Компания сластолюбцев, собравшихся на следующий день продолжить свои гнусности, была весела, как обычно, словно накануне не было самых ужасных из всех мыслимых жестокостей. Вот что значит душа распутника! Полное пресыщение всем на свете, абсолютная глухота ко всему, кроме своих пороков, и самое преступное безразличие – вот что влечет ее к новым злодействам или к сладостным воспоминаниям о старых. В тот день и в два последующих Роза и Лили выдержали на своих хрупких плечах всю тяжесть сладострастия этих монстров. Что касается Жернанда, он потерял голову от Марселины, своей сестры, чей зад находил самым прекрасным в мире, и за это время десять раз пускал ей кровь, то и дело прикладываясь к ее ранам, насыщая свою бездонную глотку ее кровью.

– Мне кажется, – заметил Брессак, восхищенный таким изысканным вкусом, – мне кажется, дядюшка, что это придает вашей фантазии особую прелесть. Если человек любит кровь, он должен насытиться ею – это и есть антропофагия в чистом виде, а меня, признаться, антропофагия всегда возбуждала.

Тогда все последовали примеру Вернея, даже Доротея испила кровь Марселины. Эти ужасы чередовались с прогулками, во время одной из них Брессак обнаружил девочку четырнадцати лет, прекрасную как весна, и похитил ее, чтобы позабавить общество. Подарок этот был принят с восторгом, и трудно припомнить пытки и унижения, которые бы не претерпела несчастная. Однажды вечером зашел разговор об этой счастливой находке, и вдруг мадам де Жеранд осмелилась высказать свое суждение:

– Вы полагаете, господа, что если бы родители этой бедняжки были так же могущественны, как вы, они не наказали бы вас за ваше омерзительное поведение? И если их нищета – это единственная причина вашей безмятежности, значит вас можно назвать законченными злодеями.

– Знаешь, друг мой, – обратился Верней к брату, – если бы такие слова я услышал от своей жены, я бы поставил ее на колени перед всеми и приказал бы лакею избить ее до полусмерти, но поскольку мадам мне не принадлежит, я ограничусь тем, что разобью ее замечания в пух и прах.

– Это будет чудесно, – оживился хозяин замка, – но имейте в виду, что я тоже не претендую на снисходительность, а посему предлагаю, чтобы мадам де Жернанд выслушала достойную отповедь моего брата, испытывая при этом страдание: мы поставим ее на четвереньки, заставим повыше задрать ягодицы, установим две свечи поближе к ее заднице, которые будут медленно поджаривать ее, пока будет продолжаться лекция.

Раздались дружные крики «браво», мадам де Жернанд приняла указанную позу, и Верней начал так:

– Прежде всего надо раз и навсегда взять за неоспоримую основу любого суждения на подобные темы тот факт, что природа намеренно создала класс людей, подчиненных другому классу по причине своей слабости или своего происхождения: исходя из этого, если предмет, приносимый в жертву человеком, дающим волю собственным страстям, принадлежит к упомянутому слабому и недоразвитому классу, тогда этот жрец совершает не более зла, чем владелец фермы, убивающий своего поросенка. Если кто-то сомневается в этом, пусть он бросит взгляд на нашу землю, пусть попробует отыскать на ней хотя бы один народ, который бы не имел в своей среде такой презренной касты: такими были евреи для египтян, илоты для греков, парии для брахманов, негры для европейцев. Какой смертный наберется нахальства утверждать вопреки очевидности, что все люди рождаются равными в смысле прав и силы? Только, пожалуй, такой мизантроп как Руссо мог выдвинуть подобную парадоксальную мысль, потому что, будучи сам слаб от природы, он предпочел опустить до своего уровня тех, до кого он не осмелился возвыситься. Но по какому праву, спрашиваю я вас, пигмей ростом четыре фута и два дюйма смеет равнять себя с рослым и сильным существом, которому сама природа дала могущество и телосложение Геркулеса? Не следует ли считать с таким же успехом, что муха – ровня слону? Сила, красота, фигура, красноречие – такими были добродетели, которые на заре человеческих обществ обеспечили авторитет людям, которые ими правили. Всякая семья, всякое поселение для защиты своих владений избирало из своей среды человека, который по общему мнению объединял в себе наибольшее количество качеств, перечисленных выше. Этот властитель, наделенный правами, которые дало ему общество, брал в рабы самых слабых и безжалостно расправлялся с ними всякий раз, когда того требовали его личные интересы, или страсти, или даже прихоть людей, давших ему власть. Кто скажет, насколько эта кажущаяся жестокость была необходима для поддержания его авторитета? Кто сомневается в том, что деспотизм первых римских императоров служил величию империи-властительницы мира? Когда появились организованные общества, потомки первых предводителей, хотя очень часто их силы или моральные качества были много ниже, чем у предков, продолжали удер– живать власть над соплеменниками: так появилась знать, корни которой уходят в природу. Вокруг них продолжали группироваться рабы – чтобы служить им или обеспечивать под началом предводителя величие и расцвет нации, и этот вождь, чувствуя необходимость укрепить свои права, как в своих интересах, так и в интересах общества, сделался жестоким в силу необходимости, честолюбия, а чаще всего из-за своего распутства. Такими были Нерон, Тиберий, Гелиогобал, Венцеслав, Людовик XI и им подобные деспоты.

Они стали наследниками власти, данной их предкам, в силу необходимости или случайности и злоупотребляли ею в силу каприза. Но какое зло приносили эти злоупотребления? Разумеется, гораздо меньше, чем ограничение их властных функций, поскольку злоупотребление всегда поддерживает государство даже ценой немногих жертв, а ослабление власти их не спасет, зато швыряет народ в пучину анархии. Следовательно, – и к этому я подхожу, – очень мало недостатков в системе, где самый сильный злоупотребляет своей силой, и не стоит мешать ему давить слабых. Разве сама природа не являет нам бесчисленные примеры этого необходимого давления сильного на слабого? Сильный ветер ломает розовый куст, подземные толчки переворачивают, разрушают хрупкие жилища, неосмотрительно построенные в опасном месте, орел проглатывает королька, мы сами не можем ни дышать, ни двигаться без того, чтобы не уничтожать при этом миллионы микроскопических атомов. «Ну хорошо, – скажут тугодумные поклонники нелепого равенства, – не будем оспаривать физическое и моральное преимуществ? одних видов над другими, с этим мы согласны, но и вы должны хотя бы признать, что все люди равны перед законом». И вот с этим я никак не могу согласиться. В самом деле, как возможно, чтобы тот, кто получил от природы властное предрасположение к пороку либо за счет превосходства своих сил и особого устройства своих органов, либо за счет воспитания, обусловленного происхождением или богатством, – как это возможно, чтобы этот человек был судим тем же самым законом, который рассчитан на добродетельных и скромных в своих желаниях людей? Разве можно назвать справедливым закон, который наказывает в одинаковой мере этих разных людей? Естественно ли такое положение, когда за– кон одинаково относится к тому, кого все толкает к злодейству, и к тому, кто стремиться к осторожности? В этом я усматриваю чудовищную непоследовательность, высшую несправедливость, и никакая разумная нация не позволит себе такого. Никак невозможно, чтобы закон одинаково подходил для всех людей. Это относится как к моральным, так и физическим свойствам: разве не покажется вам смешным чудак, который, не делая никаких различий, вздумал бы прогнать с рынка здоровенного мужика как какую-нибудь старую попрошайку? Нет и еще раз нет, друзья. Только для народа пишется закон, народ же является самой слабой и самой многочисленной частью общества, ему необходимы тормоза, которые совершенно не нужны человеку могущественному и которые не подходят ему ни под каким видом. Основная задача мудрого правительства заключается в том, чтобы народ не сокрушил власть сильных: когда это случается, тысячи несчастий сотрясают государство и заражают его опасными болезнями на целые века. Но если в государстве нет иных недостатков, кроме злоупотребления сильными своей властью в ущерб слабым, в результате чего тяжелеют оковы простонародья, тогда вместо зла это явление становится благом, и всякий закон, стоящий на страже такого порядка, будет служить славе и расцвету страны. Такое мировоззрение царило в феодальной системе, когда Франция достигла высшей ступени своего величия и благосостояния по примеру древнего Рима, который никогда не был так велик, как в последний период, в эпоху деспотизма. В Азии множество государств, где знать может творить все… где только народ находится в цепях. Стремиться к ослаблению могущества тех, кому оно подарено рукой природы, – значит противоречить ей; служить ей – это значит следовать примерам жесткости и деспотизма, которые она постоянно явит нам, значит использовать все средства, которые она вложила в нас, чтобы дать выход нашей энергии: кто уклоняется от этого – глупец, не достойный такого щедрого подарка…

На этом Верней закончил и вернулся к первоначальной теме.

– Стало быть, мы не делаем ничего плохого, друзья, когда подвергаем это создание всем прихотям нашей похотливости: мы ее похитили, мы стали ее господами, мы вольны делать с ней все, что захотим, раз уж природа наделила нас большей силой. Только дураки или женщины могут видеть в этом несправедливость, так как эти два сорта людей, входящих в класс слабых существ, кровно заинтересованы в этом.

– Кто смеет сомневаться, – воскликнул Брессак, восхищенный моралью своего дяди, – кто не понимает, что закон сильного – лучший из законов, единственный, который движет пружинами мира, который является причиной и добродетелей, создающих беспорядок, и пороков, поддерживающих порядок всех элементов бесконечной вселенной?

Читателю нетрудно представить, насколько подобные максимы вдохновляли персонажей нашего романа. Мадам де Жернанд, несмотря на жестокую боль, осталась в позе, в которую поставили ее злодеи, и на новой жертве, возложенной на ее тело, были испытаны различные способы кровопускания и всевозможные варианты утоления похоти. Д'Эстерваль сказал, что должно быть, приятно совокупиться с ней в это время, и тут же исполнил свое намерение; эта новая страсть заслужила ему восторженные комплименты, и все остальные захотели сделать то же самое. Верней предложил щипать, колоть, унижать ее, что и было сделано незамедлительно. Жернанд захотел, чтобы она массировала члены обеими руками и чтобы эти инструменты окрасились кровью – еще один каприз, который встретил горячее одобрение. Виктор заметил, что следует поставить жертве клистир и посмотреть, как он будет действовать одновременно с кровоизлиянием. Мадам Д'Эстерваль потребовала подвесить девочку за волосы и пустить кровь из всех четырех конечностей. Последовали новые оргазмы: их было столько, что несчастному ребенку вскоре пришлось присоединиться к Сесилии. Ее закопали рядом, и новые преступные замыслы забрезжили в голове наших канибалов. После обеда, где совершался грандиозный кутеж вперемежку с развратом, где туманились и кружились головы, и преступались все барьеры, и отвергались все условности, где непристойность возводилась в принцип, жестокость – в добродетель, аморальность – в максиму, безбожие – в единственный образ мыслей, ведущий людей к счастью, все преступления – в систему, где самая мерзопакостнейшая похоть, подстегиваемая застольными излишествами, заставила наших героев совокупляться, даже не вставая из-за стола, не переставая есть и пить, где вместе с изысканными яствами поедались экскременты, вышедшие из задниц ганимедов, смоченные их потом и кровью, – так вот, после этой чудовищной трапезы Жернанд и Верней наконец решили, что кровь Сесилии и девочки, только что истерзанной, недостаточно утолила жажду богов преисподней, в честь которых был этот праздник, и что необходима еще одна жертва. Это решение потрясло женщин. Нашей несчастной Жюстине, на которую обратились все взгляды, едва не стало плохо, но тут Жернанд предложил ассамблее выбрать жертву, исходя из красоты ягодиц, и вот каким софизмом он оправдал свое мнение: обладательницей самого великолепного зада, сказал он, обязательно будет та, которая заставила нас чаще всего извергаться, если она сильнее всего возбуждала наши желания, мы должны презирать ее больше всех остальных, выходит, от нее и следует избавиться…

– Ну нет, – запротестовал Верней, – здесь есть элемент пристрастности, который мы должны исключить: пусть все решит жребий. Обратимся к Всевышнему, который уже подсказал нам ценные идеи, он назначит жертву, а нам не придется сожалеть о неверном выборе.

– Отличная мысль! – И Д'Эстерваль разразился хохотом. – Никогда не слышал, чтобы иезуитские догмы были настолько отточены. Пойдемте скорее советоваться с Богом.

На отдельных бумажках написали имена Жюстины, жен Жернанда и Вернея, Марселины, Лоретты и Розы. Шесть свернутых билетиков сложили в ту самую чашу, которой пользовались во время предыдущей оргии, и Лили поднес ее божественному изображению, которое после недолгого размышления опустило в чашу свою руку и выбросило из нее один билет. Брессак быстро подобрал его и прочитал вслух имя мадам де Жернанд…

– Я так и думал, – холодно произнес ее супруг, – я всегда считал, что небо справедливо ко мне, и счастлив, что этим справедливым выбором оно подтвердило мое мнение. Полноте, моя милая, – сказал он, подходя к своей обреченной жене, – не стоит так убиваться, радость моя. Из всех случаев, когда надо уметь без страха смотреть в лицо судьбе, это, конечно, самый важный… М-да, мой ангел, я понимаю, что это трудный момент, очень трудный, ведь мы заставим вас страдать ужасно – в этом можете не сомневаться. Но все когда-то кончается, вы преспокойно вернетесь в лоно природы, которая так любит вас, хотя предлагает вам довольно гнусный способ возвращения. Как бы то ни было, любовь моя, не стоит расстраиваться: разве не лучше умереть сразу, чем продолжать эту печальную жизнь и страдать от моих страстей? Ведь и в жизни-то вы ничего не знали, кроме бесконечных мучений, и скоро они закончатся: вас ждет вечное счастье, порукой тому служат ваши добродетели. Одно меня огорчает, дитя мое бесценное, только одно, тернистый путь, исключительно мучительный путь, который приведет вас в конце концов к неземным наслаждениям, уготованным вам.

Беспощадный супруг, возможно, продолжал бы дольше истязать свою несчастную жену, если бы нетерпеливый Верней не набросился, как хищный зверь, на жертву, чтобы, по его словам, полнее насладиться ею в таком состоянии отчаяния и ужаса. Злодей ворвался в вагину и принялся яростно долбить ее и осыпать грязными поцелуями уста, искаженные горечью и болью, уста, которым теперь суждено было открыться лишь для жалобных стонов…

– Погоди, – сказал брату Жернанд, усмиряя его пыл, – приговор мы должны вынести впятером: ты будешь сношать ее спереди, Брессак – сзади, я – в рот, д'Эстерваль и Виктор – подмышками. Подайте перо и бумагу, я начну первым.

И монстр не спеша, не переставая сношать свою несчастную супругу, то и дело поглядывая на нее, написал что-то на бумажке. То же самое сделал Виктор: так же флегматично, положив бумагу на спину тетки, он уточнил, какую пытку, более всего радующую его черную душу, он для нее приготовил. Не заставили себя ждать и остальные, и чтобы сделать эти мерзости как можно более изощренными, Жернанд, знавший привязанность Жюстины к своей госпоже, написал, что приговор произнесет наша героиня. Бедняжка начала читать ужасные слова и тут же запнулась, не в силах продолжать; ей пригрозили, что в случае отказа ее ждет такая же смерть, что ее отказ ни к чему не приведет, и она прочитала текст до конца.

Услышав приговор, мадам де Жернанд упала в ноги своему палачу. Но увы, подобные души не ведают жалости! Несчастная получила сильный пинок в грудь, сопровождаемый ругательствами, и вся компания отправилась в зал, где происходила описанные выше ужасы и где все было приготовлено для новых.

Прежде всего ее заставили попросить прощения у Господа и у поклонников злодейства за свои прегрешения. Убитая отчаянием женщина, которая вообще перестала соображать, произнесла нужные слова. Начались истязания. Каждый мучил ее сообразно своему декрету, в это время два покорных предмета возбуждали мучителя или исполняли его похотливые капризы, когда он делал короткую передышку. Вокруг хлопотали помощницы-старухи.

Церемонию начал Верней. Его обслуживали Жюстииа и Доротея. Он истязал жертву в продолжение двух часов, когда она дошла до кульминации страданий, распутник, подстегиваемый рукой д'Эстерваля, извергнулся в зад Жюстины, чью промежность в этот момент ощипывала одна из старух, чтобы ее движения были более живыми и возбуждающими.

Следующим был Виктор, сопровождаемый Лореттой и мадам де Верней: читатель уже понял, что молодой негодяй пытал свою тетю, изливая похоть на своей матери и сестре. В какой-то момент мадам де Верней обуял невыносимый ужас, и сын сразу заметил это. Монстр как раз держал в руке стальную иглу, которой колол ягодицы тетки, и он с размаху вонзил ее в обе груди матери, разразившись грязной бранью. Общество возмутилось – это было серьезное нарушение порядка; операцию прервали, чтобы наказать виновницу и по навету сына его мать тотчас приговорили к четыремстам ударам хлыстом, которые измочалили ее тело, углубив раны, полученные прежде. Флагелляцию совершили четверо опытных злодеев, а Виктор попросил оставить для него материнскую грудь, которую истерзал сам, пока Жернанд сосал ему член, а его отец сократировал его. После наведения порядка пытки возобновились. Начинающий злодей увлеченно занимался ими целых три часа и испытал за это время два оргазма: один раз, когда мастурбировал, второй, когда содомировал мать, а сестра лизала ему задний проход.

Затем жертва перешла в руки своего мужа; он изрезал ее ланцетом и сбросил сперму в рот педерасту, выколов последним ударом правый глаз несчастной женщины.

Д'Эстерваль, кажется, превзошел всех; его семя приняла Жюстина, причем он жестоко помял ей груди, едва не разворотив влагалище.

Когда дошла очередь до Брессака, у жертвы уже не оставалось сил даже на страдания. Бледное, обезображенное, когда-то красивое лицо, исполненное неземного очарования, теперь являло собой душераздирающий образ боли и смерти. Но она еще смогла пасть к ногам мужа и.слабым голосом снова молить его о прощении, но непреклонный Жернанд долго смотрел на нее в этом отчаянном состоянии и блаженно бормотал:

– Ах, черт возьми! Как приятно видеть женщину в таком состоянии! Как прекрасна она в страдании! Помоги мне, Жюстина, потри сильнее мой член о лицо твоей госпожи…

– Друг мой, – прервал его Верней, – это прекрасное лицо надо бы отхлестать хлыстом…

– Надо на него испражниться… – сказал Виктор.

– Надо осыпать его пощечинами… – сказал д'Эстерваль.

– Намазать его медом и напустить ос… – сказала Доротея.

– Терпение, друзья, – возвысил голос Жернанд, с наслаждением наблюдая смену оттенков боли на лице супруги при каждом из этих предложений, – нет никакой возможности удовлетворить вас всех сразу. Итак, каждый из вас желает сделать то, что предложил?.. Хорошо, тогда я отдаю ее вам.

Все предложенные ужасы были исполнены неукоснительно. Пятеро чудовищ обрушили на несчастную всю свою похотливую ярость, и после недолгой жизни, завершившейся одиннадцатью долгими часами самых изощренных издевательств, этот ангел небесный вознесся туда, откуда спустился только для того, чтобы на краткий миг украсить землю.

Трудно в это поверить, но истерзанное тело прекрасной женщины положили на середину стола, на котором был накрыт изысканнейший ужин.

– Вот как я люблю удовольствия! – торжествующе заявил Верней. – Такое дано испытать только тому, кто сумеет преступить все границы. Как приятно любоваться злодейством, которое ты совершил сам! Да, нет ничего сладостнее, чем порок: вкушая его плоды, наслаждаясь его последствиями… О друзья мои, до какой степени жестокость подхлестывает наше наслаждение!.. Вот она перед нами, та женщина, которая была жива час назад, которая слышала наши речи, безумно боялась и умоляла нас… Один миг, и все кончилось, и это очаровательное создание, такое нежное и кроткое, минуту назад, превратилось в бесформенную массу благодаря нашим страстям… Как они прекрасны и могущественны, страсти, которые приводят к таким безумствам! Как великолепен их порыв! Как он благороден и возвышен! Если бы Бог существовал на самом деле, разве не были бы мы его достойными соперниками, уничтожая то, что он создал? Да, да, друзья! Я еще раз утверждаю, что убийство – это самый великий, самый прекрасный и приятный из всех поступков, доступных человеку… А где, кстати, эта прекрасная душа, которую мы вырвали из этого тела? Куда она делась? Что с ней стало? Надо быть безумцем, чтобы хоть на миг допустить возможность ее существования. Разве мы наблюдали, как эта душа слабеет по мере того, как мы разрушали ее вместилище? Выходит, все это было только материей, и я вас спрашиваю, можно ли назвать .преступлением то, что приводит к деформации маленького кусочка материи?..

– Прошу прощения, – перебил Брессак, – но раз уж мы начали рассуждать на столь важную тему, я прошу позволения изложить мои мысли насчет догмата о бессмертии души, который издавна волнует философов.

– Разумеется, – сказал Жернанд, – давайте выслушаем моего племянника, я уверен, что он глубоко разбирается в этом вопросе.

– Даже в самых далеких эпохах, – продолжал Брессак, – мы, к сожалению, найдем поклонников абсурдной идеи о бессмертии души только среди народов, погруженных в болото невежества. Если поищем причины, которые привели к этому абсурду, мы увидим их в политике, в страхе и незнании, но независимо от причины нам важно понять, на чем эта система основана. Боюсь, что анализируя ее, мы найдем ее такой же химерой, как и все культы, которые она освящает. Надо отметить, что даже в те времена, когда такое мнение считалось самым авторитетным, были мужи, достаточно разумные, чтобы подвергнуть его сомнению.

Люди во что бы то ни стало стремились познать истину, но ни один из богов, воздвигнутых ими, не дал себе труда просветить свои творения. Скорее всего эта нелепость зародилась в Египте, то есть среди самого доверчивого и суеверного на земле народа. Между прочим, надо подчеркнуть, что Моисей, воспитанный в египетском духе, не говорит об этом ни слова своим евреям. Достаточно умный политик, чтобы придумать новые оковы, он не предложил этот догмат своему народу: очевидно, счел его настолько глупым, что не осмелился им воспользоваться. Сам Иисус, кумир бродяг и негодяев, образец шарлатанства, тоже не упоминает о бессмертии души, он всегда выражался как настоящий материалист, и когда он грозит людям карами, мы видим, что речь идет о их телах, и никогда и нигде – о душе. Но я не собираюсь доискиваться до причин этой отвратительной сказки – я хочу лишь показать ее несостоятельность и нелепость.

Все же друзья мои, остановимся ненадолго на ее происхождении. Несчастья и беды, свирепствующие на земле, разрушительные природные явления – это, разумеется, главные причины; плохо понятые и неправильно истолкованные явления физики – вторая причина, а третьей была политика. Неспособность человека понять самого себя связана скорее не с невозможностью разгадать эту загадку, а с манерой ее изложения. Древние предрассудки настроили человека против своей природы: ему хочется быть тем, чем он стать не может, он лезет из кожи вон, чтобы оказаться в сфере иллюзий, которая, даже если бы она существовала, не может сделаться ему родной. Что же ему остается делать в таком случае? Разве недостаточно объясняется механизм инстинкта у животных идеальной комбинацией их органов? Разве опыт не доказывает, что инстинкт ослабляется в силу изменений, которые в них происходят либо в результате несчастных случаев, либо по причине старости, и что животное погибает, когда исчезает гармония, служившая основой его жизни? Как можно ослепнуть настолько, чтобы не видеть, что в человеческом организме происходит то же самое? И мы только что увидели это на примере женщины, чей труп лежит перед нами. Но прежде чем усвоить эти принципы, надо понять, что природа, хотя она единственна и едина по своей сути, изменяется до бесконечности, кроме того, не следует забывать такую первостепенную аксиому: следствие не может быть главнее своей причины, результаты любого движения отличны друг от друга, они усиливаются или ослабляются в зависимости от силы или слабости толчка, вызвавшего это движение.

Вооружившись этими принципами, вы пойдете семимильными шагами по дороге, которую указала нам природа. Первый поможет вам понять, что всюду в животном царстве есть кровь, кости, плоть, мышцы, нервы, внутренности, движения, инстинкт.

Второй принцип объясняет разницу между разными живыми созданиями природы: нельзя сравнивать человека и черепаху, лошадь и комара, надо просто определить градацию различий, где каждая тварь будет иметь соответствующее ей место. Изучение видов убедит вас в том, что сама суть везде одинакова и что различия – это лишь разные способы существования субъекта. Отсюда вы сделаете вывод, что человек стоит не выше материи, своей причинной субстанции, что лошадь тоже не выше материи, своей причинной субстанции, что если и есть какое-то превосходство одного из этих видов над другими, то оно заключается в модификациях или формах.

Третий принцип гласит, что результаты какого-нибудь движения отличаются друг от друга степенью, то есть амплитудой этого движения, следовательно, он убеждает нас в отсутствии чего-либо чудесного в человеке, если сравнить его с другими, как говорят, низшими видами животных: с какой бы стороны не посмотреть, мы увидим одну лишь материю, из которой состоят все живые существа. «Как! – скажете вы, – получается, что человек и черепаха – это одно и то же!» Разумеется, нет – форма у них разная, но причина движения, создавшего обоих, одна и та же:

«Если подвесить небольшой груз на нитке и привести его в движение, первая траектория, описанная этим маятником, будет самой длинной, вторая будет меньше, третья еще меньше и так далее, пока движение маятника не превратится в простое колебание, затем – абсолютный покой».

Проделав такой опыт, я понял, что человек есть результат самого протяженного движения, черепаха – результат колебания, но причиной того и другого является грубая материя.

Сторонники бессмертия души, желая объяснить феномен человека, наделяют его неизвестной субстанцией, но мы – материалисты и рассуждаем намного разумнее, поэтому рассматриваем его свойства как результат его организации. Мы признаем, что предположения разрешают многие трудности, но не снимают все вопросы. Я хочу поскорее прийти к цели и стремлюсь оперировать только доказательствами. Самое интересное в том, что ни один из этих доморощенных философов ничего не говорит о природе нематериальной субстанции, надо признать, что противоречие их ощущений может даже служить одним из моих сильных аргументов, но я не буду злоупотреблять этим, а просто подвергну анализу постулат, делающий душу сотворенной субстанцией.

Простите великодушно, друзья мои, если в своей лекции я на минутку допущу существование того химерического идола, известного под именем Бога. Надеюсь, вы понимаете, что будучи закоренелым атеистом, я вынужден сделать такое допущение, так как зачастую приходится использовать одно заблуждение, чтобы расправиться с другим. Итак, исходя из вынужденной гипотезы наличия Бога, я хочу спросить, где он взял материал для создания души? Мне скажут: он сам создал его. Но как возможно такое творение? Если бы Бог существовал, он бы занимал собой все, исключая непонятное бытие. Говорят, Бог, наскучившись небытием, сотворил материю, то есть дал небытию возможность бытия. Таким образом, все оказалось занятым, два существа заполнили все пространство: Бог и материя. Если эти два существа заполняют все, если они являются всем, не может быть и речи о новых актах созидания, ибо невозможно, чтобы какая-то вещь одновременно и существовала и не существовала. Тогда дух заполняет всю метафизическую пустоту, материя физически заполняет всю осязаемую пустоту, следовательно, не остается места для новых творений, как бы малы они ни были. И вот здесь появляется Бог: утверждается, что Бог принимает в себе самом эти новые творения. Если Бог смог вместить в духовную сферу своей бесконечности новые субстанции той же природы, отсюда вытекает, что он не обладал абсолютной и совершенной бесконечностью, коль скоро к ней что-то постоянно добавляется. Когда говорят о бесконечности, имеют в виду отсутствие всякого предела, но то, что исключает все пределы, не способно на дополнения.

Если говорят, что Бог, благодаря своему всемогуществу, несколько сузил свою бесконечную суть, чтобы дать место новым субстанциям, тогда он уже не бесконечен, так как в ходе этого сужения стал виден какой-то предел.

Когда Бог принимает в свою сферу вновь сотворенные субстанции, в этой сфере должна существовать пустота, которую эта субстанция занимает, прежде чем выйти оттуда в сферу материи и дать телу жизнь.

Если Бог постоянно заполняет пустоту, вызванную отсутствием какой-нибудь души, он должен был предусмотреть возможность уплотнения своей собственной субстанции на случай возвращения некоторых душ в его сферу, что в высшей степени нелепо, ибо такая абсолютная бесконечность, как ваш Бог, обладающая всеми бесконечными атрибутами, не может ни уменьшаться, ни расширяться.

Но если пустота, связанная с отсутствием души, не заполняется, это будет уже небытие, так как любое пространство содержит либо дух, либо материю. Другими словами, Бог не в состоянии заполнить эту пустоту ни за счет своей субстанции, ни за счет элементов материи, поскольку он не состоит из материи, следовательно, божественность предполагает небытие.

Вот здесь нашим оппонентам приходится изворачиваться. «Когда мы утверждаем, – скажут они, – что Бог сотворил человеческую душу, это означает, что он дал ей лишь форму…» Но признайтесь, что такие ухищрения с терминологией по сути ничего не меняют.

Если Бог сформировал человеческую душу, он использовал для этого какое-то вещество, которое взял либо в духе, либо в материи.

В духе он ничего не мог взять, потому что там пребывает только одно – бесконечность или сам Бог, кроме того, глупо было бы предполагать, будто в душе есть частичка божественности. Было бы нелепо делать культ из самого себя, а ведь именно так оно получается, если допустить, что душа есть частичка Бога. Да и кто стал бы обрекать на вечные муки субстанцию, оторванную от самого себя? Одним словом, в этой гипотезе нет места ни для ада, ни для рая; еще раз повторяю: не будет Бог наказывать или вознаграждать частичку себя.

Но вернемся к нашему спору. Итак, Бог сформировал душу из материи, так как на свете нет ничего, кроме духа и материи? В таком случае эта душа, созданная из материальных элементов, не может быть бессмертной. Если на то пошло. Бог мог одухотворить, дематериализовать материю до такой степени, чтобы она стала неосязаемой, но никак не мог сделать ее бессмертной, ибо все, имеющее начало, должно иметь конец.

Сами деисты объясняют бессмертие Бога только его бесконечностью, а то, что бесконечно, пределов не имеет.

Будучи одухотворенной, материя становится неделимой, потому что делимость – это основное свойство материи, ее одухотворенность не меняет сути вещей: все, что может делиться, подвержено изменению, что способно изменяться, не является постоянным и тем более бессмертным.

Наши противники, прижатые к стенке такими доводами, ссылаются на всемогущество Бога. Достаточно, считают они, увериться в том, что нам дана душа духовная и бессмертная, а способ ее создания не имеет никакого значения. И добавляют: важно лишь то, что ее можно сравнить лишь с ангелами или духами.

Но разве то, что постоянно говорят теисты, прибегая к всемогуществу, не открывает дверь для всевозможных злоупотреблений? Разве не проповедуют они всеобщий мистицизм во всех науках? Ведь если всемогущее существо попирает законы, которые оно само, как утверждают, сотворило, как я могу быть уверен в том, что круг не является треугольником, если это существо может устроить так, что эта фигура будет одновременно и тем и другим.

Самые здравомыслящие из теистов, нежимая, насколько противно для разума предполагать, что душа близка божественной субстанции, утверждают, что это – особая субстанция, энтелехия определенной формы, появившаяся невесть , откуда, и еще имеют дерзость добавлять, что за исключенного Бога, который в силу своей бесконечности, отрицающей всякий предел, не имеет формы, все остальное в природе должно обладать очертаниями, что, следовательно, человеческая душа имеет протяженность, составные части, способность двигаться и так далее, но в этом-то и заключается важный аргумент в нашу пользу. Мы видим, что для них душа имеет протяженность, что она способна делиться, что она состоит из частей – этого достаточно, чтобы убедиться в том, что даже адепты бессмертия души не уверены в ее духовности и что эта гипотеза не выдерживает никакой критики. Теперь пора убедить в этом вас.

Духовная субстанция предполагает некое активное проникающее существо, настолько неуловимое, что не оставляет никаких следов в теле, в которое оно проникает – вот какой изображают нашу душу! Она видит, не имея глаз, она слышит без ушей, она движет нами, сама оставаясь без движения, но такая нелепая вещь не может существовать, не нарушив общественного порядка.

Чтобы это доказать, я хочу спросить, каким же способом видит душа. Одни говорят, что души способны видеть все в божественной сущности, как будто в зеркале, где отражаются предметы; другие утверждают, что знание – такое же естественное для них состояние, как все остальные качества, коими они наделены. Разумеется, если первое из этих предположений абсурдно, таковым можно смело считать и второе: в самом деле, невозможно понять, каким образом душа может осознать все особенности бытия и все причинные связи этих особенностей. Допустим, душа обладает исходным знанием добра и зла, но это не мешает ей стремиться к одному и бежать от другого. Для того, чтобы любое существо постоянно определялось в своем отношении к этому стремлению или к этому бегству, оно должно знать конкретные проявления добра и зла, которые скрыты за этими двумя абсолютными и всеобщими образами существования. Последователи системы Скота, говорили, что человеческая душа сама по себе не обладала даром видения, что он не был ей дан в момент ее сотворения, что она получила свои способности при определенных обстоятельствах, в которых была вынуждена пользоваться ими.

В предыдущем случае душа, которая имеет изначальное знание зла в целом, – это бессильная субстанция, так как она видит зло и не искореняет его: выходит, действующим началом является материя, а она сама пассивна, но это же чистейший абсурд. По мнению Скота, человек ничего не может предвидеть, что тоже неверно. Если бы человек действительно был настолько слеп, он был бы ниже муравья, чья способность предвидения просто поразительна. Утверждать, что душа человека приобретает знания по мере своей нужды реализовать их, – это значит, сделать из Бога автора всех на свете преступлений, и я не удивлюсь, если эта гипотеза возмутит самых ярых сторонников Бога.

Поэтому поклонники бессмертной и духовной души обходят молчанием вопрос о том, как и каким образом душа видит и познает окружающий мир. И тем не менее они не сдаются: человеческая душа, говорят они, видит и познает точно так же, как и другие тонкие или спиритуальные субстанции одинаковой с ней природы, а вот это уже настоящее словоблудие.

Вообще для защитников этого ложного постулата трудности возрастают по мере того, как они, по их мнению, справляются с ними. Если человеческая душа неспособна проникнуть в предметы видимые, неспособна представить отсутствующие предметы, неизвестные ей, или даже хотя бы приблизительно судить о их внутренних свойствах и состояниях, если она может получать впечатления, только осязая предметы, если она судит о них только по внешним симптомам, тогда ее интеллект ничем не отличается от инстинкта примитивных существ, которые стремятся к чему-то или бегут от чего-то исходя из неизменных законов симпатии или антипатии. Если это так – о чем свидетельствует весь наш опыт, в чем не приходится больше сомневаться, – тогда безумцем можно назвать того, кто считает себя созданием высшего порядка, состоящим из двух различных субстанций, между тем как животные, на которых люди смотрят свысока как на простейшие материальные агрегаты, обладают, в силу места, занимаемого ими в ряду живых существ, всеми человеческими способностями! Чуть меньше спеси, чуть больше критического отношения к себе, и человек бы понял, что он, подобно остальным, животным, имеет не более того, что положено иметь его виду в общем порядке вещей, и что любое свойство, присущее тому или иному существу, не есть щедрый дар вымышленного создателя, но одно из необходимых условий этого существа, без которого он не был бы тем, чем является.

Поэтому давно пора отказаться от глупой идеи бессмертия души, которая заслуживает не меньшего презрения, чем допущение Бога, столь же нелепого и смешного, как и она сама. Пора оценить по достоинству обе эти сказки, плоды страха, невежества и суеверия, ибо такие жуткие химеры уже не могут ослепить людей в здравом уме и рассудке. Пусть ими питается простонародье, чьи предрассудки и нравы нам не пристали. Пусть оно утешается в своей нищете призрачным будущим – мы будем счастливы настоящим и спокойны за то, что за ним последует, мы будем жить самыми изысканными, самыми чувственными страстями, угодными нашим сердцам, и только им одним будем воздавать почести и возводить храмы. Будь тысячу раз проклят тот наглый обманщик, который первым отравил людей подобными мерзостями, и самая ужасная пытка была бы еще слишком мягким для него наказанием! А вместе с ним пусть падет проклятие на тех, кто продолжает проповедовать эти гнусные заблуждения!

– Я не знаю ничего, – добавил Верней, – более спасительного для человека, чем эти системы: если доказано, что ни один из наших поступков от нас не зависит, мы не должны ни пугаться их, ни раскаиваться в них.

– А кто пугается? Кто раскаивается? – спросила с вызовом Доротея.

– Слабые людишки, – ответил Верней, – которые еще 'не совсем усвоили принципы, изложенные моим племянником, и сохраняют в себе, зачастую даже помимо своей воли, глупые предрассудки детства.

– Вот почему я не перестану твердить, – продолжал Брессак, – что никогда не бывает слишком рано уничтожить зерна этих предрассудков. Именно в этом состоит первейший долг родителей, воспитателей, всех тех, кому доверены юные сердца, и тот, кто об этом не заботится, должен считаться злоумышленником.

– На мой взгляд, вся религиозная чушь питается ложными понятиями морали, – заметил Жернанд.

– Отнюдь, – возразил Брессак, – религиозные идеи были плодами страха и надежды, а уж потом, чтобы избавиться от первого и потешиться вторым из этих чувств, человек построил для себя мораль на воображаемом великодушии своего абсурдного божества.

– Я полагаю, – проворчал Жернанд, опрокинув в себя бокал шампанского, – что одно связано с другим, и независимо от того, что было первопричиной, я ненавижу все, порожденное этим идиотизмом; мое распутство, основанное на безбожии, помогает мне смеяться над общественными устоями и плевать на них с таким же наслаждением, с каким я презираю религию.

– Вот как должен мыслить настоящий философ! – воскликнул Верней. – Человеческие глупости могут обмануть только простаков, люди, имеющие мозги, должны их презирать.

– Но не надо ограничиваться этим, – сказал д'Эстерваль, – необходимо бороться с ними открыто, каждый наш поступок должен служить разрушению морали и подрыву религии. Только на их обломках можно, построить счастье в этом мире.

– Да, сказал Брессак, – но мне не известно ни одно злодеяние, которое могло бы утолить мою ненависть к морали, могло бы стереть с лица земли все религиозные предрассудки. Чем, например, мы занимаемся? Да ничем особенным: все наши мелкие бесстыдные делишки сводятся к немногим актам содомии, насилия, инцеста, убийства, наши атаки на деизм – к богохульствам и к безобидному осквернению религиозных святынь. Есть ли хоть один среди нас, кто может честно сказать что удовлетворен такой малостью?

– Разумеется, нет, – незамедлительно ответила пылкая супруга д'Эстерваля, – может быть, я больше всех вас страдаю от посредственности преступлений, которые природа дает мне возможность Совершать. Во всем, что мы делаем, я вижу лишь оскорбление идолов и живых существ, но как добраться до природы, которую я так жажду оскорбить? Я хотела бы разрушить ее планы, прекратить ее движение, остановить бег звезд, сокрушить светила, плавающие в пространстве, уничтожить все, что ей служит, защитить все, что ей вредит, одним словом, вмешаться во все ее дела, но, увы, это выше моих сил.

– Вот это-то и доказывает, что злодейство не существует в нашем мире, – глубокомысленно сказал Брессак, – это слово применимо только к деяниям, которые назвала Доротея, а вы сами понимаете, что они невозможны, так давайте утешимся тем, что нам подвластно, и умножим наши ужасы, раз не дано нам сделать их по-настоящему великими.

Философская беседа была в самом разгаре, когда все заметили, что в мертвом теле мадам де Жернанд произошло какое-то конвульсивное движение. Виктора обуял такой страх, что он наделал под себя, а Брессак обратился к нему с такими словами:

– Разве ты не видишь, глупец, что происходящее лишний раз доказывает мои слова о необходимости движения в природе? Теперь вы видите, друзья, что никакой души не требуется для того, чтобы привести какую-то массу в движение. Именно благодаря таким движениям этот труп будет разлагаться и порождать при этом другие тела, в которых души будет не более, чем было в нем. Давайте сношаться, друзья! – продолжал Брессак, вторгаясь в задний проход Виктора, испачканный испражнениями. – Да, будем сношаться! Пусть этот феномен природы, одно из простейших проявлений ее движущей силы, не испортит нам удовольствие. Чем больше эта потаскуха открывается перед нами, тем сильнее надо оскорблять ее: только так мы разоблачим ее секреты.

Д'Эстерваль овладел мадам де Верней, которая, судя по всему, давно волновала его; Верней в ответ тоже наставил д'Эстервалю рога, которыми тот украсил его раньше.

– Одну минуту, – громко произнес Жернанд, – прежде чем продемонстрировать вам способ неземного наслаждения, о котором все вы, как будто, позабыли, я должен опорожнить свой кишечник.

– Для этого не стоит покидать нас, дядюшка, – заметил Брессак, продолжая совокупляться, – я слышал, что вы страстно любите испражняться, так позвольте нам увидеть эту вашу страсть.

– Вы действительно хотите это увидеть? – спросил Жернанд.

– Да, да, – поспешил ответить Брессак, – любое извращение – это приятное и поучительное зрелище, и мы не хотим лишаться его.

– Тогда я удовлетворю ваше любопытство, – важно сказал Жернанд, поворачиваясь к зрителям своим громадным седалищем.

Вот каким образом развратник приступил к омерзительной операции. Его окружили четверо ганимедов: один держал наготове большой ночной горшок, второй взял зажженную свечу и подставил ее поближе к анусу, чтобы было лучше видно происходящее, третий сосал ему член, четвертый, перекинув через руку белоснежное полотенце, целовал Жернанда в губы. Тот, опершись еще на двоих педерастов, поднатужился, и как только появилось невероятное количество дерьма, которое обыкновенно и регулярно выдавал хозяин замка, учитывая страшное количество поглощаемой им пищи, тот юноша, что держал вазу, принялся восхвалять экскременты. «Какое прекрасное дерьмо! – восклицал он. – Ах, господин мой, какое превосходное говно! Как красиво вы испражняетесь». Когда дифирамбы закончились, педераст, вооруженный салфеткой, языком очистил преддверие ануса, а горшечник подставил содержимое горшка под нос Жернанду и опять громогласно восхвалял его. После этого мощная струя мочи ударила в рот сосателю, который тут же проглотил всю жидкость, полотенце завершило то, что не мог сделать язык, и четверо ганимедов, оставшись без дела, долго сосали поочередно язык, фаллос и задний проход распутника.

– О черт побери! – восхитился Брессак, усердно содомируя Виктора, который в это время теребил ягодицы своей очаровательной сестрицы Сесилии. – Гром и молния! Я ни разу не видел такой сладострастной процедуры. Честное слово, я возьму это себе за привычку. А теперь выкладывай, дорогой дядя, о каком таком наслаждении ты начал говорить.

– Сейчас сами увидите, – ответил Жернанд, схватил Жюстину и заставил Джона и Константа привязать ее, живот к животу, к трупу своей жены. – Вот в таком положении я буду сношать в задницу эту девку. – Затем, приступив к обещанной операции, добавил: – Согласитесь, что про этот способ вы совсем позабыли.

Каждый из компании шумным восторгом встретил это предложение, каждый захотел испытать его, когда Жернанд закончил. Но несчастную Жюстину охватило такое отвращение, что ее лицо исказилось, и она потеряла сознание.

– Прекрасно! – крикнул Брессак, который как раз сношал ее. – Вместо одного у нас будет два трупа – только и всего.

– Надо бы отстегать ее, – предложил Верней, – и хорошенько пощипать, вот увидите, как хорошо поднимает тонус это средство.

– А лучше всего добраться до нервов и поколоть их, если только это возможно, – заметил Д'Эстерваль, лаская ягодицы Сесилии и поручив свой орган ласкам одного из юных служителей.

– Так давайте попробуем все средства, начиная с самого простого, – проговорил Верней и тут же принялся хлестать жертву, не покидая заднего прохода Доротеи, которой малышка Роза сосала клитор. – Если первое не даст результатов, перейдем к следующему.

К счастью, в этом не было необходимости: после жесточайшей порки Жюстина открыла глаза, но увы, только для того, чтобы с ужасом обнаружить, что с нее ручьями льется кровь.

– О Господи! – простонала она, окропляя слезами безжизненное лицо своей госпожи, почти прижатое к ее лицу. – О праведное небо! Итак, мне всегда суждено быть жертвой страданий и ужасов! Забери поскорее мою душу, великий Боже: лучше быть сто раз мертвой, нежели влачить такую жуткую жизнь.

Эта мольба вызвала громкий хохот, и утехи продолжились.

Д'Эстерваль, выбравшись из зада мадам де Верней, в котором он недолго орудовал, подошел к ее супругу и поинтересовался, почему тот не присоединил жену к свояченице.

– Ах, вот как! – рассмеялся Верней, прочищая зад жене того, кто задал ему вопрос. – Стало быть, эта мысль возбуждает тебя всерьез?

– Ты же сам видишь, – проворчал Д'Эстерваль, показывая свое копье, взметнувшееся в небо с грозным видом, – уверяю тебя, что страдания этой твари безумно меня воспламеняют. Она так обольстительна, когда рыдает, и я хотел бы, – продолжал распутник, усиленно мастурбируя, – заставить ее помучиться по-настоящему.

– Ладно, дружище, – сказал Верней, – я согласен, но только на следующих условиях. Первое: убивая мою жену, ты уступишь мне свою, которая мне очень нравится.

– Идет! – воскликнули одновременно Д'Эстерваль и Доротея.

– Второе условие заключается в том, что смерть, которую ты приготовил для моей любезной половины, должна быть ужасной… Пусть это произойдет в комнате по соседству с той, где я буду совокупляться с твоей женой и извергаться под вопли твоей жертвы.

– Я согласен на все, – объявил Д'Эстерваль, – но также при одном условий. Мне нужна жена, и я хочу заполучить Сесилию: так приятно жениться на девушке, чьи руки запятнаны кровью матери.

– Отец – заплакала Сесилия, содрогаясь от этой ужасной перспективы. – Неужели вы принесете меня в жертву?

– Несомненно, – сказал Верней, – а твой ужас только сильнее укрепляет меня в этом решении. Я уже подписал договор. Я вам дал честное благородное слово, Д'Эстерваль, и прошу вас воспитать эту девицу как следует.

– Ах, черт возьми, – умилился Брессак, – где она лучше узнает, что такое убийство, как не в доме, где каждый день кого-нибудь убивают! Ну а я со своей стороны, – прибавил он, – требую комиссионные с этой сделки.

– Что именно?

– Я прошу вас, дядя, отдать мне Виктора, вашего сына; я без ума от этого юноши, доверьте мне его года на два-три, чтобы я мог завершить его образование.

– В лучшие руки ему не попасть, – сказал Верней, – он похож на тебя, друг мой, и я желаю сыну всего самого лучшего. Главное – обрати внимание на его слабые места, внуши ему наши принципы, закали его душу и заставь его презирать женщин.

– Да, лучшего места ему не найти, – печально заметила Жюстина. – Несчастный мальчик! Как мне его жаль…

– А я другого мнения, – сердито оборвала ее Доротея, – господин де Брессак, может быть, самый лучший наставник, какого я знаю; я хотела бы иметь десять детей, чтобы всех их доверить его попечению.

– Признаться, друзья мои, – сказал Жернанд, – я очень рад, что все вы получили, что хотели, только я один остался с носом.

– Нисколько, – возразил Верней, – я хотел отобрать у тебя Жюстину, – но теперь оставляю ее тебе; не печалься – этот предмет стоит всех наших вместе взятых: на свете нет девицы более красивой, более кроткой и добродетельной, чем она. Ты говорил мне о новом браке, и в этом деле тебе будет очень полезна Жюстина, я же отказываюсь от своих намерений в отношении нее, так что, брат, и тебя не обидели.

– Но все-таки вы все покидаете меня? – спросил Жернанд.

– Да, завтра утром, – ответил Д'Эстерваль.

– Ну что ж, – сказал Жернанд, – а я постараюсь поскорее найти новую жену, чтобы мы могли собраться для новых развлечений.

На этом они разошлись. Д'Эстерваль с помощью Джона и одной из старух отвел мадам де Верней в комнату, которую отделяла от дортуара Вернея тоненькая перегородка. Но прежде жестокий муж некоторое время шуровал своим членом в ее потрохах, она плакала, а Д'Эстерваль, не имевший никакого желания щадить ее, поглаживал свой твердый, как железо, орган. Верней захватил с собой Марселину и Доротею; Сесилия, Роза, Жюстина и двое ганимедов составили компанию Жернанду.

Тщательно подготовленная сцена была ужасна, Брессак и Виктор незаметно пробрались к д'Эстервалю, и к его несказанному удовольствию мать погибла от руки сына. Нам достаточно известен характер этого юного чудовища, чтобы представить себе, с каким рвением и наслаждением он исполнил свою роль. Брессак и Д'Эстерваль по очереди насаживали его на кол, пока он творил чудовищные дела, к которым его поощряли. Несколько часов Вернею не говорили, какое участие принял в этом жестоком убийстве его сын, и скоро мы увидим, как он воспринял это известие. Но сначала расскажем о необычном колпаке, который надели на жертву. Читатель помнит, что похоть Вернея разгоралась от криков несчастной жены, поэтому на ее череп водрузили нечто вроде каски с раструбом, благодаря которой ее вопли, исторгнутые нечеловеческой болью, напоминали предсмертный рев быка.

– Черт! Что это такое? – удивился Верней, услышав такую музыку и бросаясь на мадам д'Эстерваль. – Никогда не слышал более сладостных звуков… Какого дьявола они с ней вытворяют, что она так верещит?

Наконец крики утихли, их сменили ругательства, свидетельствующие об оргазме д'Эстерваля, не менее громкие и выразительные.

– Он кончил, – пробормотал Верней, извергая свое семя в задницу Доротеи, – вот я и вдовец…

– Надеюсь, – заметила очаровательная супруга д'Эстерваля, которую, не переставая, ласкала Марселина, – и нам остается горько жалеть о том, что мы не присутствовали при ее кончине.

– Возможно, я получил бы меньше удовольствия, – сказал Верней, – потому что наизусть знаю такие вещи… А так я дал волю своему воображению, и оно меня не подвело…

– Ах, друг мой, – произнесла новая подруга Вернея, – то, что ты говоришь, мне очень нравится: я без ума от твоего воображения и надеюсь, что мы вдвоем будем творить большие дела.

– Да, – откликнулся Верней, – но только с условием, что я буду вам платить… я осыплю вас золотом; может быть, без этого я не испытывал бы к вам никаких чувств. Кстати, помните, дорогая, что эти деньги должны употребляться на распутство, вы будете распалять меня рассказами о злодействах, которые оплатили моими деньгами, чем ужаснее они будут, тем больше новых подарков вы будете получать.

– Клянусь своим клитором, – отвечала Доротея, – из всего, что ты от меня требуешь, это условие нравится мне больше всего, и отказаться от этого я не в силах. Деньги для того и существуют, чтобы покупать на них удовольствия.

– Я ценю их только как орудие для преступлений и удовлетворения страстей; если бы, к моему несчастью, у меня их не хватало, признаюсь, что я бы пошел на все, чтобы раздобыть их.

– Что я слышу! Ты стал бы воровать?

– О, я стал бы делать еще худшие вещи.

– Как я тебя понимаю, Верней! Я чувствую, как пылают твои чресла; ты снова должен излить сперму.

– Давай придумаем что-нибудь новенькое, мой ангел. Ступай в комнату своего мужа: я слышу, что он все еще развлекается там; пусть Джон сношает тебя на трупе моей жены, и вы оба кончите… Джон и ты. Потом ты вернешься, залитая спермой и кровью, я приласкаю тебе зад и чувствую, что эта выдумка доставит мне ни с чем не сравнимое наслаждение. Но запомни… хорошенько запомни одну маленькую формальность, которую ты должна выполнить… Смотри, Доротея, как твердеет мой член при этих словах! Так вот, пока ты будешь вкушать блаженство на гигантском копье Джона, ты должна кричать во все горло: «Верней! Верней! Ты стал вдовцом и рогоносцем! Только что мой муж убил твою жену, а я… я тебе изменяю…» Да, мой ангел, да, ты будешь орать во всю глотку, а потом посмотришь, в каком экстазе я буду от этих слов.

– О Верней, какая прелесть! – не выдержала Доротея. – О милый Верней, какое у тебя воображение!

– Оно насквозь прогнившее, оно грязное, но чего ты ждала от меня, дорогая? Если разврат погубил меня, пусть вернут меня к жизни его радости.

Каково же было изумление Доротеи, когда она обнаружила, что совсем рядом, за стенкой, Брессак и Виктор только что сообща совершили злодейское убийство! Ей дали знак молчать, но вместо Джона в ее задницу вторгся Виктор, и в момент извержения маленький злодей закричал:

– Это я, отец… это я убил твою жену, это я наставляю тебе рога!

Верней вздрогнул и поспешил в комнату д'Эстерваля, возбужденный как застоявшийся бык. Ему показали тело его супруги, вернее окровавленные останки несчастной женщины, испустившей дух в результате пыток, о которых даже страшно рассказывать. Верней овладел сыном, который, как известно, сношал в этот момент Доротею; Брессак совокуплялся с дядей, Джон содомировал Брессака; Марселина орудовала хлыстом, подбадривая участников этой потрясающей оргии; она стихла только для того, чтобы возобновиться в новых формах и продолжаться до появления дневной звезды, которой предстояло осветить, наконец сцену расставания наших героев.

Нетрудно представить, что расставание сопровождалось самыми горячими заверениями скоро встретиться вновь, каждый дал слово и отправился своей дорогой.

Жернанд провел несколько дней в замке новой супруги, затем увез ее в свой. Мадам де Вольмир не могла поехать с дочерью: скрученная подагрой и ревматизмом, она не покидала своего кресла, поэтому Жернанд, завладев девушкой, скоро изолировал ее так же, как и прежнюю жену. Только вместо сумасшествия стали поговаривать об эпилепсии, о том, что за молодой графиней следует строго присматривать, что ей необходим покой; мать несчастной, женщина небогатая и осыпанная милостями Жернанда, не осмелилась проверить, слухи обрели силу фактов, и распутник стал спокойно наслаждаться с новой жертвой теми же удовольствиями, которые свели в могилу предыдущую.

В разгаре этих событий и замыслила Жюстина побег и, конечно, она осуществила бы его незамедлительно, если бы не надежда, что ей больше повезет со своей второй хозяйкой, нежели с той, которой ее лишила жестокость этих чудовищ. Мадемуазель де Вольмир, девятнадцатилетняя девушка, еще более красивая и нежная, чем прежняя госпожа, настолько покорила Жюстину, что та решила спасти ее, невзирая на грозящие ей опасности. Прошло около шести месяцев с тех пор, как коварный Жернанд начал приучать к своим омерзительным прихотям это кроткое очаровательное существо, приближалось время года, когда следовало ожидать нашествия всей злодейской шайки, и Жюстина, поколебавшись, открылась своей несчастной хозяйке: она сделала это с такой прямотой, с таким желанием разбить ее оковы, что та поверила ей.

Они договорились сообщить матери о жестокости графа. Мадемуазель де Вольмир не сомневалась в том, что женщина, давшая ей жизнь, несмотря на недуг, тут же поспешит на помощь к дочери. Но как предупредить ее? Привыкшая преодолевать преграды, Жюстина на глаз измерила высоту террасы – не более тридцати футов. Ее глаза не встретили никакой внешней ограды, и она решила, что окажется на лесной дороге, как только переберется через стену. Мадемуазель де Вольмир, приехавшая в замок ночью, не могла ни подтвердить, ни опровергнуть ее предположение, а в отсутствие графа Жюстина, бывшая под постоянным присмотром старух, не имела возможности произвести разведку местности. Итак наша храбрая и верная подруга решилась попытать счастья. Вольмир написала матери достаточно убедительное письмо, чтобы разжалобить ее и побудить тотчас поспешить на помощь своей несчастной дочери. Жюстина спрятала его на груди, затем с помощью связанных простыней спустилась к подножию крепости. Но что с ней стало, великий Боже, когда она обнаружила, что оказалась в парке, окруженном высокими стенами, которые были прежде не видны из-за множества густых деревьев; эти стены высотой тридцать футов, толщиной три фута, были утыканы битым стеклом… Что же предпринять? Вот в таком отчаянном положении должен был застать ее приближавшийся рассвет. Что о ней подумают, увидев ее в таком месте, где она могла оказаться единственно с намерением бежать? Разве удастся ей укрыться от ярости графа? Никакой пощады нечего было ожидать от этого дикого вепря! Он насытится ее кровью, она не сомневалась в этом: такую кару он ей обещал… Возвращение было невозможно: Вольмир сразу убрала связанные простыни; стучаться в двери – значило наверняка выдать себя. Каким-то чудом наша бедная Жюстина не потеряла голову окончательно и не сдалась на милость своего отчаяния. Если бы только она заметила хотя бы искорку жалости в душе хозяина, возможно, надежда бросила бы ее навстречу опасности, но это был тиран, варвар, монстр, презирающий женщин, который давно искал повод расправиться с ней, выпустить из нее всю кровь капля за каплей, чтобы посмотреть, сколько часов она будет умирать от этой пытки – разве можно было рассчитывать на снисхождение? Не зная, что делать, окруженная со всех сторон опасностями, она села под деревом, молча отдаваясь на волю Всевышнего. Наконец забрезжило утро, и первое, что бросилось ей в глаза, был сам граф. Он вышел для того, чтобы подстеречь мальчишек, которым он молчаливо позволял собирать ветки в своем парке, а потом с удовольствием заставал их на месте преступления и избивал до крови. И в этот раз его экспедиция увенчалась успехом: он поймал одного воришку, порвал несчастному ягодицы и прогнал прочь увесистой палкой, и тут он увидел Жюстину: ему показалось, что он столкнулся с привидением… Он невольно отпрянул. Редко храбрость входит в число достоинств злодея. Жюстина поднялась, дрожа всем телом, и снова упала в ноги злодею.

– Что ты здесь делаешь? – свирепо спросил антропофаг.

– О сударь, накажите меня, я виновата, мне нечего ответить…

Несчастная… На свою беду она забыла порвать письмо госпожи. Жернанд сразу заподозрил неладное, заметил злосчастную записку, достал ее, пробежал глазами и коротко приказал Жюстине следовать за ним.

Они вошли в замок через потайную лестницу, расположенную под сводами, там царила гробовая тишина. После нескольких поворотов граф открыл темницу и швырнул туда Жюстину.

– Глупая девчонка, – сказал он, – я ведь предупреждал, что такой проступок карается смертью, так что готовься к этому справедливому возмездию: завтра после трапезы я займусь тобой.

Бедное создание упало к ногам варвара, но жестокосердный, схватив ее за волосы, бросил на пол и два или три раза протащил по каземату, а в довершение едва не расплющил о стену.

– Тебе стоило бы немедленно вскрыть все четыре вены, – злобно проговорил он перед тем, как уйти, – и если я откладываю твою казнь, будь уверена, что только для того, чтобы сделать ее еще более долгой и ужасной.

Не поддается описанию ночь, которую провела Жюстина; мучительные видения, теснившиеся у нее в голове, в сочетании с многочисленными ушибами – следами гнева Жернанда – сделали ее самой ужасной в жизни нашей героини.

Надо самому испытать несчастье, чтобы представить себе жуткое состояние обреченного, который в любую минуту ожидает казни, у которого отобрана всякая надежда и который не знает, не будет ли очередной вздох последним в его жизни. Теряясь в догадках относительно истязаний, ему уготованных, он рисует их в своем воображении в тысячах форм, одна ужаснее другой. Самый слабый шум кажется ему шагами палачей: его кровь застывает, сердце его останавливается, и меч, – который разрушит нить его существования, не так страшен для него, как переживаемый момент.

Очевидно, граф начал расправу со своей жены. Словом, о событии, которое спасло Жюстину, нам остается только догадываться. Тридцать шесть часов наша героиня пребывала в ужасном состоянии, описанном выше, наконец дверь отворилась, и вошел Жернанд. Он был один, глаза его гневно сверкали.

– Вам известно, какая смерть вас ожидает, – начал он. – Ваша ядовитая кровь будет сочиться по капле, я буду пускать ее три раза в день, как уже говорилось, я давно ждал этого случая и благодарен вам за предоставленную возможность.

Монстр, не в силах больше сдерживать свою страсть, взял Жюстину за руку, надрезал ее и, когда набежало три чашки крови, перевязал рану. Не успел он закончить, как раздались громкие крики.

– Господин! Господин! – сказала запыхавшаяся служанка. – Идите скорее, мадам умирает… Она хочет поговорить с вами, пока не отдала Богу душу.

И посланница тут же повернулась и поспешила к госпоже. Как бы ни был привычен человек к злодейству, редко случается, чтобы известие о его результатах не заставило дрогнуть злодейскую душу. При этом на какой-то миг добродетель входит в свои права, которые тут же вновь уступает пороку. Жернанд выскочил следом и забыл запереть двери. Жюстина воспользовалась случаем; несмотря на почти трехдневную диету и на обильное кровопускание, она бросилась вон из темницы, пробежала через двор и оказалась на дороге, никем не замеченная… Надо идти, твердила она про себя, идти во что бы то ни стало; если неправый презирает слабого, все равно существует Бог, который защищает несчастных и никогда их не покидает.

Вдохновленная такими утешительными и химерическими мыслями, она храбро двинулась вперед и к ночи добралась до какой-то хижины, расположенной в шести лье от замка.

Считая свою госпожу мертвой, не имея при себе письма, где был написан адрес ее матери, она отказалась от всякой надежды быть полезной для несчастной Вольмир и утром пошла дальше, отбросив также мысль жаловаться кому-либо и намереваясь лишь добраться до Лиона, куда и пришла на восьмой день, ослабевшая, еле державшаяся на ногах, зато никем не преследуемая. Отдохнув немного, она приняла решение идти в Гренобль, где ее наверняка должно ждать счастье (так ей казалось по крайней мере). А мы проследуем за ней, узнаем, что будет дальше, и поведаем о том читателю, который пожелает снова взять в руки нашу книгу.