Был, конечно, и еще народец в Гореве, но те еще мелюзга, будущий, конечно, кадровый резерв, но это предстоящее из десяти-то с немногим лет проглядывает невнятно и туманно. В общем, слаба была в ту пору горевская детвора, и Бориска не велик шиш, в атаманы никакие не годился, скорей уж Витька Головастик да Васька Аксель могли на это претендовать, хотя бы и по возрасту - были они все-таки постарше, - но той порой и братаны-то гляделись еще мирными телятами, хотя и помыкивающими уже юношескими, с хрипотцой, голосами, сбиваясь с фальцета на баритон и крякая при том, да и охотно уже матерясь.
Подумавши, Бориска направил свои стопы к братанам Горевым. О приключениях последних дней рассказал прямодушно, не таясь. Братьев возмутило подлое коллективное нападение, а ведь и они в той же школе учились, вот, знай бы заранее, на троих-то, небось, рахнулись полезть, а если б еще прибавить Петю, Федю и Ефима…
Принялись соображать: шестеро против десяти, это как? Слабовато? Или в самый раз? Нет, ну, ясное дело, против шестерых не поперли бы, каждый Горев хоть куда, - а один на один все котомки отдадим, - но все же и преимущества никакого. Надо бы еще землячков - поболе или поумелее.
Была осень, сидели они на бревнышках возле Витьки-Васькиного дома, крутили пальцами в собственных носах.
- Надо чему-то научиться такому, - сказал Бориска.
- Боксу, что ли? - спросил Головастик.
- А есть еще карате, - поддержал Аксель, - джиу-джитсу, еще что-то там такое, вон даже президенты не брезгуют, а мы чё?
- Президенты президентами, - протянул Бориска. - Они люди ученые, образованные, им можно на ковриках, на этих самых татами. А мы…
- Ну и что?
- А вот что: раз - и в нос, и с копыт долой, понимаешь? В нос, и с копыт! Дважды два.
- Значит, бокс? - догадался Аксель.
- Бокс, - кивнул Бориска. И все вздохнули. Никакого бокса в их городке и в помине не было…
Расходились с бревнышек тяжеловато. Навстречу попалась троица: Петя, Федя и Ефим. Обрадовались, встретив однофамильцев, разглядев Бори-ску, предложили притырить из дому пивка. Витька с Васьком согласились, но Борис уперся - не хотелось ему этого проклятого пива, хотя забыться, просто от всего отключиться он бы и не возражал.
А от угощенья все же ушел. Дома его ждал Глебка. Прибежал и прижался всем своим хлипким тельцем, будто к отцу.
Вот тут Бориска всхлипнул. Он и сам не знал, как можно к отцу прижаться, припасть, потому что не знал отца, но вдруг к нему, еще мальчишке, припадает младший братик, и в нем совсем нежданно вздрагивает, просыпаясь, какое-то новое, совсем не детское чувство. Не только любви к Глебке, не одно только желание прижать братика к себе и обнять, но и еще что-то посерьезней, повзрослей. Какой-то такой груз привалил на плечи. Это была внезапная, тяжелая о Глебке печаль - как он вырастет, кто его защитит, каким станет?
Как просыпается отцовское чувство? Вот уж истинно серьезный вопрос, на него и ответишь-то не сразу.
Но спросим попроще: не есть ли чувство братства, чувство любви мальчика постарше к младшему, одной крови, человеку, желание его защитить
от бед и злых сил - предчувствие своего отцовства, пролог к будущей взрослости и страха за другую жизнь? Пожалуй, да.
И Бориска всхлипнул от небывалой новизны чувства, которое нахлынуло на него, как нежданная высокая и теплая волна. И две маленькие слезинки выкатились из его глаз.
Слезы были легкие, светлые, даже, может быть, радостными их можно назвать. Со слезами мальчишечьими выходила горечь поражения, незнания, что делать и как быть дальше, а их место - место скупых, почти мужичьих слез - занимала теплая и добрая радость за этого малыша, беззащитную эту и наивную маленькую жизнь.
Боря чувствовал, как вливается в него с любовью еще и сила, но это вовсе не физическая была сила-то, а уверенность, успокоение, обретение твердого знания, что делать, если его братишке нанесут обиду.