«Кхттааээтаа?»

«Ибо, я знаю, что страшно рано, но это срочно».

«Шшшшттоо?»

«Пожалуйста, проснись! Алло! Ибо!»

«Мммгммтыневсвоемуме!»

«Это действительно важно. Важно, потому что… я… только что… рассталась с Филиппом».

Сон для Ибо — это святое, но я знаю, она может быстро проснуться. Смотрит перед собой, садится на кровати, волосы взлохмачены, остатки макияжа на лице и на подушке, на ногах шерстяные носки. Ибо мерзнет, как я, и круглый год спит в носках, а с сентября по май еще и в шерстяном белье.

Да, на мою подругу Ибо можно положиться.

Я слышу, как она говорит: «Куколка, опять? Перезвони мне через четыре часа. Я проснусь, а вы снова будете вместе».

Отбой.

Эй?

«Ибо?»

Отбой?

Я озадаченно смотрю на мобильник. Села батарейка? Разрядился? Сломался? Или что? Ничего подобного.

Мне надо ехать дальше, чтобы собраться с силами. Я бросаю взгляд на Марпл, которая лежит на соседнем сиденье и, как всегда, меланхолично взирает на меня.

Из глаз льются слезы, судьба так часто сурова ко мне и несправедлива.

«Марпл, — шепчу я трагически, — сейчас мы предоставлены сами себе».

Что во мне хорошо, так это то, что хотя я и склонна к излишнему мелодраматизму, но в каждое мгновенье отдаю себе отчет в происходящем, в чем, конечно же, никогда не признаюсь. Я сознательно, со знанием дела, изображаю из себя этакую жертву. И терпеть не могу, когда пытаются испортить мой невинный спектакль. Когда я, вздыхая, пакую вещи, или закрываю лицо трясущимися руками, или с итальянским темпераментом сбрасываю со стола пару-тройку чашек, Филипп запросто может сказать что-нибудь типа:

«Теперь сделай глубокий вдох».

Или: «Ты волнуешься partout».

Или: «Прекрати это шоу».

Это почти то же самое, как если бы в театре во время финальной сцены «Ромео и Джульетты» кто-нибудь встал и крикнул артистам:

«Эй, люди, теперь подравняйтесь!»

Меня раздражает, когда мои утрированные чувства не воспринимаются всерьез. В конце концов, я же стараюсь. Такое дарование с неба не падает.

Хорошо, немного таланта досталось мне по наследству. От матери. От нее же я унаследовала небольшой рост, пышные бедра, карие глаза и любовь к жирной пище.

Моя мама действительно очень эмоциональна. Вот недавно она распилила супружеское ложе, потому что решила, что муж недостаточно ее понимает. Можно только добавить, что отец мой — огромной души человек. Спокойный, рассудительный, настоящий вестфалец. Лотар Штурм, надежный, как скала. Но, когда мать его вконец достает, он просто садится на велосипед и едет покататься на пару часов.

«Ольга, — говорит он, когда она снова ругается и угрожает разводом, — я пойду прогуляюсь. Ты сможешь прекрасно ругаться со мной и без меня».

А когда возвращается, то, как правило, находит маму умиротворенной, а кое-что из посуды — разбитым.

Меня не удивляет, что в такую рань Ибо не разобралась в серьезности момента. Откуда ей знать, что на этот раз обратного хода нет? Могла ли она догадаться, что это расставание окончательно, хотя и последние три тоже были последними? Наверняка она считает, что буря скоро уляжется и лучше еще поспать. Не стоит злиться на ее реакцию. Когда позже я спокойно все расскажу Ибо, ей станет стыдно, она будет просить прощения, что бросила меня одну в тяжелый час. И ее раскаяние послужит мне утешением.

Кроме того, здесь я вспоминаю, что как раз собиралась побыть наедине со своей болью.

Я проезжаю мимо отеля «Адлон». Сюда мы с Филиппом приглашены на кинопрезентацию. В связи с этим я установила, что слишком толста, а Рассел Кроу не намного выше меня. Пришлось сбросить пять кило, чтобы протиснуться в этот мир гламура и заслонить их всех завтра вечером моей маленькой тенью.

Прекрасно.

Три месяца дисциплины.

Бег с измерителем пульса по утрам.

Салат без масла вечером.

В промежутке — много овощей и никакого шоколада.

И к чему? Все напрасно.

Завтра в 20.15 все взоры будут прикованы к Берлину. Но меня не увидит никто.

Присуждение премии Бэмби — как гласило приглашение, «самой значимой немецкой награды, которая присуждается звездам кино и телевидения», — состоится без меня.