Я почти уже десять километров не плачу.

Я остановилась на парковке у обочины, лежу на одном из тех столов, за которыми семейства, передвигающиеся в коричневых фордах «Комби», любят устраивать свои пикники.

Интересно, говорят ли эти люди воскресным утром: «Послушай, Курт, погода прекрасная, давай снова устроим пикник на стоянке Штолпер Хайде на восточном шоссе?»

Здешняя идиллия весьма своеобразна. Грохоча, проносятся грузовики. Легковых автомобилей в такое время на дороге еще немного. С рапсовых полей земли Бранденбург доносятся звуки летнего утра: стрекочут цикады, поют черные дрозды, тягач громыхает по проселочной дороге. Смешно, что шум мотора я воспринимаю как нечто из разряда природных шумов.

Я смотрю в светло-голубое небо и вижу предвестников долгой хорошей погоды: высоко летающих ласточек и несколько остро очерченных белоснежных барашковых облачков. Да, я маленькая, но, когда я так долго смотрю в небо, я и чувствую себя маленькой. Но по-хорошему маленькой. Парящей. Защищенной.

Марпл отправляется на прогулку. Я сцепляю руки на затылке и грызу травинку. Я делаю так с двенадцати лет, как прочла «Тома Сойера» и захотела стать настоящим хулиганистым мальчишкой, который всегда, когда о чем-то думает, жует травинку и смотрит в небо.

Вернуться?

Поговорить с ним?

Побить его?

Может, все это просто недоразумение?

Свидетельствует ли что-нибудь в пользу его невиновности?

Не переусердствовала ли я, как мне это свойственно?

Или я отреагировала даже слишком спокойно и оставила в живых негодяя, а вместо того, чтобы испортить ему всю жизнь, испортила только костюмы?

Окажись на моем месте Катарина Пютц, стариннейшая подруга моей юности, Филипп бы так легко не отделался. Три года назад Кати обнаружила, что ее друг, программист, уже полгода ей изменяет — и с кем? со своим банковским советником! В ответ на это она наполнила ванну, добавила для аромата масла еловой хвои — чтобы успокоиться и расслабиться — полежала двадцать минут в горячей воде, побрила ноги, тщательно протерла их кремом, плавно прошла, облаченная в один лишь тюрбан из полотенца, в его кабинет, взяла его компьютер и дискеты с сохраненными копиями, возвратилась в ванную и утопила все в душистой, пахнущей хвоей пене.

Затем сложила свои вещи и навсегда исчезла из его жизни.

«Ура, ура, ура», — говорит она, лучисто улыбаясь, в конце истории, которую с удовольствием всем рассказывает. В конце концов, она вышла замуж за маклера по недвижимости. У него посредническая фирма по дорогостоящим объектам в Мюнстере и окрестностях, а у нее — любовные отношения с младшим партнером ее мужа.

Мы созваниваемся по крайней мере раз в месяц, и всегда, когда я навещаю родителей, то вижусь с Кати. Мы обе выросли в Хоенхольде, деревне близ Мюнстера, и когда встречаемся, делаем то же самое, что и тогда, когда были маленькими девочками. Как будто время останавливается. Гуляем по полям, где мы валялись тринадцатилетними, жуя травинки и мечтая о мальчишках на два класса старше. Опускаем голые ноги в ручей, в котором, скорее всего, слишком много сточных вод. Сидим вечером на террасе моих родителей, вспоминаем о том, каково это, смотреть во вторник вечером «Даллас», трясясь от страха перед средой и сдвоенным уроком французского в восемь утра.

Вспоминаем, как нам обеим не давалась латынь, и как я списывала у Кати английский, а она у меня — математику, и работы получались с одинаковыми ошибками. Вспоминаем, как прогуливали педагогику и искусство и вместо этого сидели в пивной на площади Принципалмаркт и пробовали курить.

Мы вместе танцевали под «99 воздушных шаров» и «Депеш мод». Мы однажды попали на концерт «The Cure» и «Дюран Дюран», мы живьем видели Майкла Джексона, когда у него еще был нормальный цвет лица. Мы были как родные.

Мы сидим на террасе. Говорим, говорим, говорим. Как будто нам шестнадцать, и скоро выйдет моя мама, в халате и немыслимых домашних туфлях, погладит Катарину по голове, поцелует меня в лоб и скажет:

«Спокойной ночи обеим. Я иду спать. Когда мне завтра тебя разбудить, дорогая?»

Что же мне делать? Поехать домой?

С Катариной на террасе обсудить дальнейшие действия?

Может, мне улететь первым рейсом на юг, потому что, когда человек несчастлив, лучше уж ему при этом загорать?

Марпл облаяла на лугу пару восточногерманских кротовых нор. Я смотрю на часы. Двадцать минут назад я ему позвонила. Надеюсь, он скоро будет.

Когда десять минут назад я пересекала границу Берлина, одиночество показалось непереносимым. Через тринадцать километров я заплакала сильнее и попыталась отвлечься на сообщение немецкого радио.

Через двадцать километров боли и страданий, когда я поймала радио «Oldies but Goldies», песенка моя была спета:

Как нарочно.

Я ехала верной дорогой, ограничения скорости не было, и я включила мигалку. Спит ли еще Филипп?

Знает ли он уже, что его жизнь изменилась и ему нечего надеть?

Съезжаю на площадку для отдыха, останавливаюсь и выхватываю мобильник из кармана, как выхватывает свой кольт ковбой, которому угрожает опасность.

Я выключаю радио. Кончен yesterday. Сегодня это сегодня. А сегодня дерьмовый день. И теперь я по горло сыта необходимостью переносить все это в одиночку. Два часа одиночества — непосильная ноша для того, кто обычно за секунду успевает доложить о своих заботах целой куче сочувствующих друзей.

«Алло, — всхлипнула я в трубку, заливаясь слезами, — знаешь, что случилось… это важно, я так несчастна».

Рыдания. Всхлипывания. Пытаюсь собраться.

«Ты можешь приехать?»

Дрожащий голосок. Требовательный.

«Стоянка Штолпер Хайде на восточном шоссе» Писк.

«Это же двадцать пятый километр по шоссе А10».

С надеждой.

«Да? Спасибо! Пожалуйста, поскорее!»