа, бессовестная мадам д Эстерваль, чьи страсти разгорались в предвкушении гнусностей, отстранила мужа, расстегнула пленникам панталоны и стала сосать им члены.

Трудно перейти от страха к удовольствию, но кто знает, на что способна природа, когда речь идет о самосохранении? Доротея взялась за дело с такой ловкостью, так умело успокоила и приласкала обоих несчастных, что они уступили, и вот два фаллоса круто взметнулись вверх. Рядом стоял диван, один из торговцев уложил на него жену хозяина и овладел ею. Жюстина начала капризничать, и если бы не угрозы д'Эстерваля, вряд ли восторжествовал бы товарищ долбилыпика Доротеи, но сила есть сила – пришлось подчиниться. Совокупление было в самом разгаре, когда появились обнаженные служанки с розгами в руках, спустили панталоны с обоих мужчин, обнажили их ягодицы перед жадным взором д'Эстерваля и отхлестали их в такт ритмичным движениям. Затем в игру вступил сам хозяин; он поглаживал и похлопывал мужские и женские зады, резвый и ветреный, как бабочка, он перелетал от одних прелестей к другим, его своенравный член сначала почтил присутствием седалища пленников, потом содомировал лежащих на боку Доротею и Жюстину, но скоро оставил их, набросившись на служанок.

– Теперь, – сказал он жене, вторгаясь в потроха того, который сношал Жюстину, – следи за своим, а этого я беру на себя.

В этот момент служанки взмахнули розгами над его задом, посыпались удары, одновременно грохнули два выстрела, и оба путешественника вскрикнули в последний раз… Несчастные умерли во время оргазма – как раз этого добивались их палачи. Лицо и грудь Жюстины залила кровь вперемежку с мозгами человека, извергнувшегося в ее объятиях – того, которого содомировал д'Эстерваль.

– Черт побери мою трижды грешную душу! – взревел злодей, испуская свою сперму. – Будь проклят тот, кто не знает сладострастия, которым я только что осквернил себя! В мире нет ничего слаще и пикантнее!

– Чудовище! – простонала Жюстина, выбираясь из-под вмиг отяжелевшего мертвого тела. – Я думала, что видела всевозможные преступления, но таких даже не могла себе представить. Радуйся, грешник: твоя жестокость превзошла все, что я до сих пор знала.

Но антропофаг вдруг рассмеялся, глядя на жену.

– Что ты делаешь?

– Я все еще кончаю, – отвечала та. – Сними с меня эту дохлую тушу, потому что член у нее стоит по-прежнему, и мне кажется, пролежи она на мне десять лет, я десять лет не перестану кончать.

– Сударь, – взмолилась Жюстина, – прошу вас, сударь, уйдем из этого ужасного места.

– Ну уж нет! Как раз здесь я и люблю сношаться; эти окровавленные жертвы моего злодейства возбуждают мою похоть, член мой восстает, когда я смотрю на них. Вас здесь четверо женщин: ложитесь по двое на каждый труп – это будут ложа, на которых я буду сношать вас.

Распутник как сказал, так и сделал: он прочистил все – и влагалища и зады. Он дошел до того в своей ужасной гнусности, что еще раз проник в охладевшие седалища жертв и извергнулся там три или четыре раза. Затем все поднялись.

Похоронами занялись служанки. Д'Эстерваль с женой собрали добычу, а остатки поклажи и вьючных животных закопали в глубоком овраге возле дома, где уже покоилось имущество других несчастных, нашедших смерть в этой адской гостинице.

– Сударь, – заговорила Жюстина, когда погребальные хлопоты закончились, – если вы хотите, чтоб, я пыталась спасать жертвы, объясните мне механизм ваших ловушек, ведь без этого у меня ничего не получится.

– А вот этого ты никогда не узнаешь, дитя мое, – ответил Д'Эстерваль. – Пойди осмотри комнату постояльцев, и ты увидишь, что там все в порядке. Я – волшебник, девочка, и никто не разгадает мои фокусы. Ты должна стараться и продолжать в том же духе, это диктует тебе добродетель, религия и честь, но боюсь, что все бесполезно.

Когда пришло время спать, и муж и жена выразили желание провести остаток ночи с Жюстиной, и было решено, что девушка ляжет с ними обоими в большой кровати. Оба захотели ласкать ее, и кроткой Жюстине пришлось предоставить переднюю часть хозяйке, а ягодицы – ее мужу. До самого утра ее то возбуждали, то сношали, то ласкали или унижали, и она окончательно поняла, что все, случившееся с ней в монастыре Сент-Мари, было лишь прелюдией к тем сладострастным сценам, которые будут исполнять с ней эти новые поклонники распутства и злодейства. Жестокая Доротея, неутолимая в своих извращениях, пожелала бить Жюстину хлыстом, муж держал бедную девочку, и она страдала так, как никогда в своей жизни. Потом злодейская парочка развлекалась тем, что гоняла ее голую по всему темному дому, пугая видениями недавних жертв. Оба прятались в углах, чтобы нагнать на бедняжку еще больше страха, когда она подходила близко к засаде, на нее сыпались беспощадные пощечины и пинки. В довершение всего муж швырнул ее на пол посреди комнаты и овладел ее задом, в то время как жена мастурбировала в темноте, наслаждаясь стонами. Перед самым рассветом они положили ее в середину: хозяйка сосала ей рот, хозяин влагалище, и так они мучили ее два часа. Наконец Жюстину отпустили истерзанную, униженную, выжатую до последней капли, но после сытного завтрака, после хорошего обхождения – поскольку дело не касалось распутства – она немного успокоилась в решимости не участвовать по своей воле в этих гнусностях и в надежде когда-нибудь счастливо избавиться от них.

Прошло два дня без новых постояльцев. Чего только не предпринимала Жюстина за это время, чтобы обнаружить хитрость, посредством которой Д'Эстерваль швырнул несчастных из их комнаты в подвал. Она сразу подумала о люке, но несмотря на все поиски, ничто не подтвердило ее подозрения. А если это все-таки был люк, что она могла поделать? Может быть, предупредить путников остерегаться того или иного места в комнате? Но если существует несколько люков? Ловушкой мог быть весь пол, а других комнат обреченным жертвам не предоставляли. Она пребывала в обескураженности, и ей стало казаться, что спасти постояльцев невозможно. Она поделилась этим соображением с мадам Д'Эстерваль, которая ее уверила, что Жюстина ошибается, что если она постарается, непременно раскроет секрет.

– О мадам, помогите же мне!

– Но это значит отказаться от самого большого из моих удовольствий.

– Неужели вам так нравятся эти ужасы?

– Нет ничего сладостнее, чем обмануть человека … почувствовать, как он умирает в твоих объятиях… Как восхитительно нанести ему роковой удар в тот миг, когда он испытывает высшее блаженство, эта битва между Парками и Венерой невероятно кружит мне голову, и я уверена, что если бы ты попробовала, ты быстро пристрастилась бы к этому.

– О мадам, какая бездна извращений!

– Но извращение есть пища для удовольствия, которое без этого становится пресным. Чем было бы сладострастие без излишеств?

– Но как можно доводить их до такой степени?

– Пожалей меня… пожалей меня, моя девочка, за то, что я не могу еще больше разнообразить их. Если бы ты только знала, что творится в моем воображении, когда я наслаждаюсь! Что оно мне рисует, на что оно способно! Поверь, Жюстина: то, чем я занимаюсь, намного скучнее того, чего бы я желала. Почему, например, мои желания должны ограничиться этим дурацким лесом? Почему я не царица мира! Почему не могу охватить своими неистовыми страстями всю природу! тогда каждый час моей жизни был бы отмечен злодейством, каждый мой шаг кончался бы убийством. Я мечтаю о беспредельной власти только затем, чтобы купаться в преступлениях: я хотела бы превзойти в ужасах всех жестоких женщин древности; я бы хотела, чтобы во всех уголках вселенной люди трепетали при упоминании моего имени. Разве простой анализ преступления недостаточен, чтобы воздать ему хвалу? Что есть преступление? Это поступок, когда, растаптывая людей, мы высоко возвышаемся над ними; это поступок, который делает нас владыками жизни и состояния окружающих и, следовательно, увеличивает дозу счастья, которым мы наслаждаемся, за счет того, что отнимаем у других. Возможно, ты скажешь, что не будет полного счастья, завоеванного в ущерб другим людям? Чепуха! Оно и является счастьем только при условии его узурпации, оно потеряло бы всю прелесть, будь оно подарено. Его надо похитить, вырвать из чужих рук, оно должно стоить многих слез тому, у кого его отнимают, и вот эта уверенность в том, что мы тем самым причиняем боль другим, порождает самое неземное наслаждение.

– Однако это и есть злодейство, мадам!

– Ничего подобного: это всего лишь простое и вполне естественное желание получить максимальную порцию возможного в этом мире счастья.

– Я бы согласилась, если бы это было не за счет других.

– Но мне не будет так приятно, если я буду знать, что другие тоже счастливы: для полноты и безмятежности моего счастья необходимо, чтобы им пользовалась я одна на свете… чтобы я одна была счастлива посреди всеобщих страданий. Нет ни одного высоко организованного существа, которое не сознавало бы, как приятно иметь привилегии: когда я обладаю одной долей всеобщего благополучия, я ничем не отличаюсь от всех прочих, но вот если я смогу концентрировать на себе все блага, я, без сомнения, буду счастливее всех остальных. Скажем, в обществе из десяти человек существует десять порций счастья, все они равны, то есть никто не может похвастаться, что ему повезло больше, чем другим; а когда один из членов этого общества завладевает девятью другими долями, чтобы сделать их своими, он будет по-настоящему счастлив, так как теперь он может сравнивать, что прежде было невозможно. Счастье заключается не в том или ином состоянии души: суть его только в сравнении своего состояния с чужим, но о каком сравнении может идти речь, когда все похожи на тебя? Если бы все имели равное богатство, кто осмелился бы назвать себя богатым?

– О мадам, мне никогда не понять такой способ стать счастливой: мне кажется, я могла бы быть ею, только зная, что все остальные тоже счастливы.

– Потому что у тебя слабая, несовершенная организация, потому что у тебя куцые желания, хилые страсти и никакого сластолюбия. Но такие посредственные качества недопустимы при моей организации, и если мое счастье возможно лишь посреди несчастья других, так лишь потому, что я нахожу в их несчастьях единственный стимул, который сильно щекочет мне нервы и который в результате этого приятного потрясения порождает удовольствие от электрических атомов, циркулирующих в моем теле. Вообще все ошибки людей в этом отношении проистекают из ложного определения счастья. То, что называют этим словом, не есть ситуация, которая одинаковым образом подходит людям; это состояние различно у разных индивидов, на которых оно действует, и это воздействие всегда зависит от внутренней организации. Это настолько верно, что богатство и сладострастие, которые, казалось бы, являются залогом всеобщего счастья, часто выпадают тем, кто нечувствителен к ним; с другой стороны, боль, меланхолия, враждебность, грусть, которые не должны нравиться людям, тем не менее находят своих сторонников. Если принять эту гипотезу, не останется никаких доводов у того, кто захочет порассуждать о странности вкусов, и самое разумное для него – хранить молчание. Людовик XI находил счастье в слезах, которые он заставлял проливать французов, как Тит – в благодеяниях, которыми он докучал римлянам. Так по какому праву требуют, чтобы я предпочла один вид счастья другому? Разве оба эти человека были неправы или несправедливы?

– Насчет справедливости, разумеется, нет! Есть единственная справедливость – делать добро.

– А что ты называешь добром? Прошу тебя, докажи мне, что больше добра в том, чтобы дать кому-нибудь сто луидоров, нежели отнять их у него. Зачем мне стараться ради счастья других? Как, если отбросить в сторону предрассудки, ты можешь убедить меня, что я поступаю лучше, когда забочусь о других, чем заботясь только о себе? Всякий принцип универсальной морали – чистая химера: нет истинной морали, кроме морали относительной, только последняя касается нас. Преступления мне доставляют радость – я их принимаю; я ненавижу добродетель – я от нее бегу; я бы полюбила ее, быть может, если бы получала от нее хоть какое-то удовольствие. Ах, Жюстина, стань такой же развратной, как я: она неблагодарна, та богиня, которой ты служишь, она никогда не вознаградит тебя за жертвы, которых требует, и ты будешь боготворить ее всю твою жизнь, не получая ничего взамен.

– Но если то, что вы делаете, есть добро, мадам, почему люди за это преследуют вас?

– Люди преследуют то, что им вредит: они давят змею, которая их кусает, но из этого факта не следует аргументов против существования рептилий. Законы эгоистичны – мы тоже должны быть такими; они служат обществу, но интересы общества не имеют ничего общего с нашими, и когда мы утоляем свои страсти, мы по отдельности делаем то, что они делают сообща, вся разница только в результатах.

Иногда к беседам присоединялся д'Эстерваль, тогда они принимали более торжественную форму. Аморальный по принципам и по темпераменту, безбожник по наклонностям и философским взглядам, д'Эстерваль обрушивался на все предрассудки, не оставляя несчастной Жюстине никакой возможности защищаться. Когда он начинал выговаривать ей за ее каждодневные прегрешения, речь его была примерно такой:

– Дитя мое, сущность мира – это движение, однако движения не может быть без разрушения, следовательно, разрушение есть необходимый закон природы: тот, кто больше всего разрушает и тем самым сообщает природе самый сильный толчок, тот лучше всего служит ее законам. Эта праматерь всех людей дала им равное право на любые поступки. В естественном порядке каждому позволено делать все, что ему понравится, и каждый волен свободно владеть, пользоваться и наслаждаться всем, что находит того достойным. Полезность – вот принцип правоты: достаточно человеку возжелать какую-то вещь, чтобы констатировать для себя ее необходимость, и коль скоро эта вещь ему необходима или просто приятна, она будет справедлива. Единственное, что нам грозит за наш поступок, – это столь же законная возможность того, что кто-то другой совершит точно такой же, против нас. «Справедливость или несправедливость всякого суждения, – говорит Гоббс, – зависит только от суждения того, кто его совершает, и это обстоятельство отрицает осуждение и оправдывает его». Единственная причина всех наших ошибок вытекает из того, что мы принимаем за законы природы нечто, связанное с обычаями или предрассудками человечества. Ничто на свете не оскорбляет природу, человечество более раздражительно – оно страдает почти ежеминутно, но что значат эти обиды! Нарушить людские законы – это все равно, что оскорбить призрака. Разве я дал свое согласие участвовать в этом человечестве? Зачем тогда я должен подчиняться законам, которые отталкивают моя совесть и мой разум?

Тогда Жюстина возносила перед д'Эстервалем точность наших восприятий и, опираясь на столь шаткий фундамент, пыталась ошибочно вывести из него естественность религиозной системы.

– Я допускаю, – парировал хозяин, – что наши органы восприятия, более тонкие, чем у животных, заставили нас поверить в существование Бога и в бессмертие души. Поэтому мы и восклицаем: «Что еще лучше доказывает истинность всех этих вещей, чем необходимость принять их!» Но именно здесь и заключается софизм. Совершенно справедливо, что своеобразная организация, полученная нами от природы, вынуждает нас создать эти химеры и утешаться ими, но этим не доказывается существование предмета религиозного культа: человек был бы счастливейшим из смертных, если бы из его потребности в какой-нибудь иллюзии еще недостаточно, чтобы какая-то вещь сделалась реальной, и хотя заманчиво иметь дело с таким милостивым создателем, каким его изображают, это нисколько не доказывает существование этого творца. Для человека тысячу раз выгоднее зависеть от слепой природы, нежели от существа, превосходные качества которого, восхваляемые теологами, постоянно опровергаются фактами. Природа, если как следует изучить ее, дает нам все необходимое, чтобы сделаться счастливым настолько, насколько это возможно. Именно в ней мы находим удовлетворение наших физических потребностей, ь ней одной заключены все законы нашего счастья и нашего сохранения: вне природы можно найти лишь химеры, которые мы должны проклинать и презирать всю свою жизнь.

Но если Жюстина, чтобы противостоять этой философии, не имела мощи разума, отличавшего ее хозяев, она иногда находила в своем сердце такие слова и мысли, которые ставили в тупик даже их. Так однажды случилось, когда д'Эстерваль в очередной раз смеялся над ее любовью к добронравию и внушал ей всю нелепость так называемой добродетели.

– Да, сударь, я это знаю, – сказала она с горячностью всей своей непорочной души, которая часто стоит больше, нежели сила разума, – да, я знаю прекрасно, что добронравие плодит лишь неблагодарных, но я скорее готова страдать от несправедливости людей, чем от угрызений своей совести.

Такие разговоры велись в этом обществе, извращенные нравы которого все еще не могли, как мы видим, подавить в нашей героине благостные принципы ее детства, когда в гостиницу приехали какие-то люди.

– Ну, эти не принесут нам большой прибыли, – заметил д'Эстерваль, – а вот хорошенькая доза сладострастия нам не помешает, я уже чувствую прилив крови в чреслах.

– Что это за люди? – спросила Доротея.

– Одно несчастное семейство: отец, мать и дочь. Первый еще силен, и, надеюсь, тебе понравится. Мамаша… да вот, взгляни в окно: лет тридцать, не больше, белая кожа, хорошенькая фигурка; что до дочери, то это красавица… лет тринадцати, посмотри, какое у нее очаровательное лицо. О Доротея, какой это будет оргазм!

– Сударь, – сказал вошедший отец, с почтением обращаясь к хозяину, – прежде чем остановиться у вас, я считаю своим долгом предупредить вас о нашем бедственном положении, а оно таково, что мы не сможем заплатить вам, какова бы мизерна ни была плата. Мы родились не для несчастья, моя жена получила небольшое наследство, я тоже имел кое-что, но ужасные обстоятельства нас разорили, и теперь мы направляемся в Эльзас к родственнику, который обещал нам помочь, а по дороге рассчитываем на милосердие хозяев постоялых дворов.

– Несчастье… О д'Эстерваль, – шепнула Жюстина на ухо хозяину, – я уверена, что вы их пощадите.

– Жюстина, – сказал жестокосердный хозяин, – проводите гостей в комнату, а я займусь ужином.

И Жюстина, подавляя горькие вздохи, Жюстина, которая судя по полученному распоряжению' сразу поняла, что участь этих людей будет не легче, чем всех остальных, провела бедное семейство в предназначенное им роковое место.

– Несчастные, – заговорила она, как только они устроились, – ничто не может спасти вас от злодейства людей, к которым вы попали, даже не пытайтесь выйти отсюда, потому что теперь это уже невозможно. Но только не засыпайте: разбейте, сломайте, если сможете, решетки на окне, спуститесь во двор и бегите с быстротой молнии.

– Как? Что вы говорите?.. О небо! таких несчастных, как мы… Что же мы сделали, чтобы пробудить ярость или алчность людей, о которых вы говорите? Нет, это невозможно!

– Нет ничего более возможного, спешите: через четверть часа будет поздно.

– Но если даже я попытаюсь, – с отчаянием сказал отец, подойдя к окну, – если я последую вашему совету, этот двор… вы же видите, он окружен стеной, и мы все равно будем в западне… Ну хорошо, мадемуазель, если вы так любезно предупредили нас, если наша несчастная судьба вас заботит, попробуйте раздобыть нам оружие: это будет честное и надежное средство, большего нам не надо…

– Оружие? Не рассчитывайте на него, – ответила Жюстина. – Достать его вам я не в состоянии. Попытайтесь бежать – это все, что я могу вам посоветовать; если у вас не получится, не вставайте с ваших кроватей, не спите, может быть, это убережет вас от люка, который должен сбросить вас вниз. Прощайте, не просите у меня большего.

Невозможно представить отчаяние несчастного отца. Как только Жюстина ушла, он крепко обнял жену.

– О милая моя! Как жестоко преследует нас рок! Но возблагодарим небо за то, что оно положит конец нашим несчастьям.

И все трое разразились горючими слезами. Что касается д'Эстерваля, приникнув к щели в стенке, он следил за происходящим со злодейским спокойствием и усердно мастурбировал при виде этой сцены.

– Прекрасно, – похвалил он Жюстину, остановив ее, – ты очень хорошо вела себя на сей раз; теперь подойди и приласкай меня, мой ангел, дай мне твою красивенькую жопку, прижми ее к моему члену. Этот спектакль превзошел все мои ожидания.

Он снова прильнул к смотровой щели, и тут взрыв отчаяния за стенкой сменился тишиной, которая, очевидно, предвещала решительные действия.

– Пойдем, – торопливо сказал д'Эстерваль, – пора за дело.

– О сударь, они же не ужинали.

– Все равно они не заплатят за ужин, до он им и не требуется: разве нужны силы для мирного и быстрого путешествия, которое им предстоит?

– Что такое! Неужели вы не пощадите этих несчастных..?

– Пощадить их? Чтобы я их пощадил? Но это же самые лучшие жертвы для распутника, и просто грех упустить их.

Они спустились вниз и нашли Доротею, самозабвенно предающуюся мастурбации в предвкушении злодейства, которое она собиралась совершить. Чтобы наша героиня не увидела, как действует люк, ее заперли в одну из комнат, за ней пришла служанка, когда весь пол, вместе с паркетом, рокового помещения целиком оказался в подвале.

– Ты видишь, Жюстина, – сказал злорадно д'Эстерваль, – твои советы не вставать с постели оказались бесполезны: вот и кровати и вся комната здесь…

Между тем три жертвы, совершенно беззащитные, умоляли д'Эстерваля, стеная и плача. Юная девушка валялась в ногах безжалостных супругов. Но ничто не могло смягчить их души. Первым делом д'Эстерваль расправился с младшей: он грубо лишил ее девственности, он протоптал обе тропинки наслаждения. Та же участь постигла мать, отцу оставили надежду при условии, что он будет совокупляться с Доротеей. Жюстину заставили возбуждать похоть несчастных. Благодаря опыту и искусству ей это удалось. Не зря говорят, что сокровища легче найти в панталонах неотесанного мужлана, чем богатого откупщика. Чудовищный член взметнулся вверх, и пылавшая страстью Доротея тотчас поглотила его. Д'Эстерваль положил девочку на спину ее отца, сношавшего его жену, и овладел ею, Жюстине было ведено возбуждать несчастную мать. Отобрать жизнь у отца с дочерью предстояло самому Д'Эстервалю и он выбрал для этого момент оргазма: правой рукой злодей двумя ударами кинжала совершил сразу два убийства, а левой, державшей пистолет, раскроил череп матери, которую продолжала ласкать Жюстина. Наша героиня не вынесла стольких ужасов и потеряла сознание, и тут, в этот самый миг, кровожадный Д'Эстерваль схватил ее и начал содомировать. Его жена навалила на него все три трупа, и распутник извергнулся, терзая свою жертву и крича, что хочет привести ее в чувство.

– По крайней мере одним грехом будет у нас меньше, – сказал Д'Эстерваль, выходя из подвала.

– Что это значит? – спросила Доротея.

– Мы не станем грабить этих людей.

– Как знать? – откликнулась одна из служанок. – Эти плуты часто прикидываются нищими, чтобы не платить.

Но увы, постояльцы сказали правду: самые тщательные поиски не дали ни единого экю.

– Это отвратительно! – возмутилась Жюстина. – Согласитесь, что это преступление ничем не оправдано.

– Вот поэтому оно и приятно, – ответил Д'Эстерваль. – Если человек любит порок бескорыстно, мотивы ему не нужны.

Следующая неделя оказалась более удачной. Путники заезжали почти каждый день, и, несмотря на все предостережения Жюстины, ни один не ускользнул: все стали жертвами жадности и похоти злодейской парочки. И вот однажды в гостинице появился персонаж, заслуживающий внимания тех, кто соблаговолит читать нас дальше.

Было около семи часов, все обитатели дома, сидя на скамейке у двери, мирно дышали чистым прозрачным воздухом наполненного истомой вечера, какие случаются в начале осени, когда галопом подскакал всадник и тревожным голосом осведомился, можно ли найти здесь убежище.

– Меня остановили в одном лье отсюда, – заговорил он быстро и испуганно, – моего слугу убили, забрали его лошадь. Мне повезло: я свалил на землю разбойника, который схватил мою за узду, но отомстить за смерть слуги мне не удалось – убийца исчез. А я ускакал.

– Какая неосторожность, – посочувствовал Д'Эстерваль, – путешествовать по таким опасным местам почти без охраны.

– Это тем более глупо, согласился путник, – что у меня достаточно людей, чтобы обеспечить надежный эскорт. Но я спешил повидать своего любимого дядю, который уже сто лет приглашает меня разделить его тихие удовольствия в прекрасном поместье в графстве Фран-Конте, а поскольку я знаю, как он любит одиночество, я взял с собой только одного провожатого. – Одним словом, сударь, вы можете устроить меня на ночлег?

– Какой разговор, сударь, – ответил Д'Эстерваль. – Заходите, мы с женой примем вас со всем радушием.

Кавалер спешился, прошел в гостиную, и там, разглядев его как следует, Жюстина вскрикнула от изумления: она узнала этого человека.

– О Брессак! Это вы? А я – та самая потерявшаяся девочка…

– Брессак? – прервал ее Д'Эстерваль. – Что я слышу, сударь? Вы – маркиз де Брессак… владелец великолепного замка в окрестностях леса Бонди?

– Да, это я…

– Дайте я обниму вас, сударь! Я имею честь приходиться вам довольно близким родственником: я – Сомбревиль, двоюродный брат вашей матушки.

– Ах, сударь, такое событие… Вам известно, какой жестокий рок лишил меня любимой матери, но вы, конечно, не знаете и наверняка не оставите без внимания следующий факт, – продолжал Брессак, указывая на Жюстину, – вот она, убийца моей уважаемой матушки. Как случилось, что вы пригрели у себя это чудовище?

– Не верьте ему, сударь, – заплакала Жюстина, – я не виновна в этой ужасной смерти, и если позволите мне рассказать…

– Замолчите, замолчите, Жюстина! Мне все расскажет этот господин, потом я решу, как поступить с вами. Теперь убирайтесь.

Сконфуженной Жюстине не оставалось ничего другого, как удалиться, а господин де Брессак, как легко себе представить, продолжал обвинять ее в глазах своего родственника. Спустя час Жюстину позвали, и она, как обычно, получила распоряжение проводить гостя в ту же комнату. Она повиновалась, но не сказав Брессаку ни слова, тотчас вернулась к хозяину.

– Сударь, – торопливо спросила она, – как я должна вести себя с господином де Брессак? Дело в том, что он – ваш родственник, и конечно…

– Жюстина, – сухо ответил Сомбревиль, которого мы по-прежнему будем называть Д'Эстерваль, – странно, что после всех благодеяний, которые мы с женой постоянно вам оказываем, вы до сих пор не рассказали нам этот случай из вашей жизни, который делает вас преступницей в глазах обычных людей. Мне кажется, зная наше отношение к таким шалостям, вы могли бы быть более откровенной.

– О сударь, клянусь вам, – ответила Жюстина с благородным негодованием, присущим только добродетели, – да, клянусь, что я не виновна в преступлении, в котором обвиняет меня этот господин. Ему не надо искать далеко убийцу его матери – он слишком хорошо знает, где он.

– Как? Объяснитесь яснее, Жюстина.

– Он сам, сударь, своими руками совершил это ужасное злодейство и имеет наглость валить его на меня.

– Вы уверены в том, что говорите?

– У меня нет никаких сомнений, и в любое время я готова рассказать о всех подробностях той жуткой ночи.

– Сейчас у меня нет времени выслушать вас, – сказал Д'Эстерваль. Затем, обращаясь к жене: – Что ты решила, Доротея?

– Мне жаль, – ответила эта женщина-монстр, – предавать смерти такого же злодея, как мы, но этот красавчик страшно меня возбуждает, и я хочу, чтобы все было, как обычно.

– Я согласен, – кивнул Д'Эстерваль. – Никаких объяснений с ним, Жюстина, выполняйте свою задачу. Кстати, ничего не бойтесь: даже если вы и совершили преступление, в котором он вас обвиняет, от этого мы будем уважать вас не меньше, напротив, в наших глазах это будет заслуга, поэтому не стесняйтесь в этом признаться.

– Поверьте, что после таких слов я бы созналась, будь виновна, но моей вины здесь нет, еще раз клянусь вам.

– Ладно, идите к нему, дитя мое, и ведите себя как ни в чем не бывало: помните, что я рядом.

Так просто было нашей героине сыграть свою роль: какой радостью это было бы для нее, если бы она обладала мстительностью! Мы хорошо понимаем, что независимо от ее стараний клеветник был обречен, но кто бы мог поверить! – из одной этой уверенности Жюстина извлекла новые средства, которые спасли жизнь человеку, так жестоко поступившему с ней. Она спешила, она знала, что у нее есть несколько мгновений поговорить с маркизом, прежде чем Д'Эстерваль начнет подслушивать.

– Сударь, начала она, вытирая слезы, – несмотря на все, что вы со мной сделали, я пришла спасти вас, если только смогу. Хотя он и ваш родственник, это чудовище, к которому вы попали, замышляет убить вас. Быстро спускайтесь, ни минуты не оставайтесь в этой комнате, где вас со всех сторон ожидают ловушки; попытайтесь утихомирить его ярость, особенно надо успокоить эту мегеру: она опаснее, чем ее муж, и уже вынесла вам приговор. Спускайтесь, сударь, спускайтесь! Пусть ваши пистолеты будут при вас, через две секунды будет поздно.

Брессак, который в глубине души достаточно уважал эту девушку, чтобы не проникнуться самым большим доверием к ее словам, бросился к двери и встретил на лестнице Д'Эстерваля.

– Пойдемте, сударь, – твердо сказал он хозяину, – я должен поговорить с вами.

– Но послушайте…

– Пойдемте, прошу вас.

С этими словами он втолкнул его в гостиную, запер за собой дверь, оттолкнув Жюстину, которая шла следом. Там, разумеется, произошел нелицеприятный разговор: подробности нам неизвестны, но результатом было то, что Брессак, очевидно, раскрывшись перед своим кузеном, легко убедил его в том, что злодеи не должны вредить друг другу; мы знаем, что Доротею убедили любезность и соблазнительная внешность маркиза, и было решено всем вместе отправиться к дядюшке Брессака.

– Мой дядя, – закоренелый распутник, – сказал Брессак. – Он и ваш родственник, раз мы двоюродные братья; поедем к нему, и я обещаю вам восхитительнейшие забавы.

Ужинали все вместе, не забыли пригласить и Жюстину.

– Поцелуй меня, – обратился к ней Брессак, – не стесняйся: я хочу оказать тебе честь в присутствии своего родственника. Друг мой, коль скоро ты такой же злодей, как и я, не буду скрывать, что я – единственный автор и исполнитель этого преступления, в котором недавно обвинил эту девушку: она ни в чем не виновна. Пусть она едет с нами: мой дядя поручил мне найти ему горничную, ему нужна надежная женщина, которая будет присматривать за его супругой. И я полагаю, что лучше всего для этого подойдет Жюстина. Ей предлагается очень хорошее место: завоевав доверие моего дядюшки, она сможет наконец осуществить свою химерическую мечту, за которой так долго гоняется… Да, Жюстина, прими этот залог моей признательности, и пусть отныне между нами будут мир и согласие. Вы не против, кузен? Вы согласны уступить Жюстину?

– От всего сердца, – отвечал Д'Эстерваль, – тем более, что я уже начал тяготиться ею, и последствия моего неудовольствия могли оказаться для нее фатальными.

– Нисколько не сомневаюсь, – заметил Брессак, – ведь у нас много общего, мой дорогой: как только какой-нибудь предмет утомит мое сладострастие, я стремлюсь отправить его в преисподню.

– Выходит, Жюстиной вы так и не насладились? – поинтересовалась Доротея.

– Нет, сударыня, кроме вас на свете нет женщины, которая могла бы заставить меня отречься от моих принципов: я люблю только мужчин.

– Друг мой, – сказал поспешно Д'Эстерваль, – моя жена готова услужить тебе в любое время; у нее прекраснейший зад, и она всегда пылает желанием вставить туда член… Ее клитор больше твоего пальца, и этим инструментом она доставит тебе немало сладостных моментов.

– Ах, разрази меня гром! Тогда прямо сейчас! – заволновался Брессак. – У меня нет привычки откладывать удовольствия.

Он уже собирался овладеть Доротеей, которая, опьянев от вина и вожделения, раскрыла перед ним свои прелести, как вдруг послышался лай собак, после которого обычно стучали в дверь. Действительно, раздался стук: хотя близилась полночь, какие-то люди просили впустить их в дом. Это оказались стражники конной полиции, которые, узнав о нападении на Брессака и убийстве его лакея, искали следы нападавших и решили проверить уединенный постоялый двор. Вышел сам Брессак, рассказал обо всем, что с ним приключилось, и добавил, что не знает, куда скрылись разбойники. Стражников угостили вином, предложили им ночлег; они отказались. Как только они уехали, началось общее ликование, и остаток ночи прошел в самых скандальных оргиях.

Поскольку обычного совокупления между разными полами не получилось и все усилия Брессака привели к тому, что он два раза совершил содомию с Доротеей, мужчины уединились вместе, то же самое сделали женщины. Пылкая Доротея замучила Жюстину, Д'Эстерваль истощил Брессака, и на рассвете все легли спать, порешив отправиться в дорогу после завтрака.

– Человека, к которому мы едем, – начал Брессак, усаживаясь за стол, – зовут граф де Жернанд.

– Жернанд! Ну конечно! Он тоже мой родственник, – сказал Д'Эстерваль. – Он приходится братом вашей матери, и, следовательно, моим кузеном.

– Вы его знаете?

– Ни разу его не видел, только слышал, что это весьма странный господин, чьи вкусы…

– Погодите, погодите! – остановил его Брессак. – Я сейчас его опишу, раз вы его не знаете. Граф де Жернанд – пятидесятилетний мужчина мощного телосложения. Я не встречал лиц страшнее, чем у него: длинный нос, густые сросшиеся брови, черные злые глаза, кривой рот, мрачный лоб и голый череп, хриплый угрожающий голос, огромные руки – короче, гигант, с первого взгляда внушающий ужас. Вы сами увидите, насколько отвечают такой карикатурной внешности его мысли и поступки. Он обладает и умом и знаниями, но совершенно лишен религиозности и нравственных принципов, это один из величайших злодеев, которые когда-либо существовали, и —самый отъявленный гурман, каких вы встречали. Но самое удивительное – это его развлечения. Первым объектом его жестокости служит его жена, к обычным ужасам он прибавляет содомитские эпизоды, настолько извращенные, что я уверен, что через неделю вы оба будете благодарить меня за возможность познакомиться с ним.

– И для этой женщины, несчастного предмета утех жестокого супруга, вы меня предназначаете, сударь? – спросила Жюстина.

– Разумеется; говорят, это очень добропорядочная дама. Правда, я ее не знаю, но слышал, что она честная и чувствительная женщина, которая нуждается, чтобы рядом был кто-нибудь, похожий на нее – кроткое существо, которое будет ее утешать. Мне кажется, Жюстина, это, как нельзя лучше, отвечает вашим принципам.

– Согласна, но утешая эту женщину, не навлеку ли я на себя гнев ее мужа? – Не стану ли добычей жестоких страстей злодея, о котором вы сейчас говорили?

– Вот это премило! – рассмеялся Брессак. – Разве в этом доме вы не подвергались такой же опасности?

– Только против моей воли.

– Хорошо, у моего дяди вы будете служить добровольно: в этом вся разница.

– О сударь, я вижу, что ваш ум остался злодейским и не утратил своего коварства, но вы знаете мой характер, сударь, и понимаете, что я не могу мириться с подобными вещами. Если Д'Эстерваль бросает свой дом и не нуждается больше в моих услугах, я буду вам очень обязана обоим, если вы соблаговолите дать мне свободу… тем более, что у вас совсем нет прав отбирать ее.

– Что касается прав, заметил Д'Эстерваль, – разве мы не сильнее? А известно ли тебе, Жюстина, более священное право, чем право силы?

– Я категорически против свободы, – сказал Брессак. – Мне поручено привезти дяде нужную и симпатичную девушку, я не знаю никого лучше Жюстины в этом смысле и надеюсь, она будет рада связать судьбу с мадам де Жернанд. Она идеально подходит для этого места, и даже если иногда ей придется испытывать на себе жестокие страсти ее мужа, я умоляю ее не отказываться.

Напрасно возражала Жюстина – в конце концов она подчинилась. Компания отправилась в путь. Половину дороги они проехали верхом, в первом же городке взяли четырехместную карету и без приключений прибыли к господину де Жернанду, чей великолепный замок уединенно стоял посреди большого парка, окруженного высокой стеной, на границе между Лионнэ и Франш-Конте. Несмотря на огромные размеры этого жилища, они увидели лишь несколько безмолвных слуг, да и то в кухонных помещениях, расположенных в подвалах, в самой сердцевине здания – все остальное было таким же безлюдным, как окружающий пейзаж.

Они нашли хозяина в глубине просторного и роскошно обставленного зала: граф сидел, завернувшись в халат из индийского шелка, на широкой оттоманке в небрежной позе. Возле него находились два совсем молоденьких мальчика, столь необычно одетых, завитых с таким искусством, что их можно было спутать с девочками; оба были прелестны, лет пятнадцати-шестнадцати от силы, но у них был такой расслабленный и отрешенный вид, что вошедшие сочли их больными.

– Дорогой дядюшка, начал маркиз де Брессак, – я имею честь представить вам двух моих друзей, очень надежных, кстати, так как оба принадлежат к числу ваших родственников. Это господин и госпожа де Сомбревиль.

– Но это же мои кузен и кузина, – оживился Жернанд, – я никогда их не видел, но раз ты привез их сюда, значит они нашего круга, поэтому я очень рад. А кто же юная девушка?

– Тоже надежная особа, дядюшка, которую по вашему поручению я нашел для мадам де Жернанд и в которой, надеюсь, есть все необходимые вам качества.

Граф велел Жюстине приблизиться, не обращая внимания на присутствующих, поднял ей юбки до пояса и оглядел очень придирчиво, но вместе с тем очень быстро и довольно галантно.

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Двадцать лет, сударь.

Он задал ей еще несколько вопросов личного характера. Жюстина сбивчиво рассказала самые интересные эпизоды из своей жизни, не забыв отметить насилие Родена, но искусно избежав тех ужасов, которые она видела в доме только что представленного родственника Жернанда, затем красноречиво описала свое отчаянное положение.

– Вы несчастны, – прервал ее кентавр, – тем лучше… Тем лучше: вы будете податливее… Не правда ли, господа, не такой уж это большой порок, что несчастья преследуют низкую породу людей, которым сама природа предназначила ползать у наших ног? Это делает ее более активной и менее нахальной, и она будет лучше исполнять свои обязанности.

– Но сударь, – сказала Жюстина, – я уже говорила вам о моем происхождении: оно вовсе не низкое.

– Да, да, я это знаю! Мало ли что можно наговорить о себе при такой нищете: нужны иллюзии гордыни, чтобы утешиться за превратности судьбы. Вот так и появляется знатное происхождение, раздавленное ее ударами. Впрочем, мне все равно: я вижу вас в одежде служанки и буду относится к вам соответственно, если не возражаете. Однако от вас зависит ваше счастье: терпение, послушание – и через несколько лет я вас отпущу отсюда с состоянием, которое избавит вас от необходимости служить. Друг мой, – обратился он к Брессаку, – теперь расскажи подробнее об этих достойных родственниках, которых ты привел – хватит заниматься ничтожной девкой.

– Господин и госпожа де Сомбрвиль, носящие теперь имя д'Эстерваль, дорогой дядюшка, обладают всеми качествами, которые сделают это знакомство приятным для вас; вам придется по душе их глубокая развращенность, я в этом уверен, а когда вы узнаете, что, несмотря на имя и богатство, они бросили все, что позволяло им жить достойно в светском обществе, чтобы поселиться в глухом лесу, где их единственным удовольствием было грабить и убивать прохожих, которые приходили за гостеприимством в их гостиницу, – так вот, когда вы об этом узнаете, надеюсь, вы поблагодарите меня за то, что я привез вам столь ценных друзей.

– Они убивают прохожих! – И Жернанд разразился хохотом. – Вот это прекрасно! Мне все это так знакомо… Просто удивительно, что можно делать, имея воображение! Убивать, грабить, разрушать, травить, жечь – нет ничего естественнее, только от этого можно по-настоящему возбудиться. Когда-то и я увлекался такими шалостями, у меня до сих пор кружится от них голова, но я старею, я предпочел более спокойные и менее хлопотные радости. Иногда я предаюсь прежним забавам, но только у себя в доме, мне так больше нравится… А супруга этого приятного человека, она…

– Столь же порочна, как и он, дорогой дядя; надеюсь, ее цинизм и распущенность немало позабавят вас. Поверьте, что наш родственник слишком умен, чтобы связать себя с женщиной, которая не имела бы тех же пороков.

– Надеюсь, – сказал Жернанд, – и признаюсь, что иначе я не простил бы ему брачные узы. Женщины, милый племянник, отличаются жутким желанием мстить за обиды их пола. Простите, мадам, – обратился он к Доротее, – но я люблю женщин не больше, чем их любит мой племянник, в доме я держу только одну, и тот факт, что она служит жертвой моих капризов, извиняет меня в глазах людей, которые думают как я.

Затем, попросив Доротею подойти, сказал:

– По крайней мере она красива, ваша жена… необыкновенно красива; вы позволите кузен?

И распутник, заголив Доротее зад, осмотрел ее ягодицы.

– Клянусь честью, очень даже миленькое седалище, – продолжал он. – Немного мужеподобное, но так мне больше нравится. Надеюсь, у вас никогда не было детей?

– Нет, сударь, никогда, я не поддаюсь на такие штуки, но если бы по неосторожности со мной случилось это несчастье, два или три стаканчика настойки можжевельника быстро избавили бы меня от этого груза

– Ага! Прекрасно, прекрасно! Я вижу, что она очень любезна, ваша супруга. В паре с моей они будут составлять восхитительный контраст, мне не терпится соединить их.

– Может быть, вы желаете, чтобы я оставил вас наедине с ней? – предложил д'Эстерваль.

– Ни в коем случае, – ответил граф, – мы не должны стесняться друг с другом, и я хочу верить, что отныне наши удовольствия будут соответствовать нашим мыслям.

– Все будет открыто, – добавил Брессак, – только в этом заключается вся прелесть в обществе.

– А вы кузен, – продолжал Жернанд, обращаясь к д'Эстервалю, – у вас, должно быть, член..?

– Как у мула, – досказал Брессак. – Хоть я и привык принимать громадные предметы в задницу, уверяю вас, что его штука до сих пор причиняет мне боль.

И Жюстина по знаку маркиза быстро спустила с д'Эстерваля панталоны, и глазам Жернанда предстал один из самых красивых и самых огромных членов, какие он видел в своей жизни.

– Ого, это действительно потрясающе! – восхитился граф и попытался пососать его, ноне смог даже обхватить губами. – Да, мой дорогой, я просто жажду увидеть, как вы насадите на него мою жену. Покажи-ка теперь свои ягодицы, Брессак, дай я засуну его в твой зад… Он прекрасно входит… Ах, какой анус, племянничек, какой анус! Никогда не встречал такого просторного. А ну, друзья, – приказал он своим юным наперсникам, – пусть один из вас приласкает яички Брессаку, а другой повернется к нему задницей, в общем сделайте все, что нужно мужчине, которого сношают. Мужчина с членом в потрохах – это весьма деликатный предмет, и с ним надо обращаться особенно бережно…

Композиция составилась, и скоро Брессак, которого содомировали и который сам кого-то содомировал, почувствовал приближение оргазма.

– Подожди, подожди! – крикнул ему дядя, заметив это. – Побереги себя, друг мой, я просто хотел посмотреть, как это будет выглядеть. Нас зовут к обеду – пора садиться за стол. Для меня это святое дело, а за десертом я буду в вашем распоряжении, тогда мы и исполним несколько сцен и насладимся все четверо.

Когда сели за стол, граф сказал:

– Простите, но я вас не ждал: мой племянник не предупредил меня, поэтому я предложу вам мой обычный обед, так что не обессудьте за скудость.

На обед подали суп с итальянскими макаронами и с шафраном и раковый суп, приправленный бульоном из свиного окорока, филейную часть говядины, приготовленную по-английски, двенадцать легких закусок – шесть вареных и шесть овощных, двенадцать первых блюд – четыре мясных, четыре из птицы и четыре запеченных, кабанью голову, двенадцать различных блюд с жареньями, которых сменили легкие блюда, предшествующие десерту – двенадцать овощных, шесть видов желе и шесть кондитерских изделий, двадцать видов фруктов и компотов, шесть сортов мороженного, восемь сортов вин, шесть разных ликеров, ром, пунш, коричный спирт, шоколад и кофе. Жернанд попробовал все блюда, некоторые съел один, выпил дюжину бутылок вина: четыре «вольнейского» для начала, четыре «аи» под жареное мясо, токайское, пафосское, мадеру и фамрнское он опустошил с фруктами; закончил он двумя бутылками редкостных ликеров, пинтой рома, двумя кувшинами пунша и десятью чашками кофе. Чета д'Эстервалей и Брессак, также заядлые едоки, не уступали хозяину, правда они чересчур разгорячились, а Жернанд был свеж, будто только что проснулся. Жюстина, которой позволили присесть за краешек стола, отличалась сдержанностью, трезвостью и необыкновенной скромностью – результат привычки к добродетельности: она всегда противопоставляла ее грубой несдержанности злодеев, с которыми сталкивала ее несчастная судьба.

– Итак, – спросил Жернанд, вставая из-за стола, – вы готовы приступить к сладострастным утехам? Что до меня, признаюсь, что мое время пришло.

– Да, черт побери! Давайте разомнемся, – подхватил Брессак, – я заметил один предмет их вашего мужского сераля, дядюшка, и он вызвал у меня желание познать остальных.

– Как пожелаешь, друг мой, – ответил граф. – Надеюсь, ты не будешь сердиться, если увидишь мои способы наслаждения; я продемонстрирую их в паре с Жюстиной.

– А ваша супруга, сударь? – спросила Доротея.

– О, вы увидите ее дня через два или три: она отдыхает после каждого моего сеанса, а передышка ей требуется длительная, впрочем, вы поймете сами, когда увидите меня в деле. А вас, мадам, – продолжал Жернанд, обращаясь к Доротее, – мои развлечения наверняка удивят, но мне сказали, что вы отличаетесь философским умом и сладостолюбием. и с такими качествами удивить вас будет трудно: страстный человек находит чужие страсти ординарными.

– Уважаемый кузен, – сказала Доротея, – я считаю признаком уважения вашу откровенность и даже наивность, с какой вы со мной обращаетесь. И вы правы, что никакое извращение меня не удивит, что с моими вкусами и капризами мне приходится только сетовать на посредственность поступков других людей. Прошу вас назначить мне любую роль – жертвы или мучителя, – и я с удовольствием исполню ее.

– Жертвы? Ну нет! Я не хочу причинить вам боль, лучше я займусь этим с этой девушкой. Я люблю пускать кровь, – добавил он, начиная теребить свой инструмент весьма скромных достоинств, удивительно маленький для его огромного роста, – да, очень, очень люблю, такова моя прихоть, кроме того, я приступаю к операции только в том случае, если предмет моих утех хорошенько набил себе желудок. При этом во всем организме происходит мощное потрясение, и вот это обстоятельство, пожалуй, даже в большей степени, чем проливаемая мною кровь, вызывает у меня эрекцию.

– Это восхитительно, – сказал Брессак, подошел к дяде и взял его член в руки, – здесь возможны разные пикантные и изысканные детали,

Тогда Жернанд расстегнул маркизу панталоны и стал одной рукой разминать ему член, а другой – ягодицы.

– Что касается вас, дорогой кузен, – повернулся он к д'Эстервалю, – я не смею даже прикоснуться к вашему прекрасному органу; вы ведь будете сношать мою жену, друг мой?

– Я проделаю с ней. что вы пожелаете, – почтительно ответил д'Эстерваль.

– Даже причинить зло?

– Любые самые отвратительные и ужасные вещи… В это время по команде-Жернанда обе женщины разделись.

– Гром и молния, спрячьте ваши влагалища, сударыни! – С такими словами обратился он к Доротее,и Жюстине, увидев, что они собираются показать ему алтари, столь недостойные в его глазах. – Прикройте это, умоляю вас, иначе у меня ничего не встанет даже через десять недель.

Брессак закрыл им промежности треугольным платочком, завязав его на пояснице, и женщины приблизились к хозяину. Он облобызал им зады, погладил и похлопал их, потом взял одну руку Жюстины, внимательно осмотрел ее, взял другую, также внимательно изучил и ее и спросил девушку, сколько раз пускали ей кровь.

– Два раза, сударь, – ответила Жюстина. В продолжении этой процедуры Доротея, стоявшая на коленях между развернутыми бедрами распутника, сосала его, а Брессак и д'Эстерваль в другом углу зала различными способами развлекались с двумя мальчиками, которых мы уже представили читателю. Жернанд, продолжая осмотр, нажимал пальцами на вены Жюстины, заставляя их вздуваться, и когда они пришли в нужное состояние, прильнул к ним зубами и пососал их.

– Довольно, шлюха, – грубо сказал он несчастной девушке, – готовься! Сейчас я буду пускать тебе кровь.

– О сударь…

– Послушай, – продолжал Жернанд, у которого начинала кружиться голова, – не вздумай строить из себя недотрогу. У тебя это не получится: в моем распоряжении достаточно средств, чтобы вразумить женщин, которые имеют наглость противиться моим желаниям.

Его руки вцепились в ягодицы Жюстины, и он с силой сжал их; его ногти, длинные и крючковатые, оставляли на белом теле кровавые следы, которые он тут же жадно облизывал. Время от времени он щипал их и резко выворачивал захваченную частичку плоти, затем приступил к груди и стиснул сосок так сильно, что девушка закричала.

– Браво, дядюшка! – подал голос Брессак. – Нечего щадить соски; мы, содомиты, должны презирать эти гнусные женские атрибуты: грудь должна внушать отвращение тем, кто любит задницы.

– Я ненавижу ее так, что невозможно даже высказать, – продолжал Жернанд, укусив названный предмет Жюстины.

Он заставил ее отойти на несколько шагов и вновь приблизиться к нему задом, чтобы не терять из виду прекрасный зад нашей героини. Когда она подошла, он велел ей нагнуться, снова выпрямиться, несколько раз раздвинул ягодицы, затем, наклонив голову, стал целовать их, не обойдя вниманием анус. Его поцелуи скорее напоминали сосание: он глубоко втягивал в себя каждую часть, которой касались его губы. Пока продолжался этот осмотр, он интересовался подробностями ее приключений в монастыре Святой Марии, и Жюстина, будто забыв о том, как сильно воспламеняет этот рассказ ее мучителя, поведала обо всем с откровенностью и простодушием.

Тут Жернанд потребовал мальчиков, но увидев, что они уже заняты с Брессаком и д'Эстервалем, он позвонил в колокольчик. Появились двое новых; им не было и шестнадцати, и они отличались красотой необыкновенной; они приблизились. Распутник, член которого по-прежнему находился во рту Доротеи, развязал широкие розовые ленты, поддерживающие их панталоны из белого газа, и обнажил два самых прекрасных зада в мире. Он по своему обыкновению облобызал их, пососал члены, не переставая щипать ягодицы и груди Жюстины. То ли в силу привычки юношей, то ли благодаря искусству сатира через одну-две минуты природа сдалась, и в рот графу, одна за другой брызнули две струйки, которые он с удовольствием проглотил. Вот так развратник истощал детей, вот почему у них был такой изможденный вид, который мы отметили выше. Между тем внимание старика к прелестям Жюстины не ослабевало, но удивительной была его неизменная верность храму, где курился, его фимиам: ни его поцелуи, ни его желания ни на миг не отклонялись от него. Наконец он попросил мадам д'Эстерваль подняться, ее заменил один из наперсников и взял в рот его орган. Завладев ягодицами той, что покинула этот почетный пост, он проделал с ними примерно то же, что до этого с прелестями Жюстины, но поскольку не собирался пускать ей кровь, больше времени он уделил ее заду, чем рукам. Обратившись к ее мужу, он воздал хвалу ягодицам Доротеи и прибавил такие слова:

– Сударь, если вы не хотите сношать мальчишку, которого сейчас ласкаете, будьте добры подойти сюда и содомируйте вашу супругу я попрошу племянника прочистить вам задницу, вас будут целовать два ганимеда, а я с помощью двух других начну хирургическую операцию на нашей прекрасной Жюстине.

Д'Эстерваль, который всего лишь потискивал и поцеловывал зад юноши, подошел к хозяину, держа в руках вздыбленное свое копье и с ходу насадил на него прелестную задницу Доротеи. Брессак, пылавший страстью к седалищу д'Эстерваля, также оставил своего педераста, чтобы совокупиться с кузеном. Их окружили ганимеды, прижимаясь к ним то задом, то передом, в то время как Жернанд, оглядев живописную группу похотливым взором, приступил к главному.

– Нарцисс, – обратился он к одному из юношей, оставшемуся рядом, – это новая горничная графини; я должен испытать ее:принеси мои ланцеты.

Нарцисс немедленно выполнил распоряжение. Жюстина задрожала, все засмеялись над ее испугом.

– Поставь ее как следует, Зефир, – приказал Жернанд другому педерасту.

И очаровательный мальчик, приблизившись к Жюстине, произнес с милой улыбкой:

– Не бойтесь, мадемуазель, эта операция принесет вам только пользу; встаньте так, как я вам покажу.

Надо было слегка опереться коленями на край табурета, стоявшего посреди комнаты, и подняв руки, просунуть их в петли из черного крепа, свисавшие с потолка.

Как только она приняла эту позу, граф подошел к ней с ланцетом наготове. Он дышал с трудом, глаза его сверкали, искаженное лицо излучало кровожадность. Он ощупал ее руки и в мгновение ока, неуловимым движением сделал по надрезу на каждой. Крик вырвался из ее будто обожженной груди, одновременно раздались два-три коротких ругательства; увидев кровь, злодей присел рядом с группой Доротеи. Нарцисс опустился на колени и стал сосать ему член, а Зефир, вставши ногами на спинку кресла хозяина, вставил ему в рот тот же предмет, который ласкал у графа первый наперсник. Жернанд обхватил руками бедра Зефира, крепко прижал его к себе и отрывался только затем, чтобы бросать время от времени похотливые взгляды то на несчастную девушку, то на сплетенные тела, которые заливала ее кровь. Скоро она почувствовала страшную слабость.

– Господин, господин! – взмолилась она. – Сжальтесь надо мной, я умираю…

Она действительно закрыла глаза и пошатнулась; она бы упала, если бы ее не держали ленты; ее руки обвисли, голова склонилась на плечо; струйки крови, потревоженные этим движением, забрызгали ей лицо. Граф пришел в исступление; он встал, овладел задницей племянника, залитой кровью Жюстины, и кончил туда; в тот же момент жертва потеряла сознание. Восхищенный этим зрелищем, д'Эстерваль наполнил семенем потроха своей жены, которая в это время, прижавшись влагалищем к ягодицам одного из педерастов и сношая его клитором, тоже забрызгала ему зад своим семенем. Наконец Жюстину развязали и унесли; наши либертены, истощив силы, отправились отдыхать в сад.

Читателю уже известно, каким образом переживали пароксизм наслаждения гости замка, и мы не станем на этом останавливаться, но попросим несколько минут внимания, чтобы описать, что испытывал при этом Жернанд. Целых пятнадцать минут сластолюбец пребывал в экстазе, и в каком экстазе! Он бился будто эпилептик, его жуткие вопли, его страшные богохульства были слышны, наверное, на расстоянии лье, он крушил все, что попадет под руку, его состояние было ужасно.

Теперь на два дня оставим в покое веселую компанию. Единственное, что должно нас интересовать, – устройство Жюстины в новом качестве служанки графини.

Именно по прошествии этого времени Жернанд вызвал ее для беседы в тот самый салон, где принял в первый раз гостей; она была еще слаба, но чувствовала себя довольно сносно.

– Дитя мое, – начал он, позволив ей присесть, – я не буду очень часто подвергать вас позавчерашней операции: она вас быстро истощит, а вы нужны мне для другой цели; мне было необходимо познакомить вас с моими вкусами и показать, какой смертью вы умрете в этом доме, если предадите меня… если только вы соблазнитесь уговорами женщины, к которой будете приставлены. Эта женщина, как я уже говорил, – моя жена, и это звание – самое для нее плачевное, так как вынуждает ее ежедневно подвергаться моим необычным страстям, которые вы испытали на себе. Кстати, не думайте, будто я обращаюсь с ней таким образом из мести, из презрения или ненависти: все дело здесь в моих страстях. Удовольствие, которое я получаю, проливая кровь этого создания, ни с чем не сравнимо, это высшая радость моего сердца, и я никогда не развлекался с ней иным способом. Вот уже три года, как она прикована ко мне и регулярно, каждые четыре дня, подвергается такой операции. Ее юный возраст (ей только двадцать лет), заботы, которыми она окружена, сытная пища – все это помогает ей держаться. Но вы понимаете, что при таких обстоятельствах я не могу позволить ей выходить и показываться на людях – ее могут видеть только те, которые имеют такие же вкусы, как у меня, и следовательно, способны их понять. Поэтом}? я выдаю ее за сумасшедшую, и ее мать, единственный близкий ей человек, живущая в своем замке в шести лье отсюда, настолько поверила в это, что даже не смеет приехать сюда. Графиня часто молит меня о жалости, она испробовала все, чтобы смягчить мое сердце, но этого ей никогда не удастся. Этот приговор продиктовало мое сладострастие, и он останется в силе. Она будет продолжать жить такой жизнью, пока сможет, она ни в чем не будет нуждаться, а раз мне нравится истязать ее, в моих интересах поддерживать ее силы как можно дольше… Когда она больше уже не сможет, ну что ж, в добрый час… Это моя четвертая жена, скоро будет пятая, шестая… двадцатая; меньше всего меня волнует участь женщин, тем более, что мир полон ими! И так приятно менять их! Как бы то ни было, Жюстина, ваша обязанность – заботиться о ней. Она периодически теряет две полные чашки крови через каждые четыре дня, но привычка дает ей силы, и она больше не падает в обморок; ее состояние истощения длится сутки, а еще через два дня она совершенно здорова. Тем не менее вы должны понять, что такая жизнь страшно не нравится ей. Она пошла бы на все, чтобы сообщить матери о своем истинном положении, она уже соблазнила двух своих горничных, но их интриги, к счастью, были вовремя раскрыты. Таким образом она стала виновницей смерти этих несчастных: я выпустил из них дух на ее глазах.

– Вы убили этих женщин, сударь!

– Да, в таком случае я пускаю кров;; из всех четырех конечностей и оставляю жертву медленно издыхать.

– О Боже!

– Вам ясно, Жюстина, что сегодня моя жена раскаивается в том, что обрекла этих служанок и винит себя в их смерти; понимая неизменность своей судьбы, она начинает смиряться с ней и дала слово никогда больше не подвергать опасности окружающих. Но должен вас предупредить: если это случится, с вами поступят таким же образом. Поэтому запомните, что вы можете исчезнуть при малейшем подозрении с моей стороны. Такова ваша судьба,

Жюстина: вы будете счастливы в случае хорошего поведения, вы умрете в противоположном случае… вы меня поняли? Тогда идем к моей жене.

Не находя возражений против столь ясных слов, Жюстина последовала за хозяином. Пройдя через длинную анфиладу комнат, таких же мрачных и пустынных, как и остальные помещения замка, они вошли в гостиную, где находились две старухи, которым, как ей объяснили, она будет подчиняться во всем, что касается ухода за графиней. Они открыли следующую дверь и оказались в будуаре, где лежала на постели юная и несчастная супруга этого чудовища – бледная и истощенная до крайности. Она поднялась, как только увидела мужа, и почтительно пошла ему навстречу.

– Слушайте меня внимательно, – сказал ей Жернанд, не разрешив даже сесть, хотя она с трудом держалась на ногах, – вот девушка, которую привез мой племянник Брессак: она будет находиться при вас. Я вам ее представляю, и если вам придет в голову мысль соблазнить ее, вспомните прежде всего об участи тех, кто был здесь раньше.

– Все попытки такого сорта будут бесполезны, сударь, – сказала Жюстина, загоревшись желанием помочь этой женщине и желая скрыть свои замыслы. – Да, мадам, я хочу еще раз подчеркнуть: любое ваше слово, каждый ваш жест будут известны вашему супругу, и я не хочу ради вас' рисковать своей жизнью.

– Вообще-то я ничего не собираюсь предпринимать, чтобы навлечь на вас опасность, мадемуазель, – отвечала бедная женщина, которая еще не обнаружила мотив наигранной строгости Жюстины, – от вас мне потребуются только ваши заботы.

– Они будут исключительно внимательными, мадам, – сказала новоявленная субретка, – но я буду держаться только в этих рамках.

Обрадованный граф пожал руку Жюстине и тихо произнес:

– Чудесно, дитя мое! Сдержи слово, и твое будущее обеспечено.

Потом он показал ей комнату, где она будет жить, по соседству с будуаром госпожи и обратил ее внимание на то, что эти апартаменты, снабженные крепкими дверьми и окруженные двойными решетками, не оставляют никакой надежды на бегство.

– А вот эта терраса, – продолжал Жернанд, вводя Жюстину в небольшую, расположенную на том же этаже галерею – настоящий сад с цветами, – но думаю, вы не захотите измерить высоту ее стен. Графиня может приходить сюда подышать в любое время; это единственное развлечение, которое оставляет ей моя строгость. Вы не должны покидать ее одну не на минуту, вы будете следить за ней и докладывать мне о ее поведении. Прощайте.

Жюстина вернулась к хозяйке, и пока они внимательно рассматривают друг друга, мы представим читателю эту замечательную женщину.