Офицеры фрегата. — Прибытие в Кронштадт. — Гостиница Стиворда. — Вооружение фрегата. — Высочайший смотр. — Прощание с Кронштадтом. — Жизнь на фрегате. Первые впечатления. — Шквал. — Копенгаген. — Дальнейшее плаванье. — Буря. — Исландия. — Штиль. — Северное сияние. — Обратный путь. — Портсмут. — Немецкое море. — Опять в Копенгагене. — Знакомство с консулом. — Балтийское море. — Встреча с судном. — Прибытие в Кронштадт. — На берегу

1823 год

В этот же 1823 год Гвардейский экипаж посылался в практическое плавание к острову Исландии на 44-пушечном фрегате "Проворный", на который был назначен младшим офицером и я. Командиром или капитаном фрегата был капитан 2 ранга Алексей Егорович Титов. Первым лейтенантом был Михаил Николаевич Лермонтов, вторым — Алексей Петрович Казарев, кругосветный моряк, с Георгиевским крестом за 18 кампаний, третьим — лейтенант Арбузов. Младшими офицерами были лейтенант Борис Андреевич Бодиско, лейтенант Бландо и прикомандированный адъютант морского министра Моллера, мичман Михаил Андреевич Бодиско и я. Тогда же плавал с нами лицеист Воронихин, пожелавший вступить в морскую службу. Доктором был Андрей Андреевич Дроздов. Капитан наш был храбрый сухопутный офицер; он делал с Гвардейским экипажем французскую кампанию 1812–1814 годов; был обвешан крестами и в том числе Кульмским, но вовсе не был моряком. Первый лейтенант Михаил Николаевич Лермонтов тоже был хороший и храбрый военный офицер, также в крестах и герой 1812 года, но также не был отличным моряком. Все прочие офицеры были мало опытными, хотя и хорошими морскими офицерами, кроме Алексея Петровича Лазарева, который был истинным и моряком, хотя в то же время самым франтоватым и любезным светским человеком.

На каких-то барках мы переплыли взморье и пришли в Кронштадт, где офицеры поместились в гостинице англичанина Стиворда. После корпусной жизни и нескольких годов петербургской шагистики, легких плаваний на яхтах по взморью, которое называлось Маркизовой лужей, по имени маркиза де Траверсе, эта перемена обычной жизни производила самое приятное впечатление, в особенности при мысли о дальнем плавании. Комнаты в гостинице были очень опрятны, постели с занавесками и безукоризненно чистым бельем; сытный английский обеде неизменным, хотя и превосходным ростбифом и картофелем, английский чай в общей зале, с яйцами, сыром, ветчиной и бутербродами, — все это было так чисто, вкусно и хорошо, что нельзя было желать ничего лучшего. Разнообразие лиц, весьма интересных, ежедневно посещавших общий стол, большею частью капитанов иностранных купеческих кораблей; их рассказы о разных случайностях морских плаваний, о бурях, кораблекрушениях и прочее очень оживляли эти обеды и делали весьма приятными. Рассказы их особенно пленяли и восхищали меня, еще очень юного моряка, тем более что мы сами готовились плыть еще в неведомый нам океан, в неведомые нам чужие страны.

Сколько пищи для воображения! Но как мое воображение было слишком пылко и сильно, а пресноводное плавание не ознакомило меня с настоящим морем, то однажды ночью, когда я лег спать, долго не мог заснуть, и мне представилось крушение нашего фрегата, и представилось так живо, что я решительно принял это за верное предчувствие, предостерегающее меня от гибели. Холодный пот начал выступать на лбу, сердце страшно сжималось и в малодушии моем уже начинала мелькать мысль, как бы, сказавшись больным, избавиться от этого плавания. Благодарение Господу, что более великодушные чувства изгнали это эгоистическое и низкое малодушие. Я внутренне сказал себе: что же, если бы это действительно случилось и фрегат погиб бы со всеми твоими товарищами, а ты, низкий трус, остался бы жив, и потому только, что трусливая мечта дала возможность ускользнуть от гибели, чем бы была твоя жизнь, как не вечным укором, не вечным стыдом для тебя самого! Этой благодетельной мысли было достаточно, чтобы удержать меня от такого низкого падения.

С приездом в Кронштадт мы приняли назначенный нам фрегат и начали его вооружение. Для этого проводили в гавани каждый день до самого вечера. Вечером пили чай на балконе гостиницы, откуда виднелся залив необъятной синей полосой с бесчисленными парусами плывших судов.

Вооружение тогдашних 3-мачтовых судов состояло из так называемого стоячего и бегучего такелажей, то есть из бесчисленных снастей и веревок, из коих одни были толстые смоленые, как ванты, прикрепляющие мачты; их было по несколько с обеих сторон; от верха мачты они проходили за борт корабля и прикреплялись к твердым дубовым выступам, называемым шкафутами, посредством талей, проходивших в большие блоки. Это скрепление с боков мачты; а от продольного движения мачты употреблялись такой же толщины, более вершка в диаметре, смоленые канаты, называвшиеся штагами. Второе колено мачты или стеньги также прикреплялись с обеих сторон такими же, только меньшей толщины, смолеными веревками к марсу, площадке довольно обширной, на которой постоянно сменялись повахтенно марсовые матросы, а с марса, огибая его с боков, шли путеньанты к верхнему концу мачты. Далее шло третье колено, называемое брам-стеньгою, которая с боков прикреплялась к салингу также талями, но уже с вантами не смолеными; еще далее бом-брам-стеньги и, наконец, флагшток. Все это с боков прикреплялось с вантами, а с продольной стороны штагами. Реи — большие поперечные бревна, к которым привязывались паруса, — поднимались и спускались на больших блоках толстыми веревками, называемыми фалами. Нижние реи не спускались и носили название грот-реи, фок-реи и бизань-реи; следующие — марса-реи, затем брам-реи, бом-брам-реи, за ними шли высшие и постепенно более тонкие и меньшие; все они поднимались веревками, называемыми фалами, и поворачивались за концы брасами.

Паруса, прикрепленные к реям, растягивались с подъемом рей веревками, называемыми, как я сказал, фалами, а в ширину — шкотами. Спереди корабля утверждена наклонно мачта, называемая бугшприт, на которой имеются свои паруса, растягиваемые тем же способом, но как эти паруса треугольники, то они подымаются фалами по штагу, а шкотами растягиваются по бугшприту. Корабль называется вооруженным, когда все это выполнено: паруса привязаны к реям, мачты, стеньги и брам-стеньги укреплены; бесчисленные веревки или снасти проведены в блоки и каждые прикреплены по своему назначению. На военном корабле пушки расставлены по бортам в батареях, то есть под палубой и на палубе вверху. Руль прикреплен к своему месту за кормой с румпелем, выдающимся из руля рычагом, с румпельными талями, концы которых проходят по колесу штурмовала и поворачивают руль по команде. Все эти подробности и приспособления составляют вооружение корабля.

Когда вооружение кончилось, фрегат вытянулся на рейд. День отплытия был назначен после смотра фрегата Государем Императором. На кораблях обыкновенно общество офицеров выбирает одного из общества хозяином, обязанность которого заготовлять все для кают-компании, для чего собирается сумма, состоящая из офицерских взносов. Выбран был хозяином для офицеров доктор Дроздов, большой гастроном. Он уже закупил все, что нужно было и для кают-компании: чай, сахар, вина, сыры, портер и прочее. В палубе, в клетке, уже сидели бараны, оглашая море своим блеянием, а в больших клетках сидели затворницами куры и петухи, поверявшие своим полночным пением верность наших песочных часов. Фрегат красили, мыли палубу, натягивали такелаж, пришивали паруса, выравнивали рангоут и все готовили, чтобы показаться блистательно Государю. Наконец настал и этот вожделенный день. Из Петергофа показался императорский катер, а за ним множество судов, придворные яхты, учебная эскадра из галиотов и множество учебных судов, на которых обучались новички матросы и многие яхты наполнены были мужчинами и дамами; на "Золотом" же фрегате находились придворные: все это в блестящих костюмах. На всех купеческих кораблях, расцвеченных флагами, стояли по реям матросы, а мачты были облеплены любопытными, которые в различных позах висели на веревках. Вдруг на катере подняли штандарт и по всем направлениям загремели пушки: с кораблей эскадры, с крепости, с придворных судов; крики "ура!" оглашали воздух, сливаясь с громом орудий. На "Золотом" фрегате и на флагманском корабле играла музыка. Я был в числе фал-гребных офицеров при трапе (лестница), по которому должен был всходить Государь. Фал-гребами называются веревки, обшитые сукном и прикрепленные к борту корабля, за которые держится восходящий на борт. Его встретил с крестом наш походный священник, и когда Государь поцеловал крест и поцеловал смиренно и его руку, то он совершенно растерялся и долго после еще не мог прийти в себя от этого смирения. Государь был очарователен, как всегда. За завтраком в каюте капитана, когда подали шампанское, он вышел на палубу, выпил здоровье капитана, офицеров и команды; восторженное "ура!" было ответом на это милостивое приветствие. Он обошел фрегат и осматривал его во всех подробностях, потом, выйдя на палубу, пожелал счастливого плавания; улыбнувшись, просил привезти исландских продуктов и, приветливо наклонив голову, простился с нами, подав руку капитану.

Этот человек был действительно очарователен и пленял все сердца. Это не потому только, что он был могущественнейшим из владык земных. Нет, природа наделила его и красотой, и увлекательною грацией, и истинным величием, а улыбка его была действительно необыкновенно приятна.

Несмотря на царственную обстановку всей жизни с самого рождения, несмотря на привычку повелевать, несмотря на славу, так щедро увенчавшую его прекрасное чело, он был очень застенчив, и мне рассказывали сестры, что когда однажды он за границей посетил княгиню Варвару Сергеевну Долгорукову, что было при них, то, сидя около нее, он во время разговора, играя своей круглой шляпой, так как был во фраке, уронил ее; княгиня наклонилась, чтобы поднять ее; он, сильно сконфузившись, бросился за шляпой и затем поцеловал ей руку. При уходе, когда он раскланивался, заметно было, что он был сконфужен; конечно, это могло быть только при дамах и особенно при такой красавице, какова была княгиня.

Не стану говорить, что он пленял всех офицеров и особенно меня, несмотря на то, что мечты о свободе, о золотом веке, который она принесет с собою, уже наполняли мою голову, но это не мешало истинному величию производить свое обаяние.

По окончании проводов, когда катер уже скрылся, все пришло в обычный порядок. На другой или третий день последовало приказание сниматься с якоря. На вахте был Алексей Петрович Лазарев. Раздалась команда: "Пошли все наверх", затем свисток боцмана, и все пришло в движение. В шпиль вложены вымбовки (толстые дубовые брусья), служащие рычагами, за вымбовки взялось человек тридцать молодцов и по барабану начали двигать его кругом, сначала легко, потом тяжелее, а когда фрегат уже пришел на панер, место, когда канат якоря становится вертикально и его надо было отделить от грунта, в котором он крепко залег, так что долго самые большие усилия матросов не могли ничего сделать; но наконец однако ж он уступил; фрегат покатился мгновенно, развернулись паруса, как крылья какой-то гигантской птицы; завертелось колесо штурвала, посредством которого правят рулем; паруса рванулись, наполнились, и фрегат, как морское чудовище, ринулся по волнам; рассекаемая влага закипела по обе стороны водореза, следуя за фрегатом белою пеленою. Все на палубе. Капитан ходит по шканцам с трубою под мышкой, лейтенант с рупором стоит на пушке, опираясь на борт, группа офицеров на юте (задняя палуба). Раздался гром пушек с фрегата, прощальный салют адмиралу. С флагманского корабля вылетают одно за другим, в правильных промежутках, беловатые облака и раздается гул ответного салюта. Скоро Кронштадт стал сливаться в одну неопределенную массу со своими крепостями, домами и лесом мачт. На западе перед нами солнце погрузилось в лоно вод; мы бежали быстро, так как ветер был попутный и довольно сильный, а фрегат наш недаром носил имя "Проворный". Распростившись с Кронштадтом, все офицеры сошли в кают-компанию, кроме вахтенных, где во время обеда и живых разговоров пили за здоровье Государя, за счастливое плавание, за милых сердцу. По окончании обеда, переполненные различными ощущениями и, может быть, отуманенные шампанским, все разбрелись по каютам и скоро заснули.

В полночь меня разбудили на вахту. Я вышел наверх, и тут мне представилась новая для меня чудная картина. Ночь была темная, так как тучи застилали все небо, ветер был очень свежий, а потому море шумело и качка уже была заметна, хотя и незначительна. Среди этой тьмы, молча, пред нактоузом (ящик, в который вставлен компас освещенный, чтобы видеть румбы (радиусы компаса), стояли двое рулевых, мужественные и загорелые лица которых фантастически освещались этим светом. Голос вахтенного лейтенанта от времени до времени командовал "право" или "лево руля", на что следовал громкий, отрывистый ответ рулевых: "Есть право", "Есть лево". Огромный нижний парус, называемый гротом, заслонял со шканец, всю подветренную сторону, то надуваясь от порыва ветра, то опускаясь. Для меня, пылкого и поэтически настроенного, эта картина первой ночи на море была пленительна. Когда мы вышли из залива в Балтийское море, берега исчезли и мы остались между небом и водой; какое-то необъяснимое чувство довольства, смешанное с некоторою безотчетною грустью, овладело душою. Последовательно являлись острова Балтийского моря: Даго, Готланд, потом Борнгольм, воспетый Жуковским и отмеченный романтическим преданием, а этого было довольно, чтоб я смотрел на него с особенным интересом.

Вообще я был страстным любителем природы, энтузиастом до смешного. Таким знали меня все товарищи и потому, если попадалось в облаках какое-нибудь художественное или чудовищное сочетание разнообразных оттенков цвета (а иногда эта игра цветов была действительно восхитительна), то меня обыкновенно звали стоявшие на вахте наверх, любоваться картиной. В море, где ничего не видно, кроме неба и воды, особенно внимание привлекают днем, и особенно при закате и восходе солнца, облака своими чудными фантастическими формами и бесконечным разнообразием цветов и теней, а ночью мириады звезд, плывущих в тишине необъятного небесного океана, — вот где требуется истинное дарование художника-живописца. Созерцать эти чудные миры, уноситься мыслью в эти беспредельные пространства было моим любимым занятием на ночной вахте, и это чудное небо, эта вселенная всегда наводила на мысль о величии сотворившего все это. Тут припоминались стихи Козлова:

Плавание наше во все время было очень счастливо. Мы, по большей части, несли все марселя, а иногда ставили и брамселя, но, подходя на траверс острова Эланд, мы выдержали страшный шквал, "хвост урагана", как выразился наш моряк Лазарев, который в это время был болен и не выходил наверх. Шквал этот едва не погубил нас. Мы шли ровным ветром под брамселями; на ветре у нас шло одним курсом с нами купеческое судно. На горизонте обозначалась сначала черной полосой туча, скоро принявшая какой-то желтоватый отблеск. Вид этот был не совсем успокоителен. Послали убрать брамселя и взяли два рифа у марселей. Купеческое судно тоже послало людей по вантам, но оно убрало все паруса, оставшись под одним нижним стакселем (косой парус). Тучи стали подвигаться со страшною быстротою, море внезапно закипело и оделось белою пеленою; тотчас послали людей по реям закрепить марселя; но уже было поздно, свирепый шквал налетел; паруса страшно надулись; отдают марса-фалы (веревки, поднимающие реи), реи не поддаются. Фрегат всей своей массой упал на бок так быстро, что никто не мог удержаться на ногах, пушки нижней батареи почти доходили до воды: до такой степени положило фрегат. Помощник капитана, капитан-лейтенант Лялин послал прорезать фор-марсель, чтобы действием задних парусов привести фрегат к ветру и тем освободить от перпендикулярного его давления, но пока исполнилось бы это приказание, мы бы непременно опрокинулись; к счастью, в то же мгновение шквал промчался дальше своей губительною полосою. Когда воздух очистился от мрака, скрывшего все предметы, мы увидели купеческое судно; люди его спокойно и флегматически пошли по вантам и поставили все паруса. Вахтенный лейтенант Арбузов настолько был не опытным моряком, чтоб предвидеть, что шквал будет необыкновенный и что нужно было закрепить все паруса, кроме нижних. С этой поры нашим капитаном овладел такой страх, что он, несмотря на самый благоприятный ветер, к вечеру всегда приказывал убирать все лишние паруса, оставляя на всю ночь под одними рифлеными марселями, что сильно замедляло наше плавание и возбуждало ропот всех офицеров. После этого шквала мы пошли еще два дня и наконец достигли Копенгагена. Не стану входить в подробности нашего краткого здесь пребывания. Скажу только, что меня интересовало все виденное мною. Чужой незнакомый край, чуждые нерусские физиономии, другие костюмы мужчин, женщин, хотя и очень сходные с нашими, как общеевропейские, пленяли меня не столько какою-нибудь особенною красотою, — нет, — но по своей новизне для меня.

По обычаю моряков и вообще путешественников, офицеры отправлялись в гостиницу, где обедали за общим столом в большом обществе, которое было очень любезно и внимательно к нам, русским, как к частым посетителям Копенгагена с приходящей ежегодно эскадрой из Архангельска.

Капитан с одним из офицеров, Лермонтовым, поехали с визитами к посланнику и другим высшим властям, офицеры же доставляли себе различные удовольствия, каждый по своему желанию. Гуляли по саду, где была многочисленная публика, осматривали замечательности города. Его высокие дома и узкие улицы переносили к средневековой эпохе, когда в Европе люди более скучивались в одну массу, согласно с тогдашними феодальными правами, не всегда безопасными для жителей, рассеянных на большом пространстве. Налившись пресной водой и запасшись свежей провизией, мы снова подняли якорь и, отсалютовав прощальными выстрелами городу, вступили в Зунд. Тут я с большим вниманием и любопытством смотрел на замок Гамлета, воспетого неподражаемым Шекспиром; затем проплыли Каттегат и Скагерат в виду мрачных скал Норвегии, представлявшихся облаком на горизонте, и вступили в Немецкое море. Тут я в первый раз увидел китов; в это же время, когда мы бежали быстро под всеми верхними парусами, увидели вдали образовавшийся тифон, который шел по ветру и по нашему направлению; его разбили ядрами. Немецкое море уже есть преддверие океана, в который мы скоро вступили и прошли Шетландские острова. Подходя на траверс Фарерских островов, которых силуэт открылся вдалеке, ветер стал свежеть и наконец обратился в бурю. Качка была страшная, почти все офицеры подверглись морской болезни, и только нашей вахты офицеры Арбузов и Бодиско выдержали, и я в том числе.

Исландия открылась нам миль за сто; это было на рассвете. Сначала она представилась нам в виде облаков, и нужно было вглядеться с большим вниманием, чтобы убедиться, что это земля, а не облака, с которыми так знакомы глаза моряков. К полудню обозначилась огнедышащая Гекла, которая в это время пламени не извергала, а только черный дым поднимался из ее жерла над горизонтом.

С нами были сочинения, описывающие остров Исландия, и мы обещали себе много удовольствия в осмотре этой замечательной почвы, где столько подземных чудес и геологических явлений, но, на наше несчастье, тут же рассказывался случай с одним кораблем, который погиб от извержения подводного вулкана при проходе его в порте Рейкьявик. Вероятно, это обстоятельство, в соединении с эландским шквалом и бурями, заронили в голову капитана мысль не идти в порт. К тому же у берегов Исландии в течение трех суток был штиль. Штиль в океане хотя несносен для парусных судов, но имеет свою чудную прелесть. Поверхность океана уподоблялась громадному зеркалу, в котором отражался весь светло-голубой свод северного неба, и мы были как бы в центре этого необъятного голубого шара. Только игравшие рыбы различных родов, чайки и утки, между которыми садились птицы, большие, красного цвета, иногда рябили поверхность. От времени до времени появлялись киты: они гонялись друг за другом, волнуя поверхность, или погружались в лоно моря, оставляя за собою пучину, долго расходившуюся волнистыми кругами. В другой стороне виден был какой-нибудь кит-эпикуреец, в неге неподвижно раскинувшийся на своем роскошном ложе и забавлявшийся извержением фонтанов. Вся эта область океана в высшей степени интересна, величественна и оригинальна. Мне, всегда поэтически настроенному, она доставляла истинное наслаждение; я не отходил от борта. В эти дни заштилело также вместе с нами, но очень далеко, одно китоловное судно, на которое потом ездили офицеры из любопытства. Весь его экипаж состоял из 8 человек, и на этой посудине люди эти переплыли тысячи миль, одной доской отделенные от бездны.

По ночам другое чудное зрелище нам представлялось; это — северные сияния неописанной красоты. Что за чудные фантастические признаки! То какие-то волшебные замки загромождали воздушное пространство, то какие-то гигантские столбы света колебались в воздухе, как колоннады какого-нибудь громадного здания, колеблемые землетрясением; то какие-то светлые покровы распростирались над фрегатом, которого очерк однажды даже отразился на мгновение в одном из таких облаков. Солнце скрывалось на самое короткое время и затем снова выплывало из лона вод.

Штиль нам всем страшно наскучил, и все с нетерпением ждали ветра. При робости нашего капитана, это потерянное время могло еще более поддержать его решимость не идти в Рейкьявик, что и совершилось. Во время штиля моряки имеют обычай насвистывать ветер. Иногда, как будто вызванный этим свистом, легчайший зефир зарябит поверхность океана мельчайшими струйками, как бы дуновением какой-нибудь воздушной феи, невидимо проскользнувшей по водам, а потом опять становится гладкою, как зеркало. Мы все с нетерпением ожидали ветра с юга, полагая, что попутный ветер убедит капитана идти в порт; но его решение уже было принято, и как только паруса надулись, он пошел обратно, приводя в оправдание своего решения уже позднее время года (был исход августа), опасения скорого появления льдов в этих широтах, дальность обратного плавания, так как мы должны были обогнуть Ирландию и с океана войти в английский канал.

Итак, мы отплыли обратно, обошли Ирландию без всяких приключений и вошли в Портсмут, куда проходили мимо живописного острова Уайт и так близко от берега, что можно было рассмотреть лица сидевших на балконах изящных дам и джентльменов. Портсмуту мы не салютовали, как не салютуют наши военные корабли во всех английских портах. Англичане отвечают обыкновенно двумя выстрелами меньше, ссылаясь на то, что и своим кораблям отвечают двумя меньше, как адмирал, стоящий на рейде, отвечает капитану. Мы же смотрели на это как на унижение для флага, считая, что в этом случае нация отвечала нации, а не адмирал капитану.

Портсмут знаменитый английский порт, в котором можно видеть много чудес английского искусства, английской промышленности, ее величия в размерах ее флота и в том совершенстве, до какого доведена ее морская часть, как владычицы морей; но короткая стоянка делает моряков мимолетными путешественниками по обстоятельствам, а не туристами с научной целью. Мы часто съезжали на берег, много гуляли по городу, осматривали то, что успевали, и не пропустили заметить красоту англичанок, которая приводила часто в восторг молодые натуры, конечно, также мимолетно. Заметно было на гуляньях, что и мы также удостаивались их особенного внимания, конечно, как русские, мы же приписывали это себе собственно и были этим очень довольны. По улицам нас обыкновенно преследовали уличные мальчишки, кричавшие: "рушен, копейка", и когда бросали им деньги, то они принимались драться, отнимая монеты друг у друга; а по вечерам, когда темнело, встречались группы молодых англичанок, приветливо обращавшихся к нам без всякой застенчивости. Обедали мы всегда в хорошей гостинице, где осматривали и любовались чистотою английской кухни.

Из Портсмута мы вышли с легким ветром; с нами вышел также английский ост-индский корабль. Мы скоро миновали канал в виду Дувра; со стороны Франции виднелась только полоса земли с отдаленным Кале. Немецкое море попутным и крепким ветром мы пробежали чрезвычайно быстро. Помнится, что мы в 4 часа утра вышли из канала, а на другой день, около 6 часов пополудни, нам уже открылись берега Норвегии. В Каттегате к нам подъехали рыбачьи лодки, продавшие нам свежую треску и камбалу. При тихом ветре мы прошли Зунд, которого течение очень сильно, а когда подходили к Копенгагену, то увидели свой родной флаг развевающимся па беломорской эскадре. Флаг этот, белый с синим Андреевским крестом по диагоналям, на черном фоне черных туч, окаймлявших тогда горизонт, был поразительно красив и величествен.

В Копенгагене мы снова часто съезжали на берег и обедали в лучших гостиницах за общим столом. На гуляньях в саду мне очень нравилась свобода и простота гулявшей и сидевшей на скамьях публики. Очень многие гуляли, покуривая трубки, и когда случалось, что приходил король или кто-нибудь из королевского дома, то встречавшие снимали шляпы и привставали со скамеек и потом снова садились, покуривая свои трубочки. О полиции здесь не было и помину.

По приказанию капитана мне однажды пришлось ехать к нашему консулу. Это было уже к вечеру. Найдя квартиру консула, я вошел в прихожую и был приятно поражен музыкой, раздавшейся в следующей комнате, а когда вступил в зал, еще более был поражен красотой музыкантши. Это была дочь консула, очень молодая и очень хорошенькая блондинка. Когда я, раскланявшись, сказал ей, что мне нужно было видеть консула, она тотчас побежала в другие комнаты. Вслед за этим вышел консул, которому я передал свое поручение, и, получив нужный ответ, хотел раскланяться, но он попросил меня остаться и познакомил с семейством. Пробыв некоторое время, хотел было идти, но снова меня оставили; подали чай, беседа длилась; ночь наступила, а я все еще сидел, прикованный присутствием прелестной девушки, как это всегда бывает с каждым юношей. Когда я собирался уходить, меня просили еще побыть у них, но необходимость возвращаться на фрегат наконец превозмогла. Фрегат стоял далеко от берега, а волны бушевали и тьма была так велика, что только около шлюпки виднелась пена валов. Когда мы отвалили от берега и отплыли несколько сажен, где-то на берегу вспыхнул пожар, пламя отразилось в море, осветило волны и нам открылся наш фрегат и другие суда, стоявшие на рейде. Картина ночи была достойна кисти Айвазовского.

На фрегат беспрестанно приезжали посетители и посетительницы. Наш посланник барон Николай приезжал также с большим обществом. Между ними был граф Канут, женатый на русской графине Зубовой. Все общество завтракало у капитана в каюте, а в палубе были собраны песенники. Когда песенники запели "Не одна во поле дороженька", графиня не могла удержаться от слез — родные звуки расшевелили ее русское сердце. На чужбине родная песня имеет чудное обаяние, особенно для русских. Что мне в этом комфорте, в этих чудесах цивилизации, в этой чужой свободе, в чужом благоденствии, в этом прекрасном климате и роскошной его растительности. Как ни хорошо живется там, как ни обольщают нас изысканные удовольствия, но все родная песнь, родные степи, беспредельные как океан, могучее племя с его простотою и величием, русское самоотвержение, русская вера — вот что надо русскому сердцу. Американская республика, со всею своею безграничною свободою, не сделает истинного русского человека довольным и счастливым. Когда катер отвалил от борта и вышел из-под выстрелов, начался салют, и пока катер был виден, все еще виднелся белый платок графини, которая махала им на прощание со своими соотечественниками.

В Балтийском море шли с попутным крепким ветром, так что бег наш был более 12 узлов (узел — 1 верста и 3/4 в час). При такой быстроте, однажды ночью, мы опять чуть не погибли от столкновения. На вахте был лейтенант Лермонтов, а я был младшим офицером. Тьма была непроницаемая. Из кают-компании светился в люке огонь, там раздавался веселый говор и смех. Вдруг караульный матрос на баке (передняя часть корабля) закричал изо всех сил: "Судно перед носом!" Затем раздался отчаянный голос вахтенного лейтенанта: "Право на борт!" Команда эта, при таком быстром ходе, голосом почти отчаяния, показывала страшную опасность. Все офицеры и капитан выбежали на палубу, и вот что представилось взорам: лишь только часовой прокричал: "Судно перед носом", последовала команда: "Право на борт", и в ту же секунду черная масса с быстротою ночной птицы пролетела мимо фрегата и скрылась во мраке; судно промчалось так близко от нашего борта, что можно было перескочить на него. Это было поистине спасение от неминуемой гибели. Ход был так быстр, что мы оба были бы разбиты вдребезги и мгновенно пошли бы ко дну. Затем плавание наше было скоро кончено, и на другой день нашим глазам представился Кронштадт после трех с половиною месячного плавания.

Затем жизнь приняла свое обычное течение: на первом плане служба с ее шагистикой и строевыми учениями матросов, только что боровшихся с бурями океана. Затем следовали удовольствия молодости, которой единственная мечта — удовольствия; посещение театра с восторженными рукоплесканиями оперной красавице Семеновой и танцовщице Истоминой. Обедали мы и проводили вечера у Долгоруковых, где всегда было общество; пели дуэты; у княгини голос был сопрано, а сестры контральто. Все гости восхищались их пением, среди которого беспрерывно слышались возгласы: "Charmant delicieux" (Обаятельно, очень вкусно! (фр.)).

Этот дом, в котором я провел свои отроческие и юношеские годы, где был так счастлив истинно родительскою любовью воспитавших нас, где жили нежно любимые наши сестры, — дом этот был для нас с братом истинною и единственною отрадою. Хотя мы жили далеко, у Калинкина моста, все же почти каждый день, свободный от службы, мы проводили там. После исландского похода мы наняли квартиру из двух отделений; в одном помещались мы с братом и еще наш же офицер Дивов, а в другом Бодиско, тоже наш товарищ и друг. Мы с братом не были избалованы и жили в обыкновенной офицерской обстановке, а не тянулись за богатыми. Князь Долгоруков от времени до времени помогал нам, и всегда по собственному побуждению; мы же не только что никогда не говорили ему о своих нуждах, но когда он давал нам деньги, то всегда, покраснев до ушей, отказывались; конечно, он не обращал внимания на нашу совестливость и клал в руки деньги, приговаривая, что он сам был офицером и знает хорошо, что деньги никогда не лишнее молодым офицерам. Он очень утешался тем, что мы хорошо служили, были известны Государю, не кутили и вели себя хорошо, по отзывам начальников. Он, конечно, не подозревал, что наши молодые головы уже сильно были заражены либерализмом того времени, который мы вполне разделяли, а также и то глухое недовольство, которое потом должно было разрешиться участием в катастрофе 14 декабря 1825 года.