Через пару дней Бориску отвалтузили. Довольно обидно - прямо возле школы. Обычные, ничем не отличимые от других семиклассники, человек десять, не меньше, вдруг оборотились в злобных собак. Побросав сумки, окружили Бориса и начали его лупцевать. Кто норовил заехать кулаком, а кто и ногой.

Он уворачивался как мог, одному-другому неслабо съездил в ответ, но сила солому ломит; его-таки сбили с ног. Вскочив, он резко кинулся вперед, прорвался сквозь окружение и рванул в сторону дома под оскорбительное улюлюкание и всякие унижающие слова. Это было самым обидным.

Дома Борис долго обливал лицо и всю голову холодной водой, морщась, утирался, потом сидел напротив Глебки. Что тут скажешь? Да и такому-то мальцу. Проговорил только:

- Мы это так не оставим! - И, меняя тон, усмехаясь, прибавил: -

Сэр!

Зато маленький будто того и ждал. Засмеялся, закатился, будто и в самом деле уловил тонкую иронию и смысл высокого обращения. Ну и Бори-ска захохотал. А отсмеявшись, пошел на улицу. Глеб, конечно, братан, но малый, с ним не посоветуешься, а требовалось придумать что-то посерьезнее.

Борис не строил внятных планов, но подрастающих огольцов всегда ведет интуиция, а когда против тебя выступает целая куча противников, неписаное тайное знание подсказывает: надо объединяться. Но с кем?

В каждом малом селении, а то и на каждой улице небольших городов - про большие лучше смолчать, - живут и переливаются из поколения в поколение свои стайки, стаи или даже стаищи, меняясь с годами, то мельчая, а то расширяясь. Малый народ этих сообществ чередуется, пребывая в пол-

ной зависимости от жизни улицы, а значит, своей державы, от целей ее и высот, побед и поражений. Бывают времена, когда стайки эти злобны и слабы от голода и безделья, бессмысленны от бессмысленности взрослых, с которыми они обретаются по домам да квартирам. И злобность эта редко когда утихает сама по себе, всякий раз стараясь отыскать выход и назначить виноватых. Слабые поодиночке, злые дети, сбившись в стаи, становятся опасны, как свора бездомных собак.

Однако коренные горевские жители примерно Борискина возраста, пусть и было их немного, отличались отменным здоровьем и ловкостью. Может, молоко коров, давно уже отогнанных на мясокомбинат, но все же испитое в самые малые, нежные лета, тому причина, может, свежий воздух, все еще натягивающий по вечерам с удаляющихся от людей лесов и полей, - кто знает? Но одно неоспоримо: были они покрепче, посильнее, повыше, поплотнее не только своих городских сверстников, хиляков и слабаков. Жаль только, маловато было крепышей этих…

Витек вот, Горев тоже, по прозвищу Головастик, данному за громадную просто, профессорскую какую-то башку, которой он, правда, задачки раскалывал с трудом, но если бил кого-то в живот широким лбом - валил с ног запросто. А потому даже Бориска, разговаривая с дружбаном Головастиком, по мере накала спора ли, простого ли какого расхождения, предпочитал от него отступать на шаг-другой, - не в целях личной безопасности, а просто так, на всякий случай.

Васек Горев, кровный и старший брат Витьки, странным образом на него не походил ни чуточки. Наверное, энергия, потраченная на создание Вить-киной башки, в Ваське оказалась направленной в его непомерный рост: числясь семиклассником, по высоте своей он был не то что на выпускника похож, но и вообще на взрослого дядьку, только тощеват. Ясное дело, это не беда, и такой Васька к концу-то школы, если, конечно, выдержит сильное умственное напряжение, подотъестся, наберет мясной массы, станет просто могучим мужиком, позабыв к той поре свою отроческую и внешне обидную кличку Аксель - сокращенно от иностранского слова акселерат, произнесенного кем-то из учителей-умников, потом переделанного в более понятное, правда, слегка техническое - акселератор, а потом уж и вовсе в Акселя, будто имя какое-то немецкое.

Еще одно семейство других Горевых - в самом конце бывшей деревенской, ныне городской улицы, грело и пестовало под крышей старинного пятистенка аж трех крепышей, которых звали Петя, Федя и Ефим. Были они погодки, похоже, родители их, тетя Аня и дядя Паша, когда-то позволили себе отвязаться и не крепко задумались о том, как станут жить такой оравой. Пока парни были совсем малы, родители изнурялись, валились с ног от трудов тяжких, но, не имея образования, связей, достойной работы, спасались одним лишь огородом да жалкой живностью. Потом тетя Аня пристроилась в кафе, поварихой, кажется, и не за счет денег, а, наверное, за счет продуктов с кухни зажили эти Горевы чуть получше, а потом и совсем даже ничего.

Женщины-соседки замечают все всегда первыми, и пошел по бывшим деревенским деревянным домишкам слух, будто Петька, Федя и Ефим, достигши возраста частичной уголовной ответственности, за нее, уголовщину, и принялись. В местных газетках и по городскому радио стали сообщать, что завелись откуда-то бандиты, которые то подломят уличный киоск, а то и мелкий магазинчик, где не установлена сигнализация.

Потом стали сообщать, что грабанули магазинчик и с сигнализацией, и охрана скоро прибыла на место происшествия, да никого не нашли. Грешили на приезжих из большого города, который подымливал, пошумливал, по-ухивал в двадцати верстах от своего малого, никому не нужного, умирающего спутника. Но меткий женский глаз заприметил, что Петя восьми лет, Федя - девяти лет и Ефим - десяти чего-то вдруг жуют недешевую жвачку и оплевали ею весь транзитный асфальт, и вовсю курят сигареты "Мальборо" в красных с белым коробках, а это не всякому взрослому-то по карману. И вообще сыто рыгают! "Откуда дровишки?" - напрашивался извечный

русский вопрос, непроизносимый, впрочем, вслух. Однако вполне несовершеннолетние Петя, Федя и Ефим наивно таращили свои невыразительные серые шарики, хлопали белесыми ресницами, ерошили свои белобрысые

"бошки" и молчали.

А зачем говорить, если ни о чем не спрашивают?