«О путник! Под этой тяжелой плитой, изящной формы, из блестящего порфира скрыта от мира кисть, наиболее легкая из всех, которые когда-либо оживляли дерево или давали жизнь полотну». Эти строки написаны о художнике, погребенном в роскошном саркофаге в 1614 году. С тех пор прошло три с половиною века с лишком, и сегодня уже не найти той плиты из порфира, что скрыла собой тело живописца. Современники постарались сделать так, чтобы время не сохранило даже праха великого мастера. И когда ученые в нашем веке предприняли раскопки, думая найти останки художника, они не обнаружили ничего, кроме груды костей многих, многих граждан того славного города, где протекла большая часть его жизни. Ни надгробия с надписью, ни даже намека на могилу живописца не осталось. Но все же что заставило поэта создать этот панегирик творцу, обладавшему гением оживлять кистью мертвый холст?
Эль Греко. Легендарный мастер, судьба которого так же таинственна и полна чудес, как его неповторимая живопись, принесшая Доменико Теотокопули вечную мировую славу. И пусть на месте бывшего саркофага в испанском городе Толедо нет памятника, воздвигнутого современниками, художник завоевал бессмертную славу себе, родному острову Криту и, конечно, городу Толедо, где работал большую часть жизни.
Подобное уже бывало в истории искусств. Вспомним судьбу Леонардо…
Но к чему эти горькие параллели? Ведь суть великого искусства совсем не в размерах монументов, водруженных на могилах его создателей. Гениальное искусство не знает смерти и поэтому не требует немедленных фанфар. В истории бывало, что величие того или другого таланта определяло время. И художника как бы открывали вновь. Так было с Вермером Делфтским, так, увы, случилось и с нашим гениальным живописцем Рублевым. Ведь только в наши дни поистине во всем масштабе предстала перед людьми грандиозность доброго и человечного творчества этого скромного и простого сына своей родины — Андрея Рублева. И если уж вспоминать о нем, то справедливости ради надо сказать, что место погребения праха Рублева осталось загадкой, как и сама дата его кончины.
Искусство принадлежит к тем феноменам творчества, когда мы вместо отдельных картин, портретов, пейзажей вдруг обнаруживаем мир, созданный гением. Крайне малое число художников Земли выдерживает такое испытание. И мы каждый раз, вглядываясь в творения этих мастеров, будто переселяемся во Вселенную, озаренную сиянием личности мастера, создавшего чудо. Вспомните голубые и теплые колеры «Троицы» Рублева, мерцающее золото «Джоконды» Леонардо, коричневую мглу, изборожденную бликами тяжелого света, у Рембрандта или сияющего почти фосфорическими красками лунно-серебристого Эль Греко. Эти рукотворные создания запущены на орбиту большого искусства художниками высокого духовного строя, философия которых была подчинена одному — любви к человеку. Великие мастера-гуманисты любили свободу, правду, жизнь рода людского. Поэтому им не страшны века, они поистине вечны. И только трещины-кракелюры, эти следы эрозии, да потемневшие лак и масло напоминают нам о дистанции, отделяющей нас от поры сотворения шедевра.
Как удивительны и поистине чудесны пересечения судеб великих мастеров прошлого!
В 1545 году Тициан приезжает в Рим. Это уже прославленный мастер, лидер блестящей венецианской школы. Его студию посещает Микеланджело и глядит на привезенный шедевр Тициана «Данаю». После Вазари рассказывал, что Микеланджело понравились колорит и манера письма «Данаи», но он сказал, что «в Венеции с самого же начала не учат хорошо рисовать и тамошние художники не имеют хороших приемов работы».
Через какие-то два десятка лет в Рим приезжает ученик Тициана Эль Греко и при виде фрески Микеланджело «Страшный суд» восклицает: «Буонарроти не мог хорошо писать». Он уедет из Рима в Испанию и станет там одним из великих мастеров испанской школы.
Микеланджело, Тициан, Эль Греко — какое великолепное сплетение путей, подчеркивающих особенности школ, флорентийской, венецианской и новой, испанской, усвоившей лучшие качества итальянцев и открывшей свой путь в искусстве.
Но обратимся к молодому Эль Греко.
Уроженец острова Крит Доменико Теотокопули увидел в венецианской мастерской Тициана нечто перевернувшее весь его внутренний уклад живописца, воспитанного писать гладко, темперой по деревянной подготовленной доске, по методу, выработанному веками, еще со времен древней Византии. Двадцатилетний Доменико увидел, как могучий старец Тициан, схватив кисти «толстые, как метла», с яростью юноши бросился к чистому холсту и, намесив на палитре груду сверкающих красок, швырял их на полотно, намечая твердыми ударами основные массы фигур. Его мазки, казалось, кричали, в них была вся дисгармония рождения, хаос, ведомый лишь творцу, задумавшему создать мир. Ошеломленный ученик с восторгом и ужасом видел, как за какие-то минуты, часы вырастало дивное творение. Позже он наблюдал, как после такой бешеной первой прописки картины Тициан бросал полотно часто на полгода и забывал о нем.
Затем наступало как бы второе рождение образа. Великий мастер приступал к полузабытому холсту, как к злейшему врагу, вглядываясь сурово во все его недостатки. По выражению современника Пальма-младшего, он, «как опытный хирург, устранял опухоли на теле больного, вправлял руки и ноги». И потом уже Тициан, почти окончив картину, подходил к ней и нежными, ласковыми прикосновениями пальцев обобщал резкие переходы полутонов, углублял тени, и, что особенно поражало молодого Доменико, великий венецианец наносил последние удивительные лессировки тоже рукой, не кистью. Это были еле уловимые призрачные частицы краски с лаком, напоминающие сверкающие капли людской крови, что делало изображение почти живым… Да! Это была школа! Сердцем, всей душой ощутил юноша умение великого мастера брать сразу большое, общее, знание того, что он хочет сказать людям. Идя от этой сверхзадачи, Тициан уже мог позволять себе заниматься тщательной моделировкой, отделкой некоторых деталей.
Доменико Теотокопули, приходя в мастерскую Тициана на Бири Гранде, видел из окон бескрайнее родное море, то ласковое, бирюзовое, то темное, будто литое из свинца. Стихия, рядом с которой он вырос на Крите, успокаивала его, и он мог разумнее воспринимать колдовство Тициана, видевшего в самом туманном наброске грандиозный финал — картину.
Куда-то незаметно ушла византийская техника, приобретенная ранее Доменико. Все эти мягкие тонкие кисти, темпера, левкас — все-все это было сметено бурей станковой масляной живописи Тициана. Однако надо сказать к чести Теотокопули, что он не все перенимал у своего учителя. Так, с годами он не станет скупцом, скорее, ему будут свойственны широта и расточительность. Тициан достиг при жизни всех громких званий и привилегий, и именно в его студии встретил молодой Эль Греко Филиппа II — короля Испании, покоренного искусством Тициана и называвшего его «мой возлюбленный».
Доменико, честолюбивый и гордый, в глубине души мечтал о росписях в испанском Эскориале, которых добивался, но не получил престарелый Тициан. — Пройдет еще немало лет, прежде чем Эль Греко ступит на землю Испании…
Жаркие июньские лучи лета 1579 года лились в высокие окна толедской студии Доменико Теотокопули. Дубовые двери распахнулись. Через миг мастерская художника была полна людьми. Бледный, с недоверчивыми блеклыми глазами, скрываемыми длинными ресницами, стоял король Филипп II, окруженный свитой, у холста Эль Греко. Скрестив руки, немного отставив правую ногу, он молчал. Замерли все. Тишина стала ощутимой. В пыльном луче солнца беззвучно плясала веселая букашка. В какую-то долю секунды глаза мастера и короля встретились. Ни одна мышца королевского лица не дрогнула. Устало отвернувшись, монарх шепнул что-то в пустое пространство, окружавшее его. Так же внезапно, как появились, придворные во главе с Филиппом исчезли.
Новая по манере живопись не очень понравилась монарху: для него был непривычен ее сложный психологический строй. Король любил искусство Босха за открытую пронзительность его прозрений, за фантасмагорический строй полотен.
И все же Доменико получил заказ короля. Эль Греко понимал, что это значит. Царствующий меценат, создавший вокруг себя зону недоступности, бесстрастный, злой, он ждет от художника необычайного подвига. И Доменико пишет новый сверкающий холст о жизни и смерти человека. Страшная бездна открыта. Льется кровь. Отрублены головы… Но еще осталось мгновение для диалога.
Тициан. Пиета.
«Мученичество святого Маврикия». … Шедевр Доменико Теотокопули. Он соединил, казалось, несоединимое — конец и начало, свет и тьму, бытие и небытие. Художник, работая над этим полотном, ощущал за спиною дыхание монарха, и его живопись отражает необычайное столкновение школ и стилей. Так, вся верхняя часть картины: небо с летящими ангелами, кувыркающимися путти-дань плафонной венецианской росписи, мажорной и блещущей радостью жизни, — вступает в жуткий контраст со сценами средневековых казней и пыток. Но философский ключ картины — в центральной группе, ведущей посреди всех этих катаклизмов и кошмаров неспешный и поистине испанский по своей корректности и галантности спор о … жизни и смерти. Эль Греко оканчивал свой холст, наносил последние лессировки. Драгоценный голубой ультрамарин загадочно мерцал, вспыхивая подобно холодному сиянию луны, озаряя страшные сцены «Мученичества святого Маврикия». И тогда, уже видя конец многотрудного пути. Эль Греко замирал, ожидая оценки короля. Ведь от его слова зависело все. Будет ли Доменико многие годы занят росписью Эскориала, этого грандиозного сооружения, или нет?
Мастер вздохнул и написал в правом нижнем углу картины свое имя полностью — Доменико Теотокопули. Итак, холст был окончен. 12 августа 1584 года художник вручил картину приору Эскориала. Живописец стал ждать приглашения короля на просмотр своей картины. Прошел месяц..
Измученный бессонницей, ожиданием, Эль Греко бродил по пустынным улицам Толедо, и вдруг в полночь 13 сентября внезапно узкой зубчатой лентой полыхнуло небо у горизонта: его зажгло зарево, багровое, трепетное. Оно пульсировало, как живое, и, несколько раз вздрогнув, угасло.
Ночь. Темень, окружавшая Доменико, стала еще чернее.
Эль Греко понял: холст не был принят.
Ведь это зловещее сияние было не чем иным, как далеким — далеким отблеском грандиозной иллюминации в честь освящения базилики Эскориала, которую он, Филипп II, повелел устроить, не позвав на этот праздник Доменико, написавшего по его заказу «Мученичество святого Маврикия».
Так в бездонной тьме веков сверкнуло на миг пламя общения Эль Греко и могущественного владыки Филиппа II.
Пути их судеб схлестнулись и разошлись навсегда.
Одинокий монарх остался в пустыне власти.
А художник?..
Всю его творческую жизнь во многих его полотнах мерцали зловещие сполохи праздника Эскориала.
Эль Греко зябко поежился. Его полотно — заказ короля — не принято! Холодное сияние далекого фейерверка по случаю открытия капеллы в Эскориале заставило его еще раз почувствовать себя чужаком в Толедо. О, сколько уже было переступлено незнакомых порогов на нелегком пути живописца: Венеция, Рим, Мадрид, Толедо… Резкий холодный порыв сентябрьского ветра распахнул плащ. Доменико еще раз взглянул в небо. Зарево погасло, и вечные звезды озарили трепетным светом безлунную ночь. Толедо окружил художника. Его древние камни еще излучали дневное тепло. Он вдруг как будто услыхал добрый тихий голос города:
«Ты дома, Доменико».
Мастер долго бродил по немым кривым улочкам, пока, усталый и разбитый, вдруг не оказался у порога своей мастерской. Проскрипели ступени, звякнул замок. Доменико зажег свечу. Мерцающее пламя вырвало из мрака студию. Поблескивали багеты картин. Искрился дорогой хрусталь. Художник подошел к старинному зеркалу в резной позолоченной рамке. Он не был почти месяц в мастерской.
…Тонкие, нервные пальцы художника провели блестящую широкую черту по туманной глади зеркала. Пыль расступилась, и в сверкающую полосу вдруг ворвался синий свет из высоких окон. Эль Греко внезапно увидел себя, свое отражение. Он ужаснулся!
С какой-то дьявольской резкостью отсчитаны были все сорок три года, прожитые им, они залегли в морщинах на высоком бледном челе, тяжело отметились в бугристых надбровьях и пухлыми натеками складок под зоркими и острыми глазами.
Но самыми страшными были губы: они, эти ворота души, сомкнутые в предельно твердую, жесткую линию, рассказывали молча о невыносимой борьбе художника, о той маске немоты, которую он надел на себя, приехав в Толедо.
Да, жизнь мастера, несмотря на все кажущиеся успехи, была прежде всего непрестанной войной. Тяжкой, позиционной.
Битвой бескровной, но изматывающей нервы, опустошающей мозг и сердце. Доменико устало опустился в кресло.
Бывают иногда в жизни великих мастеров мгновения, когда память вдруг восстанавливает перед ними всю сложную, пеструю панораму жизни, тернистый путь к славе, и весь сложный калейдоскоп судьбы, как по волшебству, предстает перед мысленным взором… Рдяное пламя свечи трепетало в бархатной мгле студии. В высокие стрельчатые окна глядела ночь. Осенний ветер гнул черные ветки кленов, срывал сухие листья, гнал по небу прозрачные, седые, косматые облака.
И весь стихийный круговорот жизни отражался в бликах, бегущих по пересеченному деревянными балками потолку. Мерцающие, трепетные, как само бытие, эти блики напоминали о суетности, о беличьем колесе будней.
Доменико горько усмехнулся.
Сколько надежд разбито, сколько ушло иллюзий. Как неверно уповать на справедливость в этом жестоком мире, полном людей холодных, не любящих искусства!
Ах, это зловещее зарево над Эскориалом, оно не уходит из памяти. Ну, что ж, ликуйте, сеньоры, над неудачливым Эль Греко и над его отвергнутым полотном.
Доменико взял свечу и снова подошел к зеркалу. Пламя наметило глубокие тени, провалы глаз. Волосы в беспорядке окружали бледное чело. Доменико молчал. Горе, которое он пережил в этот вечер, стоило ему многих лет жизни. Филипп не понял истинности его стремлений. Нет! Больше он никогда не встретится с этим напыщенным владыкой. Отныне он лишь сын Толедо! Доменико приложил правую руку к сердцу: и этот образ, запечатленный на миг в зеркале, остался у него в душе. «Я испанец, буду жить как испанец, достигну славы как испанский художник и умру испанцем!»
Доменико погасил свечу, закрыл двери и вскоре был дома.
Почти три десятилетия пройдет от этих дней до той минуты, когда 7 апреля 1614 года великий мастер покинет этот мир навсегда в возрасте семидесяти трех лет. И это время будет заполнено до отказа гигантским актом творения, безостановочным, непрестанным. В судьбе художника будут черные и светлые дни — будни гражданина Толедо, уже никогда не покидавшего надолго эту свою новую родину. Лучшие, самые славные годы жизни он проведет здесь. Ему будет помогать ученик и подмастерье — итальянец Франческо Пребосте, который был тенью своего великого учителя и занимался, кроме копий с картин Эль Греко, еще и всеми договорными его делами.
Портрет кабальеро с рукой.
Многие полотна прославили толедский период творчества Доменико, но первым его шагом, окончательно утвердившим его как лучшего живописца города, была, конечно, картина «Похороны графа Оргаса», оконченная в марте 1586 года. На этом полотне уже во весь рост перед нами предстает сам Эль Греко — художник, сместивший границы, отделяющие реальность от чуда, и сделавший легенды правдой в своих волшебных холстах.
Напрасно искать интерьер, где свершается невероятное посещение грешной земли двумя святыми — Августином и Стефаном, которые спустились с неба, чтобы участвовать лично в погребении сиятельного графа. Они так же реальны, как и те лица, которые отправляют службу и просто взирают на торжественные похороны. Все это существует в мире полуреальном, как бы на планете, носящей имя Эль Греко, чудодейственной уже тем, что все происходящее на ней, как бы фантастично оно ни было, кажется прозаичным и обыденным. И как ни странно, это отсутствие аффектации придает особую магию кисти Доменико. Его холст живет, и ты веришь во все то, что с почти юной наивностью рассказано на этом грандиозном полотне.
… Еле колышутся в воздухе факелы. Застыли фигуры людей. Лишь блеск глаз да едва заметные движения рук выдают их волнение. Неловко сломалось тело покойного, отягощенное стальными латами. Вздымается к небу крест, и… вот тут, на большей половине картины развертывается вихревое кругообразное движение небесной тверди и ее обитателей. Целый сонм праведников, апостолов, святых написан Эль Греко с маэстрией и легкостью невиданной. Но, конечно, главное в картине — не душа покойного в руках ангела, подносящего ее к всевышнему. Этот холст — великий рубеж в творчестве Доменико. Отныне мастер окончательно освобождается от всех идущих из Венеции и Рима влияний и начинает путь к созданию уникальных полотен, которые свойственны только его кисти. Эль Греко тех лет — уже не просто имя художника, это эпоха в живописи, правда, не сразу понятая, ибо Толедо, конечно, не был ни Римом, ни Венецией, где шедевр заставлял вздрагивать сразу многие сердца.
Живописная стихия Эль Греко, его владение рефлексами, его поразительное колористическое мастерство поистине не имеют себе подобных. Что особенно поражает зрителя в этом колоссальном холсте? Серьезность и подлинность происходящего. Не мистерия с бутафорскими эффектами, не оперная роскошь, не византийская застыл ость, не тяжелая легкость барокко. Человечность и достоинство. Редкая тактичность и величайшее чувство меры вопреки абсолютно раскованному полету фантазии. И вот, казалось, эти несовместимые понятия дают ошеломляющий результат — реальность чуда!
Похороны графа Оргаса. Фрагмент.
От великого до смешного один шаг… Еще мгновение, и могло бы случиться, что вся композиция похорон, сделай этот шаг Эль Греко, показалась бы лишь зловещей буффонадой. Но… Этот шаг не сделан. И Доменико Теотокопули выходит на единственный свой путь, на путь оживления легенд, мифов, чудес.
Это, конечно, не исключает создания им серии великолепных портретов современников, но тут он уступает пальму первенства великому Веласкесу. Эль Греко — это прежде всего чародей, и в этом искусстве он неподражаем.
Написав шедевр «Похороны графа Оргаса», Эль Греко долго не мог получить деньги за свою огромную по затрате сил работу. Церковники затеяли тяжбу. Художник нуждался. Долгие торги наконец окончились. Живописец получил свои дукаты, которые, впрочем, тут же отдал кредиторам.
Тайна очарования полотен Эль Греко не только в их гениальном исполнении. Основное, не покидающее Доменико качество — неистребимое высочайшее духовное наполнение каждого холста. Вера в изображаемое передается художником зрителю, который начинает невольно воспринимать сказания за быль. Внутренний трепет, наполнявший душу художника, невзирая на отделящие нас века, магнетически действует на зрителя.
«Черный паук» Эскориала — так называли Филиппа II — скончался. Последние годы его жизни были омрачены гибелью Великой армады, разрухой, постигшей Испанию, и в довершение всего сам король был жестоко болен. Смерть в 1598 году избавила его от непрерывных страданий. Монарх не замечал при жизни Эль Греко. И вот, как по волшебству (или это лишь чудесное совпадение?), о творчестве толедского художника громко заговорила вся Испания. Так после долгой зимней ночи наконец наступает поздняя заря. Но зато как ослепительны и прелестны ее краски! Поздно пришла слава к Эль Греко: ведь ему было в ту пору пятьдесят лет. Наконец художнику перестали досаждать постоянные экспертизы, омерзительные торгашеские споры о цене его шедевров.
Вид города Толедо.
Как-то во время грозы в Толедо шаровая молния «посетила» студию Доменико. Она влетела в раскрытое окно и, не причинив художнику никакого вреда, столь же внезапно исчезла, оставив легкий запах озона.
Мы узнаем об этом удивительном происшествии со слов знаменитого поэта Ортенсио Парависино — друга живописца, случайно присутствовавшего во время этого события в мастерской Эль Греко. Позже Ортенсио сочинит сонет «О, молнии, проникшей в комнату художника», где рассказывает, что молния исчезла, ослепленная колоритом полотен, блеском красок холстов мастера. Простим поэту его возвышенный стиль и удивимся чуду, которое имело столь счастливый исход.
Однако грозовое небо над Толедо запечатлено художником навеки. Этот холст был экспонирован в Москве на выставке собрания нью-йоркского Метрополитен-музея.
Я вздрогнул… Прямо на меня неслись грозовые тучи, озаренные призрачным сиянием. В разрывах тяжелых облаков темнело черно-синее небо.
Зловещий свинцовый свет будто тяжелым пеплом покрыл колючие стрелы храмов, зубцы башен. Я услышал гудение холодного ветра по крутогорбым зеленым холмам. До моего слуха донеслись тихие стоны старых деревьев, шелест осоки, скрип ржавых флюгеров на крышах домов.
«Вид Толедо»… работа Эль Греко.
Какая колдовская сила подняла художника на склоне лет, кто дал ему крылья, чтобы подняться над любимым городом и так по-орлиному остро его увидеть? В тот далекий XVI век только разве ведьмам и чародеям были доступны эти птичьи полеты над нашей Землей. Потому так ярко горели костры и высоко в небо тянулась гарь от сжигаемых еретиков. Но Эль Греко не убоялся полета… И вот мы вместе с ним парим над развенчанной бывшей столицей Испании, над опустевшим и покинутым двором и знатью Толедо. Но что это? В какой-то миг, или мне это только показалось, сама Земля, весь пейзаж словно ожил и двинулся с места сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее помчался в неумолимом центростремительном разбеге.
Впервые я зримо ощутил, осязаемо почувствовал реальность движения нашей планеты в Космосе. И это ощущение громадности пространства, непостижимости, необъятности мира, вселенной, окружающей нас, уже не покидало меня… Как ничтожно мал человек, как бы потерявшийся в этих просторах! Вот он бродит по пустынным дорогам, переплывает на белом коне быструю реку… Истинно не люди, а лишь черви малые, затерянные человечки, копошатся в этом гулком, летящем в бездне галактики мире. Никто до Эль Греко и, пожалуй, никому, кроме позднего Ван Гога, не удавалось с такой безнадежной ясностью ощутить всю трагическую суть конечности бытия рода человеческого, его обреченность и подвластность грозным стихийным силам.
С неистовой, неодолимой стремительностью продолжала полет наша Земля в аспидно-черных провалах Вселенной, и не небо, а зияющую бездну Космоса ощущал я в прорывах седых туч… Вдруг зазвенел звонок.
Я оглянулся. Был знакомый зал Музея изобразительных искусств… Зрители, много, много людей окружали этот маленький и огромный холст — чудо, содеянное смертным человеком, художником, мастером.
Благодаря гениальной драматургии, внесенной Эль Греко в статичный по существу ландшафт города, мы видим колдовской лик древней столицы Испании и, однажды узрев ее красу, не можем избавиться от чар этого дивного пейзажа. Любовь автора холста к Толедо позволила придать ему черты какой-то грандиозной интимности, я не могу найти иного определения такому великолепному ощущению города.
Мы дышим влажным воздухом грозы, ощущаем бархатистую свежесть изумрудных холмов, подобных волнам, бьющимся у стен Толедо, любуемся рекой, мостом, старыми башнями, замками, мы погружаемся в мир тайны ушедшей давно эпохи, и это чудо нам дарит Эль Греко.
Я не раз пытался найти зрительный синоним мятущемуся небу, летящим рваным фантастическим облакам, тому колдовскому свечению, которым обладают полотна Эль Греко. И однажды я встретил ночью в степи огромный костер, который зажгли пастухи… Что-то древнее и глубоко чарующее было в этой пляске огня, то выхватывающей из мрака клочки натуры, то вздымающейся в небо языками пламени, затейливо изгибающимися и принимающими самые прихотливые формы. Было что-то манящее в густом гудении костра, как бы зовущего принять участие в опасной игре. Мерцающий воздух был накален, дрожал от страшного напряжения. Вот, подумал я, если вдруг всю эту огнедышащую картину перевести в регистр холодных, почти лунных тонов, то мы увидим мятущееся небо Эль Греко с его волшебной формы облаками и непередаваемыми по неожиданности контрастами цветов.
Костры… Это было не последнее действо в жизни старого Толедо. Ведь на одной из его площадей за городом — Кристо де ла Вега — происходили не раз аутодафе, где предавали сожжению еретиков, грешников, преступников. Доменико не раз наблюдал эти апокалипсические сцены, и его чувствительная душа и острый глаз запечатлели многое из этого мира ужаса и страданий. Этот кошмар начинался на площади Сокодовер, где аристократия города, восседая на специальных трибунах, и простолюдины, толпящиеся на мостовой, взирали на судилище, учиняемое святой инквизицией. Ее душные черные крылья распростерлись над всей Испанией тех лет, но мучители в Толедо считались наиболее яростными и беспощадными. Сам воздух города трепетал от ужаса. Тюрьмы были забиты «ведьмами и упырями, еретиками и колдунами», и Эль Греко, будучи крайне осторожным и подозрительным, всегда ощущал грозное дыхание этого кошмара средневековья. Художник не избежал чар инквизиции. Он однажды был приглашен в судилище в роли переводчика, пройдя предварительно весь сложный обряд клятв и выслушав набор устрашающих угроз. Этого ему хватило на всю жизнь…
Начинался новый век. В марте 1600 года в Толедо торжественно въехал Филипп III, сопровождаемый супругой Маргаритой Австрийской. Король был полным антиподом отцу. Толстый рыжеватый блондин, ленивый и недалекий, он был слаб волей и малодушен, искал утешения в охоте и чревоугодии. Однако он унаследовал от отца две черты — набожность и жестокость к еретикам. Очевидно, поэтому к прибытию нового короля было приурочено в Толедо аутодафе со всеми присущими ему ужасами.
Эль Греко был заказан парадный портрет главного инквизитора, присутствовавшего на судилище, — дона Фернандо Нуньо де Гевара. Художник оставил людям художественный документ ошеломляющей силы.
Портрет главного инквизитора дона Фернандо Нуньо де Гевара.
Кровавый спрут… Такова форма чудовищного расплывчатого алого пятна с щупальцами-руками и нечеловеческими пронзительными, усиленными очками глазами. Что-то зловещее, наводящее темный страх есть в облике этого могущественного и чем-то жалкого человека. Малого роста, он пытается выпрямиться, чтобы казаться выше, и в этом судорожном движении — сочетание ничтожности и величия. Унизанные перстнями руки-щупальца. Особенно ужасна левая рука кардинала. Скорчившаяся, словно в судороге, она как бы выдает все тайны этого немого и внешне бесстрастного лица, в котором, говоря правду, очень мало человеческого. Пурпурная мантия пламенеет, словно вобрав в себя жар всех костров, зажженных по велению дона Фернандо де Гевара. Можно написать десятки страниц, разбирая сложнейшие грани этого портрета-документа эпохи, страшного своей правдой. Мы поражаемся, как мог папа Иннокентий, написанный в Риме Веласкесом и воскликнувший при виде его холста: «Слишком правдив!» — как мог промолчавший дон Гевара принимать столь зловещее свое изображение. На это есть лишь один ответ: эти полотна безупречно исполнены, артистичны, художественны, с идеальным внутренним сходством, что, очевидно, и гипнотизировало заказчиков. Но ни мраморный пол, ни роскошные стены, обитые тисненой кордовской кожей, ни кресло из багряного бархата — словом, вся мишура, окружающая Гевару, включая и блеск драгоценных перстней, не скроют главного: перед нами вольный или невольный убийца. Говорят, что этот Великий инквизитор отличался большей терпимостью, чем его предшественники. Но от этого жар костров и раскаленного железа не стал холоднее и не утихли стоны и крики пытаемых людей.
Поразителен был этот далекий век в Испании. Ведь по одним и тем же каменным плитам мостовой Толедо ступали Сервантес, Лоне де Вега и Эль Греко. Странно, но судьба не свела их. Во всяком случае, документы, записи тех лет не сохранили следов их встреч. Как поистине печально, что случай не столкнул Сервантеса и Эль Греко и что художник не оставил нам портрета, который был бы настоящим памятником великому творцу «Дон-Кихота». Думается, что и Сервантес мог бы посвятить не одну строку гениальному живописцу Доменико Теотокопули.
Святое семейство.
Будапешт. Музей изобразительных искусств.
Зал Эль Греко. Художник создал свой мир образов, и мы с особой остротой ощущаем это, глядя на картины, пронизанные удивительным, единственным, эльгрековским мерцающим светом. Его предгрозовое свечение, обещающее бурю, сразу настраивает вас, заставляет тревожно забиться сердце, будто в ожидании чего-то неведомого. Тучи, всегда необычные, зовут и манят нас своей тайной, создают атмосферу рождения чуда, которая определяет состояние многих творений Эль Греко. Сам воздух полотен, то серебристо-голубой, то свинцово-серый, так изменяет локальные цвета, что лица людей мерцают подобно скульптурам, словно отлитым из особого, звездного вещества.
«Мужская голова». Портрет особенно типичен для творчества Доменико Теотокопули. Представитель рода человеческого, полный чувства собственного достоинства, благородства, гуманизма. Огромный высокий лоб, чистый, выпуклый. Тяжелые веки чуть прикрывают мудрые глаза, внимательно глядящие на мир. Крупный нос, чувственные губы говорят о доброте и жизнелюбии. Думается, что автор вложил много черт собственного характера в этот свой холст. Любопытно, что спокойствию лица мужчины противопоставлено мятежное небо. Ветер грядущей бури поднял складки розового плаща, и это вихревое движение усиливает действие портрета.
«Кающаяся Магдалина». Поразителен колористический строй картины, необычный для Эль Греко. Он построен на мощных аккордах теплых, золотистых колеров, вступающих в касание с голубыми тонами. И эта борьба холодных и горячих красок как бы рисует мятущуюся душу великой грешницы. Ошеломляет композиция полотна с единственным, точно найденным прорывом в чистое небо, символизирующим прозрение, словно окно в другой мир, лучезарный, чистый, полный дивного покоя. Магдалина глядит вдаль. Ей стали близки и драгоценны пустынная тишина, простор вечно юной природы. Позади грешная суета, палящие неодолимые страсти. В изображенные живописцем мгновения Магдалина счастлива, ее постигло чудесное очищение. Внутренней неброской экспрессией пронизан холст. Все предельно сдержанно. Любовь к людям, вера в них скрыты в этой картине.
Святое ссмсйство. Фрагмент.
Нечеловеческое прозрение отличает творения Эль Греко. Художник создал небывалый сонм образов. В его полотнах — свое, им однажды найденное и почувствованное. В этой таинственной атмосфере действуют и живут герои Эль Греко — люди со странно удлиненными пропорциями, одухотворенные, строгие. Особое, «свое» солнце, иногда похожее на луну, озаряет этот удивительный эльгрековский мир. Лучи светила тревожны и трепетны, художник не создает сверкающих контрастов или феерических эффектов, свет будто обволакивает форму, поразительно остро и обнаженно обозначая основные массы. Греко уникален. Его холсты можно узнать за сто шагов. Каждое полотно будто вопиет:
«Я создание кисти Эль Греко!».
«Христос в Гефсиманском саду». Ночь тайн. Спят тяжким сном уставшие апостолы. Дремлет Иерусалим, еле видный в черной сияющей мгле и озаренный летящей не то кометой, не то метеором. Гора Олив. Христос на коленях встречает ангела с чашей в руке. Он готов испить эту роковую чашу до дна, готов к жертве. Пылает алый его плащ, словно живая кровь. Легенда находит еще одно таинственное подтверждение: откуда — то из мрака бегут к нам, подобно привидениям, солдаты с мерцающими факелами. Щемящее чувство неотвратимой беды усиливается небывалым в истории живописи диссонансом борющихся цветов-зеленых, красных, голубых, оранжевых, черных… Это шедевр самого высокого класса!
Не всегда картина сразу находит признание. Некоторые произведения художников на первых порах одних покоряют, других отпугивают острой новизной. Но результат один: великое находит свое признание. И как ни удивителен, как ни непривычен мир образов, рожденный гением Эль Греко, он победил всех своих критиков. Но, как и все, связанное с именем Эль Греко, и эта его поздняя мировая слава тоже достойна его легендарной жизни.
Не секрет, впрочем, что многие повторения, реплики писались учениками, «школой Эль Греко», поэтому количество полотен, приписываемых Доменико Теотокопули, непомерно велико. Кроме того, сам мастер иногда писал картины не «своего класса». Широко известна фраза, сказанная одним из современников художника: «То, что Эль Греко делал хорошо, никто не мог сделать лучше его, но то, что он делал плохо, никогда не могло быть сделано хуже».
Встреча Марии с Елизаветой.
Поздний Эль Греко — порыв, интуиция и опыт. Великолепный мир Доменико Теотокопули — результат огромной философской работы, художнического расчета, отметающего все случайное. Глубокое, тонкое осмысление и знание станковой живописи со всем арсеналом входящих в это понимание элементов: рисунка, композиции, колорита — все это было подвластно Эль Греко.
Старость настигла художника. А вместе с ней пришла нужда. Это не была нищета люмпена, подобная жуткой бедности, постигшей старого Рембрандта. Нет. Последние годы Эль Греко внешне почти респектабельны. Но лишь для первого, беглого взгляда. Он был обладателем несметных сокровищ — своих картин, но у него была лишь одна смена платья, лишь пара ветхих рубах. Правда, в его владении оставался еще опустевший дворец из десятков комнат… Все это носило черты Дантовой трагедийности. Художник будто проходил первые круги чистилища. Но, больной, потерявший заказы и доходы, Доменико не согнулся, не сломался.
Недужное тело, еле передвигавшееся, носило одну из самых светлых голов века, и недаром Франсиско Пачеко, посетивший Эль Греко, назвал его «великим философом».
Приходит горькая мысль: почему гордость Толедо, великий мастер Эль Греко растерял всех своих могущественных покровителей и меценатов? Объясняется это лапидарно. Доменико был горд, он обладал своеобычным и непокладистым характером. Всю жизнь художник пел только свою песню. Он не был вельможей, был, по существу, изгоем.
И вот на склоне лет живописца постигло одиночество, и, как бывает часто в жизни, все блистательные гранды и грандессы, доны и доньи рассеялись, как дым, узнав в тяжком недуге и нищете Эль Греко. Правда, испанская дворянская вежливость и чопорность скрывали внешние признаки остракизма, но голая правда убедительней любых поклонов, светских приветствий и улыбок, которые в большом количестве расточались по адресу Доменико. Как известно, из этих призрачных комплиментов не взрастет ни один колос, не появятся ни свежая рубаха, ни глоток доброго вина, которого столько было выпито за столом у хлебосольного живописца, любившего некогда застолье, гостей, музыку, красивые вещи… Но это все было. Особенно жутко гляделась полуголодная, холодная сиротливость старца на фоне его ликующих полотен, полных картин торжествующего рая с порхающими путти, летящими ангелами, сонмом благообразных праведников, апостолов и других обитателей светозарных небес.
Земля, будни бытия оказались в невероятном контрасте с духовным миром, созданным Эль Греко. И в этом была своя логика жизни. Неумолимая, жестокая… Верная служанка умерла. Он почти одинок. Сын занят финансовыми неурядицами. Но вечерняя заря жизни не была закатом творчества Доменико. В эти предсмертные годы Эль Греко свершает свое последнее чудо. Он творит. Холсты Доменико — это свободные песни, гомеровские по силе, простоте, глубине стиля.
… Мечутся складки одежд страстно вздымающихся к небу фигур. Вьются под вьюгой вдохновения летящие облака, в разрывах которых плавают ангелы, пророки. Пылают огни факелов, трепещущие от дуновения ветра. Озарены дивным светом истомленные тоской по счастью прозрения лики героев старинных легенд. Весь страшный своей незнакомой красотой мир проецируется на обыкновенное полотно. Эти мгновения чудес остановлены навек рукой мастера.
«Встреча Марии с Елизаветой», «Сцена из Апокалипсиса», «Обручение Марии» — это картины, рассказать о которых нельзя. Их надо видеть. Так невероятно свежи и бесконечно современны приемы Эль Греко. Так животрепещущи эти странные и чарующие образы, словно сотканные из поэтических ассоциаций. Они будто говорят: мы живем в атмосфере чуда, дышим воздухом сновидений и готовы поверить всему сказанному этим великим чаровником кисти Доменико Теотокопули. Лишенные какой-либо навязчивой сюжетики, созданные на высоком чистом дыхании свободного от сиюминутности духа, эти полотна полны поэзии и высочайшей маэстрии.
Ни один мастер не создал ничего более духовно тревожного, обобщенного и в то же время загадочно простого и мудрого, чем эти поздние холсты — прозрения Эль Греко. Он раздвинул ряд самых великих художников мира и встал между ними.
Доменико Теотокопули подобен Шекспиру, Гёте, Бетховену, Толстому… Он возвысил род человеческий силой своего гения, светлого разума, подвигом своей жизни.
