Совершенная противоположность мазохизма — садизм. В то время как при первом стремятся переносить боли и подчиниться насилию, при последнем ищут способы причинить боль и совершить насилие.

Параллелизм между обоими явлениями полный. Все акты и ситуации, характерные для садиста в активной роли, составляют для мазохиста в пассивной роли предмет его влечения. Как одно, так и другое извращение доводят эти акты от чисто символических проявлений до тяжких истязаний. Даже убийство на почве сладострастия, эта особенность садизма, находит свою пассивную параллель—правда, лишь в виде фантастического представления, — как это видно из приведенного выше наблюдения 62. Как одно извращение, так и другое могут при благоприятных условиях существовать наравне с нормальной половой жизнью. Как одно, так и другое выражаются актами, носящими либо подготовительный, предшествующий совокуплению характер, либо заменяющий, заступающий место последнего.

Но аналогия между обоими извращениями существует не только относительно внешних проявлений, она распространяется также и на внутреннюю их сущность. Оба извращения представляют собой врожденные психические болезненные состояния душевно ненормальных индивидов, в особенности страдающих психической половой гиперестезией и наряду с этим обычно еще и другими ненормальностями; для каждого из обоих извращений можно доказать существование двух составляющих элементов, коренящихся в психических фактах в физиологических пределах. Для мазохизма элементы эти, как уже изложено было нами выше, заключаются в том, что: 1) в половом аффекте всякое исходящее от соучастника извращения воздействие само по себе, независимо от рода этого воздействия, окрашивается сладострастным ощущением, и, при наличии половой гиперестезии, окраска эта может достигнуть такой интенсивности, что она совершенно подавляет всякое болевое ощущение; 2) половое рабство, вытекающее из самих по себе не извращенных психических элементов, при патологических условиях может возрасти до извращенной, сладострастно окрашенной потребности в подчинении своей личности индивиду другого пола, что представляет собой патологическое развитие черт, собственно присущих женщине, патологическое развитие женского физиологического инстинкта подчинения, причем отнюдь не обязательно унаследование с женской стороны.

Соответственно для объяснения садизма можно указать главным образом два составляющих элемента, происхождение которых может быть прослежено вплоть до физиологической области: 1) в половом аффекте, до известной степени в качестве психического движения, может возникнуть влечение к воздействию на предмет желаний всяческим возможно более интенсивным образом, причем у лиц, страдающих половой гиперестезией, влечение это может усилиться до такой степени, что появляется потребность в причинении боли; 2) активная роль мужчины, его задача завоевания женщины при патологических условиях может возрасти до стремления к безграничному подчинению себе.

Таким образом, мазохизм и садизм составляют совершенные противоположности. В полном соответствии с этим находится тот факт, что лица, страдающие данными извращениями, считают своим идеалом противоположное извращение у другого пола; приведем для примера наблюдение 57, а также «Исповедь» Руссо.

Это противопоставление мазохизма и садизма позволяет, между прочим, опровергнуть высказанное предположение о том, будто первое извращение первоначально возникло из рефлекторного действия пассивного флагеллантизма и что все остальное является лишь продуктом связанной с этим ассоциации идей, как это утверждает Бине, объясняя случай Руссо, и как полагал сам Руссо (ср. выше, с. 171–172). При активном истязании, представляющем для садиста предмет полового влечения, не происходит никакого раздражения соответствующих нервов под влиянием насильственного акта, так что здесь не может быть никакого сомнения в чисто психическом характере происхождения этого извращения. Но садизм и мазохизм настолько соответствуют во всем друг другу, что вывод по аналогии об одном извращении на основании другого вполне возможен и в данном случае сам по себе достаточен для доказательства чисто психического характера мазохизма.

Исходя из противопоставления всех элементов и явлений мазохизма и садизма и вывода из всех наблюдавшихся случаев можно считать, что наслаждение от причинения боли и наслаждение от перенесения ее представляют собой лишь две различные стороны одного и того же душевного процесса, первичной и существенной частью которого является сознание активного, соответственно пассивного, подчинения, причем связь жестокости и сладострастия имеет в нем вторичное психологическое значение. Жестокость служит для выражения этой подчиненности потому, что, во-первых, она является самым сильным средством такого выражения при подобных обстоятельствах, во-вторых, вообще представляет самое сильное воздействие, которое может оказать один человек на другого одновременно с половым актом или вне его.

Садизм и мазохизм суть результаты ассоциаций подобно всем сложным явлениям психической жизни. Психическая жизнь состоит только из ассоциаций и диссоциаций простейших элементов сознания.

Однако главный вывод из только что сделанного анализа состоит в том, что садизм и мазохизм суть результаты не случайных ассоциаций, появившихся под влиянием моментов временного характера, а ассоциаций, которые образовались уже раньше и при нормальных обстоятельствах, но только при известных условиях — именно при половой гиперестезии — легко связываются между собой вследствие своего близкого соседства. Ненормально повышенное половое влечение растет не только в высоту, но и в ширину. Переходя на соседние области, оно перемешивает свое содержание с содержанием этих областей и образует таким путем патологическую ассоциацию, являющуюся сущностью и того и другого извращения.

Конечно, не всегда дело обстоит именно таким образом и есть случаи гиперестезии без извращения, однако случаи чистой половой гиперестезии, особенно в резко выраженной форме, наблюдаются реже, чем случаи извращения.

Очень интересны, но представляют некоторые трудности для объяснения те случаи, где садизм и мазохизм существуют одновременно у одного и того же человека. К таким относятся, например, наблюдения 47 в 7-м издании, 57 и 67 в этом издании, в особенности наблюдение 29 в 9-м издании данной книги, из которого видно, что именно представление о подчинении является исходной точкой извращенной похоти в активной или в пассивной форме. Более или менее ясные следы этого можно наблюдать нередко, но во всяком случае одно из этих извращений всегда значительно преобладает над другим.

Своеобразные случаи смешанных явлений мысленного мазохизма и садизма с гомосексуальными явлениями — педофилией и явлениями фетишизма — представляют нижеследующие автобиографии.

Наблюдение 89. X. «Первое проявление полового влечения наступило у меня на 13-м году жизни. Из-за моей лености мне пригрозили и в не особенно строгой форме, что меня отдадут в ученики. Однажды я стал в своей фантазии рисовать себя в положении ученика каменщика, представлял себе, как я работаю в легкой рабочей одежде, обливаясь потом от напряжения, как мальчики старшего возраста обременяют меня работой, смеются надо мной, истязают. Это представление вызвало у меня своеобразное ощущение, которое я теперь считаю сладострастным. Я представил себе наказание путем ударов в области около заднего прохода и здесь впервые у меня явилось извержение семени. Я совершенно не понял этого явления, до сего времени я смотрел на пенис, как на средство выделения мочи, о размножении людей имел очень слабое представление или, вернее, не имел никакого и потому не знал, что означает внезапно появившаяся жидкость. Я назвал ее «молоком мальчика» и в ее появлении видел удивительную случайность, разъяснением которой я и занялся. Я описываю это так подробно, чтобы показать, что я стал онанировать вполне инстинктивно, без всякого стремления к разврату, без какого-либо противозаконного желания. В последующие дни я убедился, что извержение семени можно легко вызвать ручными манипуляциями с пенисом, и так как испытываемое при этом сладострастное чувство доставляло мне удовольствие, а я ничего противоестественного в этом акте не видел, то онанизм скоро вошел у меня в привычку.

Как и в первом случае представления, сопровождавшие онанизм, носили всегда извращенный характер. После прочтения вашей книги я считаю возможным определить их как смесь садизма и мазохизма гомосексуального типа при сопутствующих явлениях фетишизма; единственной причиной этого я считаю возбуждение полового влечения без ясного представления об его сущности. Когда наконец в возрасте свыше 17 лет я в одном энциклопедическом словаре познакомился с естественной историей человека, было уже поздно, так как вследствие многочисленных онанистических актов мое половое влечение уже было извращено.

Я попытаюсь теперь обрисовать те проявления фантазии, которые сопровождали онанистический акт.

Объектом их всегда были мальчики 10–16 лет, т. е. в возрасте, когда пробуждается сознание и выявляется красота тела, но когда они еще носят короткие штаны. Последние были необходимой принадлежностью. Всякий мальчик из моих знакомых, действовавший на меня возбуждающим образом, пока он был в коротких штанах, переставал интересовать меня, как только надевал длинные брюки. Хотя я никогда не обнаруживал внешним образом своего возбуждения, но в действительности я бегал на улице за каждым мальчиком в коротких штанах, подобно тому как другие бегают за юбками. Это влечение было всеобъемлющим. Мне нравились одинаково все: я и мои товарищи, босяки-нищие в отрепьях так же, как принцы. Если выпадали дни, что я не встречал подходящего объекта для моей фантазии, то измышлял для себя идеальные объекты, а когда стал старше, то представлял себе самого себя в самых разнообразных возможных и невозможных положениях в соответствующем возрасте. Кроме штанов, которые должны быть так коротки, чтобы вся голень, начиная от колена, была видна, для меня была еще важна вообще легкая детская одежда. Лифчики, матросские блузы, длинные черные чулки или также короткие белые чулки, оставляющие открытыми колени и икры, играли в моей фантазии большую роль. Что касается носильного платья, то я предпочитал его из белой материи или совершенно новое, чистое, или, наоборот, сильно загрязненное, смятое и разорванное до того, что обнажены бедра. Однако мне нравились также штаны из грубого или голубого сукна и кожаные узкообтягивающие ноги штаны. Объявления о продаже детского платья сильно меня возбуждали, притом тем сильнее, чем более низкими были цены. Если, например, было написано: «Полный костюм для детей от 10 до 14 лет от 3 франков», то для меня это был повод для возбуждения. Я представлял себе, как я, длинноногий мальчик, 14 лет, за бесценок приобретаю этот костюм, рассчитанный на 8-летнего и потому мне узкий. Что касается физического облика моего объекта, то тут меня привлекали коротко остриженные, по возможности светлые волосы, дерзкое свежее лицо с блестящими осмысленными глазами, пропорционально сложенная стройная фигура. Ноги, на которые я обращал особое внимание, должны быть очень стройными, узкие колена, напряженные икры, элегантная ступня.

Часто я ловил себя на том, как я рисовал подобные «идеальные» формы тела или одежду. О половых органах я при этом никогда не думал; определение педерастии я впервые узнал из вашей книги. Никогда не было у меня мысли о подобном акте. Совершенно голые образы почти совершенно не действовали на меня, т. е. они влияли на мое эстетическое чувство, но не на половое.

Описав таким образом объекты моей фантазии, я теперь сообщу, что с ними проделывал я в возбужденном состоянии. Тут я подхожу, в сущности, к основе моей аномалии, к уже упомянутой смеси садизма и мазохизма. Я не верю, что садизм и мазохизм две противоположности. Мазохизм есть особый вид садизма, подобно тому как альтруизм есть особый вид эгоизма. К этому, впрочем, я еще вернусь впоследствии.

Жестокости, которые я изобретал в своей фантазии, равным образом распространялись и на меня, и на всякого другого, и случалось, что я одновременно с кем-нибудь подвергался истязаниям, так что, с одной стороны, я наслаждался воображаемыми страданиями, с другой — видел, как мой коллега извивается под ударами. Часто мне представлялось, что мы вместе находимся во власти кого-то неумолимого, который одним бичом сразу проводил широкие кровавые полосы через наши ягодицы. В эти минуты я испытал и отраду собственного унижения, и радостное сознание, что рядом со мной подвергается унижению другой, таким образом, это означало мазохизм и садизм в одно и то же время. Если бы это были две противоположности, они не могли бы существовать одновременно. Я склонен вообще приписать внутреннее смешение того и другого свойствам моего строго объективного характера. Я стараюсь всегда возможно полнее войти в положение и чувства другого лица, так что и о себе самом я сужу беспристрастно и беспощадно. Что касается формы моих садистско-мазохистских мыслей, то они состояли в главных чертах, как уже раньше было описано, в том, что мальчика в критическом возрасте, похожего на меня, или меня самого жестоким образом физически истязают. Пощечины, удары по голове, тасканье за волосы и за уши, удары палками, бичами, ремнями и т. д., попирание ногами и тому подобные истязания сменяли друг друга. Удары бичом производили наибольшее впечатление, если они наносились по коленям или по обнаженным ягодицам, любил я также удары в ухо. Доставляли удовольствие палочные удары по всему телу. Попирание ногами казалось мне более почетным и потому и более приятным, если оно производилось босыми ногами, а не в сапогах. Тасканье за уши при одновременном получении пощечин или ударов бичом мне особенно нравилось. Я испытывал приятное ощущение, если бичевание являлось как бы наказанием за что-нибудь содеянное, и я затем униженно благодарил за наказание.

Должен прибавить, что, за исключением нескольких пощечин, полученных мною в детстве от товарищей во время игр, я никогда за всю жизнь не был наказываем и никогда не видел даже издали, чтобы кого-нибудь истязали так жестоко, как это изобретала моя фантазия.

Наказывавшая меня особа рисовалась мне различно, чаще всего в образе мужчины, редко — женщины (единственный случай гетеросексуальности). Постоянно придумывал я определенную причину для наказания — это было или нарушение правил, или нарушение условия со стороны наказуемого.

Особенно подробно рисовался тот случай, когда не только подвергавшийся наказанию, но и наказывавший был мальчик, похожий на меня. Чтобы придать этому случаю вид правдоподобия, я представлял себе дело таким образом, будто отдавал бедного мальчика на службу в бедную семью, где был ребенок одних с ним лет или моложе его. Или же я создавал в своем воображении школу, где каждый класс носил особую одежду, которую я подробно расписывал в ряде параграфов; подобно тому как это бывает в Англии, воспитанники старших классов имели право приказывать и наказывать младших воспитанников, затем тем же правом обладали лучшие ученики по отношению к худшим и т. д. Совершенно особое место занимали ученики, преуспевавшие в гимнастических играх; они могли наказывать и хороших учеников, если последние плохо делали гимнастические упражнения. Если младший ученик, например, 12-летний наказывал более взрослого (например, 15-летнего), я испытывал при этом наибольшее удовольствие, безотносительно к тому, играл ли я при этом активную, пассивную или нейтральную роль.

Представление о том, как это горячило моих любимцев, опьяняло меня. Чувство человека, «находящегося между коленями», было для меня в высокой степени сладострастным, представление о поте приятным, запах грязных ног привлекательным.

Если акт наказания проходил без одновременного онанизма (в последнем случае тотчас наступало отрезвление), то я часто преисполнялся сильнейшим сочувствием к наказанному, я охотно прижал бы его, бедного наказанного, красного от стыда, всхлипывающего, к себе и умолял бы его простить меня за причиненную ему боль; подобно описанному в вашей книге «пажизму», питал я иногда чистое желание усыновить какого-нибудь мальчика-сиротку, доставить ему средства для продолжения образования, сделать из него человека, с тем чтобы в старости он был мне верным другом. Особенно часто являлось у меня стремление к перевоспитанию учеников средней школы. Я знаю недостатки современной педагогики на основании собственного опыта и вижу, как приходят туда здоровые, крепкие и духом и телом дети, невинные и как через несколько лет они уже напоминают старичков, становятся циниками, дегенератами, бредут в жизнь без сил и без идеалов; тогда у меня появляется стремление вмешаться в это дело, защитить юные существа, не для того, чтобы их использовать — подобные мысли очень далеки от меня в этот момент, — но чтобы явиться их доброжелателем, спасителем и хранителем. Но я еще скажу об этом.

Кроме подобных мыслей, которые хотя и носят постоянно приличный характер, все-таки стоят в связи с моим извращением, часто являлась мне мысль, внутренне связанная с ними, но уже грязная, с половым оттенком, о том, чтобы сделаться учителем и служащим у мальчика, похожего на меня. Какая-нибудь богатая семья берет меня — бедного студента — из милости к себе в дом. Моя обязанность учить сына их, ленивого, нахального мальчишку и целый день заниматься с ним. Я должен помогать ему одеваться и раздеваться, вообще прислуживать ему, выказывать безусловное «повиновение», даже если он из чувства злости предъявляет требования нелепые и позорные. «При нахальстве, непослушании или лени — побои». В этом случае, как и во всех подобных фантазиях, огромное значение в смысле возбуждения имел выбор определенных слов. Подчиненный должен был называть начальника «молодой человек». Последний, хотя бы он был моложе подчиненного, называл его «вшивый мальчишка», «навозная куча», «негодяй», «дурак», всячески дрессировал его, при всяком выговоре и пощечине заставлял его почтительно стоять или опускаться на колени. (Мысль о наказании стоянием на коленях, часто на железной заостренной решетке, являлась у меня при разных истязаниях.)

Вообще выражения «побои», «пощечины» и т. п., даже такие совершенно невинные названия, как «мальчишка», «паренек», «колени» и т. д., возбуждали меня, когда они стояли в какой-нибудь связи между собой. Настолько тесно соприкасались эти слова с моими сладострастными фантазиями.

И копролагния не щадила меня. Часто я представлял себе, что я во власти неуклюжего деревенского мальчишки, у которого я должен был лизать грязные ноги во время его послеобеденного сна. Когда ему это переставало нравиться, то я получал сильный удар в лицо. Мне доставляли удовольствие и плевки, и вообще в этом отношении я доходил до самых ужасных пределов, предоставлял мой рот и в качестве плевательницы, и в качестве сосуда для испражнений. Иногда я получал приказание вылизать мокроту с пола, за каковую честь я принужден был благодарить, что было связано еще с просьбой о дальнейших унижениях. Все эти проявления копролагнии, конечно, имели место и при садистской форме, однако я заметил, что в нормальном состоянии мокрота была мне настолько противна, что при заболевании бронхитом я не мог проглатывать своей мокроты. Рабы моей фантазии часто получали отвратительную пищу: картофельную шелуху, обглоданные кости и т. д. — и должны были спать на голой земле.

Должен обратить внимание на мое стремление к босоногим мальчикам. Так, например, мне очень нравилось представлять мальчишку-рабочего, одетого в истертые разорванные штаны, который под жестокими ударами должен был везти тачку через болото, причем то и дело падал; эта картина принадлежала к наиболее эффектным в моей грязной фантазии. Здесь я иногда даже переходил обычные пределы моего извращения. Я представил себе однажды, что этот мальчик делал усилия, у него отлетели пуговицы от штанов и обнажились половые части — единственный случай, где последние играли известную роль. Два раза я перешел даже к действию, покинул мысленные рамки. В первый раз я разделся и остался в одной рубашке и кальсонах, завернув их выше колен, бегал несколько секунд по комнате, стал на колени перед зеркалом и пустил струю мочи себе в лицо (!), причем я представил себе, что это делает другой мальчик, который после победы надо мной в драке заставил меня стать на колени, чтобы таким путем выказать свое величие и мое падение. Второй случай подобного рода имел место в прошлом году. Разделся я таким же образом и, находясь в лихорадочном состоянии, еле дыша, бил себя палкой по ягодицам с такой силой, что спустя восемь дней еще были заметны полосы и рубцы. И в этом случае я представлял себе, что меня наказывает за лень поставленный наблюдать за мной юноша. При осуществлении этой своей фантазии я испытывал только небольшую боль, не было никакого разочарования, наоборот — усиленное сладострастие, что противоречит большинству наблюдений из области мазохизма. Я прекратил удары только тогда, когда сильно устал. Во всяком случае, в этот день я был в особенно возбужденном состоянии: стояла сильная жара (25° по Реомюру в тени), я сильно нервничал, так как вечером мне предстояло испытание, к которому я считал себя не вполне подготовленным. Интересно то, что, несмотря на утомление, вызванное этим эксцессом, что обыкновенно препятствует умственной работе, я успешно выдержал испытание. Получилась характерная картина: при значительной физической слабости сверхчеловеческая энергия, сильная борьба между духом и телом.

О моем психическом состоянии до и после другого реального акта (истории с мочой) я, к сожалению, не помню достаточно точно.

Я уже упомянул, что напечатанные слова часто оказывали на меня возбуждающее действие; должен к этому прибавить, что такое же влияние оказывали картины и статуи.

Для примера могу указать, как в течение нескольких дней меня возбуждал портрет мальчиков. Изображены были два мальчика, один приблизительно 11, другой 14 лет, крепкие, в домашней одежде, в передниках, с напряженными, загоревшими обнаженными икрами, покрытыми легким пушком. Оба мальчика стояли в таком положении, как будто их во время оживленной игры в саду могучий окрик отца заставил остановиться; щечки у детей раскраснелись, у старшего мальчика было особенно печальное выражение лица. Об этих мальчиках я придумал длинную историю, в которой большую роль играла палка. Вряд ли на нормального человека картина могла оказать такое влияние. В театр я любил ходить особенно на такие представления, где были роли мальчиков, и каждый раз сердился, когда эти роли исполнялись девочками, что лишало меня полового наслаждения. Когда я в пьесе «Флаксман как воспитатель» увидел в роли школьника настоящего мальчика, мое восхищение не имело границ. Молодой артист играл прелестно. Резкое ослушание, смешанное с детским страхом, — этот конгломерат чувств, которые каждый ученик испытывает по отношению к директору и что дает себя знать в жесткости ответов, — были прекрасно переданы им и привели меня снова к онанизму.

Больше всего, однако, влияли на меня печатные произведения, предоставлявшие широкий простор фантазии. Нет ни одного классика и вообще выдающегося писателя, в произведениях которых я не находил бы мест, служивших мне для возбуждения сладострастных ощущений. Особенно возбуждала меня в течение многих лет «Хижина дяди Тома», затем путешествия Синдбада-морехода в книге «Тысяча и одна ночь», а именно приключение с чудовищем, когда Синдбад играл роль лошади. В этом рассказе я вижу указание на то, что мазохизм был известен уже древним арабам.

Это желание быть лошадью, как и быть запряженным, часто повторялось в картинах моей фантазии. Я часто воображал себя то в виде запряженной в повозку собаки, то в виде лошади, причем в период возбуждения я пытался объяснить это переселением душ, хотя в обычном состоянии я никогда не верил в бессмертие души.

Удивительно вообще то, что я в нормальном состоянии совершенно иначе думаю и чувствую, чем в возбужденном. Так, обычно я ярый противник телесного наказания, сторонник теории, что человеческие ошибки можно исправлять убеждением, а не насилием и запрещениями, вызывающими дух противоречия. Таким образом, я твердый приверженец всех свободных стремлений, защитник человеческих прав, и, несмотря на это, в другое время я нахожу удовольствие в мыслях о рабстве, в поступках, оскорбляющих человеческое достоинство.

Наконец, по поводу моих половых вожделений к своему полу я должен сделать еще несколько замечаний относительно моего характера и моей общественной жизни.

В духовном отношении я чувствую себя всегда мужчиной, в половом отношении я нейтрален. Нормальный половой акт, равно как и педерастия, никогда не были предметом моей фантазии. Охотнее всего я духовно общаюсь с интеллигентными и серьезными людьми, т. е. чаще всего с пожилыми или же с женщинами энергичного характера с мужским умом. С товарищами я почти не поддерживаю знакомства. В обычном дамском обществе или в общении с людьми плоскими, малоразвитыми я чувствую больше стеснения, чем с людьми, которые мне импонируют своим большим умом, так как я не знаю, что их интересует.

К женщинам я далеко не чувствую отвращения. Я даже любуюсь их телесной красотой, но любуюсь только, как красивым ландшафтом, розой, новым домом. Я совершенно спокойно могу вести разговоры о половых вещах без краски на лице, без того, чтобы кто-нибудь подозревал, что во мне происходит».

Случай, где в детстве имели место садистские явления, а в зрелом возрасте мазохистские.

Наблюдение 90. X., 28 лет. «Когда я был мальчиком 6–7 лет, мысли мои уже имели извращенно-половой характер, я представлял себе, что у меня есть дом, в котором я держу пленницами молодых, красивых девушек; ежедневно я их бью по обнаженным ягодицам. Я вскоре нашел единомышленников мальчиков и девочек, с которыми мы часто играли в разбойников и солдат, причем пойманных разбойников отводили на чердак и там били по обнаженным ягодицам, а затем ласкали их. Я точно помню, что мне доставляло тогда удовольствие только, если я мог бить девочек. Когда я стал старше (10–12 лет), у меня появлялось без всякого повода обратное желание, причем я представлял себе, что меня девочки ударяют по обнаженным ягодицам.

Я часто останавливался перед афишами зверинцев, где была изображена сильная укротительница зверей, ударявшая бичом льва, и представлял себе, что я лев и меня наказывает укротительница; часами простаивал я перед объявлениями об индийской труппе, где была нарисована полуобнаженная индианка, причем я воображал, что я раб и должен исполнять для моей госпожи всевозможные унизительные вещи, когда я отказывался исполнять это, она меня самым жестоким образом наказывала, причем это наказание рисовалось мне всегда в виде ударов по обнаженным ягодицам. Я читал в это время охотнее всего истории о пытках и особенно останавливался на тех местах, где говорилось об избиении людей. До этого времени в действительности меня ни разу не били, и меня это очень огорчало. На 15-м году жизни товарищ научил меня онанизму, и я занимался этим очень часто, обыкновенно в связи с моими извращенными половыми мыслями. Влечение к этим мыслям все усиливалось, и на 16-м году я потребовал от симпатичной мне служанки, с которой мы были в платонических любовных отношениях, побить меня испанской тростью, причем я ей сказал, что я плохо учусь в школе, родители меня никогда не наказывают, если же она меня накажет, я исправлюсь. Хотя я ее просил об этом на коленях, она отказалась, в то же время настаивала, чтобы я пришел к ней ночью, но на это я не согласился из отвращения. Я не мог добиться того, чтобы она побила меня, но зато она выполняла все мои другие желания: она велела мне лизать ей ягодицы, куски сахара держала у заднего прохода и я потом должен был их есть и т. д. Она постоянно играла моими половыми органами, брала их в рот, пока не наступало извержение семени. Около года спустя девушка была удалена из нашего дома, но мои влечения все усиливались, так что я наконец отправился в дом терпимости и заставил проститутку высечь меня по обнаженным ягодицам, она должна была при этом положить меня к себе на обнаженные бедра и все время ругать меня за мои скверные поступки, а я уверял, что больше никогда не буду этого делать, только пусть в этот раз она меня простит. Однажды я заставил привязать меня к скамейке и просил дать мне 25 палочных ударов, но это причинило мне значительную боль, и на 14-м ударе я просил перестать, однако в следующий раз я заявил девушке заранее, что я ей не дам ни гроша, если она не нанесет мне 25 ударов. Испытываемая мной при этом боль, а также высокая цена, которую я платил за это, заставили меня отказаться пока от подобных наказаний, и я начал сам себя бить ремнями, розгами, палками, однажды даже крапивой по обнаженным ягодицам; при этом я ложился на скамейку, поджимал под себя колени и представлял себе, что госпожа моя наказывает меня за проступки; не удовлетворяясь этим, я вводил часто в задний проход мыло, перец, разные предметы с резкими краями, иногда мое влечение было так сильно, что я вкалывал в ягодицу иглы на глубину до 3 см. Так шло дело до прошлого года, когда я познакомился случайно при своеобразнывх условиях с девушкой, страдавшей таким же половым извращением. Я посетил однажды знакомую семью и застал дома только гувернантку с детьми. Я остался посидеть, и, когда я с ней беседовал, дети много шалили. Тогда она увела двух детей в соседнюю комнату и высекла их, после чего явилась очень возбужденной: ее глаза блестели, лицо раскраснелось, голос ее дрожал. Это происшествие и меня сильно возбудило, я начал тогда разговор о наказаниях и истязаниях, постепенно мы разговорились и скоро поняли друг друга. Она оставила свое место, мы поселились вместе и предавались там своим порокам. Однако эта женщина во всем остальном противна мне, и я начал все чаще в свободные минуты задумываться, у меня появилось отвращение к тому, что я сделал, и я все обдумываю, как мне отрешиться от этого. Должен заметить, что я уже прибегал ко всевозможным средствам, чтобы избавиться от этого, но безрезультатно. И я безнадежно смотрю на свое будущее, так как нравственная сила моя слишком недостаточна, чтобы победить этот порок».

Это резкое преобладание одного извращения над другим и более позднее появление последнего дает право предположить, что лишь одно преобладающее извращение является врожденным, другое приобретено с течением времени. Представление о подчинении и истязании, окрашенное то в активный, то в пассивный цвет, но всегда соединенное с интенсивным сладострастным ощущением, глубоко укоренилось у такого человека. Временами фантазия испытывает себя в том же круге представлений, но с переменой ролей, причем дело может дойти даже до воплощения этих представлений в действительность. Подобного рода попытки, как в фантазии, так и в реальности, скоро, однако, по большей части прекращаются, так как они не вполне совпадают с первоначальным направлением. Мазохизм и садизм развиваются также одновременно и с превратным (перверсивным) половым влечением, и притом со всеми формами и градациями этого извращения. Человек, страдающий превратным половым влечением, может быть и садистом, и мазохистом (ср. выше наблюдение 55 настоящего издания и 49 7-го издания, равно как и многочисленные приводимые ниже случаи превратного полового влечения). Когда на почве невропатической конституции развивается половое извращение, то половая гиперестезия, существование которой при этом нужно всегда предполагать, может выдвинуть проявления и мазохизма, и садизма то в отдельности, то вместе при развитии одного из другого. Таким образом, мазохизм и садизм являются основными формами психополового извращения, могущего проявиться в различнейших местах всей сферы отклонений полового влечения.

1 Всякая попытка объяснить факты как садизма, так и мазохизма должна, в силу только что выясненной тесной связи обоих явлений, схватить как одно, так и другое извращение. Этому условию удовлетворяет попытка американца Дж. Кьернана объяснить явления садизма (см. «Psychological aspects of the sexual appetite» в «Alienist and Neurologist», 1891, April), и потому о ней надо вкратце упомянуть. Кьернан, теория которого имеет многих предшественников в англо-американской литературе, исходит из воззрений некоторых естествоиспытателей (Даллингера, Драйсталя, Рольфа, Ценковского), считающих так называемую конъюгацию — половой акт некоторых низших животных — каннибализмом, поглощением партнера. К этому он присоединяет известные факты о том, что раки при половых сношениях откусывают друг у друга части тела, пауки в подобных же случаях откусывают голову у самцов, а также другие садистские акты животных по отношению к участникам совокупления. Отсюда он переходит к убийству на почве сладострастия и к другим сладострастно-жестоким актам у людей и, считая, что половой голод и половое влечение в основе тождественны, признает, что половой каннибализм низших животных имеет место и у высших и у человека и что садизм представляет проявление атавизма.

Это объяснение садизма имело бы, конечно, отношение и к мазохизму, так как если искать корень полового общения в проявлениях каннибализма, то здесь целям природы служит как победа одной стороны, так и поражение другой, и тогда стремление быть жертвой, быть в подчинении становится понятным.

Надо, однако, заметить, что основа этих рассуждений неудовлетворительна. Такое сложное явление, как конъюгация низших организмов, к которому наука только в последнее время подошла ближе, не может быть рассматриваемо просто как поглощение одного индивида другим (см. Weismann. Die Bedeutung der sexuellen Fortpflanzung fur die Selektionstheorie. Jena, 1886. S. 51).