— Держи, уйдет! Уйдет, сволочь!

В саду плясали факелы, звенело в темноте оружие, где-то визжала женщина, и все перекрывала смачная ругань крепкого тучного мужчины, который, пыхтя, тяжелой трусцой ломился по саду, туда, где белая ограда выходила на узенькую темную улочку, перекрытую ветвями деревьев. Ночь была безлунной, и свет факелов почти сразу же растворялся во мгле.

— Уйдет, — подвывал быкообразный толстобрюхий мужчина, уже понимая, что при всем упорстве ему просто скорости не хватит догнать мерзавца, — уйдет, скотина! Да шевелитесь же вы! — возопил он, наконец остановившись и переводя дух.

Слуги послушно рванулись к стене. Кто-то что-то верещал по-харадски, кто-то ругался по-нуменорски, потому как уже ясно стало, что беглеца не поймать. Надо было хоть изобразить бурную деятельность. Над стеной в свете факелов мелькнула тощая задница, обтянутая черными залоснившимися штанами, и на том погоня закончилась.

Слуги некоторое время помялись у стены, кто-то даже не слишком торопливо полез через нее, но хозяин уже понял, что негодяй ушел.

Он некоторое время стоял среди державшихся на почтительном расстоянии слуг и домочадцев, выискивая налившимися кровью глазами, на кого бы обрушиться теперь. Гнев в себе держать, что понос назад гнать — задницу заткнешь, так ушами выйдет, да и дерьмом еще отравишься. Не полезно это. Он еще некоторое время тяжело пыхтел, затем решительно повернул к дому. Слуги чуть ли не хором облегченно вздохнули. Идет к хозяйке. Будет орать, но она сумеет его успокоить. Она всегда с ним справляется.

Вопли и рваный свет факелов остались позади, за стеной. Человек мягко спрыгнул во тьму, пару мгновений постоял, чтобы глаза привыкли, и бесшумно двинулся вниз по улочке. Она круто уходила вниз; чуть дальше будут ступеньки, а потом надо спрыгнуть в канаву и протиснуться под стеной вешнего города. Дальше уже не догонят. Он уже сто раз тут бывал и знал дорогу на ощупь.

Человек улыбнулся и почти бесшумно побежал вниз. Где-то вдалеке глухо залаяли собаки.

— Да ну! — хмыкнул он про себя, нащупывая пояс. Мешочек с перцем был на месте. Пряности каждый использует по вкусу.

Ночь стояла непроглядная. Если в верхнем городе на главных улицах и площадях зажигали фонари, то на маленькие улочки патрули уже почти и не заглядывали, дабы не нарушать покой респектабельных граждан. А уж в нижнем городе… В нижний город патрули почти и не совались, если только не было облавы. Ничего, пока чаша терпения господина наместника роквена Фалатара не переполнится в очередной раз, все будет тихо. А сейчас его желчь должна быть в порядке, сам недавно выдал снадобье. Так что недели три-четыре можно жить спокойно. Разве что в порт соваться не следует — там всегда хорошая охрана. Даже более чем.

Сейчас сточная канава была почти сухой. Он спрыгнул в нее, ощупью нашел отверстие и проскользнул наружу. До земли было около двух локтей. В сезон дождей грязная вода спадала здесь маленьким водопадиком в отстойник и стекала потом по канавам, а то и прямо по улицам в море, вынося и нечистоты, и дохлых крыс, кошек и собак, а то и что покрупнее…

Он мягко спрыгнул, огляделся. Глаза привыкли к темноте, а видел он почти как кошка. Место было знакомое. Теперь надо двигаться по улочке до переулка влево, а там уж недалеко и до Морской улицы. А там до Русалочьей площади, и по такому же водостоку пролезть в верхний город.

Здесь под ногами не листья шуршали, а похрустывали крысиные или кошачьи кости, а то мягко проседало что-то хлюпающее или тягуче-вонючее. Обычная задняя улица нижнего города. Чисто будет лишь в порту. Он шел по запахам и звукам, сжимая в руке любимый острый тяжелый нож, которым и кость перерубишь. Хороший нож, стальной. Он любил хороший инструмент.

И не зря сейчас он ласкал свое любимое орудие — и оружие. Он просто кожей почувствовал чужое присутствие. Ну-ну.

— Хай-та, антуванна!

Он остановился, как было велено. Поудобнее перехватил нож.

Раз. Два. Три. Шаги совсем рядом. Судя по шороху, еще один сзади. Ага, уже не прячется, точно, двое. Смеются. Ну-ну, похихикайте, морды харадские. Вы еще не знаете, с кем связались.

— Деньги давай, — на понятном всему Умбару портовом койне проскрипел тот, кто был впереди. Беглец чуть присел, чтобы на фоне черного неба обрисовался еще более черный силуэт. Увидел. Дальше дорисовать в воображении было нетрудно.

— Сейчас-сейчас, — нарочито дрожащим голосом произнес он. — Все отдам!

Тот, кто сзади, наверняка готовит тонкую жесткую веревку. Таких, придушенных, ему приносили много. Ну, видимо, придется лишиться незнакомого поставщика.

Так. Тот, что впереди… ага, расстояние как раз подходящее. По телу зашарили руки, сейчас тот, что сзади, накинет петлю… Он резко пригнулся, одновременно хватая наугад того, кто сзади. Чутье не подвело. Тяжелое, воняющее потом тело перекатилось через него, стоявший перед ним бандит успел попятиться, зато другой брюхом проехался по выскочившему из кулака ножу. Несколько раз ахнул, хлюпнул и завыл. Человек не стал вставать, присматриваясь к движению теней. Ага. Вот промелькнула. Тоже пытается затаиться в тьме. Ну-ну. Где-то рядом взвыли коты, и тут же тот, из темноты, бросился вперед. У него было такое зловонное дыхание, что прятаться ему было просто бесполезно — разве что среди таких же вонючек. И именно по этой вони человек вычислил, где должна находиться голова бандита. Тяжелый нож с размаху с хрустом вошел в висок. Тело грузно упало, немного подергалось. И стало совсем тихо. Теперь над грязным переулком царили только кошачьи вопли. Великие герои кошачьего мира, плюя на все мелкие заботы людей, выясняли превосходство и право на продолжение рода от самой красивой и сильной кошечки.

— Вот ведь молодцы, сволочи, — прошептал, ощупывая пояса убитых, человек. — И насрать им на людей! Правильно, насрать…

Пояса со всем, что на них было, быстро перекочевали к победителю. Он пошарил еще, стянул с пальцев и шей все, что можно было стянуть, вытащил из-за пазухи все, что можно было вытащить, с одного еще снял нательный пояс.

— Деньги не воняют, кисы мои, — прошептал он, одаряя ночь красивой опасной ухмылкой. Все равно видно не было.

Внизу, в порту, перекликались патрули, горели факелы, гудели, словно ульи, таверны. Иногда ровный гул прорезал визгливый женский хохот или громогласная хоровая песня. Порой в темноте истошно, с чувством долга орали коты — в нижнем городе были одни кошки, собаки жили в верхнем, почти полностью нуменорском. Обычная ночь. Славная ночь. Тихая ночь. Человек присел на край сточной канавы. С безлунного неба смотрели огромные косматые звезды, отражаясь в застоявшейся воде.

— Красотища какая, — вздохнул человек, застегнул оба трофейных пояса и двинулся домой.

Дахарва услышал шаги задолго до того, как отворилась дверь. Шаги были знакомы, и Дахарва облегченно вздохнул. Еще с одного приключения хозяин возвращается живым. Дверь отворилась. Хозяин, потрепанный и благоухающий явно не розовым маслом, проскользнул внутрь.

— Вода остыла, — сказал Дахарва.

— Наплевать. — Хозяин яростно дергал пряжки чужих поясов. Стало быть, погулял так погулял! — Давай какая есть.

— Ну, как пожелаете, господин Эрион, — усмехнулся харадец.

Эрион долго плескался в чуть теплой воде в деревянной бадье, отмываясь от ночного приключения. Дахарва задумчиво мыл нож.

— Ах, трупчики. Два свежих трупчика, — постанывая Эрион. — Думаю, вскрытие показало бы совсем гнилое нутро, судя по тому, как у него изо рта воняло. Эй, ты, кратко-живущий!

— А?

— Вот наш государь лет пятьсот может протянуть. А я лет двести. А ты сдохнешь куда раньше. А вот если на благость не рассчитывать, а вести здоровый образ жизни, так это лет двести и ты протянешь, а?

— Не, не протяну.

Эрион помотал головой. Дахарва долго не протянет, это правда, при таком сердце долго не живут. Мысли Эриона потянуло в другую сторону — а вот если бы взять сердце, к примеру, у быка и пересадить человеку… Он снова помотал головой.

— Вы лучше скажите, какую операцию нынче провели, — сказал Дахарва. — Нож явно не в чехле отдыхал.

— О, весьма удачное вскрытие брюшной полости и трепанация черепа. Увы, с летальным исходом.

Дахарва рассмеялся, сдувая со лба длинные черные пряди.

— Она хоть того стоила?

— Операция?

— Нет. Женщина.

— Да ну, больше не пойду. Дура. Для души — ничего.

— Ой, а я-то думал, что вы туда отнюдь не душу шевелить ходите. Да и какая душа, господин? Сами же говорили…

— Да ладно, не цепляйся. Душа — враки. Нет ее. Есть только то, что есть, нет ни до, ни после, и ты сам себе закон. Все верно. Но хочется же возвышенного иногда, балрог подери! С дурой и спать скучно. Пожрать есть чего?

Дахарва смеялся, вытряхивая на операционный стол содержимое кошельков и поясов.

— Есть, есть. Хлеб, сыр, вино. И еще обещали труп.

— Тоже на ужин? — расхохотался Эрион. — И небось опять харадский? Почем просят?

— Да вам-то что? Кишки везде одинаковы! Что харадские, что ваши, нуменорские. А просят как всегда.

— Верно, верно, Дахарва. Трупчики, трупчики… Нет, все же придется как-то устроиться, чтобы поработать с живым. Или с таким свежачком, чтобы кровь еще не свернулась… но как, как, друг мой Дахарва? Кто ж под нож пойдет ради науки?

— А кошек?

— Вот не надо кошек трогать. Такая сволочь, как человек недостойна того, чтобы ради его жизни умирали ни в чем не повинные коты. Ни котов, ни собак резать не буду. Жалко.

— А людей, значит, не жалко? — прищурился Дахарва, уже зная ответ на этот тысячу раз заданный вопрос.

— А людей не жалко. Они сами свой выбор делают.

Дахарва снова покачал головой.

— Я бы людей живьем резать не смог.

— Трупы же режешь, — отозвался нуменорец, пережевывая жесткий сыр.

— Трупы — это трупы, им все равно. Я не смогу.

— А если много дать?

— Э, господин, кончайте, мы ж не в первый раз об этом говорим. Такой цены для меня нет.

— Да ладно, Дахарва, — отмахнулся нуменорец. — У меня тоже есть свой предел, за который я никогда не переступлю. Хотя, наверное, у других он поближе моего будет. Иначе так не орали бы по поводу гробокопательства.

— Мертвые обидятся, — покачал головой Дахарва. — Так у нас верят.

— Дахарва, но ты же в это не веришь, а?

— С вами в чем угодно разуверишься.

Нуменорец лучезарно улыбнулся, налил себе еще, пододвинул кувшин своему слуге-товарищу.

— Трупу уже все равно. Ты ж веришь, что, пока труп жив, там сидит душа. Фээээа, — насмешливо протянул он. — А как помер — уходит она. Так не все ли ей равно, что будет с трупом? Это уже, друг мой, людские предрассудки. Просто неприятно, что тушку твоей, к примеру, бабушки будет потрошить своими грязными ручонками какой-то лекарь Эрион. А что после этого он, может, твоей собственной тушке жизнь продлит, об этом человечек не думает.

— Он о душе думает.

— Да ни о чем он не думает. Просто неприятно людям возиться, к примеру, в дерьме, в кишках, а тот, кто в них роется — ради них же, — сразу становится отщепенцем. Чего это он в говне копается, когда я не копаюсь? Извращенец! — Он помотал головой. — Вот любопытно, а эльфы как учились?. Неужто никого не резали? И ведь никто дурного об их медицине не скажет. Эльфы — стало быть, все возвышенно и благородно. Даже эльфийское дерьмо есть нечто благородное и возвышенное и розами благоухает.

Он коротко ухмыльнулся. Дахарва сидел тихо, потому как господина опять понесло в философию, стало быть, настроение у него скоро будет хуже некуда, а тогда он захочет напиться и наверняка начнет куролесить.

— А как лечить человека, если не знаешь, что и как у него внутри? На Острове народ мало болеет, болезни и уродства — это удел Эндорэ. — Он совсем помрачнел. — Если бы мы не вели войн, не вылезали бы с Острова, то не особенно нам и нужны были бы лекари. Их всегда было мало, и с трупами, думаю, у них сложностей никогда не было. А тут как грянуло — так каждый лекарь на вес золота. А на Острове трупов для обучения больше не стало… Потому я и сбежал с Острова. Война, трупов много, кругом смерть — кто следить будет?

— Только из-за трупов? — прищурился Дахарва.

— Да нет… А ты чего с вопросами пристаешь?

— А чего вы тогда разговорились? Вам слушатель нужен и вопросы, чтобы себя показать. А так и со стенкой разговаривать можно.

Эрион рассмеялся.

— Конечно, конечно… Ты прав, варвар. И сбежал я отнюдь не из-за трупов, это все так, к слову. К глупому моему слову. Мне нужна свобода. Я слишком многого хочу достичь. Слишком многое узнать. А где же еще, как не здесь? Врач здесь штука нужная, многое простят. И все равно — мне мало. Мало. Все случайно, все время от времени, все бессистемно… Если бы найти покровителя, который разрешил бы все, что мне надобно, я бы за него любого порвал…

— Да вы его самого бы порвали, — хмыкнул слуга. — Чтобы вскрыть. Вам никогда ничего не хватит.

Эрион расхохотался.

— Ах ты, морда харадская! Это ты прав. Мне не только человек любопытен. Я все хочу знать и все делать. Но — не могу.

— Душа не позволяет?

— Карман. А душа… боюсь, нет ее, Дахарва. Я слишком много видел смертей, слишком много трупов. И нигде не нашел ни души, ни места для нее. Жизнь — это что-то другое. Пока не понимаю, но не душа. Иначе, будь в ней действительно искра Пламени, не были бы мы такими сволочами.

— Тогда зачем ставить себе пределы? — сказал Дахарва. Он тоже захмелел, и его тоже потянуло на откровенный разговор. — Почему вы тогда… почему вы тогда не стали ребенка из женщины выковыривать? Помните? Платили хорошо дело тайное — а вы отказались. А вдруг бы вы нашли ответ? Не трупы, которые уже отжили, а… как бы это назвать…

— Никак. Не знаю. Да, я хотел бы понять, в какой момент в теле появляется душа. Тогда бы я узнал, есть ли она вообще. И я понял бы, что мы есть — механизмы и игрушки Единого или что-то большее.

— Тогда почему отказались? Все же есть для вас предел?

— Видимо, пока есть. Или я просто боюсь узнать самое худшее. В любом случае, — он подпер подбородок кулаком и чуть насмешливо посмотрел на Дахарву, — боюсь. Может, я трус, может, чересчур благочестив, чтобы стать великим лекарем, но детей из беременных выковыривать не буду. Пока.

Он снова замолчал. Зло оторвал от куска хлеба корку, сунул в рот. Уставился куда-то мимо Дахарвы.

— Пределы, пределы… все потому, что одним мешает то, что делают другие. Все дело только в полезности чего-то для тебя самого. Мне хорошо, когда я вскрываю труп и смотрю на связь органов внутри оного, другому плохо от того, что я этот труп вскрываю. Он сильнее меня, он и устанавливает предел. Вот и все. Все дело в силе. Правда, мне пока как-то погано от мысли о вскрытии нерожденных младенцев… Так что не хочу и не буду, — он произнес это так, будто кто-то невидимый долго-долго уламывал его и он наконец не выдержал и озлился. — Дахарва?

— Да?

— А когда тебе было лучше? При морэдайн или сейчас?

— Сейчас лучше. Сейчас один для всех закон. Князь Дулгухау был к нам снисходительнее прочих, но все равно мы были для него грязью. Мой отец был рабом, а я свободный. А с чего вы вдруг?

Эрион пожал плечами.

— Да так.

— Да не так. У вас ничего «да так» не бывает.

— Ну, — потянулся за вкусной харадской лепешкой с тмином Эрион, — тогда поведай мне, о слуга мой и добрый друг Дахарва, вот как это — быть рабом?

Дахарва сел, опять откинул с лица волосы и обаятельно улыбнулся. Эриону нравился этот приятный спокойный парень. Он был предан господину как пес, как и все слуги-харадрим. Уж умеют они служить, это верно. Но, видать, нуменорские порядки сказались — парень не умел унижаться.

— А смотря каким рабом. Иногда раб живет получше свободного. Если раб хозяину чем полезен, так он с раба пылинки сдувать будет. Поить-кормить, золотом осыпать. Я был бы ценным рабом — я лечить умею. И сам хозяин не заметил бы, что стал моим рабом.

— Хм. И что ж тогда ты говоришь, что свободным быть лучше?

Дахарва снова улыбнулся — он уже не первый раз играл в эту игру.

— Раба делают ценным не по его выбору, вот в чем дело. А я сам выбираю, чем мне быть, и предлагаю свою верность тому, кому хочу.

Эрион покачал головой. Парень верткий. Как все харадрим.

— Много ты от меня денег видел. Какого балрога ты при мне? Давно уже мог бы сам стать хорошим лекарем среди своих, озолотился бы.

— Мне хватает, — мгновенно окаменел лицом Дахарва, сделавшись надменным, как статуя какого-нибудь харадского забытого князька или царька.

— Да не злись.

Дахарва не сразу ответил, глядя в сторону.

— Я не хочу золота. Надо будет — добуду. Я хочу узнать… многое хочу узнать. Только я умру рано. Ты проживешь долго. — Он помотал головой. — А когда я буду там, — он показал подбородком наверх, — я и так все буду знать. Ах, обидно. Не хочу я туда.

— Я тебя туда и не пущу, — нарочито насмешливо сказал Эрион. — На то я и Эрион.

Это была не первая невозможная цель, которую он перед собой ставил. Не то чтобы Дахарва был ему так мил и дорог — это было дело принципа.

Вообще, Эрион лукавил. С Острова он удрал вовсе не потому, что там со всех сторон были одни рогатки да препоны. Время было такое. Словно ветер прошел над Островом, слишком многих этот ветер подхватил и сорвал с насиженных мест. Правда, теперь-то ему было понятно, что это был не ветер, а скорее несколько слившихся в одно мощных течении. Старое стремление нести младшим братьям-человекам свет истины. То есть, как теперь выражался Эрион, «причинять добро». Жажда неизведанных земель и извечно вложенная в сердца людей страсть к приключениям и одолению трудностей. Стремление вырваться на свободу и утвердиться в этой жизни, выпестовав себе судьбу и удачу, что так захватывало младших сыновей. Славный гром побед и свершений. Все это кружило голову сильнее молодого вина и уводило молодежь с Острова уже не первое десятилетие. И сам Эрион тоже поддался обаянию этого зова.

Отец его сам был служилым человеком, он и погиб-то где-то здесь, вдалеке от Острова. Наверное, еще и память об отце звала сюда, закончить его дело. Правда, какое дело — сейчас Эрион уже не мог бы сказать. Мать была выше родом, чем отец, но кто мог препятствовать браку славного воина с седьмой водой на киселе князей Орростарских? Никто. Тогда это вообще было в духе времени, прям как в сказке — эльфийская принцесса выходит замуж за адана-дурачка, потому как тот на самом деле и красавец, и отважен, и благороден, и вообще. И тут ему и бессмертие, и эльфийская принцесса в придачу, и Арда Обновленная в грядущем.

Детей в семье было много, целых восемь. Для Острова это вообще-то было редким делом, но в последнее время детей стало рождаться больше. Одни говорили — благословен Остров! Другие вспоминали древнюю примету — если рождается много детей, особенно мальчиков — жди бед и войн. Вдову многодетную родня без помощи не оставила, так что и тут жаловаться было не на что. Князь был человеком старинных добродетелей и в своем роде пекся как какой-нибудь древний аданский вождь. Матушка не бедствовала, хотя и роскошеств в доме не наблюдалось. Восемь детей — это даже и в знатной семье большая забота. Эрион обузой быть не желал, умом и смекалкой его Эру не обидел, страсть к учению князь-родич весьма поощрял. А когда новоиспеченный дипломированный лекарь изъявил желание отправиться за Море, тут уж его некоторое время всяко обхаживали как героя. Как любого юношу из знатной семьи, вознамерившегося пролить свою высокородную кровь во имя святого дела.

Потом его посадили на корабль, жена капитана прикрепила к носу веточку ойолайре, и Остров медленно растаял за кормой.

Эрион не очень тосковал — слишком тянуло к свершениям, любым. Каким бы то ни было. С людьми он сходился быстро, а жизнь в многодетной семье приучила к самостоятельности. Это сейчас, после войны, почему-то стыдился он своего тогдашнего стремления нести справедливость и знания младшим народам, а следовательно, пользовать отважных воителей — поборников правого дела. А тогда в сердце его горел праведный огонь, воображение рисовало благостные картины — как с умилением и радостью в глазах, рыдая от счастья, будут осыпать их цветами освобожденные от власти дурных правителей люди темного юга и востока… Почему нет? Вон, на севере, в андунийской заморской пятине, нуменорцев встретили в старину с распростертыми объятиями.

А потом он с обидой и злым изумлением осознал, что местные жители в тупости своей бегут от благих даров Нуменора, предпочитая встречать освободителей не цветами, тимпанами и кимвалами, а сельскохозяйственными орудиями вроде вил и цепов. Ну, не понимают, дикари тупые, что лес нужен на постройку флота. Потому как на кораблях приплывут славные защитники порабощенных братьев меньших. Не понимают, что вырубки нужны, чтобы враги к форту не подкрались, что угоном скота жить нехорошо — надо мирно пахать, дабы злаки произрастали, а нуменорцы вас защитят. Не хотели дикари пахать. Пришлось учить оружием. И восторг в сердце Эриона начал потихоньку меркнуть, сменяясь насмешливой злостью и ненавистью к мерзости, тупости и неблагодарности рода человеческого. Всего рода человеческого — и Низших, и Высших.

Первыми врагами, с которыми столкнулся его легион, были морэдайн. Особенно ненавистные, потому как бывшие сородичи. Предатели. Он их тоже тогда ненавидел, особенно когда те, против всех правил войны, застрелили парламентера. Хотели ведь добром договориться…

Через пару лет, уже под стенами Умбара, Эрион не испытывал никаких чувств и никакой жалости. Насмотрелся на человечье нутро и в прямом, и в переносном смысле. Засевшие в цитадели смертники были перебиты все, и жалости в нем не было. Раненых в лазарет несли всех без разбора. Было их на сей раз мало, потому как легат мудро решил не лезть на весьма неслабую цитадель, а выжидать. Сначала выпустил из города тех морэдайн и харадрим, что пытались пробиться к востоку. Пусть уходят, меньше останется гарнизона, а в поле их добить — не задача. Далеко все равно не уйдут, их добьют другие, те, чье дело — замкнуть Умбар в кольцо. А тех, кто засел в цитадели, просто брали измором. Важен был пирог, а не начинка — то есть город, а не его защитники. В конце концов сидельцы решили пробиваться из цитадели. Ну, тут была драка отчаянная. И вот один из них истекал кровью у него на столе. Эрион все так же бесстрастно занялся им. Морадан, собрав силы, оттолкнул его руку, рыдая от боли.

— Не прикасайся… — всхлипывая, простонал он.

Эрион вдруг ощутил прилив такой злобы, что даже на миг сам себя испугался. Эта скотина, предатель, смеет отвергать его милосердную помощь!

— Я лучше умру!

— Ну, так пожалуйста, — с ледяным спокойствием ответил Эрион и, словно видя себя со стороны, отрешенно, спокойно перерезал раненому глотку. — Сам просил.

Потом ему не было плохо. Он почти не страдал. Только дня два видеть никого не хотел — все раздражало.

После войны он остался в Умбаре. О возвращении на Остров как-то не думалось. Прижился здесь. Однажды, захваченный очередным приступом себякопания, выкопал истину — остался он здесь по самой дурацкой причине. В Умбаре была возможность хоть в какой-то мере осуществить странным образом выжившую мечту о причинении добра. Он мог, действительно мог, сделать жизнь тутошних обитателей — и нуменорцев, и местных — лучше. Он действительно знал, как. За плечами был большой опыт, за спиной была поддержка нуменорского гарнизона, и умбарского королевского наместника, и даже проконсула Юга Гириона, и репутация доктора, который может все.

Конечно, правды в этом самом «всем» было мало — все может один Эру, но Эрион действительно мог больше других. Кроме того, ему хватало смелости пробовать то, на что никто не решался. И, наверное, он одним из первых задумался о том, что не болезни лечить надо, а предотвращать их зарождение. Отсюда и великий его план «очищения умбарских кишок», как он сам говорил. Это потребует от местных отказаться от многих привычек, да какая беда! Гарнизон есть, не захотят сами — придется насильно отучать, не впервой. Все для пользы человечества!

Репутация у него была самая лучшая, так что в презренном металле, который так ценится здесь, в грешных заморских землях он мало нуждался. И потому теперь он позволял себе роскошь пользовать всех — тех, кто был у власти, и тех, кто не был, и военных, и гражданских. Одних — из-за тех ж денег, других — из интереса. Харадрим и полукровки были интереснее. Они болели всякими интереснейшими болезнями, страдали невероятными уродствами и прочими «искажениями роа», а нуменорцы были как на подбор народом крепким. У них были в основном раны да такие болячки, от которых и нуменорская кровь не спасала. Словом, мало любопытного.

Дахарва незаметно исчез. Ночь перевалила за середину уже давно, скоро рассветет, надо бы поспать хоть немного. Завтра — уже сегодня — надлежит посетить двух денежных болящих… Балрог задери, как назло вспомнилось еще и об этих абортах. Соблазн огромен. Забраться в живое роа, не в труп, да еще, возможно, понять, что такое все-таки жизнь и что будет дальше…

«Нет. Не могу. Душа противится».

Душа. Фэа. Чушь собачья. Чушь. Эрион подумал о своих рисунках, драгоценных, любовно выверенных и вычерченных. Человеческое тело во всей его красе и безобразии — мускулатура, скелет. Кровеносные сосуды, внутренние органы и все, что еще было непонятно… Сколько же этого самого непонятного! Даже нуменорской жизни не хватит. Бессмертие. Вот бы обрести его — хотя бы для этого, а там, как дойдешь до цели, и сдохнуть не жаль. Впрочем, кто знает, потом, может, и другая цель появится. Это как горные хребты, что встают один за другим.

Любопытно, а если все же можно достичь бессмертия? Что же тогда получится — человек сильнее Эру? Или, как рассказывали, есть некоторые крамольные философы, которые говорят, что Эру вообще опасается могущества человека, потому и наградил его этим самым Даром. Впрочем, философы эти кабацкие — бесполезные человечишки. Только пьют да мудрствуют. А пользы ни на грош. И все же интересный это вопрос — бессмертие. Надо порасспрошать харадрим — у них насчет этого самого бессмертия много всяких баек ходит, и высокомудрых, что не разберешь без кувшина крепкого вина, и совсем уж для простых людей. Но, как говорят все не на пустом месте растет. И вообще, попытка — не пытка. Впрочем, это дело великое, это потом, а сейчас пора уже к болящим.

Над городом уже две недели вяло колыхался на слабом ветру зловещий красный стяг. Мор пришел с востока, с дыханием душного горячего ветра. Среди местных харадрим ходили шепотки о зловещих предзнаменованиях. Мол, Хавашта-дурачок бегал по гавани и мочился в воду да еще прямо под Солнцем! А в нижнем городе одна молодка родила двухголового младенца да сразу с зубами. И младенец как вышел из мамашиного живота, так сразу пошел и заговорил и пророчествовал глад, и мор, и бури, и землетрясения, и дороговизну на зерно.

Двухголовый младенец давно лежал в стеклянной круглой банке, залитый перегнанным трижды крепким вином. Внутренние органы ничего особенного не представляли, мозг же был в одной голове нормального размера, в другой почитай что отсутствовал. А еще при вскрытии обнаружились рудиментарные конечности. Так что было похоже, что младенцы вследствие какого-то ужасного искажения срослись внутри или один растворил в себе другого.

«Вот так все человечество, — думал Эрион. — Жрет друг друга еще в утробе матери».

Город был на карантине. Никого не выпускали, гавань с моря блокировали корабли, как в дни войны. На набережных горели костры, на которых сжигали трупы умерших. Верхний город и цитадель закрыли ворота, но мор ни стены, ни запоры удержать не могли. Он просачивался повсюду. Патрульные с лицами, закрытыми специальными масками, набитыми целебными травами, обходили дома каждый день, забирая трупы. Харадрим не роптали, потому как все равно тела следовало сжигать. Тем более что откуда-то взявшиеся два жреца, тощенькие и черные, теперь давали напутствие всем усопшим, не страшась ни мора, ни нуменорского начальства. Местные дурацкие культы не преследовались, но категорически не поощрялись. Эрион удивлялся — ведь хранит что-то этих двоих, не заражаются!

Нет, странное что-то было в этом море. Насколько было известно, из Ханатты никаких донесении о море не поступало. Явно диверсия. И, возможно, тут не человек руку приложил, а кто покруче.

Городом сейчас, можно сказать, командовали два человека — военный комендант и лекарь Эрион. Лекарь говорил что надо делать, комендант выполнял. И особого отношения не было ни к кому — ни к знатному нуменорцу, ни к последнему нищему непонятно каких кровей. Эрион не мог не улыбаться с некоторым злорадством, когда вспоминал весьма напряженную беседу королевского наместника Фалатара с военным комендантом примипилом Хардангом.

— Я не могу выпустить вас из города, — набычившись, отвечал уже не первый раз сдавленным голосом примипил.

— Вы понимаете, с кем вы разговариваете? — багровел наместник.

— А вы? — багровел в ответ примипил. — Устав гарнизонной службы, параграф шестой. Напомнить? Во время эпидемий, как и во время военных действий, командование переходит к военной администрации! Ясно?

Наместник, роквен Фалатар, крупный красивый мужчина, обремененный весьма требовательной супругой и тремя дочерьми, менялся от белого и зеленого к красному и сизому, в зависимости от накала разговора. Всплеснув руками, он повернулся к Эриону.

— Ну, хоть вы ему скажите!

— А что я должен сказать? — поднял почти идеальные дуги бровей лекарь. — Вы такой же человек, как и все, для заразы знатности рода нет. Выйдете из города, перезаражаете еще кучу народу…

— Так что же, мне тут подыхать?

— Каждый подыхает на своем посту! — рявкнул комендант. — Сейчас я тут командую! Никуда не выпущу!

— Если кто-нибудь из моей семьи умрет… — зловеще начал было наместник.

— Предъявите счет Мордору — невинно глядя на него, докончил Эрион. — Война и мор равняют всех. Вы пока в верхнем городе, тут уровень заболеваемости куда ниже. Предоставьте, что вы в осаде.

Комендант согласно кивал.

— Выполняйте указания господина Эриона и не пытайтесь удрать. А то я вас засажу в цитадель.

Наместник внезапно успокоился. От него повеяло таки полным ненависти холодом, что Эрион аж поежился.

— Хорошо. Я доживу, не надейтесь. Вот кончится мор…

— И что? — рявкнул примипил. — Я действую по уставу и по закону. И идите вы в жопу со своими угрозами. Мне без вас делать нечего, что ли?

Эрион тихонько выскользнул наружу, предоставив главам города разбираться между собой. А ему пора было заняться делом.

В гавани опять горели костры. По городу ходили патрули, крюками выволакивая трупы из домов и сжигая заразные пожитки. Мародеров рубили на месте и сжигали в заразных домах. Рынок был закрыт, а еду распределяли по домам гарнизонные солдаты, чтобы зараза не расползалась и дальше. Патрули ходили под хмельком, потому как спирт снижал возможность подцепить заразу. Пожалуй, никогда в городе столько не мылись. А аптекари наживались сказочно. Правда, Эрион быстро это прекратил, конфисковав все запасы целебных трав. Их распределяли сейчас исключительно по болящим, а еще снабжали ими патрули. Все лекари также были приданы патрулям, чтобы осматривать жителей и заранее изолировать всех, у кого обнаруживались признаки заболевания. Кто-то ненавидел всемогущего лекаря, другие его восхваляли. Как бы то ни было, доносы и жалобы все равно дальше городской канцелярии не уходили, а комендант их просто спускал в нужник.

Тощенький жрец тихонько напевал себе под нос какую-то заунывную мелодию. Наверное, молитва, которой провожают мертвых к Солнцу. Он ничтоже сумнящеся трогал тела, обезображенные лопнувшими кровянистыми волдырями, и ничего ему не делалось. Эрион наблюдал за ним уже с полчаса. Эпидемия потихоньку сходила на нет, но карантин прочится до тех пор, пока не станет понятно, что все действительно кончилось.

Почему этот жрец жив? Или и правда есть сила у их божков? Или всему есть более рациональное объяснение? Как бы ни неуютно было это признавать, придется снизойти до разговора с этим шарлатаном.

Как ни странно, жрец не стал отказывать, не стал ссылаться на тайны и запреты.

— Ты, господин, разреши моим сородичам молиться Солнцу. Кто знает, может, нам ваш бог в таком виде является? Может, мы одному поклоняемся?

— Ну да! — хмыкнул Эрион. — Наш Эру крови не просит. А вы и солнце, и море кормите кровью.

Жрец покачал головой.

— Всяк в меру своего понимания. Кто крови несет, кто вино и масло.

— Вот пусть и несут что попроще. Тогда и попрошу для тебя позволения.

Жрец закланялся, радостно заулыбался.

— Я хочу знать, почему ты не заразился. Только не ври мне про особое благословение твоих богов.

— Почему вру? — возмутился жрец. — Я не вру. Все жрецы благословлены Солнцем. Но тут дело не в Солнце, а в обряде.

— Каком таком обряде?

Жрец не сразу ответил, а красноречиво сглотнул и смущенно посмотрел на лекаря. Эрион ухмыльнулся. Старикан просто-напросто оголодал. Что же, это невеликая цена.

… — А зовут меня, господин, Хиваранна, счастливый. Вот, — журчал, не то шуршал ласково старикан, быстро, но как-то на удивление пристойно поглощая еду. Эрион и так был неприхотлив, а во время мора особого разнообразия даже в самых богатых домах не было. Жрец умело раздирал вяленую жирную рыбу, ломал серую жесткую лепешку, вымачивая кусочки в пиве. Причмокивал губами, довольно щурился. — Так вот, — продолжал он журчать, — вы, конечно, народ сильный и могучий, но за могуществом своим не видите важного. Вот муравей — тварь малая, а вес берет на себя такой, что не всякий вол поднимет. Так и мы, господин. В грязи живем, меняться не хотим, — прихихикнул он, щурясь. — Таковы мы, да. Наша мудрость мала и уступчива, мы покоряемся неизбежному, но — живем. Многие века живем. Да… Так вот, ты хотел узнать, господин, почему злой дух мира минует меня. А потому, — приблизил он свое сухонькое безбородое от старости лицо к лицу Эриона, дохнув на него рыбой и пивом, — что я ему кровный брат. — Старикан замер, вперив взгляд в лицо нуменорца, словно ждал, как отреагирует. Эрион обалдел. Хиваранна с удовольствие улыбнулся. — Злой дух мора метит людей своим знаком. Те язвы — это его печать. Но есть такие, которых он хотя и метит, но не забирает. Отметины остаются на всю жизнь — но с тех пор злой дух мора не касается их. Такие люди у нас становятся «посвященными мору» — энгъяннайн. Их не берет зараза. Они входят в дома и хоронят мертвых. Их сторонятся и боятся, и живут они, как изгои. Как мертвые среди живых.

— Подожди! — воскликнул Эрион. — Ты что-то не так говоришь. На тебе нет отметин — а ты жив.

— Жив, жив, — захихикал Хиваранна. — Я энгьянна, но не меченый. Я кровный брат мора. — Он посерьезнел, словно почувствовав медленно закипающий в нуменорце тяжелый гнев. — Если гной из волдыря больного капнуть себе в рану, то ты заболеешь, но не так жестоко, и не будет на тебе печати мора, и, переболев, ты станешь мору кровным братом, и он обойдет тебя. Этот обряд проходят жрецы, дабы они могли утешать умирающих и провожать их к Солнцу. Видишь? — Жрец показал свою тощую черную руку. С обратной стороны руки, близко к подмышке виднелся белый шрамик. — Это надрез, который делают во время обряда.

Эрион с интересом смотрел на короткий шрамик.

— Я тебя понял, отец, — негромко протянул он. — Значит, энгьянна…

Провалялся он в поту и бреду неделю. Когда встал — шатало ветром и солнце выжигало глаза. Но болезнь ушла. Дахарва, отощавший и помрачневший, белозубо улыбался видя, что хозяин вернулся к Солнцу, и приставал с услугами и вопросами. Но в нужник Эрион выползал сам, потому как нуменорская гордость не позволяла, чтобы уж в этом кто-то помогал. Хорошо, что можно уйти, когда старость еще не свалит тебя. Слава Эру, уж от такого позора дети Острова избавлены.

А восстал от болезни он сушим героем.

— Что нового? — было первое, что спросил он. Дахарва радостно запрыгал — господин не просто жив, он совсем жив, он такой же веселый и насмешливый, как был.

— А все. Мор кончился, корабли ходят, в устье Андуина вроде будут закладывать порт и крепость, в Ханатте князь какой-то взбунтовался, еле ноги унес до ваших, а семью его вырезали.

— Ой, да не трещи, — поморщился Эрион. — Помоги подняться лучше. Мне в нужник надо.

Героем быть нелегко. Порой весьма утомительно. Особенно когда людям во всем этом чудится нечто… этакое. Вмешательство свыше, что ли. Или сниже. Местные ханаттаннайн смотрели на него теперь с неким благоговейным страхом, потому как шила в мешке не утаишь — слухи о том, что этот морской варвар прошел великий, страшный, тайный обряд братания с духом мора — Красным Скрытым, Ахтакарной, расползлись уже по всем закоулкам города. Нуменорцы не особенно в такие бредни верили, но кое-кто посматривал на Эриона с угрюмым подозрением, кто с презрением. А кто просто с насмешкой. Насмешки тоже всякие бывают. Бывают добрые, а бывают и завистливые, мерзкие. Эрион предпочитал чихать на все. Сейчас ему было любопытнее всего разобраться в этом странном эффекте обряда. Он ни на йоту не верил в его какую-то там сакральную суть, потому как был нуменорцем, а они-то знают, что верно, а что чушь. Но раз сработало, значит, надо под всеми этими обрядовыми бреднями искать настоящую основу, а не бредятину придумывать.

Как бы то ни было, его теперь уважали куда сильнее. Даже господин наместник Фалатар, невзирая на то, что отсидел в карантине вместе со всеми, был весьма благодушен и благосклонен. Как и говорил примипил Харданг, все ужасы мора теперь вспоминались в некоем героическом ореоле. И наместник горделивым орлом поглядывал на очередных гостей с Острова, на долю которых таких испытаний не выпало. Теперь все они были крещены испытанием, и даже тот, кто всего лишь терпеливо отсиживал карантин, был в чем-то героем.

Эриона приглашали теперь в самые почтенные дома города не как лекаря, а как дорогого гостя. Разница огромная. Одно дело, когда ты входишь в дом как человек, которому платят за услуги, пусть даже ты и нужный человек и услуги твои важны. Ты все равно тот, кому платят. То есть тот, кто тебе платит, как бы выше тебя — так всегда казалось Эриону. Теперь же принять такого человека у себя стало хорошим тоном. Правда, деньги все равно платили, но уже не как бы свысока, а вручали с неким смущением. Это было приятно.

Вечер у наместника тек своим чередом. Эрион в очередной раз выслушивал историю о том, как героически городское начальство переносило тяготы морового времени. С каждым разом сия повесть становилась все более красочной и обрастала все новыми подробностями. Эрион уже почти и не узнавал ее и потому слушал с интересом. Гости с Острова — два молодых центуриона-инженера, которых направляли осваивать устье Андуина, слушали с чересчур подчеркнутым интересом. Один был, как и полагается нуменорцу, высоким, крепким парнем с квадратным лицом, чистыми синими глазами и светлыми волосами. К тому же, по строгим армейским правилам, гладко выбрит. Звали его Бертиль. Второй явно не любил быть как все, потому позволял себе такую вольность, как небольшие усики и бородка. Но во всем остальном мог показаться близким родичем первому гостю, хотя имечко у него было на адунаике, Аттузир.

«Видать, папа на него очень большие надежды возлагает», — подумал Эрион.

Комендант Харданг почти не сдерживал ухмылки. Наместник был человеком по сути дела незлобивым, в своей неправоте признался и извинился и перед комендантом, и перед лекарем. Потому сейчас оба властных мужа друг друга хоть и подкалывали, но взаимно уважали. Разговор тек себе, как вино из носика кувшинчика, — неторопливо и журчливо.

— А вот господин лекарь наш бесценный, герой наш, — перешел на очередную тему наместник, — его ведь тоже зацепило мором, а он жив, на радость всему городу! Не иначе как особое благоволение судьбы на вас!

Эрион покачал головой, усмехаясь. Наместника опять понесло. Легенды об Эрионе разрастались, как бледные грибы в подземных цистернах. Он и духов злых гонял, и чуть ли не самого Сами-Знаете-Кого одной левой ногой одолел.

Центурионы смотрели на Эриона как на идиота, но все же с неким подозрением и опаской. Эрион расхохотался и откровенно, четко, по-армейски поведал про этот самый обряд.

— Я полагаю, что ничего сверхъестественного тут нет, все наверняка объяснится гораздо проще, просто пока мы не знаем. Но метод проверен. Проверен на собственной шкуре. Я бы, честно говоря, предложил такое проделывать заранее со всеми, кто приезжает в Эндорэ. Это спасло бы жизни многих славных солдат и порядочных людей. Харадрим можно заставить это делать приказом, а вот нуменорцев надо убедить.

Наместник фыркнул.

— Хотя я и вижу пользу, друг мой Эрион, но все же я не смогу впустить себе в жилы хоть каплю харадримской крови. А уж гноя!

— Как врач смею вас заверить, ничем внутри мы от харадрим не отличаемся. Те же кишки, те же кости — ничего, никакой разницы. Разница-то не в крови. А если уж вам так противно, влейте в себя благородного нуменорского гною.

— Это вы как знаете, милостивый государь, — со строгим видом изрекло начальство, — а я уж при своем мнении останусь.

Гости переглянулись. Эрион был прав, но мысль о заразном гное харадрим… брр, это уже слишком.

— А вот мне плевать, — прорычал примипил. — Завтра же прикажу гарнизону сделать вот такое… вливание. А то солдаты у меня дохнуть станут. А тут и враги подойдут — и что станем делать?

«Нет, все же друзья они до первой размолвки», — подумал про себя Эрион.

— Я бы сделал очень просто, — негромко сказал он. — Сделал бы всем нашим солдатам такое, как вы говорите, вливание. А вот вражеский лагерь забросал бы заразными трупами. Они отнюдь не все энгъяннайн — так это у них называется. И кровопролития не будет, и врага не останется.

Воцарилось молчание.

Затем комендант закашлялся. Сдвинул брови.

— Это все так, но это как-то не по-нуменорски, — ответил он. — Это как-то подло.

— Враги тоже поступают подло. Харад бросил на произвол судьбы морэдайн, считай, предал их, выдал нам с головой. Мы же воспользовались. Почему же вас вот такое смущает?

Комендант покачал головой.

— Видать, вливание харадского гноя вам на пользу не пошло. Вот тут, — постучал он себя по лбу, — что-то у вас разладилось.

— Сильно ли я изменился после болезни? Ничуть. Я все такой же нуменорец, все так же верю в особое предназначение Острова. Так что с головой у меня все ладно.

— Средства вы не те предлагаете.

— А кое-кто говорит, что разум и душа живут в желудке, — вдруг изрек один из центурионов. Кажется, Бертиль.

Все замолчали, не понимая, с чего это он. Затем Эрион хихикнул, поняв ход мысли центуриона. Комендант о голове, он о желудке. Кто чем думает.

— Нет, правда! — Центурион почуял, что сказанул что-то не то. — Я читал, есть такие.

«Он еще и читать умеет, а челюсть-то больше лба».

— Ну, если много кушать, — рассудительно проговорил Эрион, — то желудок и правда начинает мыслить вместо мозгов. Впрочем, у господина наместника такая кухня, что я готов мыслить желудком!

Все облегченно рассмеялись. Вечер продолжался своим чередом. Вплоть до самого утра.

Дело близилось к зиме. В городе с болезнями явно стало лучше. То есть для самих болезней — хуже. Что очередной раз подтвердило уверенность Эриона в том, что человечество к счастью надо гнать палками. Тогда оно и мыться начнет, и котов разведет, и всякую якобы чудодейственную дрянь в себя лить не будет. Только бить его чаще и злее надо.

Зарядили дожди. Скоро навигация прекратиться, в городе станет потише. Можно будет снова заняться исследованиями. Эрион подумал о своих величайших сокровищах, спрятанных в сундуке черного дерева, которое не проточит жук и не прогрызет мышь, о завернутых в несколько слоев ткани и переложенных специальными пахучими травами против плесени и червячков медицинских атласах и книгах. Драгоценнейшее собрание, мудрость, перешедшая по наследству еще от эльфов. Вскрывали они трупы или им действительно дано было видеть сквозь тело, но эти атласы до сих пор были верны. За копию медицинского атласа с примечаниями и две книги он отдал такую кучу денег, что страшно, и подумать. Даже сейчас страшно подумать. Особенно страшно подумать, что кто-нибудь таки раскопает, откуда эти деньги взялись. Впрочем, вряд ли.

Их он приобрел совсем недавно, даже не успел изучи как следует. Сразу спрятал, и вот теперь пришло их время.

Дахарва спал. Ну и пусть спит. Эрион зажег свечу. Тут темнеет стремительно, зимой особенно. В доме тепло. Этот дом остался по большей части прежним, харадским, но по указаниям Эриона многое переделали, к примеру, сложили камин. Правда, камин, столь любимый нуменорцами, большую часть года просто не нужен. Но когда будет совсем мерзко и мокро, так приятно будет посидеть возле него, чувствуя себя совсем дома.

Эрион расстелил на столе льняную скатерть и с великой осторожностью и почтением положил на нее атлас. Ключиком отомкнул два маленьких замка, раскрыл книгу.

— И где же тут место для души? — пробормотал он. — Не то читаю. Не то.

А что еще читать? Все давно читано-перечитано, так откуда эти дурацкие сомнения? Может, из-за того разговора в трактире два дня назад?

…Госпожа Мериль впервые решилась встретиться с очаровательным лекарем наедине. Встреча была невинной, говорили о погоде, о литературе, о науке. Эриона даже умиляли серьезные рассуждения молоденькой женщины. Глупенькой она точно не была, во всем хоть чуть-чуть да понимала, чтобы уметь поддержать разговор. Но дальше разговоров, сладостей и легкого вина дело не пошло. И долго еще не пойдет. Таких нужно, как золотую рыбку, долго вываживать и подсекать только тогда, когда настанет момент. Но этот момент явно настанет. Госпожа Мериль была очаровательна — с нежной белой кожей, огромными голубыми глазами в чудесных ресницах и крохотным ротиком с настоящими золотистыми — не крашеными — кудрями, тонкая, нежная, с голоском-колокольчиком. Самое смешное что ее младший брат страшно на нее похож, если переодеть — сойдут за близнецов.

Однако в Мериль ощущалась некая коварная напористость, скрытая, но недостаточно умело. А вот братец был совершенно наивным существом. Эрион даже имени его не запомнил. Надо будет потом спросить, а то ведь сядешь в лужу.

Успешное начало, ничего не скажешь. Но все же некоего буйства еще недостает. Надо где-то добрать радости. С веселым сердцем Эрион решительно направился к трактиру «Три орла», на вывеске которого красовалась почему-то трехглавая, как Тангородрим, Менельтарма, а на трех ее «головах» восседали три орла с пивными кружками в лапах. И чем хозяину, скажите на милость, Менельтарма не угодила? И зачем такая вывеска? Ведь когда-нибудь да аукнется… Но пока этакое развеселое вольнодумство привлекало сюда довольно много посетителей, что вполне оправдывало риск. Правда, трактир был не дешев, но и обстановка, и кухня того стоили. Был тут и общий зал — для народа попроще и победнее, и несколько отгороженных уютных закутков на двоих-четверых. Эрион туда и направился.

Его тут знали — да и кто из горожан теперь его не знал что в нижнем, что в верхнем городе? Подавальщик словно из-под земли вырос и, учтиво поклонившись, осведомился о желаниях гостя.

— Жареной рыбы, как я люблю, белого вина, а дальше сам знаешь, — улыбнулся лекарь. Молча подпорхнула служанка с водой для омовения рук и полотенцем. Эрион уселся, закрыл глаза и стал слушать. Приятно было просто посидеть, ни о чем не думая. Окна выходили прямо над стеной верхнего города. Сейчас окна были открыты, потому как внутри было жарко, а по сырой погоде еще и душно. Дождь прекратился, и над морем в иссиня-черном небе засверкали чистые звезды, пусть и ненадолго. Скоро звезды снова затянут тучи, а окна закроют слуги. В зале тихо жужжали голоса, звучала негромкая музыка.

— Вы позволите? — послышался приятный мужской голос. Эрион открыл глаза и скосил их на звук. — Вы не будете против, если я устроюсь здесь? — Гость стоял, подсвеченный сзади, из зала, желтоватым рассеянным светом, а лицо его ярко освещала свеча на столе.

— Прошу вас, — ответил Эрион и снова прикрыл глаза, давая соседу понять, что к разговорам он сейчас не склонен.

Сосед и не пытался завязать разговор. Он тоже спокойно ждал, и это ненавязчивое присутствие весьма расположило Эриона к нему. Он открыл глаза и посмотрел на соседа. Тот деловито записывал что-то на восковой табличке. Это был красивый, аристократического вида мужчина в расцвете лет. По лицу можно было бы принять его за выходца из андунийских владений. Явно не военный, по строгому одеянию не поймешь сословия. Скорее всего, тоже ученый муж или образованный городской патриций. Или образованный купец.

Появился подавальщик с подносом. Сосед повел носом и оторвался от таблички.

— У нас сходные вкусы, — улыбнулся он. — Прошу прощения.

— За что я вас должен прощать?

— Нарушил ваше уединение. А уединение — редкая в наше время роскошь, и надо ее ценить.

Принесли заказ гостя. Да, та же рыба.

— Сходство очевидно, — улыбнулся Эрион, занявшись своей едой.

Сосед улыбнулся и достал из поясного футлярчика маленькую двурогую вилочку из кости — харадское изобретение, быстро входящее в моду в колониях, правда, пока еще редкое и дорогое.

— Удобная вещь, — сказал он и занялся своим блюдом. Ел он изящно и умело, так что воспитан был явно не в канаве.

— Удобная, несомненно.

— Кое-где едят палочками. Весьма оригинально, но непривычно.

— Стало быть, вы много где побывали?

Сосед развел руками — в одной вилочка, в другой изящный нож — и смущенно улыбнулся.

— Ремесло, сударь мой, обязывает.

Изящество манер и неуловимая мимика просто притягивали.

— А осмелюсь осведомиться, каким ремеслом изволите зарабатывать на пропитание?

— Торгую и покупаю.

— Что именно?

— Вы прямо таможенник! Впрочем, скрывать мне нечего. Я торгую разным товаром и разный товар покупаю. Но то этот всегда редкий и единичный. Часто работаю по заказу. Мне говорят — такая-то прекрасная дама прослышала о харадском чудодейственном средстве, так называемой горной смоле. Я ищу пути, чтобы сию смолу добыть, и обычно добываю то, что желает клиент. И никогда клиента не обманываю. Репутацию, сударь мой, ни за какие деньги не купишь. А желания клиента — мои желания. Я всегда добиваюсь того что желаю, — с нескрываемой гордостью сказал он.

— Редкое качество, — усмехнулся Эрион. — Если бы не знал, что вы не всесильны, прямо-таки вцепился бы в вас.

— А что вам надо? — поинтересовался сосед. — Возможно, я смогу выполнить ваш заказ.

Эрион расхохотался.

— Опасаюсь, на это ваших сил не хватит. А мне — средств, чтобы оплатить. Мне, сударь мой, нужна такая штучка, которая дает ответы на все вопросы.

— Книги? — с готовностью осведомился сосед. — Какие? Тематика? Время? Срок исполнения заказа?

Эрион вздохнул.

— И почему я не видел вас раньше в городе? Вы здесь в первый раз? — сменил он тему.

— Да нет, бывал и прежде. Но бываю я тут редко. Моя торговля идет не морем, здесь конечный пункт.

— Но вы ведь уроженец Острова?

Сосед засмеялся — удивительно мягко и обаятельно.

— Стыдно признаться, сударь мой, нет. Я не бывал на Острове. Но когда-нибудь, конечно же, побываю, это же мой долг. Хотя, честно говоря, страшновато.

— Почему?

— Святость Менельтармы пугает, — со смехом отозвался он. — Тут я чувствую себя свободно, а там… я не хочу показаться себе червяком. Говорят, там все испытывают неизъяснимое благоговение, словно чувствуют близость Единого. Да? Не знаю, как вам, уроженцам Острова, а нам, тутошним, неуютно. Мы не на благой земле родились. Вдруг я не выдержу близости Его? И упаду я с горы, и разобьюсь насмерть… — печально вздохнул он и улыбнулся. — Или улечу. И никогда не вернусь.

— Да вы поэт, сударь мой!

— Нет, я сугубый практик, — пожал тот плечами. — Просто многое повидал. А это либо заставляет наращивать панцирь, либо думать о душе.

— Не рановато ли?

— Кто знает свой срок? — Сосед снова вонзил вилочку в рыбу и изящным жестом отправил в рот золотистый кусочек.

Эрион взялся за кубок с вином. Ему, как особо важному гостю, подавали в стеклянном, чтобы можно было полюбоваться игрой цвета.

— Как летний рассвет, — сказал сосед. — Может, закажем еще чего-нибудь? Тут подают замечательную баранью ножку с чесноком. А к мясу — чудесное красное сухое. Мясо любит кровь.

— Я не люблю.

— Но вы же лекарь, как я слышал? Лучший в городе, вас почти обожествляют здесь. Лекарь не может бояться крови.

— Не боюсь — не люблю.

— И почему же?

Эрион помолчал.

— Вот не хотел вести разговоров о душе… но вы первый сказали, что о ней пора подумать, — усмехнулся он.

— Почему бы и нет? Знаете, мир велик, во многих местах разговоры о душе, о богах просто являются хорошим тоном. Далеко на востоке мудрецы любуются луной в саду с хризантемами и говорят не о войнах, не о политике, не о деяниях героев, а о путях богов, неизведанных и непонятных, о превращениях душ…

— Было бы о чем говорить, — буркнул Эрион. Настроение у него упало ниже подземелий Утумно.

— То есть как вас понять? Для вас уже все ясно, что ли? Или вы считаете… — лицо соседа на мгновение застыло, и странное какое-то было на нем выражение, — что… да нет, вы не можете так думать!

Эрион налил себе еще кубок. Кувшин был большой, упиться вполне хватит. А, пусть! Лучше упиться, чем думать об этом вот так. Только как иначе? Проклятый сосед, вынудил-таки… Ну, ничего. Сейчас я и тебе настроение испорчу.

— Сударь мой, — с легкой улыбкой начал Эрион, — я ученый. Я вскрыл много тел и места для души там не нашел.

— Но может быть, что…

— Ой, не надо! Все, что существует, можно либо ощутить, либо вычислить.

— Вы хотите сказать, что душу ощутить нельзя? А… а личность, а мысли, а все, что мы есть? Это же и есть душа!

— Сударь мой, жизнь — это всего лишь процесс накопления знаний, которые так или иначе записываются и передаются. И все. Сами прикиньте, ну подумайте! Мы собираем обрабатываем знания. Размножаемся, чтобы эти знания передавать и собирать новые. Больше ничего. Все наши чувства служат только тому, чтобы размножаться и передавать знания.

— Нет, если я осознаю, мыслю, хочу…

— Это только инструмент для сбора знаний, стимул.

— Но зачем он мне, если…

— Вам — незачем. Видимо, нужен нашему Всеотцу, — хмыкнул Эрион, постепенно распаляясь.

— Зачем?

— А почем я знаю? Развлекается.

Собеседник задумался. Лицо его помрачнело.

— Нет, сударь, вы слишком страшные вещи говорите. Если души нет, то смерть — это конец всего?

— Именно.

— И нет воздаяния?

— Нет.

— И, значит, если я живу только сейчас, то все ограничения, вся мораль — это не нужно? За нарушение ничего ТАМ не будет, и я должен жить только так, как хорошо для меня, так?

— Именно так.

Собеседник помолчал.

— Я не могу поверить. Не хочу.

— Хотите или нет — что это меняет? Я не нашел души.

— Это вы не нашли. Это не значит, что ее нет!

Эрион вздохнул. Проглотил очередной кусок, почему-то ставший отвратительным на вкус.

— Разве я не пытался найти душу? Все, что существует, можно ощутить и пощупать. Хоть как-то. Хоть опосредованно, да пощупать…

— Вы никогда не задумывались о крови?

— Что?

— О крови. Почему именно кровь требовал в жертву Моргот? Почему именно кровь пили упыри?

— Кровь точно так же загнивает и разлагается, сударь мой. Ничего в ней нет. Просто сытная она.

— Нет, но почему именно ее приносят в жертву?

— Дураки потому что. И Моргот требовал крови не потому, что в ней что-то этакое, просто потому, что с ней из тела уходит жизнь.

— Вот! Жизнь! Душа — в ней!

— Бред. Если выпустить всю кровь, человек умрет и выпущенная кровь сгниет. Была бы в ней душа, была бы кровь нетленна. Кровь — всего лишь часть тела, сударь мой. А души Моргот по-другому получал.

— Так все же есть душа? — ухватился за слово собеседник.

— Нет, это просто я так выразился. Есть сознание, которое существует, пока тело живет. И все. Чему нас учат мудрые? — наставительно поднял палец Эрион и отхлебнул вина. — Никто не знает, куда деваются души людей, может, они просто уничтожаются с телом вместе? И смерть — это все же наказание за падение, а никакой не Дар?

— Как грустно-то, если души нет… и не уходят души — они просто исчезают, это мы, дураки, стало быть, надеемся, что там что-то есть… Нет души, нет и наказания, есть только то, что есть, — задумчиво произнес собеседник с обреченным видом. — Нет, сударь, вы, конечно, ученый, но я все же верю в Единого.

— Я тоже. Но в душу не верю. Сказки для слабых.

Собеседник еще немного пожевал, задумчиво глядя в одну точку.

— Мне много приходилось путешествовать. Приходилось знакомиться с кое-какими учениями юга и востока. А как иначе, если зарабатываешь на жизнь, в частности, поисками книг? Кстати, о Черной Книге слышали? Ну да ладно, это не сейчас. На востоке существует учение о Великом Безличии. Знаете, как они говорят? Жизнь есть страдание. Страдание рождается из желания, которое не может быть удовлетворено — а таково большинство наших желаний. Избавиться от страданий и обрести блаженство можно лишь отказом от желаний. А это значит отказаться от своего «я». Отсутствие желаний ведет к отсутствию страданий, а отсутствие страдания есть блаженство, стало быть, отказ от «я» ведет к блаженству, а ведь, по сути дела, наше «я» и его желания и составляют нашу жизнь… Так что нет в смерти никакой трагедии? Може, это и правда блаженство?

— Эру его знает, — буркнул Эрион.

— А другие учения посвящены поиску бессмертия тела, потому как иного бессмертия нет… Сохранив тело, сливаешься с природой, забыв о жизни, не утратишь сущности… Говорят, такие мудрецы вроде как сидят неподвижно, не меняясь годами, а на самом деле они слились со всем окружающим, стали сами всей Ардой. Жизнь и смерть для них не различаются… Так говорят, но я не верю.

— Вы, как и я, цепляетесь за надежду. Но я ученый. Я не могу основываться на вере. Я должен знать. Это ваше безличие, эта утрата личности и сознания себя — не та же ли смерть? Значит, ТАМ действительно пустота?

— А как же Эру?

— Нет, он там есть, но для нас там — Пустота. Потому что нас там не будет.

Далее ужин протекал в гробовом молчании. Эрион хотел испортить настроение собеседнику, а в результате чувствовал себя так, словно его опустили в выгребную яму. «Зачем я все это начал? Из дурацкого желания похвастаться своими дерзкими мыслями? И зачем? Ведь я все еще верю. Хотя доказательств для своей веры не вижу. Но все же я еще надеюсь, иначе вся жизнь не имеет смысла».

— Вы не уделите мне вашего драгоценного времени, скажем, завтра? — попытался загладить вину Эрион.

Собеседник улыбнулся. Похоже, разговор все же не добил его. Видать, верит крепко.

— Увы. Я уеду завтра утром на север и появлюсь только через три месяца, когда кончатся зимние шторма.

— Опять за книгами?

— О, да. Мне дали заказ добыть копию некоей Черной Книги, вроде искать надо на севере.

— А что это?

— А чтоб я знал! — рассмеялся собеседник.

Эрион тоже облегченно рассмеялся.

— Тогда удачи вам! И до встречи!

— Вернусь — обязательно вас найду, и мы еще побеседуем. Надеюсь, вы сумеете все же найти доказательство существования души.

Собеседник кивнул и, чокнувшись, изящно пригубил вино, красное, как кровь, в которой, увы, не живет душа.

Ветер снова всей силой обрушился на вощеный холст. Стена легионерской палатки вогнулась. «Будто троллюга всей задницей на нас сесть примеривается, — тоскливо подумал Эрион. — Когда ж это кончится?»

Вопрос был праздный, и он сам это знал. Зима выдалась необычайно суровой для этих мест. И правда — в мире что-то меняется к худшему? Или просто старость подкрадывается, вот и кажется, что и небо раньше было синее и вода мокрее?

— Нет с галерой ничего не выйдет, — вздохнул комендант — Даже в бухте вон какая волна, в открытое море лучше не выходить вообще. Может, попробуем на суше?

— И что будем поджигать? — устало осведомился Эрион.

— Да ту же галеру, — пожал плечами комендант. — Вытащим на берег, и все. — Он поскреб подбородок. — Да что вам далась эта галера, господин Эрион? На море нам и так нет соперников.

— Ой ли? А мораданские пираты? Пока они не слишком развернулись, но ведь год от году все больше свирепствуют. Их явно подкармливают и поддерживают, кто знает, насколько они обнаглеют лет через пять-десять?

Комендант поджал губы.

— Ладно. Все равно сейчас по галере на воде не попадете даже из вашей замечательной машины. Поставим деревянную цель за стеной.

— Согласен. Заодно и посмотрим, как гореть будет.

— А надо?

— Надо, — зло отрезал Эрион и тут же извинился. Но комендант, похоже, даже не успел обидеться. — Понимаете, вы уже видели, как это зелье горит.

— И не очень мне это нравится, хотя штука явно полезная, — протянул комендант. — Нечестно это как-то. Мы и без этого огня неплохо справляемся… Впрочем, не мне судить, — вздохнул он. — Командование заинтересовано и в вашей машине, и в горючке. Значит, сделаем.

Эрион пропустил мимо ушей комментарии. Ветер снова навалился на стену палатки.

— Легко поджечь то, что уже полито жидким огнем. Легко пустить зажженную стрелу. Но вот метать горшки с уже горящим огнем мы не пробовали. Надо посмотреть, получится ли вообще такое.

— Много чего мы не пробовали, — проворчал комендант.

Действительно, машины для войны использовались нечасто. Просто не попадалось еще таких стен, которые надо было бы сокрушать при их помощи Такие стены были только у нуменорских поселений, не себя же штурмовать? По-настоящему сильными крепостями были только Умбар и Ондост, ныне снесенный до основания. Но кто знает, с кем и с чем предстоит столкнуться? Эрион внутренне горделиво улыбнулся — у Нуменора на любой вызов находился ответ. Вот пираты появились — на кораблях в ответ стали ставить карробаллисты. Когда встал вопрос о штурме Умбара появилось столько чертежей разных осадных машин, что сам выбор мог надолго замедлить штурм. Но обошлось без штурма. Так что кто знает, кто знает… Эрион сам довольно долго и усердно занимался разработками разных машин по преимуществу метательных, листы чертежей тоже лежали в заветном сундуке. Вот, пригодилось теперь. Новая катапульта стояла на башне над гаванью и ждала испытаний.

— Все равно придется переждать бурю. Мои кости говорят, что к вечеру утихнет. Так что если вы все же запасетесь терпением, — он в упор глянул на Эриона, — то вечером подстрелим вам пару-тройку старых лодок, которым уже все равно по морю не ходить.

Эрион сдался. Против погоды он ничего не мог сделать. Уговорить коменданта и наместника на испытания он сумел, хотя никому из нуменорцев такое средство войны не нравилось. Правда, несомненную практическую пользу видели оба. А Эриону просто необходимо было довести свое дело до конца, иначе неудовлетворенность и злость сведут с ума. Последнее время он раздражался все чаще и сильнее, по любому поводу. Даже визиты к Мериль уже не приносили удовольствия — надоела. Так что если не удастся в ближайшее время завершить испытания, то будет плохо. Очень плохо. Всем, кто под руку попадется.

К вечеру ветер и правда утих, небо прояснело. Несмотря на быстрые и темные сумерки, никто с мыса не ушел. На сторожевой башне нацеливали катапульту, мишень уже установили за стеной. Было еще достаточно светло, света вполне хватало для испытаний. Эрион был уверен, что все кончится быстро и успешно, но только бы сейчас, сегодня, не завтра, иначе он просто с ума сойдет от нетерпения.

Внизу, где-то в трех сотнях рангар от башни полусотня гарнизонных солдат оцепила мишень, чтобы городские или предместные зеваки, часом, не помешали или не попалили под выстрел. На башне рядом с катапультой стоял Эрион, обслуживали машину четверо солдат.

В ковш уже поместили горшок с зажженной горючей смесью. Снизу дали сигнал — «давай». Эрион махнул рукой, старший катапультного расчета дал знак, и горшок полетел, прочертив в небе ярко-желтую дугу, и упал совсем рядом со старой лодкой, обрызгав деревянный мокрый бок горящей тягучей жидкостью.

— Неплохо, — пробормотал Эрион.

Внизу что-то закричали, побежали люди.

— Что там? — глянул через парапет Эрион.

— Да ничего, смотрят, — отозвался молодой солдат, стоявший у катапульты.

— Надо чуть усилить натяг, — сказал Эрион.

Старший приказал, и солдаты снова заработали с воротом.

Снизу снова заорали.

— Давай второй, — распорядился лекарь.

Еще одна желтая комета черкнула по дуге в черном небе, но погасла на полпути.

Эрион, напряженно наблюдавший за полетом, ругнулся.

— Не пойдет, — зло прошептал он. — Надо, чтобы было наверняка, чтобы каждый раз…

Внезапно внизу сверкнула желтая вспышка, раздался многоголосый отчаянный крик. Эрион со старшим расчета мгновенно бросились к парапету. Внизу горело, из огня что-то выло. Оба, оцепенев от невероятности происходящего и ужаса, смотрели, как внизу мечутся несколько пылающих фигур. Они кричали, выли, падали и катались по земле, но жидкий огонь гас гораздо хуже простого.

— При ударе, — прошептал Эрион, не отрывая завороженного взгляда от страшного зрелища. — При ударе…

— Что? — трясущимися губами спросил солдат.

— Ничего. Заряжай еще один.

— Что?!

— Ты глухой? Или идиот? Заряжай!

— Н-не могу… вы ч-что?

— Это приказ!

Солдат замотал головой и попятился, попятился. Споткнулся о крышку люка на лестницу, все так же, не сводя взгляда с Эриона, открыл ее и побежал вниз. Эрион выругался, снова обернулся к катапульте. Оставшиеся трое смотрели на него, как мыши на змею. Стрелять. Хрен с ним. Все равно, куда попадет. Главное, чтобы ударилось обо что-то, тогда станет понятно, от чего она, проклятая, загорается. Взрывается при сильном ударе, это же выход! Это же… Внутри у него все пело, он даже не слышал криков.

— Заряжай! — рявкнул он.

На сей раз огненной полосы не было. Казалось что черный снаряд просто исчез в совсем уже сгустившихся сумерках, упал в бездонный колодец и вечность теперь будет беззвучно лететь. Воплей внизу он просто не слышал. Он ничего не слышал. Для него была тишина, чернота и вдруг растянувшиеся до бесконечности мгновения. А потом внизу, в стороне от цели, на камнях расцвел ярко-оранжевый цветок, и ночь снова обрушилась звуками — криками страха изумления, боли, гнева. И он тоже заорал — от радости. Решение было найдено.

Чуть поутихнув, он деловито глянул вниз и пошел к лестнице. Там наверняка раненые, надо ими заняться. Если те, с ожогами, еще живы, то с ними надо будет поработать особо — возможно, ожоги от жидкого огня отличаются от обычных. Надо посмотреть.

Когда он спустился, было уже совсем темно.

Внизу нервно рвали ночь на клочья факелы. Догорала горючка на камнях, догорала мишень, воняло чадом и горелым мясом, все суматошно носились из стороны в сторону, ругались. Кто-то высоко и тонко подвывал, порой захлебываясь.

Эрион огляделся по сторонам. Глаза привыкли к пляшущему пламени. Увидел раненых, быстро подошел, растолкав остальных. Люди молча уступали дорогу — но непонятно было, от почтения или отвращения. Что-то неприятное было в том, как они торопливо отступали, словно бы им противно было притронуться к нему. Он опустился на колени возле раненых. Один был без сознания, хотя не так уж сильно обгорел. Судя по росту и сложению, полукровка или местным бесплановый харадец. Двое других обгорели сильнее, но сознания не теряли. Один стиснув оскаленные белые зубы, терпел, второй тонко подвывал. Кто-то рванул его за плечо. Эрион резко обернулся.

Над ним, тяжело дыша, стоял комендант, весь в копоти, потный, задыхающийся и злой.

— Сволочь, — почти беззвучно выдохнул он.

Эрион встал. Дернул плечом.

— Несите в лазарет, я иду.

Уже третью неделю Эрион жил фактически под арестом. Комендант не говорил высокопарных слов, вроде «если они умрут, я тебя повешу», но это было и так очевидно. Наместник отправивший донесение по начальству о происшедшем — вместе с результатами испытаний горючей смеси и новой катапульты, ждал большого нагоняя. Он тоже понимал что ему, как всегда, отвечать за всех и вся, раз он тут сидит в главных. Он не роптал, но подготавливал себя понемногу к самому дурному. То есть к смещению с должности.

А городской герой, прославленный лекарь, жил в лазарете, и оттуда его не выпускали. Дахарва оставался при господине. Ухаживал за ним, помогал ухаживать за ранеными, приносил городские новости и записочки от соскучившихся дам, а то и изысканно вкусные подарки от них. Эрион заглатывал еду, не особенно вникая во все изыски, потому как выздоровление раненых сейчас интересовало его прежде всего. Ожоги оказались не столько обширными, сколько глубокими. Харадец умирал, и все усилия Эриона сводились к тому, чтобы умер он по возможности безболезненно. Но хотя его милосерднее было прикончить сразу, отследить очередной раз все стадии умирания было интересно и полезно. Нуменорцы потихоньку выздоравливали. Шрамы у них будут, но какой мужчина без шрамов? А с лица не воду пить.

— Вот, Дахарва, — с сожалением смотрел на умирающего харадца Эрион. — Молодое тело, все на месте, и руки, и ноги, и сердце сильное, иначе давно бы умер. И все это пропадет, как только жизнь уйдет. Зачем ему сейчас сердце? Оно больше бы пригодилось тебе, но как я смогу его вынуть и вставить? Как пойму, когда человек еще жив, а когда — нет? Когда будет поздно? Если бы и правда существовала душа, можно было бы понять, когда она ушла, когда кончилась жизнь. Чем больше смотрю вот на этого несчастного, тем больше мне кажется, что он уже мертв. Он ведь уже давно не ощущает ничего. А тело еще живо, сердце еще бьется… Как понять?

Дахарва сидел, молча глядя на умирающего голодными до жизни глазами.

— Душа есть, только пока мы живы, Дахарва, — тихо проговорил Эрион. — Надо жить. Проживать до конца каждый день, каждое мгновение. Даже если ты уже не можешь ходить, не можешь видеть, но твой разум еще жив, пока ты можешь думать и ощущать себя живым — живи.

— Зачем? — тихо отозвался Дахарва. — Зачем жить и думать, когда мысли все такие, что и жить не хочется? — Он поднялся. — Если души нет, то зачем все это? В чем смысл?

Эрион помолчал.

— В чем? Да в том, что мы — игрушки, развлечение для Творца. Для Отца-Солнца, как вы говорите. Больше мы ни за чем не нужны. И никому не нужны наши мысли, подвиги… Все забудется. Все умрет.

Дахарва обернулся к нему. Большие черные глаза в полумраке тихо и влажно блеснули.

— Ты и правда можешь вставить мне новое сердце? Я хочу жить. Я готов рискнуть.

Эрион испугался.

Зимние бури ушли, а громы над головой Эриона так и не разразились. Горючка кому-то наверху показалась ценным изобретением, раненые выжили, в гавань пришли первые корабли, и жизнь заиграла новыми красками. Можно было счесть благосклонностью судьбы и грядущую смену наместника. Шли слухи, что на его место будет поставлен родич государя, высокородный Халантур. О нем ничего толком не знали, кроме того, что он был из тех, кого принято именовать принцами. Поговаривали, что его просто убирают с глаз долой, ибо сей принц имел весьма неприятную натуру. Он был одним из тех, кто считает, что принадлежность к королевской семье дает право на что угодно. Наверное, именно из-за таких слово «принц» уже сотни три лет считалось чуть ли не презрительным прозвищем. Один лишь Эльдарион, погибший жестокой смертью еще во времена прежнего государя, считался в памяти людской истинным принцем. Потому и ходили слухи, что государь серьезно намерен принять закон о королевских родственниках, коим ограничен будет круг ближайших родичей и определены законы для них. Остальные будут теперь подвластны общему Закону, как простые смертные. Конечно, это много кому было не по вкусу. Особенно старой аристократии. Но как иначе? Тогда любой на Острове, в ком есть хотя бы капля королевской крови, а таких пруд пруди, будет считать себя чем-то особенным? Нет, даже такая причастность к королевской крови уже высокая честь, но это должно обязывать, а не давать привилегии. Такой позиции придерживались правители Андуниэ, и их-то как раз и считали главными застрельщиками в этом деле.

Эриона это не слишком волновало. Он к царственному ролу ни с какой стороны не принадлежал. Его больше заботила навязчивая мысль о новом сердце для Дахарвы. Он любил своего слугу, как любят привычное. Как любят верных собак и коней. И терять его Эрион не хотел — а жить парню оставалось не так-то много. Эрион это понимал. И Дахарва тоже.

После торжественных проводов одного наместника и встречи нового город занялся обычными своими делами. Приходили и уходили корабли, через город проходили новые военные отряды для новой цепи пограничных крепостей, шныряли на своих вертких лодочках контрабандисты, местная флотилия гоняла пиратов, успешно применяя орудия Эрионовой разработки.

Наступала жара, и женщины носили все более откровенные и яркие платья, а ночи становились все желаннее. А в «Трех орлах» подавали только что доставленное с Острова вино.

В раскрытые окна тихо вливался ветерок с моря, под стеной чуть шептались темные деревья, а вдалеке на воде гавани колыхалась лунная дорожка. Луна только что выплыла из-за маяка и бледно-зеленым глазом уставилась вниз.

— Вот мы и встретились, как я и обещал! — Радостный голос раздался слишком неожиданно, и Эрион даже вздрогнул.

— Ах, так это вы! — расплылся он в улыбке, увидев своего прошлогоднего знакомого.

— Это я! Как раз вовремя, не так ли? Новое вино!

— А у вас что нового? Нашли заказанное?

— Конечно, — аккуратно и неспешно опустился на деревянный стул собеседник. Эрион опять как и в прошлый раз, мимолетно подумал — а как зовут-то его? — но эта мысль сразу выскользнула у него из головы. Говорили они как добрые знакомые. — Добыл. На севере много чего осталось с прошлых времен. Вы даже и не представляете, с каких давних.

— Я не большой любитель замшелых древностей, — отмахнулся Эрион.

— Я тоже, — заговорщически улыбнулся собеседник. Эрион с удовольствием смотрел на него. Это был редкий экземпляр красивого мужчины. Не смазливый красавчик и не красивый самец, а именно красивый мужчина. Он даже и не воспринимался как мужчина, скорее как образец породы, на который просто приятно смотреть, как на произведение искусства. Такой экземпляр — и всего лишь простой торговец.

— А много платят за ваши поиски?

— Когда как, — покачал он головой — А вы?

— Что — я?

— Ваши поиски души?

Эрион неопределенно дернул плечом.

— Все больше убеждаюсь, что ее у нас нет. Мы умираем раз и навсегда. Остается только искать способ сделаться бессмертным.

— Осчастливить человечество?

— Нет. Если бы мне удалось прожить ровно столько, чтобы сделать все, что задумал, я умер бы спокойно. Может, тогда я действительно нашел бы способ осчастливить всех.

Сосед помолчал, покачивая головой.

— Вон, посмотрите, — кивнул он куда-то в зал. — Вон там здоровенный тупой детина, у которого на морде ни единой мысли. Он тоже должен жить вечно?

— Его бы я осчастливливать не стал. Есть те, кто и правда способен принести человечеству пользу. Такие люди достойны бессмертия. А вот эти, — он мотнул головой в ту сторону, — это быдло. Они нужны лишь для тупой работы. И чтобы рожать детей. Они ведь тоже могут достойными оказаться.

Собеседник склонил голову набок.

— А решать, значит, будете вы?

Эрион усмехнулся.

— Одно дело говорить. Болтать я могу что угодно, но, когда доходит до дела, все меняется.

Появился слуга с большим блюдом разных сыров и коринкой фруктов. Второй нес вино и кубки. Оба — и Эрион, и сосед — молчали, пока слуги не ушли с вежливыми поклонами.

— Мне приходилось слышать, — поднес к губам кубок собеседник, — о бессмертных. О тех, кто носит кольца. Те, эрегионские, — он почти шептал.

Эрион нахмурился. Слухи-то ходили, и самые невероятные. Но все это воспринималось как сказочки. Мало ли что выдумают.

— Вы, видать, много знаете.

— Я много странствую, — вздернул подбородок собеседник. — Я на одном месте не сижу. А дорога на север идет через развалины Эрегиона. Знаете, — наклонился он через стол и впился в лицо Эриона своими черными глазами, — там не мертвая тишина. Там ходят. Я не знаю кто, но там ходят. Кто-то что-то ищет. Опасное место. — Он снова выпрямился. — На свете много тайн, — сказал он словно самому себе. — И куда пропали бесценные знания тех, кто делал кольца?

— Вы в это верите? — усмехнулся Эрион, хотя в душе тоже верил в эти сказки. Эльфы — настоящие ученые, и все чудеса, которые им приписываются, явно не столько чудеса, сколько мощная наука, которой они почему-то не желают делиться с людьми. А уж что говорить о Сауроне? Уж эльфы и Саурон точно существовали — и существуют, это история и реальность. Древний майя наверняка еще больше умеет, чем эльфы.

Правда, никто толком не знал, были ли эти волшебные кольца на самом деле, а если были — то в чем их волшебство. И сколько их было, тоже никто толком не знает…

— Верю, — истово кивнул собеседник, отправляя в рот кусочек сыра. — Я много во что верю. Повидаете с мое, поверите. Вот, кстати, — махнул он своей замечательной вилочкой, — последний заказ. Так называемая Черная Книга. Это сборник легенд, записанных на неизвестном языке, с переводом на синдарин. Причем перевод недавний. А легенды — это нечто! Представляете, — он снова склонился к лицу Эриона, — это легенды Первой Эпохи, но не эдайнские. Легенды людей, сражавшихся на стороне Врага, легенды о Враге, о его соратниках.

— Любопытно, но, думаю, это лучше к историкам и знатокам языков. Я же лекарь. Что я в этом понимаю?

— Я могу дать вам ради интереса посмотреть мой личный список. Я не удержался — сделал себе копию синдаринского перевода. Хотите?

— Почему нет? — улыбнулся Эрион.

Книжка поначалу оказалась любопытной, потом стала нагонять скуку и даже раздражать. Когда пришло время возвращать, Эрион уже был рад от нее отделаться.

— Верится, что это не подделка, — сказал он, возвращая томик. — Моргот на себя похож — поимел всех, кто ему верил, во все дырки. А те и не подозревали. И дурак он полный в военном смысле. Кстати, как я понял, Тху в этом отношении виделся этим людям, — он похлопал по переплету, — куда мудрее своего хозяина.

Собеседник рассмеялся.

— И мне тоже так показалось. Но любопытная штука, да?

— Любопытная — но не более того. Нового там нет ничего. Были люди, воевавшие за него? Были. А уж обгадить своих противников в легендах — для этого много ума не надо. Только Моргот от этого краше не стал.

— А Тху?

— Тоже не краше. Но что умнее — точно. Верится в сказку про колечки.

— А если бы вам предложили колечко бессмертия? Как тем, про кого слухи ходят? Взяли бы?

— Боюсь, дорого оно мне обошлось бы. Просто так такие штуки не дают. Да и кто я такой?

— Вы? — Собеседник тихо рассмеялся и вздохнул. — Вы либо притворяетесь, либо вас и правда не интересует, что про вас говорят.

— А что?

— Одни считают вас гениальным ученым и лекарем. Другие — чародеем. Третьи — вообще не человеком. Замаскированным майя, — засмеялся сосед. — Такие много кому нужны.

Эрион изумленно вздернул брови, раскрыв рот, а затем от души расхохотался.

— Нет, — задыхался он, — ну, дают! Ладно, пусть мне сначала такое колечко предложат — а там поговорим о цене!

Беседа перешла в непринужденное русло, и снова они пили новое вино, вкушали сыр, и фрукты, и рыбу.

После таких откровений мир стал намного прекраснее. И проще. Решения приходили как-то сами собой, и все казалось возможным. Магия? Да та же наука, и если этим всем заняться как следует, то и люди наверняка смогут творить чудеса! Да все можно познать, все можно сделать! И человека наверняка можно сделать бессмертным. Собственно, кто сказал, что все должно быть так, как есть? Что в конце концов только Дагор Дагорат и что будет это именно так, как говорится в старинных преданиях? А предки верно ли их поняли? Дикому и грубому, голодающему, неграмотному, вшивому человечеству былых времен все казалось простым, и вообразить себе что-то иное они просто не могли.

А что, если Дагор Дагорат уже идет? И это — та самая борьба с голодом и смертями, с тупостью и темнотой? И в конце концов достойные обретут то, что было потеряно, — бессмертие.

Эрион шел в госпиталь — ноги сами несли туда.

«И будут отделены достойные от недостойных… Но если бессмертие будет достигнуто, к примеру, через меня, то кто будет определять этих достойных, если не я? И не мне ли тогда решать, каким должен быть человек?»

Эрион резко остановился, словно споткнувшись, — странно и неприятно, казалось, слова эти звучат как бы со стороны, что это не совсем его мысли.

— Перебрал, — хмыкнул он и быстро пошел дальше. Размышления иногда приводят к чему-то не тому. Он раньше замечал, что как только его заносит куда-то, то он обязательно либо споткнется, либо в момент самых горделивых мечтаний птица на голову нагадит, телега проходящая обрызгает грязью, и волей-неволей вернешься в обыденность, к смирению… А вот нынче как-то прекратилось это. Что-то изменилось? Или мысли его стали правильными?

— К балрогам, — пробормотал он снова. — Этак и вправду уверуешь, что ты не безразличен Эру.

Госпожа Мериль была отнюдь не такой дурой, какой считал ее лекарь Эрион. Он и сам не замечал, что она держится при нем — или он при ней? — куда дольше, чем любая из предыдущих женщин. Причем они так и не добрались до постели. Эта женщина хотела держать его при себе — он это понимал, но вырваться не удавалось при всем желании. Что-то было в ней. Как только она начинала ему надоедать, Мериль придумывала что-то новое, и вот этой своей непредсказуемостью она удерживала его при себе прочнее цепей. Все начинали говорить, что городская знаменитость скоро таки свяжет себя узами брака и утихомирится. И станет он тогда обычным человеком, как все, хотя и утратит ореол тайны и превосходства, который всегда окутывает людей необыкновенных. Ему слишком много позволено сейчас, потому что он выше обыденности. А вот станет семейным человеком — и будет обычным. Понятным.

Он не ожидал встретить ее в лазарете. Совершенно новая — с волосами, убранными под белый плат, без украшений, в простом закрытом платье, скромная и до ужаса обольстительная в своем смирении. Эрион внутренне восхитился и с удовольствием принял игру.

— И чем я обязан такой радости?

— Не чем, а кому, господин наш спаситель. — Она коротко и в то же время плавно склонила голову — так изящно двигаться могут только красивые молодые кобылицы. С такой же природной силой, изяществом и дерзостью. — Мой брат, — в голосе промелькнула нотка покровительственного сочувствия и сожаления, — решил поискать своего пути в жизни. Наконец-то, — добавила она чуть ли не злорадно, но даже это звучало мило. — Он восхищается вами — а кто не восхищается? Я решила привести его, дабы он воочию узрел, как возвышен и велик ваш труд и из какой крови и грязи возрастает слава. А то он уж очень наивен и страдает избытком воображения. — Она снова улыбнулась.

Эрион тоже не мог удержаться от усмешки. Многие увлекались естествознанием, многие еще на Острове посещали вольнослушателями Академию. Сейчас Нуменор стал прочной ногой на берегах Сирых Земель, и Закон Нуменора стал постепенно пускать корни и здесь; и Правда Королей осенила своим крылом эти края, в заморских землях установился мир, и земля стала лучше родить, и брат не возводил хулу на брата, и сильный не угнетал, а защищал слабого. И теперь, когда благоденствие все возрастало, у людей — особенно из сословий, не столь обремененных заботами о хлебе насущном, — снова находилось время для наук и искусств. К Эриону в лазарет часто приходили и будущие лекари (школу, что ли, открыть? пора, видать), и живописцы, и прочие интересующиеся. Даже дамы. А некоторые взяли за моду ухаживать за страждущими, хотя долго в сиделках еще ни одна знатная дама не продержалась. Вот дочери военных, простолюдинки, полукровки — эти трудились искренне. Попросту. Одну девушку он даже допустил помогать себе при операции. Вот после этого Мериль и явилась в госпиталь.

Работы было не так уж много. Зараза в городе благодаря трудам Эриона уже давно не плодилась, завезенные в город и прирученные здоровенные харадские пустынные коты исправно жрали крыс и сами регулировали свою численность во время свирепых ночных драк. В гарнизоне тоже больных было немного, нижний город блюли три приюта, в которых делом заведовали ученики Эриона — два нуменорца и один очень способный ханаттаннаи из городских. А жители верхнего города предпочитали болеть по домам, среди родичей и слуг. Да и таких в эту пору было немного. Так что в лазарете сейчас пребывал только один неудачливый рабочий, с которым все и носились. Комендант подновлял внешние укрепления, бедняга угодил под перевернувшуюся подводу с камнем. Нога была раздроблена так, что оставался только один выход — резать, пока гангрена не началась. Обыденная работа. С этим справился бы и его помощник Нардухиль. Собственно, он и должен был это делать, но сейчас Эрион, на глазах у Мериль и ее разинувшего рот от восхищения братца, а также еще нескольких восторженно внимающих зрителей, решил взять дело в свои руки. Нардухиль даже с каким-то облегчением уступил ему место у стола.

Раненый, крепкий мужик с явной примесью харадской крови, ругался и скулил, предчувствуя боль, клял свою горькую судьбину и умолял Эриона чуть ли не новую ногу ему пришить.

— Вы же можете, все говорят — вы все можете! — со слезами на глазах вопил он. — Как я без ноги? Как работать буду?

— Как все, — уже почти отрешенно ответил Эрион, моя руки. — Мозгами. Или пойди к мастерам, сделают тебе деревянную ногу, получше настоящей, они это могут. Не вой, не самая страшная на свете боль.

— Хорошо вам говорить! — злобно всхлипывал раненый. — Вы-то сами целы и здоровы! И больно вам так не было!

Эрион молча начал закипать, как еще в ту, военную пору, когда на стол попадался вот такой не кровопиец, а просто вопиец. Этих надо затыкать. Они умеют себя накручивать со вселенскими своими скорбями и страданиями своими бесценными. Он молча повернулся к раненому и рывком задрал свою рубаху, обнажив два страшненьких шрама.

— Этот, — спокойно сказал он, показывая на нижний, на животе, — мне оставил один мораданской ублюдок. Из здешних смертников. Я его собирался зашивать, так он сделал дырку во мне. Вот этот, — он показал на правый бок, — оставило харадское рубящее копье, когда они налетели на наши лазаретные палатки. И зашивал меня в обоих случаях не Эрион, а военный костоправ. Он говорил — раненого жалеть нельзя, иначе дожалкуешься до того, что помрет он у тебя. Влил мне в глотку крепкого пойла и прямо так и зашивал. А тебе сейчас, — он опустил рубаху; опять руки мыть придется — дадут сонного снадобья, а потом Нардухиль приготовит такого, что боль притупляет, и заживет все у тебя в лучшем виде.

Раненый перестал вопить сразу же, как увидел гневный огонек в глазах лекаря. Потом он только шмыгал носом. А вот глаза юного брата Мериль стали огромными и влажными, и в них было восхищение и сострадание. И что-то еще, очень приятное для самолюбия лекаря, но пока непонятное.

Ненужные остатки плоти полетели в чан, со стола смыта кровь, пациент, спокойный и умиротворенный из-за сонного отвара, отупевший от болеутоляющего, мутно поводит глазами, едва осознавая происходящее. Теперь его перенесут в палату, где ему и пребывать, пока культя не заживет. А пока заботами господина Эбора, купца почтенного и просвещенного, ему соорудят ногу по чертежам господина лекаря.

Эрион с усталой удовлетворенной улыбкой обвел взглядом круг зрителей. Кто-то медленно захлопал в ладоши, к нему несмело, потом все с большим воодушевлением присоединились остальные. Неприятное зрелище трудам и искусством Эриона превратилось чуть ли не в изысканное представление. Эрион уловил настроение и подхватил нить игры, отвесив вдохновенный поклон артиста. На губах его играла горделивая и в то же время насмешливая улыбка — мы ведь все тут играем, это же так понятно. Мериль смотрела на него с восхищением хозяйки, чей конь пришел к столбу первым. А вот ее брат сидел неподвижно, и в глазах его стояли слезы. Эрион видел такое выражение лица у истово молящихся раненых, которые страшно не хотели умирать.

А позади, почти у выхода, с дружеским участием и радостью на него взирал трактирный его знакомец. Когда только прийти успел? Эрион еще раз поклонился и подмигнул, получив в ответ столь же лукавую усмешку. Оба поняли, что нынче ввечеру встречи им не миновать.

— Вот и увидел своими глазами. Надо сказать, я считал речи о вас обычными байками. Но тут вынужден признаться и извиниться.

— Да ну вас. Операция была плевая.

— О, дело не в плевости. Мастер виден во всем. Даже в самом простом. Вы уже переступили ту грань, за которой ремесло становится искусством.

Эрион помолчал. Знал бы этот как-его-бишь там, как ему хочется большего, насколько ему не хватает знаний, умений, а главное — времени и простора. Но это все несбыточные мечты. И если поддаться им, еще горше будет пробуждение. Понимать, что можешь достигнуть последнего предела в познании, что способен сделать все, что только может сделать человек, — и ничего не мочь из-за такой глупости, как обычный недостаток времени. Из-за дурацкой штуки по имени смерть. Из-за этого самого Дара Илуватара. Эрион помотал головой, отгоняя эти мысли.

— Я бы хотел большего, но, увы, не выйдет.

— А зачем?

Эрион усмехнулся.

— Зачем… Если я знаю, что могу что-то сделать, то это ведь не просто так? Наверняка уж Эру это предвидел в своей Музыке, так что я должен это свершить, ибо все ко славе Его, — с мрачной насмешкой проговорил он. — Но чем больше думаю, тем более циничной шуткой Творца считаю всю нашу жизнь. Дар Смерти — нужен он лишь для того, чтобы человек не стал ему равен. Было бы время — я бы действительно мог достигнуть всего. Вообще всего.

Собеседник с каким-то благоговейным ужасом смотрел на него.

— Вы полагаете, что смогли бы…

— Почему нет? Я уверен, что дай Он нам время, мы могли бы исправить человека. Дать каждому совершенное тело, способное жить бесконечно, не подвергаясь старости и болезням. Дай Он нам время, мы сделали бы то, чего не смог Он.

— А чего Он не смог?

— Сделать человека совершенным не только телом.

— Но вы же не верите и душу!

— Не верю. Но верю в то, что есть чувства, инстинкты поступки. Что все это заложено где-то в нашем теле и если только найти эти точечки, то можно выстроить человека беспорочного. И не надо будет ни запретов, ни правил, ни дурацких сказок о воздаянии, потому как человек просто не совершит ничего, за что потребуется кара.

Собеседник задумчиво молчал, глядя куда-то в пространство.

— Страшновато вас слушать. Получается, что те, кто умрет до создания вашего совершенного человека, — мусор? Отбросы природы? Им-то уже ничего не светит.

— Не светит. Светит только достойным и избранным. Да посмотрите сами — человечество сильно изменилось со времен бронзы и камня, но в целом оно все та же плесень. Лишь отдельные представители человечества — не мусор. Плесень должна плодиться и умирать ради совершенства достойных.

Собеседник сосредоточенно грыз ноготь.

— А эльфы ведь совершенны.

— Нет. Они тоже имеют понятие о воздаянии, чего не может быть у совершенных.

— Хм.

Некоторое время оба молчали. Собеседник нарочито долго смаковал глоток, прежде чем отправить его скользить по гортани и заговорить.

— Понятно, почему у вас такие мысли. Вы лекарь. А лекарь властен над больным, как бог. Сами небось замечали, как самые властные под руками лекаря становятся мирными и смиренными, вплоть до умильных слез. Они предают себя в руки лекаря — иных слов не могу найти, как «предают в руки». Как жертва. Вы просто почувствовали себя богом. Не перебивайте. — Его голос на миг приобрел жутковатую властность. — Вы готовь, и душу отвергнуть, и построить заново тело. Я верю, что вы сможете. Тело материальна, а над материей-то власть обрести легко. Сравнительно легко, конечно. А не думаете ли вы, что однажды дойдете до предела, за которым наткнетесь на Него?

— И что? — отпил вина Эрион. — Он сам меня таким сделал.

— Нет, — засмеялся собеседник. — Я имею в виду, что однажды, вы вдруг найдете душу?

— Ну и хрен с ней, — выругался Эрион. — Значит, и она материальна, если я ее найду вот этими самыми материальными руками и увижу этими самыми материальными глазами. А над материей, вы сами сказали, власть обрести легко.

— Было бы время?

— Было бы время.

— Было бы время… Я, в отличие от вас, верю в существование души. Но в одном вы правы — бессмертие телесное дает, наверное, возможность уйти от воздаяния… Соблазнительно. — Собеседник покачал головой. — Помните наш прежний разговор? О тех самых колечках? Это как раз материальная власть над телом.

Эрион саркастически усмехнулся.

— Во-первых, это неизвестно. Сказочек много, но это всего лишь сказочки. Чего только в них не наврут! И что кольца золото притягивают, и что невидимыми делают… Бред. К тому же, даже если бы они и правда давали вечную жизнь и молодость, я бы все равно ни одного не взял. Я не хочу чужой подачки. Я должен сделать сам!

— Вам добыть копии эрегионского архива? — тут же предложил собеседник. — Нелегко, конечно, но по сходной цене можно постараться.

— Вот тут вы точно врете, — усмехнулся Эрион. — Если бы он существовал, про кольца все давно было бы известно и мы бы с вами дурью сейчас не маялись. И сказочки бы народ не сочинял. Да и не верю я в эти кольца.

— Как хотите. — Собеседник помолчал. — Уйти от воздаяния. Наверное, это возможно. Я много странствовал, много где бывал. И везде люди считают, что за гробом их ждут либо блаженство, либо мучения. Я понимаю, почему загробные страдания так тупо однообразны, люди просто не могут выдумать большего, чем муки тела. А тела-то не будет… А что будет с душой — как-то не придумывается, и уж ужасов для души люди как-то вообразить себе не могут. И успокаиваются, когда им объясняешь. Тела нет — чего ж бояться. А вы говорите — и души нет.

— Интересно было бы посмотреть, как можно мучить нематериальное. В кое я не верю, — фыркнул Эрион.

— Хотите заглянуть в бездну? — странно изменившимся голосом сказал собеседник. — Не советую.

— А вы заглядывали?

— Я верю в душу, — усмехнулся собеседник.

А в это время Асгиль, брат госпожи Мериль сидел на краю постели у себя в комнате перед открытым окном, сцепив руки на коленях, и невидящим взглядом смотрел в синюю ночь. Он видел сегодня почти божество. Он знал о его славе. Сегодня он видел его власть. И была эта власть страшна и прекрасна.

Лекарь был почти творцом. А не лекарь ли Творец?

Лекарь — человек, и в то же время он и выше, и ниже. Он — вне. Ему можно то, что человек никому другому не позволит. Он добровольно отдается в чужие руки. Не сродни ли это любовному соитию, в котором один — властвует, другой — покоряется?

Так лекарь властен над болящим.

Так властен над человеком Творец.

Он всхлипнул. Понятно, почему сестра так привязана к нему. Чем она лучше? Она просто женщина, она не понимает, как надо служить богу. Эрион должен понять. Увидеть его служение.

Асгиль встал. С каким-то новым вниманием, почти с любопытством посмотрел на свой живот, на белую гладкую кожу, на игру крепких мышц. Вздохнул, почти восторженно улыбнулся и потянулся за ножом. Зажмурился. Улыбка превратилась в болезненный оскал.

Через несколько минут весь дом вздрогнул от вопля выданного гонгом слуги:

— Молодой господин умирает! Лекаря, скорее лекаря.

По старой, впитавшейся навечно в кровь армейской привычке он мгновенно проснулся и сразу же встал. Хорошее качество. Голова почти с первого же мгновения была готова воспринимать и соображать, и Эрион еще раз порадовался отлично отлаженному механизму своего тела. Несчастные краткоживущие меньшие народы по необходимости вырабатывали способы поддержания своего тела в порядке, кои и нуменорцам нехудо бы перенять. Ежели гордыня, конечно, не воспрепятствует.

Дахарва, распухший со сна, хмурый и плохо соображающий, на негнущихся ногах подошел с тазиком воды. Эрион плеснул холодной водой в лицо несколько раз полными горстями, отфыркнулся и окончательно пришел в себя. И тут до него дошло окончательно.

— Что? — Вопрос прозвучал как-то по-разбойничьи «Чте?» — Роквен Асгиль? Сын господина Дуйлина?

«Брат очаровательной стервочки Мериль?»

— Он. Господин, ради всего святого, побыстрее!

Побыстрее. Весь верхний город казался ему только маленьким чистеньким пятнышком на громадной, расползшейся туше Умбара, но сейчас это пятнышко стало огромным.

— Рассказывай, — бросил он, быстро принимая из рук уже малость пришедшего в сознание Дахарвы сумку с инструментами и необходимым для первой помощи набором медикаментов.

Слуга умоляюще глядел на него. Сглотнул.

— Я не знаю, отчего так вышло, — выдавил он наконец, — но молодой господин пытался покончить с собой. Вонзил себе нож в живот.

Слуге было мучительно стыдно говорить о позоре господина. Это был честный, верный слуга, который знал, что самоубийство — дурное дело.

Эрион крякнул. Дурное дело, конечно, ведь после смерти — ничего нет. Ах, дурак. Ему не лекарь нужен, порка ему хорошая нужна. Ничего, оклемается, отец ему всыплет. А Эрион послал бы парня в армию. Куда-нибудь на восточную границу. Пусть посмотрит на смерть вблизи, тогда научится жизнь ценить, козел молодой.

В доме стояла, как всегда в таких случаях, нелепая суета, плач, крик. Эрион уже научился не слушать и не обращать внимания на этих бестолковых спутников беды. Сначала дело.

Мериль сидела рядом с братом. От одного взгляда на нее становилось легче — она была встревожена, но держалась хорошо. Она делала что умела и ждала лекаря. При виде Эриона она откровенно облегченно вздохнула и улыбнулась. Эрион только тогда заметил круги у нее под глазами и глубокие складки у рта. Наверное, очень переволновалась из-за этого идиота.

А идиот, бледнее беленых простыней, взирал откуда-то из глубин необъятных подушек бездонными и какими-то благостными глазами, влажными от слез. Он чуть улыбался.

«Либо совсем дурак, либо тут что-то не так».

С первого взгляда он понял, что рана несерьезна. От таких не умирают. И человек, намеревавшийся покончит, с собой, так себя убивать не станет. Кинжал не настолько верная штука, как, положим, яд, прыжок с крепостной стены на скалы… мало ли есть верных способов. А такую рану могла бы нанести себе томная утонченная женщина, жаждущая не столько умереть, сколько слышать вокруг себя стоны плач и воздыхания по поводу смерти себя, любимой. Можно еще и чувствительную речь сказать. Вроде как в харадских пьесах «о несчастных влюбленных и самоубийцах». И все рыдают. А после этого можно и не помирать. Незачем уже, все и так поняли, что за сокровище теряют. Можно потом их еще и изводить некоторое время — мол, не ценили, к смерти толкнули, жестокосердные!

— Ну, что же, — со спокойной, хорошо скрываемой злостью занялся раной Эрион, — в другой раз, юноша, если и вправду вознамеритесь свести счеты с жизнью, то вернее будет спрыгнуть с Южной башни. Там внизу хорошие скалы, разобьетесь раз и навсегда и родным лишних трат на лекаря не причините. Можно с петлей на шее спрыгнуть со стены, только порезче. Тогда сломаете шею сразу, долго задыхаться не придется, и личико в гробу пристойно смотреться будет. Могу посоветовать поискать хорошего яду. — Асгиль все так же улыбался, словно бы и не слушая. Он даже не смотрел на Эриона. И лекарь внезапно почувствовал, что раненый напряженно, еле скрывая это, дрожит от каждого его прикосновения, как девственница, впервые отважившаяся отдаться мужчине. Он в панике отдернул руку и оглянулся. Мериль стояла чуть поодаль и, слава Эсте, не поняла ничего. Разве что неверно истолковала его движение.

— Что? Он серьезно ранен?

— Да нет, — взял себя в руки Эрион. — Вовсе не серьезно. В другой раз пусть попросит кого-нибудь помочь убиться. Сам — не сумеет. Тебе не трудно будет приказать приготовить горячей воды?

Мериль кивнула и вышла. Эрион быстро наклонился к Асгилю и зашипел:

— Это что такое? Дрянь, дурак! Ты чего добиваешься? Стыд потерял, харадским грехом полакомиться захотел?

Для нуменорца один намек на харадский грех был нестерпимым оскорблением. Но Асгиль только замотал головой, и из глаз его побежали по щекам слезы.

— Нет, — торопливо, почти беззвучно прошептал он, постоянно поглядывая на дверь, из которой только что вышла сестра — Это не так. Это другое. Вы не человек. Вы выше. Вы почти божество. Я хочу служить вам. Душой и телом…

Он нес что-то еще, но Эрион уже вырвал руку из его холодных влажных ладоней и яростно вытирал ее об одежду.

— Еще раз, — давясь словами, шипел он, — еще раз… посмеешь…

— Твоему слуге можно быть с тобой! Мериль можно быть с тобой! Они оба преданы тебе, они любят тебя! — рыдал Асгиль.

Эрион выдал трехэтажное армейское крайне похабное ругательство и почти выбежал из комнаты.

Но от Асгиля отделаться было не так легко. Юного аристократа не выбросишь из трактира, с ним приходится разговаривать и делать вежливый вид на людях. Разве что прирезать втихую в переулке. Он ходит, как тень, он вечно на глазах, постоянно смотрит, нашептывает.

— Грех ходит по пятам, да?

Эрион вздрогнул. Вечный собеседник появился словно из ниоткуда.

— Да, он прямо затравил вас. Обратная сторона славы, друг мой. Я же говорил вам, что лекарь — почти бог? Ну, вот вы и примерили шкуру божества. И что божеству делать с таким?

— Прогнать к балрожьей матери, — прорычал Эрион, одним глотком заплескивая в себя вино. Даже вкус его был отвратителен.

— Нельзя, сударь мой. Божество должно принимать жертвы и воздавать. Увы.

— И выход? Обо мне уже слухи распускают. О харадском грешке, чтоб его!

— Низвергнуться с пьедестала. Стать ничтожеством.

— А если я стану мерзким, отвратительным божеством?

— Не выйдет. Вы же останетесь божеством, и поклоняться вам не перестанут. Только если ничтожеством.

— Ничтожеством. Придется.

— А захотите? Я не говорю — сможете, потому как не сможете. Разве что заставите себя. Это значило бы перестать думать, делать, свершать. Вы хотите утратить свою божественность?

Эрион молчал. Потерять все? Отречься от своих замыслов?

Это значит… Перестать быть?

И зачем тогда жить? Зачем все?

— Не смогу, — тихо проговорил он.

— Значит, пользуйтесь тем, что вам дают. Будьте богом. Богу можно то, чего нельзя человеку. Так пользуйтесь. Да и мальчика пожалеть бы надо, — тихо засмеялся собеседник.

Было ли это? Потом ему казалось, что это дурной сон.

Дурной сон о смерти и бессмертии. О том, что он — бог, но обречен умереть. О том, что он, наверное, единственный в этом мире начинает понимать всеобъемлющую громадность взаимных связей в этом мире, его законы. Сейчас их много, и никто не видит их связи, а ведь она есть, он это чувствует. Другие, после него найдут? А почему они? Почему — они? По какому праву? Он первый, первый это нащупал и понял, это должен сделать он, только он!

Это было озарение, пришедшее на грани сна и яви. Великий Закон — один, и он прост, как единственное слово. Все остальные, распадаясь на частности, становятся все многочисленнее, бессвязнее и сложнее. Но тот, кто знает Единственный Закон, то самое слово…

Потом кто-то вычислит, найдет, а его — Эриона — забудут. Или, может, отметят в длинной цепочке предшественников, как это бывает, а вся слава достанется другому. Почему не ему? Почему так несправедливо?

Нет. Он должен сам получить все. Он должен жить. Долго. Вечно. Пока сам не скажет свое «Эа».

Что же, богу богово. Если сами предлагают, почему бы и не взять? Ради великой-то цели?

Он зло улыбнулся. Что же, есть задача, которую он хочет решить. Так приступим же. Невозможного нет. Надо только все обдумать и взять то, что дают.

Боги все могут.

Как легко жить, когда решение принято! И ветер гудит упруго и весело, ветер с моря, с заката, от Острова, Который Превыше Всех. И на который, в общем-то, наплевать бы, если бы не это с молоком матери впитанное горделивое ощущение особости: мы — нуменорцы. Мы должны нести остальным свет. Мы знаем, что это и как это делать. Он засмеялся вслух, и чья-то служанка, по обычаю восточных харадрим закутанная в пестрое покрывало, тихая и робкая, удивленно оглянулась и шарахнулась к стене. Сам господин Эрион, могучий побратим духов, великий лекарь — и так смеется! Смех богов — дело опасное для смертных, они в своем веселье смертную мелочь и раздавить могут. А господин Эрион не совсем человек, это все знают. Говорят, мать родила его там, на чудесном Острове Могучих, от морского змея. А, как известно, в змея любит обращаться само Солнце. Женщина осенила себя охранительным знаком и поспешила по своим делам.

А Эрион легко, упруго шагал по нагретой солнцем брусчатке верхнего города, полный надежды и уверенности. Судьба сама показывала путь и предоставляла возможности. Разве он не знает, как текут в теле жидкости, как работают его части? Давно, еще на Острове в Академии им показывали сделанную из стекла куклу, внутри которой были видны скелет и органы, а по сосудам текли разноцветные жидкости, которые подавались маленькими насосами, чтобы показать работу тела. Ее изготовили мастера в Андуниэ много лет назад. Им помогали в том эльфы. Но чуда в ней не было никакого — только тонкая и точная механика. Так будет и с живым телом. Он хмыкнул.

Стеклянная кукла показывала даже то, как к мозгу сходятся по волоконцам нервов сигналы тела. Тоже — механика. Или химия. Все от одного общего начала, от одного общего закона… Опять. Долой эти мысли. Это — второй шаг. Сначала механика тела.

Он помрачнел. Кому-то хватало стеклянной куклы. А кто-то хотел большего, потому что отнюдь не все тонкости работы человеческого тела она показывала, отнюдь не все связи и взаимодействия.

И нигде в ней не было отведено места душе. А уж эльфы бы знали…

Действительно, что только не называют вместилищем души. Кровь, сердце, желудок… Может быть мозг. По крайней мере, в том бесценном эльфийском атласе говорится, что… странный термин, смутно толкуемый… можно понимать как «дом мысли» или «дом сознания». Или «дом души». Странная многозначная фраза и такой же многозначный термин. Возможно, что и так…

Если представить себе мозг как яблоко, то знания о нем представляют собой лишь тоненькую его дольку. Кто знает может, душа привязана как раз к остальному, еще не изученному?

Почему эльфы не исследовали мозг так, как все остальное тело? Что-то и так знали? Но почему не написано? Впрочем, атлас — это не о душе, о теле… И атлас откровенно говорит, что эльфы считали, что мозг исключительно материален, что его задача — передавать особые сигналы по сети особых волокон в теле. Все. Значит, ничего там нет. Нету!

Может, потому они и не исследовали его больше? У них вполне может быть иной подход к изучению тела, чем у людей.

Или их это просто не интересовало. Они-то знали, что у них, у эльфов, душа есть, а что есть у людей — это уже им интересно не было?

Или все же душа есть, но у нее нет привязки? Нет в теле определенного места, нет, как бы это сказать, носителя? Может, его и не должно быть, и просто так устроено? И все правда, и душа есть, и смертью кончается не все?

Нет, не срастается. Тело должно умирать, когда из него уходит душа. А душа неразрывна с сознанием. А ведь приходилось видеть, как тело вроде бы живет, а сознания уже нет. И тело так долго может пребывать. Значит, сознание и душа — не связаны. Это просто какой-то механизм, который, возможно, заводит Эру. А механизм можно разобрать по кирпичикам и найти, куда вставлять ключ. И никакой души не надо.

Найти скважину и сделать ключик…

Все просто и логично.

Он тряхнул головой.

«Что же, попробуем заменить детали в стеклянной кукле.

Насколько Эриону было известно, эльфы такого не делали. Да и нужно ли им? Они знают магию.

Впрочем, магия — такая же наука. Такая же механика. Только времени бы ему столько же, сколько дано эльфам. Ничего, он сумеет. Уже скоро.

Он возвращался домой из порта, радуясь дню и солнцу, своей уверенности в том, что все возможно.

Удивлению его не было предела, когда он застал у себя в лаборатории обоих — Дахарву и Асгиля, занятых оживленной беседой. Эрион не сразу сумел подавить уже привычную злость — не мытьем, так катаньем да пролезет! — но тут же ее сменило ощущение какой-то залихватской радости. Даже удивленного ликования. Судьба явно была за него — опять подтверждение, что он прав. Кто-то из мудрецов юга говорил, что тому, кто идет верным путем, судьба сама стелет ковер под ноги. Все верно!

Асгиль замер на полуслове, готовый, как привыкшая к хозяйским побоям собака, сразу же шмыгнуть куда подальше. Но Эрион улыбался.

— И о чем вы беседовали?

Дахарва, привычным жестом смахнув с лица черную прядь, деловито сдвинув черные брови, ответил, коротко кивнув.

— Господин Асгиль не первый раз здесь, — упрямо, исподлобья уставился на хозяина. — Он друг мне.

«И попробуй прогони его!»

— Друг? Знатный нуменорец — друг безродному черному южанину?

— Пред божеством нет ни нуменорца, ни южанина, — вскинул голову Асгиль.

«Ах ты, какой отважный взгляд! Любо-дорого смотреть. Ну, что же, ты победил. Твое божество примет твою жертву».

— Высокие слова. Но о чем же была речь?

— О том, что я скоро умру, — с мрачной дерзостью ответил Дахарва.

— И что спасти его может только чудо.

— Или вы, если решитесь.

— Господин, — одновременно со страхом и решимостью в голосе сказал Дахарва. Звенящий, ломкий голос. — Я согласен. Испытайте ваше искусство на мне. Я согласен!

— И я, — такой же, дрогнувший, полный обожания. — Возьми мое сердце. Я готов подписать любые бумаги, чтобы тебя не посмели обвинять. Я готов.

Смотрит обожающими глазами.

— Я хочу этого. Я хочу послужить тебе

Почему-то слушать эти слова было не страшно, в отличие от тогдашних, давних слов Дахарвы. Хотя разница была невелика — оба соглашались добровольно.

Была какая-то досада и раздражение от того, что нельзя начать прямо сейчас.

— Не сразу, — деловито сказал он. — Многое надо сделать. Но ничего невозможного нет.

Теперь они почти каждый день работали. Эрион проверил кровь обоих — она была совместима, так что и ткани наверняка будут совместимы. Внутренний голос пугал — подо жди, попробуй сначала хоть лоскут кожи чужой прирастить, но Эрион отмахивался — зачем размениваться на мелочи, если можно сразу свершить великое дело и доказать всем?

Стеклянная кукла.

Работа над механизмами для прокачки крови. Не все выяснил? Не страшно. Ясно, как действует главное, остальное потянется само, в теле всегда так. Надо знать главные точки, они заставят работать остальное как надо.

Глухонемые слуги, нанятые в нижнем городе для помощи в тайной работе. Каждый в точности знает, что делать, и ни-ни в сторону! Только то, что сказано, и так, как сказано!

— И что за песенки тебе напевал господин Эрион, брат? — Мёриль насмешливо посмотрела на него поверх хрупкой косточки жареной птички. Она ловко поворачивала ее в изящных пальчиках, столь же изящно откусывая. — Никак те, что харадрим своим мальчикам напевают?

В прежние дни Асгиль задышал бы возмущенно с разинутым ртом, как рыба на дне рыбачьей лодки, пошел бы пятнами, а то и к отцу бы побежал жаловаться. Но на сей раз брат лишь с улыбкой посмотрел на нее томными синими глазами, Как взрослый на ребенка.

— Это мелко, сестра. И глупо. Тебе не понять.

— Да? — Она хмыкнула, еще откусила — словно клюнула. — Чего же тут непонятного? Достаточно посмотреть на твою умильную физиономию. Ты каждый день у него пропадаешь… Впрочем, может, тебе больше по душе его черный харадец?

— Дахарва друг мне, — смиренно проговорил Асгиль. — Брат мой.

Мергиль рассыпалась бисерным смешком, едва сдерживая злость.

— Теперь это так называется?

Асгиль вздохнул.

— Послушай сестра. Совсем недавно ты сама дня без господина Эриона не проводила. И, смею сказать, ваши отношения были очень далеки от невинных.

— И что у тебя есть кроме слов? — улыбнулась сестра. — Кому и что ты докажешь?

— Я никому ничего доказывать не собираюсь, — ответил Асгиль.

— Тогда к чему ты клонишь? Я, что бы там ни было, не преступала черты, положенной женщине природой. А ты…

— А я — что? Мериль, ты просто неспособна понять, что между людьми бывают другие отношения и что высокие чувства отнюдь не ограничиваются плотским влечением!

— О? — сделала невинный вид Мериль. — Значит, я так тупа? Так снизойди же, о брат мой, и растолкуй своей глупой сестре, что может так притягивать друг к другу двоих мужчин, из которых старший известен своими постельными подвигами, а младший слишком похож на девушку?

— Ну, вот видишь, — снисходительно улыбнулся брат, — ты его знаешь только как утешителя в постели. А весь город знает своего спасителя, гениального лекаря и изобретателя, человека, поднявшегося выше самого понятия «человек».

Мериль с какой-то внезапной дрожью вдруг осознала, что тут не харадский грех. Отнюдь. Тут что-то похуже. Страшнее. Она медленно опустила полуобглоданную косточку на блюдо. Холодок прошел между нею и братом — словно ветер пробежал.

— Я внимательно слушаю, — негромко проговорила она тоном втянувшей на время когти кошки.

Асгиль медленно наклонил голову. Посидел так, словно собираясь с духом. Когда он заговорил, голос его звучал сдавленно, словно в нем прорывалось рыдание или еле сдерживаемая страсть. Или еще так говорят — через силу — о сокровенной тайне, не постыдной, но слишком близкой к сердцу, чтобы выдавать ее.

— Я долго не понимал, зачем я живу. Зачем мы вообше живем. Зачем, если мы все равно умираем? Разве что чтобы сгнить и дать вырасти в себе траве? И так пройдем мы мимо и ничего не сделаем. Ничего, никакого следа не останется. Даже потомки забудут. В лучшем случае отыщут лет пятьсот спустя пыльное письмо или непонятно чей портрет. Или просто останется ничего не значащее имя в родословном древе. Мусор вышвырнут. И ничего от нас не останется. И предстанет пред Единым пустая душонка, такая же серая пылинка, как все, никому не нужная, ничего не сделавшая… Он будет прав, если сметет ее, как ненужный мусор. Только те достойны чего-то, сестра, кто хоть чем-то запомнился. А я ничтожество. Я пуст и бездарен, и ты это знаешь. Ты сама мне не раз говорила. Я и был таким, пока не понял, что для такого, как я, остается один путь — служение достойному. И вот он, рядом. Больше чем человек. Почти божество. Когда я понял это, я стал счастлив. Мне ничего не надо было, только бы он принял мое служение. Жертву мою.

— И он принял? — непослушным голосом произнесла Мериль.

Асгиль полными восторженных слез глазами посмотрел на сестру.

— Мериль, — негромко произнес он, — не ревнуй. Скоро он будет только твой.

Он ушел, а сестра сидела у себя за неубранным столом, лихорадочно думая, пытаясь понять скрытый смысл его речей. Непонятных и страшных. А потом, ахнув, она вскочила.

— Жертва, значит, — прошептала. — Ты уже вроде как пробовал, брат. И он, говоришь, возьмет? И скоро?

Она вдруг снова упала в кресло и некрасиво, скривившись, не то засмеялась, не то залаяла, не то заплакала. Это было уже не предательство. Черные тени заплясали где-то на грани видимости.

В сердце Мериль были уже не ревность и не злость.

Страх.

— Бедный ты дурень, — прошептала она. — Несчастный дурачок. Кто-то должен спасти.

Она затравленно оглянулась — тени скрылись, затаились. Но ощущение холодного немигающего глаза леденило спину и затылок.

— Не пугай, — сквозь зубы прошипела Мериль. — Не боюсь.

«Единый, за что мне все это?»

Пергаменты на столе наместника, казалось, были липкими от застывающей крови. Он зажмурился, отгоняя видение жуткого зрелища. Два распростертых тела, жутковатые механизмы перекачивающие кровь, жаровни, глухонемые слуги, тускло блестящие инструменты… Только не хватало идола какого-нибудь. Декуриона городской стражи вывернуло, харадцы местные просто порскнули прочь из подвала.

Лекарь кричал, чтобы ничего не трогали. Что они все погубят, всех погубят…

Оба были мертвы — и юный Асгиль, и слуга-харадец. Они были еще теплыми. А лекарь кричал, что это они их убили, что они уничтожили все его труды, что… Что?

Вот донос госпожи Мериль, благодаря которому это жуткое жертвоприношение удалось засечь и остановить. Правда, Асгиля уже было не спасти.

Вот письмо Асгиля, в котором тот говорит, что идет на жертву добровольно, по собственному желанию.

На жертву. На жертву! Какую жертву? Кому?

Наместник сунул кулак в рот, сильно прикусил, зажмурился.

«Верните меня домой, на Остров! Я буду тихим, смиренным и покорным, я буду жить в ссылке, только верните меня домой! Я не хочу видеть и знать всего этого!!!»

Теперь понятно, откуда у этого лекаря такие способности…

Позор и ужас.

А что теперь ему, Халантуру, за все это будет?.. Не углядел! Да еще и пользовался услугами!

Всему же есть предел. Есть же какая-то грань дозволенного. Сейчас наместник был готов стать образцом добродетели, только бы подальше, подальше от всего этого.

… — Это не жертвоприношение, не обряд, ничего подобного. Если хотите, жертвоприношение науке. Познанию. — Лекарь, красивый, уверенный, хотя и усталый и осунувшийся после суток ареста, говорил устало как вконец замученный тупым учеником наставник. — Если вы чего-то не понимаете то не обязательно, что это злодеяние.

— Может, я чего и не понимаю, но два зверски выпотрошенных трупа — это и я пойму вполне однозначно!

— До ваших дуболомов они трупами не были! — взорвался Эрион. — Вы разрушили многолетний труд, который мог спасти жизнь тысячам! Тысячам, понимаете? — Похоже, его занимало только это, а не его собственная судьба.

— Я не знаю насчет грядущих тысяч, но два нынешних трупа налицо! Причем один труп из весьма почтенной семьи!

— Он сам вызвался, — дернул плечом лекарь.

— А вы и воспользовались!

— А вы никогда никем не пользовались будто бы? Никогда «она сама захотела»?

Наместник немного покраснел. Эрион почуял слабину.

— Какая разница, если человек сам согласился, сам пожелал? Я выполнил его желание. Разве можно это назвать убийством, если таково было его желание, да и смерти бы не было, если бы вы не прервали мой опыт!

— Конечно! Теперь вы на кого угодно все свалить готовы! Мол, нарушили ваш опыт, вот вам и трупы! А если бы вас никто не остановил, а они все равно умерли бы?

— Если, если! Не надо было мне мешать! Неужто не могли посмотреть сквозь пальцы? Другое ведь спускаете с рук!

Наместник похолодел. Лекарь, сам не зная, попал в точку. Контрабандистам при новом наместнике стало жить куда вольготнее…

Эрион понял испуг наместника по-своему. Он был почти уверен в победе.

— Господин наместник. Я человек по рождению не знатный, но разве не заповедано нам судить не по происхождению, а по пользе? Жизнь господина Асгиля — и моя. Не я ли избавил город от мора? Не я ли излечивал безнадежно больных, спасал от последствий дурных болезней почтенных отцов семейств, кои, семейства то есть, могли распасться!

Опять в точку. Наместник поджал губы. Этот человек мог быть очень, очень полезен. Но мог быть и не менее опасен. Слишком много знал — или догадывался. Высокородны Xалантур не знал сейчас, на что решиться. Если смолчать, то лекарь будет по гроб жизни ему обязан. Скандал с семейством Асгиля можно будет замять как-нибудь… или лекаря, пусть думают, что он сдох в тюрьме в конце концов. Или осудить его на вечное заточение.

Но если вдруг дойдет до Острова, то ему припомнят все, и что тогда? В конце концов, есть показания госпожи Мериль, есть трупы, есть слово «жертва». А бедняга Асгиль мог это написать под влиянием злых чар… Почему нет? Вон он как меня — меня! — почти уболтал! Нет, этак и я сам под нож лягу… Лекарь должен умереть. И лучше тихо. И поскорее.

— Вы будете повешены, — сказал наместник, встал и быстро вышел, чтобы не дать лекарю заговорить, не поддаться его вкрадчивым чародейским речам.

Когда времени почти не остается, оно бежит поразительно быстро. Каким банальным ни было бы это сравнение, оно действительно утекает, как мелкий песок. И лучшего и более наглядного символа преходящего, чем банальные песочные часы, просто нет.

Песочных часов в камере не было. Здесь был обычный тюремный набор — койка, стол и параша. Эрион насмотрелся на такую обстановку — сколько раз приходилось оказывать помощь и злодеям, и невинным жертвам правосудия. Вроде него самого сейчас. Нет, многие позавидовали бы его нынешнему жилью, пожалуй, тут было даже светлее и суше, чем в его собственном доме, но окно было забрано решеткой, а за окном маячила на внутреннем дворе виселица.

Смерть все же догнала его — подло, нагло, насмешливо. Нанесла удар в спину в самый неподходящий момент. Хотелось выть и биться головой о стену. И не от страха — от досады. От тупости человеческой. Если что-то непонятно — значит, зло. Убить. Раздавить паука — и страшно не будет. А паучок, может, просто так погулять вышел и вообще мирно мимо шел. Так нет — догнать, убить, чтобы не было мерзкой твари! Чтоб не жила!

Не способен человек чуть приподняться над толпой, чтобы увидеть дальше и больше остальных. А если кто родился росточком повыше — так срезать ему башку, чтобы не высовывался! Нет, сказочки насчет поднявшихся из низов — это для бедных. Справедливость сама по себе никогда не свершается. Для нее нужна власть. Только власть. И — дурак, дурак, полный дурак! — ты должен был найти себе такого покровителя, при котором тебя и пальцем бы не тронули, который дал бы тебе спокойно подняться над толпой. Гордыня, видишь ли, воспылала! Надо было всего лишь продаться. Только покупателя искать — морока. Времени мало остается на работу…

«Теперь у тебя вообще времени не осталось».

А смерть от петли грязная и нескорая. Если повезет, если палач пожалеет, то резкий рывок, перелом шеи, разрыв позвоночника, и все кончится быстро и безболезненно. Если же нет — то долгие муки удушения, глаза вылезут из орбит, язык вывалится, непроизвольное мочеиспускание и дефекация… Так умереть! Легче самому с собой покончить.

Эрион судорожно вздохнул. Страх смерти был таким что ожидание становилось просто непереносимым. Покончить с этим, и поскорее!

И умереть? Исчезнуть? Совсем, навсегда?

Он всхлипнул. Себя было невыносимо жаль. Как же люди тупы, неблагодарны, безжалостны, низкие, грязные твари…

За дверью затопали, загремели ключи, послышались какие-то голоса.

Неужто — уже? Но ведь еще не настало время, еще не завтра, еще целый вечер, ночь и немного утра!

Он вскочил, прижался к стене, готовый драться. Но в дверь вошел не судейский в траурно-черном, не стража, а тот самый знакомый, трактирный собеседник. Эрион медленно успокаивался, и одновременно в душе начинала закипать мутная злоба.

— И дорого, — хрипло, с издевкой в голосе проговорил он, — дорого вам стоил визит к смертнику?

Дверь закрылась.

— Во-первых, приветствую. Во-вторых, вполне по средствам. Не так уж и дорого. Думал, вас оценят выше.

Собеседник обаятельно улыбнулся, стремительно и в то же время на удивление изящно — шагнул к окну.

— Да, вид неприятный. — Повернулся к Эриону.

— Ужин со смертником? — хмыкнул заключенный.

— Смотря что выберете. Можно ужин.

— У меня есть выбор?

— Да всегда есть, — пожал плечами гость. — И на все есть цена. Например, сейчас у вас есть выбор — выйти отсюда на виселицу или к славе.

Эрион уставился на гостя, медленно повертел головой, пытаясь ощутить шею.

«А вдруг он и правда — может?»

— И что я должен сделать?

Гость обернулся к нему. Взгляд его стал холодным и жестким. Он цеплял, как зазубренный рыболовный крючок. Не сорваться.

— Взять из моих рук жизнь, — совершенно иным, командным и холодным голосом проговорил он. — И возможность делать то, что вы хотели. И без всяких ограничений.

— И какова цена?

— Цену сейчас ставлю я. В любом случае за то, что я вам предлагаю, никакая цена высока не будет.

Эрион молчал. Никаких чувств. Человеческое сознание не может воспринимать всего и сразу. Если это недостаток, то сейчас это очень полезный недостаток. Что же, выбор однозначен, даже если тут и есть подвох. А почему, собственно, подвох? Он же, этот тип, сам говорил, что он, Эрион, не знает собственной славы. Может, он и правда настолько велик и драгоценен, что этот искатель редкостей счел возможным купить его? Эрион поморщился.

Как скотину. Как раба.

Или как драгоценную книгу. Драгоценный меч. Драгоценное лекарство.

— И какова же эта цена?

— Договор. Договор о службе.

Эрион расхохотался. Балрог задери, он был прав! Он действительно настолько ценен, что ему так и не дали настоящей его цены! Побоялись спросить! Он сам бы не цену давал такому, как Эрион. Эриона он бы за одну возможность жить заставил бы делать все, что угодно, всего лишь простой угрозой смерти!

— Я согласен, конечно же! — Он улыбался. Снова прежний Эрион, уверенный и удачливый, красивый и насмешливый. — Не продешевите?

— Я знаю, что покупаю, — лукаво, как прежде, когда они были лишь трактирными знакомыми, улыбнулся гость. — Помните, я говорил вам про некие кольца, а?

Эрион изумленно уставился на него.

— Вы достали? Но как?

— Я все могу достать, — засмеялся гость. — Ради вас пошел даже на такие затраты. Берите, берите.

— И что? — Эрион с любопытством уставился на тусклый ободок. Поднял глаза на гостя. Снова посмотрел на кольцо. — И что дальше?

— Да все просто. Кольца обычно надевают на палец, — засмеялся гость. — Все великое несложно. Да и вообще наш мир чрезвычайно просто устроен. Вам просто достаточно сказать — я беру сие кольцо в знак службы моей майя Саурону, коя будет длиться, доколе смерть моя не прервет нашего договора, — хмыкнул он, — или пока Саурону не будет угодно освободить меня от службы. Сие кольцо станет знаком службы моей и принадлежности души моей майя… Что вы на меня так уставились?

— Вы… он?

— Ну и что? Не похож? Клыки-когти не торчат? Дым из ноздрей не валит? Послушайте, Эрион, вы же не первый раз со мной разговариваете. Вы же ученый, вы должны понимать, что многое в нашем мире отнюдь не таково, как говорят. Отнюдь не всего следует бояться. Особенно того, чего не знаешь. Не так ли? Быдло любит сочинять страхи. Быдло любит бояться. Избранным бояться нечего. Я всего лишь возвышаю того, кто достоин возвыситься. Я выбираю лучшее, и я это лучшее получаю. Вы мне нужны. Решайте, у меня время тоже ограничено.

— Тут нечего решать, — засмеялся Эрион, восхищаясь собственной отвагой и мудростью. — Я говорю — «да». Тем более, что души-то нет.

— Вы уверены? — рассмеялся Саурон.

— Я это знаю, — лукаво сказал Эрион, шутливо грозя майя пальцем с тусклым кольцом.

Оба радостно расхохотались.

— А теперь — в трактир! Отпразднуем сделку.

— А нас выпустят?

— Несомненно.

— Но меня же в трактире в лицо узнают!

— Колечко, друг мой, колечко! Захотите — вас не увидит никто. Просто не заметят.

— Даже так?

— Естественно. В общем, вас нет. Вы, сударь мой, уже повешены, весь город об этом знает. Эрион мертв. Да здравствует Эрион!

В этот же день на двух могилах за городскими стенами появились два венка из душистых белых цветов. Один — на нуменорском кладбище, возле фамильного склепа, второй — на простонародном, на простом холмике, где даже камня с именем не было. В конце концов оба равно послужили науке, и Эриону было даже жаль их. С куда большим удовольствием он пустил бы под нож, к примеру, наместника или кого еще из тех, кто приговоры выносит. Но что выросло, то выросло. Увы. Жизнь несправедлива.

Собираться ему долго не пришлось, потому как и собирать-то было нечего — и дом, и все имущество перешли в собственность короны. Его записи новый покровитель уже успел изъять. Кроме того, он заверил, что там, на новом месте работы, нужды не будет ни в чем. В конце концов, торговец редкостями достать может все, что угодно.

Он влетел в башню, снеся по дороге обалдевшего стражника, — уж к чему только мораданская гвардия ни привычна, но, видимо, от Бессмертного исходили такие волны ужаса и гнева, что и закаленному воину стало не по себе.

Двустворчатые двери захлопали, словно слепец пытался ладонями поймать наглую муху, затем ворчливо скрипнули пару раз и снова замерли. Стражник с уважением отметил, что такие тяжеленные створки вот так разогнать — какую же силищу иметь надо! И ведь это не Бессмертный Сайта, а изящный, жутковатый своей извращенной утонченностью Бессмертный Эрион.

— Душа-то есть! — с ходу закричал он. Голос его напоминал вой какого-нибудь тоскующего кровожадного зверя из зверинца Бессмертного Хонахта. Зверинец прятали в глубоком отдаленном ущелье, и приближаться к этому месту без надобности мало кто осмеливался.

— О, ты наконец доказал это научно? — На голову влетевшего в устремленный в тьму зал Эриона словно вылили бадью ледяной воды. Он мгновенно стал тихим и неуверенным.

— Не научно. Но она же есть!

— Конечно.

— Она есть!

— Ты уже сказал.

Эрион, чуть не плача, помотал головой. Он уже понял, что все его слова не имеют смысла, но все равно не мог, не мог молчать.

— Но если она есть, то ты обманул меня!

— Я обманул? — Майя встал, заложил руки за спину и подошел к высокому узкому окну. — Я был с тобой предельно честен. Я честно говорил тебе о том, что все может оказаться отнюдь не таким, как ты думаешь. Я говорил — не стоит заглядывать в преисподнюю, верно? Она же преисподняя — вывернутые наизнанку загаженные портки собственной души. Неприятное зрелище, да? Посмотрел на свою душу?

— Но когда… когда мы договор… ты же говори что… я же не знал тогда, что она и вправду есть!

— И что? Видишь ли, друг мой Эрион, мир этот устроен так, что слово имеет огромный вес, только почему-то все очень легкомысленно относятся к словам, считая их всего лишь сотрясением воздуха. Как ты там говоришь? Звуковые волны? — Он хмыкнул. — Я говорил, и не раз, что слово — это нечто куда более сильное и значимое. А уж как ты к нему относишься, как ты его произносишь — не мое дело. Ты имел право думать, имел право выбирать. Я только предлагал. А уж знал ты или не знал — кто мешал тебе подождать, разобраться, а уж потом хвататься за кольцо?

— Тогда я не мог! Меня бы повесили!

— Ты не находишь в этом некоей иронии? Тебя бы повесили, ты бы узнал о том, что душа есть, и не верещал бы сейчас, как капризная девица. Но ты испугался последнего эксперимента и выбрал жизнь. Так плати. — Он с укоризной, почти по-отечески посмотрел на нуменорца. — А ты, давая свое согласие, разве сам не пытался меня обмануть? Ведь ты тогда считал, что за грош бессмертие покупаешь, разве не так? Да-да, ты говорил мне, что я, мол, продешевлю. Можно сказать, тоже пытался быть честным. Эрион, разве я не сдержал своего обещания? Ты бессмертен. Ты можешь делать все, что желаешь, ничем не сдерживая стремлений своего разума. Разве не так?

— Душа есть, — каким-то дрожащим рыком, сквозь зубы выдавливал короткие слова Эрион. — Есть воздаяние. И теперь мне…

— Что — тебе? — резко, хлестко перебил его майя. Эрион сжался. — Ты что, перестал верить в мое дело? В МОЕ дело? Ты испугался Эру? Ну, так не трясись, Он никогда не явится сюда в мощи, потому что иначе ему весь мир придется грохнуть. А если явится не в мощи — тут мы потягаемся. — Майя усмехнулся, но Эрион успел поймать нервную неуверенность в его голосе. Майя это понял. — Тебе-то чего бояться? Ты, по сути дела, помогаешь человечеству медленно освобождаться от власти Мелькора, делаешь угодное Эру дело, ибо познание помогает человеку избавиться от болезней, дольше жить, а то и вовсе бессмертным стать, подняться до совершенства. Стать подобным Ему. Разве он не оценит? Он ведь желал, чтобы все Его Дети были счастливы. Ну, а мы что делаем? Мы ведем их к счастью. Счастью для всех, без различий. Так что воздаяние за твои благодеяния перевесит воздаяние за твои дела злые. Нечего трястись.

— Ты же врешь… — чуть не всхлипнул Эрион.

— Я. Никогда. Не. Вру, — с нехорошей улыбкой повернулся к нему майя. И Эрион вдруг ощутил жуткое раздвоение в себе — какая-то его часть, малая, перепуганная до ужаса, понимала, что Саурон не просто врет, но еще и глумится, но вторая часть его была спокойна и, если можно так сказать уверенно кивала, слушая убеждения майя.

— Но душа-то моя тебе зачем? Зачем она, ты же мог просто моей жаждой знаний связать меня! — Эрион уже почти стих и сопротивлялся только по инерции. Малая, сомневающаяся часть Эриона была загнана в угол. Теперь ее тихо давили. Она еще некоторое время пищала, затем утихла.

— Душой как-то вернее получается, — усмехнулся майя. — А то возомнишь опять, что все знаешь и можешь, опять ошибок понаделаешь, вляпаешься… Все ради твоего же блага. Кончай ныть. Ты имеешь все, что только можешь пожелать — кстати, ты в своих желаниях поизобретательнее своих собратьев, вот что значит ум ученого… Лучше пойди и спокойно подумай, Эрион. Ну, отдам я тебе назад твою душу. Ну, расторгнем мы наш договор. И с чем ты останешься? Со своей свободой? И что? Без дома, без средств — нет, не к существованию, к работе твоей. Сколько тебе придется трудиться, чтобы получить то, что у тебя сейчас уже есть? И где ты найдешь место, где тебя будут так беречь и обихаживать ради твоего ума и таланта? Где ты найдешь жизнь без ограничений? Да и будет ли у тебя эта самая жизнь? Ведь ты никто. Ты мертв. Тебя нет уже много сотен лет, Эрион. Подумай — нужна ли тебе такая свобода и свобода ли это? — Он снова улыбнулся, и Эрион ощутил, что майя прав, что все хорошо, что все так как надо… — Я помогаю человеку подняться из дерьма, в которое его сунул с головой Мелькор. И если человек этого не понимает, будем тащить его за шкирку. Иди, трудись, Эрион, верши то, к чему тебя влечет. И успокаивай себя тем, что все будет к вящей славе Единого, Он Сам так сказал. А я, между прочим, при этом присутствовал. Ступай, я и так много времени тебе уделил, у меня есть задачи поважнее.

Эрион спускался вниз, к мостику в собственную башню-лабораторию. Постепенно новонайденная и новоосознанная его душа успокаивалась. Ведь Саурон говорил все правильно. А если так, то чего бояться? Во-первых, к вящей славе Единого, во-вторых, если что, майя виноват, он же его обманул, да и милостив Единый. К тому же разве он и правда не помогает человечеству выбраться из Морготовой власти? Вот настанет Дагор Дагорат, а человечество все будет уже спасено — им, Эрионом.

Он радостно усмехнулся, гордо поднял голову и зашагал к себе. Вот забавно будет обвести-таки майя вокруг пальца и остаться при этом бессмертным и всесильным. И душу сохранить! Возможно все, надо только обдумать подходы, детали…

«Думай, думай. Лучше об этом думай, но не смей сомневаться. Видимо, успокоение души проходит не так быстро и гладко, как мне думалось, и до полного спокойствия должно пройти больше времени. Хорошо только, что кольцо крепко его держит. С кольцом убеждать их куда легче, почти в чем угодно… Все же хорошо бы окончательно понять, остается ли у них там, внутри, хоть один уголок, которого я не могу достигнуть? Целиком ли они мои?.. Вот пусть Эрион этим вопросом и займется».

 

Продолжение записок Секретаря

«Господин Бессмертный Эрион начинал как лекарь. Пожалуй, сейчас он знает об устройстве живых существ больше, чем кто иной. Потому господин Седьмой Бессмертный Хонахт часто пользуется его знаниями, когда выводит очередное свое чудовище.

Знания об устройстве человека, и не только человека, весьма помогают при допросах, как и те механизмы кои он для этой цели изобретает. Господин Восьмой Бессмертный за это презирает его, но он у нас вообще чистеньким себя считает. Брезглив весьма. Вообще-то, и я тоже, наверное, чистоплюй. Не люблю я некоторые… механизмы работы господина Эриона. Впрочем, его военные машины и изобретения выше всяких похвал. Скоро опробуем… Ну, стало быть…

 

История шестая

Об этом Бессмертном я знаю очень мало. Он почти никогда не появляется на людях, почти никогда не выходит из своих покоев. Его лица я тоже не вижу совсем, и мне кажется, что он слишком далеко зашел за грань мира живых и мира Призраков.

Он еще ни разу не ошибался. Стало быть, раз наше начальство так уверенно говорит о победе, то он — видел, и мы действительно победим.

То, чего не было в записках Секретаря