XXII

Зуньигу отвезли в отделение «Скорой помощи» больницы Порто-Сфинкса. Это было покрытое известкой строение, в котором приемный покой занимал половину общей палаты. Обшарпанная стена отделяла приемную от кабинета врача. На стене висела бесцветная гравюра, на которой медсестра, приложив палец ко рту, призывала соблюдать тишину. Кто-то пририсовал ей усы и бороду. Подаренные кем-то лабораторные часы показывали неправильное время.

Дверь приемного покоя была приоткрыта, и с моего стула мне было видно лицо Зуньиги с подключенной кислородной маской. Гимар прикурил сигарету. Послышался строгий голос врача:

— Немедленно погасите сигарету, комиссар. Этот человек в коме.

— Уже нигде нельзя курить.

Он открыл дверь и выбросил сигарету на мостовую. Начала моргать лампа дневного света, врач встал на банкетку и стукнул по ней, чтобы прекратить мигание. Наконец, он закончил осмотр и стянул резиновые перчатки. Это был мужчина года на три старше меня, одетый в замызганный штопаный халат. В углу приемной стояла накрытая одеялом раскладушка для ночного отдыха дежурного врача, который всегда оставался на месте на случай переломов, высокой температуры, преждевременных родов. Жестом фокусника врач показал нам монету.

— Она была у него под языком.

Он посмотрел на меня, как бы ожидая объяснений. Я пожал плечами.

— В лучшем случае это был способ бросить курить, — сказал Гимар. — Я уже перепробовал все.

— Его нужно отвезти в областную больницу. Комиссар, окажите любезность, позвоните в гостиницу, пусть пришлют свою машину.

— А где «скорая помощь»?

— В мастерской. Шофер, даже при том, что он знает, что его могут вызвать в любую минуту, все равно напивается каждое воскресенье и выезжает давить зайцев на дороге.

Гимар позвонил в отель по телефону из приемной. Получил отказ, перешел на крик, требуя повиновения. Через пятнадцать минут приехал микроавтобус. Я помог погрузить больного и баллон с кислородом. Врач погасил свет в салоне, закрыл его на ключ и сел за руль. Мы с Гимаром остались стоять на тротуаре.

— Уже столько лет я ждал подобного случая. Некоей тайны, которую я раскрою. А сейчас, когда это произошло, я понятия не имею, что делать дальше.

Я не имел никакого желания выслушивать ночные признания полицейского-меланхолика.

— Я возвращаюсь в отель, комиссар.

— Подождите. Знаете, терпеть не могу сумасшедших. С преступниками все понятно. Их мысли легко разгадать. Но у сумасшедших — у них своя логика. Они убивают или кончают жизнь самоубийством без всякого повода или причины. Когда задерживаешь преступника, чувствуешь удовлетворение. Но если задерживаешь сумасшедшего — тут удовольствия мало.

Гимар прикурил сигарету. Молчание было таким глубоким, что я ясно услышал шипение спичечной головки. Из глубины темной улицы к нам подошел высокий мужчина.

— Что случилось с Зуньигой? — спросил Кун.

— Прогулялся не очень удачно, — ответил комиссар. — Я иду спать. Если еще что-нибудь произойдет, Кун, звоните мне в комиссариат. Чем, вы говорили, занимались все эти люди?

— Языком. Языком, существовавшим до Вавилонского столпотворения. Языком, на котором Адам давал имена всем вещам и предметам. Великолепным языком.

— Было бы великолепно, если бы все вещи и все предметы были названы раз и навсегда, если бы было достаточно одного слова, чтобы все объяснить, — вот это и вправду было бы великолепно. Жизнь в этой деревне стала бы более чем приятственной. Все молчат — в баре, в парикмахерской. Здесь же никто ничего не говорит прямо, без экивоков. Знаете, какой язык действительно великолепный? Единственный великолепный язык? Тот, который помогает убить время.

Комиссар удалился медленным шагом. Мы с Куном пошли в отель.

Было холодно, но ветер стих. Моя тяжелая куртка намокла, и влага, казалось, проникла в самые кости. Я чихнул.

— Думаешь, он будет последним? — спросил Куп.

— Посмотрим. Ты уверен, что больше никто не принимал участие в заседаниях этой троицы?

— Уверен. Я хорошо помню, потому что они попросили меня, чтобы их встреча прошла в узком кругу. Они изучали тему, которую пока нельзя предавать огласке.

— Это была какая-то секта?

— Нет. С Валнера бы сталось вступить в какую-нибудь тайную секту, но Рина с Зуньигой были людьми не того типа. Они не открыли мне свою тайну, но я так думаю, речь шла о словаре мифических языков, работу над которым Наум курирует уже давно.

— А чем должен был заниматься Наум?

— А я тебе разве не говорил? Он организовал эту встречу. Но поскольку он не смог приехать вовремя, они начали без него.

Мы подошли к входу в гостиницу. Ночь еще не наступила, настоящая ночь, когда все спят; но было очень темно, темнее, чем обычно в это время. В недостроенном крыле отеля, недоступном для входа, слышались удары бесновавшегося там ветра.

Я хотел спать, но не мог. В неравной борьбе между усталостью и любопытством я ворочался в кровати. Я знал, что Наум мне ничего не скажет, что он придумает какую-нибудь отговорку, что ни единым словом не обмолвится об этом странном языке и о другом — еще более трудном языке — языке фактов. Факты, сказал мне Наум двадцать лет назад, несовместимы с истиной.

Раздался робкий стук в дверь. Я открыл, не спрашивая, кто стучит, и там стояла она — с распущенными волосами.

— Я не могу спать. Я боюсь.

Мысленно я поблагодарил несуществующих богов, что на свете есть страх и бессонница.

— Вы сумели поговорить с Зуньигой? — спросила Анна.

— Нет. Его увезли в больницу, он был без сознания. А когда он придет в себя, я очень надеюсь, что я в этот момент буду где-нибудь далеко-далеко.

— Тебе будет тяжело проститься со мной?

— Ты сама знаешь.

Анна улеглась на одну из двух кроватей, стоявших в номере, и сразу уснула. Стараясь не разбудить ее, я осторожно снял с нее туфли, немного смущенный тем несказанным блаженством, которое я испытал, коснувшись ее ног. Я укрыл ее одеялом и потушил свет, чтобы у меня не было искушения смотреть на нее.

 

XXIII

Я умылся. Опустил запястья под струю холодной воды. Шум воды разбудил Анну. Она удивленно посмотрела на меня, делая вид, что не помнит, как она сюда попала.

Я обул туфли. Они так и не высохли. Я медленно завязал шнурки — хотел протянуть время, как если бы должен был сдать экзамен, по теме которого я ничего не знал.

Анна посмотрела на часы: без двадцати четыре.

— Куда ты собрался в такое время?

— Мне нужно кое-что разыскать, — сказал я.

— Не оставляй меня одну. Я пойду с тобой.

— Я иду в номер 316.

Среди ночи, в четыре утра, даже самые абсурдные идеи кажутся здравыми и выполнимыми.

— Я тоже пойду.

— Я иду в номер 316, — повторил я. Не знаю, хотел я ее напугать или нет.

Анна последовала за мной по лестнице спящего отеля. В холле было пусто. Ночной сторож, по всей вероятности, спал в одной из комнат нижнего этажа. На столе консьержа лежали журнал комиксов, сборник кроссвордов и стояла пустая банка из-под пива. Я открыл ящик стола и увидел три больших связки ключей — по одной для каждого этажа. Я взял третью.

Мы поднялись по лестнице.

— Она еще там? — спросила Анна.

— Ее не хотели трогать до прибытия судебно-медицинского эксперта. Он только завтра приедет.

— Я не хочу ее видеть.

— Я пойду в ванную комнату, а ты поищешь в спальне.

— Что мы будем искать?

— Бумаги, письма, заметки.

— Они сразу поймут, что чего-то не хватает.

— Не беспокойся, мы все положим на место.

Я посмотрел на позолоченные цифры на двери. Мы вошли в номер, в котором пахло весьма неприятно.

— Кто-нибудь занимает номер напротив? — спросила Анна.

— Нет, весь этот сектор освободили. Всех перевели в другое крыло.

Анна подошла к кровати и начала искать среди одежды. Там лежал небольшой открытый кожаный чемодан, в котором была одежда и записная книжка, исписанная от руки.

На прикроватной тумбочке стояли две склянки духов и флакон с кремом для снятия макияжа. На одном из стульев висела зеленая сумка с брошью на пряжке в форме жука. Тут же лежали раскрытая книга — биография Марсилио Фисино на английском и очки в роговой оправе.

Анне досталась более легкая работа. Я включил свет в ванной комнате.

Женщина была одета в голубую комбинацию. Вода почти не выплескалась из ванны. Откинутая назад голова, белая шея с золотой цепочкой с медальоном. Вода была красной. Руки были погружены в ванну.

Я вспомнил нашу беседу во время поездки к отелю. Было очевидно, что эта женщина гордится своей работой, вынашивает амбициозные планы. В аэропорту она купила карту местности, а я был уверен — хотя и не смог бы разумно обосновать свою уверенность, — что люди не покупают такую карту, если знают, что скоро умрут.

На полочке стоял стакан с голубой зубной щеткой и тюбик зубной пасты. Я открыл аптечку. Там был стакан, завернутый в нейлоновую салфетку. Я достал носовой платок и обернул им руку вместо перчатки. Я направился к телу, стараясь думать о чем-нибудь другом. Затылок Рины упирался в край ванны. Ее рот был открыт, лицо исказилось в гримасе усталости. Я приподнял ее язык и заглянул под него. Достал небольшую посеребренную монету. Уже третью.

Моя рука задрожала так, что я упустил монету в красную воду. Я успел мельком увидеть лицо какого-то деятеля, вычеканенное на монетке. Вероятно, монета была иностранной.

Я собирался достать ее из воды, но, прикоснувшись к холодной жидкости, вдруг понял, что я собираюсь сделать. Я читал у какого-то автора из общества Каблица, что альпинисты часто становились жертвами паники. Они решительно и энергично покоряли горную вершину, но в определенное время — после захода солнца — они останавливались, смотрели вниз и уже не могли продолжать восхождение, убитые холодом и одиночеством. Некоторые пытались бежать и разбивались при падении.

Меня как будто накрыла волна страха и темноты, и я поспешно вышел из ванной. Я снял эрзац-перчатку и бросил ее на пол. Если бы Анна не схватила меня за руку, я бы с криками убежал. Прежде чем уйти, мы привели комнату в порядок. Потом она проводила меня по коридору до нашего убежища.

 

XXIV

Мы нашли напечатанные на машинке страницы с исправлениями на полях и рукописными пометками. Анна также захватила из комнаты Рины маленький черный диктофон. С видом маньяка я вымыл руки.

— Ты что-то нашел? — спросила Анна.

— Монету. Третью.

В кармашке сумки были еще две. Я показал их Анне.

— У Рины тоже была одна. Я ее видел, но она упала в воду.

Анна подбросила в воздух одну монету.

— Где она была? — спросила она.

— Во рту, под языком.

Она бросила монеты на кровать, словно они внезапно превратились во что-то другое — жуткое и страшное. Несколько секунд мы молчали.

Я более тщательно просмотрел бумаги и отложил в сторону лист с пометками, сделанными от руки. Раньше мы не заметили, что на его обратной стороне имелся краткий текст, выполненный на компьютере или пишущей машинке. Это было письмо, обратную сторону которого Рина Агри использовала как черновик.

Уважаемая Рина,

С. Наум (как вы говорите, ваш собрат по языку Ахерона)

я пока еще не получил подтверждения на рейс, потому что все билеты проданы; я заказал себе место на следующий день. Если я не приеду в день открытия, начинайте без меня.

Приветствую вас.

Наум подписал письмо буквой «С» гигантского размера.

— Монеты во рту умерших. Тебе это ничего не напоминает? — спросил я.

У меня в сознании крутились слова, складываясь во фразу, которая пока не приобретала ни стройности, ни смысла.

— Плата Харону, — сказала Анна. — В рот умершим клали монету — это цена переправы.

— Чтобы пересечь Ахерон. Интересно, как это объяснит Наум? Их собрат по языку Ахерона.

Я вспомнил гравюры из книги по греческой мифологии, которую мне подарили на день рождения, когда мне исполнилось десять лет.

Книга была в желтой обложке, и каждая страница начиналась с имитации греческой буквы. На страницах, посвященных Гадесу, был изображен Харон, нарисованный каким-то любителем. Харон был горбатым, одетым в лохмотья, и толкал лодку длинным веслом. В глубине лодки сидел бледный и обнаженный пассажир с опущенными за борт ногами. Текст под рисунком пояснял, что река Ахерон разделяет мир мертвых и мир живых. Другие — более мелкие — речушки придавали местности заболоченный вид. «Это не река, это болото. Болото — это река, которая никогда не кончается».

— Почему они выбрали вышедшие из обращения монеты?

— Наверное, им нужны были символы, а для этой цели пригодны только бесполезные предметы.

Я просмотрел бумаги Рины: ее письмо, небольшое по объему, но ясное, казалось, было весьма далеким от любой мысли о смерти. Большинство страниц — рабочие заметки, материалы к докладу. На одном из полей был виден отпечаток монеты, подложенной под бумагу и заштрихованный сверху карандашом.

Монеты под языком умерших. Хозяин подземного царства одновременно был стражем сокровищ.

Анна перемотала магнитофонную ленту. Мы ожидали услышать что-то такое, что все разъяснит — расскажет о тайном союзе, совместном сумасшествии, воплощенном в древней мифологии.

«Работа переводчика — это те же колебания и поиски истины, как и работа писателя. Писатель тоже делает перевод, сомневается и пытается подобрать самые точные слова, соответствующие его замыслу, он тоже знает — как и переводчик, — что его родной язык это тот, который становится непослушным иностранным жаргоном. Писатель переводит самого себя, как если бы он был другим автором, переводчик создает от имени другого, как если бы он был им самим».

Анна прокрутила ленту вперед: «Герой романа Джеймса Джойса „Поминки по Финнегану“. Языки, звучавшие в залах ожидания в аэропортах, в университетских барах, в ночных кошмарах переводчиков». Она прокрутила еще немного; в глубокой ночи гудение диктофона тоже напоминало голос, который издевался над нами.

Рина продолжала говорить, но теперь ее перебивал другой голос — скрытая форма неизвестного языка. Она смирилась, прекратив говорить по-испански, и попыталась сказать несколько слов по-итальянски, но язык отторгал ее из пространства, где властвовали известные законы. Другой язык, язык Ахерона, поглощал ее в круговороте. Какую историю рассказывал этот другой язык? Каково было значение языка, лишенного смысла? В гуле голосов звучала музыка, созданная ее полным отсутствием, придававшая смысл этой полной бессмыслице.

Я знал, что мы приблизились к истине. Я это чувствовал. Я подумал, что наступило время собрать вещи, попрощаться со всеми и навсегда отсюда уехать.

Беззвучно я проговорил:

— Пора браться за перевод.

 

XXV

— Я верну бумаги на место, — сказал я. — Только эту оставлю. И диктофон.

Я спрятал письмо в бумажник.

— Прямо сейчас и пойду.

— Ты уверен?

— Подожди меня здесь.

Я шагал по коридору, стараясь производить как можно меньше шума, но мое воображение многократно усиливало шум от моих шагов. Я обдумывал возможные объяснения, на тот случай, если кто-нибудь увидит, как я ломлюсь в чужой номер — тем более в номер, где в ванне плавает труп.

Я молча открыл дверь номера 316. Но раньше, чем я нащупал выключатель, зажглась настольная лампа. Я приглушенно вскрикнул.

Это был Наум, в пуловере наизнанку, как будто он натянул его в темноте.

Мы молча смотрели друг на друга. Когда-то мы были друзьями. Мы хорошо знали друг друга. Наша взаимная ненависть была неслучайным недоразумением.

— Что ты ищешь? — спросил он. Он держался властно, как хозяин.

— Уже нашел. Я искал имя и нашел — твое.

Я открыл чемодан, что лежал на кровати, и положил в него все бумаги. Наум схватил их, быстро перелистал и положил на место.

— Анна что-нибудь знает?

Я пожал плечами.

— Анна вечно покупает и выбрасывает вещи, — сказал Наум, усаживаясь на кровать. На секунду он закрыл глаза, и я подумал, что он уснул. — Постоянные переезды приучили ее почти ничего не хранить. Но у нее есть обувная коробка с вещами, которые она не решается выбросить. В этой коробке есть и твоя фотография. Ты печатаешь на машинке, а за тобой — окно.

Я вспомнил эту фотографию. Я ненавидел Наума, потому что он меня хорошо знал: он знал, что я взялся разгадывать эту тайну не потому, что страдал бессонницей и хотел чем-то себя занять, а потому, что мне хотелось вернуть ему старые долги. Он хотел, чтобы я поверил, что в глазах Анны я был единственным и неповторимым. Наум знал, как меня подкупить. Но с годами моя доверчивость порастратилась, и фотографии из обувной коробки было уже недостаточно, чтобы меня купить.

— Зачем ты пришел? Что ты искал?

— Я не хочу, чтобы кто-то узнал, что я был знаком с этими людьми. Если они вобьют себе в голову, что речь идет о секте и что они договорились о самоубийстве, нас могут здесь задержать на месяцы, считая полными идиотами.

— Меня не задержат. Моего имени нет в бумагах.

— В каких бумагах?

— В письме.

— И о чем там в письме говорится?

— Там говорится: начинайте без меня, приеду позже.

— И что в этом компрометирующего?

— Я уверен, что это ложь, что на рейс из Буэнос-Айреса не было свободных мест. Я думаю, ты летел в полупустом самолете.

Наум прилег на кровать. Казалось, что он собирался остаться в номере на всю ночь, как если бы администрация отеля неожиданно перевела его в эту комнату.

— Я закрою номер на ключ, когда буду уходить, — сказал я.

Он поднялся.

— Молчание в обмен за правду, — сказал он.

Я не ответил. Я вышел, запер за собой дверь и пошел вниз, чтобы вернуть на место ключи.

Когда я вернулся к себе в номер, Анны там не было.

 

XXVI

С утра Кун был в центре внимания; все очень хотели знать, когда нам позволят уехать. Вопросы отвлекли его от переживаний за судьбу конгресса и вернули роль организатора, хотя сейчас речь шла уже о завершении работы.

Кун объявил, что делает все возможное, чтобы судья как можно скорее разрешил в первую очередь отъезд иностранцев; он говорил очень уверенно, так что некоторые поверили, что к судье отправлен гонец со срочным посланием.

В баре я встретил Химену, она сидела в одиночестве и потягивала апельсиновый сок. Время от времени она что-то записывала в свою записную книжку. Я спросил у нее, есть ли новости о Зуньиге.

— Утром я звонила в больницу. Он без сознания, лежит в отделении интенсивной терапии. Врачи говорят, что его состояние небезнадежное. Они его спасут.

Я сел напротив нее.

— Не помешаю?

— Нет, я делала записи для своей заметки. Скоро надо ее сдавать.

— Заметка о чем?

— Сегодня утром увезли тело. А вы в это время спали. Вы не станете журналистом.

— Нет, к счастью, нет.

Я заказал кофе с молоком и рогалик.

— Я пока поработаю. Вы мне не мешаете. Только не обижайтесь, я вообще неразговорчивая по утрам.

— Скоро полдень.

Наблюдая за ее работой, я с аппетитом съел рогалик. Мне показалось, что Химене очень хотелось, чтобы ей помешали, что я и сделал.

— Пришлют еще кого-нибудь из газеты?

— Нет, все поручено мне. Они мне сказали, что очень довольны моей работой. Жаль, что уже все закончилось.

У нас имелось два трупа, один больной в коме, а ей было жалко, что все закончилось. Она страстно желала продолжения, чтобы сообщить факты в свою газету.

Подошла Анна и положила руку мне на плечо. Химена не отрывалась от своих бумаг.

— Наум хочет поговорить.

— Сейчас?

— Сейчас.

— Где он?

— Наверху.

Анна отошла к Куну. Я быстро допил свой кофе.

— Что-то важное?

— Нет. Нам надо обсудить один перевод.

Химена была так жадна до новостей, что не сумела скрыть разочарования — наверное, рассчитывала получить интересную информацию.

Анна встретила меня у лестницы. Мы поднялись на третий этаж. Я остановился.

— Он у себя в номере?

— Нет, на самом верху.

Мы поднялись на четвертый этаж, который был совершенно пустым. Я украдкой покосился на дверь номера, в котором скрывался Мигель. Свет не горел на всем этаже. По террасе мы подошли к бассейну. Наум сидел на штабеле кирпича в стороне от бассейна.

— Сейчас мы поговорим и больше уже никогда не вернемся к этому разговору. Я вам скажу всю правду, а вы в обмен уничтожите бумаги, где упоминается мое имя.

— По-моему, это справедливо, — сказал я. — Анна, а ты что думаешь?

— Я согласна.

— Где бумаги?

Я достал письмо из бумажника.

— Только это письмо.

— Точно? — Он посмотрел на Анну. — Анна, было только одно письмо?

— Почему ты доверяешь ей больше, чем мне?

— Ей тяжелее меня обмануть.

Я подумал, что он мог быть прав.

Наум внимательно посмотрел на нас и, кажется, поверил. Мы все поверили друг другу. Это была встреча старых друзей.

Наум начал рассказывать.

 

XXVII

— Пять лет назад я опубликовал «Следы Гермеса». В течение следующих месяцев я получил больше писем, чем за всю предыдущую жизнь. Ученые, сумасшедшие, которые все еще ищут философский камень, один португальский священник, утверждавший, что владеет рукописью неопубликованной работы Парацельса. Одно из писем написал греческий студент, который жил в Париже. Он хотел встретиться со мной лично. Я никогда не назначаю никому встреч, но он подписался: Андреас Савидис, ваш собрат по языку Ахерона.

Мне приходилось слышать ссылки на язык Ахерона, когда я изучал биографию Марсилио Фисино, когда работал над темой распространения герметизма на Запад. В 1460 году Косме де Медичи доверил Фисино сделать перевод многочисленных рукописей Платона и Плотина. Потом он купил два манускрипта, которые заставили его изменить план работы. Один — «Корпус герметикум», на втором было лишь примечание переводчика. Марсилио Фисино очень жалел, что хотя книга была написана на греческом, она была полностью непостижима. Сперва он подумал о секретном коде, попытался найти ключ, но очень скоро разочаровался. Косме хотел получить «Корпус герметикум» до своей смерти и подгонял Фисино, чтобы тот быстрее заканчивал работу над переводом. Марсилио перевел манускрипт в 1463-м, за год до смерти Косме. О судьбе другой рукописи ничего не известно.

— А что это такое — язык Ахерона?

— Я всегда думал, что это было суеверие религиозных историографов, академический миф, существование которого не имеет других доказательств, кроме письма Марсилио Фисино. Считается, что это язык подземного царства. Те, кто верил в этот миф, говорили, что Данте знал этот язык и поэтому включил в свой «Ад» две непонятные строчки, которые не соответствовали ни одному из известных языков. Когда Данте с Вергилием подходят к преисподней Плутона, бог встречает их словами: «Отец — сатана, отец — сатана».

А в песне XXXI «Ада» Данте встречает Немврода, который произносит непостижимые слова: «Raphel may amech zabi almi».

На протяжении веков переводчики и исследователи пытались найти объяснение этих двух загадочных строчек. Но тайна так и осталась тайной, что помогло сохранить легенду о языке Ахерона.

Когда я встретился с греческим студентом, он мне сказал, что этому языку его обучил один старый профессор, который незадолго до этого умер. Как бы передал его в наследство. Одна из наследственных заповедей говорит, что тот, кто знает язык, может победить смерть, при условии, что сохранит его для себя и не будет на нем разговаривать.

Греческий студент говорил, что этому старому профессору было столько лет, что и вообразить невозможно.

— Ты с ним еще виделся?

— Много раз. Это был студент без солидного образования, но умный и увлеченный. Я не поверил в так называемое могущество языка, но все же пришел к убеждению, что он существует. Если бы я получил возможность изучить грамматику и лексику этого языка, работа с ним стала бы целью всей моей жизни. Я добился для Андреаса стипендии, взамен попросив его молчать. Его обещание ничего не значило. Он был очень молод и не знал, что академический мир более опасен, чем шпионское гнездо. В мире шпионажа существуют отдельные шпионы-двойники, в академическом мире — агентами-двойниками являются все. Без исключения.

В общем, очень скоро он привлек внимание тех, кто уже давно занимался поисками этого языка — Рина Агри, Валнер, Зуньига и еще несколько человек, которые сюда не приехали. Долгое время они шли по следу, но у них не было никаких конкретных свидетельств, пока не появился Андреас, готовый раскрыть свой секрет всем и каждому.

Я хотел засадить его в библиотеку, чтобы он занялся поисками следов языка в еще не переведенных рукописях, но его энтузиазм бил через край. Мы попробовали поискать этот язык в больницах: Андреас мне сказал, что умирающие легко разговаривают на нем, что они без усилий запоминают слова и умирают с этими словами из незнакомого языка.

В последнюю ночь, когда я его видел, он пришел ко мне в кабинет в три часа утра. Шел дождь, он весь промок, но, похоже, не замечал этого. Я спросил, что он делал всю ночь. «Я ходил», — ответил он не без сомнения, как если бы толком не знал, что означает глагол «ходить». Он сделал какие-то странные движения языком, смысл которых я понял только потом. Надо разговаривать с монетой во рту и недалеко от воды, сказал Андреас. Тогда появляются видения. Язык — это вирус. Язык рассказывает только одну историю. Язык Ахерона — это приглашение стать поперек реки. Если человек не будет болтать об этом, если он сдержит себя — ему откроется тайна.

Я знал, что Андреас принимает транквилизаторы; я приписал его состояние действию лекарств. Я подумал, что это — примитивный искусственный язык, образованный из греческого путем перестановки слов по неким правилам, которых я не знал.

Я представил себе язык, способный вызывать галлюцинации. Не наркотики ли вызывают смятение в языке, который зарождается в мозгу? Как и в языке Ахерона. Но нужно было вносить коррективы, и он делал это, снисходя до перевода.

— Что случилось со студентом? — спросил я.

— Андреас был астматиком. Он умер два дня спустя после того визита ко мне в кабинет от передозировки лекарства от астмы. Под языком у него была монета. Ее нашли, потому что, когда омывали тело, монета выпала и забила сток мойки, вода затопила все помещение. Андреас был уверен, что обладание языком не может длиться бесконечно. Потому он и подверг себя риску. Согласно поверью, на каком-то этапе акценты смещаются, и уже не человек говорит на языке, а язык говорит с помощью этого человека.

— Знали ли Рина и Валнер, что они умрут, если заговорят на этом языке? Ты их об этом предупредил? — спросил я.

Наум поднялся. На дне бассейна валялось — в полном беспорядке — несколько полых кирпичей. Теперь он внимательно смотрел на них, как на зеленые точки, на которых он концентрирует внимание перед лекцией.

— Мы договорились собраться всем вместе и впервые поговорить на языке Ахерона. Какой нормальный человек поверит в то, что язык способен убивать? Я до сих пор не могу в это поверить…

— Но ты же знал, что случилось с Андреасом. И ты им не рассказал?

— Мы никогда не говорили об этом.

— Ты всех раздразнил и приехал только на следующий день, чтобы понаблюдать за результатами опыта.

Наум рассмеялся. Он посмотрел на Анну, как на судью.

— Ты в это не веришь. Ты так меня и не простила.

Я не стал говорить, что и он тоже кое-чего ей не простил.

— Кажется, мы теряем время. Ты тоже говоришь на мертвом языке.

— Ты специально задержался на день. Билеты были. Ты провел опыт, и результат превзошел все твои ожидания. Когда выйдет книга, которая расскажет об этой истории?

— Я рассказал тебе все, что знаю. Ты не можешь обвинить меня в убийстве из-за опоздания в один день. Теперь я хочу получить бумагу.

Я достал листок.

— Расскажи правду хотя бы Анне.

Я почти верил, что Наум скажет правду, и Наум был почти готов подвести черту, которая отделяла нас от правды. Но этого не случилось. Он бросился на меня, порывисто, но неловко — не отрывая взгляд от листка у меня в руках. Я встретил его ударом. Боднул головой в подбородок. Потом ударил его в живот. Он согнулся пополам и упал на грязный и влажный пол.

Анна встала на колени рядом с ним.

— Письмо, — попросил Наум тонким голосом.

— Правду, — сказал я.

— Письмо, — попросила и Анна.

Я хотел, чтобы она узнала правду, но ей эта правда была не нужна.

Я скатал письмо в шарик и швырнул его к ногам Наума. Он приподнялся, чтобы его подхватить. Потом уселся на кирпичный бортик бассейна.

Я сказал Анне:

— Он расскажет тебе всю историю в деталях. И предложит написать с ним в соавторстве новую книгу. И будет много-много переводов, но он так и не скажет того единственного, о чем действительно надо сказать.

Наум достал из кармана зажигалку и поднес огонек к письму. Мы — все трое — смотрели, как горит бумага. Когда письмо превратилось в пепел, единственным доказательством против Наума остался я сам.

 

XXVIII

Я позавтракал уже после полудня, потом совершил небольшую прогулку, а вернувшись к себе, почувствовал запах табачного дыма. Я даже подумал, что ошибся номером.

На моей кровати сидел мужчина и читал мои бумаги при свете настольной лампы.

— Что вы здесь делаете, комиссар?

Гимар, не скрывая досады, посмотрел на меня.

— Свою работу. Не беспокойтесь, я не нашел никакого компромата.

— А что вы искали?

— Поскольку вы посещали дальние комнаты, я подумал, не принесли ли вы что-нибудь из номера 316.

— Я даже не знаю, чей это номер — 316.

— Вас видели, когда вы прогуливались по отелю. Вас видели, когда вы возвращали ключи на место. Что именно вы там искали?

Я уселся на кровать. Гимар все знал.

— Объяснений.

— Нашли что-нибудь?

— Нет. Просмотрите бумаги, которые оставила Рина Агри. Вы сами увидите, что они ничего не объясняют.

Гимар надел пальто, которое лежало на кровати.

— Прошу прощения за табачный дым. Никак не могу бросить курить. Не снимайте куртку, мы выйдем вместе. Я вам расскажу свою историю, а вы мне — свою.

Гимар взял гостиничную пепельницу, полную окурков, и выкинул все окурки в мусорное ведро в ванной комнате.

— Куда мы пойдем? — спросил я встревоженно.

— Мне нужно кое-что проверить в комиссариате. Не беспокойтесь, вы не арестованы.

Кун был внизу и, увидев, как я спускаюсь в компании комиссара, явно забеспокоился.

— Куда ты собрался, Мигель?

— Мне нужно, чтобы мне подписали кое-какие бумаги. Я пригласил с собой сеньора Де Бласта как свидетеля, — ответил, не задерживаясь, Гимар. Я покорно махнул Куну рукой и последовал за комиссаром.

Снаружи нас ждал побитый «фиат-1500».

— Приходится использовать свою личную машину, даже в служебных целях. Патрульная постоянно находится в мастерской. Если не свечи, то ось или батарея. Вы знакомы с механикой?

— Я вообще не вожу машину.

— Но как же жить, если не умеешь водить машину?! Но с машинами столько проблем. Эта еще не настолько старая, но мне все равно часто приходится ходить пешком.

По моим подсчетам, автомобилю было лет двадцать. Комиссар включил радио. Диктор сообщил какие-то местные новости: выставка картин, дорожное происшествие, — а потом заговорил о конгрессе переводчиков. Он сказал, что передает слово корреспонденту в гостинице. Я узнал голос Химены.

— Эта девушка фотографирует, пишет, выступает по радио.

— Она единственная журналистка, которая у нас есть, — сказал комиссар. — Ее отец, инженер, много лет назад уехал из деревни. Бросил их с матерью.

Мы проехали по дороге вдоль берега, потом свернули налево и въехали в деревню. Комиссар снизил скорость, проезжая на красный свет.

— Нужно быть осторожным и соблюдать правила движения, хотя мы — в тихой деревне, — сказал он.

Он остановил «фиат» у здания комиссариата.

В караульном помещении никого не было. Только рядом с бюстом Сан-Мартина похрапывал унтер-офицер. Гимар с силой хлопнул дверью, чтобы его разбудить, и проследовал дальше.

Мы поднялись по узкой лестнице в офис с огромным письменным столом, который занимал почти все помещение. Вдоль стены тянулись металлические шкафы. На письменном столе стояла пишущая машинка.

— Для чего вы меня привели сюда, комиссар?

Не ответив, Гимар уселся за стол и открыл ключиком ящик. Он достал девятимиллиметровый пистолет и положил его на столешницу.

— Я приехал в эту деревню пять лет назад. Мне говорили, что здесь ничего не происходит, ничего не происходило и вряд ли когда-нибудь произойдет, но я знаю, «ничего не происходит» и «много чего происходит» — это вопрос наблюдения. Я нашел пустой архив, заполнил его собственными отчетами, которые я собственноручно редактировал. Буквально с первых же дней, как я сюда приехал, я начал заполнять архив; когда я освоился, я купил новую ленту для пишущей машинки и принялся писать.

В моем архиве собрана вся история деревни, и никто об этом не знает. Я рассказываю вам об этом, потому что вы — человек со стороны, и я хочу, чтобы вы меня поняли. Взгляните на эту папку.

Он протянул мне папку. В подборке речь шла о приобретении участка под гостиницу, имелся состав прежних учредителей, предшественников архитектора. Я прочел: «Нарушения строительного кодекса».

— Когда я обнаруживаю преступление, я пишу его название заглавными буквами, это единственное, что я могу определить как свой литературный стиль. Преступление — заглавными буквами. Я обязан отметить все. Иногда это может пригодиться, чтобы оказать давление на людей, но это далеко не все. Не важно, что иногда я не могу вмешаться, что у меня связаны руки. Я не знаю, смогу ли добиться справедливости, но я все записываю очень подробно.

— А теперь расскажите мне все, что знаете, и я добавлю новую страницу в эту папку. Расскажите мне все, иначе ваше пребывание в Порто-Сфинксе грозит затянуться. А я так думаю, что в Буэнос-Айресе вас ждет много работы.

— Вы все равно не поверите в мою историю.

— Посмотрим. Вы начинайте. Продемонстрируйте силу убеждения, чтобы никто в мире не смог сомневаться в ваших словах.

Запинаясь, я рассказал ему о языке Ахерона. Я рассказал о Валнере, Рине и Зуньиге, но не упомянул о Науме. В моем рассказе все смерти происходили только из-за того зла, которое таилось в самом языке, — это были фатальные случаи, где не было виновных. Гимар слушал меня, не прерывая, несмотря на то что я делал паузы в ожидании его реплик; иногда, когда я чувствовал, что вхожу в опасную зону, я говорил быстрее, стараясь не давать ему возможности прервать меня, хотя и ждал этого. Я даже не знаю, почему я защищал Наума; наверное, во мне оставалась какая-то память о потерянной верности, и я не хотел, чтобы в нашу старую историю вмешивались посторонние.

Когда я закончил, Гимар по-прежнему не сказал ни слова. Он достал оранжевую папку и написал на обложке: «Язык Ахерона».

— «Ахерон» — я правильно написал?

Я ответил, что да.

Потом он спрятал пистолет в карман пальто, закрыл ящик на ключ и приказал, чтобы я следовал за ним.

 

XXIX

Уже смеркалось. Мы шли по пустынной улице.

— Вы мне рассказали свою историю. Сейчас — моя очередь.

Я сказал, что устал и хотел бы вернуться в отель.

— Это займет всего десять минут. Мне нужен свидетель, я уже говорил.

Мы подошли к входу в муниципальный музей. Гимар постучал в дверь. Поскольку нам не открывали, он начал стучать настойчивее, пока в окошке не показалось лицо седого мужчины. Сперва я подумал, что это был старик, потом я понял, что мужчина был ненамного старше меня.

— Комиссар…

— Нам надо войти.

— А кто это с вами?

— Я его привел в качестве свидетеля.

— Свидетеля чего?

— Того, что, если не откроешь дверь, я буду стрелять.

Мужчина снял цепочку.

— Луго — хранитель музея, хотя хранить здесь особенно нечего.

Мужчина зажег свет. Под потолком, прямо у нас над головой, висела челюсть кита. В витринах стояли забальзамированные птицы, посуда, морские инструменты, кости животных. На стене висела фотография маяка, сделанная полвека назад.

— Я хочу спать, комиссар, — сказал Луго.

— Как я тебя понимаю. Активная ночная жизнь.

— Я рано встаю.

— До рассвета.

Комиссар осмотрел все углы в двух залах и двинулся в сторону коридора. Мужчина преградил ему дорогу.

— Что вы ищете?

Комиссар с силой отодвинул его и пошел в глубину здания. Смотритель не последовал за ним. Гимар открыл одну дверь, потом вторую и наконец вошел в последнюю.

— А вы кто? — спросил меня смотритель.

— Переводчик, — ответил я.

Комиссар вернулся с булавой из мангового дерева, завернутой в грязную парусину. Луго наблюдал за ним безо всякого интереса, будто бы все это его не касалось.

— Этим ты убиваешь животных?

— Я уже давно забросил охоту.

Гимар замахнулся булавой над головой Луго. Он остановил ее на весу, сделав вид, что ему стоило больших усилий ее удержать. Хранитель музея вжался в стену.

— Когда я понял, что это были вы, я подумал: Луго сошел с ума. Выходит по ночам убивать тюленей. Но потом я услышал разговоры пожарных об эпидемии, и все жители деревни враз заделались морскими биологами и начали говорить об эпидемии. Странная эпидемия — с разбитыми черепами. Сколько тебе платили?

— Двести, — сказал мужчина. Он явно гордился цифрой.

— Триго и Диелс? Двое наших пожарных? Но зачем?

— Они мне не говорили зачем. Мне платили и все. Двух было достаточно, они мне говорили, что три — еще лучше.

— Ты даже не знаешь, зачем ты их убивал?!

— Меня это не интересовало. Работа закончилась. Я вам клянусь, что закончилась.

— Я не понимаю нелюбопытных людей. — Комиссар поднял булаву. — Я конфискую оружие преступления, и чтобы я больше тебя не видел на пляже. Подумай об этом как следует, я вообще не хочу тебя видеть — нигде. Есть какие-то новости, когда открывают музей?

Луго отрицательно покачал головой.

— Директор говорит, что нет фондов. Сначала надо отремонтировать крышу и сломанные трубы…

Комиссар повернулся к нему спиной.

— Когда-нибудь мы придем сюда на экскурсию с гидом, — сказал он мне.

Слегка успокоившись, он пошел к двери. Луго быстро закрыл за нами дверь, как будто боялся, что комиссар может вернуться.

Мы пошли по берегу. Я боялся, что у комиссара были другие планы, и наша прогулка еще не закончилась. Но он шел за мной, не предлагая изменить маршрут.

— Вы его не арестуете?

— Нет, это несчастный бедняк.

— А для чего пожарным понадобилось, чтобы он убивал животных?

— На самой окраине Сфинкса есть пара улиц, считающихся как бы свободной территорией. Притоны, где играют в рулетку и в карты, и ранчо, где три или четыре женщины, живущие здесь несколько лет, принимают водителей грузовиков или портовых рабочих.

Десять дней назад одного убили в пьяной драке или, может, сводили счеты; хозяин одного из заведений, сам пьяный в сосиску, оттащил тело в воду. Но забыл, что нельзя оставлять тела возле берега — оно всплывет и вернется. Потом, когда этот человек протрезвел, он попросил пожарных урегулировать вопрос. Когда мертвец всплыл, пожарные завернули его в тюк парусины и вывезли в море, подальше. Но еще раньше они запустили слух об эпидемии, чтобы никто ничего не заподозрил, если вдруг кто-нибудь видел, как они выходят в море. Они уже проворачивали подобное пять лет назад, еще до моего приезда, и тогда все сошло им с рук. Сейчас они повторили свой старый трюк.

Было холодно, изо рта у Гимара шел пар. Мы подошли к дороге, сворачивающей прочь от моря.

— Вы сами-то верите, что все закончилось? — спросил он меня.

— Насчет тюленей?

— Насчет самоубийств.

— Да. Больше никто не знает язык, за исключением Зуньиги, но он сейчас под присмотром врачей.

Гимар протянул мне руку. Я простился с ним с облегчением.

— Завтра вы все уедете. Судья разрешил. Судью не интересует, что происходит здесь, в Сфинксе. Единственное, что он хочет, — поскорее забыть обо всех неприятностях.

Комиссар ушел. Я слышал его удаляющийся голос; не знаю, пел ли он или разговаривал сам с собой.

 

XXX

Когда я вошел в отель, консьерж снимал с доски объявлений информацию о нашем конгрессе, заменяя ее цветными брошюрами о встрече исполнительного комитета нефтяной компании. Кун наблюдал за его работой с видом свидетеля грабежа.

Он не спросил меня о комиссаре. Он был весь во власти своих мыслей.

— Мы собирались опубликовать все доклады конгресса, но теперь ничего не получится, — сказал он.

— Почему?

— Половина выступлений не состоялась. Мы только и говорили, что об этих смертях, и почти не говорили о переводах.

— Напротив, — сказал я. — Все, что случилось, связано с переводом.

Он ни о чем не спросил меня. Он не хотел никаких объяснений.

— Завтра утром мы уезжаем тремя группами, — сказал он. — Недавно звонил комиссар и сообщил, что судья подписал разрешение.

Переводчики уже поужинали. Они пили кофе и обменивались адресами. Я уговорил бармена приготовить мне овощной суп. Пока мне готовили еду, я поднялся к себе в номер, чтобы оставить там куртку. Я позвонил Елене, чтобы сообщить о своем возвращении, но ее не было дома, или она спала, и я оставил краткое сообщение на автоответчике.

Когда я вышел из номера, в глубине коридора я увидел Анну. Стараясь не шуметь, я последовал за ней. Она поднялась на один этаж по внутренней лестнице.

— Ты к Науму идешь? — Мой голос ее испугал.

— Да.

— Оставь его. Даже если ты ему обещала.

— Я ничего ему не обещала.

— Он тебе лжет.

— Нет. Он солгал мне всего один раз и никогда больше этого не сделает. Прошло уже десять лет. Он уговорил меня остаться с ним.

Позже, намного позже я нашел ответ, которого она не просила.

— Потом он оставил меня одну в незнакомом городе. Он не осмелился вернуться ко мне.

— Это причина, чтобы его ненавидеть, а не идти к нему в номер.

— Мы с Наумом говорим на одном языке. И существует еще одна вещь, которую никто больше не сможет понять.

Анна поцеловала меня в щеку.

— Завтра не уезжай, не попрощавшись со мной, — попросила она и вошла в номер 340. Номер Наума.

Я ел в одиночестве, размышляя о будущей книге «Язык Ахерона», которую Анна с Наумом напишут вместе.

Книга расскажет о происхождении мифа, о тех следах, которые он оставил в культуре на протяжении веков; в последней части книги будут описаны события, произошедшие в далекой южной деревне, в недостроенном наполовину отеле. В книге будет даже намек, в неожиданном автобиографическом излиянии, что в эти тяжелые дни авторы пережили возрождение старого романа и как бы вернулись в молодость.

Авторы напомнят о мучениках, павших во имя языка, но не коснутся недоразумений. Книга закончится списком тех, кому авторы выражают благодарность, и среди них будет и мое имя.

Химена вошла в отель без камеры, без блокнота и без диктофона.

— Мне позвонили с радио и сказали, что завтра вы уезжаете. Я пришла попрощаться.

Она не уточнила, пришла она попрощаться только со мной или со всеми. Несмотря на холод, я пригласил ее прогуляться. Мы говорили о ее будущем, я дал ей советы по вопросам, которых она совершенно не знала, а потом привел ее к себе в номер. Чтобы бежать от боли, я выбрал ложь.

Когда я проснулся, я был один. Химена не оставила даже записки. Она должна была уйти пораньше, чтобы ее никто не увидел. Через окно мне удалось рассмотреть первую группу, которая рассаживалась в микроавтобусе. Мне захотелось попрощаться с Васкесом; я делал ему знаки из окна, но он меня не видел.

Я спокойно собирал вещи. Время у меня было.

Когда я спустился к завтраку, Кун мне сказал:

— Ты вечно опаздываешь. Но все равно ты получишь сувенир из Порто-Сфинкса.

Он передал мне керамический маяк, который я спрятал в карман куртки. Я решил избавиться от него при первой же подходящей возможности. Я должен был сделать это немедленно — к вещам привыкаешь быстро, буквально за пару часов.

— Ты уже собрался? Вы выезжаете через полчаса.

— А ты что, не поедешь с нами?

— Я останусь еще на несколько дней. Нужно выполнить кое-какие формальности.

Он не сказал, какие именно формальности. Но я и так догадался.

Анна спустилась с сумкой. Она была очень бледной. У нее был такой вид, как будто она не спала несколько суток. Она прошла рядом со мной, но не поздоровалась, а сразу вступила в разговор, как бы продолжая недавно прерванную беседу.

— И кто-нибудь слышал этот язык из мечты?

— Спроси об этом Наума, — сказал я, не глядя на нее.

Я не хотел ничего больше знать ни о языке Ахерона, ни о Науме, ни даже об Анне.

— А если кто-нибудь услышит запись во сне? Если кто-то спящий ответит на эту запись?

Я вспомнил небольшой диктофон и голос Рины, которая говорила, как сомнамбула. Я представил себе сцену, ясную, как галлюцинация: Анна просыпается посреди ночи, чтобы вспомнить другую историю, ту, которую моя ревность не могла даже представить. Я спросил ее почему, она ничего не сказала и своим молчанием как бы дала мне право строить догадки. Это все из-за нас, подумал я.

Она разбудила мою зависть, мою ревность, мое пресыщение.

— Где он?

Анна покачала головой. Я спросил у консьержа; он видел, как Наум выходил из отеля.

Я бежал по покрывалу из мертвых водорослей. Я смотрел по сторонам — направо, налево. Вдали я заметил мужчину. Подбежал к нему, но это был не Наум.

Я побежал к маяку. Меня бил озноб, и я знал этот холод — это был сигнал, который я не хотел понимать. Язык Ахерона продолжал говорить. Язык Ахерона продолжал свое повествование. Он рассказывал ту единственную историю, которую мог рассказать.

Я открыл дверь маяка и почувствовал сильную влажность, запах веревок и парусины, разлагавшихся в закрытом помещении. Прошло несколько секунд, и я подумал, что я здесь один. К моим ногам упала монета, и я посмотрел вверх.

Наум висел тремя метрами выше, на потрепанной веревке. Единственный возможный перевод был закончен.

Вилла Хесель, январь 1997

Буэнос-Айрес, август 1997