"ВЫРАЖАЯСЬ СЛОВАМИ ПУШКИНА…"

Соня завивает, красной ниткой вышивает всё звучание хора".

После смерти Леонида Максимовича Леонова и Олега Васильевича Волкова - оба немного не дожили до ста лет - в нашем писательском мире на сегодня остались лишь два патриарха: Сергей Михалков, отпраздновавший недавно своё 95-летие, и Виктор Боков, всего лишь на один год отставший от своего знаменитого собрата по перу.

Подумать только - в одно время жили, а какие разные судьбы! У обоих за плечами три эпохи: императорская, генсековская и нынешняя, президентская. Один - из дворянской ветви, опытный баснописец и царедворец, автор трёх ипостасей государственного гимна.

Другой - из крестьянской семьи, познавший коллективизацию, отправленный в тюремном вагоне в Западную Сибирь в тот самый год, когда Михалков заканчивал по воле вождя работу над гимном Советского Союза.

Один - гибкий государственник, подобно Талейрану, необходимый всем владыкам, другой - дитя и поэт русского простонародья.

"Очень рано пробудилась во мне любовь к слову, к народной речи, - вспоминает Виктор Фёдорович Боков, родившийся и выросший в деревне Язвицы, что в двадцати верстах от Троице-Сергиевой лавры, - с четырнадцати лет (это с 1928 года! - Ст. К.) я стал записывать в толстую тетрадь названия лесных и земельных угодий, клички мужиков и баб, частушки и присловья". "Когда родители, случалось, уезжали в гости к родным в другую деревню, приходила к нам домовничать бабка Аграфена. Ей стукнуло тогда 100 лет, но она не падала духом и, укачивая братца Ивана, то и дело пела песни вроде:

Галки, вороны, Все ли здоровы? Двое заболели, Двое околели, В огороде пятый, На колу распятый.

Когда засыпал братец Иван, бабка рассказывала нам сказки про Верли-оку, медведя, который пришёл в деревню за своей ногой, стихи: "Скирлы,

скирды, нога липовая" - наполняли душу, выражаясь словами Пушкина, "поэтическим ужасом". "Огромное влияние на моё поэтическое творчество оказала моя мать Софья Алексеевна Бокова, в девичестве Дёмина. Никто из наших баб лучше неё не пел. Идут бабы с полдён - поют, идут с покоса - поют. Среди голосов высоко и чисто звучит подголосок моей матери. - Соня, завей, завей!

Ну как тут опять не вспомнить свидетельства Пушкина о своей кровной причастности к русской народной песне, о её божественной и естественной простоте, изливавшейся из души его "Аграфены" - няни Арины Родионовны:

Или бури завываньем Ты, мой друг, утомлена, Или дремлешь под жужжанье Своего веретена?

Спой мне песню, как синица Тихо за морем жила, Спой мне песню, как девица За водой поутру шла.

Молодой Пушкин в одном из писем 1826 года к Петру Вяземскому в сердцах обмолвился знаменитой фразой, о которую и читатели и литературоведы спотыкаются почти уже два века: "Твои стихи ‹…› слишком умны. А поэзия, прости Господи, должна быть глуповатой".

Конечно же, Александр Сергеевич погорячился, что вполне допустимо в частном письме, да ещё в свои двадцать шесть лет. Но если бы наш гений задумался о том, что его парадоксальную мысль потомки будут разгадывать до сих пор, он бы, наверное, чуть помедлил и, зачеркнув слово "глуповатый", заменил бы его более справедливым словом "простодушный".

Многие вечные образы Пушкина, да и всей русской литературы отмечены печатью высокого простодушия. Простодушны Гринёв с Савельичем, простодушна капитанская дочка Маша, простодушна Татьяна Ларина, простодушен Тарас Бульба, простодушен князь Мышкин, простодушны Пьер Безухов и Наташа Ростова. В конце концов вспомним о мудром простодушии русских пословиц и поговорок, о поэтическом простодушии народных песен. Простодушны православные молитвы и евангельские притчи…

И поневоле задумаешься, сколько теряют в своем творчестве литераторы, отрекаясь от традиции пушкинского простодушия, бегущие от него, как черти от ладана, когда впадают в соблазны косноязычного языкотворчества, метафорического хаоса, религиозной мистики, в объятия всяческих "измов", в изыски фальшивой сложности, доходящей до полного мировоззренческого абсурда. Вся ложно-многозначительная сложность нынешней массово-криминальной литературы, всех нынешних головокружительно закрученных киносериалов - вся эта "одноразовая посуда" - рассыпается в прах по сравнению с простыми и могучими страстями, бушующими в "Дубровском", в лесковской повести "Леди Макбет Мценского уезда", в "Преступлении и наказании"…

Стиль, в котором "словно картошка" насаждалась сложность Кафки, Бродского или Пригова, не дал ни одного художественного примера высокого простодушия.

Высокое простодушие (но отнюдь не простота, которая хуже воровства!), при всей своей доступности, - редкое явление литературной жизни истекшего столетия. В XX веке печать простодушия лежала в бесспорной степени на стихах Сергея Есенина, а позже, может быть, лишь трое русских поэтов были награждены свыше этим даром: Николай Тряпкин, Николай Рубцов и, конечно же, Виктор Боков. Они были помазаны этим миром, о котором лишь мечтал Борис Пастернак, жаждавший впасть, "как в ересь, в неслыханную простоту", что в какой-то степени удалось ему на склоне жизни. Пушкину, Есенину, Рубцову и Бокову этот дар был свойствен от рожденья.

Вспоминаю встречу с Виктором Боковым в дни его 90-летия. Я приехал в Переделкино, чтобы взять у поэта стихи и опубликовать их в сентябрьском номере журнала. Мы разговорились о разном, и о Сталине тоже. Я завёл речь о лагерных стихах Виктора Фёдоровича, в которых он с простодушной яростью проклинал сталинское время и говорил о Сталине только как о "Джугашвили".

- Виктор Фёдорович! Мы с Юрием Кузнецовым собираемся составить антологию стихотворений русских поэтов о Сталине. Не будете возражать, если напечатаем в ней ваш антисталинский цикл?

- Конечно, Станислав, - согласился Боков. - Что написано пером - не вырубить топором. Эти стихи складывались в зоне в сорок третьем - сорок четвёртом годах. Много воды утекло с тех пор. Печатайте! Всё, как написалось. Ничего не поправляйте. Но добавьте к ним ещё два стихотворения, написанных недавно.

И он прочитал их. Стихи восхитили меня и непосредственностью и мудростью одновременно. Первое заканчивалось так:

Я жил при нём. При нём махал рукою. Я понимал, что мне не жить в раю. Прости, мой вождь, что я побеспокоил Бессмертную фамилию твою.

А во втором стихотворении поэт с искренним удивлением спрашивал время, историю и самого себя:

Что случилось со мной - не пойму, От ненависти - перешёл я к лояльности, Тянет и тянет меня к нему, К его кавказской национальности.

Вот тогда я ещё раз убедился в том, что, читая всё написанное о Сталине, нельзя верить ренегатам и идеологическим мошенникам вроде Волкого-нова, Борщаговского или Евтушенко, меняющим как перчатки свои взгляды и переписывающим, в отличие от Бокова, свои мысли1, а надо верить поэтам, прошедшим через приговоры, тюрьмы и ссылки, через все огни, воды и медные трубы сурового времени - Мандельштаму, Смелякову, Заболоцкому, Даниилу Андрееву, Николаю Клюеву и, конечно же, поэту от Бога, русскому страстотерпцу Виктору Бокову.

Виктору Фёдоровичу Бокову исполняется 94 года. Но по нашему обычаю после девяноста лет каждый следующий год считается юбилейным…

"Спой мне песню, как синица тихо за морем жила"…

У нас ведь - всё от Пушкина, поэта империи и свободы. И Виктор Боков - его помазанник.

Ст. Куняев

1 Чтобы не быть голословными, приведём пример стихотворного ренегатства: в 70-е годы, когда нужно было восславить советскую власть и Ленина, Евтушенко с пафосом писал: "А любил я Россию всею кровью, хребтом, её реки в разливе и когда подо льдом, дух её пятистенок, дух её кедрача, её Пушкина, Стеньку и её Ильича". Но когда пьедесталы Ильича стали шататься и давать трещины, поэт быстренько переписал свою нетленку, которая теперь выглядит так:

Дух её пятистенок, дух её сосняков, Её Пушкина, Стеньку и её стариков.

Словом, как сказал другой классик: "Бывали хуже времена, но не было подлей".

 

ВИКТОР БОКОВ

ПОЧВА РОДНАЯ ПОЁТ ПОД НОГОЙ…

ПУТЬ В ПОЭЗИЮ

Кто пришёл в поэзию с поля, Кто пришёл в поэзию с моря, Кто пришёл от станка и зубил. Я в поэзию шёл из Сибири, Где меня надзиратели били, Я её за решёткой любил.

Вот она-то меня и спасала И под ковшик с баландой бросала: "Ешь, спасайся, не плачь, дурачок!" В ночь она мне постель постелила, Как был мягок цемент-перина, Если Муза сама - под бочок!

Муза на' голос мне кричала: "Не роняй головы, не печалуй, Видишь, солнышко за окном. Прилетят к нам сестрицы-синицы, Мы старинные эти темницы По кирпичику разберём!"

Как я выжил, у Музы спросите Да чего-нибудь ей поднесите, Дорогие мои земляки. Захмелеет она и расскажет, Оголится и всем вам покажет: На плечах у неё синяки.

РЕВТРИБУНАЛ

Судил меня ревтрибунал, Седой высокий председатель. А слева от него дремал Ревтрибунальный заседатель.

А справа Суржиков Егор, Я знаю, он из нашей роты. Бежал однажды он бегом След в след за мной, на огороды.

Никак не мог понять Егор, Поверить, что я враг народа, Что вёл враждебный разговор, Кидал слова плохого рода.

Он так хотел меня спасти: "Какой же Боков враг? Неправда!" Едва успел произнести, Начальник оборвал: "Не надо!"

И заседатели немы. А председатель знает дело! Я помню: был конец зимы, Капель над каждой лункой пела.

Я в новом звании "зэка", Шинель на мне весьма потёрта, Пилотка рваная слегка И сапоги второго сорта.

В пути давали кипяток, А то и ковш воды с оврага. Гремят вагоны на восток, И я бесправен, как бродяга.

И снилась мне моя статья. Моя шинель, мои обмотки. И ощущенье: я не я, Когда долой звезду с пилотки!

Я всю дорогу повторял Под солнца горестные вздохи: "Ревтрибунал, ревтрибунал. Несправедливый суд эпохи!"

* * *

Моё сибирское сиденье

Не совершило убиенья

Моей души, моих стихов.

За проволокой месяц ясный

Не говорил мне: "Ты несчастный!"

Он говорил мне: "Будь здоров!"

Спасибо! Сердце под бушлатом Стучало словно автоматом, Тянулись руки за кайлом. Земля тверда, но крепче воля, Бывало, на коленях стоя, Я в землю упирался лбом.

Я в уголовном жил бараке, Какие там случались драки, Как попадало мне порой! Но всё ж ворьё меня любило, Оно почти меня не било, И кличку я имел - "Герой".

Рассказывал я горячо им, В барак за мною шёл Печорин, Онегин и Жюльен Сорель. Как мне преступники внимали, Как спящих грубо поднимали: "Кончай храпеть! Иди скорей!"

Ах, молодость! Сибирь с бушлатом, Меня ты часто крыла матом, Но и жалела, Бог с тобой! Скажи, целы ли наши вышки, И все ли на свободу вышли, И все ль вернулися домой?!

* * *

Ночую на вокзалах, Ночую на стогах, Шагаю по просёлкам В кирзовых сапогах.

Костюм на мне несвежий, В руках моих сума. А виноват Освенцим - Неволя и тюрьма.

Мой паспорт чуть подпорчен, И нет мне в жизни благ.

И вся моя подпочва

С большим клеймом: СИБЛАГ.

Везде меня боятся, Нигде почёта нет. Всем подавай дворянство - Вот где авторитет.

А я бедней бродяги, А я, как куль костей. И все мои бумаги - Угроза для властей.

Вчера я в Подмосковье Всю ночь проспал на пне. Мне снилось дно морское С дельфином на волне.

Пуста моя авоська, И я не на пиру. И солнышко смеётся Сквозь чёрную дыру!

Революция кровью мечена, Революция - страшный зверь. Я согласен. Но только нечего Обливать её грязью теперь.

Люди бредили не карьерою, Не желаньем занять посты. Уходили от устарелого, Разводили и жгли мосты.

Разве это не подлость, не варварство - Бить гранитную тень вождя, Разрушать наше прошлое яростно, Это что ещё за нужда!

Повторяется время судное, На раздоры толкает нас. Несерьёзное, сиюминутное Верховодит порывами масс.

Я нисколько не радуюсь этому! Кто нас может предостеречь? Не накормленному, раздетому Нужен хлеб, а не просто речь!

* * *

То строим, то ломаем, Смеёмся: "Ого-го!" Хоть что-то понимаем? Наверно, ничего.

За нас не поручились, Не надо никому!

- Чему мы научились?

- Наверно, ничему!

Опять стоит докладчик С закладками цитат. Прёт так или иначе, Что Сталин виноват.

Позвольте, Сталин умер, Что с мёртвого-то взять? В идейном общем шуме Кто может что сказать?

В аквариуме рыбки За мотылём бегут. А нас опять ошибки С поленом стерегут.

* * *

Благослови меня на плаху, Благослови на стыд и срам! Погладь ту самую рубаху, Которую кроил я сам.

Иду. Толпа уже глазеет, Трубит труба в свой судный рог. Палач петлю сейчас наденет, Опору выбьет из-под ног.

И спрашивают ухо в ухо: "За что его?" - "Ругал верха". И падает паренье духа: "Пойдём подальше от греха!"

* * *

Разделись рощи догола, Дрожит от холода осина. Кого-то старость догнала, Кого-то молодость настигла.

Кому-то жизнь дарит дары, А у кого-то отнимает. Стучат на даче топоры, Но там не строят, а ломают.

Готовят землю под коттедж, Завозят керамзит и битум. И царствуют одни и те ж, Хотя б цари, а то бандиты.

 

ГЛАВНЫЙ ГЛАГОЛ

В поле часовенка, крестик на крыше

с ладошку, Сумерки тихо, доверчиво жмутся

к жнивью, Кто-то надумал молиться, А кто-то играет в гармошку. С этой Россией давно я на свете живу!

Как богопамятны зори в Рязани, Как хороши песнопенья овечьих закут!

В детстве, в деревне меня

Витькою Боковым звали. Виктор Фёдорыч - нынче с почётом зовут.

Я, как рабочая лошадь, шагаю, шагаю, шагаю, Мнится, что почва родная поёт

под ногой. Губы мои нараспев, я иду и слагаю Песню, в которой Россия -

мой главный глагол!

* * *

Живу, не жалуясь, не горбясь, Один девиз для всех - борьба. Как крест, несу печаль и гордость, Презрев смирение раба.

Горячий лоб покрыт печалью, Знак горькой боли меж бровей. Ещё один рассвет встречаю Всей грудью смелости моей!

* * *

Поэтом быть всерьёз захочешь, Носителем больших идей - Вставай поближе к дому, к почве, К простым словам простых людей.

Не бойся быта и корыта, Фабричных труб и проходных. Без них-то как? А сами мы-то Не родичи забот земных?

Понятность и доступность чествуй, Кроссворды, ребусы - гони! Всем с пушкинских времён известно, Что хлеб насущный не они.

Поэзия, как звон сосулек, Как токовик, поднявший бровь. Поэзия! В твоих сосудах Звенит бунтующая кровь!

* * *

Любовь не покупается, Она даётся Богом. Как странница скитается Она по всем дорогам!

Стучится в окна палочкой:

- Водички мне глоточек! И где-нибудь на лавочке Вздремнуть, поспать чуточек!

Хозяин глянет хмуро, Чужой красой не бредя:

- Зайди, приляг на шкуру Убитого медведя!

И на медвежьей полости, Раскинув руки сонно, Уснёт любовь, и в голосе Прорвутся нотки стона.

Охотник, житель бора, Пустил, а сам не знает, Что рана в сердце скоро Появится сквозная.

Он так её полюбит, Что про ружьё забудет, И, как за соболями, Пойдёт он за бровями!

* * *

Устал я от авосек жизни! Хожу, креплюсь и не тужу. И всё равно другой отчизне Я не служил и не служу!

Я в Риме был, я видел Папу, Хоры церковные хвалил. Я по-есенински "Дай лапу!" Дворняжке русской говорил.

Я с башни Эйфеля, бывало, Гляжу подробно на Париж, Мне этого смотренья мало. Как ты, родная рожь, стоишь?!

Тебя не вытоптали кони? Не сбил, не смял жестокий град? Не дрогнула случайно в поле На чей-то чужестранный лад?

Посол спросил: - Теперь куда Вы? - К себе домой, под русский дождь! В свои леса, в свои дубравы, В свои поля, где зреет рожь!

* * *

Поляна вышита ромашками - То белый цвет, то золотой. Она интимная, домашняя, Как будто стол рабочий мой.

Повсюду музыка шмелиная, Напор мелодии велик. О, жизнь моя, ты шевели меня. Не верь, что я седой старик!

Поэзия моя не ребус И не кроссворд. В ней многие увидят небо И небосвод.

Поэзия моя, как тачка, Как грубый грунт. Она смела, как сибирячка, У ней открыта грудь.

Она, как фартук, грубовата, Сапог её в пыли. Она немного рябовата, Как ком земли.

Поэзия моя не модна, Я это знал.

Зато она насквозь народна. Я всё сказал!

Россию знаю без натуги! Я пахарь, я её звонарь. Во мне живут дожди и вьюги, Пойду в луга, я там косарь.

Пойду на посиделки к девушкам, Едва-едва открою дверь, Никто не скажет: - Здравствуй, дедушка! Все встанут, крикнут: - Здравствуй, Лель!

Все до единой зарумянятся, Да так, что мне не описать, Любой из них готов покланяться, И с каждой хочется сплясать.

Я рад, что ты жива, Россиюшка, Я крепко жму твою ладонь. Во мне твоя гуляет силушка И полыхает твой огонь!

 

ВЛАДИМИР КРУПИН

ПОВЕСТЬ для СВОИХ

ГГлагословенна старость - лучшее время жизни человека! Уже пройдено JD забытое младенчество, счастливое детство, тревожное отрочество, дерзкая юность, попытки взросления, летящая жизнь и неожиданное осознание, что ты въехал в преддверие старения и умирания. Уже похоронил родителей, многих родных и близких, вокруг всё чужое, то, что тебе было дорого, попирается новыми поколениями, и поэтому этот земной мир уже не жалко. Да и твоё земное время тоже кончается. Его же не запасёшь, да оно и вовсе не твоё. И не ты первый, глядя на восток, говоришь себе: "Вот меня не будет, а солнце всё так же поднимется". Или, как пелось в напрасно забытой русской песне: "Меня не станет, солнце встанет, и будут небо и земля".

То я себя ругаю за прожитую жизнь, то оправдываю, то просто пытаюсь понять, так ли я жил: и при социализме, и при капитализме, и при нынешнем сволочизме. И сколько же я поработал сатане льстивому, прости, Господи! Сколько же грешил! Господи, пока не убирай меня с земли, дай время замолить грехи.

Нет, правда, хорошо старику. Можно забыть, сколько тебе лет, можно не отмечать дни рождения и в награду ощутить себя жившим всегда. Тем более я много, по ходу жизни, занимался историей, античностью, ранними и средними веками новой эры, и девятнадцатым веком, и тем, в котором жил, и тем, в который переехал. Полное ощущение, что знаю и софистов античности, и схоластов средневековья, и нынешних юристов, доблестных учени-

КРУПИН Владимир Николаевич родился в 1941 году в Вятской земле. Служил в Советской Армии, окончил Московский областной пединститут. Автор повестей "Живая вода", "Сороковой день", "Прощай, Россия, встретимся в раю", "Люби меня, как я тебя", "От рубля и выше", "Как только, так сразу", "Слава Богу за всё", романа "Спасение погибших", многих рассказов, путевых заметок о Ближнем и Среднем Востоке, о Константинополе. Автор "Православной азбуки", "Детского церковного календаря", книги "Русские святые". В "Нашем современнике" печатается с 1972 года

ков и тех и других, присутствую в римском сенате и слушаю, как требует Катон разрушить развратный Карфаген, и вот, спустя века, хожу по карфагенским развалинам. А ведь я прошел все центры мира, коими бывали и Александрия, и Каир, и Вавилон, и Пальмира, и Рим, а по истечении сроков видел или их руины, или новую надвигающуюся гибель от нашествия золота и разврата. Это я сидел на берегах Мертвого (Асфальтового) моря, вглядывался в его мутные скользкие воды, пытаясь разглядеть черепки Содома и Гоморры. И видел черные пески берегов острова Санторини, напоминающие о затопленной Божиим гневом Атлантиде, ходил по склонам Везувия, пытаясь представить, как Божье возмездие мстило за богоотступничество.

Самое страшное стояние было у Голгофы, когда ощущал полное безси-лие помочь Распинаемому и жгучую вину за то, что именно из-за меня Он взошел на Крест. А потом было шествие вослед святому Первозванному апостолу Андрею в наши, русские северные пределы, погружение в воды Днепра, осенённые византийским Крестом. Это я помогал таскать камни для строительства и Киевской и Новгородской Софии, шел с переселенцами в Сибирь, стоял с самодельной свечой на освящении деревянных часовен, а века погодя и каменных храмов. Это я, грешный, стремился на исповедь к кельям преподобных старцев и причащался Тела и Крови Христовых то из простых, то из золотых чаш, опускался на колени перед светлыми родниками и байкальскими водами. И летал над землёй вначале на парусиновых, а затем и на алюминиевых крыльях. Неслись, отставая, подо мной леса, степи и горы, моря и озера. Взлетевши в одну эпоху, приземлялся в другой…

Полное ощущение, что я пришел из вечности, из глубины тысячелетий, а если сюда добавить то, что и впереди вечность, то кто я? Как всё понять? Ведь именно в этом бегущем времени, как в течении реки, я барахтался, считая, что живу в настоящем. Но нет настоящего времени, даже начало этой строчки уже в прошлом.

И барахтались вместе со мною мои современники, с ними делил хлеб и соль, с ними старился. Как же нам нелегко было жить в перевёрнутом мире, где властители умов, происшедшие от обезьяны, и нам внушали, что и мы так же ведем родство от шерстяных тварей, более того, успешно настаивали, что первична материя, а не дух. Как при таком диком, навязанном нам мировоззрении мы ещё сохранились, просто дивно. Бог спас, другого объяснения нет.

К концу жизни осталось выполнить завет древних: познай самого себя, и завет преподобного Серафима: спасись сам, и около тебя спасутся. Это самое трудное. Почему я такой, а не другой? Много-много раз моя жизнь могла бы пойти иначе, но шла вот так. Вспоминаю школу, начальные классы. Мне говорят, чтобы пришел фотографироваться на Доску почета. Совершенно из непонимаемого взрослыми упрямства я не иду и не фотографируюсь, а проходя потом мимо Доски, воображаю, что тут могла бы быть и моя фотография, и как-то втайне горжусь, что смог отказаться от обычного пути отличников. Дальше то же самое. Из упрямства я начинаю плохо учиться и в старших классах остаюсь даже на осень и заканчиваю школу с одной четверкой. Остальные тройки. Не еду поступать в институт, работаю в редакции райгазеты. Далее уж совсем необъяснимый поступок - ухожу от чистой, уважаемой работы журналистом в слесари-ремонтники. Могу не идти в армию, но ухожу на три года. После первого года могу остаться в сержантской школе, но прошу определить в боевую часть. В институте на руках вносят в аспирантуру - ухожу. На телевидении совершенно "фруктовое положение" - на работу не хожу, пишу сценарии, да за них ещё и получаю. И от этого отказываюсь. В издательстве занимаю высокую должность - через два года ухожу в полную нищету на творческую работу. Возглавляю толстое издание с личным водителем, секретаршей и вертушкой - и вновь ухожу в полную неопределенность. Преподаю в Академии - вновь прерываю очередной накатанный путь. То есть, образно говоря, всякий раз взбрыкиваю, когда чувствую, что надетая упряжь грозит превратиться в ярмо.

Но это всё внешние вещи. Карьерный рост мне не грозил, он был мне скучен. Стал было заниматься политикой, выступал, и много выступал. Идешь по Москве: Кремлевский дворец съездов, Колонный зал Дома Союзов, Зал заседаний храма Христа-Спасителя, залы Домов литераторов, архитекторов, журналистов, композиторов, сотни и сотни аудиторий по стране и за границей. Что говорить о радио и телевидении, газетах и журналах. И всё оказалось скучным и ненужным. Почти. Что-то же удавалось. Но эта тягостная необходимость звания народного заступника, к которой я никогда не стремился, но которая оказалась необходима, убивала во мне меня. Оказывается, я бежал не от должностей, увы, от людей. Одиночество всё более было в отраду.

В самом процессе писательства только оставалась ещё радость. Но такая краткая, так быстро проходящая. Ну прочли, ну перечли, ну забыли. Что ни скажи, что ни напиши, всё булькает в черную воду бегущего времени и им уносится в забвение. Что мы можем добавить к высоченной горе написанного? Уже и печататься стало неинтересно. И если бы ещё и читатели меня бросили, я бы с радостью швырнул с этой горы свою исписанную бумагу, а за ней - и чистую. И долго глядел бы вслед этим черно-белым птичкам.

Лет тридцать шел я до этих веселых мыслей, лет тридцать назад исповедался и причастился. Тогда-то и понял: искать больше нечего, всё найдено без меня, мне осталось одно - уйти от безголового огромного стада людского и войти в единственно живое в этом мире, в малое стадо Христово. Это главное. Остальное - суета. А как войти? Для монастыря я не созрел, а может, по годам, перезрел. Но и в одиночку тоже не спастись, это гордыня. Поборолся с искушениями от плоти, от мира - хорошо, но впереди третья борьба - с нападениями от диавола. Тут-то все мы без Божьей помощи побораемы.

После размышлений и советов с умными людьми, в число коих первыми вошли монахи и батюшки, я все-таки решил направить стопы в монастырь, жить вначале хотя бы не в нем, но рядом. Жена моя, человек глубоко верующий, меня одобрила. Итак, я решился хотя бы год обойтись без Москвы, скрыться в благословенных просторах России. Но не в какой-то землянке, не в лесу, а в селе.

Церковь, книги, простая пища, молитвы. А там посмотрим. По своей простоте, которая нынче граничит с глупостью, я не скрывал намерения уехать. Именно в это время приблизился ко мне доброжелательный мужчина, я его и раньше встречал на патриотических вечерах, он говорил о знакомом ему месте в далёких северных пределах, таких далёких, что туда трудно добраться. Что ни газа там, ни водопровода. Зато лес, поляны, родники. Избы, благодаря демократии, брошены и гибнут, кто сейчас туда поедет? Они вообще все теперь по цене дров. То есть там меня никто не достанет и прочее. А ему там от дальней родни достался дом. Вот ключи. Считай этот дом своим и живи в нём хоть всю жизнь.

Я походил-походил по столичным проспектам, подышал атмосферой мегаполиса и решился. Напоследок, перед поездом, выкинул в урну Ярославского вокзала сотовый телефон, как последнюю связь с покидаемым миром.

Мужчина предупреждал меня, что туда и никакой автобус не ходит, что надо будет взять частника. Так и вышло. И частника искать не пришлось, он сам ко мне подскочил, прямо к вагону. Будто именно меня и ждал. Машина у него была везде проходящая, то есть внедорожник. Внутри был прекрасный запах соснового леса. Я скоро задремал. Но кажется, что тут же и проснулся.

- Мы на месте! - сказал то ли мне, то ли кому-то водитель.

 

НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ

Село было небольшое, безлюдное, заваленное чистейшим снегом. Частник посоветовал мне спросить в магазине, где дом, который мой, и сразу уехал. Магазин был маленький, типовой, шлакоблочный, то есть в нём было

холодно. Продавщица непонятного возраста, закутанная во много одежд, показала направление.

- Вы что, в нем жить будете? Так-то он крепкий.

Я побежал чуть ли рысью: это же дом, приют спокойствия, молитв, трудов. Дом среди русского пространства! Я его сразу полюбил. Такой аккуратный, три окна на улицу, земля под окном, одворица. Двор крытый, хлев, сарай, баня. Как я понимаю, счастье - это или полное отрешение от всего земного, или же, если такое не под силу, то обладание желанным земным. Первого я не заслужил, а на второе надеялся. Мне хотелось вдали от Москвы, заботящейся только о себе, но насквозь пропитанной болтовней о спасении России, забыть ее и просто пожить по-человечески. Своими трудами, может быть, даже показать пример трудов во славу Божию и российскую. И в самом деле - хватит разводить говорильню, надо что-то делать. Делать! Не языком, а руками. Вот это - моя земля, и моя цель - не дать ей одичать, зарасти, показать, что может русский мужчина, если ему не мешать. А здесь - кто или что может мне помешать?

АРКАША И ДРУГИЕ

Стояла царственная северная зима. Ликование сердца, взгляд, улетающий в солнечную белизну, полные вдохи и выдохи лечебного морозного воздуха - всё это увеличивало радость вхождения в новое жилище.

Счастье продолжилось затапливанием русской печи и сразу подтопка, чтоб быстрее прогрелись окоченевшие стены. Вначале немного поддымило, пришлось даже открывать дверь, чтоб проветрить, но потом труба прогрелась, пошла тяга. И вот уже можно снять шапку, вот уже расстегнул дубленку. И как-то возбужденно и нетерпеливо ступал по широким половицам, выходил во двор, прикидывал необходимые дела. Поправить крыльцо, подмазать, побелить печку, вычистить подполье, упечатать окна, застелить полы домоткаными дорожками, красный угол оборудовать. Сложить камин. Да, это обязательно. Сидеть перед ним долгими зимними вечерами и читать хорошие книги.

Восторженное чувство вселения требовало закрепления, причем конкретного. Ведь как у нас: если хорошо, то надо ещё лучше. Я подбросил и в печь и в подтопок поленьев поосновательней и отправился в магазин. Мимо дома проходил черноватый мужчина в желтой телогрейке. Снявши потёртую шапку, протянул руку, представился Аркадием. Поздравил с покупкой, просил по всем вопросам обращаться к нему.

- Дрова, картошка, овощи какие - нет проблем. Со служебного входа. В магазине, куда, оказывается, шел также и Аркадий, я взял посудину.

Естественным было то, что приглашу Аркадия. Стал брать закуску. В кармане пока шевелилось, брал, что подороже.

- Ты идёшь, Аркаша? - спросил я. - Или что-то покупать будешь? - Зачем было церемониться, всё равно же на "ты" перейдем.

- Нет, я так зашел, - отвечал он.

Продавщица хмыкнула. Мы пошли к выходу. На крыльце Аркаша как-то поёрзал плечами:

- Знаете что, разрешите к вам обратиться.

- К тебе, - поправил я. - К вам - раздельно, квас вместе.

- По рукам! - воскликнул он. - Ты взял очень дорогую, я видел. Но ты ещё возьми пару-тройку бормотухи, левой водяры. Потом поймёшь, для чего. Но если нет возможностей, не бери.

Но я уже начал понимать. К крыльцу двигалось несколько, как говорили раньше, темных личностей. Я понял, что придется поить и их. Если хочу иметь тут благоприятную атмосферу для жизни. Нельзя же показать себя скупым, нелюдимым.

- Но почему плохую брать. Возьму, что получше.

- Не надо, - решительно опроверг мой порыв Аркаша. - Им без раз-

ницы. И кильки пару банок возьми. У них желудки, как у шакалов. Бык помои пьет, да гладок живет. - И почему-то добавил: - Не бедность страшна - безденежье.

Рукопожатия новых в моей жизни людей были искренни, крепки, имена их я не запомнил. Они дружно заявили, что давно знали о моем предстоящем въезде в село, пребывали в нетерпении ожидания, и что сегодня, сейчас, одновременно с моим приездом, наступает полнота человеческого ожи-вотворения этих пределов. Витиеватость приветствия вернула меня в магазин, где я отоварился дополнительно и основательно. Продавщица многозначительно на меня посмотрела.

 

НАЧАЛО НОВОСЕЛЬЯ

Около дома нас ждали ещё трое. Завидя нас, стали прямо ногами разгребать дорожку к дому. Тоже трясли и сжимали мою заболевшую правую руку. На крыльце шумно и старательно топали ногами, оттряхивая снег. Крыльцо содрогалось.

Вот такая артель ввалилась в мои хоромы. В них уже было можно снять верхнее одеяние. Замороженные стёкла в окнах начинали сверху оттаивать. Пальто, телогрейки и шубы свалили в угол. Снова обменялись рукопожатиями. Я просил всех называть меня на ты.

- Мы Господа на Ты называем, а друг с другом будем чиниться.

- То есть вы, то есть… ты не чинодрал?

- Обижаешь.

Аркаша распоряжался. Со двора тащили доски, клали на табуретки, получались скамейки. Два ободранных стола застеливали, как скатертью, - нет, не старыми газетами, - а очень приличными листками белой неиспользованной бумаги.

- Откуда такая?

- Да тут всего выше крыши, - отвечали мне.

Аркаша давал знак, что всё потом объяснит. И он, да и все, да и я, что скрывать, очень хотели скорее приступить к основному событию новоселья.

- Прошу!

Зашумели, рассаживаясь. Кто-то сел на пол, но кричал, что ему и так хорошо, падать некуда.

- Мы тебе всё обустроим, - горячо обещали они. - Вешалку из карельской березы притащим. Дом же с вешалки начинается. Не только театр, а? - И хлопали по плечу.

Аркаша отозвал меня в кухню.

- Налей им по сто, ну, по сто пятьдесят и выгоняй.

- Это нехорошо.

- Тогда совсем не выгонишь. Ну, ты - хозяин, твоя касса, но я предупредил.

- А они женатые?

- Кто как. Но здесь нет.

- А ты женат?

- Да как скажешь, - отвечал Аркаша. В кухню просунулось два небритых лица.

- Аркаш, горит!

- Цыть! - прикрикнул Аркаша.

От старых хозяев остались треснутые чашки, толстые мутные стаканы, но их всё равно на такой табор не хватало. Но оказалось вдруг, что у некоторых стаканы были с собой.

- Сами наливайте, - велел я, за что и получил от Аркаши пинок под столом по ноге.

Запах сивухи заполнил застолье. Опять же, пнув меня под столом, Ар-каша подставил мне посудину, как я понял, налитую из качественной бутылки. Этим он давал мне понять отличие нас с ним от основной массы.

- Обождите, хоть колбасу нарежу, - сказал я.

Но они дружно загудели:

- Да зачем, да что ты, да разве мы не едали, да и зачем ты на еду тратился, себе оставь, рукавом занюхаем.

- Поднимем стаканы да хлопнем их разом, - возгласил Аркаша. Я видел, что он тоже торопится выпить. - С новосельем! Да скроется разум!

- Да скроется тьма! - поправили Аркашу.

- Во тьме скроется разум! - бодро добавили и к этому. О, тут народ собрался грамотный.

- Ты, солнце святое, гори! - И я вознес свой граненый кубок.

- Кустиком, кустиком! - кричал невысокий бородач. - Сдвигайте стекло.

Сдвинули. И правда, получилось, как кустик, выросший над столом на секунду и сразу распушившийся. Пошло у всех, кроме одного. У него, как говорится, не прижилось, его замутило, он выскочил.

- Это называется: раз травил я в окно, было душно не в мочь, - такая была реплика.

Бедняга вернулся побледневший, но ещё более желающий выпить. Ему налили, но велели пить не сразу, не тратить драгоценность, а отпивать по столовой ложке и прислушиваться к организму. Все с таким состраданием смотрели на беднягу, так солидарно морщились, что участие ему помогло. Больше его не тошнило. Он стал порываться рассказать анекдот, но не мог его вспомнить.

- Сегодня не твой день, - сказали ему. - Не ходи в казино.

Добрались и до закуски. Смели и колбасу, и сыр, и всё остальное. Хлеба я умудрился не купить, но о нём и не вспомнили. Мазали масло прямо на колбасу. Особенно любовно отнеслись к селедке. Снова налили. Наливал Ар-каша. Не забывал и меня, и себя. Надо ли говорить, что почти все они уже вовсю курили.

- А-а! - вдруг крикнул бледный мужчина. - Вспомнил! Вот! Один мужик всегда брал в магазине одеколон "Тройной". А тут приходит, просит ещё одеколон "Сирень". - "Зачем тебе?" - "Будут дамы".

Не надо было ему этот анекдот рассказывать, ибо давно замечено, что слова могут воплощаться. В дверь постучали, и вошла дама. Лет то ли под сорок, то ли за.

- Назад! - закричали на нее.

Но я заступился. Она села рядом со мною, оттерев Аркашу.

- А я жду, жду, напрягаюсь, думаю, пригласишь. Но я не гордая, сама пришла. Ждал Людмилу? За тобой хоть по снегу босиком. А ты одних кобелей свистнул.

Застольем командовал Аркаша. Двоих отправил за дровами.

- Пока не напились: марш-марш. Генат поможет. Сухих, лучше березовых. Березовые жарче, - объяснил он, считая, вероятно, что я и в этом не разбираюсь.

- Какие будут указания? - спрашивали у меня.

- А без указания вы и пить не будете?

- А-а. Ну, это-то. - Мужчина с бородой (в общем-то они почти все были с бородами, но у этого была позапущенней) обратился через стол. - Это-то нас уговаривать не надо. Но, ну ладно, буду тоже на "ты", я сразу, а то потом к тебе не пробьёшься, докладываю проблему дорог. Сюда нет дороги.

- И не надо! - я пристукнул по столу.

- Точно. Ты с лёту ловишь. Спасение России в бездорожье. Любишь Россию - ходи по ней пешком. Как появляются дороги - начинается разложение: наркотики, преступность, остальное. По бездорожью грехи не ходят. Пустынники уходили в леса, в пустыни, в горы. И там были нечистые, но боялись молитвы. Нынешние как свиньи, не боятся креста.

- Но боятся песта, - закончил кто-то пословицу. - Давай пить, хватит о работе.

Вот уже и последняя бутылка задрала дно к потолку, а коллектив ещё только-только начинал разогреваться. Аркаша, выскакивая, уходил на кухню и там чего-то химичил, хотя и меня постоянно помнил. Вскоре и он развёл руками. Я принял это к сведению и побежал в магазин.

Продавщица отлично понимала, что происходит в доме нового жителя, и советовала взять чего попроще.

- Мне-то выгодно продать дорогое, но вас жалко. Вот этим тараканов травят. Берите. Скорее упадут. Но сами этого не пейте. А их не напоить. Уже один пробовал.

 

ЗАГОВОРИ, ЧТОБ Я ТЕБЯ УВИДЕЛ

Хоть и стыдно было выделяться, но себе и Аркаше я вновь взял что-то приличное. Питьё называлось "Традиционный русский напиток с дозатором". Около дома стояли широкие санки, нагруженные берёзовыми поленьями. У крыльца уже поселилась деревянная лопата для разгребания снега. В доме услужливо показали, что на кухне появились вёдра с водой. Естественно, я догадался, что это всё ворованное или, в лучшем случае, унесённое из дома. И просил всё немедленно вернуть.

- Да ты жизни не знаешь, - закричали они. - Кругом же ворьё. Ты что, впервые слышишь? Миллионы хапают, а тут лопата, полено берёзовое. Плёвое же дело. Не будь наивняком.

- Полено? - женщина Людмила, сидящая рядом, икнула. - Полено! Тащи сюда! Давай из него, - она поддала мне в ребра локтем, - давай из него Буратино сделаем, а? Замётано? Я, кстати говоря, могу и тройняшек притащить. "Налей, налей, стаканы полней! Бездельник, кто с нами не пьёт". Попробуй не выпей, когда искусство призывает. Налил? Спасибо. Вместо чая утром рано выпил водки два стакана. Вот какой рассеянный с улицы Бассейной.

- За того, кого нет с нами! - воскликнул кто-то.

И все посерьёзнели вдруг, встали и, не чокаясь, выпили. Причём я невольно заметил, как они значительно переглядывались, увеличенно изображали горестное свое состояние, взглядывали на меня, потом опять друг на друга, значительно кивали головами, печально глядели на опустошенное дно посудин, садились и сокрушенно, картинно склоняли головы.

Потом, когда прошло приличное моменту молчание, гудеж продолжился. Ко мне протиснулся человек с листочком в руках. Назвался архитектором.

- Земля у тебя есть, надо строиться. Вот, смотри, я сделал почеркуш-ку. Тут полусфера, тут двухскатность, здесь теремообразно. Тут, в плане, зала для собраний.

- Для каких собраний?

- Общественных, каких же? Но договоримся, что полы я у тебя лично проверю. А то, вот случай, реставрировал дом на улице Берзарина в Москве, мне говорят: что-то в этом доме все умирают, смертность зашкаливает. Командую: "Снять паркет, поднять оргалит!". И что? Под ним мина замедленного действия - асфальт. А? Это же сгусток канцерогенности, раковая предрасположенность. Мёртвое море раньше называлось Асфальтовое. И когда стали в России делать асфальт, то звали его жидовская мостовая. Гибнем от асфальта. А не за какой-то там металл. Люди гибнут за асфальт.

Женщина затяжелела и задремала, а Аркаша неожиданно стал читать стихи. Оказалось, собственные.

-  Ох, бабы, бабы, ума бы вам кабы побольше бы, бабы. Не квакали б вы как жабы, а были бы Божьи рабы.

- Аркаша, - растроганно сказал я, - я вот тоже всё думаю, если бы классицизм не был бы так консервативен, его бы не вытеснил романтизм. А романтизм нам ни к чему. Уводит от реальной жизни, воспевает вздёрнутые уздой воображения чувства.

- А ты как думал, - отвечал Аркаша. - Как иначе - во всем борьба. Тебе в дом надо собаку обязательно. Я приведу.

Архитектора сменил скульптор, человек с ещё большей бородой. И он стал поддерживать высокую планку культурной беседы.

- Еле переждал ваши литературные бредни. Писатели так долго не уважали слово, что оно их оставило, ушло из оболочки. Но есть же и скульптура! Мне главное - объём набрать. У меня рука с одной стороны лёгкая, сама видит, могу вслепую рельеф вести, с другой тяжелая. Как? Кого слеплю, того или разоблачат, или забудут. Слепил Горбача, и что? И его тут же под зад. Борю ваял, и он быстро отрулил. Думаю, этих лепить или подождать? Но вообще они как-то сереют, мельчают. Неинтересные черепа, слабая лепка. Какая твоя инструкция?

- Творческий человек инструкций не слушает. У него свое измерение действительности. Возьми к примеру Ренессанс. Какое там Возрождение, чего врать, кто поверит? Дикое язычество античности реанимировали, труп оживляли. Ты согласен?

- Попробуй я не согласиться, - отвечал скульптор. - Ты же начальник, значит, умный, мы обязаны руки по швам. Я вот всё пробую к Сталину подступиться. Остальных легко. Я же уже как ископаемый, ещё кукурузу успел изваять. При Никите. Он на трибуне, по трибуне стучит початком. Голова легко далась - лысый бильярдный шар. Уши прилепить - и похож. Но что? Вскоре сковырнули Никитку. Мне и заплатить не успели. С тех пор и запил. Исходное сырье пропивал. Было чего пропивать. Одной бронзы на трех президентов. Мрамору! Керамика шла на пиво, на опохмел. Не хотелось их изображать - трафаретны, какой поворот головы ни возьми, все искусственны, перед зеркалом разучены, я же вижу. Нет, не они спасатели России.

- А кто? Крестьяне?

- Скорее всего.

- Их и изображай. И рабочих.

- Их-то зачем? Они не только Россию, но и свои цепи потеряли. Оставили только каски для стука. Но прикажешь - изображу. Прикажи.

- Нашел приказчика. При чем тут я?

- Как при чем? - скульптор в недоумении смотрел на меня. - Ладно. Завтра же тебя начну изображать и отображать, и себя заодно выражать.

- Ты ж пропил исходное сырье.

Скульптор встряхнулся и долго в меня всматривался. Что уж он смог разглядеть в табачном дыму - не знаю, но объявил:

- Дерево! Ты не для бронзы, не для гипса, не для, тем паче, мрамора. Твоя голова топора просит. Пару-тройку сеансов и - как живой. Горлона-ру, мы гонорар так обзывали - горлонар, не надо. - Скульптор посмотрел на мою правую руку, даже взял ее в свою и повалял сбоку набок. - Замахнёмся и на руку. У каждого пальца свой образ, свой портрет.

- Ну, подымем, - воззвал истосковавшийся по вину и вниманию Ар-каша. - За то, чтоб крысы в подвале не плодились.

Вставший в рост мужчина в черном кителе возгласил:

- Нет, не споить врагам Россию, вина не хватит на земле!

Всем захотелось высказаться и себя представить. Оказались в застолье и агроном, и зоотехник, и военные. Громче всех был именно этот, в кителе.

- Ти-хо! Вопрос: от кого зависит наша жизнь? Конкретно. Думайте. Вам же есть чем думать, вас же, мозгачей, зачем сюда везли? Молчите? Теперь поглядите в окно. - Все мы поглядели в темноту уже полностью оттаявших окон. - Есть под окнами голубые каски ООН? Нет? А почему нет? - Он так грозно обвел взглядом застолье, что мы не смели и слова молвить. После паузы прозвучало: - Докладываю на поставленные вопросы: а потому нет, что в стране есть оборона. Дошло? А в этой обороне я был, кстати, не очень лишним, но сейчас не об этом. Горько вспомнить момент истории между Мишкой Меченым и Борькой Алкашом, когда всё потащили на продажу, и измены пошли сплошь и рядом. И одна наша сволочь, это был даже полковник, продал секреты обнаружения низколетящих целей. Это - о-о-о! Бери нас голыми руками, вот как это называется. Вот такой оказался Мазепа, Петлюра, Бандера и Азеф заодно. В общем, целый поп Гапон. Н-но! - Оборонщик поднял указательный палец, потом помахал им справа налево и обратно. - Н-но, русский ум неустрашим. Я вас сейчас успокою.

Мы за отрезок времени замаштачили кое-чего получше. И ждем-с: летите, голубчики. Не летят. Зна-ают. Так что скажем спасибо этой продажной сволочи. Тащите, воруйте, продавайте, нам это только на пользу. Это же русские мозги, это же надо понимать, это не что-нибудь. У нас не только извилины, но ещё и в извилинах сверхизвилины.

- Скоро магазин закроется, - напомнил скульптор. - В счет авансов, а?

- Я с ним! - вызвался и этот высокий, в кителе. Для себя я назвал его оборонщиком.

- Бегите, - согласился я.

- Ноги в руки! - добавил Аркаша. Он не упускал командирство. Перехватил у меня деньги, мгновенно оценил их количество, немного убавил и отдал. - Вместе давайте. Пулей! Друг за другом следить! В магазине не пить!

Они даже и пальто не стали надевать.

- А вот и я, она самая, - раздался женский голос. Это проснулась Людмила. Она будто откуда-то вернулась, да она будто и не пила до того. Поправила прическу и с ходу включилась в наши разлохмаченные разговоры:

- Была я в Испании. Коррида. Лицезрела быков. Мельче наших, глупее, нервные, в общем. Один оторвался, когда их гнали, вот я вам расскажу, два киоска снес и летит!

- Фантомас разбушевался, - вставил кто-то.

- А я поймала. Хоп за кольцо в ноздре, ему стало больно, он и пошел как теленок.

- Наша жизнь! - выступил Аркаша. - Стихи свои. Других не держим:

Ты, Россия моя, золотые края.

И была Россия, Святая Русь, а теперь какая грусть. Раньше были мы свободны и не были голодны. Большевики пришли. Зазря не послушали мы царя. Остались с одной лопатой, да с судьбой своей горбатой. Утром встанешь, на стол глянешь, на столе ни шиша, В кармане ни гроша.

Потому что пришла перестройка, а это одна помойка.

- Это ты уже сто раз читал, - махнула рукой женщина. - Ты плюй на политику, лирику рвани, лирику.

- Прочесть? - спросил меня Аркаша. И предварил: - Это критика:

У меня выбор был большой, зачем женился я на ёй?

Оказалась такая скважина, ревнует ко всем и к каждому.

Сочиняет такие страсти, что не знаешь, куда скласти.

От удивления я кричу, больше с такой женой жить не хочу.

Не работаю нигде и денег не имею,

Хожу-брожу по селу да вино пить умею.

Собутыльники, видимо, и это знали. Смотрели на автора иронически и даже насмешливо. Но ждали моей оценки.

Я спрятался за формулу, уже испытанную временем:

- Не знаю, как тут насчет поэзии, но насчет политики всё правильно. Только зачем ты женился на ёй?

Но дискуссия не завязалась, ибо за нами прибежали из магазина. Наши посланники, скульптор и оборонщик, отличились. Обменяв ассигнации на желанное лекарство, они тут же приняли его. Так как принимали не из стаканов, а лили в себя прямо из горла, то неосторожно перелишили и рухнули, не отходя от прилавка. Аркаша послал ещё держащихся на ногах выручать своих, а остальных стал немилосердно выталкивать.

- На свободу с чистой совестью! Ночевать у них есть где! - уверял он меня. - А замёрзнут - так и надо. Это не люди уже, это накипь, это пена. Надо от них Россию очищать. Это мне так умные люди втолковали. Оставить соль земли. Да и мороза уж такого, чтобы очень, нет. Я сколько раз в сугробе ночевал, живу же.

Хотя всё это новоселье, этот табачный дым, от которого болела голова, да и выпитое, действовали нежелательно, я все-таки воспротивился такому финалу. Хотя и хотел остаться один, хотел для начала изладить хотя бы полочку для книг, не думал же, что будут такие масштабы застолья. Придется терпеть.

Аркаша отгрёб ногами к порогу гремевшие пустые бутылки, налил всем и возгласил новый вариант здравицы:

- От пьянки не будет Россия во мгле, не хватит поскольку вина на земле! - Аркаша выпил, крякнул и запел: "Маруся, раз, два, три, калина, чор-нявая дивчина, в саду ягоды брала". И стал даже маршировать на месте.

На втором куплете из магазина вернулись спасатели. Оборонщик уже снова держался на ногах и стал брякать граненым стаканом по бутылке:

- Команде пить чай!

И все воспрянули, услышав радостные звуки. Надо ли сообщать, что курение возобновилось с новой силой, надо ли говорить, что число пирующих увеличилось. Надо ли говорить, что интеллект, разбуженный вином и выпущенный на свободу, не хотел молчать.

- Ты, Лёва, не путай хрен с морковкой, антисемитизм с антииудаизмом. Мондиализм, масонство, космополитизм, они сами вызывают к жизни национализм, а потом обижаются.

Еще один небритый вставил свое, видимо, наболевшее:

- Я специалист по земле и злаковым и скажу так: хлеб с клеем не возьмут, а в искусстве терпят примеси.

- Сиди, Вася.

Тут Людмила досадливо дернула плечом:

- Опять про умное. Да ну вас! Я ушла. - И ушла.

 

ЗАСТОЛЬНЫЕ КРИКИ

- Хозяин нужен! - кричали за столом. - Хозяин! И задницу доллару не лизать, а нефтяные рубли не на Абрамовичей тратить, а на народ. Всех русских в Россию вернуть! Кредиты давать на сто лет и безпроцентно.

- Ворьё на копание траншей! Подростков за курение и пьянку пороть! Телевизоры собрать, спрессовать и закопать! Вон, в Белоруссии, людей ценят, а не хапуг. Лукашенко, Фиделя Кастро и Уго Чавеса в президенты России! Хай будэ триумвират!

- А вот отгадай, что нужно, чтобы любое дело загубить, - спрашивал окончательно поправивший здоровье скульптор, - что? Надо всё время кричать: инновации, инновации, инновации. И каркать: мастер-класс, мастер-класс, мастер-класс. И заездить всех симпозиумами и чтениями.

Я соглашался и в свою очередь тоже выступал:

- Вот вы думаете, зачем я пришел в этот дом? Я от земли ушел, но к земле вернулся. Земля спасет. Земля!

- Отличный посыл! - воспарял специалист по земле Вася. - Не сразу, но запомнишь, я взят сюда не за красивые глаза, а за докторскую, уж я-то знаю, какие травы с какими не растут. Так же и зернобобовые. И времени тратить не надо, рядом сажать. Так же и люди, так ведь? У тебя сколько соток? Тридцать? Неважно. Я тебе устрою на них рай земной. А как от сорняков избавиться - это мой эксклюзив. Не гляди, что пью, гляди в будущее. Сорняки я стравливаю с сорняками, а полезное цветет, расцветает и процветает. Налей мне лично сам. - Я налил ему треть стакана. - Ещё, - попросил Вася. - Подбавь… стоп! Теперь пить, кудри наклонять и плакать.

- До чего дошло! - обращал на себя внимание мужчина в приличном пиджаке - Дошло до создания науки биоэтики. Этично ли отправить маму на прекращение жизни, то бишь на эвтаназию, этично ли послать жену на аборт и этично ли самоубийство, то бишь суицид. Это не выдумано мною тут, в этом месте, это уже в мире. Не хочу в такой мир!

- И не ходи. Тебя и не выпустят, - отвечали ему.

- Но мы успеем сказать, что наука ведет к гордыне. Пример? Письмо происшедших от обезьяны нобелевских лауреатов.

Для окурков оборонщик нашел подобающую пепельницу, приспособил ведро. Ведро тоже как будто курило, постоянно дымилось. Нашелся и садовод в застолье. Он говорил мне и всем, кто ещё мог слушать, что фруктовый сад выгоднее злаков. Легче содержать, а дохода плодовые деревья дают гораздо больше.

- Нет! - кричал специалист по лошадям. - Конь спасет, конь! Заведём сортовую конеферму. Вятскую породу возродим. Везёт как тягач, а когда надо, скачет. Земля же столько железа не выдержит, уже начинает стряхивать. Лошадка мохноногая торопится, бежит. Прибежит, спасет.

И я подливал им и верил, что всё так и будет. Перестанем пить, возьмёмся за ум, будем трудиться. Курить не будем, выражаться. В церковь будем по праздникам ходить.

- А то, что пьём - это простительно. Бог пьяниц жалеет. Да это же не пьянство, это судьба такая. Отцы пили, мы опохмеляемся. Что ж делать, раз мы впились.

- Пьяницы царства небесного не наследуют, - как-то робко сказал бледный большеглазый юноша.

- Не упрекай, Алёшка, - крикнули ему. - Мы не пьяницы, а выпиваем по случаю. Ну и запой бывает, и что? Пьяницы - немцы, а не мы. Они систематически пьют, это плохо. А запоями лучше. Всё-таки в перерывах чего-то изобретаем.

- Да дай тебе денег, тут тебе будет систематический запой.

- А как не пить, в стране хаос, значит, в людях хао'с. Ударения не перепутайте.

- Транссиб проложили, Гитлера победили, можно и отдохнуть.

- Ты что, да чтоб русским дали отдохнуть? Много хочешь. Да мы в любом веке живём с перегрузками. С пятикратными.

- Куда денешься, у них менталитеты, у нас трехжильность.

Кто-то прижимался ко мне заплаканным лицом, кто-то просил взаймы в долг до завтра. Конечно, я говорил, что взаймы не дам, а дам, сколько он хочет и насовсем. Навовсе. Без отдачи. Какие взаймы, какие в долги, когда всё у нас общее.

- Нам нужны победы! - кричал я. - Сопляки и нейтральные идут за сильными. Трижды плевать на спорт: это оттягивание сил на метры и секунды, голы и очки. Это всё то же, что в Древнем Риме. Хлеба и зрелищ! От того и исчезли. Ползают по развалинам. Но здесь же Россия, и мы историю Византии не повторим. Здесь Россия! Вы что, всё ещё не врубились? Хотите и жить и грешить, и снова жить? Тут же не Европа. Нет, парнишки, как хотите, а жить надо начинать серьёзно.

- Мы этого и ждали, - кричали мне, - мы по настоящей работе соскучились. Как в песне поётся: привыкли руки к топорам.

- Для начала надо по рукам ударить тех, кто дрищет на русскую историю.

- Успокойся, всегда дристали. Ломоносов писал об исторических изысканиях Миллера, на память цитирую: "Из сего заключить должно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая запущенная в них скотина".

- Кто, кто, ты сказал? Миллер? Братья, мы договаривались, что если кто начнет в этой пьянке…

- В этих поминках, - поправили его.

- …кто начнет ум и память пропивать, того вон из застолья. Договаривались? Не наливайте ему больше - он Миллера от Шлецера не может отличить. Умник! Это не о Миллере Ломоносов говорил, о другой скотине, о Шлецере.

- Вот, вот, - одобрил я, - вот уже и научный и одновременно практический спор. Да, ребятишки, пора вам в переднюю траншею.

- Это законно, на фиг, что в траншею, - одобрил меня как-то внезапно появившийся молодой парень, показав большой палец. - Грянет гром -

мы моментально протрезвеем. А пока он же не грянул, сиди, на фиг, и радуйся. Вообще, это, на фиг, мужская коронка - пить без передышки. Хоть и тяжело, а крылато.

- А гром, значит, ещё не грянул? Ну-ну, - учительски заметил я.

- Вообще, не пить, это так же хорошо, как пить, - высказался выпивший стакан агроном Вася. - Как у нас - с одной стороны, бездельник, кто с нами не пьёт, с другой, как солнце над полями, трезвость. Вот тут и выруливай.

 

НАСТУПАЕТ ВЕЧЕР

Сидели-то мы плотно, но уже где-то в отдельно взятых группках общего коллектива начинались высокотемпературные разговоры, например: "Я тебе пока по-нормальному говорю, понял? Пока! Или не доходит?" Но такие вспышки я легко гасил, ибо все от меня зависели. То есть не от меня, от моего кошелька. От того, думаю, пока и слушали.

- Кто же виноват в ваших бедах? - вопрошал я. - Вы - русские мужчины. Русский мужчина может спастись или в монастыре, или в семье. И чтобы семья, как монастырь. И - любовь! Они жили долго и счастливо и умерли в один день. Поняли народную мудрость: с кем венчаться, с тем кончаться?

- Аристотель, учти, назидал правителям: хотите крепкое государство тире контролируйте музыку. - Музыкант подтверждал высказывание Аристотеля дирижерскими взмахами руки.

Аркаша пытался читать стихи:

Я тихонько с печки слез, взял я ножик и обрез. Мне навстречу Севастьян, он такой же, из крестьян. Много дел у нас чуть свет: жгём читальню и комбед.

- Не жгём, грамотей, а жжем или хотя бы поджигаем, - успевал я поправить.

- Главное - набрать объём, - гудел на ухо скульптор. - А сколько я наставил бюстов в Доме моченых и в музее Развалюции, при желании можно атрибутировать.

- А меня батюшка спрашивает, - вскидывалась внезапно вернувшаяся женщина Людмила, усмирившая испанского быка: - "Почему ты не была на службе, Людмила?" Я отвечаю: "Я вино вкушала, батюшка". - Видно было, что слово "вкушала" ей очень нравилось.

Но вообще за столом было такое разномастное безтолковое общение, что я решил упорядочить беседу:

- Да что ж это никто никого не слушает? Я тоже выпил, но не настолько же. Вы ещё реинкарнацию вспомните. Жизни же не будет другой. Давайте общий разговор вкушать. Есть тут социолог?

Кто-то откликнулся, подняв голову от стола:

- Как не быть, есть.

- И как ты объяснишь сей синдром полного теперешнего безразличия к судьбе Отечества?

- Ты не поверишь, но я скажу просто: это не безразличие, это необъяснимое преимущество русского народа, то есть торможение истории. России некуда спешить, она живет и, единственная, живет по-человечески. Остальные бегут, бегут и бегут, и исчезают. Хоронят себя в своей жадности и суете. Терпение - понятие русское. Смирение - тем более.

- Слышали? - восхищенно возопил я. - Все слышали?

- Сто раз, - отвечали мне.

- И сто первый не вредно послушать. Русскую идею ищут. Да идея любого народа появляется вместе с ним, иначе и народа нет. Приняли Православие - появилась Русь. За Русь! Конечно, за нее лучше не пить, ей это отраднее, но уж ради встречи и знакомства.

- За Русь! - поддержал меня социолог и вновь залёг своей умной головой на пиршественную столешницу.

- По полной! - крикнул Аркаша.

Такая здравица уничтожила остатки напитков, и я стал порываться в магазин, чтоб выпить ещё и за здоровье социолога, но мне доложили, что магазин погасил огни. Но что это отнюдь не проблема, то есть проблема, но решаемая, так как есть проблемы трудно решаемые, есть проблемы долго решаемые, но нерешаемых нет, и эту разрешим, ибо в заснеженной ночи неутомимо работает самогонная фабрика. Правда, её владелец, вот собака, взвинтит по случаю моего новоселья цены. Но это меня не устрашило. И я, помахивая ассигнацией, вопросил:

- Чьи ноги? Сам бы, как Ванька Жуков, побежал - дороги не знаю. Оказалось, что и никто не знает. Только Аркаша.

- Вперёд и с песней! - велел я ему.

Уже много бойцов полегло на мои половицы. Тела их раздвинули, сделав проход к дверям. Я вспомнил о печке и подтопке. Всё в них прогорело. Закрыл трубу.

Вернулся Аркаша с трёхлитровой бутылкой мутной жидкости. Но самогон пить я не стал. Справились с ним и без меня.

 

ВОТ УЖЕ И НОЧЬ

Проёмы окон, не закрытые шторами, были так черны, что казалось, будто пространство избы сдавливается темнотой. Застолье сбавляло обороты, выдыхалось. Наступила беззвёздная ночь. Аркаше я приказал не сметь выволакивать спящих на мороз. Аркаша всё жаловался на жизнь.

- Негде же заработать. Вот ты приехал, оживил, а то бы я вот-вот и умер. Вот в ноябре я вышел на работку, и отбили сразу мне охотку. Зарплату дали так уныло, что не хватило мне даже на мыло. Тут ещё за автобус заплати, и на морозе ногу об ногу колоти. Вот так, друзья интеллигенты, надо народу платить алименты. Ведь мы живём без папы и без мамы, пустые наши карманы. Выйду на улицу, попрыгаю, поскАчу, вернусь домой и горькими слезами заплачу.

- Как это - поскАчу? - возмущённо спросил я. - ПоскАчу. ПоскачУ надо. Ты русский язык береги, ты его хранитель, ты народ, понял?

- Храню, храню, - торопился Аркаша. - Вот это, это же не я сочинил, а храню. От них слышал: "Люблю грозу в конце июня, когда идет физ-культпарад, и молча мокнет на трибуне правительственный аппарат".

Нас услышал лежащий у ног скульптор. Тут, я понял, все были не чужды поэзии. Он, не надеясь, что удастся встать на ноги, всё-таки хотя бы сел и читал сидя:

Всё, что надо, есть в жизни для счастья,

Только нету его самого.

Нету в мире к России участья,

И плевать нам, что нету его.

И вновь откинулся. А меня посетила простая мысль, что и я созрел для сна. Аркаша спихнул какого-то страдальца со старой ржавой кровати, велел ему карабкаться, как он выразился, в общественную палату, то есть на полати, навалил на панцирную сетку всякие пальто и полушубки пришедших и показал услужливым жестом: тебе. Сам по-собачьи улегся у ног.

- Да, пьём! - кричал кто-то, - пьём, пребываем во мраке пьянки. Но и в этом мраке есть высверки истины, искры разума и молнии мысли. Скандинавская теория истории России безплодна! Аналогия с Византией - натяжка!

Эти высверки молний озарили пространство моего сна. Ближний Восток предстал в нём в своей раздёрганности, и кто-то горячо шептал на ухо: "Тут она, кухня политики, тут! Ставь свой котёл на плиту, ставь, пока есть место".

 

АЛЁША И ЛЮДМИЛА НА КРЫЛЬЦЕ

Видимо, такой сюжет был от духоты, в которой я проснулся. Дышать было трудно. Это печи, натопившись досыта, дали такое тепло, что спящие сдирали с себя пиджаки и рубахи. На чёрных окнах ожили огромные, гудящие мухи. Снизу, из подполья поднимался запах тлена. Две худые страшные кошки ходили по столу. Я в ужасе упал обратно на скрипящее железное ложе. И вновь стал задыхаться. Нет, надо на воздух. Он же здесь оздоровляющий, первозданный.

Кое-как пробрался, шагая по телам, но все-таки не по трупам: люди храпели, хрипели, стонали, чесались. На крыльце кто-то был живой. И этот кто-то рыдал. Слабая луна осветила и крыльцо, и рыдальца. Это был тот самый юноша, который сказал, что пьяницы царства Божия не наследуют.

Я постоял рядом, тронул за плечо:

- Иди в избу, простынешь.

- Нет, - отпрянул он, - нет! - Высушил рукавом слёзы на щеках. - Я плачу и рыдаю не напоказ, а когда думаю о доле возмездия. Я вижу мир, - он повёл рукой, как диакон, и поклонился даже кому-то, - я вижу мир, который виноват перед Богом. Но покаяния не вижу. И плачуза свою вину слезами и плачу. Безполезно хотеть быть счастливым без церкви. Это мне наказание. Почему они не поставили условия, чтобы тут была церковь? И они бы так не пали.

- Поплакал, и хватит. Иди спать.

- Алёша, - представился он, суя мне дрожащую мокрую руку. - Я был монахом. Я спасался. - Он зарыдал. - Дело моего спасения продвигалось. Мог спастись, действительно мог. И пропал.

- Почему? - невольно спросил я.

- Старец послал меня в мир. Иди, говорит, Алёша, золотая твоя душа, спасай, говорит, братьев.

- Спас?

- Погибли. Одного в Сибирь отправили, второй с ума сошёл. И я погиб.

- Пока человек жив, он может спастись, - утешил я. - Ты ж ещё живой.

- Если вы так считаете, тогда и они тоже могут спастись, да? И ещё одно явление было на крыльце. Опять Людмила.

- Не подумайте чего, покурить вышла. А курить вредно, не буду. Так вот, признаюсь, я была у него референтом, но не будем ханжить - не только! Мне и подковёрные игры известны и надковёрные. Но он был реальностью, куда денешься, хоть и сволочь. Счастья с ним я не знала, одни опыты. Умный был, хоть и сволочь, не знаю, жив или уже нет. Даже не знаю, отец ли он моих детушек. А эти все, - она махнула рукой, пошатнувшись в сторону дверей в избу, - это все вирусоносители. И - только! Брюконосите-ли и брюхоносители.

- Ах, всё не так! - воскликнул Алёша. - Вы же его любили! - И поспешно убежал.

- С чего бы я стала его любить? - спросила меня Людмила. - Ну, для начала, может быть. Да и кто он?

- Людмила, - сердито сказал я, - мне некогда вникать в вашу жизнь, я в ней случаен. Кого ты любила? Кто отец? Где дети? Мне это и знать не дано, и не надо. Но откуда все эти артельщики? Это что - колхоз или колония? Или поселение какое?

- Какая тебе разница? - спросила Людмила. - Ну не врубился, не въехал - живи так. - Людмила всё-таки стала выскребать из пачки сигарету.

- Минздрав тебя ещё не предупреждал? - спросил я и, не простясь, отправился досыпать.

Но по дороге, на свою беду, споткнулся о лежащего поэта. Он, будто на пружинке, сел и мгновенно стал читать:

- Надев коварства гримы, сполняя папин труд, из Рима пилигримы на Русь Святую прут. Цветёт в долине вереск, весна пирует всласть. Жидовствующих ересь у нас не прижилась.

Каково? - спросил он. - Конечно, не сменщик Пушкина Тютчев, но!

"ПРОСНИСЬ, ИЛЬИЧ, ВЗГЛЯНИ НА НАШЕ СЧАСТЬЕ!"

А ранним утром… что утром? Нельзя же было их выгнать. Как говорится, мы в ответе за тех, кого приручили. Они видели спасение только во мне. Просыпались, сползали с общественных полатей, смотрели виновато, и жалобно, и ожидающе.

- Нам же не для пьянки, - гудел оборонщик, - нам же, чтоб не отвыкнуть. Мы же проснулись, нет же войск ООН под окнами. Не вошли же ещё в Россию войска, лишенные эмоций. Так что, по этому случаю, а? Вася, что ты молчишь? Как ты себя чувствуешь?

- Было бы лучше, не отказался б. Но вообще можно пропустить денёк, - советовал агроном Вася. - Надо же организму давать встряску, надо же раз в неделю не пить. Эх, пиджак-то весь измял.

Аркаша ступал сапогами в просветы меж ещё спящими и пинками их будил. На пинки не обижались.

- Проснись, Ильич, взгляни на наше счастье, - сказал он лысому, с рыжеватой бородкой, человеку.

- Серпом по молоту стуча, мы прославляем Ильича, - добавил скульптор. - Слышь, Ильич, сделаю тебе предложение, от которого не сможешь отказаться. Хочешь политическое удовольствие получить?

- А почему бы и нет, - зевнул Ильич.

- Незалежни, незаможни, самостийни хохлы, когда дуже добре не могут втолковать собеседнику простую истину, то кричат: "Я тоби руським язи-ком кажу!".

Ильич снова, ещё крепче зевнул и шумно поскреб лысину. Обратился ко мне:

- Ну, как там мавзолей? Все пока ещё, или, несмотря ни на что, уже? Мавзолей - это же Пергамский престол сатаны. Так снесли его или нет? Если всё ещё нет, так зачем было будить? Аль нальете? Это бы вот было ар-хиактуально, архисовременно и архисвоевременно. В Монголии, - он зевнул, - водка называется архи. Там у трапа самолёта прилетевших из России встречают этой архи и очень хвалят Ленина, сказавшего: "Архи нужно, архи полезно, архи необходимо". После этого остальное не помнишь.

В избе колыхались сложные запахи похмелья. Хотелось на воздух. Ясно, что всё равно придется пойти за жидкостью для их реанимации. Другого счастья с похмелья не бывает.

- Ты иди, - виновато говорили они, - мы тут приберёмся.

Дорожка моя была протоптана. Странно, но я чувствовал себя очень даже нормально. Раннее солнце нежилось на облаках над горизонтом, но чувствовалось, что до конца оно из постели не поднимется. Так, потянется пару раз, да и опять на покой. Зима, можно и отдохнуть.

- Ну, и как живёте? - вроде даже сочувственно спросила продавщица.

- Да по-разному, - честно отвечал я.

- Ладно, что хоть не по-всякому. Но всё равно для всех вы хорошим не будете. Они вас уже и так ославили. Знаете, как о вас заговорят: вот, приехал пьяница командовать пьяницами.

- Спасибо за пророчество, - благодарил я. - А пока надо мне их опохмелить.

- Это благородно, - одобрила она.

Меня приветствовали, будто я вернулся с поля боя. В доме было приблизительно убрано. Аркаша дурашливо приложил руку к пустой голове и доложил:

- В глухом краю вглухую пью. Открываем перцовку, начинаем массовку. На кухне, к моему изумлению, распоряжалась юная особа. В передничке даже.

- Кастрюльку принесла, - сообщила она и назвалась Юлей. - Капу-стки, свеколку, морковку, борщ надо сварить. Нельзя же без горячего. Так ведь? А то тут такой "президент-оттель", что с голоду загнёшься. - Она щебетала, а сама ловко распоряжалась посудой и овощами. - Лук я сама почищу, вам плакать пока не с чего. Так ведь? Можно бы и крапиву, у меня есть, положить, но она при вашем возрасте неполезна, кровь густеет.

- А что полезно? Помирать? Воздух не расходовать? В моём детстве пели: "На заборе сидит кот и глотает кислород. Вот поэтому народу не хватает кислороду". А я ж больше кота. Пели?

- Заучу, - пообещала Юля. - Мы были как плюс и минус, как половинки, разве не так? Всё будет хорошо, да? У нас будут красивые дети, не так ли? Аля-улю, лови момент! Дозреет вскоре мой клиент.

Принесённое мною содержимое бутылок было вылито трясущимися руками в звякающие стаканы молча и судорожно, без всяких чоканий, выпито и пережито. И не успел я спросить у Юли, что за момент мне предлагается ловить, как меня дёргали за рукав и говорили:

- Выдай ещё валюты, а то воровать придётся. Надо же продолжить. Надо правильный опохмел соблюсти. А то забуримся. Хоть посидим. Ты не думай, если что, мы тебя под монастырь не подведём.

- Это как раз было бы хорошо, - отвечал я. - Был бы игуменом, вы б уже на поклончиках стояли.

- Ну, ты садист, - отвечали мне. - Мы не только стоять, мы сидим еле, а ты поклончики.

- А ежели гром грянет, а? - вопросил я грозно.

- Ты и вчера громом угрожал, - отвечали мне, обнаруживая свою, лучшую, чем у меня, память. - Мы отвечали, что перекрестимся и встанем. Но сейчас-то не томи.

 

НОВЫЙ ДЕНЬ. РАЗГОВОРЫ О РАЗНОМ

День, начатый правильной опохмелкой, продолжился криками и уверениями в том, что вот сегодня они начнут жить по-новому. Агроном Вася всё говорил о сортах полезных растений, о том, как различать цветоножку и плодоножку, как бороться с личинками пилильщиков и с открыто и скрыто живущими вредителями корневой системы. Нашёлся и знаток арифметики. Он во всём видел влияние цифр.

- Смотри, какой размах математики, такого ни в одной науке нет: от бесконечно малых величин до бесконечно больших. Вот такая амплитуда, вот такой маятник. Но ведь это же можно и с ума сойти: как это - бесконечно малые? Нужно же ограничить, нужна же точка отсчёта, надо же понять, от какой печки танцевать.

- Тут не только твои цифры, - говорил ему зоотехник, - есть и тела бесконечно большие, прикинь - звезда размером с галактику. Или в эту сторону: нейтрон недоступен визуальному зрению глаза, а для какой-то частицы он - великан. И у блохи' есть свои блохи.

- Визуальное зрение? Ты так сказал? На колени перед русским языком! И предо мной - за вторжение в мои знания. Сказал бы просто: звёзды есть карлики, звёзды есть гиганты. А есть сотни движений галактик, звёзд и планет. И настоятельно рекомендую начать думать, как при грядущих близких катаклизмах вписать нашу планету в более безопасную систему плавания во вселенной.

- Для начала Москву надо затопить, - говорил знаток гидросистем. - Это просто. Берём Среднерусскую возвышенность, переходящую в низменность…

- Это же дорого,- возражали ему, - хоть она и заслужила. Проще её провалить в пустоты.

- Кого её?

- Кого ещё? Москву! В ней же уже провалы начались.

- Лучше всего ядерным взрывом на обоих полюсах качнуть планету, сместить ось, и все! И гуляй! На северном полюсе заряд разместить справа, на южном слева. Делов-то!

- Нет, для начала надо покончить с зависимостью от нефти. Энергий в России огромное количество: солнце, ветер, вода. Но нефтяные воры в законе будут всячески этим энергиям сопротивляться. За энергию без нефти!

Лысый Ильич как-то очень нервно потребовал внимания:

- Вы меня высмеяли, когда я сказал, что западные имена годятся для нас только в собачьи клички. Гор, Буш - чем не клички для кобелей? Никсон - это такой породистый кобель. Тэтчер - породистая сука. Маргарет - это сука медальная. Был же Мольер - победитель собачьих сессий. Блэр, Тони - всё годится. И так далее. Но сейчас не об этом. Язык - это тайна…

- И он впадает в Каспийское море.

- Не язвите. Наводящий вопрос: во сколько раз больше дано эфирного времени, газет, журналов врагам России? Раз в сто. Самое малое. Так почему же они ничего не могут добиться? Они ж непрерывно льют злобу и ненависть на Россию. Но мы по-прежнему любим Родину. Потому что слово Родина - это слово молитвы, и оно неуничтожимо, оно выстрадано нами. Наши слова подкреплены сердцем. Это как золотой запас для бумажных денег. Нет его, и печатай ты свою зелень, сколько влезет. Так и их слова - не обеспечены золотом любви к России. И им поэтому не будет веры никогда. Хотя и притворяются, что любят. Народ слушает и чувствует - фаль-шак! Поймите, русскими правят россияне! Сажусь.

- Садись. Года на два наговорил.

На кухне уже закипал борщ, и запах его перебивал остальные.

- Съешь две тарелки, ещё попросишь, - говорила именно мне при всех Юля. - Ещё и в щёчку поцелуешь.

- Я женат, - на всякий случай сказал я.

- Так это ж где-то.

Собрался и я выступить. Встряхнулся:

- Задаю вопрос. Всем. Как вы думаете спасаться от антихриста? Они вопросили:

- А он что, уже пришёл?

- Пить не перестанете, он быстро придёт, - оповестил я. - И что вы? И как вы? И примете печать антихриста?

- Ни за что! - резко воскликнул лежащий и вроде бы бесчувственный человек.

- А чем будешь питаться?

- На подножном корму! - заявил недремлющий Аркаша. - Я когда на базе потребсоюза мешки таскал, всяких семян наворовал. Как чувствовал. Собирал на жизнь богатство неправедное.

- Аркадий, вы неправильно употребили евангельский текст.

Это Аркашу поправил Алёша. Он, оказывается, сидел тихо и незаметно, но всё видел и всё слышал. Ел ли он что, пил ли, не знаю.

 

НАЧИНАЮ ИХ РАЗЛИЧАТЬ

Я уже начинал различать собутыльников и даже пытался запомнить хотя бы имена. Например, музыканта Георгия я стал отличать, когда он, ударяя пальцами по краю стола, как по клавишам рояля, очень точно пропел мелодию "Метельного вальса" Свиридова. Похвалил его. Он воспарил:

- Ты что! Я без музыки, как без кислорода. Я всяких Вивальди меж пальцев пропускал. Первый Чайковского наяривал. И его же Пятую. От "Итальянского каприччо" рыдаю. Первая часть, ближе к концу. Похороните меня под каприччо. Да разве от них дождешься? Но музыка, которая не размягчает чувства и не делает сердце готовым к восприятию Бога, совершенно не нужна! От того-то сатана и вцепился в рокеров, они его слуги, они

превращают отроков и отроковиц в тинейджеров и фанатов. - Он запел: а-а-а-аа, - сорвался, схватился за голову, потом за стакан. Тот был пуст. Я потянулся налить. Но он высокомерно отринул мой порыв.

- Генделя, - сообщил он, - Глюка и Гайдна, все на "г", всех запросто выпиливал. Такие верха брал, парни спрашивают: у тебя что, смычок два метра? А сейчас можно вас попросить о создании главной музыки - тишины? Помолчим, братья! Можно? - спросил он меня.

- Помолчим, братья и сестры, - попросил и я. Но оборонщик прервал краткое молчание:

- Ты говоришь - молчать, но разве это приемлемо? - вопросил он. - Нельзя быть такими небдительными. Германия, что, забыла наш флаг над рейхстагом? Никто же не успокоился. Даже и Грузия тоже уже. Ну, это-то.

- Это-то может быть то, - возразили ему, - что выпускают вначале шибздика. Он тявкает, его отпинываешь, а тебе говорят: "Как тебе не а-я-яй маленьких обижать?"

- А Украина? - продолжал оборонщик. - Ведь и эти уже в НАТО скребутся. А Япония? Япония-мать. Даже и Монголия. Им Чингисхан отдал земли, куда ступит копыто монгольского коня. А оно ступило до Венгрии. И не надо было это копыто держать сожжением Рязани, подвигом Евпатия Ко-ловрата, гибелью Киева и Владимира, пусть бы монголы почистили Европу. А то она до сих пор гадит и гадит. И изображает из себя, что впереди нас. Какое там впереди - педерастов венчают. Или взять немцев…

- Ты ещё менталитет вспомни да евреев ругать начни, - ехидно заметил зоотехник.

- А что, Лева, снова нельзя? А я уже такую фразу сочинил, пока самому нравится, вот: представить русскую культуру без еврея всё равно что женщину без сумочки. - Это вступил агроном.

- Почему русскую? Российскую! - подчеркнул оборонщик. - Если русская с евреем, какая же она русская? Тогда уж: представить голубой экран без еврея всё равно, что женщину без сумочки, и далее по тексту. Ну может, не как женщину без сумочки, а как каторжника без ядра на ноге.

- Тяжеловато. Думаешь: кто ядро, кто каторжник? Нет, про сумочку лучше. Изящно и не обидно. - А это снова выступил зоотехник. - Вообще, лично я целиком за евреев. Только не понимаю, почему они обижаются, когда я говорю им, например, что Шагал, Марк, как вы помните, замечательный еврейский художник. Ты что - крику! Он величайший и французский, и немецкий, и всякий - всякий! Я твердо говорю: нет. Если бы я был евреем, я бы Шагала не отдал никому.

- Может, ты, Лева, и есть еврей? - вопросил оборонщик.

- Не дождешься.

- А что? Евреи жить умеют, у них самозащита поставлена только так! Вот русскому ногу оторвет, он лежит и молчит, а еврею на ногу наступят, он такой визг подымет.

- А я-таки не хочу, чтоб мне ногу отрывало, и таки-да, да, не хочу, чтоб мне на ноги наступали. - Зоотехник Лева обиженно стал вертеть в руках вилку.

Тут на краткое время проснулся поэт. Опять сел, опять прочёл, опять откинулся:

- Пропили, прокурили, прожрали всё и вся. Но чтоб отдать Курилы - вот накось-выкуся.

- Кем угодно можно быть. - Это уже сам я решил отметиться в разговоре. - Но только христианином. Христианином. Запомни и передай своим евреям: еврей, который крестится в христианство, исполняет израильский закон. Вспомни или перечти пророка Исайю. Это, если ещё кто не знает, евангелист Ветхого Завета.

Я достал из внутреннего кармана пиджака Новый Завет, листал, искал место. Нашел.

- Считаете меня учителем?

- Да! - грянул хор.

- А мой учитель вот кто. Читаю: "Обрезанный в восьмой день, из ро-

да Израилева, колена Вениаминова, еврей из евреев, по учению фарисей". Послание к Филиппийцам, глава третья, стих пятый. Это мой учитель. Прошу любить и жаловать.

Аркаша назойливо зудел на ухо, что Юля по-прежнему молода и красива, что надо идти к ней на кухню, кушать борщ.

- Пусть на всех тащит.

- Именно тебя хочет угостить.

Выскочила и Юля, успевшая стать брюнеткой, одетая в цыганистое красно-чёрное, с поварешкой в руках. Загудели комплименты, но Юля молвила:

- Отстаньте все! Я преодолею порывы инстинктов доводами рассудка. Справлюсь с ними голосом разума.

И, взмахнув поварёшкой и взметнув в повороте просторной юбкой, исчезла.

 

ТЕ ЖЕ И ГЕНАТ

Тут случилось появление нового героя, то есть не нового, вчерашнего молодого парня, но с лицом, обновлённым царапинами и синяками.

- Генату осталось? - спросил он - он, оказывается, был Генат. - Видали? Все видали? - Он весело тыкал пальцем в своё лицо. - Я парень резкий, поняли все? Хорошо поняли? И снится мне, на фиг, не рокот космодрома. Вчера иду от вас, встретил Тайсона и Мохаммеда Али. Заговорили. Меня не поняли. Говорю, что ж я за своё село не могу выйти, я же, блин, не в зоне. Отвечали, на фиг, по-своему, на своём языке. Приняли меня за грушу. Но я ж не плодовое, на фиг, дерево. Не поняли. Уже, на фиг, за своё село и не выйди. Отметелили. Звал братьев Кличко, не очень-то, на фиг, торопились. Вообще скотство - уже дошло, что и лежачих бьют. Вопрос ко всем: раньше били лежачих? - Генат резко заглотил содержимое для кого-то налитого стакана.

- Лежачих не били, - ответил я, - но и чужие порции не осушали.

- Это я стресс, на фиг, сбросил, - оправдался Генат и стал допрашивать соседа: - Давно пьёшь? Чтобы так, по-серьёзному?

- Начал только здесь, - отвечал тот.

- Ну-у, - протянул Генат. - Это не в десятку. Я время терять не стал, на фиг. Со школы полощу. Я так заметил: кто впился, на фиг, тот и живет. А кто то бросит, то начнет, у того постепенно башка перестает соображать: он как следует и не балдеет, и толком не протрезвляется, не знает, на фиг, то ли по-трезвому жить, то ли постоянно балдеть.

- Пьянство, - поднял голову, по-моему, даже ночью спавший сидя за столом, социолог, - это не потеря времени, а его преодоление. Прошу выключить записывающую аппаратуру. Буду говорить, стоя на одной ноге, то есть коротко. Кстати, напоминаю, что Наполеон проводил военные советы, приказывая всем стоять. Особо не забалтывались.

- Что ты про Наполеона? Тогда сам вставай! Наполеон.

- Но неужели нельзя понять, - возмутился социолог, - встать не могу. Я лежу на берегу, не могу поднять ногУ. - Не ногУ, а нОгу! - Все равно не мОгу. Но спину выпрямлю. - Он откинулся на заскрипевшую спинку стула. - Говорить образно, кратко не мешает положение тела в пространстве. Моя фамилия Ахрипов, и в следующие секунды я скажу два афоризма. Один: косноязычие не мешает мысли. И второй: вечность и Россия - близнецы. Что такое вечность - спросИте у Бога. В данном случае я не поминаю Его имя всуе. А что такое время? Время - составная часть вечности. Время - главное, чем обладает Россия. Она властна над временем, тогда как остальной мир растворяется во времени до нуля. А Россия, как уже здесь кто-то говорил, или мне приснилось, вписана в вечность, как радиус в окружность.

- А пространство? - спросил я.

- Это для России данное, - отвечал социолог Ахрипов и снова уснул.

- А я думал - любовь - это приколы всякие, на фиг, то-сё, хохмочки, а когда сам въехал - тут вообще! Море эмоций! - Это снова выступил Генат. - Говорю ей: меня же клинит, вообще, на фиг, глюки всякие начались, как это? Не спал, цветы воровал, стерёг на перекрёстке, на фиг, вообще. Целый, на фиг, роман.

- Вот и этот на удочке, - показал на Гената лысый Ильич. - Да тебе любая секретутка на три романа наплетёт одних слов. Три романа за сколько времени прочтёшь? То есть, сколько времени вычтешь из жизни? И будешь считать, что получаешь удовольствие? Это же разврат и грех - читать для удовольствия и ждать от чтения наслаждения. Вот, для иллюстрации, неокритик Вовик Бодренко читал-читал, и что? И дочитался - стал составлять списки небожителей. Кто в них не попал, теперь жалеет, что с ним не пил.

- Ильич, приставить ногу! - скомандовал Ильичу оборонщик. - В данный момент ты не в ту степь. Гена! - оборонщик стал допрашивать Гената. - Ты работал хоть один день в жизни? Ты заработал этими своими руками хоть на кусок хлеба? На ржаную корку?

- Спасибо аудитории за хороший вопрос, - насмешливо отвечал Генат. - Отвечаю: да, работал. И ещё раз - да. Полдня. Что делал, спросите вы. Лягушачьи консервы, в смысле консервы, на фиг, из лягушек, для Франции.

- Вот именно, что Франции. Эгалите, либерте, фратерните! - воскликнул лысый Ильич, возмущённый тем, что не оценили его высказываний о пользе и вреде чтения. - Если дали миру такие лозунги, то и жрите лягушек. Вот это либерте и было началом конца. Лучше ужасный конец, чем ужас от либерте.

Генат возмутился:

- Будете, на фиг, слушать? Делал консервы полдня, весь переблевался и больше работы не искал, на фиг. А мне ещё врали: у тебя перспективы карьерного роста, ты только с год этих лягушек попрессуешь, а потом на повышение, перейдешь на жаб. Они же ж, французы, на фиг, и жаб обсасывают. Нет, бомжатская шамовка и то лучше.

- А на что тогда пьянствовал? - сурово спросил оборонщик, опять выталкивая Ильича из разговора.

Генат возмутился ещё сильнее:

- Зачем же я тогда женился, а? Я не как вы, умники, фигнёй не занимался. Я не на ком-то женился, а на чём-то. Разница? Я ненавижу рестораны, сказал я, вывернув карманы. Тёща - змея исключительная. Стиральная машина у ней была первых моделей, то есть не нынешняя, раньше на цветметалле не экономили. Я культурно отвинтил чего потяжелей и - в приемный пункт. Беру пару, на фиг, бутылей. Ей же, кстати и налил. Выпила - орать. А я её ещё раньше прозвал, и прозвище прижилось, я её звал: тёща - Би-би-си. Идёт по улице, всем говорит, где что, где кто что. Где пожар, на фиг, где кто сошёлся, кто развёлся, кто от кого ушёл, кто к кому пришёл. Так и звали: тёща Би-би-си или Брехаловка, а это, на фиг, одно и то же. Дедуля, - ласково обратился он ко мне, - позволь приложиться к графинчику. Не к стаканчику, на фиг, заметь. Помрёшь, - пообещал он, - я тебя сменю.

- В чём?

- В чём получится.

- Гена, не вульгаризируй общение, - заметил лысый Ильич.

- А ты по-русски можешь?

- Уже не может, - заметил зоотехник Лева, - так как год русского языка кончился.

- Обидно вам, - ехидно сказал Генат, - из рая выперли. А то и не пили, и пить со мной не хотели, вот жизнь вас и проучила. Присели. - Ге-нат вдруг задвигал ноздрями, он услышал запах, доносящийся с кухни.

- Пойду на зов желудка, - сказал он. - Искал её в краю далеком, а

где она? Она под боком. Путь к сердцу, на фиг, мужчины лежит через тарелку, на фиг, борща.

И скрылся за занавеской.

 

МОНОЛОГ ИЛЬИЧА

Немедленно на середину комнаты вышел Ильич, сделал ораторский жест, призывавший к вниманию и обещавший нечто важное:

- Может быть, может быть, кто-то верит этой избитой пошлости, даже, может быть, можно и поверить ей, может быть, путь к сердцу мужчины и лежит через желудок, но тут тот единственный случай. - Ильич говорил как по-писаному: - Тут та парадигма, когда, услышав вроде бы трафаретное, к тому же переведённое с ненашего, выражение, можешь развернуть его в систему доказательства, что путь к сердцу России лежит отнюдь не через желудок. - Сделал паузу. - А через душу. Именно так. Правители без конца талмудычат о благосостоянии, увеличении зарплат и пенсий. И это надо. Но это дело далеко не первое. Более того - пресыщенный желудок неспособен принять Духа Святаго. А без него - смерть. Меня зачем сюда вербовали? - Снова пауза. - Затем, что я должен был и, кстати, сам желал писать речи для первых лиц России. Перед вами, говоря по-тэтчеровски, спичрайтер. И, уверяю, неплохой. Не хуже Чубайгайдарбурба. Я их с легкостью всех переспичил. Но оказались первые лица несмысленными галатами. Не вняли. Да им, теперь мы все это понимаем, наши труды, над которыми мы горбатились, в папочку "К докладу" не клали. У несмысленных галатов о-ч-чень осмысленные шептуны при каждом ухе. У меня фишка в том была, что Возрождение России свершается за год без единого затратного рубля. Первое лицо государства должно было сказать в послании буквально это: "Год молиться - воспрянет страна, только надо молиться без роздыха". И это забодали. Там же все с рогами. Друзья мои, - Ильич перешел на задушевные ноты, - друзья мои, если бы однажды в виде заботы о ветеранах, воевавших за Россию, строивших ее, с экранов телевизора, кино, со страниц газет и журналов, приказом правительства, исчезла бы вся эта мерзость демократии: разрешенность похабщины, муть разврата, кровь насилия, сцен постели и мордобоя, выкапывания только негативных известий, если бы всё это свалить в болото перестройки, тогда бы эти ветераны прожили бы и дольше и счастливее. Пока же демократы вгоняют их в гроб именно целенаправленной пропагандой адской жизни и картинами гибели России.

- Штампами говоришь, - сердито заметил оборонщик. - Раньше у тебя было лучше.

- Раньше и я другой был. Онегин, я тогда моложе, я лучше качеством была. Не обижай меня без нужды. Дай договорить. Самое мерзкое из того, что пришло в Россию - то, что молодежь не ищет призвания, а ищет выгоды. Не глупость же я сказал. А вы все меня окорачиваете.

- Да ты что, да как можно, да разве мы можем, и кого? тебя! обидеть? - загудел оборонщик. - Ильичушка, родной! Я же вот как помню твои доклады: "Когда появляется Конституция, государство гибнет" и второй: "Когда появляется парламент, народ становится бесправным". Они у тебя сохранились?

- Да если не сохранились, я заново напишу.

 

ЛЮДМИЛА И ОСТАЛЬНЫЕ

Дверь избы медленно открылась, и так же медленно в дверном проеме появился кирзовый сапог большого размера. Но когда он вдвинулся в избу полностью, оказалось, что сапог надет на женскую ногу. Вскоре хозяйка ноги вошла вся.

- Не ждали, но надеялись, так?

Это снова была Людмила, которая вчера вино вкушала, курила на крыльце, а потом исчезла. Как и вчера она, теперь уже вроде бы и по праву, заняла место рядом со мной.

- Не захотел со мной Буратино делать? Соображаешь. Я б тебя всё равно бросила.

- То есть не любить тебя невозможно?

- А как же. Ты вот спроси, а лучше не спрашивай, с чего я пошла в жизнь такую безотрадную, в чувствозатратную, с чего? С чего я запела: "К синю морю подошла и в него упала"? Или: "Не говорите мне о нём, ещё былое не забыто". С чего? Спроси.

- С чего?

- А, спросил. С чего же бабе погибать, как не с любви проклятой. Он бросил меня, брошенка я. И ты, туда же, спрашиваешь, зачем пью. Зачем спрашивать об этом пьющих женщин, когда ответ ясен - из-за мужчин. И - только! Не осилила разлуки. - Людмила заплакала. - Чего не наливаешь, позволь спросить? - Я налил ей в чашку, она её опрокинула в себя, посидела секунду, потом встряхнулась, стукнула кулачком по столу. - Но уж и мстила! Ах, как хорошо мстить. Вот он, паразит, уже стелется, уже у ног ползает, вот! - Людмила ладошкой показала то место, в котором якобы кто-то ползал. - И вот тут его о-тто-пнуть! Токо так! Этих головоногих? Отопнуть!

Людмила показала, как отпинывала - мотнула ногой так, что сапог слетел с ноги, два раза по-цирковому перевернулся в воздухе и по-гвардейски встал на полную подошву. Людмила полюбовалась своей обнаженной красивой ногой, покивала ступнёй, и вновь заключила ногу в кем-то поданный, обретавший временную свободу, сапог.

Обувшись, помолчала:

- Чего я задумалась-то? К чему воспарила? Были же и романсы! И ги-тарники эти под балконом. И рояль был весь раскрыт, и струны в нём. И стояли тёмных берёз аллеи. Все же прилично, всё на уровне. "Отвори потихоньку калитку". А утром уже моё сочинение: "Отвали потихоньку в калитку"! Юморно, а? "Онегин, я с кровать не встану". А потом, что потом? Стала объектом и субъектом опытов на живом организме женщины. Усыпляют, так? Просыпаешься, да? - оказывается, ты ждёшь ребенка. И не одного. А кто отец? Интересно, да? Вот такусенькая жизнь подопытной Евы!- Людмила, будто заверяя печатью сказанное, хлопнула ладошкой по столу.

Этот звук воскресил к жизни социолога Ахрипова. Он тоже врезал по столешнице, но не ладошкой, а кулаком и крикнул:

- Совесть! Совесть! Вот альфа, вот омега! Её нет в бюджете, но ею всё держится. Совесть - голос Божий в человеке. Есть в государстве совесть - оно спасено. Нет? Тогда не о чем разговаривать. Есть совесть и - нет воровства. Есть совесть и - нет сиротства. Есть совесть и - нет нищеты. Есть совесть и - нет сволочей в правительстве. Есть совесть и - нет вранья на всех уровнях, даже в газетах. Но пока по присутствию совести во властных структурах везде по нулям. И как их после этого назвать?

- Нищета, - возразил кто-то, - тоже взывает к совести. Более того - бедность избавляет от страха. Вот почему богатые боятся бедных, бедные безстрашны.

Вдруг с кухни раздался шум и возмущённый вскрик Юли. Она выскочила взъерошенная. Поправляя туалет, ни с того ни с сего закричала на меня:

- А ну, немедленно скажи ему, что Юлия сумеет распорядиться своей внешностью без его участия.

С кухни боком-боком просквозил к двери на улицу и скрылся за ней Генат.

- Он её давно окучивает, - объяснил Аркаша. - Только разве она тебе изменит?

- О присутствующих, - заметил я назидательно, - в третьем лице не говорят.

- Учись! - заметила Юля и щёлкнула Аркашу по лбу. А вновь обра-тясь ко мне, сообщила: - Карамзин сказал: "И крестьянки любить умеют".

- А тебе кто сказал?

- Сестра! Умная, до ужаса, прямо как дура. Мужики, говорит, это цитаты. И надо бить их их же оружием. И в меня прессовала тексты. Я, конечно, мелкая, но не в укате пока. Дай, думаю, заучу в запас. А этот (жест в сторону двери) наскрёб хохмочек с "Тринадцати стульев", и считает, на фиг, что умный. Стремимся, говорит, к прогрессу, а приходим к стрессу. Но это-то ещё всё-таки не на выброс. Понеслись, говорит, ноги в рай, а руками бутылку хватай. Это уж глупость, да? А другая сестра…

- У тебя не одна сестра?

- Начальник! - подшагал строевым шагом оборонщик. - Меня делегировали! Паки и паки спаси, погибаем!

 

КУДА ДЕНЕШЬСЯ, ОПЯТЬ В МАГАЗИН

То есть горючка вновь кончилась. Надежда была только на меня. Отказавшись от конвоиров, пошёл один. На улице легко дышалось. Но как-то ощутимо зачесалось в нескольких местах тело. "Поздравляю, - испуганно сказал я себе, - может, ты уже и блох нахватал от этих интеллектуалов. Вообще, странное село, - думал я, - странные пьяницы. А того страннее, что у меня началась такая вот странная жизнь. И почему они все такие умные? И кого они так серьёзно поминали?"

Продавщица смотрела на меня двояко. Доход я ей приносил, но мои застольные гвардейцы отличились. Она уже знала, что в моём доме появились не мои дрова, лопата, ведра. Я не отпирался.

- Всё верну, - отвечал я.

- Уж извините, но вам теперь доверия не будет, - сурово высказалась продавщица.

- Кто они? - взмолился я. - Разве ваше село - место ссылки интеллигентов?

- Вы ещё не поняли? Так поинтересуйтесь специально, какая такая была у них мозговая коммуна? Вроде того что - умственный колхоз нового типа. Типа того, что всем расскажут, как жить. У нас, мол, вредное производство - умственное, нам, мол, за вредность молоко от бешеного бычка полагается. Умственное, а получилась пьянка безпросветная. Ещё и насмешить стараются. Приходят и хором, как на митинге: "Мы пьём и сидя, пьём и стоя, а потому пьём без простоя". Да они и лёжа пьют. Их набрал человек, хотел спасти. Он-то единственный не пил. Но, честно говоря, - поправилась продавщица, - вначале все они были трезвенники, кто даже и в галстуке, а потом как-то свернулись. При нём не пили, но как начали поминки справлять прямо на кладбище - остановиться не могут. Вот вы их спросите, как они, ещё гроб не заколотили, уже от горя промокли. А вы ещё и сами с ними участвуете, не хочу плохого говорить, сами догадайтесь, чем это кончится? Ещё быстрее загонят.

- В гроб?

- А вы думаете, куда?

Когда расплачивался, заметил, что крупных бумажек среди других поубавилось. А чего я хотел? Вчера же было: чеши-маши на все гроши, вот и размахал. Забыл, что в кармане и гроши и копейки не плодятся.

Домой сразу не пошёл, ходил по пустынной улице. Пару раз сильно растёр снегом лицо, охладил и голову и затылок. Пока живой, надо уезжать, решил я. А то получается какой-то доморощенный сюрреализм. Очень хорошее я нашёл одиночество.

Коммунары курили и хлестали самогонку.

- Пьем в ритме нон-стоп. Махнешь?

- Воздержусь.

- Хвалю за решимость, - одобрил мужчина, который, по-моему, давеча вспомнил либерте. Но я понял, что мне всё равно их всех не запомнить и имена не заучить. Буду видеть в нём специалиста по языку. Он продолжал: - Держусь и воздержусь - это разное. Не пить - это одно, а не хотеть пить - это вершина достижения силы воли. Смотри: благодетель и бла-

годатель. Не всё же равно делать благо или его давать. А презирать или призирать? Это пропасть между понятиями. "Призри нас и не презри". - Далее он заговорил витиевато: - Да, по грехам нашим побеждаеми ничим же, кроме как опивством без меры и объядением без сытости, и дымоглот-ством окаянным, терпим посему зело вельми недостачу отсутствия двоюна-десятого смысла.

- Закрой хлеборезку, - велел ему Аркаша.

Я жестко посмотрел на Аркашу. Он понял, приложил руку к непокрытой голове, мол, извиняюсь.

- Про хлеборезку - это жаргонно-тюремное выражение, - объяснил специалист по языку. - Я не обижаюсь, ибо это не Аркадий меня обижает, а его устами глаголет жаргонная современность. Жаргоны ворвались в язык как пираты. И так было, в общем, всегда. Но это для языка не страшно. Ибо вернется же понимание, что не материя, а Дух и Слово первичны. Сколько тысяч слов говорит демагог, и ему веры нет. Он оброс словами, как бреху-чая собака шерстью. А слов правды немного, им верят, они есть. Русский язык - язык богослужебный…

- Ну замолол, ну замолол, - и тут не стерпел проворчать Аркаша.

- У новых русских нет будущего, - заговорил вновь социолог Ахри-пов. - Главное - они безбожны. Своих детей они искалечили изобилием игр и напугали охраной. Дети новых русских, пока малы, закомплексованы, Вырастая, становятся агрессивны. Они пропьют, проиграют, промотают, рассорят наворованное отцами. И всё. Так сказать, Мари полюбит Хуана. Мари-Хуана, а? Что получается?

Коммунары объявили, что ждут моих указаний. Что это посоветовал им их лежачий мыслитель.

- Что это за лежачий мыслитель?

- Я познакомлю, - заявил Аркаша. - Сидеть тихо тут. Мы вышли на улицу. Аркаша стал объяснять про мыслителя.

- Он вообще никуда не ходит, всё лежит. И не больной. Но я его не понимаю, как это - сократить время и притянуть будущее. Как? Спроси его, может, ты поймешь. У него, знашь, Алёшка жил, да иногда и ночует.

По дороге Аркаша опять взялся за чтение своих стихов:

- Товарищ, не в силах я поле пахать, -

Сказал тракторист бригадиру, -

Привык я с девчонкой подолгу стоять,

И в ход не пустить мне машину.

Все шестерни рвутся, подшипник гремит,

И будто сцепленье сорвало.

Ни первой, ни третьей сейчас не включить,

И в баке горючего мало.

Вскочил тракторист, на сцепленье нажал,

Машина на третьей рванула.

На землю сырую он резко упал,

Упал, сердце больше не билось.

 

ЛЕЖАЧИЙ МЫСЛИТЕЛЬ

Вошли в старый дом, в котором было довольно прохладно, но хотя бы не накурено. В красном углу, перед иконой, горела толстая свеча. На диване, обтянутом засаленным, когда-то серым, сукном возлежал здоровенный мужичина. Полутора-, двух- и даже трехлитровые бутыли из-под пива говорили о причине его размеров. Он даже не приподнялся, показал рукой на стулья.

- Зетцен зи плюх. Или ситдаун плюх. Ты какой язычный?

- Я не язычник. - Я притворился, что не расслышал. Меня слегка обидел такой приём. Но за двое суток я привык к здешним странностям и решил тоже не церемониться.

- Мне Аркадий сказал, что ты Иван Иваныч. - Он даже не моргнул, допивал здоровенную бутыль. Ладно, попробуем спросить. - И до чего же, Иван Иваныч, ты решил долежаться?

- До коммунизма! - хихикнул Аркаша.

- Чья бы корова, Аркаша, мычала, твоя бы молчала. - Так мыслитель вразумил Аркашу за давешнюю хлеборезку. Поворочавшись, мыслитель сообщил: - До коммунизма - это я раньше лежал. Еще до открытия закона.

- Какого?

- О времени. Заметь - ты летишь в самолете - одно время, едешь в поезде - другое, бежишь - третье. Когда переходишь на шаг - четвертое, так? Остановился - опять иное время. Можно и постоять. Присел - совсем красота. Ну а уж если лег, да вытянулся, да ещё и уснул, тут вообще вечность над тобой просвистывает. Вопрос - загадка: когда время идет быстрее? В двух случаях - в скорости и в неподвижности. Но скорость - это суета и издевательство над организмом. Счастья же нет, но есть покой, я и задумал уйти в обитель дальнюю.

- В монастырь?

- Сюда! Приполз и залег. Лежу - время ощущаю как шум колес. Все люди - колёса. Катятся по жизни. Но колёса, в основном, малого размера. Надо быть большим колесом, значительным. Пока оно один раз повернётся, маленьким надо крутиться раз двадцать. А дорога пройдена одна и та же. А я вообще не кручусь, только повёртываюсь.

Иван Иванович и в самом деле повернулся на бок, достал с пола очередную бутыль и к ней прильнул. На половине отдохнул, поотрыгивался и опять возлег.

- Теперь о деле. Арканзас, унеси свои уши в коридор. А лучше озаботься моим организмом. У меня ночь впереди.

Аркаша поглядел на меня. Я понял и выдал некую сумму. Аркаша хлопнул в ладоши и ушел. Иван Иваныч сделал богатырский заглот желтой жидкости. Отдышался.

 

ОН МЕНЯ ВОСПИТЫВАЕТ

- Ты с ними для начала дал промашку. Завоевал уважение, но временное. А надо так: работаешь - вечером налью. Сам хочешь выпить - пей, но без них. И без Аркаши. Нужна дистанция огромного размера. Приходи сюда. Они зауженные специалисты. Каждый вёл одно направление. А я обобщал и на стол ему. Потом я тебе от него (он почему-то показал рукой вниз), от него кой-что передам.

- То есть от того, который умер?

- Ну да. Ты ж на замену прислан.

- Кому?

- Тому, который умер.

- Ты меня за кого принимаешь? Иван! То, что за дурака, ясно. А ещё за кого?

- Мою приставку к имени не присваиваивай. Ты же не Иван, Иван-то я. Иоанн, который слезает с печки и после ряда подвигов, сражения со Змей-Горынычем становится царём. Или вариант: возвращается к своей сохе, в моём варианте к дивану. Так что Иван-дурак - это я. Ты же - руководитель разработок рекомендаций. Страна ждет чёткой программы действий. Назначь им умственные нормы выработки, а сам ко мне. - Иван Иванович пошевелился. - Этих штукарей, которые у тебя, пора встряхнуть. Их дело было - восславить новые пути, по которым пошла демократическая Россия, и выявить те, по которым не надо ходить. Они исследовали, но не угодили по выводам. То есть подвергли сомнениям вообще всю систему демократии. И боюсь, что приговорены. Их надо попробовать спасти. Реанимировать, проветрить и сажать за разработку путей движения, по которым (он нажал) надо ходить. Может, и заказчики начнут что-то соображать. Ты же понимаешь, что все эти саммитские уверения в многополярности и многовектор-

ности мира, - это всё для идиотов. Мы в России. Ты займешься конкретикой. Я твоя правая рука. Я не какой-нибудь Лев Толстой, чтоб по двенадцать раз переписывать, с одного раза делаю, с полпинка всё понимаю.

- Иван Иваныч, у меня ощущение, что я в театре абсурда, - сказал я. Он ещё раз пошевелился.

- Так ведь и в театре можно всерьёз умереть.

Я решил: все они тут сдвинутые, лучше мне быть подальше от них и не пытаться их переделать. Безполезно. А этот лежачий мыслитель ещё вроде в шутку угрожает. Я объявил, что пойду займусь самыми земными делами. Например, разборкой того, откуда дрова, лопата, вёдра, санки.

- Не торопись, - остановил он меня. - Не уйдут они от суда людского. Поговорим. У нас не только ночь, но и вечность в запасе. Обломов одного Штольца перележал, а я не меньше, чем пятерых.

- Но ведь Штольц пережил Обломова.

- Так это ж в книжке. А в жизни? Меня они не пересилят.

- И как ты свой закон о времени открыл?

- Осознанно. Сидел в непогоду в аэропорту и, когда докатился до разгадывания кроссвордов, понял: ниже падать некуда. Согласен? Тратить природный ум, помноженный на образование, разгадкой ответа на вопрос: какое женское имя имеет река, текущая по Сибири, - значит, делаться идиотом. Напомню, сидел в аэропорту. За прозрачной стеной садятся и взлетают самолеты. Глянешь в другую сторону - платформа, подходят поезда, в третью - на площади автобусы и такси. Плюс общее пешее движение людей и чемоданов. А пока я гляжу на все эти виды движений, движется и время. Так? Я встал, походил, посидел и приступил к раздумьям. Вот тогда и открыл.

- Послушай, - спросил я. - Где они берут деньги на пьянку? Ну ладно, я приехал, попоил два дня, а как без меня?

- Ну-у, - протянул Иван Иваныч, - мало ли. Вначале-то их поили. Аркашка самогон таскал. А как впились, то и сами стали соображать. А на что новые русские и банкиры жиреют, бизнесмены пузырятся? Это всё происходит за счёт расходования остатков социализма. Их до коммунизма не пропить. Одного железа на колонну танков, только не ленись таскать. Проводов, меди всякой, алюминия. Да тут пить и пить. Твоя задача - иностранцев не подпустить, от концессий отбиться, инвестиции отвергнуть, ВТО и МВФ кукиш показать. И избавиться от страха, что ТНК всесильны…

- А это что?

- За незнание хвалю. Это транснациональные кампании. Это о них говорил ихний Маркс в "Капитале": ради прибыли мать родную голой по миру пустят. А нам прибыли не надо, нам радость нужна. Как говорили: большое счастье жить при коммунизме, но выше счастье - созидать его.

Говоря всё это, Иван Иваныч нагнулся, поставил на пол-литровую кружку, потом тонкой струйкой сверху, не промахиваясь, с заметным удовольствием стал лить в нее пиво, вспенивая над кружкой белый сугроб, потом, опять же не спеша, вознес кружку на стол и, опять подождав, стал из нее отглатывать. После каждого глотка прислушивался к себе. Каждый раз оставался доволен:

- Сейчас тебе умное скажу.

- Ты вроде пока глупого не говорил.

- На лесть не клюю. Запомни: река времени течет по миру. И плывут в ней народы и государства. А мы на берегу. Куда спешить? Сдали цветной металл - и неделя радости. Может, ещё до льна доберемся. Тут, за лесом, сараи. Каждый до крыши забит льном. Уже протрёпанным. То есть не истрёпанным. То есть золотое валютное сырье. Можно всех европейских идиоток одеть в наши льняные ткани. Ты по-ихнему рубишь? Надо будет договориться без посредников. Да мало ли найдётся дел. Нам же счета в банках не держать, это же косвенный грех - жить на проценты. Мы живем напрямую. А возьмём наше национальное богатство - лес. Сажали в пионерах в пятидесятые-шестидесятые. Пришла пора урожая.

- Ты давно здесь лежишь?

- Относительно чего?

- Времени.

- Времени какого?

- Как какого? Обычного.

- Обычного, то года три, а Божеского, может, и секунды не пролежал. Ты мне вот что разверни в виде тезисов. Что такое демократия для России?

- Это свиное рыло, которое залезло в русский огород, жрёт в нем и гадит на него. Ещё развернуть?

- Сделай одолжение.

- Это троянский конь, введённый в Россию.

- А что в нём?

- Ненависть к русским.

- Ладно-ть, - одобрительно выразился Иван Иваныч. - Проверку ты считай что прошел. Тобе пакет. Он достал из-под изголовья листок бумаги. - Прочти сейчас при мне.

В записке, написанной от руки, значилось:

"Итог один - хозяева от нас ждали не тех выводов, которые я им представил. Они недовольны мною (не тех набрал), дни мои сочтены, меня отсюда не выпустят. Все наши выводы по всем направлениям едины в главном: без Бога всё обречено, без Него - гибель. Желудок не заменит сердце, наука не спасёт душу. А что они хотели? Без Бога пробовали жить обезьяны, большевики, коммунисты, пробуют демократы, всё без толку…".

- Запись не кончена и не очень понятна, - сказал я.

- Дай сюда, - Иван Иваныч взял записку, даже встал, и сжег её на пламени свечи. - Что тебе в ней непонятного?

Он качнулся туловищем ко мне, как бы готовясь говорить, но вернулся Аркаша. При нем Иван Иванович сменил тему разговора. Продолжал только непрерывно всасывать в себя содержимое ёмкостей. Мы поговорили о погоде (что-то стала часто меняться, да и что от неё ждать, если люди все извертелись: в погоде, что в народе, что теперешнее глобальное потепление не только от выбросов заводов и фабрик, но и от всякой похабщины в телеящике), о ценах на мировую нефть (зря америкашки думают, что вывели Ирак из оборота), о балете (а всё-таки, как ни надрывалась Плисецкая, а до Улановой ей ни доантрашить, ни дофуэтить), о Шаляпине (обидно, что частушки не любил, они же в тридцатые, сороковые и так дальше были почти единственной народной гласностью, не понял этого Феодор Иоаннович, вятский уроженец), ещё о том поалялякали, что выражение "прошёл огонь и воду и медные трубы" не имеет отношения к людям, а только к изготовлению самогона - тут сильно оживился Аркаша, ещё о чем-то, и встреча закончилась.

 

УХОДИМ

На улице Аркаша продемонстрировал знание частушек. Он, в отличие от Шаляпина, их любил:

- У-ту-ту, да у-ту-ту, приходи в субботу ту. Мы тебя, большой начальник, выйдем встретить за версту.

Я высказал восхищение организмом Ивана Иваныча.

- Он у него наверное безразмерный и безотходный?

- Спроси, не знаю, - отвечал Аркаша

- Итак, ты местный, - начал я вести дознание. - Местный - значит, был тут раньше этого высокого собрания.

- Именно так! - восторженно крикнул Аркаша. - Высокого. Когда они появились, я подходить боялся.

- А почему они появились?

- Так разве тебе Ванька не объяснил? Или секрет?

- Ты у меня даже сто грамм не получишь, если не скажешь

- Это уже серьёзно. - Аркаша остановился. - Вот которого мы похоронили, а все думают, что тебя на смену послали того, которого похоронили, то он их по институтам собирал и уговаривал поехать. Они вырабатыва-

ли какую-то программу по всем статьям. Ты же понял, тут все специалисты. И какие! Что тебе космос, что тебе зоотехник. Он тебе ещё не обещал корову костромской породы, холмогорку? "Только у коровы костромской породы необыкновенные глаза". Так в парнях пели. Пел?

- Ты сейчас не о корове пел. И что они, эти специалисты?

- Они мозгачи, башки огроменные. Что оборонщика взять, агронома, этого Ильича лысого. Около них я тоже начал чего-то соображать. А всё равно нуль без палочки, а они единицы с ба-альшими нулями.

- Ты сообразил их споить.

- Меня бы кто споил. Хотя я-то всегда был всегда готов. Их стал утешать. Они не сопротивлялись. А тоже, ты и сам представь - работа не идёт, пойти некуда. Тут начнешь керосинить. Первый раз они засадили на кладбище, когда твоего предшественника закапывали. Страдали, что без отпевания. Хотя Алёшка чего-то по своим книжкам читал. Я шёл мимо с пятилитровой бутылью. Утешил.

- То есть подскочил, как Тимур и его команда, и втравил в пьянку. Аркаш, ты самый настоящий бес.

- Так получается, - согласился он.

- И ещё хочешь у меня жить.

- Не в тебе же. - И пообещал: - Я пить буду, а курить не брошу. Курить вредно, а умирать здоровым обидно. Смешно?

- Изыди! - вспомнил я заклинание.

- Как пионер, всегда готов, изыду. Но куда?

Белые снега около дома походили на полотно художника, которое раскрашивали во время сеансов санитарных выскакиваний восхитительными пятнами, от желтого до красного и даже до коричневого.

- Не хочется мне в дом, - вздохнул я. - К авторам этого сюрреализма на снегу. А ночевать надо. Утром уеду. Навсегда.

- Ты что, этого ты не вздумай. Мы только воспрянули. Только с твоим приездом жизнь начали. Они пить перестанут. Отучим. А с тобой потихоньку будем для ради здоровья принимать. Я им! Как приучил, так и отучу. Хоть они и профессора всякие, а я верх держу.

- У тебя баня есть?

- Найдём и баню. Я тут думал с утра и решил, что у тебя жить буду. Пусть и Юля. Хозяйка же нужна. И программы им велю найти. Они мно-ого намолотили. Когда после его смерти они загудели, то я часа два их бумаги на чердак таскал, чуть не надорвался.

 

ОПЯТЬ В ДОМЕ

В дом я все-таки вошел. И жизнерадостно сказал этим программистам:

- Волоките ваши свершения, начну проверять.

- Так сразу? - испуганно закричали они.

Из кухни возникла румяная кудрявая Юля, сказала, что как ни сопротивлялась, эти сожрали весь борщ и теперь их, сытых, не напоить. От Юли явно пахло сигаретным дымом. Она показала старинные щипцы для завивки волос. На рукояти была монограмма, явно дореволюционная.

- Где взяла?

- Нагнулась да подобрала. А какая тебе разница? Мне лишь бы красивой быть. Ты ещё когда-а повезёшь меня в парикмахерскую, а тут сама и без затрат. Я для тебя выгодная. Экономический класс, не упусти. Из репертуара сестрички: "Аля, ку-ку, лови момент, пока доступен абонент. Уже созрел, дозрел клиент… Без кайфу нет лайфу. Ты хочешь допинг? Скорей на шоппинг". А ты думал! - И опять исчезла.

Я не успел понять, что думал, как подскочил Вася и подобострастно сообщил:

- Когда я докладывал о борьбе с личинками пилильщиков, то хотел ещё добавить, что погода на месяц вперед определяется на четвертый-пятый день новолуния. Но это-то все знают. Как вы думаете?

- Нет, я не знал.

- Не может быть! - Он расцвел от счастья, дирижерски взмахнул рукой и взревел: - Гаудеамус и-ги-тур…

- Не эту! - перебил композитор и завёл свою: - "Пою тебе, бог Гименей…". - Потом оборвал и сообщил: - Мы спились, но пока не спились, и ещё не спелись.

- Так в ненастные дни распевали они вакхически-языческое, - охарактеризовал пение специалист по языку.

- Э-эх! - крикнул оборонщик. - Святым бы кулаком, да по харе бы по поганой, по нехристю!

- Рано, рано! - закричали ему.

- Ох, пора бы! - прорезался социолог Ахрипов. - Разве не факт, что министр культуры, не разрушающий русскую культуру, демократам неугоден. Ну, и как их назвать?

Людмила поднялась из-за стола, приняла ораторскую позу:

- Русский язык не отдам никому, русский язык прекрасен! Я русский выучу только за то, что на нем объяснялся Герасим! А вот моё, подпевайте: "Мы лежим с тобой в маленьком гробике".

Но подпеть не получилось, слов не знали. Тогда Людмила просила помочь ещё одной песне: "Был выходной, но мусора' не отдыхают". Но и тут скиксовали.

Лежачий поэт, присев, сообщил:

- Нам, русским, жить небесно и светло, ведь в русских жилах небо протекло.

Я посмотрел на публику, на разорённый стол, махнул рукой и вышел. И на крыльце опять попал на Алёшу, снова навзрыд плачущего.

- Ты что?

- Я не могу им показывать слёзы. Я плачу, я паки и паки вижу мир, - он повёл мокрой рукой перед собою. - Я вижу мир, виноватый пред Богом. Мир данную ему свободу использует для угождения плоти. Не осуждаю, но всех жалею. Только обидно же, стыдно же: старец надеялся, что я пойду в мир и его спасу. Откуда, как? Спасётся малое стадо. В него бы войти.

- Ну ты-то войдешь.

- Разве вы Бог, что так решаете? Нет, надо с ними погибать! Они все были очень хорошими, все говорили о спасении России только с помощью Православия. А от них другого ждали, и их не поддержали. Но не отпустили. Тогда они с горя и сами веру потеряли. Её же надо возгревать.

- Но кто же им не поверил?

- Приёмщики работы.

- Какие приёмщики?

- Не знаю. Но так ощущаю, что злые очень.

- А ты, Алёша, у Иван Иваныча жил?

- Я же не только у него. Но он хотя бы крестится. А то ещё был старец, того вспоминать горько. Всех клянёт и даже не крестится, объясняет, что нехристи крест присвоили, ужас, прости ему, Господи. Я всё надеялся, а зря. То есть, я виноват, плохой был за него молитвенник. Да и вообще плохой. Опять грешу, опять! - воскликнул Алёша. - Лучше пойду, пойду! - Он убежал, клонясь как-то набок.

 

НАКОПЛЕНИЕ ЭКСПОНАТОВ В МУЗЕЙ МЫСЛИ

Вскоре день, как писали ранее, склонился к ночи, надоело ему глядеть на нашу пьянку. Убавилось ли ночлежников, не считал. Обреченно улегся я на панцирную сетку и просил только не курить. Засыпал я под звон сдвигаемых стаканов и возгласы:

- Ну! По единой до бесконечности!

- За плодотворность наших мыслей!

Слышно было, как Ильич добивался признания и его мысли:

- Но есть же, есть же душа каждой строки!

- Да, - поддерживал его специалист по языку. - Раньше восклицательный знак назывался удивительным.

- Народ! Я забыл, вот это стихи или песня: "Кругом жиды, одни жиды, но мы посередине"? Только я забыл, это строевая или застольная?

- Какая разница? Запевай. Но не эту. Героическую.

- Запеваю! Запели:

Жизни только тот достоин, к смерти кто всегда готов. Православный русский воин, не считая, бьёт врагов!

- Не так, - поправлял Георгий. - Не так ведете мелодию. Я звуками всех мелодий пропитался, как повар запахами кухни.

- Плохое сравнение, - заметили ему.

- Ладно. Как оранжерейщик запахами цветов. Итак! Петь могут все! У всех же есть диафрагмы. Сюда внимание, сюда! Подымаю руку, замираю - вдыхаем, наполняем грудь большой порцией воздуха. Ах, накурено! Итак! Взмах руки - начало звука. Звука, а не ультразвука! Поём Пятую Чайковского. И-и!

- Обожди, дай произнести тост.

- Говори по-русски! Не тост - здравицу. Учить вас!

- Здравица! За неё!

- За здравицу?

- Здравица за мысль. Что мы без неё? Кто бы нас тут держал, если б у нас мыслей не было. За мысль!

- Уже не держат. Но за мысль пью! Вы хочете мыслей, их есть у меня! Мы же музей мысли создавали, забыл?

- Да, туда вот эту закинуть, что не Герасим утопил Муму, а Тургенев, а дети думают: Герасим. Тургенев утопил. А вообще - дикий западник.

- Хорошо, западник. Но у него хоть есть что читануть. "Живые мощи". А Достоевский твой что? Прочтешь и как пришибленный. "С горстку крови всего". Шинель эта. То-то к нему, особенно к топору Раскольникова, русофобы липнут. Нет, коллеги, Гончаров их на голову выше. Но не пойму, как не стыдно было в это же время выйти на сцену жизни Толстому с его безбожием? И явился, аллегорически говоря, козлом, который повёл стада баранов к гибели. А уж потом вопли Горького, сопли Чехова, оккультность Блока. Удивительно ли, что до окаянных дней солнца мертвых стало совсем близко.

- Это тоже, что ли, в музей мысли?

- Можно и в запасники. А вот эту сразу в экспозицию. Мысль о мысли.

- Мысль о мысли? Плоско. Теряешь форму.

- Не тут-то было. Записывай.

- Еще и записывать? Много хочешь. Тебя слушают и хватит тебе. Записывать за ним!

- Пиши: "Когда я был вундеркиндом…".

- Это у тебя быстро и навсегда прошло.

- Добиваешься, чтоб я забыл мысль? Так вот - страсть состоит из страсти. Так?

- А масло состоит из масла.

- Не сбивай. Но страсть начинается с мысли. То есть? То есть проведи опыт, отдели страсть от мысли. Пьянка - страсть? Отдели пьянку от мысли.

- Ну, отделю. И буду пьянствовать бессмысленно.

- Люди! Я не восклицаю, я удивляюсь, что не могу прорваться со своими мыслями о сравнении банкиров. Банкиры - все жулики, иначе они не банкиры, так?

- Ну?

- Они лезут в чужие карманы. И их ловят за руку. Русский банкир честно признается: грешен. Еврей: ни за что, это не моя рука, а сам в это время лезет другой рукой в другие карманы.

- Это и записывать не стоит, тут нет новизны. Если у еврея руки так устроены. Лучше записать общее понятие теперешнего устройства России: русские пишут законы, евреи их истолковывают. Это легко на примере музыки. Интертрепируют, как хотят.

- Интерпретируют?

- Ты ж понял.

- Что вы всё на евреев? - вроде голос Лёвы. - Пожалейте их, они и так несчастны. Походите-ка сорок лет по пустыне. Хорошо нам, русским: уже одно это - счастье.

- Мы и не на евреев совсем. Тоже Божьи твари.

- Тихо вы - начальника разбудите.

- Да он спит.

- Сейчас проверим. Ты спишь? Э! Начальник!

- Сплю, - отвечал я сердито.

- Видишь - спит. Он же не может врать.

- А если не может врать, значит, он во сне говорит? Ну, ребята, чувствую - придется на него пахать. Если и во сне не спит, пасёт нас, вот уж запряжёт так запряжёт.

- Я опять проснулся, - сообщил лежачий поэт, опять садясь на полу. - Слушайте: И откуда взялась Астана? И откуда вся эта страна? Ещё: Не хохлам с караимом володеть нашим Крымом. Еще: И тут уж пиши, не пиши - стреляли в царя латыши. И ты позабыть не смей - командовал ими еврей. - И опять заснул

- Под утро меня посещает идея: пора уже нам побеждать иудея.

Под такие и им подобные словоизвержения я засыпал. Засыпал не с чужой, а со своей мыслью: уезжать! Другой мысли не было. Пока не спятил, надо бежать. Ничего себе, завёл домик среди снегов. Боялся не заснуть, но и эта ночь, как и предыдущая, с трудом, но всё-таки прошла. Удымилась в пропасть вечности, а вот и новый день, летящий из будущего, выбелил окна, осветил пространство душной избы и позвал на волю.

 

ДЛЯ ПАМЯТИ ИЛИ ДЛЯ ЖИЗНИ?

Очень приятно было на улице. Так легко и целебно дышалось. Так ро-зоватились румянцем восхода убелённые снегами просторы, так манила к себе туманная стена седого хвойного леса, что подумалось: ладно, успею ещё уехать. Этих друзей попрошу удалиться в их музей, сам поживу. Ещё же и красный угол не оборудовал, живу без икон, прямо как таманские контрабандисты. "На стене ни одного образа - дурной знак", - как написал о них Лермонтов. Эти же у меня, я так их ощущаю, люди приличные. Хотя уже, конечно, становится с ними тяжело.

Решил обследовать двор дома. Пока артель дрыхнет, храпит и хрипит, и не требует утреннего лекарства. Опохмелю и сообщу: "Вот Бог, вот порог".

Бывшие хлева я обследовал и нашел их заполненными навозом. Мелькнуло внутри - весной пригодится. То есть не случайно же эти слова проговорились кем-то внутри. Значит, душу мою уже что-то здесь держало. То есть захотелось и весной тут быть. А где весна, там и посадки, а где лето, там и уход за грядками, а там уж и подполье заполнено, и зимовать можно.

За хлевами был обширный сарай. Замок на дверях легко разомкнулся. Внутри огляделся, снял с окон фанерные щиты, стало светло.

Было в сарае полно всякой всячины, тутти-кванти, в переводе с итальянского. Но никакие итальянцы не смогли бы объяснить назначение и применение хотя бы десятой части здешних вещей. Мне же, потомку крестьян, находки говорили о многом. Включилась уже не своя память, а какая-то родовая, генетическая. Вот например, не пользовался же я таким инструментом - выгнутой, заострённой полосой железа с рукоятками по бокам. Но сразу понял, как с нею обращаться. Вдруг откуда-то со дна сознания всплы-

ло и название инструмента - шерхебель. Были тут и рубанки, и пилы, и топоры с ухватистыми топорищами. Металл топора звенел, когда я ногтем щелкал по нему. Ах, захотелось срубить хотя бы баньку. Что ж я, не безрукий же. Рукоятки инструментов, отглаженные прикосновениями, ухватками хозяев, просились из темницы сарая на свет, звали к работе. Что-то стукнулось, упало сверху. Это напомнила о себе как бы ожившая фигурка лошадки, ещё совсем новая. Ею, видно, не успели наиграться, и ей тоже хотелось радовать людей.

В углу стояли самодельные лыжи. Взял их, провел ладонью по гладкой скользящей поверхности днища. По бокам днища были проделаны ровные углубления, сделанные рубанком - дорожником. Опять же и слово пришло в память - дорожить. Дорожить тес для крыши, то есть делать на досках желобки для стока воды. Широкие, прочные лыжи - залюбуешься. С толстыми кожаными петлями. Для валенок. И валенки тут же стояли. Специально немножко попачканные дегтем для того, чтобы отогнать моль.

Вынес лыжи во двор, выбил валенки о косяк и вернулся в сарай. Да, тут было все, чтобы изба и ее хозяева находились в жизненной независимости от любой действительности. Конская упряжь, хомуты, дуги, чересседельники, седелки, плуги, а к ним предплужники, даже и такое ископаемое было, как безотвальная деревянная соха, бороны. Вдруг слова из крестьянского обихода всплыли со дна памяти и радостно ее заполнили, дождавшись счастливого дня. Скородить, лущить, настаивать стог, волокуша, метать вилами - тройчатками, лен трепать. Тут и ручная льномялка стояла, а у боковой стены ткацкий стан, даже кросна у него были в исправности, на валу была намотана нитяная основа для тканья половиков. Садись и тки, пристукивай бердом. Мешки около были набиты куделью. На стене, на деревянном колышке ждала пряху раскрашенная прялка. Снимай, ставь на широкую лавку у окна, садись и пряди. В щели стены были воткнуты раскрашенные полосатые веретена. Сколько они отжужжали, как трудолюбивые пчелы? И зажужжат ли ещё?

В сарае вдруг посветлело. Это сквозь грязное, тусклое оконце проник солнечный луч, сделавший оконце золотым. Луч в пространстве сарая серебрился от пыли.

Огляделся. Да, праздных вещей и предметов тут не было. Детская лошадка говорила о труде на пашне и о радости дороги, кукла, завернутая в одежду из лоскутков, - о будущем материнстве. Сравнить ли её с нынешней продукцией для детей, с куклой Барби, этой мини-проституточкой, которая требовала покупки всё новых и новых нарядов, причем только для развлечений: для бала, верховой езды, гольфа, курорта, путешествий с бой-френдом. Нынешний детский мир завален вещами, совершенно лишними для человека. Лишними, но забирающими и внимание, и время.

В сарае всё было совсем не музейное, рабочее, всё то, что кормило и поило и одевало предков нынешних глотателей химической пищи в американских обжорках. Но до чего же легко оказалось обмануть этих потребителей. Конечно, для любого нового поколения дедушки и бабушки и даже и мамы и папы кажутся устаревшими, но почему же нынешние не зададут себе простой вопрос: если жизнь была у старших такая, какой её показывают демократы, то есть страшной, полной лишений, стукачества, голода и холода, страха, мордобоя, измен, издевательства, то что же тогда дедушки и бабушки вспоминают эту жизнь с радостью, со слезами благодарности? В чём тут дело? И теперешняя демократическая чернуха и мерзость радио, экрана, печати не вызывает ли ещё один вопрос: что ж вы, демократы, всё врёте про наше Отечество?

"Бедно жили, а жизни радовались, друг дружку тянули, пропа'сть никому не давали. На работу с песней, с работы с песней. А праздник придёт - босиком плясали". - Вот ответ моей матери рабы Божией Варвары на теперешнее очернительство недавнего прошлого России.

И конечно, воспоминания о матери открыли для взгляда старинный резной оклад для иконы, помещенный над дверью. Но вот беда - самой иконы не было. Пообещав себе на будущее перенести оклад в красный угол

и найти или купить икону для него, я вышел в холодное пространство зимнего дня.

 

БЕЛАЯ ДОРОГА

Да, прекрасен был наступивший день, пришедший к нам всего на один день. Потерять его было преступно. Я решил сделать лыжную пробежку. Долгую, дальнюю. Ещё и для того долгую, что не будут же эти программисты сидеть у меня, без меня и без подпитки. А мне пора жить.

- Аркаша, - громко произнес я, и он, как лист перед травой, возник у крыльца. - Спроси их, нет ли у них денег мне на билет. Автобус плюс поезд.

- И спрашивать нечего, - отвечал Аркаша. - Пока ты в сарае был, они на косорыловку скребли, карманы по сто раз выворачивали друг у друга.

- Наскребли?

- Я подвыручил.

- А у тебя откуда?

- Ты ж посылал Ивану за пивом, а дал как на водку, я сэкономил.

- Оригинально. Все-таки спроси для меня денег на билет. Поймут, что моим деньгам каюк, и разползутся.

- Как скажешь, барин, - ответил Аркаша, - а ты куда?

- Не окудакивай, как говорила моя мама.

Всё мне прекрасно подошло: и валенки, и лыжи. Палок лыжных я не нашел, а пока искал, понял, что их могло и не быть. Какие палки, когда руки заняты топором, ружьём, рыбацкими снастями, полезными ношами с реки, лугов, из поля и леса.

Скольжение по снегу было такое, будто лыжи только что смазали. Накат получался размашистый. И опять же, я вновь удивлялся памяти, вспоминались способы ходов по лыжне: двухшажный, одношажный, попеременный. Решил попробовать лыжи и на целиковом насте, свернул с дороги к близкому лесу. Наст держал. И даже как-то весело вскрикивал, будто дожидался именно меня.

И вот тут я, к стыду своему, вспомнил, что в эти два дня с этой пьянкой и не молился, и спать ложился без молитвы. Стыдно. Но чего я хотел? Из такой избы, пропитой, проматеренной и прокуренной, все ангелы-хранители уйдут. Отходит от меня благодать. "Смотри!" - сказал я себе и перекрестился, и оглянулся перекрестить село.

Оглянулся через левое плечо - Аркаша. Да не на самоделках, как я, не в валенках, а на спортивных лыжах с ботинками.

- Не гони! - сразу закричал он. - Подожди проводника. "Сверкнули мечи над его головой. - "Да что вы, ребята, я сам здесь впервой". Не гони, говорю.

Конечно, он имел в виду не только мою скорость, но и то, чтоб я его не прогонял. Что ты с ним будешь делать? Это называется - нашел нагрузоч-ку. Оправдываясь, Аркаша тараторил, что квартиранты дом покинут, Юля все приберёт, к ночи мы останемся втроем.

- Ну уж нет, - тут я решился противостать назойливости. - К ночи я останусь один.

- Как скажешь, как повелишь, - торопливо соглашался Аркаша. - Я тогда на крыльце перележу, я привычный.

Вдруг он отпрянул назад, будто кто толкнул его в грудь, как на что напоролся. Я проехал по инерции метра три и остановился. Аркаша, будто муха в паутине, бился с чем-то неведомым. Лицо его было растерянным. Он сунулся вправо от лыжни, ткнулся вперёд - не получилось. Перебирая лыжами, побежал вдоль чего-то невидимого влево и опять споткнулся. Жалобно заскулил:

- Руку дай! Дай руку. Меня здесь уже отбрасывало. Даже летом. Шёл за вениками. Потом отбросило, когда за ягодами. И осенью, когда за грибами. В ту сторону, в тот лес хожу, сюда - глухо.

Я протянул ему палку, как утопающему. Он потянул за неё. Нет, без-полезно.

- Это, наверное, партия зелёных вычислила твою частоту и дала приборам указание - не пускать. Видно, много грабишь природу. Грибы не срезаешь, рвёшь с грибницей. А? Сознайся. Иди домой. И впредь меня слушайся. Вообще, лучше иди к ёй.

- К кому "к ёй"? - испуганно спросил он.

- Ты же сам писал: выбор был большой, но женился ты на ёй. Такое слово есть, я согласен. Как сказала одна из многочисленных женщин: "Врач назначил мне приём, я разделася при ём".

- Может, я и спонтовался, - заговорил он, - но не скурвился же.

- Вот тебе и доказательство, Аркаша, - назидательно сказал я, - что дух первичен, материя вторична. Материей рвёшься, а духом не проходишь.

Бедняга даже не улыбнулся.

- Ты вот издеваешься, а до меня только сейчас дошло: ведь их же тоже отсюда не выпустят. Никого. Только ты и проходишь.

Он побрёл назад, оглядываясь. Я же поскользил дальше, совершенно уверенный в том, что всю эту пантомиму с якобы непусканием его кем-то через что-то невидимое Аркаша выдумал. Было бы слишком поверить в сверхсовременную степень невидимой ограды. Сам не захотел пойти со мной. Конечно, что ему делать в зимнем лесу? Ни тебе аванса, ни пивной. Через какое-то время оглянулся, но Аркаши и след простыл.

На опушке леса увидел вдруг, что в лес уводит аккуратная накатанная лыжня. Конечно, странно это было. Будто кто-то изнутри чащи прибегал сюда. Но какой-то тревоги я не ощутил. Даже интересно стало. Видимо, за лесом другое село или деревня. Вскоре смешанные деревья опушки - берёзы, ивняк, клёны, - пригнетённые лохмотьями снега, сменились мрачными вечнозелёными елями. Снег на хвое лежал пластами. Свет с небес плохо проникал сюда, и я остановился, думая возвращаться. Вдруг впереди показались двое мужчин в куртках со сплошными карманами.

- Ни хрена себе, сказал я себе! - Это я даже вслух произнес.

В неожиданные мгновения из сердца нашего вырывается спасительное обращение к Богу. Сейчас был тот случай, когда можно было надеяться только на Него. Они подошли, поздоровались, назвали по имени-отчеству. Я нашел в себе силы не показать волнения и сказал:

- Вы сами-то представьтесь.

- Мы - люди служебные. Нам себя звать не положено. А Вас приказано проводить.

 

ПОВОРОТ СЮЖЕТА

Меня ввели в ворота, засыпанные снегом или побелённые, так что их даже с пяти шагов не было видно, предложили снять лыжи, вслед за этим ввели в помещение с камином, креслами и столиком. У камина стояла…

- Юля? - растерянно сказал я.

- Вика, - укоризненно сказала девушка. Хотя похожесть её на Юлю была стопроцентна. Может быть, в том было отличие, что Юля была бой-конькая и красивенькая, а эта, примерно сказать, хорошенькая, и так миленько предлагала: - Вам кофе? Я очень хорошо готовлю кофе. По-турецки, арабски, итальянский капуччино? Делаю по-любому, не вопрос. Ручку поцелуете.

Эта хоть на вы называет. И в щечку не просит целовать. Я отказался и от кофе, и от чаю, и от минеральной воды, и простой и газированной.

- Сейчас негр придет, - спросил я, - и разожжет камин? А на камин вспрыгнет белка и запоет: "Во саду ли, в огороде".

- Ну вы нормально, вообще супер, - отвечала Вика, - ещё же ещё не факт, если кто-то приходит. Можно заказать по вашей просьбе квартет "Молодые охрипшие голоса". Заказать? Вообще, мне лично интереснее, ес-

ли вам это интересно, не молодняк, а именно ваш возраст. Те же - что? Только же лапать. Я на это не буду реагировывать. Мне надо общаться, горизонты же надо раздвигать, вот именно. Перед кофе будете руки мыть?

- Да зачем надрываться? - отвечал я. - Сколь ни мойся, чище воды не будешь. После смерти нам их и так помоют.

- Ну вы снова нормально, - восхитилась Вика. - Я вам стихи прочитаю, бешено хорошие. "Эх, цапалась, царапалась, кусакалась, дралась. У самого Саратова солдату отдалась".

- Это ты о себе? Ты из Саратова?

- Нет, мы из Держинска. Про Саратов я так пою, для услады. Велели вас развлекать. А репертуару у меня выше крыши. "Старичок старушечку сменил на молодушечку. Это не трюкачество, а борьба за качество". И припевки. Вот это старикам нравилось: "Тыдарги, матыдарги, дробилки, Соловки". Дроби отбить? Эх! - Вика подергала плечиками: - "Она не лопнула, она не треснула, только шире раздалась, была же тесная". Ох, это всё так нравилось Плохиду Гусеничу, он сюда на совещания приезжает. Только появится - сразу: "Вика здесь? Нет? Уезжаю!". Да разве его отпустят? Он же, - Вика понизила голос, - они же все у него с руки клюют. Ему, - вы не подумайте обо мне плохого, у меня с ним ничего не было, только моменты общения, - ему ерунды этой хватало и без меня. Он занятой человек, любил только в дороге, к концу рейса обычно женился. Но, говорит, дети - дебилы. Вызывают в школу: ваш сын сделал сто тринадцать ошибок в диктанте. Но Плохид Гусенич нашел выход из положения - стал активно на них наступать: а вы, говорит, не подумали, что он на другом языке писал? Вот какой.

- Так он Плохид или, может быть, Вахид, может быть, Гусейнович?

- Ой, я не знаю, они же ж все засекреченные жутко. Мне-то без нужды, до фени, до фонаря, аля-улю. Плохид Гусенич говорит: "Ну, Викуля, только ради тебя этих короедов спонсирую". Обожает! Как запузырю: "От любви я угораю, отомщу заразе: это было не в сарае, а вобще в экстазе". Он катается. Я добавляю по теме: "То было позднею весной, в тени какой-то было". А любимое у него: "Нам не тесно в могиле одной". То есть в том смысле, что в постель же противно идти, прямо как в могилу, так ведь? Или у вас не так? А он заявляет: "Ну, ты втёрла в масть!". А я: "Да ладно, Гу-сенич, не смеши, и так смешно". Агитирует в законную постель без обману, а я в ответ: "Да ты ж, Гусенич, меня пополам старше". То есть в два раза. То есть, если мне… ну, неважно! Он меня подарками заваливал с головой: кольца всякие там, серьги. Я ему: "Что ли я афроазиатка, чтоб в ушах болталось? А перстни зачем? Всё равно снимать, когда посуду мыть". Он в полном ажиотаже: "Ты, Вик, прошла все испытания. Я тебе подарю замок и счёт в банке страны, которой мы разрешим выжить". Я ему: "Не надрывайся, мне и тут тепло". Он: "Ой, нет, тут такое начнётся, надо готовить отходняк". Но я на это: "А куда я без Родины?" Он тут как заплачет, прямо в надрыв, прямо напоказ, как в сериале: "Викуся, а моя-то Родина где?"

Вика отошла к бару, на ходу продолжая рассказывать:

- Тут он меня как-то заревновал, Отелло придурошный. Увидел, какой у меня постоянный взлёт успеха. Говорит: "Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный шлейф". Я возмутилась, чего-чего, а умею ставить в рамки приличия: "Если они кобели, так что ли я сучка? А к тому же, один ты, что ли, говорю, ценитель прекрасного?". Так отрапортовала. Правильно я поступила? - спросила она, ставя на столик тарелки с чем-то.

- А шлейф из кого состоит?

- Охранники там разные, шоферня, водилы. Но они же понимают, если что, им тут не жировать. И вообще даже не жить. Не смеют. Дальше комплиментов не идут. Повар только в коридоре прижал, прямо туши свет облапил. "Ошшушаешь?" В смысле, чувствую ли я искомое волнение? Но тут же и отскочил. Боятся же все Гусенича жутко. А я не боюсь! Я с кем угодно могу закрутить, но не'с кем же, все же его трепещут. И есть от чего. Он не только с деньгами, это и дураки могут, но и умный. Я раз подслушала их заседание. Он так резко кого-то перебил: "Сядьте! Вы думаете, что сказать, а я говорю, что думаю".

Вика переставила вазу с цветами со стола на подоконник.

- Я иногда пыталась выяснить, что он за тип, он в молчанку не играет, но секретит, отвечает с юмором, - Вика выпрямилась, выставила правую ногу вперед: - "Я - космонавт на полставки". Раз я его чуть не уморила до смерти. Частушкой. "Милый Вася, я снеслася у соседа под крыльцом, милый Вася, подай руку, я не вылезу с яйцом". Что было! Он хохотал до покраснения морды. Я испугалась, даже пивнула из его рюмки для спокойствия. Думала дежурному звонить. Я же положительная женщина, зачем я буду устраивать убойные ржачки? Он до кипятка хохотал.

- И как? Ожил?

- Еще как ожил. Икал только долго. Вот такая моя планида, - сказала Вика, вдруг пригорюнясь. - Пусть я - копия женского пола, пусть нам много не доверяют… - И тут же встряхнулась: - А рассудить, так больше-то нам, бабам, зачем? Одни несчастья. - Вика вновь загрустила. - Дни мои идут, я тут заперта. Иван же царевич не придёт же. Ох, вот бы пришел Иван-царевич, я бы посмотрела на него взором, он бы ответно посмотрел, это же было бы вполне не хуже, так ведь именно?

- Он придёт, - пообещал я.

 

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ

Явился белый человек лет пятидесяти. Крепкий, доброжелательный. Такими бывают важные референты у больших начальников, без которых начальники ни шагу. Коротко пожал руку, представился Николаем Ивановичем, предложил сесть. Мы сели в дорогие кожаные кресла напротив друг друга. Он немного помолчал, видимо, ждал какого-то вопроса с моей стороны, и заговорил сам:

- "Существует выражение: "Человек - самое высокоорганизованное животное. Вот до какой дикости додумались высокоорганизованные животные". Кого цитирую? - Я молчал, он продолжил: - Или: "Несчастья человека никогда не прекратятся, пока он будет думать о земном, а не о небесном". Или: "Если Россия усвоит три простые истины, она будет спасена. Первая: У Бога нет смерти, у Него все живы. Вторая, ее продолжение: Душа без-смертна, поэтому надо готовить себя к вечной жизни". И третья: "Весь мир живет во времени, Россия в вечности, она всех ближе к Небесному престолу". Еще? "Демократии в России - не власть народа, а власть над народом". Еще? "Где Конституция - там гибель страны, где парламент - там человек безправен". Или: "Воруют не в России, а у России". Далее: "Любые реформы демократов увеличивают число дармоедов и ухудшают условия жизни". Блестяще! А эта? "Вся система российского образования теперь - это конвейер производства англоязычных егэнедоумков". Или: "Чем необразованнее бизнесмен, тем он успешнее". И на десерт: "Демократия введена в Россию, как троянский конь, она России, как корове седло". "Выборная власть людей ссорит и разоряет, наследственная сближает и обогащает". А? Песня! Так бы повторял и повторял. Да листовки бы с такими текстами разбрасывал.

Мы оба молчали какое-то время. Молчать было невежливо, я сознался:

- Да, это цитаты из моих работ. Но приписать их себе не могу. Это написано на основе прочтения Священного Писания, Святых отцов. То есть тут я просто передатчик их мыслей. Пчела собирает нектар с цветов, но не для себя, несёт в общий улей.

- Нектар, пыльца ещё не мед, их ещё надо переработать.

- Это нетрудно, - решительно заявил я. - Я по образованию учитель и всегда стараюсь рассказать другим то, что узнал. А листовки? А что от них было бы толку? Безполезно. Все же всё знают. - Я помолчал. - И хорошо было б, если мне было позволено вернуться.

- И вам неинтересно, откуда мы тут взялись, такие умные?

- Догадываюсь. Я тут третьи сутки.

- Тут вы первые минуты, - резонно заметил Николай Иванович.

- А общество умников в селе?

- Это привезённые сюда русские мозги. Прославленные в мире, здесь они не оправдали надежд, не поняли главного. Каждый копал в своем направлении, не было централизации, объединения. Что же в центре? Идея? Мысль ведущая? Но ведь и мы, в начале девяностых, были не на уровне. Прямо сказать, растерялись: уж очень легко как-то всё само ехало. Демократия вкатилась в Россию, как в сказке, но без подкладки теории. Её-то и предлагалось им создать. А не опровергать. Да ведь вот и вы - противник демократии, но живёт же как-то Америка.

- Именно как-то. Паразитирует. Свою демократию держат дубинкой и долларом. Но сколько ещё протянут? Спешно дебилизируют народ, заставляют, например, верить, что дерьмо художника на полотне - это искусство. Занимают умы выгодой сезонных распродаж.

Я пожал плечами и замолчал. Чего говорить известное? Он тоже молчал. Молчание было тягостным, но я решил не помогать Николаю Ивановичу. Наконец, он произнес:

- А вам неинтересно знать, чем мы здесь занимаемся?

- Естественно, строите планы спасения России. Или её умерщвления?

- Что вы, коллега, мы на такой фашизм неспособны. Мы были тогда в плену обычных представлений о государственной машине: экономика, политика, оборона, культура, демография. То есть вроде всё учли. А не старта-нуло, не взлетело. Почему такая обезкрыленность?

- То есть, почему умники не поняли главного?

- Да, мы платили и заказывали музыку, но что-то не зазвучало. Мы поступали с ними как большевики и коммунисты, они тоже вывозили мыслителей в закрытые территории, давали все условия для трудов. - Мужчина развел руками: - Но воз и ныне там. Посему, когда мы прочли простые и ясные строки, что без Бога нельзя ничего делать, мы поняли - оно! И остановились на вашей кандидатуре. То есть помогите сию теодицею розжу-ваты.

- Но ведь и они то же самое говорили в выводах.

- Успели пообщаться?

Темнело, поэтому я решил не церемониться. Мне же ещё предстоит марш-бросок по тёмному лесу и лунному полю.

 

НАДО УХОДИТЬ

- Николай Иванович, всё, что вы процитировали, так сказать, из меня, всё это легко прочесть в Священном Писании. Оно сейчас настолько доступно, что неприлично не знать его. Даже и последние безбожники, атеисты, циники, кто угодно, увидели, что Советский Союз развалился от того, что уронили экономику, ослабили армию, и вконец изовралась идеология. А Россия жива. Благодаря Богу. Церковь выстояла, вот и всё. И других секретов живучести России не будет. Чего тут разжёвывать? На месте иудейской пустыни была земля, "текущая млеком и мёдом", но Господь "преложил ее в сланость от злобы живущих на ней".

Встал с кресла. Наверное, нелепо выглядел в своей телогрейке и в валенках медвежьего размера на фоне ковров, паркета, камина.

- А ужин? - любезно спросил Николай Иванович.

- И ваш вопрос, какое вино я предпочитаю в это время дня?

- Нет, нет, тут не литература. Если вас не устраивает наше гостеприимство, вас вернут в село. Пожалуйста. Но вы ж живой человек, ну и проведите ночь по-человечески. Да, сермяжна Русь, но иногда хочется немного Европы. То есть здесь всё в вашем распоряжении. Но, главное, помните, вы здесь благодаря нам. Вас сюда завлекли в самом прямом смысле. Для вашей же… пользы. Нет, не пользы, это грубо, скорее, для помощи в реализации ваших страданий по России.

- Как? - я даже возмутился. - Я занял в этом селе дом. Тут эти интеллекты, тут вы. То есть, при чём здесь вы?

Здесь он взял снисходительный тон:

- Так кто же вам присоветовал ехать в сию благословенную глушь, а?

Тут я поневоле вспомнил, что на покупке именно этого дома сильно настаивал мой недавний знакомый. Уж такой весь из себя патриот. Да-да, он прямо висел над ухом. Добился же своего, дрогнул же я перед словами: север, исконная Русь, лесные дороги, корабельные сосны, родники.

- Да, вспомнил вашего агента, - признался я. - Подловили. Но, думаю, вы поняли, что я безполезен. Единственное, на что гожусь - напомнить вам о Евангелии. Евангелие заменит любого, а уж меня в первую очередь. Где Вика, ещё ж и Юлия впереди, налейте мне отвальную, и по коням.

- Не возражаю и не держу, - ответил Николай Иванович. - Но наш старец очень вас хотел видеть. Он благословил меня, - я правильно выражаюсь? - благословил меня пригласить вас к нему. Он строгий постник, мы же с вами, но после, можем себе позволить. Или вы тоже ортодокс?

- Какой же я ортодокс, если уже заикнулся об отвальной? К старцу? Отлично! Страшусь старцев, но куда без них?

- А почему страшитесь?

- Насквозь видят.

- Наш очень демократичен.

- То есть не видит насквозь? Но если ещё и старец демократичен, к нему не пойду. В демократии вся мерзость цивилизации. Не пойду. Лучше прямо сейчас примем по грамульке. Но! Среда сегодня или пятница?

- У нас свой календарь, - хладнокровно отвечал Николай Иванович. - Что хотите, то и будет. Можем и ночь отодвинуть. Можем и время года сменить. Продемонстратировать? - Николай Иванович изволил улыбнуться. - Это у нас такой преподаватель был, семинары вел по спецкурсу. Объявлял: "Демонстратирую", - и шел к демонстрационному столу. Еще он говорил: "У меня интуация". А дело знал. Достоконально. Иноструанцы его уважали.

Появилась Вика с подносом. Опуская на столик, произнесла:

- Аперитив. - И спросила меня, назвав по имени-отчеству: - Пойдете в сауну или примете ванну в номере? Николай Иваныч, вздрогнем? Вы же гурман ещё тот. - Она подняла бокал: - Я же не официантка, мне позволено. Давайте! По единой! А их, как говорит сестричка, чтоб кумарило, колбасило и плющило!

- Кого?

- Наших же общих врагов.

- Спасибо, Вика. Уже полдня трезвею. И ванну мне заменит и умножит баня. Мой камердинер Аркадио топит баню в моем поместье.

- Но это же где-то там. Только какая же я Вика, я Лора.

Я долго в нее вглядывался. Как же это не Вика? Может, Юля переоделась? Тоже полная схожесть.

- Вы, что, почкованием размножаетесь?

- Это я объясню, - мягко вмешался Николай Иванович. - Было три близняшки. Для вывода, далеко не нового, о том, что на человека более влияет среда, нежели наследственность, мы поместили малышек в разные обстоятельства. Первая, ваша знакомица Юля, выросла грубоватой, курящей, пьющей, пожалуй, она подсядет и на наркоту, а Вика простенькая, но идеальная - как нетребовательная жена. Лора, она пред вами, - это тип японской гейши, образованна, умна, холодна. Но, думаю, что все внушаемы, все настраиваемы на определенную волну. Понимаете, да?

- Не совсем.

- А как иначе, - объяснила Лора. - Еще Гоголь сказал: баба, что мешок, что положат, то и несет.

- Умница, - похвалил ее Николай Иванович.

- Да и сестрички мои тоже далеко не дуры, - заметила Лора и спросила меня: - А халат какого цвета вам подать?

- Арестантский. - Это я так пошутил.

- И все-таки, пора к старцу! - даже как бы и скомандовал Николай Иванович. - Лора, проводите. До скорой встречи.

 

К СТАРЦУ, ТАК К СТАРЦУ

- Прошу! - Лора повела лебединой рукой и пошла по коридору. Я поинтересовался:

- А вы тоже глушите порывы женских инстинктов голосом разума, как и Юля?

- А-а. Ну, это у нас семейное. То есть и глушить не надо, никаких порывов, всё искусственно убито.

- Как?

- Коротко объясняю. Давайте возьму под руку. Кто наши родители, мы не знаем. Мы - жертвы науки. То ли мы из пробирки, то ли клонированы. Нас поместили в различную среду, но одно опыление было одинаковым, этот ящик сильно голубой, телевизор этот, он был обязательной процедурой. Он и вытравил в нас всё женское. После него ничего не интересно. Читали - в Англии придурки с телевизором венчаются? Телевизор - это домашний вампир. Все чувства высосал. Еще и интернет. А этот вообще умосос. Юлька с ее гулянками всё-таки меньше опылялась: загуляешь, так не до экрана, вот объяснение запоев - лучше травиться водкой, чем дурманом эфира. Так что Юлька немножко сохранилась, да и то. Неинтересно нам ничего в этом мире, ничего не чувствуем. Хоть и Юлька с её Иванушками, хоть и Вика с людьми обслуги и их начальством, да хотя бы и меня взять. А уж как пристают. - Лора брезгливо потрясла белой кистью. - Да сбрендили они все со своими трэндами и брэндами. Оторвутся от компьютера на время, кого-то потискают для разрядки, вот и вся любовь. Они-то как мужчины тоже убитые уже. В смысле души и чувства. Вроде всё у них работает, но ведь и робот манипулирует. С трупами, что ли, спать? Они, конечно, думают, что живые. Так что они для нас никто и мы для них ничто. Машины. Даже хуже: джип же не лезет на хонду. Постоим? - Пролетела минута молчания. Лора взмахнула ресницами: - Если к вам такое почтение, то позвольте спросить, кого вы представляете?

- Только себя.

- Ой уж, ой уж. Тут никого от себя. Тут такая лоббёжка идет! Видимо, остановка была предусмотрена: на стене высветилась огромная

карта мира, глядящая сквозь тюремную сетку параллелей и меридианов. Везде были на ней какие-то знаки: треугольники, кружочки, квадраты. Особенно испятнана была Россия. Желтый, зеленый, коричневый и черный цвета значков портили ее просторы.

- В Греции были? - спросила Лора.

- Да. Да я парень шустрый, везде был. Но никуда уже не хочется. А что вам Греция?

- Предстоит. А с другой стороны, на Святую Гору Афон не сунешься. Женщинам там - но пасаран!

- Но пасаран. Да ведь и правильно, а?

- Как сказать. Хотя, думаю, такое вот рассуждение - была же у нас бабья целая страна - Амазония. Была. И что мы доказали? А ничего. А Афон обходится без нас. А почему вымерли амазонки? Очень уж воевать любили. А мужчины молятся, вот и живут в веках. Хорошо на Афоне? А чем?

- Там же никто за полторы тысячи лет не рождался, все приходят умирать.

- Страшно. - Лора поежилась.

- Нет, там всё иначе. Там молчание и молитва. Я вначале, в первые приезды, побаивался ходить в костницы, где черепа лежат на полках, сотни и сотни, тысячи, потом стало так хорошо среди них. Греки, к сожалению, нас теснят, но это власти, а монахи очень дружны. Вообще, Афон, как и Святая Земля, совсем русский. Идешь один по тропе, даже и не думаешь, что заблудишься, и вдруг так хорошо станет, упадешь на колени, а в душе все наши святые. Это я вам всё очень приблизительно. А здесь есть церковь?

- Не знаю. Вообще, макет есть. Меня приучают. Где алтарь, где солея, где паперть. - Лора поинтересовалась: - А на Афоне, на самом верху, есть какая-то главная церковь, да?

- Она везде главная. В любой сельской церкви чудо свершается. Пре-ложение хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы.

Мы помолчали.

- Николай Иванович доволен опытом, произведённым над сестричками-близняшками?

- Нам об этом думать не полагается. Ну доволен, ну недоволен, нам-то что с того? Кто папа, кто мама, знать не велено. Во всех таланты нашли, я вот стихи пишу на заданные темы. Процитировать?

- Будьте любезны.

- Утро - время надежд, вечер - время утрат, ночь - обман ожиданий. Потом новый вариант после отрезка жизни: Утро - время потерь, вечер - бремя надежд, ночь - провал в ожиданье. Понравилось?

- Надо осмыслить. Вообще извините, пишущие женщины для меня - не женщины. Ум не женский.

- Ладно, перестану писать. Вообще, - Лора двинулась дальше, - сестрички мои по уму иногда буксуют, но устроятся куда лучше меня, умной такой. Я разумом пытаюсь осмыслить, а они махнут рукой на проблему и живут дальше. Я думала, мы - цыганки, уж очень мы безразличны ко всем. Кармен двух мужиков в могилу сунула, и хоть бы что - пример для подражания, героиня Бизе-Щедрина. Потом анализирую, нет, мы далеко не цыганки. Те всё-таки плодятся, и впрочем, активно, заметьте вокзалы с весны до осени, а мы - никакого интереса к плодоношению. Может, мы не близняшки, а все-таки клоняшки, клоны. Или действительно из пробирки.

- Для пробирки вы чересчур хороши.

- Правда? Это комплимент? Вообще, думала, покорять мужчину могут только восхищалки и обожалки. "Ах, какой вы непонятый! Ах, какой вы необласканный". Или этого мало?

- Для кого как.

- А вас кто бы мог покорить? Загадочная? Печальная?

- Многодетная, - засмеялся я.

- Осторожней, - предупредила она, сжимая мой локоть. - Нам уже близко. - И я услышал её шёпот: - Он не Николай Иванович. Потом!

Коридор, выстланный вначале паркетом, потом мрамором, потом узорной плиткой, сменился утоптанной и посыпанной песком глиной. Стены пошли бревенчатые. Да и Лорин брючный костюм превратился в красный сарафан, а под ним засветилась белейшая, разукрашенная вышивкой кофточка. Надо ли сообщать про сафьяновые сапожки?

- Неплохо, а? - спросила она о своем наряде.

- Еще бы, - восхитился я. - Все бы так наряжались.

- Они ещё в Москву меня обещают свозить, зачем?

- Думаю, для показа и примера.

- Будто уж. Да я даром не хочу. Смотрю хронику о Москве, женщины там сплошь хроники, то есть все в штанах. Будто их на сельхозработы гонят. Да ещё и курят. Хамки, больше никто.

Я вздохнул и пожал плечами.

- А здесь, - показала Лора на стальную внушительную дверь, - живут наши колдовки, наши фобии.

- Кто, кто?

- Колдуньи, фобии. Что, впервые слышите? Фобия, это по-русски - ненависть. Зовут их Ксеня и Руся. Ксеня Фобия и Руся Фобия. Имя и фамилия. Жрут только мясо и исключительно с кровью. Отожрутся, отоспятся и опять на работу.

- Куда?

- А мне, что, говорят? Откуда я знаю. Куда пошлют. Возвращаются и жрать, жрать. Как мясорубки жрут. Прошу прощения, лахудры они обе. Стервы такие. Твари. По-любому сто пудов. Или не так? - Не дожидаясь ответа, да я бы и не знал, как ответить, Лора оглянулась, приблизила свою голову к моей и прошептала на ухо, я даже почувствовал, как шевелились её теплые губы: - Николай Иванович - такой клеветун. - И отшатнулась, громко сказав: - Ну-с, мы у цели. Вам сюда, - сообщила она и исчезла.

 

У СТАРЦА

А для меня открылась заскрипевшая дверь в темную келью. Зрелище, как сказала бы нынешняя молодежь, было не слабое. В центре кельи стоял просторный черный гроб, покрытый плотной черной тканью, исписанной золотыми буквами славянской вязи. Стоял около гроба огромный мужичина в рясе, в монашеском куколе, тоже исписанном. Я даже, честно сказать, растерялся: подходить ли под благословение? Перекрестился на передний угол.

- Ушел я из монастыря, - смиренно произнес старец. - Дымно там, смутно, закопчено. Звон есть, а молитва на ветер. Показуха одна для архиереев. Мне подавай келью. Да чтоб гроб из целикового дерева. - Он пристукнул по крышке гроба. - Ложись, примерь. Хватит духу?

- Думаю, у меня свой будет со временем, - также смиренно ответил я.

- Всё взрывается, - закричал старец, - всё горит, всё затапливается, низвергается и извергается, всё падает! Всё трясется! Все видят? Все! Даже слепоглухонемые. И кто понимает? А? От труса, глада, мирского мятежа и нестроения кто спасет?

- Господь Бог, - смиренно отвечал я.

- Кто этому внемлет? - кричал он. - Кто вразумился? Все на физику списывают, на химию, Бога не помнят. А? В гробу сплю. Вознесение мое близко. Ближе, чем это дерево. - Он ткнул пальцем в бревенчатую стену. - Сядь! Или присядь. Что в лоб, что по лбу.

Я сел. На скамью, которая шла к порогу от переднего угла. Старец взмахнул воскрылиями одежд и возгласил:

- Продалась власти церковь, ох продалась! Ох, скорблю. Время скорби к ограде придвинулось, кто внял? Ныне отпущаеши, Господи, а на кого мир оставлю, Россию-матушку, ох, на кого? Ах вы, преосвященные митрополиты, архиепископы, епископы, пастыри и архипастыри. Воздежу к вам руце мои и негодую, и перстом указую: оставили, греховодники, пасомых, попечения о плоти превратили в похоти, ох, невмоготу, нечем дышать! С дьяволятами ватиканскими молитесь, вот вы как экуменистничаете! Прошло время церкви, кончилось. Предсказанное! Ангелом света является антихрист, а вы всё в церковь ходите, ах слепцы! Како чтеши Писание? Семи Церквам писано в Откровении Иоанна, апостола любви, семи! Дожила хоть одна? Вот и не верьте в Апокалипсис!

Старец и причитал, и угрожал, а то и обличал. Можно было понять так, что никто ему не угодил, особенно из священнослужителей. Но зачем он хотел меня видеть? Терять мне, опять же, было нечего, я сказал:

- Простите, батюшка, можно к вам так? Не разумею довольно слов ваших. Не сердитесь, но все ваши речитативы походят на шаманское камлание, а вы на ряженого. Можно спросить: вы давно причащались?

- А сколько раз за сорок лет причащалась Мария Египетская?

- Там пустыня, там ангелы её причащали.

Он подошел. Взгляд его, признаюсь, был пронзителен. Седые усы и борода росли настолько сплошь, что и рта не было видно. Откуда-то, из волосяных зарослей понеслись напористые слова:

- А здесь не пустыня? А? Здесь нет ангелов? Нет? Не видели? А видят те, кому дано. Так вот вам в ответ на Марию Египетскую.

- Ещё раз прошу прощения, - сказал я, невольно делая шаг назад.

- Исходящее от нас сквернит человека, - уже спокойно заметил он. - А что исходит от людей? Испорченный воздух, похмельные выхлопы, вопли эстрады, матерщина и блуд. Если бы от людей исходила молитва, с бесами было бы покончено. Все святое оплевано! Тяжело не то, что тянет плечи, а то, что душу не радует.

- Смиренно внемлю и ничесоже вопреки глаголю, - сказал я. - Но за что же всё-таки вы так нападаете на священнослужителей?

- А это сие яко будет како? - язвительно вопросил старец.

- Грешно осуждать, - не отступал я. - Осуждать грешно, а тем паче обличать. Кто мы, чтоб обличать?

- Не знаю, кто вы, а вот я-то знаю, чья кошка чье мясо съела. В роскоши утопают. Все знаки предреволюционные. Это они видят? За заборами живут, с охраной ездят, обжираются в застольях по пять часов.

- Есть же и старцы, - миролюбиво заметил я.

- Старики есть, где ты старцев видел?

- Надеюсь, он предо мной. Вас именно старцем рекомендовали.

- Это как Бог рассудит, - скромно ответил старец. - Старца кто делает? Народ. Но не эти же, от кого я ушел, не просители. Сидят часами у кельи, ждут. Заходит, на колени: "Спаси!" - "От чего?" - "Помидоры у меня выросли фиолетовые. Я думаю, мне их соседка марганцовкой поливала. Накажите ее". - "А помидоры ела?" - "Да". - "Вкусные?" - "Ну да". - "Ну и иди, и ешь свои помидоры". Разве такие вопросы надо старцу ставить?

- Амвросию Оптинскому тоже простые вопросы задавали. Про индюшек, например.

- Так то Амвросий. Великий старец! Ему можно о всякой ерунде говорить. А я молодой, мне надо ещё возвышаться. Меня надо на больших вопросах выращивать.

- На каких? Например?

- Например? - старец подумал. - Есть ли двенадцать тайных старцев на Афоне и кто к ним на подходе? Или: "Ще Польска не сгинела?" Или: "Ще не вмерла Украина?" - А я отвечаю: "Ще, чи не ще, нам-то хай коромысло гнэця, хай барвинок вьеца". Довели Россию! Одно воровство да похоть. Сплошная тьма тараканья. Поздно уже, нет России.

- Куда же она делась? - вскинулся я. - И возрождаться ей не надо, она жива. Стоит на основании, которое есть Христос. С чего ей погибать? Как наскочат враги, так и отскочат. Ну, сорвут кой-где камня три. Нам только на Бога возвести печаль свою, Он препитает.

- Капитулянтские настроения, - выразился старец.

- Но мы же ни в земной жизни, ни в загробной не сможем выйти из созданного Богом мира. А если Господь выкинет нас из него, то это только справедливо. Мы - гости в его доме. Гости мерзейшие, согласен с вами. Паскудим, заражаем землю, воздух, воруем, пляшем на костях, за что нас ещё привечать? Первой провалится Америка, а потом и весь мировой безпоря-док, как костяшки домино. Россия ещё подержится. Да и то.

- Что "да и то"?

Это меня спросил не старец, а Николай Иванович, оказавшийся вдруг рядом.

- Да и то, если и она провалится, то и это будет справедливо. Залезла свиная харя Запада в русский огород, мы ей за ушами чешем. Малое стадо спасется. Так оно и было всегда. Всегда на шею садились: то иностранцы, то большевики, то коммунисты. Сейчас вот демократы. Да ведь и они не надолго. Скоро заерзают от неудобства и страха. Ну, может, их-то изгнание без крови обойдется.

 

МЕСТНОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ

Старец, сидя на стуле, закрыл глаза и всхрапнул даже. Николай Иванович поманил меня. Мы вышли.

- Ну, и как вам наш старец?

- Надо вам к нему настоящих старцев привезти. Они рассудят.

- А он не настоящий?

- Извините, отделаюсь незнанием. Может быть, он из бывших монахов или священников? Самость, гордыня видны в нем. Они в нём настоящие. А он? Не знаю. Но вы же его зачем-то содержите.

Обратная дорога по коридору оказалась гораздо короче. Мы вернулись в комнату, откуда меня недавно увела к старцу Лора.

- Вы все-таки покинете нас? Или останетесь?

- Ночь же уже. Придется пробыть до утра. Скоро утро, но ещё ночь. Это я пророка Иеремию вспомнил.

- Ну, это вы со своими умниками да со старцем вспоминайте. А я человек простой. Правда, вот насчет времени дня поспорю. Какая же ночь, когда мы способны сотворить день. - Николай Иванович подошел к стене, оказавшейся чёрной портьерой, и рванул её в сторону. Солнце засияло во всё широченное высокое окно. Я даже зажмурился.

- Переодевайтесь и на завтрак. Буду знакомить вас с правительством России. Естественно, будущим. Но, надеюсь вместе с вами, скорым.

- Но все-таки закончим о старце. Он искусственный, так? - спросил я.

- Вы меня восхищаете. - Николай Иванович взял меня под локоток. - Старец, каких много, вам интересен, а сообщение, что на ужине будет правительство России, пропустили мимо ушей.

- Да и оно, думаю, искусственное.

- Нет, оно со старцем не корреспондируется. Так что позвольте вам этого не позволить. Оно настоящее.

- Будущее?

- Ближайшее.

Я поглядел на Николая Ивановича. Он был спокоен. Что бы ещё такого спросить?

- Сейчас в доме моём, где вся эта мыслящая братия, вечер, ночь?

День?

- Сейчас посмотрим. - Николай Иванович потыкал в кнопки компьютера.

На экране проявилось задымленное пространство моей избы и мои собутыльники. Махали руками. Сильнее других Ильич. Агроном Вася и зоотехник Лёва спали. Оборонщик разливал. Ни Аркаши, ни Юли, ни Гената не было. Я вслушался:

- Интеллего дерьмовое, молчать! - крикнул вдруг музыкант Георгий. - Правильно Ленин охарактеризовал интеллигенцию. Уж он-то побольше других ушей Амана сожрал!

- Так он же по себе судил! - закричал наш Ильич. - Он же знал, что говорит, сам же интеллигент.

- А нынешние либералы даже и такого имени не заслуживают. - Это, я разглядел, социолог Ахрипов. - Если они уже педерастам дают зеленую улицу, знаете, как их назовем, запишите.

- Запомним.

- Назовем их либерастами.

- Звук прибавьте, - попросил я Николая Ивановича.

- Сейчас некогда. Не волнуйтесь, все их слова записываются. Если интересно, потом сделаем распечатку. Вообще, крепко выражаются. - Он поглядел на бумаги около экрана. - Это вы их заразили мыслью о создании музея человеческой мысли? Последние два дня как-то они стали оживать, а то всё сплошная пьянка да "Бродяга Байкал переехал".

- Они и сами в состоянии заразить кого угодно.

- Да уж. Выключить?

- Минуточку. - Я поглядел на моих знакомцев. Они по-прежнему жили там, в избе, в этом же реальном (или уже ирреальном?) времени, плавали за стеклом экрана, как рыбы в мутной воде. - То есть все они, и я, и тот, предыдущий, о котором я хотел бы узнать побольше, все были у вас под колпаком?

- А как вы думали? - даже обиженно ответил Николай Иванович. - Не можем же мы за просто так, за здорово живешь такую артель содержать. Правда, сейчас скинули с довольствия: не оправдали надежд. То есть специалисты они, любой и каждый, на все сто, но по выводам исследований разочаровали. Сейчас пустили их на беспривязное содержание, в масштабах, конечно, ограниченных. Кто сопьётся, кто… да что мы о них?

- То есть отсюда они уже не выйдут?

- А зачем? - хладнокровно ответил Николай Иванович. - Им уже некуда возвращаться. Но вообще мы решили ещё их использовать. Для этого и вы здесь. Так! Переодевайтесь, вас проводят.

- Николай Иванович, ещё просьба - показать дом Ивана Ивановича.

- А кто это? - спросил Николай Иванович.

- Так, ерунда, - неожиданно для себя отговорился я. - А вот вопрос: могу я им отсюда что-то сказать? Они же меня начальником считают.

- Вообще не практикуем. Хотя?… Хотя что мы теряем? Как гром небесный ваш голос прозвучит. Это для них будет впервые.

- Честно скажу, я ещё из-за того прошу, - объяснил я, - что мне надо увериться, что я не сплю, что всё происходит у них и здесь в одно и то же время, а не запись, не монтаж.

- Да ради Бога! Только замечу, что это для них будет впервые. Короче, прошу, несколько слов. - Николай Иванович опять ткнул куда-то в клавиатуру. В избе раздался сигнал, который звучит в аэропорту перед объявлениями. Все там прямо вскинулись и замерли.

- Слышно меня? - спросил я в микрофон.

- Так точно! - первым очнулся оборонщик.

- Поняли, кто с вами говорит?

- Д-да! - как выстрелил оборонщик. - Товарищи офицеры! Все вскочили.

- Слушать и выполнять! - скомандовал я. - С этой минуты приказываю встать на просушку! Резко протрезветь! Как поняли?

- Так точно! - отрапортовал оборонщик.

- Конец связи.

Экран погас и стал обычным матовым стеклом.

- Идемте.

Мы пошли по коврам зимнего сада, и Николай Иванович, как бы между прочим, спросил:

- А вчера, ближе к вечеру, вы куда-то прогуливались? Я чуть не сказал про Ивана Ивановича, но что-то остановило меня.

- Проветривался. Там же дышать нечем. У них пьянка пропорциональна интеллекту. Всё по-русски - спиваются мастера, а подлецы никогда.

То есть, подумал я, Иван Иваныч у них не под колпаком. Зачем-то же мелькнула эта мысль?

 

ГЛАВНЫЙ РАЗГОВОР

- Николай Иванович, - сказал я, - благодарю за откровенность и надеюсь на ее продолжение.

- К вашим услугам.

- Итак, зачем я вам? Я не обладаю никакими секретами, мне даже их и не выдумать.

Он на ходу поправил какое-то экзотическое растение в огромной керамической бочке, потыкал указательным пальцем в землю цветка, покачал головой.

- Секрет один: говорили вы, говоря о России, что у неё нет никаких секретов.

- Ну да.

- Но согласитесь, это и есть секрет.

- То есть чего это она всё никак не помрет?

- Хотя бы так спросим.

- Тут я и думать долго не буду, тут одно: Россию хранил Удерживающий, царь православный. А нет его, кто хранит? Россия же жива. Хранит Сам Господь Бог, Дух Святой. И это такая же реальность, как то, что южные растения растут здесь в горшках, а высаженные в русскую почву пропадут. То есть никому не надо с нами связываться. А всё неймется. А вся надежда на золото да на оружие. Какой был великанище Голиаф? А как вооружен! А Давид? И что это у него за оружие - праща? Несерьезно же. Но победил. То есть дело не в оружии, в духе. Бомбить стариков и детей ума много не надо, но ведь это же до поры, до времени. Цивилизация Америки - путь в бездну с оплаченным питанием и проездом. Хорошо бы наших побольше с собой захватили.

- А вы кровожадны.

- Ничуть. Мораль демократии заглушает страх Божий, отсюда рост числа развратников. О них говорю. Их жалеть?

- Что вам, не всё равно, какая у кого ориентация? Вы об этом? Свобода.

- Ну вот, пусть свободно и гибнут. Это же Россия - страна целомудрия. Помните картину - пирамиды черепов?

- "Апофеоз войны"?

- Это не апофеоз войны, а черепа педерастов Ближнего Востока, уничтоженных по приказу Тамерлана. А от России ему велела повернуть Божия Матерь: ибо в России такой заразы не водилось.

- Всегда узнаёшь что-то новое, - Николай Иванович остановился, слегка повернул около цветка лампочку обогрева и освещения и поинтересовался: - Революция возможна сейчас в России?

- Нет. Революционеры банкирами стали. - Хотя… хотя в России всё возможно. Рецепты революции прежние и надёжные: три дня населению хлеба не давать, ворьё и шпану из тюрем выпустить, винные подвалы сами разграбят. Как Ленин учил - телеграфы и банки взять. Телеграф уже и необязательно, связи хватает, а банков, на радость шпане, стало побольше. Охранники тоже оживятся, и они не дураки гибнуть за буржуев. А для молодёжи, нашей и не нашей, очень сладостна музыка водопадов осколков стекла разбитых витрин. Из мелочей - электростанции и водопровод взорвать, газом побаловаться. Бомбы с удовольствием будут бросать бомжи. Запасов взрывчатки - тонны. Но думаю, пока будет тихо. Помойки сейчас сытные, в Москве собаки хлеба не едят.

Николай Иванович неопределенно посжимал и поразжимал пальцы правой руки.

- Вообще, Николай Иванович, при разговоре о России надо всё время держать в уме, что она не сравнима ни с кем и ни с чем, ей нет аналогий. Глупость наших правителей в том, что они насильно тащат Россию в мировое сообщество. Да, мы на одной планете, но мы другие. И единственные. Мы - даже не Византия, от хлеба и зрелищ не погибнем. На шее у нас всегда все сидели, всякие захребетники. Но где они? Вопят из ада, завидуя нищему Лазарю. - Я подумал вдруг: а зачем я всё это ему говорю, такому умному? И замолчал.

- Вы спросили, зачем вы здесь? - заговорил Николай Иванович. - Отвечаю. Хотя мы и разочарованы трудом сей когорты ученых, недовольны результатами их корпоративного труда, но решили ещё попробовать. Знания у них, не в пример зашоренным западным ученым, прочны и разнообразны, не бросать же на ветер такое национальное богатство. Не вам напоминать школы демагогов в античности, не вам сообщать, что система демократии была создана искусственно. Но вот, по прошествии веков, начала давать сбои, разболталась в пути. Вопрос: подлежит демократия ремонту или безполезно ею заниматься и надо изобретать что-то другое? - Николай Иванович сделал паузу. - Вот за это мы и хотели их посадить под вашим чутким руководством. Наша установка - всё-таки не торопиться со свержением демократии, а выработать рекомендации по ее укреплению, обеспечить ее жизнеспособность для начала лет на двести. Ведь уже было двести лет вместе. Возьмётесь?

- И это мне, написавшему ещё в девяносто первом о демократах статью "До чего, христопродавцы, вы Россию довели?".

- Кто это помнит? Кому она помогла? Не будьте наивны. Есть реальная Россия, ей надо помогать, вам для этого даются все возможности. Много ли в прошлые годы было воплощено в жизнь проектов ваших друзей? Вы жалели деревни - их сносили, кричали о сбережении леса - его вырубали, были против показа западных развратных фильмов - их крутили день и ночь. Что касается монархии, это, простите, такая утопия, что и обсуждению не подлежит. Ну и дадим вам конституционного монарха, жалко, что ли? Взят, взят ваш помазанник Божьей волей, молитесь, да и достаточно.

Мы вышли в просторный вестибюль, в который выходили коридоры.

- Слишком по-разному смотрим мы на будущее России, - только это я и смог ответить.

- Ничего, ничего, - успокоил Николай Иванович. - Переодевайтесь, и на заседание. Вас никто не торопит.

Появилась Лора и молча проводила меня до дверей номера. На окнах в нём были тяжёлые бордовые портьеры. Когда я отвёл их в сторону, то за окном со стороны улицы были ещё одни, уже чёрные.

 

ЗАСЕДАНИЕ. СТРАХИ И НАДЕЖДЫ

Комната была овальной. Стол в центре, пользуясь выражением Николая Ивановича, с ней корреспондировался, то есть тоже был овальным. По стенам, скрытые полумраком, пейзажи разных широт и долгот, на столе перед каждым откинутая крышка компьютера, микрофон. Было это всё и предо мной. Я уже был переодетый и освеженный душем. Настойчиво пахло каким-то дезодорантом. Ни мне никого, ни меня никому Николай Иванович не представил. Он тут явно был "центровым".

- Докладывайте, - пригласил Николай Иванович мужчину, сидевшего напротив меня, но не назвал его. Мужчина, взглядывая на свой экранчик, говорил долго. По тому, как его слушали, я понял, что ничего нового для присутствующих он не сказал. Но слушали вежливо.

Доклад был общемировым, говорил о судьбах не просто народов, а цивилизаций. Я кое-что помечал для себя на листках бумаги, тоже предусмотренных, предусмотренной богатой авторучкой. В докладе, как я понял, рассматривались варианты гибели планеты Земля. Все государства как-то дружно, не от одного, так от другого, погибали, только вот Россия не лезла ни в какие рамки. Не получалось её сравнить ни с одной страной, она даже и не страной представлялась, а целым миром, своеобразной цивилизацией со своей религией, культурой, будто она и не земная была, а пришедшая извне. Её в докладе исследовали больше других. Докладчик сообщал:

- Надежды, что с крушением влияния компартии и с разрушением Союза Россия погибнет, не оправдались. Не было учтено, что Россия за века выживания привыкла к минимуму потребностей. Тогда было изобретено и внедрено в Россию через агентов влияния понимание, что все народы развиваются и идут по одному пути. И если ты не идёшь по этому пути, ты не цивилизован, ты дикарь, твоё место в обслуге золотого миллиарда.

Про золотой миллиард мне давно надоело слушать, но тут была такая уверенность, что это дело решенное, данное, и тех, кто ставит сие под сомнение, ждет судьба подчинённых доллару стран. Глобальный рынок создаст всеобщее счастье сокращенных народов. В рынке счастье. Вот что надо вдолбить в непонятливые лбы.

Свет так падал на стол, что лица заседающих были плохо видны. Из-за их спин на освещенную поверхность стола чьи-то, может, Лорины, может, Викины, обнаженные руки ставили чашки с чаем и кофе, приносили всякие печенья, сладости. Передо мной, хоть я и не просил, возникла розетка с желтым медом.

- Только не надо о демократии рынка, - безстрастно вещал докладчик, - оставим это для дураков. Кто когда видел, чтобы рынок управлялся демократически? - Никто не возразил. Докладчик поехал дальше: - Всего успешнее убивает Россию именно рынок и внедренная в неё финансовая банковская система. Вместе с тем правящие миром триста семейств недовольны темпами гибели России и требуют их ускорить. Почему? Россия - единственное препятствие на пути к мировому господству. Она - тот полюс, к которому интуитивно стремится погибающий мир. Переубедить Россию, и это надо признать, не удаётся, она упряма до непонятно какой степени, поэтому её решено уничтожить. Для начала…

- Затопить Москву? - подал я голос, вспомнив застолье в своём доме. Я всё не мог поверить, что всё происходит всерьёз, и с помощью возгласа хотел выяснить: спектакль это или сходка сумасшедших?

- Это одна из версий, рассматривается и она, - спокойно отреагировал докладчик и продолжал: - Уничтожить решено потому, что всегда легче по-

строить новое здание, нежели восстанавливать старое. Если бы Советский Союз не был уничтожен, Америка не имела бы столь блестящих успехов в бывших республиках. В мире уже нет евангельского Удерживающего, и Запад боится, что Он может появиться в России. Именно поэтому начинается спешка по ликвидации России. К ней тем более подстёгивают исчезающие запасы нефти. Это вранье, что у Америки нефти много, её всего лет на пять, а жить Америка хочет всегда, посему ей не нравится, что в России нефти много, что Господь и в этом был щедрее к России.

Конечно, докладчик говорил гораздо подробнее, нежели я запомнил, но суть уловил.

- Есть сценарий, по которому намечено стравить Индию с Пакистаном. За Пакистан, естественно, вступится Китай, а так как у всех ядерное оружие, то число едоков в мире уменьшится. Пока стравить не удаётся, но удаётся внедрять всё новые и новые военные американские базы в Средней Азии и у границ России. Уже не только запасы нефти на Ближнем Востоке контролируются, но и кладовые Каспия. Главная надежда Соединенных Штатов на то, что Китай захватит Россию, но при этом будет дружить с Америкой. Надежда эта напрасна, ибо Китай уже начал захват России ползучей миграцией, но Америке будущего захваченного пространства он и понюхать не даст. Он и Америку покрывает сетью своих агентов, покупая им билеты в одну сторону. Сибирь, на которую все облизываются и которая, при скором глобальном потеплении, превратится в цветущий земной рай, остаётся русской. Это препятствие Америка будет преодолевать, и она торопится, ибо Китай вот-вот станет ядерной сверхдержавой. Спешку стимулирует и Южная Америка, которая от своих карнавалов и футбола скоро перейдёт к игре мышцами на чужой, естественно северной, территории.

Но нельзя было понять оценки докладчика, то есть, к чему был направлен анализ происходящего в мире: то ли радость по поводу несчастий в России, то ли к призыву о ее спасении. Докладчик вещал безадресно. Я покосился вправо-влево, но видел только черный стол, матовые экраны компьютеров. Иногда белые кисти рук возникали из темноты, пальцы на них свершали некие пианистические нажатия клавиш и опять растворялись в темноте.

Далее в докладе говорилось, что вскоре Голландия, Калифорния, да и вообще многие другие пространства затопятся растаявшими ледниками, а в Европе все выгорит от жары. Вскоре, в добавление ко всем этим погодным катаклизмам ("Божьим карам", - сказал я про себя), приплюсуется ещё и то, что тёплое течение Гольфстрим отвернётся от побережья, начнутся холода, всюду будет неурожай и только богоспасаемая Россия будет процветать. Как такое позволить? Обидно же, что грядущий новый потоп, новые провалы новых Атлантид обойдут Россию. Репетиция потопа прошла в Индийском океане, когда за минуту было уничтожено двести тысяч человек, разве это неповторимо?

- Хорошо ещё, - откомментировал эту трагедию докладчик, - что миру не пришлось кормить эту ораву. - Меня передёрнуло. Докладчик вещал далее: - Имеющие вскоре быть затопления прибрежий ожидаемы, хотя в них пока не верят, но неизбежны. Людям придётся потерять всё и стать голодными на уцелевшей суше. Их надо будет кормить за счет остальных. Это вызовет милосердие у малого числа, а у основной массы злобу.

Все это я слушал, но по-прежнему не мог понять позицию выступающего. За кого он? За нас, за Россию? Или тут так принято - говорить без позиции, объективно? Может быть. Послушаем еще.

- То есть землей обетованной ближайшего будущего будет именно Россия. И народ прежней обетованной земли её займет. Может, он после взятия Иерусалима для того и был рассеян, чтобы узнать, где можно спастись в грядущем? Грядущее наступило, он узнал. Племя торговцев и финансистов владеет миром. Иначе и быть не могло. Крестьянин кормит людей, машинист возит, врач лечит, учитель учит, воин защищает, шахтер добывает топливо, портной обшивает, повар стряпает, то есть любой труженик думает о других, только финансисты, торговцы, купцы думают о личной выгоде. Если они так думают два тысячелетия, до чего-то же они должны были додуматься.

 

ПРОСЯТ ВЫСТУПИТЬ

Николай Иванович аккуратно положил передо мной полоску бумаги. На ней четко: "Вас попросят выступить. Два-три слова о России, о начале обретения ею места в мире, хорошо? О попытке улучшения демократии".

- У нас среди приглашенных, - тут же сказал из общей темноты председатель, - специалист по вопросам современного состояния России в мире. Сам он - выходец из низов, мнение его о настроении народной массы, полагаю, небезынтересно.

На экране предо мною крупно замигало: "Вам слово".

- Состояние? - Начав, я подумал, что надо же было как-то к ним обратиться: коллеги? господа? друзья? братья? Ничего не подходило. Ладно, обойдутся. - Состояние у России такое же, как и всегда, во все века - тяжелое.

- Но почему? - спросили из темноты.

- Россия - светильник, зажженный Богом перед лицом всего мира. Светильник же не скрывают, а ставят на высоком месте. И очень многим это не нравится. Он их освещает.

- Но это же хорошо, - усмехнулся кто-то, - на электричество не тратиться.

- Освещает не местность, - я решил быть спокойным, - а всю мерзость остального обезбоженного мира.

- Мм-да, - это, по голосу, председатель. - И почему же в ваших работах настойчиво проводится мысль о невозможности введения демократии в Россию?

- Жадны и циничны демократы, поэтому. Жадны, видимо, от природы, а циничны от безнаказанности. Демократия позволяет им воровать, она не будит совесть. Врать для демократов - всё равно что с горы катиться.

- А пример такого вранья можете привести?

- Говорят, что жизнь в России становится всё лучше, а на самом деле всё хуже и тревожнее. Частные интересы демократов не есть интересы общества. Может, в этом ключ. Они не любят Россию, смотрят на нее как на территорию проживания и наживы. Чтобы их не сковырнули, внедряют в людей желание им подражать. Ну и так далее. Простите, я совсем не понимаю ни вас, ни моей роли здесь, в этом, очень похожем на масонскую ложу, месте.

- Мм-да, - снова уронил председатель.

А что мне было терять? Если бы я неправду говорил. В конце концов, я же понимаю, что полностью в их руках. Ещё подумал: успеть бы написать послание своим, а как передать? А что я в нём напишу?

- Вопросы есть к докладчику?

- Ну уж, - я не мог не улыбнуться, - какой я докладчик? Автор двух реплик. Можно и третью: в России смертность уже давно и постоянно опережает рождаемость, развращение молодежи усиливается, пьянство, хулиганство, проституция, сиротство увеличиваются, и вот всё это называется демократией.

- То есть, по вашему мнению, надо свергать это правительство?

- А что толку?

- То есть?

- То есть лучше не будет.

- Но как же вы не учитываете регулятор общественных отношений - рынок? - Это из темноты какой-то новый, незнакомый голос.

- Какой рынок? Только что в докладе сказали, что демократия в рынке и не ночевала. Рынок в России позволяет сжирать конкурентов, травить людей некачественными продуктами, ширпотребом подпольных фабрик. Рынок - место действия жадности и корысти. Рынок - родильный дом хамства и подлости. Бедность в России растет, но тут есть и хорошее - бедность освобождает от страха. А что такое рынок для культуры? Выставки похабщины, издевательство над всем святым? Порнография кино и театра.

А что такое рынок для религии? - Я помолчал. - Думаю, что ничего нового я вам не сказал, и поэтому сердечно прошу прощения и возможности откланяться. С вашего позволения?

Я встал. Никто меня не удерживал. Дверь предо мной распахнулась. За дверью стояли Лора и Вика. Дверь за мной закрылась.

- О-о-ой! - громко и горестно воскликнул я, да так, что они испугались.

- Что, что с вами?

- Главный итог двадцатого века то, что Россия безсмертна. Вот это предложение забыл сказать. Может, раз в жизни дали серьезную трибуну, а я забыл. Вернуться уже неудобно. А?

- Да уж, - посочувствовали сестры. - Тут главное - не подумать, а вслух сказать: тут же везде аппаратура, запись. Россия безсмертна?

- Как иначе? Она - Дом Пресвятой Богородицы, подножие Престола Царя Небесного.

- Так как же тогда Судный день? Всё же провалится, всё же сгорит. Или я не так поняла, мне книжку старец давал про Страшный суд? - это спросила умная Лора.

- Да-да, суд-то Страшный будет же, так ведь же? - это добавила Вика.

- Куда денешься, будет. Но вот Россия как раз его и пройдёт.

- Тогда перед Судом вся сволота сюда и приползет.

- Правильно Лорка догадалась? - спросила Вика.

- А откуда сволота узнает про Суд? - резонно спросил я. - Ну, что, красны девицы, отпустят меня ваши хозяева?

- Даже на вездеходе, - сказали они.

На ходу я стал сдирать с себя пиджак, не стесняясь девушек, снял дорогие брюки, попросил свои прежние наряды. Мне вынесли всё мое, и куртку, и лыжи, и валенки.

 

МЕНЯ НЕ ДЕРЖАТ, НО И ДОМОЙ НЕ ВЕЗУТ

У крыльца стоял новёхонький сверкающий снегоход. Дверца в выпуклом боку откатилась, обнаружив тоже новенькие внутренноссти. Я торопливо, даже не подумав, что уезжаю не простясь ни с кем, вошел в кабину, отделённую от водителя матовым стеклом, и меня лихо повлекли через тёмное пространство леса и сугробов. И везли довольно долго. Что ж это? Я и на лыжах добрался бы быстрее.

Но вот снегоход тормознул, потом опять немного проехал, снова остановился и замолчал. Дверца кабины отошла в сторону. Два человека в униформе, но уже в другой, в более дорогой, меня пригласили выйти.

- Лыжи оставьте.

Приходилось покоряться. Невысокое серое здание без окон напоминало какое-то хранилище. Молча вошли в открытые двери, ввели в лифт, нажали кнопку. Лифт ощутимо провалился и долго, мне показалось, падал. Мягко приземлились и оказались в просторном вестибюле. Мне вежливо указали на дверь, за которую уже не сопровождали. Дверь открылась сама.

Человек с лёгкой сединой в чёрных волосах, с небольшими усиками, в домашнем шерстяном костюме, протянул мне руку. Просил снять куртку и пригласил сесть.

- Даже и кофе не предлагаю. Задержу ненадолго. И дела никакого нет. Даже и не представляюсь.

- Что же тогда за встреча? - спросил я. - Положение неравное: вы знаете обо мне всё или многое, я о вас ничего.

- Хорошо, представлюсь. Я - ваш союзник в деле спасения России.

- Слушаю. - Я сел, но не в указанное кресло, а на стул, объяснив это: - Легче вставать. В кресле можно утонуть или уснуть.

- Речь о Церкви. Мы не отрицаем Бога, но отрицаем теперешний российский путь к Нему. Понравится ли вам утверждение, что Церковь в России уже как частная лавочка, да и не только в России? Но в России помно-

гочисленней и поживее. Но это временное оживление после тысячелетия Крещения и прихода свободы. Уже идёт отпадение, сокращение числа верующих.

- А мне кажется, наоборот, - возразил я.

- Не обольщайтесь. Соединение с Зарубежной Церковью результатов не дало.

- Каких?

- Ждали усиления религиозного чувства. А оно падает.

- Тут я опять не согласен.

- Воля ваша. В любом случае Церковь обречена.

- Почему обречена?

- Сужает свободу.

- Какую? Свободу воли никто не отменял, она была всегда, а свободу вседозволенности и надо сужать. Это показала демократия: в её свободе растёт всё, кроме нравственности. Церковь противостоит, например, разврату, а демократам это не нравится. Вывод - они развратны сами.

- Не торопитесь. Допустим, наполовину согласен. Только вы имеете в виду свободу, ещё не взятую в рамки закона. Поправим. Дело времени.

- Демократия неисправима. Она жадна, а жадность - наркотик. А наркомания - болезнь. А больные, не хотящие лечиться, сходят на нет.

Он немного прошел по кабинету.

- Но что-то же надо делать. Ну, согласитесь: наивно верить в спасение, ждать его двадцать веков, не пора ли задуматься: а чего это мы, ребята, ждем двадцать веков? Никто вам не мешал верить, и чего вы дождались?…

Тут я сразу перебил:

- Да как это не мешали? Во все века только и было пролитие крови: кто за Христа, кто против Христа. С востока, с запада, с юга! Как это не мешали?

- Но это войны за территории, рынки сбыта, сырье, нефть, невольники, передел мира.

- Вообще, позвольте я скажу выстраданную истину. - Я даже встал: - В мире нет никакой истории, есть единственное во все времена: или мир становится ближе ко Христу, или отдаляется от Него. Никакой другой мировой истории нет.

Он тоже встал. Помолчал.

- Я бы согласился, если бы вы слово Христос заменили словом Бог.

- А Христос и есть Бог.

- Пророк, предсказания Которого не сбылись.

- Нет, сбылись. И всё время продолжают сбываться. Разве не идем мы к Его Второму пришествию? Нет, Он не пророк, Он Бог. Второе Лицо Троицы.

- Почему же тогда не Первое, если Бог? - Он сделал паузу: - Молчите? Поймите, мы же не пугаем антихристом, мы, так сказать, не шесте-рочники, мы как раз исполняем Писание: "Едино стадо, един Пастырь… Отрет всякую слезу, будет водить на источники вод… ягненок возляжет со львом… несть ни эллина, ни иудея"… Неточно цитирую?

- Так же и перед антихристом будут цитировать.

- То есть мы с вами не договоримся?

- О чем? - спросил я. - Иисус Христос - не Моисей, не Илия, ни Иоанн, ни Исайя, ни Даниил, ни Самуил, ни другие. Вот они пророки. И все они говорили именно о приходе Христа как Бога.

- Тогда давайте очистим Его учение. Верить в сына еврейки?

- Какой Он еврей? Он галилеянин, как и остальные апостолы, кроме Иуды. Иуда - еврей. Да и вообще, какая может быть национальность у Сына Божия? И что за дело будет до национальности в грядущем огне? "Кая польза в крови моей, внегда сходить мне в истление?" Но вообще, прости, Господи, мы очень вольно рассуждаем о Господе. Без страха. Господь непостижим. В Нем постижимо только одно, то, что Он непостижим.

Он, никак не прореагировав, вернулся к своему вопросу:

- Но что же тогда, если учение такое хорошее, что ж тогда мир во зле лежит? И почему Господь, зная о склонности человека ко греху, не лишил

его такой склонности? Нет, надо брать дело спасения в свои руки. И Господь, думаю, нас одобрит.

- Кого вас?

- Меня. Вас, если поймете необходимость действия. - Он щелкнул пальцами. - Есть силы, есть средства. В наших возможностях много чего. Ваша помощь нужна, чтобы вы, ваши друзья внедряли в общество мысль о спасении России в новых обстоятельствах времени демократии. Чтобы полюбовно. Без насилия.

- Мысль, лишающую Россию Христа, в Россию не внедрить никогда. Россия, это понятно из её пути, живет вечности, а Христос - это и есть вечность. Идем к Нему. Для России религия не часть мировой культуры, как хотели бы масоны, а образ жизни по вере. Веру для русских не заменит религиозное чувство. Сто раз внедряли иное понимание России, всё без толку. Неужели ещё кто-то не отступился? Смотрите, в России не получилось даже перевода времени Церкви на новый стиль. Большевики добивались. Патриарх Тихон ответил: "Перейти-то можем, но люди в церкви придут по старому стилю, то есть по Божескому".

- А Вас не унижает зависимость от неграмотных бабок? Они упёртые в своей вере, им легче ничего не менять. Но жизнь-то не стоит на месте.

- Нет. И жизнь не меняется, и Христос неизменен. Это и есть скала, на которой стоим. Пока же наши правители квакают, что главное направление их деятельности - это повышение материального благополучия, дело плохо.

- А какое же должно быть главное направление?

- Это азбука: Спасение души. Нравственность. Любовь друг к другу. То, что принес Христос. Когда мировая общественность вещает, что человек - это высшая ценность, сатана пляшет от счастья.

Он поднял брови, взялся за ус и выразил лицом недоумение.

- Разве не так? Кто же тогда во главе угла, если не человек?

- Как кто? Создатель человека.

- И обезьяны? - Он отпустил ус и усмехнулся.

- И обезьяны. Но отдельно, не то и ее придется во главу угла. Он снова усмехнулся:

- Может быть, поужинаем?

- Нет, спасибо большое, если можно, я бы до дому.

- Что ж. - Мы пошли к лифту. - Но нужно же материальное благополучие?

- Так если в Бога верить, куда оно денется?

- Что ж это Россия такая безстрашная-то, а? - Мужчина коротко покосился. - И умирать русские не боятся, а?

- Смерти нет для русских.

Пришел лифт, я думал, что мы тут простимся, нет, мужчина не оставил меня. Поехали вместе.

- То есть для русских нет смерти? - он смотрел под ноги и спросил как будто себя самого.

- Вообще-то душа у всех безсмертна, - сказал я, - но мы особенно это знаем, больше всех перестрадали. Нас Господь любит. Кого любит, того наказывает. Россия - это любимый ребенок Господа. Он доверчив, увлекается иногда игрушками, но он чист душой. Он свободнее других в поступках. Когда он ощущает, что удалился от Бога, то в страхе бежит обратно к Нему, надеясь на прощение.

У снегохода мы остановились. Он задержал мою руку и с улыбкой произнёс:

- Едешь сюда - одни планы, а встречаешь юную особу, которая не то, что от острова, от замка, даже от перстенька отказывается, да ещё и на все предупреждения о гибели ее Родины рукой машет. Ерунда всё это, говорит. И ты, говорит, дурью не мучайся. Каково?

- Вы озябнете, холодно, - сказал я. Мы простились.

 

ЗДОРОВО ДЕВКИ ПЛЯШУТ

Снова пролёт сквозь тёмное пространство. Вечер всё длился, но часов у меня не было, и я не знал, который час. Всё-таки после этого переезда я был доставлен куда надо, к окраине села. Дверь опять же автоматически раздвинулась, и я, тоже почти автоматически, вышел на дорогу. Снегоход сразу же, как призрак, исчез.

Что это было, думал я, скрипя валенками по улице. А зайду-ка к Иван Иванычу. Ведь я так понял, что его дом не оборудован шпионской аппаратурой. Посоветуюсь. Если что, отсижусь. И сбегу. Куда сбегу, спросил я себя. Не в своей ли ты стране, чтобы кого-то бояться? Не снится ли мне всё это, особенно зазаборная жизнь? Есть ли на свете Николай Иванович, этот, с усиками, другие? Было ли совещание? И не едет ли потихоньку моя "крыша"?

Что-то мешало подошве правой ноги в валенке. Остановился, достал. Оказалась сложенная вчетверо бумажка. Чуть не выбросил, но вспомнил, что не я же ее туда положил. Кто-то же другой. Света убывающего дня не хватало для прочтения, засунул бумажку в карман. Потом.

Иван Иваныч ничуть не удивился, будто и ждал. Он не простирался, к моему удивлению, на своем лежбище, не был окружен пивными емкостями, а сидел за столом, просматривая бумаги.

- Смело живешь, - сказал я здороваясь, пожимая его большую пухлую руку, - не закрываешь ни двор, ни крыльцо, ни избу.

- Кому я нужен, что у меня взять? Посуду выгребли Аркаша и Генат. Свадьбу готовят.

- Слушай, Иван, всё не просто. - Я не обратил внимания на слова о свадьбе. - Скажи только, а перед этим перекрестись, что всё здесь происходящее со мной происходит в реальном мире.

Иван Иванович, тяжело поворотясь к иконам, перекрестился и спросил:

- А в каком же ещё?

- Тогда слушай. Твой дом у них не засвечен, и аппаратурой для слежки не оборудован, ты это знаешь?

- Ну да. Да они давно на меня рукой махнули. Меня вывезли сюда ещё раньше всех, чтобы я вел направление: "Социальность и философия". Я для начала обосновал, что философия воспевает стихии мира, что она - это попытка заполнить интеллектом и знанием тоску души по Богу. Велели переобосновать, но я уперся. Какое-то время какой-то паёк давали, ещё чего-то заказывали, но я каждый раз для них (это Иван Иваныч подчеркнул) для них был то пьян, то с похмелья. Дня от ночи не отличал. Всегда спрашивал: а какое сегодня число, а какой сегодня день недели, а что сейчас: утро или вечер. Тебе б нужен был такой работник? Вот, - довольно сказал Иван Иванович. - Так что всяческие подслушки-подсмотрушки - это уже после. Когда их завезли. И видишь ли ты, брат во Христе, что чем честнее, чем выше по уму ученый, тем он ближе к Богу. Кто-то и доселе с дерева спрыгивает, противясь, например, преподаванию Закона Божия, но эти парни в твоём доме - первый сорт. Практически они заявили то же, что и я. И теперь они обречены. Если не сопьются и с голода не умрут, их просто пристрелят.

- Вань, ты серьёзно? - ужаснулся я.

- Милый мой, - Иван Иванович шарил по столу и дивану взглядом. Я понял, что он ищет очки. Он их нашёл в нагрудном кармане просторной рубашки, надел. - Читаю. Вообще-то это надо знать всем в России, но отсюда никакой сигнал, и сюда тоже, не проходит. Так, так… вот:

"Мы слишком долго уговаривали русских, что им надо принять общемировые законы, но они, даже притворно соглашаясь, всегда, во все века, продолжали жить по-своему. Сколько можно с ними экспериментировать? Ни войн, ни революций, ни большевиков, ни коммунистов, ни демократов, ни голода, ни лишений, ни бедности, ни болезней, ни коллективизации они не боятся. В массе своей к деньгам не привязаны. Спаивание их и развращение дает ничтожные результаты. Более удачными надо признать подкупы высокопоставленных чиновников и постановку их на службу нашим интересам.

Но для нас это убыточно, ибо аппетиты их растут быстрее наших процентов в их банках. Тем более их легко перекупить. Годы конца двадцатого и начала двадцать первого веков нас вразумили: Россией правят не поставленные нами правительства, а какая-то необъяснимая сила. Сломить ее невозможно, поэтому надо ее уничтожить. И если они ранее по планам Гиммлера-Далле-са-Бжезинского-Тэтчер нужны были как рабы для добывания сырья на своей территории, то теперь и это не надо. В рабы годятся и турки, и арабы, и азиаты, кто угодно, но не русские". - Иван Иванович кряхтя встал: - Ты давай пока осмысливай, я чай поставлю.

Я взял текст, слепенькую ксерокопию, прочитал уже глазами и прошел к нему.

- А кто это составил?

- Какая разница?

- Но это всё серьезно?

- Эх писатели, писатели. Прямо как дети, ей-Богу. Так легко вас прикормить деньгами, изданиями, пленумами, болтовней, премиями, известностью. Ведь как только вы начинаете болтать, с вами покончено. А как ты думал, конечно, серьезно. И более чем. Или ты думаешь, что пропадание детей и их разборка на запчасти - это выдумка? Снабжение домов терпимости детьми - это моя фантазия? Исчезновение сотен и сотен людей - бред? Тысячи убийств и почти полное о них забвение - не реальность? Ты спроси, где семьи этих твоих мыслителей?

- Где?

- А уже нигде.

Иван Иванович зашуршал коробкой с чаем. А я как-то заторможенно снял куртку и подцепил ее на гвоздь у дверей. Сел под красный абажур и вспомнил про записку в валенке. Развернул ее. Прочел крупный торопливый текст:

"Сразу сожгите. Меня готовят для засылки на Афон. По легенде я буду монахом (пол сменят), который едет на Афон. Его перехватят, до этого я должна войти в его биографию, у меня будет с ним полное сходство, вот и все. Что я должна там выполнить, мне скажут при засылке. Мне просто было некому сказать, но Вам я поверила. Такое ощущение, что из меня чуть ли не шахидку делают. Сожгите записку сразу же".

Иван Иваныч нес к столу два чайника, большой и заварной. Тут вдруг раздался какой-то сдвоенный звук, явно исходящий от электронной техники. Как-то дважды пискнуло. Иван Иваныч чуть чайники не выронил:

- Здорово девки пляшут! - Он брякнул чайники на стол и прямо вытолкал меня за дверь, закрыл ее за собой. - А я-то пред тобой выхваляюсь, что тут слежки нет. Это ж какой-то прибор.

- Давай искать, - предложил я.

Мы вернулись в избу. Молча шарили по углам, стенам, потолку, я даже на полати слазил. Безполезно. Пили чай молча. Я размышлял, что они могут обо мне сейчас предполагать. Вездеход вернулся, они с полчасика отстегнут мне на гулянье под луной, но дальше-то я где? Значит, надо вернуться в дом. Обязательно.

- Спички есть?

- Держи.

Мы простились. На ухо я ему сказал, что хотел всех собрать у него, но сейчас ничего пока не могу сообразить. Еще не выходя со двора, сжег записку. Многовато было событий для одних суток.

 

ОТДАЮ ПРИКАЗ

Тихонько шел я к себе (к себе ли?) домой. Тащил ставшие очень тяжелыми лыжи. От чая у Иван Иваныча я согрелся, но сейчас замерзал. Окна моей (опять же, моей ли?) избы сияли. Я тяжко вздохнул. И тут раздался именно тот самый звук, что и у Ивана Ивановича. Шел он от кармана в моей куртке. Я сунул руку - точно - сотовый телефон. Он и пискнул у Иван Иваныча. Гладенький как обмылок. Не как тот, ребристый, который выки-

нул в урну на Ярославском. На экранчике высветились два сообщения. "Смена охраны в ночь на понедельник". И второе точно такое же, но добавлено: "Вы пока без чипа". То есть я понял, что мне удобно бежать в ночь на понедельник. Хорошо хоть, подумал я, у этого мужчины не пищал. А, может, она знала, что я у него задержусь. Кто она? Думаю, Лора. А тот, кто меня допрашивал, конечно, Гусенич и, конечно, особа, отказавшаяся от острова - это Вика. А сейчас и третью увижу, Иулианию. Так сказать, гармоничная триада красивенькой, хорошенькой и заметной.

Может, вернуться к Иван Иванычу, успокоить его? Но никаких сил. Ладно, завтра. Я швырнул в сенях загремевшие лыжи, резко рванул дверь и гаркнул:

- Вам было сказано - не пить!

И опешил. Они и не пили. На столе, на белой, расшитой красными узорами скатерти, стоял самовар, на расписных тарелках лежали пироги и баранки, пряники и конфеты. Во главе стола восседала Юлия, вся в белом, и Генат, весь в черном. Остальные не сказать, чтоб были нарядны, но и следов запустения не было. Приличный народ. Многих и не узнавал.

- Хозяин, - поднялся оборонщик. Он был в зелёном кителе. - Вы скомандовали: встать на просушку, мы и встали.

- А вот я легла, - объявила пьяненькая Людмила. - Доченьку в замуж отдать, да не напиться!

- А я ещё сижу! - отчитался веселенький Аркаша. - Хотя, по себе чувствую, хорош.

- Загадка русского языка, - это выступил Ильич, я его, хоть и переодетого, узнал. - Аркаша пьян, но мы ему говорим: ну ты, Аркаша, хорош. А завтра ему скажем: ну, Аркаша, ты вчера был в полном порядке. Хотя он, как можно лицезреть, в полном беспорядке.

- А нам что пожелаете? - поднялась невеста. - Я надеялась на тебя, так надеялась! Завилась, борщ стряпала. Борщ не ел, на завивку ноль внимания, а мне что? Так и молодость пролетит золотой пчелкой. А ты всё седеешь и седеешь. А Гената стало жалко, тоже ведь человек, тоже подлежит сохранению, так ведь, Гена?

Генат, не вставая, серьезно на меня посмотрел и кивнул головой:

- Тут зарыдать способна и корова, на фиг. - И, объясняя происшедшее добавил: - Устал, я, блин, греться, на фиг, у чужого огня.

- Совет да любовь, что ещё говорят в таких случаях, - пожелал я и скомандовал: - Ближайшие родственники и Аркаша остаются на месте, остальные - на выход!

Сам встал за порогом и когда они, выходя, проходили возле меня, негромко говорил:

- К Иван Иванычу.

Я старался читать Иисусову молитву, но получалось плохо. Вспомнил краткое правило преподобного Серафима Саровского. Но и оно не говорилось. Думалось почему-то, что тут и на берёзах, и на крышах - всюду телекамеры. Неужели начинаю бояться?

 

ВОЕННЫЙ ПОЛНОЧНЫЙ СОВЕТ

Шагали молча.

- То есть со вчерашнего дня не пили? - спросил я рядом шагавшего.

- Вы ж приказали. Мы и рады стараться. И курить заодно бросили.

- Такая сила воли?

- Дело ж до петли доходит.

Казалось, Иван Иваныч даже и не удивился. Я сразу объяснил ему, что источник таинственного электронного писка был у меня в кармане.

- Мы у тебя позаседаем?

- Да ради Бога. Все ж свои.

- А Лёва где? - спросил кто-то. - Лёву потеряли. Или потерялся?

- Если он стукач, - стал я размышлять вслух, - то пока ему нечего

сказать. Он тогда бы тем более стремился на совет. Ладно. Алёша, читай "Царю Небесный". А лучше споём.

Пропели дружно молитву, расселись. У Иван Иваныча было довольно свежо, поэтому сидели в пальто и шубах.

- Итак, братья без сестёр, - начал я, - вы не оправдали надежд тех, кто вас сюда завез. Докладываю вам, что я тоже не оправдал, поэтому… поэтому, вы понимаете что. Вы все обречены. Не спились, будете отравлены, не отравят, значит, утопят или просто выведут в лес и пристрелят. Это вы знаете и без меня. Или, скорее всего, просто будете чем-то заражены, усыплены и так далее. Меня, например, когда повезли сюда, усыпили, чтоб я не видел, куда везут.

- Да ведь и мы понятия не имеем, где мы.

- Как? - потрясенно спросил я. - А местные?

- Тут нет местных.

- А Аркаша, а продавщица, а Генат? Людмила?

- Если они и местные, то у них отбили непонятным образом память.

- Не будем терять времени. Речь о жизни. Коротко, по кругу, сообщите, какие выводы вы делали по своим направлениям. Вы? - Ближе ко мне сидел агроном Вася.

- Выводы у всех у нас были одни - без Бога ни до порога. Так, братья?

- Ты короче, тебе велено про свои опыты доложить.

- Опыт был в том, что засаживались и засеивались сразу по два участка каждой сельхозкультуры. Рядом. Уход один и тот же, одни и те же погодные условия. Но все до единой культуры дали поразительный результат: те, которые сажались с молитвой, те, над которыми свершался молебен, не были подвержены ни вредителям, ни сорнякам. Более того, когда я, для опыта, напускал вредителей, они сжирали всё, кроме окропленных участков. Все видели - насекомые прямо будто натыкались на препятствие и огибали плантацию.

- Священника приглашали? Откуда? - Я почему-то вспомнил "старца".

- Нет, Алёша окроплял. Смущённый Алёша поднялся:

- Может, это самочиние у меня, самоуправство, ревность не по разуму? Но результаты подтверждаю.

- Молодец. Садитесь. Следующий по кругу. - Встал музыкант Георгий. Я удивился. - Что, и музыка без Бога ни до порога?

- Она-то как раз за порогом. Она у меня в увлечениях, - разъяснил Георгий. - Мы, кроме основных, делали ещё сообщения по своему выбору. Я и выбрал музыку. А так моя тема - исследование традиционных форм правления в России, сопоставление монархии и демократии. Вот квинтэссенции: выборная власть людей разоряет, ссорит, притупляет чувство ответственности за страну. Курс на благосостояние ведет к деньгам, от них к гордыне. Президентская власть держится угождением толпе, монархическая сильна исполнением заповедей Божиих. Власть не от Бога связана с силами зла и, в конце концов, неизбежно падает вместе с ними. Президент - временщик, царь - отец. Монархия сплачивает людей. И она не идеальна, по большому счёту. Время судей было для Израиля более благоденственно, нежели время царей. Но они сами просили царя.

- Гера, это ликбез, - перебили его. Встал и следущий.

- Социальные вопросы. Да ведь и у меня ликбез, потому что ни семьи, ни школы, ни заботы о стариках без веры в Бога быть не может. То есть может, но и школа будет растить англоязычных "фурсированных" егэробо-тов, и семьи будут распадаться, и старики будут несчастны. Болезни превращаются в средство наживы недобросовестных врачей. А недобросовестны те, кто живет без голоса Божьего в душе. Понимание того, что болезнь - это следствие греха, должно войти в сознание людей. Перенесение болезни без ропота - начало выработки терпения… Так что и я ничего нового сказать не могу. Но они ждали, что я буду оправдывать аборты, эвтаназию, телегонию, прости, Господи.

Он сел. Лысый Ильич сообщал о катаклизмах, как о наказании Божием за грехи.

- Более того, я писал в выводах, что как Аттила для Европы в первом тысячелетии, так и масоны со своими воспитанниками-большевиками для России были не случайно, а были бичом Божиим за вероотступничество. Но что эти же события высвечивали и величие Божие. Православную веру не смогло убить даже время Синодального правления. Иначе откуда бы явилось миру такое созвездие новомучеников начала двадцатого века? На одном Бутовском полигоне упокоилось более трехсот страдальцев, причисленных к лику Святых.

Все перекрестились. Ильич продолжил:

- А для сообщения по интересам я готовил исследование обезбоженно-го сожительства супругов. Коротко: я брал для простоты сравнения кошку и собаку и использовал народное замечание: кошку год корми - за день забудет, а собаку день корми - год будет помнить. Кошка в доме, собака во дворе. И идущее из глубины веков выражение о женщине: ребро Адама - кость упряма. Как мой знакомый охотник говорил своему кобелю: "Хоть ты и кобель, но ты хуже суки".

- Это интересно? - спросил я высокое собрание. - Вы тут, на этих пьянках, небось, сто раз всё переговорили. Это не здесь я слышал: главное дело жены - загнать мужа в гроб, а потом говорить, что он был всех лучше?

- А вот это, может, вы не слышали как подтверждение тезиса о пользе тиранства жены над мужем: если мужа жена не лелеяла, то открыл он закон Менделеева.

- Некогда уже комиковать. Да и не закон - систему.

- Систему сам Менделеев открыл.

- Садись, Ильич.

Ильич вытащил из кармана брюк блокнот, сверился:

- Еще же о торговле при демократии. Понимаю - надоело, поэтому только резюме: товары и продукты питания становятся всё хуже и хуже и всё дороже и дороже.

В тишине было слышно, как прогудела досрочно проснувшаяся муха.

- Шеф, - заговорил Иван Иваныч, - надо снять из твоего дома всю, к хренам собачьим, электронику.

- Так-то оно бы и так, - я стал рассуждать вслух. - Но ведь это тут же заметят. Это бунт, неповиновение. Сделают выводы. А вот вы все, вы что, уже меченые? Вы не можете выйти за пределы круга? Почему Аркашу отбрасывало, когда он за мной устремился?

- Ну? - сурово вопросил Иван Иваныч. - Вас спрашивают, отвечайте! Меченые? Думаю, да, - сказал он. - Пить надо меньше. Вас подловили на пьянке и прочипили. Сделали с вами, как со всеми будут делать: вначале прикормили как цыплят: цып-цып-цып, потом: чип-чип-чип. Точно так же будет. Прикормят, особенно молодежь, она сама побежит за печатью. Но вас немного утешу - это пока не печать антихриста, ибо ее принимать надо добровольно. А вы до этого не пали.

- Да если так, я эту печать с мясом вырежу! - взревел оборонщик. - Эх, повязали нас сонных.

- Будем рассуждать далее, - продолжил я. - Вас надо отсюда вывести и вывезти. Соберите мне паспорта. - Я вдруг заметил, что все они как-то виновато сникли. - Что, и паспортов нет? Ой-ё-ёй. Передо мной безпа-спортные яйцеголовые бомжи с залежами ума и глыбами интеллекта. И куда вас? Георгий, Василий, Георгий - старший, сейчас же в избу Аркаши, пока он на свадьбе. Обыскать. Думаю, именно он ваши паспорта выкрал. Догадка. Но надо ее проверить.

Мужчины, на ходу застегиваясь, вышли. Встал скульптор.

- Позвольте? У меня выводы по борьбе с врагами России. Два слова: они не уйдут от пословицы: жадность фраера сгубила, укусят себя за хвост. Деньги для них выше нравственности и религии. Пример: евреи и палестинцы враждуют, а туристическая еврейская мафия и туристическая палестин-

ская мафии слились в экстазе. Демократы-силовики говорили: дайте нам денег - справимся с преступностью. Дали денег - преступность увеличилась.

- Хорошо, хорошо, - прервал я, - и это ясно. Как говорится в анекдоте про арабо-израильский конфликт: "Они уже здесь". Главный вывод: Россия, как сейчас и мы с вами, взята за горло и извне и изнутри. Чему удивляться - плоть противится духу, мир противится Православию. А у евреев, кстати, надо учиться, они раньше нашего были богоизбраны. Но не надо повторять их ошибки - рваться к деньгам и к власти. Рвутся столько веков, а каков результат? Постоянно несчастны. Вы видели хоть одного счастливого еврея? Два народа в мире: мы и евреи, остальные - прикладное. Евреи показали, как не надо жить, нам надо жить, как надо.

- Только два народа? Услышали бы тебя китайцы.

- А что китайцы? Тоже жить хотят. Гениальные копиисты. Ну, дойдут до Крещатика и сразу в Днепр.

- Сеющий в плоть пожнёт от нее тление, а сеющий в дух пожнёт жизнь вечную. - Это, встав, торопливо произнёс Алёша.

- Это утешает, - поблагодарил я. - Но вечную жизнь надо заслужить в жизни земной. - Я вздохнул, обвёл всех взглядом, посмотрел на передний угол. - Наша задача - донести до людей простейшую мысль: если Россия не омоется слезами смирения, ей придётся омываться кровью. И это не страшно, но лучше до этого не доводить. А смирение - это сила, сильнее всех сил.

Глядели на меня мои новые братья по-разному, кто даже и глаза отводил, кто глядел виновато, кто смело и открыто, кто понурился. Но, подумал я, других пока не будет, вот это наше нынешнее воинство. Это же люди, русские люди, овцы стада Христова. Душу Господь положил за своих овец. Я выпрямился и объявил:

- Заканчиваем военный совет. Живём спокойно, без паники, с молитвой. В трезвости. Готовимся к прорыву блокады, к выходу на Большую землю. Сухари, хлеб, теплую одежду. Час на сборы.

- Постойте, - напряженно и порывисто сказал Алёша, - мне надо сказать. Обязательно. Как-то вдохновить. Вот… - Видно было, он волнуется. - Мы обречены.

- Почему это? - вскинулся оборонщик. - Прорвемся! Я танковое кончал.

- Обречены на смерть. Раз мы живые, значит, умрем. И если не за Христа, не за Россию, то попадём в пламя сжигающей совести, в угрызение мук душевных. Адское пламя - это же не выдумка. Подержите ладонь над свечой - больно, а там страшнее, там не руку, а всего себя не отдёрнешь. Мы - русские, у нас нет выхода, и мы - самые счастливые. Живём всех тяжелее, самый тяжелый Крест несём, именно нам доверил его Господь. И надо так его нести, будто мы сами этого хотели. Верит в нас Господь. Дано нам мужество и мудрость, любовь и смирение. Вот такие мы: гонимые, непонимаемые, всех жалеющие, всех спасающие, непобеждённые и непо-беждаемые.

- Слеза, слеза, чувствую - пробило. Да, непобеждаемые! - воскликнул оборонщик. - С детства не плакал. И не стыжусь, и рад. Ну, умрем, но ведь не зря.

- Говори, Алёшка, - одобрил Георгий.

- Да, да! - подтвердил агроном Вася.

- Говори, запомню! - сказал социолог Ахрипов.

- Это хорошие слёзы, дядя Серёжа, хорошие. - Голос Алёши окреп, стал уверенным. - Это знак и внутреннего Креста. Пора пробудиться нам! - чеканил Алёша. - Ночь прошла, а день приближается. Отвергнем дела тьмы, облечемся в оружие света. Ныне спасение ближе к нам, чем когда-либо.

- А?! - Я восторженно ткнул оборонщика в бок. - Есть, брат, на кого Россию оставить. Значит, ты раб Божий Сергий?

- Так получается.

- А у Ильича как имя?

- Самое русское - Николай. Да у всех тут нормальные.

- Час на сборы! - повторил я.

Пошел и сам собираться. А что было собирать? Если ещё после приезда и сумка моя была не разобрана. Да я уже и забыл, что в ней. Взять? Нет. Брысь под лавку. Может, ещё меня дождешься.

 

СКОРО УТРО, НО ЕЩЕ НОЧЬ

Аркаша храпел на полу. Генат спал сидя, уронив голову на стол и используя тарелку вместо подушки. Людмила, театрально жестикулируя, громко говорила:

- Дочка, того ли я вожделела, того ли алкала душа моя? Деточка, не начинай топтать тропинки моей судьбы. Не пей, прежде всего. Ведь перед тобою не мать, а приспособление для производства себе подобных, устройство такое рождательное. Таких, как я, и таких, как ты, начинают разводить искусственно, сечёшь? Ты захочешь сказать: папа, а где я его тебе возьму? Где?

Людмила увидела меня, но даже и взгляд не остановила. Юля таскала на кухню посуду.

- Ну что, медовый месяц начался? - бодро спросил я. Юля брезгливо дернула плечиком. Когда она проходила мимо, я торопливо, шепотом, произнес:

- Оденься, выйди через минуту. - А вслух заметил: - Людмила, отдыхай. Все тут в вашем распоряжении, сегодня нашествия не будет.

- А со мной выпьешь? - спросила она. - Фигурально говоря? Или отцвела уж давно хризантема, и не только в саду?

- Мам, сказано тебе! Отдыхай! - прикрикнула Юля.

Я вышел и ходил у избы, глядя на звезды и читая Иисусову молитву. Нашел Полярную, безобманную звезду, сориентировался. Если мы на северо-восток от Москвы, значит, двигаться будем на юго-запад.

Юля выскочила в накинутом на плечи мужском полушубке. Бросилась на шею.

- Прямо стихи, - сказал я. - В литобледенение, помню, ходил один дядечка, он писал: "Я помню чудное мгновенье, ко мне ты бросилась на шею и вот висишь уж сорок лет".

- А мне и минуты нельзя повисеть?

- Юля, соедини меня с Викой.

- Зачем с Викой? Я уже знаю, что ты больше Лорке понравился. Да я не ревную, родня будем. Я-то, конечно, сама вообразила. Ты мне улыбнулся, я уже и сестричкам разбакланила, что выполнила приказ тебя охмурить. "Мне стало очень весело", - сестричкам я сэмэсила. Я честно думала, что у нас с тобой всё будет чики-пики.

- Налаживай жизнь с Геной. Отучи от вина.

- Какая жизнь? Ты откуда рухнул? Мы же безчувственные, мы же новая порода женщин, нас вывели искусственно.

- Юля, соедини меня с Викой.

- У-у, какой. Вот чем загружаешь. А не спросил, можно ли.

- Вы сообщаетесь, значит, можно.

Юля достала сотовый и мелконько, крашеным ноготком, в него поклевала. Подождала.

- Это я, - сказала она, - не спишь? Да какая свадьба, постная комедия. Жених хрюкает в салате. Слушай, тут ты нужна. Передаю трубку.

- Вика, - торопливо и напористо сказал я, - соедини меня с Гусени-чем. У него я был. После вас. Меня к нему завезли. Надо договорить. Соедини. - В телефоне молчали, и я спросил Юлю: - Тебе Вика отвечала? Что ж она молчит? - Вдруг в трубке раздался четкий мужской голос:

- Слушаю вас. Чему обязан?

- Если поздно, извините. Могу ли я говорить открытым текстом?

- Да. Такой роскошью в своих телефонах я располагаю.

- Мне надо этих ученых вернуть их семьям.

- Задачка. - Он помолчал, потом даже усмехнулся. - Узнаю рус-

ских - сам погибай, товарища выручай. - Ещё помолчал, ещё хмыкнул. - А если и семей уже нет? Не лучше ли и им вслед за родными?

- Не лучше. Они нужны России.

- Почему они? Россия богата умами. Купим новых.

- Эти не продажны. Ваше упование на деньги тупиково. Это тактика. Стратегически победит душа.

- Не надо метафизики. Я подумаю. Всё скажет Вика. На прощание вопрос: нам придётся говорить: "Ты победил, Галилеянин?"

- Конечно. Христос всегда Тот же. И был, и есть, и будет. Он - Камень, на Котором стоит мироздание. Он вечен и безсмертен. Его ли колебать? Милосерден Господь, но есть же и Божий гнев. Возьмёт да стряхнет… Вы спали, наверное, уже?

- Это вы спите, а мы не спим.

- Я могу и дальше продолжить: "Вы устаете, а мы не устаем, вы мало едите, мы вообще можем не есть, так? Но терпения, но смирения нет у вас."

- Антоний? Помню. Что ж, простимся? Стоп! - резко остановил он прощание. - Значит, есть свобода воли, но есть и безсмертие души?

- Да.

- Но если я со своей свободой воли не хочу безсмертия души? Свобода выбора дана мне Богом, и Он же меня её лишает, это как? Нелогично.

- Но надо же когда-то и отвечать за свои дела на земле. Да и нам ли решать за Бога. И чем плохо - предстать с чистой совестью пред Всевышним?

- Давненько не слышал нравоучений, - сказал он. - Я-то привык, что в основном передо мной отчитываются. Всего доброго.

В телефоне щелкнуло. Я думал, конец связи, нет, тут же зазвучал веселый голос Вики:

- Поговорили?

- Викочка, - растерянно сказал я, - ради чего звонил, то и не сказал ему. Мне же денег надо было попросить.

- Это не проблема, - утешила она. - Деньги его не чешут. Сколько?

- Не знаю. Сейчас примерно посчитаю.

- Не надо считать. Миллиона хватит?

- Думаю, да.

- Ну и ладушки.

- Ладушки, ладушки жили у Бен-ладушки.

- Ну вы опять нормально, - восхитилась Вика. - Гусенич уржется.

- Процитируешь ему?

- А то как же! Надо его вздрючивать, а то он как-то последнее время чего-то не того. "Сядь, говорит, на мобильник на паспорт сниму". Отходняк мне, что ли, готовит? Да я не сдвинусь, пусть не надеется. Хоть я и кукла безчувственная, а без зимнего леса не проживу. - Она помолчала, видимо, ждала, что я что-то скажу. Что я мог сказать? Вика попрощалась и попросила:

- Юльке телефон дайте.

- Да, скажи поклон Лоре, передай: будет молиться Божией Матери - и сама поймет, как поступать.

- Я скажу: вы сказали: скажи Лорочке.

- Конечно. - Я отдал мобильник Юле. - Спасибо, Юлечка. Иди спать, детское время вышло.

Она скорбно понурилась, а я опять пошагал к Иван Иванычу. Вспомнил материнскую пословицу. То есть она была общерусской, но мама ее часто употребляла в паре с другой: "на зло молитвы нет". А пословица эта: "бес силен, да воли нет", очень была мне сейчас нужна, чтобы обрести спокойствие души. Я думал: ведь эти ученые говорили заказчикам правду, что ж не поверили правде? Выходит, такая правда заказчикам не нужна. То есть они паки и паки надеются покорить Россию, надеть ей очередной хомут, загнать в стойло непонятный им и непокорный русский народ? Ничего не выйдет. Ну да, кому-то покажется притягательным возглас демократов: вначале выведите людей на высокий материальный уровень, потом говорите им о духов-

ности, но это именно увод от Бога. Кто-то уже клюнул на удочку замены религии религиозным чувством, но русской душе этого будет мало. Масоны всегда говорили о религии, как о части мировой культуры. И будут говорить, что им остается? Трусят друг перед другом, а Бога, вот дурачьё, не боятся. Навстречу мне шли посланные в дом Аркаши.

 

НА СВОБОДУ С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ

Оборонщик доложил: паспорта найдены, вещи собираются, личный состав прибудет для построения вовремя.

- Ложитесь подремать у меня. Только вначале Аркашу разбудите и отправьте домой. Если хай поднимет - к морде кулак и фразу: "Сгоришь вместе со своей хазой".

- Это сделаем, - довольно сказал оборонщик.

- Спросите, кто ему велел выкрасть паспорта. Хотя уже неважно. Всё! Усевшись в низкое кресло, я немного подремал. Иван Иваныч вздыхал

на диване. Ночной петух, непонятно откуда взявшийся, пропел побудку.

- Что, брат во Христе Иоанн, ждать третьих петухов не будем. - Я отошел к рукомойнику, поплескал на лицо. - Я тебя не спрашиваю, пойдёшь, или нет, с нами - не надо, сиди тут. Главное, чтоб добраться, а то боюсь, это новое правительство снюхалось с тем, что сейчас у власти. Хотя никто властью делиться не любит. Мы вернемся, даст Бог.

- Это бы неплохо, - закряхтел Иван Иваныч. - Беру обязательство похудеть наполовину. Буду ходить по селу с колотушкой по ночам.

- Молись за нас.

- Это можно и не говорить. Алёшка! - крикнул Иван Иваныч.

- Пора уже? - откликнулся откуда-то сверху Алёша. Оказывается, он угрелся на печке. И сейчас легко с нее спрыгнул.

- Лежмя лежал или сиднем сидел? - спросил я. - Богатырь!

Мы троекратно обнялись с Иван Иванычем и вышли под тускнеющие к утру звезды. Одна не сдавалась, горела ярко. Мы переглянулись с Алёшей и оба поняли, что вспомнили евангельскую утреннюю звезду.

- Мне, грешному, такое счастье было в жизни - несколько раз видел схождение Благодатного Огня на Гроб Господень. Ты, Алёша, ещё увидишь.

- Дай Бог. Но вот я прямо в отчаянии, - Алёша перекрестился, - как же весь мир не вразумляется, что Господь яснее ясного показывает, что только вера православная истинна, только православным дарится Огонь, как? Все на что-то надеются. Лишь бы без Бога жить. И ведь живут.

Пришагали к моей избе. Я признался себе, что она стала мне дорога. Чем не келья? А село чем не монастырь? А Алёша чем не настоятель? Но даже и в мелькнувшей мысли всё это было так зыбко, как снежный туман над полями. Сейчас надо бежать. Именно так. Добираться до города, на поезд. Если ещё доберемся до города. Но почему-то я думал, что Гусенич нас пощадит. Другое дело Николай Иванович, тот беспощаден.

Далее как в сказке. Подъехал знакомый снегоход, выскочил водитель, вручил мне пакет, козырнул, вскочил обратно в кабину, и снегоход ускользил.

От избы, прямо по сугробам, в одних туфельках, бежала Юля, протягивала мобильник.

- Это вам насовсем. Он вас к телефону, срочно.

- Да.

- Вы же любите врагов своих, что ж вам не пожалеть Денницу? - Да, это он.

- Он-то враг Бога, так что сам Господь с ним разберется. Слышно было - он вздохнул.

- Понимаю, что вы не хотите того, что движется на Россию. Но тут я не властен. Часы пущены.

- Ничего, не страшно. Они всегда тикают. Но вы им скажите о последствиях. Скажите, что никто никогда Россию не побеждал.

- Кому я скажу? Себе? Но поймите - Россия уходит из истории.

- Значит, и весь мир из нее уходит. У тела есть душа, и у мира есть душа. Это Россия.

- Прощайте, - прервал он. - Вас проводят. Охрану я выслал.

Я выключил мобильник и… узнал его. Это был тот, что я бросал в урну Ярославского вокзала. Вот с каких пор пасли. Сунул мобильник в карман. Он тут же сдвоенно пискнул. Эсэмэска: "Прошу вас покинуть мои сны". Очень вовремя.

- Ну, что, креационисты, иосифляне. Сверим часы. Увидел я и поэта в строю.

- Проснулся? С нами?

- Как же без поэтического обслуживания? Пора, ох пора нам прижать эту антирусскую рать. Еще: У нас со Святослава и Владимира всегда то перестройка, то война. Но Русь, ты посмотри, совсем не вымерла, ещё сильней и радостней она.

Небо начинало светлеть. Восток, как поставленный на плиту, начал разогреваться.

- Нас будут охранять, - сообщил я.

- С автоматами и с лопатами? - спросил Сергей.

- Почему с лопатами?

- Чтоб сразу и закопать. Все наши таланты и нас. Шутка такая: был бы талант, а лопата - его закопать - найдется.

- Брат Алексей, читай молитву.

Мы сняли шапки и перекрестились, глядя на рассветное небо.

- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!

2004-2008 гг.

 

СВЕТЛАНА СЫРНЕВА

ЕСЛИ ТЫ ПОНИМАЕШЬ ПО-РУССКИ…

зимний холод

Выхожу я в тёмное пространство зимней ночи, длящейся давно, и её морозное убранство звёздным светом всё озарено.

не было ни осени, ни лета, не бывало юности моей. Падают на землю иглы света, иней упадаёт с тополей.

Так тропа туманная, сырая, знойная, зелёная стезя тихо довела меня до края, за которым жить уже нельзя.

Словно тяжкий упадает молот, грозный наступает приговор. Но люблю я этот зимний холод и морозом скованный простор!

СЫРНЕВА Светлана Анатольевна родилась в деревне Русско-Тимкино Кировской области. Окончила педагогический институт. Работала учительницей в сельской школе, корреспондентом и редактором в районной газете. Автор четырёх поэтических книг. Член Союза писателей России. Живёт в Вятке

Рождена среди студёной пыли, я ещё не ведаю сама, как меня спасали и хранили снег, мороз и русская зима;

чем меня дарили поневоле, в снежное закутав полотно. "Студено'ли, девица, на воле?" "Нет, нисколько мне не студено'".

ИСТОРИК

В тиши глухого кабинета историк чуткий воскресит начало тьмы и гибель света, прочтя письмо надгробных плит.

Сидит он за стаканом чая и смотрит, словно с высоты, тысячелетья прозревая сквозь пожелтевшие листы.

С глубинной тайною связаться, покуда город весь уснул, и роковых цивилизаций крушенье чувствовать и гул!

Следить, как полчища народов бредут с востока на закат, костров и виселиц природу определяя невпопад.

Стыдом, слезами ли облиться? Но то ошибки не твои. Ты крупным планом видишь лица детей и гибнущей семьи.

Придёт к тебе покой, историк, когда погашен лампы свет. Твой сон не тягостен, не горек - он полон радостью побед.

Но если и другое око следит за нами с высоты - оно не мило, не жестоко: лишь объективно, как и ты.

МОЛЧАНИЕ

Голубого тумана завеса, на сто вёрст по утрам тишина. И в молчании ближнего леса бесконечная повесть слышна.

Вот рябина ветвями качает, вот неслышно кружится листва. Тот, кто жил, без труда различает, как молчанье слагает слова.

И бескрайние дали листая, по равнине, слепой от дождя, бродит смыслов безмолвная стая, за предел бытия уходя.

Перелески, овраги да спуски, безысходность заброшенных сёл… Если ты понимаешь по-русски, ты и в этом немало прочёл.

Вовлечённый в поток поневоле, собеседник безмолвный всего, ты всё смотришь в широкое поле и не смеешь сказать ничего.

новогодняя ночь

над городом виснет свеченье мильона весёлых огней, и в пламени меркнет значенье обыденно прожитых дней.

затми его звоном бокала, неистовым выплеском сил, чтоб в небе гремела, сверкала гигантская россыпь светил!

Бурлит, как горячая лава, больших городов торжество. А в поле и слева, и справа - ни зги, не найти никого.

Вморожена в чёрную вечность с холодными блёстками звёзд, лежит пред тобой бесконечность российских немереных вёрст.

Безжизненным льдом мирозданья оцеплены, скованы мы. мы зимние любим гулянья, как пир посредине чумы.

и краткая наша победа над тем, что чернеет вдали, рассыплется, словно комета, взлетевшая к небу с земли.

поле у деревни мошаны

В полдень здесь под куполом небес так беспечно пролетает ветер, словно жизни смысл совсем исчез, незачем и жить на белом свете.

здесь преграда вечности снята, нет опоры страсти и гордыне. гулкая гуляет пустота по бескрайней солнечной равнине.

И тебе не следует, нельзя уповать на помощь или милость, словно правда нашей жизни вся в этом месте исподволь скопилась.

Мой товарищ, лёгкий на подъём! Нам с тобой поклажа не мешает. Мы всё так же за руку идём, словно кто-то всё за нас решает.

Не затем ли в предвечерней мгле нам иные открывались были: словно мы бывали на земле, но ничто с собой не захватили.

 

ВЛАДИМИР БОГОМОЛОВ

"ЖИЗНЬ моя, иль ты

ПРИСНИЛАСЬ МНЕ?…"

ГЛАВЫ ИЗ РОМАНА

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 27 МАЯ

ОТРАВЛЕНИЕ В РАЗВЕДРОТЕ

Донесение командира 36 отдельного медико-санитарного батальона от 26 мая 1945 года

Весьма срочно!

Начсандиву 425 сд Военному прокурору дивизии Нач. ОКР "Смерш" дивизии

Доношу, что сегодня, 26 мая, в 21.05 в медсанбат доставлены военнослужащие дивизионной разведроты сержанты и рядовые Базовский, Калини-чев, Лисенков и Прищепа по поводу отравления неизвестной жидкостью.

На основании клинической картины следует предполагать острое отравление веществами наркотического действия: метиловый алкоголь, хлороформ, антифриз.

Несмотря на экстренно проведенные меры интенсивной терапии, состояние Калиничева и Лисенкова - агональное, у Прищепы - потеряно зрение, у Базовского - проявления энцефалопатии.

Продолжение. Начало в NN 6-8 за 2008 год

Данные вскрытия и химико-токсикологического исследования трупов Ка-линичева и Лисенкова будут готовы для следствия к 9.00 27 мая с. г.

Считаю необходимым принятие срочных мер по отысканию и немедленному изъятию у личного состава разведроты возможно оставшейся спиртопо-добной жидкости и направлению обнаруженного на исследование в армейскую СЭЛ*.

Звонок Махамбета

По приезде из Левендорфа, полумертвый от усталости и нервного перенапряжения, едва коснувшись щекой подушки, я буквально провалился и заснул как убитый, однако спать мне пришлось совсем недолго. Меня разбудил резкий, настойчивый, несмолкаемый зуммер телефона. Нащупав в темноте и взяв трубку, я тотчас автоматически произнес:

- Сто седьмой слушает.

И сразу в мембране услышал взволнованный голос Махамбета:

- Baca? Где ты был?… Тебя ищет весь ночь! Ча-пэ, Васа, кайшлык! - сбивчиво и негромко говорил он. - Я ничего не мог!… Здесь все приехал: конразведка, политотдел, паракуратура… От нас допроску берут… Кайшлык! Приезжай сразу!…

Он так и сказал: "конразведка", "паракуратура", "допроска", он был крайне возбужден и говорил с большим, чем обычно, акцентом, нещадно искажая и перевирая слова.

- Махамбет, что случилось? - закричал я, сразу садясь на кровати и включая лампу; я запомнил на многие годы: на часах было четыре часа тридцать семь минут.

- Тебя ищет весь ночь… Кайшлык! - в крайнем волнении снова сдавленно повторил он; я знал, что по-казахски это слово означает "беда", и понял по его негромкому разговору, что он звонит от дневального из коридора и не хочет, чтобы его услышали.

- Махамбет, что случилось?! - обеспокоенно закричал я. - Скажи толком!

- Калиничев… Лисенков… уже нет… - с отчаянием в голосе сообщил он; мне показалось, что он сейчас заплачет. - Васа, я ничего не мог! Базовский и Прищепа… тоже… Приезжай!

Спустя каких-нибудь пять минут я гнал на мотоцикле в роту, оглашая перед каждым перекрестком улочки спящего городка пронзительными сигналами.

Было ясно: в роте случилась беда. Я лихорадочно соображал, что там могло произойти?… Как я понял, Калиничев и Лисенков были уже арестованы, их, очевидно, забрала прокуратура или контрразведка… За что?! Я терялся в догадках. А Прищепа и Базовский?… Почему Махамбет сказал о них "тоже"?… Все четверо были настолько разные люди - что их могло объединить, какое "че-пе"?… Двух моих подчиненных арестовали, еще двое - Прищепа и Базовский - тоже, как я понял, оказались причастными, остальных допрашивали. Что бы там ни случилось - даже в мое отсутствие! - как командир роты, я за все отвечал, и в любом случае впереди меня ждали неприятности и позорная огласка произошедшего на всю дивизию.

Только теперь меня наконец осенило - Лисенков! Вот перед кем ночью на обратном пути я испытывал чувство вины, именно он был причиной непонятного, подсознательного беспокойства, мучившего меня всю дорогу, именно перед ним я испытывал чувство вины.

Я вспомнил вчерашний праздничный обед в роте, и мой с ним разговор, и его неожиданное откровение, обнажившее для меня его полное одиночество, и как, чтобы скрыть слезы, он опустил голову и натягивал на глаза свою нелепую темно-зеленую фуражку, и его просьбу остаться, не уезжать, и высказанное им убеждение, что и теперь, с пятью орденами и многими медалями, он для всех в роте по-прежнему останется "обезьяной". Теперь, после

* СЭЛ - санэпидлаборатория.

вчерашнего вечера, я его прекрасно понимал: очевидно, он все время испытывал отчужденность, подобную той, какую я ощутил на дне рождения Аде-лины. Только я испытал это чувство и пережил в течение двух-трех часов, а он постоянно.

На площадке перед входом в здание, где размещалась рота, стояли три трофейных машины "опель-кадет".

Я подрулил к входу, подъехав, выключил мотор. На скамье у клумбы сидели человек восемь из моей роты, трое - лейтенант Торчков, Сторожук и Махамбет - сидели прямо на ступеньках крыльца. При моем появлении все поднялись, хотя команду никто не подавал.

- Торчков! - позвал я.

Он побежал ко мне, и одно это должно было меня насторожить: он был в роте всего две недели, был леноват, медлителен и ко всему равнодушен.

- Что случилось? - нетерпеливо спросил я, когда он приблизился.

- Отравление спиртом, - сказал он, вытягиваясь, в его лице и в голосе я ощутил виноватость. - Лисенков и Калиничев насмерть… Прищепа и Базовский ослепли…

Это было настолько неожиданно и так ошеломило меня, что я потерял дар речи и буквально онемел. По дороге сюда мысленно, в голове я перебрал с десяток вариантов чрезвычайных происшествий: и воровство, и угон автомашины с аварией, наездом или другими последствиями, и ограбление какого-нибудь трофейного продовольственного склада или гражданских немцев, и вооруженное столкновение с комендантским патрулем или военнослужащими опергруппы НКВД, и пьяную драку с тяжелыми повреждениями или даже с убийством, и, наконец, изнасилование, - по пьянке, потеряв рассудок, всякое могли натворить, но мысль об отравлении алкоголем мне ни разу в голову не пришла.

Я даже вообразил себе несчастный случай с трофейной миной или фаустпатроном.

- Федотов! - послышалось за моей спиной, и, оборотясь, я увидел за стеклами большого окна учебного класса стоявшего там под открытой форткой начхима дивизии майора Торопецкого, точнее, его строгое лицо; жестами он подзывал меня:

- Заходи!

 

ДОЗНАНИЕ

- Все-таки, где вы находились, Федотов, до четырех часов утра? -

спросил меня Щелкин.

- В Левендорфе…

Из разговоров я уже понял, что об отравлении в роте еще ночью было доложено командиру корпуса - старика специально разбудили для этого, и он приказал провести тщательное параллельное расследование и утром доложить ему о результатах, отчего все теперь и крутилось с четвертой, максимальной скоростью. Почему не доложили Астапычу?

Я не считал себя большим психологом, но понимал, что их всех подняли ночью, они не выспались и были злы, раздражены, но устранить это я не мог.

- Откуда у тебя такая фуражка? - спросил Дышельман, инструктор политотдела корпуса по кличке "Соловей", и, так как я молчал, он требовательно сказал: - Щелкин, допроси его, где он взял эту фуражку?

- Нормальная табельная фуражка, - посмотрев на меня, улыбнулся Щелкин. - В мирное время такая положена в пехоте даже взводному. А он - командир роты.

- В корпусе не каждый полковник имеет такую фуражку, а он, желторотый разгильдяй, разложивший роту, - щеголяет! Я ему не то что взвода, отделения бы не доверил!

- Это не имеет отношения к делу, - спокойно заметил Щелкин и, обращаясь ко мне, спросил:

- О чем молчим? Может быть, у вас плохо со слухом?

- Абзац!

- Как это понимать - абзац? Что такое "абзац"? - раздраженно спросил майор Дышельман.

- С красной строки все придется начать, - объясняю я. - И долго-долго отписывать мелким почерком.

- Насчет чего отписываться?

- Видела ли ваша бабушка сны, а если не видела, то почему. И по всем остальным вопросам.

- Тебе, Федотов, не дано права нам указывать. Ты разводы не разводи. Ты имеешь право мыслить, а не высказывать свои мысли вслух, - зло оборвал меня майор. - Вижу тебя, как голого.

За что он меня так не любил? Его неприязнь я ощутил и запомнил с первой встречи более полутора лет назад под Обоянью, когда мы взяли немецкую траншею и в блиндаже, развороченном противотанковой гранатой, при виде двух трупов, превращенных в бесформенные куски мяса, меня рвало, и он, тогда еще старший лейтенант, агитатор полка, прибежал и отчитывал меня при бойцах и ругал за то, что перед атакой во взводе не написали боевой листок, хотя немецкую траншею мы взяли и без листка. Я ведь был уверен, что в сложной обстановке настоящий офицер должен действовать так, как ему подсказывают его честь, совесть и долг перед Отечеством. Тогда, после первого в моей жизни всего лишь часового боя, во взводе из тридцати пяти человек осталось только девять. Меня выворачивало от крови, вида разбросанных по окопу кишок, а он стоял рядом и кричал…

Я был теперь не тот, совсем другой и заранее решил, что поставлю его на место и дам ему понять, что такое достоинство русского офицера, как только он опять заговорит или начнет драть глотку.

- Есть серьезные подозрения, что Федотов сожительствует с немкой в Левендорфе. Политическую оценку своему поведению даешь? - не повышая голоса, но с явной угрозой спросил майор.

Кошмар на ножках! Бредятина! Я был ошарашен, чувствуя, как пот выступает под мышками, у меня перехватило дыхание и сбилось мышление: какая немка?… откуда он это взял?… ну, гад, что он мне пытается клеить? Но внутренний голос мне кричал: "По тормозам!"

Предотвращению связей с немками на прошлой неделе в дивизионной газете была посвящена целая страница, причем наверху крупным жирным шрифтом было напечатано: "Половые связи с немками - это сифилис и триппер, это - измена Родине!"

Так что Дышельман настойчиво пытался накинуть удавку мне на шею, а это тянуло "на всю портянку", то есть на десять лет.

- Сделай… Подготовь характеристики на командира взвода… - Щел-кин заглянул в бумаги, - Шишлина, на Лисенкова, Калиничева, Базовского и Прищепу. Принесешь их не позже чем через час.

- Шишлин в роте всего две недели. Что я могу написать?

- Правду и только правду, - наставительно сказал Щелкин. - Через час принесешь мне пять характеристик. Иди, Федотов! Но из расположения роты никуда не отлучайся. И не вздумай крутить жопой и обрабатывать подчиненных, не вздумай их подговаривать, чтобы изменили показания.

Последнее предупреждение мне, как офицеру, представилось оскорбительным, но я не успел ничего ответить: в этот момент за окном послышался шум подъехавшей машины, и Торопецкий, посмотрев в окно, сообщил:

- Елагин…

Елагин, войдя в комнату и даже не поздоровавшись, обвел взглядом всех присутствующих и с мрачным видом сел на пустой стул.

Прокурор дивизии майор Булаховский сидел по центру стола, ни разу не взглянув ни на появившегося Елагина, ни на меня, и, не поднимая головы, быстро просматривал листы протоколов допросов, переворачивая, откладывал их влево и, пробежав глазами последний, проговорил:

- Ну, ладушки, - он повернулся к капитану Малышеву. - А что думает контрразведка?

- Как вам сказать… - начал Малышев.

- По-русски.

- Тут сплошные грубейшие… я бы даже сказал - безобразные нарушения, которые и привели к отравлению… Виновные - прежде всего начальник ВэТээС капитан Кудельков… Метиловый спирт, как и все трофейные алкогольные жидкости, должен храниться в закрытом помещении, под замком, в опечатанном состоянии, а его, несмотря на неоднократные приказы и запрещения, держали на открытой площадке. Имеющаяся на бочонке надпись на немецком языке "Осторожно - яд!" обязательно должна была быть продублирована крупными буквами по-русски масляной или другой несмываемой краской, но это не было сделано… К трофейным спиртосодержащим жидкостям личный состав караула не должен иметь никакого доступа, однако он, сменившись, прихватывает стокилограммовый бочонок и увозит его в роту… Капитан Кудельков видел это, но не воспрепятствовал хищению и увозу бочонка, даже не поинтересовался его содержимым, хотя без труда можно было установить, что жидкость ядовита. После обеда, когда старшина Махамбетов разбудил Шишлина и доложил о привезенном в роту бочонке и что из него какое-то количество спирта уже успели отлить, Шишлин вместо того, чтобы принять решительные меры и немедленно провести в казарме и во всех других помещениях роты поголовный обыск с целью изъятия метилового спирта, узнав, что старшина Махамбетов расстрелял бочонок, успокоился и продолжал спать… Командир роты старший лейтенант Федотов был откомандирован на отборочный строевой смотр в корпус и, если бы не появился в роте, мог бы вообще остаться как бы в стороне. Однако примерно к двенадцати часам Федотов возвратился в роту, чтобы, как он объясняет, принять участие в праздничном обеде. Ему сразу же доложили, что положенные по случаю юбилея дивизии сто граммов водки на человека роте не выдали, и ничего не сообщили, то есть скрыли от него привоз караулом злополучного бочонка с трофейным спиртом и якобы его последующую ликвидацию. Вместо того чтобы в оставшийся до обеда час добиться получения положенных четырех килограммов водки, Федотов самолично принимает решение выставить на стол десять бутылок сухого мозельского вина.

- Его крепость 11 градусов, меньше двухсот граммов на человека, для бойцов это все равно что слону дробина, - пояснил Елагин.

- Вот эти дробины, товарищ майор, и явились пусковым механизмом всего последующего. Люди до первого марта привыкли получать по сто граммов водки, получали они ее и весь март на плацдарме, чем достигалась определенная степень опьянения. Стаканом сухого вина ее не достигнешь, и у многих возникла потребность добавить. Результаты известны: отравление произошло вследствие переупотребления алкоголя, как установлено, метилового спирта.

- Ловко все придумано, - усмехнулся Елагин. - В корпусе или в дивизии, в нарушение приказа наркома, не выдали в день юбилея к обеду водку, а виноват командир роты.

- Почему своевременно не доложили о "че-пе" в полку? - обратился Щелкин к Елагину.

- Кому по табелю мы обязаны доносить?

- Согласно приказа двести три о массовом отравлении сообщается…

- Какое "массовое" отравление?! - запротестовал Елагин. - Два человека - это что, уже массовое?!

- Два человека умерло, - не повышая голоса, невозмутимо продолжал Щелкин, - а отравилось и было доставлено в госпиталь четверо. Ну, если вас это больше устраивает, назовем отравление не массовым, а групповым… Это, опять же, пункт тринадцатый приказа двести три. По табелю необходимо немедленно доложить: начальнику Главупраформа Красной Армии, Военному Совету, прокуратуре и контрразведке фронта, - загибая на руке пальцы, перечислял он. - Военному Совету, прокуратуре и контрразведке армии, командиру корпуса и начальнику отдела контрразведки. Девять адресов… Это минимум!

- Это упущения идейно-воспитательной работы и, как результат - распущенность. Командир роты в праздничный день части оставляет роту, что-

бы переспать с немкой, как уверяет нас майор Дышельман, его подчиненные, несмотря на бесконечные категорические приказы и запрещения, употребляют в качестве алкогольного напитка трофейную спиртоподобную жидкость, - заявляет капитан Малышев…

- Что вы мне мозги мылите? - возмущается Елагин. - Вы офицер советской контрразведки, а ваше предположение удивительно своей непатриотичностью, - говорит он Малышеву. - Лично я убежден, что если русский офицер переспал с немкой, то он ее завербовал, а не она его.

Малышев молчит, все остальные смеются…

- Допустим, что так, - не теряется Малышев, - но почему он не хочет назвать ее?

- И насчет последнего награждения Лисенкова командир корпуса и начальник политотдела сомневались, но командование дивизии настояло и продавило свое представление, хотя знало, что Лисенков неоднократно судим, - вставляет Дышельман.

- Минутку! - закричал Елагин, с силой ударив ладонью по столу, за которым он сидел, лицо его выразило крайнее негодование. - Майор Ды-шельман! Что значит: "продавило"?! Попрошу вас в моем присутствии больше никогда не допускать неуважительных высказываний в адрес полковника Быченкова! Я этого не потерплю!!! - Он снова с силой ударил по столу, теперь уже кулаком, и, возбужденный, разгневанный, поднялся. - Зарубите себе на носу - я этого не потерплю!

- Что я сказал?… Товарищи… Что я такого сказал? - покраснев и в некоторой растерянности повторял Дышельман, переводя взгляд с Торопец-кого на Щелкина, а затем на Малышева. - Товарищ майор, - обратился он к Елагину, - я должен заявить при свидетелях, что к полковнику Николаю Астаповичу Быченкову, Герою Советского Союза, командиру дивизии, удостоенной пяти боевых орденов, я отношусь с величайшим уважением! Однако представление уголовника, злокачественного рецидивиста Лисенкова к третьему ордену Славы вызвало у командования корпуса и начальника политотдела… сомнения.

- Должен заметить, что знамя дивизии спасли старший лейтенант Федотов и разведчик Лисенков, а не майор Дышельман. И если бы этого не произошло, дивизия была бы расфомирована, а корпус и армия - опозорены, - жестко объявил Елагин.

- Спасение знамени дивизии - это миф, придуманный в вашей дивизии, - продолжал Дышельман. - Зачем Федотов возил знамя в расположение немцев? Хорошо, что всё кончилось благополучно. Все это нелепость, и не надо выдавать ее за подвиг. У командира корпуса относительно этого спасения были большие сомнения, и он не пожелал подписать тогда наградные документы на них.

- Эта нелепость зафиксирована в ЖеБэДэ* как героический подвиг. Вы что, теперь будете историю переписывать? Вы пятый закон Ньютона помните? - спросил Елагин.

- Пятый? Нет, не помню.

- Тогда я вам его напомню. Вы по-еврейски понимаете?

- Я?… Нет… - покраснев, замялся Дышельман. - Плохо…

- Тогда я вам скажу по-татарски: "Нахижо хусвин!… Белясен?"** - четко, громко, выразительно произнес Елагин. - Последние трое суток я выполнял приказ командира дивизии по подъему боевой техники со дна Одера. В двухстах километрах отсюда. И прибыл в расположение дивизии… - Елагин посмотрел на часы, - всего час тому назад. Так что относительно моей личной ответственности, чего вы более всего жаждете, майор Дышель-ман, вы можете поцеловать меня между лопаток, а если не дотянетесь и попадете ниже - никаких претензий у меня к вам не будет, - жестко сказал Елагин.

* ЖБД (ЖеБэДэ) - журнал боевых действий - отчетно-информационный документ, в который ежедневно записываются сведения о подготовке и ходе боевых действий. ** "Тебе понятно?"

- Ну и как, товарищ майор, вытащили орудия?

- Я вас понял! - перебил его Елагин. - Мы-то вытащили, а вот вы здесь что вытаскиваете? - резко спросил он. - Кому яму роете, себе?! И не смейте называть меня товарищем!… Майор Дышельман, я вас вижу насквозь и даже глубже, - заверил он.

- Товарищ майор, - обратился к Булаховскому Дышельман, - я старший инструктор политотдела корпуса и попрошу вас оградить меня от клеветнических, безответственных оскорблений! Майор Елагин пытается выгораживать своих подчиненных! Это беспринципная круговая порука, о чем мною будет доложено начальнику политотдела!

- Ты хам, Елагин, доцент филологии, а хам, - строго сказал майор Булаховский. - Целовать тебя никто не будет, а взыскание получишь.

Вот так, дружба дружбой, а служба службой. Я понимал, что возмущение Елагина напускное, деланное, понимал, что он бутафорит и, как он сам выражался, "давит демагогией", и меня это подбодрило, порадовало. Я утвердился в мысли, что не только Елагин, но и командование дивизии, и сам Астапыч будут меня защищать и в обиду не дадут.

Как все-таки сложна и непредсказуема жизнь! У Елагина нелады с Ды-шельманом, а я отвечай…

Я только успеваю подумать, что если Елагин уйдет, мне будет плохо, как дверь рывком отворилась и вошел испуганный дежурный офицер.

- Товарищ прокурор… Майор Булаховский, вас к телефону!…

…Через несколько минут вернулся Булаховский с довольно озабоченным лицом.

- Пришла беда - отворяй ворота, - сказал он, прикрыв за собою дверь и быстро проходя к столу, где лежала его планшетка и были разложены бумаги. - Звонил Голубев из медсанбата. Там же находятся командир дивизии и начальник штаба полковник Кириллов. Еще одно "че-пе". Комдив приказал мне немедленно приехать. Несчастный случай на охоте. Када-вэр!* - отчетливо произнес он, обращаясь к Щелкину и продолжая стоять. - И незаурядный! И не рядовой! И еще какой!

После того, как его вызвали к телефону и особенно после упоминания им Голубева, командира дивизии и полковника Кириллова, я слушал его с напряженным вниманием, решив в первую минуту, что звонок связан с отравлением в роте, и потому хорошо запомнил трудную нерусскую фамилию "Кадавэр": мне она ничего не говорила, но я сразу подумал, что это еврей или прибалт.

- Полковник, и весьма ответственный, - продолжал Булаховский, - на генеральской должности. Заместитель начальника военного отдела, он же особоуполномоченный Наркомата государственного контроля. Так что шума и славы не оберешься.

- Гудим, - усмехаясь, сказал Щелкин. - Не дай бог такой славы!

- Гудим, - подтвердил Булаховский. - Шума тут будет побольше, чем с отравлением. Гудим до Генштаба, а быть может, и выше. Я сейчас уеду, а вы к десяти часам подготовьте проект приказа командира корпуса, - велел Булаховский, переводя взгляд со Щелкина на Торопецкого. - Я обещал генералу, что к двенадцати приказ будет готов. Ты, Щелкин, будь на месте, я тебе к десяти позвоню, окончательно все согласуем, и сам отпечатаешь его начисто. Возьмите бумагу и записывайте… В констатирующей части приказа - изложение произошедшего, коротко, в одном-двух абзацах, но с обязательным указанием следующих обстоятельств… Грубое нарушение всех основных приказов о правилах хранения спиртоподобных жидкостей, это раз… - медленно диктовал Булаховский. - Отсутствие на бочонке дублированной предупредительной надписи на русском языке, это два… Свободный доступ личного состава караула к ядовитым спиртоподобным жидкостям… три, четвертое - безответственность начальника ВэТээС капитана Куделькова, с ведома и в присутствии которого бочонок был вывезен со склада… Дальше… Преступная халатность командира взвода Шишлина, остав-

* Кадавэр (лат.) - труп.

шегося за старшего офицера в роте, и неисполнение им прямых служебных обязанностей. Для характеристики происшествия, его последствий и оценки следует указать… записывайте… Небоевые безвозвратные потери - четыре человека - в мирное время… Это, Щелкин, надо акцентировать: война окончилась, а люди гибнут…

- Почему четыре, всего два, - возразил Елагин.

- А двое потерявших зрение, они что - останутся в строю? - со злостью спросил Булаховский. - Для армии они потеряны, и для государства - инвалиды. Пожизненно! Должен кто-то за это ответить? Ты, Елагин, на следствие не дави, как командир полка, ты лицо лично заинтересованное в исходе дела, и сейчас при обсуждении проекта приказа тебе здесь делать нечего, формально вообще-то и находиться не положено. Коль пришел и сидишь - не мешай! - еще раз напомнил Булаховский Елагину, в каком качестве тот здесь находится.

Они с Елагиным были друзьями и связывали их не только вечера, проведенные за преферансом, но я никогда не слышал, чтобы он говорил с Елагиным так неприязненно.

- Записывай, Щелкин, дальше… В приказной части укажите принятые меры по наведению порядка на складе и недопущению впредь подобных отравлений алкогольными жидкостями в частях корпуса и, разумеется, наказание виновных. Значит так… Всем сестрам - по серьгам. Командир взвода лейтенант Шишлин - "Валентина" *, другого решения тут быть не может… Начальник ВэТээС капитан Кудельков… заслуживает "Валентины", но, учитывая безупречную службу, ранения и награды - строгое дисциплинарное наказание, быть может, с отстранением от должности и понижением на одну ступень… Это уже на усмотрение командира корпуса… Командир роты Федотов - строгое дисциплинарное взыскание с обязательным отстранением от должности и понижением до командира взвода… Заведующий складом старшина Михеев…

Что он говорил им дальше, я уже не слышал. Я был ошеломлен тем, что меня намереваются отстранить от должности и понизить. Меня! За что?! Первая моя мысль была об Астапыче: только он мог меня теперь защитить и спасти.

Я был совершенно потрясен. Только вчера… даже не вчера, а четыре-пять часов тому назад, сегодня ночью, представляя меня на веранде Нине Алексеевне, он, Булаховский, аттестовал меня ветераном дивизии и отличным парнем, а теперь… отстранить и назначить с понижением. Неужели же все так просто?… Меня, одного из лучших офицеров дивизии…

Черный камень тоски и одиночества сдавил душу. Мне было так неуютно в этом огромном, лишенном справедливости мире, что подсознательно возникло нереальное желание: мамочка, дорогая, роди меня обратно…

Десятки, а может, и сотни раз я слышал и читал о предчувствиях, различных приметах и предвестиях, но у меня в те поистине поворотные в моей жизни сутки ничего подобного не было. К полуночи субботы всесильное колесо истории уже накатило, навалилось на меня всей своей чудовищной тяжестью, однако я ничего не ощущал. Распитие метилового спирта, как установило следствие, началось сразу после моего отъезда из роты, то есть примерно в три часа дня, и первые четверо отравившихся были доставлены в медсанбат дивизии где-то около семи часов вечера, а ближе к одиннадцати, когда Галина Васильевна унижала мое офицерское достоинство, Лисен-кова уже более двух часов не было в живых, а Калиничева еще пытались спасти. Был разыскан и прибыл армейский токсиколог, подполковник мед-службы, до войны будто бы профессор, по фамилии Розенблюм или Блю-менфельд - "блюм" там было, это точно. Калиничева тянули с того света несколько часов, зная при этом, что его уже не вытащить, и еще двое моих солдат находились в тяжелейшем состоянии - позднее они ослепли. О чрезвычайном происшествии во вверенной мне разведроте в этот час, как и по-

* Валентина, Валентина Трифоновна, сокращенно ВТ - жаргонное обозначение Военного трибунала.

ложено, доносили шифром срочными спецсообщениями в шесть адресов, и о случившемся отравлении со смертельным исходом в эти минуты уже знали почти за две тысячи километров - в Москве. Я же, находясь менее чем в часе езды от роты и медсанбата, относительно свалившейся на меня лично и на дивизию беды оставался в неведении. Колесо истории чудовищной тяжестью накатило на меня, переехав, а точнее, поломав мою офицерскую судьбу, но никакого предвестия мне в тот день или вечер не было.

…Если бы я не поехал в Левендорф и остался в роте!

Я вдруг отчетливо осознал, что и я, и Арнаутов, и Елагин оказались песчинками, попавшими в жернова Истории, и что все мы закувыркаемся и полетим вверх тормашками со своих должностей: и я, и Арнаутов, и Елагин, и даже Астапыч…

 

РАЗГОВОР С ЕЛАГИНЫМ

Дневальный сменился, и в коридоре у тумбочки возле входа теперь стоял Горпиняк, а рядом с ним в настороженном ожидании - Шишлин с тем же виноватым, заискивающим лицом. Он, разумеется, не знал, что уже решено предать его суду Военного трибунала, и когда я подошел, попытался с собачьей преданностью заглянуть мне в глаза, но мне его нисколько не было жаль: я уже утвердился в мысли, что он во всем виноват, и старался на него не смотреть.

- Майор Елагин уехал? - спросил я Горпиняка.

- Никак нет! - поправив ножны с кинжальным штыком на правом бедре и усердно вытягиваясь, доложил он. - Майор… они бреются! В умывальной!

В большой светлой, отделанной белой плиткой комнате, оборудованной вдоль трех стен умывальными раковинами, Елагин, сняв китель и укрепив на подоконнике небольшое зеркало, брился опасной бритвой. Оборотясь, он посмотрел на меня быстрым сумрачным взглядом и продолжал намыливать помазком щеки и подбородок.

Не зная, что сказать и что делать, я в нерешимости стоял посреди умывальной, и так продолжалось более минуты, а он тем временем брился, обтирая бритву, снимая с нее мыльную пену на кусок газеты.

- Три года я возился с этой обезьяной, и все впустую! - не оборачиваясь, злым, хриплым голосом проговорил он, разумея, как я тут же понял, Лисенкова. - Его бы выгнать в стрелковую роту - он сто раз это заслужил, - а я все нянчился!… Сколько я его защищал!… Ведь верил в него, верил, что переменится! И еще, как дурак, третий орден Славы ему пробивал… Воистину: не накормивши, не напоивши и не отогревши - врага не наживешь и дерьма не нахлебаешься!

Я вспомнил, как две недели назад - за день до обеда с американцами - меня срочно вызвали в штаб дивизии, где решался вопрос о представлении Лисенкова к третьему ордену Славы, и как полковник Фролов и полковник Кириллов осторожничали, предупреждали, что полный кавалер ордена Славы это, можно сказать, - национальный герой, а Лисенков - вор-рецидивист, и уговаривали Астапыча воздержаться. А тот сидел, слушал, смотрел на них вроде с интересом и не спеша, с явным удовольствием пил крепкий коричневый чай из тонкого стакана в трофейном серебряном подстаканнике, благодушно щурился и, допив и обтерев лицо белоснежным носовым платком, обратился ко мне как к младшему по должности и по званию:

- Пусть командир роты скажет, достоин ли Лисенков третьего ордена Славы за бои апреля и марта месяцев. Конкретно, по статуту! Заслуживает или нет?

И я, почувствовав настроение Астапыча и не стесняясь присутствия начальника штаба дивизии и начальника политотдела, только что высказывавшихся против представления Лисенкова к третьему ордену Славы - они предлагали оформить ему орден Красной Звезды или даже Отечественной войны, - четко ответил:

- Так точно, заслуживает!

Потом такой же вопрос Астапыч задал Елагину и, получив опять же положительный ответ, приказал немедленно оформить наградной лист…

- И с тобой, недоумком, я два года возился, - меж тем продолжал Елагин, подправляя бритвой висок, - вот ты и отблагодарил!

- Виноват, товарищ майор, - вступился я. - Если бы я знал…

- Если бы!!! - оборачиваясь, в ярости закричал Елагин; остатки мыльной пены белели у него на шее и на левом виске. - Если бы у моей бабушки были яйца, она была бы дедушкой!… В день полкового праздника, когда людям выдан алкоголь, командир роты не имеет права уходить из расположения раньше отбоя! Более того, через час после отбоя он должен пересчитать спящих по ногам и головам и убедиться, что все на месте. Офицер - это круглосуточные обязанности и круглосуточная ответственность! А ты напялил чужую фуражку, - он смотрел на меня с откровенным презрением и неприязнью, - и смылся сразу после обеда, бросив на произвол полсотни подвыпивших подчиненных, рядовых и сержантов, будто тебе все до фени и за роту ты не отвечаешь!

Отметив про себя, что надо без промедления вернуть Коке фуражку и поскорее надеть свою пилотку, я молчал. Что я мог сказать в свое оправдание, да и надо ли было говорить?… Ни на минуту я не забывал, что в моем положении главное - не залупаться и не вылезать. Тем временем майор, подойдя к раковине слева от окна, сполоснул бритву, тщательно умыл лицо и вытер его большим мятым носовым платком.

- Ты оставил за себя Шишлина, он поручил роту сержанту, а тот взял и сам первым нажрался! Аллес нормалес!… - возвратясь к окну, с издевкой сказал Елагин и после короткого молчания продолжал: - Двое погибло и двое ослепло, так что отстранение от должности ты заслужил и на меня не рассчитывай, я тебя защищать не буду! Совесть не позволяет!… - пояснил он. - Иди к Астапычу, он человек добрый, жалостливый, и ты у него в любимчиках, иди к Фролову, он тоже относится к тебе неплохо… Может, они подсоломят… Не знаю… Боюсь, им сегодня не до тебя, у них сегодня еще "че-пе" с полковником из Москвы… Еще один труп, ты же слышал… Но ты иди и царапайся - до последнего! Другого выхода у тебя нет. Дышельман, чтобы устроить мне подлянку, будет тебя топить вмертвую - надеюсь, ты это уже понял!

- За что? - потерянно проговорил я.

- Революционный инстинкт!… Не было бы меня и тебя, других бы жрал!… Это слепой животный инстинкт… постоянная жажда крови… - раздумчиво сказал Елагин. - Кем бы он был до революции?… Жил бы в черте оседлости, где-нибудь в Сморгони или в Бердичеве, сапожничал или портняжничал, унижался бы перед заказчиками и перед каждым городовым шапку бы ломал! Был бы он тогда ничем, а теперь стал всем!… Инспектор политотдела корпуса - это тебе не хала-бала, не фуё-моё и не баран начихал! Собирает недостатки, выискивает нарушителей и врагов и прямиком информирует начальника политотдела или самого командира корпуса… Раньше это доносами называлось, а теперь информацией… Да его не только равные по званию, его и полковники боятся!… Вот напишет, как угрожал, что ты спал с немкой, и она тебя завербовала, и ведь не отмоешься!… Жизни не хватит!… Такую кучу навалит - на тачке не увезешь!… А вот тебя увезти запросто могут!… На Колыму, медведей пасти, - уточнил Елагин, с хмурым видом глядя в окно, и, малость погодя, повернув ко мне лицо, продолжал. - Когда будет приказ командира корпуса, его не переделаешь, и уже никто - ни Астапыч, ни Фролов - тебе не поможет! А как оценит произошедшее генерал, неизвестно. С подачи Дышельмана он может и тебе "Валентину" прописать! Что мог, я сделал, а теперь царапайся сам!

- Разрешите идти? - после недолгой растерянности я вскинул руку к козырьку, продолжая озабоченно осмысливать сказанное майором.

Своим неожиданным заявлением, что защищать меня не будет, он словно облил меня холодной водой; его предположение о возможном предании меня суду Военного трибунала и о том, что меня могут отправить на Колыму пасти медведей, показалось мне нелепым и невероятным - я не чувство-

вал себя совершившим преступление, я был убежден, что, коль оставил за себя офицера, командира взвода, то он и должен отвечать за все, что произошло; однако совет Елагина царапаться до последнего, идти к командиру дивизии и начальнику штаба - они действительно относились ко мне по-доброму, по-отечески - побуждал меня к активным действиям.

- К Астапычу и Фролову ты пойдешь потом, ближе к вечеру. А сейчас обеспечь похороны! К обеду чтобы были два гроба, грузовик и два комплекта нового обмундирования! - приказал он. - Отбери десять человек с автоматами для салюта! Похороны надо провести с отданием воинских почестей, а при отравлениях никакие почести не положены! Так что холостых патронов нам не дадут, возьмешь боевые! * Место для захоронения я выберу сам, а ты после завтрака выделишь трех человек с лопатами отрыть могилу! И к пятнадцати часам привезешь все в медсанбат, там и встретимся.

Я напряженно запоминал каждое его слово, и тут на меня какое-то затмение накатило, и неожиданно я сказал:

- Товарищ майор, разрешите доложить… В девять часов я должен участвовать в соревнованиях в корпусе по бегу, прыжкам и метанию гранаты. Есть приказ… Должны были я и Базовский, но Базовский…

- Ты, Федотов, недоумком был, таким в моей памяти и останешься! - заверил меня Елагин, впервые за многие месяцы назвав меня наедине по фамилии. - Из-за твоей безответственности или разгильдяйства двое погибло и двое ослепло, а ты готов бегать и прыгать?… А плясать тебе не хочется?… Ну что ты варежку раззявил, ты что, сам не соображаешь?… Чтобы и люди для похорон, и два комплекта обмундирования по росту, и два гроба к пятнадцати ноль-ноль были в медсанбате! И пачку патронов не забудь! Иди!

И снова я жил выполнением ближайшей задачи, на этот раз удручающей, скорбной - изготовлением гробов. Бойцы в роте мне подсказали, что неподалеку от казармы в большом сарае хранился целый штабель подходящих досок. С хозяйкой, толстой, седой, мужеподобной немкой, я договорился не сразу, но и без особого труда. Я привел ее в сарай и, показывая на доски, закрывал глаза, складывал руки на груди и замирал, изображая покойника. Как она говорила не раз, у нее самой погибли на войне не то муж и сын, не то и муж, и сын, и брат или брат мужа - я точно не понял, - и когда она уяснила, что нам надо сколотить два гроба, "фюр золдатен", как я ей повторил трижды или четырежды, мы нашли общий язык. Я приласкал ее двухфунтовой банкой немецкой свиной тушенки и трофейной же пачкой немецких армейских сигарет, и, увидев пачку, она вдруг заплакала, но взяла и опустила в большой накладной карман передника, повторяя стонущим, рыдающим голосом: "Зигфрид!… О-о, Зигфрид!… Майн Зигфрид!… " Очевидно, так звали одного из погибших - ее мужа, или сына, или брата, или деверя, - курившего такие солдатские сигареты. Вытирая слезы платком, она помогла нам отобрать два десятка отличных сосновых досок выдержанной прямослойной древесины, сама очистила от мелкого хлама не по-российски длинный, со многими приспособлениями, упорами и зажимами верстак, стоявший под большим окном слева от входа, и затем притащила из дома тяжелый фанерный чемодан с прекрасным золингеновской стали столярным инструментом. Увидев его, я невольно вспомнил деда.

С помощью Волкова и Бондаренко я изготовил два ровных, аккуратных гроба, правда, в поперечном разрезе не шестигранных, как следовало бы в мирных условиях, а прямоугольных, в форме узких длинных ящиков - для Лисенкова немного покороче. Нижние доски для прочности я прихватил шурупами.

Я старательно, до гладкости обстругал фуганком все до единой доски, маленьким ладным шлифтиком выровнял до зеркальности торцы, будто это имело теперь какое-то значение для Лисенкова, Калиничева или для меня и

моим усердием можно было что-то поправить. И всё время я думал о Лисен-

* Статья 269 Устава гарнизонной службы Красной Армии того времени предусматривала производство салюта при погребении военнослужащих не боевыми, а холостыми патронами.

кове, как он, маленький, худенький, спас мне жизнь: вытащив из-под обломков, он под шквальным огнем тащил на себе меня, пятипудового, раненого и оглушенного, несколько километров; вспоминал, каким он был ловким, умным, хитрым и бесстрашным разведчиком, казалось, заговоренным от пуль, вспоминал его нелепую темно-зеленую фуражку и особенно перебирал в памяти вчерашний праздничный обед, то, что он говорил, и его признание: "Душа тоскует…", и молящую просьбу не уходить, и слезы у него в глазах, и проклинал все: и вчерашний день, и бочонок с метиловым спиртом, и старшего лейтенанта Шишлина, и самого себя.

 

В МОРГЕ

В расположение медсанбата мы прибыли без четверти три. Как приказал Елагин, в кузове я привез с собой десять автоматчиков из старослужащих, из тех, кто знал Лисенкова.

Все жалели Лисенкова, тихо разговаривали между собой, вспоминали, какой хороший он был мужик, исполнительный и в бою себя не жалел - а это на войне главное!

Махамбет, прибывший раньше, провел меня в помещение морга, где на обитых цинком столах с наклоном к ногам лежали трупы Лисенкова и Калиничева: запавшие глаза закрыты, черты лица заострены, пальцы рук полусогнуты, у обоих одинаковые от разрезов грубые швы от подбородка до лобка, стянутые прочным шпагатом голубоватого цвета, среди которого были видны остатки опилок.

Я знал, что в госпиталях после вскрытия внутрь трупа для чего-то засыпают опилки и лишь потом зашивают. Раньше мне никогда не приходилось видеть это и потому над этим задумываться, а сейчас подумал и не мог понять бессмысленности, как мне казалось, этого - зачем и для чего?

Лисенков - маленький, худенький, серо-синего цвета с красновато-лиловыми пятнами и татуировками на теле - лежал с привязанными бирками на руках и ногах и четкой надписью химическим карандашом на левой подошве: "Лисенков А.А. 26.5.45".

И в эту минуту я услышал, как подъехала машина, и вошли Елагин и Арнаутов. Отставного гусара я не видел с ночи, когда я его привез в Гуперталь.

- Ну, что, Лисёнок, отдухарился? - разглядывая труп Лисенкова, точнее, шрамы и татуировки на его худеньком окоченевшем теле, произнес Елагин. - И Колыма, и Воркута - энциклопедия жизни! Еще на спине и на заднице десяток наколок,- сказал он Арнаутову.

Арнаутов, впрочем, трупы рассматривал молча, без комментариев.

- А отчего они такие грязные? - спросил Елагин и посмотрел на меня.

- Не могу знать!

- А должен! Покойников положено обмывать, - сообщил он. - Прикажи обмыть! Отдухарился сам и пацана с собой уволок!

Это уже относилось к Калиничеву.

Махамбет придвинулся к столу и, бросив быстрый взгляд на Елагина, произнес:

- Коронки сняли, - и попытался отогнуть окоченевшие губы Лисенко-ва и показать нам.

- Кто снял?

- Здесь. Я сам его вез - были.

И тут в дверях мягко, легко ступая, появилась красивая, статная, лет двадцати восьми, круглолицая, чуть курносая, румяная, не женщина, а куколка - кукольное личико, синие глазки с удивительно кротким взглядом, кукольный ротик - в белоснежном халатике и прекрасных хромовых сапожках. Толстая светло-русая коса была аккуратно уложена на кукольной головке.

- Здравствуйте, - не по уставу поздоровалась она и представилась. - Дежурный врач, капитан медслужбы Фомичева. Кто из вас старший? Вы?… Здесь курить не положено… Вот справки о смерти, - она протянула бумажки Елагину.

Он взял их и, загасив сигарету о каблук сапога, стал читать.

- Порядок захоронения вам известен?… - переводя взгляд с Арнаутова на меня, спросила она. - Без отдания воинских почестей… И это все тоже не положено, - она указала рукой на стоявшие посреди помещения раскрытые гробы и лежавшие в них на дне комплекты новенького обмундирования, простыни, белье и темно-зеленую фуражку Лисенкова. - Я вас официально предупреждаю.

Ей и в голову не могло прийти, что в свое время я исполнял обязанности начальника полковой похоронной команды и порядок погребения военнослужащих знал наверняка не хуже ее. Меня задела ее безапелляционность, и я не удержался:

- Почему не положено?… Погребение лиц сержантского и рядового состава в госпиталях и медсанбатах производится в поступивших с ними гимнастерке, брюках, нательных рубашке и кальсонах, а также в носках и госпитальных тапочках, - по порядку перечислил я. - Носков и тапочек у нас нет, их обязан предоставить медсанбат.

- Правильно, - спокойно согласилась она. - Это относится к военнослужащим, умершим от ран или погибшим при исполнении обязанностей воинской службы. Однако на самоубийц, на отравленцев, на умерших в результате алкогольного отравления или от несчастных случаев по пьянке это не распространяется. Более того, захоронение в этих случаях безгробное, без простыни, без гимнастерки и брюк, без носков и тапочек, только в рубашке и кальсонах третьей категории!

Я не мог понять, в голове не укладывалось то, что она сказала. Нательное белье третьей категории в дивизии списывалось как ветошь, после оформления актом его разрывали на тряпки и использовали для чистки оружия. Неужели Лисенков и Калиничев ничего, кроме ветоши, не заслужили?…

Все годы войны на всех фронтах хоронить в гробах полагалось только офицеров и женщин-военнослужащих, но и это зачастую не соблюдалось, так как во время боев, когда, например, в стрелковом полку за сутки гибли десятки офицеров, не оказывалось ни досок, ни рабочих рук сделать столько гробов, обеспечить же ими сотни убитых в том же полку рядовых и сержантов тем более не имелось никакой возможности. Безгробное погребение во время боевых действий было неизбежным, и простыня при похоронах в госпитале или медсанбате полагалась только офицерам, однако война окончилась, и гробы мы изготовили сами, и все привезли свое, и в роте были сотни новых трофейных простыней, и то, что нам предлагалось зарыть в землю Лисенкова и Калиничева лишь в нательном белье третьей категории - в ветоши! - представлялось мне дичайшей, кощунственной нелепостью. Я ожидал, что Елагин вмешается, но он молчал, и я сказал:

- Товарищ капитан, но нам ничего не надо, мы все привезли свое.

- Это не имеет значения, - ответила она. - Есть приказ по армии. Погибших от отравления спиртоподобными жидкостями, как и самоубийц, хоронят без отдания воинских почестей. Такой порядок установлен не для экономии, а с воспитательной целью, и нарушать его не положено.

- Кальсоны третьей категории с воспитательной целью? - весело оживился Елагин. - Кого же они воспитывают?

- Всех! - убежденно сказала она. - Это делается в назидание! Для предотвращения случаев самоубийств, алкогольных отравлений и чрезвычайных происшествий по пьянке. Каждый военнослужащий должен знать, что в этих случаях его похоронят в нательном белье третьей категории. Без чести и достоинства, извините, как собаку! Это не мною и не нами придумано. Есть указание штаба тыла армии… от 19 мая… Можете пройти со мною в дежурку и ознакомиться… Моя обязанность при выдаче трупов предупредить вас об этом, что я и делаю.

Она говорила убежденно, с некоторой наставительностью, но спокойно и даже доброжелательно, и, наверно, потому я просительным голосом сказал:

- Товарищ капитан, неужели вы против того, чтобы мы похоронили их как людей?… В хорошем обмундировании, в гробах, - ну кому это помешает?

- Кому помешает?… Прежде всего, воспитанию личного состава… Вот

вы рядовому офицерскую фуражку привезли, для захоронения - новое обмундирование, простыни и еще тапочки требуете. Ну разве так можно? Я же вас предупредила: не положено!… Они отравленцы! А приказ-то свеженький - нам голову свернут! Вы как хотите, а я не желаю! Я же вам все объяснила, - мягко, но с укоризной и удивлением повторила она.

- Товарищ капитан, но они же люди, а не собаки! - униженно уговаривал я. - И воевали хорошо. И это собственная фуражка, она не офицерская и вообще не табельная, не армейская, а военизированной охраны. И никто не узнает. Неужели…

- Подожди! Помолчи! - приказал Елагин и строго посмотрел на меня. - Не спорь, себе дороже станет. Мы все сделаем так, как доктор прописал!… Будьте спокойны, товарищ капитан, - заверил он врачиху. - Если есть указание хоронить как собак, мы их можем вообще вывезти на скотомогильник! Можем их вывезти голышом, даже без кальсон третьей категории!… Мы просто были введены в заблуждение! В газетах их называют воинами-победителями, к тому же один из них - полный кавалер ордена Славы! Но если есть указание - о чем речь?! А ты, Федотов, если не соображаешь - помолчи!

Он явно бутафорил, говорил с иронией или даже с издевкой, но она этого не понимала, а может, с полнейшей невозмутимостью делала вид, что не замечает. Было в ней что-то двойственное и несовместимое: с одной стороны, миловидное, красивое лицо, женское обаяние или очарование, прекрасные васильковые глаза и доброжелательность в разговоре, с другой - повторяемое непреклонно "не положено" и жесткая, даже жестокая убежденность, что Лисенкова и Калиничева, поскольку они отравленцы, следует похоронить "как собак".

- Скажите, доктор, - после короткой паузы продолжал Елагин, - а указаний насчет мародерства у вас нет?

- Какого мародерства?

- Обычного! У одного из погибших, Лисенкова, при доставке в медсанбат были фиксы, коронки желтого металла. Когда привезли, были, а сейчас нет. Можете убедиться. - Елагин указал рукой на дверь прозекторской. - Может, их взяли на исследование?… Тогда пусть вернут! Коронки - сугубо личное имущество, и выдирать их - мародерство!

Слегка покраснев, она внимательно посмотрела на Елагина и, помедля, сказала:

- Я врач-ординатор медсанбата, а вскрытие производила патологоана-томическая лаборатория. Они фронтового подчинения. Сегодня выходной и начальника нет, и прозекторов нет, но санитара я вам пришлю. И по дежурству мною будет доложено.

- За санитара спасибо, - заметил Елагин. - Но главное, пусть коронки вернут! Если им жить не надоело, - добавил он, - вы так и передайте!

Она повернулась и вышла.

- Ты знаешь, кто это? - спросил Арнаутова Елагин.

- Кто?

- Наездница генерала Антошина. Раньше была врачом в армейском госпитале. Как фамилию назвала, я сразу сообразил… А с достоинством баба, хорошо держится!… Ездит на заместителе командующего армией, да ей не только командир медсанбата и начсандив, ей и начсанкор, и начсанарм, наверняка, задницу лижут! А ты тут вяжешься с тапочками для рядовых, отравившихся метиловым спиртом! - Это уже относилось ко мне. - Да им, кроме белья третьей категории и скотомогильника, вообще ничего не положено - она же тебе объяснила!… Кальсоны нательные третьей категории - с воспитательной целью… Мы совершенно забыли о воспитательном значении белья третьей категории!… Это же бред какой-то!… И нет маркиза де Кюсти-на, чтобы всё это описать для потомства!… И вроде не дура, а несет бредяти-ну, как что-то мудрое, обязательное - хоть стой, хоть падай!… Ну, сучка…

Генерал Антошин был начальником штаба армии. Наездницами, как я знал, именовали молоденьких женщин-военнослужащих или вольнонаемных, сожительствующих с немолодыми, как правило, старшими офицерами и ге-

нералами. Почему их называли наездницами, я спросить не решался, а сам понять не мог: еще со школьных лет я знал достоверно, что мужчина должен быть сверху. Почему же наездница? Кто на ком ездит? Генерал Анто-шин был для нас высоким начальством - за без малого два года пребывания в дивизии я его ни разу не видел, - хотя фамилию слышал не раз и, более того, знал, что Астапыч с ним в приятельских отношениях.

- Махамбет! - позвал Елагин, и старшина-санинструктор подскочил и вытянулся перед ним. - Чего ждешь?… Оденьте их во все новое, уложите в гробы, и - в машину. А ветошь забери - оружие чистить… Живо!

- А не придет она проверить? - неуверенно спросил Арнаутов, имея в виду врачиху.

- После того как ее ткнули носом в мародерство?… Никогда! И санитара никакого не будет, не пришлет, вот увидишь!

Снова закурив сигарету, он в задумчивости наблюдал, как бойцы по команде Махамбета заносили оба гроба и крышки к ним в прозекторскую, и, неожиданно оборотясь ко мне, спросил:

- Родственники у Лисенкова какие-нибудь есть?

- Нет.

- А у Калиничева?

- Есть мать Ольга Никитична в Саратовской области… Татищевский район, село…

- Сегодня же заполнишь извещение о смерти, форму четыре на Кали-

ничева и передашь мне! - приказал Елагин. - Я сам отправлю!… Датой гибели укажешь один из первых дней мая, когда еще велись боевые действия… Все сделай сам, без писаря! Понял?

Я опустил глаза и, глядя себе под ноги, молчал. Форма четыре заполнялась при безвозвратных боевых потерях, то есть на погибших в бою или умерших от ран, и в тексте извещения прямо так и указывалось "…в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив мужество и героизм, был убит…" или "умер от ран". Но Калиничев не был убит в бою и умер не от ран, а в результате отравления спиртоподобной жидкостью через две с половиной недели после окончания войны, и смерть его никак не была связана с верностью воинской присяге и не сопровождалась проявлением мужества и героизма. Я понимал, что означало "без писаря", понимал, что мне предлагалось сделать так называемый подлог, только еще не не сообразил - с какой целью?

- Ну, что ты молчишь, что ты жмешься? Возьми грех на себя… Боишься? Ну, если возьмут за жопу, скажешь, что я приказал… Устраивает тебя такой вариант?

- Разрешите, товарищ майор, - вымолвил я наконец. - Есть указание штаба армии насчет безвозвратных небоевых потерь, - я голосом выделил слово "небоевые". - На лиц, погибших в результате автомобильных или мотоциклетных аварий, от неосторожного обращения с оружием или от отравления, следует указывать истинную причину смерти. Я ознакомлен под расписку и не могу… Я обязан указать истинную причину… Алкогольное отравление…

- С ним неинтересно говорить, - кивнув на меня и недобро усмехаясь, сказал Елагин Арнаутову. - Он все знает! Чешет насчет небоевых потерь так, будто всю войну просидел в штабе, в четвертом отделении… Сначала врачиха нам мозги компостировала, а теперь Федотов… Грамотный - все приказы и указания, как и она, наизусть знает!… Ты нам еще потолкуй про воспитательное значение кальсон третьей категории! - Он со злостью посмотрел на меня и, повыся голос, вскричал: - А о матери Калиничева ты подумал?! Как ей жить?!. В том же селе у других мужья и сыновья погибли в бою, на войне… защищая Отечество, а у нее - по пьянке!… Это же позор! А он два года воевал и трижды ранен!… И ни льгот, ни пенсии… Нет, так это не пойдет! - убежденно, твердо заявил он. - Тебе мать доверила своего сына - мальчишку! - возможно, единственного, а ты своей безответственностью создал обстановку для его гибели! И еще подлянку собираешься ей кинуть: хочешь порадовать тем, что погиб он по пьянке!… Ты

человек или противогаз?!. Мне иногда кажется, что у тебя на весь организм полторы извилины, причем одна ниже пояса! Может, я ошибаюсь?… Ну что ты варежку раззявил, ты что, сам не соображаешь?

Я вырос в деревне, где, как правило, все на виду и все на слуху, и хорошо представлял, сколь тяжело морально будет матери Калиничева - еще хуже, чем другим вдовам и женщинам, потерявшим сыновей, - но согласиться с тем, что я создал обстановку для его гибели, разумеется, не мог, спорить же и возражать Елагину считал бесполезным и потому молчал.

Перед обедом я посмотрел в роте учетные данные Калиничева - он был старше меня на четыре месяца, - зачем же Елагин говорил мне о нем "мальчишка"?… Впрочем, утром, во время дознания он и меня называл "мальчишкой", очевидно, так было нужно. Я понимал, что и меня он пытается давить демагогией, но что я мог поделать?… За два года офицерства и пребывания в Действующей армии я многажды сталкивался с обманом, очковтирательством и поначалу поражался нечестности и беспринципности людей. Частенько я вспоминал убитого на Десне Иванилова, доходчиво и предметно поучавшего меня, тогда еще семнадцатилетнего, объяснившего мне, до чего же просто устроена жизнь: "Сверху вниз - дутые планы и приказания, а снизу вверх - одна туфта, показуха и липа!" Тогда, в сентябре сорок третьего года, я не мог и не хотел в это верить, но со временем жизнь образовала и убедила меня.

Я, например, знал, что, если у твоих подчиненных обнаружены вши, то следует божиться, что случай исключительный, и даже если вшивость во взводе или роте не переводится, нужно стоять насмерть, уверяя, что такого еще не было. И, если окоп или траншея отрыты по глубине нетабельно, мельче, чем положено, необходимо говорить, что они полного профиля, то есть глубиной без бруствера полтора метра, и при этом надеяться, что у поверяющего нет с собой рулетки. И, если, допустим, командир роты пьян, его спрятали подальше от греха, и он отсыпается, укрытый плащ-палаткой где-нибудь в блиндаже, поверяющим необходимо доложить, что ротного вызвали в вышестоящий штаб - в какой именно, ты не знаешь, не расслышал - или что он ушел в соседний батальон, а может, к минометчикам или к дивизионным артиллеристам согласовывать боевое взаимодействие…

Обманывать непосредственных начальников было не принято, да и нелепо: они, как правило, знали истинное положение во взводе или роте; однако в отношении всякого рода поверяющих и представителей сверху и ложь, и очковтирательство казались естественными и необходимыми, поскольку допускались и совершались не ради личной корысти, а для защиты, поддержания и сохранения чести полка или дивизии.

Ради этой высокой и чистой цели и мне иногда порой приходилось подвирать, и всякий раз я краснел, проявлялось остаточное, после контузии, заикание, и я до дрожи боялся, что меня уличат в обмане, но ни разу не уличили, да и не пытались, отчего порой возникало невольное предположение, что мое очковтирательство поверяющих вполне устраивает, что это общая, принятая всеми снизу доверху игра. Впрочем, если бы я повел себя иначе и не облыжничал, не скрывал оплошности и недостатки, меня бы наверняка сочли доносчиком или даже предателем. Обманывать устно за два года мне доводилось неоднократно, однако до подлога документов дело ни разу не доходило.

- Я тебя спрашиваю: ты человек или противогаз? - повторил Елагин.

- Человек… - с сожалением, неохотно признал я, и, должно быть, в этот миг предстоящий подлог стал для меня осознанной необходимостью.

- Ну и ладушки! - сразу подобрел Елагин. - Сегодня же заполни извещение на Калиничева. Датой гибели укажешь… пятое мая… Место захоронения: на поле боя!… Для людей, для памяти почетнее кладбища не придумаешь! Не забудь, кроме печати, поставить угловой штамп и сегодня же передашь мне. Я сам отправлю…

Впоследствии я понял, почему он повторял и настаивал: "сегодня же". Он предполагал, что меня отстранят от занимаемой должности, а побуждать вновь назначенного командира роты оформить подложное извещение он бы

не решился. Уяснил я потом, и почему он говорил "я сам отправлю": форма четыре высылалась семьям погибших через военкоматы секретной почтой, и Елагин наверняка опасался, что в штабе дивизии при регистрации заметят подлог, и хотел все сделать сам.

А насчет санитара он ошибся. За дверью послышались голоса, и в дверях появился худой длинноногий пожилой боец с рябым, небритым, испитым, помятым, морщинистым лицом, в поношенных гимнастерке и брюках и стареньких ботинках с обмотками. Его привел и с силой подталкивал сзади в спину плотный приземистый светловолосый старшина с утиным носом на круглом лице, одетый в летнее офицерское обмундирование и яловые начищенные сапоги. Боец упирался и смотрел обреченно. Старшина, отстранив его в сторону, и, вскинув руку к шерстяной аккуратной офицерской пилотке, доложил Елагину:

- Товарищ майор, санитар морга рядовой Федякин по приказанию дежурного врача доставлен!

Елагин вгляделся в лицо санитара и возмущенно, зло вскричал:

- Так ты еще пьян, скотина! У погибшего Лисенкова во рту была фик-са-коронка из желтого металла, в санбате была, а теперь нет, ее здесь просто выдрали. Где коронка? Тебе что, жить надоело?!

- Надоело, - упрямо сказал боец и звучно рыгнул. - Давно уже надоело, - и тихо попросил: - Убейте меня!… Я выдрал. Только они не золотые, они латунные…

Он зашарил рукой в правом кармане брюк, но Махамбет решительно отодвинул его: из прозекторской выносили первый гроб, и так всё получалось нескладно, нехорошо, неуместно - объяснение Елагина с пьяным санитаром-мародером и похороны, которые мы хотели провести по-человечески, с полным уважением к Лисенкову и Калиничеву и отданием неположенных им, как отравленцам, почестей.

 

ЗАХОРОНЕНИЕ. ПАСТОР И ХРОМОЙ

В получасе езды от морга, на окраине деревни Обершталь, за невысокой каменной оградой стояла небольшая старая кирха, лютеранская церковь из темного кирпича с готическими окнами, черным прямым крестом и жестяным петухом на колокольне. Ограда невысокая, темно-красного кирпича, в ограде - старое толстое дерево, до половины ствол был покрыт вьющейся зеленью, а верхние ветви - сухие, без всякой листвы.

Нигде не было немецкой надписи "Verboten" или русской "Вход запрещен".

Сразу за церковью - кладбище, здесь грусть и глушь, вечный покой крестов и могил, всеми забвенных и заброшенных, и казалось, что во всем мире наступила такая тишина. Я разглядывал окруженные бронзовыми и чугунными оградами могучие монументы, удивительные по красоте и пышности надгробия богачей с золотыми надписями. Некоторые из них поражали своими размерами, особенно тяжелыми и массивными казались гранитные кресты; над многими могилами стояли мраморные или раскрашенные гипсовые скульптуры: ангелы с позолоченными крыльями, Дева Мария в голубых одеждах со склоненной головой. На тяжелых, внушительного вида могильных плитах лежали металлические венки. Но больше было могил с памятниками попроще - они стояли тесно, один к одному, из черного или темно-серого мрамора, с выбитыми на них датами жизни и надписями чаще готическим шрифтом, но были и латинские.

Я сумел только разобрать:

Unser lieber Vater Unsere gute GroD mutter*

1851-1913 1851-1928

Поодаль, вдоль ограды - надгробные плиты или просто камни со скромными простыми крестами - захоронения бедных. В самом дальнем от церкви участке, но в пределах ограды, я нашел три свежих могилы: на холмиках

* "Нашему дорогому отцу. Нашей доброй бабушке" (нем.).

осыпающейся земли лежали увядшие цветы и камни, обернутые кумачом. На одном из них я прочел: "Карпенко Николай. Гвардии сержант". И сразу мне стало ясно место для нашего захоронения.

Я хорошо понимал, что, согласно приказа, ни Лисенкова, ни Калиниче-ва мы не могли похоронить на воинском кладбище как погибших в бою или при исполнении служебных обязанностей, тем более с отданием воинских почестей. Но в приказе не было оговорено и запрещение хоронить на территории немецких кладбищ.

Я знал, что христианская религия самоубийств не одобряла никогда… Считалось, что добровольно уйти из жизни - большой грех… Самоубийц отказывались отпевать в церкви и хоронить вместе с другими людьми. Но ведь Лисенков и Калиничев не были самоубийцами, и лучшего места для их захоронения, чем на церковном кладбище, как мне казалось, чтобы их души упокоились в освященной земле, нет. Пусть будет им пухом даже чужая немецкая земля!

Оба гроба с прибитыми к крышкам воинскими фуражками опустили в могилу, на холмике установили деревянную пирамидку с пятиконечной звездой. На пирамидке, выкрашенной в зеленый цвет, белой масляной краской крупными буквами были выведены фамилии:

Рядовой Лисенков А.А.

1920-26.5.1945 Сержант Калиничев Е.П.

 

1926-26.5.1945

Могильный холмик обложили заранее заготовленным дерном. Прогремевший прощальный салют боевыми патронами из десяти автоматов всполошил немцев, присутствовавших на воскресной службе. Они высыпали из кирхи на улицу и стояли испуганные, о чем-то громко и неприязненно переговариваясь, бросая злобные взгляды в нашу сторону. Из раскрытых дверей доносились звуки органа и пение: "Christus spricht… ich lebe, und ihr sollt auch leben…"*.

- Возмущаются, что хороним без разрешения… в ограде кирхи… - негромко сказал Елагин. - Особенно горланит и лезет из кожи вон тот подстрекатель, - и, указав глазами на хромого, стал мне переводить. - Осквернение церкви и чувств прихожан… Упоминает "Тэглихе рундшау" **… нашу газету для немцев… цитирует какую-то статью… Советская армия называется освободительницей… от чего же она освобождает немцев… От Бога и от имущества?… Явный намек на мародерство… Говорит, что при Гитлере был порядок, а теперь хаос… Пришли русские и начались грабежи, насилия… убийства и осквернение церквей… Мол, Гитлер нам еще покажет… Ну, несет - ему что, жить надоело?… Угрожает, что будут жаловаться на нас коменданту… Господь не потерпит такого кощунства… угрожает нам Божьей карой…

Бойцы, стоя вдоль края могилы, прислушивались к тому, что переводил мне Елагин, и он, заметив это, умолк. Хромой немец, никак не подозревая, что Елагин германист и в совершенстве знает немецкий язык, не стесняясь, продолжал высказываться. Он, не переставая, что-то громко возбужденно выговаривал метрах в пятнадцати у нас за спиной, время от времени срываясь на крик.

- Знаешь, чем это кончится? - спросил меня Елагин. - Не сегодня, так через неделю они разроют могилу и выкинут ребят. Пойди и успокой их! - приказал он. - Поговори с ними! Мамус Хренамус! И припугни хорошенько на будущее! Так, чтоб в штаны навалили! Только без шума!

"Мамус Хренамус!" означало, с одной стороны, его издевательски-презрительную оценку моего невежества в немецком языке, с другой - указание на необходимость объясниться со священнослужителями по-немецки.

* "Христос говорил… я есть жизнь, и вы также должны жить…" (нем.).

** "Тэглихе рундшау" ("Ежедневное обозрение") - газета советских оккупационных

войск для немецкого населения на немецком языке. Первый номер вышел 15.5.45 г.

Я медленно шел к кирхе по усыпанной золотисто-желтым песком дорожке, выбирая из десятка заученных мною не без труда и старания немецких фраз наиболее подходящие. При этом я перетянул кобуру с правого бедра на живот и одернул гимнастерку.

Хромой немец при моем приближении стал говорить немного тише, без выкриков, но высказывался не умолкая, и по-прежнему возбужденно и угрожающе. Его темные, глубоко посаженные глаза горели злобой и ненавистью.

Пастор, рыжебородый приходской священник, высокий упитанный мужчина, лет сорока пяти, на тщательно выбритом лице небольшие усы и бородка с проседью, как нагрудная слюнявка, какие повязывают детям, спускались от подбородка, волосы спереди подстрижены ровно, как "под горшок", сзади - значительно длиннее, красиво лежали на плечах; в черной сутане и белоснежных туго накрахмаленных воротничке и огромных, как жернов, брыжах, стоял с надменным видом, сложив руки на животе, и смотрел на меня презрительно, холодно, с отвращением.

- Бефель ист бефель!* - остановившись метрах в трех от них и сделав свирепое лицо, сообщил я и добавил: - Саботажники и шпионы будут расстреляны на месте!

Вторая зловещая фраза, как я знал, всегда впечатляла и действовала на немцев безотказно: попробуй-ка докажи, к тому же не зная русского языка, что ты не саботажник или шпион. Выждав секунды, я резко, отрывисто спросил "Ферштейн?!"**, затем расстегнул кобуру, всем своим видом демонстрируя решительность и готовность вытащить и применить оружие, и с выражением на лице крайнего негодования закричал:

- Век!!! Раус!!! Шнель!!!***

И выхватил из кобуры пистолет.

Пастор, побледнев, с расширенными от страха глазами и, делая странные медленные движения руками, как бы заслоняясь или отталкивая на меня воздух, первым попятился к двери кирхи, за ним - с окаменевшим лицом хромой немец. Они в ужасе пятились задом, отходили небольшими шагами, не решаясь повернуться ко мне спиной, очевидно уверенные, что если повернутся, я выстрелю. А я стоял с пистолетом в руке и давил их угрожающим взглядом, пока они не скрылись за массивной потемнелой дубовой дверью, и не щелкнул замок.

Впоследствии, спустя многие годы, когда я вспоминал эти злополучные, оказавшиеся в моей жизни без преувеличения поворотными сутки, осмысливал и разбирал в деталях разговоры и свои действия, всякий раз меня охватывало ощущение неизбывного стыда за то, как я вел себя с протестантскими священнослужителями у кирхи в Оберштале, как по-бандитски обошелся с ними. С малых лет воспитанный бабушкой в почтительном отношении к иконам, к вере в Бога и к священнослужителям, даже к подпольному самозванному дьячку, пьянчуге, соборовавшему меня маслом и с трудом читавшему надо мной молитву по требнику, когда в детстве я загибался, отдавал концы после купания в проруби, как я мог проделать такое?… Но раскаяние появилось только с возрастом, спустя годы и десятилетия, а в тот день никаких угрызений или сомнений у меня не было: я думал лишь о том, как достойно, с отданием воинских почестей, без скандального шума и злобных выкриков похоронить Лисенкова и Калиничева, и как запугать пастора и его прислуж-ку, чтобы потом, в наше отсутствие, они не вздумали раскопать могилу для перезахоронения в другом месте, где-нибудь, как выразился Елагин, "на скотомогильнике".

- Не могу понять, о чём ты думаешь, - сказал мне в машине на обратном пути Елагин. - Я демобилизуюсь в ближайшее время и уеду, а тебе служить. Я доцент Ленинградского университета. У меня есть профессия, есть специальность, а у тебя? А ты кто? У тебя и среднего образования нет. Ведь ты стремишься в военную академию, мечтаешь об офицерской карье-

* Приказ есть приказ! (нем.)

** Понятно?! (нем.)

*** Пошли!!! Вон!!! Быстро!!! (нем.)

ре. О чем ты думаешь? Тебе надо держаться за армию руками, ногами и зубами. Ты же пустышка! Тебе надо служить на совесть и выслуживаться. Если тебя выгонят из армии, кем ты станешь? Плотником в колхозе или дворником? Ты легко отделался… Оставил за себя Шишлина, а должен был сам находиться в роте до отбоя… Я тоже просчитался… Я был уверен, что Лисенков стал человеком, а он так и остался обезьяной, - устало проговорил Елагин.

То, что он назвал меня пустышкой, не могло не обидеть. Это - как бронебойный в лоб, наповал, и, может, потому осталось в памяти на всю жизнь. Только спустя полтора или два десятилетия я осознал, что в своем определении он был если и не совсем прав, то, во всяком случае, недалек от истины, но это осмысление пришло уже в зрелом возрасте, а тогда я ощутил некоторое оскорбление.

Я знал, что проект приказа находится в корпусе, и в этой бумаге для меня определено сравнительно легкое наказание. Но, на мою беду, корпусное и армейское командование не подписало его в течение трех суток, как это положено. А 30 мая в войска поступила особо важная шифровка с директивой начальника Генерального штаба N 117502 от 29.5.45 г. Была она подписана генералом Антоновым, но содержала магическую фразу, придававшую этому документу особое значение: "Верховный Главнокомандующий приказал…", то есть генерал Антонов передавал распоряжение Сталина…

(Продолжение следует)

 

ВЛАДИМИР МАКАРОВ

ПОД ПАНОРАМОЙ СОЗВЕЗДИЙ НОЧНЫХ

ПОСЛЕ РЕКОСТАВА

Вода с морозом биться перестала И смастерила ледяной хребет… Таинственное действо рекостава, Оно меня волнует с детских лет.

Утихло всё. Лишь юркие синички Подскакивают к чёрным полыньям. Дни коротки. Природы переклички Лишь в долгих снах порою снятся нам.

А утром глянешь - острые торосы Верхами пирамид в снегу торчат, И на равнине за рекой берёзы, Как под наркозом, голые, молчат.

Покой и тишь. Белым-бело везде. Но не напоминает нам прощанье Великое молчанье - обещанье Гудков грядущих, всплесков на воде.

МАКАРОВ Владимир Александрович родился в селе Большеречье Омской области в 1938 году. Работал на пристани, а также в районной газете. Окончил Омский мединститут. По профессии детский врач. Кандидат медицинских наук. Автор двенадцати сборников стихов. Член Союза писателей России. Живёт в Омске

Всем мирозданием владея, Всевышний даровал завет: Ни эллина, ни иудея Для Бога не было и нет.

Мы все равны в мирской юдоли, Для всех грядёт последний час. Земные радости и боли, Как океан, объемлют нас.

* * *

Под панорамой созвездий ночных Слушали грады и веси, Как в вокализе - на гласных одних - Голос звучал в поднебесье.

Помнится: сельский один мальчуган Музыку понял мгновенно - Ластился кот к натруженным ногам, Словно живая антенна.

Отроком тем потрясённым был я, К небу глаза обративший. В доме спокойно спала вся семья, Месяц дежурил над крышей…

Много дорог я с тех пор исходил, Песен узнал я немало, Но вокализа из сферы светил Больше душа не слыхала.

Видно, познать нам дано только раз Звуков таинственных завязь, Чтобы всю жизнь вспоминать этот час, Сладкой печалью терзаясь.

ГОСТИ

Приехали к родне в Сибирь Казанские татары. Родня закатывает пир, Разводит тары-бары.

О Волге гости говорят И о своей Казани, За окна на огни глядят Раскосыми глазами.

Стоит ночная тишина Особенного смысла, И прииртышская луна Над городом повисла.

По тёмной лестнице сойдут Хозяева с гостями. Волжане песню заведут, Сибиряки подтянут.

На тюбетейках вензеля, Татарское тисненье… И вдруг покажется земля Знакомее, теснее.

 

ПЕСНЯ СМУТНОГО ВРЕМЕНИ

Подать рукою - степи Казахстана, И мы на приграничной полосе Живём теперь расхристанно и странно Который год, - но скурвились не все.

Такое и в угаре не приснится, Но продаём вовсю - в цветах, в росе -

Свою родную щедрую землицу, Как мать свою, - но скурвились не все.

А в офисах лощёные ребята, К которым не подъехать на козе, В лицо смеются - ты, как виноватый, Идёшь от них, - но скурвились не все.

И противостоять всем непогодам Не хватит сил, и быть большой грозе, Пока не станем мы одним народом, Как было встарь, - Ведь скурвились не все!

Поздравляем постоянного автора нашего журнала, известного русского поэта Владимира Макарова с 70-летием! Желаем душевной крепости, телесного здоровья и новых стихотворений во славу родной поэзии!

ЕВГЕНИЙ ШИШКИН

ТРИПТИХ О ЖЕНЩИНАХ

СТАРУХА И КВАРТИРАНТ

Старуха не любила скрипичную музыку и, когда из небольшого черного футляра, из красного плюшевого нутра, квартирант доставал ореховый инструмент и начинал тягучий нотный зудеж, предпочитала удалиться и отсиживаться в кухне, затворясь дверью, и слушать радио, которое, правда, иногда допускало огорчительный сбой и подвывало квартиранту гнусоватым смычком.

Квартирант был не просто временным съемщиком комнаты, он застрял где-то в одном из хитросплетений родословного древа покойного старухиного мужа, и отказать в постое ему, редкостно пробившемуся на консерваторское обучение из провинциального захолустного угла, было невозможно, как невозможно было запретить ему упражняться подолгу, по нескольку часов подряд. Благо квартирант вел себя примерно и старухи не чурался, тепленько называл ее бабушкой и любил побалакать с ней о цветах: и о тех, которыми полонились подоконники, и о тех, которые в неволе горшка не растут.

- Почему же это столетник не цветет? Кактус цветет, а они с ним чем-то похожи. Оба шипастые… А на Кавказе, бабушка, у моря, растет дере-

ШИШКИН Евгений Васильевич родился в 1956 году в городе Кирове (Вятка). Окончил филологический факультет Горьковского государственного университета и Высшие литературные курсы в Москве. Автор книг прозы "До самого горизонта", "Бесова душа", "Концерт", "Южный крест", "Монстры и пигмеи", "Закон сохранения любви" и других. Член Союза писателей России. Живёт в Москве

во - рододендрон называется, с большими розовыми цветами. Говорят, очень красивое. Я не видел. Я еще ни разу к морю не ездил, - тихонько вздыхал квартирант и глуховато подкашливал, прикрывая узкой ладонью рот.

Этим вздохом и движением руки он напоминал старухе умершего мужа, который тоже принадлежал к музыкантскому племени: был трубач. Она вышла за него замуж по страстной влюбленности, но без всякого восторга от его музыки. Когда-то он самозабвенно рисовал их счастливую будущность: большой дом с открытой террасой, рояль в гостиной… А еще он обещал ей купить дорогую, длинную - до пят - каракулевую, с воротником из чернобурки шубу. Ни первого, ни второго, ни длинной шубы, о которой старуха еще в невестах грезила как о чем-то заветном, в их жизни не появилось. Трубач-муж напрасно уповал стать знаменитостью, слава ускользнула от него; он вечно нуждался, занимал и перезанимал деньги, постоянно искал себе "новые" оркестры, часто хворал и умер еще молодым от грудной болезни, не выполнив своих обещаний ни перед творческим "я", ни перед женой. Он оставил в наследство ей папки с нотами, потускнелую трубу и одиночество, которое на закатном уклоне лет и потревожил не совсем случайный квартирант из дальней родни с музыкальными наклонностями. "Пускай проживает. Не так скучно хоть", - говаривала про себя старуха, испытывая подчас к квартиранту материнские чувства.

"Да вот и он! Что же так рано?" Нынче вечером квартирант собирался с кем-то на концерт в филармонию, но обернулся очень скоро, как будто филармонический артист занемог и выступление отменили. На вопрос старухи "Что так?" квартирант промямлил нечто невнятное, устало-раздраженное и, оставив посреди прихожей свои ботинки, чуть не до верхов извоженные в весенней грязи, ушел к себе в комнату-боковушку и тотчас же приступил пиликать.

Старуха, немало удивленная небрежностью его ответа и вызывающей за-ляпанностью его обуви, собралась было в кухню - пересидеть неминучий урок, но замешкалась. Соло нынешнего смычка показалось ей странным, невсегдашним: смычок то стремительно взовьется к пискучим голосам высоченных нот, то без всякого переходного рисунка, о котором старуха имела невольное представление, вдруг загудит низким плотным шаляпинским басом, но и эту песнь оборвет сплеча, на полувыдохе… Сегодняшние упражнения студента явно пробуксовывали: он часто умолкал, потом опять выкрутасни-чал, выводя неблагозвучные темы, снова умолкал, пока очередной припадок активности не понуждал его к новой нелепой виртуозности.

"Не стряслось ли с ним чего? Обидел кто-нибудь. Билеты на концерт потерял?… Или нездоровится?" - блуждала старуха по догадкам, слушая, как дико, с надрывом, с болью взревывала скрипка.

Поразмышляв немного, старуха налила в кувшин воды и под предлогом поливки цветов на окошке, которые были политы поутру и по влаге не соскучились, пошла - движимая любопытством и озабоченностью - в комнату постояльца. Когда старуха приблизилась к двери, скрипка играла высоко, путанно и коряво: "И-и-ии-ии!! - иии!" Потом скрипка внезапно прервала узловатую нотную вязь, и в коридор получившегося затишья старуха и хотела пробраться в комнату - осторожно приналегла плечиком на дверь, но в тот же миг, будто включилась сигнализация, смычок резанул по струнам и нервам; скрипка завизжала истерично, как перепуганная, опозоренная женщина, которую застали врасплох нагишом…

Квартирант не видел обнаружившуюся у приоткрытой двери старуху: он стоял к ней спиной - лицом к окну, как всегда на своем ученическом месте, возле пюпитра, на котором сейчас вместо нот лежал портрет в белой картонной рамке. О портрете этом старуха давно знала, хотя квартирант его прятал, но прятал, в силу рассеянности своей, чертовски халатно: забывал на стопке книг на этажерке, между цветочными горшками, а бывало, уголок белого рамочного картона виновато высовывался из-под подушки. Цветной

фотографический облик избранницы квартиранта старуха изучила досконально. Темноволосая, с тонкими бровями, с безукоризненно отточенными косметикой ресницами вокруг больших черных глаз, с крупными губами и чуть смеющимся, иронично-надменным подбородком, в затейливых серьгах висюльками и в кофточке с узором золотой вышивки, - девица нравилась ей очевидной, неоспоримой, какой-то журнально-обложечной привлекательностью, но и вызывала некоторое подозрение. "К ее наружности кавалера другого бы надо", - подумывала старуха, приставляя к фотографической особе нынешнего ухажера - скрипача-студента, немодного, застенчивого, да еще из провинции, с безденежья.

Вдруг квартирант отбросил на кровать смычок, а портрет с красивым девичьим лицом схватил с пюпитра и швырнул себе под ноги; плечи квартиранта судорожно затряслись. Старуха испуганно притворила дверь, боясь быть уличенной в подглядке, и замерла, прижимая к телу холодный кувшин с водой и сдерживая дыхание.

Однако сострадательный интерес к постояльцу не позволял ей долго бездействовать, она немного повыждала, потерпела и костяшкой согнутого указательного пальца постучала в дверь. Сперва тихо, после погромче.

- Да, да, - минуя паузу, глухо откликнулась комната.

- Цветочки полить, - кашлянув, доложилась старуха при входе и неслышно-мягко прошла к окну, при этом заметив, что портрета нигде не видать, а глаза квартиранта красноваты.

- Весна… Герани пора уж зацветать. В прошлом году в это время распускалась. Может, земля истощилась, витаминов каких-то не хватает, - говорила старуха, условно поливая накануне политые растения, сопровождая это занятие пояснениями, с расчетом разговорить квартиранта.

Квартирант пока не проронил ни слова, сидел на кровати, положив на колени скрипку, искоса взглядывая на старуху. Она, в свою очередь, пока-шивалась на него. Лицо квартиранта было неброским, худым, с красноватыми пятнышками от былых отроческих чирьев; глаза, с нездоровым блеском недавних слез, глядели скорбно; тонкие руки бледны - почти в цвет его белой рубашки, обшлага которой далеко выползли из рукавов кургузого, порядком поизносившегося пиджачка.

- Вот просохнет на улице и пойду в овраг за черноземом, - вздохнула старуха, якобы притомилась и позволила себе сесть на стул, что находился возле кровати и квартиранта. - Землю в горшках поменять надо. И рассадить кой-чего. Бегония вон густо пошла - целая шапка, - продолжила она цветочную тему.

Квартирант повернул голову к окну, вероятно, выбрал взглядом шапку круглых листьев бегонии, темно-зеленых, с восковым налетом с лицевой стороны, и бордовых, с белыми прожилками с изнанки. Старуха уловила в этом его движении некую отзывчивость к своим словам и расположенность к себе и осмелилась полюбопытничать:

- Ушла, что ли, она от тебя?

Квартирант быстро, стыдливо взглянул ей в глаза и опустил голову, за-перебирал нервными пальцами струны на скрипке; однако, похоже, старухиному вопросу не удивился - напротив: ему, похоже, самому хотелось исповедаться. Он швыркнул носом и лихорадочно часто закивал головой, отвечая тем самым на вопрос старухи утвердительно, а потом заговорил скоро и отрывисто, с горькой обидой:

- Никакие концерты ей не нужны! И музыка не нужна! И я ей не нужен! Деньги ей нужны! - Он часто дышал и давил пальцами гриф скрипки. - Она теперь с другим. У того квартира есть. Доллары! Она только и говорит, чего сколько в этих долларах стоит… Он летом ее за границу повезет. К морю! Да неужели все женщины такие? Покажи им деньги - и побегут? - взглянув в глаза старухе, с запальчивостью и отчаянием спросил он, словно она отвечала за все женское в этой жизни.

Старуха поначалу несколько смутилась, потупилась, будто чего-то наобещала квартиранту, да не выполнила. Ей, конечно, хотелось утешить его, успокоительно высказать ему, что настоящей любви никакие деньги не страшны, что избранница его вскоре вернется, оценит его по достоинству, покается и вернется. Она видела и чувствовала, что квартирант ждет от нее именно таких слов и такого участия. Но старуха молчала. Ей вдруг в этот момент пришла на ум шуба - та самая, каракулевая, длинная - до пят - шуба с чернобуркой на воротнике. Эту шубу она мысленно примеряла тысячи раз, в этой шубе - нарядно-неотразимая - она шла по городу с гордо поднятой головой, в этой шубе она слышала за своей спиной завистливый и восторженный шёпот знакомых: "Это идет жена известного музыканта… Таких шуб у нас в городе всего несколько". О! какая это была шуба! Которая, к несчастью, ни разу в действительности не легла на плечи старухи за всю долгую жизнь.

Старуха печально усмехнулась, вспомнила еще о чем-то, потерянном и невозвратном, и глядя с легким упреком на квартиранта, тихо и серьезно сказала:

- Ты смолоду это пойми… Кто богат, тот и люб! Всегда так было, всегда и останется… Вот красивая у тебя скрипка, поет хорошо, так она и стоит дорого. Так же и любовь… Для бедного человека любовь-то иной раз - это роскошь. Такую роскошь не всякий оплатит.

Квартирант, не ожидавший от старухи подобных слов, взглянул на нее в недоумении и тут же опустил голову, словно обжегся о ее впалые, но ясные глаза. Он не хотел больше ничего слышать и сильнее прижал к себе изящно выгнутый лаковый бок скрипки.

Квартирант был еще слишком молод, чтобы верить старухе.

 

Я, ТЫ И НАША ЛЮБОВЬ

В гробу лежал ее муж Евгений Федорович Пустовалов. В лице его еще не появилось той покойницкой заостренности и восковости, которая отпугивает и страшит запредельным холодком, и его красивые густые брови, прямой твердый нос и вертикальная морщинка на подбородке сохранили мужественную жестковатость его вида, симпатичность и неизменность с того рокового утреннего часа, когда, собираясь в институт на кафедру, он присел к письменному столу взять какие-то бумаги и вдруг враз оглох, окоченел от смертельного инфаркта. Порой казалась, что муж ее и не мертв, а просто по странной какой-то прихоти или для жуткой потехи забрался в эту нарядную, обитую голубой шелковистой материей домовину и накрепко заснул, сцепив на груди руки; и относиться к нему как к усопшему - неловко и непозволительно, будто он обязательно еще встанет, оборвет летаргическое забытье.

"Как же мы опустим его туда?… " - пугливо думала Ирина Андреевна, цепенея от навязанного себе самой воображения: вот наглухо складываются половинки гроба, гроб опускается в могилу, заваливается красным суглинком, очень тяжелым и липким, потому как нынче на улице дождь, - и он, ее муж, остается в полнейшем беспросветье, подземельно-сыроватом холоде, а главное - без доступа воздуха, задыхающийся… От ужаса таких представлений Ирина Андреевна содрогнулась, на какое-то время закрыла глаза, а потом полезла в карман за носовым платком, чтобы стереть со щек выкатившиеся слезы. Плакала она в эти дни много.

Двадцать с лишним семейных лет один кров и неразлучность связывали их с Евгением Федоровичем, и время это было прожито не худо-бедно, не предосудительно, а честь по чести, людям в пример и на зависть: дети у Пу-стоваловых воспитанные, умницы: дочь Лиза - студентка университета, трудолюбива, недурна собою и на выданье почти, а Кирилл, сын, на последнем школьном году, без "троек" в табеле; дом у Пустоваловых большой -

о пяти комнатах, с добротною обстановкою, полным хозяйственным обустройством, а в пристроенном гараже - внедорожник "форд". Было о чем плакаться и кручиниться, теряя всему этому толкового хозяина, теряя мужа, отца!

И сейчас, находясь у гроба Евгения Федоровича, незадолго до выноса, Ирину Андреевну больше всего пугало будущее: неутешное одиночество, безуютная холодность и пустота осиротевшего дома. Пусть муж мертв - с этим уже нельзя не соглашаться - но он пока здесь, в доме, и он все еще здесь хозяин… А что будет потом, когда она вернется с кладбища?… "Как я буду дальше без него?… Где мне набраться сил?… Как пережить все это?" - утирая слезы и чувствуя припухлость своего лица, спрашивала, пугала себя Ирина Андреевна.

- Автобусы уже приехали, - тихо сообщила ей подошедшая Ксения. - И музыканты здесь.

Ирина Андреевна удовлетворенно качнула головой, подумала: "Хорошо, что есть Ксения. Что бы я без нее делала?" Ксения даже не дальняя родственница - подруга, но почти всю организацию похорон добровольно переложила на себя: оркестр, венки, транспорт, водка для поминок… Работник районной администрации - в ней была организаторская опытность и хватка. "Хотя, может быть, это не совсем правильно по отношению к нему. Он недолюбливал Ксению", - подумала Ирина Андреевна несколько позже, нечаянно взглянув на пальцы подруги с остро заточенными, вишнево окрашенными, ухоженными ногтями. Откуда-то из глубин памяти всплыл досадный конфликт с Евгением Федоровичем из-за подруги.

- Пусть твоя Ксения проявляет заботу о своем муже, а не обо мне! - отрубил однажды Евгений Федорович, когда Ксения привезла из заграничной командировки индийский свитер и подарила ему со словами: "…он теплый… на охоту ходить… не простудишься… "

- Ты прекрасно знаешь, что у нее нет мужа. Она от всего сердца…

- Нет, не от сердца. Это просто плата за то, что лезет в дела чужой семьи.

- Оставь, пожалуйста, - вздыхала Ирина Андреевна. - Почему ты к ней так?…

В гостиной было душно: людей перед выносом собралось - нелегко повернуться, а раскрытые форточки не выручали: на улице дождливый полусумрак октябрьского дня с застойно-влажным воздухом. Ирина Андреевна чувствовала тяжесть в голове, истомленность всех мышц и липучую сонливость от духоты; была очень рассеянна: вскользь слушала, что ей говорили подходившие с опечаленными лицами люди, часто сама забывала, о чем начинала говорить с ними, и после какой-нибудь нечаянной заминки уж не могла вспомнить. "Быстрей бы тогда на воздух… " - обреченно подумала Ирина Андреевна: духота начинала ее предобморочно мутить.

- Еще минут десять. Потом пора выносить, - сказала Ксения, словно угадывая обессиленное состояние Ирины Андреевны и ее мысли.

Слова Ксении, видимо, услышала Лиза, стоявшая поблизости, - заплакала. Кирилл, покосившись на сестру, тоже переменился в лице, часто заморгал, чтоб удержать в себе слезы.

- Несчастные вы мои, - промолвила Ирина Андреевна и обняла их обоих. - Как тяжело нам будет без папы. Господи… - К горлу ее опять подобрался соленый ком слез, и где-то внутри стали нарастать толчки рыданий. Однако на этот раз выплакаться ей помешали…

У дверей гостиной произошло непонятное оживление: там кто-то появился и торопливо стал протискиваться к центру, вызвав некоторый гул и шевеление. Вскоре у изножья гроба появилась высокая молодая женщина в длинном черном плаще и черном берете; она была напряженно бледна. Оказавшись у гроба и напрямую увидев лицо покойного, незнакомка вздрогнула и негромко воскликнула "Ах!" Потом виновато прикрыла ладошкой рот и, очевидно, испытывая на себе вопросительные взгляды окружающих, склонила голову, тихонько и уже как-то вяло запробиралась назад к выходу. Она будто убедилась в том, что покойник именно Евгений Федорович, и ушла.

- Что это за особа? - тихо спросила Ксения. У Ирины Андреевны высохли на глазах слезы, неприятное смятение и тревога похолодили сердце. "Дальняя родня, его троюродная сестра", - наскоро придумала она, но все же так не ответила: зачем лгать лучшей подруге? Призналась шепотом, честно:

- Я ее не знаю. Может быть, с его работы?

Ирина Андреевна обернулась, ища взглядом Нила Афанасьевича, проректора института, но его сейчас не было видать, а другие бывшие коллеги мужа выразили глазами недоумение: высокую женщину в черном они явно не знали.

- Странная какая-то. Истеричка, похоже… - с язвительной антипатией отозвалась о незнакомке Ксения.

С подругой Ирина Андреевна была в общем-то солидарна: в незнакомке ей показалось присутствие излишней порывистости и даже диковатости, но, с другой стороны, ей показалось, что незнакомка совершенно обыкновенна и нормальна и только очень потрясена смертью Евгения Федоровича и его теперешними немыми чертами. "А ведь, возможно, я ее где-то видела. Кажется, не очень давно… Но ее ли? - стала припоминать Ирина Андреевна, роясь памяти, как в пачке с фотографиями. - В универсаме за кассой? На почте?… Нет. Но где же?" - Отыскать нужную карточку ей так и не удалось: не до того, - пришло время выносить гроб, ехать на кладбище.

Моросил дождь. Двое дюжих могильщиков в серых, окропленных каплями фуфайках углубляли яму, расчетливо орудовали до серебра отшлифованными на земляной работе лопатами. Ждать их пришлось недолго, почти не пришлось.

- Прощайтесь покуда с ним, - указал на покойника один из копальщиков, что постарше, с изломанной шрамом бровью, - мы и поспеем. Подкопать надобно. Дело нехитрое. - И плюнул себе в широкую ладонь.

Нил Афанасьевич - грузноватый седой профессор в тяжелых очках, подойдя близко к гробу, покусав свои губы, словно мучаясь дилеммой: говорить или лучше помолчать, собрался, однако, с мыслями и заговорил торжественно-хвалебную, печальную надгробную речь. Заподозрить профессора в неискренности было бы кощунственно: с покойным дружили они со студенческих лет.

Ирина Андреевна почти не слышала произносимых слов, смотрела задумчиво на лицо мужа - такое родное, знакомое, не поддавшееся еще об-мертвелости, только щетина несвойственно темнела на подбородке, и за нее цеплялись мелкие капли дождя, просеянного через какое-то небесное сито. О чем она думала? Что испытывала в эти минуты?

Наверное, каждый человек, стоящий перед гробом и остающийся жить, виновен перед тем, у кого навсегда сомкнуты веки. И она сейчас тоже признавала вину перед покойным, мысленно каялась: саднила душа за историю с домом, хотя минуло с той поры больше десятка лет. Евгению Федоровичу страшно не хотелось расставаться с отчим домом, доставшимся ему по наследству от рано умершей матери. Дом был еще достаточно крепок, немал и местоположением выгоден: фасадными окнами - на реку. Но Ирина Андреевна не хотела жить в свекровином доме, настояла продать его и купить другой: "попросторнее и поосновательнее", - как тогда выразилась. Один дом продали, другой купили, но после этого настал период, когда Евгений Федорович тяготился семьей. Бывал он тогда частенько раздражителен и даже груб и безумно полюбил охоту - пропадал в сезон из дому на все выходные, чего крайне не одобряла Ирина Андреевна.

Впоследствии, правда, Евгений Федорович в новом доме обжился, матеро пустил корни: сделал пристрой, гараж, посадил в палисаднике каштан, и

Ирина Андреевна, празднуя в душе победу, высказывала ему примирительно: "Вот видишь, ты упрямился, а ведь я оказалась права… " Он согласительно кивал головой, улыбался, но этим почему-то отнимал у нее радость победы.

Речь профессора кончилась - настало время последнего целования покойного. Ирина Андреевна склонилась над лицом мужа, не веря тому, что это уже последние минуты и дальше для нее наступит жизнь без него. "Неужели все?… Я любила тебя… Зачем ты меня оставляешь?… Что со мной будет? Господи… " От горечи утраты, от безысходной досады ей хотелось пасть на колени и не просто плакать тихими слезами, а разреветься, разорвать душу, выпустить из нее высокий бабий голос и страдальческое вытье, но в то же время она чувствовала, что сейчас что-то претит ей поступать так, что-то неумолимо сдерживает ее на тормозах. Она воровато окинула людей, царапнула взглядом черный берет незнакомки. А ведь это она, именно она и не дает ей излиться в полную волю, мешает! Незнакомка как будто пряталась за спинами других, пригибала голову, лица ее не было видно, но уже одно присутствие ее здесь было подобно острому камушку в туфле, когда боль от покалываний способна затмить самое важное и оставить одно желание снять туфлю, поколотить запятком о что-нибудь твердое и вышвырнуть злосчастную колючку…

- Да-а, потерять такого мужа - горе великое.

- В расцвете лет еще был.

- Что говорить: нелегко ей придется…

- Да и детям-то каково? - рассеянно слышала Ирина Андреевна сострадательные голоса родственников и знакомых, уступив место у изголовья гроба Лизе и Кириллу.

У Лизы от плача вздрагивали плечи, а юное лицо опухло от слез и как-то размылось в чертах, смазалось, сделалось некрасивым, с набрякшей красниной носа. Кирилл торопливо стирал краем рукава сочившиеся из глаз слезы - старался не показывать их окружающим и все же не мог скрыть слезы страданий на своем безусом лице с мелкой отроческой прыщеватостью.

После того как с покойным простились самые близкие люди, связанные узами родства, предусмотрительная Ксения покрыла лоб покойного белым носовым платком, сложенным в ленточку - так, по ее объяснениям, нынче принято: некоторые побаиваются или побрезгивают коснуться губами холодного мертвого лба, а поцеловать усопшего в платок смелости и усилий над собой требуется куда меньше. Люди вытянулись очередью, подходили: кто-то просто кланялся, кто-то нагибался ко лбу; замыкала траурную вереницу незнакомка. Она двигалась ссутулившись, с сильно потупленной головой и вроде хотела быть менее приметной, скрасть свой большой рост. Чем ближе она была к гробу, тем сильнее Ирина Андреевна испытывала чувство тревоги и опаски: ей казалось, что незнакомка чересчур неравнодушна к ее мужу и способна даже сейчас выказать к нему какое-то излишнее, сумасбродное внимание. Ирина Андреевна следила за ней настороженно и ревниво, но ей чуть было не помешал Нил Афанасьевич. Шагнув немного вперед, став перед Ириной Андреевной и этим заслонив и гроб, и незнакомку, он соболезновал:

- Хотя его нет в живых, но вы всегда можете рассчитывать на мою помощь и на помощь нашего института. Авторитет Евгения Федоровича будет всегда нас обязывать к этому.

Ирина Андреевна легонько закивала головой и отодвинулась в сторону, чтобы успеть увидеть незнакомку у гроба. И успела.

Склонившись к покойному, незнакомка что-то зашептала - губы ее быстро зашевелились, - потом приподняла белый платок и три раза приложилась губами к непокрытому, остывшему лбу Евгения Федоровича. От гроба уходила она, уже не тая своего роста, с горделивой выпрямленностью и непроницаемым лицом.

Она прошла совсем близко, и Ирина Андреевна успела хорошо разглядеть это молодое лицо: несколько продолговатое - узкие скулы, высокий

лоб, - светло-зеленые, почти бесцветные глаза, выделявшиеся лишь темным очертанием вокруг райка да зрачком-агатиком в центре; небольшие, суховато-блеклые, в трещинках губы. Лицо ее было бы незапоминающимся, скучноватым, если бы не мелкие карие родинки, которые рассыпались и над верхней губой, и на висках, и на надбровьях, придавая ей непохожесть и какую-то выигрышность. Эти-то родинки и натолкнули Ирину Андреевну к опознанию незнакомки. "Она! Точно! В блокноте!" - осенило ее, когда мысленно сличила ту, которая только что прошла рядом, и ту, которую случайно видела на рисунке в блокноте мужа; вернее, это был даже не рисунок - набросок, где черты лица - незначительные штрихи, а родинки означены крохотными точками.

В блокнот этот Ирина Андреевна заглянула невольно, позавчера. В день скоропостижной смерти Евгения Федоровича ей пришлось забраться к нему в письменный стол, куда обычно никогда не стремилась, и в его записных книжках и блокнотах разыскивать адреса и телефоны дальних родственников, чтобы и их известить о постигшем семью Пустоваловых горе. В блокноте были и другие рисунки, эскизы: лодка у причала, плакучая ива над рекой, восход или закат солнца, - а также разные записи и заметки, касающиеся охоты. Сейчас Ирина Андреевна уже не сомневалась, что в случае с незнакомкой каким-то образом обязательно замешана мужнина охота. "Опять эта охота… Она вечно мне портила кровь", - подумала Ирина Андреевна, раздражаясь на мужа. Но потом, вспомнив и увидев, что с ним теперь, с ее мужем, суеверно и боязливо устыдила себя и тотчас же направила свое раздражение на незнакомку.

- Принесло ее. Откуда взялась? Как бельмо на глазу, - тихо и негодующе сказала Ксения, с презрительным интересом глядя на длинную удаляющуюся фигуру в берете. Ксения, очевидно, тоже заметила, что незнакомка по-особенному простилась с покойным.

- Готово все у нас, - сухо доложился могильщик, что был помоложе, глядя на Ксению, угадывая главного распорядителя похорон в ней.

Дальше все происходило быстро, даже спешно; люди как будто уже умаялись от процедуры погребения и дождливой погоды и взглядами подталкивали могильщиков - торопили. Покойного отрезали от живых крышкой, пригвоздили ее, и после этот саркофаг могильщики подхватили на широких ремнях и без видимой натуги поднесли к яме. Коротко перемолвившись о том, как лучше "заводить", чтоб не осыпать окраек, они подняли его над могилой. В этот момент, когда гроб завис на какую-то секундочку над ямой, Ирине Андреевне почему-то со страхом и удивлением подумалось: "Неужели он и в жизни был таким невысоким, ведь гроб такой короткий?… " А чуток спустя гроб глухо ткнулся о дно могилы.

- Пожалуйте по три горсти земли, - вежливо подсказал могильщик со шрамом и, плюнув в свои ладони, взял лопату на изготовку.

Ирина Андреевна подошла к куче свежей светло-желтой от песка земли, бросила три горсти на голубеющее материей дно могилы, рассчитанной точно для гроба, со всех краев впритык. Все остальные стали проделывать то же самое. Наблюдая сквозь набежавшие слезы, как люди подходят и сыплют в могилу землю, а потом ладошка об ладошку стряхивают налипшие к рукам песчинки, как нетерпеливые лопаты копальщиков начали обратную, облегченную работу, Ирина Андреевна удивлялась какой-то непостижимости человеческой жизни, которая рано или поздно обрывается и так обыденно, слишком запросто заваливается землей… Еще ее удивило то, что незнакомка у могилы не появилась. Она куда-то исчезла и не объявилась даже тогда, когда временная, зелено окрашенная металлическая пирамидка встала над могильной грядкой, и ее густо и пестро объяли венки в лентах.

"Куда она запропала?" - думала Ирина Андреевна, вглядываясь во влажную проседь кладбищенской перспективы с голыми безлистыми деревами, с перелетами и гарканьем ненасытных ворон.

Незнакомка отыскалась чуть позже, когда народ двинулся на выход с кладбища, к автобусам. Она стояла спиной к дорожке, прислонясь плечом к широкому бугристому стволу тополя без кроны, которую, видно, снесло молнией или ураганным ветром; рядом с ней - Нил Афанасьевич, поддерживая ее за локоть и что-то говоря.

"Ах, вот оно что! - какое-то легкое злорадство шевельнулось в душе Ирины Андреевны. - Он ведь тоже компаньон по охоте…" Вообще-то Нил Афанасьевич в охотниках никогда не числился, но иногда, смузыкиваемый Евгением Федоровичем, брал корзинку под грибы и отправлялся с ним побродить по лесу.

Дождь к этому времени усилился, каждая капелька словно бы вычлени-лась из общей сырой туманности, обрела весомость и силу; лужи гуще порябели от мелких колец; люди зашагали проворнее, поторапливаясь в теплые автобусы с комфортом мягких сидений; перед дверцами автобусов лопались и исчезали цветные шляпки женских зонтиков, мужчины выбрасывали окурки.

Скоро все устроилось, и можно бы ехать, если бы не Нил Афанасьевич и незнакомка. Их ждали в автобусе, где находилась Ирина Андреевна.

- Может, посигналить им? - спросила ее Ксения, сидевшая рядом.

- Не надо, - тихо отозвалась Ирина Андреевна, не повернув взгляда к тем, кто создал проволочку.

Наконец Нил Афанасьевич, пыхтя от пробежки, забрался на подножку автобуса.

- Она не едет, хочет остаться, - сообщил он, грузно поднимаясь в салон; толстые очки его быстро запотели. - У нее тут кто-то похоронен из родственников - собирается навестить. Говорит, обратно доберется с рейсовым… - Он снял очки и глядел на Ирину Андреевну слеповатыми сощуренными виноватыми глазами.

Ирина Андреевна никак не среагировала, а Ксения недовольно вздохнула и сказала в сторону водителя:

- Поехали! Трогайте!

Украдкой Ирина Андреевна подсмотрела, что незнакомка возвращается назад, в глубь кладбища. "К нему", - сказала она себе и почувствовала, как лицо ее краснеет от ревности и неприятной догадки. Незнакомка не появилась у края могилы и не бросила в нее традиционные горсти земли, потому что побоялась - да! побоялась - за себя, побоялась выдать свои чувства к покойному, - и ушла, скрылась, спасаясь на время от себя и от окружающих, которые для нее сплошь чужие; зато теперь она вернется и даст полную свободу своему сердцу, чтоб оплакать утрату, - так думала Ирина Андреевна, и ей не хотелось спорить с собой.

Когда кладбище размылось позади автобуса в сумеречном шелесте дождя и тягостность на душе не то чтобы отлегла, а просто поменяла черный цвет скорби на серый цвет тоски; когда ехавшие заговорили на разные темы и немного оживились, Ксения, кашлянув в кулачок, негромко обратилась к профессору, сидящему рядом, впереди:

- Нил Афанасьевич, откройте же наконец тайну: кто эта особа в берете? Профессор с готовностью обернулся, словно только и ждал вопроса, и дабы придать ситуации невинную простоту, сказал улыбаясь:

- Да разве вы не знаете той истории! Это та сельская учительница, которую Евгений Федорович спас от голодной смерти. - Теперь он добродушно усмехнулся. - Она в село еще по распределению попала, родом сама из города. Вздумала однажды в лес по ягоды выбраться, без сопровождающих. В тех местах на болотах уйма клюквы, богатые ягодники. И как следовало ожидать, заблудилась. Темно на дворе, а о ней ни слуху ни духу. Соседка, на счастье, ее хватилась, она и подняла тревогу. К лесничему гонца послали, а у него как раз в ту пору Евгений Федорович останавливался. Вот он-то и вышел на несчастную. Сидит под деревом, дрожит, замерзла, умирать собралась… Да ведь это давно уже было. Неужели он не рассказывал? -

Тут Нил Афанасьевич смутился: похоже, пожалел, что примкнул к повествованию две последние фразы.

В разговоре получился неловкий провал молчания. Ирина Андреевна отвернула голову к окну.

- Кто же ей сообщил о его смерти? - обрывая паузу, полюбопытствовала Ксения.

- Я, - отвечал Нил Афанасьевич. - Совершенно случайно. Вчера, знаете, увидел ее на площади возле института и подошел. Нельзя ей было не сказать…

"Врет, конечно же, врет, - подумала Ирина Андреевна. - Нигде он ее не встретил, а позвонил или послал телеграмму… "

Нил Афанасьевич отвернулся и сидел теперь как-то очень смирно, даже пришибленно, как бы зная, что его раскусили, да и уши выдавали его ложь - были очень красны и очень заметны возле серебряной седины головы.

А историю со спасением заблудившейся учительницы Ирина Андреевна действительно услышала впервые: Евгений Федорович был крайне сдержан в рассказах, которые касались им любимого, но очень не любимого женой увлечения. "Так я и знала, что это каким-то образом связано с охотой, - подумала Ирина Андреевна. - Да ведь мне и Ксения намекала, что там не все чисто… Он Ксению и не любил больше всего за то, что она о чем-то догадывалась… " - Ирине Андреевне вдруг пришло на память, как подруга, бывало, подковыристо спрашивала Евгения Федоровича: "Ну, как дичь, охотник?" - "Летает", - небрежно и угрюмо отвечал ей он.

Ксения ближе придвинулась к Ирине Андреевне, шепнула на ухо:

- Ну и пусть эта лыжа там остается. Чтобы за столом ее не видеть. Так спокойнее.

Ирина Андреевна не сразу сообразила, что подруга оскорбительно окрестила незнакомку лыжей. "Хм, лыжа…" - усмехнулась про себя Ирина Андреевна, вспоминая высокую худую прямизну учительской фигуры. Но вслух ничего не выразила, только слегка пожала плечами.

По дороге к Ирине Андреевне никто больше не обращался, с ней не разговаривал, на нее, овдовевшую, печальную, лишь тайком поглядывали с жалостью - точно так же поглядывали и на ее детей, сестру и брата, - осиротевших, понуро-грустных, безмолвно посматривающих на скучную мокрядь октябрьского дня, плывущую за боком автобуса.

Поминки устраивались дома - не в столовой, не в кафе (покойник не любил общепита), - и дома не тесно.

Лишь только автобусы остановились против пустоваловского крыльца, Ирина Андреевна решительно направилась в дом, в кабинет покойного мужа, на ходу расстегивая пальто. Перед этим она наказала Ксении:

- Меня некоторое время не будет. Распорядись тут, как полагается. Я скоро.

Кабинет помещался в угловой светлой комнате с двумя окнами на разные стороны - юг и запад. Помимо двухтумбового письменного стола с канцелярской необходимостью и лампой под зеленым абажуром, высоких - под потолок - книжных шкафов и характерного для таких кабинетов кожаного дивана, здесь на треножнике находился мольберт, а подле на столике - карандаши, краски, в старой вазе букет из кисточек щетинкой кверху. Евгений Федорович смолоду учился рисованию, но за порогом юности дело это капитально забросил, и лишь в последние годы его опять потянуло на живопись. Проходя к письменному столу, Ирина Андреевна с нехорошим подозрением покосилась на все это художницкое хозяйство.

Из ящика она вынула блокнот с рисунками и записями, нашла нужную страницу. Образ сельской спасенной учительницы угадывался несомненно. "Так и есть… " Но не только ради этого рисунка уединилась Ирина Андреевна в кабинете: интуиция подсказывала, что здесь можно откопать и другие сведения об особе в берете; Евгений Федорович умер в одночасье и, конечно, не успел уничтожить зафиксированные бумагой тайны.

При жизни мужа она никогда не позволяла себе копаться в его столе: зачем нарываться на скандал? Да у нее и не возникало желания уличать его в каких-то грехах, но теперь, когда он умер и на его похоронах появилась чувствительная странноватая женщина, в Ирине Андреевне взыграл азартный интерес к возможным секретам покойного.

Ничего компрометирующего пока не попадалось, но в одном из ящиков, среди научных рефератов, Ирина Андреевна наткнулась на томик стихов любимого мужем Блока. Она взяла книгу, открыла, машинально прочла какую-то строфу, перевернула несколько страниц и вдруг… вдруг нашла то, что искала!… Письмо было без конверта и не все: лишь небольшая часть, уместившаяся на листочке почтовой бумаги. Глядя на ряды слов женского почерка, Ирина Андреевна вдруг очень разволновалась: голова немного даже закружилась, грудь обдало шумом напуганного сердца.

Неожиданно дверь кабинета подалась, в комнату заглянула Лиза. Ирина Андреевна вздрогнула, сунула письмо обратно в стихи; от своего стыдливого, воровского положения стало жарко.

- Мама, там спрашивают… - заговорила Лиза, но Ирина Андреевна, превозмогая смятение, упредила вопрос дочери отговоркой:

- Лизочка, без меня. Пока все без меня! Мне нужно побыть одной. - Сказала торопливо, чуть раздраженно, делая отстраняющий жест руками.

Робкая, подавленная, слинявшая какая-то от слез и переживаний, Лиза понимающе кивнула головой и скрылась. Ирина Андреевна прислушалась, уловила затихающие в коридоре шаги дочери и отдаленные голоса из гостиной и, чтобы обезопасить себя, примкнула дверь защелкой. Теперь никто не сможет застать ее врасплох, увидеть, что она проникает, быть может, в святая святых покойного супруга; она даже шторы на окнах призадерну-ла, чтобы не следил за ней из палисадника посаженный Евгением Федоровичем каштан.

"… и стала на календаре зачеркивать прожитые в разлуке дни, и бесконечно рада, что календарь чернеет, этих дней больше - значит, скоро наша новая встреча, я даже во сне продолжаю скучать по тебе. А вчера я ездила в район за пробирками для школы, проезжали мимо савеловского поля, и у меня сердце зашлось от счастья. Когда же, милый мой, мы опять будем вместе: я, ты и наша любовь? - как тогда - помнишь? - в тот сумасшедший ливень, он застал нас посреди этого поля, и некуда было деться, мы спрятались в скирду соломы - помнишь? - я сидела у тебя на коленях, а дождь был так силен, что твоя накидка не держала воду, солома кололась, а мы, обнявшись, говорили с тобой о любви, только о любви, и тогда я была самой…"

Такой текст, написанный, видать, на одном дыхании, возбужденной рукой, забывающей разделять предложения, и горячо влюбленным сердцем, прочла Ирина Андреевна; начало и конец письма ей уже не требовались…

Опустив лист, Ирина Андреевна недоуменно огляделась и только сейчас поняла, что стоит среди комнаты и что нужно поскорее сесть, потому что ноги гудят от усталости, и вообще все тело покидают силы. Осторожно, не желая будить пружины, присела на краешек дивана. "Вот так", - убито, вполголоса произнесла она.

Теперь она испытывала уже двойную опустошенность, двойную потерю мужа. Но эти чувства не были последними и окончательными, которые испытала она за время пребывания здесь, в мужнином кабинете, сидя против пустого мольберта.

"А может быть, это и к лучшему, что я нашла письмо? - закралась Ирине Андреевне неожиданная мысль, и рискованная мысль эта не была окостенелой, а развивалась, стремясь к обобщениям: - Вот бы все мужья, умирая, оставляли бы письма своих любовниц. Вдовы были бы им благодарны: по покойнику меньше страдать…"- с холодком крамольности закончила Ирина Андреевна.

Почему-то сейчас ей стало жаль, что за поминальным столом не будет сельской учителки, ей захотелось видеть ее, даже поговорить.

Потом что-то изнутри подтолкнуло Ирину Андреевну перечитать то место письма, где незнакомка ("Да какая она незнакомка? - знакомка! почти родственница!" - подумала мимоходом Ирина Андреевна) писала о том, как они с ее мужем спасались от ливня.

"…сумасшедший ливень… посреди поля… в скирду соломы… сидела на коленях… накидка не держала воду… кололась солома… говорили о любви… " - выхватывала глазами с листа Ирина Андреевна и старалась представить то, о чем писалось. "Хм, она такая высокая - "лыжа", - вспомнилось ей словцо Ксении, - выше его ростом, а сидела у него на коленях, да еще на соломе и в дождь… Неудобно же… - подумала Ирина Андреевна и даже слегка поежилась, словно это над ней по измокшей накидке шлепает дождь и вокруг солома - колется, лезет под одежду. - А впрочем, все это очень занятно… Сидеть в ливень посреди поля в скирде соломы на коленях у чужого мужа и говорить с ним о любви, только о любви". - Губы Ирины Андреевны тронула улыбка, но скоро чувствам было улыбки уже недостаточно.

Тем временем в гостиной все было готово, чтобы помянуть покойного, чей фотопортрет в черной обрамке стоял в красном углу, и почти уже все расселись за столами, составленными в непонятную букву или несложный иероглиф; отсутствовала только вдова.

- Кирюша, сходи, позови маму, - тихо попросила Ксения. Кирилл прошел коридором, приблизился к отцовскому кабинету, тронул за ручку дверь. Дверь оказалась заперта. Он насторожился. И вдруг услышал за дверью чей-то смех, не очень громкий, но какой-то очень веселый, искренний и такой чужеродный в эти минуты для этого дома.

- Мам, мама! - испуганно позвал он и постучал в дверь. Через некоторое время из кабинета вышла Ирина Андреевна и, быстро взглянув на сына сухими серьезными глазами, направилась к поминальному столу, в центр, на вдовье место.

А Кирилл осторожно заглянул в кабинет, надеясь застать там кого-то еще, но там никого больше не было.

 

ЛЕГКИЙ ХАРАКТЕР

Много раз доводилось мне в застольях становиться свидетелем раздраженной сцены, когда жены ограничивали в выпивке своих мужей. Или старались таковые урезки произвести. Жёны надували губки, кривились, фыркали, нервно взбрыкивались, заслоняя ладошкой мужнину рюмку, стопку, бокал, фужер или стакан, в которые стремилась горячительная струя из бутылки, и либо шепотом, либо громогласно претили: "Хватит!", "И так уже лыко не вяжет!", "Завтра на работу!" Или небрежительно отмахивались от мужа: "Хоть залейся! Я тебя на себе не потащу!" Картина расхожая и грустноватая. Женщину тут осудить - грех: она в гости собиралась, наряжалась, душилась, бровки выщипывала, мечтала повеселиться, окруженная вниманием благоверного, а он…

Галочка, однако ж, вверх тормашками переворачивала все представления о женином неудовольствии по поводу крепкой накачки мужа за праздничным столом. "Лишь бы в радость! - присказкой выражалась она. - Слышь, Игореша! Лишь бы тебе в радость!"

Но начнем по порядку.

В тихий городок Стрижевск, затерянный среди сосновых лесов, я заехал попутно, возвращаясь из родных мест в Москву на машине, - попроведать университетского приятеля Николая. Случилось это в субботу, уже под ве-

чер, когда весеннюю нагретость мартовского дня выстуживали ранние сумерки. Заявившись в дом друга без предупреждений, ввечеру в выходной, я нежданно-негаданно угодил на празднование дня рождения его жены Кати. Благо круг гостевой у них оказался невелик - всего лишь одна супружес-каячета, - а у меня нашелся приличествующий событию сувенир. В застолье, таким образом, я вписался без помех, даже чувствовал на себе избыток заботливого внимания.

- Столичные птицы в нашу глухомань залетают редко, - говорила та самая Галочка, которая со второй фразы легко, без нажима и без фамильярности перешла со мной на "ты". - Давай рассказывай нам московские штучки. Говорят, Пугачева и Киркоров собрались снова пожениться? Популярность-то падает…

Я пожимал плечами, говорил, что про жизнь эстрадной богемы знать ничего не знаю и что провинциальные обыватели чаще бывают просвещеннее столичных. И вольно-невольно разглядывал своих новых знакомых.

Галочка являла собой этакое мягкое доброе существо, белокурое, в мелких завитушках, с голубыми глазами, с круглыми щечками с ямочками, с толстенькими губками, - пышечка-пампушечка; веселая, с быстрой речью, в которой мерцали иногда уместные остроты; в сером бархатном платье, - явно дорогом - явно форс, отделанном норковым серебристым мехом; на руках несколько золотых хомутиков с камешками, на шее - золотая цепочка со знаком зодиака (не разглядывал - каким, гороскопам никогда не верил и считал их шарлатанством разных глоб…). Словом, против меня сидела миленькая во внешности, простодушная в общении и оттого привлекательная молодая особа. Заведующая местной сберкассой. Узнав о ее профессии, я даже порадовался: ну, самое место ей быть там: и на виду у людей, и при почете - все ж маленькая начальница.

- Игореша, закусывай! Покрепче закусывай! На сальце вон налегай. Под закусочку-то больше выпьешь, - смеясь, подзуживала Галочка, после того как муж опрокидывал в рот следующую и очередную стопку водки. Он именно опрокидывал стопку - залпом, даже рывком, потом, тихо крякнув, не спеша, не суетливо обращался к закуске.

Игореша являл из себя мужика дюже осанистого, "гористого" - как гора; крупный, очень крупный с лица, с тяжелым подбородком и недовольным ртом (со спущенными уголками губ), и очень добрыми, какими-то детскими, зеленоватыми глазами; светловолосый, подстриженный, похоже, "под полубокс", с косой короткой челкой. Весу в нем было центнер с гаком, не менее (это я позже не умозрительно, а эмпирически прочувствовал); пил он на редкость смачно, увлеченно, всякий раз по полной.

"Недолитая стопка - что машина без колес, что баба без грудей, что дом без крыши", - высказался он по сему поводу. Пожалуй, эта была самая длинная и оригинальная фраза, которую я услышал от него в застолье. Многословием он не грешил. А его упоминание о доме без крыши оказалось неспроста: он труженик-строитель, прораб: целый день то на холоде, на ветру, то на жаре, - можно и расслабиться в праздник-то. К тому же здоровьем, видать, не обижен - литр, а то и полтора "на грудь" под хорошую закуску примет. Да еще при таком-то либерализме женушки!

"Должно быть, во всем у них мир и благодать, если даже в выпивке такая гармония",- подумалось мне, когда я наблюдал за ними.

- Что ж ты не пьешь-то? - по-компанейски обращалась ко мне Галочка. - Ну и что, что за рулем. Выпил бы да переночевал. С Николаем вон сколько не виделись. А остановиться и у нас бы мог. Сынишку мы к бабушке на сегодня сплавили. Места у нас в доме хватит. Ты б на наш дом поглядел. Как Игореша развернулся!… Прораб, он и дома прораб. Вон, с Николаем да Игорешей-то пропусти по стаканчику. За встречу, за Катю-именинницу…

К сожалению, выпивка и долгое гостевание у друга в мои замыслы не входили. Еще до полуночи я собирался одолеть километров сто пятьдесят пу-

ти, потом где-нибудь приткнуться, покемарить с часок в машине, и снова в дорогу: уже поутру я кровь из носу должен был быть в столице по срочным, вечным, проклятым делам. Дорога, к моей радости, оказалась вполне сносной - не разбитая и повсюду обсохлая. Мартовское солнце поднималось рано, светило ярко и уже сгоняло последнюю наледь с обочин. Ехалось поутру хорошо: трасса почти пустая.

Но это будет впереди, пока же наше застолье текло своим неизвилистым обыкновенным руслом. Тосты, анекдоты, бытийные истории, курица-гриль, самодельный, "обалденный" соус… Даже потанцевали немного. Не без того. Я потоптался на пятачке перед праздничным столом сперва с именинницей Катей, потом - с Галочкой. Невольно трогая в танце Галочку за мягкие плечи, талию, невольно "натыкаясь" на ее пышную грудь, я с некоторой вуль-гарщинкой думал: "Экая сдобная булочка!" И с приятностью наблюдал, как движутся ее толстенькие губки, как открыто, простодушно смотрят на всех ее голубые глаза, - на какую-то минутку у меня даже пробудилась зависть к Игореше.

- Зря ты сегодня едешь. Ехать в ночь - только приключений себе искать. Выпей да оставайся, - говорила Галочка.

- Боюсь, - пококетничал я. - Останусь - еще чего доброго в тебя влюблюсь. Опасно.

Галочка весело рассмеялась и легонько ущипнула меня за бок.

Наконец мы с Николаем выбрали время: уединились в кухне. Под табачный дым вошли ненадолго в светлую реку студенческих воспоминаний, в которой купаться бы да купаться! Но… После задымленной кухни я объявил честной компании, что уезжаю.

Мои слова об отъезде были приняты в штыки. Достаточно огрузлый от выпитого Игореша, который уже почти не произносил слов, а только жестикулировал, вдруг захотел со мной выпить, указывал толстыми волосатыми руками на бутылку с водкой, мол, надо разлить… хотя многократно слышал, что я нынче не пью. Галочка тоже высказала свое неодобрение: "Ну понятно, не пьешь. Нельзя. Хоть так посиди. Да лучше бы заночевал, на свежую голову в дорогу…" А Катя неуступно и хозяйски заявила: "Пока пирога с чаем не отпробуешь, не отпущу! Сама пекла, полдня у плиты стояла, а ты поехал!"

Мы опять оказались за столом вокруг слоистого, аппетитно усыпанного вишенками пирога. Игореша "под пирог" почти одну за одной пропустил пару стопок. "Н-да… " - почесал я у себя в затылке, глядя на его толстую красную шею, и вспомнил армейскую байку. Рассказал обществу:

- В полк неожиданно рано утром приезжает важный проверяющий, реальным прототипом этого проверяющего, говорят, был маршал Батицкий, мужик по комплекции вроде Игореши. Выстраивает офицеров на плацу и диву дается. Офицеры все помятые, движутся как сонные мухи, лица опухшие, глаза с похмелья красные. "Да вы что, товарищи офицеры! - возмутился проверяющий. - Разве так можно? Выпил грамм восемьсот - и остановись!"

Все рассмеялись. Игореша тоже растянул в улыбке рот. По моим прикидкам, Игореша уже приговорил литр.

- Домой-то доберетесь? - тихо, по секрету, спросил я Галочку, указав на ее мужа.

- Не впервой! - беспечно усмехнулась она.

Вот и пирог с чаем был с благодарностью к хозяйке откушан, я опять засобирался в дорогу. Впрочем, все наше застолье распадалось. Галочка и Игореша тоже пошли в прихожую собираться восвояси.

- Может, подбросишь нас? Тут недалеко. Тебе как раз по дороге. Мы б и сами дошли, да тропки сегодня скользкие, - обратилась ко мне Галочка.

- Какой разговор! - безусловно согласился я.

Игорешу пошатывало, даже очень прилично пошатывало, но коленей он не гнул, держался набыченно, угрюмо, водил по сторонам простодушными, но остекленевшими глазами. А говорил уж совсем плохо, неразборчиво. В ос-

новном мычал, округлял глаза и водил руками, что-то изображая или о чем-то прося. Галочка на него не только не сердилась, но и с полуслова, с полужеста, с полумычания угадывала его озабоченность и откликалась на нее. Стоило ему чуть приподнять ногу, и Галочка тут же улавливала: мужу надо обуваться; стоило ему мотнуть, как быку, большой угрюмой головой, и Галочка тут же понимала, что мужу потребовалась шапка. Кстати, Игорешу обула сама Галочка и завязала ему шнурки на ботинках. При этом она ничуть не стыдилась перед нами своей бабьей услужливости. "Истинно, легкий характер! - думалось мне, когда я наблюдал, как она, присев на корточки, зашнуровывает ему ботинки. - Другая бы стала ли при народе-то!… Это и к лучшему, что я им подвернулся. Подброшу до дому, а то где-нибудь этот кабан свалится - мучайся, несчастная женщина".

Уже собранный, в застегнутом Галочкой пальто, в надетой Галочкой шапке, перед самым уходом, Игореша еще запросил водки. Он сделал это безголосо: большим и указательным пальцем "отмерил", что нужно еще столько… И даже тут Галочка не стала усмирять мужа, а, напротив, живо откликнулась на жест:

- Посошок хочешь повторить?

- Конечно-конечно! Даже обязательно повторить! - подхватили хозяева.

С подмогой Галочки, но на своих ногах Игореша добрался до моей машины во дворе дома и был помещен на заднее сиденье. Я завел двигатель для прогрева, включил в салоне "на полную" печку и выбрался из машины, чтобы постоять с друзьями "на дорожку".

Уже наступила ночь. Красивая, звездная, мартовская ночь с хрупким воздухом: где-то хрустнет тонкий ледок, где-то в тишине разнесется скрип карниза под тяжестью сосулек, обледенелая ветка тихо ударит такую же обледенелую сестру. Всё прихватило морозцем. Я любовался звездным небом, желтыми, скромными и теплыми окнами провинциального Стрижевска, затерянного в высоких сосновых лесах, глубоко вдыхал чудный здешний воздух. На душе было легко: таки заехал к другу, а то все дела, дела, дела, а жизнь-то - штука конечная. Мы обнялись с Николаем на прощание, Катя чмокнула меня в щеку, напутствовала, чтоб их не забывал.

Когда мы с Галочкой сели в машину: я - за руль, она - рядом, - услышали храпоток Игореши.

- Эх ты! - воскликнула Галочка с некоторой досадой. - Разморило его, уснул. Обычно он до дивана дотягивает… Ну ничего, растолкаем. Наутро Игореша самогоночкой восстановится. Свекор прекрасную гонит… Поехали!

Игореша с полуоткрытым ртом похрапывал, свалив свою большую голову на край спинки сиденья.

Езды оказалось - рукой подать, метров пятьсот, не больше: городок Стри-жевск компактен. Игореша и Галочка жили в аккуратном, из красного кирпича, одноэтажном доме с мезонином. Крыльцо под коньковой крышей с резной отделкой, калитка из витого металла. В пристройке - гараж. Словом, небольшой современный особнячок. Игореша, видать, по трезвости был мастеровит. Подъехать, однако, к калитке не удалось. От дороги до калитки пролегла лишь узенькая тропинка, по краям которой лежали внушительные сугробы; фонарь на уличном столбе красиво подсвечивал мерцающий иней наста на этих сугробах. Подъезд к гаражу тоже не был расчищен. Галочка объяснила, что "по зимам" Игореша на своей машине не ездит: "особо-то и некуда".

Игореша на заднем сиденье сонно замычал и заскрежетал зубами.

- Ничего, растрясем! - оптимистка Галочка вышла из машины, открыла заднюю дверцу, к Игореше.

Я тоже вышел.

- Ничего, растрясем! - весело повторила Галочка и принялась… Я только ушами хлопал.

- Игореша! Маленький! Подымайся! Ну давай, давай, иди к мамочке! Сюда… Правильно, сюда. Вот, хорошо! Умница… Ручки свои давай сюда.

Сюда ручки. Обхвати мамочку за шейку… Ну, молодец, Игореша. Ножку ставь сюда, вот так, а эту ножку… Ручками, ручками, держись, Игореша, за мамочку!…

Игореша и впрямь слегка "отутовел" - выражаясь на местном диалекте: он еще как бы не проснулся, но уже и не спал. По его лицу блуждала тупая блаженная пьяная улыбка - вероятно, это был отклик на зов "мамочки". Но глаз он не открывал. В какие-то моменты казалось, что он напрягает веки и глаза вот-вот и откроются, но увы - сил, видать, не хватало: он двигался на автопилоте, вслепую, на голос авиадиспетчера.

- Так-так, Игореша! Ножку - сюда, а вторую - сюда… Теперь - сюда. Тю-тю-тю… Ручки! Главное - ручками держись за мамочку!

Галочка двигалась по тропке задом, Игореша в полусне, в полуяви - за ней, передом, положа ей руки на плечи, почти не поднимая ног, шаркая подошвами; а сзади, поддерживая Игорешу за толстые бока, мелкими шажками двигался я. Этаким топ-топом, этаким паровозиком с малыми оборотами мы и добирались по узкой тропинке к дому. И верно бы, все сладилось, кончилось бы благополучно под бодрящие выкрики Галочки: "Ручки, ножку, мамочке!" - если бы не весна. Тропка к ночи оледенела, и наш Игореша в какой-то момент заскользил ботинком по глади, потерял равновесие, пошатнулся, повел весь состав вбок. Уцепясь своими огромными ручищами в ворот пальто Галочки, стараясь хоть как-то спасти вертикаль, Игореша ее первой уронил в сугроб. Потом стал заваливаться набок сам. Я обхватил его, как огромный мешок с картошкой, и попытался удержать, да разве такую тушу в период наклона и падения удержишь! Да и все произошло в какие-то секунды: все спасительные движения были машинальны и безнадежны. Следом за Игорешей ухнулся в сугроб и я. "Этого быка только башенный кран удержит!" - по-строительски промелькнуло у меня в мозгах, когда я летел обочь тропки, отворотя в сторону нос, чтобы не ободрать об наст.

Обтирая лицо от снега, отплевываясь, все-таки и лицо искупал, я первым выбрался из сугроба и мысленно обругал, даже всячески искостерил Галочку; меня разбирала обида: я-то за что страдаю! "Ну и дура! Какая же все-таки провинциальная дура! Дала так накачаться своему кабану, а теперь возись с ним!"

Вдруг из сугроба я услышал смех. Беспечнейший смех Галочки! Злость просто вскипела во мне. Бестолочь! Клуша! Ладно бы пьяной была. А то ведь нет. Трезва! За весь вечер в гостях рюмок пять рябины на коньяке выпила: для такой-то пышечки - мизер. Вот характер!

Я стоял на тропке, отряхивал себя от снега, а они лежали в сугробе. Игореша что-то мычал, так и не открывая глаз. А Галочка, барахтаясь в снегу, сквозь смех комментировала:

- Что, Игореша, упали? Как мы все втроем-то! Хорошо, хорошо полетели!

Вскоре опять продолжилось "перемещение пьяного тела". И опять "ручки, ножки, шейка мамочки". Наконец-то - калитка, крыльцо, прихожая.

- Давай, Игореша, будем раздеваться… Вот так. Один ботиночек сняли. Теперь - другой, - щебетала Галочка, разувая и раздевая мужа. - Нет, Игореша, сегодня ты пьяненький, так что пошли не в спальню, а на диван. В зал пошли, маленький…

Галочка увела мужа в зал. Через приоткрытую дверь я видел, как она бережно укладывает его на диван, укрывает широким клетчатым пледом.

В прихожей было очень уютно, чисто, прибрано, нигде ничего не валяется, вся обувь на полках, вся одежда в шкафах; за исключением одежды и обуви, только что снятой с Игореши; освещение - лампа в зеленом абажурчике с рюшами, на стене - огромное, в багетовой раме зеркало. В эту минуту, когда я, немного упревший, стоял в прихожей и дожидался Галочку, чтобы проститься, мне даже стало жаль эту Галочку. За всем этим уютом, за всей этой чистотой стоит бабья хлопотливость и труд. С другой стороны, меня подмывало желание сказать Галочке при расставании что-нибудь колкое, язвительное: побереги здоровье-то мужа, вон у вас какое хозяйство.

В зале погас свет, Галочка вышла в прихожую, притворила за собой дверь. Но и сквозь закрытую дверь был слышен нарастающий разомлелый храп хозяина, объятого родным домашним теплом. Я стоял в расстегнутой куртке, мял в руках шапку и чувствовал себя как-то неловко: все же во мне было больше жалости к Галочке, чем обиды за ее сегодняшние страдания…

Галочка остановилась против зеркала, громко выдохнула: по-видимому, умаялась. Затем она встряхнула головой, своими мелкими светлыми завитушками, будто бы освежила себя и поправила прическу. Затем отшагнула от зеркала и негромко выкрикнула:

- Ура! До утра он будет спать как убитый!

Галочка повернулась ко мне, на ее разрумянившемся лице появилась загадочная улыбка, голубые глазенки лукаво прищурились. Она взяла обеими руками концы моего шарфа, который висел у меня на шее, и потянула к себе.

- Да не бойся ты. Я же знаю: до утра он будет спать как убитый.

Я смотрел через плечо Галочки, которая прижалась ко мне пышной грудью, на огромные ботинки размера примерно сорок седьмого. Ботинки косолапо стояли, соединясь тупыми носами, с которых стекали капли растявше-го снега.

Мне почудилось, что поутру Галочка, похмеляя Игорешу первачом, скажет ему с веселостью: "А какие мы тебе рога-то наставили, Игореша! Ого-го какие! Ты теперь у нас просто олень!" - и на закуску поднесет прямо к губам мужа соленый огурчик.

 

ВАДИМ КОРНЕЕВ

В НЕБЕ А НА ЗЕМЛЕ

БОГ,

РОССИЯ…

Этот быт я несу, как увечье… Что сегодня дешевле всего? Я отвечу вам: жизнь человечья. Нет дешевле уже ничего.

Ты вот думаешь - власть оступилась, и потом ты получишь своё?… Нет, она отреклась, отступилась от народа, что кормит её.

Забываю заречные тропы, пусть погожим деньком я влеком… Наплевать мне на рифмы и тропы, на стихи ни о чём, ни о ком.

Среди взяток, растрат и разврата, о добре размышляя и зле, верю сердцем - за всё есть расплата, есть на небе и есть на земле.

КОРНЕЕВ Вадим Николаевич родился в Туле в 1948 году. В Курске закончил школу и факультет русского языка и литературы пединститута. Автор шести поэтических сборников, изданных в Курске, Воронеже, Москве. Член Союза писателей России. Лауреат Всероссийской литературной премии "Прохоровское поле". Живёт в Курске

•к ~к ~к

АВТОРИТЕТ

Не прекратился клеветы обвал, на прошлое легко зубами лязгать. А Черчилль перед Сталиным вставал, и Рузвельт встал бы, если б не коляска!

* * *

Холмы и рвы - пропала колея.

Дороги нет, да, видно, и не будет.

Вот так, увы, сегодня жизнь моя:

внизу бомжуют, а вверху - иудят.

Бомжи по банкам разливают клей, вонищей прёт от волглых тряпок вшивых, но благодарен им за то, что живы, что новых русских мне они милей.

Что там Чечня! Уже повсюду бойня - в год сотни тысяч выкосят легко, и ложью слов отравленных обойма поднимет ствол и метит далеко.

В живых и в тех, кто не успел с рожденьем. Поберегись! Ведь косят всех подряд и бьют с рассеиваньем, с упрежденьем, как старые уставы говорят.

Подумай, друг, на чьей ты стороне - добра со злом идёт война в стране… Курск за спиной. Вокзал. Холмы и рвы. Как русский князь сказал: "Иду на вы!"

К БАРЬЕРУ…

Мирюсь теперь со всякой мразью… Не волк, а тут хоть волком вой. Коль Пушкина облили грязью на юбилей двухвековой.

Любви к нему не стало меньше, но как велик преступный пыл: любил он, дескать, карты, женщин, поэтом между прочим был…

Хулу ввели в свои анналы -

у них такое ремесло -

и многие телеканалы, и радио свой вклад внесло.

Воспользовавшись слепотою и глухотою наших лет, готовы растоптать святое - на них теперь управы нет.

Теперь бы каждому поэту, в расчёт порядочность беря, раздать пора по пистолету, и это было бы не зря.

холокост

Станиславу Куняеву

Спрошу, когда о холокосте взахлёб со всех сторон визжат: не русские ли это кости на всех полях войны лежат?

Спрошу, коль свято в это верю и нарушаю чей-то план: куда бы ехали евреи, не встань с винтовкою Иван?

В пилотке со звездой - конечно, пятиконечной - в этот миг не знал он о шестиконечной, но сохранил её для них.

Да, высшую отмерив меру тевтонской спеси ледяной, он спас евреям жизнь и веру такой немыслимой ценой!

Полвека кланяюсь погостам, где крест в соседстве со звездой… Весь мир мог стать бы холокостом, когда бы не Иван простой.

* * *

В небе Бог, а на земле - Россия.

Сербская поговорка

Раньше нам, хвосты поджав, грозили, нынче топчут столько лет подряд. "В небе Бог, а на земле - Россия", - наши братья сербы говорят.

Топчут беззастенчиво и рьяно, топчут в назидание сынам… Вронского Толстой в конце романа честно к братьям сербам посылал.

Лишний раз и объяснять не надо, чтоб понятно было до конца: "точечные" залпы по Белграду били в наши русские сердца.

Как давно в беспочвенной надежде маемся в духовной пустоте… сами мы не те уже, что прежде, и совсем правители не те.

Спущено теперь славянства знамя, гаснет душ славянских горний свет. В небесах единый Бог над нами, только вот России прежней нет.

Но покуда не оставят силы, буду повторять я всем подряд:

"В Небе Бог, а на земле - Россия", -

наши братья сербы говорят!

Поздравляем нашего автора, известного русского поэта, с 60-летием! От всей души желаем Вам, дорогой Вадим Николаевич, доброго здоровья - телесного и духовного! - и новых крепких русских стихов!

 

ЛЕОНИД ИВАШОВ

генерал-полковник, президент Академии геополитических проблем

БУДУЩЕЕ ЗА СИБИРЬЮ

Всё сущее имеет свою идею.

Платон

В российском обществе ощущается напряженное состояние неопределенности и тревоги. Казалось бы, плановая рокировка во власти "Путин-Медведев" должна была внести успокоение и стабильность в общественные настроения. Но не тут-то было. Возникли новые силовые поля между двумя командами одного, питерского, клана. При внешней улыбчивости Медведева и Путина, их взаимных комплиментах нельзя не видеть стремления каждой из команд усилить свои позиции во власти, силовых структурах, бизнесе, среди губернаторского корпуса.

Можно ожидать попыток переложить груз ответственности за провалы в экономике, разгул коррупции, развал обороны, стремительный рост цен и инфляцию с премьер-министра на президента и наоборот. В. Путину как непосредственно отвечающему за социально-экономическую ситуацию в стране не удастся, как прежде в ранге президента, сколько-нибудь долго уходить от критики и ограничиваться красивой фразой или нарочито строгим упреком в адрес правительства. Но отвечать за что-либо конкретное он не привык, как не привык и к адресной критике. Потому подконтрольные премьеру и его команде СМИ уже начали вбрасывать информацию, долженствующую убедить нас, что при Путине-президенте было лучше.

Но и Д. Медведев не хочет брать старые грехи и новые проблемы на себя. Так что следует ожидать далеко не лучших времен.

Сложность ситуации в стране кроется все же не в обостряющихся отношениях двух представителей российского олигархата. Главная беда - в отсутствии общенациональной идеи, стратегических планов развития страны, отраслевых и региональных концепций развития, в практическом отсутствии во властных структурах людей, способных таковые концепции и программы предложить, как и организовать на их реализацию российские регионы. Московско-питерская политическая и бизнес-тусовка измельчала, сменила традиционную для российских народов шкалу ценностей. Проще говоря, власть выродилась, и это вырождение всерьез угрожает России.

Поэтому, чтобы стране выжить и получить новый импульс развития, госу-дарственническим силам следует отвернуться от двух столиц и обратить свой взор на восток. К Сибири, прежде всего.

Что мы знаем о Сибири?

Казалось бы, многое, если не все: изучены обширные пространства, составлены карты природных ресурсов, подробнейшим образом исследованы геофизические условия, скорость течения сибирских рек и объемы водных ресурсов и т. д.

Но понимаем ли мы подлинное значение Сибири для исторической судьбы Российского государства, для его настоящего и будущего?

Взглянем на Сибирь с позиций современной геополитики и прикладной политической практики.

Начнем с теории устойчивости геополитического пространства и зафиксируем, что территория России - это классическое выражение континентального пространства, из которого геополитические лучи проецируются во все стороны света. X. Маккиндер, один из основателей классической геополитики, еще в начале XX столетия выдвинул теорию географического деления мира на морскую и континентальную составляющие, заложил в отношения между та-лассократией и теллурократией вечный антагонизм и разделил их береговой зоной (римлендом). Но главное в теории англичанина - это Хартленд, ось Земли, на которой держится Евразия и весь земной шар.

Так вот основу этого Хартленда составляет именно Сибирь. То есть, по Маккиндеру, Сибирь - это центр мировой географии. Территория, удерживающая всю земную твердь. А Россию он именовал ключевой страной мира, осевым государством.

Кстати, к аналогичным выводам пришел и русский ученый Д. И. Менделеев. Через массу Земли он вычислил центр нашей планеты - 46 км южнее Туруханска.

А теперь, сибиряки, возгордитесь еще одним выводом англичанина Мак-киндера: "Я утверждаю, что с географической точки зрения они (державы мира. - Л. Г.) совершают что-то вроде кругового вращения вокруг осевого государства, которое всегда так или иначе является великим, но имеющим ограниченную мобильность по сравнению с пограничными и островными государствами" (X. Маккиндер. Географическая ось истории. // Геополитика. Антология. М., 2006. С. 244, 255).

Добавим, что выводы X. Маккиндера так никто не опроверг до сих пор.

Но вернемся к пространству России. Структура геополитического пространства состоит из трех основных элементов - ядра, срединной зоны и периферии, жестко связанных между собой политическими, экономическими, социальными и коммуникационными конструкциями. В ядре собирается вся информация о функционировании системы, из него непрерывно исходят импульсы управления. Периферийная зона, как правило, обеспечивает ресурсную часть геосистемы, а также выполняет роль буфера (контактера) с соседними геосистемами или проще - цивилизациями.

Срединная зона имеет смешанные функции, выступает как ресурсная зона и как опорная часть ядра и периферии.

Но именно срединная зона, ее состояние, динамика развития придают геосистеме устойчивость, обеспечивают безопасность, из неё исходят оси развития, представляющие собой сложные сублинейные структуры из транспортных магистралей, инженерно-технических коммуникаций и населенных пунктов вдоль них. По осям развития осуществляется взаимосвязь между элементами геосистемы.

Обычно в срединной зоне пересекаются широтные и меридиональные коммуникации, придавая устойчивость и активность всей системе.

Классический вариант построения устойчивой системы выглядит следующим образом: ядро в центре, вокруг него формируется срединная зона и далее - равноудаленная от ядра периферия. В реальности такое построение - редкость.

Исторически сложившаяся Россия - это наглядное исключение из правил: ядро сильно смещено к западу, срединную зону составляет европейская часть страны, всё остальное - это периферия. В принципе такая схема неустойчива с точки зрения концепции удержания больших пространств.

Для устойчивого удержания подобной конструкции необходимы определенные условия: мощное ядро (сильная авторитарная власть, по сути - диктатура, центр духовного притяжения периферии, идея-концепция, привлекательная для всей страны, непрерывность и твердость управления), стабильная и динамично развивающаяся срединная зона, жесткие конструкции, удерживающие периферию, особенно Сибирь и Дальний Восток (развитая транспортная сеть, тарифы, доступные для поездок граждан и перевозки грузов, структура

производства, увязывающая в единую систему предприятия периферии и срединной зоны, единое духовно-культурное, оборонное, образовательное, научное пространство, взаимопроникающая гибкая кадровая сеть).

Вся страна должна быть объединена единством цели, стратегией ее достижения.

Схема управления огромным российским пространством при нынешнем его построении может выглядеть следующим образом: авторитарный президент, главы субъектов федерации - наместники центра, напрямую подчиняющиеся только главе государства, Госсовет, в котором широко представлены регионы (возможно, по два от каждого административного округа), с мощным профессионально-аналитическим аппаратом, способным вырабатывать стратегические решения, далее - законодательные собрания для нормативного обеспечения принятой Госсоветом стратегии развития страны, и правительство, ответственное за реализацию этой стратегии.

К сожалению, можно констатировать, что подобного в современной России пока не сформировано.

К тому же засилье во власти и бизнесе питерцев и москвичей, концентрация в Москве и Санкт-Петербурге до 90 процентов финансовых ресурсов страны при нещадной эксплуатации сибирских недр формируют отчужденность сибиряков, дальневосточников и даже кавказцев от ядра страны. Да и срединная зона российского пространства устала от набегов столичных бизнесменов.

Кроме того, столица выкачивает из регионов не только природные, но и людские ресурсы: самые крепкие ребята едут в Москву охранниками офисов, официантами и вышибалами в рестораны, самые красивые девушки - в московские бордели, самые талантливые - в московские и питерские бизнес-компании. Во властные структуры представителей периферии допускают с трудом. Тем самым периферия теряет жизненные силы, а геосистема России - устойчивость.

Прижатость ядра и срединной зоны к западу сильно влияет на внешнюю политику России, развитие экономического сотрудничества, выстраивание стратегии безопасности.

Собственно говоря, сырьевой курс в экономике - это тоже результат, во-первых, деформации мировоззрения московско-питерской элиты в пользу западного вектора по принципу "Запад - это цивилизация, Сибирь - азиатчина", а во-вторых, полного непонимания геополитического смысла Сибири как удерживающего центра всей системы страны. Причём удерживающего не только с точки зрения географических конструкций (меридиональное направление водных коммуникаций и широтное движение магистралей Транссиба, воздушных авиалиний и Севморпути), но и духовно-цивилизационной устойчивости традиции, истинного патриотизма, русской самобытности. Ибо эталон истинного русского - это сибиряк.

В 2005 году, поздравляя ветеранов Великой Отечественной войны на Алтае, столкнулся с поразительным явлением. В одном из местных поселков звания Героя Советского Союза в годы войны были удостоены шесть его жителей. Где еще возможно такое? Не случайно гитлеровские полчища как огня боялись сибирских дивизий.

Сибирь стяжает и хранит многовековой русский дух - синтез язычества, православия, старообрядчества, шаманизма, верований малых народов.

Сибиряки - это сплав русского народа и других коренных племен и народностей, пропитанный мощной природной и небесной энергетикой, помноживший ценности Европы и Азии на собственный естественный интеллект и мудрость.

Итак, Сибирь - это географический центр мира, меридионально-широтный перекресток социальных коммуникаций, строитель и хранитель духовного стержня и самобытности народа плюс несметные природные богатства и жизненная энергетика.

Но она, как говорят сегодня в департаментах правительства, слабо освоена. Имея в виду, прежде всего, недостаточную развитость инфраструктуры для разработки и эксплуатации сибирских недр. Мы же говорим на это: "Слава Богу!" Ибо Сибирь - это стратегический резерв будущих поколений Российского государства. А они уже распорядятся им более бережно и во благо

Отечества. И исправят геополитические просчеты нынешних поколений стяжателей доллара и евро.

Но Сибирь это и давняя тревога России. Потому что она - вожделенный объект устремлений тех сил, что жаждут поживиться российскими богатствами. Приведу тому несколько примеров.

Вышеупомянутый X. Маккиндер, формулируя теорию мирового господства, констатировал: "…Кто контролирует Хартленд (т. е. Сибирь. - Л. И.), тот контролирует Мировой остров (имеется в виду Евразия. - Л. И.), кто контролирует Мировой остров, распоряжается судьбами мира".

В разгар интервенции 14 государств Антанты против Советской России (1919 г.) в бюллетене Английской промышленной федерации - мощного объединения английских промышленников - читаем: "Сибирь - самый большой приз для цивилизованного мира со времени открытия обеих Америк" (М. Сай-ерс, А. Канн. Тайная война против Советской России. Пер. с англ. М., 2007.

 

С. 115).

12 сентября 1936 г. Гитлер, выступая в Нюрнберге по случаю нацистского партийного съезда, возгласил: "Если бы у меня были Уральские горы с их неисчислимыми богатствами сырья, Сибирь с ее безграничными лесами и Украина с ее необозримыми пшеничными полями, Германия и национал-социалистское руководство утопали бы в изобилии" (Там же. С. 116).

А вот современное свидетельство: пять натовских военачальников в отставке, ранее занимавших высокие посты в вооруженных силах США и НАТО (генерал Джон Шаликашвили - бывший председатель Объединенного комитета начальников штабов США, генерал Питер Индж - бывший начальник штаба обороны Великобритании, генерал Клаус Науманн - бывший начальник главного штаба бундесвера ФРГ и начальник военного комитета НАТО, адмирал Жак Ланксад - бывший начальник штаба ВС Франции, генерал Хенк Ван ден Бремен - бывший начальник генштаба ВС Нидерландов) по заказу Совета НАТО подготовили многостраничный доклад "Военно-политическая стратегия в условиях изменчивого мира. Обновление трансатлантического союза". Его суть - в обосновании расширения альянса до планетарных масштабов и придания ему новых превентивно-ударных функций в условиях обострения борьбы за планетарные ресурсы.

Как ни странно, натовские генералы-аналитики озабочены ситуацией вокруг Сибири. Попытаюсь связать в единую цепочку разбросанные по тексту доклада тезисы на этот счёт.

"…Рассматриваются 4 региональных вызова: экономический подъем Азии, опасная ситуация на Ближнем Востоке, Африка… и возрождение России… Критическая ситуация может охватить значительные регионы Северного полярного круга с вовлечением США, России, Канады и Дании в соперничество за обладание источниками энергоресурсов. К другим геополитическим последствиям климатических изменений можно отнести расширение… судоходных территорий вдоль северных берегов России. Какие военные и морские средства потребуются для охраны новых выгодных путей морского сообщения… Быстрый рост численности выходцев из Китая, обосновавшихся на территории России, в основном в Сибири… дисбаланс плотности населения и условия экономического процветания - все это говорит в пользу китаизации населения России… При этом нельзя исключать потенциального риска, который может представлять Великий восточный союз (ШОС. - Л. И.) для Запада".

Для НАТО, как видим, все плохо: и возрождение России, и таяние ледников, и китаизация Сибири, и возможный союз между Москвой и Пекином. Поэтому авторы доклада, говоря об экономическом подъеме в Азии и усилении России, призывают: "Европейским странам необходимо задуматься об их роли в мировом развитии, а также о роли трансатлантического союза в регионе (Восточной Азии. - Л. И.)… ЕС прибегает к использованию умеренных инструментов… НАТО может стать эффективным инструментом энергетической безопасности".

Ну а далее интересно, как же НАТО будет обеспечивать эту самую энергобезопасность: "Ядерное оружие - основной инструмент асимметричного ответа и эскалации. К сожалению, ядерное оружие и возможность его применения первым абсолютно необходимы. Первое применение ядерного оружия

возможно как инструмент предотвращения использования оружия массового поражения во избежание действительно экзистенциальных опасностей… "

Думаю, хватит цитировать натовских генералов. За их блудливыми словами четко просматривается стержень новой стратегии Запада, которая будет рассмотрена на юбилейном саммите НАТО в 2009 году. Суть её - превентивное применение вооруженных сил НАТО, включая ядерное оружие, в борьбе за энергоносители.

Против кого оно будет применено, думаю, не секрет. Конечно, не против Нигерии и даже не против Китая - там мало нефти, но 1,3 млрд населения. Так что Сибирь требует особого внимания не только с точки зрения развития, но и защиты. Причём не только с запада, но и с востока.

И здесь в полную силу встает вопрос модернизации российского геополитического и географического пространства. И прежде всего, изменения местоположения срединной зоны, а конкретнее - о её перемещении на восток, в Сибирь. Бредовая идея? Не торопитесь. Во-первых, центр мирового развития динамично перемещается в регион Восточной Азии. Во-вторых, Россия сама инициировала создание контура второго полюса мира в лице Шанхайской организации сотрудничества, а значит, ей самой нужно двигаться в восточном направлении. В-третьих, возможно, только перемещение центра России в район Сибири позволит сохранить в ее составе Дальний Восток и не допустить китаизации самой Сибири (с последующим использованием Пекином косовского прецедента).

Для поиска решения вопроса относительно Сибири как срединной зоны Российского государства, приглашу в советчики великого русского путешественника и геополитика П. П. Семёнова-Тянь-Шанского, который в работе, опубликованной в 1915 г., связывал будущее могущество России с Уральским, Алтайским, Туркестанским и Прибайкальским регионами (базами). Главным недостатком пространственной системы "от моря до моря" он считал сдвинутость центра России на запад. Выходом из такой ситуации П. П. Семё-нов-Тянь-Шанский считал приближение государственного центра к географическому.

"Следует выделить на пространстве между Волгой и Енисеем от Ледовитого океана до самых южных границ государства особую культурно-экономическую единицу в виде Русской Евразии, не считать ее никоим образом за окраину, а говорить о ней уже как о коренной и равноправной во всей русской земле". И далее: "Нам более чем кому-либо на свете не следует различать Европу от Азии, а, напротив, стараться соединить ее в одно географическое целое… В таких условиях защита нашего Дальнего Востока… может уравняться с защитой нами, например, Польши или Финляндии, даже с некоторым преимуществом в виде преобладающего русского населения над инородческим" (П. П. Семёнов-Тянь-Шанский. О могущественном территориальном владении применительно к России. Пг-д, 1915. С. 23).

Перенос столицы России, например, в Екатеринбург географ считал делом сложным и затратным. Да и вряд ли в то время императорский двор и элита согласились бы с подобным вариантом - они жили Европой, подражали ее роскоши и избалованности.

Но сейчас - почему бы нет? Хотя бы с целью нравственного очищения общества, отделения московской Рублёвки от остальной, настоящей России. Пусть олигархо-мещанский, насквозь коррумпированный, погрязший в разврате социальный класс остается в Москве и Санкт-Петербурге, за которыми останутся функции деловых центров, как в любимой ими Америке (Вашингтон-Нью-Йорк) или в Швейцарии (Берн-Женева).

П. П. Семёнов-Тянь-Шанский предлагал иной вариант: перемещение на восток культуры и экономики без перемещения столичных функций.

Возможен, наверное, и третий вариант. Почему бы не исследовать модель разнесенной столицы, когда ряд функций государства с соответствующими ведомствами будут перенесены в восточные регионы (организация обороны, лесопромышленный комплекс, энергетика, охрана природы, транспорт и т. д.). Другие функции можно разделить между Москвой и Сибирью (культура, наука, образование, внешняя политика, правоохранительная система). Поехал же Конституционный суд в Санкт-Петербург.

Это интересно еще и потому, что через несколько лет Москва, по прогнозам специалистов, станет мегаполисом, несовместимым с условиями выживания человека…

Что получит российское общество и государство в случае перемещения срединной зоны (центра) в Сибирский регион?

Полагаю, достаточно много. Во-первых, конструкция пространства станет более устойчивой, обретет классическую и гармоничную модель. Она свяжет запад и восток в единое целое, выровняет расстояния между периферией и ядром государства, станет ретранслятором информации, культуры, политической и деловой активности во все направления пространства. Усреднит российское время, что важно для управления страной. Сегодня же, когда московские столоначальники просыпаются, дальневосточники уже ложатся спать.

Во-вторых, серьезно укрепит безопасность страны, её внутреннюю стабильность, значительно уменьшит аппетиты соседей и иных претендентов в отношении пустующих территорий России, исключит поползновения восточного сепаратизма (зачем отделяться от самого себя?).

В-третьих, изменит социальную и географическую карту России. Люди потянутся (прежде всего из задыхающейся Москвы) к новому центру, поскольку там под реализацию крупных инфраструктурных и инновационных проектов будут создаваться новые рабочие места для всех категорий граждан, получающих возможность реализовать свои профессиональные навыки.

Финансовые потоки, двигающиеся сегодня со всей России в московском направлении, потекут в новый центр и оттуда по городам и весям страны.

Из Сибири вся Россия станет виднее, осязаемее. Под влиянием Сибири и Москва со временем станет нормальным и цивилизованным городом, годным (с моральной и экологической точек зрения) к проживанию.

А главное, это поможет России изменить свою нынешнюю сущность, вернуться к духовно-историческим истокам и избрать новый курс развития.

Возникает естественный вопрос, зачем все это нужно, если у нас, согласно официальным СМИ и заявлениям лидеров "Единой России", и так все хорошо? А послушаешь вице-премьера А. Кудрина, так и хочется воскликнуть: нынешнее поколение россиян будет жить при коммунизме!

Однако вспомним высказывания известных специалистов, таких как нобелевский лауреат в области экономики и финансов Дж. Стиглиц, о том, что в России создан дикий капитализм самого худшего пошиба.

Процитирую и свежее мнение американского профессора Университета Дьюка, признанного специалиста по России Дж. Хау, высказанное в интервью журналу "Вашингтон профиль" 12 мая 2008 года: "Я не думаю что то, что случилось в России, - это наследие коммунизма… В России после 1991 года произошли два больших преступления. Во-первых, более 10 млн человек ушли из жизни преждевременно, по причине того, что власти, с благословения МВФ, прекратили финансирование системы здравоохранения, развитие промышленности и сельского хозяйства. И в середине 1980 годов средняя продолжительность жизни в Росси была очень невелика - 65-67 лет, а позже она сократилась до 57 лет. Подобное будет считаться одной из величайших трагедий в русской истории. Во-вторых, в России существовала одна из наиболее технически образованных элит мира и один из наиболее умелых рабочих классов. Однако власти под давлением МВФ уничтожили их".

Дж. Хау рекомендует: "Поскольку новая когорта олигархов, которая тратит все свое время на воровство собственности, полученной их предшественниками, ничего хорошего не сделала для обычного россиянина, люди должны сфокусироваться на создании системы контроля над олигархами… Именно восточно-азиатские модели должна изучать российская интеллигенция". Может быть, с этой целью первые визиты нового Президента РФ осуществлены именно на Восток.

Естественно, олигархические Москва и Санкт-Петербург не допустят никакого контроля над собой и тем более не будут ориентироваться на восточно-азиатские модели развития. Для них идеал - Куршевели Европы и Америки. Они всеми своими помыслами - на Западе, восток России для них - лишь источник богатств, награбленных на родине и упрятанных в банках Нью-Йорка и Лондона, Амстердама и Женевы.

Это именно о них писал ещё в 1871 г. наш великий геополитик Н. Я. Данилевский: "Ни истинная скромность, ни истинная гордость не позволяют России считаться Европой. Только выскочки, не знающие ни скромности, ни благородной гордости, втираются в круг, который считается высшим, понимающие же своё достоинство люди остаются в своем кругу, не считая его для себя унизительным, а стараются его облагородить" (Н. Я. Данилевский. Россия и Европа. М., 1991. С. 469).

Западничество, или "европейничание", поклонение "бездуховному меркантильному Западу" Н. Я. Данилевский считал болезнью "русского общественного поля". Изменить ситуацию могут только сибиряки и подвижники из других регионов, сломав сущность нынешней политической системы и создав взамен новую элиту и избрав новый курс развития, опирающийся на русскую историческую традицию. Тот же Дж. Хау подсказывает нам путь к демократии: "Россия встала на путь демократизации в 1860-е годы, когда появились земства… Однако с момента появления земств прошло лишь 150 лет, и России есть ещё куда идти".

Итак, переместив центр России в Сибирский регион, мы получим новый импульс для внутреннего развития и нравственного очищения.

Во внешней политике появится возможность выстраивания нового вектора отношений с более перспективными и более одухотворенными цивилизациями и государствами. Даже в проекте ШОС, органично переплетенным с проектом БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай), наша страна возрождается как один из ключевых мировых игроков, задает повестку дня развития человечества и переформатирует мир. Сибирь как естественный центр планеты, становится мировым духовно-политическим центром.

В сфере экономики ориентация на Восточную и Юго-Восточную Азию серьезно повышает наши шансы на активное участие в формировании международной финансово-экономической системы нового типа (вместо умирающих МВФ, ВТО, ФРС), продвижении на мировые рынки не только природных ресурсов, но прежде всего интеллектуально-инновационных технологий, экономически чистой продукции питания, питьевой воды Байкала и сибирских рек.

Нельзя не видеть, что на рубеже XX-XXI веков на восточных границах России выросли экономические монстры, имеющие блестящую историческую перспективу, и без смены западного (не столь удачного для нас) вектора экономики на восточный мы "зафиксируем" себя как сырьевой придаток Запада.

С точки зрения национальной и глобальной безопасности также появляется шанс изменить систему, выстроенную на принципе глобального военного превосходства и военно-политического шантажа, на построенную на принципе баланса сил систему коллективной безопасности, то есть через объединение воли и потенциалов образовать второй полюс безопасности, альтернативный американо-натовскому альянсу, превратившемуся в глобального международного разбойника.

Россия в таком случае ускользает из возможных "клещей", когда она вынуждена одновременно противостоять превосходящим силам запада и востока, втягиваться в разорительную гонку вооружений с далеко не ясными перспективами. (По данным военных специалистов, к 2015-2020 годам российский ядерный потенциал будет девальвирован американской ПРО, а китайский превзойдет российский. СЯС России утратят роль сдерживающего фактора, а Силы общего назначения на стратегических направлениях будут уступать даже Японии, Турции, Ирану.) Представляется, что с Китаем следовало бы развивать линию, зафиксированную китайским императором Канси в письме Петру I ещё в 1720 г.: "Россия - государство холодное и дальнее; если бы я послал свои войска, то все померзли бы, и хотя бы чем-нибудь завладели, то какая в том прибыль? А наша сторона жаркая, и если императорское величество пошлет против меня свои войска, то могут напрасно помереть, потому что к жару непривычны, и хотя бы и завладели чем-нибудь - невелика прибыль, потому что в обоих государствах земли множество" (С. М. Соловьев. Сочинения. Кн. IX. Т. 17-18.

 

М., 1990. С. 339).

Как только выровняются военные потенциалы двух полюсов, вновь заработает международно-правовая система безопасности, заложенная в Уставе

ООН. Одновременно, активно работая в ШОС, Восточной Азии и АТР, возможно сформировать систему сдержек и противовесов (коллективной безопасности) во всём этом большом регионе мира. А значит, снять угрозу нашим восточным территориям со стороны Китая.

В заключение приведу слова российского геополитика-евразийца П. Н. Савицкого, писавшего о Сибири как центре России и Евразии: "Устраните этот центр - и все остальные его (Старого света. - Л. И.) части, вся эта система материковых окраин (Европа, Передняя Азия, Иран, Индия, Индокитай, Япония) превращается как бы в "рассыпанную храмину". Писал это Савицкий из Европы после Второй мировой войны в книге "Географические и геополитические основы евразийства".

Итак, будущее за Сибирью!

АЛЕКСАНДР НЕКЛЕССА

НЕОПОЗНАННАЯ КУЛЬТУРА

Гностические корни постсовременности

О чудо… Сколько вижу я красивых созданий!

Как прекрасен род людской…

О дивный новый мир, где обитают такие люди.

Шекспир. "Буря"

За пределом конца истории

Динамизм новых миров всегда свидетельствует об их превосходстве над страной, откуда вышли: они осуществляют идеал, который остальные втайне лелеют как конечную и недостижимую цель… Внезапное появление подобного общества на карте сразу упраздняет значение обществ исторических.

Жан Бодрийяр

Субъект истории и ее мера - человек. Прошлое и будущее не существуют сами по себе, как безликие, автономные пространства, наскоро сшиваемые раскаленной иглой космического бытия. Да и картонные хронологические сочленения, числовые ряды, выдаваемые за историю, чаще являются порождениями уставшего ума, оставляющего кривые зарубки для памяти, жизнь же творится в ежесекундной земной вечности - потоке времени, стянутом берегами вселенского общежития.

Разделяют эту реку на сегменты-эпохи: меняющийся склад ума, мирост-роительные замыслы, различным образом толкуемые цели бытия. И еще, наверное, ступени метафизического промысла. Настоящее - приоткрытая человеческой свободой дверь, преодолев порог которой, люди обретают сотворенную ими вместе версию будущего. Так что перемены в мировоззренческом строе, общественной психологии по крайней мере не менее важны, нежели материальная, событийная сторона жизни, ведь именно здесь прорастают зерна исторических переворотов.

Множественность форм и алгоритмов практики есть не что иное, как зримое воплощение богатств социальной ментальности - производное той странной субстанции, которая, по выражению известного историка (Жака Ле Гоффа), есть нечто объединяющее Цезаря с последним солдатом из его

НЕКЛЕССА Александр Иванович родился в 1949 году. Окончил МГИМО. Член бюро научного совета "История мировой культуры" при Президиуме РАН, председатель Комиссии по социокультурным проблемам глобализации. Живёт в Москве

легионов, святого Людовика с крестьянином, пашущим землю, Христофора Колумба с матросами на плывущих по океану каравеллах. Сегодня, балансируя на краю познанной реальности, люди ощущают эту дрожь в груди, познавая волнение и страсти конквистадоров. И так же, как и те, не имеют ни достоверных карт эпохи, ни прочерченных маршрутов в мир за горизонтом.

Время, в котором мы обитаем, - лишь порог нового эона, зыбкое транс-граничье, мост над неспокойными водами, объединивший погружающийся в Лету континент Модернити с возникающей из вод истории зыбкой и неведомой Атлантидой. Хроники переходного периода противоречивы и алогичны, они дезорганизуют и корректируют привычную систему исторической записи - Histories Apodexis. Качества фиксации реальности, характерные для уходящей эпохи - ясность, логичность, выверенность оценок, - в новой редакции бытия становятся не слишком востребованным инструментарием. Который в конечном счете рискует оказаться на свалке.

Дискуссии о постсовременной цивилизации или же менее обязывающие рассуждения о модернизационной реформации вполне могут являться данью скучному ритуалу, но они же имеют шанс стать взрывчатой, революционной темой. И, кстати, совсем не риторичный вопрос: что, собственно говоря, понимать под "постсовременной цивилизацией"? Если это очередная социально-культурная метаморфоза христианского эона, то подобные процессы не раз, не два происходили на протяжении двух последних тысячелетий. Если же в данной констатации заключена мысль о принципиально иной социальной конструкции, то мы, конечно, присутствуем при революционном и драматичном событии.

* * *

Как раз подобное толкование все чаще ощутимо в дискуссиях о происходящем на планете.

Более того, речь идет, по-видимому, о зарождении иной цивилизации не только в том широком смысле, который был привнесен в определение категории в Х1Х/ХХ веках как тема культурно-исторических типов, культурных суперсистем, субэкумен (что позволило, к примеру, Арнольду Тойнби насчитать двадцать с лишним цивилизаций), но в русле изначального, более узкого употребления термина, презентованного толкователям общественных трансформаций еще маркизом Мирабо.

Здесь мы вплотную приближаемся к парадоксу, невольно трансцендируя и переосмысливая значение понятия, заключенного в последовательности "дикость-варварство-цивилизация", предполагая возможность некоего четвертого состояния общества.

Саму же историю цивилизации - в том числе в значении становления, расцвета и упадка городской ("цивильной") культуры - можно, в конечном счете, свести к двум протяженным периодам.

Один - это возникновение и развитие городских культур древнего мира, причем как восточных, так и античных, т. е. того обильного разнообразия, которое можно объединить понятием традиционная цивилизация. И другой - становление, развитие в течение двух тысячелетий универсальной христианской цивилизации, Pax Christianum, культуры Большого Модерна, которая, пройдя сквозь ряд метаморфоз, реализовала с различной полнотой и успешностью коды модернизации (осовременивания), став глобальной. Различаются они, в числе других примет, направленностью исторического взора: в прошлое у первого, в будущее у второго.

Именно данная - современная - форма человеческого общежития пребывает ныне в состоянии трансмутации. Христианская цивилизация развивалась, декларируя особый статус человека, формируя соответствующую среду действия, имеющую целью его спасение: восстановление и освобождение. При этом новое (moderni) мироощущение1, оплодотворяя Ойкумену, не раз и не два срывалось в длительные заблуждения, затяжные кризисы.

Вектор развития современной цивилизации - обретаемая людьми свобода, которая прагматично оценивается также мерой возрастания формального могущества. Причем подобная констатация оказалась чреватой двусмысленными следствиями.

Действительно, постулаты восстановления и освобождения, личностного роста и соборности, индивидуации и солидарности, проходя земную реторту, различным образом искажались, расщеплялись, мутировали. Кризис христианской культуры, несовпадение состояния внутреннего мира человека с его техническими возможностями, глобальная модернизация без евангелизации, мультикультурные и мультиконфессиональные траектории развития, - все это предопределило нынешние воспаления и разрывы социальной ткани, одновременно усилив предчувствие грандиозной исторической пертурбации.

* * *

Цивилизация Модернити, форсированно, но механистично осваивая мир, все чаще ради эффективности социальных замыслов и прагматики земного обустройства оставляла за бортом изначальные мотивации, евангелизацию и культуртрегерство. Введя себя тем самым с какого-то момента в полосу перманентных, фундаментальных коллизий с миром, усвоившим технологическую ипостась данной культуры, но отвергающим ее культурные коды и мировоззрение.

Сегодня на планете сложилась ситуация вселенской культурной растерянности: концерт технологически схожих, физически могущественных, но социокультурно, мировоззренчески диссонирующих цивилизаций. И сквозь прорехи этой эклектичной субстанции просматривается контур некой постцивилизации.

Конечно, понятие "постцивилизация" двусмысленно, тем более что цивилизацию я все-таки понимаю не как культурный круг. Для меня цивилизация существует, скорее, в упомянутых выше координатах маркиза Мирабо - как градус политеса, цивилизованности человека и общества, нежели как эмпирическое своеобразие и феноменологическая оригинальность (что как раз является экспликацией культуры). Цивилизация же - планка вполне банальной триады: архаизация - варварство - цивилизация. Другими словами, цивилизацию я прочитываю в русле последовательной трансценденции форм и обстоятельств существования, как повышающийся градус человеческой свободы, то есть универсально, а не локально, диахронно, а не пространственно.

Но именно поэтому понятие "цивилизация после цивилизации" не вполне внятно, оно горчит… Возможно, было бы точнее сказать, что мы вступаем в непознанную, четвертую фазу социальной организации после архаики, варварства, цивилизации.

Удивительным образом данное понятие соотносится с четвертым состоянием вещества (твердое, жидкое, газообразное, плазменное), напоминая отдельными чертами характеристики именно турбулентное (плазменное) состояние. Также и в физике формирующегося миропорядка намечается дис-сипативное, неравновесное, но в то же время устойчивое соединение цивилизации и дикости, футуризма и архаики в синкретичном культурном тексте. И возможно, основной конфликт на планете разворачивается как раз между призраком этой, на первый взгляд весьма эклектичной, постцивилизации и современным миром Большого Модерна.

Действительно, новая социально-культурная феноменология несводима к какой-либо одной известной, исторически реализованной цивилизации, культурно-историческому типу или идеологической системе. В драматичных событиях последнего времени проступает контур какой-то иной, по-своему целостной, хотя не слишком внятной семантики. То есть не исключено, что, находясь на кромке ветшающей исторической конструкции, мы присутствуем при зарождении вполне определенной цивилизационной альтернативы - со своими ценностями, законами и логикой социальных институтов.

* * *

Анализ социального транзита становится постепенно одним из главных стимулов развития социогуманитарных дисциплин.

Стремительная коррозия институтов и ценностей грозит превратить планету в лабораторию, сотрясаемую экспериментами по отысканию "золотой формулы" иного миропорядка. Находясь в прихожей нового миллениума, мы воочию наблюдаем динамику ценностных мотиваций, мозаику социокультур-

ных клише, их полифонию, конкуренцию, симбиоз… Дело, однако, не только в калейдоскопичном умножении горизонтов практики и столкновении ее причудливых моделей. С повышением могущества цивилизации растет также уровень специфичных обременений, умножается реестр рисков. Причем распад высокоорганизованной системы, осколки сложных механизмов способны по ходу дела порождать масштабные катастрофы.

Рубеж XXI века предоставил современникам редкий шанс почувствовать гул исторической тектоники, ощутить дрожь расходящихся плит цивилизации. Но переживая ускорение бега времени, сталкиваясь с радикальностью перемен, мы все так же, сидя утром в уютном кафе, слышим речи и читаем тексты, исполненные на прежнем языке. Реляции о пришествии новой земли и нового неба буднично творятся с помощью приставок: "пост", "нео", "анти", "транс", "квази", "мета", - старательно фиксирующих факт новизны, но не способных сообщить что-то существенное о ее сути.

Привычный категориальный аппарат, терминологический запас минувшего века: постиндустриальное и информационное общество, социальный постмодерн, новый мировой порядок, конец истории, столкновение цивилизаций, равно как многие другие ярлыки и этикетки, прилагаемые к возникающим на планете ситуациям, напоминают скорее ярмарку тщеславия, нежели свидетельствует об интеллектуальной прозорливости или пророческом даре. Однако именно их дефектность поднимает ставки на рынке рационального прогноза, повышает спрос на методы постижения усложняющейся на глазах реальности.

Государство и трансформация

При демократии власть - это влияние… Но в чистейшей форме такое влияние может заключаться просто в тихом совете.

Фредерик Форсайт

Трансформации в сфере общественного устройства предопределены многими причинами, проявляются же они в деформации институтов представительной демократии и публичной политики, переменах в стилях управления, генезисе влиятельных субъектов социального действия, мутации форм государственности и транзите суверенитетов.

В сплетениях межгосударственных связей также возникают специфические коллизии. Происходит коррозия международных отношений как системы взаимодействия национальных государств. Токи перемен влияют на статус интернациональных бюрократических структур, в результате прежнее поколение международных организаций, наподобие ООН и ряда связанных с нею учреждений, переживает затяжной, возможно, фатальный кризис.

Набирающая очки стилистика глобального управления - во многом порождение деятельной транснациональной среды, все еще пребывающей в становлении и в узком смысле состоящей из разнообразных ТНК и ТНБ, иных корпораций / конфигураций "давосской культуры", то есть которую можно было бы счесть экономической. Но тут необходим некий лексический сдвиг для фиксации особенностей нарождающейся реальности. Уместнее, наверное, на сегодняшний день определить ее как геоэкономическую, поскольку речь идет не просто о новых формах хозяйственной деятельности, а об инновационной системе социального управления и власти.

Иначе говоря, в данной среде все чаще проявляется феноменология, которая содержит совокупность функций, выходящих за рамки производственных и рыночных связей и все более соотносящихся с политической стороной жизни общества.

В ХХ веке уже проявлялась тенденция к слиянию политических институтов с экономическими, стремление восстановить административный или иной контроль над экономической деятельностью, реализовав некий грандиозный управленческий проект. Методы при этом существенно разнились: от явных, грубых форм администрирования, свойственных социалистической и корпоративной (фашистской) моделям государственности, до гораздо более гибких форм косвенного управления, проклюнувшихся в системах финансового контроля или в модификациях ТНК2.

Так что наряду с витринным конфликтом прошлого века между "социализмом" и "капитализмом" на протяжении столетия развивался менее очевидный, но, пожалуй, более универсальный процесс формирования государств-корпораций, сопровождавшийся подавлением экономического многоголосья, компрометацией либерализма, отчетливой технологизацией управления, тотальным социальным контролем3.

Выстраиваемый посредством подобных методов строй обладает, однако же, заметной ригидностью, представляя (вполне в русле просвещенческой парадигмы) скорее механизм, нежели организм. Между тем в нынешнем транзитном состоянии мира - причем как в экономике, так и в политике - все более заметную роль играет альтернативная генерация схем и методов управления. В частности то, что может быть определено как проектная и сетевая культура, гибкие амбициозные корпорации, преследующие трансэкономические цели, другие организмы, действующие в логике самоорганизующейся критичности.

* * *

В мире ощутимо, подчас агрессивно заявляют о себе неформальные центры влияния чрезвычайно широкого спектра.

Непубличная власть, уже владея сложными схемами организационного / хозяйственного управления, наращивает мощь финансово-правовых кодов, усиливая их изощренность и проделывая впечатляющую эволюцию от господства над материальными объектами к управлению социальными субъектами, все более сливаясь при этом с привычными формулами власти. Подобная диархия постепенно пронизывает практически всю социальную феноменологию - политическую, экономическую, правовую, одновременно подчеркивая ее подвижный и транзитный характер.

Сегодня можно составить обширный реестр близких по предмету, но разных по содержанию явлений и институций, связанных с жизнью современного человека, что указывает на присутствие в ткани общества несхожих организующих принципов (аттракторов). Скажем, гражданское общество и общество массовое; демократия представительная и управляемая; либерализм, понимаемый как свобода и полнота прав личности, и неолиберализм как универсальность ценностей рынка, акцентирующая функциональный аспект индивида (т. е. фактический субъект неолиберализма - не личность, а предприятие). Наконец, национальный суверенитет и складывающаяся на иных принципах корпоративная система мировых связей.

В экономике же за последние десятилетия проявился столь широкий спектр новаций - объединяемых, в частности, понятием "новая экономика", - что непросто даже пытаться их перечислить. Но к экономике мы еще вернемся.

* * *

Трансформации охватывают также сферу культуры.

Ее плоды все чаще позиционируются и рассматриваются как особый интеллектуальный ресурс, своеобразное сырье для информационных и коммерческих проектов. Основное внимание при этом уделяется не трансценденции быта и бытия, но, скорее, аранжированию креативного материала. Стратегическая же цель видится не в опознании смысла жизни, а в системной организации и удачной дистрибуции специфического ресурса.

Соответственно усилия индивида направлены не на обретение полноты личности, а на расширение пространства собственной актуализации.

В результате культурное наследие превращается в компоненты трансфор-мера а la Lego, текущие штудии - в схожую с логикой ленты Мёбиуса игру в бисер либо, напротив, - в конвейер эрзацев и молекул массовой культуры. И как следствие распространяется феномен фрагментарного, клипового сознания. Так что читать толстые романы теперь не то чтобы не модно, но порою физически затруднительно.

Происходит декомпозиция культуры с экстенсивной эксплуатацией достижений, рассматриваемых как элементы сборки, их произвольной реконструкции в соответствии с конкретной задачей. Причем, случается, противоположного свойства.

К тому же создатель культурного объекта либо его продюсер нередко заранее учитывают маркетинговую стратегию, встраивая ее компоненты в художественную ткань.

* * *

Многоликая, едва ли не турбулентная феноменология способна обезличить, растворив в массе ярких, но второстепенных деталей проклюнувшееся своеобразие культурного генома, оригинальную специфику складывающегося мироустройства.

Изменения в социальной и культурной жизни можно, конечно же, объяснять прагматизацией бытия, что зачастую и делается. Действительно, часто приходится сталкиваться со следующей точкой зрения: долгое время в мире доминировали ценности, а сейчас начинают превалировать интересы, то есть происходит движение от сущности к видимости, от идеала к повседневности и, в конечном счете, энергичное уплощение цивилизации.

На первый взгляд дела обстоят именно таким образом.

Однако можно ли всю феноменологию перемен объять подобной рационализацией? Пожалуй, нет. Это было бы поверхностным прочтением возникающего культурного текста. Помимо очевидного упрощения и даже примитивизации мы имеем дело с интенсивным процессом социального творчества, со сменой социокультурных ожиданий, с многообразными проявлениями специфичного мироощущения, переосмыслением системы взаимоотношений: человек-мир-Бог.

Попробуем перечислить приходящие на ум реалии современного мироустройства: феномен массового общества, управляемая демократия, унификация и транспарентность национальных правовых систем, поствестфальская система международных отношений, сетевые организации, неолиберализм, финансовая экономика, элементы глобального управления, виртуальная реальность… А также ряд явлений, связанных с автосуверенностью и кодексом политкорректности: от феминизма, утверждения полноты прав сексуальных и других меньшинств, права распоряжаться собственным телом (аборты, фе-тальная терапия, новые репродуктивные технологии, смена пола, генетические манипуляции, в перспективе - клонирование) до легализации эвтаназии, легких наркотиков и т. п.

В данном собрании "коррекций" ценностной и правовой систем просматривается дерзновенный комплекс, ломающий горизонт христианской секуляризации. Комплекс, который базируется не на плоских интересах, а на разветвленной системе каких-то иных ценностей, укрытых до времени инерцией жизни и эклектикой повседневности.

* * *

Что все это означает?

Быть может, дело в том, что обретенная на пике земного, "географического" торжества христианской культуры универсальная свобода одновременно предопределила наступление момента легализации иных кодов бытия. И то, что наблюдается сегодня, есть неизбежное смещение времен, смешение цивилизации и архаики (но это уже не прежняя цивилизация, как и не прежняя дикость), плавильный тигель синкретичного состояния общества - проблески альтернативной цивилизации, где человеку будет дано распорядиться свободой как никогда и одновременно испытать небывалое угнетение.

В результате складывается парадоксальная ситуация, когда материальные успехи цивилизации лишаются изначального смысла и начинают противоречить прежнему пониманию исторического замысла…

Но вглядевшись в этот калейдоскоп, начинаешь различать, как за политическими и экономическими бликами, сквозь игру повседневности проступает облик некой неопознанной культуры, и нам остается лишь попытаться распознавать этот лик.

Правда, возникают проблемы. Так, с некоторых пор исследователи инстинктивно избегают делать широкие, тем более метафизические обобщения, рассматривая явления в функциональном ключе, по возможности выдерживая дисциплинарные разграничения мировоззренческих тем. В свою очередь, сокращение горизонта рефлексии, утрата вкуса к большим смыслам (в немалой степени поддерживавшегося традицией богословия) приводят к тому, что политические и экономические закономерности воспринимаются как автономные, "суверенные" универсалии. Едва ли не как константы - инвариантные модели для всех культур и на все времена. А происходящие изменения - как следствие последовательной, хотя и со сбоями, работы механизма истории. Другими словами, как чуть ли не механический процесс, ведущий к гарантированному результату.

И посему, чтобы прочесть черновики экзистенции, опознать наспех начертанную новацию, приходится отступать на шаг, освежив в памяти мнения и суждения той поры, когда в обществе царила тяга к широким метафизическим и культурологическим обобщениям.

* * *

Однако даже привычно поминаемая в этой связи веберовская шинель становится узковатой.

Макс Вебер, как известно, затрагивая тему становления современности, рассуждал о протестантских корнях капитализма. Но если внимательно вчитаться в строки работ, можно сделать несколько уточнений - к примеру, речь идет не столько о протестантских корнях вообще - тем более в масштабе всей Европы, а не преимущественно Германии, - сколько, главным образом, о кальвинистских (и еще о влиянии американских пуританских сект). Разница, впрочем, на первый взгляд незначительная. Но можно вспомнить и другие оговорки, например, о применимости корпуса рассуждений лишь к предыдущей фазе денежного строя, а отнюдь не к процессам, обозначившимся к началу XX века: "…в настоящее время действительно не может быть и речи о какой-либо обязательной связи между… "хрематистическим" образом жизни и каким-либо целостным мировоззрением". А ниже провозглашается нечто даже более радикальное: "…капитализм, одержав победу, отбрасывает ненужную ему больше опору"*.

Обозначенные выше, да и некоторые другие различия между действительными рассуждениями ученого и распространенными сегодня в обществе стереотипами позволяют уловить некий вектор. Направление мысли, следуя которому, можно обнаружить второе дно, связанное с идеологией социального постмодерна - той самой скорописи, претендующей на роль сакрального текста новой цивилизации.

В трансформирующемся мире капитализм Модернити, капитализм "вебе-ровский", "цивилизованный", утрачивает привычный облик. Прежняя оболочка, устойчиво связываемая с протестантской этикой, теряет черты христианской цивилизованности, возвращаясь к некоему изначальному состоянию - капитализму "варварскому", "незападному", но уже в постмодернистской и непознанной ипостаси. Ариаднина же нить и рабочая гипотеза данного рассуждения заключается в следующей посылке: возводимая в недрах общества антропологическая и социальная конструкция имеет более глубокий и более древний, нежели протестантизм, мировоззренческий фундамент, который, на наш взгляд, принадлежит гностицизму.

И соответственно версия постхристианского универсума, чей облик с каждым днем становится все четче и обстоятельнее, может быть определена с точки зрения ее начал и постулатов как гностическое мироустройство.

Трансмутация истории 5

Не имея возможности направиться в высшие сферы, я двинулся к Ахеронту.

Вергилий

Что есть гностицизм, его внутренняя картография применительно к (пост)современному кругу проблем, то есть к проклюнувшемуся общественному мироустройству, экономической и политической практике, ценностям и

мотивациям поведения человека в новом мире? Каким видится влияние идей и шире - специфичного мироощущения на постулаты культуры и практическую жизнь? Наконец, какова наиболее соответствующая его духу и логике модель социального универсума?

Отличительной чертой гностицизма является особый статус материального мира как области несовершенного, случайного; как пространства "плохо сделанного" земного и человеческого космоса, которому присущи произвол, инволюция, самоотчуждение. Бог обособляется здесь от чуждого ему творения, трансформируясь, по сути, в Аристотелев перводвижитель; миру же придается тот же механицизм, что и у язычников, нет лишь страха и пиетета перед ним.

Характерны также абсолютизация роли зла, презумпция отдаленности и неучастия "светлых сил" в земных делах при близости и активном участии в них "сил темных", а также вытекающий из данной фатальной и трагической ситуации деятельный пессимизм.

Кроме того, гностицизму свойствен глубокий, порою онтологичный дуализм, который предопределил и специфическую антропологию. Речь, однако, идет не о сложных кодах соединения разнородного, как, скажем, в дохалки-донской полемике о сочетании двух природ в Богочеловеке, а о двух породах людей, о жестко разделенных слоях человечества: высшем и низшем (избранных и отверженных), проявлением чего оказывается радикальный, обостренный элитаризм.

Еще один родовой признак гностицизма - эзотеризм, эволюция степеней посвящения, практика создания особых структур управления, скрытой власти, действующей параллельно официальной, но невидимой для нее; организация влиятельных структур, применяемых и используемых также во вполне прагматичных целях.

Другое немаловажное свойство - специфическое, абстрактное, системное мышление, стремление к строительству бесконечных миров, числовых, нумерологических систем.

* * *

Иначе говоря, гностицизм серьезно подошел к проблеме зла, решив ее по-своему, через призму негативного восприятия вселенной и ее умопомра-ченного творца.

Пытаясь отыскать простое (линейное) и понятное (рациональное) решение метафизической тайны - генезиса разлада между всемогуществом и всеблагос-тью - адепты учения усложняют по форме, но упрощают по сути и модель мира, и саму проблему, и ее решение, придавая им скорее механистичный, нежели метафизический привкус дурной бесконечности. И тем самым творят представление о творце и творении редуцированное, прагматичное, жесткое, неблагое.

Рискую сказать, что гностицизм - своего рода упрощенное христианство, что, однако, влечет совсем непростые следствия. Но как раз этой стороной данное мировоззрение наиболее близко современному человеку, развращенному потребительской логикой, эманациями поп-культуры и обожающему именно эффектные упрощения. Особенно если есть возможность заменить реальное, трагедийное усилие души не слишком обременительными квазимистическими спекуляциями ума (имеющими к тому же - как всякое средство повышения комфорта, в данном случае душевного, - коммерческую составляющую и перспективу). Кстати, проекты именно класса a la интеллектуальный поп-арт, ориентированные на поддержание иллюзии принадлежности к престижной высокой культуре (haute culture) - своеобразный духовный материализм и поиск специфичного душевного утешения, считаются перспективными именно в этом смысле.

И в той же купели совершается иное действие: историческое обновление терзающего человечество вопроса - некогда громко провозглашенного Иовом: о природе блага и могуществе зла. Вопрос, болезненный для человечества, ощутившего глубину провалов и "зияющие высоты" в теологии после опыта ГУЛАГа и Освенцима, Кампучии и Руанды.

Искушения открывают головокружительный простор для людских слабостей; гностицизм же в своей основе есть действенная иллюзия и энергичная

попытка постижения истины и свободы без обретения жертвенной, подчас самоуничижающей любви. Порою создается впечатление, что наиболее характерная черта данного мироощущения - присущая только ему удивительная смесь элитаризма и вульгарности, вполне, кстати, отражающая Zeitgeist эпохи уплощения цивилизации и освобождающейся дикости.

Двойственный же характер представления о реальности проявился в разделении людей на настоящих, обладающих гнозисом, что бы под этим ни подразумевалось, и ненастоящих, имеющих лишь обличье человека, но являющихся, по существу, разумными животными. Гностический универсум делится, таким образом, на виртуальную сферу настоящих свойств (сакральный Север) и материальный мир поделок (десакрализованный Юг).

* * *

Сложноподчиненная конструкция Мирового Севера и Мирового Юга может быть, впрочем, истолкована как полупародийное переосмысление дихотомии Страшного Суда, всего корпуса христианской эсхатологии. Тут можно было бы вспомнить известные слова о "переложении иудейского хилиазма… на язык политической экономии" 6 .

И даже шире. Почти фарсовое сближение апокалиптического противостояния избранного народа миру зла со "священной борьбой прогрессивного пролетариата и ретроградной буржуазии" в наши дни дополнилось иной антитезой: противопоставлением "рыцарского союза демократий Севера мировому плебейству Юга", квинтэссенция коего - идея финального для истории конфликта со странами-изгоями и последующее связывание либо развязывание демонов мировой анархии.

С другой стороны, миллионы людей соотносят именно данные события, причем во вполне земных формах, с приближением "нового неба и новой земли" постисторического бытия, символизируемого возникающим из сердцевины истории - то есть в процессе синергийного творчества - идеального града: Горнего Иерусалима.

Наконец, главное. Если мир и большинство его обитателей не вполне настоящие (механические объекты), то и действия в отношении них лишены реального груза моральной ответственности. Тогда высшее состояние этой юдоли зла - ночь творения, грядущий распад и аннигиляция мира, освобождающая избранные души от власти материи. Ночь истории, что тенью соприсутствует на протяжении всех дней творения человеком собственного мира - как изнанка свободы, как шанс на возрождение первобытного хаоса, - предчувствуя исполнение сроков, кажется, готовится к историческому реваншу, чтобы повернуть социальное время вспять ко временам архаики Протоистории.

В гипотетичном мире распада структура Мирского Града, пройдя последнюю стадию перерождения ткани мегаполисов и расползания метастаз трущоб, скрывается в виртуальном / психоделичном лабиринте мирового андеграунда, на пути к вселенскому упокоению и некрополю, устремляясь в дурную бесконечность немой ахронии. Смутно различимый и предчувствуемый в центре данного лабиринта Пандемониум - также своего рода град, имеющий собственную причудливую архитектонику.

* * *

Наверное, нельзя не упомянуть еще об одной слишком очевидной и потому, как ни странно, неотчетливой черте гностицизма - его тяге к христианству (особенно к наиболее напряженной и интенсивной форме последнего - исихазму), о двойничестве-оборотничестве. И о соприсутствии на одной территории "абсолютной религии" подчас одних и тех же душ и умов.

Гностицизм по-своему близок христианству, то есть как его основной оппонент, "близнец". В некоторых случаях различие кажется столь тонким, словно из сферы субстанции оно перетекает в область акцентов. В Древнем мире гнозис вообще оказался своеобразным провозвестником христианского века, зачинателем осевого времени, будучи метафизически глубже и деятельнее язычества традиционных культур.

Он свидетельствует о христианстве, как полноценная тень свидетельствует о светиле, он что-то знает о христианской истине, но по слишком многим причинам предпочитает дать собственный ответ, в котором оказывается разъятой триада любви, творчества, свободы. Гностик - это безумец, несчастливо соприкоснувшийся с отраженной истиной, став пленником иллюзорного зазеркалья. "Мы восстанавливали человека, но когда это существо восстало, оно оказалось мало похожим на человеческое".

Адепты лжеименного учения подменяют личное и жертвенное сочетание свободы и любви в реальном мире на соединение свободы и универсального, но безличного знания в мире иллюзий. Их бог - не личность, ибо гностическим даром, утешеньем можно уверенно обладать и обогащаться, управляя как силой, что подчас сближает гностицизм с магией.

Различие двух ответов на тайну бытия проявляется в отношении к несовершенствам жизни: гностицизм, копя в хрониках цивилизации нигилизм, отрицает жизнь и, тяготея к силам искусства, изобретает несуществующее (плодит утопии), в то время как христианство приходит в падший мир, чтобы попытаться его спасти.

Смысл и результат христианского творчества все-таки не спиритуалисти-чен, а реалистичен, конкретен и даже персоналистичен. Его цель - не искусство как апогей бесконечного процесса, а спасение как торжество результата. Не идеальный проект здесь отделяется от какофонии случайного, но человеческая личность отъединяется от греха и его следствий (искажений), так что объект творчества охватывает, в конечном счете, весь мир, не предрешая, однако, результат, но воплощая его в соответствии с милосердием и свободой икономии спасения.

Проще говоря, гностицизм склонен уничтожать несовершенное, а не исцелять. Но и гностицизм, и христианство оба пребывают в трансцендентальном отношении к обыденности, постоянно сталкиваются в метафизических пространствах и деятельных душах. Хотя, конечно же, земное пространство распространения гностицизма, универсалистский дух которого проклевывается еще в буддийском нигилизме и зороастрийском дуализме, не ограничено иудео-христианским миром.

* * *

Оставим, однако, за пределами текущего рассуждения времена мандеев и ессеев, равно как фрагменты учений Симона Мага и Саторнила, Василида и Валентина, офитов и каинитов, сифиан и архонтиков. И даже такие важные для темы фигуры, как Маркион и Мани. А также калейдоскоп околомусульманской мистики, иудейской каббалистики, имевших, пожалуй, даже большие, нежели гностицизм, возможности для полулегального существования в космосе средневековой Европы, образуя симбиотические конструкции со структурами повседневности.

Если попытаться сжать время и выделить некую отправную точку, момент для развертывания релевантного феноменологического и исторического дискурса - когда многовековой подспудный процесс выходит на поверхность, зримо проявляет себя и значимо социализируется, то наибольший интерес, пожалуй, представляет предыдущий fin de millenium. Другими словами, первые века второго миллениума христианской эры.

Тогда, после тектонического раскола универсального пространства спасения в XI -XII столетиях, массового перемещения людей и ценностей в ходе движения народов и крестовых походов, в Европе так же, как и сейчас, велись разговоры о новом мировом порядке, даже словосочетание употреблялось то же: Novus Ordo. В XIII веке стали явственны мутации духовного порыва, кризис ожиданий, связанных с половодьем крестовых походов, сопровождавшихся обратной волной культурной экспансии, взаимной социокультурной диффузией, привнесением в европейский круг обширного восточного наследства. То же относится к процессу Реконкисты и к обретению Западной Европой в начале XIII века наследства византийского. В этот период наряду с утверждением христианского мира в качестве генерального субъекта исторического действия - цивилизации универсалистской и прозелитической - к древу истории прививается побег, произрастающий из зерен авероистской версии аристо-телизма, специфического антропоцентризма и гностических ересей.

Эта ветвь, постепенно разросшись и укрепившись, со временем произвела мутацию могучего европейского организма, создав современный экономис-тичный универсум. Амальгама западноевропейского ума эффективно соединила стремление к ясности, демифологизации мира с механицизмом линейной логики его прочтения, проявившейся, в частности, в дискурсивном пространстве поздней схоластики. А затем - в феномене естественнонаучного мышления, развитии технических, социальных, гуманитарных инструментов и дисциплин, породив ряд характерных для современной цивилизации явлений. И предопределив тем самым ее энергичную экспансию.

* * *

Но что такое новый порядок в социально-политических реалиях того переходного времени?

Это была пора фактического распада прежней, импероцентричной системы, период своеобразной приватизации власти, что нашло выражение в реализации структур кастелянства/феодализма. Затем произошла аграрная революция, сопровождавшаяся ростом населения, а чуть позже - урбанистический взрыв.

Зачиналась эпоха географических открытий, усиливались миграция, колониальная экспансия, менялись торговые пути и финансовые схемы и т. п. В сущности, уже тогда возникают первые сполохи зари Реформации, происходит пассионарный толчок, направленный против эксцессов и духовного оскудения Рима, складывается динамичная общность новых людей и светских интеллектуалов.

Несколько позже распад мироустройства привел к формированию суверенных национальных государств, в которых закат идеала христианского народа и его единого царства нашел воплощение в альтернативном чувстве земного патриотизма. Впоследствии идеалы вселенской общности рассматривались уже в совершенно иной системе координат: сначала как движение к "союзу наций", а уже в наше время - как преодоление сложившегося формата государственной власти.

Кстати, Novus Ordo переводится не только как "новый порядок", но и как "новое сословие" (сословие и порядок - одно и то же слово на многозначной латыни). Проблема тут глубока и многомерна, она осознавалась и схоластически осмысливалась в начале второго тысячелетия, иначе говоря, у истоков современной фазы цивилизации. Хорошо известны стереотипы трех сословий, но хуже - четвертого. А полемика вокруг четвертого сословия велась не один век, в данной концепции проявилась квинтэссенция динамичного, транзитного состояния мира, смены, ломки мировоззрения человека Средневековья.

Контур нового класса, равно как изменившейся статус мира, проступали в дерзких исканиях мысли, в нетрадиционных торгово-финансовых замыслах, в пересечении всех и всяческих норм и границ, как географических, так и нравственных, в областях теории и практики. Диапазон его представителей - от ростовщиков и купцов до фокусников и алхимиков. Так, в немецкой поэме XII столетия утверждалось, что четвертое сословие - это класс ростовщиков (Wuocher), который управляет тремя остальными. А в английской проповеди XIV века провозглашалось, что Бог создал клириков, дворян и крестьян, дьявол же - бюргеров и заимодавцев7.

* * *

И здесь мы вплотную подходим к исторической загадке капитализма. К той области, в которой бытует множество стереотипов, мифологем и мистификаций.

Капитализм - не просто метод эффективной хозяйственной деятельности, естественным образом возникающий в лоне рыночной экономики. В определенном смысле это выход за пределы экономики, интеллектуальный, психологический и социальный прорыв, малодоступный язычнику, человеку традиционной культуры. От рынка капитализм, впрочем, отличает не столько предмет деятельности, сколько ее способ, масштаб, цели. Это не рынок per se, но его особая организация.

Фернан Бродель, описывая непростое явление, назвал его "противорын-ком", поскольку суть "в явно другой деятельности", "в неэквивалентных обменах, в которых конкуренция, являющаяся основным законом так называемой рыночной экономики, не занимает подобающего места" 8 .

Арнольд Тойнби в свое время выразился еще резче: "Я полагаю, что во всех странах, где максимальная частная прибыль выступает как мотив производства, частнопредпринимательская система перестанет функционировать. Когда это случится, социализм в конечном счете будет навязан диктаторским режимом".

Загадка капитализма

Кто дал вам губку, чтобы стереть небосвод?

Фридрих Ницше

Капитализм - энергичная социальная субстанция, целостная идеология, замысел и сценарий специфичного мироустройства, стратегия упомянутого выше денежного строя, сутью которого является не само производство или торговые операции, но операции системные, направленные на контроль над рынком и обстоятельствами, имеющие также целью перманентное извлечение устойчивой системной прибыли (сверхприбыли). (Грубым, архаичным, не слишком точным и уж совсем неприглядным аналогом могут тем не менее послужить отдельные черты деятельности мафии, причем в "классическом" смысле понятия, т. е. не как преступности, а как специфичной системы управления сумеречным миром, контроля над ним, взимания дани… Однако клан, в отличие от класса, не имеет социальной сверхзадачи.) Капитализм обретает универсальную власть не через административные, национальные структуры, но главным образом посредством интернациональных хозяйственных механизмов. Такая власть по своей природе не ограничена государственной границей и распространяется далеко за ее пределы, рассматривая всю доступную Ойкумену как пространство, открытое для деятельности. В итоге параллельно проекту построения на земле универсального пространства спасения, Universum Christianum, этот мир-двойник создает собственный амбициозный глобальный проект - выстраивания вселенского Pax Oeconomicana.

"Аналогия с империей в данном случае оправданна, потому что система мирового капитализма управляет теми, кто к ней принадлежит, и из нее нелегко выйти, - описывает положение хорошо информированный интеллектуал-миллиардер Джордж Сорос. - Более того, она имеет центр и периферию как настоящая империя, и центр получает выгоды за счет периферии. Еще важнее то, что система мирового капитализма проявляет империалистические тенденции… Она не может быть спокойна, пока существуют какие-либо рынки или ресурсы, которые еще не вовлечены в ее орбиту. В этом отношении она мало чем отличается от империи Александра Великого или Аттилы Гунна, а ее экспансионистские тенденции могут стать началом ее гибели" 9 .

* * *

Питательная среда капитализма, его магнитное поле, силовые линии исторически складываются в нервном сплетении финансовых схем и трофейной экономики крестовых походов, преимущественно в приморских ареалах Европы (исключение - "сухопутный порт" ярмарок в Шампани).

Его родовые гнезда - это, прежде всего, города-государства и области Италии: Венеция, Генуя, Флоренция, Ломбардия, Тоскана, а также побережье Северного моря: города Ганзейского союза, Антверпен, позже - Амстердам. Противолежащие в лотарингском лимитрофе миры Нидерландов и Венеции объединяет, кстати говоря, одно странное обстоятельство - это в прямом смысле слова рукотворные миры.

Здесь же в земноводье Соединенных провинций зарождается альтернативная, исторически успешная политическая конструкция, провозглашенная

в Генте в 1576 году делегатами 17 провинций: "Не народ создан для государя, а государь для народа. Если государь поступает с гражданами как с рабами, то перестает быть государем и становится тираном". Принципы, заложенные в декларации, реализовывались в следующем столетии в борьбе за Английскую республику, затем в строительстве политической конструкции Соединенных государств Америки и, наконец, были воплощены в ходе Великой французской революции.

Органичным духовным ингредиентом капитализма становятся по-видимому разноконфессиональные, но единые в своей основе толки и учения, свободные от специфических ограничений, налагаемых ортодоксальным христианским мировоззрением, уже тогда прямо или косвенно оплодотворявшие семена, породившие сложные соцветия Реформации.

С развитием городской культуры, торговых, военных, иных коммуникаций данные культурные коды, взгляды, учения активно распространяются в Европе: эстафета передается от павликиан и богомилов к патаренам и альбигойцам, т. е. к общинам катаров и вальденсов (сообразно с направлениями движения идей, людей и артефактов после катастрофы, постигшей Византийскую империю). Это также тамплиеры, активно занимавшиеся финансовой деятельностью, сама трансграничная система организации которых - впечатляющий прообраз будущих ТНБ, ТНК и виртуальных корпораций-государств.

Особо интересны в русле данного рассуждения вальденсы, определение которых различными авторами разнится от "еретической секты манихейского толка" до "дореформационной протестантской конфессии", но возможно, тут нет противоречия.

* * *

В годы гонений, последовавших за альбигойскими войнами, вальденсы разделились, причем радикальная часть, отказавшаяся принести покаяние, переселяется в германоязычные страны, в Нидерланды, Богемию, Пьемонт, в Западные и Южные Альпы, где, по некоторым сведениям, уже обитали общины, ушедшие от государственного христианства еще в IV веке: бунтари-ба-гауты и "состязающиеся с дьяволом" агонистики.

Там, в труднодоступных местностях, местах ссылок, своего рода "европейской Сибири", в суровых условиях борьбы за выживание формируется дух протестантизма, отмеченный особым отношением к труду, личным аскетизмом, энтузиазмом, самоотречением, честностью, скрупулезностью, корпоративизмом. Развивается также институт тайного прозелитизма, охвативший со временем едва ли не всю Европу, вплоть до Скандинавии и Тартарии-Руси (в последнем случае преимущественно через торговое пространство Великого Новгорода, но не только).

Бывшие "лионские бедняки" активно внедряются в оптовую и розничную торговлю, что позволяет свободно перемещаться и устанавливать множественные связи. Контакты с вальденсами приписываются практически всем значимым фигурам дореформационного протестантизма: от Джона Уиклифа до Яна Гуса. Изгнанные из легального мира, вынужденные жить в масках, общаться непрямым образом, сектанты обнаружили, что именно вследствие данных обстоятельств обладают серьезными конкурентными преимуществами и великолепно подготовлены для системных операций.

Иначе говоря, они владеют механизмом успешной реализации сговора и контроля над ситуацией, для разработки и реализации сложных, многотактовых проектов, осуществления крупных, часто коллективных, капиталовложений, неформального заключения доверительных соглашений, требующих долговременного оборота средств и деятельного соприсутствия в разных точках земли. Другими словами, для формирования структур энергичного private market в рамках гораздо более аморфного public market.

Эффективность механизма была многократно проверена и со временем усилена историческим союзом, конкордатом прежней ("воинской") и новой ("денежной") аристократии, воплощена в феноменологии компаний-государств (наподобие Ост- или Вест-Индской), а впоследствии подтверждена сохранением соответствующих сетевых структур, развитием их модификаций. И появлением аналогов уже во времена торжества секулярного общества, ког-

да прежние причины возникновения данных форм поведения перестали существовать.

* * *

В XIV и XV веках совершается разделение ересей в социальном отношении. Процесс этот происходил параллельно с обустройством специфических корпораций: коммун и гильдий.

Во-первых, выделились плебейские ереси: народные религии, своего рода крестьянский New Age с хилиастическими ожиданиями и социалистической перспективой, получившие собственную историческую реализацию, в том числе в XX веке.

И, во-вторых, - ереси бюргерские ("городские", "буржуазные"), ставшие закваской будущей радикальной трансформации западноевропейского мира, равно как ереси "университетские" или "интеллектуальные". Их системная реализация, комплексная культурная и социальная композиция, проявилась ближе к концу второго тысячелетия. В том числе в таких политических и идеологических конструкциях, как коммунизм, фашизм, неолиберализм (странным образом напоминая о знаменитых трех искушениях)10. Однако и по сей день разрозненные фрагменты мозаики уверенно контролируемого мира не соединились в единую картину…

В XVI веке "буржуазная религия" окончательно выходит на поверхность в феномене Реформации, фактически второй "великой схизмы" христианской Ойкумены11. Реформация по-своему легитимирует ряд еретических течений, включив их в западнохристианский социокультурный круг, закрепляя данный симбиоз подчас в форме скрытого синкретизма некоторых протестантских сект. "Когда-то Евангелие вызвало к жизни новую человеческую расу, - писал Эразм Роттердамский. - О том, что зарождается сейчас, я бы предпочел умолчать"™.

В историческом контексте интересен генезис, в том числе и географический, гугенотов и кальвинистов. Не менее плодотворным является анализ конфиденциальных торговых и секретных финансовых соглашений Нового времени, зарождения и истории следующего поколения тайных обществ, чье мировоззрение и практика прямо противопоставляются вполне определенному "вероучению толпы".

Распространяется новый тип мироощущения, в котором эффективно проявляется такая характерная черта кальвинизма - и в той или иной степени протестантизма в целом, как деятельный фатализм, рассматривающий земное богатство в качестве зримого доказательства призвания, а успех - как признак харизмы. В средневековой же Европе доминировала совершенно иная логика: при обязательности труда подчеркивалось противопоставление необходимого - necessitas - избыточному - superbia - с соответствующей моральной оценкой. А стремление к наживе оценивалось как позор (turpitude-) и даже сама деятельность профессионального торговца как едва ли угодная Богу (Dee placere vix potest).

Для человека, придерживавшегося новых взглядов, деньги имеют, прежде всего, символическое значение: они не столько богатство или средство платежа, сколько десигнат статуса и орудие действия в не вполне реальном мире, инструмент управления им. Экономика же сама по себе вторична - она лишь основа иных схем и планов; психологически гораздо ближе оказывается стилистически рафинированная и отвлеченная Аристотелева хрематистика, но облагороженная и очищенная от низкой алчбы. (Или, как уже в наши дни и по несколько иному поводу выразилась Маргарет Тэтчер: "Экономика - это средство. Целью же является изменение души".)

Горизонт планирования при этом раздвигается, что позволяет со временем развернуть совершенно особое поколение технологий.

* * *

Подобное мироощущение провоцирует искушения, сближающие его практикантов с еретиками и адептами тайных наук.

Ибо романтика схем и цифр, начала дигитальной культуры сливаются здесь с каббалистикой и алхимией: финансовые формулы создают невероятные в прежней логике источники неисчерпаемого богатства, наподобие кредита последней инстанции. И наделяются они силой, обладающей несомненной, очевидной властью в этом мире - в том числе над поведением, судьбами, характером и душами людей.

К тому же, ставя под сомнение человеческую и божественную синергию, то есть возможность подвига преображения, освобождения от греха сотрудничеством, нелинейным сверхусилием человека, действующего в соответствии с промыслом о нем, кальвинизм на деле превращает личность в индивида, эффективно практикующего ту или иную функцию ради достижения максимального результата как зримого доказательства собственной избран-ности13. Таким образом, трагизм личного усилия по слиянию с божественными энергиями и преодолению нарушенной природы теряет смысл, подменяясь деятельным гаданием, в результате чего индивид попадает в беличье колесо фетишизации успеха.

Мир же при этом оказывается безнадежно расколотым. И для определения статуса в вечности, принадлежности к сообществу спасенных или проклятых, к избранному народу Ubermenschen или сонмищу Untermenschen, требуется не восхождение лестницей духа, но испытание профессиональной состоятельности. А "милость к падшим" сменяется почти ритуальным к ним презрением.

Погружаясь в эти неблагие пространства, испытываешь, однако, тягостное ощущение, что в жестких, эсхатологических проекциях, пусть и в искаженной форме, все же присутствует некая значимая для человеческой души реальность: предчувствие действительного, но не столько сущего, сколько грядущего вселенского разделения. И отдельные черты будущей космогонии огненного мира отверженных, лишенного реальной сотериологии.

Кстати, вот что еще приходит на ум. Читая о тех или иных ужасах Средневековья, невольно задаешься вопросом: какой могла бы стать европейская ночь после великого переселения народов, если бы в ней не засияла звезда Рождества, то есть отсутствовал бы христианский идеал и вектор истории?

Но вернемся к основному сюжету. Учение о предопределении - квинтэссенция новой веры14. Именно здесь ощутимо присутствие своеобразного дуализма: жесткость и отчасти механистичность новой антропологии, формирующей в обществе собственную аристократию житейского успеха. Проявляются эти пассажи еще у Лютера, причем не только в "школярских" теолого-антропологических антитезах ("если в нас Бог, то места для сатаны просто нет, следовательно, мы можем стремиться только к добру, если в нас нет Бога, значит, его место занимает дьявол, и все наши побуждения будут направлены ко злу"), но и в гораздо более редких у него, изощренных рассуждениях о двойственной воле Творца. О том, что помимо явной воли Бога, которая "ищет спасения для всех людей […] есть и другая, несоизмеримая с первой и представляющая собой непостижимую тайну. Этой волей творится жизнь и смерть людей, этой же волей изначально решается, кому из людей будет даровано спасение, а кого ждет вечное проклятие" 15 .

Уже в данных конструктах можно различить истоки будущего состояния мира, когда происходит "постепенное формирование все более контролируемого и направляемого общества, в котором будет господствовать элита… Освобожденная от сдерживающего влияния традиционных либеральных ценностей, эта элита не будет колебаться при достижении своих политических целей, применяя новейшие достижения современных технологий для воздействия на поведение общества и удержания его под строгим надзором и контролем"™.

* * *

И опять обратимся к непростым перипетиям генезиса капитализма.

Его зарождение, первую, торгово-финансовую, фазу обычно связывают с XV-XVII веками, хотя по ряду параметров истоки можно датировать даже более ранним временем, что, правда, нередко и делается с использованием термина протокапитализм.

Расцвет же был связан с эпохой географических открытий, кардинально изменившей экономическую картографию, сместив центр тяжести из среди-

земноморского в просторный атлантический (океанический) мир. Растущий приток драгоценных металлов, экзотических товаров, других материальных ценностей вызывал к жизни все более изощренные формы кредитно-денежных отношений, сдвигая одновременно вектор активности в космос финансовых операций, рождая такие эпохальные изобретения, как банк, вексель или ассигнация.

Закат же торгово-финансовой фазы совпал с упрочением на исторической арене национального государства, которое забирает себе наиболее прибыльную часть этой деятельности - кредитование стран и правителей, приступив к самофинансированию собственных нужд, путем выпуска государственных ценных бумаг и эмиссии национальной валюты, особенно (со временем) в форме банкнот.

Капитализм, однако же, успешно преодолевает возникший было кризис, занимая и формируя новую нишу, иногда прямо отождествляемую с ним, что порождает ряд аберраций и иллюзий, - индустриальное промышленное производство.

Эта сфера хозяйственной активности в тот период развивалась по стремительно восходящей линии, с лихвой (в значении, прямо заложенном в данном слове) оправдывая практически любые капиталовложения и создавая на основе характерных для христианской цивилизации радикальных инноваций - перманентного технического прогресса и расширенного воспроизводства - все более обильный прибавочный продукт. От подобного стратегического союза получало выгоду также государство, чьи инфляционные и эмиссионные риски, как правило, оправдывались интенсивным промышленным развитием, ростом национальной экономики.

В общем энтузиазме эпохи и обретении рыночной конкуренцией второго дыхания, в звездном часе рожденной городской революцией демократии временно растворяются, отходят на второй план многие негативные черты денежного строя. В это время особенности капитализма, действующего в христианском обществе, принимаются за черты самого феномена и наоборот.

Однако в завершающем второе тысячелетие веке капиталистический индустриализм переживает как стремительный взлет, так и серьезный кризис.

* * *

В прошлом столетии индустриальное производство, пережив взлет, испытало действие фундаментальных факторов, препятствующих динамичному росту промышленности, а в дальнейшем - накоплению капитала и увеличению нормы прибыли, по крайней мере в традиционных отраслях.

Во-первых - это ограниченность платежеспособного спроса по сравнению с резко возросшими производственными возможностями. Обилие же "дешевых вещей", не уравновешенное платежеспособным спросом, вело к кризису перепроизводства, избытку рабочей силы, затем - растущему напряжению в обществе. И, как следствие, необходимости экспансии потребления, взлома моральных норм и культурных стереотипов поведения, создания механизмов целенаправленной деструкции материальных ценностей, вовлечения в процесс расширенного потребления новых групп населения, развития искусственных, престижных потребностей у платежеспособной его части, разрушению тарифных барьеров, глобальной экспансии.

Во-вторых - обозначившиеся со временем границы хозяйственной емкости биосферы, перспектива серьезного ухудшения ее качества, а также исчерпания критически важных видов природного сырья. Но опасения эти были в значительной мере снижены, если не преодолены, за счет становления высокотехнологичной и постиндустриальной экономики. Инновационная экономика ослабляет значение подобных ограничений, а экономика информационная и финансовая ("канторовская") их практически не имеют.

В третьих - усложнение отношений с научно-техническим прогрессом. В частности, из-за его двусмысленного воздействия на норму прибыли, учитывая необходимость перманентного перевооружения основных фондов вследствие их быстрого морального устаревания. А также из-за потенциальной способности неконтролируемых инноваций, открывающих и закрывающих технологий выбивать почву из-под ног сложившихся хозяйственных организ-

мов и целых отраслей. Произошли, кроме того, серьезные изменения в направлении реализации творческого дара в условиях его рыночной капитализации, в характере самой инновационной динамики.

Последний пассаж, впрочем, - наиболее спорная часть триады. Однако, если мы сравним состояние инновационной сферы в начале и конце прошлого века, перечисляя конкретные прорывные достижения, то обнаружим, что инновационный подъем со временем не возрастал, а скорее затухал, правда, не равномерно, хотя достаточно заметно. При общем росте значения интеллектуальных технологий фундаментальные открытия - radical innovations - сменяются многочисленными эффектными рационализациями открытий - progressive innovations, происходит универсальная технологизация науки.

Наблюдается расцвет информационных и финансовых технологий, оптимизационных по своей природе, а также - социальных инноваций, других "мягких" инноваций и технологий. Происходила постиндустриальная оптимизация всех экономических процессов на планете, ряд отраслей обретал виртуальный характер.

Порог миллениума оказался в итоге пограничной территорией, на которой кристаллизовались стратегические замыслы конкурирующих сил. С этого времени интересы капитализма и промышленного производства, судя по всему, больше не совпадают.

Глобализм и сетевая культура

К. прибыл поздно вечером.

Франц Кафка

Момент истины XX века - это, пожалуй, 1968-1973 годы - эпицентр социокультурной революции, обозначившей рубеж интенсивной трансформации протестантского мира и одновременно выхода на поверхность, реабилитации ряда подсудных течений.

Граница периода была охарактеризована социальными мыслителями как "мировая революция" (Иммануил Валлерстайн), "вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории" (Збигнев Бжезинский), "великий перелом" (Рикардо Диес-Хохлайтнер). В то время, в условиях позолоченного века, материального торжества цивилизации и раскрепощения человека от многих природных и социальных тягот, в мировом сообществе происходят системные изменения.

Светскость per se предстает универсальной наследницей протестантского мира, культурным основанием цивилизации, ее осью и естественным пределом ("концом истории"), будучи носительницей "политически корректной" версии великой культуры на глобальных просторах. Вызывая различные чувства - от недоумения и насмешек до страстной апологетики и жертвенной экзальтации - распространяется норма поведения, соответствующая данной системе ценностей. Универсальное признание гражданских прав, главенство суверенитета личности независимо от ее свойств и убеждений, вселенская деколонизация и борьба за мультикультурное сообщество, - все это прочитывается как многоликий и многослойный процесс постмодернизационной трансформации мира.

При этом секулярность в условиях фактической утраты собственных глубинных начал и полудобровольно наложенного на них эмбарго подвергается пассионарному воздействию со стороны как неоязычества, так и фундаментализма различных толков, не имея ни соответствующего иммунитета, ни энтузиазма прежней традиции.

* * *

После политической и культурной деколонизации Не-Запада, суверенизации обширных пространств Третьего мира семантика глобальной революции

реализует себя уже как "деколонизация" самого Запада, сопровождаясь прямым и косвенным демонтажем прежней конструкции, дехристианизацией и квазиориентализацией.

Сложившийся было на планете биполярный политический консенсус оказывается ситуацией исторически недолговечной, транзитной. А на холмистом постсовременном пейзаже становятся заметны контуры иного, не протестантского и не секулярного социокультурного ландшафта, претендующего на то, чтобы стать творческим ферментом нового мира.

Преображается структура международных связей, номенклатура их субъектов, под сомнением оказывается сложившаяся система международных отношений. На поверхность выходит феномен сетевой культуры, на первый взгляд амбивалентный по отношению к транслируемым через его посредство идеалам и ценностям. Однако данная формула организации сделала рельефным кризис прежней логики общественной регуляции, утвердившись в самых разных областях практики. Особая тема - роль этого феномена в становлении пассионарных сообществ, активных группировок постиндустриальной массовки и амбициозной элиты.

Социальная ткань меж тем продолжала расползаться, стало очевидным, что состояние дел, экономическая и политическая механика нуждаются в серьезной модификации, причем в глобальном масштабе. Принимаются меры для переосмысления перспектив, разрабатываются принципы и механизмы управления новым миром, планирования стержневых событий.

Еще осенью 1966 года, в разгар бомбардировок Северного Вьетнама, разногласий с европейскими союзниками, внутренних потрясений, наметившихся валютных и экономических неурядиц, - президент США Линдон Джонсон выступает с речью и, в частности, говорит о необходимости "поскорее наладить связи между Западом и Востоком". Создается рабочая группа на базе Совета национальной безопасности во главе с Френсисом Бейтором; Белый дом и влиятельнейший Совет по международным отношениям инициируют серию дискуссий и консультаций по дальней границе (high frontier) американской и мировой истории.

Весной следующего года в Европу и СССР отправляется неформальный представитель президента Макджордж Банди, а уже летом, 23-25 июня, в поместье "Холлибуш", Гласборо, Нью-Джерси происходит встреча американского президента и советского премьера Алексея Косыгина (несколько раз встречавшегося также с вице-президентом Хьюбертом Хэмфри)17. Дальнейшее развитие событий идет по линии как государственных контактов, приведших к реализации политики детанта, хельсинкским соглашениям и договорам по ограничению, а затем сокращению ядерных и обычных вооружений, так и создания системы неправительственных организаций, занятых осмыслением новой формулы мироустройства.

Интеллектуальное пространство актуальной проблематики фиксируется при помощи понятия "глобальные проблемы человечества". Под этим тезисом на рубеже 60-70-х годов инициируется ряд международных неправительственных организаций, среди которых привлекает внимание Римский клуб, основанный в 1968 году благодаря усилиям Аурелио Печчеи и Александра Кинга. Одновременно на основе "Нобелевского симпозиума" была сформирована Международная федерация институтов перспективных исследований (IFIAS, 1972), а в результате переговоров по линии Запад-Восток создан междисциплинарный Международный институт прикладного системного анализа (IIASA, 1972), в чьей деятельности участвуют ученые противостоящих политических блоков. Провозглашается идея мониторинга будущего, необходимости "искать пути понимания нового мира со множеством до сих пор скрытых граней, а также познавать… как управлять новым миром", кристаллизуется в виде задачи "создания принципов мирового планирования с позиций общей теории систем" 18 .

Вскоре появляется Трехсторонняя комиссия (1973), объединившая перспективных политиков, бизнесменов, интеллектуалов США, Европы, Японии, а затем, после вашингтонского совещания министров финансов крупнейших держав (1973), по приглашению французского президента Валери Жискар д'Эстена под Парижем в Рамбуйе рождается влиятельный институт наших дней - ежегодные совещания Большой семерки (1975).

Выделим несколько существенных факторов в трансформации глобального капитализма как универсальной системы.

Это появление "новых денег" (логическое завершение многовекового процесса порчи монеты), превратившихся в универсальную меру символического капитала и инструмент управления. Доллар, утратив рудименты золотого стандарта (1971-1973), реализует феномен не обеспеченного ликвидностью алхимического кредита последней инстанции. Другим фактором стали масштабные финансово-правовые технологии: перманентный глобальный долг, программы структурной адаптации (перестройки) и финансовой стабилизации (реструктуризация масштабных задолженностей в обмен на структурные реформы), системы управления рисками, которые претендуют на то, чтобы со временем стать глобальными и сменить кредитный замысел в качестве камертона неоэкономической практики. Приблизительно в те же годы разворачивается революция в микроэлектронике, телекоммуникациях, информатике, производя на свет не ограниченные физическими параметрами виртуальные пространства. Появляются сеть ARPANET как прообраз интернета и системы глобальной биржи, спутники связи, микрочип, персональный компьютер, мобильная телефония, универсальные коды 11РС-А и EAN-13 - эскизы глобального каталога объектов собственности, товаров и людей. Начинается перестройка социального космоса на основе неолиберальной идеологии, предполагающей эмансипацию экономики из-под суверенитета национального государства и создание новой социальной оболочки планеты.

Специфику новой формулы мировой экономики (приблизительно с того времени обретшей ярлык "глобальная экономика") можно определить следующим образом: если до некоторого момента она представляла сумму национальных экономик, которые были самостоятельными субъектами, действовавшими на глобальном поле, то теперь ситуация как бы переворачивается. Появляется глобальный субъект, штабная экономика, которая действует на национальных площадках, превращая их в объекты. Вскоре на планете утверждается практически единый тип хозяйствования, формируется глобальный рынок, выстраивается система перераспределения мировых ресурсов и дохода.

Все эти тенденции позволяют очертить контур третьей (после торгово-фи-нансовой и промышленной) фазы капиталистической мир-экономики - геоэкономической. Ее стратегическая цель - радикальная эмансипация экономики из-под гнета этатистских политий, а в сфере экономической практики - получение системной прибыли не столько за счет теряющего привлекательность промышленного производства (как когда-то произошло с торгово-финансовы-ми операциями), сколько в результате развития многообразных форм контроля над хозяйственной деятельностью в глобальном масштабе, позволяющих собирать обильную квазиренту со всех видов практики, - наиболее простым, хотя и частным, примером чего могут служить знаменитые ножницы цен.

В некотором смысле происходит возврат к алгоритмам торгово-финансо-вой фазы, но уже на глобальном уровне, позволяющим осуществлять системные операции в едином экономическом пространстве и реализовывать коды управления в мировом масштабе. Технический прогресс и финансовые технологии вкупе с новыми организационными схемами придают этому процессу второе, если не третье дыхание, глобальный размах. И здесь социалистический эксперимент XX века получает несколько неожиданную перспективу. Опыт коммунистического Постмодерна можно в данном контексте рассматривать как футуристическое забегание вперед, отрицание публичной власти ради полуанонимной, законодательно нечетко фиксированной, но фактически тотальной власти организации - треста или госкорпорации, которая через систему назначаемых управляющих (номенклатуру) контролирует пространство страны, группу стран, в идеале - весь мир. Ситуация, когда крупная транснациональная корпорация направляет деятельность марионеточного правительства небольшой страны "третьего мира", может сослужить здесь роль своеобразной лабораторной реторты.

Создавшееся положение есть своего рода завершение "гегелевской триады" становления глобального капитализма, где роль антитезы сыграл временный союз с христианской инновационной динамикой и промышленной революцией.

Институциональные формы третьей фазы могут со временем свести воедино проклюнувшиеся версии социального Постмодерна, запечатлев торжество широкой конвергенции культур и стилей, проявив их столь неочевидную сегодня типологическую родственность. Сохранится ли при этом отмирающий ярлык "капитализм"? И стоит ли лишний раз подчеркивать, что мировоззренческая основа этой стадии выходит далеко за пределы протестантской этики, вскрывая гораздо более интригующие истоки и горизонты рукотворного универсума?

* * *

Моделью выстраиваемой геоэкономической конструкции (геокона) может послужить известный многоярусный китайский шар, этот своеобразный аналог гебдомады гностического космоса. Геокон последовательно соединяет хозяйственные диады (сизигии) в единую сложноподчиненную конструкцию экономистичного универсума.

На "нижнем", географически локализуемом его уровне - это добыча природных ископаемых и их использование природозатратной индустриальной экономикой.

Другой, более высокий локус - производство интеллектуального продукта и его высокотехнологичное освоение.

На транснациональном ярусе - это производство финансовых ресурсов вкупе с применением технологий универсальной процентной дани в качестве механизма управления экономическими и другими объектами, в свою очередь, плодящими потребность в данных ресурсах.

Но трансгранична также изнанка геоэкономической конструкции - сдерживаемый цивилизацией порыв к инволюционному, хищническому проеданию ранее созданного человеком или предоставленного природой потенциала с целью извлечения краткосрочной прибыли, а также контроль над различными видами асоциальной практики. Отсюда в легальный сектор продвигаются правила игры, выходящие за пределы обозначенных Адамом Смитом ограничений (об этом чуть ниже), в которых правовой, а тем более моральный контекст утрачивает былое значение.

Наконец, на верхнем этаже расположена все еще пребывающая в становлении паутина штабной экономики. Это система глобального управления мета-экономикой утверждает регламенты "самой большой игры", ее финансово-правовое (и силовое) регулирование, имея целью унификацию источника легальных платежных средств, универсальный контроль за их движением (равно как иных ресурсных потоков), унификацию и глобальную диверсификацию налоговых платежей, превращая земли геоэкономического универсума в плодородную ниву нового мира - волшебный источник специфической квазиренты.

* * *

Торжество денежного строя, его влияние и амбиции стать мерой человеческой практики свидетельствуют о кризисе христианского универсума, но также и об истощении прежней пассионарной доминанты цивилизации - ее кальвинистского вектора.

Идеалы заметно меняются: строители уходящей в дурную бесконечность конструкции говорят на едином для стран и народов языке финансовых операций, обретающих смысл и жесткость естественных законов бытия. А социальная анатомия демонстрирует принципы и цели, в не столь отдаленном прошлом неразличимые либо смутно предчувствуемые под флером христианской культуры.

Прежние ценности переживают не столько девальвацию, сколько коррупцию, выступая в роли своеобразных симулякров, скрывающих под привычными, но ставшими ветхими одеждами новые смыслы. Впрочем, семантическое двоевластие, возможно, продлится не слишком долго: "…В отношении христианина к Новому времени оставалась постоянная неуверенность. Повсюду обнаруживал он идеи и ценности несомненно христианского происхождения, но объявленные всеобщим достоянием. Повсюду он сталкивался с тем, что было изначально присуще христианству, а теперь обращено против него.

Откуда было ему взять уверенности и упования? Теперь, однако, двусмысленности приходит конец. Там, где грядущее обратится против христианства, оно сделает это всерьез. Секуляризованные заимствования из христианства оно объявит пустыми сантиментами…" - писал еще в середине прошлого века немецкий теолог и философ Романо Гвардини19.

К примеру, в сфере неоэкономики откровенно спекулятивный характер финансовой деятельности переворачивает с ног на голову прежнюю архитектуру хозяйственной пирамиды. Косвенным образом он заодно повергает в прах как логическую эквилибристику Кальвина, обосновывавшего легитимность взимания процентов, так и слишком часто забываемую оговорку Адама Смита по поводу "законов справедливости", ограничивающих действие механизмов конкуренции. "Каждому человеку, пока он не нарушает законов справедливости, - писал Адам Смит, и именно этой существенной оговоркой очерчивается общее русло его умозаключений о невидимой руке рынка (под коей разумел не нечто механическое, но "руку Божию"), - предоставляется совершенно свободно преследовать по собственному разумению свои интересы и конкурировать своим трудом и капиталом с трудом и капиталом любого другого лица и целого класса" 20 .

Финансовый успех - теперь уже не просто признак благодати, но сама благодать. В круговороте совсем не призрачной жизни цифр и канторовских множеств ("актуальной бесконечности") - трансфинитной среды виртуальных операций, тщательно взвешенных устремлений и просчитанных порывов, финансовые ресурсы, заменив харизму, определяют статус индивида, положение в обществе и положение самого общества, диапазон легальных возможностей в Новом мире, претендуя стать творческими энергиями, источником как созидания, так и уничтожения.

Финансовый успех в качестве мерила личности и общества становится, таким образом, универсальной шкалой. Но по-настоящему крупный успех все чаще оказывается выше личных и социальных усилий, за пределом труда и морали, являясь признаком особой благосклонности некоего корыстного божества.

По крайней мере, в эстетических категориях все это напоминает то ли строительство вселенского лабиринта - опрокинутой в глубины земной плоти эшеровской версии Вавилонской башни, то ли воссоздание мистифицированного кафкианского Замка, чей центр невидим, а власть - везде. Кодовым же ключом к подобной конструкции земных иерархий является тривиальная модель политкорректного Севера (мировой град) в обрамлении про'клятых стран остального мира (мировая деревня) с их в общем-то не вполне легитимной с точки зрения новой ситуации и подведомственной властью.

* * *

Происходящее наводит на аналогии с ситуацией поздней Античности: мировоззренческий синкретизм и размывание культурных горизонтов, падение морали и распространение идеологии общества потребления, переселение народов и миростроительные амбиции.

Однако исторический итог складывается заметно иной. Вместо былого сообщества катакомб на планете выстраивается глобальный Undernet, эксплуатирующий возможности иллегальных проектов и гибких неформальных организаций, не скованных ни моральными, ни юридическими ограничениями, что оказывается их существенным конкурентным преимуществом.

На сегодняшний день просматриваются, пожалуй, несколько рациональных сценариев развития событий на планете.

Одна логическая траектория, чей дизайн достаточно внятен: последовательное выстраивание геоэкономического каркаса Нового мира, или, проще говоря, создание глобальной и тотальной налоговой системы.

Но если наметившаяся каталогизация мира все же споткнется, то произойдет замена статичной, "закрытой" схемы геоэкономических связей на "открытую", динамичную систему управления, прочитывающую социальные технологии, исходя из постулатов самоорганизующейся критичности.

Возможны модификации глобальной модернизации в виде "большой игры" на рынке ресурсов или возрождения неопротекционизма. Вероятно рас-

пространение оригинальных форм контроля над событиями, проецирование оригинальных миростроительных горизонтов/образов будущего, проектирование новых конфликтов, равно как и способов их урегулирования, разведение прав владения и режима их реализации. А также масштабное перераспределение объектов собственности, ресурсов, энергии - и еще, пожалуй, радикальное изменение структуры цен, в том числе за счет целенаправленно взорванного мыльного пузыря финансов.

* * *

И все же то, что мы наблюдаем - исторический пересменок, предместье призрачной цивилизации, полярного града освобожденного Франкенштейна. Это своего рода лоскутное одеяло: причудливый симбиоз разнородных, плохо сшитых систем, порою, как всякая химера, весьма завораживающего свойства. Даже первые картинки волшебного гиньоля заметно изменили представления о мире, обществе, человеке.

История, нанося ощутимые удары, творя зигзаги и прорывы, ускорения и перестройки, расплачивается по счетам особой валютой - опытом. Исследователь же горизонтов, вычерчивая картографию постсовременного глобуса, рано или поздно задумывается над ключевым вопросом: что принесет человечеству утверждение новых ценностей и каковы окажутся правила игры на планете?

Между тем вероятность воплощения мегаломаничного дизайна в соответствии с прежней логикой социального строительства вызывает серьезные сомнения. Если вдуматься, в самой стилистике трансформации - несущей одновременно энергии индивидуации и глобального контроля - скрыта двусмысленность. Семантика сетевой культуры проявляет себя - наводя опять-таки на мысли о катакомбных временах - как своеобразная реконструкция соборного, а не храмового единства христиан - хранителей ключей культуры Большого Модерна.

Вопросы, таким образом, остаются: станет ли постпротестантский век постхристианским эоном, либо это очередная метаморфоза все той же цивилизации? И каким образом будут сочетаться разноликие реальности в одной эпохе? Окажется ли возможным сохранить личность, остаться человеком и христианином в космосе Нового Ренессанса: в хаосе свободы, открывшейся для страстей, и одновременно разобщенности вне героического утешения и энтузиазма первых веков?

Завершая экскурс, посвященный поиску корней Нового мира, смутных начал его аксиологии, но также туманных горизонтов и дальней границы, экскурс, нитью которого являлось, в сущности, искусство землемера (скорее, стремление очертить проблемные поля, нежели попытка дать уверенные ответы), заметим, отталкиваясь от формулы Чеслава Милоша о причинах и свершениях, - временами слишком пристальный взгляд, брошенный в прошлое, позволяет узреть фрагменты невероятного будущего.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Так первохристиане называли себя: moderni, в отличие от язычников, которые именовались ими antiqui. Возрождение подобного самоощущения (в сущности, совсем не хронологического свойства) имело место и в первые века второго тысячелетия.

2 Впрочем, генезис квазигосударственности ТНК можно отследить еще со времен Ост-Индской компании, когда феномен проявился даже ярче: компания обладала собственными вооружёнными силами и флотом, правом объявлять войну и заключать мир, учреждать судопроизводство, чеканить монету, управлять территориями, создавая администрации, занимавшиеся сбором налогов и т. п.

3 См. Неклесса А. И. Новый амбициозный класс // Политический класс. - М., 2007, N 9; Неклесса А. И. Новый амбициозный план. Проекции и чертежи новой сборки мира // Политический класс. - М., 2008, N 1.

4 Вебер М. Избранные произведения. - М., 1990, с. 91.

5 Первоначальный вариант этого текста публиковался в журнале "Новый мир" N 9, 2002.

6 Булгаков С. Н. Соч. Т. 2. - М., 1993, с. 259.

7 См.: Ле Гофф Ж. Цивилизация Средневекового Запада. - М., 1992, с. 244.

8 Бродель Ф. Динамика капитализма. - М., 1993, с. 50, 57, 58.

9 Сорос Дж. Кризис мирового капитализма. Открытое общество в опасности. - М., 1999, с. 114.

10 Любопытно совпадение привычных "мест обитания" данных идеологий с ареалами преимущественного распространения определенных христианских конфессий (конечно же, не со стопроцентной точностью): коммунизм - православные страны, фашизм (корпоративизм) - католические, неолиберализм - протестантские.

11 В исторической реальности это все же третье потрясение христианского мира, если помнить об отпадении восточных православных церквей в V-VI веках.

12 Цит. по: Гобри И. Лютер. - М., 2000, с. 315-316.

13 Тут вспоминается непростая логия из Нового Завета, содержащая призыв к подвижничеству - постоянной трансценденции себя и мира: "Царство Божие силою берется, и употребляющие усилие восхищают его".

14 Основы трактовки пространств свободы были заложены еще блаженным Августином. В сущности, вопрос здесь - принадлежит ли человеческая свобода вечности или времени. От ответа напрямую зависит либо открытость и драматичность текста бытия, либо прочтение судьбы как книги с известным концом.

15 Лютер М. О порабощенной воле. Цит. по: Гобри И. Лютер. - М., 2000, с. 322. В каком-то смысле здесь помимо дуализма проскальзывает, пожалуй, в неявной форме также оттенок столь чуждого духу христианства эзотеризма.

16 Brzezinski Z. Between Two Ages. Americas Role in the Technotronic Era. - N. Y., 1976, p. 252.

17 Тогда в середине 60-х годов в России-СССР тоже ощущается, хотя полноценно не осознается, стратегический характер ситуации, необходимость введения новых принципов социального и экономического управления, обновления политики. Однако именно в 1967 году выходит на поверхность ведущаяся с 1965 года борьба Леонида Брежнева с группировкой Александра Шелепина, проявившаяся вначале в планомерном сокращении полномочий последнего: преобразовании возглавлявшегося им Партийно-государственного контроля в Народный контроль, лишении поста заместителя Председателя Совета министров СССР, передаче Орготдела ЦК Капитонову, лишении позиции секретаря ЦК КПСС и, наконец, в сентябре 1967 года назначении Шелепина председателем ВЦСПС, правда, при сохранении - впрочем, уже достаточно формального - членства в Политбюро. (А при воссоздании союзного МООП в июне 1966 года был выведен из игры руководитель российского министерства внутренних дел - при том, что союзное на тот момент отсутствовало - Вадим Тикунов, в конце концов, сосланный послом в Камерун.) Весной 1967 года началась завершающая фаза партийно-государственного переворота: в мае с поста председателя КГБ был снят Владимир Семичастный, очередной раз был ликвидирован многозначительный ОМИ ЦК КПСС и сослан в итоге также в Африку (Алжир) его руководитель Дм. Шевлягин, еще раньше, в апреле, был снят с поста гендиректора ТАСС Дм. Горюнов (также вскоре уехавший послом в Африку - в Танзанию), а затем и председатель АПН Борис Бурков. Наконец, непосредственно в июне в момент встречи в Гласборо развернулась интрига с Николаем Егорычевым, окончившаяся его снятием с поста руководителя Московской партийной организации. (Дольше всех держался руководитель Гостелерадио Николай Месяцев, но и он был снят в апреле 1970 года.) А после исторического 1968 года, начала переговоров по стратегическим вопросам с Западом, ввода войск стран-участниц Варшавского договора в Чехословакию и провозглашения доктрины Брежнева, процесс внутренних реформ в СССР окончательно ставится на реверс и консенсус достигается в русле предложенной стратегии детанта.

18 Декларация Римского клуба // Римский клуб. История создания, избранные доклады и выступления, официальные материалы. - М., 1997, с. 310. В 1966 г. Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) инициировала исследование одного из будущих отцов-основателей Римского клуба Эриха Янча "Перспективы технологического прогнозирования", в котором была выделена тенденция к интеграции прогнозирования и планирования, приводящая к новой области интеллектуальной рефлексии и практической деятельности - "активному представлению будущего". Название следу-

ющей записки Янча: "Попытка создания принципов мирового планирования с позиций общей теории систем". Основная идея работы - базовым элементом социальной эволюции является человек, способный формировать свое будущее. Критическое условие процесса - контроль над системной динамикой общества и окружающей средой. Схожие идеи содержатся в "Проекте-1969" Аурелио Печчеи, где формулируется необходимость "нормативного планирования от будущего к настоящему" для обеспечения контроля над "некоторыми важными вопросами" (демографическая ситуация, продовольствие, безопасность). Подробнее см.: Peccei A. The Chasm Ahead. - Toronto, 1969.

19 Гвардини Р. Конец нового времени. // Вопросы философии. - М., 1990, N 4, с. 162.

20 Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. - М., 1962, с. 497.

 

АЛЕКСАНДР ВДОВИН

доктор исторических наук

ВРЕМЯ И МЫ

Новейшая история с позиций национально-государственного патриотизма

Начало разработки современной концепции новейшей отечественной истории символически обозначили рабочие технической службы Кремля Валерий Кузьмин и Владимир Архипкин. 25 декабря 1991 года в 19 часов 38 минут они спустили государственный флаг СССР с флагштока над президентской резиденцией и в 19.43 водрузили над Кремлем бело-сине-красное полотнище российского стяга1. В тот же день РСФСР была официально переименована в Российскую Федерацию. Со смены эпох началось переосмысление предыдущего опыта истории российского народа и выработка новой исторической концепции.

Революция 1991 года потребовала исторического обоснования. В исторических расследованиях либеральных историков и журналистов советское прошлое моментально предстало как самый темный период отечественной истории - цепь авантюрных попыток осуществления социальной утопии, тоталитаризм, административно-командный режим с нечеловеческим лицом, немотивированные репрессии, паранойя и маразм лидеров, насилие над народами, погружение страны в застойное историческое болото.

Отечественная история была не в чести. Вспоминая о той эпохе, Б. Ельцин, инициатор радикальной ломки во всех областях общественной жизни, говорил: "Я в 1991 году ставил перед собой в качестве главной задачу всю жизнь повернуть круто и наоборот. Поэтому я подобрал команду, которая ничего из прошлого не ценила и должна была только строить будущее"2. На практике это свелось к разрушению всей советской коммунистической системы и советской экономики. "Наверное, по-другому было просто нельзя, - утверждал Ельцин. - Кроме сталинской промышленности, сталинской экономики, адаптированной под сегодняшний день, практически не существовало никакой другой. А она генетически диктовала именно такой слом - через колено. Как она создавалась, так и была разрушена"3.

Первое постсоветское десятилетие прошло и под знаком отказа от постановки проблем патриотического воспитания. Однако в последнее время наметились перемены. Если в 1990-е годы средства массовой информации актив-

ВДОВИН Александр Иванович родился в 1941 году в селе Красноселье Тамбовской области. Окончил исторический факультет Московского государственного университета имени М. В. Ломоносова. Доктор исторических наук, профессор МГУ и МПГУ, член Союза писателей России. Печатался в журнале "Наш современник" и в других периодических изданиях. Автор книг "Русский народ в национальной политике. ХХ век" (совместно с В. Зориным и А. Никоновым), "История России" (совместно с А. Барсенкович), "История России ХХ - начала XXI века" (совместно с А. Барсенкович, С. Воронковой) и др. Живет в Москве

но призывали россиян осудить имперское прошлое и стремление к велико-державию, не цепляться "за архаичные национальные идеалы", осуществить "розовую мечту российского космополитизма" и стать, наконец, частью Европы4, то с недавних пор официальная риторика меняется "с абстрактно-демократической на национал-патриотическую, подавляющее большинство либеральных партий только и говорят, что о Великой России… Запретные слова "нация" и "империя" обрели легальный статус в общественном сознании"5.

К нашим дням обрело легальный статус и запретное ранее слово "национализм" (иначе говоря - национальный патриотизм). 8 марта 2008 года на совместной с канцлером Германии Ангелой Меркель пресс-конференции В. Путин заверил журналистов, что новый российский президент "в хорошем смысле такой же русский националист, как и я. Он настоящий патриот и будет самым активным образом отстаивать интересы России на международной арене"6.

Отрезвляются и недавние вершители революции, задаваясь вполне здравыми вопросами на темы недавнего прошлого. "Почему в своей истории, в том числе и в истории СССР, - пишет, например, отчаянный в прошлом ель-цинист В. Н. Костиков, - мы выискиваем только пороки, только преступления? Нельзя забывать историю раскулачивания, ограбление деревни, разгром православной церкви, чистку комсостава Красной Армии, засилье цензуры, гонения на инакомыслящих, пороки "культа личности". Но в истории России XX века были и колоссальный экономический подъем, индустриализация, взлет науки, доступность культуры и образования для всех слоев населения. Был дух коллективизма и энтузиазм населения, которых так не хватает сегодня. А дружба народов? Ведь она существовала не только в виде знаменитого фонтана на ВДНХ, но и в реальности"7.

16 февраля 2001 года в России была принята Государственная программа "Патриотическое воспитание граждан Российской Федерации на 2001 - 2005 годы"8. В аналогичной программе, рассчитанной на последующий пери-од9, средствами воспитания названы страницы как досоветского, так и советского прошлого. Иначе говоря, мы должны внимательно присмотреться к нашему прошлому и, как писал академик Н. Н. Моисеев, опираться "на все то положительное, что дал тысячелетний опыт нашего государства, в том числе и 74 года коммунистического правления"10.

Достижение объективного и достоверного знания о прошлом возможно при сочетании различных подходов к изучению и разных оценочных критериев в отношении событий, явлений, личностей. Это позволяет рассматривать и представлять отечественную историю XX века как летопись многоцветной советской и российской цивилизации. Оценки роли личности в истории, как правило, тоже неоднозначны. При этом полагаем, что огульное осуждение прошлого, борьба с ним в традициях "школы Покровского" не только бессмысленны, но и опасны. В данном случае актуален А. С. Пушкин, сказавший в свое время: "Уважение к минувшему - вот черта, отличающая образованность от дикости. Гордиться славою своих предков не только можно, но и нуж-но"11. Уместно помянуть в этой связи У. Черчилля, который предупреждал: "Если мы будем сражаться с прошлым, мы потеряем будущее"12.

Всесторонне и критически оценивая советское время, создавая и уточняя картину прошлого в связи с появлением новых источников, фактов и доказательств, мы, безусловно, должны с уважением относиться ко всему позитивному, что было сделано соотечественниками. В. Сурков, ведущий идеолог президентской администрации, недавно заявил: "Ни в коей мере Советский Союз не заслуживает какого-то огульного осуждения: это все - наши ближайшие родственники, это фактически мы сами. Не будем забывать, что мы живем на наследство, доставшееся нам от Советского Союза, что мы пока мало сделали сами"13.

На встрече В. Путина с участниками Всероссийской конференции преподавателей общественных наук (21 июня 2007 г.) говорилось о "стандартах образования", которые обеспечивали бы фундаментальные исторические знания, обоснованные оценки. В пособиях по истории должна быть представлена альтернативная точка зрения, средство против стандартизации мышления. Однако в них не должно быть перегибов, оскорбляющих историческую память и национальное чувство. Трагические страницы истории (они были не только у нас; пострашнее еще были в истории других стран, например, колониаль-

ные захваты, нацизм, применение ядерного и химического оружия в отношении гражданского населения) не должны забываться, но и не должны использоваться для навязывания чувства вины14. Материалы этой встречи имеют особую значимость для всех, кто профессионально изучает и преподает новейшую отечественную историю.

Принцип историзма обязывает рассматривать явления и события в неразрывной связи с конкретными историческими условиями. Понимаемый таким образом историзм совпадает с научной объективностью, исключая архаизацию настоящего и модернизацию прошлого. Принципу историзма целиком соответствуют высокие стандарты русской школы историков (ее яркими представителями в XX веке были С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, Б. Д. Греков) с такой его чертой, как научный реализм, сказывающийся прежде всего в конкретном, непосредственном отношении к источнику и факту. Неудовлетворенность результатами изучения истории советского общества, которая часто демонстрируется в постсоветской историографии, не имеет никакого отношения к принципу историзма и научному реализму.

Народы России, объединенные общностью судьбы, на протяжении минувшего века прошли путь, несоизмеримый по масштабу свершений и драматизму ни с одним из известных историкам столетий. Первая половина века вместила две мировые войны, троекратные революционные потрясения основ жизни, Гражданскую войну, две коренные перестройки общественного сознания и хозяйствования. Люди, свершившие великую революцию 1917 года, стремились к радикальному обновлению общества и жили неодолимой жаждой созидания. Неимоверные усилия вложены в социалистическую перестройку деревни и города. В результате удалось создать огромный экономический, научно-технический и военный потенциал, который позволил вывести страну на уровень наиболее развитых держав мира и отстоять ее независимость в противоборстве с фашизмом. К середине 1950-х годов Советский Союз значительно сократил отставание от США в производстве валового внутреннего продукта (совокупная стоимость конечных товаров и услуг, произведенных на территории страны, в соизмеримых ценах). С 1960-х годов разрыв снова увеличивался. В 1955 году ВВП СССР составлял 35% от ВВП США, в 1965 - 28%; в 1975 - 27%; в 1985 - 22%; в 1990 - 17%; в 1995 году - 9%; ныне - 5,8%. По данным на 2006 год, ВВП Российской Федерации составлял примерно 700 миллиардов долларов, ВВП США - около 12 триллионов долларов15.

К сожалению, политической культуры народа, мечтавшего о построении свободного и справедливого общества, оказалось недостаточно для решения задач, выдвинутых Великой Октябрьской революцией. Руководство страны не сумело адекватно воплотить народные ожидания в соответствующие программы действий. В стране постоянно возникали социальная напряженность и кризисные ситуации, сопровождаемые острейшими столкновениями на властном Олимпе, использованием грубого принуждения в отношении сограждан как средства в строительстве "светлой жизни". Советскому обществу не удалось отладить систему самоуправления и действенного контроля "низов" над "верхами", без чего они оказались беззащитными перед диктатурой вождей и всевластием партийно-государственной элиты.

После свершения революции 1917 года в истории России - СССР выделяются периоды Гражданской войны (1918-1920), нэпа (1921- 1928), форсированного социалистического строительства (1928-1937). Особого внимания заслуживает образование СССР на месте государств, возникших в результате распада бывшей царской России; утверждение в 1924-1927 годах концепции "строительства социализма в одной стране" вместо безуспешно предпринимавшихся ранее попыток "разжечь пожар мировой революции"; индустриализация и коллективизация, принятие Конституции СССР 1936 года, так называемый "большой террор" 1937-1938 годов (на наш взгляд, эта грань реально отделяет последующие этапы политической истории СССР от предыдущих); заключение пакта о ненападении с Германией. Неизбывен интерес к предвоенным приготовлениям страны в мирные годы третьей пятилетки и к истории Великой Отечественной войны, сопровождавшейся крайним напряжением сил и неисчислимыми жертвами, принесенными советским народом во имя свободы и независимости своего Отечества.

Не менее драматичной оказалась и послевоенная история, в которой отчетливо различаются последние годы сталинского правления, восстановление

народного хозяйства, решение атомной проблемы (1945-1953); период модернизации страны на путях "десталинизации" в годы хрущевской "оттепели" (1953-1964), вместившей не только взлет страны к звездным высотам во время беспримерного штурма космоса, но и "волюнтаризм" политического руководства и начало отступления с позиций мировой сверхдержавы. Последующее развитие страны проходило в рамках периодов раннего (1964-1977) и позднего (1977-1985) "развитого социализма". Отдельные периоды отечественной истории составляют "перестройка" (с позиции синергетики - период утраты страной стратегической цели развития, скатывание к стихийности и хаосу16), становление и первые этапы постсоветского развития Российской Федерации.

Как показала история, после победных аккордов мая и августа 1945 года, завершившихся поражением Германии и Японии, Советскому Союзу, по сути дела, выйти из войны не удалось. Оказалось, что война для СССР не закончилась, изменился лишь ее фронт и характер, превратившись в "холодную войну" с "капиталистическим окружением" - Соединенными Штатами Америки и их союзниками, которые видели угрозу своим странам в самом существовании СССР. В этой изнурительной войне наша страна проиграла. Правители побежденной страны, не особенно считаясь с мнением народа, сочли возможным признать государственную и общественную систему победителей лучшей, достойной для подражания.

Основной причиной распада Советского Союза, который ныне предстает не иначе как "крупнейшая геополитическая катастрофа столетия"17, явилось особенно заметное с 1970-х годов снижение темпов прироста валового внутреннего продукта, отставание во внедрении достижений научно-технического прогресса, неспособность руководителей страны к реформам и к обеспечению уровня жизни, соответствующего уровню развития производительных сил. Тот факт, что во многих странах мира, находящихся на более низком уровне технологического и экономического развития, показатели потребления товаров первой необходимости на душу населения были выше, чем в СССР, сыграл решающую роль в стимулировании дезинтеграционных процессов. В 1991 году общесоюзный центр не смог удержать в своем силовом политическом поле прозападно настроенную элиту ряда сравнительно благополучных в экономическом отношении союзных республик, население которых оказалось наиболее захваченным рекламой западного общества потребления. Более бедные республики оказались просто брошенными на произвол судьбы.

К нашим дням в процессе реформ в России осуществлена либерализация почти всех факторов производства. Тем не менее, по данным академика Л. И. Абалкина, за десятилетие реформ, с 1989-го по 1998 год производство ВВП в России сократилось до 55,2% (то есть на 44,8 процентного пункта18), продукции промышленности - до 45,8%, по инвестициям в основной капитал - до 20,9%, по доходам населения - до 52,3%19.

Начавшийся после 1999 года экономический рост все еще остается неустойчивым, базируется в основном на сырьевом экспорте. В Послании Президента РФ Федеральному собранию (25 мая 2004 г.) отмечено, что "за время длительного экономического кризиса Россия потеряла почти половину своего экономического потенциала. За четыре последних года мы смогли компенсировать около 40% падения". С 1999-го по 2004 год реальные доходы россиян возросли на 76%, достигнув 88% от уровня доходов граждан в 1991 году. В 2005 году России еще не удалось превзойти дореформенный уровень ни по ВВП (87,3% от уровня 1990 года), ни по большинству других количественных и качественных параметров экономики.

По данным академика Д. С. Львова, среднестатистический российский работник пока что вынужден производить на один доллар часовой заработной платы валового внутреннего продукта больше, чем аналогичный работник в США, в 2,7 раза; в Великобритании - в 2,8 раза; в Германии - в 3,8 раза. За годы реформ реальная заработная плата в России снизилась почти в 2,5 раза, среднедушевой доход - в 2 раза. Цифры свидетельствуют: "Такой высокой эксплуатации наемного труда, как в России, не знает ни одна развитая экономика мира"20.

Ежегодно празднующая с 4 ноября 2005 года "День народного единства" российская нация далеко не едина в социальном отношении. Сравнивая богатых и бедных россиян, уместно еще раз процитировать академика

Д. С. Львова: "Сейчас бок о бок существуют две России. Одна - богатая, приближающаяся по уровню жизни к развитым странам, другая - считающая рубли от получки до получки, от пенсии до пенсии. Первая Россия по количеству населения (30 млн человек) меньше Польши. Вторая - 115 млн, или около 80% населения, - самая большая страна в Европе"21. В 2000 году доходы 10% самых обеспеченных и 10% самых бедных россиян отличались в 13,9 раза, в 2006 году разрыв, по данным Росстата, увеличился до 15,3 раза. А по экспертным оценкам Центрального экономико-математического института РАН, этот разрыв значительно больше и составляет около 30 раз. В частности, в Москве, по официальным данным Мосгорстата, в 2006 году этот показатель составил 41 раз22.

Минимальная зарплата в 2004 году была в 4 раза ниже прожиточного уровня. А средняя за годы реформ составляла по стране всего 70% от бывшей в 1990 году. По стандартам ООН, в России за чертой бедности (с доходами менее 4 долларов на человека в сутки) находилось две трети насе-ления23. Правда, по числу долларовых миллиардеров (33) Россия к 2006 году заняла второе место после США. Москва по числу миллиардеров (25) уступала только Нью-Йорку с 40 миллиардерами, опередив Лондон (23 мил-лиардера)24.

По итогам 2007 года журнал "Форбс" насчитал в России 87 миллиардеров (вместо 53 в 2006 г.). Москва стала мировой столицей супербогачей. Здесь их стало 74 - больше, чем в каком-либо другом городе мира. Список российских миллиардеров открывает О. Дерипаска (состояние 38 млрд долл.), занимающий девятое место в списке самых богатых людей планеты. Во второй десятке значатся Р. Абрамович с состоянием 23,5 млрд долл., А. Мордашев (21,2 млрд) и М. Фридман (20,8 млрд), в третьей - В. Лисин (20,3 млрд), М. Прохоров (19,5 млрд) и В. Потанин (19,3 млрд), занявший 25-е место в общем списке миллиардеров25.

Рост имущественной дифференциации между верхними и нижними слоями населения при отсутствии сколько-нибудь значительного среднего класса (а за этим - неминуемое обострение социальных противоречий) отягощается вызывающим антипатриотизмом многих "новых русских". Они привыкают смотреть на Россию не как на собственный дом, а только лишь как на рынок, место, где зарабатываются деньги, тратить же их, обзаводиться недвижимостью и другой собственностью они предпочитают за границей26.

Несмотря на очевидные противоречия и жизненные трудности, у россиян в целом имеются основания для оптимизма. К концу 2006 года по ВВП на душу населения Россия возвратилась к уровню 1989 года, когда наблюдался рекордный уровень экономического роста. В Послании Президента РФ Федеральному собранию (26 апреля 2007 г.) отмечено, что Россия "полностью преодолела длительный спад производства". На заседании Госсовета (8 февраля 2008 г.) было доложено, что за восемь лет реальные доходы граждан возросли в 2,5 раза, почти настолько же повысились пенсии. При этом уровень безработицы и бедности снизился в два раза. В стране преодолено преобладание смертности над рождаемостью. С начала 2009 года, согласно закону, принятому Госдумой РФ, минимальный размер оплаты труда повышается до 4330 руб. с нынешних 2300 руб.27. Таковы результаты начального этапа трудного пути к подлинному возрождению страны.

Значительно отставая по уровню жизни от передовых капиталистических стран (по данным ООН, на ноябрь 2006 года Россия занимает 65 место в списке из 177 стран мира)28, страна располагает самыми крупными в мире запасами газа, питьевой воды, леса, пахотной земли. Ее доля - 2,6% в населении Земли, 14% территории суши в мире, 35% мировых природных ресурсов29.

По данным Министерства природных ресурсов Российской Федерации, представленным на выставке "Национальное достояние России" в ноябре 2005 года, к настоящему времени в России открыто и разведано 20 тысяч месторождений различных видов полезных ископаемых, около 40% из них введено в промышленную эксплуатацию. Валовая потенциальная ценность разведанных запасов полезных ископаемых в России на начало третьего тысячелетия оценивается в 30 триллионов долларов, а прогнозируемый потенциал - в 150 триллионов. По этим данным Российская Федерация значительно опережает Соединенные Штаты, геологические запасы ископаемого сырья которых оцениваются в 8 триллионов долларов30.

После разрушения СССР и, соответственно, крушения биполярной системы времён "холодной войны" формируется новая мировая система. По мнению американца Самуэля Хантингтона, автора одного из самых популярных в 1990 годы в западном мире геополитических трактатов "Столкновение цивилизаций и передел мирового порядка", ее субъектами являются цивилизации, различия между которыми определяются в первую очередь религией. Столкновения между ними представляются неизбежными31.

Российские ученые, в частности академики Н. Н. Моисеев, Л. В. Милов, Е. М. Примаков32, находят такую категоричность безосновательной. Они полагают, что особенности цивилизаций диктуются прежде всего условиями жизни, особенностями территории, природно-климатическим фактором. Религия государствообразующих народов оказывает огромное влияние на развитие цивилизаций. Однако она, как и системы взглядов, именуемые "национальными идеями", обычно гораздо моложе цивилизаций. "Цивилизации выбирают религию и адаптируют ее к своим традициям, оправданным историческим опытом" (Моисеев). Это утверждение справедливо в отношении не только западной, но и любой из национальных идей. Столкновение цивилизаций не предопределено их различиями. Его не произойдет при условии, если наиболее могущественная из цивилизаций перестанет претендовать на то, чтобы вырабатывать правила поведения государств на мировой арене и возьмет курс "на приспособление к реальной перспективе многополярного мира" (Примаков).

Задача народов состоит не в том, чтобы "модернизироваться" по образу и подобию "десятки западных стран", а в том, чтобы разумно использовать особенности своей цивилизации, своего природного и человеческого потенциала, устраивать свою жизнь и взаимоотношения с соседями как можно лучше и справедливее. Россия - самоценный и самодостаточный мир, самостоятельная (в не меньшей степени, чем, например, германская, китайская, японская) цивилизация.

Пора не просто догонять Америку и другие развитые капиталистические страны (кстати, далеко не во всём), но, учитывая тенденции мирового развития, идти на опережение, определяя свой собственный путь. Р. Л. Бартини, выдающийся российский авиаконструктор, занимавшийся помимо авиации космогонией и философией, задаваясь в свое время вопросом о том, может ли отстающая система превзойти в своем развитии передовую, отвечал: может. При этом вовсе не обязательно гнаться за лидером по намеченному им пути.В разработках, на десятилетия опережающих свое время, конструктор действовал по принципу: "Если не удается обогнать, то иди наперерез, так быстрее"33. По убеждению российского вице-премьера С. Иванова, заимствуя лучшее, имеющееся в западноевропейских и азиатских моделях демократии, мы "построим свою, российскую демократию. Мы должны сохранить свое лицо, свою культуру, традиции. В то же время должны понимать, что в современном мире уважают и разговаривают только с силой. Верить, что заграница нам поможет, могла только демшиза"34.

Важнейшую роль в истории нашей страны играл национальный фактор, ее многонациональность. Трудами многих исследователей доказано, что "советский империализм" был более гуманен, чем его западные классические образцы. В некоторых аспектах он давал "младшим" партнерам больше возможностей, чем западные модели. Трудно представить, например, индийца премьер-министром Соединенного Королевства, а вьетнамца президентом Французской республики. В Советском Союзе из семидесяти лет его истории значительная часть приходится на годы, когда лидерами страны были лица нерусской национальности. История национальной политики большевиков с первых лет советской власти была историей постоянного преодоления возникающих в многонациональном государстве трудностей усилиями прежде всего русского народа35. В результате уже к моменту первой послевоенной переписи населения в 1959 году русские утратили численное преобладание в составе населения "империи", и этот факт тогдашнему руководству страны пришлось скрывать36. Судя по нынешней демографической ситуации в России, новая российская власть в этом отношении оказалась ещё менее состоятельной, чем советская.

Тем не менее, на протяжении истории СССР прослеживается определенная эволюция представлений о нации, о роли русского народа в отечествен-

ной истории, о национальном и государственном патриотизме. Прослеживаются и соответствующие изменения в национальной политике. Общее направление этих изменений - уступки "истинного интернационализма", обрекавшего нацию на истощение, национальному патриотизму, предполагающему ее сохранение и развитие.

Важнейшими вехами на пути этих уступок были: 1925 год - выдвижение лозунга о расцвете национальных культур при социализме вместо его категорического отрицания большевиками в дореволюционный период; 1930 год - отнесение времени появления "зональных" исторических общностей, якобы приходящих на смену социалистическим нациям, за пределы победы социализма в одной стране; 1934 год - возведение патриотизма, любви к Родине в ранг высшей доблести советского человека; восстановление отечественной истории в правах учебной и воспитательной дисциплины в школе; 1935 год - осуждение национального нигилизма в предшествующей деятельности коммунистической партии; 1936 год - возведение русского народа в ранг великой передовой нации вместо ее поношения в 1920 годы как "бывшей угнетающей нации" и воплощения отсталости; рубеж 1937-1938 годов - утверждение русского народа в привлекательной роли старшего брата, безвозмездно оказывающего помощь младшим (отставшим в историческом развитии) народам-братьям.

Национально-государственный патриотизм оказался одним из самых мощных факторов победы в Великой Отечественной войне. Превращение войны в отечественную, национальную, а не классовую, с позиций коммунистического фундаментализма было вынужденным и временным отходом от идей революции и пролетарского интернационализма, неким "идеологическим нэпом", как тогда говорили37. Однако ставка на патриотизм и "национализм" оказалась абсолютно необходимой и единственно верной. Она во многом обусловила коренной поворот в ходе войны и в конечном итоге - саму Победу. Как позднее написал И. Л. Солоневич, "разгром Гитлера есть, конечно, результат национального чувства, взятого в его почти химически чистом виде"38.

Благотворное значение (несмотря на определенные издержки) имело бескомпромиссное осуждение в СССР в первые послевоенные годы космополитизма - идеологии, проповедующей отказ от национальных традиций, чувств национального достоинства и национальной гордости, нигилистическое отношение человека к своей национальности - к ее прошлому, ее настоящему и будущему. Космополитизм как политическое движение имел своей конечной целью демонтаж национальных государств и создание мирового правительства под эгидой США39. Сегодня это движение называется "глобализмом", или "мондиализмом". Кампания по борьбе с безродным космополитизмом явилась хорошей прививкой против этой опасности.

За время, прошедшее с начала 1990 годов, существенно расширились возможности создания все более адекватной картины сравнительно недавнего исторического прошлого страны. Из-под покрова тайн, умолчаний и догматических напластований высвобождаются идейные основы эволюции внутренней и внешней политики государства. В научный оборот введены разнообразные комплексы архивных документов. Необычайно расширился поток изданных воспоминаний и размышлений участников исторических событий. Освещаются события, имена и деяния, до недавнего времени составлявшие государственную тайну. Высказано немало оригинальных идей и концепций, по-разному объясняющих исторические факты и процессы. Распад СССР породил массу попыток вскрыть истинные причины этого события, побудил пристальнее анализировать противоречия, сопровождавшие развитие Союза от рождения до крушения.

Приспособившееся жить и выживать на руинах СССР население начинает все отчетливее осознавать, что распад "империи" явился следствием не только неразумной политики властей. Главная причина - в морально-психологическом надломе русских как государствообразующей нации, в отказе государст-вообразующего народа от роли хранителя союзной государственности, от значительной части собственной истории40.

Естественным ответом на кризис национального бытия в наше время является этнизация русского сознания, возрождение здорового национализма, осознание простых истин, что в России только русские (более 80% населения страны41) способны удержать постсоветское жизненное пространство в его

нынешних границах, что многонациональная Россия и впредь должна быть в первую очередь государством русского народа и что ни в каком ином качестве она существовать и развиваться не может, что только русский народ может быть подлинным гарантом свободы культурно-национального развития всех проживающих в России народов на основе гражданского равноправия, социальной и национальной справедливости. Как показывают социологические опросы, в лозунге "Россия для русских" не видят ничего предосудительного 60% россиян и среди них более 85% русских42. Цифры означают, что россияне воспринимают этот лозунг с позиции здравого смысла: "Россия для русских в такой же мере, как и для всех россиян", а вовсе не как "Россия только для русских" или "Россия только для национальных меньшинств или иммигрантов".

Близится окончание первого двадцатилетия со времени вступления России в новый этап своего развития, ознаменованного разрывом с коммунистической идеологией и распадом СССР. Его итоги с некоторой определенностью позволяют говорить о том, что, отказавшись от своего недавнего "интернационалистического" прошлого, страна не пошла по пути возврата к досоветским порядкам, не приняла предлагавшиеся ей проекты монархической направленности. В то же время она не принимает либерально-космополитические и гло-балистские идеологические системы. Внутреннюю и внешнюю политику России все отчетливее определяет приверженность защите национально-государственного суверенитета и поддержанию многополярности мира. В советское время как недопустимый объективизм в науке осуждались предложения о замене "классового анализа исторических фактов оценкой их… с точки зрения национально-государственных интересов"43. К нашим дням определяющей становится отвергаемая ранее точка зрения. Представляется приемлемой и позиция тех, кто названные критерии считает нужным не противопоставлять, а сочетать.

Полагаем, что новое освещение отечественной истории от рубежа 1917 года до наших дней, изложенное в новейших учебниках и пособиях для вузов (в частности, созданных при нашем участии44), помимо своего прямого предназначения, может способствовать выработке рационального отношения к прошлому, формированию духовно-национальной идентичности, осознанному отношению к новым программам и идеологиям, недостатка которых наше время явно не испытывает.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Грищенко Б. Под перевернутым флагом // Аргументы и факты. 2001. 19 декабря.

2 Цит. по: Медведев Р. А. Великая Отечественная война: память и наследие в странах СНГ // Свободная мысль. 2006. N 7-8. С. 198.

3 Ельцин Б. Н. Записки президента. М., 1994. С. 246.

4Бутаков Я. Дорожная карта для Европы, 2005. 13 мая (http://www.apn.ru/publications/print1395.htm).

5 Сергеев С. М. Русский национализм и империализм начала XX века // Нация и империя в русской мысли начала XX века. М., 2004. С. 5.

6 Цит. по: Кафтан Л. Что ждет Россию с Медведевым // Комсомольская правда. 2008. 8 мая. Представляется очень важным при этом не противопоставлять русскую и другие российские этнонации российской политической (гражданской) нации и, соответственно, русский национализм российскому. Между тем такое контрпродуктивное, на наш взгляд, противопоставление делается. К примеру, автор призывов "забыть о нации", исполнить "реквием по этносу" предлагает в то же время "всеми доступными методами… решительно утверждать российский национализм, имея в виду осознание и отстаивание национального суверенитета и интересов страны, укрепление национальной идентичности российского народа, утверждение безоговорочного приоритета самого понятия российский народ. Всякие другие варианты национализма на основе этнических крайностей - от имени одного государствообразующего народа или от имени "дружбы народов" - несостоятельны и должны быть отвергнуты" (Тишков В. А. Забыть о нации: Постнационалистическое понимание национализма // Вопросы философии. 1998. N 9; О н ж е. Реквием по этносу: Исследования по социально-культурной антропологии. М., 2003. О н же. Есть такая нация // Реальность этноса. СПб., 2006. С. 24. См. также: Национализм в мировой истории / Под ред. А. А. Тиш-

кова, В. А. Шнирельмана. М., 2007; Русский национализм. Социальный и культурный контекст. М., 2008).

7 Костиков В. Из какой России мы родом? // Аргументы и факты. 2004. N 45.

8 Красная звезда. 2001. 2 марта.

9 См.: Государственная программа "Патриотическое воспитание граждан Российской Федерации на 2006-2011 гг.". М., 2006.

10 Моисеев Н. Н. С мыслями о будущем России. М., 1997. С. 87.

11 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 5. М., 1950. С. 165.

12 http://www.dergachev.ru/doklad/

13 Стенограмма выступления заместителя Руководителя Администрации Президента - помощника Президента РФ Владислава Суркова перед слушателями Центра партийной учебы и подготовки кадров ВПП "Единая Россия" 7 февраля 2006 г. (http://www.edinros.ru/news.html?id=111148).

14 http://news.mail.ru/politics/1363208/

15 Суверенитет: Сборник / Сост. Гараджа Н. В. М., 2006. С. 139.

16 См.: Голобоков В. Г. Логика формирующихся общественных систем.

 

М., 2005. С. 194.

17 Путин В. В. Послание Президента Российской Федерации Федеральному Собранию Российской Федерации от 25 апреля 2005 г. // Российская газета. 2005. 26 апреля.

18 Для сравнения: в период Второй мировой войны ВВП в СССР сократился на 24%, в период Великой депрессии в США ВВП уменьшился на 30,5% (см.: Симонян Р. X. 15 лет спустя: Итоги экономических реформ в России // Свободная мысль. 2006. N 7-8. С. 15).

19 См.: Абалкин Л. И. Россия: поиск самоопределения. М., 2005. С. 98.

20 Львов Д. С. Вернуть народу ренту. М., 2004. С. 61-63.

21 "Бедные" vs "Богатые" // Экономические стратегии. 2005. N 3. С. 58-67.

22 В России слишком много миллиардеров // Русский Вестник. 2008. 10 апреля.

23Зюганов Г. Мы верим в коммунизм и новый Союз // Правда. 2006. 1- 2 августа.

24 Forbes насчитал в России 33 миллиардера (www.lenta.ru/news/2006/03/10/list/).

25 http://www.rbcdaily.ru/2008/03/07/world/327876.

26 См.: Год без академика Львова. Жить на рынке невозможно. Беседу вел В. Винников // Завтра. 2008. N 28. С. 6.

27 http://www.allmedia.ru/newsitem.asp?id=824490.

28 http://www.gazeta.ru/2006/11/10/oa_223404.shtml.

29 См.: Кокошин А. Реальный суверенитет и суверенная демократия // Суверенитет. С. 120-123.

30 Котляков В., Агранат Т. Широка страна моя! И много! // Литературная газета. 2001. 5-11 сентября.

31 См.: Хантингтон С. Столкновение цивилизаций?// Политические исследования. 1994. N1. Он же. Столкновение цивилизаций. М., 2006.

32 См.: Моисеев Н. Н. С мыслями о будущем России. М., 1997; П р и -маков Е. М. Мир после 11 сентября. М., 2002; Милов Л. В. Особенности исторического процесса в России // Вестник Российской Академии наук. 2003. Т. 73. N 9; Он же. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 2006.

33См.: Казневский В. П. Роберт Людвигович Бартини. 1897-1974. М., 1997.

34 Московский комсомолец. 2005. 3 марта.

35 См.: Вдовин А. И. Русские в XX веке. М., 2004. Аналогичной была национальная политика дореволюционной России. "Правительство с помощью налоговой системы намеренно поддерживало такое положение в империи, чтобы материальный уровень жизни нерусских, проживающих в национальных окраинах, был выше, чем собственно русских, нерусские народы всегда платили меньшие налоги и пользовались льготами" (Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX века). СПб., 1999. Т. 1. С. 33).

36 Перепись показала, что русских в СССР меньше 50%, Политбюро же требовало, чтобы их было большинство. Один из руководителей переписи А. Я. Боярский предложил переместить в число русских всех, кто указал при опросе, что у него русскими были один из родителей, отец или мать. Пересчет дал искомый результат, а Боярский получил орден Ленина. Еще более критическое соотношение сложилось среди интеллигенции, 60-70% которой, особенно ее высших слоев, составляли нерусские (См.: П опов Г. X. О модели будущего России // Вопросы экономики. 2000. N 12). По официальным данным, в 1959 г. русские составляли 54,6%, в 1970 г. - 53,4%, в 1979 г. - 52,4%, в 1989 г. - 50,6% населения страны.

37 См.: Вдовин А. И. Национальный вопрос и национальная политика в СССР в годы Великой Отечественной войны: мифы и реалии // Вестник Моск. ун-та. 2003. N 5.

38Солоневич И. Л. Народная монархия. М., 1991. С. 200.

39 См.: Вдовин А. И. "Низкопоклонники" и "космополиты" // Наш современник. 2007. N 1.

40 См.: Вдовин А. И. "Русский вопрос" в истории XX века и на современном этапе // Трибуна русской мысли. 2007. N 7; Лебедев С. В. Русские идеи и русское дело. СПб., 2007; Соловей В. Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008 и др.

41 Для сравнения: В Англии собственно англичан 65%; шотландцев - 9,6; ирландцев - 5; уэльсцев - 4,6; индусов и пакистанцев - 3,5; выходцев из Вест-Индии - 3,3; арабов и евреев по 1 проценту. Во Франции собственно французов - 40%; провансальцев - 20; бретонцев - 10; эльзасцев - 3,6; мусульман (всех) - 10; евреев - 3,1; итальянцев - 2,2; португальцев - 1,5; поляков - 1,7; басков - 1,3 (Семанов С. Русское национальное самосознание и Государство Российское // Русский Вестник. 2008. 20 июня).

42 См.: Абдулатипов Р. Г. Российская нация: Этнонациональная и гражданская идентичность россиян в современных условиях. М., 2005. С. 50.

43 Против объективизма в исторической науке // Вопросы истории. 1948.

N 2. С. 11.

44Барсенков А. С., Вдовин А. И. История России. 1917-2004. М.: Аспект-Пресс, 2005, 2006 (2-е изд., доп. и перераб. - 2008); Новейшая отечественная история. XX век. В 2 кн. / Под ред. Э. М. Щагина, А. В. Лубкова. М.: Владос, 2004; История России XX - начала XXI века / Под ред. Л. В. Милова. М.: Эксмо, 2006, 2007.

 

ГЕННАДИЙ ГУСЕВ

"…A Я БЫЛ НЕ ПРАВ…"

Десять лет тому назад, ближе к концу дня, в мой кабинет в "Нашем современнике" впервые вошёл Пётр Васильевич Палиевский. Не вошёл - влетел: глаза горят, рукопожатие нервное, вместо "здравствуй" - вопрос с ходу:

- Скажи, это правда, что Филимоныч признал своё поражение?

П. В. Палиевский - уже многие годы заместитель директора Института мировой литературы, один из безусловных (если не абсолютных!) авторитетов отечественного литературоведения. Специалистам ничего не надо о нём рассказывать. Палиевского знают, читаюти перечитывают, уважают - и удивляются (а то и злятся): почему, обладая таким талантищем, он на протяжении многих лет изящно уклонялся от участия в острых либерально-патриотических и русско-еврейских "разборках", коими насыщено было тридцатилетие, минувшее со времени приснопамятной дискуссии "Классика и мы".

В самом деле - почему?

Палиевский уселся на стул, снял шапку и, продолжая сверлить меня огненным взором, продолжил:

- Ты даже не представляешь, старик, как это важно для нас, для русского движения! Историческое признание! И кто? Сам Шауро! Ты должен, ты обязан об этом написать. Подробно и точно!

Я-то сразу понял, что Петра столь взволновала только что напечатанная в журнале глава из куняевской книги "Поэзия. Судьба. Россия", где автор коротко воспроизвёл мой рассказ о беседе с бывшим зав. отделом культуры ЦК КПСС, состоявшейся недавно в одном из залов Третьяковской галереи. "Историческое признание!" Ничего себе…

…С той поры, как я уже сказал, минуло целых десять лет. Канули в прошлое "лихие девяностые", упокоился на Новодевичьем кладбище проклятый Богом и людьми беловежский злодей, погубитель великой советской державы. Ушёл из жизни и В. Ф. Шауро, один из долгожителей бывшей верхушки разгромленной КПСС. Ушёл, немного не дотянув до своего 95-летия. Теперь можно более подробно рассказать и о той памятной встрече в Третьяковке, и о самом моём собеседнике.

Долго, долго я молчал… Все эти годы удерживало меня, отводило перо от чистого листа бумаги какое-то неясное смущение. Не "номенклатурный" страх, нет, - прошлое давным-давно быльём поросло; и даже не боязнь ненароком исказить, перетолковать по-своему происшедшее. В нынешнюю эпоху безудержного, хвастливого воспоминательства кого это волнует или останавливает? Бывшие "пешки" изо всех сил, перевирая и перетасовывая события и факты, так и норовят проскочить, протиснуться в разряд значительных исторических фигур. Как сказал наш великий поэт: "Мы почитаем всех нулями, а единицами себя… "

Меня удерживало, скорее всего, искреннее, стойкое, чуточку даже мистическое уважение к Шефу (так мы называли его в отделе). Внутренний голос долго нашёптывал: погоди, не время, он жив, как бы не обидеть его ненароком, по-своему истолковав то "историческое признание".

Вообще, в известной русской присказке об особо снисходительном отношении живых к ушедшим ("или хорошо, или ничего…"), при всей её спорности и нарушаемости, сокрыта глубинно православная, добрая идея прощения и благодарности. Правда, тут речь всё-таки о простых смертных (кому удалось без грехов прожить?), а не о выродках, на чью могилу плюнуть с презрением - и то благо. А живых, родных, чтимых и достойных уважения беречь надо, равно как и память о них. Пожалуй, в этом-то и заключалось моё многолетнее "неясное смущенье"…

…Когда волею судеб и начальства я в самом конце шестидесятых годов был утверждён в должности инструктора отдела культуры ЦК, Василий Филимонович через пару-тройкудней мимоходом заглянул в кабинет молодого сотрудника. Я вскочил со стула. "Сидите, сидите!" - запротестовал Шеф и, подойдя к окну, восхищённо произнёс: "Какой вид, а? Пол-Кремля как на ладони! Дарю идею, товарищ Гусев: почему бы вам не взимать с каждого посетителя за такой вид… ну, хотя бы пятиалтынный?"» чуть хрипловато засмеялся.

Сколько потом было таких внезапных его визитов и бесед наедине! То пожурит меня, что сижу за бумагами после 18.00, когда рабочий день уже закончился: "Это верный признак того, что вы до сих пор не научились разумно и строго распоряжаться своим временем. Старайтесь, старайтесь, у вас должно получиться".»ли вдруг вспомнит, как незадолго до войны, на учебных сборах, при заходе на посадку самолёт из-за ошибки пилота зацепил крылом какой-то сарай и развалился, разбросав и покалечив "десантуру". С тех давних пор Шеф жестоко страдал сильными болями в позвоночнике. Мы знали об этом - и не верили: его прямой и твёрдой походке могли бы позавидовать молодцы из роты почётного караула! Вообще, он был необычайно сдержан, суров, "застёгнут на все пуговицы". Его уважали и побаивались даже самые-самые независимые и отчаянные из творческих работников любых рангов и заслуг. В его присутствии говоруны умолкали, критиканы робели, подхалимы замирали в благоговении… Честное слово, это была Личность!

…Итак, 1997 год, начало ноября, двор знаменитой Третьяковки. Шефу исполнилось 85 лет, и мы, его бывшие подчинённые, а точнее - соратники по отделу, собрались в промозглый, стылый, неприютный вечер у памятника В. М. Третьякову и ждём юбиляра. Это придумал Валя Родионов, директор всемирно известной Галереи, тоже "птенец гнезда Шаурова" (бывший инструктор сектора изоискусства): показать нам обновлённую экспозицию Третьяковки, ну а потом… с устатку… обмен впечатлениями и добрые поздравления несгибаемому Шефу.

Так всё и пошло-покатилось, как было задумано. Сперва ахи и охи, как давно не виделись, как все состарились, как больно, как жаль, что "иных уж нет", как сказал поэт… А вот и сам подходит, как всегда, вовремя, прямой и собранный. Он, насколько помню, никогда не опаздывал, сам терпеть не мог опозданий и никого не "мариновал" в приёмной, а уж в самом крайнем случае, ежели разговор с предыдущим визитёром затягивался, звонил из кабинета секретарше (её звали Галина, по фамилии Брежнева), и она, лучезарно улыбаясь, передавала очередному посетителю искренние извинения Василия Филимоновича. А вскорости дверь кабинета открывалась, и Шеф молчаливым взмахом руки приглашал ожидающего к себе. И, что важно, всё это неукоснительно соблюдалось независимо от рангов, званий и авторитета посетителей. Ну, конечно, если позвонит и попросит зайти Суслов… или, тем паче, Леонид Ильич, или потом, в иные времена, Михаил Сергеич…

- Извините, ради Бога, если сможете, подождите, мы непременно продолжим разговор.

Он был образцом аппаратной культуры. ШКОЛА, одним словом…

Вот и тогда - минута в минуту! Мы все радостно приветствовали "полуюбиляра" и тут же проследовали в светлые залы великого хранилища русской красоты, недавно открытого, наконец, снова для всеобщего восхищённого обозрения. Столько лет длилась реставрация его помещений, строительство

финнами депозитария, "начинка" всех залов новейшими системами охранной сигнализации, пожарной безопасности - казалось, этому "долгоремонту" конца не будет, и люди нашего, довоенного поколения уже не успеют дожить до его финала. Многие, увы, и не успели…

А вот мы, осколки некогда всемогущего властного центра, разлетевшегося вдребезги под ударами объединённых ненавистью к коммунизму и России вражьих сил, всё-таки дожили, выдюжили, вытерпели - и снова, хоть не надолго, вместе, да ещё по такому славному случаю!

Проходим, тихо переговариваясь и понимающе кивая друг другу, один зал за другим. Экскурсоводы нам не нужны: здесь всё родное, сердечно близкое, многократно виденное - но волшебство, чародейство высокого искусства в том и состоит, что к нему нельзя привыкнуть, как к домашним тапочкам. Всякий раз, погружаясь в него, как в святой источник, душа твоя восторженно замирает от совершенно нового, ранее не испытанного чувства восторга, и вихрем взвиваются в тебе полузабытые знания, образы, события, юные мечты… Ей-Богу, чтобы омолодить душу, чтобы приникнуть сердцем к родной земле, вновь и вновь восхититься её великими сынами - нет лучшего способа, чем прийти в Третьяковку! Отсюда, кстати, становится прямее и короче дорога к храму Православия.

…Мы остановились чуть передохнуть перед дверьми, ведущими в зал В. М. Васнецова. Василий Филимонович обернулся, нашёл глазами меня и поманил к себе пальцем. Он и раньше часто так делал, сопровождая сей не шибко вежливый жест чуть заметной поощрительной улыбкой. Мои бывшие коллеги расступились, пропуская меня к Шефу. "Пальчиком поманил, и мальчик послушно побежал", - обидно подумалось мне; но, право, сегодня не тот случай, чтобы затевать нелепую разборку (дескать, не те времена и т. п.). Я подошёл к нему.

- Товарищ Гусев, - снова, как и десятки лет назад, "по-сталински" обратился он ко мне. - Мне необходимо с вами переговорить. С глазу на глаз. Вы не возражаете?

Ого! Интересно! Да уж, конечно, возражать не буду. Я согласно кивнул.

- А вы, товарищи, извините, мы ненадолго покинем вас, совсем ненадолго!

Все дружно зашумели: да-да, мы подождём, разумеется! А сами наверняка думали: что бы это значило?

Шеф открыл двери. В огромном зале никого не было; прямо напротив нас несли свою бессменную вахту "Три богатыря", слева безутешно плакала Алёнушка, справа - нёсся на сером волке Иван-Царевич. "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!" Знать, не случайно выбрал Шауро именно этот зал для нашего разговора…

Тут необходимо снова возвратиться в прошлое. С самого начала моей работы в отделе культуры закрепилась за мной репутация человека, склонного к "русофильству". Ещё бы! В друзьях-товарищах у меня ещё со времён работы в "Молодой гвардии" - чуть ли не весь секретариат Союза писателей России: Михаил Алексеев, Иван Стаднюк, Михаил Годенко, да ещё Володя Чивилихин, Миша Шевченко, Володя Фирсов и другие известные бойцы так называемой "русской партии" в советской литературе. Об этой "партии", естественно, говорилось только изустно, осторожно, в отдельных "междусобойчиках" да в беседах с коллегами-единомышленниками. При начальстве - ни-ни; однако тихая вода берега роет не менее основательно, чем бурные весенние потоки. "Русский вопрос" постоянно возникал в противовес напористому "интернационализму" с его казённым набором идеологических клише: царская Россия - тюрьма народов, православие и патриархальщина - реакционные пережитки прошлого, мешающие созиданию нового мира… И уж совсем ретроградно выглядели наши мечты о пробуждении и подъёме русского национального самосознания. Почти крамола! Шовинизмом пахнет!

Нескрываемые симпатии к "русской партии" и определили мой своеобразный статус в отделе. Для кого-то (за стенами ЦК) - "свой среди чужих"; для многих из общения повседневного - "чужой среди своих". Это заёмное сравнение, как и любое другое, явно прихрамывает, но всё же своеобразие моего положения тогда (на протяжении почти 9 лет!) передаёт вполне точно. А однажды я взял и брякнул (Шефу тут же донесли), что русские, похоже, во-

обще составляют в ЦК "квалифицированное меньшинство". За такое и вылететь можно было (что, кстати, со временем и произошло). От кураторства Союза писателей РСФСР меня отстранили сразу, но на отдельные заседания его секретариата всё же иногда посылали. Небезынтересно, видно, было знать, как видится атмосфера, обстановка в российском Союзе тёплым, симпатизирующим, не заведомо тенденциозным взглядом, как у новой "кураторши" Союза Нины Павловны Жильцовой. Она почти не скрывала, что терпеть не может "всю эту деревенщину", а её фальшиво-слащавые патриотические речи в доме на Софийской набережной (там тогда квартировал Российский писательский союз) воспринимались… ну, скажем, кисло-сладко; секретари вежливо молчали, понурив головы…

- Скажите… - спросил Шауро, испытующе глядя мне в глаза, - вы встречаетесь с товарищами Викуловым и Куняевым? (Он, как и многие не близкие Сергею Васильевичу люди, произносил его фамилию "по-хоккейному", с ударением на "у": Викулов - из легендарной "тройки" нападающих давнего, чемпионского советского клуба ЦСКА. - Г. Г.). И тут же, спохватившись, сам себя поправил: - Да, с Куняевым, конечно же… Ведь вы продолжаете трудиться в журнале?

- Да, тружусь уже пятый год - и счастлив! - не задумываясь, ответил я. Куда же гнёт Шеф? Вот всегда он так: нет, чтобы прямо, в лоб, по сути

дела - куда там! Сперва надо смутить собеседника, заставить его встревожиться, растеряться…

Однако на этот раз Шауро был краток - ведь нас ожидала, теряясь в догадках, поредевшая "команда", которую он возглавлял бессменно более двадцати лет…

- Передайте, пожалуйста, товарищам Викулову и Куняеву, - произнёс он строго, почти торжественно, - что в наших давних спорах о России и её судьбе они были правы, а я был не прав…

Я растерянно кивнул головой в знак согласия. Ещё бы, конечно, передам!

- А теперь вернёмся к нашим товарищам и продолжим осмотр, - подытожил Шеф и, повернувшись спиной к "Трём богатырям", зашагал, как всегда, строго и без малейшего намёка на старческую согбенность, к плотно притворённым дверям.

"Ну гигант!" - восхищённо подумалось мне. Как мастерски выстроил мизансцену, как расположил декорации, расставил смысловые акценты! Привёл меня в самый русский зал Третьяковки, и васнецовских богатырей пригласил рассудить "извечный спор славян между собою… " А и произнёс-то всего одну фразу, но сколько за ней, сколько…

Василий Филимонович возглавил отдел культуры ЦК в середине 60-х годов., через год после свержения "Никиты", пережил трёх генсеков и только в 1987 году оставил свой пост - по возрасту. Горбачёв буквально пачками, без особого разбора, отправлял руководящих стариков на пенсию. Благой вроде бы замысел - "омолодить кровь" в застоявшихся кровеносных сосудах партии, особенно в её "мозгах" - увы, реализовался огульно, топорно, как и многое в торопливой и суетной "перестройке". Во всяком случае, для меня несомненно: скорая замена опытного, осторожного профессионала Шауро на прекрасного человека, талантливого поэта, но совершенно "необстрелянного" в политико-культурных баталиях, каким был пришедший в отдел Юрий Воронов… эта замена явно была неравноценной. Впрочем, вскорости стало ясно, что в кадровой политике новой верхушки ЦК возобладали совсем иные принципы и мотивы, нежели "улучшить", "усилить" и "углубить"…

Но вернусь опять в прошлое - почти на четыре десятилетия назад. Страна готовилась тогда отметить 100-летие со дня рождения Ленина. Совершенствованием и возвышением "образа вождя" были озабочены все идеологические подразделения партийного генштаба. Старые, сталинские шаблоны и лекала не подходили (впрочем, памятников Ленину тогда понаставили по всей стране видимо-невидимо - и стоячих, и сидячих, и даже "крупноголовых", как в Улан-Удэ, - зрелище не для слабонервных!). До юбилея оставалось всего ничего, а в "горних сферах" искусства - поэзии, музыке, кино - с художественным воплощением "самого человечного человека" всё как-то не очень вытанцовывалось, звучало трескуче и неубедительно.

Как всегда, рвалась в бой крикливая "уринарная поэзия", названная так острословами по фамилии поэта Виктора Урина, чьи рифмованные опусы в честь советских праздников и вождей регулярно печатались на страницах "Правды". Их даже дежурно похваливали - они ведь были "в струю", но люди со вкусом брезгливо хмыкали, а начальство строго требовало привлечь к углублённой разработке ленинской темы подлинно талантливых авторов. (Замечу в скобках: певец Октября Виктор Урин уже на заре перестройки мигом "перековался", сменил свою поэтическую "кожу и рожу", пустился во все тяжкие, проклиная и Октябрь, и Советию, и Ленина, а потом и вовсе отчалил за океан, в Америку, где и сгинул…) Социально-политический заказ партии был определён ясно и чётко, а дело продвигалось медленно, тускло, коряво. Тогда, в начале 70-х, я твёрдо осознал, что "руководство литературно-художественным процессом", к чему призван был отдел культуры, - занятие если и не безнадёжное, то уж во всяком случае не административное. Призывами, соблазнами, а уж тем более приказами - ничего не добьёшься!

Именно об этом однажды говорил со мной Шауро, заглянув, как всегда неожиданно, в нашу инструкторскую комнату. И опять я был один.

- Вы знаете, творцы на удивление упрямы, самолюбивы и субъективны, - начал он без предисловий, повернувшись лицом к окну, за которым по-над крышами, совсем близко, сияли кремлёвские звёзды. И, помолчав, продолжил: - Сапоги по заказу тачают ремесленники; а творца надо увлечь, вдохновить, зажечь, убедить - а если он не прав, то переубедить!

Шеф обернулся ко мне, пронзил тяжёлым взглядом своих блёкло-голубых, глубоко посаженных глаз.

- Вы, наверное, уже убедились в этом? - спросил он, явно приглашая меня к разговору. Откровенному или?…

- Относительно заказа вы совершенно правы, - начал я, не замечая, что моя реплика звучит до неприличия "оценочно". Молодой был, что с меня возьмёшь…

- Нас буквально завалили рукописями "на ленинскую тему", вы же знаете. И всё, к сожалению, ужасно слабо, крикливо. Вот, пожалуйста, сегодня передали мне поэму - 58 страниц примитивных славословий! И только две строчки заставили меня встрепенуться и расхохотаться…

- Что, что? - насторожился Шауро. - Как это так?

- А я сейчас вам прочту, и вы со мной согласитесь; вот эти строчки… И, набрав в лёгкие побольше воздуха, я с выражением прочёл:

Два Ильича в одном столетье! Народам мира крупно повезло…

Лицо Василия Филимоновича озарилось слабой тенью укоризненной улыбки. Вроде и осуждающей, и примирительной.

- Я заметил, товарищ Гусев, что вы слишком громко смеётесь и очень быстро ходите по коридорам ЦК… Не мешало бы посдержаннее, построже быть, а?

Ага, похоже, ему уже доложили о "двух Ильичах"! Я ими сегодня "угощал" многих, кто мне по пути попадался. Все хохотали, а я, как мальчишка, громче всех. Значит, совсем не случаен этот вечерний "визит" Шефа к не в меру весёлому сотруднику.

- Оставим графоманов в покое, - взмахнув рукой, словно подводя черту, сказал он. - Вот вы лучше скажите, почему столь инертны, тяжелы на подъём в разработке идейно важных для партии тем, к примеру, ваши молодогвардейские друзья-писатели? Оживляются, загораются лишь тогда, когда заходит речь о национальном самосознании, национальном духе, о тысячелетней российской истории… Они идут в будущее, обернувшись лицом назад, в прошлое. Неудобно, да и опасно: так и шею можно свернуть. Смешно и грустно - в эпоху спутников и ЭВМ плакать по избяной Руси с полатями и тараканами! Вы-то, надеюсь, так не думаете?

Я пробормотал что-то уклончивое, невразумительно-согласное. Дескать, в любви не выбирают… и низкое кажется высоким, и серое - ярким… В общем, до сих пор, как вспомню, становится стыдно, что уклонился тогда от спора с Шефом. А ведь в ту пору я уже давно и крепко дружил с "идущими

спиной вперёд" писателями-"молодогвардейцами". Близок и сладок был мне "русский дух" стихов молодого Володи Фирсова, всей душой разделял я праведный гнев его тёзки Чивилихина, обращённый против губителей русской природы и русской отзывчивой, доброй души - против всех этих космополит-ствующих прогрессистов, так лукаво, так умело выдававших себя за самых верных союзников правящей партии.

И пяти лет не пройдёт после смерти автора "Памяти", как хулители "патриархальщины" во главе с А. Н. Яковлевым составят костяк безнациональной гвардии либералов-западников - и пойдёт в распыл имперская советская мощь, и торжествующие партийные расстриги и перевёртыши откажут семидесятилетнему "коммунистическому эксперименту" в праве на пребывание в истории России.

Представляю… Нет, скорее нутром чую, как больно, как скорбно было Шауро сознавать крушение всего, что ещё вчера казалось несокрушимым. И особенно - как лихо и круто "твердокаменные" интернационалисты обернулись "вдруг" антисоветчиками и антикоммунистами. Именно они первыми прокляли и высмеяли ими самими придуманную "новую историческую общность людей", о которой мечтал, в которую свято верил Василий Филимонович. Где он, советский народ? "Историческая общность" сгорела в беспощадном пламени национализма, а "первый среди равных" русский народ оказался разделённым, оболганным, униженным, без вины виноватым…

Наверное, пора рассказать подробнее, как сформировалась личность человека, более двадцати лет бессменно "ведавшего" культурой великой страны. Заранее оговорюсь: составление развёрнутого психологического портрета незаурядного партийного босса не входит в задачу данного очерка "с мемуарным уклоном", да и, честно говоря, просто мне не по зубам - столь необычна, столь насыщена событиями и, наконец, столь длинна была жизнь этого человека.

Родился мальчик по имени Вася 6 ноября 1912 года в белорусском селе Витебской губернии. Утвердившаяся ко времени его возмужания советская власть вырвала его из глухомани, втянула в радостную всеобщую гонку за знаниями, научила жить и работать среди людей и для людей. Самой первой была преподавательская карьера: учитель истории - завуч - директор школы (и это в 25 лет, в 1937 году!). Само собой, два года "оттрубил" в Рабоче-Крестьянской Красной Армии. В 1940-м вступил в ряды ВКП(б).

Дальше происходит почти невероятное, но столь же возможное для способного молодого человека "из низов" в молодой советской стране. Шауро переводят на работу в Москву, и здесь он выдвигается с головокружительной быстротой по партийной линии, становится инструктором, затем заведующим военным сектором Управления пропаганды и агитации ЦК партии.

В 1947 году его возвращают на родину, в разорённую, истерзанную Беларусь.» снова партийно-пропагандистская работа - в Минском, столичном, обкоме. Крепнет его авторитет, приумножается опыт партийно-политической работы. В 1956 году, после XX съезда, Шауро избирают 1-м секретарем Минского обкома, а ещё через 4 года - секретарём ЦК КПБ по идеологии. А в ноябре 1965 года он возглавил отдел культуры ЦК КПСС.» до самой до горбачёвской перестройки…

Могилевский пединститут до войны (я ещё тогда под стол пешком ходил) был для Шауро лишь одной из ступенек к будущим широким познаниям в самых разных сферах культуры. Была, правда, ещё ВПШ - Высшая партшкола в Москве, определившая вектор его партийной карьеры. Но главным, решающим было неустанное, неутомимое самообразование, освоение "для души" богатств мировой и русской классики, выработка высокого и тонкого художественного вкуса. Он был молчалив, замкнут, суховат, и называли его поверхностные люди по-всякому: "железная маска", "человек-загадка", "хронометр" (был точен и аккуратен до педантичности!). Но ни разу, ни от кого за всю жизнь я не услышал о нём уничижительного "чиновник". Наверное, неспроста.

Со временем у меня родилось своё "шауровское" определение: человек-тайна. По сей день, вспоминая его, не могу отделаться от мысли о некоем, почти мистическом сходстве его натуры со сталинской. Нет, разумеется, не о масштабе личности речь, а именно о таинственности, загадочности натуры.

Особенно поражала его способность неожиданно, почти мгновенно вплотную сблизиться с человеком, душевно расположить и даже обворожить его - и столь же резко, одним махом отдалиться, отодвинуться, обдать холодом, "восстановить дистанцию".

И ещё одно, совсем (почти) несуразное. Мне всегда казалось, что ВФ мог бы отлично сыграть в кино Шерлока Холмса. Ну, не так, конечно, как Ливанов в масленниковском сериале, но всё-таки крепко, убедительно. Ко всему прочему, он так же, как и человек с Бейкер-стрит, обожал музыку. Правда, на скрипке не играл. Но на нервах - бесподобно!

Вполне подошло бы ему, на мой взгляд, и определение "человек-легенда". Ходили среди нас, его сотрудников, да и в "кругах" творческой интеллигенции, разные, в том числе весьма экзотические байки. Одна из них до сих пор бередит душу, хотя, казалось бы, она целиком опровергается реальными фактами биографии Шефа. Вот ведь: легенды, как и поэзия, - "пресволочней-шая штуковина". Или же, как любил говорить Гегель, "тем хуже для фактов"?

Впервые мне об этом поведал, если память не изменяет, Игорь Черно-уцан, один из ветеранов отдела культуры, большой любитель поговорить - и непременно обнаружить свою причастность к загадкам и каверзам "высшего" властного мира. Мы часто гуляли с ним по утрам в Суворовском парке над Москвою-рекой, и он без устали выплёскивал на меня одну "кремлёвскую тайну" за другой.

Так открылась мне и якобы скрытая от всех "секретная" сторона жизни Ша-уро. Оказывается, будто бы ещё в годы Гражданской войны чахлый белорусский пацан Вася чуть ли не в одночасье остался круглым сиротой, и его взяли на воспитание старенькие сердобольные евреи, жившие по соседству. Кругом война, голодуха, ни власти, ни порядка… Приёмные родители обогрели мальчика сердечным теплом, вырастили, выучили и выпустили в большую жизнь. Выучили, помимо прочего, и еврейскому языку, и обычаям - были старики ортодоксальными приверженцами Талмуда. И вот эти детские познания через годы и годы очень пригодились Шефу: почти четверть века он, зав. отделом культуры, отвечал как член ЦК КПСС за поддержание и укрепление братских связей с компартией Израиля. "Товарищ Меир Вильнер - большой, верный друг Советского Союза", - произнёс однажды на "летучке" отдела Шауро и выдержал торжественную смысловую паузу. Они с генсеком Вильнером действительно были "на дружеской ноге" и встречались без галстуков.

Так легенда - или "фактический факт", как говаривал шолоховский Да-выдо'в? Среди нас, "русопятов", людей из круга друзей Михаила Алексеева, никто не сомневался, что факт. Очень уж легко, соблазнительно легко объяснялась тогда "израильская составляющая" характера и поведения Шауро, его неприятие малейших проявлений "великорусскости", излишней любви к "проклятому прошлому" России, его истовая верность ключевому идеологическому тезису о советской культуре, национальной по форме и социалистической по содержанию.

Но ведь доподлинно известно другое: не был мальчик Вася сиротой, не был! И отец его, и особенно мать прожили долгую жизнь и долго радовались, каким умным и большим человеком стал их сыночек. И они, и он уже ушли в мир иной, а легенда всё живёт на правах с правдой…

Особая страница биографии В. Ф. Шауро - его взаимоотношения с журналом "Наш современник", редактором Викуловым и кругом его авторов. Почти все "витки" ожесточённых споров и цензурных баталий вокруг публикаций "строптивого" русского журнала пришлись как раз на 70-е годы минувшего века, когда я работал на Старой площади под началом Шауро. Там, в этих идейных схватках - корни его позднего, трудного и честного прозрения.

Я уже упоминал, что год за годом каждый понедельник ровно в 9.00 проводилось совещание отдела ("планёрка", "летучка" - названия сути не меняют). За редчайшими исключениями (болезнь, командировки, отпуска) вёл эти совещания сам Шауро. Обычное дело: кратко подводились итоги минувшей недели, определялись ближайшие задачи. И, конечно, заслушивалась информация секторов о примечательных событиях, встречах, новых произведениях, о настроениях среди "творцов" (это слово Шеф явно любил - наверное, чтобы не вязнуть в определениях: поэты, прозаики, театралы, художники и т. д.). Когда он отсутствовал, "планёрки" вела его первый зам. Зоя

Петровна Туманова, или ЗПТ, как мы втихомолку звали её между собой. Потому что точку в любом разговоре ставил Шауро. Туманова в хрущёвские времена была аж членом бюро ЦК по РСФСР - придумал тогда Никита такую уступку "русофилам": не компартия РСФСР, не надейтесь, но всё-таки… Пришёл Брежнев, бюро это отменил, отодвинул (как и многое другое) "на потом".

Так вот, на еженедельных летучках чаще других звучало: "Наш современник". Нет, и за "Новым миром" наблюдали, их тоже, когда надо, урезонивали - мягко, дружески. Интеллигентные ведь люди, интеллектуалы, не то что эта "деревенщина"… "Товарищ Викулов, - укоризненно говорил Шауро, - талантливый человек, уважаемый фронтовик, сумел сплотить вокруг журнала целую группу талантливых творцов. А вот помочь им внести в произведения дух партийности, убедить в неодолимости нового, прогрессивного у него далеко не всегда получается. Более того, он и сам частенько упрямствует в своих идейных заблуждениях, не противится историческому пессимизму и любованию прошлым, которым веет со страниц журнала".

Говорилось это, повторяю, укоризненно. Но - не только: звучала и тайная нота сожаления, даже некоего сочувствия, но уж никак не разоблачения, на что горазды были "коллеги" из отдела пропаганды. Для тех всё было невыносимо ясно - осудить "патриархальщиков", "укрепить руководство", тащить и не пущать! Убеждён: Сергей Васильевич остался на своём посту, несмотря на все лихие нападки цензуры и агитпроповцев, именно благодаря твёрдости Шауро, для которого талант в конечном счёте был выше идеологической правильности. Тонкая материя - художественный вкус. Сплошные эмоции и нюансы! Но пренебреги ими - и останешься один на один со своей никому не нужной "идейной правотой"…

Среди вороха документов, с которым не так давно мне и Сергею Куняеву удалось познакомиться в архивах, особый интерес вызвала у меня схватка С. В. Викулова с М. В. Зимяниным, секретарём ЦК партии, по поводу письма в редакцию "Нашего современника" известного русского писателя Дмитрия Жукова. Викулов, прочитав это письмо, обратился напрямую к Зимянину после того, как в "Литературной газете" в конце 70-х за анонимной подписью "Литератор" была напечатана хлёсткая статейка: "Критика: своеволие и своеобразие", буквально размазывающая, как сказали бы нынче, работу Д. Жукова "Биография биографии", полная подлогов и подтасовок.

Письмо Викулова, смелое, жёсткое, достойно того, чтобы его процитировать почти полностью.

Секретарю Центрального Комитета КПСС товарищу Зимянину М. В.

Уважаемый Михаил Васильевич!

В редакцию "Нашего современника" обратился с письмом, полным недоумения и горечи, писатель Д. А. Жуков…

Рассказывая о том, как работал над биографической книгой о югославском драматурге Нушиче, Д. А. Жуков пишет: "Напомню, что писал я её во второй половине шестидесятых годов. Уже тогда началось массированное наступление авангардистов на классическое наследие, использование этими бесплодными и бесцеремонными людьми замечательных творений прошлого в своих разрушительных целях. Всё им надо было обратить в посмешище - историю любого народа, национальную культуру, искусство, литературу - ради торжества безликой, не имеющей народных корней "массовой культуры", которая выдавалась за нечто интернациональное… Авангардисты объявили писателя, приспосабливая его к своим нуждам, представителем театра абсурда - "антидраматургом", "надреалистом", наряду с»онеско и Беккетом… "

Так у Жукова. "Литератор" же приписывает автору статьи буквально следующее: автор "громогласно заявляет, что в советском (разрядка наша) искусстве второй половины 60-х годов будто бы… началось массированное наступление авангардистов на классическое наследие… ради торжества безликой, не имеющей народных корней "массовой культуры"…

Откуда взялось "в советском", если речь идёт о западных авангардистах?

Чтобы как-то обосновать этот вывод, "Литератор" перетасовывает вышеприведённую цитату Д. А. Жукова (опустив фразу о посмешище, в которое

авангардисты стремятся превратить национальную историю и культуру), вставляет в неё рассказ Д. А. Жукова о впечатлениях от одного давнего спектакля в театре на Таганке (режиссёр Ю. Любимов) и заключает другой частью цитаты об "использовании… замечательных творений прошлого в своих разрушительных целях".

Несложный механизм этой подтасовки очевиден.

Рассказ писателя об одном конкретном факте, о спектакле на Таганке, послужил основанием для вывода, что Жуков безапелляционно судит в целом о "советской (разрядка "Литератора") литературе и искусстве"…

Об этом и о других обстоятельствах говорится в письме Д. А. Жукова, присланном в редакцию. Несмотря на то, что справедливость обиды писателя вполне можно понять, редакция не сочла нужным публиковать его письмо, чтобы не делать достоянием широкой гласности недобросовестные, по существу заведомо подложные методы, допускаемые "Литературной газетой". Однако, по нашему мнению, и молчать о них нельзя. Трудно будет работать в условиях, если подобные методы, противоречащие традициям и нравам нашей советской печати, будут оставаться без внимания и получат как бы негласное оправдание и поддержку…

Поэтому, обращаясь в столь высокую инстанцию и лично к Вам, Михаил Васильевич, редакция надеется, что будут приняты меры, способствующие упрочению здоровой атмосферы в нашей литературной жизни.

Главный редактор журнала "Наш современник" С. Викулов

Ну, а что же Михаил Васильевич? В своей резолюции на викуловском письме, адресованной отделу культуры, он предлагает "поручить ССП (так в тексте. - Г. Г.) СССР разобраться в фактах, относящихся к публикации статей Д. Жукова в "Нашем современнике" и "Литератора" в "Литературной газете", учитывая при этом, что письмо Д. Жукова, упоминаемое т. Викуловым, пронизано не только "недоумением и горечью", но и выпадами, недостойными советского литератора и гражданина".

Что имел в виду начальник партидеологии, говоря о "недостойных выпадах" - наверное, так и останется неизвестным. Во всяком случае, в приведённой выше цитате из жуковского письма, ей-Богу, невозможно обнаружить каких-либо "недостойностей". Куда интереснее другое: СП СССР рассмотрел писательские письма, и в своей информации, адресованной ЦК, председатель правления Георгий Марков доложил, что заявителям (и Жукову, и Вику-лову) "указано на ошибочность положений, содержащихся в их письмах".

Дело было закрыто. Викулов получал очередную выволочку на самом "верху", - уж не за то ли, что позволил себе перечить "Литературке" - тогдашней идеологической "священной корове", усердно защищавшей советскую власть от русских патриотов? А за что, собственно?

Вспоминаю, как на одной из отдельских "планёрок", незадолго до моего долгожданного ухода из ЦК, Шауро информировал нас об этом инциденте примерно так: "Товарищ Викулов напрасно вступается за своего коллегу и автора Жукова, которому чудится, что в творческой среде, да и в партии, постоянно усиливается чуждое, прозападное влияние лиц нерусской национальности. Они-то якобы и пытаются всячески навязать нам модернистские эстетические пристрастия и дурные вкусы, свойственные буржуазной массовой культуре. Здесь всё у товарища Жукова перевёрнуто с ног на голову: идейная и духовная враждебность модернизма увязывается только с опасностями для русской культуры, для русских творцов. Что за странный, явно отдающий шовинизмом, подход к советской культуре, национальной лишь по форме? Модернизм космополитичен по своей природе, да - но тогда совсем ни к селу, ни к городу попытки увязать его только с некоей антирусской тенденцией. Модернизм для всех плох - и для русской, и для европейской, вообще для любых национальных культур".

Шауро выдержал многозначительную паузу, а потом, как бы нехотя, продолжил:

- Помните, не так давно нам пришлось разбираться с письмом поэта Ку-няева о якобы еврейском засилии в нашей литературе? Товарищи Викулов и Жуков явно подпевают идеологически незрелой, творчески несостоятельной

концепции вражды, несовместимости русского и еврейского начал в нашей культуре и даже - это уж совсем недопустимо! - в культурной политике партии. Тут совсем недалеко и до национальной, и до расовой нетерпимости!

Он чуть не поперхнулся от негодования (что бывало с ним чрезвычайно редко), и в его выцветших серо-голубых глазах вдруг, мне почудилось, сверкнула молния гнева…

Между прочим, о провокационной выходке "Литературки", которая "вдруг" обрушилась с критикой на книгу Д. Жукова десятилетней давности, Шауро тогда и словечком не обмолвился. Ни словечка - и о любимовской Таганке. Теперь, с высоты прожитых лет, эти умолчания более понятны. Именно в конце 70-х, в эпоху совсем одряхлевшего "звездоносца" Л. И. Брежнева сотоварищи по Политбюро, прозападное лобби из числа расплодившихся в аппарате ЦК консультантов, помощников, референтов, экспертов и т. п. фактически "дожало" руководство партии до полного отказа от национальных традиций в пользу "новой исторической общности людей". Не пройдёт и десяти лет, как этот очередной идеологический фантом разлетится вдребезги под ударами злобных антирусских "народных фронтов" на всех окраинах советской империи.

* * *

Десять лет прошло с той поры, как ворвался в "Наш современник" взволнованный, обрадованный Палиевский. Как мне кажется, я почти разгадал "третьяковскую" загадку покойного Шауро: он признал себя неправым, потому что его, меломана и киномана, сама жизнь на старости лет "макнула" в зловонную клоаку "интернациональной" подлости и мщения, заставила по-другому взглянуть на Русь и её историю. Честь для него была и осталась выше. Дорогой отступника Яковлева он не пошёл. Не мог пойти.

Ну а как же "историческое признание" - что в нём теперь? Неужели это была просто эмоциональная реплика литературоведа Палиевского?

Как знать… Старый крот истории роет основательно и не так уж неторопливо. Схлынули проклятые девяностые годы - и кто сейчас презрительно хмыкает по поводу "последнего прибежища негодяев"? Разве что полоумная Новодворская. Даже Чубайс, не к ночи будь помянут, нарядился в патриотический сюртук… Признание Шауро исторической и моральной правоты Вику-лова и Куняева (шире - всей "русской партии") не означает ли истинный вектор движения патриотически мыслящей русской интеллигенции от более чем вековой традиции поношения России (в том числе и под герценовским лозунгом: "Я ненавижу родину, потому что люблю её") - к активной, самоотверженной поддержке и защите Отечества, его истории и культуры?

 

СЕРГЕЙ ПЕРЕВЕЗЕНЦЕВ

РУССКИЙ ХАРАКТЕР

К 80-летию со дня рождения Аполлона Григорьевича Кузьмина

Так и хочется начать этот очерк словами: "Давно это было…" И смех, и грех, в самом деле! Однако как бы это ни казалось смешным или же, наоборот, грустным, тут уж как посмотреть, с каким настроением окунаться в воспоминания, но, тем не менее - давно это было, тридцать один год назад…

* * *

Тридцать один год тому назад я стал студентом исторического факультета Московского государственного педагогического института. Помню свое тогдашнее совершенно счастливое состояние. А как же иначе - Москва, начало осени, горьковатый запах сухой опадающей листвы, множество новых людей, ставших моими знакомыми, и я - уже студент, уже историк! Насколько понимаю, в таком же полублаженном состоянии пребывали и мои новые знакомцы-однокурсники. И, конечно, всеми нами владела полная уверенность, что теперь в жизни все будет замечательно, все будет просто отлично. Ничего нам не страшно, все трудности позади, ведь мы - поступили!

И вот первая лекция. В битком набитую аудиторию вошел средних лет мужчина в темном костюме. Зачесанные вверх и назад вьющиеся темные волосы открывали крупный, можно сказать, "значительный" лоб. На несколько выдающемся вперед, с небольшой горбинкой носу сидят большие очки. Крупные кисти рук. И - очень добрая, немного ироничная, какая-то даже родительская улыбка.

Я не помню его первых слов, но, скорее всего, он представился, и мы узнали, что нашего преподавателя зовут Аполлон Григорьевич Кузьмин. А потом, то складывая свои руки перед грудью "домиком", когда длинные пальцы его крупных рук упирались друг в друга, то опираясь руками о спинку стула и покачивая его, то медленно расхаживая по аудитории, он начал говорить - негромким, спокойным голосом. И дальше случилось невероятное…

ПЕРЕВЕЗЕНЦЕВ Сергей Вячеславович - известный российский историк, философ и публицист, доктор исторических наук, профессор философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, сопредседатель Правления Союза писателей России. Автор более 20 книг, в том числе "Отечества пользы для", "Русская религиозно-философская мысль X-XVII вв.", "Россия. Великая судьба", "Смысл русской истории", "Святорусское царство", "Русский выбор: Очерки национального самосознания" и других. Лауреат Всероссийских литературных премий им. Н. М. Карамзина (2003) и "Александр Невский" (2005). Живёт в Москве

Мы, первокурсники, были свято уверены - раз поступили на истфак, то уж историю мы знаем. И вдруг оказалось, что мы не знаем ничего! Нет, конечно, мы знали множество фактов, могли, так или иначе, охарактеризовать те или иные события, даже исторические процессы. Но дело заключалось совсем не в этом. Аполлон Григорьевич Кузьмин, находившийся тогда в самом расцвете лет и творческих сил, всего лишь за одну лекцию своим негромким спокойным голосом вдруг открыл нам огромный и неведомый мир - мир науки истории. Мир, полный проблем и противоречий, полный неизведанного и непознанного. Именно тогда мы впервые услышали ставший впоследствии знаменитым "кузьминский" вопрос - "В чем проблема?", с которого и он сам, а потом уже и мы, его ученики, привыкли начинать всякое дело. Помнится, один из моих однокурсников после этой лекции, повторяя интонации "пикейных жилетов" из "Золотого теленка", изумленно и восторженно воскликнул: "Да… Аполлон - это голова!"…

А как было не воскликнуть! Ведь всего за каких-то полтора часа мы вдруг поняли, что этот огромный, беспредельный мир науки предстояло познавать и открывать именно нам! В нас все перевернулось, мы вдруг осознали, что на многое, на очень многое способны, и очень многое можем и должны сделать. В этом-то было главное ошеломляющее впечатление, которое произвела на всех нас лекция А. Г. Кузьмина. Это было совершенно удивительное и поразительное качество его, как педагога и человека - он, маститый ученый, доктор наук, профессор, сразу же, с первой лекции стал относиться к нам, "зеленым" первокурсникам, как к коллегам, к сотоварищам. Как к тем, кто в будущем должен продолжать дело развития русской исторической науки. Помню, как чуть позднее, раздавая темы докладов на семинарах, Аполлон Григорьевич говорил, характеризуя эти темы и, главное, увлекая нас невиданными перспективами: "Ну, это тема докторской диссертации… " И мы увлекались!

Наверное, именно эта вера Аполлона Григорьевича в людей, в их способности и возможности, помимо человеческого обаяния, яркого научного и литературного таланта, сразу же и привлекла нас к нему. Ведь только на нашем курсе курсовые и дипломные работы у Кузьмина писали более двадцати (!) человек. Позднее тысячи студентов прослушали его лекции, под его руководством были написаны сотни курсовых и дипломных работ.

* * *

С 1952 года, когда А. Г. Кузьмин стал студентом исторического факультета Рязанского педагогического института, вся его жизнь оказалась связана с изучением отечественной истории. Уже после окончания института он сначала работал научным сотрудником Рязанского краеведческого музея, потом учился в аспирантуре кафедры источниковедения МГУ им. М. В. Ломоносова, где его научным руководителем был знаменитый русский историк, академик М. Н. Тихомиров. В 1963 году А. Г. Кузьмин с блеском защитил кандидатскую диссертацию. В это же время академик Тихомиров привлек своего талантливого ученика к подготовке издания Полного собрания русских летописей. Затем Кузьмин преподавал в Рязанском пединституте, пока в 1969 году не перебрался окончательно в Москву - его пригласили занять должность заместителя главного редактора журнала "Вопросы истории". Одновременно он преподавал в МГУ на кафедре истории СССР эпохи феодализма. В 1971 году А. Г. Кузьмин защитил докторскую диссертацию "Начальные этапы древнерусского летописания".

С защитой докторской диссертации у Аполлона Григорьевича вышла целая история. И история не очень приятная. Дело в том, что уже в конце 1960-х годов Кузьмин принял участие в нескольких открытых научных дискуссиях, смело, невзирая на лица и авторитеты, вступал в настоящие интеллектуальные бои со своими оппонентами, довольно жестко и аргументированно защищая свои позиции. Кузьмин отстаивал подлинность "Слова о полку Иго-реве" и "татищевских известий" в "Истории Российской" В. Н. Татищева, резко критиковал советских норманистов, впервые опубликовал несколько анти-норманистских статей по проблеме происхождения Руси.

Но, как представляется, главное заключалось в том, что Кузьмин не скрывал своих патриотических взглядов, открыто их высказывал. А это не поощрялось в научной среде. Беда заключалась в том, что в тогдашнем либерально настроенном так называемом "интеллигентном обществе" быть "русским патриотом" считалось, мягко говоря, "немодным". Либерально-западнические настроения оказались близки и немалому числу историков. Лишь немногие, такие как академик Б. А. Рыбаков, решались открыто демонстрировать свой патриотизм. Но то - академик Рыбаков, носивший в исторических кругах неофициальное прозвание "Царь Борис". А тут какой-то Кузьмин, всего лишь кандидат, да еще "выскочка" из Рязани…

Была и еще одна причина, по которой Аполлона Кузьмина невзлюбили. Именно в это время Кузьмин официально и неофициально поддержал несколько антисионистских изданий, вышедших в СССР, а также авторов этих изданий, что среди довольно большой части творческой интеллигенции вообще считалось почти что криминальным деянием.

В результате А. Г. Кузьмин нажил себе немало недругов. И ладно бы все эти идейные и научные противоречия сводились к словесной полемике. Так ведь нет. Предпринимались и более действенные усилия. Одной из жертв таких усилий должен был стать и Кузьмин.

Каверзы начались еще до дня защиты диссертации: один из положительных отзывов на исследование Кузьмина был вдруг срочно отозван и заменен другим - отрицательным. На саму защиту из Ленинграда прибыл настоящий "десант" из нескольких человек, призванный "завалить" соискателя докторской степени. Но Кузьмин с честью выдержал испытание. Тогда поле "битвы" перенеслось в Высшую аттестационную комиссию, где диссертация Кузьмина должна была пройти утверждение. В ВАК и в ЦК КПСС как из рога изобилия посыпались анонимки. Позднее, как рассказывал Кузьмин, он сам видел кипы анонимных писем в отделе науки ЦК партии. Наверное, недоброжелатели Кузьмина надеялись, что он сложит крылья и смиренно согласится с, казалось бы, неизбежным поражением. Однако в этом и был их главный просчет, ибо они не учли русский характер Кузьмина. Этот бой он выиграл. Больше того, в разгар подковерных сражений и сразу же после них Кузьмин принял участие в дискуссии, развернувшейся на страницах журналов "Вопросы истории" и "История СССР". Аполлон Григорьевич отстаивал новые методы исследования летописного наследия, доказывал истинность своего видения проблем летописеведения.

С 1975 года и до самой кончины научно-педагогическая деятельность А. Г. Кузьмина оказалась связана с Московским государственным педагогическим институтом (ныне - Московский педагогический государственный университет), где он был профессором кафедры истории России почти тридцать лет.

* * *

Нам, первокурсникам 1977 года, несказанно повезло. Именно в 1977 году Аполлон Григорьевич впервые начал читать цикл лекций на очном отделении истфака МГПИ. Он был еще молод и полон сил, ему было самому интересно с нами работать. Уже вскоре вокруг него сложился кружок наиболее близких ему студентов, для которых Кузьмин стал не только научным руководителем, но и Учителем с самой большой буквы. Все пять лет нашей учебы в институте он возился с нами как с малыми детьми - рассказывал, показывал, учил, хвалил и, как это ни удивительно, практически никогда не ругал. Он верил в наши силы, возможности и способности больше, чем мы сами. Он возил нас по историческим местам России. Он беседовал с нами в аудиториях и в коридорах института, а потом эти беседы продолжались у него дома или на даче. Приглашал к нам на встречи интереснейших писателей и ученых - В. Чивилихина, Ф. Нестерова, В. Бегуна и многих других. Он делился с нами своими радостями и горестями, но делил с нами и наши радости-печали. Помнится, как-то Кузьмин позвал меня и еще нескольких моих товарищей к себе на дачу встречать Новый год. Мы встретились в метро "Беляево", потом ехали на автобусе до Ватутинок, потом еще довольно долго шли пешком (его дача, а на самом деле - обычный деревенский дом, находилась в деревне

Конюшково под Троицком). И все это время Аполлон Григорьевич пребывал в каком-то особенно приподнятом настроении, веселился, очень бодро шагал по заснеженным тропинкам, так что даже мы за ним не поспевали. И только когда мы добрались до Конюшкова, вошли в холодный дом (печку еще надо было растапливать), Аполлон Григорьевич, все так же улыбаясь, раскрасневшийся с мороза, залез в свой рюкзак и достал оттуда стопку книг. Оказалось, что это была только что вышедшая в серии "ЖЗЛ" его книга - "Татищев". Она хранится у меня до сих пор. И еще помню, как отец, наслушавшись моих рассказов об Аполлоне, сделал для него подарок - трубу для самовара. Аполлон Григорьевич этот подарок ценил…

Мы в самом деле очень полюбили Кузьмина. Он стал постоянным героем нашего студенческого фольклора, его приговорки и слова стали крылатыми в нашей среде. А мой давнишний друг и однокурсник Алексей Карпов (ныне известный историк и писатель, автор многих книг) написал несколько поэтических пародий на Кузьмина, которые сам Аполлон Григорьевич, обладавший потрясающим чувством юмора, как-то сразу "заценил". Помню, что ему очень нравилась одна пародия, написанная Алексеем еще в 1978 году, которую мы распевали на мотив "Цыганочки":

Выскочил из хаты Рюрик,

Ошалев, заголосил:

"Кто же я, норманн иль русич?

Или вовсе славянин?

Или кельт я? Братцы, дожил…

А норманнов вовсе нет?

Или, может быть, о Боже,

Я неведомый венед?

Мол, язык славянский знаем…"

Замолчал, качнулся вдруг

И безумными глазами

Тупо посмотрел вокруг…

Тихо на Балтийском море. Редкий крик - и тишина. То кричат варяги с горя, Начитавшись Кузьмина.

А другая пародия, написанная Алексеем уже с моим участием в том же 1978 году на мотив популярной тогда песенки "Про собачку Тябу", вошла… в лекционный курс Кузьмина. В течение долгого времени Аполлон Григорьевич цитировал ее во время своих лекций. Как я понимаю, он ценил этот стишок за, так сказать, общую теоретическую направленность, выдержанную в духе его любимого вопроса "В чем проблема?":

Как хорошо, о Боже мой, на семинар придти родной И только там узнать, какая нынче тема. Потом немного помолчать, секунд так десять или пять, И громко закричать: "Ну, в чем проблема?"

Проблемы окружают нас повсюду. Туда ходил Рамзес, или оттуда? Как до среды занять у Жоры-скряги? И кто такие, собственно, варяги?

С годами наш кружок становился все шире и шире, ибо пополнялся новыми и новыми студентами-историками. Нашими друзьями и коллегами стали ученики Кузьмина предшествующих времен. Особенно стоит сказать о Людмиле Вдовиной, ученице Кузьмина еще с того времени, когда он преподавал в Рязанском пединституте, и о Владимире Вышегородцеве, которого сам Аполлон Григорьевич любил как-то очень по-отцовски. К сожалению, Володя несколько лет назад умер…

Но вот ведь незадача! Я хотел было назвать еще несколько имен, даже заготовил предварительный списочек, однако вдруг понял, что не смогу, ибо

обязательно кого-нибудь забуду, а значит, обижу. А сложность состоит в том, что сам круг учеников Кузьмина очень широк. Конечно, в первую очередь это те, кто непосредственно под его руководством защитил кандидатские или докторские диссертации. Но его учениками были и остаются и другие, те, кто когда-то писал у него курсовые и дипломные работы, однако впоследствии не стал связывать свою жизнь с наукой, а занялся совершенно другими видами деятельности. Некоторых своих студентов Кузьмин, по формальным причинам, передавал другим, близким ему по духу, преподавателям, устраивал в аспирантуры к разным профессорам, но те студенты и аспиранты продолжали считать себя учениками Кузьмина, да и он сам никогда от них не отказывался. Его учениками можно назвать и некоторых творческих "внуков" Кузьмина - учеников его учеников. Знаю, что к ученикам Кузьмина себя причисляют и те, кто вообще ничего не писал под его руководством, однако оказался связан с Аполлоном Григорьевичем незримыми душевными или интеллектуальными нитями, кто испытал на себе потрясающее обаяние его личности, кто воспринял его научные, политические и человеческие принципы. Больше того, нередко учениками Кузьмина себя называют люди, лично его вообще не знавшие, но прочитавшие его книги и статьи, слушавшие его публичные лекции. Иначе говоря, "ученики Кузьмина" - это какое-то совершенно удивительное сообщество, созданное Аполлоном Григорьевичем и объединенное не только и даже не столько по каким-то формальным признакам, а, в первую очередь, главной идеей, руководившей самим Кузьминым: идеей служения Отечеству, идеей любви к России.

И нужно сказать, что это сообщество сохраняется до сей поры, в нем "числят" себя ученики Кузьмина нескольких поколений, причем дети первых учеников уже будут постарше тех, кто стал его учениками в последние годы его жизни. И до сей поры ученики Кузьмина разных поколений продолжают встречаться, по мере возможностей помогают друг другу. Впрочем, не стоит забывать и того, что жизнь, конечно, штука сложная, и многих она развела не только в разные стороны, но и по разные стороны баррикад…

* * *

Талантливый во многих областях жизни (прекрасно играл на гитаре, был чемпионом России по шахматам среди сельской молодёжи), Аполлон Григорьевич Кузьмин, конечно же, и в первую очередь, был удивительно талантливым, смелым историком. Уже в первых научных работах Кузьмина проявился этот талант, и вскоре он стал признанным специалистом по истории Древней Руси. Однако талант Кузьмина-историка оказался настолько велик, а знания его столь разносторонни, что он стал автором работ, написанных по самому широкому кругу проблем развития России на различных этапах ее исторического бытия. Его перу принадлежит более 200 научных трудов, среди которых работы по летописеведению, Крещению Руси, происхождению русского народа, книги и статьи по древнерусской религиозно-философской мысли, публицистические работы. Назову лишь несколько наиболее известных: монографии "Рязанское летописание" и "Начальные этапы древнерусского летописания"; книги "Падение Перуна" (о Крещении Руси) и "Татищев" (о первом русском историке); составленные им двухтомник "Откуда есть пошла Русская земля", в котором были опубликованы уникальные документы о происхождении русского народа, и сборник статей и материалов "Славяне и Русь". В 1993 году в Арзамасе А. Г. Кузьмин издал собственный перевод Лаврентьевской летописи (издание подготовлено вместе с В. В. Фоминым), а тремя годами ранее в книге "Златоструй" - тексты древнерусских мыслителей XI-XIII вв. (совместно с А. Ю. Карповым). Его публицистические статьи вышли в двух сборниках: "К какому храму ищем мы дорогу?" и "Мародеры на дорогах истории" (эта книга опубликована уже после смерти автора). Активно работать Аполлон Григорьевич продолжал до последнего года жизни, только в 2002-2004 гг. были опубликованы его книги: "Начало Руси", "Крещение Руси", "Источниковедение Древней Руси", сборник "Антинорманизм", в котором Аполлон Григорьевич был редактором, составителем и автором основных статей. И, конечно же, необходимо назвать фундаментальный двухтомный труд "История России с древнейших времен до 1б18 года", который является

своеобразным итогом многолетней научной и педагогической деятельности А. Г. Кузьмина, а также "Хрестоматию по истории России с древнейших времен до 1618 года", подготовленную им вместе со своими учениками…

И за какую бы тему, за какую бы научную проблему ни брался Аполлон Григорьевич, везде он находил свою, оригинальную точку зрения, везде он совершал иногда маленькие, но чаще значительные научные открытия. Вообще удивительно, сколь много нового, неожиданного, но в то же время строго научного, строго обоснованного внес Аполлон Кузьмин в отечественную историческую науку! Иногда кажется, что такое было невозможно совершить одному человеку! Перечислим только главное: новая концепция происхождения Руси и русского народа; новая концепция Крещения Руси; новая концепция истории древнерусского летописания; новое прочтение памятников древнерусской религиозно-философской мысли… Наконец, новая концепция исторического развития России с древнейших времен…

Нет, все же, наверное, стоит хотя бы об одной книге рассказать поподробнее. И пусть это будет двухтомная, итоговая книга А. Г. Кузьмина - "История России с древнейших времен до 1618 года", учебник для студентов высших учебных заведений.

* * *

Впрочем, вначале стоит сказать об одном моем личном впечатлении от этой книги. Когда учебник был уже написан и сдан в редакцию издательства, Аполлон Григорьевич попросил меня стать его редактором. Я начал работать с текстом и вскоре столкнулся с одним противоречием: текст книги никак не подходил под понятие классического учебника, ибо в нем не столько давались готовые ответы, сколько ставились научные проблемы, и во многих своих главах эта книга напоминала, скорее, научную монографию. Когда я об этом сказал Кузьмину, он в ответ произнес замечательные слова: "Видишь ли, я и не хочу давать окончательных ответов. Я писал все это для того, чтобы когда-нибудь кто-то, прочитав этот учебник, сказал - да ерунда все это! И потом написал бы что-то свое". В этом был весь Кузьмин…

* * *

В основе двухтомника лежит лекционный курс, который на протяжении более чем четверти века А. Г. Кузьмин читал на историческом факультете МПГУ. Кроме того, при подготовке этого учебника автор использовал свои многочисленные научные разработки, книги и статьи, которые широко известны любителям отечественной истории, студентам и преподавателям.

Хотя этот двухтомник и учебник, он не представляет собой "легкого" чтения. Впрочем, так и должно быть. За последние годы все мы, к великому сожалению, уже привыкли к "легкости" - "легкие деньги", "легкие знания"… Выходит невероятная масса "легкой" исторической литературы, авторы которой считают, что если они прочитали две-три книжки, теперь получили право писать на исторические темы и навязывать всем остальным свое якобы оригинальное видение истории. Опять же, к сожалению, приходится констатировать, что и студенты исторических факультетов нередко стремятся к "легкому" пути овладения историческими знаниями.

Учебник А. Г. Кузьмина возвращает всех нас к извечной истине - "легких" знаний не бывает. Истинное проникновение в историю - это величайший труд, это серьезная работа, это необходимость овладения огромным источ-никовым и историографическим материалом, это кропотливая работа над анализом источников, это, наконец, постоянная и внимательная работа в библиотеке и архиве. А к тому же необходимо освоить археологический, источниковедческий, лингвистический, этнографический, социологический, философский, политологический, религиоведческий и многие, многие иные материалы, каковыми великолепно владел сам А. Г. Кузьмин. И только потом, вроде бы неким "чудесным образом", возникает "легкость знания" - своеобразное "чудо легкости" и необыкновенная радость научного открытия. "Чудо легкости", в основе которого лежит великий и напряженный труд.

С первых страниц этой книги становится ясно - перед нами оригинальный, новаторский труд. Впервые в России появился учебник по отечественной истории, автор которого принципиально отказался от позитивного, а вернее, от "позитивистского" "бесстрастного изложения фактов". Проблемный подход - вот что выгодно и в самую лучшую сторону отличает эту работу. А. Г. Кузьмин предлагает читателям воспринимать историю не как совокупность фактов и событий, а как систему научных проблем. Так же как на своих лекциях профессор А. Г. Кузьмин видит в студентах прежде всего коллег-историков, которые с самого начала должны погрузиться в научное познание прошлого, так и в этой книге он разворачивает перед читателями серьезнейший научный разговор - с анализом источников, историографии, с глубоким осмыслением исторических фактов и событий. Ведь автор уверен, что главная задача историка заключается в познании законов исторического развития, а значит, нужно уметь видеть всю противоречивость исторического процесса. Отсюда и возникает тот самый знаменитый "кузьминский вопрос": "В чем проблема?", ибо всегда, во всех своих выступлениях, лекциях, во всех своих научных и научно-публицистических работах А. Г. Кузьмин утверждал - познание истории начинается с понятия "проблема"…

Подобный подход стал очень плодотворным в научной деятельности самого А. Г. Кузьмина. Его учебник просто поражает своим "размахом", развернутостью в мир, концептуальностью, оригинальностью решений. Поражает и эрудиция автора - в его книге привлекается широчайшая база как отечественных, так и зарубежных источников, до того мало кем освоенных. И самое важное - все эти многообразные источники точно и прочно укладываются автором в его концептуальное видение истории России.

А. Г. Кузьмин - ученый-мыслитель. Он всегда придавал и придает огромное значение теоретическим основам исторического познания. В этом отношении книга "История России с древнейших времен до 1618 года" написана с четких методологических позиций, о которых сам автор говорит во "Введении". Основа методологии - диалектика. Диалектическое понимание истории было свойственно А. Г. Кузьмину, как никакому другому исследователю, он много писал о необходимости и перспективности подобного подхода, плодотворно пользовался этим подходом в своих работах. Именно понимание диалектического взаимопроникновения общественного бытия и общественного сознания в ходе исторического процесса позволяет А. Г. Кузьмину увидеть и показать всю сложность, проблемность и в то же время сущностные черты и особенности отечественной истории, выявить в противоборстве различных интересов главные закономерности исторического развития. И не случайно столь многое внимание А. Г. Кузьмин уделяет понятию "прогресс". Пожалуй, впервые (снова - впервые!) в этой книге сформулирована строгая и логичная концепция исторического прогресса, с позиций которой автор и оценивает конкретные исторические события.

В целом же профессор А. Г. Кузьмин - один из немногих историков, кто объединил в единое целое философию и историю, теорию исторического знания и сам процесс познания истории. Нельзя не отметить и тот факт, что именно А. Г. Кузьмин, как талантливый педагог, несколько поколений своих учеников научил философскому пониманию истории, философскому отношению к истории. А значит, и философско-историческому пониманию современности…

Значимость этой работы А. Г. Кузьмина определяется еще одним важнейшим моментом - она написана с позиций концепции взаимоотношений "Земли" и "Власти". Концепция "Земли" и "Власти" имеет славянофильские корни. Но мыслители-славянофилы были в большей степени теоретиками, им не хватало конкретного знания истории для обоснования своих взглядов. И вот, наконец, впервые в отечественной учебной литературе появилась книга, в которой концепция "Земли" и "Власти" получила цельное и конкретно-историческое воплощение, а диалектика взаимоотношений "Земли" и "Власти" в истории России прослежена А. Г. Кузьминым в самых различных аспектах на протяжении практически целого тысячелетия. Исследуя характер отношений "Земли" и "Власти" в истории России, А. Г. Кузьмин делает вывод об активном участии народа в политических процессах формирования Русского государства через развитую систему общинного самоуправления. Он показывает, что создание механизмов согласования общественных инте-

ресов, выходящих за рамки сельской общины и послуживших основой для организации институтов самоуправления на общегражданском уровне, позволяло на практике реализовывать принципы социальной справедливости. Именно община не допускала резкого социального расслоения, и ее идеалы коллективизма, равенства, приоритета общественного перед личным, обостренное чувство социальной правды служили нравственным оплотом Отечества в роковые периоды его истории.

Все это вместе взятое и позволило А. Г. Кузьмину создать новаторский учебник по отечественной истории. С его страниц сама история предстает перед нами в новом качестве, ибо автор видит те процессы, мимо которых зачастую проходят другие историки. Например, в книге представлено авторское осмысление основных закономерностей складывания всего свода древнерусских летописей. Основательной критике подвергнута общепризнанная схема летописания, впервые предложенная еще В. Н. Татищевым и развитая впоследствии А. А. Шахматовым. Один из основных выводов Аполлона Григорьевича заключается в том, что летопись не является чередой записей, сменяющих друг друга чуть ли не по эстафете летописцев, как это казалось А. А. Шахматову и его последователям. Это скорее свод разнохарактерных и разновременных, нередко противоречащих друг другу летописных и внелето-писных материалов. В свою очередь разноречивость летописных известий - серьезный повод для выявления противоречий тех исторических реалий, которые они отражают. По мнению А. Г. Кузьмина, "установление связи между текстом и породившей его общественной средой должно составлять основное содержание летописеведческого исследования".

В результате изучения таких связей и анализа самих текстов ученый приходит к выводам о существовании в XI -XII вв. нескольких центров летописания, различавшихся по идейным устремлениям и политическим пристрастиям. Опираясь на свои наблюдения, А. Г. Кузьмин пересматривает выводы предшественников о датировке "Повести временных лет", о соотношении Лаврен-тьевской летописи и Ипатьевской и еще многое другое.

Кузьмин по-новому подходит и к решению так называемой "норманской проблемы". Долгое время само обсуждение вопроса об этническом происхождении правящей княжеской династии и господствующего класса Киевской Руси вообще пытались закрыть как несущественную для марксистской науки проблему. В заслугу А. Г. Кузьмину следует поставить то обстоятельство, что он не только выдвинул ряд оригинальных и обоснованных гипотез, но и привлек солидный свод новых источников. В предлагаемом читательскому вниманию учебном пособии предложена концепция "трех Русий" (Приднепровской, Балтийской и Аланской), которая дает важнейший ключ к решению проблемы происхождения русского народа и Древнерусского государства, а также изложены основные положения концепции А. Г. Кузьмина о характере Древнерусского государства.

Выявление особенностей процесса возникновения восточнославянского государства позволило ученому по-новому подойти к решению проблемы Крещения Руси. Вопреки традиционной оценке Византии как единственного канала проникновения христианства на Русь, им прослежены не связанные напрямую с Римом и Константинополем христианские учения и выявлены следы их воздействия на общественно-политическую и религиозную жизнь Древней Руси. Так, на конкретном материале показано влияние на раннее русское христианство кирилло-мефодиевской традиции, ирландской церкви и арианства.

Несомненно интересными являются разработки А. Г. Кузьмина при анализе причин и характера феодальной раздробленности, осмысления сущности понятия "централизации" и процесса создания Русского централизованного государства…

А в целом практически каждая глава этой книги предлагает что-то новое, что-то своеобразное, но при этом широко и глубоко обоснованное - и с точки зрения источниковедения, и с теоретических позиций, и всей совокупностью конкретно-исторических фактов. Иначе говоря, как в свое время нам, студентам-первокурсникам на лекциях, так теперь в своей книге "История России с древнейших времен до 1618 года" А. Г. Кузьмин предложил всем читателям путь в настоящую "большую" науку - науку историю.

Уже в годы нашего студенчества многие из нас оказались не только учениками, но и соратниками А. Г. Кузьмина. Тогда, на рубеже 70-80-х гг. в советском обществе, несмотря на кажущийся застой, шла напряженнейшая и жесткая идеологическая борьба между различными официальными и неофициальными политическими силами. Мы, вместе с Кузьминым и благодаря ему, оказались в числе тех, кого потом стали называть "Русской партией" (напомню только, что это было совершенно неформальное явление в общественной жизни Советского Союза). Как мне кажется, Аполлон Григорьевич очень гордился тем, что его политические взгляды, его патриотические идеи и чаяния оказались близки столь многим молодым людям. А мы, в свою очередь гордые доверием учителя, постоянно участвовали в различных собраниях, заседаниях, встречах, сами что-то организовывали. Продолжалась эта общественная деятельность и позднее, когда мы уже закончили МГПИ, но сохраняли дружеские отношения с Кузьминым. А он следил за нами, кому-то помогал устроиться на интересную работу, кому-то организовывал публикации и, естественно, настойчиво подводил нас к тому, чтобы мы продолжали свой творческий рост, защищали диссертации, писали статьи и книги. Нужно сказать, что Аполлон Григорьевич помог очень многим. Один из его учеников и мой давний товарищ до сих пор с великой благодарностью вспоминает, как благодаря Кузьмину ему удалось получить недельный отпуск из армии, вернее, с флота, где он в то время служил после окончания института. А произошло это так. Пока мой товарищ честно тянул флотскую лямку, Аполлон Григорьевич сумел опубликовать его статью в одном из ведущих тогда научных журналов. И прислал номер журнала со статьей моему товарищу на службу. Журнал увидели командиры и, к их чести, по достоинству оценили - моему товарищу был предоставлен внеочередной отпуск. А меня, тогда простого учителя истории, Кузьмин рекомендовал на работу в издательство "Молодая гвардия", моих друзей - в отдел рукописей Ленинской библиотеки (ныне - РГБ). Кстати говоря, до сей поры в этом отделе работают немало учеников Кузьмина. Вообще Аполлон Григорьевич очень любил творить добро и радость и при этом был совершенным бессребреником, дарил себя людям без остатка, не требуя ничего взамен…

* * *

Аполлон Григорьевич никогда не был "кабинетным ученым", прятавшимся от мирских проблем в тишине архивов и библиотек. Наоборот, он всегда занимал активную гражданскую позицию, был истинным патриотом России, внес огромный вклад в становление и развитие русского патриотического движения. Активная общественная и публицистическая деятельность Кузьмина начинается где-то с начала 1970-х гг. Именно в семидесятые годы он стал публиковаться не только в научных, но и в общественно-политических изданиях, прежде всего, в журналах "Молодая гвардия" и "Наш современник". В начале 1980-х годов в журнале "Наш современник" А. Г. Кузьмин опубликовал серию полемических статей в защиту русского народа, после чего ему более двух лет был закрыт доступ на страницы открытой печати.

Я был уже свидетелем этих событий. Напомню, что именно в этот период, как выяснилось позднее, появилась негласная директива Ю. В. Андропова начать борьбу с "русизмом". Кого-то из участников неофициальной "Русской партии" сняли с работы, кому-то перекрыли кислород с публикациями, кто-то оказался в заключении, были и угрозы жизни… Помню, как Кузьмин нам рассказывал, что его друзья, имеющие отношение к "верхам", предупредили его - никогда не ходить близко к проезжей части, иначе его может сбить машина. То, что это были не пустые угрозы, подтверждают факты неожиданных автокатастроф, в которые попали некоторые из тех, кого причисляли к "русистам".

К чести редакции журнала "Наш современник" и его тогдашнего главного редактора Сергея Викулова, журнал не отступился от своего опального автора. Наоборот, в 1982 году А. Г. Кузьмина ввели в редколлегию журнала, членом которой он оставался в течение почти десяти лет.

А во второй половине 80-х годов в политической атмосфере советского общества многое начало меняться. Именно в эти годы, а точнее, в 1989 году А. Г. Кузьмин фактически создал и возглавил Московское городское добровольное общество русской культуры "Отечество". Кстати говоря, первое заседание Организационного комитета этого общества проходило на Цветном бульваре в редакции "Нашего современника", да и потом сотрудники журнала оказывали большую помощь деятельности "Отечества". Общество "Отечество" занималось не только культурной, но и политической работой, через "Отечество" были выдвинуты в кандидаты, а затем стали депутатами Московского городского Совета около десяти человек.

Сам Аполлон Григорьевич в этот период все больше сил отдавал политической и общественной деятельности. И, наверное, именно эта пора оказалась самой яркой страницей в жизни Кузьмина как общественного деятеля. Мало того, что он писал книги и статьи, руководил обществом "Отечество", так еще он начал читать в Москве, а затем и по всей России публичные лекции по русской истории, которые вызывали феерический интерес у тогдашней публики. Во всяком случае, судя по битком забитым залам, когда люди занимали не только все места, но и все проходы, лекции Кузьмина, его видение истории и современности оказались нужны очень и очень многим. Особо отмечу, что за эти лекции Кузьмин никогда не брал ни копейки.

Однако честно признаемся, для практической политики Кузьмин оказался слишком большим мечтателем, идеалистом, даже, можно сказать, романтиком. Он верил в идеалы социальной справедливости, а его политические оппоненты завлекали публику обещаниями ввести их в "светлое капиталистическое будущее". Он понимал, что в возможном "капиталистическом завтра" и Россию, и все ее население нагло ограбят ушлые дельцы, а народу обещали уже через 500 дней райскую безбедную жизнь "как в Америке". Он видел, как людей беспардонно обманывают призраком скорого "богатства", и постоянно напоминал о необходимости пусть нелегкого, но благородного служения Отечеству, а политиканы различных мастей вовсю играли на низменных инстинктах толпы.

Аполлон Кузьмин этого делать не умел. И, главное, не хотел. Он стремился к максимальной честности. Он не мог и не хотел говорить людям: "Завтра вы будете жить так же богато и хорошо, как в Америке", ибо, во-первых, прекрасно понимал, что это ложь, а во-вторых, он хотел, чтобы люди жили как… в России. И в этом проигрывал деятелям либерально-демократического лагеря. Впрочем, на рубеже 80-90-х годов большинство идейных лидеров русского патриотического движения не смогли заявить о себе как о лидерах именно политических. Для той политической борьбы они оказались слишком совестливыми. К тому же им не хватало того, в чем их безусловно превосходили либерально-демократические и номенклатурные оппоненты - наглости, цинизма, умения оголтело врать и раздавать обещания, наконец, безудержной жадности и жажды власти. А еще, будучи мощными, талантливыми индивидуальностями, они не умели, а иногда и не хотели объединять усилия, не могли подчинять собственное видение проблем общей политической задаче и общей политической дисциплине.

А дальше наступил 1991 год… Потом 1993-й…

Девяностые годы оказались, может быть, самыми трудными в жизни Аполлона Григорьевича Кузьмина. Конечно, я не могу судить об этом с абсолютной определенностью, но мне кажется, что было именно так. Он очень тяжело переживал развал Советского Союза и последующее наглое унижение и разграбление остатков некогда великой страны. Он очень остро чувствовал собственную вину в этом развале, о чем не раз говорил нам. Ведь всю жизнь и особенно последние двадцать с лишним лет Кузьмин посвятил тому, чтобы его любимая Родина стала сильнее, чтобы народу его Родины жилось легче и лучше. И вдруг в одночасье все его труды, все старания и все его мечты рухнули… Значит, это он недоработал, значит, это он виноват в том, что процесс разрушения не удалось остановить. Конечно, вина за гибель державы лежала не только и, честно скажем, не столько, а, скорее, вообще не на нем. Кузьмин это понимал. Но все равно корил именно себя…

И все же Аполлон Григорьевич не опустил рук. Он продолжал писать публицистические статьи, публиковал их в газетах и журналах. Однако тиражи изданий падали с каждым месяцем, ибо становилось все меньше и меньше

читателей. А потому все меньше и меньше оказывался слышен голос Кузьмина, как, впрочем, и голоса других ученых, писателей и публицистов. Эта невозможность повлиять на реальную политическую действительность, конечно, угнетала Аполлона Григорьевича.

Подобного рода бедствия усилило личное горе. В 1996 году в автокатастрофе погибла его дочь Татьяна, на которую он возлагал многие надежды и с которой очень сблизился в последние перед ее гибелью годы. А вскоре умер Володя Вышегородцев…

Но и после этих трагедий Кузьмин не сдался. Русский характер Кузьмина не позволил ему этого сделать, его служение Отечеству продолжилось. И он успел сделать очень многое. Продолжал воспитывать студентов и аспирантов, готовить из них профессиональных историков. Именно в эти годы больше всего его учеников защитили кандидатские диссертации, а некоторые уже и докторские. Всего же за все годы преподавательской деятельности Кузьмина кандидатские диссертации под его руководством защитили более тридцати человек, докторские - пятеро (двое еще при жизни, а трое вскоре после кончины нашего учителя). И недаром в 1990-е годы в Министерстве образования была официально зарегистрирована научная "Школа А. Г. Кузьмина", чем сам Аполлон Григорьевич очень гордился.

Именно в 90-е годы XX века и в начале XXI столетия, несмотря на проблемы со здоровьем, он написал несколько новых, в том числе итоговых, книг, закончил давно задуманные исследования. Вместе с учениками Кузьмин готовил различные издания, сборники статей, документов, хрестоматию. Все эти издания, во многом стараниями его учеников, еще при жизни Аполлона Григорьевича стали достоянием читателей. В МПГУ к 70-летию А. Г. Кузьмина выпустили замечательную книгу "Великие духовные пастыри России", а через пять лет торжественно отметили его семидесятипятилетие. С этой датой связана и еще одна история. Благодаря помощи Сергея Дмитриева, главного редактора издательства "Вече" и тоже выпускника истфака МГПИ, всего за три месяца нам удалось выпустить к 75-летнему юбилею Кузьмина его книгу "Начало Руси" - фундаментальный труд, в котором Аполлон Григорьевич полностью выразил свою концепцию происхождения Руси и русского народа. Буквально накануне юбилейной даты я торжественно вручил Кузьмину несколько экземпляров. Потом, разглядывая эту книжку, Аполлон Григорьевич, тогда уже сильно болевший, с какой-то просветленной интонацией в голосе спросил нас и себя самого: "Неужели я успел?…"

Так же как и раньше, Аполлон Григорьевич любил бывать в своей родной Рязани. Он вообще был большим патриотом Рязанщины, деятельно участвовал в работе Рязанского землячества. Болезни, докучавшие ему, в Рязани немного отступали, ему становилось лучше, тем более что там было кому о нем позаботиться - здесь жили его сестры, дочь Ирина, медик по профессии, внук…

Вот и по весне 2004 года, когда ему в очередной раз стало худо, Аполлон Григорьевич уехал в Рязань - подлечиться. Но… 9 мая 2004 года его не стало.

* * *

Хоронили Аполлона Григорьевича в Москве. Отпевать его должны были в храме Архангела Михаила в Тропарево, но транспорт с телом из Рязани сильно опаздывал. Шел сильный дождь, однако десятки, а может быть, и сотни (кто считал!) собравшихся на похороны людей не расходились. Ждали, разговаривали, опять ждали, опять разговаривали. Наконец машины из Рязани подошли. Храм, по-моему, так и не вместил всех, кто пришел попрощаться с Кузьминым. А потом автобусы и машины отправились на Хованское кладбище. Здесь один из учеников Кузьмина, а к тому времени уже священник, отец Павел Буров отслужил литию. Аполлона Григорьевича Кузьмина похоронили рядом с супругой и дочерью…

Но память об Аполлоне Григорьевиче хранится. Продолжают выходить его книги. Так, трудами одного из учеников Кузьмина, доктора исторических наук Вячеслава Фомина и главного редактора издательства "Русская панорама" Игоря Настенко через год после смерти нашего учителя увидела свет книга его публицистических статей "Мародеры на дорогах истории". В МПГУ был опуб-

ликован сборник статей "Судьба России в современной историографии", посвященный памяти Аполлона Григорьевича. Там же, в МПГУ создан научный центр имени А. Г. Кузьмина. Готовятся к изданию и переизданию его книги, проводятся конференции и чтения. В октябре 2008 года в МПГУ состоится научная конференция, приуроченная к 80-летию со дня рождения Аполлона Григорьевича. Помнят о Кузьмине и в Рязани, где конференция в память о нем пройдет уже в сентябре.

* * *

И в заключение хочу сказать еще об одном. Аполлон Григорьевич Кузьмин родился 8 сентября, в день Бородинского сражения и великого русского церковного праздника Сретения Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, установленного в память спасения Москвы от нашествия Тамерлана в 1395 году, а ушел от нас 9 мая, в День Великой Победы в Великой Отечественной войне, в день, когда Русская Православная Церковь поминает всех павших за Отечество.

Мне почему-то кажется, что два эти факта в высшей степени символич-ны: самой судьбой и Господом Богом Кузьмину изначально оказалось определено всю свою жизнь сражаться за Отечество и побеждать. Он и был - победителем. А потому помяните в эти дни и раба Божиего Аполлона, который был летописцем и воином нашего Отечества, и никогда не сдавался. Вот и помяните его как летописца и защитника Земли Русской. Как воина. Как победителя.

P. S. Хотел бы от всего сердца поблагодарить моих давних друзей Л. Н. Вдовину и В. В. Фомина, которые внесли значительный вклад в подготовку этого очерка своими материалами, советами и воспоминаниями.

Историки Владимир Руга и Андрей Кокорев продолжают изучать быт Москвы первых десятилетий минувшего века. В прошлом году к Дню города редакция опубликовала фрагмент из их книги "Москва повседневная". Публикация вызвала немало откликов: столь ярки и сочны воспроизведённые в ней эпизоды старомосковской жизни, взятые авторами в основном из публикаций прессы начала ХХ века. Надеемся, что и отрывок из новой книги московских бытописателей привлечёт внимание и немало повеселит читателей.

 

ВЛАДИМИР РУГА, АНДРЕЙ КОКОРЕВ

КВАРТИРНЫЙ ВОПРОС*

Дворы, ворота, номера, Подъезды, лестницы, квартиры, Где всех страстей идет игра Во имя переделки мира.

Б. Пастернак

"Вместе с приходом осени во всем своем грозном величии встает и жилищный вопрос, - констатировала в 1922 г. газета "Рабочая Москва". - Сейчас Москва переживает крайне острый жилищный кризис.

Жилищный вопрос, это самый жгучий, самый серьезный вопрос дня".

"Квартирный вопрос", как известно читателям нашей предыдущей книги, возник в Москве в годы Первой мировой войны. Суть его состояла в том, что по целому ряду причин (экономический кризис, наплыв беженцев и т. д.) для москвичей среднего достатка арендовать отдельную квартиру или хорошую комнату было крайне затруднительно.

Революция коренным образом изменила характер жилищной проблемы. Прежде всего, она ликвидировала право собственности на дома. Новая власть превратила жилую площадь, наравне с продовольствием и товарами первой необходимости, в предмет распределения. Обитателям уютных "буржуйских" квартир пришлось потесниться, уступая место пролетариям. Речь уже не шла об отдельной квартире для семьи. Обзаведение хоть какой-то крышей над головой превратилось в сложнейшую проблему.

* Главы из подготовленной к печати книги В. Руги, А. Кокорева "Москва нэпманов-ская".

АНДРЕЙ КОКОРЕВ - историк, член Союза писателей России и ВЛАДИМИР РУГА -доктор исторических наук, вице-президент компании «ТНК-ВР», в соавторстве написали книгу очерков из истории московского быта «Москва повседневная». Журнал публикует главы из этой книги

В тех исторических условиях само слово "квартира" приобрело значение "места проживания" - сплошь и рядом это комната или закуток. Понятие, отраженное в "Толковом словаре русского языка" под редакцией Д. Н. Ушакова, - "жилое помещение из нескольких смежных комнат с отдельным наружным выходом, составляющее отдельную часть дома" - относилось к жилищам лишь очень узкого круга москвичей. М. А. Булгаков, изрядно хлебнувший лиха при поисках жилья, писал по этому поводу:

"…Последние три года в Москве убедили меня, и совершенно определенно, в том, что москвичи утратили и самое понятие слова "квартира" и словом этим наивно называют что попало. Так, например, недавно один из моих знакомых журналистов на моих глазах получил бумажку: "Предоставить товарищу такому-то квартиру в доме N 7 (там, где типография)". Подпись и круглая жирная печать.

Товарищу такому-то квартира была предоставлена, и у товарища такого-то я вечером побывал. На лестнице без перил были разлиты щи, и поперек лестницы висел обрезанный, толстый, как уж, кабель. В верхнем этаже, пройдя по слою битого стекла, мимо окон, половина из которых была забрана досками, я попал в тупое и темное пространство и начал кричать. На крик ответила полоса света, и, войдя куда-то, я нашел своего приятеля. Куда я вошел? Черт меня знает. Было что-то темное, как шахта, разделенное фанерными перегородками на пять отделений, представляющих собою большие продолговатые картонки для шляп. В средней картонке сидел приятель на кровати, рядом с приятелем его жена, а рядом с женой брат приятеля, и означенный брат, не вставая с постели, а лишь протянув руку, на противоположной стене углем рисовал портрет жены. Жена читала "Тарзана".

Эти трое жили в трубке телефона. Представьте себе, вы, живущие в Берлине, как бы вы себя чувствовали, если б вас поселили в трубке. Шепот, звук упавшей на пол спички был слышен через все картонки, а их была средняя.

- Маня! (Из крайней картонки).

- Ну? (Из противоположной крайней).

- У тебя есть сахар? (Из крайней).

- В Люстгартене, в центре Берлина, собралась многотысячная демонстрация рабочих с красными знаменами… (Из соседней правой).

- Конфеты есть… (Из противоположной крайней).

- Свинья ты! (Из соседней левой).

- В половину восьмого вместе пойдем!

- Вытри ты ему нос, пожалуйста…

Через десять минут начался кошмар: я перестал понимать, что я говорю, а что не я, и мой слух улавливал посторонние вещи. Китайцы, специалисты по части пыток, - просто щенки. Такой штуки им ни в жизнь не изобрести!

- Как же вы сюда попали?… Го-го-го!… Советская делегация в сопровождении советской колонии отправилась на могилу Карла Маркса… Ну?! Вот тебе и ну! Благодарю вас, я пил… С конфетами?! Ну их к чертям!… Свинья, свинья, свинья! Выбрось его вон! А вы где?… В Киото и Иокогаме… Не ври, не ври, скотина, я давно уже вижу!… Как, уборной нету?!!

Боже ты мой! Я ушел, не медля ни секунды, а они остались. Я прожил четверть часа в этой картонке, а они живут семь месяцев".

Для тех, кто сочтет это описание всего лишь клеветническим выпадом литератора против советской власти, предлагаем фрагмент из мемуаров известного философа А. А. Зиновьева, в подростковом возрасте перебравшегося на жительство в Москву и поселившегося в "квартире" брата:

"Мы вошли во двор, похожий на каменный колодец, и спустились в глубокий подвал. На кухню высыпали все жильцы подвала поглядеть на новое пополнение. Потом я узнал, что в подвале было пять комнат-клетушек, в которых жило пять семей. На общей площади мене 70 кв. м. обитало более двадцати человек, кроме нашей семьи. Никакой ванны. Допотопный туалет. Гнилые полы. За то, чтобы починить канализацию и настелить новые полы, жильцы квартиры сражались потом до 1936 года. Писали жалобы во все инстанции власти. Писали письма Ворошилову, Буденному и самому Сталину. Просьбу удовлетворили лишь в связи со "всенародным обсуждением проекта новой Конституции".

А для полноты картины приведем фрагмент из романа Ивана Жиги "Жизнь среди камней". Поскольку в начале 20-х гг. среди пролетарских писателей

еще не было "лакировщиков действительности", рассказ Жиги о жизни рабочих, населявших огромную казарму при фабрике на окраине Москвы, со всей уверенностью можно считать документальным свидетельством:

"Семьсот шестьдесят пять человек живут в 120 каморках казармы. Каморки все одинаковы - пять-шесть саженей, и на каждую из них приходится шесть человек с хвостиком.

Туговато. Больные и здоровые, злые и добряки, пьяницы и трезвые - все вместе. В одной и той же каморке живут люди, разные по культуре и по устремленности. (…) Мой друг и сосед Миша Подковыркин живет с матерью. К ним вселили семью Оглоблиных: мать-старушку, ее вдовую дочь; у дочери дети - Леня и Вера (комсомольцы, оба работают на фабрике) и восьмилетний Гришка. Семь человек на пяти саженях.

Каморку они разделили пополам. Возле стен кровати. За ними сундуки, на них постели старушек. Между сундуками и кроватями двухаршинный проход, по углам два маленьких столика, между ними на полу спят Леня и Вера; вдова с сыном и Миша Подковыркин спят на кроватях.

Миша Подковыркин с малолетства работал на фабрике, добровольцем дрался с Колчаком и Деникиным, вернулся невредимым, снова поступил на фабрику и теперь служит на выборных должностях - парень серьезный, трезвый и сознательный.

Когда в каморке зайдет разговор о тесноте, старушки, вспоминая житье у хозяина, говорят:

- Ну, что ж, когда-нибудь и лучше будем жить, а пока и в тесноте, да не в обиде.

Не было причин ссориться и Подковыркину с комсомольцами. Несколько лет прожили они так. Мать Подковыркина год от году ниже к земле клонится, руки слабеют, шаг короче. Она и начала:

- Не пора ли тебе, сынок, - говорит, - о женитьбе подумать. Ты не картежник, не пьяница, у рабочих почет имеешь, для девушек пара завидная.

- Я давно об этом думаю, - отвечал Миша, - вот только тесновато будет тогда в нашей комнате.

- Да уж как-нибудь, - говорили соседи, - мы свои люди, поместимся. Женился Миша. Взял комсомолку Зинку Потапову - славная девушка, скромница, у рабочих на хорошем счету.

Отгуляли по-советскому свадьбу. Миша угощение поставил, товарищей пригласил: пели, играли, танцевали. Миша двухнедельный отпуск взял. Но вот гости разошлись по домам, и началось мученье. Старушки, как всегда, легли на сундуках, Ленька и Вера на полу, в головах у Миши, вдова с сыном на кровати, в двух аршинах от Миши. Улегся и он с молодой женой. Погасил свет. Мишина жена дрожит, ему хочется обнять ее, сказать ласковое слово, поцеловать, но как тут поцелуешь, раз люди кругом?

Стиснул Миша зубы, ждет, когда уснут все, но мать о чем-то шепчет про себя. Вдова ворочается, сонного сынишку перекладывает. Верка голову кутает, а Леня нет-нет, да и вздохнет.

"Фу ты, черт, когда ж они спать будут", - подумал Миша и, чтобы не мучиться, вышел из комнатки. Папиросу за папиросой сосал, по коридору привидением бродил. Соседка по комнатке, Маня Говоркова, вышла в белье, вскрикнула:

- Ух, господи, никак тя лунатик схватил! - и шмыгнула в свою комнату. В конце коридора послышались придушенные голоса и смех - тоже кто-

то медовый месяц справляет. "Уж не выйти ли и нам с женой на коридор?" - подумал Миша.

Вернулся в комнату посмотреть на часы - два часа. "Ну, теперь, должно быть, уснули все". Наклонился над женой, а у ней глаза горят. Обнял, поцеловал ее, стал ложиться на постель, кровать затрещала. Ленька поднял голову:

- Миш, не броди, дай уснуть.

- Да спи, какого черта.

Опять Миша лежал с открытыми глазами, вдова Аксинья зашевелилась - сынишка на двор захотел, потом Верка проснулась - пора в утреннюю смену идти. Мать в ногах зашевелилась и, тяжело вздохнув, прошептала:

- Ох, господи, господи!

Миша вскочил с постели, взял подушку, сдернул пальто со стены, залез под кровать, ткнулся ничком, стиснул зубы и заснул.

К утру он осунулся, побледнел, под глазами круги зеленые. Глаза горят.

- Что с тобой? - удивился я.

Вздрагивая и смеясь, он рассказал мне о "божественной ночи" и добавил:

- Пойду в квартотдел, буду просить отдельную комнату, а то я с ума сойду или заболею, или, пока не поздно, надо разжениваться".

Возрождение промышленности в период нэпа, судя по публикациям "Рабочей Москвы", еще больше ухудшило положение с жильем:

"В настоящий момент наша жилищная политика лицом к лицу столкнулась с двумя основными факторами: громадным уменьшением жилой площади Москвы за время империалистической войны и революции и с разворачиванием нашей промышленности до довоенных размеров.

Если мы в 1918 и 1919 годах имели изо дня в день постоянное сокращение жилой площади, то попутно с ним шел процесс уменьшения населения Москвы. Наблюдался усиленный отток населения в деревню.

Теперь положение другое.

Разбив на всех фронтах белых генералов, рабочий вернулся к станку.

Оживают заводы. Под умелой мозолистой рукой завертелись станки.Во всех отраслях промышленность крепнет. Некоторые же отрасли дошли до цифр последних выработок довоенного времени.

Рабочие закрытых заводов, разъехавшиеся по деревням, возвратились и сейчас еще возвращаются к своим заводам.

Нэп бросил в Москву опять всех торгашей, всех тех, кто в тяжелые дни революции бежал из голодной Москвы на "дешевый хлеб". Все те, кто до "лучших дней", как клопы в щели, рассосались из Москвы по "сытым" краям, теперь, при нэпе, облегченно вздохнув, возвратились назад и принялись за свои прежние "профессии".

Весь этот хлынувший в Москву людской поток требует себе жилищ".

И что характерно, в качестве главной причины жилищного кризиса московские власти постоянно называли резкое увеличение численности населения города. При этом совсем не упоминалось, что оно было связано с изменением статуса Москвы - она стала столицей Союза. Кстати, это тут же "аукнулось" сокращением населения Петрограда: он оказался единственным городом Советской России, где в начале 20-х гг. имелся избыток жилой площади.

Кроме ссылок на перенаселенность, обязательно упоминалось о том, что в годы Первой мировой и Гражданской войн жилищное строительство было прекращено полностью. И вот здесь начиналось лукавство. Действительно, период 1914-1917 гг. из-за дефицита рабочих рук объемы строительства в Москве заметно сократились, но отнюдь не прекратились. Взять хотя бы известный комплекс доходных домов на Солянке - его строительство было завершено как раз в годы Первой мировой войны.

Не особо афишировали власти и проблему так называемых "рваных домов", представлявших собой, судя по описанию современника, непригодные для жилья руины: "… в трещинах, с осыпавшейся штукатуркой, с выбитыми, словно после пожара, стеклами". Их появление корреспондент "Огонька" Михаил Артамонов объяснял так:

"Москва пережила тяжелую полосу революции и голода. Люди, кроме того, что голодали, жили в нетопленных зданиях, кутаясь в свои пальто в шубы, а стены квартир покрывались холодными испарениями, которые к утру превращались в иней. Люди отогревали свои руки дыханием.

Когда кто-нибудь спрашивал своего соседа, чем он занимается, тот отвечал:

- Мерзну.

Центральное отопление не действовало пять лет. Многие здания от сырости осели в грунт, стены потрескались, рамы в окнах покосило, и в них раскололись стекла.

Тогда жильцы покидали такие дома и, как цыгане, навьюченные узлами, перебирались в соседние постройки.

Как следствие последних лет, тут и там в Москве появились "рваные дома".

Разрушение домов в Москве прекратилось с наступлением новой экономической политики. Перевод на хозрасчет коммунального хозяйства, восста-

новление квартирной платы, появление возможности приобретать жилье за деньги - все это коренным образом изменило отношение к жилому фонду. Вместо единого хозяина в лице МУНИ (Московское управление недвижимого имущества), не имевшего ни сил, ни средств поддерживать дома в должном порядке, собственниками жилья становились промышленные предприятия, коллективы жильцов в форме "жилищных товариществ", отдельные граждане. Одним из главных условий перехода права собственности от МУНИ к новому владельцу являлось проведение ремонта дома. Те же "рваные дома" московские власти стали сдавать в долгосрочную аренду, предоставляя большие льготы уже не только рабочим, а всем, кто брался за ремонт и восстановление строений. "И уже теперь много домов подновляются, трещины замазываются, рухнувшие потолки строятся заново, - сообщал журнал "Огонёк". - Эта рана на живом теле Москвы скоро будет залечена".

Положительное влияние нэпа сказалось на ситуации с жильем довольно скоро. "В 1922 году уменьшения жилой площади нет, - отмечала газета "Рабочая Москва". - Напротив, мы сейчас наблюдаем, хотя слабое, но все же увеличение жилой площади. Это увеличение частью идет за счет нэпа, в погоне за квартирами не останавливающегося перед миллиардными ремонтами полуразрушенных квартир, а частью за счет некоторых фабрик и заводов, увеличивающих жилую площадь своих коммунальных домов".

"Коммунальные дома", упомянутые в заметке, или, как их еще называли, "дома-коммуны" появились в результате революционных преобразований. В первый же год своего существования советская власть занялась улучшением жилищных условий рабочих. По постановлениям Моссовета рабочие и их семьи стали переселяться из коечно-каморочных квартир*, из бараков, из подвальных помещений в благоустроенные дома. Их бывших обитателей, отнесенных новой властью к категории "нетрудовое население" (в просторечии - "буржуи недорезанные"), либо совсем выселяли, либо оставляли для проживания в одной из комнат прежней большой квартиры. Последний вариант на языке той эпохи назывался "уплотнением".

Дома, целиком перешедшие в распоряжение рабочих, получили название "домов-коммун". На страницах "Рабочей Москвы" в духе времени они получили такую характеристику:

"Коммунальные дома - это залог нашего будущего, это - основные ячейки будущего коммунистического общества.

Потому ознакомиться с их положением, безусловно, для нас очень интересно.

Я имею скромные цифровые данные о состоянии коммунальных домов по Рогожско-Симоновскому району.

19 и 20 августа Жилищный Подотдел Совета обследовал коммунальные дома района (кроме участка, отошедшего к району от Городского Совета).

Результаты обследования очень скромны, но характерны.

Всего было обследовано 87 коммунальных домов. Жилая площадь этих домов выразилась в 1906 жилых единиц с общим населением в 11371 человек.

Интересен состав живущих. На 67% дома заселены рабочими предприятий, которым принадлежат дома, 32% принадлежат рабочим других предприятий и 1% заселяет еще не выселенный нетрудовой элемент. Состояние домов самое разнохарактерное".

Статус "дома-коммуны" давал целый ряд привилегий, позволявших его жильцам при проявлении заинтересованности поддерживать должный порядок.

"По отношению к домам-коммунам, - писал журнал "Огонёк" в 1923 году, - революционные органы брали на себя все заботы о ремонте, снабжении мебелью, бесплатным топливом и развитии в них коммунальных учреждений (яслей, детских площадок и т. п.).

В середине 1920 года в дома-коммуны было переселено 33 481 рабочих и 12 394 служащих, занято более 300 крупных, многоэтажных домов, причем 170 составляли роскошные особняки.

Через год насчитывалось уже 556 домов-коммун с населением (рабочих) около 90 тыс. человек.

Заботы о домах-коммунах со стороны коммунальных органов не ослабевали. При содействии и инициативе обитателей домов-коммун, последние

* Описание коечно-каморочных жилищ приводится в нашей книге "Москва повседневная".

в большинстве случаев своевременно ремонтировались и приводились в должный вид.

В настоящее время число домов-коммун в Москве перевалило за тысячу. Население их достигает 100 тыс. человек.

В условиях нэпа рабочие домов-коммун проявили много энергии и настойчивости в отношении благоустройства своих новых коллективных жилищ. Во многих домах-коммунах восстановлена работа центрального отопления, исправлены лифты, произведен внутренний и наружный ремонт и т. п."

Вернемся, однако, к понятию "действовать уплотнением", известное современному читателю хотя бы по повести М. А. Булгакова "Собачье сердце". Именно с этой целью члены домового комитета, возглавляемые его председателем Швондером, ввалились в квартиру профессора Преображенского. И только связи в кремлевских сферах позволили Филиппу Филипповичу отстоять неприкосновенность своего жилища. А вот Н. М. Мендельсон, занимавшийся не омоложением комиссаров, а всего лишь преподаванием российской словесности, об этом не мог даже мечтать. Судя по дневниковой записи, на него визит "швондеров" также произвел неизгладимое впечатление:

"Сию минуту были два хама (ей-Богу, более мягкого слова не подберу) из жилищной комиссии, в шапках, грязные, обошли квартиру и потребовали для Настасьи с детьми особой комнаты. Теперь мы с Верой в одной комнате. Но тон! "Это недопустимо, чтобы работница жила в кухне". Вера стала с ними разговаривать. Я сказал ей по-французски, что это бесполезно, что разговаривают с людьми, а не товарищами (camerades). Один из властителей, не то еврей, не то армянин, закричал на меня, как я смею говорить "по-немецки"!… "Если не исполните моего приказания, сами вылетите с квартиры". Ну, что же! Будем терпеть. А ведь хуже смерти ничего быть не может"*.

Заметим, что какое-то время филологу Мендельсону все же удавалось ограждать свою квартиру от реквизиций с помощью особой "охранной грамоты". Народный комиссариат просвещения выдавал подобного рода документы владельцам ценных художественных коллекций и книжных собраний. Попутно таким же образом умудрялись оборонять свои жилища разного рода ловкачи. Так, в романе-воспоминании "Богема" Рюрик Ивнев описал свое посещение семейства поэта Кусикова. По словам Ивнева, после "холодных и неуютных комнат, полумрачных коридоров" отдельная квартира, в которую он попал, показалась ему роскошными хоромами. Как выяснилось, папаша Кусиков промышлял в Москве скупкой антиквариата. Однако сынок, имевший заслуги перед революцией (в частности, был комиссаром Анапы), сумел убедить власти, что идет процесс сбора вещей для передачи в государственный музей. "Две-три подписи известных лиц, - объяснял Рюрик Ивнев механизм защиты квартиры от уплотнения, - два-три визита к занятым по горло благодушным и доверчивым общественным деятелям - и охранная грамота готова.

Таким образом, огромная квартира ограждена рвами и крепостными стенами, сквозь которые не могли прорваться жаждущие переехать из сырого подвала в сухое помещение и не имеющие крыши над головой".

И все было бы хорошо, если бы не наступил момент, когда эти "окончательные бумажки" в подавляющем большинстве утратили свою силу. Это произошло, когда советской власти пришлось заняться конкретным ублажением свой главной опоры - пролетариата, который к началу 20-х гг. все отчетливее стал демонстрировать недовольство политикой большевиков. В ответ правящая партия принялась энергичнее улучшать быт рабочих, создав для этого специальную комиссию**. Показательно, что во главе ее был назначен Ф. Э. Дзержинский, уже накопивший богатый опыт руководства другой комиссией - Чрезвычайной, по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Можно только догадываться, сколь высокий пост занимал покровитель профессора Преображенского, если ему одним телефонным звонком удалось отбить атаку домкома. В реальной жизни, судя по записи в дневнике Н. М. Мендельсона, дела обстояли несколько иначе:

"Сейчас Ф. И. Камокин, бывший рабочий Сытинской [типографии], а теперь служащий по топливной части в Замоскв[орецком] Совдепе, колоритно

* ОР РГБ. Ф. 165, карт. 1, д. 3. Лл. 29-29 об.

** Постановление ВцИк о Центральных и местных комиссиях по улучшению быта рабочих было опубликовано в газете "Известия" 22 марта 1921 г.

рассказывал мне, как он хлопотал не так давно за троих знакомых преподавателей, выселяемых из домов-коммун. Меркулов, председатель центрального] ж[илищно]-з[емельного] отдела, бывший прохоровский рабочий, - приятель Камокина. Он к нему. Тот выслушал, согласился и сказал, что надо пойти к Дзержинскому, председателю комиссии по улучшению быта рабочих, благо он сейчас здесь. Д[зержинский] выслушал К[амокина], ознакомился с документами и сказал, обращаясь к Меркулову: "Я давно говорю, что мне дали в Вашем лице коммуниста, зараженного обывательщиной. Если Вы так будете продолжать, Вам не место в партии и в ц[ентральном] ж[илищно]-з[емельном] отделе". Камокину же сказал следующее: "Передайте тем, за кого Вы просите, чтобы они выселялись в срок (NB - все трое - преподаватели Раб[очего] Фак[ультета]), а не то я их вышвырну на улицу. Я сниму с них не только кресты, но и шкуру"*.

Не столь жестко был настроен по отношению к интеллигенции другой высокопоставленный радетель о благе рабочих - председатель ВЦСПС М. П. Томский. В интервью "Известиям" он, признавая необходимость улучшения быта "индустриальных рабочих", заявил, что "больших результатов от переселения ждать не приходится". Исходил Томский из простой логики. Рабочие окраины Москвы были застроены небольшими деревянными домами, не пригодными для массового заселения. Большие комфортабельные дома были сосредоточены в центральных районах города. Если их обитателей выселить на окраины, а на освободившуюся жилплощадь поместить рабочих, возникнет новая проблема - и те, и другие станут тратить много времени, чтобы добраться до места работы. Также Томский учитывал политический момент: "…работники советских учреждений, и так весьма обездоленные, могут быть превращены в пасынков советской власти".

Спустя несколько дней на страницах тех же "Известий" свою точку зрения на решение жилищной проблемы высказал главный "улучшатель" быта рабочих Ф. Э. Дзержинский:

"Жилищный вопрос требует наибольшего внимания к себе со стороны комиссий. Дело распределения жилищ страдало до сих пор бюрократической (для данного момента) тенденцией "правильного", справедливого распределения жилищ между населением безотносительно к классовому признаку, что практически сейчас невыполнимо. Работа московской комиссии, поставившей себе задачей перераспределение жилищ и предоставление рабочим давно закрепленных за ними коммунальных домов, встречает не только традиционный отпор в виде упреков ведомств и отдельных товарищей в развале промышленности и театров, когда речь идет о переселении спеца или артиста, но и упорное, скрытое сопротивление темных сил, располагающих средствами, нажитыми спекулятивными и другими сомнительными путями, и развращающих подкупом и тому подобными средствами нижние слои жилищного аппарата от домкомов и квартхозов до второстепенных сотрудников жилищных отделов включительно. К числу этих темных сил нужно отнести и засевших в домкомах и квартхозах бывших домовладельцев и их управляющих. В итоге этого засилья московской комиссии приходится встречаться с фактами, когда в одном доме обнаруживается 15 комнат, подлежащих уплотнению и не заселенных. Ведомственным, бюрократическим путем с этим злом никогда не справиться, и лишь вовлекая в борьбу с ним широкие рабочие массы, непосредственно в успешности борьбы заинтересованные, можно что-нибудь сделать".

Наряду с "уплотнением" существовало понятие "самоуплотнение". На первом этапе заселения рабочими "буржуйских" квартир это был способ избежать нежелательного соседства. В срочном порядке в квартиру прописывали каких-нибудь дальних родственников или хороших знакомых. Например, Н. М. Мендельсон упоминал в дневнике о попытке поселить у себя в квартире своего друга. Однако он опоздал с хлопотами, так как "лишние" комнаты уже были взяты на учет властями. А вот дядя М. А. Булгакова, Н. И. Покровский, сумел сохранить за собой шестикомнатную (!) квартиру. Об этом не без зависти писатель поведал в очерке "Москва 20-х годов":

"Николай Иванович отыгрался на двух племянницах. Написал в провинцию, и прибыли две племянницы. Одна из них ввинтилась в какой-то вуз, доказав по всем швам свое пролетарское происхождение, а другая поступила

* ОР РГБ. Ф. 165, карт. 1, д. 8. Л. 9. Запись от 8 июня 1921 г.

в студию. Умен ли Николай Иванович, повесивший себе на шею двух племянниц в столь трудное время? Не умен-с, а гениален.

Шесть комнат остались у Николая Иваныча. Приходили и с портфелями, и без портфелей и ушли ни с чем. Квартира битком была набита племянницами. В каждой комнате стояла кровать, а в гостиной - две".

Попутно заметим, что сам Михаил Афанасьевич нашел в Москве пристанище (пусть, по его выражению, "в гнусной комнате гнусного дома") благодаря тому, что в "проклятую квартиру N 50" его прописал к себе шурин А. М. Земский. Но это был уже другой вариант "самоуплотнения". Со временем, когда вместо нормы "один жилец - одна комната" укоренились железные 16 квадратных аршинов (8 кв. м) на человека, под "самоуплотнением" стали понимать подселение на "свою" жилплощадь, сопровождавшееся добровольным ухудшением жилищных условий. В мемуарах "Ностальгия? Нет!" Ц. А. Меромская-Кулькова описывала, как их семью из трех человек приютила в Москве ее тетя, сама только что вышедшая замуж. Часть комнаты, отгороженную книжным шкафом, заняли молодожены. На остальном пространстве, по словам мемуаристки, "разместились татары, т. е. хазары, т. е. мама, папа и я".

Нечто подобное пережил А. А. Зиновьев: "Брат в эту зиму женился и привез из деревни молодую жену. (…) Отец стал спать на сундуке под окном. А мне жильцы квартиры разрешили спать на ящике для картошки, расположенном в промежутке между стенкой нашей комнаты и уборной".

Среди рассказов о московской жизни 20-х гг. встречаются описания не менее удивительных мест проживания. Так, поэт Вадим Моторов, герой очерка Николая Погодина "Коммунальная квартира", жил "в углу коридора за ковром, рядом с парадной. Ковер с изображением голой богини и сатиров привешен одним концом за шкаф, другим - прибит к стене. Там, в густой тьме - складная кровать, табуретка и чемодан - вся поэтова мебель". И этот закуток служил Моторову не только спальней и столовой, но и кабинетом, где при свете свечи рождались рифмованные строки, воспевавшие новую счастливую жизнь. И все же поэт жил в квартире. А вот некий гражданин Васильев приспособил под жилье часть коридора полуразрушенного нежилого здания в Рахмановском переулке. Когда представители русско-американского общества "Сайентифик", получившие объект в аренду, хотели приступить к ремонту, они наткнулись на яростное сопротивление Васильева. Никак не хотел он покидать свою "квартирку" площадью 2,5 кв. м.

Впрочем, далеко не все москвичи были столь непритязательны, как поэт Моторов и гражданин Васильев. У некоторых из-за жилищных условий не выдерживали нервы, и тогда дело заканчивалось страшными эксцессами, вплоть до убийств. Один из таких случаев лег в основу рассказа, напечатанного на страницах "Огонька". Внешне история была самой обыкновенной: мать занимала маленькую комнату (видимо, бывшую клетушку для кухарки), поэтому дочери приходилось спать на кухонной плите. В один прекрасный день постель-плита превратилась в супружеское ложе. Вот только зять не захотел прозябать на кухне и попытался освободить комнату от тещи с помощью яда.

"А некий молодой человек, у которого в "квартире" поселили божью старушку, - писал М. А. Булгаков в очерке "Москва 20-х годов", - однажды в воскресенье, когда старушка вернулась от обедни, встретил ее словами:

- Надоела ты мне, божья старушка.

И при этом стукнул старушку безменом по голове. И таких случаев или случаев подобных я знаю за последнее время целых четыре".

Ситуации, когда в одной комнате с "Раскольниковым" эпохи нэпа была поселена старушка, возникали пусть не часто, но и не являлись исключением. Коллизии с проживанием чужих людей в одной комнате постоянно возникали в результате тотального уплотнения. Как правило, они были следствием выполнения домкомами "10% нормы", еще одной характерной приметы "квартирного вопроса". По сути, это был натуральный налог (в виде комнат), которым Моссовет облагал жилтоварищества и прочих домовладельцев. Московские власти в каждом доме получали в распоряжение 10% жилой площади, на которую селили по своим ордерам. В первую очередь партийных и советских работников, переведенных на работу в столицу.

Те, кому доставались комнаты в "буржуйских" квартирах бывших доходных домов, несомненно, находились в лучшем положении. Их жилища отличались большим комфортом. Чтобы представить, как они выглядели, обратимся к воспоминаниям Бориса Маркуса "Московские картинки 1920-х - 1930-х гг."

"…Наш дом стоял в самом торце Новинского бульвара. Представлял он собой как бы большой прямоугольник в плане. Разделялся этот прямоугольник на две неравные части и сверху выглядел, наверное, как восьмерка со спрямленными углами. Получалось, что в доме было два двора, причем большой двор имел выход на улицу, а малый квадратный, прилегающий к площади, был соединен с большим двором такой же аркой. Кроме того, из него был узкий коридор, соединяющий двор с площадью, и им могли пользоваться жильцы. Въехать же во двор можно было только с проезда Новинского бульвара. Сначала в большой, а уж через него в малый.

Так как наш дом был типичным доходным, каких много появилось перед самой революцией, то хотелось бы рассказать о нем поподробнее. Характер квартир отражал и социальное расслоение общества.

Малый двор окружали квартиры побогаче. Они были ближе к площади, и это, наверное, повлияло на их характер. Так же более богатыми были квартиры с противоположного торца дома, выходящего на бульвар. В их подъездах имелись лифты. Лестницы были светлые, удобные. Квартиры были пяти-шестикомнатные… В каждой квартире были большие кухни с прилегающими к ним комнатами для прислуги и выходами на черную лестницу, ведущую во двор. Эти лестницы были крутыми и имели металлические простые перила. Как и парадные лестницы, черные имели окна. Из передней комнаты квартиры можно было попасть в кабинет. Тут же при передней имелась уборная для гостей. А для семьи были прилегающие к спальным комнатам ванные комнаты и отдельные уборные.

В квартирах бульварного торца все это тоже имелось. Но кроме того, во дворе все черные выходы из каждой квартиры выше первого этажа объединялись общей открытой галереей, из которой по черным лестницам можно было выйти во двор. (…) Основная же часть нашего дома имела квартиры, выходящие на боковые проезды, соединяющие площадь с бульваром. Были они попроще, а значит, и подешевле. Дом-то был доходным. Владельцу приходилось учитывать, какие квартиры лучше, чтобы брать за них побольше, а какие с меньшими удобствами и имеющие такие прелести, как узкие шумные проезды, трамваи под окнами. Понимая это, владелец и заказывал сделать такие квартиры попроще. Скажу сразу: наши квартиры не имели лифтов на лестничных клетках, были с меньшим количеством комнат. В основном это были трехкомнатные квартиры. Причем две из них смежные, но имеющие и свои отдельные двери в коридор. Ванная комната была совмещенной, не было дополнительной уборной. Не было кладовки. Однако комната для прислуги при кухне была. После революции о таких отдельных комнатах для прислуги речи, конечно, не могло быть. Эти комнаты при кухне стали обычными среди других в общей коммунальной квартире. Просто заселялись одним, или от силы двумя жильцами".

Эпоха военного коммунизма наложила специфический отпечаток на эти комфортабельные некогда дома. Профессор Преображенский, например, сокрушался, что с лестниц исчезли ковры и что парадный вход был заколочен, поэтому в подъезд приходилось ходить кругом, через двор. Н. М. Мендельсон отмечал другую не менее характерную деталь: "Если бы кто-нибудь из знавших нашу квартиру за идеально чистую зашел в нее сейчас! Мы всю зиму жили в одной комнате с железной печкой, служившей и для приготовления пищи, и для отопления. Она коптила и сейчас [все] в дыму, пыли, саже.

Ужас!"*

Еще один свидетель того времени, журналист Георгий Попов, фиксируя детали быта, коснулся и проблемы отопления жилья в условиях повсеместного выхода из строя домовых систем отопления:

"Ниже я даю описание обыкновенной комнаты в московской частной квартире.

В любой комнате в Москве стоит посередине на паркете печка, сложенная кое-как из плохо обожженного кирпича (центральное отопление нигде

* ОР РГБ. Ф. 165, карт. 1, д. 4. Л. 15.

больше не действует). От печи через всю комнату идет длинная жестяная труба, пропущенная через специальную пробоину в коридор, набитый до верху всякой рухлядью. Московские шутники окрестили эту печку "буржуйкой", должно быть потому, что только состоятельные люди могут позволить себе такую "роскошь". Печь и труба вечно дымят, комната постоянно полна дымом. Некурящий человек, войдя в такую комнату, начинает кашлять. Глаза болят нестерпимо. Печь и труба, кроме того, постоянно выделяют копоть. Стены, потолок, вещи - все покрыто черным налетом - копотью. Комнаты годами не проветриваются - окна замазаны наглухо круглый год. Пыльная, ободранная мебель; клочьями висящие со стен обои; клопы и другие насекомые - так выглядит обыкновенная "частная" комната в Москве".

Насекомые-паразиты также были характерной приметой московских квартир времен нэпа. Вшей, именуемых в народе "семашками" (по имени ярого борца за гигиену, наркома здравоохранения Семашко) горожане могли подцепить во многих общественных местах: в трамвае, в пригородном поезде, в бане и, наконец, просто на улице - в толпе.

Клопы были настолько распространены, что власти прямо советовали: отказаться от такого пережитка прошлого, как обои. Чтобы свести к минимуму число укрытий зловредных кровососов, гражданам предлагалось обои удалить совсем, стены заново оштукатурить и побелить. Распространенный способ - отодвигание кроватей подальше от стен - эффекта не давал. Клопы, влекомые инстинктом, забирались на потолок и оттуда падали на спящих людей. Посыпание постелей персидским или далматским порошками, смазывание тела пахучими эфирными маслами и даже керосином (!) давало лишь временный эффект и до конца не защищало от укусов.

Вступая с клопами в борьбу ни на жизнь, а на смерть, москвичи пользовались различными методами. Самыми простыми и доступными средствами были поливание скоплений насекомых кипятком или обработка огнем паяльной лампы. Для железных кроватей практиковалось обливание их спиртом (бензином) с последующим устройством нежелательным обитателям аутодафе. Более безопасным в пожарном отношении было применение специального аппарата "клопомор", уничтожавшего насекомых струей пара.

В качестве "химического оружия", разрушавшего хитиновую оболочку паразитов, употребляли керосин, скипидар, ксилол, уксусную эссенцию. В аптеках продавали специальные препараты кустарного и фабричного приготовления: "Жидкость Юдина", "Одесская жидкость", "Жидкость Малинина". Эти составы распыляли пульверизатором в жилых помещениях или мазали щели, в которых обитали клопы. Обработку стен и мебели приходилось периодически повторять, примерно через каждые две недели. Если это не помогало - клопы могли укрываться в труднодоступных местах, через щели мигрировать из соседних комнат; к тому же одна самка откладывала по 50 яиц 4 раза год - в качестве самого радикального средства применяли окуривание квартиры серой.

Проведение этой процедуры было делом довольно сложным. Прежде чем приступить к химической атаке, следовало содрать со стен обои, чтобы открыть для действия сернистого газа все укромные уголки, где могли находиться паразиты. На втором этапе подготовки полосками бумаги заклеивались щели в окнах и дверях, отдушины, вентиляционные отверстия и прочее. Наконец, требовалось отодвинуть от стен мебель, снять с кроватей матрацы, все вещи в комнате разместить свободно, чтобы смертоносный газ мог легко проникать всюду. При этом надо было помнить, что цветные ткани под действием сернистого газа обесцвечиваются, а металлические предметы, вроде серебряных ложек, темнеют. То же самое происходит с зеркалами. Поэтому все эти вещи приходилось убирать из комнаты и где-то располагать на хранение.

"Окуривание" представляло собой сжигание в комнате "серничков" (полосок бумаги, покрытых тонким слоем расплавленной серы) или просто серы в кусках. "Сернички", увязанные в пачки, равномерно развешивали на растянутую в комнате проволоку, а затем поджигали. В качестве противопожарной меры пол под ними следовало застелить железными листами или засыпать слоем песка. При использовании кусков серы их размещали на сковородках или в чугунках и поджигали с помощью спирта.

После суточной обработки в комнате гибли все клопы. В завершение, чтобы люди не отравились продуктами горения серы, кроме проветривания

приходись проводить еще одну операцию. В помещении распыляли нашатырный спирт, который связывал свободный сернистый газ.

Очевидно, что применение серы давало прекрасный результат, но, судя по опубликованным в журнале "Жилище и строительство" рекомендациям, описанный способ вряд ли был доступен всем москвичам. Взять хотя бы главное условие: помещение должно находиться под действием сернистого газа как минимум сутки. Или пожелание - для стопроцентной гарантии проводить дезинсекцию сразу во всей квартире. Интересно, кто и где мог при московской перенаселенности дать приют многочисленным обитателям огромной "коммуналки"? Хотя бы той, что была описана в очерке Николая Погодина "Коммунальная квартира":

"Коридор квартиры N 37 на 5-м этаже узок, как щель. В первобытном состоянии коридор был широким и прохладным. Теперь сундуками, комодами, гардеробами, ящиками стены заставлены до потолка. Остался узкий черный тоннель, ведущий от парадного до уборной. Ходить надобно умело и робко. Пойдешь смело - и висок твой ударится об острый угол какой-то мебели или, как часто бывает с новыми людьми, - в лицо шлепнется чья-то белая одежда, которую сушат в коридоре одинокие жительницы-франтихи.

К числу оных относятся Маргарита Карловна, свободный художник-пианистка, девица лет 30, а также маленькая и злая девушка, школьный работник - Шура, лет 27. Маргарита Карловна любит животных, и у нее живут два белых ожиревших кота в обществе молодого фокса дамской особи. Шура же ненавидит двух белых котов и резвую собаку… Впрочем, котов ненавидят все в квартире: и Анастас Трофимович, советский работник, со своею женой Марией Тихоновной, и инженер-электрик, и нэпманы Мисерские с дочерью Лю-кой, и уборщица Дуня. Почему такая ненависть? Коты - обычные и на вид приятные. А вот поэт Вадим Моторов котов любит, но зато не уважает собаку и бьет ее ногой.

Жителей в шести комнатах, выходящих дверьми в коридор - 15 человек, вместе с поэтом, который живет в углу коридора за ковром, рядом с парадной". А вот какие нравы царили в этой квартире:

"Круглые сутки коридор освещает 25-свечевая лампочка. Но светло лишь у телефона, где висит эта лампочка. Чуть дальше - тьма и бездна, угрожающая углами шкафов, гвоздями ящиков, мокрыми принадлежностями Маргариты Карловны и Шуры. Сейчас, под вечер, квартиранты наверно пообедали. В коридоре дети играют в жмурки. Поэт за ковром громко чавкает и насвистывает мелодию.

Обрываясь три раза, звякает хрипучий звонок, и стремительно из своих дверей выскакивает школьная работница Шура, пританцовывает, оправляет блузку, торопясь срывает цепочку, распахивает дверь и вдруг издает хриплый звук, похожий на стон.

На пороге стоит девушка.

- Вам кого?- злобно вскрикивает Шура. - Вам к этой… пианистке? Будьте добры, звонить всегда пять раз.

От уборной на эти возгласы уже движется Маргарита Карловна.

- Какая несдержанность, какая несдержанность! - громко шепчет она. - О, боже!

- Я не знаю, - выкрикивает маленькая Шура, - когда это прекратится. На парадном, кажется, ясно написано.

- А я удивляюсь Вашей грубости.

- А я удивляюсь… Вашему… нахальству, вот что!

- Проходите, милая, ничего, - берет за рукав оторопевшую свою посетительницу Маргарита Карловна. - У нас, знаете, странные люди.

Шура, наверное, бледнеет: ее назвали "странной". Как это понять? Она бросается в свою комнату и там кричит у дверей:

- Тоже… свободные художники! Старая кукла… Зубы в стакане мочит… Идиотка.

Медленно, мимо этих вдохновенных тирад, проходит Маргарита Карловна, высоко поднимая свой пучок белых волос. Но навстречу ей хрипит звонок. Раз… два… Она считает. Пять раз. Это шли к Маргарите Карловне.

- Вам кого? - звучит строгий вопрос Маргариты Карловны перед военным человеком, которому открыла она.

- Александра Петровна дома?

- Я не знаю, дома ли Ваша Александра Петровна, - медленно и громко отвечает Маргарита Карловна.

- Дома, дома, - кричит из своих дверей Шура.

- Пожалуйста, научите, Александра Петровна, звонить правильно Ваших гостей. На парадном, кажется, ясно написано!

- Гражданка, извиняюсь, - смущается гость. - На лестнице у Вас темно. Поэт Вадим Моторов стонет из-за ковра:

- О, люди!

И с треском, как будто что-то случилось ужасное, распахивается дверь советского работника Анастаса Трофимовича, и оттуда с воплем, поднятый за хвост, летит белый, жирный кот.

- Коты! - кричит хрипло и жутко Анастас Трофимович. - Проклятые коты! Маргарита Карловна взмахивает руками.

- Что Вы делаете?!

И вот в дверях весь Анастас Трофимович, всклокоченный, потный, кажется, только в белье, с расстегнутым воротом.

- Что я делаю, сударыня? - роковым басом и запыхавшись вопрошает он. - Что я делаю? - Кота Вашего за хвост вышвырнул, вот что я делаю.

Скрипят двери. Высовываются головы.

- Вы, Маргарита Карловна, квартиру в зоологический сад превратили. Ваш кот, изволите видеть, мне в фикус напакостил… в тропическое растение… Раз имеете животное, так приучайте.

- Ну, как Вы можете так кидаться живым существом? Это дико.

- Благодарите бога, что зима, а то бы я его в окно.

Шум этот, при беспристрастном наблюдении похожий на смешной переполох на птичьем дворе, длится минут пять. Скрипит крайняя дверь. Выныривает черная эспаньолка и пенсне инженера-электрика.

- Граждане, дайте работать! Прошу!

Глухой, тяжелый голос инженера заставляет очнуться. Маргарита Карловна с котом на руках уходит к себе. Двери закрываются. Поэт прячется за ковер. Тишина… Поэт зажег свечу. Он будет сейчас проникновенным речитативом повторять строфы, льющиеся из-под его пера, а в ответ ему из другого конца коридора поплывет унылое и противное: а-а-а… а-а-а… а-а-а… Это молодая певица упражняется у Маргариты Карловны. Ничего. Пусть акает. Поэт привык. Млеет чуть кисловатым запахом белье. Вгрызаются мыши в старую мебель. Позвонил телефон. И все уверены, что это не им. И никто не выходит. Телефон трещит вторично и длиннее. Опять все наперед знают, что это не их зовут. В третий раз - минуты полторы заливается аппарат. Выбегает инженер, хватает трубку и глухо мычит:

- Говорите.

Как-то остервенело и угрожающе он кричит по коридору:

- Люку зовут.

Выпрыгивает в коридор нэпманова дочка Люка. Она склоняет набок хорошенькую свою головку болонки и начинает нежно щебетать. Поэт гудит из-за ковра:

Вуалевые дали…

Люка мило шепелявит в телефон, отвечая кому-то:

- А мне это прискучило. Уборщица Дуня тянет из кухни ванну.

- Чёрт знает! - грубо и басовито ругается Люка и опять нежно, как шелест лепестка:

- Я бы Вас хотела видеть.

И так вот ласково и игриво Люка говорит десять-пятнадцать-двадцать минут… Инженер проходит в уборную и возвращается оттуда, глядя на свои часы. Потом прогуливается между шкафами. Потом становится рядом с девушкой и мрачно глядит ей в рот. Потом, одетый и причесанный, выходит в коридор Анастас Трофимович.

- Вы, что ли, тут в очереди? - спрашивает он у инженера. - Долгая, видать, музыка.

Люка закусывает губу, поворачивается к мужчинам спиной. Инженер смотрит опять на часы. Анастас Трофимович трясется.

- Барышня, - дрожа голосом говорит он. - Не довольно ли?

- Пожалуйста, не мешайте.

- А я говорю - довольно.

- А я говорю - отстаньте.

- А я говорю…

- Анастас Трофимович, Вы грубы, - бросает в трубку Люка.

Но довольный победой, улыбаясь, грубый Анастас Трофимович нажимает рычажок, отчего электрик передергивается и сверкает пенсне.

- Позвольте… я жду полчаса. Мне очень срочно.

- Берите, раз срочно, раз уже плачете.

- Я не плачу, но…

- Да уж говорите скорей.

Люка в дверях злобно глядят на них.

- Если б папа не заплатил за телефон за вас, так до сих пор бы аппарат не работал.

Рядом из двери высовывается половина туловища жены Анастаса Трофимовича - Марии Тихоновны.

- Пожалуйста, не тыкайте в нос Вашим папой. Вашему папе отдано. Вы б лучше двугривенный сдачи прислали.

- Маша, удались, - отстраняет ее рукой муж, но Маша спешит еще многое высказать. - Закрой граммофон, говорю, Маша. А Вам, барышня, совестно, в балете учитесь.

Новыми сценами, наверно, уже не удивит нас коридор переуплотненной московской квартиры. Десятый час. К Люке пришли гости. Они под французский маленький граммофон долго будут танцевать фокстрот. У Маргариты Карловны сошлись ученики московских музыкальных школ, оттуда несутся арии и дуэты.

Оставим все это до утра, когда на кухне зашипит сразу полдюжины примусов, повиснет зеленый тошный чад, женщины будут уязвлять Маргариту Карловну за котов, Маргарита Карловна будет колоть жену Анастаса Трофимовича, жена Анастаса Трофимовича обрушится едкими и грубыми словами по адресу всех, Шура передвинет примус Маргариты Карловны, и поэт будет жарить яичницу, блаженно глядя на чужие крыши, шептать:

Вуалевые дали,

Полуденная бездонность…

И крикнет ему веселая уборщица Дуня:

- Горит!

Он очнется, вращая глазами.

- Что горит?

- Штанина горит. А ты - "дали".

Дуня весела. Ее муж, рабочий с какого-то завода, получает в новом доме "светлую квартирку".

Порадуемся за Дуню и ее мужа, и попутно отметим, что новоселья времен нэпа - тема отдельного рассказа.

 

ЗА РОДИНУ НАДО БОРОТЬСЯ!

'Сегодня мы с новой силой осознаём древнюю и вечную истину - за Россию, за Родину надо бороться. Какова бы она ни была, плоха ли, или хороша, комфортно в ней жить или надо много работать, преодолевать трудности и неустройства жизни, но Родина у нас одна. И государство, которое всегда в истории России играло особую роль, должно не только декларировать свой патриотизм, но реально осознавать свою ответственность перед народом нашей страны, прежде всего - за сохранение самого народа, за его свободу, в том числе - и за свободу духовную, но также и за свободу народа от власти мелких и крупных жуликов, проходимцев, предателей своей страны. От власти внешнего врага, который не оставил и никогда не оставлял своих замыслов покорить Россию. События на Кавказе в начале августа текущего года доказали эту истину с предельной ясностью. События эти, помимо принесённого ими огромного горя, совершили и одно явное благо - они окончательно похоронили великую историческую ложь - о том, что Россия является тюрьмой народов, душительницей свободы. Пришли настоящие душители и убийцы, и только Россия смогла спасти народы Кавказа от неминуемой гибели. Обо всём этом и многом другом взволнованно и часто жёстко, но честно пишут читатели нашего журнала, наши друзья и соратники. Ими держится наш журнал. Благодарим их и надеемся, что вместе мы выстоим, какие бы злые ветра ни бушевали над Россией. Будем помнить всегда заветные слова и повторять их в душе: За Родину надо бороться!

ВОЗРОДИТЬ СИЛЬНУЮ И ПРАВЕДНУЮ РОССИЮ!

"Сильная Россия!" - звучит гордо и значимо, и когда слышится гимн родного Отечества, и полыхает трёхцветье флага, - хочется верить в то, что Россия действительно - сильная, набирающая былую мощь, держава. Но мало кто задумывается над истинным смыслом, что есть - сильная Россия, и что даже такой яркий патриотический термин может превратиться в миф, дабы увести общество от реальности. Призывы возвращения к сильной России со стороны известных политиков, раскрученный слоган "Сильная Россия - единая Россия!", ставший политическим брэндом партии "Единая Россия", мощный пиар по поводу побед в спорте и грядущей Олимпиады в Сочи в 2014 году; национальные проекты "Образование" и "Здравоохранение"; видимость стабилизации жизни россиян по сравнению с развалом и непредсказуемостью 90-х; звезды шоу-бизнеса, ностальгически поющие песни советских лет.

Конечно, все это вызывает эффект, создает мажорный настрой перемен, но почему-то так мало на улице радостных лиц, а в поездах дальнего следования, ставших дискуссионной трибуной людей "из народа", пассажиры продолжают ругать нынешние порядки, высказывая неуверенность в завтрашнем дне и боль за судьбу России.

Когда говорится о сильной России, большинство россиян воспринимают термин в значении количественном: "сильная власть", "сильная армия", "сильная партия", "сильное влияние", "сильное думское большинство",

ориентируясь на жёсткую вертикаль власти и разросшийся чиновничий аппарат, на силу, как элемент подавления, амбициозность тех или иных властных или корпоративных структур. Это невольно вызывает у граждан ощущение неизбежности нового авторитаризма, причем не со стороны лидеров государства, так или иначе радеющих за Отечество, а по отношению к бездушной машине бюрократического управления, превратившейся в "спрут", где рождаются кипы бумаг и инструкций, но зачастую парализуется живая творческая мысль.

Если заглянуть в "Толковый словарь живого Великорусского языка" В. И. Даля, то можно убедиться в глубинной сакральности слова "Сила". "Сила - источник, начало, основная (неведомая) причина всякого действия, движения, стремления, понуждения, всякой вещественной причины в пространстве, или начало изменяемости мировых явлений: сила духовности, сила ума, сила воли, сила нравственная".

Следует заключить, что "сильная Россия" - это Россия, сильная духом, сильная разумом, сильная национально-политической волей, сильная нравственно.

Замечательный русский философ И. А. Ильин, будучи в эмиграции, прозорливо отмечал, что необходимо для реализации идеи сильной России: "Государство - есть властная организация; но оно есть в то же время еще и организация свободы. Эти два требования, как две координаты, определяют его задачи и границы. Если не удастся организация власти, то всё разлагается в анархии, и государство исчезает в хаосе. Но если государство пренебрегает свободой и перестает служить ей, то начинаются судороги принуждения, насилия и террора, и государство превращается в великую тюрьму. Верное разрешение задачи состоит в том, чтобы государство почерпало свою силу из свободы и пользовалось своей силой для поддержания свободы. Иными словами, граждане должны видеть в своей свободе духовную силу, беречь её и возводить свою духовную свободу и силу к государственной власти.

Да, Россия первою пошла на суд, первая вступила в полосу огня, первая противостояла соблазну, первая утратила свое былое величие, чтобы выстрадать себе новое. Первая, но не последняя. И другие страны уже охвачены тем же пожаром, каждая по-своему. Третьей России не будет. Будет новая Россия. По-прежнему Россия, но не прежняя, рухнувшая, а новая, обновленная, для которой опасности не будут опасны и катастрофы не будут страшны. И вот к ней мы должны готовиться: и её мы должны готовить ковать в себе самих, воспитывать в себе новый русский дух, по-прежнему русский, но не прежний русский (т. е. больной, неукоренённый, слабый, растерянный). И в этом - главное". (И. А. Ильин. Собр. сочинений. Том 2. М., Русская книга, 1998).

Таким образом, сильная Россия - это Россия, сильная крепкой и свободной государственной властью, устойчивостью общественного сознания, его внутренней одухотворенностью, способностью к концентрации единой народной воли.

По убеждению И. А. Ильина, чтобы обновить Россию, важно избавиться от слабостей и болезней русской национальной души, главнейшие из которых "бесхарактерность, т. е. слабость и неустойчивость духовной воли; отсутствие в душах духовного хребта и священного алтаря, за который идут на муки и на смерть; невидение религиозного смысла жизни и отсюда - склонность ко всевозможным шатаниям, извилинам и скользким поступкам; и в связи с этим недостаток духовного самоуправления и волевого удержа. Неумение уважать в себе субъекта прав и обязанностей, неукрепленное правосознание; больная тяга к слепому подражательному западничеству, к праздному и вредному заимствованию вздорных или ядовитых идей у других народов, неверие в себя, в творческие силы своего народа".

Тем самым мыслитель приходит к выводу о трансформации общественного сознания, о необходимости идейного стержня, скрепляющего его основу. Не потому ли, что этого стержня не было, народ так равнодушно принял крушение Российской империи в 1917 году и развал СССР в 1991-м?

После поражения СССР и системы Варшавского договора в информационно-психологической войне с США биполярная модель международных отно-

шений была разрушена. Мир стал многополюсным, сложным и противоречивым. В то же время на планете образовался единый геополитический центр во главе с США, опасный имперским авторитаризмом, склонностью к силовому диктату и доминированию национальных приоритетов сверхдержавы.

Профессор Чикагского университета Моргентау отмечает: "Международная политика, как и всякая другая, есть борьба за господство. Каковы бы ни были цели международной политики, господство всегда является непосредственной целью".

Суть в том, что в контексте информационно-психологической войны используется такое оружие, когда предметом поражения являются определенные типы общественного сознания.

Исторически основы общественного сознания в России начали формироваться со времён крещения Руси и правления князей Владимира Святого и Ярослава Мудрого, глубоко укоренив в народном представлении приоритеты православной жизни и ощущения богоизбранности земли русской.

К середине XVI века, в период царствования Иоанна IV, русское общественное сознание обретает цельность и определённость, в дальнейшем закрепившись в известной формуле "Православие. Самодержавие. Народность". Хотя сама эта формула была окончательно выработана только в XIX веке, во время правления Николая I, под пером министра народного просвещения графа Сергея Уварова.

С падением религиозного чувства народ утратил национальное самосознание, патриотизм, уважение к императору - помазаннику Божьему, а в результате революций 1905-1917 гг. матрица общественного сознания была окончательно "взорвана".

В суровые годы социалистического строительства, в условиях сталинских репрессий и тяжелых испытаний Великой Отечественной войны появляется понятие "советский народ". Сформировалось общественное сознание, смысл которого, невзирая на давление агитпропа СССР, содержал тенденции становления "нового русского человека": дух коллективизма и труд на благо общества, забота о старшем поколении и нравственном воспитании молодежи; противостояние западным ценностям и любовь к Отечеству; братская дружба между народами.

Однако в 1991-1993 гг., по аналогии с 1917-м годом, вследствие "незрелости русского характера" был разрушен архетип общественного сознания советского государства, и новые русские демократы попытались сформировать новую матрицу, прорежиссированную мировой властью и направленную на дальнейшее уничтожение российской государственности.

Реформы 90-х лишний раз подтвердили механизм искусственного навязывания обществу новой матрицы сознания. Этот процесс вызвал шквал деструктивных "преобразований": шоковую терапию, либерализацию цен, ваучеризацию, приватизацию государственной собственности, криминализацию экономики, отток капитала за рубеж, утечку "мозгов", обнищание масс и падение нравственности. Однако со временем в постсоветском обществе усилились реакции протеста, неприятия навязываемой государству либерально-демократической (а на деле криминально-клановой) и по сути антинародной матрицы общественного сознания. Начались поиски альтернативы, способной стать нравственным и идеологическим императивом оздоровления российского общества.

К сожалению, за эти годы российское общество практически не продвинулось в создании, по И. А. Ильину, русского "духовного хребта". В России до сих пор нет идеологии, нет русской национальной идеи, отсутствует созидающий национальный русский дух.

Лжемораль потребительства, социал-дарвинизм (выживаемость в социуме по закону джунглей); вместо духа коллективизма преобладает эгоцентризм и социальная отчужденность ("моя хата с краю - ничего не знаю"). В России действительно появился новый "сильный" человек: это "новый русский", это - "олигарх", это - "криминальный авторитет", это "гребущий под себя чиновник", это - преуспевающий шоу-бизнесмен, это успешный карьерист и т. д.

"Бери от жизни всё!"; "Если ты такой умный, почему ты такой бедный?"; "Не доброта, а деньги правят миром" - вот те приоритеты, которые внедряются в сознание тех, кто хочет "выбиться в люди" и быть успешным в условиях "закона джунглей" в обновленной России.

Возможно ли в наши дни говорить о такой категории, как российский народ, объединенный единой национальной идеей, единым волевым дыханием, единым представлением о будущем своей Родины? Вряд ли, скорее есть смысл констатировать, что жители советской России представляют население - пестрое, неоднозначное, где множество социальных и этнических групп, а внутренние противоречия гораздо острее классовых, которые были в царской России.

Рабский труд гастарбайтеров, богатейшие виллы олигархов и бездомные, радующиеся под дождем куску хлеба; звездная элита, нуждающаяся в многочисленной прислуге, и тяжелейшая ситуация с людьми творческого труда, деятелями науки и культуры, просветителями, новаторами, пытающимися жертвенно созидать во имя будущей России, но не выдерживающими прессинга "закона джунглей" и властного наступления мамоны.

В то же время на рубеже XX-XXI веков, в условиях перехода к глобальному информационному обществу становятся востребованными новые технологии и новые знания, - приоритеты в сфере интеллектуального капитала четко обозначены в ведущих западных странах, стремящихся к экономическому и геополитическому превосходству.

В России, после утечки "мозгов" в 90-х, пренебрежения власти к интеллектуальному и научному потенциалу страны, развалу экономики и кризисным процессам в системе управления, начались наконец-то позитивные перемены, способствующие активизации творческих и научно-технических ресурсов государства.

Вновь избранный Президент России Дмитрий Медведев в своих выступлениях неустанно подчеркивает необходимость укрепления интеллектуального капитала страны и повышения престижности человека творческого труда. Характерно, что его слова перекликаются с мыслями, которые высказал более полувека назад философ И. А. Ильин: "Россия нуждается больше всего в самостоятельном национальном творчестве; в углубленном, свободном, непредвзятом созерцании и постижении; в созидании, исходящем из любви к Родине, а не из ненависти к обидчикам другого класса; в творчестве, идейном, программном и тактическом политическом и социальном". (И. А. Ильин. Собр. сочинений. Том 7. М., Русская книга, 1998).

"Формы национальной идеологии и национального возрождения должны возникнуть из самых душевных недр самого народа, из его национального патриотического горения; они должны быть рождены его собственной проблематикой, его страданиями, его характером, его историческими и культурными заданиями. И только тогда они будут ему по силам; только тогда они будут для него целительны".

К сожалению, заявленные президентом приоритеты о востребованности интеллектуального капитала и творческого труда мало что изменяют в российской реальности. Бюрократизация власти, когда чиновники создают работу для самих себя; функциональная система принятия решений; акцент не на качестве управления, а на распределении бюджетных средств и текущей волоките. Потребительские тенденции среди управленцев, низкая профессиональная культура, коррумпированность, торможение передовых идей; зачастую отчужденность от граждан и равнодушие к их проблемам.

Для того чтобы представителям интеллектуальной элиты общества донести свою идею или доказать значимость тех или иных ноу-хау, нужно годами обивать пороги кабинетов функционеров от власти, подчас безнадежно ожидая, когда же их наконец услышат.

Вот почему, если вести речь о сильной России, важно выработать идейный стержень, тот ключевой ценностный архетип, который способен объединить совокупное поле власти и общества.

Полагаю, наиболее ёмкой по внутреннему содержанию, оправданной исторически и востребованной сегодня будет формула "Русь Праведная", ибо "праведность" - есть связь с традицией, истиной и здравомыслием.

Как говорит русский народ: "Правда - светлее солнца".

Думается, в пространстве полиэтнической многоконфессиональной России этот идейный стержень сумел бы сконцентрировать энергию и разум всех тех, кто предан родному Отечеству и не желает порабощения страны социал-дарвинистской моралью глобализации и "толерантностью" ценностей в угоду "мировому правительству".

Еще в середине XIX столетия московский первосвятитель, митрополит Филарет (Дроздов) провиденциально отмечал: "Что есть государство? - Союз свободных нравственных существ, соединившихся между собою, жертвующих частью своей свободы для охраны и утверждения общими силами Закона Нравственности, который составляет необходимость их бытия".

Вот почему, если говорить о воссоздании общественного сознания в России в современных условиях, важно точно сформулировать: что нам нужно?

Нам нужен, во-первых, патриотизм, который проявляется не только в защите Отечества, но и в служении на благо Отчизны, в том числе и в делах управления. Во-вторых, принцип "симфонии властей", сотрудничество церкви и государства. В-третьих, оздоровление общества на принципах нравственности, милосердия и соборности.

Наконец, приоритетность национального творчества и укрепление интеллектуального капитала страны, способного создавать передовые технологии, но не в угоду интересам транснациональных финансово-олигархических групп, а ради того, чтобы действительно возродить богоизбранную, сильную Россию!

Галина Морозова,

г. Лесной Свердловской области

 

ВСЯ НАДЕЖДА НА ЛЕЙТЕНАНТОВ

Грохочут пушки по ту сторону Кавказского хребта. Наша 58-я армия спасает население Южной Осетии от полного уничтожения. Война на территории непризнанной (пока!) республики идёт не за ради каких-то сиюминутных выгод в политических обстоятельствах и интригах, нет, она идёт ради спасения жизни целого народа, просто ради его существования на планете Земля. И, как всегда, Россия спасает целый народ. А ведь как всё было рассчитано у Саакашвили, как, казалось бы, с иезуитским коварством был продуман план молниеносной операции по захвату целого региона! Подумайте: начало Олимпийских игр в Китае, премьер-министр России Владимир Путин находится в Пекине. На хозяйстве в России остался молодой, только что избранный президент Дмитрий Медведев. Он вроде бы пока ещё неуверенно держит штурвал управления великой державы в своих руках. Можно надеяться, что он по-осторожничает, не сразу примет решительные меры против агрессора, подождёт возвращения премьер-министра, который далеко и не особенно спешит возвращаться из праздничного Пекина. Он будет консультироваться с американским президентом Бушем, будет ждать решения Совета Безопасности ООН… В общем, пока суд да дело - 12-кратно превосходящее южных осетин по численности войско грузин быстро подавит сопротивление защитников столицы Южной Осетии Цхинвала, захватит территорию этой непокорной республики и выйдет к Главному Кавказскому хребту. Взорвёт Рокский туннель - единственную связующую Северную и Южную Осетию дорогу и… попробуй возьми их! Таков был план авантюриста президента Грузии Михаила Саакашвили. Но, как и всякий план любого авантюриста, он провалился в самом начале, потому что всякий авантюрист, как правило, страдает манией величия, преувеличивает свои силы и ни в грош не ставит силы своего противника. Так действовал Гитлер в 1941 году, так случилось и сейчас в 2008-м. Против Цхинвала были применены системы залпового огня "Град", которые сметали с лица земли целые городские кварталы, были пущены танки и бронетранспортёры. Подразделения грузинского спецназа начисто вырезали население осетинских деревень, забрасывали гранатами подземные убежища осетин, давили гусеницами танков женщин, стариков и детей на улицах Цхин-вала. Осуществлялась операция под характерным названием "Чистое поле". Не было предела нечеловеческой жестокости грузинской армии. Но это всё происходило не случайно. Это была обдуманная, осознанная тактика и практика массового террора и геноцида. Надо было посеять ужас и страх среди осетинского населения, заставить ещё уцелевших людей бежать куда глаза

глядят, оставить свои дома и земли, навсегда исчезнуть с лица этой благодатной земли. Так Южная Осетия была приговорена к смерти, полной ликвидации преступной кликой, правящей сейчас в Грузии. Но план этот сорвался… Сорвался прежде всего потому, что отряды южных осетин сдержали, хотя бы на одни сутки, наступление грузинской армии. Затянули эту армию в долгие уличные бои, сковали силы врага. И как хорошо, что не замедлили с выступлением части нашей 58-й армии под командованием генерала Анатолия Хрулёва. Не прошло и нескольких часов после начала агрессии, а наши танки уже двигались через Рокский туннель по направлению на Джаву и далее на Цхинвал. Конечно, мы понимаем, что движение наших войск не могло бы состояться без приказа свыше, без приказа президента России Дмитрия Медведева, который ведь является Верховным главнокомандующим наших Вооружённых сил. Значит, такой приказ был отдан, и был отдан в максимально короткий срок. Отдадим должное нашему президенту - он, несмотря на то, что к началу войны находился в отпуске, в Самаре, немедленно овладел ситуацией, прибыл в Кремль и объявил начало теперь всем известной военной операции "Понуждение к миру", по сути - гуманитарной интервенции, ради спасения южноосетинского народа.

Дальнейшие события известны. К слову сказать, надо отметить безусловно патриотическую, за редким исключением, позицию всех наших средств массовой информации. Население России получило и через телеэкран, и через страницы газет исчерпывающую правдивую информацию о текущих событиях. Преступление перед народами Кавказа, бывшими народами СССР, осуществлённое бандитским режимом Саакашвили, не было скрыто, замолчано, несмотря даже на то, что одновременно ведь шло открытие Олимпийских игр в Пекине, и грохот тяжёлой ракетной артиллерии из пригородов Цхинвала сопровождался увеселительными разрывами петард и всплесками небывалого праздничного салюта над стадионом "Птичье гнездо" в столице Китая! И вот, когда по арене этого стадиона шло величественное праздничное шествие спортсменов всех стран мира, на горящих улицах Цхинвала разыгрывалось настоящее, подлинное сражение за мир во всём мире. Наши солдаты, наши лейтенанты в горящих танках шли на огненный таран грузинской бронетехники, чтобы остановить продвижение врага и спасти остатки мирного населения, спасти женщин, стариков и детей, забившихся в подземелья столицы Южной Осетии. Спасти от неминуемой гибели, ведь вояки Саакашвили, одетые в натовскую форму, врываясь в подвалы, уничтожали всех подряд. А в это время их главарь, стоя в своей резиденции перед телекамерой на фоне голубого с кольцом звёзд флага Европейского союза, клялся всеми правдами и неправдами, что защищает свободу и демократию на Кавказе. Наверно, Михаил Саакашвили когда-нибудь, перед собственной своей кончиной, сможет, повторяя слова римского императора Нерона, сказать: "О, какой артист умирает во мне!"

Но, чтобы остановить этих "артистов", гибнут наши лейтенанты-танкисты, наши солдаты-пехотинцы и наши лётчики, тяжело ранен командующий 58-й армией генерал Анатолий Хрулёв, но силы агрессора подорваны, враг отброшен от Цхинвала, враг выброшен за пределы другой закавказской республики - Абхазии. Война неизбежно стихает, и вот уже президент Дмитрий Медведев объявляет о конце операции по понуждению к миру. Но действительно ли это конец? Концом здесь может быть только одно: признание государственной независимости Южной Осетии и Абхазии, ликвидация режима Михаила Саакашвили в Грузии и международный суд над ним. Положа руку на сердце, нам всем понятно, что лишь при выполнении этих условий возможно установление прочного мира на Кавказе. Если же дело ограничится только зыбким перемирием, если продлится неопределённость в государственном положении Южной Осетии и Абхазии, если и дальше будет существовать пронатовский режим в Грузии - всё может повториться, и нашим лейтенантам долго ещё придётся своими жизнями платить за ошибки политиков. Так что пока вся надежда только на них. Других союзников, кроме своей армии и своего флота, у России нет.

В. Нистратов,

г. Раменское Московской области.

Уважаемый Станислав Юрьевич!

Прочитал Вашу публикацию в журнале "Наш современник", в разделе "Память" под названием "Лейтенанты и маркитанты" ("НС" N 9 за 2007 г.). И задумался: ведь раньше я и слыхом не слыхивал, и ведать не ведал, что есть такие "заповеди", по которым русский человек - это гой. Кормить его не надо, доить его можно столько, сколько можно из него выжать. О плане Аллена Даллеса знал, но большого значения этому не придавал, а напрасно. Мог ли кто из нас тогда предположить, что осуществлять этот план возьмутся люди, вставшие к властному рулю как в стране, так и в правящей партии? - Абсурд, маразм оказался воплощён в реальность. Но у русских есть спасительное средство - верить в чудо, которое непременно сбывается, ибо, сколько ни твори гадостей, доброе всё равно пробьётся. Русский человек сам по себе был всегда человеком добрым, и он не может быть уничтожен. Об этом должны знать его враги и недруги.

Слова, что семена, должны падать в благодатную почву. А если их негде сеять, то сеятеля одолевает безысходная апатия, но разум не хочет с этим мириться и ищет возможность пробиться к правде. Ищет общения, хочет найти понимания, найти единомышленников. Хочется верить, что не всё ещё потеряно, и лейтенанты найдут в себе силы заставить маркитантов занять ту нишу, которая соответствует их мундиру.

И вот я пишу. Я моложе вас, Станислав Юрьевич, на три года, но начало войны и последующие годы помню. Они, словно дюбель, вошли в мою память. Я не поэт и не писатель. Чтоб отвечать такому назначению, надо родиться талантливым человеком и всю жизнь посвятить этому служению. Но жизнь мной распорядилась по-иному. В восемнадцать лет по неосторожности попал под поезд и остался без обеих ног. Главным вопросом стало: как жить, чем жить, в то же время быть полезным обществу. Это не красивое слово, была потребность жизни. Родители мои перебивались с хлеба на воду и бриллианты в мыло не прятали. Их бриллианты сокрыты были глубоко в их душах, как и у большинства русского народа. Отец был добровольцем гражданской войны, ушёл туда с пятнадцати лет, и всю свою жизнь верой и правдой служил своему народу и был беспредельно предан Советской власти. Мне по жизненной дороге пришлось шагать самому и помогать родителям.

По тогдашнему моему разумению, безногому человеку, кроме как бухгалтером, быть не дано, и я на всю жизнь выбрал себе эту специальность. Поработал некоторое время в потребительской кооперации. Знаю, что такое торговля и заготовительные конторы, но в основном моя работа - это завод оборонного значения, и последняя должность - заместитель главного бухгалтера по ревизионной работе. Это когда, после последних лет брежневского безволия, наконец-то Ю. В. Андропов стал в стране восстанавливать социалистические методы хозяйствования. По заданию министерства машиностроения я побывал на многих предприятиях с комплексной проверкой их производственно-хозяйственной деятельности. Об их состоянии и работе знаю не понаслышке. Это в наше время зам. главы правительства С. Иванов удивился, что после нескольких лет разрухи "красные директора" не усидели на своих местах, а квалифицированные рабочие утонули в спекуляции. А ведь эти предприятия тогда могли справиться с любым заданием, лишь бы на это была воля правительства. Вброшенное слово "застой" - это глубокое оскорбление в их адрес. Уж в советские-то времена предприятия никогда не стояли, не то что сейчас! Сохранность социалистической собственности и рациональное использование финансовых и материально-технических государственных средств - было моё предназначение. Я знал многие методы личной наживы за счёт социалистической собственности и знал методы их вскрытия и их предотвращения. При тогда существующей системе бухгалтерского учёта и отчётности ничто не могло быть тайным, чтобы это не стало явным. При желании вывести теневой капитал наружу не представляло особой сложности. Это ложь, что "конвертную" зарплату нельзя вычислить для определения налоговой суммы. Это заблуждение. Должен признаться, была мысль по уходу на пенсию заняться подробным описанием этих действий, чтобы руки жулика жгло огнём, а при одной мысли о хищении на них появлялись ожоговые волдыри, и возмездие было б необратимым, чтобы человек осознал, что воровать нельзя, жить необходимо честно, тогда и дышалось бы свободно, безбоязненно…

Нам не дано знать правды даже по прошествии значительного времени. Где, как, в какое время свою роль проявляет закулиса. Приходится догадываться, если только что услышишь из уст говорливого её агента, и всё её действо ощущаешь на собственной шкуре, когда эти планы воплощаются в явь. Что можно сказать о наших правителях, и какими методами пользуются они, когда мифический "план В. В. Путина" витает где-то в воздухе, и с ним я не могу ознакомиться, как когда-то мог ознакомиться с пятилетним планом развития народного хозяйства. Что для меня Пензенский оздоровительный центр по сердечно-сосудистым заболеваниям, когда у меня нет денег не только на оплату за лечение, но их нет и на проезд от Саранска до Пензы.

Смерть Ю. В. Андропова и появление на государственной авансцене таких деятелей, как М. С. Горбачёв и Б. Н. Ельцин, - одна из многих загадок нашего времени. Молодой, энергичный, словообильный, многообещающий М. С. Горбачёв был встречен с большим интересом, но вот его речь в уральском городе химиков меня обескуражила. Как мог глава Советского государства призывать жителей города объявить забастовку с требованием закрытия градообразущего предприятия, если они его просили принять меры по устройству всего лишь очистных сооружений… А на что им жить, если предприятие закроется? Да оно ещё было увязано с сотнями других, необходимых народному хозяйству, предприятий. Вот было истинное лицо Горбачёва, но многие тогда не обратили внимания на его слова. Дескать, по глупости (?).

Когда в Верховном Совете СССР развернулась бурная деятельность Межрегиональной депутатской группы по развалу СССР и передаче государственной власти в России в руки Б. Н. Ельцину, я уже в связи с сердечным заболеванием вынужден был уйти на пенсию. Тогда я начал писать газетные статьи с аргументацией о пагубности проводимой политики как для предприятий, сельского хозяйства, так и в целом для государства. Помню экранный эпизод, когда Б. Н. Ельцин с чековой книжкой в руках хотел разовым вливанием остановить развал "Ростсельмаша". "Сколько тебе нужно денег? - вальяжно допытывался он у генерального директора, словно подгулявший купчик. - Выпишу всю необходимую сумму". Фальшь. Лицемерие. Безответственность и бравада.

А ведь раскачивание государственных устоев, Вы об этом прекрасно знаете, Станислав Юрьевич, началось с незначительных публикаций в "АиФ", в журнале "Огонёк" и им подобных изданиях. Но это пробные камни, вбрасываемые в народ, а ведь, видимо, всё зарождалось в таких салонах, где главенствовали ифлийцы, которые писали и заготовляли материалы для партийных съездов и доклады для партийных работников на одном языке, а думали и между собой общались на другом. Ведь недаром Фёдор Бурлацкий в одной из передач по телевидению с ехидной улыбочкой сообщил, что, дескать, это он подготовил для съезда "Моральный кодекс строителя коммунизма"! Вот кто нас коммунизму-то учил.

Но даже худа не бывает без добра. Возможно, не произойди развала Советского Союза и реставрации капитализма в России, все эти "маркитанты" так бы и не раскрыли своего истинного лица в своих мемуарах и воспоминаниях, а их двуличность осталась бы за строкой их стиха. Но мне, честно говоря, их жалко. Как трудно быть талантливым и жить двойной жизнью, всегда остерегаться своего слова, чтобы, не дай Бог, чем-то не выдать себя, ведя двойную игру. А, возможно, это в их крови - сохранять тайну заповедей "Шулхан Аруха"? - Но как бы там ни было, для меня куда легче быть всегда честным, даже не имея средств опубликовать свои мысли.

Я не верю до сих пор и никогда не верил, что возможно так легко порвать дружбу между народами. Почему и из-за чего я должен поссориться с соседом по дому татарином Али Аббидуловичем Бикшаевым, а тем более с соседкой Раисой Сергеевной, по национальности чувашкой, когда она почти каждый день навещает нашу квартиру, она бывший врач, и интересуется моим здоровьем? Но ведь ссорят. Если раньше сталкивали брата с братом по идейным соображениям, то в настоящее время воюет брат с сестрой из-за приватизированной квартиры родителей. Я никогда не помышлял о разделе родительского дома, хотя туда вложил немалые деньги. Квартиру я получил на своём, когда-то родном, предприятии, которое в настоящее время находится в лежачем положении. Сейчас кто-то там как будто бы на зарплату покупает московскую квартиру, а многие другие еле сводят концы с концами.

В спорах настоящих поэтов я многое не понимаю и не хочу оспаривать значимость в литературе российских еврейских писателей, таких как Б. Пастернак, К. Чуковский, М. Светлов, Е. Евтушенко и многие, многие другие. Но почти забыты Л. Толстой, М. Шолохов, А. Некрасов, А. Кольцов, П. Васильев и другие истинно русские таланты. Даже относительно А. С. Пушкина нас пытаются убедить, что он не русского происхождения. А в одной из передач М. Швыдкого "Культурная революция" договорились до того, что русский человек был способен написать лишь сказку про Колобка, а остальное ему не по уму. Ф. М. Достоевский, оказывается, тоже не русского происхождения, и следует забыть о Вадиме Кожинове, а тем более о Василии Шукшине и о "каком-то" Василии Ивановиче Белове. Спросите в настоящее время у молодого поколения о А. Радищеве, о И. Крылове, о Н. Огарёве, о А. Полежаеве, о И. Никитине и о И. Сурикове, а также о многих других истинно русских писателях и поэтах, в крайнем случае, скажут, что "где-то слышали", а иные и вовсе промолчат. А я, со своим недомыслием, лет десять назад хотел услышать голоса русских поэтов протестного характера в защиту нашей культуры и даже социалистического государства, но понял, что их голоса будут глушить и топить всеми имеющимися средствами, пока будет властвовать эта камарилья.

Мне понятна боль многих писателей, так называемых деревенщиков. Помню, с каким увлечением, всей семьёй, мы читали произведения Л. Пантелеева (Алексея Ивановича Еремеева). Кто сейчас о нём помнит? Кто помнит о нашей деревне? Я как-то написал стихи:

Дорогая моя деревенька, Не открою, наверно, секрет, Ты с тревогой ночною частенько Стала сниться на старости лет.

Мир сегодня стал узок и тесен,

Та тревога в сознанье живёт:

Ты воскреснешь - Россия воскреснет,

А умрёшь - и Россия умрёт.

В настоящее время даже коммунисты стали говорить о частной собственности в сфере услуг и видеть в том панацею от всех бед. Но частная собственность направлена на извлечение максимальной прибыли. И если мы говорим о приоритетном восстановлении сельского хозяйства, то следует задуматься, а какой частник его будет развивать? Ведь там прибыль мизерная. Для полноценного хотя бы восстановления былого потенциала необходим единый план, а не разрозненные нацпроекты - это затыкание дыр и замазывание глаз. Согласно всем международным юридическим канонам, мы живём в нелегитимном государстве. Фактически в неофициальном плену. Но нас призывают жить по законам. Но в нелегитимном государстве законы тоже нелегитимны. Моя родина - СССР. Вопрос его ликвидации должен решать только народ, но на проведённом референдуме в марте 1991 года народ высказался за сохранение СССР. Этот факт ещё подлежит тщательному изучению и осмыслению, хотя об этом сейчас пока умалчивают. Торжествует нелегитимная власть, подтасовывающая бюллетени на выборах, а как это долго может продлиться - на это ответит время.

Здоровья Вам и успехов в творчестве.

Б. Н. Котов,

Мордовия, г. Саранск

Дорогой, глубокоуважаемый Станислав Юрьевич!

Спасибо за Вашу трудную книгу и за Ваши строчки, которых не заслуживаю, но которые меня очень радуют. Я всегда думал, что задача русской эмиграции - высказать то, что кричал Тарас Бульба на костре, обращаясь к рус-

скому народу. Но вижу, слава Богу, это всё Вам известно. Я могу оказать Вам только маленькую поддержку. Мне 85 лет, сын настоящего русского юриста, окончившего Московский университет, и белого офицера. В 1938 году я попал в "Великую Германию", в Праге, в 12 лет читал Солоневича "Россия в концлагере", хорошо зная немецкий язык, очень скоро понял, что гитлеровская Германия смертельный враг России, потому и с немцами никогда не шёл. Сейчас разочаровался и в "могучей кучке" Буша, Рамсфельда, Гэйтса и Райс, они выбрали вражду и уничтожение России, только это даст им чувство безопасности (фальшивое, конечно). Нам нужен сейчас могучий патриотизм, как при Столыпине, и не великие потрясения, а Великая Россия, Россия всех. Необходимо близкое, умное сотрудничество с Китаем, может быть - с Германией. Бжезинский пишет, что врагом Запада был коммунизм, а сейчас православие. Я не богач, но, проработав 40 лет в США, заработал пенсию. Я хочу помочь журналу "Наш современник". Сообщите, как можно переслать деньги из США? И в России у меня есть родственники, помогут! Спасибо, искренне Ваш

Владимир Яковлевич Зезюлин

Уважаемый Станислав Юрьевич!

Ваш журнал "Наш современник" я регулярно, при каждой возможности, рекомендую своим друзьям и знакомым. Сейчас сожалею, что являюсь читателем журнала только с лета 2006 года. Но зато с того времени я прочитал все номера, начиная с января 2002 года. И сагитировал ещё одного читателя. У себя в посёлке, в местной библиотеке пытался создать клуб читателей Вашего журнала и подписчиков на паях, что было бы наилучшим вариантом, но в этом своём начинании пока не преуспел - не читают ничего нынешние мужики, пугает их политика, отучили их задумываться о смысле жизни. У меня есть в личной библиотеке некоторые труды А. С. Панарина и В. В. Кожинова, заказанные мною по каталогу в книжном магазине в Ярославле, и некоторые из них, после моих рекомендаций, захотели прочитать двое знакомых мне мужиков. Остальным мои рекомендации, что называется, "по барабану". Надо признаться - затаился русский мужик, спрятался от политики, читает бульварщину (это в основном женщины) либо ушёл в себя. Есть, конечно, особенно среди женщин старше 40 лет, преданные почитатели таких старых наших русских писателей, как Василий Белов, Валентин Распутин, Фёдор Абрамов, и других. Ну, а о читающей молодёжи не стоит и мечтать! К сожалению, на смену нам идёт "племя молодое", которому А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, Ф. М. Достоевский, Н. В. Гоголь будут чужды, сложны для их напичканных примитивным интернетом умов и потому неинтересны. Молодёжи внушают, что В. Аксёнов, В. Ерофеев и, конечно, Е. Евтушенко - вот это великие, а такие имена, как Сергей Есенин, Михаил Шолохов, Николай Рубцов, покрывают толстым слоем бетона.

На настоящий момент в нашей интеллигентной среде библиотекари и учителя литературы и русского языка, истории, географии являются теми, кто не хочет равнодушно наблюдать за продолжающимся разгромом гуманитарной и духовной сфер нашего народа и, особенно, подрастающего поколения.

Станислав Юрьевич, побывав у Вас в редакции, я взял несколько журналов "НС" и эти журналы передал в сельские библиотеки нашего района, подписав каждый номер так: "Это журнал, о котором вы не услышите в рекламе, но он является лидером среди толстых литературных журналов на сегодняшний день". Я просил библиотекарей популяризировать эти номера и считаю, что такой вариант хоть немного улучшит положение журнала, увеличит круг читателей и именно здесь, в моей родной местности, по которой, не забудем об этом, немало хаживал Н. А. Некрасов.

Да, может быть, я романтик, меня всегда, с голоштанного моего детства, поражала и восхищала наша природа, её чистая красота, свежее дыхание земли. С юношества мечтал быть моряком, побродить по свету, я считал, что

не пристало русскому мужику замыкаться в четырёх стенах, надо работать, чтобы рубашка на спине была солёной от пота. А умирать - так окружённому детьми, внуками и внучками, правнуками и правнучками, чтобы можно было отдать им последнее своё наставление - беречь свой род, свой русский язык, свою русскую землю.

До свидания. Да укрепим ряды свои и силы!

Е. Граненков,

пос. Дубки Ярославской области

 

ПРОТИВ ЗЛА

Уважаемые товарищи, вся редакция журнала "Наш современник"!

Пишет Вам давний читатель и подписчик Вашего журнала. Недавно, разбирая свои архивы, нашёл я записи аж от 1987 года - краткие выжимки из публиковавшихся тогда на страницах журнала писем читателей. А письма эти - это были отклики на громко прошумевшую публикацию Вашего журнала "Против зла - всем миром" ("Наш современник", N 7 за 1987 год). Речь в той публикации шла о назревшей острой необходимости борьбы с алкоголизацией населения нашей страны. Отклики были с разных мест, от разных людей, но все были пронизаны горячей заинтересованностью в решении этой проблемы, искренностью, жгучим желанием скорейшего избавления общества от объятий "зелёного змия". Так, например, было опубликовано коллективное письмо жителей города Обнинска Калужской области со следующими прочувствованными словами: "По причинам, связанным с алкоголем, ежегодно погибают сотни тысяч жителей нашей страны, от производства и продажи этого наркотика страдают дети, продолжается дебилизация нашего общества. Страдает нравственность самого народа, и мы высказываемся за введение в стране "сухого закона". Чтобы быстрее избавить общество от этого коварного наркотика, согласны на введение в стране "противоалкогольного налога" (займа)". Под письмом стояло 55 подписей.

Это было народное мнение в стране в те годы! Простые люди были согласны, что введут дополнительный налог, лишь бы была ограничена (или даже вовсе запрещена) продажа алкоголя. Само по себе это очень показательно. Таково было общественное сознание советских людей.

И вот теперь, после всех чудовищных катаклизмов проклятой перестройки ("катастройки"), когда все мы оказались в "другой стране", как нас хотят уверить, когда государство (или правительство) сняло с себя ответственность за творящуюся повсюду разнузданную вакханалию спаивания населения, любая попытка (отдаю себе в этом отчёт) выступить за трезвость воспринимается нынешним "расейским" (вечно подшофе) обывателем, как некая маниловщина. Но для меня остаётся немеркнущим маяком, воплощением благородной совести, академик Ф. Г. Углов (недавно скончавшийся в глубоко преклонном возрасте за 100 лет), который никогда не боялся выглядеть чудаком, отстаивая свои взгляды на трезвый образ жизни. Своей книге "Глядя правде в глаза" он предпослал эпиграф: "Хватит пить - пора ум копить" (русская народная пословица). И этот призыв подлинного патриота России и в наше паскудное время очень актуален. Ведь сейчас многие (разные по своим подходам к проблеме) социологи сходятся в одном: в современной России общество уже перевалило через ту катастрофическую черту (25 литров чистого спирта в год на душу населения), после которой начинается необратимое вырождение нации.

Первыми ощутили признаки вырождения нашего народа преподаватели средних школ и работники медкомиссий в военкоматах. Из общей численности только 15% наших детей можно считать практически здоровыми. Чего же дальше нам ждать? Вот именно сейчас мы, русские люди, должны всем миром потребовать от правительства и президента нашей страны принятия самых срочных мер для ограничения алкоголизации народа. Этим мерам

должна предшествовать всеобщая, всеобъемлющая пропаганда. Необходимо, чтобы все средства массовой информации изо дня в день аргументированно показывали и доказывали: если не прекратить алкоголизацию народа, наша страна исчезнет с мировых карт через 9-10 лет! Если эта цель не есть истинная цель нынешнего правительства, то оно должно же приложить усилия для спасения России!

Сознаю, что принятию таких мер будут препятствовать (скажем, в Госдуме) лоббисты всех нынешних кампаний - производителей алкогольной продукции. Но именно в борьбе за спасение нации против всякого рода растлителей и может произойти подлинное, а не показушное единение нации, превращение её из населения в народ России, осознающий своё будущее.

Мои надежды на успех этой борьбы основываются на одном любопытном факте: наш народ проявил себя как очень внушаемое со стороны средств массовой информации сообщество. Вспомните раскрученную всеми нынешними СМИ компанию "боления" за нашу футбольную команду на чемпионате Европы в этом году. Это было прямо-таки психическое заболевание по мелкому, ничтожному с исторических позиций, поводу.

А тут, если начнётся действительно широкая кампания по подготовке населения к серьёзному повороту в сознании, тут, когда будет решаться воистину судьба нации, тут информационное воздействие на сознание и сердца людей должно быть усилено многократно, чтобы каждый осознал: наступил момент решительного выбора. Конечно, отказаться совершенно от коварной привычки к наркотику вряд ли будет возможно, но важно, чтобы произошёл коренной перелом в сознании людей: выбирают ли они распад и развал своей страны, или вспомнят всё же достоинство своих предков, историю Отечества и что в конечном счёте предпочтут? Я думаю, что в нашем народе честных людей больше, и они сделают правильный выбор.

В. И. Устинов,

инженер-строитель, г. Жуковский Московской области.

ПОЛКОВОДЕЦ, ВЛАДЕВШИЙ СТРАТЕГИЧЕСКИМ МЫШЛЕНИЕМ

Уважаемая редакция!

Меня удивила статья В. Денисова "Тайны 22 июня" ("Наш современник", N 6, 2008 г.). Автор статьи ставит своей целью возложить вину за наши неудачи в начале войны с Германией на начальника Генштаба Красной Армии Г. К. Жукова и наркома обороны С. К. Тимошенко. Клеветнические обвинения в адрес Жукова со стороны противников России лились как из рога изобилия ещё при его жизни, в патриотическом журнале, однако, такое пришлось читать впервые.

Известность Георгий Константинович Жуков получил после того, как советские войска, возглавляемые им, разгромили японского агрессора у реки Халхин-Гол в Монголии в 1939 году. После этих событий он стал командующим Киевским военным округом, а войска этого округа, под его руководством, участвовали в освобождении Бессарабии и Северной Буковины в 1940 году. Тогда же ему присвоили звание генерала армии и вручили звезду Героя Советского Союза. В декабре 1940 года на совещании высшего командного состава РККА по итогам года он выступил с блестящим докладом о современной наступательной операции. На следующий день его вызвал Сталин и назначил Г. К. Жукова начальником Генштаба. Не случайно. Жуков ведь "разгромил" в ходе оперативно-стратегической игры войска, которые возглавлял командующий Особым Западным Белорусским военным округом генерал Павлов. Остаётся непонятным, почему после этого Сталин не снял с командования ключевым округом этого явно неспособного командующего? Но перед самим Жуковым встала и решалась им задача по скорейшему реформированию армии после тяжёлой финской войны.

И вот В. Денисов обвиняет Генштаб, что он не подготовил плана развёртывания главных сил для нанесения контрудара. И заключает: "Да и имелся ли он вообще?" - Так был ли план у Генштаба? Вот что по этому поводу пишет маршал А. М. Василевский: "В нашем оперативном плане считалось, что немецко-фашистские войска нанесут удар на юго-западном направлении. Исходя из этого, мы здесь сосредоточили основные силы, но гитлеровская Германия сосредоточила максимум сил и средств на центральном направлении".

Откуда же возник такой просчёт? Весной 1940 года Генштабу было поручено составление оперативного плана по отражению возможной агрессии. Руководил его составлением тогдашний начальник Генштаба маршал Б. М. Шапошников. Потом в эту работу включился и Василевский. Б. М. Шапошников правильно определил направление главного удара врага в центре, то есть в Белоруссии, к северу от пограничной реки Сан. Этому главному удару врага противостояли два наших фронта: Северо-Западный и Западный. Здесь, по плану, и сосредотачивались основные силы нашей армии. На юго-западном направлении сил было гораздо меньше. Предполагалось, что для развёртывания вооружённых сил Германии потребуется 15 дней. К тому времени, когда этот план докладывался Сталину, Шапошникова на посту начальника Генштаба сменил Мерецков. Сталин высказал мысль, что Германия прежде всего будет стремиться захватить богатые промышленные сырьевые районы юга, а потому Генштаб должен был план переработать, сосредоточив главную группировку наших войск на юго-западе. План переработали к 15 декабря 1940 года. Осуществлять его стал новый начальник Генштаба Жуков. Согласитесь, что коренным образом менять оперативный план, да ещё человеку новому в Генштабе, очень сложно.

В. Денисов обвиняет Жукова и Тимошенко в неоперативности после получения ими 21 июня указания Сталина о приведении войск в полную боевую готовность. Но Сталин менял свою директиву в течение дня 21 июня. Вечером он дополнил директиву словами: "нападение может начаться с провокационных действий немецких частей" и что "войска не должны поддаваться ни на какие провокации"… Теперь представим себе, как будут воспринимать такие указания люди, на головы которых сыплются бомбы и снаряды? Что им конкретно делать?… Вот почему Жуков и Тимошенко, которых В. Денисов выставляет какими-то медлительными неумехами, бились над тем, чтобы внести в директиву следующее: "в течение ночи скрытно занять огневые точки укре-прайонов на госгранице", "рассредоточить на полевых аэродромах авиацию", "части ПВО привести в боеготовность". За длительность времени, что ушло на передачу директивы, автор статьи клянёт Жукова, призывает не верить его словам. Но вспомним, директива ведь передавалась в войска в ночь на воскресенье, в последние, можно сказать, минуты перед началом войны. Когда сумятица уже была неизбежна.

Единственным хорошим руководителем на начало войны В. Денисовым выставлен Берия, ведь пограничники, подчинявшиеся его ведомству, действительно стояли насмерть. Но дело ведь не в ведомственной принадлежности тех или иных войск, а в их постоянной боеготовности. Пограничникам, по роду их службы, постоянно надлежит быть в полной боевой готовности. Жуков, находясь всего полгода перед войной на посту начальника Генштаба, делал всё для повышения боеготовности войск. Вот программа по усилению боеготовности западных округов, которую разработал Жуков:

1. Укомплектование дивизий западного направления до полного штата.

2. Приведение ПВО в повышенную готовность и укомплектование её до штатов военного времени.

3. Выдвижение трёх-четырёх армий из центра на запад для прикрытия трёх западных округов.

4. Провести отмобилизование части приписного состава.

Жуков уговаривал маршала Тимошенко идти с этой программой к Сталину. Тот не сразу, но согласился. Они вместе выступили на Политбюро.

Сталин выслушал их. Сказал: "Вы, я вижу, заодно". Потом, повысив голос, добавил: "Куда вы нас зовёте? К войне?" - И набросился с ругательствами на Тимошенко. Затем приказал: "Выйдите оба!" После их ухода произнёс: "Это всё Тимошенко делает". - Раскурил трубку и добавил: "Надо бы расстрелять его". Берия хотел подняться, чтобы дать команду на задержание, но Сталин его остановил (по книге: Сульянов А. К. "Маршал Жуков. Слава, забвение, бессмертие").

Приведённая сцена показывает, в какой тяжёлой обстановке трудились Жуков и Тимошенко, о которых с таким презрением отзывается в своей статье В. Денисов вслед за Резуном и Буничем. Позиция этих авторов была уже сокрушительно раскритикована в книге Сульянова о маршале Жукове, других материалах патриотических авторов.

В конце своей статьи В. Денисов заявляет: "Давно пора перестать валить вину за трагические события 1941 года на одного Сталина". По-моему, никто уже не валит. Появилась другая мода: валить вину за трагедию 1941-1942 годов на великого русского патриота, талантливого полководца Георгия Константиновича Жукова, которого Сталин, кстати говоря, всегда бросал на самые опасные и важные участки фронта. Исправлять положение, спасать ситуацию, добиваться победы. И Георгий Константинович никогда не подводил его.

Заканчивая разговор, хочу сказать, что Сталин научился считаться с мнением своего заместителя по работе в Государственном комитете обороны лишь к концу 1942 года. В 1943 году во время Курской битвы их отношения были спокойными и уравновешенными. Одобряя общий политический курс Иосифа Виссарионовича Сталина по подъёму экономики страны, по подготовке её к войне с Германией, не следует, на мой взгляд, закрывать глаза на отрицательные стороны характера этого великого человека и руководителя. Во всяком случае, он мог бы больше доверять Г. К. Жукову, полководцу, владевшему стратегическим мышлением.

Е. Н. Березин,

участник Курской битвы, г. Челябинск

 

ДЕЗЕРТИРЫ

Зима 1942 года была тяжёлой. Война в самом разгаре. Немцы, отброшенные от Москвы, отходили на юг и с особой яростью свирепствовали на покидаемой ими территории: сжигали дома, стога с сеном и соломой, скирды с ещё не обмолоченным хлебом. Горела земля. От нашей деревни фронт был уже недалеко. Слышалось, как грохотали тяжёлые орудия, а по ночам всё небо горело багровым заревом. Война наступала, и с каждым днём фронт продвигался всё дальше вглубь страны. Прошли через нашу деревню отступающие войска Красной Армии. Стало непривычно тихо, тревожно и страшно. Казалось - ещё немного, и немцы войдут в нашу деревню - такую мирную и чистенькую, занесённую до самых труб бесконечно идущим снегом.

В такое неспокойное время угораздило нас поехать на престольный праздник в деревню Лосмино. Это даже не деревня, а скорее хутор. Всего-то 5 дворов. Люди здесь живут добротно, зажиточно, своим миром. Дома у всех крепкие, амбары, сады, пасеки, а вокруг хутора бесконечные колхозные поля. Пшеница, рожь, гречиха, просо - бери от земли всего, сколько захочешь. Несмотря на войну, было людям и что на стол поставить, и чем скотину и птицу накормить.

Погуляли, стали готовиться к отъезду. Дедушка, добрейшей души человек, давал мне, четырнадцатилетней девчонке, как самой старшей из отъезжающих, последние напутствия:

"Ты лошадь-то особо не торопи, она старая, сама возьмёт нужный шаг… Но вожжи из рук всё ж не выпускай, если что - гони во всю прыть!" - Я слушала его, а сама думала: "О чём беспокоится дедушка, что может случиться?"

Из Лосмина выехали, когда было ещё совсем светло. Но зимний день короток, не успели проехать и половины пути, как стемнело настолько, что в двух шагах ничего не видно. Небо затянули тучи, ветер с завыванием гнал позёмку, заметая наезженный санный путь. Я опустила поводья. Лошадь бывалая - дорогу к дому знает, не заблудится, бежит себе неспешно. Да и куда торопиться? Мы сидим в санях, закутавшись в тулупы, зарывшись поглубже в сено. Тепло. На мгновение выглянула луна, осветила местность. Я увидела

деревенское кладбище, от него до дома - рукой подать. Тепло и радостно стало на душе. Наконец-то приехали.

Вдруг лошадь испуганно заржала и встала, как вкопанная. Я приподнялась в санях и вижу: из-за крупа лошади надвигается на нас огромная белая бесформенная глыба. От испуга у меня перехватило дыхание. Сердце было готово вырваться из груди. Я застыла, боясь пошевелиться, девчонки прижались ко мне. Глыба, как коршун над зайчатами, нависла над нами. Выглянувшая на миг луна осветила человека. Я успела разглядеть его: страшный и обросший как зверь, шапка, засыпанная снегом, нахлобучена так, что видны только лишь узенькие щёлочки глаз. Взгляд тяжёлый, угрожающий. И такая лютая ненависть и злоба в нём, что страх побежал по мне мелкими мурашками.

"И откуда несёт вас лихоманка в такую погоду?" - осипшим голосом злобно прошептал он и, не дождавшись ответа, развернулся и, как привидение, исчез в снежной мгле. Я узнала его, а он это понял. Это был наш односельчанин - Семён Гусаков, которого давно и безуспешно ищут. Он - дезертир.

До войны Семён работал в колхозе. Слыл хорошим хозяином, имел добротный дом на краю деревни и жену Степаниду. Стеша небольшого росточка, бойкая, весёлая, неугомонная на выдумки. Лицо её, всегда смуглое, было в мелких рябинках, оставшихся от оспы, перенесённой в детстве. В небольших серых глазах всегда искрились смешинки. Они делали её лицо загадочным и привлекательным. Когда Стеша пела или плясала - собиралась вся деревня. На деревенских посиделках, где собирались лучшие мастерицы, не было ей равных. Всё кипело в её умелых руках.

А Семёна Степанида боялась. Крутой он был. Что не так, не по нему, долго не раздумывая, бил своей ручищей наотмашь, куда придётся. После чего Стеша долго ходила с синяками, прикрывая лицо низко повязанным платком. В деревне её любили и жалели, Семёна недолюбливали.

На войну Семёна Гусакова забрали в августе. Стояла сухая солнечная погода. На гумне скирды с хлебом, у дворов копны с золотистой соломой. В амбарах - зерно нового урожая. Хорошо. Только бы жить - а тут война… Пришли повестки. Мужиков забрали, а Семёна попридержали как механизатора до конца уборки нового урожая, который в тот страшный год выдался на славу.

Провожали Семёна всем колхозом, накрыли столы. Люди плакали, давали напутствия: "Будь здоров, Семён! Береги тебя Бог! Бей фашистов, не жалей их, проклятых, гони с нашей земли!" А Семён сидел за столом угрюмый, низко опустив голову, изредка только кивая в знак согласия.

Оторвавшись от дум, Семён встал, выпил полстакана водки, простился со всеми и, обняв Степаниду на прощание, вышел из избы.

Стеша не пошла за подводой, увозившей её мужа на Великую войну. Его проводили бабы и ребятишки.

Но не успели ещё Семёновы следы простыть и бабьи слёзы высохнуть, как поползли по деревне слухи: сбежал Семён, не доехал до сборного пункта. Кто-то видел его поздним вечером в самом глухом месте у речки, под огородами, где лозины свесили ветки к самой воде. Слухи дошли и до района. В конце ноября, когда выпал уже первый снег, приезжали в деревню люди из органов, но тогда они никого не нашли. Семён как в воду канул. Они не нашли, а народ был уверен, что Семён скрывается где-то в деревне. Сильно изменилась Стешина жизнь. Дом её, когда-то открытый для всех, превратился в глухую крепость, на всех дверях появились замки. Окна занавесились плотной тканью. Сама Степанида изменилась до неузнаваемости - вся почернела, сгорбилась, замкнулась в себе. При виде деревенского почтальона она уже не бежала ему навстречу, а сворачивала в сторону. Видно было, что не ждёт она весточки с фронта, не от кого. Люди, однако, не лезли к ней в душу, понимали, что тяжёлый камень лежит на её сердце.

Пришла весна 1942 года. В конце марта яркое весеннее солнце растопило снег на высоких местах, зазвенели ручьи. Но с приходом весны и война разгорелась с новой силой, немцы рвались к Сталинграду. Война как молотилка пожирала людей, и в деревню всё чаще стали приходить чёрные вести о погибших на фронте отцах, мужьях и сыновьях.

В это время и нагрянули в деревню особисты, искать тех, кто струсил, сбежал, не желая выполнять свой долг перед Родиной. Без шума шли они по деревне, но не подходили к тем избам, в окнах которых светили красные точки неугасимых лампад, зажжённых перед иконами в вечную память о тех, кто отдал свои жизни в боях за Родину.

Но вот - подошли они к избе Талдыкиных, лишь недавно, незадолго до войны, переехавших в деревню с дальнего хутора. Был у них сын Василий - парень добрый, покладистый, перед войной ему исполнилось 18 лет, и его, как и всех годных к службе, забрали в армию. Он вместе с парнями из деревни попал в пехоту, принял присягу, но до фронта не доехал, сбежал и теперь жил открыто у своих родителей, сильно не прячась. Солдаты и офицер из особого отряда быстро вошли в избу и видят: за столом, на конике, в переднем углу, под образами восседает Васька, в одной руке у него ломоть хлеба, а в другой кружка с молоком… А Васька и не испугался - молча встал, вышел из-за стола, у двери снял с крючка старенькую телогрейку, набросил её на плечи и направился к выходу в сопровождении солдат. Мать с криком кинулась за ним, да Василий не остановился, понял он, видно, что не отлежишься на печи за мамкиной юбкой, когда люди жизни свои кладут.

А вот с Семёном Гусаковым вышло не так. На пороге дома ждала солдат Степанида, покрытая чёрным платком, без единой кровинки в лице.

- Ну что, хозяйка, показывай, что у тебя в доме! - поздоровавшись прежде, с ней, мягко сказал старший.

Солдаты не спеша обошли холодную с промёрзшими углами избу. Заглянули на печку, под печку, в чуланы, слазили на потолок, побывали в стойле для скотины, зашли в амбар. Никого. Хотели было уходить, но их внимание привлёк огород, широкой полосой протянувшийся до самой реки, на котором чернели невысокие холмики земли, освободившиеся от снега. Что это? Навоз? Хороший хозяин в зиму навоз на огород не выносит… Подошли поближе - здесь кто-то ходил по огороду и принёс на сапогах землю и песок.

Возвращаясь с огорода, в двух шагах от амбара наткнулись на ворох старой картофельной ботвы, почерневшей от морозов. У крестьян не принято оставлять ботву на огороде, её обычно сжигают. Разбросали ботву и нашли убежище дезертира, оборудованное, как крысиная нора под амбаром.

Стеша молча наблюдала за солдатами. Казалось, всё происходящее не касается её судьбы, только слёзы выдавали страдания, да из груди вырвался сдавленный стон, когда солдаты выводили её мужа. Она не вышла из дома и тогда, когда конвой вёл пойманных дезертиров через всю деревню. Семён, обросший и ссутулившийся, шёл тяжело, ступал по земле, не глядя по сторонам. И Васька шёл, низко опустив свою всклокоченную голову. Ох, как не хотелось им встречаться взглядами с родителями тех, кто погиб на войне, с матерями, потерявшими своих сыновей. Люди осуждали Семёна, здорового и крепкого мужика, струсившего в годину испытаний, но жалели Ваську, молодого парня, крестили его и просили Бога спасти его в тяжёлом бою, в котором он должен будет кровью смывать позор своего дезертирства.

Семён Гусаков и Василий Талдыкин попали в один штрафной батальон, сформированный из таких, как они, дезертиров, и в первом же бою, при штурме высоты, сильно укреплённой немцами, почти весь батальон погиб, но Семён Гусаков остался жив. После войны он не вернулся в родную деревню, где в каждом доме у святых икон теплились поминальные лампады о душах тех, кто не пришёл с полей сражений страшной войны.

В. П. Постникова

 

ТЫ ОСТАЛАСЬ В НАРОДЕ ЖИВАЯ

13 сентября этого года исполнилось 85 лет со дня рождения Героя Советского Союза Зои Анатольевны Космодемьянской. Правда и истина всего того, что связано с именем этой удивительной девушки, - всё это всегда волновало меня.

Свой рассказ начну с марта 1942 года, когда спустя несколько дней после того, как в Кремле Михаил Иванович Калинин вручил матери Зои Космодемьянской Золотую Звезду Героя Советского Союза, Любовь Тимофеевна открыла почтовый ящик, чтобы достать газету. И вдруг к ее ногам упало несколько писем. Она подняла их и раскрыла первое попавшееся - чуть потертый на сгибах фронтовой треугольник без марки. Любовь Тимофеевна прочла:

- Дорогая мать, - и заплакала.

Она не плакала в застывшей от стужи и горя подмосковной деревне Пет-рищево, стоя на коленях перед телом своей девочки. Не плакала, слушая рассказы о Зое ее боевых подруг. Не плакала, когда держала в руках высшую награду Родины. Она никак не могла заплакать, и теперь слезы приносили облегчение.

А письма теперь приходили каждый день, почтальоны за годы войны выучили наизусть Зоин адрес, адрес ее родных.

"…Дорогая мать. Я не знаю Вашего имени. Хватит того, что Вы - мать Зои. Значит, Вы - наша мать, родная, близкая. Не нужно быть нежным сыном, достаточно быть честным солдатом, человеком русской души, чтобы понять Ваше горе, слезы, муку.

Чем Вас порадовать? Что бы сказать Вам такое - нужное, хорошее? Трудно это сделать, но оно есть. Дорогая наша, на днях мы - мстители за Зою, за Вашу материнскую скорбь - вершили достойный суд над одним из убийц нашей родной девушки Зои. Народ аплодировал при этой праведной казни убийцы. Это был он - один из запечатленных на снимке в смертную минуту Зои. Так по одному, по два, по десяти, по сотне, по тысяче - изведем гадов с лица земли.

В этот день я написал стихотворение для бойцов. Прочтите его:

По сугробам босую водили, Выжигали, пытали огнем, Насмехались, куражились, били Своим кованым сапогом. И застыли уста молодые… Затянулось тугое витье… Трепещите, мучители злые, Перед мстительной тенью ее!…

И отомстим! Клянемся Вам именем Вашей дочери, а нашей сестры - родной бессмертной Зои, клянемся своей юностью - отомстим! Не убивайтесь в горе - мы принесем Вам Победу - самое высшее, в жертву чему принесла свою жизнь наша Зоя.

От всего солдатского сердца желаю Вам здоровья и радости.

Лейтенант Владимир Егоров. 3.03.42 г."

Со всех фронтов, со всех концов страны множество теплых, дружеских рук протянулись к Космодемьянским. Писали и дети и взрослые, матери, потерявшие сынов и дочерей на войне, ребята, у которых фашисты убили родителей. Семья Зои не была одинока в своей беде.

Рядом с Любовью Тимофеевной все эти скорбные дни была Клавдия Ми-лорадова, партизанская разведчица, боевая подруга Зои из воинской части N 9903 особого назначения разведотдела штаба Западного фронта. Потомственный педагог, дочь народных учителей, она прожила долгую, достойную, красивую жизнь. Воспитала дочь, внучку, подрастает в семье и правнучка. И все они, как мама и бабушка, работали или работают в школе. К сожалению, в минувшем 2007 году Клавдия Александровна ушла из жизни.

А в начале февраля 1942 года бойцу воинской части N 9903 Клавдии Александровне Милорадовой вместе с командиром Артуром Карловичем Спрогисом довелось принимать участие в опознании тела девушки, казненной фашистами в подмосковном селе Петрищево, Зои Космодемьянской. В эти самые тяжелые часы и минуты Любови Тимофеевны рядом с ней была Клава, она обнимала и поддерживала застывшую от горя и февральской стужи мать своей боевой подруги. Пытаясь отвлечь, все время говорила ей о Зое, рассказывала, как они жили вместе на базе воинской части в Жаворонках, готовились к заданию, переходили линию фронта, взрывали и жгли на подмосковных дорогах фашистские машины, пускали под откос эшелоны с вражеской боевой техникой, резали линии телефонной связи…

И во время войны и после Победы не прерывалась тесная, дружеская связь двух немало повидавших и переживших женщин - Клавдии Александровны Милорадовой и Любови Тимофеевны Космодемьянской. Сколько было

у них встреч, бесед, воспоминаний. Мать Зои и Шуры, двух Героев Советского Союза, пока позволяли силы и здоровье, никогда не отказывалась встретиться со школьниками, пионерами, солдатами воинских частей, ветеранами войны. И очень часто в этих выступлениях принимала участие и Клавдия Александровна. А после кончины Любови Тимофеевны эту почетную Вахту Памяти приняла на свои худенькие плечи ветеран воинской части N 9903, красноармеец Милорадова…

19 февраля 1942 года, через три дня после опубликования Указа о присвоении Зое Космодемьянской звания Героя Советского Союза, Клава написала письмо Любови Тимофеевне.

"Прослушала Ваше выступление по радио. Мне также очень тяжело думать о Зое, но я горжусь таким мужественным товарищем. Верьте мне, Любовь Тимофеевна, что за Зою буду мстить я - товарищ-боец, член одного и того же отряда. Пока от моей руки погиб только один фашист, но клянусь Вам, что теперь их падет от моей руки гораздо больше. Все они найдут свою могилу под стенами нашей родной Москвы, за которую отдала жизнь Ваша дочка.

До сих пор не могу забыть последний день на привале за линией фронта, когда Зоя поделила со мной кусочки льда, зная, что я очень устала после разведки и хочу пить. Она была хорошим товарищем, мужественным бойцом. Память о Зое будет жить вечно, ее имя никогда не будет забыто, оно войдет в историю Великой Отечественной войны. Будьте здоровы! До скорой встречи после нового задания, когда я приду с Победой!

Клавдия Милорадова".

Это письмо Клавы, как я уже сказала, было написано в феврале 1942 года, 66 лет тому назад. И как хочется ныне, в 2008 году, так же безоглядно верить, что Память народная о Зое будет достойна ее Подвига, вновь поднимется и утвердится на той высоте, что, казалось, навсегда завоевала в сердцах советских людей восемнадцатилетняя московская школьница Космодемьянская в февральские дни сорок второго…

А тогда, после публикаций в газете "Правда" очерков Петра Лидова "Таня" и "Кто была Таня", авторитет Зои на фронте и в тылу был непререкаем. Снимок замученной врагами девушки с обрывком веревки на шее, сделанный фотокорреспондентом Сергеем Струнниковым, взволновал всю страну, весь фронт, что раскинулся от Белого до Черного морей, и тыл, что начинался сразу же за линией фронта и на многие тысячи километров простирался к востоку.

Народный гнев и жгучая ненависть к гитлеровским палачам ширилась, переплавлялась теперь в благородную ярость советских бойцов и командиров, устремленных вперед, на запад. На броне танков, самоходных орудий, на фюзеляжах боевых самолетов, авиабомбах и снарядах, посылаемых на головы немецко-фашистских захватчиков, солдатами Красной Армии были написаны в великом множестве слова: "За Зою!"

У воинов, гнавших врага с нашей земли, появился теперь особый, жгучий "интерес" к 197-й пехотной дивизии вермахта, особенно к 332-му полку, которым командовал подполковник Рюдерер. Это по его приказу и по своей "инициативе" солдаты и офицеры полка допрашивали, пытали, истязали Зою Космодемьянскую, гоняли ее босой в морозную ночь по снегу, строили посреди Петрищева виселицу, а затем казнили юную патриотку. Они сфотографировали все это злодейство, чтобы похваляться потом снимками, где душегубы запечатлены были рядом со своей жертвой в то страшное морозное подмосковное утро 29 ноября 1941 года…

Советская разведка всех уровней и назначения (полковая, дивизионная, армейская, включая агентурную) старались отследить, установить точнее, где в данный момент, на каком участке советско-германского фронта находится дивизия, полк гитлеровских палачей, убийц Зои Космодемьянской. И уже вскоре, в боях под Смоленском, 332-й полк подполковника Рюдерера был разгромлен Советской армией. Был убит в бою и тот самый офицер-фотолюбитель - это в его полевой сумке бойцы нашли фотографии всего гитлеровского злодейства в Петрищеве. Пять "поэтапных" снимков последних минут жизни Зои Космодемьянской были напечатаны во фронтовых и центральных газетах и вызвали новую волну гнева и возмущения нашего сражающегося с фашизмом народа.

Уходя в бой, воины советские клялись, что будут сурово, беспощадно мстить за Зою. Вот что писал военный корреспондент газеты "Вперед на врага!" майор Долин 3 октября 1943 года:

"Несколько месяцев назад 332-й пехотный полк, солдаты и офицеры которого зверски замучили Зою, был отмечен на участке нашего фронта. Узнав, что перед ними стоит полк палача Рюдерера, казнившего Зою Космодемьянскую, бойцы поклялись не оставлять в живых ни одного из вояк этого проклятого полка. В боях под селом Вердино немецкий полк палачей нашей Зои был окончательно разгромлен. Сотни гитлеровских трупов остались в развороченных дзотах и траншеях. Когда у пленного унтер-офицера полка спросили, что он знает о казни юной партизанки, тот, дрожа от страха, залепетал:

- Это сделал не я, это Рюдерер, Рюдерер!

Захваченный на днях другой солдат на допросе заявил, что в 332-м полку от тех, кто был под Москвой, участвовал в казни Зои Космодемьянской, уцелело лишь несколько человек… Святая, праведная месть находила гитлеровских палачей повсеместно - и на широком советско-германском фронте, и за линией фронта, в глубоком тылу. Там, в Белоруссии, Смоленской, Псковской, Новгородской, Ленинградской областях России, в Прибалтике, на Украине действовали боевые товарищи Зои Космодемьянской - диверсионно-разведывательные группы воинской части N 9903 особого назначения. Летели под откос вражеские эшелоны с живой силой, боевой техникой и боеприпасами. И все это вам, палачи и убийцы, за нашу Зою!"

Уже в 1944 году, во время операции "Багратион", 332-й немецкий пехотный полк, пополненный новыми вояками после очередной "тотальной" мобилизации, был вновь разгромлен Красной Армией. Остатки этой проклятой нашим народом гитлеровской части оказались в Бобруйском "котле". И там были окончательно добиты, уничтожены совместными ударами армии и партизан Белоруссии. Там же нашел свой бесславный конец и убийца Зои подполковник Рюдерер.

В боях против 197-й гитлеровской пехотной дивизии участвовал и брат Зои, лейтенант-танкист Александр Космодемьянский. Вот что писал в другой армейской газете "Уничтожим врага!" военный корреспондент майор Вершинин:

"Части Н-ского соединения добивают в ожесточенных боях остатки 197-й пехотной дивизии врага. Опубликованные в газете "Правда" пять немецких фотоснимков расправы гитлеровцев над Зоей вызвали новую волну гнева у наших бойцов, командиров. Здесь отважно сражается и мстит за сестру брат Зои - танкист, гвардии лейтенант Александр Космодемьянский. В последнем бою экипаж его танка "КВ" первым ворвался во вражескую оборону, расстреливая и давя гусеницами гитлеровцев".

И так было до конца войны, святую, праведную месть несли на своих штыках советские воины, освобождая от ненавистного врага - гитлеровских убийц и палачей - свою родную землю и народы порабощенной Европы.

Космодемьянская стала первой из 27-ми девушек-партизанок, удостоенной высшей награды Родины. Второй была подмосковная комсомолка Лиза Чайкина. А последней стала старшая подруга Космодемьянской по части специального назначения N 9903, разделившая ее воинскую судьбу и казненная гитлеровцами в один и тот же день с Зоей - разведчица Вера Волошина. 6 мая 1994 года ей было присвоено звание "Герой России".

Зоя Анатольевна Космодемьянская родилась 13 сентября 1923 года на Тамбовщине в селе Осиновые Гаи. Отец и мать девочки, её дед и бабушка были хорошо известны жителям Осиновых Гаев, пользовались уважением односельчан. Волостной писарь, дед Зои, Тимофей Иванович Чуриков, всем своим шестерым детям дал образование. Его дочь, мать Зои Любовь Тимофеевна, закончила гимназию в городе Кирсанове, работала в Осиновых Гаях сельской учительницей. За Анатолия Петровича Космодемьянского, сына православного священника, Любовь Тимофеевна вышла замуж в самом конце 1922 года. Весной 1930 года семья переехала в Москву, где уже жили брат и сестра Любови Тимофеевны. Мать Зои стала преподавать в начальной школе, а отец девочки работал в Сельскохозяйственной Академии. Семья получила комнату в доме N 7 по Александровскому проезду. Когда Зое исполнилось двенадцать лет, умер её отец. Жить на одну материнскую зарплату стало трудно. Но дети - Зоя и Александр не унывали, учились в только что отстроенной школе N 201. Брат и сестра закончили девятый класс, когда началась

война. Пришлось бросить школу и пойти работать на завод "Борец". Но молодые люди не прекращали своих попыток попасть на фронт…

На стене одного из зданий Московского энергетического института укреплена мемориальная доска со следующим текстом: "В 1941-42 годах в правом крыле этого корпуса МЭИ формировалась группа партизанско-разведыва-тельной части N 9903. Среди награждённых бойцов части пять удостоены высокого звания Героя Советского Союза: Космодемьянская Зоя, Колесова Елена, Дронов Никита, Линьков Григорий, Банов Иван". К ним надо отнести и Веру Волошину, разделившую участь Зои. Из двух с половиной тысяч бойцов воинской части N 9903 до Победы не дожили 950 человек. Замучены в гестапо - 12 человек, повешены, расстреляны, сожжены заживо гитлеровцами - 18 человек, сотни юношей и девушек погибли в ходе боевых столкновений с противником. Зое Космодемьянской выпала участь стать символом, обобщённым образом всех этих героев.

Как правило, все центральные и местные газеты Советского Союза, а также многие печатные издания зарубежных стран, особенно к памятным датам, публиковали материалы о Зое Космодемьянской. Однако в конце восьмидесятых годов минувшего столетия, особенно после начала горбачевской "перестройки", возникло стремление к "переосмыслению" нашего недавнего прошлого. Тогда стали появляться публикации самого неожиданного свойства: был ли на самом деле подвиг Александра Матросова, закрывшего своим телом вражеский пулемет? Может, он просто споткнулся на бегу и упал на амбразуру? (Кто это писал, наверное, был не в своём уме: как это можно - просто споткнуться и упасть на амбразуру? До неё ведь надо ещё добежать под бешеным пулемётным огнём!) Появились статьи о героях-панфиловцах, авторы которых пытаются перекроить историю, "уточнить", "исправить" подвиг защитников Москвы, отстоявших столицу у разъезда Дубосеково.

Не миновала, да и не могла обойти чаша сия и Зою Космодемьянскую. В газете "Аргументы и факты" N 38 за 1991 год под рубрикой "К обстоятельствам гибели Зои Космодемьянской" выступил живший тогда в Алма-Ате некто Александр Лазаревич Жовтис со статьей "Уточнения к канонической версии"…

Ссылаясь на рассказ умершего к тому времени писателя Н. И. Анова (Иванова) этот самый Жовтис выдвинул ряд "уточнений" к "канонической", по его словам, версии подвига Зои Космодемьянской. Итак, А. Л. Жовтис не сам побывал в Петрищеве, а написал свои "уточнения" со слов другого, умершего уже человека. И это не ссылки на оставшиеся после смерти Анова рукописи, записные книжки и т. п., а лишь произвольный пересказ того, что он слышал когда-то от покойного писателя. Согласитесь, что все это несерьезно и нелепо для человека, считавшего себя серьезным писателем.

Естественно, что в публикации А. Л. Жовтиса в "Аргументах и фактах" много неточностей, а попросту лживых "аргументов" и "фактов". Можно лишь подивиться явному непрофессионализму редакторов уважаемого издания, напечатавших без критического анализа и проверки досужее сочинение Жовтиса.

Например, он, ссылаясь на все того же покойного Анова, пишет, что в Петрищеве немцев вовсе не было, они находились в соседней деревне. И тут же в сноске пишет, что, к сожалению, не помнит, в каком же это населенном пункте вблизи Петрищева немцы находились. Он, также как и покойный писатель Н. Анов, не уточнил фамилию сельской учительницы, поведавшей "истинную правду о гибели Зои Космодемьянской". Маленькая, сморщенная старушка Лукерья тоже что-то добавила в "копилку" двух литераторов. А как фамилия этой старушки, автор статьи в "Аргументах… " спросить… запамятовал.

Много других несуразностей, неправды скопилось в этом "документе", вышедшем из-под пера Жовтиса в юбилейный для Зои год, в пятидесятую годовщину ее героической гибели. И неудивительно, что на защиту чести и достоинства боевой подруги поднялись, как один, пожилые, воевавшие люди, не словом, а делом, своей кровью отстоявшие Москву осенью 1941 года - ветераны воинской части N 9903 особого назначения разведотдела штаба Западного фронта.

Они отправили в редакцию "Аргументов и фактов" гневное письмо - опровержение, на которое сотрудники газеты не удосужились ответить.

Но это было бы, как говорится, полбеды. Маховик грязи и клеветы, вылитый на Зою, продолжал раскручиваться…

В очередных номерах "Аргументов и фактов" появились новые лживые материалы. Например, о том, что Зоя Космодемьянская болела шизофренией, что вообще в Петрищеве была казнена другая девушка и т. п.

Трудно понять, чем же руководствовались авторы и редакция газеты "Аргументы и факты", готовя, печатая огромными тиражами свои "Уточнения к канонической версии" гибели Зои Космодемьянской и о других славных Героях Отечества нашего. Думается, что все это не ошибки и случайные просчеты, а недостойная солидного издания линия на то, чтобы опорочить, оболгать славные дела, героизм советского народа. Тем самым лишить молодежь нравственной опоры в виде высоких идеалов, примеров достойного служения своей Родине и народу.

Ветераны воинской части N 9903, родной для Зои, Веры Волошиной и Елены Колесовой, не дождавшись ответа из редакции на свое гневное письмо-опровержение, провели свое расследование. Они снова собрались в Петрищеве, их не остановили годы и болезни, фронтовые раны и дальний путь. Сослуживцы чувствовали, что надо отстоять от лжи и клеветы не только светлый образ Зои, но в ее лице всех живых и павших защитников Москвы.

Ветераны вновь встретились в деревне с местными жителями, поговорили с людьми, пережившими здесь немецкую оккупацию. И помог им в этом святом деле поиска правды, в этом поединке с кривдой талантливый журналист и литератор Виктор Стефанович Кожемяко - неутомимый следопыт истории.

Много времени он провел в военных архивах, по крупицам собирая истинные аргументы и факты о жизни, боевых делах, героической гибели Зои Космодемьянской. Неоднократно бывал он в Петришеве, прошел последним, крестным путем Зои. Жители деревни уже хорошо знают этого пытливого, приветливого человека. Но особенно сердечно, с большой благодарностью относятся к Виктору Стефановичу Кожемяко три сотрудницы музея Зои Космодемьянской - Надежда Серафимовна Ефременкова, директор, Татьяна Григорьевна Тинькова и Надежда Владимировна Савосина - научные сотрудники. Это очень трудолюбивые, самоотверженные женщины, вся их жизнь посвящена высокому и бескорыстному служению людям.

Виктор Стефанович Кожемяко тщательно записал, документировал воспоминания жителей деревни, которые знали, помнили события поздней осени 1941 года. И на поверку оказалось, что все, о чем писали Жовтис и ему подобные, - ложь и клевета.

… С того памятного, страшного дня - 29 ноября 1941 года прошло более шестидесяти лет. К сожалению, давно не переиздавалась замечательная книга Любови Тимофеевны Космодемьянской "Повесть о Зое и Шуре", написанная специально для юношества, молодежи, а также величественная поэма Маргариты Алигер "Зоя", вышедшая в свет в сентябре 1942 года. Как было бы хорошо, если бы московские и тамбовские издательства откликнулись на юбилей - 85-ю годовщину со дня рождения Зои и подарили молодежи России эти замечательные книги!

У нас в столице в последние десятилетия многое делается для того, чтобы сохранить память о Зое Космодемьянской, ее боевой подруге Вере Волошиной и других бойцах и командирах воинской части N 9903. В священные, памятные даты - дни рождения Зои, ее гибели совершаются траурные митинги на Новодевичьем кладбище, где похоронены Зоя, ее мама и брат Александр. Проводятся регулярные поездки в село Петрищево Рузского района, где была казнена Зоя, которые организует Комитет по общественным связям Правительства Москвы. На Ярославском направлении Московской железной дороги летом 2003 года появились два электропоезда имени боевых подруг Зои Космодемьянской и Веры Волошиной. На головных вагонах поездов сделаны соответствующие надписи, нарисованы Звезды Героев, а в их салонах на самых видных местах размещены большие фотографии Веры и Зои, их краткие биографии.

В Москве, почти за спиной станции метро "Автозаводская", чуть левее, убежав от улиц широких, строений высоких, поднялась пятиэтажная школа давней постройки, с добротной отделкой окон и парадного входа. Уже давно, почти сорок лет скоро исполнится, как школа эта, носящая ныне номер 1272, стала своеобразной "вотчиной" уже знакомой читателю воинской части N 9903 особого назначения. Есть в школе и своя "разведка" - отряды юных следопытов, которые вот уже почти сорок лет, естественно, обновляя ежегод-

но свой "личный состав", собирают материалы по истории воинской части N 9903, совершают походы по местам давних боев и походов разведчиков, записывают и бережно хранят их рассказы, воспоминания. Все эти годы отряды следопытов возглавляла Ольга Алексеевна Гурычева, учитель английского языка. Но недавно, вступив в пенсионный возраст, уступила она свои обязанности "главного следопыта школы" ученице и наследнице своей - Арине Васильевне Нестеровой. Учащиеся школы N 1272 за минувшие годы десятилетия собрали богатейший материал по истории воинской части N 9903 особого назначения, где сражалась Зоя. Благодаря их настойчивому, целеустремленному поиску появилась несколько лет назад книга "Военные партизаны", составленная кандидатом исторических наук Дмитрием Мариновичем Дмитриевым.

На традиционных декабрьских встречах ученики встречают ветеранов, как только они переступают порог школы, помогают раздеться в гардеробе, вручают своеобразные мандаты каждому и провожают в зал, где и состоится главное действие. На моей памяти таких встреч было уже около сорока. Они получились, конечно, разными - по задумке организаторов, по яркости талантов. Трудно пересказать все увиденное, но особенно запомнилась одна такая встреча, состоявшаяся несколько лет тому назад. На сцене, что в актовом зале школы, появились юноши и девушки - ученики старших классов. Были среди них и недавние выпускники школы, студенты московских театральных вузов. Все парни и девчата одеты в армейские шинели, защитные гимнастерки, пилотки… Словом, пришли из той далекой военной поры. И с оружием - трехлинейками дедовских времен, наганами, автоматами. Костерок, конечно, его искусная имитация, теплился на сцене, а вокруг него двигались, стояли, сидели на корточках, лежали, укрывшись плащ-палатками, разведчики. Там были и Борис Крайнов, и Зоя Космодемьянская, и Вера Волошина, и Елена Колесова, другие бойцы и командиры части особого назначения. Как говорится, перевоплощение было полное, по-настоящему убедительное, талантливое. Даже дух захватывало, слезы навертывались на глаза.

А в зрительном зале - пожилые, седые люди, были и такие, что пришли сюда, опираясь на палки и даже костыли. А на сцене шла, вершилась их юность боевая. Только не было среди сидящих в зале и украдкой вытирающих слезы зрителей Бориса Крайнова, Зои Космодемьянской, Веры Волошиной, Елены Колесовой. Их не было среди живых…

Ученики и их наставники из московской школы N 1272 и ныне ведут свой бой за славную историю Отечества нашего, за память о погибших Героях, не пожалевших своей жизни за нашу свободу. Хотелось бы, чтобы такая работа не прекращалась еще долгие и долгие годы. Ведь мирный "бой" за память о павших - это сражение за будущее нашей страны. А в это счастливое будущее России так безоглядно верили, уходя в бессмертие, бойцы и командиры воинской части N 9903.

Ирина Фролова,

журналист, ведущий редактор Государственной Публичной Исторической библиотеки, г. Москва

 

СЕРГЕЙ КЛЮЧНИКОВ

"ВМЕСТО ТЕЛА - СТРАНА, ВМЕСТО СЕРДЦА - СТРУНА…"

(Воспоминания о Николае Шипилове)

Я не был близким другом Николая Шипилова - наши отношения можно назвать скорее приятельскими. Однако в середине 80-х в течение полутора лет мы общались с Колей очень тесно, практически ежедневно. С первого же момента знакомства Николай был мне невероятно интересен - и как глубокая, внутренне очень свободная личность, и как большой силы художник. Интересен был он мне и в силу моей профессии: это был один из самых ярких и талантливых людей, встреченных мною в жизни, и каждая встреча с ним давала мне пищу для ума как психологу, специализирующемуся на изучении скрытых ресурсов психики, творческих состояний, трансперсонального опыта. Мы подолгу разговаривали, и я с огромным удовольствием слушал его рассказы о своей жизни.

Анализируя сам факт нашего знакомства с Колей, я вполне могу допустить, что оно могло бы не и состояться. Мы жили с ним в одном городе, но, как говорится, вращались в разных кругах. У меня был дом и стабильное положение в обществе, у него этого не было. Я занимался психологией, он - литературой. Я вел относительно спокойный и размеренный образ жизни, он, в силу отсутствия своего жилья - бурный и хаотичный. Общие знакомые, конечно, были - но, в общем, не так уж много…

С того момента, как я заинтересовался шипиловскими песнями и стал искать их автора, мой путь к личному знакомству с Колей длился около двух лет. Ощущение было, что я пытаюсь ухватить хвост кометы со сложной траекторией полета. Вроде вот она - рядом, но в последний момент всегда проносится мимо (тут я невольно вспомнил строки Колиной песни о себе: "Как родственник комете, как младший брат огня"). К тому же сама эта комета имела два лица, две ипостаси: что называется, "социальный образ", порожденный сплетнями и слухами, и живая Колина личность, при ближайшем рассмотрении сильно отличающаяся от него.

Однако все по порядку.

Первые слухи

Впервые о Шипилове я услышал от одного малоизвестного новосибирского поэта и барда Александра П-ва. Человек специфический, глумливый и циничный, он так охарактеризовал личность Николая: "Это парень очень талантливый и очень темный. Он гораздо талантливее меня в своих лучших песнях - например, таких, как "Дурак и дурнушка". Я, заинтригованный такой оценкой, попросил Александра спеть какую-нибудь песню этого автора. И тот залихватски сбацал:

Эх, драками

Да за бараками

Отметим, братья, Первомай!

Пей, Кузьма,

Да Ваську бей, Кузьма,

Да не робей, Кузьма,

Спинжак сымай!

Куплет вызвал у меня в сознании образ этакого гуляки, драчуна и творца блатной песенной лирики в духе раннего Высоцкого. На мой вопрос, в чем проявляется "темнота" Шипилова, П-в предположил: мол, "кто-то его сильно испортил". Впоследствии мы с Колей и моей сестрой Мариной долго смеялись над этой оценкой, настолько она оказалась дурацкой. Шипилов был очень самостоятельным и творчески самодостаточным человеком. Повлиять на него было очень трудно - как правило, влиял он сам. Как я понял позднее, оценка Коли, выданная П-вым, характеризовала скорее его самого.

В 1983 году я познакомился с неким Сергеем Зубаревым, человеком неопределенных занятий, который представился близким другом Шипилова. Он пересказал и даже напел мне и моей сестре несколько песен Николая. Они заинтересовали нас - и как сильная песенная лирика, и в музыкальном отношении. Зубарев готов был без устали рассказывать многочисленные истории из бурной жизни Шипилова и, казалось, был покорен обаянием его личности и творчества. Он даже с гордостью поведал, что некоторые строчки Шипиловских песен посвящены ему. Например, герои "Пехотурушки" - Иван, Сергей да Николай - это, по версии Зубарева, Иван Овчинников (ближайший друг Коли), он - Сергей Зубарев, и сам Коля. Впоследствии Коля был весьма удивлен этой версией (в отношении "Сергея"), и категорически опроверг ее. Таких историй было немало. Каких только легенд я о Шипилове не наслушался! Общий контур их был таков: беспаспортный бродяга, гусар и дамский любимец, бесстрашный драчун и авантюрист, бросающий вызов судьбе, всеобщий друг, имеющий по всему Советскому Союзу тысячи поклонников и поклонниц… Все эти слухи имели под собой некоторую почву, но в целом все это было раздуто, гиперболизировано или было второстепенными проявлениями Колиной личности, заслоняющими главное.

Много шуму наделала в Новосибирске история с выездным литературным совещанием группы московских писателей, поэтов и критиков. На нем как раз и состоялось открытие шипиловского таланта: повесть "Литконсультант" была высоко оценена, напечатана в журнале "Литературная учеба" и сразу принесла ему всесоюзную известность.

А летом 1983 года до нас дошла печальная новость: Зубарев рассказал нам, что у Николая утонула жена, Ольга Поплавская, что он тяжелейшим образом пережил ее смерть и теперь лежит в больнице с сердечным приступом. Впоследствии Николай посвятил погибшей жене множество замечательных песен.

Однако слушать песни барда в чужом воспроизведении, тем более, если воспроизводит человек без слуха и голоса - занятие неблагодарное. Захотелось услышать их если не вживую, то хотя бы в записи. И вот такая возможность представилась - у моего тогдашнего приятеля Миши Кротова появилась кассета шипиловских записей. Низкий грудной голос пел "Собаку барина Путилова", "Ваньку Жукова", "В этом тихом коридоре", "Фортуну-фортунату". Я отметил для себя их силу и лирическое изящество, и мне снова очень захотелось увидеть и послушать их автора вживую. Поэтому, когда до меня дошел слух, что этот трудноуловимый Шипилов будет на какой-то вечеринке в новосибирском Доме актеров, помню, что я поехал туда с большим удовольствием.

Знакомство в Доме актеров

В Доме актеров собрался почти весь тогдашний наш творческий полубомонд, полу-андеграунд. Почти сразу я заметил друга Шипилова, Ваню Овчинникова, с которым незадолго до этого мы шапочно познакомились. Естественно, я воспользовался ситуацией и попросил Ивана, уже крепко принявшего на

грудь, познакомить меня с Николаем. Артистичный Ваня с характерной для него наигранной важностью попросил меня подождать. Я не знал, как Шипи-лов выглядит, но немного представлял его себе по рассказам, потому сразу выделил для себя среди множества гостей невысокого темноволосого человека с лихими усами и пронзительным взглядом. "Наверное, и есть знаменитый бард Шипилов", - подумал я. Действительно, после того как Ваня Овчинников пару минут пошептался с ним, Шипилов с "рюмкой чая" в руках сам подошел ко мне, представился и своей характерной скороговорочкой сказал: "Серега Зубарев давно уже мне говорил, что какой-то парень хочет со мной познакомиться". Мы чокнулись, выпили, и я сказал ему, что мне очень хочется послушать его песни живьем. Коля был не против, тем более выяснилось, что мы - почти соседи: он снимает квартиру недалеко от нашего дома. Затем разговор перекинулся на его успехи в новосибирском литсеминаре. Он сразу уточнил, что делом жизни считает свою прозу, а песни - это так, "для души".

Какое-то время банкет продолжался, и я уже пересел к Шипилову и Овчинникову за один стол. Я обратил внимание, что хотя Коле периодически приходилось чокаться с разными людьми, он, в отличие от быстро захмелевшего Ивана, был трезв и практически не пьянел. Когда мы ночью втроем поехали к Коле на квартиру и стали ловить такси, то эксцентричный Иван так шумел и буянил, что вскоре около нас остановилась милицейская машина, и двое сотрудников потребовали у нас документы. Иван мгновенно присмирел, а Николай вытянулся в струнку и вообще как-то слился со стеной. Впоследствии я не раз наблюдал подобную реакцию Шипилова при появлении милиции. Причина ее стала мне понятна, когда я узнал, что Николай в течение многих лет не имел паспорта. Документы оказались только у меня. Но мои слова, что это известные писатели, возвращающиеся из Дома актеров после банкета, возымели действие - нас оставили в покое.

Квартира, снимаемая Николаем, оказалась "лежбищем" вольного холостяка - пустой холодильник, стол и тумбочка, заваленные рукописями, что называется, творческий беспорядок… Мы еще посидели, поговорили, а потом быстро уснули. Засыпая, я подумал, что пока не составил какого-то особого впечатления о Николае, кроме того, что он оказался открытым, естественным и легким в общении человеком.

Утром, на трезвую голову, я увидел совсем другого Колю. Передо мной был веселый, заводной, артистичный, необычайно остроумный человек. Каламбуры, шутки, игра в словечки - все это из него просто фонтанировало. Он все время подтрунивал над Иваном, который, впрочем, тоже за словом в карман не лез. Но, увы, в доме не было гитары - Коля оставил ее где-то в Академгородке. Я предложил пойти к нам домой (у меня была гитара) - мне очень хотелось, наконец, послушать Колины песни. К тому же, когда я прочел друзьям на память несколько стихотворений моего отца - поэта Юрия Ключникова, те отреагировали с большим одобрением и, в свою очередь, захотели с ним познакомиться.

Коля с Ваней пробыли у нас до глубокой ночи. На всю нашу семью песни Николая произвели очень сильное впечатление. Он начал с одной из последних - "Воспоминаний долгих век…", посвященной погибшей жене. Я был сразу покорен: великолепный низкий голос, высокая техника игры, изящество и сила слога и, главное - особая пронзительная шипиловская искренность… Тогда он спел все свои "коронки" - "Ваньку Жукова", "Дурака и дурнушку", "Ты не права", "Шикотан", "Огни барачные" и, конечно, "После

бала".

- Какое твое мнение о Николае? - спросил я отца на следующий день после знакомства.

- Светлейший мужик! - ответил отец.

Начало дружбы

Почти сразу Шипилов очень подружился с моей сестрой Мариной, журналисткой одной из новосибирских газет, и стал бывать у нас дома практически ежедневно. В наш дом потек за ним бесконечный круг его друзей и знакомых. Николай был знаком практически со всей творческой средой Новосибирска, да и не только творческой. Среди его друзей были писатели, поэты, журна-

листы, художники, актеры, ученые, музыканты, военные, спортсмены и люди самых экзотических профессий - к примеру, патологоанатомы. Через нашу квартиру прошли десятки, если не сотни, новых знакомых - его друзей и подруг. И, надо признаться, наши родители быстро устали от этого нового ритма жизни…

Мы оказались в сложной ситуации. С одной стороны, хотелось поддержать талантливого, бездомного и неприкаянного человека, дать ему возможность сесть, наконец, за письменный стол. С другой - пьянящий воздух непрерывного праздника, всегда окружавший Шипилова, действовал на нас столь сильно, что мы и сами нередко становились инициаторами веселых застолий. Коля радостно поддерживал наши инициативы, знакомил нас со всеми новыми друзьями, приезжавшими повидаться с ним со всех концов страны. Каждая встреча превращалась в потрясающий домашний концерт. Сколько людей уходили покоренными волшебным пением "божией птицы", как позднее назвала Шипилова поэтесса Валентина Невинная! Какое-то электрическое поле всеобщего обожания, окружавшее тогда Николая, я помню и ощущаю до сих пор.

Мне неоднократно приходилось наблюдать, как люди самых разных эстетических предпочтений с одинаковым восторгом воспринимали песни Шипи-лова. Помню, как мой товарищ, новосибирский искусствовед Володя Назан-ский - эстет и блестяще образованный человек, впервые послушав у нас на кухне Колины песни, восхищенно выдохнул: "Я пережил экстазис!" Помню, Коля что-то говорил о поэзии обэриутов, о Хармсе, Вагинове, и Назанский очень высоко оценил широту литературных взглядов Николая, отметив в то же время некнижный характер его песенной эстетики: "Он глубоко знает жизнь!" Помню также, что Колины песни произвели большое впечатление и на другого блестящего эстета, профессора филологии, специалиста по творчеству Высоцкого Юрия Владимировича Шатина. Особенно он умилился вторым шуточным финалом шипиловского хита "После бала":

Никого не пощадила эта осень,

Даже дворница, что листья в рай сгребала,

Поскользнулась, захромала,

Видно, ногу поломала -

Так кончаются романы после бала…

Колины убеждения и религиозные искания

В те года Николай казался нам с сестрой полностью сложившимся человеком, настолько битым и закаленным жизнью, что повлиять на его взгляды было очень непросто. К этому времени сформировались и его жизненная философия, и политические взгляды, и творческие принципы. В споре между славянофилами и западниками он был, конечно, на стороне первых. Помню, на вопрос: кто ему ближе - евразиец Лев Гумилев или русский патриот Владимир Чивилихин, он без колебаний выделил второго. В то же время острый ум, здравый смысл и великолепное чувство юмора не позволяли ему отождествлять себя с зарождавшимся тогда националистическим движением, которое позже оформилось в движение общества "Память". Еще в большей степени критичен он был в своих художественных пристрастиях. В этом отношении он был весьма взыскателен, я бы сказал - аристократичен. Не любил прямолинейной пропаганды, декларации идей ни в жизни, ни в творчестве.

Художественный вкус у Коли был врожденным, и все же в юности немалое влияние на формирование шипиловской поэтики с ее бесподобной игрой слов, свежестью метафор, внутренними рифмами оказали такие своеобразные поэты, как "поэт-дворник" Иван Овчинников и (до некоторой степени) "поэт-грузчик" Анатолий Маковский. Молодость Коли прошла в тесном общении с кругом авторов из литобъединения Ильи Фонякова 60-70-х годов, позже названным "Гнездом поэтов". Помимо Овчинникова и Маковского, в этот круг входила целая плеяда талантливых сибирских писателей: Петр Степанов, Александр Денисенко, Валерий Малышев, Нина Грехова, Жанна Зырянова, Нина Садур, Петр Кошель. Эта творческая школа, где кипели жаркие литературные споры и слагались основы новой поэтики - неприятие "красивости", "литературности" текста, ориентация на разговорную речь, особый "старо-

русский" синтаксис, - по признанию Коли, была очень важной для него. Она помогла ему соединить народность главной темы с аристократической простотой и изяществом формы.

За аристократизм вкуса Шипилову порой приходилось платить весьма высокую цену. В середине 80-х Коля однажды привез из Москвы в Новосибирск целый чемодан книг Набокова. Он поместил драгоценный багаж в камеру хранения в Академгородке, и тот был немедленно конфискован бдительными кагэбэшниками, которые не могли допустить такого вольнодумия. Шипилова вызвали куда следует и долго пропесочивали. Рассказывая нам об этом событии по горячим следам, Николай сообщил, что ему там показали большую папку, посвященную мне и моей идеологической неблагонадежности: "Имей в виду, Серега - на тебя там целое дело сшито!" Помню пронзившее меня тогда чувство благодарности к нему - ведь наверняка с него там брали слово, а может быть, и подписку о неразглашении.

Был ли Николай диссидентом? Нет. Хотя имел полное право, тем более что власть давала кучу поводов не любить ее. Речь идет, прежде всего, о местной новосибирской власти - обкоме и Союзе писателей. Однако ни разу я не встречал у него ноток ненависти или желания мстить. Была обида, досада, может быть, раздражение. Конечно, он осознавал масштаб своего таланта, но принципиально не хотел суетиться и лезть наверх, да и к тому же не умел это делать. Он ощущал себя, как и сам определил, скорее эмигрантом в своей стране. Причем эмигрантом не столько добровольным, сколько вынужденным, а еще точнее - нелегалом. Человек, не умеющий подолгу обижаться, он не обижался и на режим, хотя, конечно, свой "зуб" и критический взгляд имел. Особенно ему не нравилось вранье в газетах и равнодушие властей к проблемам и бедам простого человека. Поэтому очень странно слышать сегодня периодически раздающиеся с разных сторон упреки в "просоветскости" шипиловского творчества. Любой мало-мальски знакомый с ним человек просто посмеется над любыми попытками сделать из вольного художника-бродяги идеологизированное существо, умиляющееся советскими идеалами. Достаточно вспомнить такие песни, как "Отец, ты воевал на Сахалине…", или "Говорят, что на БАМе у вас…" ("Песня о вранье"), чтобы раз и навсегда закрыть тему шипиловского советизма. Единственное сообщество, которому он внутренне принадлежал - это русская патриотическая интеллигенция, идет ли речь о политических взглядах или художественных вкусах.

Показательным в этом вопросе было отношение Шипилова к Высоцкому. Я уверен, что когда Николай определял свое место в пространстве авторской песни, он отталкивался от фигуры Высоцкого. "Не от Окуджавы же он должен был отталкиваться", - справедливо сказал мне один приятель, знавший Ши-пилова много лет. Действительно, не от Окуджавы, оказавшегося в 1993 году с Николаем - защитником Дома Советов - по разные стороны баррикад.

Отталкивание было не фигуральным, а буквальным. Признавая могучий талант Высоцкого, Коля был против превращения его в кумира, в образец для подражания. "Высоцкий - очень талантливый человек, и я отношусь к нему с уважением, - говорил нам Николай, - все мои претензии к нему касаются его позиции. Он идеализирует криминал, поет "блатную тему" - я считаю это творческой безответственностью". Как я понял тогда, Коля, выросший в карьере Мочище с его полууголовной атмосферой, хорошо знавший и потому ненавидевший блатоту, воспринимал эти темы Высоцкого как игру, как нездоровую блажь интеллигента, не нюхавшего "настоящего шухера". Внутренней полемикой с уже поздним Высоцким, как мне кажется, наполнена и одна из последних песен Коли с тем же названием, что и у Владимира Семеновича, - "Кони". Только если привередливые кони Высоцкого несут его в бездну, то небесные кони Шипилова несут всю Россию и каждого из нас на Божий Суд.

Тогда, в середине 80-х, мы много спорили с Колей на религиозные темы, по вопросам веры и внутренней работы. Патриот и убежденный народник, он принципиально не желал отрываться от судьбы своего народа, сколь бы тяжелой она ни была. Именно по этой причине Николай так всерьез и не заинтересовался эзотерической философией, которой мы тогда были очень увлечены. Я давал ему тогда читать немало разных книг по йоге, медитации, биоэнергетике - и не могу сказать, что они его очень вдохновили. Он говорил, что картины Рериха ему нравятся, но, что касается перспективы жить по учению Живой этики - к этому он пока не готов. Помню его слова: "Если это

учение хорошее, то я ничего не имею против, но, во-первых, я - русский, а значит, православный (хотя в те времена он был еще очень далек от церкви. - С. К.), а во-вторых, я хочу прожить свою жизнь как любой простой человек, в образе жизни не отрываясь от своих". Однако все же некоторые сдвиги в его сознании в тот период произошли…

В нашей семье сохранилось немало материалов, оставленных Колей после его отъезда - письма, стихи, тексты песен, куски прозы, рисунки. Сохранились и его дневниковые записи того периода. Они показывают, что под влиянием наших семейных дискуссий и прочитанных книг по эзотерике и восточной философии он всерьез пытался работать над собой - и в духовном, и в психологическом смысле, в деле изучения себя и сознательного обуздания страстей. Помнится, мы много говорили тогда о молитве, о йогической практике самонаблюдения, позволяющей взглянуть на себя и все свои "внутренние бездны" со стороны, целостно увидеть свой внутренний образ и исправить в себе то, что искажает нашу божественную природу. Колю, как художника и ищущего человека, самонаблюдение очень интересовало, и, оказывается, он всерьез думал на эту тему, анализировал эту технику и пытался работать в этом ключе.

Вот некоторые выписки из дневника Н. Шипилова 1984-85 гг. (орфография авторская):

"Думать о себе как части Бога. О Боге в себе. (Осознать: нечто - Богопротивно)".

"Что есть самонаблюдение, если всякое самонаблюдение у меня - позыв к творчеству? Избавиться от вранья самому себе, от самообманов, от уступок. Больше писать".

"Что касается меня и самонаблюдения, прихожу к выводу, что оно было всю жизнь. Только я забывал об этом. Надо не забывать. Научиться включать всю энергию, весь опыт в нужный момент. Отказаться от хвастовства, по мелочам особенно. Вот тут и наблюдать.

Отказаться от пустого остроумия, когда кажется, что этого ждет человек, от которого ты мелочно зависишь, а отсюда вывод:

-  не позволять во что бы то ни стало мелочной зависимости. Знать за собой Большее.

Не ломаться.

-  Самоуважение!

Самонаблюдение - это постоянное осознание своего высокого "Я" и подавление низкого. Это значит, что нужно четко определить запреты, параметры их. Тогда самонаблюдение перейдет на уровень "над" ощущениями.

Причиной же моей ярости и антипатии к себе - было искусственное подавление в себе чего-то, что ставило меня не в ряд моих товарищей. Я не хотел быть НЕ КАК все. Это противоречие, это насилие над собой - причина моей ярости, когда высвобождалась гордость и мое истинное "Я".

И подавление себя в ряд, куда уже не входишь - отставить. Я вышел из той мишуры, но не осознал этого, а искусственный компромисс - бесил. Нужен уход и очищение. Это не помешает контактам с умными и нужными душе людьми. Остальные поймут, да это и не важно, важно "быть" и давать себе расти до верха.

Помнить Анну Маньяни!" (На Колю в тот период большое впечатление произвел телевизионный документальный фильм об итальянской актрисе Анне Маньяни. - С. К. ) "Я сильный. И моя вера - вера в человеческие поступки, подкрепленные внутренним огнем добра и великодушия. Мне надо уйти и писать повесть. Параллельно - все дела с пропиской. Не пить. Умерить курение. Молиться".

Следующая дневниковая запись говорит о силе и глубине религиозных переживаний Николая. Вера, творчество и любовь к женщине сливались у него воедино, в едином духовном восторге:

"3 января 1985. (…) Тогда, на остановке, 31-го испытал настоящий религиозный экстаз под спудом снега на шапке и воротнике. Он падал все эти три часа, что я стоял на остановке, ходил от остановки к дому, звонил, горел, и кругом меня зима, новогодние огни, и ревность с любовью, и желание увидеть, светлое, сильное. Хотел идти в город (дело было в Академгородке, что в 30 км от Новосибирска; позже в тот день мы вместе с Николаем небольшой компанией встречали Новый год, 1985-й. - С. К.) и именно пешком, чтоб истязать себя, мучить сознанием какой-то своей вины. А вот сейчас не знаю, пошел ли бы. Тогда пошел бы. Счастье и мука - любить, счастье и восторг - быть любимым. Это забываешь. Надо не дать себе забыть. Снег. Музыку. Автобусы. Я бегаю от остановки на той стороне дороги к остановке на этой стороне и смотрю в двери, и никому не завидую, а лишь молю ***: приедь, услышь, ночь моя звездная, солнце мое вечернее, роса моя луговая, губы мои любимые - останьтесь со мной. (…)

Нашлась сумка у Димы. Ждал его до трех утра в подъезде, но прошли еще сутки, пока он появился. До 15-го могу пожить у него, до самой командировки. Попробую. Я терпелив. Я совсем не тот безумник, что раньше. И это - ***. Она меня тоже научила быть самим собой, а не "люби меня таким, какой я есть". Женщиной становится и какой: Благодарю Тебя, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий. Благодарю Тебя, Ангел Хранитель, не оставь нас в заботах своих. Слава ныне и присно и во веки веков. Аминь".

А вот строки из письма Николая к моей сестре на самой заре нашего "общесемейного" знакомства, написанное через неделю после его первого появления в нашем доме. Он вообще очень любил писать письма, даже если человек жил в двух шагах от него. Письмо это многое объясняет в Колином внутреннем состоянии на тот период, в его тяге к родству, к семейственности - особенно после потери жены:

"Я понял, почему я так тянулся к твоему отцу, Юрию Михайловичу, а со знакомством не спешил: не подходило время, а сейчас подошло. Никогда я не пользовался чужим, с пятнадцати лет худо-бедно пользовался тем, чего добивался сам, и втайне скучал о родне, боялся ошибиться. Боялся покушения на свою независимость, непонимания идеи моей жизни чужими людьми. Сейчас не боюсь, и ваше милое семейство тянет меня, там легко дышать, там хочется быть бережным и не грубым, там не надо нарабатывать поведение, подгоняя его под общее. Боюсь одного: обиды. Я их пережил немало в жизни, но все это были чужие люди, и те обиды лишь подталкивали меня к работе, к реваншу, к узнаванию и осмыслению себя и своих поступков. (…) Как я уже говорил тебе, у меня, несмотря на многочисленные приключения, была лишь одна любовь: Ольга (Поплавская. - С. К.). И, если бы я был лет на десять моложе, я бы легче перенес случившееся в июле прошлого года. Но, если бы я был бы моложе, то у нас не было бы той высоты отношений, которая давала силы. (…)

Я знаю, что я хороший. Знаю, какие слухи ходят обо мне, и не беру их к сердцу: они, как тараканы на свету, исчезают при первых же успехах обсуждаемого Х. Я знаю, что я не боюсь жизни. И знаю, что мало времени. И знаю, что мучительно искал заполнения той пустоты, которая образовалась с гибелью жены. И буду вечно помнить ее. (…) Я искал любовь, я лихорадочно искал, объездил города и городишки. Смотрел на улицах, в метро. Ты все поймешь, если прочтешь 2-й номер "Литучебы" за этот год (1984. - С. К.), где есть моя статья об этом. Началась иная жизнь, и мне нужна новая точка отсчета, и жить не любя я не хочу, не умею".

Штрихи к портрету художника

К моменту нашего знакомства ему было 37 лет, но выглядел он, пожалуй, постарше. Коля был невысоким, примерно 1 м 70 см, крепким человеком с очень интересным лицом. Это было лицо закаленного бойца с жизненными обстоятельствами. Особенно запоминались пронзительные синие глаза. Человек он был подвижный, энергичный - просто живчик, телосложением напоминал футболиста. Кстати, футбол и был его любимым видом спорта.

В детстве и юности, по его рассказам, Николай был классным вратарем. В нем чувствовался большой опыт по части драк - вырос он на окраине, в "городской слободке", а тамошним пацанам без такого опыта было просто не выжить. Наверное, поэтому он так легко заводился и мог "вписать" любому - как-то вдруг, без паузы, если его что-то всерьез задевало. Но при этом всегда по-настоящему великодушен и отходчив. И физически, и морально всегда был готов защитить того, кто слабее - для него это было святое. Пояснял: "Так нас воспитывали". Позже я еще вернусь к этой теме.

Надо сказать, я никогда - ни до, ни после - не встречал таких глаз, как у Шипилова. Они были не просто пронзительными. В них всегда пульсировало какое-то не то напряжение, не то боль, не то беспокойство, билась какая-то тень - как бьется о стекло маленькая птица. Именно потому в них трудно было смотреть долго - ты напрямую сталкивался там с этим "нечто". И только теперь, мне кажется, я понял, что это было. Это были глаза человека с открытым, распахнутым зрением. Можно смотреть, а можно - видеть. Это были видящие, зоркие глаза художника, находящегося в непрерывном творческом горении. Он вглядывался не умом, а всем своим существом куда-то в сердцевину, в природу явлений. Так порой смотрят кошки. Природные мистики, они видят мир глубже и объемнее человека - чуют землетрясения, различают дурных и хороших людей, могут по загадочным приметам найти свой дом за тысячи километров, ориентируются во тьме. Вот такой странный, острый взгляд был и у Шипилова. Только он смотрел как человек, художнически, с исканием, с вопросом. Не знаю, сознавал ли сам Коля, как сильно он отличается от остальных людей в их будничном полусонном состоянии. Большинство людей живет как бы машинально, не используя в повседневности свой чудесный аппарат осознания, чувствования мира. Коля жил по-иному. Он всегда думал, чувствовал, ощущал на полную катушку - потому что горел. "И упал я, сгорел, словно синяя стружка от огромной болванки с названьем народ" - это ведь результат непрерывного прижизненного горения. А это не фунт изюму. Это - вся жизнь в жертву, на алтарь творчества. "Сытый голодного не разумеет", - любил повторять Николай. Но он не навязывал никому своей правды, спокойно принимая тот факт, что у большинства совсем иной жизненный опыт, что им не до того, что они живут не в стихии поиска, не в бытии, как он, а в быту, в повседневности, что "меньше горя видели", как он выражался. Он людей никогда не судил, принимая их такими, какие они есть. Но именно поэтому так ценил "своих". "Свои" - это ближний круг его друзей. Те, кто его понимали и принимали целиком.

Еще одна черта: порой он казался человеком, внутренне очень одиноким, до тоски, до "сиротства", так он это называл. Живя на людях, всегда окруженный толпой друзей, всегда - центр и душа любой компании, "всюду званый гость, всюду в стенку гвоздь", он часто уставал от общения, уходил в себя. Но - парадокс - при этом физически и даже метафизически он не переносил долгого одиночества.

Меня поражало - до какой же степени мало он заботился о популяризации своего песенного творчества! Создал песню, попел друзьям - и отпустил: пусть живет. Бросал, терял, легко забывал свои песни. Как в животном мире некоторые звери не заботятся о своем потомстве. Это была его принципиальная позиция - некогда и незачем транжирить себя на такие пустяки. Пусть потом другие дотянут, найдут нужные ходы, опубликуют, издадут. Словом, доделают за него черновую работу по "популяризации". Его дело - создать. Об этом он написал еще в 34 года в песне "Памяти Джо Дассена":

Поставь свой кар под теплый тент, Пойди пешком по белу свету, И пусть закончит песню эту Вместо поэта ассистент!

Помню еще, что Николай очень боялся своего "поэтского", как он говорил, рокового рубежа - 37 лет. Мистически боялся, много говорил об этом, с напряжением ждал 38-летия. Этот свой день рождения Коля встретил у нас

дома. Праздник вышел тихий, домашний. Я тогда написал ему стихотворное посвящение: "Ну, вот и прожита зима - та, что ты ждал, тридцать седьмая", а Коля в ответ - песню "38-й день рождения". Это было 1 декабря 1984 года. Зима тогда стояла лютая. А в Коле жила стойкая привычка сносить все легко, не замечая - голод, холод, долгую ходьбу, скитания по людям, усталость. Да он словно и не уставал - во всяком случае, виду не показывал. В нем много было горячего азарта, вкуса к жизни, смака во всем - в творчестве, в дружбе, в делах, в поступках…

"Придут друзья меня спасать"

Общение с Шипиловым трудно представить вне общения с его друзьями. Талантливый человек всегда притягивает к себе других талантливых людей. Самые разные и яркие личности сопровождали Николая по жизни. В те далекие 80-е годы мне посчастливилось пообщаться лишь с некоторыми - с Иваном Овчинниковым, Люсей Печенкиной, Валерием Малышевым, Михаилом Евдокимовым, Сергеем Лыкошиным, Ларисой Барановой-Гонченко и другими интереснейшими людьми, на которых Шипилову везло. Когда я попытался проанализировать - был ли среди его друзей хоть один бездарный и ничтожный человек, то не вспомнил ни одного. Каких только типажей вокруг него ни крутилось, но скучных, неинтересных или подлых людей в его окружении просто не было.

Речь совсем не идет о дружбе с "особенными", "избранными" - даже намека на элитарность в Шипилове никогда не было. Речь о другом - о даре пробуждать в других лучшее. Особое творческое силовое поле вокруг него ощущалось предельно явственно. Николай настолько заражал людей энергией своего творческого начала, что они тоже вдруг начинали писать, петь, рисовать, сочинять музыку. Конечно, это влияние чаще всего было невольным - Коля не ставил перед собой задач быть жизненным наставником или литературным гуру - он воздействовал на человеческие сердца и умы одним своим присутствием. Конечно, если кто-то просил его совета или помощи, то он охотно откликался на просьбу и показывал, что умел, как это было со мной, когда он делился секретами гитарной техники. Просто его увлеченность, за-ряженность творческой силой сама по себе передавалась людям. Не зря же столько известных людей называют его своим творческим крестным. Помню, как он убеждал мою сестру: "Ты могла бы делать классные авторские программы на телевидении. У тебя должно получиться!" Он так увлек Марину этой идеей, что они вместе написали сценарий и сделали передачу на новосибирском ТВ о живописи моей мамы, художницы Лилии Ключниковой. Передача прошла и очень всем понравилась, а моя сестра спустя годы действительно пришла на ТВ и стала делать авторские программы.

Когда Коля видел в человеке проблески таланта, то он буквально наставлял его на творческую стезю, подталкивал к активным шагам. Так было и с Мишей Евдокимовым. По сути, прежде всего благодаря Коле реализовался этот талант. Коля подсказал ему творческий метод - не выдумывать "жанровых" сатирических сюжетов, как это было принято, а просто показывать характеры своих сельчан - и это сработало на все сто, сразу же выделив Евдокимова из числа других пародистов. Кроме того, Коля подтолкнул Михаила к переезду в Москву, прямо заявив ему: "В Новосибирске ты никогда не реализуешься!" Помог он Евдокимову в Москве и конкретными делами, познакомив его с влиятельными людьми - к которым по своим проблемам сам он, кстати, никогда не обращался. Миша же воспользовался советами и связями и быстро пошел в гору.

Тайна дара

Коля был художником до мозга костей, художником в каждом проявлении и поступке, и саму его личность нельзя понять в отрыве от его огромного природного таланта. Все, кто знал Шипилова, могут подтвердить, что он был талантлив не только литературно и музыкально - это был человек, одаренный

во многих отношениях. Например, он прекрасно рисовал - и карандашом, и красками. Особенно ему удавались портреты, он блестяще передавал характер человека. В Новосибирске мы видели рисунки, сделанные карандашом и ручкой. На вечере памяти 1 декабря 2006 года в Союзе писателей России перед нашими глазами предстали и очень интересные живописные работы Коли. За те годы, что мы с ним не виделись, он очень вырос и как рисовальщик.

Удивительной была и шипиловская музыкальность. Его сознание было наполнено звучащими мелодиями, они жили в нем, и он легко, без труда превращал в песни не только свои тексты, но и любые понравившиеся ему стихи. На наших глазах он положил на музыку стихи Пушкина, Брюсова, Цветаевой, современного поэта Александра Ибрагимова. В истории русской литературы было немало поэтов, поющих свои стихи, включая любимого Колей Рубцова. Но я убежден, что Шипилов - один из самых сильных и ярких песенных поэтов. Кстати, сам Николай не раз говорил нам, что его песни - это в определенном смысле продолжение традиции гусарских песен Дениса Давыдова. Потому, слушая Колину песню "Вальтрапы алые гусар", посвященную событиям 1812 года, я всегда вспоминаю о Давыдове. Хотя мне кажется, что шипиловская песенная лирика глубже, разнообразнее и сильнее. Помимо гитары, Коля свободно играл на фортепиано, баяне, гармошке и мог мгновенно подобрать любую мелодию, при том, что никогда профессионально не учился музыке и ни при какой погоде не владел нотной грамотой. Помню, как он поразил всех нас исполнением "Полонеза" Огинского - он мигом подобрал его на фортепиано. Мелодии шипиловских песен в профессиональной музыкальной аранжировке представляли бы собой самоценную и очень интересную музыку. Высокую оценку Шипилову-композитору давали такие музыканты, как известный поэт-песенник Михаил Ножкин, руководитель Всероссийского хора "Пионерия" Петр Струве, эстрадный певец Дмитрий Маликов и многие барды - Александр Дольский, Олег Митяев, Юрий Кукин, Юрий Лорес, Сергей Матвеенко.

Однако самое главное и сокровенное в творчестве Коли, на мой взгляд (подчеркиваю, что это субъективная оценка), заключается даже не в высоком качестве прозы или музыки. Он, прежде всего, был очень большим поэтом. Речь не о том, что его поэтический дар выше прозаического (сам он, кстати, так не считал), а о том, что он был поэтом по складу личности, души, мышления. Страстным, чутким, порывистым, внимательным, всегда подключенным к какому-то небесному источнику, всегда готовым как бы "поймать" свыше строку, рифму, мелодию. Его способность улавливать тонкие токи бытия, составляющие тайную сущность поэзии, была просто поразительной. Кстати, и чисто психологическая сенситивность, интуитивное умение чувствовать и понимать, что о нем думают другие люди, была у него от природы очень мощной. Я не раз замечал, как он буквально читал мои мысли и мысли других людей и на все вопросы загадочно улыбался и отшучивался. Часто говорил: "Просто у меня бешеная интуиция!"

Однажды в поезде, когда мы вчетвером ехали из Барнаула в Москву, я, чтобы скоротать время, предложил всей компании заняться телепатическими опытами. Мы загадывали друг другу разные слова и образы, мысленно чертили по лицу и коже партнера по игре разные фигуры и цифры, а потом пытались их отгадать. У Николая это получалось лучше других. Помню, как меня поразил и заставил задуматься сам факт шипиловской сенситивности. Почему этот поживший, закаленный, прокуренный, такой вроде земной и простой мужик, с юмором относящийся к оккультным учениям, чувствителен к тонкой реальности, как хороший экстрасенс? Сам Николай над всеми этими феноменами только посмеивался. Образ мысли его был парадоксален по природе. Помню, как в том же купе я провел для всех общий тест под названием "Пиктограмма". Нужно было рисунком изобразить несколько абстрактных понятий. Коле досталась "ложь". И он весьма колоритно нарисовал двух мужиков, один из которых несет мешок, а другой указывает ему пальцем на землю и говорит: "Ложь!" - в смысле: клади.

Одно из главных проявлений Колиного таланта, поражавшего меня, - это его виртуозный дар "плетения словес". Он мог сесть за стол и сразу начисто написать великолепный стихотворный экспромт. Так, например, родился стих о немце Карле, потерявшемся в российской действительности:

Решетка Ботанического сада -

Провинциальных барышень ограда,

А в глубине стоит преддверьем ада

Эстрада, словно ухо упыря.

Листва дерев клинками ветра сбита.

Прохожий немец глухо шепчет: битте!

Любите немца, барышни, любите…

А барышни о русском говорят.

Как он сутул и как очами огнен!

Его увидит женщина и охнет…

Очки поправит шваб на переносье,

Прочистит нос, утрет глаза платком,

И тяжким шагом попирая осень,

Пойдет он в магазин за молоком.

А русский дьявол мимо под хмельком -

Как снега ком, как злого ветра сгусток,

Промчит, и на душе у немца пусто.

Он шепчет как потерянный: "Комм… комм…

Ихь… я толстяк… Пустяк, а нет удачи:

Меня увидит женщина и плачет…

В публичный дом! Трудом я нажил сумму,

Я задолжал Терентию и куму.

Хотелось в Государственную Думу -

Теперь куда? Нет спасу от стыда!

Карету мне!" И вот ему - карета,

И немец мчит сперва на оперетту,

А позже, под огромнейшим секретом:

"Гутн абенд, то есть, здрафстфуйте, мадам…"

Мадам его словам не удивится

И поведет к стареющим девицам…

И снег с дождем как проклятые хлещут,

И немец пьет шампанское Клико.

В тиши вечерней черти ищут клещи,

Но миг любви уже недалеко.

И пот на лбу: копеечка к копейке,

За гривной гривна, два рубля к рублю:

"Скажи, Наташа: Карл, я вас люплю…"

- "Люблю, Карлуша! Но пока не пейте… "

Нет. Он нальется водкой - сто на сто.

Городовой разбудит под кустом.

"О фатерлянд! О розы над иконой!

О розовый младенческий покой!

Я здесь никто… Ну кто я здесь такой?

И немец Карл из лавочки суконной.

И новый околоточный, вот тля,

Дерет с меня в субботу два рубля!

Жену мою Терентий, возчик сена,

Нехорошо хватает за колено.

Он, бородатый варвар, русиш швайн,

Ее пытался бросить на диван!

Ну, всё. Пойду домой, к своим сосискам.

Прощай, люповь. Была ты отшэнь блиско…"

Но не только забавные экспромты удавались Коле легко, без помарок. Помню, свою замечательную "Песню о вранье" он написал ровно за семнадцать минут. Я невольно засек это время - ровно столько длился мой поход в столовую университета, в общежитии которого мы праздновали Новый год. А одну из лучших своих песен - "Я пришел на вокзал" - Николай сложил в голове за полчаса, пока шел от нашего дома к железнодорожному вокзалу - и потом обратно. Дело было в полночь ("на табло три нуля"), перестал ходить всякий транспорт, поэтому Коле тогда пришлось вернуться и заночевать у

нас. Помню, он пришел и почти с порога спел нам эту свою уже абсолютно законченную песню:

Я пришел на вокзал -

На табло три нуля,

Ух, глаза бы мои не глядели!

И себе я сказал:

Возвращения для

Я уеду на этой неделе.

(…)

Все уже позади,

Век меня остудил,

Осудил на скитанья без срока.

Вместо тела - страна,

Вместо сердца - струна,

Вместо радио - в роще сорока.

Вспоминается еще история, свидетельствующая о силе и глубине творческой концентрации внимания у Николая. Однажды я стал свидетелем его ссоры с любимой женщиной. Дело было поздним зимним вечером. Нас было человек пять, и мы из одной компании ехали в другую. На остановке мы долго стояли, ожидая трамвай, и наблюдали эту ссору. Затем Коля отошел в сторонку и застыл в одной позе. Он проигнорировал подошедший трамвай - в результате вся компания осталась ждать нового трамвая. Попытки вывести Колю из ступора были безрезультатны, он продолжал стоять как истукан. Наконец, я подошел к нему и спросил: "В чем дело? Что с тобой?" "А я, Серега, песню сочиняю", - ответил он. Вскоре он исполнил эту свою новую песню, написанную в состоянии параллельного внимания…

Многие сюжеты приходили Коле во снах. И я, и Марина не раз слышали от него об этом. Эта выписка из дневника - одно из подтверждений тому:

"30 ноября 1984 г. Ночью несколько раз просыпался без тревоги, потому что вдруг ясно увидел сюжет повести или пьесы, фабула которой проста, но богата возможностями. Это день рождения человека, философа от сохи, мастера, любящего книги. Он обходит в свой день рождения тех, кто в нем нуждается. Многие не знают про это событие, а он и не говорит. Кто-то знает. Ситуации возникают не одна из другой, а он избирает их сам - день рождения. Где-то чинит бачок для унитаза. Где-то соучаствует человекам. Бабка везет бутылки. Он ей: - Сегодня четверг - ларек-то не работает. - Ахти! - говорит бабка и везет обратно бутылки. Что-то беспокоит его. Он понимает, что невольно обманул бабку, что не четверг, а среда, к примеру. Бежит искать старую. Не находит, или находит, и бабка обрушивается на него со всей руганью. Нужно разработать драматургию этого сюжета. Надо писать и срочно".

Человек-магнит

Еще одна черта Шипилова, бросавшаяся в глаза, - его огромная коммуникабельность. Это был просто гений общения, обладавший необыкновенной способностью притягивать к себе новых друзей. К нему часто подходили, как к старому знакомому, какие-то люди на улице - делились новостями, что-то спрашивали, рассказывали о себе. Он охотно поддерживал разговор, перебрасываясь общими фразами. Когда человек прощался и уходил, на наш вопрос - "Кто это?" - Коля улыбался и отвечал: "Понятия не имею". "Так что ж ты ему не сказал: извини, мужик, ты обознался?" - удивлялись мы. А Коля отвечал: "А вдруг мы где-то встречались с ним, а я не помню! Зачем человека обижать? А потом, мне ведь интересно с ним поговорить".

Так же легко, без малейших усилий Коля и сам заводил новые знакомства. Для него не представляло никаких сложностей познакомиться с любым человеком, быстро подружиться с ним и найти общий язык. Мне как психологу было очень интересно понять, каким образом у него это получается. Я заметил, что людское притяжение, "примагничивание" к Николаю было

вызвано его огромным интересом к каждому, кто попадал в поле его внимания. Он в каждого старался вглядеться и понять о нем что-то главное. Это был интерес и писательский, исследовательский, и человеческий. Секрет был прост: он искренне любил людей, был открыт и душевно щедр с ними. Иначе говоря, писатель в нем дополнял человека. Николаю были интересны все люди, не исключая бывших уголовников, бродяг и бомжей - их он очень жалел, делился мелочью, которой у самого было негусто, и всегда находил с ними общие темы. Я видел, что он обладал даром целостного внимания, сопереживания, с помощью которого он "сканировал" каждого человека, понимал его существо и общался напрямую с глубинным ядром его личности. Можно сказать и проще: ноу-хау шипиловского общения - в том, чтобы говорить с каждым новым человеком так открыто и душевно, словно ты знаешь его тыщу лет, легко минуя все социальные и коммуникативные барьеры. При этом Николай не суетился, не стремился никому понравиться, не лез в душу и был, как говорится, самодостаточен. Все это в сочетании с неиссякаемым шипиловским юмором и наплевательским отношением к жизненным трудностям пробуждало в людях огромную симпатию и желание продолжать общение. А так как степень открытости Коли и его простота в общении были просто фантастическими, у многих возникала иллюзия, что они являются его близкими друзьями. Он не мешал им думать так, но на самом деле его ближайший круг друзей был совсем не так уж широк. Всего несколько человек, которых он знал долгие годы и кому безгранично доверял, составляли это особое шипиловское братство.

Было очень интересно наблюдать за Колиным общением с близкими друзьями. В узком кругу своих Коля был спокоен, расслаблен, зачастую просто отдыхал и бывал немногословен. Ситуация менялась, когда собиралась большая компания и появлялись новые люди. Здесь в полной мере раскрывался актерский талант Шипилова, в юности работавшего в театре и игравшего в кино. Наибольшее удовольствие мне доставляли шипиловско-овчин-никовские диалоги, когда друзья решали потрудиться на публику. Спектакль разыгрывался, как по нотам, хотя представлял собой чистую импровизацию. Мы все просто покатывались со смеху, когда Иван и Коля начинали словесное состязание. По психофизиологии и голосовому регистру они были абсолютными антиподами, как две колонки магнитофона - низкая, басовая, и высокая. Еще ярче этот контраст проявлялся в песнях, которые они пели на два голоса: "Из-за леса, из-за гор да вышла ротушка солдат, слева-направо, зелено-кудряво, шла-то ротушка солдат…". Низкий баритон Николая очень колоритно переплетался с дискантом Ивана - слушатели были в восторге. По таланту собеседника, остроумию и парадоксальности суждений Иван нисколько не уступал Коле, и Шипилов признавался нам: "Уже двадцать лет слушаю этого артиста, и ни разу не заскучал - все время выдает что-то новое!" Шипилов даже всерьез мечтал выпустить книгу под названием "Беседы с поэтом Иваном Овчинниковым". Главное условие успеха, считал он - чтобы книга вышла без малейшей редактуры, под запись, иначе своеобразие Ивановых речей будет потеряно. Он очень любил своего "Ваньку Жукова", трогательно опекал и не раз говорил ему в шутку: "Я тебя все же, наверное, усыновлю".

Однажды Николай повез нас с сестрой к своим приятелям - Валере Санарову и Володе Разуваеву. Надо сказать, профессиональные и творческие интересы шипиловских друзей были весьма многообразны. Санаров, к примеру, был высококвалифицированным переводчиком с английского и других европейских языков, переводившим тексты по трансперсональной психологии, буддизму, эзотерике и различным паранормальным наукам. Меня поразила его огромная библиотека на иностранных языках и книги самых разных авторов - от известных западных ученых и буддистов - таких, например, как исследователь измененных состояний Чарльз Тарт или крупнейший буддийский лама Тартанг Тулку Ринпоче. Кроме того, Санаров был одним из самых серьезных в России специалистов по изучению цыган и цыганской культуры. В подтверждение серьезности своих изысканий он женился на простой неграмотной цыганке Земфире, нарожал с ней одиннадцать детей и устроил в своей двухкомнатной хрущевке настоящий табор. Земфира, кстати, считала Колю вполне своим, очень уважала и звала "Никола".

Разуваев же, блестящий интеллектуал с бородищей и имиджем Григория Распутина, был юристом, интересующимся эзотерикой, синергетикой, теорией систем. Эти два друга звали себя "нармудистами" (от "народная мудрость") и писали совместный "Космический манифест" на тему этой самой народной мудрости. К моменту моего знакомства с ними он насчитывал уже более тысячи страниц. В дополнение ко всему, Санаров и Разуваев замечательно пели романсы, народные и цыганские песни и с удовольствием составили квартет с Шипиловым и Овчинниковым. Как потом признались мне "нар-мудисты", любому человеку, приходившему в эту квартиру, они устраивали экзамен на "уровень соответствия", и я, к моему удовольствию, его прошел. Помню, в конце нашей беседы речь у нас зашла о феномене русскости. Я спросил, как они ее понимают. И в качестве примера истинно русского человека - носителя главных, сущностных национальных качеств, оба "нармуди-ста", не сговариваясь, молча указали на Николая - мол, вот оно, живое и яркое воплощение русскости во всех смыслах!

Шипилов был щедр не только на чувства, но и на помощь по отношению даже к малознакомым людям. Никогда не забуду целую кампанию по обеспечению детей барда Александра Дольского необходимыми теплыми вещами, которую Николай затеял по его просьбе. Дольский переживал тогда большие финансовые трудности, и все же материальный его достаток и известность были несопоставимо выше, нежели тогда у Шипилова, у которого вообще ничего своего не было. Ко времени перестройки общий тираж пластинок, кассет и дисков Дольского достиг 58 миллионов. Возможно, все это просто не приходило Коле в голову, но он сумел собрать по друзьям и знакомым кучу теплых вещей и переправить их в Питер.

Иногда было видно, что Николай устает от бесчисленных приятелей и знакомых, те мешают ему писать, вышибают из рабочего состояния, не дают сосредоточиться над замыслом. Бездомность порой вынуждала его пользоваться гитарой и пением как возможностью получить ночлег, рабочий стол, угол для отдыха. Зачастую перед ним вставала реальная перспектива на ночь оказаться на улице. Гитара служила ему палочкой-выручалочкой. Многочисленные новые поклонники, очарованные его песнями, то и дело находили ему какую-нибудь квартиру для жизни и работы. Он с радостью поселялся там и первое время "шифровался", не сообщая своих координат никому, за исключением самых близких друзей. Но - что знают двое, то знает свинья. Через некоторое время армия многочисленных почитателей все-таки рассекречивала его новое "лежбище" и начинала буквально штурмовать его. Коля держался, сколько мог, но, в конце концов, сдавался под напором стихии. Воистину "придут друзья меня спасать, придут они меня губить". Сколько их было - тех, кто после первого же застолья начинали считать себя его друзьями, и на которых он вынужден был распылять свое время! Наверное, не одна тысяча. Разбросанные по городам и весям, они ждали его, по-своему любили, грелись в лучах его таланта и открытого сердца и… понемногу губили его.

Застольное общение с малознакомыми людьми - всегда зона повышенной опасности в смысле конфликтов. Человек заводной, эмоциональный, активный, обидчивый, Коля на дух не переносил малейшего к себе неуважения и нередко затевал ссоры. Он не был агрессором, и я ни разу не видел, чтобы он попусту задирался или демонстрировал оскорбительное отношение к кому бы то ни было. Подчеркиваю - попусту. На самом деле Коля блестяще владел приемами, позволяющими психологически "опустить" хама, наглеца, человека подлых убеждений, чем и пользовался в случае необходимости. Помню, однажды Коля, вступившись за честь товарища, которого несправедливо оскорбили, буквально за пять минут словесно "опустил" его обидчика. Тот растерянно промямлил: "Николай, ты считаешь меня таким козлом?"

Дальше последовал такой диалог:

Николай: Кто произнес слово "козел"? Разве я хоть раз употребил это слово?

"Обидчик": Вроде нет.

Николай: А кто первый сказал "козел"?

"Обидчик": Ну, я.

Николай: Раз ты сам так сказал, тебя, наверное, есть за что считать козлом?

"Обидчик": Ну, может, и есть.

Николай: Так ты действительно вел себя, как козел? "Обидчик": Наверное, вел.

Николай: То есть ты сам признаешь себя козлом? "Обидчик": Ну, признаю.

Николай: Первый раз в жизни встречаю взрослого человека, который сам себя называет козлом!

"Обидчик" был в полном "ауте", а вся компания просто вырубилась от хохота…

В то же время Николай был до болезненности самолюбивым человеком, не терпящим даже намека на насмешку и пренебрежительное отношение к себе и своим друзьям. Он решительно, отчаянно и безоглядно шел на обострение ситуации - противники чувствовали это и обычно отступали.

Несмотря на то, что Коля был чрезвычайно эмоционален, и казалось, что он живет не головой, а сердцем, его интеллект был очень сильным, живым и глубоким. Он много читал, не просто пополняя недостаток образования, но и глубоко проживая книжную информацию. Особенно он любил книги по русской истории. У меня всегда было чувство, что русскость, пережитая художнически, была для него истиной в последней инстанции. Он словно настраивал себя, как гитарную струну, на русский лад ("по-русски чисто, грустно и светло"). В то же время он на дух не выносил лобового патриотизма, не пропущенного через сердце и личную судьбу. Об этом он говорил и тогда, в 80-е, и в свои последние годы, о чем я узнал из нескольких домашних концертов и бесед, сохранившихся в записях.

Московское совещание молодых писателей. 1984 год

В мае 1984 года Николая пригласили в Москву на очередное совещание молодых писателей. По времени его поездка совпала с моим посещением Ленинграда (я тогда учился в заочной аспирантуре психфака ЛГУ) и Москвы, куда обычно заезжал из Питера к друзьям. Мы с Колей быстро нашли друг друга в столице, и он пригласил меня на свое обсуждение, которое вел Вячеслав Шугаев, год назад открывший Шипилова как писателя. На этом обсуждении я стал свидетелем одной не очень приятной сцены. Что повлияло на Шугаева, мне неизвестно, но он почему-то решил устроить Коле разнос в присутствии двух десятков молодых литераторов. Холеный, важный, велеречивый Шугаев прицепился к какой-то фразе из Колиной повести за якобы имеющую место "душевную неточность". Ему не понравилась "неуместное авторское самолюбование на фоне человеческой трагедии героини" - что-то в этом роде. Мол, у автора умирает героиня, а он на этом фоне демонстрирует свои литературные изыски.

Для Коли это выступление было абсолютно неожиданным - он, по-моему, просто не понял шугаевской логики, попытался что-то объяснить своей характерной скороговоркой, а затем просто замолчал. Шугаев почувствовал, что перебрал, и смягчил тон: "Вы талантливы, а значит, несете огромную ответственность за каждое слово. Поймите меня и не обижайтесь!" После совещания несколько человек подошли к Николаю и высказали ему слова поддержки. Никто не понял причин шугаевского "наезда". Коля принял случившееся близко к сердцу, но виду не подал. Уже в Новосибирске Шугаев снова возник в Колиной жизни. Вскоре после возвращения из Москвы Шипилов пришел к нам и взволнованно сообщил, что сегодня ему позвонил Шугаев и сказал примирительным тоном: "Николай, я видел про вас сон, в котором говорилось, что вам в жизни предстоит совершить три подвига! Мне захотелось сообщить вам об этом". Коля потом не раз поминал нам с сестрой про эти грядущие "три подвига" - мол, не знаю, что там, в будущем, мне еще предстоит совершить, но вообще-то подвиги - это то, что делает из людей героев.

Размышляя над сном литературного крестного Шипилова уже с сегодняшних позиций, я думаю, что этот его сон был, пожалуй, пророческим. Коле действительно предстояло в жизни совершить три подвига - таких поступка, в которых он духовно вырос, поднялся над собой, к чему прежде не был еще готов. Первый подвиг - защита Белого Дома в 1993-м. На его баррикадах Николай проявил себя и как мужчина, и как гражданин, и как воин, готовый

пролить кровь за Родину. Он и сам считал это событие священным в своей жизни и посвятил ему несколько прекрасных песен. (Один кинорежиссер, в целом воспринимавший Колины песни без восторга, не мог не признать, что песня "Защищали не "бугров", а российский отчий кров…" - это лучшее, что он слышал о Белом Доме.) Второй подвиг в жизни Николая был актом духовным. По природе своей человек неистовый, страстный, он, подобно Мите Карамазову, в последние годы жизни пришел к глубокой вере, к православию, и своими руками вместе с женой Татьяной построил храм. Третьим подвигом в жизни Николая, мне кажется, можно считать его творчество - все эти годы оно шло на взлет. Коля неуклонно и мощно рос и в слове, и вере, и созидании самого себя как личности.

Не могу сказать, что к мнению Шугаева Коля был абсолютно безразличен. Знаю, что кусок повести, раскритикованный Шугаевым, Шипилов переписал, и от этого повесть выиграла, но сам Шугаеву он звонить не стал, и тот позвонил ему первым. Вообще в этой истории поведение Шугаева выглядело довольно странным, и сам он показался мне человеком, склонным к игре на публику, непоследовательным, подверженным настроениям. Вальяжный, чувствующий себя хозяином жизни (насколько это возможно для писателя в позднесоветской России), любящий блеснуть словом, Шугаев в глубине души, наверное, не был уверен в себе до конца и понимал, что Шипилов талантливее его. Потому, похвалив поначалу Колину прозу, он затем счел необходимым продемонстрировать ему реальное соотношение сил: кто в литературе пока еще солдат, а кто - генерал. Нужно признать, что Шугаев уже тогда был скорее чиновником, волею судеб примкнувшим к патриотическому лагерю, чем художником. В дальнейшем, когда патриоты стали проигрывать, он легко перешел в стан к демократам, стал вести телепередачи на темы культуры и политики, брать интервью у известных деятелей. Бросалось в глаза, что он уже "не в формате" и на фоне агрессивных молодых журналистов демократической волны смотрится почти мастодонтом. Но он изо всей силы стремился убедить новую медиа-власть в своей лояльности и любой ценой удержаться в обойме. Однако порыв его оценен не был, и через какое-то время Шугаева убрали с телеэкрана. Предполагаю, что когда Коля видел шугаевские выступления по "ящику", то испытывал чувство глубочайшего разочарования.

Вспоминая эту историю и размышляя над взаимоотношениями двух литераторов, каждый из которых обладал немалым самолюбием, я сегодня могу с уверенностью сказать: личностная и творческая самооценка Шипилова - человека, только прикоснувшегося к успеху, но никакого статуса не имевшего, была устойчивее и выше, чем у Шугаева, признанного литературного босса, имевшего почти все, что на тот момент можно было получить от жизни. Коля всегда знал себе цену и понимал силу того творческого потока, который шел через него. Это чувствовали сотни и тысячи людей, общавшихся с ним, слушавших его песни и читавших его прозу.

На совещании молодых писателей множество прозаиков, поэтов и бардов с большим интересом наблюдали за Колей. В гостинице "Спутник", где жили участники совещания, я познакомился с интересным бардом из Ленинграда - Виктором Федоровым, чья песня про Егорушку, который "перелистывает сказки, лежа на животе", нравилась Коле еще в Новосибирске; видел интересного прозаика Петра Краснова. Куча народу приходила пообщаться с Ши-пиловым, послушать его песни и посмотреть на "сибирского самородка". Ночи напролет участники совещания вели бурные споры на самые разные темы. Коля был в центре любых дискуссий. Помню, кто-то из писателей часа этак в два ночи вдруг выдвинул дикий тезис: "Россия сегодня проституирует!" Что он хотел этим сказать - понять было трудно, однако Шипилов вскипел: "Чем ты можешь доказать свои слова?" Тот мычал что-то невнятно-демократическое (во всем своем "блеске" либеральная риторика на тот момент еще не сложилась). Николай вмиг свел разговор к тому, что за свои слова надо отвечать конкретными поступками. "Либерал" в ответ попытался атаковать: "А ты сам-то как можешь подтвердить свои убеждения?" Коля выскочил из-за стола и удалился в ванную комнату. Когда он вернулся, мы даже не сразу поняли, что в нем изменилось. Покрасневший и взволнованный, он с вызовом сообщил оппоненту: "Вот, смотри: я сейчас совершил поступок - сбрил усы, которые никогда в жизни не сбривал. Я отвечаю за себя и за свои убеждения.

Раз я их сбрил, значит - отвечаю усами. А ты чем можешь ответить?" Спорщик сразу сник, засуетился и спешно покинул компанию - отвечать за свои слова он не был готов. Николай был удовлетворен победой в споре, хотя, когда поглядывал в зеркало, скептически хмыкал. Видно было, что потеря усов далась ему непросто. Кстати, усы действительно были абсолютно необходимым элементом шипиловского образа и очень украшали его.

Когда я приезжал в Москву, то всегда старался встретиться с известным литературоведом и критиком Вадимом Валерьяновичем Кожиновым, с которым еще в 1980 году познакомился и общался мой отец. Я относился к Кожи-нову с огромным уважением. Позднее мне предстояло проработать с ним бок о бок в одном отделе Института мировой литературы около десяти лет. А в тот раз я твердо решил вывести на него Колю, тем более что Кожинов очень любил гитару, сам играл на ней и неплохо пел. Я позвонил Вадиму Валерьяновичу, передал привет от отца и как бы между прочим поинтересовался, следит ли он за совещанием молодых писателей. "Особо не слежу, на нем вроде бы нет крупных открытий, кроме даровитого прозаика Шипилова из вашего Новосибирска", - ответил мне Кожинов. Я тут же рассказал Вадиму Валерьяновичу о своей дружбе с Николаем, а также о том, что он - не только талантливый прозаик, но и очень интересный бард русского направления. "Я уверен, Вадим Валерьянович, что вам нужно его послушать", - сказал я Кожинову. "Позвоните мне завтра, договоримся о встрече", - ответил тот.

И вот мы с Николаем в знаменитой квартире Кожинова на Арбате. Коля немного волновался и был не совсем в голосе. Кожинов рассказал нам, что у него часто бывали самые разные поющие поэты. Вскоре перешли к Колиным песням. На старой, не лучшего качества гитаре Николай, как сейчас помню, успел исполнить восемь песен - "После бала", "По углам млеет мгла", "Юных надежд моих конь", "Пехотурушку" и еще несколько. Помню, я очень попросил Колю спеть "Черное число", почему-то думая, что Кожинову эта песня особенно понравится, но тот отказался, сославшись на подсаженное горло. Реакция Кожинова была, в общем, весьма положительной, но все же несколько неожиданной для меня. Он сказал примерно следующее:

"Да, у вас очень сильные песни, вы хорошо играете и поете. Однако в целом ваша поэтическая и музыкальная интонация не выходит за пределы того, что создали Окуджава и Высоцкий. Хотя, конечно, ваши песни намного чище - они русские, глубоко национальные. Но есть такой бард Васин, у которого каждая песня - настоящий шедевр".

Затем Кожинов взял гитару и сам спел две-три песни - насколько я помню, на стихи современных русских поэтов. Напоследок он пригласил Колю попеть для своих друзей, когда ему удастся это сделать. Кожинов куда-то спешил, и потому встреча получилась недолгой - около часа. Николай поблагодарил Кожинова, сказав, что для него честь - услышать от такого человека любое мнение. Однако, когда мы вышли, Коля признался, что несколько разочарован манерой поведения Кожинова: "Конечно, он очень умный и тонкий. Но все-таки слишком категоричный и с большим самомнением".

Через лет десять-двенадцать мы с Кожиновым вернулись к разговору о Шипилове и авторской песне. Как я убедился, Кожинов свои убеждения и оценки менял редко. Для него по-прежнему кумиром был бард Васин. Он поставил мне видеокассету студии Васина, где вместе с ним пели какие-то молодые люди. Помню, также он ставил васинскую песню на слова Передреева и был в восторге от его игры и пения. Но, хотя песенное творчество Васина было интересно и симпатично, я все же остался при глубоком убеждении, что шипиловские песни - намного ярче и талантливее.

Летняя поездка по России

В начале июля 1984 года мы вместе с Колей небольшой компанией совершили "круиз" по сибирским городам - посетили Томск, Барнаул и Сростки, где проходили Шукшинские чтения. Помню, Николай восхищался речью Валентина Распутина, с горечью констатировавшего, что человеческая природа мало меняется к лучшему, несмотря на "тысячелетнюю власть религии и столетие новейшей философии". В Барнауле мы много общались с местными ли-

тераторами - Толей Кирилиным, Женей Гавриловым (теперь уже покойным). Состоялось Колино выступление на барнаульском телевидении. Кстати, там же, в Барнауле была написана Колина песня "Возле звенит, летает комар", а в купе поезда из Барнаула в Москву - ставшая знаменитой "Станция Куеда". Во время этой поездки я убедился, насколько популярно было творчество Николая в народе. Он все время потихоньку пел в купе, что-то сочинял. И вдруг однажды, когда наш поезд стоял в Барабинской степи, мы услышали в противоположном конце вагона гитарный перебор, и зазвучало: "Никого не пощадила эта осень…". Молодежная компания и не подозревала, что автор этой песни находится рядом, в нескольких шагах. Когда я сообщил об этом ребятам, они страшно обрадовались и, конечно, тут же явились посмотреть на Колю, послушать его песни. Сам же Николай в этой ситуации был скромен, спокоен и абсолютно естествен.

Июль 1984 года в Москве был богат интересными встречами и событиями. Одно из них - наша совместная поездка в Троице-Сергиевскую лавру, где Николай впервые в жизни встретился со православным старцем - отцом Кириллом. Нас сопровождал тогда еще неофит, а ныне настоятель Сретенского мужского монастыря и духовник президента Георгий Шевкунов (отец Тихон). Коля знал его давно - по-видимому, через Анну Горбову, свою хорошую знакомую - в ее большой квартире у метро "Новокузнецкая" перебывал чуть ли не весь московский бомонд. Наш путь в лавру сопровождался бурными спорами о религии, духе и творческой свободе. Однако Николай вел себя тихо, сдержанно - видимо, внутренне готовясь к встрече со старцем. Помню, когда все мы беседовали с отцом Кириллом Павловым, Коля стоял вытянувшись в струнку, как часовой у Мавзолея. Чувствовалось, что Православие очень влечет его, но принять строгие церковные каноны он пока не готов. Тем не менее встреча со старцем произвела на него очень сильное впечатление, и он долго молчал на обратной дороге в электричке.

Еще мне запомнилась очень интересная поездка вместе с Колей в подмосковный город Старая Купавна, где жила моя знакомая - Сусанна Петровна, пожилая женщина, обладавшая даром ясновидения, и при этом почти слепая. В ее квартире нашли себе приют несколько десятков бездомных кошек, но - удивительно - не было никакого запаха. Когда Коля спел несколько военных песен, Сусанна Петровна так растрогалась, что заплакала. "Вы ведь прошли войну?" - спросила она его. "Да нет, что вы. Мне 37 лет", - смутился Коля. Тогда она стала страстно убеждать Николая, что он обязательно должен петь как можно большему числу людей, потому что у него очень большой дар. Помню, что на Колю ее слова и сама она произвели сильное впечатление и в чем-то внутренне укрепили.

Концерты и выступления

Летом 1984 года в лесу под Новосибирском проходил фестиваль бардовской песни. Колю там встречали как корифея, и всем нам возле каждой палатки подносили выпить. А во время его выступления произошел памятный в бардовских кругах скандал с кагэбистами. Народу в лесу перед сценой собралось тысяч десять, Коля пел с огромным успехом, а на бис лихо исполнил "Самогонщицу", чем вызвал бурю восторга. Но едва отзвучали овации и Коля сошел со сцены, как его под белы рученьки потащили в кусты на разборку идеологические кураторы фестиваля. Где-то там, в лопухах и крапиве комсо-мольско-гэбистская братия долго прорабатывала его: "Что вы себе позволяете?! У вас парторг мается похмельем! Вы умудрились опорочить и партийных работников, и советскую милицию, и деятелей культуры! Да вы понимаете, на что вы замахнулись?!" Помню, Коля потом был удручен и все повторял: "Ну, все, теперь они мне перекроют кислород".

Но кислород был перекрыт фестивалям КСП. После Колиной "Самогонщицы" все бардовские фестивали в Новосибирске были закрыты года на три.

Я тогда работал психологом в психологической службе НЭТИ, самого большого вуза в городе. Здесь был сильный клуб самодеятельной песни, и сюда приезжали самые разные, в том числе и очень известные барды из Москвы. На моей памяти в НЭТИ давали концерты Юрий Кукин, Евгений Ба-

чурин, Вадим Егоров, Вероника Долина. "Почему бы не организовать в НЭТИ выступление Шипилова?" - подумал я и связался с руководительницей этого клуба Еленой Родской. Через некоторое время общими усилиями концерт состоялся. Благодаря известному коллекционеру бардовской песни Борису Хабасу, записавшему этот концерт Николая, он сохранился для всех нас. Публика принимала Колю восторженно. Я наблюдал, как несколько человек, лично не знакомых с Шипиловым, но заочно относившихся к нему с предубеждением (сплетни делали дело), после концерта ушли полностью покоренными его песенной магией.

Словно предчувствуя скорое расставание с Колей, который через некоторое время навсегда уехал в Москву, я организовал домашнюю запись его песен на магнитофонную катушку. Именно эта запись сохранила для истории более 20 чудесных и почти неизвестных песен. Кроме как на этой кассете, их теперь не отыскать нигде. Некоторые из этих песен рождались у нас дома, прямо на моих глазах, и были посвящены драматическим событиям в его личной жизни. Другие были возвращены Коле кем-то из его друзей незадолго до записи. Дело в том, что все свои тексты Коля за неимением своего дома хранил по друзьям и знакомым. И вот однажды кто-то вернул ему целую наволочку забытых им текстов песен. Он им очень обрадовался, а затем еще долго разбирал на гитаре. Именно тогда получила вторую жизнь абсолютно забытая им песня "Цветенье ландышей". В течение недели мы устраивали целые домашние концерты-записи, на которых перебывали десятки людей. После моего переезда в Москву эта кассета куда-то пропала - как мы думали, безвозвратно. Однако рукописи не горят, и песни - тоже. Оказывается, мой товарищ, врач Борис Вицын, ставший поклонником Колиных песен, все эти годы хранил копию утерянной кассеты. Какой восторг испытали мы через двадцать с лишним лет, услышав песни, воскресившие атмосферу нашей молодости и дружбы с Колей!

Переезд в Москву

Когда Коля окончательно уехал в Москву, чувство было такое - вот и кончился праздник, который всегда с тобой… Разрушилась особая атмосфера, полная оживления, людских потоков, творческих выплесков, новых знакомств, споров, гульбы, всегда сопровождавшая Шипилова. Помню, что я остро почувствовал тогда эту потерю.

А через некоторое время и у меня включилась собственная программа переезда в Москву. Мне захотелось реализовать себя в столице по полной программе. Новосибирск стал узок и тесен для меня. Честно говоря, Коля косвенно повлиял на это мое решение. Я просто увидел, что можно жить так, как он - безоглядно, уверенно завоевывая столицу творческой силой и ничего не боясь. Уже через полгода я снова встретился с Николаем, в то время жившим на квартире, снятой моими друзьями, с которыми я его познакомил его прошлым летом. Песен он в тот период не писал - сосредоточился на прозе. Мы пересекались еще несколько раз в Москве, он приходил в гости… Помню его записку ко мне - "Сергею Юрьичу, швцу и куричу", как он шутливо подколол меня в прошлых грехах давно ушедшей юности. Но потом столичная суета и проблемы "врастания" в Москву отдалили нас друг от друга. Иногда до меня доносились слухи о литературных успехах Николая, его концертах, вышедших книгах и статьях. Несколько раз мы сталкивались в общежитии Литинститута, где в то время училась в аспирантуре моя сестра. Но затем жизнь развела нас всерьез и надолго. То есть навсегда.

Последняя встреча

Последний раз мы встретились с Николаем летом 2000 года во дворике Института мировой литературы, где я тогда работал научным сотрудником, занимаясь темой евразийства и русской идеи. Мы обнялись и проговорили около часа, пока Колю не забрала с собой группа товарищей-литераторов. Он рассказал мне, что большей частью живет в Белоруссии, что там хорошо, хо-

тя порой бывает скучновато, что телевидение там чистое и здоровое, хотя, в общем, провинциальное. Он скуповато, сдержанно рассказал о том, что в 1993 году был в Белом Доме, расспросил про общих знакомых, поделился своими новостями. Я сразу отметил, что он стал гораздо более политизированным человеком, глубоко переживающим боли и беды России последних лет. На мой вопрос: "Как ты думаешь, в России Чубайс победил окончательно?" - ответил: "Во всяком случае, надолго, лет на пятнадцать".

Помню, что я спросил Колю, удалось ли ему попеть свои песни для каких-нибудь известных людей, например, связанных с властью, или же из круга оппозиции. Он задумался, а потом назвал фамилию одного известного губернатора, вполне достойного человека, сильного управленца и патриота по убеждениям. "Мы с ним посидели часа полтора, выпили бутылочку коньяка, и я попел ему", - рассказал мне Коля. "И какое впечатление он произвел на тебя?" - спросил я. "Да мужик он, наверное, хороший, - ответил Николай, - но, как и все они наверху, какой-то сытый" - то есть, неспособный глубоко чувствовать беды и нужды простых людей. Как человек, выросший среди "дураков и дурнушек" и любивший их всем сердцем, Коля органически не выносил чиновничьего равнодушия всех этих "начальников-беспечальников" - что советского, что постсоветского периода. Как я узнал позднее, единственным начальником, которому он глубоко верил именно за искреннюю боль о народе и силу характера, был батька Лукашенко.

При всей своей занятости и погруженности в творчество Коля ухитрялся следить за самой разной информацией. Меня поразило, что он, оказывается, читал или, по крайней мере, просматривал некоторые книги, изданные в моем издательстве, к которым я написал ряд предисловий. Николай даже похвалил меня за книгу по философии древнего Египта, сказав, что она "очень серьезная".

На тот момент Николай как раз уезжал в Белоруссию, где он, по его признанию, чувствовал себя лучше, чем в Москве. Мы договорились не терять друг друга из вида, встретиться, попеть песни и созвониться, когда он вернется в Москву. Увы, этим планам не суждено было сбыться. Больше я Ши-пилова никогда не видел.

Уже в конце 2005 года кто-то рассказал мне, что Николай стал влиятельным человеком в Белоруссии, пишет книгу о самом Батьке и на пожертвования какого-то богатого человека строит храм в деревне под Минском. Как я впоследствии узнал, слухи эти оказались не слишком точными. Но прошло еще полгода, прежде чем я решил набрать фамилию Шипилова в Яндексе и попал на сайт, где были выложены старые и новые песни, проза, интервью Николая. Довольно бегло почитав их, я испытал странное чувство - вроде бы это был прежний Коля, а с другой стороны - совсем новый, духовно зрелый человек с ясной и твердой гражданской позицией. Меня поразило, насколько сильно изменился Шипилов, хотя теперь я понимаю, что все эти изменения были развертыванием глубинного потенциала, заложенного в нем с юности.

Помню, когда я прочитал строки замечательной песни "Элегия": "Снега, снега, снега, снега, гасни, ты гасни, жизнь, влюбленная в меня", то подумал: хорошо было бы услышать это под гитару! Но как это сделать? Ведь Коля живет в другой стране…

В августе 2006 года я две недели, с 3-го по 17-е, провел в Новосибирске. Позже я узнал, что Николай 25 июля открывал там аллею бардов и вечером 15 августа покинул столицу Сибири. А через день с ним случился инсульт. Значит, мы могли встретиться в двухмиллионном городе, но увы…

А летом, на отдыхе в Испании, гуляя у моря, мы - я, моя жена Ольга, также хорошо знавшая Николая по Новосибирску, и сестра Марина - еще ничего не зная об инсульте, вдруг почему-то заговорили о Шипилове. Перебирали связанные с ним события, вспоминали все перипетии того периода, общими усилиями сопоставили многие факты - чего прежде никогда не делали - и при этом не могли понять, с чего вдруг накатила такая волна? После приезда в Москву все стало ясно. Тонкая связь между людьми, тем более - в экстремальной ситуации, - для меня абсолютная реальность. Я думаю, что Николай в эти тяжкие для него дни, лежа в реанимации с инсультом и чувствуя близкий уход, вспоминал прожитую жизнь. Перебирая события и лица, подводя итоги и прощаясь, он вспомнил и о нашей семье - ведь когда-то мы были очень близки…

Едва мы вернулись в Москву из Испании, нам вдруг позвонили из Новосибирска: "Умер Николай Шипилов". Первое время мы все попросту не могли поверить в случившееся. Осознание истинного масштаба личности и творчества Николая пришло не сразу. Живая боль потери развивалась толчками, постепенно. У меня, например, осознание случившегося в полной мере произошло лишь спустя несколько месяцев, по мере погружения в Колины песни, стихи, прозу, новые материалы наследия. Какой могучий и чудесный талант покинул Россию!

Мы много размышляли о сценарии жизни Шипилова, который тогда, в 80-х, на наших глазах разыгрывался в каком-то роковом варианте. Если внимательно проанализировать Колино творчество, его песни, то там отчетливо просматривается живущая в нем программа ранней смерти с трагическим концом. "Упасть хочу, ударившись о землю, и крыльями прижать ее к себе", "И упал я, сгорел, словно синяя стружка от огромной болванки с названьем народ", "Те, кто давал советы мне, и сами в жутком трюме. Я слышу их едва-едва, вдруг осознав, что умер", "Тогда скажу я им не зло: Деревья и трава! Я скоро стану им золой, я буду пищей вам!", "Нет, умирать не готов, не готов. Но лягу, где-то лягу". Все это - песни 70-80-х годов. Позже, в 90-х, в статье о Рубцове Коля написал: "Путь поэта - это путь к ранней могиле". Что было бы, если бы эта Колина фатальная программа осуществилась тогда - на самом взлете? В истории русской литературы сохранился бы образ талантливого писателя и поэта-песенника с ранним трагическим финалом. Но в этом случае не было бы ни героического участия Николая в событиях 1993 года, ни его прихода к вере, ни пронзительной патриотической публицистики, ни поздних песен великой силы и драматизма, ни провидческого романа "Псаломщик"…

Все эти события и факты жизни Шипилова, с такой силой и мощью пропущенные через его творческое сознание и душу, были нужны не только ему самому для дальнейшего духовного восхождения, но и всем нам. Слишком велик был его талант и масштабен потенциал личности, чтобы Бог позволил ему уйти из жизни подстреленным, не долетевшим до цели. Шипилов оказался победителем. В своей надрывной судьбе он сумел миновать еще один соблазн, подстерегающий каждого большого художника - соблазн благополучного творческого финала, земного вознаграждения за прежние страдания. Представим, что Коля под старость получил бы всенародную славу, признание, материальное благополучие. Как бы это отразилось на его творчестве и душевном состоянии? Не могу себе представить Шипилова преуспевающего, почивающего на лаврах - где-нибудь в загородном особняке, в дорогом отеле, на курорте в Ницце… Бред какой-то. Шипилов и роскошь - две вещи несовместные.

Но мне ясно и другое. Достойный, благополучный финал для Коли был бы возможен, если бы история страны пошла по другому руслу, миновав соблазн перестройки с ее беспределом, бессмысленной и беспощадной коммерциализацией, буржуазной пошлостью. В этом случае творчество Николая получило бы истинное признание, и в литературном мире он занял бы то же место, какое занимали в советский период всенародно признанные Распутин, Белов, Шукшин… А песенное наследие, издаваемое большими тиражами, сделало бы Шипилова народным любимцем…

Мог ли человек такого творческого и личностного калибра, каким был Шипилов, получить массовое признание сегодня? Вопрос бессмысленный. Современное широкое признание возможно только через ТВ и FM-радио - а там царит та же беспредельная пошлость. Даже такой шедевр, как пророческая песня "После бала", в которой Коля предсказал свою смерть, не может существовать в нашем музыкальном пространстве в шипиловском исполнении, с его пронзительной искренней интонацией. Она должна быть адаптирована к вкусу толпы через эстрадную обработку, что и сделал Маликов. Только в таком виде она станет песней года 1998-го. Коля прекрасно понимал свою нерыночность и не хотел идти на поклон сильным мира сего, просить деньги на выпуск компакт-дисков. Когда после триумфа 1998 года серьезные коммерсанты от шоу-бизнеса предложили ему продать несколько песен для эстрадных звезд, он напрочь отказался - в нежелании размениваться на мелочи он оставался верен себе всю жизнь. Этот жизненный сценарий внутренней эмиграции абсолютно органичен для Шипилова. Коля предпочел

при жизни категорически не суетиться и не участвовать в ярмарке тщеславия, а сосредоточиться на самом процессе творчества, предоставив возможность распорядиться его плодами друзьям и потомкам.

Когда я послушал сам и дал послушать своим друзьям, знакомым с Коли-ными песнями, диск "Золотая моя, золотая", мы, не сговариваясь, отметили, что шипиловский талант, яркий и мощный уже с юности, под конец жизни поднялся на какой-то иной уровень. Сама основа - душевная боль, ранимость, сердечность - осталась. Но пришло новое состояние духа, наполненное глубокими надличными переживаниями по поводу поруганной и распятой родины. От темы личной неустроенности художника, не понятого эпохой, внутреннего "эмигрантства в своей отчизне" Шипилов обратился к теме России, ее кресту и назначению, глубочайшему неприятию социальной несправедливости новорусской эпохи. Достаточно послушать его песни "Ко мне постучался товарищ хороший" или "Шахтерскую", чтобы увидеть, что Шипилов перерос личную боль и заговорил как творческий ходатай, как молитвенник за страну. Он действительно изменился, вырос, развился, в каком-то смысле переродился - оставаясь собой и не изменяя себе. Можно сказать, что этой глубинной трансформацией он опроверг философию своего старшего друга и литературного учителя Ивана Овчинникова, который был убежденным сторонником идеи неизменности характера русского человека. У Ивана даже есть стихотворение-заклинание - о том, чтобы никогда не изменяться, никуда не развиваться, а просто собой оставаться. Шипилов в этом вопросе вроде бы соглашался с Иваном. Но вот на вечере в Новосибирской филармонии в 2001 году камера запечатлела слова Коли, что ему важно развиваться - и в своем творчестве, и во взглядах на мир. Формула "измениться, не изменяя себе", мне кажется, наилучшим способом объясняет всё, что произошло с Шипиловым к концу жизни. Духовно он изменился так глубоко, что сумел понять и выразить какую-то, пока еще неразгаданную русскую тайну, которую всем нам предстоит понять.

Благие перемены во второй половине жизни - удел немногих. Те, с кем это происходит - либо раскаявшиеся разбойники, ставшие святыми (один мой знакомый, послушав Колину "Рождественскую", так и сказал: "Это раскаявшийся разбойник Кудеяр"), либо герои, одержавшие победу над собой. В Коле было что-то и от святого (его своеобразная юродивость и глубокая вера последних лет), и от героя. Но, прежде всего, он был художником, проводником божественной музыки, каналом, через который Небо хотело нечто сообщить нам.

Коля Шипилов был одним из самых ярких впечатлений моей жизни, повлиявших и на мою судьбу, и на личность. Только после его смерти я осознал - это был один из лучших людей, кого я когда-либо встречал. Он очень сильно влиял на людей, сам того, наверное, не понимая. Речь даже не о том, что он многим в жизни помог. Просто в его присутствии острее понималось метафизическое существо нашей жизни. Коля был, в некотором смысле, воплощенная квинтэссенция русского начала. Не в том смысле, что его вершина, идеал - речь не об этом. Зато - сгусток. Концентрат. И это шло от него как электрический ток. Сам живя неустроенно и трудно, он обладал удивительным свойством стимулировать в других желание изменить, улучшить, преобразить жизнь - реализовать себя сполна! Пожалуй, самое главное, что я получил от общения с Николаем, это ощущение, что жизнь - великое чудо. Теперь для меня это так еще и потому, что в ней встречаются такие чудесные существа, как он. Вечная память тебе, дорогой Коля!

P. S. Прошел почти год со смерти Николая, и я еще раз убедился в глубине его пророческого дара… Многие отмечали, что в песнях он, по сути, предсказал свой уход, вплоть до деталей. Особенно ярко это проявилось в сквозной теме осени в его творчестве: "Осень - мой приют, родина прощальная, осень мне жена, сестра, осень первый друг. Осенью уйду я в дорогу дальнюю, льдинкою хрустальною поутру", "Подстерегла из-за угла, меня проткнула этой осени игла". Лирический герой песни "Видели меня" вместе с дождиком "ночует ногами к сентябрю". Осенью "из жизни уходит навек" поэт в песне про Творца и мецената. И герой песни "Забудь печали, говорят" слышит советы своих друзей, "вдруг осознав, что умер", тоже осенью.

Николай относился к осени с почти религиозным чувством, любил ее до дрожи и с трепетом ожидал ее строгого взгляда: "И вот за все, наверно, спросит с меня неумолимо осень… " А в главной песне своей жизни "Никого не пощадила эта осень… " лирический герой умирает под шелест листьев, "разъезжающихся, как гости" в призрачном свете осеннего солнца, которое "не в ту сторону упало". Это стихотворение датировано 1974 годом, а через тридцать два года 7 сентября 2006 года Николай ушел из жизни, и уход его действительно сопровождался реальным затмением…

Мне трудно сказать, в какой степени все написанное было ясным предчувствием своей судьбы, а в какой - так называемым самосбывающимся пророчеством - поэтическим заклинанием, которое при многократном повторении сработало и притянуло Колину смерть (вспомним любимого Шипило-вым Николая Рубцова: "Я умру в крещенские морозы…").

Но больше всего меня потрясли строчки Коли в одном из последних и самых лучших его стихотворений "Икона-вратарница", написанном незадолго до смерти. Оно настолько хорошо, что приведу его полностью.

 

ИКОНА-ВРАТАРНИЦА

Неугасимо горит лампада в соборном храме!

Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме!

В соборном храме Ксиропотама поют монахи.

Поют монахи - ты слышишь, мама? - в священном страхе.

Паникадило и круглый хорос, орлы двуглавы…

Неугасимо горит лампада, горит, качаясь…

Когда то было? Младая поросль в зените славы

С утра - ко храму, твердя молитву, в пути встречаясь.

Никто не ведал, никто не видел - плескалось масло, Оно плескалось, переливалось, не зная края. И следом - беды, как те акриды, и солнце гасло, И конь у прясла всё ждал хозяев, уздой играя.

Изогнут хорос, как знак вопроса, под гнетом мессы. Младую поросль секут покосы - играют бесы. О, как мы слепы, людское стадо! Но всяк ругает То - ясно солнце, то - сине море, вино ли, хлеб ли. Кто ж наделяет огнем лампаду? Кто возжигает? И снова масло краями льется - но все ослепли…

Поют монахи… Поют монахи… Коль слеп, так слушай. Запрись, дыханье, утишись, сердце - Дух Свят здесь дышит. Святые горы, святые хоры, святые души Не слышит разум. Не слышит сердце. Ничто не слышит…

Горят усадьбы, как в пекле ада, - ребенок замер. Гуляют свадьбы. Плюются в небо - ребенок в двери. Ах, рассказать бы про все, как надо, умершей маме! Да на Афоне я сроду не был - кто мне поверит? Я был поэтом. Умру поэтом однажды в осень. И напишу я про все про это строк двадцать восемь…

2003

Стихотворение состоит из 28 строк. Может показаться, что последние строчки "Я был поэтом. Умру поэтом однажды в осень. И напишу я про все про это строк двадцать восемь" - просто красивая рифма, а христианские образы, пронизывающие все стихотворение, - это всего лишь игра могучей фантазии поэта, который к тому же сам здесь признается, что "на Афоне я сроду не был". Однако, как это почти всегда бывает у Шипилова, случайность несет в себе скрытую закономерность, которую он сам в момент написания стихотворения, естественно, не осознавал. Я понял это в сентябре 2007 года, когда был в Италии и посетил древнюю христианскую церковь в

Риме Сан-Джованни Латерано. Ее составной частью является рядом стоящее сооружение Санкта-Санкториум ("Святая Святых"), где проходят наиболее значимые службы и хранится лестница из Иерусалима, по которой Спаситель поднимался к Понтию Пилату. Я был потрясен, когда узнал, что у этой лестницы было двадцать восемь мраморных ступеней. Они сохранились до сих пор. По этим ступеням современные паломники поднимаются на коленях, повторяя слова молитвы. Сам этот путь символизирует собой Голгофу, суж-денную каждому человеку, всерьез исповедующему христианство, а число 28 в христианском мире считается символом пути на Голгофу.

Своя Голгофа есть у каждого подлинного поэта. Была она и у Шипилова, всю жизнь мучительно пробивавшегося к Свету. По свидетельству вдовы Николая Татьяны Шипиловой-Дашкевич, он, конечно, ничего не знал ни об этой лестнице, ни о мистическом числе, но сумел с точностью воплотить глубокую идею восхождения к Богу в стихотворении, подытожившем крестный путь поэта…

 

СОФЬЯ ГЛАДЫШЕВА

"ДРУГОГО ПУТИ НЕ ДАНО…"

(Встречи с Анатолием Передреевым, и не только с ним)

1. "Всё впереди ещё пока, всё впереди еще…"

В феврале 1962 года меня приняли на работу в журнал "Знамя" в качестве заведующей редакцией. Отделом поэзии в то время руководил Станислав Куняев. Молодой, симпатичный, приветливый, уже признанный поэт, но полностью лишенный комплекса собственной значимости, он для всех, начиная от уборщицы и курьера и кончая главным редактором, был просто Стасик. В комнате, где находился отдел поэзии, всегда хватало народа. Некоторые из поэтов приходили к Куняеву по делу, другие - просто побеседовать. Наше начальство хоть и ворчало по поводу этого литературного клуба, но в общем-то относилось к нему снисходительно, понимая, что в редакции не может быть казенщины. И вот в один прекрасный день Стасик, встав из-за стола, обратился ко мне с несколько торжественными, звучащими на старинный лад словами и с соблюдением светского этикета:

- Соня, разреши представить тебе молодого талантливого поэта Анатолия Передреева!

При этих словах стоящий в глубине комнаты высокий стройный светловолосый молодой человек смущенно улыбнулся и направился в нашу сторону. Бросились в глаза доброе выражение лица, скромная, но очень опрятная одежда. Мы протянули друг другу руки, и моя ладонь буквально спряталась в его большой крепкой ладони.

Так с легкой руки Куняева состоялось это знакомство, которое вылилось в многолетние товарищеские отношения, дружеские встречи с доверительными беседами. Передреев познакомил меня со своей семьей, с друзьями - спустя год-другой. Вначале же мы даже виделись крайне редко. До этого времени мне не приходилось не только читать стихи Передреева, но и слышать его имя, а на лестные слова Куняева я, каюсь, не обратила должного внимания. Дело в том, что в редакции все были очень щедры на похвалы, и кто только не ходил в талантливых и даже "гениальных"! "Привет, старик! Читал твои новые стихи. Гениально!!!" - такие восклицания можно было услышать сплошь и рядом. Бывали в редакции и "маленький Белинский", и "будущий Достоевский", и мастер слова, не уступающий Бунину. Некая абитуриентка Литературного института уверяла, что ее рассказы признаны приемной комиссией "на уровне чеховских".

Мало-помалу мы с Анатолием разговорились. Сначала это были короткие, случайные разговоры о редакционной жизни, об опубликованных в "Знамени" произведениях, о событиях в Литинституте и в его "общаге", где в это время он жил. И наконец, о классиках и современниках, о только что увидев-

ших свет стихах. Здесь, как свидетельствуют многие знавшие Передреева, он мог говорить часами, в любое время дня и ночи. В частности, поэт Геннадий Ступин в статье "Ты, как прежде, проснешься, поэт…" очень точно заметил: "…мог без конца говорить со всяким внимательно слушающим, весь открываясь, может быть, даже слишком выговариваясь… Но он не экономил, не берег себя. Напротив, был слишком щедр, слишком по-русски, по-равнинному открыт… "

В число этих "всяких" посчастливилось попасть и мне. Беседовать с Пе-редреевым было интересно. Он обладал удивительным даром улавливать особенность каждой стихотворной строки, высвечивать ее суть, характер ее создателя. Хорошо известные с детства стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Никитина, А. Толстого, Блока, Есенина, много раз слышанные и, казалось, глубоко прочувствованные, открывались Передреевым по-новому, в едва уловимых оттенках, так что порою становилось стыдно из-за собственного невнимания к вроде бы столь очевидному.

Подкупало и его умение вести беседу. Он не только щедро делился своими впечатлениями и мыслями, но и внимательно, с интересом и живым участием слушал собеседника, задавал вопросы ("а что ты сказала?", "а что он ответил?"), советовал, одобрял и, конечно же, нередко возражал. Привыкнув делиться с ним, я частенько говорила о чём-то совсем незначительном, пустячном, но и тут он всегда слушал со вниманием, умел извлечь что-то интересное, найти повод для шутки. А уж чувства юмора ему было не занимать - он ценил хорошую, меткую шутку и сам мог славно пошутить, часто прибегая к поэтическим строкам. Помню, как однажды Самуил Дмитриев выговаривал мне за задержку гонорара Передрееву, размахивая его телеграммой из Грозного: "Каждый день я прихожу на почту". Услышав, что Куняев собственноручно превосходно отделал вагонкой прихожую своей квартиры, Анатолий заметил: "Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак!" Однажды, читая вёрстку, я обратила внимание на фразу: "Много испытал герой, но понял одно: жизнь - не хаос!" Указав на нее автору, одному из завсегдатаев комнаты-клуба, услышала за спиной негромкий смех. Повернувшись, увидела широко улыбающегося Передреева. Прочитав затем всю заметку, он указал и на другой перл: "Героиня помогла ему вырваться из бездны пессимизма". Говорю об этом так подробно потому, что выражения "жизнь - не хаос" и "бездна пессимизма" прочно вошли в обиход Передреева. О рождении его дочери, например, я узнала из первомайской телеграммы: "Поздравляем праздником жизнь не хаос Толя Шема Леночка". "Письмо твое немногословно - оно и понятно: работа, Муля, фестивали, Марина Влади, бездна пессимизма"; "Пиши, в какой бездне пессимизма сейчас ты. Не может быть, чтобы ее (бездны) не было", "Как живешь, как преодолеваешь бездны?" - и так почти в каждом письме.

Моя "резиденция" в журнале располагалась хоть и в отдельной, но очень небольшой комнатке ("За что вас сюда?" - заметил как-то В. Богомолов), названной по этой причине сурдокамерой. Кроме книжного шкафа, письменного стола со стулом, в неё вмещался еще лишь один стул для посетителей, втиснутый в единственный свободный угол, словно в "медвежьей" комнате Кирилы Петровича Троекурова. В этот медвежий угол стал частенько наведываться Передреев. Как уже упоминалось, излюбленной темой его разговоров была поэзия, он действительно "знал одной лишь думы власть". Однако в первые несколько лет нашего знакомства, наших бесед он ни словом не обмолвился о собственных стихах, ни разу даже не упомянул о своей принадлежности к "поэтическому цеху". Между тем Передрееву было что рассказать о себе, о своих успехах уже тогда, в самом начале 60-х годов. Ведь еще в июле 1959 года в "Литературной газете" увидели свет стихи "Три старших брата", "Четвёртый брат" и "Работа" с напутствием Николая Асеева:

"Анатолий Передреев живет в Саратове. Ему двадцать пять лет. Он был рабочим, шофером, мечтает поступить в Литературный институт. Три старших брата его погибли на войне, четвертый вернулся домой без ног. Впрочем, об этом написаны стихи, вы их прочтёте.

Стихи Анатолия Передреева безошибочно свидетельствуют о несомненных поэтических способностях их автора.

Они свежи, не шаблонны, отмечены хорошим поэтическим вкусом. Смотрите, как свободно, объемно и по-настоящему поэтически сказано:

И день и ночь Зеленая звезда

Притягивает грузные составы…

Это талантливый молодой поэт со своей дорогой в будущее. От всей души пожелаем ему доброго пути. Ник. Асеев".

Бытует версия, будто стихи прислал в газету друг Анатолия даже без его ведома, и Асеев извлёк их из широкого русла так называемого самотёка. Однако, по свидетельству С. Куняева, Передреев, приехав в Москву из Саратова, посетил Б. Слуцкого, показал ему свои первые опыты, и Борис Абрамович передал их Асееву. Он посоветовал молодому поэту поехать в Братск - "делать биографию". Слуцкий потом, как выразился Е. Евтушенко в "Огоньке", "носился" с Передреевым (равно как и с Куняевым). Он угадал его талант, о чем говорят и дарственные надписи на книгах, в частности: "Анатолию Передрее-ву с верой в его большое будущее".

Еще в Братске Передреев встретился с Ярославом Смеляковым, который также высоко оценил его молодой талант. Будучи руководителем поэтической секции в Союзе писателей и возглавляя отдел поэзии в журнале "Дружба народов", Ярослав Васильевич поощрял одаренного поэта, доверял ему переводы, приглашал выступать на поэтических вечерах. На одном из таких вечеров он учинил форменный разнос за искажение фамилии поэта в афише. Он даже настаивал на приёме Передреева в Союз писателей в обход такого формального условия, как уже изданная книга.

Талант Передреева сразу признали и его молодые друзья, и в первую очередь С. Куняев. Встретились они впервые в 1959 году на строительстве Братской ГЭС. Затем, уже в Москве, особенно в пору работы Куняева в "Знамени", встречи стали почти ежедневными, благо Литинститут, куда Передре-ев поступил в 1960 году, находился рядом. Делясь впечатлением о новом знакомстве, Куняев пишет в книге "Поэзия. Судьба. Россия":

"Полная независимость и какая-то изначальная самостоятельность и естественность и его поэзии, и его жизненного пути сразу же очаровали всех нас". И затем: "…вдруг зазвучал какой-то абсолютно естественный голос Анатолия Передреева, чурающийся любого поэтического разгильдяйства, любого политического подтекста, голос, стремящийся к одной цели - выразить простую русскую судьбу и русскую душу".

Ведая отделом поэзии в "Знамени", Куняев также стремился поддержать своего друга-студента, живущего в общежитии без какой-либо материальной опоры.

Итак, уже самые первые шаги Передреева на поэтическом пути были весьма успешны. Успешно было и продолжение. Его первая книга стихов "Судьба", которую и книгой-то назвать трудно - так невелик ее объем, - была восторженно встречена. Сразу же после ее выхода в свет появилось несколько положительных откликов, в то время как многих пишущих критика не замечала годами. Среди первых откликнувшихся были весьма авторитетные в то время критики Ал. Михайлов ("Рабочая косточка", журнал "Знамя") и Л. Аннинский ("Ритм и жизнь", журнал "Москва"). Со временем положительные отзывы только множились, и даже спустя семь лет на страницах такого серьезного, уважаемого журнала, как "Вопросы литературы", с очень добрыми словами о поэте выступил известный критик и литературовед Виктор Пер-цов. Этот патриарх литературы, в частности, заметил: "Случай, когда первая книжка заслуживает особого внимания". Безусловные достоинства "Судьбы", ее редкий для поэтического дебюта успех отразились в пожелании, высказанном - увы! - на поминках поэта: учредить премию его имени за первую удачную книгу стихов. К сожалению, это пожелание не воплотилось в жизнь: настали иные времена.

Книжку "Судьба" мне посчастливилось получить в подарок. Под лестной для меня дарственной надписью стояла дата 26.11.64. Вот тогда-то, после двух лет общения, мне представилась возможность впервые познакомиться с творениями поэта, так часто и подолгу беседовавшего со мной о чем угодно, кроме собственных стихов.

Сейчас, спустя более сорока лет, я смотрю на книжку "Судьба" с чувством досады. Тоненькая, небольшого формата, тираж - 10 тысяч при 100-тысячных тиражах модных в то время, но так убедительно раскритикованных

Передреевым поэтов. Цена - 7 копеек. Под ярким супером невзрачная бумажная обложка печально-мутного цвета. Имя и фамилия поэта начертаны мелким шрифтом и вытянуты вертикально вдоль узкой полоски, расположенной под названием книжки, не привлекая к себе тем самым должного внимания. "Судьба" не нашла и места на столичных прилавках. Поговаривали, что весь тираж был отправлен на периферию. И все-таки книжка дошла до истинных любителей поэзии. Восторженное письмо прислали поэту даже из Бразилии!

Успех "Судьбы" нисколько не вскружил ему голову. Вошедшие в нее стихи хвалили и раньше друзья-поэты, а к критическим статьям он относился безучастно и даже, по-моему, не читал их. Во всяком случае, никогда о них не говорил.

2. "В атмосфере знакомого круга…"

Как отметил С. Куняев, "Передреев был одним из немногих поэтов моего поколения, кто каким-то чутьем ощущал, что есть правда и что есть неправда в стихотворении. Слух на правду (эстетическую, этическую, духовную - любую) у него был абсолютный. Я верил ему больше, чем себе, когда нам было по двадцать пять лет, и продолжал верить, когда нам стало по пятьдесят… " Его "хороший поэтический вкус" отметил и Н. Асеев, а затем и другие поэты признавали его редкий и, подобно музыкальному, абсолютный поэтический слух.

В начале нашего знакомства, то есть в начале 60-х годов, чуть ли не все беседы Передреева сводились к Владимиру Соколову, к его стихам. О них он говорил всегда восторженно и в подтверждение своих слов с большим чувством читал:

Всё как в добром старинном романе. Дом в колоннах и свет из окна. Липы черные в синем тумане. Элегическая тишина.

Читая эти строки, он очень точно следовал знакам препинания - выдерживал долгие паузы, словно любуясь в это время картиной, созданной поэтом.

- После Есенина у нас не было настоящих поэтов, - сказал он однажды и, показывая на кончик мизинца, добавил: - Немного к нему приближается лишь Соколов.

И в другом разговоре:

- Вот что значит настоящий поэт! Прочитал Соколову новые стихи, и он сразу назвал, а затем и несколько раз повторил лучшую строку.

Назвать лучшую строку - это был своеобразный тест Передреева.

Ни Соколов, ни Передреев никогда не рассказывали, как и при каких обстоятельствах они познакомились. Скорее всего, их познакомил Куняев в "Знамени" или, по словам Передреева, знакомство произошло само собой:

В атмосфере знакомого круга, Где шумят об успехе своем, Мы случайно заметим друг друга, Неслучайно сойдемся вдвоем.

Эти посвященные Соколову стихи датированы 1967 годом. Соколов же посвятил Передрееву стихи "Попросил я у господа бога…" еще в 1963 году, то есть когда Передреев только начинал свой путь к поэтическому Олимпу. Соколова глубоко тронуло и раннее стихотворение Передреева об отчем доме, и он откликнулся на него еще одним стихотворением:

Слушай, Толя, прочти мне скорее стихи О твоем возвращенье в родительский дом…

Поэт большого таланта, Соколов довольно широко печатался, но был, как тогда выражались, "широко известен лишь в узких кругах". Помню, как в одной литературной (!) семье обсуждали статью Е. Евтушенко "о каком-то Со-

колове". А ведь этот "какой-то" печатался не реже автора статьи. Дело, очевидно, было в силе голосовых связок, в чем признавался сам автор статьи:

Голос мой в залах гудел, как набат, Площади тряс его мощный раскат…

Голос же Соколова, равно как и Передреева, не "гудел", а тем более не "тряс площади", и они оба, как правило, отказывались от выступлений в больших аудиториях. Лишь один раз Соколов пытался уговорить своего молодого друга: "Пойдем, Толя, попользуемся неуспехом".

Передреев, повторяю, часто заводил речь о Соколове, рассказывал о различных случаях из его жизни, повторял его острые шутки, каламбуры, а на это Соколов был большой мастер.

"Не напрасно мы ищем союза" - общность взглядов, взаимоуважение поэтического дарования сближало их. Однако между ними не было сердечной дружбы, поскольку были они людьми очень разными. Передреев всегда - в беседах и статьях - выступал открыто, с поднятым забралом. Соколов же мог прямо-таки виртуозно скрыть за внешней похвалой явное порицание, порою очень язвительное, болезненное.

С годами Передреев стал все реже и реже упоминать о Соколове, они стали отдаляться друг от друга. По свидетельству С. Куняева, Соколов отдалился и от других своих прежних друзей, и тут, на мой взгляд, не последнюю роль сыграла его новая женитьба - на Марианне Роговской, женщине редкой красоты.

Соколов, которому как-то не везло с женщинами - после гибели его жены-болгарки он два-три раза представлял нам своих новых жён - на этот раз признался, что Роговская "как с полки жизнь мою достала и пыль обдула" (на что один из присутствующих тут же заметил: "Ну, насчет пыли ты, Володя, загнул… протри глаза и посмотри вокруг").

Умный, проницательный, ироничный Соколов, внешне, казалось бы, довольный новой жизнью, в глубине души не мог не сознавать ее тщетности, не мог не знать истинной цены прежнего и нового окружения. Это, нет-нет, да прорывалось в разговоре, колких замечаниях, грустно-пронзительном взгляде. (Говорят, он вёл дневник. Интересно, где он?) Но наиболее убедительно это выразилось в момент, когда невозможно не быть искренним, до конца откровенным - в снежный, не по сезону морозный ноябрьский день похорон Передреева. Когда тихо, но так взволнованно, проникновенно-грустно, с сознанием невозвратимости потери близкого и, может быть, даже единственно близкого человека и поэта прозвучал голос Соколова:

…Прощай, высокий Анатолий, Прощай, ребенок бедный мой. Еще не создан капитолий, Где мы бы встретились с тобой.

Ужасно снег сегодня взвинчен. Околица пустым-пуста. И с кем мне радоваться нынче, С кем… возле этого креста?

Как страшно, Толя, до рассвета Петлять по полю без следа… И улиц нет… И нет поэта… Лишь воля божьего суда.

По свидетельству Э. Балашова, Соколов, узнав о кончине Передреева, произнес: "Совесть нашей поэзии закатилась. Аминь!"

В своих беседах о современных поэтах Передреев несколько раз заводил речь о Глебе Горбовском. Он неизменно хвалил его стихи и читал:

Ты танцуешь! А юбка летает… Голова улеглась на погон…

На словах о юбке широко взмахивал рукой, затем читал стихи до конца. К сожалению, у меня не осталось в памяти подлинных слов Передреева о Гор-бовском, помню только, что это были добрые слова.

* * *

Столовую Литинститута в перемену наполняла шумная, веселая, многоцветная стайка студентов: девушки из среднеазиатских республик в ярких национальных одеждах, в тюбетейках, молодые дарования с Севера, Украины, из Белоруссии и даже темнокожие жители Африки. На их фоне резко выделялся более взрослый, уже лысеющий, всегда сосредоточенный, с углубленным в себя взглядом, более чем скромно одетый студент. Однажды, придя к своим давним приятелям, большим любителям поэзии, увидела на столе раскрытый журнал "Юность" на той странице, где помещены стихи и фотография того самого студента. Николай Рубцов! С большим любопытством и пристрастием читаю: "Я забыл, как лошадь запрягают…" Я, наверное, ждала большего, так как слова "запрягать", "лягать", "залягать" показались мне не очень-то благозвучными, а упоминание о жареном поросенке - неожиданным, странным. Моим же приятелям вся подборка стихов понравилась, и потому на следующий день я обратилась к Куняеву - узнать его мнение. В его комнате увидела и Передреева, сидевшего в глубоком кресле. Это массивное кресло перекочевало в комнату-клуб из кабинета главного редактора. И кто только из великих мира сего не сиживал в нем! И если высокий Передреев тонул в нем по грудь, то у Рубцова виднелась лишь голова.

- Нет, ты не поняла, это шутка, наив простодушного деревенского паренька, - возражая мне, Куняев с лукавой улыбкой смотрел на Передреева, и тот отвечал ему такой же улыбкой. Чувствовалось, что за этими улыбками кроется свое, особое мнение, которым они явно не хотят делиться. И лишь какое-то время спустя я узнала - ранние стихи, например "Дышу натружен-но, как помпа…", Передрееву "не показались". Тем не менее, говоря порою о жизни в "общаге", Передреев всегда тепло отзывался о Рубцове. Посмеиваясь, рассказывал об историях, связанных с его именем. Это уже не раз упоминаемая о портретах классиков, снятых Рубцовым со стен общежития якобы для беседы с умными людьми. Или история со стихами "Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны… " - когда некий шутник, увидев в комнате Рубцова листок с этими стихами в пишущей машинке, подпечатал затем не очень-то печатную строку, а вернувшийся Рубцов, как ни в чём не бывало, продолжил работу и отнес затем рукопись в издательство Егору Исаеву, внимание которого привлекли именно эти стихи из-за необычного размера. Хорошо, что Егор Александрович был, как говорится, "своим парнем", иначе не избежать бы Рубцову очередной неприятности.

А как-то чуть ли не с порога моей комнаты в "Знамени" Передреев обратился ко мне со словами:

- Какое замечательное стихотворение прочитал нам вчера Коля Рубцов! Вот послушай:

За всё добро расплатимся добром,

За всю любовь расплатимся любовью…

Его восторженная речь о Рубцове затянулась, и я кивнула в сторону стула, но он отмахнулся:

- Да нет, внизу меня ждет такси… Я заехал только поделиться…

И в дальнейшем он всегда говорил о стихах Рубцова и его исполнении их под гармошку только восторженно. Он был первым, кто откликнулся на дебют Рубцова в столице - книжку "Звезда полей", и первым, кто отметил особенность его стихов: "продолжение традиции русских поэтов, для которых тема родины всегда была главной", чувство радости и боли за нее, тютчевское отношение к миру природы, "философское освещение темы "природа и человек". Первый печатный отклик на поэтический сборник Рубцова был и первым выступлением Анатолия на критическом поприще.

О первом посещении "Знамени" Рубцовым подробно рассказал в своих воспоминаниях Куняев, он же подготовил к публикации подборку его стихов, которая открывалась получившими вскоре широкую известность стихами "В горнице моей светло… " И мне посчастливилось познакомиться с Рубцовым как автором "Знамени".

После гибели Рубцова меня не раз просили поделиться впечатлениями о встречах с ним, но я неизменно отказывалась, так как виделись мы не часто, при разговоре он был больше молчалив, замкнут, редко улыбался. И всё же вот то немногое, что осталось в памяти.

Итак, был Рубцов крайне немногословен. Это поэтессе Ларисе Васильевой посчастливилось часами разговаривать с поэтом по телефону, о чем она дважды упоминала на вечерах его памяти. Мне, к сожалению, не повезло. Каких-либо суждений Рубцова о жизни, о поэзии, о друзьях мне услышать не пришлось.

Однажды он пришел в мою редакционную комнату и, хотя там никого больше не было, молча вручил мне вчетверо сложенный и без того небольшой клочок бумаги - записку: "Соня! Не могла бы ты одолжить меня тремя рублями?" Он и после не раз обращался с такой же просьбой, уже без записок. Долг, как бы ни был мал, всегда аккуратно возвращал. А как-то, когда я шла из столовой Литинститута, сидевший в вестибюле за журнальным столиком Рубцов бросил, как мне показалось, дерзко, с вызовом: "Соня, дай рубль!" Я, показывая ему кошелек, сослалась на отсутствие денег.

- Ну и не надо, я только хотел тебя проверить: дашь или нет.

"Столько раз брал взаймы и вдруг решил проверить", - подумала я с обидой. Но, вернувшись к себе и почувствовав неловкость - просил-то он всего один рубль! - выгребла все содержимое кошелька и крикнула ему, перегнувшись через перила второго этажа: "Коля, а тебя устроит мелочью?" "Конечно, устроит!" - и он стремглав, перепрыгивая через несколько ступеней, буквально взлетел на второй этаж.

По долгу службы я располагала небольшими суммами казенных денег, и потому ко мне нет-нет да и заглядывали, чаще других, молодые поэты, чтобы немного "стрельнуть". Сейчас, по прошествии лет, мне показалась любопытной величина займа. Так, Соколов просил всегда десять рублей и всегда аккуратно возвращал. Передреев никогда с денежными просьбами ко мне не обращался. Куняев довольствовался тремя рублями, а однажды вернул долг дважды, обвинив меня в забывчивости. А ведь три рубля по тем временам были не такой уж малой суммой, если учесть, что батон белого хлеба стоил 13 копеек, килограмм картофеля - 10, обед в столовой Литинститута - 50-60, экземпляр газеты - 4, сборник стихов Передреева - 7, а "Звезда полей" Рубцова - 15 копеек. Сам же Рубцов, как мы видим, довольствовался порою и одним рублем. Для полноты картины добавлю услышанное как-то признание одного поэта: "Мне Евтух дал сто долларов!"

Однако Рубцов, бывая в "Знамени", всегда заглядывал ко мне не только ради денег, но и по делу, а порою просто поздороваться. От стакана чая неизменно отказывался, на предложение взять хотя бы конфету отвечал, что в противоположность Достоевскому сладкого не любит. И по-прежнему был всегда немногословен, сдержан. Тем неожиданнее и приятнее было получить от него в подарок "Звезду полей" с надписью: "Соне с великой нежностью и уважением Н. Рубцов. 2.06.67 г."

Как гром среди ясного неба прозвучала весть о его трагической кончине. Передреева эта весть застала в Грозном. Свое письмо, датированное 26.01.71, он начинает как ни в чём не бывало: "Милая Соня! Что-то всё затихло. Как пелось в одной блатной советской песне "Тишина немая, только ветер воет…" Даже мой проигрыватель замолчал. Думаю, надорвался на Шаляпине…" И далее еще несколько строк - о Шеме и Леночке. И вдруг словно вскрик: "Соня, Соня, пока я писал тебе, принесли газету. Умер Коля Рубцов. Пиши мне, ради бога… Толя".

Позже он глубоко возмущался убийцей: "…Она оправдывается: он, дескать, был в неистовстве. Ну ты же женщина, мать, видишь любимого человека, да еще и превосходного поэта не в себе, пусть даже в неистовстве, так уйди на кухню, запрись в ванной, в туалете. И если еще как-то можно понять случившееся, запусти она в него под горячую руку что-нибудь тяжелое, неосторожно толкни… Но задушить бедного Колю своими руками?!"

Передреев неизменно хранил память о Рубцове. Будучи главным редактором "Дня поэзии" за 1981 год, он не пожалел места для стихов Рубцова, редкого гостя на страницах этого альманаха. Присутствовал на открытии памятника поэту, посещал его могилу в Вологде, посвятил его памяти стихи "Кладбище под Вологдой". Сохранилась видеозапись чтения Передреевым этих стихов на одном из вечеров в очередную годовщину гибели Рубцова.

Знакомя меня с Э. Балашовым, Передреев, показав большой палец руки, сказал "Вот такой поэт!" И, как всегда, его оценка оказалась точной - Балашов очень быстро, уже в довольно зрелом возрасте, стал известен. Его первое же выступление в печати со стихами "Бабушка", опубликованными в "Дне поэзии" за 1967 год, привлекло к себе внимание: стихи перепечатала без ведома автора одна из центральных газет, а их перевод был опубликован в Польше. Передреев до конца своих дней был дружен с Балашовым, они часто посещали мой дом у Красных ворот, беседовали о поэзии, читали друг другу свои новые стихи, обсуждали их. Так, по совету Балашова, в стихах "Как эта ночь пуста, куда ни денься… " Передреев заменил строку "Твое лицо откинуто назад" на фетовскую "Сияла ночь, луной был полон сад".

Когда Балашов прочитал свои новые стихи "Уходит друг, и песня умолкает…", Передреев, выслушав их с явным одобрением, заметил: "Как бы я хотел, чтобы такие стихи посвятили мне!" Видимо, сам высоко ценил дружбу, плохо переносил одиночество и всегда тянулся к людям, любил общение, но никогда и никому не прощал "чего нельзя простить", как и из-за чего, как сказано у Балашова, был "витиям и чинам опасен, бездарностям невыносим". Стихи же "Уходит друг… " были, естественно, посвящены Передрееву.

В 1974 году Передреев жил в Электростали, и в один из декабрьских выходных Балашов пригласил меня поехать к нему по случаю Толиного дня рождения.

Прямо с порога - за стол. Едва прозвучали слова поздравления, как в руках Передреева появилась небольшая книжица, и он, призвав нас к вниманию, стал читать:

Се - последние кони! Я вижу последних коней. Что увидите вы?

Вороные! Как мчатся! Сильней и сильней! Разнесут до Москвы.

Последние слова - "пропадай, сукин сын!" - он сопровождает широким, энергичным жестом - будто они принадлежат ему самому. Он обводит нас восторженным взглядом, перелистывает несколько страниц и читает другие стихи: "На Рязани была деревушка… " И вновь восторженный взгляд, радостная улыбка на лице. И только затем поясняет, что получил от Юрия Кузнецова его новый сборник "Во мне и рядом - даль", и в восторге от его стихов, особенно только что прочитанных. Он еще раза два брался за книжку и вновь читал эти стихи с явным удовольствием.

Наступил вечер. Пора было прощаться, но нас настойчиво оставляли ночевать. У Балашова оказались какие-то причины уехать, а мне пришлось сдаться на уговоры. На следующий день пошли к Эрнсту Сафонову. В его квартире было уже много гостей - группа писателей из Бурятии. Но для всех нашлось место за столом. Семью Сафоновых отличало искреннее радушие, гостеприимство, приветливы были даже дети. Ляля, жена Эрнста Ивановича, предложила посмотреть свою коллекцию почтовых открыток с изображением цветов. Совсем еще крошка Ванечка взобрался ко мне - какой-то совершенно не знакомой тетке - на колени и доверчиво обнял за шею, более взрослая Машенька прильнула бочком. Ну а что же Передреев? Он вновь читал все те же два стихотворения Кузнецова. И не один раз! И всё с тем же восторгом! Позже мне встретилось в словаре Даля: "Восторгъ м. состояние восторженного, в знач. нравственном; благое исступление, восхищение, забытие самого себя… "

Когда я рассказывала все это Кузнецову по дороге в Электросталь, куда мы ехали на вечер памяти Передреева, он слушал меня с чуть заметной довольной улыбкой, но искренне признался: мол, позже Передреев изменил мнение о его стихах.

Среди писем, различных бумаг и бумажек, связанных с именем Передре-ева, в архиве Куняева хранится сборник "Стихотворения" с размашистой, во

всю поперечную ширь титульного листа надписью: "Стасик! Спасибо, что ты есть! Как поэт и как человек! С любовью. А. Передреев (Толя). 16.03.87". То есть надпись сделана всего за несколько месяцев до кончины. Рядом на обороте обложки - портрет автора последних лет жизни.

Передреев, безусловно, ценил стихи Куняева, хотя я не помню высказываний о них. Он, впрочем, не делился своим мнением и о произведениях некоторых других своих близких друзей. Но о Куняеве "как человеке" говорил весьма часто и всегда с искренней любовью, теплотой. Ведь их связывала тесная, обеспеченная единством взглядов, а поэтому и особенно крепкая дружба, длившаяся без малого 30 лет!

После знакомства в Братске они вновь встретились в Москве. Работая в то время в "Знамени", Куняев предоставил поступившему в Литинститут Передрееву возможность рецензировать так называемый самотек, то есть обеспечил хоть каким-то заработком. Стараниями Куняева в "Знамени" были опубликованы стихи Передреева "Четыре воспоминания", а затем и сборник "Судьба" в издательстве "Советский писатель". Какое-то время Передреев вместе с женой жили в семье Куняевых. Покидая "Знамя", Куняев рекомендовал Передреева в свои преемники и оставил ему неплохое "наследство" - внушительный коллектив поэтов "хороших и разных". Ведь именно при Куня-еве в журнале печатались А. Ахматова и А. Вознесенский, М. Алигер и Д. Самойлов, А. Прокофьев и Э. Межелайтис, И. Сельвинский и С. Щипачев, Л. Мартынов и Н. Рыленков, О. Берггольц и Р. Рождественский, В. Боков и Р. Гамзатов…

Передреев ценил твердость убеждений своего друга, его добродушие, бескорыстие и в то же время темпераментность, его порою "взрывной" характер. Свою строку "добро должно быть с кулаками" Куняев всегда был готов доказать на деле: чаще с помощью пера, а порою и более решительно. (Строка эта стала крылатой, поскольку отвечает тяге нашего народа к справедливости, близка поговорке "Доброта без разума пуста".) На неё ссылаются уже без указания автора, как на чье-то изречение. Так, включив однажды (21.05.06) "ящик", я услышала из уст ведущего: "Кто-то из великих, может быть, Ленин, сказал: "Добро должно быть с кулаками". Невольно вспоминается находчивый знакомый, который все изречения приписывал Плинию Младшему. "А что? Выглядит очень солидно - Плиний, да еще Младший!" - смеясь, признавался он. Но эта шутка предназначалась, так сказать, для внутреннего пользования. Наше же телевидение обращается с подобными "шутками" к многотысячной аудитории, чем, впрочем, Куняев может только гордиться.

Что же касается действий кулаками, то тут я сама была случайным свидетелем хоть и неприятной, но заслуживающей внимания сцены. Так, в баре ЦДЛ, за сдвинутыми столиками Куняев с друзьями отмечал какое-то событие. Неожиданно к ним приблизился весьма разгоряченный посетитель ресторана, как выяснилось позже, автор недавно опубликованных в журнале "Москва" "Записок серого волка", эстонец Ахто Леви. Не известно, что ему не понравилось, только он, не говоря ни слова, схватил первую попавшуюся под руку бутылку с вином и с силой швырнул ее на стол. Едва придя в себя от звона и грохота разбитого стекла, я увидела уже катающихся по полу, вцепившихся друг в друга Куняева и Леви. На шум из ресторана в бар сбежались перепуганные официантки, и Куняев, высвободив руку из-под подмявшего его в этот момент Леви и сделав широкий жест в сторону столиков, обращается к ним: "За всё плачу!" Передреев не раз вспоминал потом этот широкий рыцарский взмах руки простертого на полу Куняева.

Куняев всегда ценил Передреева и как поэта, и как ценителя поэзии. После очень темпераментного чтения стихотворения "Размышления на Старом Арбате", когда Юрий Кузнецов только ахнул от восторга, у Куняева вдруг вырвалось: "Эх, был бы здесь Передреев!"

В конце 1965 года, чуть ли не с порога "Знамени", глядя на меня в упор, очень решительно, преодолевая, может быть, тем самым, смущение, Пере-дреев спросил:

- Соня! Почему никогда не пригласишь к себе домой, в гости? Не познакомишь с родными, друзьями?

Признаться, я очень растерялась. Одно дело разговоры на работе и совсем другое - обязывающее приглашение домой. К тому же у меня, более

старшей по возрасту, была, как говорится, своя жизнь, свои друзья и знакомые, с которыми встречалась лишь в праздничные дни. Все мы интересовались литературой, поэзией, но на сугубо любительском уровне. Приглашать в такую компанию Передреева? Мне это даже в голову не могло прийти. Тем не менее, преодолев смущение, говорю:

- Да пожалуйста, Толя, приходи хоть сегодня. Просто не думаю, что тебе это интересно.

Прошло всего несколько дней, и в мою небольшую узкую, но с высоким потолком комнату, также называемую сурдокамерой (Передреев потом смеялся: "Хорошо бы повернуть ее на девяносто градусов"), входят: он с широко улыбающейся Шемой и незнакомый (подумалось: наверное, тоже поэт) худощавый, выше среднего роста, скромно одетый молодой человек в очках, придававших ему весьма серьезный вид.

- Вадим Кожинов, - коротко представил его Передреев, полагая, что это имя не нуждается в каких-либо пояснениях.

Гость держался очень скромно, просто. В разговоре с Передреевым - а они, пока женщины занимались хозяйством,обсуждали фетовскую строку "тебя любить, обнять и плакать над тобой", - Кожинов был немногословен, сдержан.

Когда сели за стол и наполнили рюмки, Передреев деликатно предложил тост за хозяйку дома (чего он никогда не забывал сделать и при последующих посещениях), сказал что-то одобрительное об убранстве стола. У меня, обычно не находчивой, неожиданно вырвалось (подействовала, наверное, поэтическая аура гостей):

Тьфу, прозаические бредни, Фламандской школы пестрый сор!

И тут же в глазах Толиного спутника вспыхнул огонек, его лицо осветилось особенной, широкой и открытой, сугубо кожиновской улыбкой. Он мгновенно поставил на стол уже поднятую было рюмку, стремительно вскочил со стула, устремился ко мне и дружески обнял. При этом он не произнес ни слова, очевидно полагая - пушкинские строки, словно пароль к сердцу, сами по себе открывают путь к дружескому расположению. Лишь затем, спустя несколько месяцев, он подарил мне свою книжку "Виды искусства" с надписью: "Милой Соне, владеющей уютом, домом, пушкинским словом, на память этот грех молодости. Вадим".

В этом "пушкинском" отношении Кожинову не уступал и Передреев. Так, в отделе поэзии журнала "Дружба народов" сначала под руководством Я. Смелякова, а затем и единолично работала Валентина Георгиевна Дмитриева (некогда она возглавляла отдел поэзии и в "Знамени"). Человек широкой, щедрой души, беспредельно, до фанатизма, преданный своему делу, знающая наизусть множество стихов и классиков, и современных поэтов, она обладала не очень-то уютным характером, высказывала свои суждения довольно высокомерно, с апломбом. И когда как-то зашла речь об этих её качествах, Передреев вступился:

- Не ругайте Валю - ведь она знает редкие стихи Пушкина "Зачем арапа своего младая любит Дездемона… "

Пушкин, как известно, предвидел свою славу "в подлунном мире", но чтобы знание его стихов послужило паролем сердцу, а тем более - своего рода индульгенцией, - это он вряд ли мог предвидеть.

Итак, Передреев, Шема и Кожинов впервые побывали у меня в конце 1965 года. С тех пор Передреев всегда вместе с Кожиновым, а иногда с целой ватагой своих знакомых - тут уж инициатором был Кожинов - нет-нет да и наведывались ко мне. Засиживались порою заполночь, читали стихи, обсуждали их, горячо спорили. Вино пили редко, чаще довольствовались чаем.

Тогда Кожинов еще не имел того харизматического ореола, который приобрел в годы так называемой перестройки, и, повторяю, несмотря на солидный научный багаж, держался весьма скромно. И даже, по-моему, в беседах о поэзии отдавал пальму первенства Передрееву. Познакомились они, по словам Кожинова, "в предзимний день 1960 года" и уже "не могли расстаться целые сутки".

Судьба Кожинова и Передреева сложилась совершенно различно. Ведь Кожинова отличали глубокие университетские знания, широкая эрудирован-

ность, начитанность. Передреев же, выросший в многодетной крестьянской семье (семеро детей), получил не очень-то солидное образование. Семилетка военных лет и вечерняя школа в Грозном, совмещаемая с работой крановщиком, затем кратковременная учеба в Нефтяном институте и на заочном отделении Саратовского университета, работа водителем, на заводе, на стройке. Жителем столицы стал только накануне своего тридцатилетия, поступив в Литинститут, где ютился в общежитии, довольствовался стипендией, не имея никакой поддержки.

Однако, по словам Кожинова, Передреев сумел всего за несколько лет обрести "безусловное признание, проявив редкостную широту литературных интересов". И затем: "…очень рано обрел подлинную культуру (здесь и далее разрядка автора статьи. - С. Г.) творческого сознания и самого поведения, культуру, состоящую не в наборе сведений и мнений, а в глубине понимания и переживания любого явления поэзии и мира… И, может быть, особенно замечательна была его способность беспристрастно оценить далекое ему или вообще чуждое".

Едва познакомившись и проведя вместе целые сутки, они и затем многие годы были почти неразлучны. Передреев подолгу, даже с семьей, жил у Ко-жиновых в Москве и на даче в Переделкино.

С именем Кожинова связан так называемый салон, которому посвятил стихотворение Олег Дмитриев - "остроумное и правдивое", по словам Куня-ева. Но это, скорее, был кружок, в основном поэтов, единомышленников, возникший в общежитии Литинститута, о чем довольно обстоятельно рассказал бывший студент, поэт Александр Черевченко. Его имя знакомо мне со времен "Знамени". Не помню, печатались ли его стихи в журнале, но о нем говорили как о талантливом поэте "со своим поэтическим голосом" (обычная, ставшая штампом оценка), живущем тогда в Харькове. Затем его имя перестало встречаться, и только сейчас, спустя более сорока лет, благодаря интернету, послышался его голос. Итак, Александр Черевченко вспоминает:

"На нашем курсе было всего два бывших моряка - Коля Рубцов и я. Ясное дело, мы поселились в одной комнате. Соседство вскоре переросло в дружбу, затем к нам прибавилась целая когорта единомышленников. Лидером, безусловно, стал Анатолий Передреев,…прошедший перед Литинсти-тутом строительство Братской ГЭС. Братскую ГЭС прошел и его закадычный друг Стас Куняев, возглавлявший в то время отдел поэзии журнала "Знамя". Вот что писал об этой когорте Вадим Кожинов: "В моей памяти Николай Рубцов неразрывно связан со своего рода поэтическим кружком… К этому кружку, так или иначе, принадлежали Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Владимир Соколов и ряд более молодых поэтов - Александр Черевченко, Игорь Шкляревский и другие. Нельзя не подчеркнуть, что речь идет именно о кружке, а не о том, что называют литературной школой, течением и т. п.". Конечно, Вадим Кожинов был уже тогда ведущим научным сотрудником Института мировой литературы, кандидатом наук, но, справедливости ради, замечу, что и он входил в наш "кружок" на правах рядового члена. Активно участвовал в наших поэтических дискуссиях, попойках (если у кого-то из нас появлялся гонорар) и даже драках со шпаной, группировавшейся около Останкинского пивзавода, расположенного напротив общаги. Надо сказать, что Кожинов был настоящий боец - и в литературных баталиях, и в бытовых уличных потасовках".

Об участии, да еще активном, в потасовках Кожинова мне никогда не приходилось слышать, и даже трудно представить его, всегда сдержанного, корректного - размахивающим кулаками. Но вернемся к кружку. Со временем он расширился и переместился из общаги в квартиру Кожинова. Однако смена адреса отнюдь не означала смены лидера. Впрочем, среди столь ярких, самобытных, обладающих твердым характером и убеждениями личностей, как Соколов, Передреев, Рубцов, Куняев, Кузнецов, Балашов и другие "кружковцы", не могло быть какого-нибудь главенства. Просто все собирались, чтобы почитать или послушать новые стихи, обсудить их, обменяться мнениями, поспорить, благо в квартире Кожинова всегда царила самая теплая, дружеская атмосфера. Глубокие знания, широкая эрудиция сочетались у Кожинова с готовностью развлечь гостей пением романсов под собственный аккомпанемент на гитаре, повеселить их с мальчишеским озорством всевоз-

можными розыгрышами. Передреев не раз рассказывал мне с улыбкой о его забавных поступках, да и я сама бывала их свидетелем.

Как-то Передреев, придя в редакцию вместе с Кожиновым, спросил, не могу ли я прямо сейчас отпроситься с работы и поехать с ними к себе домой. Рабочий день близился к концу, и я, легко получив разрешение, выхожу с ними на улицу. У подъезда редакции ждет "газик" с совсем еще юным солдатиком за рулем. Он с сердитым ворчанием обращается к Кожинову, явному виновнику его недовольства. И действительно, кому, кроме Кожинова, могла прийти мысль воспользоваться столь необычным видом транспорта?! Ведь такси в то время можно было поймать на каждом шагу, а стоимость проезда до моего дома у Красных ворот не превышала семидесяти-восьмидеся-ти копеек.

Кожинов успокаивает водителя, похлопывает его по плечу, называет шефом. "Газик" трогается и лихо, с ветерком мчит вперед. В пути, а затем и дома за беседой, я с любопытством поглядываю то на одного, то на другого своего спутника, силясь понять: что случилось? почему такая поспешность? И только спустя примерно около получаса, проведенного в обычной беседе, Передреев встал и, несколько смущаясь, сообщил:

- Свои новые стихи я посвятил Вадиму и хотел бы сейчас прочитать их вам. Кожинов даже вздрогнул от неожиданности и весь обратился в слух.

От начальных строк повеяло грустью:

Как эта ночь пуста, куда ни денься, Как город этот ночью пуст и глух… Нам остается, друг мой, только песня - Еще не всё потеряно, мой друг!

Далее Передреев читал стихи всё с большим воодушевлением. Он читал их негромко, с расстановкой произнося каждое слово, словно подчеркивая его особое звучание:

Еще струна натянута до боли,

Еще душе так непомерно жаль

Той красоты, рожденной в чистом поле,

Печали той, которой дышит даль…

Едва прозвучала последняя строка, Кожинов с увлажненными глазами и со словами: "Я не стою таких замечательных стихов!" - бросился обнимать поэта. И Передреев, в свою очередь, безмерно растроганный, горячо обнял своего друга. Почувствовав себя лишней, я под нелепейшим предлогом - "пойду поставлю чайник", выбежала на кухню. Но едва чиркнув спичкой, увидела входящего туда Передреева.

- Соня! Скажи честно: тебе понравились стихи?

Мне сначала не удавалось найти подходящих слов, и я лишь лепетала какие-то междометия, но потом все-таки выдавила из себя:

- Конечно же, Толя, очень понравились. И это, по-моему, одно из лучших твоих стихотворений.

- Ну спасибо… Спасибо… Значит, я не зря занимаюсь этим делом! Грустно, не без горечи произнес он эти слова, в его глазах стояли слезы.

И сам он выглядел непривычно растерянным, особенно на фоне небольшой коммунальной кухни, тесно заставленной кустарными дощатыми столиками, с такими же кустарными полками и видавшей виды кухонной утварью. Теперь, по прошествии нескольких десятилетий, я, вспоминая эту грустную сцену, думаю: ему, хорошо знающему истинную цену себе и не нуждающемуся, казалось бы, в чьих-то одобрительных словах, более того - даже конфузившемуся от них, такому мужественному, сильному, стойкому, хотелось, наверное, хоть иногда слышать не снисходительно брошенное "Гениально, старик!", не "мертвое пустое одобрение" критики, а непосредственную, товарищескую, похвалу от души. К сожалению, у нас почему-то не было принято хвалить в глаза. К тому же мне всегда помнились слова: "в присутствии профессионального певца негоже петь любителю", и потому я всегда избегала высказывать свои суждения о стихах поэтам. На прямой упрек Передреева при разговоре о чьих-то стихах - "а ты почему молчишь?" - сказала о полном несовпа-

дении своих впечатлений с другими и для примера сослалась на его собственные стихи: вот, мол, все хвалят твои известные стихи, а меня чуть ли не до слёз трогают, щемят душу никем даже не упоминаемые "Сон матери" или "Тётя Дуся, бедная солдатка, Дуська, голосистая вдова…" Я хотела было продолжить, но остановилась - Передреев, казалось, готов был разрыдаться. Такая же реакция была при разговоре с одной из моих сестёр, глубоко взволнованной его строками о потерях в минувшей войне:

Но двадцать, Двадцать миллионов Недавних… Памятных… Родных…

Он, думается, вкладывал очень много душевных сил, много чувства в свои стихи, особенно о минувшей войне, и потому так остро реагировал на разговор о них, даже, казалось, избегал таких разговоров. И всё же я корю теперь себя за редкие слова одобрения в его адрес, хотя Передреев, как мало кто другой, умел отличить слова искренние, идущие от сердца, от просто вежливых, сказанных лишь для того, чтобы сделать приятное. Он и сам избегал похвал, а тем более лестных слов, кроме дарственных надписей на своих книжках. Он единственный раз за все наше двадцатипятилетнее знакомство сказал мне нечто похожее на комплимент - это, по его выражению, "стопроцентное отсутствие нахальства".

Но вернемся в мою комнату. Передреев дарит мне и Кожинову по автографу, где стихи озаглавлены "Песня", и Кожинов тут же, подбирая мелодию на гитаре, напевает слова, в своей обычной романсовой манере. Возможно, потому они были названы затем "Романс", однако при следующих публикациях лишились и этого названия. К сожалению, никому из нас не пришла в голову мысль о дарственной надписи или хотя бы просто о подписи и дате, так что отпечатанные на пишущей машинке, как обычный текст, стихи не приобрели обаяния подлинности истинного автографа.

В некоторых изданиях стихотворение датируется 1965 годом, но это явная неточность, так как знакомство с Кожиновым запомнилось мне еще и тостом Шемы во здравие и благополучие его новорожденной дочери, то есть мы познакомились только в конце 1965 года, стихи же читались никак не раньше, чем через полтора-два года. Об этом свидетельствует и гитара, с которой Кожинов посещал нашу семью и, в конце концов, оставил ее в нашем доме. Потому-то она и оказалась у него под рукой после чтения стихов. К слову, эта гитара долгие годы бережно хранилась в нашей семье, Кожинов уже не нуждался в ней, но просил хранить до поры до времени. После его кончины я, не считая эту гитару своей собственностью, с согласия его вдовы хотела передать ее кому-нибудь из тех друзей и близких Кожинова, кто особенно дорожит памятью о нем. Таким человеком оказался Александр Васин, он воспринял гитару как ценную реликвию и, по его словам, хранит ее в красном углу.

Передреев, крайне скупой на посвящения своих стихов кому бы то ни было, сделал щедрое исключение для близких своего друга: посвятив стихи Вадиму, а затем и его жене Елене Ермиловой, он написал стихотворение "Ты просто Нюркою звалась… " об их домработнице, а по сути члене семьи Анне Петровне.

Стихи, посвященные Елене Ермиловой, по словам Передреева, он предложил ей на выбор, среди нескольких других, в качестве подарка на ее день рождения, и она остановилась на "Лебеди у дороги". Они были опубликованы в "Литературной газете" с посвящением "Е. Е.". Однако затем они почему-то утратили это посвящение (возможно, из-за Шемы, гордившейся тем, что ее муж никому из женщин, кроме неё, стихи не посвящал), но досужие острословы объяснили это возможностью приписать такое посвящение Евгению Евтушенко.

3. "Дни Пушкина"

Кожинов, отметив способность Передреева "распознать и выделить безусловные и высшие ценности", пояснил: "Он, например, безошибочно находил в наследии поэтов первого, второго, третьего и т. п. ряда, скажем, Апухтина и Фофанова, - те несомненные достижения, которые и обеспечивали им законное место на русском Парнасе. И, может быть, особенно замечательна была его способность беспристрастно оценить далекое или вообще чуждое".

Затем Кожинов ссылается на верную и беспристрастную оценку книги маркиза де Кюстина.

Однако я не могу похвастаться беседами о столь высоких материях. В наших беседах о "далёком" Передреев делился впечатлениями только о Пушкине, Лермонтове, Тютчеве, Некрасове, Ал. Толстом, Блоке, Есенине. И в первую очередь - о Пушкине. Благоговейно относясь к его гению, он говорил: "К Пушкину следует ходить на поклонение, словно в Мекку" и был ярым противником бездушного толкования его стихов, о чем сказал в статье "Читая русских поэтов". Поводом для статьи послужил заданный ему на госэкзаменах вопрос: "Что хотел сказать Пушкин в стихотворении "Пророк"?" Имея полную возможность что-то "провякать" о назначении поэта, Передреев, тем не менее, пустился в полемику с преподавателем и в сердцах покинул экзаменационный зал, а в результате - остался без диплома.

Поскольку большинство бесед сводилось к гению Пушкина, было решено отмечать день его памяти 10 февраля, и это решение неукоснительно выполнялось много лет и Передреевым, и Кожиновым. Этот день, а вернее, вечер, начинался с "Пророка" в исполнении Федора Шаляпина. И надо было видеть в этот момент и Передреева, и Кожинова. Оба, прикрыв ладонью глаза, застывали словно изваяния, в глубоком молчании - нечто подобное изобразил художник Таир Салахов в картине "Слушают музыку".

- Да… Три гения: Пушкин, Римский-Корсаков, Шаляпин! Не могу простить только одного: как можно петь "горный" вместо "горний ангелов полет", - замечал в конце, словно очнувшись, Кожинов, и эта ошибка, видимо, так досаждала ему, что он повторял своё замечание при каждом прослушивании.

На одном из таких вечеров Передреев обратился к Кожинову:

- Димочка, прочти, пожалуйста, мое любимое стихотворение. Только прошу тебя, не старайся, читай просто: так у тебя лучше получается.

Интересно, какое же это стихотворение? И как стало досадно на себя! Ведь Передреев спрашивал о любимых мной стихах и даже строчках Пушкина, вызывающих у меня слезы, интересовался, какое, по-моему, стихотворение Пушкина любил больше всего Блок, знал ли поэт о своей гениальности и т. п., а я ни разу не удосужилась спросить у него самого об этом. Между тем Кожинов встает и после небольшой паузы, не очень громко и чуть замедленно произносит:

Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя…

Звучит последняя строка, и Передреев, положив свою большую ладонь на мою руку, что он всегда делал, стремясь, чтобы его слова были лучше восприняты, повторил:

Тоска, предчувствия, заботы, Теснят твою всечасно грудь. То чудится тебе…

Глаза у него чуть увлажненные и, немного помолчав, он продолжает:

- Представляешь? Так виделась Пушкину его няня, старая крепостная женщина…

Для меня это было открытием! И не только для меня - все, кому я рассказывала об этом высказывании, а среди них были и очень уважаемые, именитые писатели, конечно же, хорошо знавшие знаменитые пушкинские строки, неизменно удивлялись дару Передреева, его умению "распознать и выделить безусловные и высшие ценности".

Однако на этих вечерах главенствовал больше Кожинов. Он знал множество стихов Пушкина наизусть и особенно часто читал - и как читал! - из "Графа Нулина":

Кто долго жил в глуши печальной, Друзья, тот верно знает сам, Как сильно колокольчик дальний Порой волнует сердце нам.

Не друг ли едет запоздалый,

Товарищ юности удалой?

Уж не она ли?… Боже мой!

Всё ближе, ближе… сердце бьется…

Но мимо, мимо звук несется,

Слабей… и смолкнул за горой.

Особенно выразительно и эмоционально он произносил: "Боже мой!". Он мог прочитать на память даже варианты стихов Пушкина. Как-то зашла, например, речь об известном пушкинисте, который приписал Направнику оперу Даргомыжского "Русалка", и Кожинов тут же стал вдохновенно декламировать отрывок из первоначального замысла драмы: "Как сладостно явление ее, из тихих волн, при свете ночи лунной!"

На этих же вечерах обсуждались и работы о Пушкине, в частности, труд академика М. П. Алексеева "Пушкин и наука его времени", который, исследуя творчество поэта, в мельчайших деталях, вплоть до описания комнаты графини из "Пиковой дамы", доказал знание поэтом важнейших достижений науки того времени. При этом Кожинов то и дело с восхищением восклицал: "Гений!", "Одним словом, поразительный гений!!!" И, казалось, уже не хватало слов восторга при разговоре о работе С. М. Громбаха, продолжившего исследования М. П. Алексеева, но уже в области медицины. Тут Кожинов, часто читавший стихи "Не дай мне Бог сойти с ума", особенно воспринял слова о точном, с медицинской точки зрения, изображении Пушкиным различных случаев потери рассудка: Германом, Марией Кочубей, Мельником, старым Дубровским. А сколько пылких слов было высказано при сравнении Пушкина и Лермонтова! Стихи, посвященные женщинам: "Я Вас любил, любовь еще, быть может…" и "Я не унижусь пред тобою…", "Бородино", где бой изображен в прошедшем времени, как воспоминания очевидца, и "Полтава", где поэт развертывает сражение на наших глазах, вовлекая в эту битву и нас. И многие другие стихи "подвергались их суду" неизменно в пользу Пушкина.

Вечера эти прекратились с отъездом семьи Передреевых в Грозный и, к сожалению, больше не возобновлялись.

4. "Ты повторяй, повторяй золотую строку…"

В одной из бесед Передреев спросил меня:

- Ты, конечно, помнишь, как начинается "Пугачев" Есенина?

- Конечно, не помню. Читала давно, но и тогда не обратила внимания.

- А зря… "Пугачёв" начинается словами: "Ох, как устал и как болит

нога!… "

Представляешь? Признается: пришел на Яик, чтобы "грозно свершить свой замысел", и в то же время просто, по-человечески жалуется на усталость и боль в ноге! А ведь первые строки задают тон всему произведению. Создают определенный настрой, определяют отношение поэта к своему герою!

А спустя немного времени я попадаю в Театр на Таганке на премьеру "Пугачева", не в последнюю очередь из-за интереса к тому, как поставлен спектакль и как звучит там монолог Пугачева, о котором говорил Передреев. У входа в этот весьма модный тогда театр и в его фойе много народа. Но они явно не похожи на почитателей Есенина. Как сетовал сам Ю. Любимов (в одном из выступлений на ТВ), "Таганка" походила на филиалы "Берёзки" - магазины для владельцев валюты, то есть определенной касты людей (среди модниц более высокого ранга бытовало выражение "одевается на уровне "Березки", то есть хоть и в импортный, но по сути дешевый стандарт).

В зале поодаль от своего места вижу стоящего у стены Любимова. Он, видимо, пришел наблюдать за спектаклем, а заодно и реакцией зрителей, в чём чувствовалась какая-то нарочитость, что-то показное. Занавеса на сцене нет, а в темноте можно разглядеть несколько виселиц с повешенными манекенами - зрелище не из приятных.

Наконец спектакль начинается. Но вместо усталого Пугачева на сцене появляется нечто вроде ладьи с пышно одетой императрицей. Ладья, ярко освещенная перекрестными лучами прожекторов, медленно движется к середине сцены. Звучат слова о Екатерине II, принадлежащие Пушкину, о чем нигде не говорится, и забывший, а скорее, не знавший об этом зритель вправе

считать их есенинскими и полагать, что именно так, со слов о Екатерине II, начинается "Пугачёв". Во всяком случае, монолог Пугачева, даже в исполнении Николая Губенко, полностью заслонился пышностью предшествующего эпизода.

В роли Хлопуши выступал Высоцкий. Прочитав знаменитый монолог "Сумасшедшая, бешеная, кровавая муть…", он, словно в изнеможении, упал на пол сцены. Раздался громкий стук от падения, и один из зрителей невольно вскрикнул, другой же заметил: "Не боись! Они за это деньги получают!" Раздался смех. Я оглянулась на режиссера, но он хранил невозмутимое спокойствие. Этот прием - падение актера после монолога - мне уже встречался в БДТ на спектакле "Горе от ума". Там Сергей Юрский, исполнив монолог Чацкого "Вон из Москвы!…", тоже падает, хотя, согласно тексту, должен был стремительно покидать дом Фамусова. Театроведы находят объяснение этому приему, но, судя по реакции зрителей, он не очень-то оправдан.

О своих впечатлениях рассказываю Передрееву. Он сначала было подосадовал: "Почему не пригласила меня?", но потом даже порадовался, что избежал, как он выразился, "этого безобразия".

Зачем понадобились слова Пушкина?! Ведь свой взгляд на императрицу Есенин выразил в неодобрительных репликах персонажей, и среди них есть даже нецензурные. Он тщательно изучал материалы о Пугачеве, считал его гениальным человеком и хорошо знал, о чём писал. И дело режиссера понять и донести замысел поэта до зрителя, а не менять его по своему разумению, - возмущался Передреев.

Его реакция была тем более точной, что Есенин был для него истинным кумиром, самым любимым поэтом. И если Пушкина он считал "превысившим бога поэтом" (по словам В. Соколова), то Есенина - словно близким, любимым другом. Строки Есенина "Отдам всю душу Октябрю и Маю, / Но только лиры милой не отдам" были для него, можно сказать, девизом, он произносил их с особым выражением, особым блеском глаз. В беседах он то и дело ссылался на своего кумира, а чтение его стихов сопровождало многие застолья. Особенно часто Передреев читал "Прощай, Баку!…", и я до сих пор помню его интонацию и то проникновенное, волнующее чувство, с которым звучали строки:

Теперь в душе печаль. Теперь в душе испуг. И сердце под рукой теперь больней и ближе, И чувствую сильней простое слово друг…

Но особенно проникновенно, впечатляюще исполнял Передреев монолог Хлопуши. Он вкладывал в него столько души, столько чувства, что становился мертвенно-бледным и словно бы худел на глазах. В этот момент, казалось, он него исходят какие-то неведомые токи, которые проникают в самое сердце слушателей, гипнотизируют. Не менее самозабвенно читал он и "Исповедь хулигана". А однажды признался:

- С каким удовольствием я написал бы книгу о Есенине. Он весь у меня как на ладони.

В то время Юрий Селезнев ведал редакцией "Жизнь замечательных людей" и потому мог бы удовлетворить это желание Передреева. Но не тут-то было! Селезнев оказался не в силах что-либо сделать. Видимо, еще не пришло время взглянуть на Есенина глазами такого человека, как Передреев.

Тем не менее он часто обращался к его творчеству в своих статьях и, в частности, в рецензии на книгу Н. Рубцова "Звезда полей" и статье "Читая русских поэтов", где уделил много внимания монологу Хлопуши, стихам "Прощай, Баку…", "Исповедь хулигана", "Черный человек".

Стихи Есенина были настолько любимы Передреевым и близки ему, что как-то естественно, сами собой вливались в его речь, в обычный разговор, в письма. "Привет тебе, привет", - пишет он из Грозного и далее: "не дозвонились, а потому умчались "без руки, без слова". Посылая "Равнину": "можешь написать рецензию под названием "По равнине голой катится бубенчик" и т. д. А сколько есенинских строк в письмах Куняеву, приведенных в его книге!

Передреев, конечно же, очень ценил Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Фета и в своих статьях много и восторженно писал о каждом из них, однако

их стихов, за очень редким исключением, вслух не читал, свое отношение к ним в своих беседах высказывал крайне редко.

5. "Я из той страны огромной, где такой простор…"

Вопреки утверждениям, что у Передреева, мол, "всё формировалось в горах Чечни", поэт вырос в русском городе Грозном, основанном еще генералом Ермоловым как русская крепость для отражения набегов горцев, и преобладало в нём русское население. Город расположен в долине реки Сунжа на предгорной равнине Северного Кавказа. Как сказано в справочнике "Города России", Грозный, несмотря на развитие нефтяной промышленности и проведение железной дороги, оставался неблагоустроенным городом с преобладанием одноэтажных мазанок и саманных домиков. И только после принятия в 1950 году генерального плана застройки начал приобретать иной вид. Однако в 1954 году Передреев уже покинул город. Между тем в книжке поэта "Судьба", о которой критик Л. Аннинский в свое время писал: "Передреев биографию в стихах пишет - словно анкету заполняет: по этапам, деловито, экономно… Читателю ничего не стоит по стихам Передреева восстановить достаточно полно его послужной список", - он не нашел места даже для упоминания о жизни в Грозном, на Кавказе с его темпераментным народом, яркой природой, экзотикой. Это тем более обращает на себя внимание, что поэзия Передреева, действительно, очень тесно связана с его жизнью, она неизменно откликалась только на подлинные события, реальные встречи, непосредственные наблюдения. Он охотно делился своими впечатлениями, любил рассказывать об интересных случаях, которые затем воплощал в стихах. Побывав, например, несколько раз в Азербайджане - для переводов стихов Наби Хазри и в составе "Шекинской группы", - он увлеченно рассказывал о старинной традиции поливать дорогу водой из кувшина и даже показывал, встав и словно наклоняя воображаемый кувшин, как это делала старая женщина, и этому обычаю, этой встрече он посвятил затем стихи "Азербайджанской матери". Даже кратковременное посещение Азербайджана запечатлелось затем в стихах с точным "географическим" названием: "Дорога в Шемаху", "Ветер в Баку", "В Азербайджане". Строки этих стихов проникнуты теплом, любовью, встретившиеся поэту люди изображены с симпатией, дружелюбно, природа - красочно, живописно. И сам поэт был встречен, по крайней мере, с пониманием: "Кажется, в этом меня угадали краю… " Азербайджан, повторяю, поэт посетил всего несколько раз, а в Грозном он жил не одно десятилетие, с годовалого возраста - и никаких упоминаний ни в беседах, ни в стихах, вошедших в книжку "Судьба". Лишь один раз в его письме из Грозного мелькнуло что-то южное: "Построил себе нечто вроде шалаша в Разливе. На крышу падают абрикосы, я вздрагиваю и пишу стихи. Что из этого получится - не знаю". Но в стихах нет упоминания даже об абрикосах. В них, напротив, дымятся щи, горько пахнет мята, и хриплый голос петуха, подзагулявшая трехрядка, саратовская деревня Старый Сокур, рассказы о Каштанке и Муму, и настойчиво повторяются строки о русской деревне, ее истории, о своей привязанности к земле.

Только из обстоятельной статьи Александры Баженовой ("НС", N 12, 2002) стали известны некоторые подробности о жизни поэта в Грозном той поры. Так, семья имела четыре огорода в пригороде Грозного, то есть продолжала работать на земле. Нет сомнения, что трудились там и дети, так что будущий поэт рано познал тяжесть крестьянской доли. Судя по строкам из письма: "…усадьба моя на исходе сил. Нет былой радости и покоя. Мать и отец до отчаяния слабы. Деревьев в саду осталось мало. Куры ходят с облезлыми шеями", - семья вела еще так называемое приусадебное хозяйство.

Только спустя много лет, вернувшись в уже изменившийся Грозный, Передреев пишет стихотворение "На Кавказе", где впервые сказал о своей причастности к этому краю. Но прежде о его возвращении.

Поступив в Литинститут и обосновавшись в Москве, он время от времени навещал родителей в Грозном. Однако через несколько лет после окончания института (примерно в 1968 году) вернулся туда по весьма веской причине - жена ждала ребенка. Возвращение было вынужденным, поскольку в Москве не имелось не только собственного угла, но и прописки, не приходилось рассчитывать на чью-либо помощь с малышкой, а в Грозном ждали заботливые бабушки, родные.

После рождения дочери Передреев наконец-то - на пороге своего сорокалетия! - обрел собственное жилье. "Обживаем большую, со всеми неудобствами квартиру. Забиваю гвозди, затыкаю щели", - писал он из Грозного. К этому времени город сильно изменился, вернулись высланные в годы войны чеченцы, их численность быстро росла. В стихах "Двадцать лет спустя" поэт отметил: "Здесь давно, / Покончивши со старой, / Наступила / Новая пора…"

Судя по некоторым письмам того времени, он чувствовал себя там одиноко, тоскливо. Ведь он лишился московского окружения, встреч с единомышленниками. Лишился возможности напрямую связываться с издательствами, что не могло не отразиться на заработке.

Отношения с литераторами Грозного, а вернее, с их официальными представителями поначалу не сложились: в отличие от Азербайджана, здесь, в Грозном, поэта не "угадали", о чём можно судить хотя бы по разговору с приехавшим в Москву небезызвестным чеченским стихотворцем - при вопросе о Передрееве он сначала даже не мог понять, о ком идёт речь, и только затем догадался: "А-а… это тот русский, что женился на нашей чеченке!"

Со временем, правда, Передреев сблизился с чеченскими поэтами и много трудился над переводами стихов Р. Ахматовой, М. Мамакаева, Н. Му-заева, З. Муталибова, Х. Осмиева, М. Салаева, Х. Эдилова. Некоторые из этих переводов увидели свет в столичных изданиях, в частности в журнале

"Знамя".

Тем более досадно, что в городе, где поэт вырос, прожил в общей сложности много лет, где родилась его дочь и похоронены его родители, не проявили должного внимания к его памяти. Но, возможно, сейчас, спустя двадцать лет после его кончины, найдутся и в Грозном такие же сподвижники, как Александра Баженова из Саратова и поэт Геннадий Гайда из Иркутска, много потрудившиеся для сохранения памяти о поэте.

Что же касается стихотворения "На Кавказе", то оно датировано 1969 годом, то есть поэт впервые сказал о своей причастности к этому краю незадолго до своего сорокалетия. И сказал именно о причастности - внешней, продиктованной жизненными обстоятельствами, словно следуя изречению: "Небо, не душу меняет уехавший вдаль". Приметы кавказской жизни в них едва различимы: Эльбрус и Казбек лишь "возникают по соседству", и лишь "издалека слышится гул долины Терской". Поэт лишь "дышал звездным воздухом", пил воду и "нечаянно влюбился в женщину" Кавказа. И как бы отдав необходимую дань реальности, подводит черту:

Не лови меня на слове… Не о том рассказ… По рожденью и по крови Я не твой, Кавказ! Я из той земли Огромной,

Где такой простор…

И далее следуют два фрагмента об этой огромной стране, два из четырех. И в этих стихах истинно родная земля видится не издалека, а воочию, она слита с поэтом:

Обниму тебя,

Рябина…

Листья отведу…

Здравствуй, родина,

Равнина,

Вся ты на виду!

Обниму тебя,

Березка,

Слышишь мой привет?…

И далее:

Принимай меня, Как сына,

Под листву и гром…

Родина моя, Равнина,

Необъятный дом!

"Недавно приобрел новую книгу А. Передреева, какой замечательный, по-русски чистый, редкий в наше время, действительно талантливый поэт! Жаль, что мало пишет. Впрочем, мал золотник, да дорог", - так отозвался о Передрееве и его новой книге поэт Федор Сухов в письме С. Куняеву.

* * *

В статье Александры Баженовой содержится много не известных ранее сведений о жизни семьи Передреевых, о жизни самого поэта. И, в частности, такой любопытный факт, как его "дворянское" происхождение. Так, по словам Баженовой, глава семьи Константин Васильевич славился благородством (!), а по словам поэта, его отец в молодости, во время Первой мировой войны служил писарем и был отмечен за хорошую работу. Мать поэта, Дарья Фёдоровна, постоянно "кружилась посреди забот", стремясь, чтобы дети "были все учителя, врачи и инженеры". Но и сами дети, а их, повторяю, было семеро, занимаясь крестьянским трудом, тянулись к учебе, к знаниям: Виктор и Михаил окончили военное училище, Анатолий после семилетки продолжил учебу в вечерней школе, одновременно занимаясь на курсах крановщиков и шоферов. После непродолжительной учебы в Нефтяном институте братья Борис и Анатолий уехали в Саратов, где оба поступили в институты, совмещая учебу с работой.

По рассказу Анатолия, один из старших братьев на первые заработанные деньги купил собрание сочинений А. С. Пушкина, а в их тесном саманном домике книги какое-то время хранили на расстеленной по полу газете.

Анатолий рассказывал, как старший брат чуть ли не со слезами на глазах умолял его не привлекать внимания к его инвалидности и не публиковать "Балладу о безногом сапожнике". Да и сам Анатолий, уже признанный поэт, заслуживший похвалу самых известных мэтров, не только не кичился, но и вёл себя удивительно скромно и даже явно конфузился от лестных слов. Помню, как он, словно недоумевая и смущаясь, рассказывал о щедром подарке Александра Яшина, который в знак признания его таланта в искреннем порыве снял со своей руки массивные золотые часы и вручил их Передрееву на память. Объясняя этот жест лишь минутным чувством, Передреев хотел было вернуть часы их владельцу, но тот решительно воспротивился этому.

Передреев, хоть и говорил о себе "я сын, я выкормыш земли, я думаю о хлебе", походил на крестьянского сына только внешне: высокий, широкоплечий, красивый, с пышной копной светлых волос, но его поведение, манеры отличал какой-то особый, внутренний, очевидно, врожденный такт, "благородная красота и особое изящество" (Г. Ступин). Распахнуть перед женщиной дверь, пропустить ее вперед, взять из рук хозяйственную сумку, подать пальто - всё это он делал очень естественно, просто, как само собой разумеющееся, но вместе с тем грациозно, изящно. Белая скатерть, сервировка стола - как бы ни была она скромна, вызывали не только довольство, но и некую торжественность. Отличало Анатолия и поведение за столом: как уже говорилось, обязательный первый тост - за хозяйку дома, крайняя умеренность в пище. Он вообще очень мало ел и, может, поэтому быстро хмелел, но и слухи о его хмельных поступках явно преувеличены. Он если порою и раздражался, а иногда и дерзил, то причиной этому было совсем не содержимое рюмок, а поведение собеседников.

Одевался Передреев, может быть, и скромно, не броско, но неизменно был очень опрятен и элегантен.

Он никогда не забывал прислать поздравление с очередным праздником, в письмах обязательно справлялся о друзьях и знакомых, передавал приветы сотрудникам редакции вплоть до машинистки и секретарши.

Будучи знакома с Передреевым много лет и зная его с самой хорошей стороны, я тем не менее порою удивлялась его особой внимательности, учтивости. Так вот, например, звонит мне по телефону Э. Балашов:

- Передреев прислал "Равнину" из Грозного, он не послал ее тебе, так как потерял твой адрес, и просит меня сообщить его.

- Чудак! Неужели не мог заодно послать и для меня?

- Не мог заодно… Заодно… - сердится Балашов. - В том-то и дело, что не мог. Будто ты не знаешь Передреева?

- А будто ты не знаешь, что значит выбраться на почту, стоять в очереди, оформлять бандероль и так далее?

Балашов не затянул с ответом, и вскоре я получаю книжицу с письмом: "Прими „Равнину". Не обессудь. „Стою один среди равнины голой…" Вернее, лежу. Отдыхаю. Как говорил незабвенный Леня Панин, нахожусь „в ремонте". Давно бы выслал тебе книжицу, да не знал адреса, потерял, как всегда. Можешь написать рецензию „По равнине голой катится бубенчик… " Далее следуют еще несколько строк, но и они лишены даже малейшего оттенка довольства собой, тщеславия.

6. "Навстречу идет человек"

Передреев тянулся к людям, интересовался каждым встретившимся ему человеком. Ведя беседу, он внимательно всматривался в лицо и глаза собеседника, будто полагался не на его слова, а на собственное впечатление. Он вступал в беседу со "всяким" только потому, что относился с уважением, доверчиво к каждому человеку, невзирая на его положение, ранг. В "Знамени" некоторые обязанности - присматривать за входом и гардеробом, приготовить чай - исполняла уже немолодая Марта Яковлевна. Одинокая женщина, потерявшая в войну двух сыновей, она жила в общежитии Литинститута, где работала ранее уборщицей, и, возможно, поэтому считала себя причастной к литературе. Я не раз видела беседующего с ней Передреева. А как-то раз до меня донеслись ее слова: "Да, рифмов не хватает!" У меня было дрогнули в улыбке губы, но Передреев, продолжая внимательно слушать, сделал мне едва уловимый осуждающий знак.

Добрый по природе и абсолютно правдивый, Передреев не считал зазорным высказать свое мнение о стихах любому поэту, порою самому именитому. Он мог, указывая на кончик мизинца, сказать своему собеседнику: "Вот какой ты поэт!" Я была свидетельницей не одного такого случая и лишь однажды бурной реакции обиженного: заявив "Меня поет весь мир!", он дал Передрееву пощечину и быстро удалился. Передреев почему-то не последовал за ним.

- Странные люди! - произнес он как бы в раздумье. - Ну скажи он мне то же самое: ты, мол, плохой поэт, и я охотно соглашусь, я сам знаю, что я плохой поэт… Зачем же пускать в ход руки? Поверь мне, я никогда не начинаю драку первым.

А спустя некоторое время я увидела их как ни в чем не бывало и даже весело беседующими друг с другом. Затем, выступая на вечере памяти Передреева, этот поэт, к его чести, не сказал ни единого предосудительного слова о покойном.

И не будь у Передреева доброго, внимательного и заинтересованного отношения к людям, не будь он столь наблюдателен, сумел бы он создать так много стихов, посвященных конкретному человеку? О чём говорят даже многие названия: "Мать", "К образу матери", "Сон матери", "Азербайджанская мать", "Старуха", "Одинокая", "Ты просто Нюркою звалась…", "Тетя Дуся, бедная солдатка…", "Жил старик", "Кондуктор пригородного", "Гуинплен", "Поэту", "Знакомцу" и т. д. Но и большинство стихов с "безадресным" названием также обращены к человеку: "Итог", "Самолет над деревней", "Ботинки", "Уличная баллада" и другие.

Эти стихи создают целую галерею лирических портретов, удивляющую и обширностью, и разнообразием. В них соседствуют всемирно известный ученый и солдатская вдова тетя Дуся, парящий над родной деревней летчик и клоун цирка, кондуктор пригородного поезда и карманник экстракласса Мурашкин, водитель самосвала на далекой стройке и московская домработница Нюра, школьник военных лет и инвалид сапожник, убитая горем старуха и девушка, кормящая птиц, русская и азербайджанская матери, а также Пушкин и Фет, Заболоцкий, Соколов и Рубцов, Яшин и Новруз… И все эти люди изображены с любовью, теплыми мягкими красками, а если кое-кто и с иронией, то это добрая, едва уловимая ирония.

Наряду с друзьями и почитателями таланта, были у Передреева и недоброжелатели, и явно не любившие его люди. Почему? Ответом на этот вопрос могут стать проницательные строки из статьи Г. Ступина "Ты, как прежде, проснёшься, поэт…": "…ему не прощали уже того, что он был русский (разрядка автора. - С. Г.) - в изначальном и единственном, самом высоком и прекрасном смысле этих слов. Не прощали глубины и тонкости ума, благородной простоты и особого изящества, присущих только от природы одаренным людям, не прощали нетерпимости к лицемерию, низости, наглости".

Некий писатель, увидев как-то у меня фотографию незнакомого ему Пе-редреева, гневно бросил мне: "Сволочь! Антисемитка!" Однако через какое-то время раздался его звонок в редакцию:

- Читал в "Литературке" превосходные стихи вашего Передреева об Эйнштейне.

Речь шла об опубликованном вместе со стихами "Памяти Заболоцкого" ("Мы все, как можем, на земле поем…") и "Ночь" стихотворении "Когда весь мир перед его трудом…". В отличие от первых двух, стихи "об Эйнштейне" не имели названия (лишь затем - "Итог"), имя ученого в них не упоминается, но одного предположения оказалось достаточно, чтобы их заметили и похвалили. А о двух первых стихотворениях в разговоре даже не упоминалось.

Порою дело доходило хоть и до мелких, но досадных пакостей. Ему, например, могли не выдать денег по уже оформленной командировке из-за звонка в бухгалтерию не питавшей симпатии к Передрееву сотрудницы редакции. Она, весьма довольная своей проделкой, объяснила потом мне свой поступок неточностью в оформлении предыдущего отчета (чуть ли не годичной давности), однако при этом явно лукавила, поскольку такие неточности улаживались обычно в стенах бухгалтерии…

Этот случай, может быть, и не стоил внимания, если бы не выглядел особенно обидным на фоне совсем иного отношения к другим командировкам. Та же сотрудница редакции не скрывала, что оформила командировку известному поэту, одному из плеяды "детей XX съезда партии", поскольку ему, дескать, понадобилось посетить строительство своей дачи на Черноморском побережье Кавказа. А сколько откровенно циничных признаний по этому поводу прозвучало в пору так называемой свободы слова…

Подобные выпады Передреев, казалось, воспринимал вполне спокойно и даже подшучивал над их виновниками. Он не держал зла даже за рукоприкладство, если это случалось, выражаясь юридическим языком, в состоянии аффекта. Что не скажешь о его оппонентах. Обиженные, они затевали ссоры, а порою дело доходило и до кулаков. Они же распространяли молву о "небезопасных" беседах с Передреевым, а, как известно, "добрая слава у порога лежит, а худая - по свету бежит".

За многие годы знакомства с Анатолием мне довелось стать свидетелем всего лишь двух таких злополучных бесед. Об одной из них я уже упоминала, но о другой хотелось бы рассказать подробнее. Так, к столику в буфетном зале ЦДЛ, где мы пили кофе, подсел далеко не молодой поэт с юной спутницей, студенткой его семинара в Литинституте. Бравым, хозяйским жестом он достал из своего портфеля и поставил на стол бутылку водки. Прервав нашу беседу, он стал рассказывать что-то о себе, явно рисуясь перед своей студенткой. Пе-редреев, долго и внимательно слушавший его, неожиданно вскипел:

- Перестань, пожалуйста, паясничать! Невыносимо видеть, когда живое лицо превращается в задницу!

Не успела я ахнуть - никогда не слышала от Передреева ничего подобного, - как рассвирепевший Дон Жуан вскочил и, схватив бутылку с водкой, замахнулся ею на Передреева. Дело принимало дурной оборот, но, к счастью, благоразумие взяло верх, и водка вновь воцарилась на столе, уступив место брани. Позднее поэт объяснил свое негодование тем, что Передреев, дескать, дискредитировал его в глазах ученицы. Передрееву же не понравились не только ломания собеседника, но и сам факт приглашения юной студентки уже седеющим наставником распить с ним не что иное, как бутылку 40-градусного горячительного, которую он озаботился заранее купить и принести с собой.

К слову, и другие случаи, о которых мне довелось или услышать, или прочитать в воспоминаниях, по сути аналогичны: Передреев лишь высказывал свои суждения, порою, может быть, и болезненные для чужого самолю-

бия, но всегда небезосновательные, а его разгоряченные собеседники отвечали далеко не лучшим образом. Впрочем, такие случаи происходили весьма редко, и молва о них явно преувеличена. Хотелось бы еще отметить, что и тут Передрееву не прощали того, что охотно прощали другим.

7. "Обниму тебя, березка, слышишь мой привет?…"

Мои родные снимали на лето часть домика в деревне на Пестовском водохранилище, и Передреев с Шемой и Э. Балашовым несколько раз навестили нас там. Природа тех мест сказочно красива. Отстав от всех во время лесных прогулок, Передреев мог на долгое время застыть в глубоком молчании, вглядываясь во мглу лесной чащи, в чуть шелестящую листву деревьев, любуясь залитыми солнцем полянами. Вечером они с Балашовым, сидя на речных подмостках, часами наблюдали за тихим плеском речных волн, сиянием луны и звезд, мельканием огоньков на медленно проплывающих мимо пароходах. Уставшие за день и мечтавшие о подушках женщины недовольно поглядывали в их сторону, но не решались нарушить царившее там молчание.

Позднее Балашов нет-нет да и вспоминал красочные пейзажи тех мест, восторг Передреева, его преобразившееся лицо:

- Только при таком восприятии природы можно создать такие превосходные стихи, как "Зачем шумит трава глухая, грустит пустынная вода…", "И вот луна над миром встанет…", "Наедине с печальной елью…", "Бегут над полем чистым облака…". Или стихи о море "Не помню ни счастья, ни горя…", например, так и просятся на музыку.

"Чувство природы" поэта отметил и В. Белов: "Анатолий Передреев совсем близко стоял к тютчевскому восприятию окружающего мира". Писатель имел возможность наблюдать восприятие природы Передреевым и при совместной поездке в его родную деревню Тимониху, запечатленное затем в стихах "Баня Белова":

И вот предо мною зеленый простор

Величье свое бесконечно простер.

Стояли леса, как недвижные рати,

В закатном застывшие северном злате.

Сияли поля далеко и прозрачно…

Но было душе неуютно и мрачно.

Бескрайние эти великие дали

Мне душу безмолвьем своим угнетали.

Проблемы "деревенской Руси" всегда волновали Передреева, и он не оставил их без внимания и в стихах "Баня Белова":

…Доколе лежать ей, как спящей царевне, Доколе копить ей в полях свою грусть, Пора собирать деревенскую Русь! Пора возродить ее силу на свете…

Не менее, и даже более современно звучат эти строки и сейчас, спустя более двадцати лет.

8. "Что-нибудь для сердца…"

В поэзии Передреева много внимания уделено русской народной песне. У меня сохранилась газета "Огни Ангары" от 12 марта 1960 года с двумя стихотворениями Передреева: "Каждое утро", в корне переработанное потом в "Сон матери", и "Про ямщика" - о песне "Вот мчится тройка почтовая" - также подвергшееся затем коренной переработке, при которой были опущены вся его первая часть и конец второй. Эти опущенные строки очень точно выражают отношение поэта к русской народной песне; он, возможно, и опустил их, не в последнюю очередь, из-за излишне откровенного личностного содержания. Поскольку они нигде больше не публиковались, хотелось бы привести их полностью. Итак, часть, помеченная цифрой 1:

Ее поют столичные солисты - Солисты знаменитые, солидные. Ее не исполняют, нет -

поют!

Ее поют над скатертью залитою, Над кружкой опрокинутой,

забытою… И те поют, которые не пьют. Поют и в даль глядят серьезно,

пристально,

И узнают

волнующее исстари Родное что-то,

кровное,

свое!

Ее поют поля,

вокзалы,

пристани… О, как самозабвенно, жадно,

истово И вдохновенно как

поют ее! Сквозь города российские и веси, Сквозь времена,

что под землей текут, Я в старой этой

заунывной песне

Плыву,

рукою подперев щеку. Закрыв глаза,

плыву в раздольном русле,

Плыву,

плыву к оплаканным векам. И волны

теплой

человечьей грусти

Мне в душу

катят,

словно в океан!

После начала второй части, опубликованной как самостоятельное стихотворение в книге "Лебедь у дороги", следуют также нигде более не публиковавшиеся строки:

Что засигналит

космонавт из бездны (Пусть будет физик до мозга костей): "Земля… Земля… Пришлите срочно песню… Без песни

задыхаюсь в пустоте…" И закричит, застонет в мегагерцах Затерянная в космосе тоска: „Земля!

Спасите…

Что-нибудь -

для сердца…

Про родину…

Про Русь…

Про ямщика!"

Хочу напомнить: стихи увидели свет в 1960 году, то есть в самом начале поэтического пути. Передреев обратился к народной песне, видя в ней "родное что-то, кровное, свое!" Он и затем не раз посвящал песням как отдельные строки, так и целые стихотворения: "Песня" ("И снова сердце вздрогнет и забьется…"), "Как эта ночь пуста…" (в автографе "Песня"), "Тётя Дуся, бедная солдатка…", "На Волге":

И на корме, где песен праздник Волнует душу мне до слёз - Объятый думой Стенька Разин И в диком мху Седой утес…

В дружеском окружении Передреев слушал пение с тем же чувством, что выражено в его стихах. Глаза его всегда увлажнялись при пении Кожиновым романса на стихи А. Дельвига "Когда, душа, просилась ты… " Словно сливаясь с песней, "рукою подперев щеку, закрыв глаза", слушал он пение А. Лоб-зова и Н. Тюрина на стихи Рубцова.

На тех пушкинских вечерах, о которых говорилось выше, Передреев, прослушав "Пророка", неизменно просил поставить "Ноченьку". И каждый раз словно впервые слушал пение великого певца. Я даже подарила ему комплект пластинок с полным репертуаром Шаляпина, но он по-прежнему, бывая у нас дома, просил поставить "Ноченьку". Почему именно эту песню? Подарок - "для сердца", "родное что-то, кровное, своё".

Некоторые современные песни, а вернее, их тексты, высмеивались поэтом беспощадно. Не явился исключением и "День Победы":

- Представляешь? Победа! Весь народ ликует "со слезами на глазах". И долгожданная встреча матери с сыном, прошагавшим "пол-Европы, полЗемли" вроде бы невозможна без слёз и даже рыданий, а тут, как ни в чём не бывало: "Здравствуй, мама, возвратились мы не все". Кто эти "не все"? Будто мать сама не знает о неисчислимых потерях войны, не пережила их своим материнским сердцем! Затем, едва переступив порог родного дома после долгих военных лет и высказав матери, казалось бы, столь горестные слова о погибших, сын изъявляет желание "босиком бы пробежаться по росе". Кошмар!

Присутствующий при этой беседе Соколов также вдоволь потешался над текстами некоторых современных песен. Не поздоровилось и знаменитой "Гренаде". Поводом послужил рассказ о двух поэтах-переводчиках, сопровождавших Соколова на прогулке в Малеевке. Строго следуя производственной норме, то бишь выдавая на-гора ежедневно определенное количество строк, они то и дело поглядывали на часы и, наконец, с возгласом "Назад, к машинкам!" повернули к Дому творчества. "Я же, - рассказывал далее Соколов, - стыдливо опустив голову, продолжил прогулку, но "отряд не заметил потери бойца". Помолчав, он добавил: "Видишь ли, "не заметил" и безмятежно "яблочко-песню допел до конца". Присутствующие продолжали: почему, дескать, кавалерийский эскадрон "держал в зубах" песню "Яблочко"? Ведь это, скорее, плясовой напев, что-то вроде частушки, под его мелодию в балете "Красный мак" матросы выбивали чечетку. И вообще, ни движущиеся шагом, ни тем более мчащиеся в боях кавалеристы никогда не поют, и тому есть целый ряд причин.

Известно, что и Николай Рубцов подсмеивался над словами: "Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда… " Что сказали бы эти поэты по поводу звучащих и сейчас таких перлов, как "будь или не будь, делай что-нибудь…"?

9. "Кого зовёт он так по белу свету…"

Не отличаясь аккуратностью в переписке, я, бывало, получала за это упреки от Передреева. А однажды из тощего конверта выпала всего лишь красочная открытка с изображением поющего во все горло петуха и с надписью на обороте:

Страшно Пете жить на свете - Никого на свете нету. Петя крикнет вдаль… А Пете Ни привета, ни ответу.

Эта открытка с поющим петухом напомнила мне о впервые услышанном чтении Передреевым стихов "Воспоминание о селе". Несмотря на скромную аудиторию - я и моя молодая приятельница, студентка МГУ, вспоминавшая потом эту встречу с поэтом, как одно из самых счастливых событий в ее жизни, - Передреев сам предложил нам послушать стихи и начал негромко, раздумчиво, как и подобает воспоминанию:

Кричит петух

Рассветный и охрипший…

Чуть шевелит солому ветерок…

Кричит петух

И бьёт крылом по крыше…

Тем неожиданнее и более волнующе прозвучали затем слова о драматично сложившихся судьбах семьи, родной деревни, страны - когда "кому-то захотелось очень круто судьбу крестьян перемолоть, как рожь". После накаленных строк "Какие бури / В мире просвистели, / Каким железом / Век мой прокричал… " поэт словно бы вернул нас к началу стихотворения:

И вот над краем

Дорогим и милым

Кричит петух…

Ах, петя-петушок,

Как вскинуть он старается

Над миром

Свой золотой,

Свой бедный гребешок!

Кого зовет он так

По белу свету,

Как будто знает -

Песнь его слышна,

И понимает -

Русскому поэту

Нужна земля

И Родина нужна.

Для нас, горожанок, даже ласковое упоминание о петушке всегда казалось окрашенным иронией, а Передреев словно бы пропел ему гимн! Хотелось спросить: "Почему?", но не осмелились. Видимо, крылось в этом "родное что-то, кровное, свое". Иначе не встречались бы строки о пении петуха и во многих других стихах: "Жил старик", "Дома", "Любовь на окраине", "Гармоника в метро" и даже в "Кавказских стихах".

Особое внимание хотелось бы обратить на стихи, опубликованные в посмертной книге поэта "Лебедь у дороги". После начальной строфы:

Всю ночь про жизнь свою Я сочинял стихи… И наступал рассвет, И пели петухи…

следуют мрачные строки о предчувствии смерти, о небытии, забвении. И, как итог, заключительная строфа:

Я прожил жизнь свою. Я сочинял стихи… И наступал рассвет. И пели петухи…

И в этих, столь мрачных, с раздумьями о предстоящей смерти стихах поэт вновь обратился, как к некоему символу, поющему петуху. Ведь он с самого раннего детства и вплоть до юношеских лет просыпался утром под пение петуха и, видимо, связывал с ним наступление рассвета, нового дня, новой жизни. Изображением петуха украшались избы, его вышивали на рубахах, передниках и полотенцах, детей радовали карамельными петушками, деревянными и глиняными игрушками.

10. "И в тишине первоначальной"

Во время похорон, когда процессия провожающих растянулась вдоль узкой дорожки Востряковского кладбища, ко мне подошла незнакомая женщина, и лишь много позже я догадалась, что это была Валентина, сестра Анатолия. Взяв меня под руку, она с глубоким вздохом промолвила:

- Толя так любил тишину… А прожил всю жизнь в шуме… Действительно, Передреев любил тишину, тихую размеренную беседу, безмолвное созерцание природы. Скромное домашнее застолье предпочитал шумным многолюдным сборищам. Он не любил и даже не переносил одиночества, но не любил и больших компаний, ему нравилось посидеть в обществе одного-двух собеседников. Готовя к изданию новую книгу, он завел как-то разговор о ее названии:

- Перебрал множество вариантов и остановился на "Равнине". Представляешь? Даль… Широкая, едва обозримая русская равнина… и тишина… Тишина…

- "Отрадная тишина": "И всюду страсти роковые, и нет отрадной тишины", - припомнилась мне черновая концовка "Цыган".

Строка Пушкина глубоко поразила Передреева. Он словно застыл от изумления, долго и отрешенно молчал. Ведь "отрадная тишина" была не только его вожделенным желанием, но и главным условием поэзии. "В книге, если только она производное души поэта, - писал он в статье о Рубцове, - должна стоять тишина, подобно тишине глубокой реки, в которой отражается окрестный мир". Он назвал это "поэтической тишиной", и такая тишина всегда стояла в его собственных стихах. В них даже слово "тишина" упоминается особенно часто. Пахнущая "дымком и сеном тишина", "островки тишины", "раздолье тишины", "сельская тишина", "высокая тишина", "заботливая тишина", "тихая земля", "тихая ограда", "тихая звезда", "тихое здрасьте", "тихая полночь" и еще множество подобных упоминаний. И наряду с этим: "Бешеный мир, принимаю тебя, как врага!"

Однако, говоря о шуме, Валентина Константиновна имела в виду, скорее, семейную жизнь Передреевых и, думается, не без оснований.

…Как-то, в начале 60-х годов, в редакцию пришла красивая, изящная молодая женщина. Широко и доверчиво улыбаясь, она отрекомендовалась: "Я - Шема, жена Передреева". Всем, особенно представителям сильного пола, она очень понравилась. На нее смотрели с любопытством - ведь Пере-дреев никогда не говорил о своей женитьбе.

Потом она рассказывала мне о совершенно случайном знакомстве с Пере-дреевым в привокзальном ресторане Грозного, где она в то время работала. Впечатление от нового знакомства было настолько велико, что она, оставив работу, родных, вопреки своей мусульманской вере и пренебрегая студенческим положением своего избранника, приехала вскоре к нему в Москву, а затем стала работать проводницей, а потом и официанткой в поезде с тем, чтобы чаще бывать в столице. Через некоторое время она, оставив и эту работу, обосновалась в Москве. Не имея жилья, они ютились в общежитии Литинсти-тута, у друзей и знакомых. Неизвестно, на что и как существовали. Перед рождением дочери уехали в Грозный, но через три-четыре года вернулись в Москву. Вновь, уже втроем, жили где придется. Затем последовало несколько хлопотных переездов: в Электросталь, в Москву. Квартиры приходилось обживать заново, подрастала дочь. На единственные доходы - гонорары Передреева - семья еле-еле сводила концы с концами. Шема, однако, нигде не работала - редкая, непозволительная по тем временам роскошь! Женщины единой с ней веры судачили: "Разве это восточная женщина?! По нашим законам жена должна мужу ноги мыть и своими волосами вытирать, а она и дом-то толком вести не хочет". Не берусь судить об их правоте, но

должна признать - мгновенно вспыхивая даже из-за пустяков, целиком отдаваясь охватившему ее чувству, Шема порою была крайне несдержанна, горяча. Тогда-то и стоял в доме шум, доставалось не только Передрееву, но и всем, кто попадал под ее горячую руку. Передреев отшучивался: "Земляничная поляна!" - имея в виду известный фильм знаменитого Ингмара Бергмана, а именно - поведение супружеской пары в автомобиле.

И все-таки в Шеме подкупали искренность, непосредственность, некая детскость. Мастер давать меткие прозвища ("Оскар Уайльд", "фантомас", "толстолобик", "Паниковский"), Передреев называл жену "дитя природы" и посвятил ей несколько стихотворений, где отметил загадочность ее "глаз диковатых", и "детский восторг во взоре". В стихотворении "На Кавказе" он признался:

И поставил всё на карту До последних дней, - На крестовую дикарку Из страны твоей…

После кончины Передреева мы какое-то время навещали друг друга, затем ограничились телефонными переговорами, с годами все более редкими. Ссорились и мирились, но в общем-то поддерживали добрые отношения. Книгу "Лебедь у дороги" она подарила мне с надписью: "Милой, любимой Сонечке, другу жизни, с любовью Шема Передреева. 7.06.90".

По ее просьбе я помогла ей разобрать бумаги Анатолия. Они хранились в небольшом чемодане. Это были в основном адресованные ему письма, в частности письмо из Бразилии с лестным отзывом о его стихах. Никаких вырезок из газет или журналов, стихов и печатных отзывов о них там не было и в помине. Шема обещала передать мне всё содержимое этого чемодана, книги и икону, а Э. Балашову - посмертную маску, однако этого обещания не выполнила, и дальнейшая судьба архива мне неизвестна. У меня сохранились какие-то чудом попавшие ко мне (скорее всего, после перепечатки редакционной машинисткой) рукописи нескольких стихотворений и статей, а также экземпляр газеты "Огни Ангары".

Последний раз я звонила Шеме по телефону 10 декабря 2005 года с тем, чтобы поздравить ее с днём рождения. Позвонив затем через несколько месяцев, услышала незнакомый мужской голос и печальную весть: Шема скончалась после тяжелой болезни. Пережив мужа почти на два десятилетия, она обрела последний покой на мусульманском кладбище Подмосковья.

11. "И на страницах имярека…"

"Верный рыцарь настоящей поэзии" (по словам В. Белова), Передреев служил своей Прекрасной Даме верно и преданно, даже не помышляя об измене. Он посвятил ей не только свою лиру, но и ряд статей.

У меня сохранилось несколько черновиков, и из них видно, как внимательно относился поэт к каждой фразе, каждому слову. Он отдавал своим статьям много времени и сил, поскольку искренне, от души стремился донести до всех, до каждого ("всякого") радость от общения с прекрасным миром поэзии, с ее лучшими творениями. Вместо "школярского подхода" к содержанию стихов, поиску ответа на вопрос: "Что хотел сказать поэт в этом стихотворении?", вместо привычных суждений о лейтмотивах и поэтических кредо, Передреев рассматривал стихотворение как "производное души поэта" и предлагал читателю прежде всего "увидеть" особый поэтический мир личности стихотворца и те чувства, которые руководили его пером. Он делился с читателем своим видением поэзии, своим взглядом как на лучшие поэтические творения, так и на незаслуженно пользующиеся успехом. В целом же статьи написаны убедительно, ярко, с тонким юмором и в то же время смело, прямо, невзирая на лица. Неслучайно даже при появлении его первых статей - "Мир, отраженный в душе" и "Чего не умел Гёте… " - высказывалось мнение о большом, не уступающем поэтическому, критическом даровании автора, о его блестящих анализах и редком художественном вкусе. Среди тех, кто по достоинству оценил критическое перо Передреева, был и писатель Юрий Власов, в прошлом тяжелоатлет, олимпийский чемпион. Получив от не-

го письмо с заключительными словами: "Крепко жму руку", Передреев, верный себе в умении обратить в шутку "хвалу и клевету", смеялся: "О, тяжело пожатье каменной его десницы!"

Но были и другие оценки. Позволив себе "без страху обличаху" и некоторых современных признанных поэтов, Передреев уподобился мальчику из андерсеновской сказки "Новое платье короля", во всеуслышание сказавшему об отсутствии той дорогой одежды, которую якобы видели на короле его придворные. Но если простодушного мальчика поддержал народ и о его правоте подумал и сам король (на то и сказка!), то Передреев был встречен в штыки большой группой литературной "элиты", стал мишенью всяческих нападок, вплоть до клеветнических. Весной 1968 года я проводила отпуск в Коктебеле и была невольным свидетелем реакции на едва появившуюся его статью "Читая русских поэтов". В этой обширной статье Передреев делился, оговаривая сугубую субъективность, своими раздумьями о стихах Пушкина, Лермонтова, Фета, Некрасова, Блока, Есенина и Пастернака. Однако все великие имена остались без внимания критиков - они сосредоточились только на Пастернаке. И, как это часто водится, никто не рассматривал суждений автора, более того, недавно вышедшую в свет статью многие даже в глаза не видели, но весьма горячо осуждали.

В своем письме Передрееву из Коктебеля я, рассказав о тамошнем житье-бытье, упомянув о своем обгоревшем носе, посвятила его и в толки o статье. Но в ответном письме он ограничился лишь словами: "Как твой нос?… Наверно, тебе его окончательно ободрали из-за меня?"

К сожалению, пишущие о Передрееве обходят молчанием его статьи и даже не упоминают о них, за исключением, если не ошибаюсь, только Г. Ступина - всё в той же статье "Ты, как прежде, проснёшься, поэт… " он уделил несколько строк общей реакции на статью "Читая русских поэтов": "Передре-еву не простили и блистательного, проникновенного, сделавшего честь любому критику анализа и точной - с высоты всей русской поэтической традиции - оценки творчества Б. Пастернака… "

В посмертную книгу "Лебедь у дороги" вошли еще две статьи: "О времени или о себе" (впервые "ЛГ", 7.10.1970, N 41) и неоконченная "Два пророка". К сожалению, в книгу не попали статья "Мир поэта", опубликованная в "Дне поэзии" за 1969 год (и перепечатанная затем в N 1 за 2007 год "Нашего современника" в связи со 170-й годовщиной гибели Пушкина), а также интервью о Некрасове ("Вопросы литературы", 1971, N 11).

Для Передреева неотъемлемой частью служения поэзии были и его беседы - по сути, мини-лекции, содержание которых воплощалось затем в его статьях. Но чаще он вступал в беседу просто из желания разделить с собеседником чувство восторга от "пленительной сладости" стихов, предполагая, что это чувство доступно всем. Тщетно ссылалась я на слова Белинского (понимание поэзии - такой же редкий дар, как и поэтический), - Передреев, по справедливому замечанию Г. Ступина, "мог без конца говорить со всяким, весь открываясь, может быть, даже слишком выговариваясь… Геннадию Ступину вторит Сергей Агальцов: "О стихах Анатолий Передреев мог ярко, неподражаемо, свободно цитируя любимых поэтов, говорить часами - в домашней беседе, по телефону, днём и ночью - когда и где угодно". (Как-то он пригласил Кожинова и меня в ЦДЛ "обмыть" очередную публикацию и, едва мы заняли столик, начал читать нам статью Петра Палиев-ского "К понятию гения", время от времени бросая на нас восторженные взгляды. И я, и тем более Кожинов читали эту статью ранее, читал ее и Передреев, но ему хотелось еще раз испытать чувство восторга от ее содержания и разделить это чувство с нами. И мы охотно слушали ее вновь, поскольку читалась она с большим воодушевлением, заинтересованно, а потому и казалась более яркой, убедительной.

Тарелки с едой уже давно стояли на столе, а Передреев всё продолжал читать, но и окончив, еще долго толковал содержание статьи, хвалил ее автора, в чем его от души поддержал Кожинов.) Передреев служил поэзии преданно и бескорыстно, то есть нисколько не заботясь ни о своем месте на Парнасе, ни о житейском благополучии. Покидая, примерно в конце 1963 года, "Знамя", Куняев предложил в свои преемники Передреева, и руководство журнала согласилось с ним. По перестроечным меркам это должно выглядеть как истинное ЧП. Ведь "Знамя" имело ста-

тус "общественно-политического и литературно-художественного журнала", а новый зав. отделом поэзии не был членом ни партии, ни Союза писателей, не имел ни диплома, ни опубликованных сборников стихов. К слову, почти все рядовые сотрудники в отделах критики, прозы и даже такого актуального отдела, как публицистика, были беспартийными. Да и от отдела поэзии ждали скорее стихов на гражданские темы, особенно к знаменательным датам.

Зав. отделом поэзии, несмотря на громкое название, представлял отдел в единственном числе и выполнял много рутинной работы, особенно с графоманами. Не обходилось и без трудностей в отстаивании своего мнения. Мне не раз приходилось становиться свидетельницей довольно бурных споров Куняева, а затем и Передреева с начальством. Один из таких споров достиг особенного накала. Так, войдя в кабинет первого заместителя главного редактора, я увидела крайне возбужденного Б. Л. Сучкова, готового, казалось, испепелить гневным взглядом довольно спокойного Передреева.

- Поймите, Борис Леонтьевич, - убеждал Передреев, - столь возвышенные строки: „Кругом благородные, умные лица, цвет нации, гордость Отчизны моей" никак не сочетаются с концовкой: „И кажется мне, что на бахче арбузы звенят". Ведь речь идет о симфоническом концерте в Зале Чайковского, и упоминание о бахче с арбузами придает стихам комичность, пародийность…

Сучков почему-то не соглашался, горячился, но все-таки уступил, и эти стихи не вошли в подборку. К чести Сучкова, он не только не затаил раздражения против Передреева, но и проникся к нему уважением, следил за его успехами и после увольнения поэта из журнала лестно отзывался о его стихах "Робот" и "Ветер", опубликованных в "Новом мире" еще при Твардовском. Став директором ИМЛИ, приглашал выступать на вечерах института. Однако Передрееву пришлось все-таки покинуть редакцию, и не столько из-за несговорчивости, сколько из-за нарушения дисциплины - сорвавшись на праздники в Грозный, он задержался там еще на несколько дней, когда зачем-то срочно понадобился начальству. Впрочем, он оставил работу без всякого сожаления, хотя и потерял постоянный заработок и завидную для многих должность. Та же участь постигла его в журнале "Наш современник" при С. Вику-лове, где Передреев состоял членом редколлегии.

Вообще стремление к каким-либо должностям и званиям было совершенно чуждо ему. Даже живя после окончания института в Москве на птичьих правах - без квартиры и без прописки, - он не стремился хоть как-то упрочить свое положение. После издания и единодушного одобрения первого поэтического сборника Передреев имел возможность вступить в Союз писателей, что могло определить его жизненный статус, но не воспользовался этой возможностью и затянул оформление необходимых бумаг на много лет. В очередном письме из Грозного он сетует: "А надо делать хоть какие-то дела. Протаскивать свою личность в Союз пис. Прописываться. Боже мой!" Когда сетование по поводу "Союза пис." он повторил затем в Москве, я невольно поинтересовалась: в чём же дело? Ответ прозвучал с глубокой тоской:

- Так ведь надо идти фотографироваться!

- Неужели это так трудно? - не унималась я. В ответ он лишь безнадежно махнул рукой.

Что касается прописки, то тут помогли друзья - Егор Исаев познакомил Передреева с неким номенклатурным работником, поклонником его стихов и статей, в частности, статьи "Чего не умел Гёте…", и тот предложил ему на выбор несколько подмосковных городов. Передреев остановился на Электростали, возможно, потому, что там жил его студенческий друг Эрнст Сафонов. Семья жила там несколько лет, последняя поздравительная открытка датирована 1976 годом, но далеко не на всех стояли даты. И только затем была предоставлена квартира в Москве - сначала крайне неудобная по планировке в так называемой "хрущёвке", недалеко от станции метро "Кузьминки", и наконец более достойная на Хорошевском шоссе. Но получив хоть в конце жизни достойное жилье, Передреев так и не обрел достойных условий жизни.

12. "Я окружен дружелюбною музыкой речи…"

Вторая книжка стихов "Равнина" вышла в 1971 году, то есть спустя семь лет после "Судьбы", и еще через год - "Возвращение" в издательстве "Советская Россия". Затем, после девятилетнего перерыва, в 1981 году, в Баку уви-

дела свет "Дорога в Шемаху" и в 1986 году "Стихотворения" - как и два первых сборника в "Советском писателе". Пять сборников за всю жизнь!

Все его редкие сборники издавались мизерными тиражами, имели небольшой объем, и потому не приходилось рассчитывать на щедрость издательских касс. Чтобы обеспечить семье хоть мало-мальски достойную жизнь, он был вынужден отдавать всё больше времени переводам, единственному доступному ему и обеспечивающему более или менее надежным заработком труду. "Перевожу, как машина!" - признался он в письме Куняеву, и в это сравнение можно было бы поверить, если судить по количеству имен поэтов, чьи стихи он переводил. Находясь в библиографическом отделе Союза писателей, я заглянула в картотеку Передреева и была поражена - 39 фамилий! У меня сохранился их список, его открывает Ф. Абдуразанов и Р. Ахматова, а завершают X. Шарипов и X. Эдилов. Но в него не вошли почему-то Я. Ян-диев, М. Ласуриа, X. Дзабалов и Ш. Цважба. То есть для сорока трех поэтов - из Азербайджана, Абхазии, Белоруссии, Ингушетии, Латвии, Литвы, Молдавии, Осетии, Узбекистана, Украины, Чехии и Чувашии - Анатолий Передреев "прорубил окно" в широкие просторы нашей страны, к сердцам многочисленных любителей поэзии. Заслуга, достойная глубокого уважения! К тому же эти переводы выполнены далеко не механически, не абы как. Иначе кто бы стал называть Передреева лучшим переводчиком и искать его согласия на эту работу?!

В свой последний прижизненный сборник "Стихотворения" поэт включил переводы из Э. Межелайтиса, Н. Хазри и А. Чиботару. Почему именно их? Думается, что некоторые стихи этих поэтов были близки Передрееву, отвечали его мыслям и настроению в те годы.

Передреев питал теплые и дружеские чувства ко многим национальным поэтам, ценил их дарование, уважал традиции народа. Однако его заслуги в этой области не получили должного признания, в частности, у литературной общественности тех народов, чьи стихи он переводил. В какой-то мере его оценили лишь в Азербайджане: в Баку издали сборник его стихов, Наби Хаз-ри откликнулся на кончину поэта телеграммой соболезнования и денежным переводом для семьи. Из других республик, насколько мне известно, откликов не поступало.

12. "Всё беззащитнее душа в тисках расчётливого мира…"

Из черновиков поэта и публикаций ранних вариантов некоторых стихов видно, как совершенствовалось с годами его мастерство, какой коренной переработке и тщательной шлифовке подвергались стихи, как безжалостно отбрасывались целые строфы, а порою и целые стихотворения.

Но дело не только в отделке. "Передреев умел без музыкального инструмента извлечь какие-то щемящие душу, прозрачные, как звезды над равниной, мелодии… " - сказал поэт Александр Бобров, впервые прочитав - "это было откровение!" - сборник Передреева.

В чтении самого автора эта мелодия еще больше щемила, волновала душу. Не могу похвастаться, что слышала много стихов Передреева в его исполнении. Это были лишь редкие случаи, и они оставляли незабываемое впечатление. Кроме уже упоминавшихся "Романса" и "Воспоминания о селе", несколько раз слышала "Ты просто Нюркою звалась, хотя красой - под стать царевне… " с особым ударением на последних строках:

Хотя давно На свете этом Деревни не было твоей.

Очень выразительно Передреев читал "Окраину". В начале чтения подумалось: это сугубо личное, свое. Но вот прозвучали строки:

Окраина, ты вечером темнеешь, Томясь большим сиянием огней, А на рассвете так росисто веешь Воспоминаньем свежести полей, И тишиной, и речкой, и лесами,

И всем, что было отчею судьбой… Разбуженная ранними гудками, Окутанная дымкой голубой.

И уже не приходило в голову, о чем эти стихи. Они вызвали особое чувство, не поддающееся определению. "Чтобы написать о нашей окраине, нужно почувствовать мелодию. Без нее и приниматься не стоит", - заметил Виктор Лихоносов в "Записках перед сном". Видимо, эта мелодия и трогала так глубоко души. Передреева же "мелодия окраины" волновала многие годы, она уже звучала в стихах "Обруч" (1960 год):

Я гнал его… крутилось колесо… Мелькало всё - заборы и деревья, Околица - ни город, ни деревня, И дом родной, и матери лицо.

Сразу же на "Окраину" откликнулся Кожинов. Он тут же, под свежим впечатлением написал статью, опубликованную затем в "ЛГ" - редкий случай появления отклика лишь на одно стихотворение. В дальнейшем "Окраину" не раз хвалили в печати.

С годами наряду с тёплыми, добрыми строками о "живом" человеке начинают проскальзывать нотки разочарования. Они прозвучали впервые в стихах "Робот" (1966) - о человеке, не знающем, "что такое робость, лень, тоска и воспаленность век". В книге академика Р. А. Будагова "История слов в истории общества" эти стихи приведены в качестве удачного использования понятия "человек-машина". Затем появляются стихи "Я видел, как скудеют чувства, мертвеют краски и слова…", и они также о "полотнах, где бездушны краски" и "словах без жизни и лица". В том же ключе написаны стихи "Знакомцу" ("Ты на виду повсюду, как на сцене…"), "Ты умудрен и жизнью, и судьбой… " (в одном из сборников - "Монстр"), "Ночью слышатся колеса… " с выразительной строкой: "Ночью слышно - ветер стонет: это надо мной", "Ностальгия".

Тяготило и общее отношение к истинной поэзии, к истинным поэтам. Пресловутые слова главного редактора одного толстого журнала "За лирику мы платить денег не будем!" буквально травмировали поэта, он нет-нет да и повторял их с большой горечью. В беседах порою признавался: "Как тяжело жить, когда почти никто ничего не понимает". "В письмах: "Такова се ля ви, в которую я влип", "Читай Пушкина - это единственное, что нам остается". Возможно, потому, что Передреев вырос в многодетной семье, в обстановке, "где настежь распахнуты окна и радость - на всех, и беда", он всегда тяготился одиночеством, искал общения, встреч. К последним годам жизни накопилась усталость, особенно от изнурительной работы над переводами. Чтобы развеяться, шел в ЦДЛ, где всегда можно встретить любителей побеседовать за рюмкой горячительного, но где, к сожалению, сталкивался с непониманием, самодовольными высказываниями, задиристыми репликами, насмешками. Понимал, что подобно Дон Кихоту выступает против ветряных мельниц и в статьях, и в беседах или, как Чацкий в доме Фамусова, напрасно тратит свою горячность. Автор одной из последних статей о Передрееве (2003 год) пишет: "На свою беду, он чересчур тонко чувствовал стих", то есть большой редкий дар оборачивался для Передреева бедой - поистине "горе от ума"! Понимая все это, досадуя на себя, поэт не без горечи сознавал:

В какую я впутался спешку, В какие объятья попал И как я, под эту усмешку, Душою еще не пропал?!

И сколько душевных сил тратилось напрасно при этих посещениях ЦДЛ, этих беседах! Как пагубно они влияли на душу поэта, портили настроение, отвлекали от творчества! Ведь стоило ему покинуть привычные стены, поехать куда-нибудь, скажем, в Азербайджан, Вологду или Тимониху - деревню В. Белова, как вновь рождались стихи, достойные его пера. И думается, "поэтическая немота", приписываемая кое-кем поэту якобы из-за непомерной

тяги к совершенству, была следствием, скорее, не лучшего настроения. Об этом стихотворение "Дни Пушкина":

Всё беззащитнее душа В тисках расчетливого мира, Что сотворил себе кумира Из темной власти барыша.

Всё обнажённей его суть, Его продажная основа, Где стоит всё чего-нибудь, Где ничего не стоит слово.

При чтении этих стихов поэт делал особое ударение на концовке строки: "Где ничего не стоит слово". Стихи завершаются строками:

Ты светлым гением своим Возвысил душу человечью, И мир идет тебе навстречу, Духовной жаждою томим.

Следуя Пушкину, поэт также выразил собственное видение, собственное понимание цели поэзии: возвышать душу и утолять духовную жажду. И он всеми силами стремился, чтобы именно с этой меркой подходили к поэтическому произведению. Но - увы! - всё сильнее чувствовал бесплодность этих стремлений.

В стихах Раисы Романовой, опубликованных в цикле "Венок Анатолию Пе-редрееву" ("День поэзии", 1988) очень, на мой взгляд, точно передано то состояние, которое тяготило Передреева в последние годы жизни:

Поэт напряжен, как струна, И жизнь его хлещет по нервам. И, первым восстав ото сна, В тьму вечную сходит он первым,

Поскольку несёт из глуши К сверкающим высям познанья Всю жажду творящей души, Всю крайнюю боль пониманья.

Поскольку велик его спрос, Поскольку строга его совесть, Поскольку свята его злость, Поскольку горька его повесть.

И пусть ощущает он ход Светил и давление света… Но если унижен народ - Взрывается сердце поэта.

В стихах этого цикла есть и другие стихи с очень точными (опять же на мой взгляд) строками об Анатолии: "Человека увидеть хотел на толкучем базаре искусства…" (Ю. Кузнецов), "Вновь один - в окружении всех, но объят уже думой иною… " (О. Кочетков), "Но вы - вас мало - не прельщались ложью, и ты доверчиво друзей искал. И находил сочувствие и злобу… " (В. Байбаков), "…Лежал он, обликом прекрасен, витиям и чинам опасен, бездарностям невыносим… " (Э. Балашов).

Впрочем, всё в его жизни могло измениться. Поворотом могла стать предлагаемая ему работа в издательстве "Современник". Были планы написать большую статью об отношении к поэзии, закончить стихи, посвященные горячо любимой дочери. Уже начата поэма с эпиграфом из Пушкина: "В поле чистом под ракитой богатырь лежит убитый…", символизирующим, по сви-

детельству Э. Балашова, судьбу русского народа. Но внезапная кончина оборвала все эти планы.

На панихиде в Малом зале ЦДЛ было много выступающих, звучало много хороших слов. Поэты читали стихи памяти умершего. Почувствовав недомогание, я взяла под руку стоявшего рядом Кожинова. Он был весь напряжен, и его словно била лихорадка. Как раз в это время ему предоставили слово прощания, но он лишь отрицательно покачал головой - не мог говорить от волнения. С трудом заставила я себя взглянуть на покойного. Вопреки строкам Э. Балашова: "Лежал он молодо в гробу,…лежал он, обликом прекрасен…", лицо выглядело изменившимся до неузнаваемости.

Затем всё происходило по обычному ритуалу: опустили гроб, бросили "в могильную тьму ком холодный от мира иного" (Ю. Кузнецов), поехали на поминки. Из многих провожающих и присутствующих на поминках, кроме Кожинова, Балашова и семьи Куняевых, запомнились семья Ю. Кузнецова, Ф. Кузнецов, Т. Глушкова, В. Фогельсон.

Глубоко преданная мусульманской вере Шема, тем не менее, достойно отметила еще и девятины, и сороковины. На первые заработанные деньги дочь поэта установила на могиле металлическую ограду, был водружен деревянный православный крест, повешена скромная табличка с фотографией и годами жизни. В годовщину кончины на страницах "Дня поэзии" увидел свет "Венок Передрееву" со стихами В. Соколова, Ю. Кузнецова, Э. Балашова, М. Вишнякова, Р. Романовой, И. Савельева, В. Байбакова, О. Кочеткова.

А дальше… К величайшему сожалению, строки поэта "пускай зароют труп, пускай уходят прочь… " оказались провидческими - много лет могилу никто не посещал. Правда, сделать это пытались и С. Куняев, и Ю. Кузнецов. Но, не запомнив места захоронения, не смогли ее отыскать. Несмотря на подробное объяснение Шемы, остались безрезультатными и несколько моих попыток. И только спустя много лет, после продолжительных поисков и уже было отчаявшись, могилу обнаружил, стал регулярно посещать и обихаживать А. В. Авдеев, большой любитель и знаток поэзии, в прошлом капитан первого ранга, командир подводной лодки. Благодаря Авдееву могилу стали посещать друзья поэта, почитатели его таланта из литературно-музыкальной студии А. Н. Васина.

При первом посещении состояние могилы показалось мне плачевным. Затем всё тот же Авдеев привёз свежей земли, мы посадили ландыши, подрезали разросшиеся кусты. И всё же отсутствие не только памятника, но и какого бы то ни было надгробия с достойной надписью, потемневший и ветшающий с годами крест оставляли тяжелое впечатление.

В свое время среди писателей бытовало изречение: пусть не повезет с женой, лишь бы повезло с вдовой. Иными словами, посмертная память зависит не от заслуг и степени таланта, а от настойчивости бедной вдовы. Трудно сделать более жестокий упрек в адрес литературной общественности, Союза писателей! К сожалению, с тех пор мало что изменилось.

Однако память о поэте не угасает в сердцах людей, знавших его и почитающих его талант. И еще находятся сподвижники, стремящиеся воздать должное его памяти.

В заключение сошлюсь еще раз на статью Г. Ступина: "…русский Божьей милостью поэт Анатолий Передреев был и навсегда останется бриллиантом чистейшей воды".

 

ВЕРА ГАЛАКТИОНОВА

МЯТЕЖНАЯ ЛАМПАДА ВЕКА

К 180-летию со дня рождения Л. Н. Толстого

Известно пожизненное стремленье Льва Николаевича Толстого мыслить поверх канонов, чем и был он любезен сокрушителям основ российской государственности - мировым революционерам. Сейчас, после развала Союза, нам особенно понятна иллюзорность таких устремлений: сокрушая одну мировоззренческую клетку, камеру, ячейку, мыслитель обнаруживает себя вовсе не на воле, а в иной мировоззренческой клетке, только и всего. И в этой иной клетке он чувствует ещё большее неудобство, поскольку свободы как не было, так и нет, а истины новых клеток всякий раз оказываются гораздо более сомнительными, чем прежние. Поэтапное сокрушение клеток у больших мыслителей заканчивается одним и тем же - сооружением своей собственной мировоззренческой клетки, что вполне удалось Льву Николаевичу Толстому. Причём удалось так, что философское имя его встало в один ряд с именами Энгельса, Рерихов, Ленина.

Но жизнь Льва Николаевича Толстого после его смерти никак не успокоится, она взывает к поиску истины - иначе зачем бы мы всматривались в его земную жизнь. "Братское единение" (unitas fratrum) - не есть ли это благородная цель любого осмысленного творчества? И детская мечта маленького барина - найти способ, как "уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо" муравейного сосуществования - неужто она так крамольна? Ведь лишь взрослея, люди начинают понимать, что совсем это не просто - уничтожать зло в себе; так не просто, что до других и руки вряд ли дойдут. Здесь же руки дошли даже до создания крамольного материалистического Евангелия… Но мировоззренческая новая клетка, какою, безусловно, стало толстовство как учение, строится обычно из подручного материала - из того, что предоставила мыслителю та же самая история, переосмысленная им через современность. Сделаем же попытку посмотреть на мировоззрение писателя через то, каким был век, породивший Льва Толстого и породивший, может быть, с неизбежностью.

Во-первых, это был век, когда Россия народная, провинциальная, уже находилась в таком антагонизме с правящим самодержавным центром, что духовное развитие центра и народа давно двигалось всуточь - в двух прямо противоположных направлениях по сути. Современник Льва Толстого философ Константин Леонтьев в своей работе "Как надо понимать сближение с народом" говорил в то время о несходстве идей романовского правления и всей народной жизни необъятной России: "Не нам надо учить народ, а самим у него учиться. Мы европейцы, а народ наш не европеец; скорее его можно назвать византийцем: вот чем он лучше и выше нас".

Что же это такое - народ-византиец, когда уж давно и сама Византия-то пала? Тут мы вынуждены посмотреть очень глубоко: в результате чего Византия пала, а византийцы, видите ли, остались - в России. И живы они тут по сию пору.

Известно, что на протяжении веков Византия выполняла роль духовного противовеса рациональному Западу. Это она уравновешивала ту самую незримую ось, спасительную для всего мира - для самого его существования. Ось: западное рацио - восточная духовность. За полтора десятка лет до полного падения Константинополя в 1453 году, под нашествием Оттоманской империи, Византия - главный источник культуры, православной веры и норм для Руси, отпала от своего же, византийского, пути, отдав предпочтение католическому Западу. По С. Зеньковскому, "византийский патриарх и царь признали верховный авторитет всегда ими нелюбимого владыки первого Рима и изменили, в глазах православных, своей правой вере и догме". Вот - раскол византийский (предтеча никонианского), после которого могучая Византия как таковая была попросту стёрта с лица земли.

Что делает старообрядческая ещё, то есть - ещё византийская, Москва в то же время - в XV веке? "В противоположность Константинополю, Москва отвергла унию с Римом и осталась верной православию. Теперь русским казалось, что, наказав "изменников" греков за их отступление, Господь наградил "светлую Русь" за её стояние за православие и вручил ей защиту судеб христианства". И вот: разительные перемены стали происходить с крошечной Русью (Московским княжеством по сути, после Василия Тёмного) в сторону её чудодейственного усиления. "Без больших потерь и расходов, без значительных походов и кровопролитных битв" земли Великого Новгорода, значительно превосходящие Московию, оказались под властью последней почти без сложностей, а общая территория Руси при Иване Грозном за полтора десятка лет "сама собою" стала огромной - от Северного океана до Причерноморья, от Западной Сибири до Днепра. Отметим же: так бывает, когда Россия остаётся верной себе - то есть высшему своему предопределению.

Однако на престоле вскоре оказываются Романовы, чьи предки, и это хорошо знала и помнила всегда народная Россия, были выходцами из Пруссии. (По Н. Костомарову и не только, "родоначальник дома Романовых Андрей Иванович Кобыла с родным братом своим Фёдором Шевлягой" был выехавшим с "прусской земли"). Отношение же коренной России к западникам отражает такая, весьма распространённая в своё время, незамысловатая народная мудрость, которую можно обнаружить и в словаре В. Даля: "Немец, хоть и добр будь человек, а всё лучше - повесить". Но "онемечивание" российского центра, быстро разучившегося говорить по-русски, в дальнейшем только возрастало. И уже при Алексее Михайловиче, втором Романове, правящая Россия повторила в чём-то "византийскую измену": свои религиозные нормы она стала менять на другие, имевшие место на Западе, в Греции православной, но развивавшейся в непосредственном соседстве с католичеством. Получалось, что наше - это не правильное и худшее.

Примириться с тем, что Сергий Радонежский, Дмитрий Донской и Александр Невский молились неправильно, народ в массе своей не смог. "Никонианскую измену" одни не приняли открыто, несмотря на самые кровавые репрессии, другие же только сделали вид, что приняли. Народная Россия на века перешла к своему подпольному духовному развитию, отдельному от троеперстного "подлатыненного" центра. Русское религиозное единство, расколотое надвое патриархом Никоном по безусловным указаниям Алексея Михайловича Романова, к XIX веку набрало страшную инерцию дробления, убийственную уже для России. Век XIX в России - это век такого духовного разъединения и разноса, которого не в состоянии вынести ни одно государство мира. Тем не менее всё новые и новые "искания" были в веке Л. Н. Толстого в большой моде.

Следует особо подчеркнуть, что вопрос раскола русского православия невозможно считать чем-то вроде западного антагонизма между католичеством и протестантизмом, как это принято ныне, ибо единый духовный путь не есть непременное условие выживания западных стран. Тот путь - другой, направленный на материальное, где роль религии - скорее вспомогательная, а само западное христианство носит в большой мере лишь прикладной, даже меркантильный характер. Там правильно то, что выгодно отдельному члену

общества. У нас же - правильно то, что требуется душе и государству. А всё остальное мы воспринимаем как искривление путей России. Рациональный Запад уравновешен Россией - страной духовных приоритетов. И на этой уравновешенности держится мир. Но отклонение России к Западу ничем хорошим не заканчивалось ни для нас, ни для мира в целом… Называя церковные преобразования Никона реформой, как на Западе, мы искажаем тем самым историческую действительность, ибо прежде свершения большевистской революции XX века, по сути - антихристианской, должна была свершиться революция церковная, предуготовляющая развитие большевистского антихристианства в России. И взаимосвязь этих двух революций, одну из которых принято называть Никонианской реформой, при ближайшем рассмотрении оказывается поразительной.

Итак, неверно думать, что расколотое надвое русское религиозное единство так и остаётся в последующих веках в числе лишь двойном. Инерция раскалывания, запущенная в действие, дробит общество веками, принимая самые замысловатые и высокоумные подчас формы. Не защищённая прежним духовным единством, Россия, расколотая, а значит - ослабленная отречением от постановлений Стоглавого Собора, уже беспрепятственно впустила в себя модные мистические искания, подрывающие русское православие как таковое - впустила в невиданном доселе количестве, став мировым сосудом духовного брожения, в котором и вызревала с невиданной быстротой бактерия Великой Октябрьской. (Незадолго до неё эта же бактерия стала причиной социальной эпидемии на Западе, принявшей форму Французской революции, однако исказить путь Франции она особо не могла в силу как раз других - не духовных приоритетов в вопросе выживания страны.) Опасность этого мистического брожения для Российского государства оценивается у нас на протяжении веков, как правило, не вполне соразмерно. Она смягчена необычайно в восприятии и в описаниях очевидцев, словно вопрос духовной цельности безбрежной России не является непременным условием её и усиления, и сохранения, и выживания, и целостности географической и политической. Вот что отмечал по этому поводу историк Н. Ф. Дубровин: "Как в царствование Екатерины II мы, из подражания Западу, были вольнодумцами, атеистами и насмешниками над религиею, так в царствование Александра I, из-за такого же подражания, стали мистиками". Мистиками, как известно, из деликатности принято было называть масонов, которые возникли при дворе среди "просвещённых" фаворитов отнюдь не при Александре I, а куда как раньше.

В 1812 году видимый (выражение архимандрита Фотия), физический, Наполеон устремился туда, где ересями и мистическими антихристианскими (под видом масонских - "сверххристианских") течениями разложившаяся почва для него была уже вполне подготовлена, - и вошёл в страну, изрядно поражённую "Наполеоном невидимым". Но уже нездоровой страной видимый Наполеон был чудодейственным образом уничтожен, поскольку духовно раздробленная Россия явила вдруг в 1812 году невиданный, необъяснимый, сверхъестественный пример всеобщего, краткого, но неодолимого для врага единенья. К сожалению, этот период был совсем кратким - едва миновала опасность для страны, Россия тут же вернулась к прежнему духовному, разъединительному для общества, баловству.

Какова же именно была мера духовного распада в России перед чудодейственным русским единением, одолевшим вдруг Наполеона видимого? Эта мера очень хорошо известна. В истории чётко отмечен тот исторический факт, что монарх, глава православной России, император её Александр I впервые читает Новый завет…лишь в самый канун вторжения Наполеона (1812 г.). Как же он руководил без этого всею светской и духовной, отчасти, жизнью православной страны, народом-"богоносцем", не удосужившись даже ознакомиться с тем, что' подданные его исповедуют на протяжении веков?! Ведь если его так долго не интересовал Новый завет, значит, монарх Российский управлял православной страной почти с самого начала века (с 1801 года) с помощью иных идейных и духовных воззрений, которых он сам придерживался. Каких же, если Новому завету в них не находилось даже места?… Есть смысл говорить о религиозной обстановке XIX века столь подробно, дабы понять, с какою церковью и как разошёлся великий писатель, отразивший в "Войне и мире" все-объединяющий и всепобеждающий взлёт народного духа России.

По историческим источникам самого начала века мы видим - к императору очень близок масон М. Н. Сперанский, не раз беседовавший с монархом на "мистические темы", "предмет" которых был "…сообразен с сердечными чувствами" императора. Известно, что М. Н. Сперанский - "медитатор", "кодификатор", "систематик", - принадлежал в масонстве не к розенкрейцерам, особенно обильно укоренившимся в России при Петре I и Павле I, а к так называемой "сциентической" системе Фесслера. При всём при этом, М. Н. Сперанский был из духовного звания и преподавал в Александро-Нев-ской главной семинарии.

Видного деятеля немецкого масонства Фесслера Сперанский выписывает для занятия кафедры в Санкт-Петербургской духовной академии "по особому Высочайшему повелению" - и не только, видимо, для этого. Фесслер тут же учреждает новую масонскую ложу в Петербурге, которая имеет обыкновение собираться там в доме барона Розенкампфа. Но задачи Фесслера ещё шире - он намеревается раскачать и подорвать русское православие в невиданных доселе масштабах, открыв дочерние ложи "по всей Российской империи", дабы вовлечь и объединить в них "наиболее способных из духовных лиц всех сословий". Кроме Сперанского, Фесслеру необычайно покровительствует друг царя с детства князь А. Н. Голицын - "наперсник царёв". Ещё более сильное влияние на духовную жизнь Александра I оказывает Родион Кошелев, масон, связанный личным знакомством с Лафатером, Сен-Мартеном, Эк-картсгаузеном. (Это влияние на взгляды монарха сохраняется и позже - Р. Кошелев пережил Александра I на два года.) В записке для сестры Екатерины Павловны Александр I обнаруживает свои вкусы предельно ясно. Предпочтение в списке литературы отдаётся западным "мистикам". Вот чем вытеснен Новый завет. Российскому императору интересны пастор Эмпейтаз, Крюденер, "моравские братья" (может быть, и муравейные, по догадке того же Л. Н. Толстого), гернгутеры. Сколь далёк был Александр I, а следовательно - и правящая верхушка того времени, от православия, указывает и протоиерей Г. Флоровский - "Имп. Александр исповедовал некое смешанное христианство, и во имя этой "всеобщей" религии и притязал властвовать и управлять". Возможно, дабы "уничтожить всё зло в людях и дать им великое благо", о чём мечтали маленькие Толстые…

Отметим особо - в кругу духовных единомышленников Александра I всё это время находится ближайший его друг князь А. Н. Голицын, под властью которого сосредоточены дела… православной церкви. По Н. М. Никольскому, при назначении Александром I на должность синодального обер-прокурора Голицын пытался отказываться со словами: "Какой я обер-прокурор, ведь я ничему не верю!" То, что атеизма, как такового, в природе не существует, сегодня понятно многим: отказываясь от помощи одной силы, человек автоматически подпадает под власть силы другой - воюющей против Создателя вечно. Не служащий Богу оказывается прислужником противоположной силы, даже если не подозревает об этом. Чистый, невинный ateisme (atheon) в мире, созданном Богом, невозможен в принципе. Он возможен лишь в виде борения с Создателем. А значит - с православием. А значит - с Россией…

Итак, Александр I, не читавший Нового завета, реформируя центральный аппарат управления, изменяет и управление церковью. В 1803 г. обер-прокурор Синода стал подчиняться непосредственно царю, а обер-прокурором Синода назначается князь А. Н. Голицын, который затем и осуществляет государственную политику в области религии и церкви на протяжении двадцати лет! Стоит ли удивляться тому, что в масонские ложи того времени входят уже не только представители российской знати, но и духовные лица (по некоторым источникам - архимандриты Феофил и Иов).

Следует отметить, что обрядами официальной церкви довольствуются лишь представители самых низших степеней масонства, пока не достигнут более высоких степеней посвящения, тех, где начинается "над", или "сверххристианство", или "универсальное христианство", в которое обратился, в частности, тот же А. Н. Голицын. Далее они строят под видом христианских, но уже "усовершенствованных", либо свои особые церкви для посвящённых, либо максимально начиняют "надхристианской" символикой прежние, где и предпочитают молиться. Кому? Целью "надхристианства" является, по словам Голицына, уже не что иное, как "предуготовление… к обещанному Царствию Господа на земли, которое будет яко на небеси"… К чьему приходу

готовились в России власть имущие мистики той поры и чьего прихода под именем Господа ждали, уточнять не нам. По всем православным канонам, Господь через делание данных Им заповедей призывает человечество на небо. Но "Дух тьмы обещает устройство рая на земле". Иными словами, царствование Александра I к 1812 году привело уже к частичному перерождению официального русского православия едва ли не в прямую его противоположность - на уровне российской знати, на уровне правящей российской верхушки, на уровне, отчасти, новоправославного, послереформенного, духовенства.

Именно потому, на том историческом фоне, не столь уж удивительны свободные духовные искания графа Льва Толстого. Они - типичны для века. Тревожное искание правды в хаосе всевозможных учений, апокалиптические предреволюционные предчувствия - вот что характеризует этот век страшнейшего уклонения России от своего старого, византийского, пути. И общий духовный модный разнос не под силу преодолеть однокрылой новоправославной церкви, так и не устранившей основных противоречий между собой и церковью прежней, народной, отсечённой от центра и сохранившей себя дорасколь-но - то есть старообрядческой. Впрочем, и новообрядчество не однородно: на свой страх и риск некоторые тихие священники-троеперстники потихоньку возвращаются к служению по старым, не исправленным реформою, книгам, и даже кое-где, подальше от начальства, совершают в своих церковках ход по солнцу…

Но люди, наиболее преданные крепкому старорусскому радонежскому православию, исторгнутые из властных структур, то есть - отлучённые от какого бы то ни было управления страной уже на века, проклятые двумя Соборами, сколько их было? Как долго и каким количеством людей хранила Россия старое византийское православие? Всячески уклоняющиеся от того, чтобы "быть записанными", уцелевшие старообрядцы даже по официальной переписи уже конца XIX века составляют… более четверти населения России. По мнению отдельных историков того времени, их, отринутых от центра в гиблые места, в Сибирь, на Север, в Поволжье - "без сомнения - более половины". Но лучше всего количественное соотношение двоеперстников и троеперстни-ков отражает такой исторический факт. При разрыве бомбы в 1881 году был смертельно ранен не только Александр II, но убит и казак Александр Малеичев, телохранитель царя. Перед похоронами казака неожиданно выяснилось, что он - старообрядец. Начальство разрешило старообрядцам похоронить своего единоверца. Каково же было удивление властей, обнаруживших при погребении убитого телохранителя, что из 70 человек "собственного его величества взвода" старообрядцами оказалось… 50 человек.

При тяжелейшем кризисе, поразившем новоправославную официальную церковь Центра, во многом потерявшую связь с народной Россией, нет ничего удивительного, что мыслящий писатель Лев Толстой не чувствует под собою крепкой почвы русского православия. В конце 50-х годов говорят о толстовском "выходе из культуры", об его "опрощении". Тогда Толстой уходит из большого цивилизованного прозападного мира в Ясную Поляну с большим недоверием к политике официальной, центральной церкви. В поиске истины он обращается к народу. Он стремится понять его волю. И "противодействие народа нашему образованию" он истолковывает как суд народа над бесполезной, не верной тогдашней культурой России. Собственно, то же самое делает и его герой в "Войне и мире" - "вольный каменщик" Пьер Безухов: он "выходит из культуры" и "опрощается".

Увы, граф Толстой не останавливается на этом. Его недоверие к культуре перешагивает через недоверие к официальной церкви - и выливается в недоверие к Евангелию. Это недоверие тем более объяснимо, что религиозно разболтанный век успел привить свои вкусы ещё юному графу - "Руссо был моим учителем с 15-летнего возраста". Известно, что в молодости граф носил на груди портрет Руссо вместо креста. Протоиерей Георгий Флоровский отмечает: "Не случайно Толстой занимался Александровской эпохой, с ней во многом он чувствовал заодно". Та же вольность, сообщённая всему веку Александровской эпохой, позволяет Л. Н. Толстому вовсе не оттачивать своё мировоззрение относительно Евангелия, но Евангелие примерять к собственным ощущениям и понятиям и очень многое из него не принимать как "устаревшее".

В "Диалектике" Павла Флоренского можно найти такое деление. Философским отец Павел называет мироощущение Шекспира ("Есть многое на

свете, друг мой Горацио, что и не снилось мудрецам"), Достоевского ("Всё - тайна"). Научным - мироощущение Толстого, приводя в пример следующий разговор. М. А. Новосёлов: "Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?" Л. Н. Толстой: "Ничего такого, друг Михаил, нет". "Прежде всего надо верить в разум, - считает писатель, - а потом отбирать из писаний (…) всё, что согласно с разумом, и откидывать всё, что несогласно с ним".

В Дневнике 1860 года у Л. Н. Толстого появляется запись: "Пришла мне мысль написать материалистическое Евангелие, жизнь Христа-материалиста…" Ещё раньше (1855 г.) он записывает в Дневнике свою мысль об основании "новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле". Вот она, идея построения рая на земле, под которой жила Александровская эпоха. Идея, приведшая затем, в XX веке, к попытке построения "коммунистического рая" по рецепту Троцкого - лагерного коммунизма.

Но и здесь не всё так уж просто, если мы остановим своё внимание на том, что материалистическое - не всегда есть атеистическое. Посмотрим на науку той поры. В 1850 году век потрясло открытие Второго закона термодинамики (Кельвин - Клаузиус). И мыслители тут же принялись развивать энтропийную философию века - всё рождённое и созданное на земле подлежит разрушению, поскольку движется в нашем мире в одну временную сторону - в равновероятное соединение со средой. Любые реакции - химические, психические, физические - теряют неизбежно часть тепловой энергии, а значит, всё реагируемое истощается, а энтропия - то есть разрушение - возрастает.

Но в прямо противоположную по времени сторону может двигаться память, да и само христианство, как устремлённое движение к земной жизни Христа и к Его крестному подвигу, есть движение, обратное энтропии, то есть - обратное разрушению, старению, самоуничтожению и соединению со средой. Сбережение себя от злых поступков - от траты собственной энергии на разрушение, на убыстрение энтропии - вполне материально приводит человека к такой физической смерти, которая сублимирует добрые поступки в антиэнтропийное состояние, то есть в состояние вечной жизни. Иными словами - к воскресению. Антиэнтропийная модель вроде бы давала возможность материалистического, а точнее - научного, обоснования христианства. Она развивается, впрочем, и в XX веке - тем же Тейяром де Шарденом, создавшим труды по ноосфере (концепция антиэнтропийного развития мира). И если последствия этого нашумевшего открытия века у Тургенева отразились в том, что его герой сначала беспрестанно режет лягушек, а потом, умирая сам, просит Одинцову "задуть умирающую лампаду", то мысль Толстого пошла, конечно же, значительно дальше в силу эпической, глобальной способности мышления. Она вовсе не остановилась на паровом механизме, перемалывающем плотскую запретную любовь, то есть Каренину, на стальных рельсах прогресса. Механизм как железный санитар современности не мог уж особо нравиться самому автору. И запрещённый искус - переосмыслить жизнь Христа в свете новых представлений - был легко спровоцирован веком, плохо защищённым тою официальной церковью, давно не справляющейся с бурными потоками всяческого вольнодумства. Так что всё было - в духе времени, хотя Толстому, возможно, казалось, что - вопреки…

Сокровенной же жизни Льва Толстого, - уже в период его отгороженности от мира, от писания, от страстей плотских, от курения и так далее, - со всею достоверностью никто знать не может. Мы лишь имеем возможность констатировать, что последнее время его жизни было временем приближения к суровому аскетизму, характерному разве что для ранних христиан. Чего стоит уж одно его замечание о духоборах (это, кстати, о мире ценностей Запада - ценностей материального преуспеяния, и о ценностях восточного православия в его византийском понимании): ".по мере повышения материального благосостояния начинает понижаться или по крайней мере останавливаться в общине рост религиозно-нравственного сознания. То же было и с духоборами, поселёнными на Кавказе: богатея, они стали ослабевать в исполнении нравственных требований своего закона."

Не соглашаясь с Л. Н. Толстым по принципиальным вопросам, православные философы тем не менее признают: сила Л. Н. Толстого - "в его обличительной откровенности, в его моральной тревоге. У него услышали призыв к покаянию, точно некий набат совести", отмечая, правда, при этом, что он "не умеет объяснить происхождение этой жизненной нечистоты и неправды. Он точно не замечает всей радикальности эмпирического зла" (Г. Флоровский).

Говоря о позиции официальной церкви по отношению к писателю, следует иметь в виду, что так называемое "отлучение", обнародованное 24 февраля 1901 года, последовало вскоре после выхода романа "Воскресение" (1899 г.). И ладно бы духовенство там было изображено просто наскоро исполняющим обряды. Но персонаж Топоров в романе, возможно - намеренно, отождествлялся некоторыми сановниками с самим Победоносцевым, что было не вполне верно. Топоров выписан неверующим, тогда как Победоносцев, по многим источникам, являлся человеком исключительно верующим. А значит, и оскорблён был "прообразом" в значительно большей и даже болезненной степени, чем можно себе вообразить. Однако, несмотря и на это, официальная церковь лишь "засвидетельствовала", что писатель Л. Толстой "отторг себя сам от всякого общения с церковью православною". В ключевой же фразе определения сказано, что "церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею".

В определении перечисляются также церковные обряды и догматы, которые Л. Толстой иначе исполнял или истолковывал. Но то, что официально двери для писателя она оставила открытыми, а свои отношения с верующим и крещёным писателем - подлежащими возможному пересмотру, не подлежит сомнению. Так что доколе душа писателя, по мощности дара своего и искушаемая паче и паче немощных, остаётся неотпетой, дотоле и вопрос возвращения имени автора "Войны и мира" в ряд православных писателей остаётся открытым… Увы, есть одна печальная закономерность в земной творческой жизни: устремлённый всеми силами души к братскому единению слишком часто оказывается самоотсечённым именно от единства с собратьями и покоится от них на отшибе… Наиболее пылко призывающий к любви меж людьми заканчивает свою жизнь в ненависти едва ли не ко всем. А нежнейший и тонкий лирик, не замечая того, становится жесточайшим тираном для своих близких. Такими бывают издержки тяжёлого, изнурительного литературного труда. Каков же Высший суд, взвешивающий милосердно всякое страдание, и устремление, и усердие, нам не ведомо.

Печально также и другое: наш новый век был устремлён к восстановлению русского духовного единства, как никакой другой в истории. Многие начинали с трепетом надеяться на возможность объединения всех православных церквей - старых, новых, рассеянных по свету. Но сближение наше пошло на Запад, на Восток. Восстановление православного единства с Зарубежной церковью состоялось, ко всеобщему ликованию, а дружелюбные дальнейшие шаги в сторону католичества усугубили внутренний раскол в России и, кажется, уже необратимо. Народная верующая Россия уходит в пещеры, отказывается от паспортов и ИНН - то есть от участия в жизни, подвергшейся натиску глобализации. Она всё ещё хочет жить по-старому. И бессмертно то произведение, которое верно отражает пропорции, существующие в жизни. В "Казаках" Льва Толстого запечатлено навеки - и запечатано - то самое благоговение перед старообрядческим бытом, в который попадает аристократ Оленин. Он хочет любить дивный мир старых правил. Но этот мир отвергает его, просвещённого барина, любовь. Старый мир не хочет приспосабливаться к его любви. Не умеет…

Олень - жертва охотника. Русский аристократ Оленин - жертва разъятия, когда своё, тщетное, уже обесцвечено, а в старое хода нет. Движущаяся жертва. И неизбежно - мишень.

Редакция "Нашего современника" сердечно поздравляет своего постоянного автора Веру Григорьевну Галактионову, чьё глубокое, многозначное и красочное слово стало неотъемлемой частью русского художественного мира рубежа тысячелетий, с юбилеем.

От всей души желаем Вам, дорогой друг, крепкого здоровья, бодрости

 

СОВРЕМЕННЫЙ УЗОР ПО КЛАССИЧЕСКОЙ КАНВЕ

Евг. Нефёдов. "Птенцы гнезда Бориса. Евгений о неких". М., "Алгоритм", 2008 г., 4000 экз., 286 стр.

В эту необычную, трудно поддающуюся жанровому определению стихотворную книгу "упакованы" целых пятнадцать лет - без малого 800 недель! - современной российской истории на переломе веков и тысячелетий. Листаешь страницу за страницей - и оживает в памяти, бередит сердце недавнее страшное, подлое, предательское прошлое, и неясным, обманным, иллюзорным представляется день завтрашний…

Но что это? Почему одновременно, по мере погружения в текст, в читателе исподволь нарастает чувство духовного просветления, уверенности в грядущей победе над силами социального зла, временно одолевшими Россию?

"Секрет" нефёдовской книги, рождающей и умножающей энергию сопротивления строю социальной несправедливости, на мой взгляд, заключается в том, что автору удалось призвать на помощь себе в неравной сатирической битве за будущее Отечества великие тени русских героев, имена и строки наших гениальных поэтов, пробудить в сердцах и памяти читателей жизнетворя-щие, светлые мелодии лучших песен родного народа.

Автор, не мудрствуя лукаво, использует в качестве стихотворного "каркаса" своих хронологических сатир строки и рифмы великих русских поэтов Николая Некрасова, Александра Блока, Сергея Есенина, Александра Твардовского с его бессмертным Васей Тёркиным. И, конечно же, Александра Сергеевича Пушкина, его бессмертного "Онегина". Недаром сама рубрика, под которой неделя за неделей наслаиваются друг на друга, как годовые древесные кольца, стихотворные политические памфлеты Нефёдова, названа им "Евгений о неких".

С самого начала, безоговорочно отдав "пальму первенства" рифмам, поэтической энергетике, лаконизму великого пушкинского романа ("энциклопедии русской жизни"!), автор привнёс в свои еженедельные колонки ещё и мотивы, ритмику, эмоциональную атмосферу многих популярных - и поныне, и на многие годы вперёд! - русских и советских песен. Лирических, весёлых, трагических, смешных, бытовых, военных, деревенских - самых-самых разных, но при одном непременном условии: это песни настоящие и по мелодическому строю, и по поэтическому качеству.

В одной из своих статей, посвящённых творчеству Е. Нефёдова, Сергей Викулов подметил родство "Евгения о неких" с народным русским раёшником - лубочной юмористикой в форме мерной рифмованной речи. В общем, он прав - родство несомненно, однако в данном случае оно далеко от тождества, поскольку творческая задача "Евгения… " совсем иная, нежели у беззлобной (а тем более "хохмаческой") юмористики.

…Мне вспомнились строчки из другого, пародийно-юмористического "Онегина", сочинённого более 60 лет назад ленинградским стихотворцем Хазиным, сотрудничавшим с театром Аркадия Райкина. Этого Хазина отхлестал в своём докладе о журналах "Звезда" и "Ленинград" (1946 г.) любимец Сталина А. А. Жданов. За что же?

Пародия, в соответствии со словарями, есть смешное подобие чего-либо, воспроизводящее в шуточном, преувеличенном (нередко тенденциозном) виде особенности оригинала. Так вот, Хазин хихикал, подтрунивал, зубоскалил над великим городом, только что вышедшим из ледяного мрака и адского пламени 900-дневной блокады. Судите сами: Онегин садится в трамвай, набитый горожанами, и, слава Богу, "…ему лишь ногу отдавило // И только раз, толкнув в живот, ему сказали: "Идиот!" Попытался пушкинский герой "дуэлью кончить спор" - увы! Потому что "…кто-то спёр // Уже давно его перчатки. // За неименьем таковых // Смолчал Евгений и притих…" И т. д. в том же духе.

Такая "юмористика", даже ядовитая, насмешливая, злая - своего рода фига в кармане, любимый творческий приём "испытанных остряков" - антисоветчиков и русофобов времён могучего СССР, для которых в истории и народе нашем нет ничего святого, и всё достойно пародии, презрения, гадливой ухмылки.

До смеха ли, до шуток ли или беззлобного сарказма, когда любимая родина твоя унижена, оплёвана и обворована? Здесь у патриота сжимается сердце от боли и гнева, здесь наступает время беспощадной сатиры.

"Евгений" (Нефёдов) бичует "неких" практически в каждой разоблачительной колонке и "Дня", и "Завтра". "Некие" - это вчера и ныне власть имущие, бездарные имяреки-разрушители, недостойные имён и памяти, мусор истории. Правда, некоторых из "неких" автор всё-таки "персонализирует". Конечно же, Ельцина и Чубайса - понятно, почему… Или вот Зурабов: "Я родственник пенсионеров, чьи льготы мне спать не дают…" Или - министр Фурсенко: "Я скромный глава Минобра'за… Почти как обычный учитель, концы я с концами свожу… " Нефёдов "подстраивает" богачей-министров под жалостную мелодию послевоенной народной шуточной песни о Льве Николаиче Толстом, который "питался растительной пищей, ходил по деревне босой". Получилось хлёстко, зло, убедительно.

Одна из "сквозных" тем книги Е. Нефёдова - Москва, великая наша столица, средоточие славы русской - и вертеп хищного "дикого" капитализма XXI века. Поэт, используя ритмику и строку-рефрен из давнего стихотворения Марка Лисянского (помните: "Здравствуй, город великой державы, где любимый наш Сталин живёт"?), создал оригинальную современную вариацию старого песенного текста. А ведь, сочиняя свою лирико-сатирическую миниатюру, он ещё не знал, что песня М. Лисянского станет официальным Гимном субъекта Федерации по имени Москва. Обращаясь к родному городу, Е. Нефёдов, в унисон знаменитому рефрену, восклицал: "Позабудешь всех мэров и вице, снова русские вспомнишь слова - дорогая моя столица, золотая моя Москва!"

Столь же близка, так же тревожит сердце Е. Нефёдова и больная для всех нас, советских, для всех русских, тема сегодняшней взбаламученной "оранжевыми" националистами Украины, родимого для него края. Уроженец Красного Лимана, что в шахтёрском левобережье Днепра, - ему ли не страдать, ему ли не кипеть гневом, видя, как ведут ридну неньку Украину в чужой храм для принудительного венчания с чужаками и насильниками славянства? Будто грядёт повторение стародавнего половецко-печенегского и панского полона…

-  Земля родная, Украина, ты вечно для моей души - как мать родимая для сына, но как спасти тебя - скажи?! Чем, наконец, тебе помочь, коль и в России - беды те же… Мрачна украинская ночь. Но день за нею - неизбежен!

"Коль и в России беды те же…" Главное - не допустить разрушения, разъединения вековечного единства всех трёх ветвей славянского братства, от единой Киевской Руси сущего. И, обращаясь уже к России, используя первую строку гениального рубцовского стиха, Нефёдов раскрывает глубинную социально-политическую подоплёку всплеска в наши времена, в том числе (и особенно) на Украине, злобной русофобии:

-  Россия, Русь, храни себя, храни. Какие там монголы да татары!… Тут главное, чтоб в завтрашние дни опять прорваться не смогли они - гнилых времён чубайсы и Гайдары.

Так "некие", птенцы гнезда Е. Б. Н., могильщики великого Союза, становятся главными обвиняемыми по делу о разломе, о попятном движении общероссийской истории.

И ещё одно хотелось бы отметить особо. Автор постоянно обращает внимание читателя на непрерывное, изо дня в день, из года в год, вредоносное облучение всех народов, населяющих многонациональную Россию, одуряющими и отупляющими лучами, извергаемыми современным "российским" телевидением. Великое изобретение русского инженера Зворыкина на всю катушку используется для того, чтобы переиначить, "переформатировать" русскую душу, запудрить русские мозги чужой грохочущей музыкой, подменить души прекрасные порывы похотью и жадностью, разгулом низменных инстинктов, циничным эгоизмом.

- Ведь какие СМИ нынче ни возьми - две лишь темы дня - порно да резня… Но безмолвно власть терпит эту мразь…

В общем, сокрушается Нефёдов, "эх, родимая культура, что с тобой произошло?" Однажды несостоявшийся преемник Путина Сергей Иванов неосторожно обмолвился о "всеобщей дебилизации" российского народа с помощью телевидения. Уж не за это ли он понижен в должности и исчез с экранов? Не пинай "священную корову" - поплатишься… А Нефёдов нашёл свою, остроумную и задиристую формулировку ТВ-безобразия: "Шаланды, полные фекалий…" Опять же легко догадаться - на мотив популярной бернесовской песни.

…Когда-то, прочитав стихотворение В. Маяковского "Прозаседавшиеся", В. И. Ленин отозвался о нём примерно так: не знаю, мол, как насчёт поэзии, а вот насчёт политики всё абсолютно верно. (Благодаря нынешней свободе слова я могу позволить себе не вполне точно цитировать даже классиков, хотя за точность смысла ручаюсь.) Так вот, оценивать степень новизны и своеобразия поэтических сатир Е. Нефёдова ещё предстоит учёным литературоведам. Но бесспорно - перед нами в его новой книге предстаёт развёрнутая на громадном временно'м пространстве (15 лет!) "злоба дня" обрушившейся, оказавшейся "у бездны самой на краю" России. И "злобы" этой (прежде всего социально-политической) для хроникёра-газетчика, да и для всех нас, столько, что никак невозможно объять необъятное, а тем более выразить поэтически, художнически на одинаково высоком творческом уровне. Читатель наверняка заметит в книге следы авторской торопливости, некоторой плакатности, местами - сбивчивости суждений и оценок(ведь события наплывают волнами, непрерывной чередой, и некогда остановиться, сосредоточиться, чтобы неспешно осмыслить происходящее). Будем же снисходительны и понятливы: об авторе судят не по тому, чего он не смог, не сумел сделать, а по тому, каков его реальный неповторимый вклад в развитие литературы и общественной мысли.

…Их двое - Проханов и Нефёдов, несущих многолетнюю бессменную вахту на бесстрашном литературном "эсминце" по имени "Завтра". Передовицы главреда на первой полосе и сатирические нефёдовские на восьмой - необычный, славный газетный "бренд"! И ни намёка на то, что обладатели его устали, выдохлись, "сбрендили". А уж как хотелось бы этого всем "неким", кто люто ненавидит газету, зовущую Россию к Развитию и подлинной Свободе, к величию и могуществу. Не дождётесь, господа!

Геннадий Гусев

Наш современник 2008 N 9

ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ И ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ ЖУРНАЛ

У Ч Р Е Д И Т Е Л И:

Союз писателей России ООО "ИПО писателей"

Международный фонд славянской письменности и культуры

Издается с 1956 года

Главный редактор Станислав КУНЯЕВ

О б щ е с т в е н н ы й с о в е т:

 

В. И. БЕЛОВ,

Ю. В. БОНДАРЕВ,

В. Г. БОНДАРЕНКО,

B. Н. ГАНИЧЕВ,

Г. Я. ГОРБОВСКИЙ,

Г. М. ГУСЕВ,

Т. В. ДОРОНИНА,

C. Н. ЕСИН,

Д. А. ЖУКОВ,

Л. Г. ИВАШОВ,

С. Г. КАРА-МУРЗА,

B. Н. КРУПИН,

А. Н. КРУТОВ,

A. А. ЛИХАНОВ,

М. П. ЛОБАНОВ,

C. А. НЕБОЛЬСИН,

И. И. ПЕРЕВЕРЗИН,

B. Г. РАСПУТИН,

A. Ю. СЕГЕНЬ,

C. Н. СЕМАНОВ,

B. В. СОРОКИН,

C. А. СЫРНЕВА,

А. Ю. УБОГИЙ, Р. М. ХАРИС, М. А. ЧВАНОВ

Владимир КРУПИН

Повесть для своих…14

Владимир БОГОМОЛОВ "Жизнь моя,

иль ты приснилась мне?…"

Главы из романа …79

Евгений ШИШКИН

Триптих о женщинах…102

'J C (%y tJ f

Виктор БОКОВ

Почва родная поёт под ногой…

Вступление Ст. КУНЯЕВА "Выражаясь

словами Пушкина…" …3

Светлана СЫРНЕВА

Если ты понимаешь по-русски…75

Владимир МАКАРОВ

Под панорамой

созвездий ночных… 99

Вадим КОРНЕЕВ

В небе - Бог,

а на земле - Россия…118

Леонид ИВАШОВ

Будущее за Сибирью…122

Александр НЕКЛЕССА

Неопознанная культура

Гностические корни постсовременности …131

Александр ВДОВИН Время и мы

Новейшая история с позиций национально-государственного патриотизма …155

Сергей ПЕРЕВЕЗЕНЦЕВ Русский характер

К 80-летию со дня рождения А. Г. Кузьмина…

175

Сергей КЛЮЧНИКОВ "Вместо тела - страна, вместо сердца - струна…"

Воспоминания

о Николае Шипилове…

222

Софья ГЛАДЫШЕВА "Другого пути не дано…"

/(art га cA/Lccnea

Владимир РУГА,

Андрей КОКОРЕВ

Квартирный вопрос

. 246

187

Геннадий ГУСЕВ

"…А я был не прав…"…

- .к/у пи на п н.и/

165

200

За Родину надо бороться!…

и/тшт

Вера ГАЛАКТИОНОВА Мятежная лампада века

К 180-летию со дня рождения

Л. Н. Толстого …279

Геннадий ГУСЕВ

Современный узор

по классической канве…286

Редакция внимательно знакомится с письмами читателей и регулярно публикует лучшие, наиболее интересные из них в обширных подборках не реже двух раз в год. Каждая рукопись внимательно рассматривается и может, по желанию автора, быть возвращена ему редакцией при условии, что объем рукописи по прозе - не менее 10 а. л., поэзии - 5 а. л., публицистике - 3 а. л. Срок хранения рукописей прозы 2 года, поэзии и публицистики - 1,5 года. За достоверность фактов несут ответственность авторы статей. Их мнения могут не совпадать с точкой зрения редакции.

Компьютерная верстка: Г. В. Мараканов Операторы: Ю. Г. Бобкова, Е. Я. Закирова, Н. С. Полякова Корректоры: С. А. Артамонова, С. Н. Извекова, А. А. Чижова Зарегистрирован Мининформпечати Российской Федерации 20.06.03. ПИ N 77-15675. Сдано в набор 05.08.2008. Подписано в печать 26.08.2008. Формат 70х108 1/16. Бумага газетная. Офсетная печать. Усл. печ. л. 25,2. Уч.-изд. л. 23,4. Заказ N1591. Тираж 9300 экз. Адрес редакции: Москва, К-51, ГСП-4, 127051, Цветной бульвар, д. 32, стр. 2. Адрес "НС" в Интернете: www.nash-sovremennik.ru E-mail: (Рукописи по e-mail не принимаются).