Вместо предисловия

1 марта 1881 г. Александр II, правивший Российской империей четверть века, средь бела дня был убит прямо на улице. Это был, разумеется, не первый государь из династии Романовых, погибший насильственной смертью. До него такой же конец был уготован Петру III, мужу Екатерины II, и его сыну Павлу I. А за век до этого Петр Великий довел до смерти пытками своего сына и наследника. Но эти мрачные страницы русской истории остались тайной для непосвященных, и подданные империи знали о них не много. О них умалчивали, их отрицали. Впервые — с убийством Александра II — такая трагедия разворачивалась публично, свидетельствуя о слабости самодержавия; и убийство, как с гордостью говорили его организаторы, было совершено во имя справедливости, во имя народа или даже от имени самого народа. Так узаконивалась смерть монарха. К этому удивительному обстоятельству присоединялось еще одно: Александр II, убитый от имени народа, был именно тем человеком, который, вопреки желаниям почти всего своего окружения, хотел дать этому народу свободу. Свободу, о которой говорили как минимум на протяжении века, о которой мечтал народ и которую так и не осмелился даровать ни один государь, даровал именно Александр II.

Трагическая судьба Александра почти полностью повторила судьбу другого человека, который также хотел стать освободителем рода человеческого. В 1864 г. в Соединенных Штатах после долгих лет борьбы Авраам Линкольн объявил об отмене рабства. И год спустя фанатик-южанин, который, как и русские консерваторы, отказывал в освобождении рабам, убил его. Два освободителя почти в одно и то же время — 1861 г. в России, 1864 г. в Америке, — движимые одним и тем же чувством справедливости по отношению к своим согражданам; два мученика, заплатившие жизнью за исполненный ими долг. В Америке план реконструкции Линкольна, предусматривавший устранение последствий Гражданской войны и возможность сосуществования людей разных рас, так и не был выполнен. В России свидание Александра II со смертью состоялось не так быстро, но также положило конец его политическому проекту.

Отличает этих поборников свободы то, что Линкольн сразу же после смерти занял место в духовном пантеоне своей страны. Повсюду улицы и даже здания носят его имя, возвышаются памятники, а его философия, изложенная в первую очередь в Геттисбергском послании, один из краеугольных камней американской демократии. В России пантеон ждал Александра II долго и по большому счету так и не дождался. Авторитетом для двух последних императоров до революции 1917 г. являлся не он. Петр Великий после своей смерти стал легендой, именно он считался создателем новой России. Александр II, коренным образом изменивший русское общество, освободив крестьян, составлявших его подавляющее большинство, не получил такого признания. Да, церковь Спаса на крови, воздвигавшаяся с 1883 г. на Екатерининском (ныне Грибоедовском) канале на том самом месте, где был убит Александр И, свидетельствует об уважении к его памяти, но не отвечает в полной мере тому, что он сделал. После падения коммунистической системы Русская православная церковь канонизировала Николая II и его семью; в часовне Гатчинского дворца, столь дорогого сердцу Павла I, на портрете убитого в 1801 г. императора написано: «Царь-мученик», а это предполагало, что канонизация не за горами. К Александру II такого отношения не было. В людской памяти он оставил два следа: слабость характера, о которой упоминали почти все историки, как будто он нес ответственность за то, что не довел до конца дело своей жизни, хотя только гибель помешала ему сделать это именно в тот момент, когда он готовился положить последний кирпич в фундамент здания свободы; а также необычайный любовный роман, продолжавшийся последние 15 лет его царствования, который часто — слишком часто — отвлекал на себя внимание исследователей, иногда забывавших, что речь идет о государственном деятеле.

Впрочем, трагическая история XX в. в России трижды показывала, что реформировать эту огромную и неуправляемую страну — практически невыполнимая задача. Трижды после Александра II предпринимались попытки пойти по тому же пути — в смутное время модернизировать Россию. Все они стоят того, чтобы их назвать «перестройкой»: во время правления Николая II их инициировали Витте, а позже Столыпин. Первого вынудили уйти в отставку, второго убили; что касается правления Николая И, который принимал решения об этих «перестройках», оно закончилось кровью и крахом монархии, чего удалось избежать Александру II, уберегшему страну; платой за реформу стала только его собственная кровь. И по окончании этого железного века еще одна «перестройка», горбачевская, повлекла за собой крах и исчезновение строя, который считали вечным, — коммунистического.

Эти трагедии только что завершившегося века, как и великая американская трагедия, сопровождавшая отмену рабства (более шестисот тысяч американцев погибли в Гражданской войне), показывают невероятную сложность проведения радикальных реформ, когда речь идет о ниспровержении всего общественно-политического порядка. Именно по этой причине заслуживает изучения работа, проделанная Александром II, — «перестройка» XIX в. Это и есть предмет данной книги.

 

Глава I КОЛОСС НА ГЛИНЯНЫХ НОГАХ

 

Париж, 30 марта 1856 г. В только что открытых на Кэ Д’Орсэ салонах представители европейских держав подписывают договор, положивший конец Крымской войне. Франция во главе с императором Наполеоном III, победившая в изнурительной войне, собрала воевавшие стороны для решения судеб континента. Рядом с министром иностранных дел Франции Александром Валевским, сыном Наполеона I, сидят представители Англии лорд Кларендон и лорд Каули, представители Австрии граф Бюоль и посол Гюбнер, представитель Сардинского королевства граф Кавур и посол Вильямарина, представители Османской империи великий визирь Али-Паша и посол Джемиль-бей и, наконец, премьер-министр Пруссии Мантейфель и посол в Париже Гацфельд. Поскольку Российская империя была побежденной стороной в войне, царь особенно тщательно отбирал своих делегатов. Как всегда стройный и элегантный, граф Алексей Орлов, гигант, лишь начавший седеть в свои семьдесят, воплощал в себе не только образ Российской империи, но и победы России: он был с Александром I в Париже еще в 1814 г. В 1856 г. ему удалось очаровать своих собеседников во всех парижских салонах. Стефани Ташер де ля Пажери так говорила о нем: «Нахожу, что исправленное и дополненное издание России по-прежнему превосходно в лице графа Орлова». К нему Александр II вполне благоразумно прикомандировал опытного дипломата, посла в Лондоне, близкого лорду Кларендону барона Бруннова. Позиция России с самого начала нашла доброжелателей в Париже.

Мирный договор явился свидетельством о смерти Священного союза, подытожил количество тех невероятных потерь, которые понесли все воюющие стороны, отразил триумф Франции и поражение России. Система международных отношений, родившаяся в 1815 г. на Венском конгрессе, была уничтожена. Победы «Наполеона Малого» изгладили из памяти поражение его великого дяди.

Для России, новый государь которой, Александр И, только что взошел на престол, итоги войны, проигранной Николаем I, были катастрофическими. Они исчислялись в первую очередь в человеческих жертвах, подсчитать которые до сих пор с точностью невозможно, поскольку к учтенным погибшим необходимо прибавить неучтенных: всего 150–200 тыс. человек, что, разумеется, намного больше, чем у победившей Франции. В час расплаты русское общество особенно остро осознавало бесполезность этих гигантских потерь.

Но в первую очередь Россия должна была осознать, какой ущерб нанесен ее международному политическому влиянию. Усилия, которые предприняли ее представители на Парижском мирном конгрессе, принесли определенные плоды. Орлов, как уже отмечалось, настолько очаровал своих визави и сумел убедить их в возможности уступок со стороны России, что Пальмерстон, тогда занимавший пост премьер-министра Великобритании, разволновался и предложил, чтобы Наполеон III предоставил ему право арбитража и даже подготовил пересмотр союзных договоров с ним.

Но в марте 1856 г. все эти подозрения были далеки от реальности, которая для России оставалась достаточно мрачной. Победители навязали ей нейтрализацию Черного моря, т. е. запрещение иметь там военные флоты, арсеналы и крепости. Россия также должна была отказаться от права покровительства Дунайским княжествам. Она уступила Бессарабию, потеряла контроль над устьем Дуная, вернула Османской империи крепость Карс и согласилась на демилитаризацию Аландских островов у входа в Финский залив. И хотя, это далеко не соответствовало программе Пальмерстона, пытавшегося содрать с России семь шкур, престиж страны немало пострадал от условий договора, лишивших ее приобретений, добытых Петром Великим, Екатериной II и Александром I. Несмотря на то, что страна после подписания трактата сохранила статус Великой державы, слава ее в Европе померкла. В самой России общество испытало настоящий шок; происшедшее в первую очередь ставили в вину властям, которые довели Россию до такого состояния.

В новой системе международных отношений, сложившихся после Крымской войны, на европейской политической сцене стали править бал Франция, Пруссия и Германский Союз в целом, Северная Италия, т. е. промышленно развитые страны, по сравнению с которыми отсталость России бросалась в глаза. Кого винить, спрашивали себя русские, в столь позорном поражении и отставании страны от Европы, если не архаичную, неэффективную, насквозь прогнившую политическую систему и тот общественный порядок, который осуждал весь цивилизованный мир?

 

Кризис самодержавия

Рост гражданского самосознания, начавшийся в России после Крымской войны, не был явлением ни новым, ни удивительным, и истоки его следует искать в другой войне — в войне с Наполеоном I.

Император Александр I, взошедший на престол после убийства своего отца Павла I, будучи если не соучастником, то безмолвным его свидетелем, благодаря этому событию, а в еще большей степени благодаря воспитанию Лагарпа, должен был понимать, что необходимо исправлять перегибы предыдущего царствования и пороки внутренней политики России в целом. Пушкин замечательно описал, какие надежды вызвало восшествие на престол Александра I. Действительно, новый государь сразу же решил положить конец произволу властей путем дарования помилований, упразднения Тайной экспедиции и отмены пыток. В России восстанавливалась законность. Окруженный членами Негласного (Интимного) комитета, состоявшего из друзей, разделявших его идеи, Александр начал размышлять о способах «ограничения самодержавия», применяя принцип, которому его учил Лагарп — «Закон выше монарха», одновременно сохраняя власть государя. Этот Комитет, большинство членов которого были масонами, исполненными духа Просвещения, выдвигал — и поначалу Александр был не против — идею конституционной реформы. Наполеоновские войны, в которые Александр I был втянут против своего желания, положили конец собраниям Негласного комитета. Только после Тильзита, в 1807 г., а главное после восстановления мира император решил обратиться к реформам.

Он делает своим советником прекрасного знатока французских государственных институтов Михаила Сперанского. Сперанский считал и говорил императору, что «если бы права державной власти были неограничены, если бы силы государственные соединены были в державной власти в такой степени, что никаких прав не оставляли бы они подданным, тогда государство было бы в рабстве и правление было бы деспотическое». Чтобы выйти из тупика, необходимо, по Сперанскому, преобразовать политическое устройство страны, создав конституционную монархию, и освободить крепостных (мы позже вернемся к этой проблеме). Первой и самой неотложной задачей для него было изменение политического устройства, которое повлечет за собой все остальное.

Завоевание Финляндии укрепило намерение Александра I провести политическую реформу. В 1809 г. на открытии Сейма он объявил финнам, что они сохранят права и привилегии, которые предоставляет им их конституция. Так было произнесено слово «конституция», уже насыщенное в одной из частей империи реальным содержанием. Годом позже, на открытии польского Сейма, император объявил, что вводит в Королевстве Польском «законно-свободные учреждения», т. е. конституцию, которая станет образцом для всей империи. Одному из членов Негласного комитета, фактически прекратившего существование еще в 1803 г., он дал поручение подготовить проект российской конституции. Документ, учреждавший конституционную монархию, был составлен, но исчез в недрах письменного стола императора. Частично осторожность Александра I объясняется сопротивлением знати. Но конец реформаторским прожектам положило не только оно, но и новый конфликт с Наполеоном. Отечественная война 1812 г. действительно не позволяла хоть сколько-нибудь колебать государственные устои. Отставка и ссылка Сперанского знаменовали собой отказ от реформ.

Вторая война с «корсиканским тираном» сыграла решающую роль в росте международного могущества России. Священный союз, созданный в 1815 г., вывел Александра I на первые роли среди европейских монархов и свидетельствовал о его внутренней эволюции, поскольку царь рассматривал союз как средство борьбы с Французской революцией и ее идеалами. Но триумф во внешней политике был оплачен слишком дорогой ценой в политике внутренней. В России появились тайные общества, и власти требовали от чиновников клятвы под присягой о своей непричастности ко всем обществам такого рода, в первую очередь к масонским ложам, считавшимся рассадником революционных идей. Будучи осведомлен об этом духовном и политическом брожении, Александр I предпочитал устраняться от проблем, все чаще переезжая с места на место, вплоть до Таганрога, где его и застала загадочная смерть, породившая слухи о том, что он выжил и принял обличье некоего сибирского старца. Видимо, император стремился избежать необходимости бороться с теми идеями, которые сам разделял совсем недавно, а также со своими друзьями, мечтавшими о реформах.

Однако его скитания по стране не могли положить конец разочарованиям в обществе и распространению радикальных проектов. Самым ярким проявлением этих настроений стало восстание 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади столицы. По укоренившейся в России традиции это восстание было, по сути, попыткой государственного переворота, вызванной смертью монарха и неясностью с престолонаследием, но, уже вопреки традиции, оно провалилось, оставив глубокий след в сознании людей.

Поводом для восстания стала смерть Александра I в Таганроге и запутанность в вопросе о наследнике престола. Законным наследником был брат Александра цесаревич Константин, негласно отрекшийся от престола и находившийся в Польше, возвращаться откуда не собирался. Следующим по старшинству был другой брат — Николай, который находился тогда в России и, осознавая законность своих притязаний, объявил себя императором. Члены тайных обществ, созданных в начале 20-х годов XIX в., решили воспользоваться хаосом междуцарствия и перейти к действию. Поднятые ими войска не понимали значения слова «конституция», основного лозунга декабристов, и шли с криками «За конституцию!», считая конституцию женой Константина!

Заговорщики были молодыми офицерами, аристократами, воспитанными на идеях Просвещения, зачарованными примером Франции, с которой познакомились на берегах Сены, когда преследовали наполеоновские войска, но совершенно не готовыми к коллективным действиям. Большая их часть — монархисты, за исключением Пестеля, статьи которого в «Русской правде» сеяли зерна русского деспотического социализма. Эти молодые люди представляли собой, как подчеркивал Бакунин, «просвещенные и привилегированные классы» России, но их стремление к либеральным реформам и героизм не могли компенсировать собой отсутствие программы, необходимой для завоевания поддержки в обществе. Впрочем, главная причина их провала — и тут Россия изменяет своим традициям — в том, что они столкнулись не со слабым монархом, безучастно наблюдавшим за своим смещением, а с сопротивлением Николая I, твердость которого возвещала о наступлении эры «железных лет», продолжавшихся три следующих десятилетия.

Безжалостным репрессиям подверглись заговорщики, обвинявшиеся в трех основных преступлениях: покушение на цареубийство, революция и подстрекательство к мятежу. Декабристы, приговоренные к смерти или к сибирской ссылке, заслужили ореол мучеников, достойных подражания, в то время как Николай I стал «абсолютным самодержцем». Это, собственно, вполне устраивало царя, для которого превыше всего были авторитет государя и безопасность государства. Сохранение порядка важнее реформ. Единственным авторитетом для него был его собственный. И утверждая единоличную власть он учреждает Собственную Его Императорского Величества канцелярию, III отделение которой наряду с Корпусом жандармов становится основным инструментом обеспечения государственной безопасности. Начальник III отделения был правой рукой государя, вторым человеком в государстве, живым воплощением системы надзора за всем, что происходило в стране.

Император принимает все решения, за всем следит, опираясь на поддержку бюрократии. Как объяснить непомерную бюрократизацию, характеризующую царствование Николая I? Для начала надо вспомнить Манифест от 18 февраля 1762 г., которым Петр III освободил дворян от обязательной службы, установленной Петром Великим. Будучи свободными в выборе, дворяне тысячами оставляли военную и гражданскую службу. К тому же Николай I не доверял дворянам, поскольку восстание 1825 г. было их рук делом: это они выступили против власти. Чтобы разбавить русскую элиту, он призвал на службу немцев, уверенный в их профессионализме и лояльности. «Русские служат России, немцы служат мне», — любил повторять он. Его способ правления требовал все большего числа чиновников, и к 1855 г. насчитывалось уже около ста тысяч тех, кто имел классный чин согласно Табели о рангах, не считая занимавших более низкие ступени социальной лестницы.

А между тем эта растущая бюрократия, впрочем, способная приносить пользу на огромных, хорошо контролируемых пространствах, пользовалась дурной репутацией. Слишком много было иностранцев, слишком много взяточников. Их безжалостно изобразил в своих произведениях Гоголь. Эти бесчисленные чиновники-паразиты раздражали еще не оправившихся от трагедии 1825 г. дворян, считавших, что новая бюрократия лишила их ведущих позиций в государстве. (В действительности, со времен Манифеста 1762 г. дворянство по-прежнему пользовалось привилегиями, прежде всего, правом владения крепостными, которое уже не обуславливалось, как раньше, обязательной государственной службой.) Некоторое вытеснение из властных структур побуждало их встать в оппозицию. Все общество боялось этой бюрократии, урезавшей гражданские свободы, и презирало ее. Ее считали бременем, особенно тяжким для тех, кто испытывал на себе гнет государства, что только усиливало недовольство и способствовало распространению бунтарских настроений.

К концу правления Николай I был крайне непопулярен, а строй, который он собою воплощал, продемонстрировал свою неэффективность. Поражение в Крымской войне вскрыло все его язвы и повлекло за собой обвинения против режима, авторитарность которого за тридцать лет не уменьшилась и не компенсировалась серьезными реформами. Никто не сомневался в том, что ответственность за унижение в Крыму несет николаевский режим, и идея коренного переустройства общественных институтов овладела умами. Но абсолютная власть была не единственной негативной стороной общественного строя: с ней неразрывно была связана по-прежнему не решенная проблема крепостного права.

 

Мертвые души

Крепостничество, клеймившееся на протяжении всей первой половины XIX в. как символ отставания России, за пределами России считалось синонимом рабства. Славяновед, знаток русской истории, Проспер Мериме в статье, опубликованной во время Крымской войны в «Revue des Deux Mondes», говорил о «рабстве» в России как о «пережитке древнего варварства». Первый, кто несет ответственность за эту путаницу, Александр Радищев, который в своем «Путешествии из Санкт-Петербурга в Москву» сравнивал положение русских крепостных с положением карибских рабов и, не колеблясь, наделял их тем же рабским статусом. Отныне все, кто занимался русской историей, приводили ту же аналогию и даже усугубляли ее, сравнивая поместья с американскими плантациями. На самом деле, русское крепостное право было явлением, уже отжившим в Европе, что придавало ему характер исключительности и неприемлемости. В России свобода перехода крестьян была упразднена лишь в конце XVI в., а крепостничество окончательно оформлено в 1649 г., когда его уже не существовало в большинстве европейских стран.

Русское крепостничество характеризует еще одна специфическая черта: это дело рук государства, его растущего могущества и его особых потребностей — обеспечить налоговые поступления в стране, где земли в изобилии, а рабочих рук мало, в то время как в Западной Европе крепостное состояние зародилось благодаря растущей мощи крупных землевладельцев по отношению к слабому государству, а затем исчезло в результате ликвидации феодальной раздробленности.

Ревизии крестьянского населения в России — первая проводилась между 1530 и 1580 гг. — сыграли важную роль в укоренении и развитии крепостного права. В первую очередь поскольку они регистрировали место проживания крестьянина в момент ревизии и тем самым оставляли его на суд местных властей. К тому же в переписях смешивали временное состояние крестьянина, который до конца века каждый год в Юрьев день мог менять владельца, с его юридическим статусом — место проживания и зависимость от помещика — и вносили детей крепостных в ту же категорию, что и их родителей.

Это запоздалое крепостничество давно беспокоило элиту и некоторых государей. Екатерина И, духовная дочь французских философов, молодость которой, начиная с брака, заключенного в шестнадцать лет, заканчивая восшествием на престол двумя десятилетиями позже, была посвящена чтению трудов, несших в себе идеи Просвещения, хорошо осознавала проблему, которую представляло собой сохранение крепостничества. Став императрицей, она начала искать решение этой проблемы. Да, ее представления были противоречивыми: она знала, что крепостное право для цивилизованной страны неприемлемо, но она осознавала и трудности его упразднения в России, где оно оставалось основным статусом крестьянина и формой собственности. В «Наказе», который Екатерина лично составила для созванной в 1767 г. комиссии, призванной модернизировать российские законы и институты, она утверждала равенство всех перед законом и обязанность государственных институтов служить гарантом этого равенства. Так как же примирить этот фундаментальный принцип с крепостным правом, сохранение которого она постоянно критиковала? Это примирение было невозможным. Императрица, которая тем не менее не могла сопротивляться помещикам, к чьему мнению она должна была прислушиваться в силу хрупкости своей легитимности, избрала программу-минимум, пытаясь добиться более гуманного отношения к крепостным, не ставя под сомнение само существование крепостного права.

Этот противоречивый подход имел далеко идущие последствия. Затрагивая, пусть максимально осторожно, проблему крепостного права, императрица открыла ящик Пандоры, который с тех пор так и не закрылся. Ее «либеральные» предложения пробудили надежду элиты, но отказ от реальных действий разочаровал эту же нарождавшуюся элиту и внес свой вклад в то, что она пришла к выводу о необходимости более радикальной модернизации России, которую и попыталась осуществить в неудавшейся революции 1825 г. Что касается крестьянства, предложенные, но нереализованные перемены привели к развитию экстремистских настроений, выражением которых стало спустя несколько лет Пугачевское восстание. Наконец, помещики, напуганные перспективой аграрной реформы, на время успокоились, констатировав, что никто, включая всемогущую императрицу, им не угрожает, и еще сильнее сплотились на основе неприятия любой социальной эволюции в России. Какому государю хватило бы при таких обстоятельствах смелости начать революцию в социальных отношениях?

На заре своего царствования сын Екатерины II Павел I, пусть и сторонник крепостного права, но крепостного права регламентированного, попытался улучшить положение крестьян распоряжениями, жестко ограничивавшими барщину, отбывавшуюся крестьянами, правда, ограничивавшими только доброй волей их владельцев. Изданный с этой целью в 1797 г. Манифест запрещал принуждение крестьян к труду по воскресеньям и оставшиеся шесть дней делил между барщиной и временем, отведенным крестьянину. Барщина сокращалась до трех дней в неделю. Но чтобы провести в жизнь эти правила и не дать помещикам заставлять своих крестьян отрабатывать барщину сверх срока, требовались инструменты контроля, а они отсутствовали. Бюрократия, которая должна была бы вводить эти инструменты, сама состояла из земельного дворянства, владельцев крепостных и вследствие этого не испытывала особого желания становиться на сторону крестьян. В конечном счете положения Манифеста о барщине оказали незначительное влияние на условия существования крестьян, но документ важен сам по себе, поскольку является первой попыткой государя ввести в правовые рамки взаимоотношения помещиков и крепостных. Этот проект во многом способствовал враждебному отношению дворянства к Павлу I, приведшему к его убийству в 1801 г.

Вступивший после него на престол Александр I, которого Екатерина Великая хотела видеть своим наследником вместо сына, сразу же столкнулся с проблемой крепостного права. Как и Екатерина II, он был сторонником умеренного подхода, на который влияли сомнения и нереализованные планы, вносившие вклад в расшатывание основ существовавшего строя. Под влиянием своего советника и друга князя Чарторыйского — входившего, как мы уже отмечали, в Негласный комитет — он хотел бороться с крепостничеством, и об этом его намерении свидетельствует Указ о вольных хлебопашцах, изданный в 1803 г., который предписывал помещикам отпускать крестьян на волю за выкуп с земельным наделом, тем самым делая их свободными. Этот указ не мог коренным образом изменить положение крестьянина, поскольку предусматривал два условия: крепостные должны были располагать достаточными средствами для выкупа, а помещики, чьей собственностью они являлись, должны были дать согласие на него. Тем не менее по этому указу за время царствования Александра I на волю выкупились 47 153 семей, а при Николае I еще 67 149 семей. Количество освободившихся крепостных в конечном счете было незначительным по отношению к огромной массе, сохранившей свой статус. Изданный в 1803 г. документ, таким образом, ненамного облегчил участь крестьянства, но был тем не менее шагом к решению наболевшего вопроса аграрной реформы, без которой никакая модернизация России была невозможна. С тех пор не утихали дискуссии, и тайные общества выдвигали свои варианты реформирования.

Николая I, убежденного самодержца, все тридцать лет его правления тоже неотступно преследовал крестьянский вопрос. Он создал девять Секретных комитетов, которые должны были дать ответ на вопрос: как освободить крестьян от крепостной зависимости? Он доверил V отделению своей канцелярии, возглавлявшемуся известным либеральными идеями генералом Павлом Киселевым, разработку проекта реформ. «Ты будешь мой начальник штаба по крестьянской части», — постановил император. Доверие, которое испытывал Николай I к генералу тем не менее не могло разрешить возникшее между ними противоречие: Киселев считал, что необходимо освобождать крестьян с землей; Николай I ставил основным условием незыблемость помещичьего землевладения.

Осознавая это противоречие и зная, с каким сопротивлением ему придется столкнуться, Павел Киселев избрал точкой приложения своих усилий статус государственных крестьян, который он хотел слить со статусом крепостных, чтобы впоследствии лишить помещиков права владения крестьянами. Если документ, изданный в 1803 г., носил крайне ограниченный характер, то предложения Киселева относились к значительной массе крестьян. Согласно ревизии 1835 г. из 60 млн населения России 20 млн являлись государственными крестьянами и 25 млн частновладельческими. В 1837 г. с целью слияния двух категорий крестьян и более эффективного управления государственной деревней было учреждено Министерство государственных имуществ, посягнувшее на привилегии помещиков под предлогом унификации статуса всех крестьян. Участь крестьян, по сути, не изменилась, хотя количество собственно крепостных несколько снизилось, так же как и количество помещиков. В конечном счете эта реформа лишь усилила бюрократию и вызвала недовольство одновременно и крестьянства, не понимавшего намерений власти, и помещиков, обеспокоенных судьбой своей собственности.

Таким образом, крепостное право оставалось темной стороной империи, претендовавшей на звание цивилизованной. И сохранение крепостничества, хотя из царствования в царствование обсуждался вопрос о его отмене или о реформе, было чревато для России тяжелыми последствиями. Оно вызывало крестьянские волнения, как локальные, так и охватывавшие целые регионы, — например, в 1839 г., когда бунтовали крестьяне 12 губерний Центральной России, заставляя задуматься об угрозе всеобщего восстания, которое, подобно Пугачевскому, могло нести прямую угрозу центральной власти.

Но волнения и глухое недовольство, лежавшее в их основе, возможно, имели для России менее тяжелые последствия, чем экономическая и моральная сторона крепостного права. В первой половине XIX в. население империи росло быстрыми темпами, особенно в регионах, где его плотность и так уже была высока. Земли не хватало, крестьяне беднели и даже нищали, производительность труда падала. «Пассивность» русского крестьянина, о которой так любили упоминать иностранные путешественники, была на самом деле признаком глубокого упадка духа, который влек за собой безынициативность и сохранение архаичного способа производства, еще более усугублявшего экономические трудности России.

В 1828 г., когда Николай I поручил Киселеву заняться крестьянским вопросом, тот высказал о положении в России суждение, которое подтвердил крымский разгром: «Государство без денег и промышленности… колосс на глиняных ногах». Экономическое отставание, о котором шла речь, только усиливалось на протяжении всего царствования Николая I. Оно привело к растущему дефициту бюджета, усугубленному Крымской войной, который необходимо было покрывать внешними и внутренними займами. В 1855 г. государственный долг России достиг миллиарда рублей.

Киселев констатировал отсутствие денег, но речь шла и о промышленном отставании, в первую очередь об острой нехватке железных дорог, что имело решающее значение для исхода войны. Строительство линии Москва — Санкт-Петербург началось лишь в 1843 г., и к началу войны общая протяженность железных дорог в России составляла лишь 980 верст (1045 км), в то время как во Франции — более 5000, в Англии — 13 000, а в Америке — около 30 000. Как в таких условиях перевозить войска и вооружение через необъятные российские просторы? Застой испытывала и промышленность. Россия, богатая углем и рудами, не выдерживала конкуренции с Англией в области металлургии; не могла она извлекать выгоду и из своего хлопка в силу нехватки станков, которые приходилось ввозить. И чтобы защититься от излишка импорта, страна окружала себя таможенными барьерами, следствием чего становилось снижение экспорта хлеба.

Таким образом, всю финансовую и промышленную политику первой половины XIX в. характеризовали недальновидность и применение протекционистских мер, которые способствовали усилению отставания России от стран Западной Европы.

Этот мрачный итог — отставание во всех областях, внешнее могущество, за которым скрывалась несостоятельность, обнаруженная Крымской войной — занимал умы всех в тот час, когда скончался «железный царь» и на трон взошел его сын, и никто еще не знал, сумеет ли он, несмотря на такое наследство, радикально реформировать страну. Петр Валуев, ставший министром при новом государе, так определил тогдашнее состояние страны: «Сверху блеск, а внизу гниль».

 

Глава II. АЛЕКСАНДР, ЕЩЕ НЕ СТАВШИЙ ВТОРЫМ

 

Смерть Николая I вызвала отнюдь не слезы, а всеобщее ликование. И это радостное настроение сопровождало вступление Александра на престол. Но что знала о нем тогда его страна? Кто этот государь, росший в тени грозного отца, последним напутствием которого наследнику было «держать все» — другими словами, продолжать следовать по пути, который привел к катастрофе? Напутствием самодержца, убежденного в законности самодержавия. И тем не менее, похоже, судьба Александра с самого начала складывалась под знаком разрыва с прошлым. Родился он в 1818 г., том самом, когда его дед Александр I пообещал России конституцию. Но наследником был объявлен 14 декабря 1825 г., в трагический день, когда на Сенатской площади расстреливали тех, кто кричал: «Да здравствует конституция!» Между этими двумя вехами, символически противоположными по значению, в чью пользу сделает выбор Александр?

Будущему Царю-Освободителю царствовать было предопределено не больше, чем его отцу. Поскольку у Александра I не было наследника мужского пола, корона должна была достаться его брату Константину, который, отказавшись от престола, передал его Николаю, третьему сыну Павла I. От брака Николая с прусской принцессой, принявшей православие под именем Александра Федоровна, родился Александр, первый ребенок в семье, ставшей впоследствии многочисленной. Ему было всего семь с половиной лет, когда его отец вступил на престол, и он сам стал наследником. До тех пор ничто не выделяло беззаботного мальчика из других детей семейства. Но в одно мгновение во дворце, еще объятом хаосом подавления восстания, маленький Александр, которого отец торжественно вынес показать гвардии, открыл для себя всеобщий страх перед еще не снятой угрозой и свой новый статус.

 

Воспитание императора

В России семь лет — это возраст, когда начинается обучение детей. Император решил с детства готовить наследника к обязанностям, которые со временем он будет выполнять, и подобрал ему лучших наставников. В качестве воспитателя государь назначил капитана Карла Карловича Мердера, которого уважал за ясность ума и твердость духа. Ему надлежало приучить юного воспитанника к армейской дисциплине и военным порядкам. Но интеллектуальное развитие цесаревича было доверено человеку, слепленному из совсем другого теста, поэту В. А. Жуковскому, известному своими замечательными способностями и стоявшему у истоков русской романтической школы.

Василий Андреевич Жуковский был всесторонне образованным человеком, воспитанным на европейской поэзии, переводчиком Виктора Гюго, Шиллера, Байрона, искренне верующим христианином, и воспитанным в духе эпохи Просвещения. Он хотел привить великому князю открытость миру, уважение к праву, к человеческому достоинству, иначе говоря, подготовить его к совершению перемен в своей стране. Александр II из всех русских монархов, пожалуй, получил наиболее разностороннее образование, необходимое для выполнения государственных обязанностей. Жуковский вникал в организацию его воспитания до мельчайших деталей, внимательно изучив современные ему европейские педагогические теории и учебные планы. Поэта заботила прежде всего личность высокородного воспитанника. Он хотел научить его мыслить самостоятельно, привить независимость духа, а не пичкать знаниями, тренируя тем самым скорее память, нежели ум. В первую очередь качество знаний, во вторую — количество: такова была методика Жуковского. Но в то же время разработанная им программа обучения сама по себе обеспечивала Александру широкое знакомство с самыми разными областями знаний.

Были предусмотрены три этапа обучения. С восьми до тринадцати лет ребенок овладевал азами; с тринадцати до восемнадцати полученные знания закреплялись; наконец, два года наследник знакомился с дисциплинами, необходимыми для ведения государственных дел: право, история, международные отношения, дипломатический протокол. В ходе обучения наследник так же должен был познакомиться с российской и всемирной историей, географией, европейской литературой, историей христианства в определенном религиозном контексте, математикой, химией, физикой, геологией, ботаникой, зоологией. Он также серьезно занимался языками. Жуковский считал, что государь должен в первую очередь довести до совершенства родной язык, и решал эту задачу с тем рвением, малая толика которого не приходилась ни на одного из предшественников Александра. Тот не просто говорил на очень чистом русском языке, обладая богатым словарным запасом, учителя следили также за его дикцией и развитием ораторских способностей. Помимо русского Александр в совершенстве овладел польским, так необходимым государю, имевшему сложные отношения со своими соседями, а также французским, английским и немецким. Не были забыты и изящные искусства: Александр хорошо музицировал и был определенно талантливым рисовальщиком.

Повседневная жизнь подростка строго регламентировалась для того, чтобы он успевал много заниматься. Он вставал в шесть утра и ложился спать в десять вечера. Занятия, продолжавшиеся с семи утра до семи вечера, прерывались длинными переменами, которые посвящались физическим упражнениям или же чтению книг, выбранных его учителями. В выходные дни график был не менее насыщенным; тогда занятия заменялись физическим трудом, для которого была оборудована мастерская, а также физкультурой, фехтованием, верховой ездой, танцами, т. е. именно тем, в чем впоследствии блистал Александр.

По завершении столь насыщенного дня наследник должен был записывать в дневник его итоги и собственные мысли. Жуковский поставил за правило, чтобы дневник велся регулярно, равно как и то, чтобы не допускалось никаких отступлений от этой жесткой программы обучения. Нужно было соблюдать установленный порядок, а каждую свободную минуту уделять чтению. А если прибавить к этому, что Александра одновременно приобщали и к военному делу, к которому он проявлял особую склонность, нетрудно понять, насколько насыщенными и в то же время полезными были эти годы учения. Несомненно, наследник по своему характеру не мог добровольно принять столь жесткие и строгие меры воспитания, и очевидно, что душа у него лежала к армии и к строевым занятиям. Но уровень его учителей, их упорство, внимание, которое уделял Жуковский методам воспитания — он проводил в Германии целые недели в консультациях с видными педагогами — объясняют, почему Александр подчинился навязанной ему дисциплине и был настолько хорошо подготовлен к будущей роли монарха.

На последнем этапе обучения его окружали люди, причастные к власти, делившиеся с ним плодами своего опыта. Наиболее выдающимся из них был бывший советник Александра I Михаил Сперанский, читавший наследнику курс законоведения и сумевший внушить ему мысль о том, что самодержавный строй, каким бы необходимым для России он ни был, должен сочетаться со справедливостью, единственным ограничителем абсолютной власти государя. Великий князь прилежно повторял одно из любимых изречений Сперанского: «Никакая другая власть на земле […] ни вне, ни внутри империи, не может положить пределов верховной власти Российского Самодержца».

Министр финансов Николая I Егор Францевич Канкрин, один из тех немцев, которые так раздражали русских, должен был ознакомить наследника с финансово-экономическими вопросами. А выдающийся дипломат, также немецкого происхождения, барон Филипп Бруннов, занимавший пост российского посла в Лондоне и позднее принимавший участие в Парижском конгрессе, учил его основам внешней политики, исходя из принципа, что Запад, и в первую очередь Франция, провоцирует революции, в то время как Пруссия и Австрия защищают от них Россию. Дипломат стремился убедить своего ученика в том, что его задача — отвести от России угрозу революции, но также и сохранить влияние своей страны на Востоке. Таким образом, внешнеполитическая программа будущего государя была сформирована наставником, убежденным в преимуществах Священного союза и ответственности России за решение Восточного вопроса. Он не мог предвидеть того, что Александр вступит на трон, когда Священный союз распадется.

Жуковский даже собирался прибегнуть к помощи другого соратника Александра I, дабы пополнить знания своего ученика: графа Каподистрии, но тот, будучи на протяжении семи лет фактическим министром иностранных дел России, в 1827 г. стал первым президентом Греции. Желание Жуковского привлечь его к обучению наследника еще раз подчеркнуло важность иностранцев в русской политической системе, особенно в сфере дипломатии. Окружение государя составляли многочисленные немцы, греки, французы. Их присутствие и тот факт, что многие из них даже не знали русского языка, раздражали подданных Николая I. Примечательно, что Жуковский, стремившийся к тому, чтобы его ученик в совершенстве овладел русским языком, тем не менее часто обращался к иностранцам. Так, он пригласил бывшего начальника штаба маршала Нея генерала Жомини, поступившего на русскую службу в 1813 г., для преподавания наследнику военной стратегии.

Николай I очень внимательно следил за успехами сына. Занятия проходили во дворце, и два подростка, поляк Иосиф Виельгорский и прибалтиец Александр Паткуль, приглашались на них вместе с наследником и так же, как и он, в конце года сдавали экзамены, на которых присутствовал император. Правила, которым вынужден был подчиняться Александр, смягчались два раза, когда он достигал возраста совершеннолетия, установленного для наследника в шестнадцать лет, а затем в двадцать один год. Первое совершеннолетие было торжественно отпраздновано в 1834 г., когда Александр дал присягу служить родине и государю. Именно тогда за этапом теоретического обучения должно было последовать знакомство с реалиями русской, а затем и европейской жизни.

 

Открытие «Великой русской книги»

Объявленного совершеннолетним шестнадцатилетнего Александра отец начал постепенно приобщать к государственным делам. В первую очередь это предполагало знакомство с подданными и реалиями империи, которую ему однажды предстояло возглавить. В 1837 г. и началось это знакомство, завершившее до тех пор теоретическое обучение. Путешествие, которое он должен был предпринять, возможно, имело также целью закалку характера цесаревича, интеллектуальные достоинства которого — умение схватывать на лету, память — были неоспоримы. Но его больше тянуло к парадам, к внешней стороне дела, и он демонстрировал определенную слабость характера и даже недостаток энергичности. Жуковскому часто приходилось подводить его к главному — учиться властвовать собой, заставлять проявлять активность. Знакомя цесаревича с жизнью страны, учителя надеялись также подготовить его к работе на благо государства. Жуковский следующим образом резюмировал конечную цель длительного путешествия Александра по России, сравнивая последнюю с книгой: «Эта книга… одушевленная, которая сама будет узнавать своего читателя. И это узнание есть главная цель настоящего путешествия».

Александр покинул столицу весной 1837 г. и отправился в семимесячное путешествие в сопровождении нескольких учителей, среди которых естественно был тот, кто затеял и подготовил всю экспедицию — Жуковский. Во время поездки цесаревич посетил не только Европейскую Россию, но и побывал за Уралом, в Сибири вплоть до Тобольска. Он повсюду посещал соборы и церкви, монастыри, памятники русской истории и ее трагедий в самых древних городах и их кремлях — в Москве, Новгороде, Костроме, откуда происходила его династия, а также поля сражений, на которых его страна отвоевывала свою независимость. Но он бывал и на фабриках, у ремесленников, на рынках, где собирались крестьяне. Теоретически эта ознакомительная поездка должна была позволить ему понять реальное состояние страны, ее отсталость, свидетельством которой были крепостные, а также деревенское духовенство и бюрократия, погрязшая вдали от центральной власти в безразличии и мздоимстве. Везде его встречали толпы народа. В Костроме горевшие желанием увидеть будущего государя поданные столпились в центре города, и несколько часов многие стояли по пояс в реке.

Александр был первым наследником династии Романовых доехавшим до Сибири. И эта поездка, места, в которых он побывал, были богаты предзнаменованиями. В Симбирске, где он остановился, позже родятся два человека, чьи политические амбиции сыграют важную роль в судьбе династии: Александр Керенский и Владимир Ульянов, брат которого Александр будет повешен в 1887 г. за подготовку покушения, целью которого было напомнить об убийстве Александра II. Таким образом, в Симбирске Александр уже столкнулся и со своей будущей смертью, и с терроризмом, который будет его преследовать много лег. Но разве мог он представить в то время, когда его приветствовали толпы, это кровавое будущее — его собственное, и то, что постигнет монархию усилиями уроженцев Симбирска? А в Екатеринбурге, где он также останавливался, мог ли он предвидеть, что здесь однажды будут убиты его внук Николай II и вся его семья?

Таким образом, в ходе поездки Александр останавливался в местах, где зародилась его династия (Кострома) и где она будет уничтожена (Екатеринбург). Как не добавить эти зловещие предзнаменования к судьбоносным датам его жизни, чтобы констатировать, что на судьбе его лежала роковая печать?

Опять-таки в Сибири, в городке Курган по дороге в Томск наследник, как обычно, отправился в церковь. Там он увидел группу несчастных с печатью такой скорби на лице, которую этот не знавший бед цесаревич еще никогда не встречал. Это были осужденные после трагедии 1825 г. декабристы, взывавшие к милости государя. Жуковский, чувство справедливости которого передалось молодому цесаревичу, подготовил эту встречу. По окончании службы наследник в слезах попрощался с ссыльными и впоследствии попросил о милосердии своего отца. Ответ полностью соответствовал характеру государя. Любящий отец, он не хотел оставить просьбу наследника без внимания, но, будучи убежденным самодержцем, отказался их простить. Его решение было шедевром двусмысленности: декабристам разрешили покинуть суровую Сибирь, но предписали отправиться на Кавказ для участия в войне с горцами Шамиля, в беспощадной битве, в которой армии царя выглядели жалко на фоне непримиримых воинов религиозного вождя. По возвращении из этого долгого путешествия Александр передал отцу 16 тысяч ходатайств, лишь на немногие из которых последовала реакция.

Не считая встречи с декабристами, о которой государь заранее не знал и разрешение на которую безусловно не дал бы, Александр знакомился скорее с русскими пейзажами, памятниками, приветствовавшими его толпами, нежели с социальными реалиями страны. Встречи с отдельными личностями носили в основном светский характер. Повсюду местными властями в его честь организовывались военные парады, пышные приемы, балы, но «простых» русских он видел только группами и лишь издалека. Россия, по которой он путешествовал семь месяцев, была Россией несчастной, апатичной, погрязшей в коррупции, Россией крестьян, готовых восстать и одновременно доведенных до отупения, Россией «Обломова» и «Ревизора». Но судя по всему, он этого не осознавал, потому что эта повседневная Россия пряталась за Россией официальной, которую ему представляли губернаторы и лица, отвечавшие за прием.

К тому же по возвращении 10 декабря 1837 г. впечатления от поездки вскоре заслонились переживаниями по поводу двух пожаров, которые объяли одновременно Зимний дворец, выгоревший дотла, и Галерную гавань, куда Николай I отправил наследника следить за спасательной операцией. Эта первая миссия, доверенная ему отцом, стала кульминацией его воспитания и свидетельствовала о том, что наследник в глазах государя стал взрослым человеком, способным взять на себя часть государственных обязанностей.

 

Открытие Европы

Едва закончив бороздить просторы родины, наследник отправился по европейским маршрутам. Это было очень долгое путешествие: Александр сел на борт русского корабля «Геркулес» 29 мая 1838 г., а в Россию вернулся только в конце июня 1839. Первый пункт — Швеция, куда Николай I сопровождал своего сына, чтобы представить его шведскому королю, весьма удивленному этому нежданному визиту монарха соседнего государства. Затем Александр продолжил свое европейское путешествие с многочисленной свитой, которая не покидала его весь этот год: со своим учителем Жуковским, генералом Александром Кавелиным, ветераном войны 1812 г., князем Ливеном, который был послом России в Пруссии, а затем в Англии, и скончавшимся во время путешествия, пятью офицерами различных гвардейских полков и врачом. Это путешествие по Европе без сомнения имело целью завершить образование наследника, познакомив его с великими державами, наряду с которыми Россия составляла «европейский концерт», их государями и, по мере возможного, хотя этот аспект не играл серьезной роли в программе, разработанной Николаем I для сына, с народами посещаемых стран. Наделе контакты с местными жителями сводились ко встрече с представителями элиты — при дворе, в университетах, на спектаклях и парадах — собственно народ замечали вскользь только во время публичных выездов, на которых наследник видел лишь толпу на пути следования кортежа.

Александр, хоть и не встречался с простыми европейцами, посетил большую часть европейских стран: Швецию, Данию, Пруссию и многие немецкие княжества, Австрию, Италию, Голландию и Англию. Путешествие и маршрут, выбранный государем, имели несколько целей: завершить путем полученного опыта политическое образование наследника; дополнительная и временная цель касалась его здоровья: во время «русского года» Александр показывал признаки повышенной утомляемости, усугублявшиеся постоянным кашлем, который во времена, когда пенициллин еще не изобрели, заставлял опасаться туберкулеза; после консилиума врачей для лечения на водах продолжительностью в несколько недель был избран курорт Эмс. Но была еще более веская причина отправить Александра за границу на столь длительный период: наследнику исполнилось двадцать лет, и он увлекся юной фрейлиной великой герцогини Марии Николаевны, на которой собирался жениться, что формально запрещалось государственными законами. Кроме того, браки с представителями иностранных дворов со времен правления Екатерины II рассматривались как полезные инструменты международной политики. Таким образом, требовалось изолировать наследника от объекта его страсти, и, как считал Николай I, пришел час подумать об устройстве его семейной жизни. Император составил список немецких принцесс, которые могли отвечать его намерениям. И мудрому Жуковскому поручили следить за тем, чтобы этот европейский тур наследника завершился соответствующим образом. Несмотря на чувства, которые он испытывал к девушке, встреченной при дворе, Александр был не в состоянии сопротивляться в этом вопросе отцу, прекрасно зная, какие цели лежали в основе предложенной ему поездки.

Это путешествие за границу очень важно для понимания характера Александра. Оно сопровождалось постоянной перепиской между отцом и сыном: девяносто шесть очень длинных писем, большая часть которых писалась в течение многих дней. Таким образом, речь практически шла о ежедневных новостях. Эти письма раскрывают природу отношений Николая I и Александра. Если добавим сюда путевой дневник наследника, письма, отправленные государю тем или иным из его попутчиков, письма императрицы сыну, получим своего рода непрерывную беседу, которая свидетельствует об авторитете отца, о чувствах сына к родителям и о некоторых чертах его характера — слабости, быстро подавлявшихся вспышках бунтарского духа, образе мыслей, соответствующем полученному образованию. Кроме того, в этой полностью сохранившейся бесценной переписке прослеживается глубокое чувство доверия и взаимной привязанности Николая и Александра. За исключением моментов, когда государь берет верх над отцом — мы вернемся к этому позже. Николай I показывает себя в этих письмах нежным, простым отцом, беспокоящимся на протяжении всей первой части путешествия о здоровье своего ребенка, интересующимся день за днем успехами в лечении, тем, какую помощь ему оказывают, тем, что он может сделать, чтобы удовлетворить нужды любимого сына.

В течение года на протяжении всего этого долгого общения на расстоянии Николай I разговаривает с ребенком, а не наследником. Мы чувствуем, как отцу не хватает сына, когда государь пересказывает ему мельчайшие подробности семейной жизни, рассказывает о своих личных занятиях, как будто чтобы смягчить горечь расставания и ожидания. В дни, когда от Александра не приходит писем, послания отца, который чувствует себя забытым, пронизаны беспокойством и печалью. Со своей стороны Александр отправляет отцу бесконечные письма, не менее нежные, в которых нигде не проскальзывают протокольные формулировки или искусственные нотки. Он всегда обращается к своему «милому бесценному Папа » и рассказывает ему в тех же подробностях, что характерны для отцовских писем, о состоянии своего здоровья — которое, очевидно, его сильно волнует, — о местах, которые посетил, при каких обстоятельствах, о том, с кем встречался. Раскрывая, таким образом, перед отцом (императрице, с которой муж делится новостями о путешествии, он пишет лишь время от времени) все свое сердце, Александр демонстрирует желание отдавать отчет о каждом мгновении, проведенном вдали от него. Но нежность, которая окрашивает его письма, не может скрыть тон подчинения отцовскому авторитету.

2 мая 1838 г., накануне отъезда, Николай I передал сыну «Инструкцию для путешествия», в которой набросал своего рода кодекс его поведения: «Ты покажешься в свет чужеземный с той же отчасти целью (что и во время поездки по России. — Прим. авт.), т. е. узнать и запастись впечатлениями, но уже богатый знакомством с родной стороной; и видимое будешь беспристрастно сравнивать, без всякого предубеждения. Многое тебя прельстит; но при ближайшем рассмотрении ты убедишься, что не все заслуживает подражания и что много достойное уважения там, где есть, к нам приложимо быть не может; мы должны всегда сохранять нашу национальность, наш отпечаток, и горе нам, ежели от него отстанем; в нем наша сила, наше спасение, наша неповторимость». Эти столь жесткие рекомендации свидетельствовали о беспокоящей государя черте характера его сына, о которой он знал и которая его не устраивала: он считал, что тот поддается чужому влиянию и опасался, как бы при посещении европейских дворов он не заразился духом свободы или обычаями, не подходящими, по его мнению, для России. Император помнил не только о 1825 г., но и о том, как был растроган его сын в курганской церкви и опасался, что он, такой чувствительный, такой сентиментальный, попадет под влияние Европы, более развитой политически, чем его собственная страна. Предупреждения по этому поводу множатся от письма к письму.

В этой переписке прослеживаются и матримониальные планы государя. Когда наследник посещал Швецию, Данию или Италию, никто не беспокоился по поводу его встреч, поскольку в этих странах не было принцесс, в которых император видел бы будущую невесту. Но в августе на поверхность всплыла проблема. На протяжении многих недель несколько меланхоличное настроение, которое сквозило в письмах Александра, приписывалось его слабому здоровью. Вылечившись, он сохранял несчастный вид. Наконец он попросил у своего «милого бесценного Hand» разрешения вернуться на время в Петербург. Последовал безапелляционный ответ: он должен продолжать путешествие и не думать ни о каких заездах в Россию. Тогда Александр решил открыто поговорить с отцом, и в письме, написанном в Эмсе 13/25 августа, сообщил, что его чувства к юной Ольге Калиновской, с которой его разлучили насильно, не остыли. Но подчиняясь династическим требованиям, великий князь признавал, что он должен «с Божьей помощью» посвятить себя своему «священному долгу».

Выполнить этот долг, оставить любимую девушку и, что еще хуже, жениться на нелюбимой принцессе с легкостью он не мог. Письмо, в котором он признается в этом своему отцу, одновременно и трогает, и многое говорит об отношениях Александра и Николая I. Без сомнения, лицом к лицу он бы не осмелился защищать свою точку зрения. Но на расстоянии он говорит о ней отцу, упоминает о браке по любви и о безоблачном счастье, в котором жил тот с императрицей, и спрашивает его, почему он, наследник, должен согласиться на союз без любви, противный его убеждениям, основанный на лжи или иллюзиях принцессы, обреченной в конечном счете стать несчастной. Реакция государя была тем более решительной, что он не переставал выражать свое беспокойство тем, что сын проявляет «большую слабость характера и легко дает себя увлечь». Император и слышать ничего не хотел об этой страсти к юной фрейлине, тем более что она была не первой, и цесаревич сумел забыть былые увлечения. Но огорчило и возмутило отца не столько настроение Александра, сколько тот факт, что он сначала рассказал о своих сердечных тайнах дяде Мишелю. Император счел это одновременно и недоверием сына по отношению к себе, и вмешательством брата в отношения отца и сына, и недостатком уважения со стороны младшего брата. В письме, в котором упоминался этот эпизод, император продемонстрировал и огорчение, и властность. Одновременно схожее послание отправила сыну императрица. Оба напоминали ему о его первом долге, внушенном ему религией: именно родителям надо доверяться в первую очередь. К тому же, для государя это был лишний повод еще раз напомнить наследнику о его обязанностях и о главной цели путешествия. Пробил час выбрать ту, что взойдет на трон вместе с ним.

Пожуренный таким образом родителями за то, что он скрытничал и откровенничал — и с кем? — с дядей, легкомысленность которого приводила в отчаяние двор, Александр подчинился. Он посещал один иностранный двор за другим, рассказал о встрече с принцессой Баденской — высоко стоявшей в отцовском списке — и заключил: «Эта особа совсем не в моем вкусе». Принцесса Вюртембергская добилась не большего успеха. Внезапно, по случайности, которой никто не ждал, Александра как молнией поразило; он остановился в Дармштадте просто потому, что это княжество находилось на его пути, и встретил там дочь великого герцога Людвига II Гессенского пятнадцатилетнюю принцессу Марию. Он тут же воспламенился. «Она мне черезвычайно (sic! — пер.) понравилась с первого взгляда, — писал он, — из всех молодых принцесс я лучшей не видел». И, чтобы убедить отца: «Останется нам Бога молить, чтобы… следовать Твоему примеру, милый Папа и нашей бесценной Мама !»

Это повергло Николая I в недоумение, было о чем беспокоиться, ибо — и слух об этом быстро до него дошел — были сомнения в том, что юная принцесса действительно дочь Людвига II. Граф Алексей Орлов, опытный дипломат, будущий участник мирных переговоров в Париже, которому в 1839 г. было поручено сопровождать наследника по Пруссии, в завуалированной форме доложил об этих подозрениях императору, который невозмутимо ему ответил: «Сомнения насчет законности ее рождения более основательны, чем вы думаете… Но так как она признана фактически и носит имя своего отца, никто не может ничего говорить на счет этого».

Невозмутимое отношение Николая I, столь щепетильного в вопросах морали, к подозрениям относительно будущей императрицы — подозрениям, которые он считал обоснованными — кажется странным. Но можно предположить, что, не переставая беспокоиться о равнодушном отношении сына к принцессам, которые, по его убеждению, были очаровательны, и, приписывая, возможно, такое отношение петербургской страсти сына, нетерпеливо ожидая счастливого исхода путешествия, которое продолжалось уже восемь месяцев и не могло длиться вечно, Николай I предпочел довольствоваться принцессой Гессен-Дармштадтской. Он пишет об этом Орлову: «Важно, чтобы молодые люди сначала узнали друг друга…» Так можно было избавиться от неудобной фрейлины.

Впрочем, проблемы императора на этом не закончились, ибо у Александра возникла новая страсть, причем там, где этого никто не ожидал. Эпизод, о котором мы здесь расскажем, ускользнувший от внимания историков, мог бы, как и нос Клеопатры, радикально изменить судьбу Александра, а также, возможно, и России, если принять за данность идею, что личность правителя способствует определению участи его страны.

После встречи с принцессой, которую он счел, наконец, достойной звания супруги, путь великого князя лежал в Англию. Там он познакомился с совсем юной двадцатилетней королевой Викторией, и это была новая любовь с первого взгляда. Виктория тоже влюбилась в Александра. Она писала в своем дневнике: «Великий князь бесконечно мне нравится. Он искренний и веселый. В его обществе легко. Наследник просто блистает». Александр был потрясен не меньше и тут же забыл дармштадтскую избранницу, предавшись новой страсти. «Он не умеет скрывать свои чувства. Они написаны у него на лице», — писала о нем фрейлина императрицы. Так было и в Лондоне. Виктория не отступала ни перед чем, чтобы окончательно завоевать сердце русского цесаревича. Она вовлекла его в водоворот праздников, развлечений, представляя его двору в качестве того, кто будет править рядом с ней. Принц Альберт Саксен-Кобургский еще не появился тогда в ее жизни. Именно он утешал ее после этого преждевременно закончившегося романа.

А пока не наступили более мрачные времена, Александр сопровождал королеву Викторию в оперу, на всех ее прогулках, и эхо этой идиллии, о которой говорила вся Англия, наконец-то, докатилось до Петербурга. Наследник сам осторожно рассказывал своему отцу — его письма становились все реже, и Николай I жаловался на это — о том, какое удовольствие доставляет ему пребывание в Лондоне. Но на следующий день после бала, о котором королева Виктория написала в своем дневнике: «Никогда я не была так счастлива», великий князь получил от отца раздраженный совет: «Не забывать про Дармштадт», за которым последовал приказ: «Пора отправляться в Дармштадт».

До государя доходили различные слухи, ибо в Петербурге, как и в Лондоне, только и разговоров было, что об «идеальной паре», но с сожалением, поскольку в России не хотели потерять своего наследника. Действительно, какая судьба ждала бы его, останься он в Англии? Он стал бы лишь принцем-консортом королевы Великобритании. Но будучи послушным сыном, великий князь тут же подчинился и взял курс на Дармштадт, где и остановился во второй раз.

Страсть, пережитая в Лондоне, заволакивалась дымкой, он вернулся к идиллии, о которой на время забыл или пренебрег. На этом жестко настаивал отец, предпочитавший дать согласие на брак, который при берлинском дворе расценивали как мезальянс, и тем самым положить конец колебаниям и безрассудствам сына. Он знал его непостоянство и ветреность, лондонский эпизод это только подтвердил. Николай пишет графу Орлову 17 мая 1839 г.: «…Да будет Богу угодно вдохновить моего сына и внушить ему достаточную прозорливость принять окончательное решение лишь тогда, когда у него будет уверенность в том, что он обеспечит свое будущее счастье и счастье империи».

Государь оказался прав: ветреный наследник забыл королеву Викторию, как только ее покинул. Мы, разумеется, не можем переписывать историю, представляя, что стало бы с Россией при Константине, младшем брате Александра, более либеральном, чем он, но и более неосторожном. И что стало бы с королевой Викторией, если бы вместо основательного принца-консорта Альберта она связала себя узами брака с великим князем, столь склонным к непостоянству.

Судьба и Николай I рассудили по-своему.

 

Семейное счастье

Помолвку наследника отпраздновали в Дармштадте во время его следующего там пребывания в апреле 1840 г. А 8 сентября того же года принцесса Мария Гессен-Дармштадтская торжественно въехала в Петербург. Нареченная в православии Марией Александровной, она вышла замуж за Александра 16 апреля 1841 г. Император был счастлив: ему больше не надо было бояться ни необдуманных поступков наследника, ни морганатического брака, ни того, что тот останется в Лондоне, в тени всемогущей королевы. Все это заставило его еще больше ценить юную великую княжну, шарм и внешность которой уже похвалил Орлов, находивший в ней некоторые черты императрицы. Он взял Марию Александровну под свою опеку, а это действительно требовалось, потому что двор оказал ей дурной прием. Критиковали слишком тонкие губы, недостаточно прямой нос, плохое знание французского, и уже исподтишка распространяли порочащие слухи о ее происхождении. Чтобы угомонить сплетников, Николаю I пришлось употребить власть, пригрозив высылкой из Петербурга. Они замолчали.

Но Николай обратил свою власть и против брата молодой великой княгини, который последовал за ней в Россию и развлекал двор шутками и играми своего изобретения. К несчастью, тот влюбился во фрейлину и собирался на ней жениться, в результате чего над императорской семьей нависла угроза мезальянса. Не тратя времени на дискуссии, Николай I отослал в Дармштадт принца и его возлюбленную. Так при дворе был восстановлен политический и протокольный порядок, и великая княгиня вынесла из этого эпизода урок, что следует подчиняться императору, принять дисциплину, которая была образом жизни, обязательным для всех, соблюдать достаточно строгие православные обряды. Она была вознаграждена за свою покорность привязанностью, которую испытывал к ней император. Он окружил молодую пару многочисленной свитой: фрейлины, адъютанты, а также, как только пошли дети, целая армия гувернанток и воспитателей, которые представляли собой изысканный и престижный «малый двор».

Александр, имея перед глазами самый авторитетный пример — своих родителей, хотел подражать им, демонстрируя обществу такой же гармоничный союз. Несомненно, постепенно стали возникать трудности, связанные прежде всего с хрупким здоровьем великой княгини, которая страдала болезнью легких. Но в то время это было дело обычное. Другая трудность была связана с личностью самого великого князя, которого брак, конечно, остепенил, но не сделал менее легкомысленным и непостоянным, способным на неожиданные порывы. Тем не менее, страна видела перед собой счастливую семью: в течение нескольких лет родились восемь детей: шесть мальчиков — Николай, Александр, Владимир, Алексей, Сергей, Павел, и две девочки — Александра и Мария. Александра умерла в семилетием возрасте, и Мария стала любимицей семейной пары и братьев. Император был доволен и особенно привязался к старшему внуку Николаю, названному в его честь, и получившему прозвище Никс, которому он прощал все капризы, прилагая усилия к тому, чтобы мягко его направлять на путь истинный. За исключением Павла I, ни один Романов до сих пор не мог гордиться ни столь большой семьей, ни таким количеством наследников мужского пола. Будущее династии было обеспечено.

Несмотря на постоянную слабость, великая княгиня идеально выполняла возложенные на нее обязанности, всегда держала себя с достоинством, иногда необходимым, потому что похождения ее супруга все множились, и завоевывала сердца своим поведением. Она была достаточно умна и интересовалась — впрочем, с осторожностью, дабы не вызвать недовольство государя — либеральными идеями.

В годы между браком и восшествием на престол наследник оставался очень близок к отцу, близок к жене, и семейные драмы никогда не будоражили двор. Единственное, что омрачало жизнь государя и его близких это уход из жизни членов семьи. 1847 г. был в этом отношении особенно трагичным, поскольку смерть унесла дочь наследника и великого князя Михаила, последнего из братьев государя, к которому он, как и его сын, был очень привязан. Но в череде горестей и радостей годы, предшествовавшие смерти Николая I, были для Александра временем тихого семейного счастья и подготовки к обязанностям, которые ему предстояло выполнять.

 

Наследник готов царствовать

С 1840 г. Николай I приобщал сына к правлению государством, хотя и не делегировал ему реальную власть. Но он заставлял его принимать участие в работе государственных учреждений и отправлял его за границу уже не как молодого цесаревича, который должен учиться на примере того, что видит, а как представителя государя. Александр вошел в Государственный совет, Совет министров, в различные комитеты, такие, как Финансовый комитет и Секретный комитет по крестьянскому делу. Побыв какое-то время наблюдателем, он стал полноправным членом всех этих органов и активно участвовал в дебатах и принятии решений. Однако это «полноправие» было скорее теоретическим, нежели реальным. Оно натолкнулось на деспотический характер государя, привыкшего рубить с плеча и с трудом совмещавшего единоначалие с желанием как можно лучше подготовить наследника к царствованию. Кроме того, во всех принципиальных вопросах — таких как крепостное право или интеллектуальный и политический контроль над обществом, — в которых наследник пытался проявлять мягкость, позиция его отца была ясна: нельзя ничего менять в существующих порядках из-за постоянной угрозы дестабилизации.

События, которые потрясли Европу, новые революции, еще более убедили Николая I в верности доктрины, которую его министр иностранных дел Нессельроде определял так: «Революционная угроза в Европе обязывает Россию повсюду защищать власть». 1848 г. укрепил его убеждение в справедливости собственной политики. Россия должна была стать крепостью, о которую разобьются революционные волны и откуда придет реконструкция Европы под знаком королевского абсолютизма. В этих условиях попытки реформирования — впрочем, достаточно робкие, — предпринимавшиеся наследником, не имели результата.

Тем не менее участие в комитетах было небесполезным для подготовки будущего государя. Эта работа помогла ему уяснить реальное положение дел в различных губерниях. Он сопровождал отца в поездках по стране, и на этот раз не ради открытия памятников и участия в праздниках, а для встреч с теми, кто осуществлял власть на местах и знакомил государя с проблемами, которые требовали разрешения, прежде всего с наболевшей проблемой крепостничества и непрекращающимися волнениями.

Чтобы сгладить разочарование — ибо Александр осознавал необходимость перемен в стране — император поручил наследнику представлять его за границей: так, цесаревич отправился в Вену с поздравлениями императору Францу-Иосифу, подавившему восстание в Венгрии и восстановившему общественный порядок с помощью И. Ф. Паскевича, «усмирителя» Польши. Но Александр прежде всего ценил назначения на военные посты. После смерти великого князя Михаила, он приступил к выполнению функций, которые выполнял его дядя: был назначен командующим Гвардейским и Гренадерским корпусами и взял на себя ответственность за военно-учебные заведения. Он также возглавил два военных комитета: один, отвечавший за организационные вопросы, другой — за проблемы вооружения и обмундирования. В 1842 г., когда Николай I уехал с официальным визитом, наследник стал полноправным исполняющим обязанности императора. Таким образом, государь стремился к тому, чтобы подчеркнуть роль своего сына во всех органах власти, в том числе отмечая это в различных рескриптах и манифестах, никогда не упуская случая похвалить его публично.

В 1850 г. Николай решил отправить цесаревича на Кавказ. Война с мюридами имама Шамиля шла уже два десятилетия, и всемогущей России не удавалось, несмотря на громадные средства, справиться с горцами. Эта война на деле была ужасной резней. Пребывание наследника на Кавказском фронте могло бы закончиться трагически. Вдали от властного отца, который все решал за него, Александр, любивший военную жизнь, — не только парады, но и учения — не хотел пребывать на фронте в роли стороннего наблюдателя. Он хотел принять действенное участие в этой бесконечной войне, подготовил операцию по штурму форта в чеченских горах, столкнулся с сопротивлением отряда горцев, который ему удалось рассеять, и пустился в погоню. Наследник взял верх, но в этом рискованном бою жизнь Александра неоднократно подвергалась угрозе. Узнав об этом подвиге, Николай I тут же вызвал его в столицу, наградил Георгиевским крестом, но решил, что, несмотря на несомненную храбрость и желание остаться на фронте, великий князь больше не должен так рисковать. России нужно было беречь своего наследника.

Возвращение в столицу означало конец независимой деятельности, которая позволила Александру на время дать волю своей все время обуздываемой энергии и проявить те качества, которые он никак не мог проявить под контролем отца. Впрочем, ход его жизни вскоре изменился, и у него появилась возможность в полной мере воспользоваться полученным образованием. В 1853 г. Николай I очень своевременно вспомнил о том, что является гарантом порядка в мире, в том числе гарантом прав балканских и даже палестинских христиан. Так началась Крымская война.

При этих обстоятельствах Александра призвали поддержать действия отца. Гвардейские корпуса были отправлены в бой. Но, поскольку русская армия постоянно терпела поражения, Александру поручили почти невыполнимую задачу собрать резервные войска, по поводу которых его отец писал князю Меншикову: «Посылать войск уже совершенно неоткуда». Наследник также побывал в Севастополе, где обнаружил, что порт, украшение России на Черном море, гарант ее мощи, вот-вот будет захвачен противником. Необходимо было доложить обстановку отцу и подготовить его к окончательной катастрофе. Возможно, это был самый напряженный момент в отношениях отца и сына, момент, когда император на краю смерти, отчаявшийся, неспособный быстро реагировать, поручил своему наследнику задачу справиться с катастрофической ситуацией. Изнуренный, больной государь решил вопреки рекомендациям врача отправиться на смотр последних подкреплений, которые он мог послать в Крым. День был холодный, по городу гулял сильный ветер, но Николай I упрямо стоял на своем. После этого, подкошенный пневмонией, о которой предупреждал врач, он приготовился к смерти; более того, он шел ей навстречу, поскольку был не в силах пережить крах мира, в который всегда верил, мира могущественной России, побежденной более современной Европой, так презираемой им. Теперь, когда сын готов ему наследовать, он готов умереть. Все его усилия были направлены на подготовку сына, никто не был осведомлен о положении в стране и в мире лучше, чем Александр. И никто, думал умирающий император, не разделял в такой же степени то представление о власти, которую он считал необходимой для России — абсолютной власти. Он был убежден, никому не удастся сохранить эту власть лучше, чем его горячо любимому наследнику. Итак, он мог умереть с миром.

 

Глава III. ЧТО ДЕЛАТЬ?

 

Умирая, Николай I завещал сыну и наследнику «держать все». Этот завет обобщал фундаментальные идеи, которые лежали в основе политического строя России и ее стремления к внешнеполитическому могуществу. Воспитанный в духе идеалов отца, верный сын, Александр II внимательно отнесся к этому последнему наказу; но он стал императором, а Россия, которой он должен был править, уже была не той, которую хотел сохранить отец. С первых десятилетий века — и попытка государственного переворота 1825 г. это продемонстрировала — появились новые люди, в то время как сама страна пережила настоящую культурную революцию.

 

Воспитание новых людей

Екатерина II внушила своему внуку и потенциальному наследнику Александру I убежденность в том, что развитие образования стоит за всеми реформами и поможет преодолеть отставание России. Придя к власти в 1801 г., Александр I сразу приступил к осуществлению широкой программы, призванной расширить поле действия школьной и университетской системы. Министерство народного просвещения, созданное в 1802 г., имело своей целью учреждение училища в каждом уезде, гимназии в каждом губернском городе, университета в каждом учебном округе. Когда Николай I наследовал отцу, итоги деятельности министерства были блестящими. В России тогда насчитывалось шесть университетов — Московский, Виленский, Дерптский, Санкт-Петербургский, Казанский и Харьковский, причем три последних были основаны Александром I. К ним необходимо добавить университет в Великом княжестве Финляндском и два крупных учебных заведения, созданных по частной инициативе: Демидовское высших наук училище в Ярославле и Нежинская гимназия высших наук. Среднее образование было представлено 48 государственными лицеями, а 337 училищ низшего звена готовили учеников к продолжению обучения. Наконец, Императорский Царскосельский лицей также был основан Александром I.

Несомненно, эта система имела серьезные недостатки. Первая слабость: она пыталась соответствовать социальной организации России и предполагала для каждой социальной категории уровень образования, соответствовавший ее статусу. Чтобы сохранить таким образом социальные барьеры, было принято множество мер: высокая плата за обучение, обязательные разрешения на уход для учащихся начальной школы, проживающих в городе или деревне, чтобы они могли поступить в гимназию. Дети крепостных могли получить лишь начальное образование. К тому же правительство Николая I установило жесткий идеологический контроль над преподаванием, а также над поведением учеников и студентов, равно как и их преподавателей.

Тем не менее в первой половине XIX в. значительный прогресс был налицо. Университеты пользовались широкой автономией, которая позволяла им бороться с мелочным контролем министерства. Их устав, принятый в 1835 г., значительно улучшал материальное положение профессоров, и схожие меры были приняты в отношении преподавателей средних и начальных учебных заведений. Библиотеки росли как грибы, студентов отправляли учиться за границу. Николай I, помимо того, что тщательно контролировал систему образования, занимался повышением его качества и материально-технической базой. В 1835 г. в Московском университете была основана первая кафедра русской истории, которую возглавил историк Михаил Погодин.

Требования к качеству, предъявлявшиеся Николаем I, позволяли, разумеется, ограничить доступ к высшему образованию на основе социальных критериев, но интеллектуальный прогресс приводил к тому, что аудитории все больше заполнялись представителями классов, более скромных, чем дворянство. Возможно, самым важным следствием этого прогресса было растущее число тех, кто пользовался его плодами. В 1825 г. интеллектуальная элита, как мы видели, представляла собой дворянство, воспитанное в духе Просвещения. Но это образованное дворянство было еще немногочисленным. В годы, последовавшие за репрессиями, его ряды расширились, и множество дворян перехватило эстафету критических размышлений о России, которую выбила из рук, казалось бы, бойня 1825 г. В 1831 г. ставили пьесу Грибоедова «Горе от ума», в которой жестоко изобличалось именно дворянство. Герой, Чацкий, безусловно «лишний человек», тот, кто показывает глупость и бесполезность высшей знати. Он одновременно ставит проблему конфликта поколений, неявно подразумевая вопрос, который на протяжении остатка века, т. е. около семидесяти лет будет преследовать элиты: что делать? С этого времени за заговорщиками-одиночками 20-х годов XIX в. последовало все большее число образованных членов общества, объединявшихся в кружки для обсуждения будущего России, предлагая противоречивые и зачастую крайние решения.

Когда в 1855 г. Александр взошел на престол, дискуссии охватили новые слои общества: «новые люди» обогатили их и сделали их более радикальными.

 

Золотой век русской культуры

Первая половина XIX в. была для России, несмотря на деспотизм Николая I, настоящим золотым веком. В первую очередь для литературы, которая — Пушкин тому пример — переживала настоящий взлет, отмеченный триумфом современного языка, аллегоричного, живого, невероятно богатого. Влияние романтизма, господствовавшего тогда в Европе, чувствуется в поэзии, где Жуковский, о котором мы до сих пор упоминали лишь как о воспитателе будущего Александра И, создает творения, замечательные по своей музыкальности, легкости, разнообразию форм. Романтизм, пусть и не столь явно, наложил отпечаток на творчество величайших российских литераторов — Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Именно в это время появляются первые произведения Тургенева, Достоевского, Толстого. А сколько еще тогда засверкало на литературном небосклоне таких авторов, как Константин Аксаков и баснописец Крылов, не уступавший Эзопу и Лафонтену.

Хотя дуэли очень рано лишили Россию Пушкина (убит в 1837 г.) и Лермонтова (1841), наследие, оставленное ими современникам, необозримо и послужило ориентиром для следующих поколений. Эти два гения уже заложили основы спора, который будет продолжаться всю вторую половину века. Лермонтов неустанно, на протяжении всей своей короткой жизни боролся с миром, который его окружал. В противоположность этому вечно бунтующему поэту в отличие от Пушкина, который воплощал в себе европейское лицо России, отстаивающей свою «особость», Гоголь, яростно обличавший русское общество в «Мертвых душах» и «Ревизоре», видел спасение в русской специфике, считая, что лучше оставить крепостных погрязшими в невежестве, чем глубоко шокировал образованных россиян, к числу которых сам принадлежал.

Наряду с литературой, в России развивалась и наука благодаря гениальному математику Николаю Лобачевскому, создателю неевклидовой геометрии; самая современная в мире Пулковская обсерватория, построенная в 1839 г., привлекала всех европейских и североамериканских астрономов; в области физики и естествознания Россия также опережала Европу. Наконец историк Карамзин стал первым представителем своей науки, получившим известность у широкой публики, что позволило ему распространять среди соотечественников посредством монументальной «Истории государства Российского», труда сколь научного, столь и художественного, свои политические взгляды. Величие России покоилось, считал он, на самодержавии и сильном государстве, что делало и то, и другое неприкосновенным. Карамзин предупреждал монарха, чтобы тот не делил власть с дворянством, из опасения, что погибнет государство, как это случилось с Польшей, безропотно подчинившейся интересам соседей. Что до отмены крепостничества, то это восстановило бы дворянство против него.

Парадоксально, что в России могли сочетаться авторитарный политический строй, по-прежнему склонный запрещать любую идею или проявление духа, поощряющие диссидентство и тем более революцию, и эта не знающая себе равных интеллектуальная вспышка. Важно, что в этот период столь блестящая литература, музыка, в которой после Глинки появились Римский-Корсаков, Мусоргский, Чайковский и Стравинский, столь впечатляющий прогресс науки существовали, не как ранее в тени европейской культуры и под ее влиянием, а самостоятельно. В первой половине века в России наконец, выросла собственная элита, воспитанная на российских традициях, способная внести вклад в развитие западной культуры, а не зависеть от нее.

Золотой век русской культуры, плод усилий дворянства, свидетельствовал о том, что оно меняется, и в недрах его вызревают новые люди. Это было время новых идей. Россия открывала для себя наследие восстания декабристов.

 

Славянофилы и западники

В начале XIX в. парадигма мышления элит формировалась масонством; оно играло очевидную воспитательную роль, и его продуктом были герои 1825 г. После их поражения и установившейся вслед за этим реакции, образованные русские до бесконечности обсуждали в светских салонах, подальше от ушей служащих III отделения, основные проблемы страны. Эпоха Просвещения закончилась, французские философы устарели; пробил час романтизма и немецкой идеалистической философии. Русские с увлечением читают Шиллера и других романтиков, а направление их мыслям задают прежде всего Шеллинг и Гегель.

Первым, кто начал развивать новую философию, способную мобилизовать интеллектуальные круги, был Петр Чаадаев. Близкий декабристам, масон, Чаадаев путешествовал по Европе после провала восстания 1825 г. Вернувшись в Россию этот убежденный западник изложил свои взгляды в «Философическом письме», опубликованном в 1836 г. журналом «Телескоп». Реакция последовала незамедлительно. «Это умалишенный», — объявил монарх, который тут же приказал конфисковать тираж номера со статьей, закрыл журнал и сослал его главного редактора. Герцен, со своей стороны, приветствовал мысли, столь ему близкие, и появление этой статьи, прозвучавшей, как «выстрел, раздавшийся в темную ночь». Для Чаадаева история России — недоразумение чистой воды, ибо у этой страны, считал он, нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Ей нет места в историческом пространстве, поскольку она ни Запад, ни Восток, и не внесла никакого вклада в цивилизацию. Ей нечего дать Западу, кроме предупреждения: она может показать ему, какие смертельные опасности таятся в такой особости.

Впрочем, чуть позже Чаадаев уточнил этот мрачный диагноз в «Апологии сумасшедшего». Он был по-прежнему убежден в том, что у России нет прошлого, но не мог смириться с отсутствием у нее будущего. Напротив, из этого отсутствия истории он делал вывод о том, что это, возможно, шанс для России. Что опыт западных стран может на этой целине обеспечить настолько быстрое развитие, что Россия опередит их всех. И что в конечном счете именно на нее будет ориентироваться Запад. Водораздел между несуществующим прошлым и значительным потенциалом, имеющимся, согласно Чаадаеву, у России, пролегает через эпоху Петра Великого, о котором Герцен писал, что он открыл дорогу Пушкину. И Чаадаев пишет Тургеневу: «Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы». По мнению этого блестящего мыслителя, одного из самых замечательных предтеч современной русской мысли, Россия должна найти компромисс между двумя одинаково опасными путями: следовать за Западом или отвергнуть предлагаемую им модель. Разрешить эту дилемму нелегко. Россия, считал Чаадаев, должна оставаться сама собой, одновременно усваивая то, что позволило Западу развиваться.

При чтении «Философического письма» на ум монарху пришло слово «безумие». Помещенный под медицинский надзор, дабы принудить его к молчанию, Чаадаев воспользовался этим, чтобы развить свою философию. Она окажет серьезное влияние на движение славянофилов, возникшее в России в 40-х годах XIX в., и предложит решение вопроса о национальной идее.

Тогда на вооружении правительства Николая I и правых была национальная доктрина, разработанная графом Уваровым, для которого российский строй основывался на триаде «православие, самодержавие, народность». Этот последний элемент, по Уварову, был характерной чертой русского народа, тем, что скрепляло его союз с самодержавием. Споры о России, о ее природе, роли Петра Великого, модернизатора России, озападнившего ее или уничтожившего ее специфику, ее дух, тогда оживленно велись в интеллектуальных кругах и учебных аудиториях.

В первом ряду тех, кто отстаивал русскую идею, Михаил Погодин. Родившийся в 1800 г. в скромной московской семье, он представлял уже не интеллигентов-аристократов, а разночинцев [36]Термин «разночинцы», состоящее из «разный» и «чин» отражает неоднородность происхождения тех, кто впоследствии постепенно сформирует новую элиту.
, которые в 30–40-х годах XIX в. начали принимать участие в великом русском споре. Будучи славянофилом, но верным самодержавию, Погодин рассматривает три элемента, лежащие, по его мнению, в основе национального духа: наследие Византии, т. е. христианство и верховенство светской власти; вклад Петра Великого и переустройство страны; наконец, роль дворянства, статус которого основан не на феодальном праве, а на службе государству.

Представитель другого лагеря, Тимофей Грановский, сын разорившегося помещика, еще один разночинец, был приглашен после обучения в Санкт-Петербурге и Германии преподавать историю в Московском университете. Публичные лекции, которые он начал читать с 1843 г., сразу же имели грандиозный успех, и Герцен попросил разрешения их опубликовать. В его трудах, как и в погодинских, поднимался все тот же вопрос о русской идее, но Герцен был представителем западнической концепции истории. В то же время преподаватель литературы С. П. Шевырев, близкий Погодину, пытался продемонстрировать, что русская литература черпала вдохновение в истоках русской истории, а не во временах Петра Великого.

Национальная идея тем не менее оставалась тесно связанной с властью; ее было недостаточно для того чтобы вести философские дебаты о национальном характере и России. Именно эта проблема находилась в центре внимания славянофилов, представленных Хомяковым, Киреевским, Аксаковым, Одоевским и Самариным. Славянофилы составили очень активный кружок, собиравшийся с 1840 г. в различных московских салонах. Испытавшие, как и все их поколение, влияние немецкой философии, они тем не менее, интерпретировали, усвоили и переработали ее в «настоящую теологию», по меткому выражению Николая Бердяева.

Славянофилы были в основном высокообразованными представителями московских аристократических семей или помещиками, что во времена крепостного права не могло не оказывать влияние на их воззрения. Идейные вожди этого течения обладали всем необходимым для того, чтобы внести настоящий вклад в общую дискуссию.

Алексей Хомяков был богословом, с широким кругом интересов — от истории до медицины и чисто технических изобретений. Иван Киреевский был главным идеологом течения: он стремился показать единство русской мысли, основанной на универсальности православия. Он констатировал, что эта особенность привела к появлению у русских глобальной системы мышления, в которой жизнь и мысль, жизнь интеллектуальная, жизнь общественная и частная переплелись друг с другом. Петр Киреевский, брат Ивана, не писал, но принимал участие в общих дискуссиях. Известный писатель Константин Аксаков отмечал по поводу проекта славянофилов, что они «превозносили историческое и духовное призвание России, как представительницы православного Востока и славянского племени». Юрий Самарин, впоследствии сыгравший важную роль в освобождении крепостных, посвящал свои труды различным религиозно-философским сюжетам, но прежде всего грядущим реформам. Наконец, Владимир Одоевский в «Русских ночах», насыщенных философскими диалогами, развивает национальную концепцию славянофилов: «Девятнадцатый век принадлежит России», — писал он, делая упор на молодость и чистоту страны по сравнению со старушкой Европой, ждущей от нее своего спасения.

Все славянофилы сходились в необходимости утверждения приоритета православной России над Россией императорской и над делом Петра Великого, которое они осуждали (Чаадаев близок этим идеям). Они обвиняли Петра Великого в том, что тот навязал народу — носителю религиозного сознания — государственную власть, в то время как в их глазах власть сама по себе — отклонение от нормы. Народ естественным образом объединяет соборность, дух свободы и солидарности, представляющий собой саму суть православия, — писал Хомяков, — но все это уничтожила власть. Власть, особенно власть Петра Великого, западная по сути: это организованное и рациональное римско-католическое христианство, противоположное по духу православной религии, носительнице гармонии, мира, единения и любви.

Славянофилы обращались к русским институтам прошлого: крестьянской общине (миру) и земскому собору. Они воплощали в себе, как и семья, идеальную общественную жизнь, игнорирующую любую внешнюю власть. Но исходя их этих предпосылок, славянофилы пришли к противоречивым выводам. Будучи анархистами в своем отрицании власти, они пришли к более традиционной концепции организации общества, констатируя, что человек слишком слаб, чтобы жить самостоятельно, ему необходимо правительство, а самодержавие предпочтительнее западных систем. Если они принимали таким образом полновластие российского монарха, то это потому, что стоя над противоречиями, он один нес за них ответственность, а стало быть, и брал на себя вину, давая народу возможность свободно следовать зову духа.

Все славянофилы выступали за освобождение крепостных и политические реформы, гарантирующие свободу слова. В конечном счете их позиция была последовательной: в силу необходимости они принимали правительство, но хотели, чтобы оно как можно меньше вмешивалось в жизнь народа, который они считали достаточно мудрым для принятия решений, касающихся его самого. За свободу народа, против бюрократических препон на пути к этой свободе: мысль была выражена достаточно ясно. Власть не могла смириться с такой программой и, не колеблясь, накладывала запреты на публикации славянофилов, свободное слово которых долгое время не могло вырваться из тисков цензуры.

Западники, воспитанные на идеях Просвещения, были не меньшими утопистами, чем славянофилы. Идеальной России последних они противопоставляли идеальный Запад, который мог бы стать образцом для России, с тем чтобы модернизировать ее и дать ей стать частью всемирной истории. В отличие от славянофилов, которые почти все были выходцами из дворянства, в рядах западников уже наметилась социальная дифференциация, которая будет характерной для новых людей следующего поколения, поколения 60-х годов. Если Бакунин был знатного происхождения, то Белинский — сыном бедного врача. Славянофилы и западники опирались на немецкую идеалистическую философию и на ее основе строили свое восприятие России и выдвигали свои предложения. Но первые делали из нее вывод о русской особости и о необходимости строить будущее на этом фундаменте. Вторые принимали за образец Запад. К тому же западники расходились во взглядах на религиозные проблемы и на возможности применить западный путь к России, хотя все дружно одобряли деяния Петра Великого, как отправную точку модернизации страны. Виссарион Белинский, авторитетный критик, оказывавший большое влияние на интеллектуальную жизнь страны, утверждал, что русский народ — народ-атеист, несмотря на любовь отверженных к Христу. Первоначально идеалист, он в последние годы жизни перешел на радикальные политические позиции, что отразилось в его «Письме Гоголю», ходившем по всей России. «Наши славянофилы, — пишет он в нем, — сильно помогли мне сбросить с себя мистическое верование в народ. Где и когда народ освободил себя? Всегда и все делалось через личности».

«Письмо Гоголю» после смерти Белинского в 1848 г. читали в радикальных кругах, оно стало манифестом ниспровергающей авторитеты молодежи, произвело сильное впечатление на Достоевского. Несомненно, некоторые западники занимали более умеренные позиции, выступая за постепенную политическую эволюцию и просвещение народа. Среди этих умеренных либералов, как правило верующих, были Николай Станкевич, близкий Бакунину, однако не разделявший его воинственный атеизм, а также профессор Грановский. Но именно Герцен насытил западничество конкретно-политическим содержанием, превратив идейную борьбу в движение, ориентированное на революцию.

Прежде чем подробнее говорить о Герцене, упомянем идейных последователей Фурье, объединившихся в 1845 г. в кружок, под председательством чиновника Министерства иностранных дел Михаила Петрашевского. Он собирал чиновников и литераторов в своем салоне, где выступал с речами о преобразовании общества на принципах маленьких самодостаточных общин. К утопическому представлению об обществе, которое должно быть гармоничным и мирным лишь благодаря достоинствам такой организации, Петрашевский добавил систематическое противостояние российскому политическому режиму. И поскольку он был убежден в разумности фурьеризма, организовал в своем имении фаланстер для крестьян, которые тут же его сожгли. Это было предвосхищением драмы, которую двумя десятилетиями позже предстояло пережить народникам.

Если Николай I ограничивался организацией наблюдения за славянофильскими и западническими кругами и запретом их публикаций, Петрашевский и его последователи пугали власть в большей степени, хотя их политическую программу не всегда было легко понять. И император безжалостно на них обрушился. Члены кружка были арестованы и приговорены к смертной казни, отмененной в последнюю минуту. В их числе был Ф. М. Достоевский. В ходе процесса Петрашевский утверждал, что фаланстеры позволяют найти компромисс между неизбежной социальной революцией, крепостничеством и самодержавием. Петрашевцы уже представляли собой новый социальный срез интеллигенции — в их среде доминировали недворяне: члены этого кружка были в большинстве своем чиновники среднего звена, студенты и младшие офицеры. Он привлекал в свои ряды и сочувствующих просвещенных людей, таких, как Достоевский, который далеко не был уверен в том, что идеи Фурье применимы к России, и сторонников радикальной революции, таких как Спешнев, послуживший прототипом Ставрогина в «Бесах» того же Достоевского.

Николая I пугали всевозможные концепции будущего устройства России, обсуждавшиеся во всех этих кружках, но еще больше его страшила внешнеполитическая доктрина славянофилов. Для последних славянское дело стояло во главе угла. По их мнению, славяне сохраняли первоначальную этническую чистоту. Русские поборники идеи славянской особости становились, таким образом, защитниками понятия «славянство», т. е. солидарности всех славян. Бакунин требовал от императора возглавить движение за освобождение славян, о чем тот и слышать не хотел, ибо, по его мнению, славян отличала природная склонность к бунту. Возглавив славян, «я бы стал в голову революции», — комментировал монарх. Он был тем более враждебно настроен к таким идеям, что видел, как в 1830 г. восстала Польша, как на Украине Братство Кирилла и Мефодия, основанное Костомаровым и Шевченко, пыталось обосновать свободу и независимость украинского народа его прошлым и его спецификой, как это делали славянофилы в отношении русского народа. Какая питательная среда для ниспровергателей устоев! — Констатировал Николай I, предпочтя противопоставить славянским достоинствам национальную доктрину, разработанную по его указанию министром Уваровым.

 

Герцен и разочарование в Западе

С конца 30-х годов XIX в. романтизм и немецкая идеалистическая философия теряют в России свои позиции, в то время как социализм медленно прокладывает себе дорогу благодаря интеллигенции, ряды которой все ширятся, а выступления становятся все более радикальными. А. Герцен самый примечательный ее представитель.

В глубине души Герцен был западником. Он восхищался Западом, мечтал о нем и в первый раз переехал туда в 1847 г. Родившийся в 1812 г., он, как и большинство славянофилов, был выходцем из знатной московской семьи, но незаконорожденным; отец признал его и воспитал. К моменту эмиграции Герцен уже был в России авторитетным журналистом. Со своими друзьями, в том числе с Николаем Огаревым, он в предшествующие годы участвовал в создании кружка, вдохновлявшегося идеями Сен-Симона. В 1834 г. члены кружка были арестованы, а Герцен сначала подвергся заключению, а затем был сослан на северо-восток России, в Вятку. В ссылке он писал, размышлял о будущем России, особое внимание уделяя роли в ее судьбе Петра Великого. Он изучал немецкий идеализм, XVIII в., энциклопедистов и, наконец, принял идеи французского социализма Фурье и Леру, одновременно выражая восхищение Жорж Санд.

Герцен мечтал о революции. Он был в Париже, когда в 1848 г. она, наконец, разразилась. До тех пор он думал только о личности, раздавленной строем, при котором она живет, и это привело его к французским социалистам. Но то что он увидел на Западе, поставило в тупик: революция и ее разгром. Он пришел к выводу, что присущие Западу негативные черты — торгашество, мещанство — характеризуют западных социалистов в целом. Буржуазность и меркантильность всегда презирались в России. Мысли Герцена вновь стала занимать Россия, а взгляды его частично совпадать со славянофильскими. У него на родине, несмотря на деспотичную природу системы, отсутствовал буржуазный дух, и крестьянский мир, возможно, держал в своих руках ключи к развитию страны. Герцен, уже поднимавший эту проблему в 30-е годы в ходе дискуссий со славянофилами, восхищавшийся, хотя и не разделяя их взгляды, такими личностями, как Аксаков, Хомяков, Самарин, сблизился с ними.

Ему помогли в этом труды немецкого исследователя, Акстгаузена, который, основываясь на изучении нескольких русских деревень и их обычаев, с энтузиазмом высказался обо всей системе. Исследования ученого подтвердили с научной точки зрения существование и важность особого уклада русской жизни, общины или мира, который для славянофилов являлся доказательством русской особости и выражением чувства равенства в обществе. Герцен, а за ним западники, сделали из этого вывод, что русский крестьянин по природе своей социалист. Спустя несколько десятилетий Маркс и Энгельс, разделявшие это убеждение, напишут: «Современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития». Эти размышления о важности крестьянской общины заставили Герцена пересмотреть свои взгляды на Европу, о которой он отзывался с пессимизмом, и на потенциал России, готовой к любым новшествам. Резкое суждение: «В нравственном смысле мы более свободны, чем европейцы, — писал он, — и это не только потому, что мы избавлены от великих испытаний, через которые проходит развитие Запада, но и потому, что у нас нет прошлого, которое бы нас себе подчиняло». И в том, что касается будущего, утверждал, что не верит ни в какую другую революцию в России, кроме крестьянской войны. Здесь крестьянская община кажется ему средством освобождения крестьянина от помещика и государства и избавления его от нужды. Она также может научить крестьянина самоуправлению: «Почему же Россия должна лишиться теперь своей сельской общины, если она сумела сберечь ее в продолжение всего своего политического развития, если она сохранила ее нетронутой под тягостным ярмом московского царизма, так же как под самодержавием — в европейском духе — императоров?»

Будучи вынужден, таким образом, переосмыслить положения западников и славянофилов, Герцен в итоге этой душевной борьбы, вызванной разочарованием 1848 г., приходит к выводу, что социализм может развиться в России на основе специфических черт общественного строя и что пришло время для нового типа революционера, который посвятит себя народу. Тем самым он открыл дорогу народничеству нового поколения. В Лондоне, и эмиграции, где он общается с итальянскими, а главное, польскими эмигрантами, так же как и он, разочарованными провалом революции 1848 г., Герцен развивает свои политические взгляды. Отныне он располагает пропагандистским инструментом, «Вольной русской типографией в Лондоне», которая благодаря кириллице, позволяет ему публиковать и распространять на русском языке тексты, воодушевляющие интеллектуальные круги, парализованные контролем со стороны власти. Он ставит вопрос об освобождении крепостных и призывает дворянство к тому, чтобы оно, по собственной инициативе, отказалось от привилегий под угрозой остаться один на один с мятежным крестьянством. Земля и воля крестьянству: таков, по его мнению, путь спасения для дворянства. Герцен предлагает ему действовать так же, как французская знать в ночь 4 августа 1789 г.

Когда началась Крымская война, Герцен метался. Защищать Россию означало защищать угнетателя крестьян; именно это он пытался объяснить русским войскам, расквартированным в Польше, единственным, с которыми он имел контакт. Но он ни в коей мере не доверял европейским державам; он был убежден, что в их намерения не входили ни свержение самодержавия, ни даже подталкивание самодержца к реформам. Итак, чего же ждать от войны? Он обратился к оппозиционным силам внутри России, надеясь, что они сумеют воспользоваться военной слабостью империи, которая была для него очевидна. В самой России, в стремлении к свободе в коллективном сознании крестьян, по его мнению, может быть спасение, и он говорил об этом на собрании в Лондоне, на котором присутствовал весь цвет эмиграции: Виктор Гюго, Луи Блан, Мадзини, Карл Маркс, Кошут. Спустя несколько дней умер Николай I, и охваченный энтузиазмом Герцен надеялся, что времен связующая нить, оборванная в 1825 г., восстановится, и прошедшие тридцать ужасных лет, сменит волна революционных потрясений на родине.

Тогда он создает «Полярную звезду», альманах с символическим названием, аналогичным тому, которое дали своему печатному органу декабристы в начале 20-х годов XIX в. Из ссылки он взывает к тому, кто готовится взойти на трон, ибо убежден, что поражение и воцарение нового монарха, должны привести к долгожданному перелому. В 1855 г. он считал, что этот перелом будет заключаться в историческом сотрудничестве интеллигенции и нового царя и призывал к совместным действиям тех, кто около трех десятилетий мучительно искал путь развития России, будь то славянофилы или западники, ибо в тот момент имело значение только их согласие в вопросе о необходимости отказа от самодержавия. На какое-то время он посвятил себя делу мобилизации интеллигенции, которая, как он надеялся, встанет в авангард борьбы. И чтобы достучаться до тех, кого он хотел привлечь к этому масштабному проекту, он в 1857 г. добавляет к «Полярной звезде» другой журнал, имевший гигантский общественный резонанс — «Колокол».

 

Гигант Бакунин

Последний по порядку, но не по значению, представитель плеяды интеллектуалов, которые в России или за ее пределами хотели, поняв прошлое и судьбу России, обеспечить преобразование страны, Михаил Бакунин. Будучи на два года моложе Герцена, и также дворянского происхождения, он провел детство в либеральной среде, в которой, правда, ограничивались словопрениями. Получив, как и большинство дворян, военное образование, затем протомившись в литовском гарнизоне, он познакомился со Станкевичем, который открыл ему немецкую философию, прежде всего Гегеля. Но ответы на беспокоящие его вопросы Бакунин нашел у Фихте. Вскоре он уволился из армии и начал посещать московские кружки, в которых вращались друзья Станкевича, Белинского, Грановского, пытаясь обрести собственное понимание философии истории.

Уже тогда он производил впечатление на окружающих, в частности на В. Белинского, неистовым темпераментом и непомерным честолюбием. С помощью Герцена ему удалось эмигрировать в Германию, затем в Швейцарию, а в своей публицистике он развивал то, что станет доктриной анархизма.

Невозможно в полной мере описать, насколько необычен был этот аристократ, близкий к славянофилам, гегельянцам, Белинскому и Герцену. Он одновременно являлся и представителем интеллигенции 40-х годов XIX в. и провозвестником радикальных настроений и действий 70-х годов. Это был не только настоящий интеллектуал, но и человек действия, принимавший участие во всех революциях, что не помешало ему прийти к самобытному видению судьбы России. С 1842 г., едва прибыв в Германию, философские течения которой некоторое время занимали его мысли, он отходит от философии, чтобы посвятить себя, как он сам пишет, людям, их будущему, практической деятельности. Он презирает теорию, которая, по его словам, тормозит действие. В Париже, где он обосновался впоследствии, он тут же был принят в клуб интеллектуалов и политиков, которые вели бесконечные дискуссии о революции: Жорж Санд, Прудон, Луи Блан, Жюль Мишле, одним словом, большинство тех, кто станет действующими лицами революции 1848 г. Там он встретился с Марксом, который с другими эмигрантами намеревался привлечь немецких социалистов к сотрудничеству с «Форвертс». Париж накануне 1848 г., был тем местом, где встречались немецкие и русские эмигранты. Маркс смотрел на последних с удивлением, ощущая до некоторой степени свое превосходство. Революционный энтузиазм русских дворян казался ему странноватым. Впрочем, не Маркс был в центре внимания Бакунина. Он предпочитал французских и польских социалистов немцам и наиболее близким себе считал Прудона. Оба подозревали немцев в стремлении «приправить» социализм деспотизмом.

Русское правительство установило слежку за Бакуниным и настолько боялось этой сильной личности, что предписало ему вернуться в страну. Бакунин ответил категорическим отказом, что обошлось ему в 1844 г. лишением гражданских прав и дворянского достоинства. По возвращении ему угрожали сибирская каторга и конфискация имущества. Возмущенный, он опубликовал на Западе большую статью, в которой сообщал обществу о реалиях взаимоотношений деспотической власти и дворянства. В ней он заявлял, что закрепощенный русский народ готов к восстанию. И что в дворянской среде часть молодежи, охваченная либеральными настроениями, склонна принять участие в деле освобождения крестьян: «Они сочувственно следят за успехами цивилизации и свободы в Европе и жертвуют всем на свете, чтобы приблизиться к народу… Они ищут друг друга в этой глубокой ночи, в этой атмосфере, отравленной рабством, доносительством и страхом, которая их окутывает».

Но Бакунин добавлял, что надеется на то, что эта часть дворянства будет бороться за дело свободы «не потому что они дворяне, а несмотря на то, что они дворяне». Он опасался, впрочем, что по слабости своей, под давлением среды, эта молодежь может изменить своим идеалам. Он выпустил такое количество деклараций, манифестов и призывов к восстанию в России, что его наконец выдворили из Франции. После пребывания в Брюсселе он вернулся туда для участия в Февральской революции, о которой скажет потом, что это были его «счастливейшие дни».

Его деятельность в 1848 г. во Франции, затем в Германии, привела к тому, что, после множества процессов, он был вынужден искать убежища в Швейцарии, от которой русское правительство добилось, наконец, в мае 1851 г., выдачи «государственного преступника». Его заключили в Петропавловскую крепость, и именно там по настоянию императора он пишет «Исповедь», документ, который предложил ему составить граф Орлов, возглавлявший III отделение. Бакунин изложил в ней свои взгляды на внешнюю и внутреннюю политику и предложил программу преобразований России, близкую той, что в начале 20-х годов XIX в. выдвинул Пестель в «Русской правде», а позже Герцен. Как и они, Бакунин считал, что Россия не создана для парламентской модели по западному образцу; что она должна считаться со своим особым характером, со стремлениям к крайностям и с историей, не похожей ни на чью другую. Николай I внимательно прочел документ, оставил в нем свои замечания и передал наследнику с ремаркой: «Стоит тебе прочесть. Весьма любопытно и поучительно».

Не странно ли, что подобный документ был отправлен узником, считавшимся опасным, своему тюремщику? Что узник общался с тем, кто его заточил, на равных, давал ему советы, и что Николай I читал эту исповедь, как будто она исходила от равного ему, как будто они заочно ведут дружеский диалог? Только в России могли установиться столь неформальные отношения между хозяином империи, стремящимся ее сохранить, и тем, кто жаждал ее уничтожения.

Впрочем, любопытство Николая I не привело к прощению. Бакунин провел три года в Петропавловской крепости, затем был переведен в печально известную Шлиссельбургскую крепость. Царь Иван VI, «узник номер один», был заключен в нее в 1746 г. императрицей Елизаветой и убит в 1764 г. часовым при попытке к бегству в царствование Екатерины II. Затем Бакунин был сослан в Сибирь, а поскольку Александр II был не более, чем его отец, склонен проявлять к нему милосердие, ему оставалось только бежать, что он и сделал в 1861 г. Определенно, Бакунин, исповедь которого Николай I читал с таким интересом, представлял собой угрозу!

Идеи, которые он отстаивал в изгнании и в «Исповеди» объясняют страх, который он внушал обоим государям и их желание держать его на расстоянии от любой политической деятельности. Хотя во внешнеполитическом плане его платформа в некоторых отношениях могла устроить Николая I. По Бакунину, Россия должна следовать предначертанному ей судьбой и осознавать потенциальную угрозу Запада. Николай I черпал здесь аргументы для обоснования собственного видения внешней политики: Россия должна воспользоваться своим могуществом, чтобы защитить себя и одновременно обеспечить сохранение существующего порядка в Европе, соблазненной опасными революционными идеями.

Это внешнее совпадение взглядов на Европу революционера Бакунина и консервативно настроенного монарха, на самом деле, следствие недоразумения. То, что называли панславизмом Бакунина, выходило за рамки проблем собственно славян. Если он и взывал к национальным чувствам славян, которые столь ярко проявились в 1848 г. в Польше и Богемии, то хотел не поощрить их национализм как таковой, а использовать для поддержки революционных движений. Таков смысл его «Воззвания к славянам», опубликованного в Лейпциге в 1848 г. Предназначение Славянской федерации, упомянутой им тогда же, также объединение славянских народов в борьбе за дело революции; федерация, таким образом, не конечная цель, а средство революционеров. Впрочем, как мы уже говорили, Николай I настороженно относился к панславизму. В его — в противоположность бакунинскому — восприятии это орудие, служащее славянскому национализму, которым Россия не смогла бы воспользоваться с выгодой для себя.

В «Исповеди», искренность которой, впрочем, вызывает сомнение, учитывая письма, которые он одновременно писал семье, Бакунин выражал разочарование крахом революции 1848 г. «Счастливые дни» обернулись для него кошмаром поражения революций, в которые он верил. Он больше не возлагал надежд на европейский революционный дух. Чего ждать от Европы, которая после кратковременного революционного безумия подчинилась вчерашним хозяевам? Как и Герцен после 1848 г., он больше не верил в революционный потенциал Франции, где он столько ожидал от Прудона и Луи Блана. Одним словом, он как и другие, возложил надежду на Россию, на возможность ее радикального преобразования.

Этот акцент на России и ее революционных возможностях объясняется также неприятием Бакуниным Германии, которое только усугубили его сложные отношения с Марксом. Написанную им в молодости работу он озаглавил «Кнуто-Германская империя и социальная революция». По его мнению, немецкие социалисты, во главе с Марксом, по природе своей приверженцы государства и организации. Бакунин же, напротив, считал, что энергия, способная изменить мир, накапливается в низах общества. В этом отношении, казалось ему, ни одно общество не могло сравниться с русским, что подтверждал ход истории. Крупные крестьянские восстания, периодически вспыхивавшие в России, свидетельствовали о революционном потенциале мужика. Русский крестьянин всегда был готов идти за теми, кто призывал его восстать, будь то Стенька Разин или Пугачев, потому что в отличие от немцев у него не было никакого государственного мышления, никакого стремления к организованности. В то же время для мужика характерна готовность к бунту, способная проявиться в любой момент.

Бакунин всегда настороженно относился к революционному непостоянству элит, но тем не менее надеялся, что увлеченные свойственным русскому народу революционным настроением, они сумеют присоединиться к нему, и поддержать его борьбу. Он написал позже: «Одною из главных обязанностей революционной молодежи должно быть установление всеми возможными средствами и во что бы то ни стало живой бунтовской связи между разъединенными общинами. Задача трудная, но не невозможная, так как история указывает нам, что в смутные времена, напр., в лжедмитриевской междуусобице, в стеньки-разинской и пугачевской революции, а также и в новгородском бунте, в начале царствования императора Николая, сами общины, собственным движением, стремились к установлению этой спасительной связи».

Крестьяне и община, структурная единица организации крестьянства, — таковы, в глазах Бакунина, основные составляющие грядущей революции. Ибо «крестьяне говорят не „земля нашего хозяина“, а „наша земля“. Таким образом, характер социальной революции уже определен, она уходит корнями в сам характер народа и его организации в общины. Земля принадлежит общине, у крестьянина только право ею пользоваться». Именно эта организация, присущая только России, должна была, по его мнению, придать социальный характер будущей русской революции.

Понятно, почему бакунинские призывы к новым Пугачевым обеспокоили монарха настолько, что он позаботился о том, чтобы заточить его в крепость, пользующуюся мрачной репутацией. Из всей интеллектуальной элиты, без конца обсуждавшей будущее России, мятежный Бакунин, с его отрицанием всех организованных структур, безусловно, воспринимался как самый опасный, как враг, от которого следовало навсегда избавить русский народ. Николай I и его окружение уже видели в его учении ростки анархизма, который окажет на Россию в будущем столь глубокое влияние.

Со страстным призывом Бакунина к противостоянию любым формам порядка и подчинения закрывается период интеллектуальной истории России, начатый заговорщиками 1825 г. С восстания на Сенатской площади до 1855 г. протекли три десятилетия, в ходе которых ожесточенность интеллигенции постоянно росла, готовя почву для все более радикальных идей. Все началось с увлеченности конституцией молодых дворян-утопистов, еще плохо осознававших необходимость социальной базы у любого протестного движения. Незнакомые с этим политическим требованием, заговорщики 1825 г. поплатились за это жизнью. Уроки, которые вынес из этого преемник Александра I, объясняют вектор эволюции режима в России и противостоящего ему движения. Ужесточение внутренней политики, недоверие к элитам, характеризующие царствование Николая I, не оставляли никаких шансов организованной оппозиции. Вот почему, перед лицом этой самодостаточной власти, создавшей систему жесточайшей цензуры и приравнявшей в Своде законов 1832 г. любые попытки ограничить власть монарха или изменить способ правления к государственным преступлениям, оппозиция не могла даже самоорганизоваться. Интеллигенция, родившаяся в это время, которое Ламартин применительно к России так удачно назвал «неподвижность мира», была порождением ситуации, оставлявшей возможность мыслить только в рамках маленьких групп. Где дискутировать? Где собираться, не рискуя нарваться на окрик властей, если не в этих кружках, во множестве плодящихся в обеих столицах, Москве и Петербурге, в университетах и некоторых великосветских салонах?

Их появлению способствовали развитие образования, поощрявшееся монархом, и эволюция элиты, которая им воспользовалась. Долгое время образованием знати занимались частные учителя, затем военно-учебные заведения, а в университет шли прежде всего выходцы из средних слоев общества: духовенство, мелкие чиновники, купцы, свободные крестьяне. Именно их называли разночинцами; университет обеспечил их определенной общей идентичностью и возможностью найти свое место в крайне иерархизированном обществе. Но с конца 30-х годов XIX в. социальный состав студентов университета меняется. Дворянство начало интересоваться высшим образованием и отправлять детей в Московский университет, где те смешивались с разночинцами, разделяли их образ жизни и мыслей и в конечном счете оказывались в эпицентре дискуссий, происходивших вокруг идейных вождей славянофилов или западников.

Таким образом, за десяток лет, с 1830 по 1840 г., социальные контуры того, что называли интеллигенцией — образованные русские, недовольные миром, в котором живут, занятые поиском выхода из положения — изменились. Дворянство, которое в 1825 г. и в начале 30-х годов составляло эту элиту, открывается тем, с кем пересекается на университетских скамьях. Примечательная черта интеллигенции, которая тогда формировалась и расширялась в социальном отношении, в том, что она определяла себя только через свой бунтарский дух, свое умонастроение, а не какие-то социальные связи. Это не социальная группа, и тем более не класс: это состояние духа, сообщество обеспокоенных людей, отказывающихся принимать мир, к которому они принадлежат, и находящихся в поисках путей усовершенствования этого мира.

Другой характеристикой этой элиты может служить то, что за обилием дискуссий стояло полное отсутствие действий. Интеллигенция была изолирована от всего общества: в первую очередь из осторожности, ибо мысли вслух были, по мнению властей, на грани преступления и потому что осознавала свою неспособность действовать. Отсюда бесконечные споры, которых будет так много в чеховских пьесах.

В этом кругу, обреченном на подпольное существование, интеллектуалы занимались обсуждением проблем развития России, и в первую очередь той, что владела умами еще с XVIII в.: крепостного права. По отношению к крепостному, все остальные слои общества находились в привилегированном положении, и сохранение этой привилегии в XIX в. воспринималось как позор для общества и даже для морали. К концу правления Николая I интеллигенция оперировала не столько политическими, сколько моральными категориями, глубоко переживая свою вину, уверенная в неотвратимости расплаты. Вина, расплата: какими бы ни были религиозные воззрения интеллигенции, понятия для дискуссий заимствовались из языка Церкви, они отражали апокалиптическое видение истории России и призывали к радикальным мерам.

Представители всех течений русской интеллектуальной мысли разделяли это видение. К концу 50-х годов XIX в. интеллигенция ждет перехода от слов к действиям, перехода к борьбе за дело крестьян, которых чуть ли не обожествляет. Открыт путь к крайним мерам, подготовленным мыслями тем более радикальными, что до сих пор им еще не удалось воплотиться в дела. Но стоит умереть деспоту, стоит измениться системе, и интеллигенция сможет выплеснуть свое возмущение. Такой поворот событий наиболее предсказуем в связи с тем, что на рубеже 60-х годов ее ряды все активнее пополняют люди с более низким уровнем культуры и меньшим кругозором, иногда более циничные, те, кто внесет свой вклад в готовящиеся преобразования.

 

Глава IV.ОТМЕНА КРЕПОСТНОГО ПРАВА

 

Николай I, жандарм Европы, которого повсюду называли деспотом, скончался в своем дворце 14 февраля 1855 г. в присутствии близких, попрощавшись с каждым из них. Своему старшему сыну и наследнику он сказал перед смертью: «Мне хотелось, приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе».

Тем не менее, по крайней мере, в одном Провидение проявило милосердие к наследнику, получившему этот завет: наследование на этот раз произошло мирным, законным путем, без распрей и протестов, что было непривычно для российского престолонаследия. Все прошло по правилам, которые в России почти никогда не соблюдались. Александр наследовал государю, едва объявили о смерти последнего. Манифест от 15 февраля провозглашал Александра императором, а его старшего сына, тринадцатилетнего великого князя Николая Александровича, наследником. Нормальный порядок наследования казался гарантом стабильности строя в тот самый час, когда, как признавал покойный император, Александра II ждали тяжелые испытания.

Удача не приходит одна, и новому государю посчастливилось получить в семье неожиданную поддержку младшего брата Константина. Последний в прошлом часто выступал в роли соперника, поскольку был более ярким, возможно, чуть более легким в общении, чем старший брат, и даже более популярным. Но он без колебаний принес присягу на верность Александру II, объявив: «Я хочу, чтобы все знали, что я первый и самый верный из подданных императора». С этой минуты соперничество, омрачавшее отношения братьев, сошло на нет, и великий князь Константин Николаевич стал самой прочной опорой старшего брата, помогая ему со всей своей энергией и со всей силой просвещенного духа приступить к реформам, которых ждала страна.

Сразу же после похорон Николая I великий князь предложил безотлагательно начать в России реформы. Итоги предыдущего царствования говорили сами за себя: казна пуста, армия истощена, вооружение устарело, паровой флот, некогда гордость России, не способен восстановить равновесие сил. Какой контраст по сравнению с Европой, на достойное место в которой претендовала Россия! Сохранение крепостного права, о котором уже позабыли на остальном континенте, телесные наказания, уже давно отмененные в других странах, мздоимство, процветавшее в судах и бюрократическом аппарате на всех его уровнях — все это было поводом для стыда всей образованной России. Видя такое положение дел, великий князь Константин предложил государю объявить о решительном разрыве с прежней системой. Но Александр II, хотя и был согласен с оценкой ситуации, занимал более осторожную позицию: «Мы действительно столкнулись с крахом всего, — говорила императрица Мария, выразительница мнения своего венценосного супруга, — но нам нужно соблюдать какое-то время тишину, чтобы сохранить память о нашем отце. Воздвигнем ему памятник, а потом начнем реформы».

Памятник воздвигли на Исаакиевской площади — неподалеку от Сенатской, где Николай I подавил восстание декабристов — и торжественно открыли в 1859 г., но Россия тогда уже шла по пути коренных перемен, за которые четырьмя годами ранее ратовал Константин.

 

Оттепель

Задолго до кончины Николая I всех свободомыслящих людей России угнетало то, что в основании системы лежит ложь. Погодин, которого вряд ли можно заподозрить в оппозиционных настроениях, уже советовал Николаю I: «Ложь тлетворную отгони далече от твоего престола и призови суровую, глубокую истину», а Валуев, тогда курляндский губернатор, отмечал, что устройство государства российского основано на «всеобщей официальной лжи». Эта ложь, несомненно, способствовала тому, чтобы государь оставался в неведении о реальном положении дел в стране, пока крымский разгром не развеял иллюзии.

Александр II соприкоснулся с властью, находясь в тени отца, которого он чтил, и не мог до 1855 г. высказывать вслух свои сомнения, если они у него и были. Не будучи наследником, великий князь Константин, и это подтверждает его дневник, в своих суждениях всегда отличался бо льшим здравомыслием и свободой. С самого начала царствования при Александре II восторжествовал принцип духовной честности, пусть даже царь считал, что до настоящего разрыва с прошлым необходимо соблюдать приличия. Но он понимал, что нужно признать катастрофу и вступить на путь правды, которой добивались во что бы то ни стало Хомяков, Аксаков и многие другие. Сразу же, несмотря на уважение памяти отца, несмотря на полученное образование, призванное сделать из него подобие Николая I, он, не колеблясь, вступил на этот путь — путь правды, свободы слова, гласности, которую полтора века спустя введет в моду другой российский реформатор — Горбачев. И, пытаясь остановить войну, добиться почетного мира, он одновременно прощает опальных, что лучше всяких слов свидетельствует о начале разрыва с прошлым.

Всего через несколько месяцев страна почувствовала, что атмосфера репрессий, характеризовавшая предыдущее царствование, становится менее удушливой. Правила приема в университеты, до тех пор довольно жесткие, стали более либеральными, и студентам вновь разрешили выезжать за границу. Цензура, которой подвергались все сочинения, ослабла, и многие запрещенные труды были, наконец, опубликованы. В религиозной сфере старообрядческие толки и согласия, находившиеся под постоянным контролем, были от него освобождены. Эти либеральные меры были распространены и на католическую церковь в Польше. Коронационным манифестом прощались податные недоимки для беднейших подданных империи, а районы, пострадавшие от Крымской войны, освобождались от налогов. Сложение налоговых повинностей распространялось и на евреев. Наконец, была объявлена амнистия всем политическим заключенным или ссыльным, в первую очередь декабристам. Только Бакунин остался обойденным милостью монарха.

В Манифесте после объявления мира государь намекал, что за этими частичными мерами «с помощью Божественного Провидения» в России могут последовать настоящие реформы: «Да утвердится и совершенствуется ее внутреннее благоустройство; правда и милость да царствуют в судах ее […] и каждый под сенью законов, для всех равно справедливых, все равно покровительствующих, да наслаждается в мире плодами трудов невинных…» Несомненно, это пока еще осторожная декларация о намерениях, пусть доброжелательных, но все-таки расплывчатых. И тем не менее и для помилования опальных, и для Манифеста характерен совершенно новый тон. Амнистия тех, кто был осужден за противостояние системе, внимание к обездоленным и маргиналам (старообрядцы, евреи и даже католики), упоминание о законах, «для всех равно справедливых»: сколько предложений, открыто осуждавших дух царствования Николая I и демонстрировавших, насколько этот дух чужд его сыну. Несмотря на то, что на заре своего правления Александр 11 собирался защищать добрую память о своем отце, первые же его действия были приговором николаевскому строю. Наряду с законодательными инициативами рассуждения Александра о правде и справедливости были сочувственно приняты всем обществом, ожидавшем многого от нового государя.

Смена действующих лиц в его окружении тоже воодушевила тех, кто надеялся, что настанут новые времена. Сразу же после заключения мира министр иностранных дел К. В. Нессельроде, имя которого ассоциировалось с поражением, уступил свое кресло князю А. М. Горчакову. Чуть позже морской министр Меншиков был заменен великим князем Константином, у которого не было недостатка в проектах реформ военно-морского флота, но известного в первую очередь своими либеральными воззрениями. Едва получив назначение, он призвал под свои знамена людей, преданных идее не только технических, но и политических преобразований. Эволюцию в этой сфере можно проследить при чтении печатного органа министерства — «Морского сборника», — который из журнала, посвященного проблемам флота, превратился в политическое издание, уделявшее значительное место размышлениям о проблемах общества и власти. Вокруг великого князя объединились либералы, приглашенные в правительство, и он стал символом и глашатаем проектов реформ.

Именно в его окружении распространяли устный псевдозавет умирающего императора — в действительности апокриф — своему наследнику: «У меня было две мысли, два желания, — и ни одного из них я не смог исполнить… Первое, освободить восточных христиан из-под турецкого ига; второе: освободить русских крестьян из-под власти помещиков. Теперь война и война тяжелая, об освобождении восточных христиан думать нечего, обещай мне освободить русских крепостных крестьян». Фраза была, разумеется, выдумана от начала до конца, но она была предназначена для того, чтобы подготовить тех, кто апеллировал к авторитету покойного государя, к тому, чтобы в конечном счете принять реформы и, возможно, даже поучаствовать в их проведении.

Будучи человеком осторожным, Александр II поначалу не высказывался в пользу ни одной из сторон. В марте 1856 г. он, выступая перед представителями московского дворянства, заявил так: «Слухи носятся, что я хочу объявить освобождение крепостного состояния. Это несправедливо… Я не скажу вам, чтобы я был совершенно против этого, мы живем в таком веке, что со временем это должно случиться. Я думаю, что и вы одного мнения со мною; следовательно, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, чем снизу…» Эти внешне противоречивые предложения не воспринимались противоречивыми в России конца 50-х годов XIX в. и причина тому очевидна: все понимали, что хотя крестьянство затаило дыхание в ожидании не просто реформы, а «великого передела» земель, хотя интеллигенция внимательно следила за всеми действиями государя, в дворянско-помещичьей среде за малым исключением идея аграрной реформы встречала яростное сопротивление. Монархи, которые задумывались над этой проблемой — Екатерина II и Александр I, — так и не осмелились покуситься ни на дворянство, ни на его привилегии. И никто не рассчитывал на то, что оно примет русскую версию ночи 4 августа.

И тем не менее Александр II открыл дискуссию и постепенно создавал инстанции, которые бы позволили перейти от намерений к действиям. Император был убежден, что, несмотря на предполагаемую оппозицию, в России не могло сохраняться крепостничество. За несколько десятилетий, отделявших его от предшественников, изменилась не только Россия, изменился весь мир. В Европе постепенно устанавливались законы рыночной экономики, росла конкурентная борьба за рынки сбыта, и крепостничество ни в коей мере не вписывалось в новые экономические потребности страны. Прибавим к этому, что крепостные крестьяне работали спустя рукава, не принося дохода своим хозяевам, которые часто нищали вплоть до того, что сами едва могли прокормиться. Крепостное право, а император и его сторонники это отлично знали, способствовало во второй половине XIX в. не только экономическому отставанию России, но и негативному отношению к ней в цивилизованном мире.

 

Реформировать «свыше»

Изменение статуса крестьянства вынуждало императора столкнуться с двумя угрозами: одна, исходящая от привилегированных слоев русского общества, которые должны были заплатить свою цену за реформу, другая — от тех, кого она облагодетельствовала. Александр не мог не знать, насколько дворяне дорожат, своей собственностью, и что для ее защиты способны подняться против того, кто затрагивает их интересы. Обширная история дворцовых переворотов в России могла служить ему предупреждением. С другой стороны, — и об этом предупреждали помещики — освобожденное крестьянство могло стать неуправляемой силой и поддаться естественному желанию восстать, объединиться по всей стране в огромные повстанческие отряды вроде тех, что некогда возглавляли Стенька Разин и Пугачев.

Государь для нейтрализации этих двух угроз мог рассчитывать на не слишком серьезную поддержку: на брата Константина, принимавшего непосредственное участие в разработке реформы, и на тетку, великую княгиню Елену Павловну. Императрица, чье природное благородство могло бы заставить ее разделить взгляды Александра, была более сдержанной: возможно, потому что немецкой принцессе было непросто понять русские проблемы, возможно также, потому, что в то время государь чересчур увлекся одной из фрейлин, княжной Александрой Долгорукой, выражавшей ультра-либеральные убеждения и горячо поддерживавшей идею реформ, что явно раздражало молодую царицу. Но помимо поддержки самых близких родственников государь мог рассчитывать лишь на твердость своих намерений, чтобы заставить дворян принять их.

Некоторые цифры позволят лучше понять условия задачи, которую предстояло решить государю. Общее население России в 1858 г. составляло 74 556 300 человек, из которых большая часть (59 415 400) жила собственно в России. Крестьянское население подразделялось на частновладельческих крепостных (20 173 000, из них 9 803 000 мужского пола), удельных крестьян (2 019 000, из них 955 000 душ мужского пола) и государственных крестьян, «приписанных» к частным заводам и фабрикам (518 000, из них 241 000 мужского пола). Проблема реформы касалась в первую очередь частновладельческих крестьян, поскольку государственные были лично свободны.

Александр II стремился привлечь к этой реформе настроенных более чем сдержанно дворян. Но мог ли он действовать против их интересов?

1 января 1857 г. был образован Секретный комитет для подготовки законопроекта об отмене крепостного права. Перед этим царь потребовал от министра внутренних дел графа С. С. Ланского, чтобы тот изучил вопрос и внес предложения по реформе, дополненные детальной картиной эволюции крепостного права со времен Петра Великого. Ланской придерживался либеральных позиций, но был совершенно неспособен убедить дворянство в необходимости такой реформы, хотя именно этого от него в первую очередь ждал император. Того же он ждал от Секретного комитета, который было трудно назвать покладистым. Государь председательствовал в нем, передавая руководство на время своего отсутствия князю Алексею Орлову, аристократу, крайне враждебно настроенному к подобного рода мерам, как, впрочем, и большинство членов комитета. Один Ланской выступал за реформы; будучи масоном, он жил ностальгическими воспоминаниями о жертвах, принесенных декабристами, но его никто не поддерживал.

Наряду с Секретным комитетом были также созданы губернские комитеты по подготовке проектов реформы. Эти комитеты должны были передавать свои предложения в так называемые Редакционные комиссии, в которых заседали представители правительства и эксперты, выбранные министром внутренних дел в силу их положительного отношения к реформе.

Секретному комитету оставалось разработать окончательный проект. Наиболее влиятельные члены комитета — министр юстиции граф Виктор Панин, князь Гагарин, князь Алексей Орлов, председательствовавший в нем в 1858–1860 гг., министр государственных имуществ граф Михаил Муравьев, бывший в молодости декабристом — образовали сплоченную группировку, полную решимости затормозить реформы. Сталкиваясь с сопротивлением этих консерваторов, великий князь Константин, описывавший в своем дневнике постоянные конфликты в комитете, и Ланской всегда оставались в меньшинстве. Таким образом, в конечном счете решение вопроса зависело от воли государя.

Александр II, вступив в игру, сразу же изложил условия задачи, ссылаясь на записку, подготовленную министром внутренних дел. На каких условиях должно было произойти освобождение крестьян: без наделения землей, с одной усадьбой? Или же предоставлять крестьянам наделы за выкуп? Рассмотрение проекта продвигалось очень медленно, несмотря на активную роль великого князя Константина в Секретном комитете, который он впоследствии возглавил. К концу 1857 г. дискуссия заглохла, и император начал проявлять нетерпение. Именно тогда в столице появился виленский генерал-губернатор Назимов, представитель местного дворянства, который попросил, чтобы ему разрешили подготовку собственного проекта реформы. Этот ревнитель реформ на самом деле преследовал свои интересы: помещики надеялись, взяв на себя инициативу, продвинуть проект безземельного освобождения крестьян в том виде, в котором оно проходило в прибалтийских губерниях за несколько десятилетий до того.

Осознавая, какую ловушку ему готовят, Александр II издал так называемый рескрипт Назимову об учреждении помещиками трех губерний, которые он возглавлял (Гродненской, Ко-венской и Виленской), трех комитетов по подготовке реформы. Затем аналогичные распоряжения были даны всем российским губернаторам, ответственным за то, чтобы впредь, разрабатывая проекты, губернские комитеты согласовывались со взглядами Александра. Отныне реформа становится делом всей страны. Цензура, которая в прошлом запрещала публикации по вопросам крепостного права, больше не препятствовала дебатам, от которых не остался в стороне никто. Не только представители интеллигенции — Герцен в Лондоне пишет восторженную статью о царе, и опубликовавший ее «Колокол» свободно распространяется в России, — но также и консервативная элита не отказывают себе в возможности с пылом защищать свою точку зрения.

Эти дебаты, начавшиеся в 1857 г., будут продолжаться еще три года. 16 февраля 1858 г. Секретный комитет был преобразован в Главный комитет по крестьянскому делу. Проекты должны были передаваться на рассмотрение Редакционных комиссий, а после их анализа поступать в последнюю инстанцию — Государственный совет. Координация работы Главного комитета была доверена императором Якову Ивановичу Ростовцеву, который будучи декабристом, раскаялся накануне восстания 1825 г. и предупредил Николая I о подготовке заговора. В годы реформ он стал доверенным лицом императора. Сам он был убежден, что нельзя освобождать крестьян без земли, и при поддержке сторонников реформы пришел к выводу, что в ходе освобождения крестьяне помимо первоначальных наделов должны получить возможность стать собственниками, т. е. выкупать помещичьи земли.

Пока Ростовцев и Главный комитет разрабатывали проект, губернские комитеты готовили собственные предложения, зачастую резко отличавшиеся друг от друга, в зависимости от особенностей региона (население, помещичья задолженность), традиций, а также от характера и плодородности земли. При представлении материалов выделились три основные концепции: согласно первой собственность помещика оставалась неотчуждаемой; согласно второй освобождение могло сопровождаться только дарованием усадьбы; наконец, самые щедрые комиссии предлагали, чтобы крестьянам предоставлялись реальные средства освобождения в виде пахотных земель, лугов и хозяйственных строений. В комитетах шла борьба по вопросу о размерах наделов и о сроках отбытия за нее повинности. Ни одно решение не принималось единогласно. Впрочем, в одном сходились все комиссии: наделение землей должно было оговариваться ясными условиями, но здесь возник новый барьер между теми, кто желал перераспределения наделов, и теми, кто категорически возражал против передела земель.

Эти зачастую противоречивые предложения передавались на рассмотрение Редакционных комиссий, которым пришлось с самого начала принять принцип освобождения крестьян с землей. Этот принцип полностью соответствовал ясно выраженной Александром II воле, согласно которой освобожденный крестьянин обязательно наделялся пахотной землей, передаваемой ему в полную собственность. Летом 1859 г. депутаты губернских комитетов собрались в столице, чтобы представить плоды своей работы Редакционным комиссиям. Их предложения в целом были противоречивы, и им предстояло попасть в руки редакторов, взгляды которых также далеко не отличались единообразием. Накануне их прибытия в Санкт-Петербург Милютин, назначенный в 1858 г. товарищем министра внутренних дел Ланского и являвшийся горячим сторонником реформы, составил записку, в которой анализировал предложения губернских комитетов и приходил к выводу об опасности появления настоящих партий среди депутатов, приглашенных в Санкт-Петербург. Они собрались там, жестко напоминал Милютин, роль которого на этом заключительном этапе была едва ли не решающей, чтобы высказать свое мнение не по существу, поскольку ориентир, указанный императором, не подлежал обсуждению, а только об условиях проведения реформы исходя из характера землепользования в каждой губернии.

Умеренность Милютина, его попытки сблизить различные партии, не были бесполезными, ибо все яростнее разгоралась борьба между сторонниками реформы, поддерживавшимися царем и главой Редакционных комиссий Ростовцевым, и ее противниками, обвинявшими реформаторов в желании уничтожить дворянство, привести страну к крестьянскому восстанию и анархии и, что, возможно, еще серьезнее, скрытно подготовить переход к конституционной монархии. Противники реформы к тому же сомневались в том, что император занимает четкую позицию, ибо, по их мнению, на него в большей степени влияли либералы из его окружения, нежели личная убежденность в необходимости реформы, и в какой-то момент показалось, что они правы.

6 февраля 1860 г. Ростовцев скончался, без сомнения, истощенный непосильной задачей и постоянными нападками со стороны дворянства. В качестве его преемника на посту главы Редакционных комиссий Александр II назначил две недели спустя графа Панина, принадлежавшего к группе самых яростных противников реформы. Все консерваторы, т. е. большая часть дворянства, увидели в этом назначении подкрепление их надежд, что Александр II, уставший от либералов, спохватится и изменит ход событий. Мария Милютина, супруга Николая, внимательно следившая за этими дебатами, записала в своем дневнике: «Аристократы видели в Панине своего защитника и самого влиятельного своего представителя, и радость, которую они испытали от его назначения, не знала границ».

Панин, несомненно, никогда не скрывал своей враждебности к проекту реформы, но в то же время он соблюдал инструкции, данные императором Редакционным комиссиям, и не оставлявшие ни малейшей лазейки. Милютин отмечал по этому поводу: «Сейчас для Панина имя Ростовцева священно. Достаточно, чтобы ему сказали: „Яков Иванович думал так“, чтобы Панин ответил: „Ах, если Яков Иванович хотел так, тогда нечего обсуждать“». Выбор Александра И, который поначалу казался ошибочным и противоречивым, как вскоре выяснилось, был сделан очень искусно. Панин, разумеется, пытался несколько раз подвергнуть сомнению волю государя, предлагая дополнения к рассматриваемым проектам. Поскольку его инициативы отвергались, он занял выжидательную позицию, которую Валуев в своем дневнике охарактеризовал так: «Граф Панин предоставил борьбу с редакционистами Главному комитету; если он решит сражаться, через какое-то время он даст им возможность составить такой проект, какой они хотят».

Но учреждения, ответственные за реформу, вновь подверглись преобразованиям, и иллюзии Панина, которые он мог питать по поводу свободы маневра в Главном комитете, развеялись. 10 октября 1860 г. Редакционные комиссии были распущены, и проекты «Положений о крестьянах» поступили на обсуждение в Главный комитет. Государь отстранил князя Орлова — проявившего себя блестящим дипломатом на Парижском конгрессе, но ставшего убежденным консерватором — от председательства в комитете и заменил его собственным братом, настроенным крайне либерально, великим князем Константином. Тот — его дневник пестрит записями подобного рода — воевал с Паниным, отстаивая свои взгляды, а следовательно, и взгляды императора. В конечном счете консерваторам уже не стоило рассчитывать на Панина, поскольку тот вел себя исходя из реальной ситуации и в соответствии со своим характером, который чиновник министерства внутренних дел Александр Иванович Артемьев описывал так: «Панин презирает все дворянство, за исключением аристократии, двора и себя самого. Возможно, он оттрактует [59]Автор использует слово оттрактоватъ в уничижительном значении.
интересы дворян так, что они будут стонать еще больше, чем стонали от обращения Ростовцева».

Отныне события развивались настолько быстро, что дворянство было лишено какой-либо возможности на них отреагировать. Великий князь Константин оказывал давление на всех. Меньше чем через четыре месяца после ряда утомительных заседаний император лично председательствовал на последнем 26 января 1861 г., где объявил, что пригласит русское общество к участию в открытом обсуждении. Он надеялся, что оно завершится к 15 февраля, подчеркнув к тому же, что только самодержец вправе принять закон. Проект тут же передали в Государственный совет и после трех лет напряженной подготовительной работы 19 февраля 1861 г. был подписан Манифест, возвещавший об отмене крепостного права.

 

Реформа 19 февраля 1861 г

Реформа 1861 г. была оформлена целым рядом документов: Манифест «О всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей», «Общее положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости», «Положение о выкупе»; «Положение о губернских по крестьянским делам учреждениях», «Правила о порядке введения в действие Положений». В дополнительных документах уточнялись общие правила применительно к различным регионам империи и в зависимости от категории крестьян. В целом эти документы представляли собой триста шестьдесят страниц печатного текста, двадцать два отдельных законодательных акта, состоящих из сотни глав. Сейчас нам легче понять, почему Александр II доверил место во главе реформаторского проекта весьма консервативному министру юстиции. Назначение Панина выглядело в глазах дворянства реальной гарантией умеренности императора. И дворяне были уверены в своей способности сопротивляться реформаторам, хотя это было иллюзией. Но само присутствие решительного противника реформ в комиссии, ответственной за доведение их до конца, до некоторой степени нейтрализовало критиков и оппозицию. И когда оказалось, что Панин присутствовал в ней лишь для того, чтобы подтвердить верность ее принципам оплота консерватизма, было слишком поздно — Манифест провозгласили. В данном случае, возможно, впервые за время своего правления Александр II, которого часто подозревали в «аполитичности», продемонстрировал, что он гораздо лучший политик, чем о нем думали.

Манифест был зачитан народу священниками в церквях и на папертях в атмосфере растерянности и даже недоумения. Крестьянам объяснили, что они вышли из крепостной зависимости, но, несмотря на радость по этому поводу, общий смысл реформы был им неясен. Сомнения и недоумение сопровождали и делали менее яркими проявления радости. Крестьяне понимали, что они становятся свободными людьми, землепашцами, обладающими всеми гражданскими правами и что получают в вечное пользование свой дом, а также приусадебный участок. Но тут вставал вопрос о земле и об условиях ее распределения, ибо для крестьянина без земли свобода ничего не значила, а предложенная система выглядела достаточно сложной. Да, крестьянам выделяли наделы, уже обрабатываемые ими, но их необходимо было выкупить у помещика, которому принадлежала земля. Действительно, реформа — что привело в замешательство крестьян и вызвало у них реакцию недовольства, иногда сопровождавшегося насилием — задумывалась как трехэтапный процесс. Первый этап, смысл которого плохо поняли во время чтения Манифеста, представлял собой двухлетний переходный период, продолжавшийся с 19 февраля 1861 г. до вступления в силу «уставных грамот». В течение этого времени крестьянин, облеченный всеми гражданскими правами, оставался в юрисдикции помещика и должен был отбывать те же повинности — барщину и оброк, — что и в прошлом. Затем наступала пора «временнообязанного» состояния, когда крестьяне и помещик договаривались напрямую о площади земель, передаваемых в коллективное пользование общины и о размере повинностей. Наконец, приходило время перевода на выкуп коллективных земель при помощи государственных ссуд, что окончательно рвало связь между крестьянами и их бывшими хозяевами. Все крестьяне становились собственниками и исчезали последние следы феодального землевладения.

Мировые посредники призваны были «рассматривать на местах недоразумения и споры, могущие возникнуть при исполнении новых Положений», но также и жалобы помещиков на органы крестьянского самоуправления в том случае, когда те оказывались неспособными следить за общественным порядком или за выполнением повинностей, и, наконец, жалобы крестьян на помещиков, предъявлявших им чрезмерные требования. Мировые посредники должны были также утверждать соглашения помещиков и крестьян и выполнять административные функции, которые до реформы выполняли прежние землевладельцы. Реформа, дававшая реальную власть этим посредникам с их многочисленными функциями, недостаточно четко определяла способ их назначения. Да, они должны были быть выходцами из потомственных дворян-землевладельцев каждого уезда — крупных и средних помещиков — и их должны были избирать, но в Положениях 1861 г. не уточнялось ни то, кто их должен был выбирать, ни процедура выборов. Поначалу мировые посредники назначались по представлению губернаторов из числа лиц, отвечавших требуемым условиям. Позже пришел черед выборов, которые повлекли за собой многочисленные конфликты.

«Положения» 1861 г. создавали прежде всего две проблемы: проблему выкупа земель в кредит и проблему крестьянской общины, мира, который становился настоящим собственником земли. Выкуп земли был тесно связан с политико-экономическими потребностями и заботой о справедливости. В ходе этой реформы дворянство теряло свои потомственные привилегии и средства. Политическая мудрость требовала от власти принять во внимание жертвы, на которые шли помещики. Можно ли было пренебрегать тем фактом, что они всегда в подавляющем большинстве своем противостояли такой реформе? И что лишаясь привилегий, которые дворяне считали неприкосновенными, они могли подвергнуть опасности государя? Дворяне помнили о том, что именно они возвели Романовых на трон в 1613 г., что много раз отвергали правящего монарха, чтобы заменить его другим по собственному выбору. Александр II был вынужден учитывать уроки прошлого. К тому же потеря дворянством земель приводила к необходимости предоставления ему компенсации, чтобы оно могло в своих поместьях нанимать работников и оплачивать их труд и участвовать, таким образом, в экономической жизни страны. Государство, лежавшее в руинах после Крымской войны, не могло взять на себя такое обязательство, однако могло возместить убытки помещиков ценными бумагами и финансировать реформу через кредит. Крестьяне должны были уплачивать выкупную сумму за землю в течение 49 лет по очень низкой процентной ставке. Но в итоге выкупной платеж становился для них тяжким бременем, ибо кредит, предоставленный на столь долгий период, стоил дорого, и, кроме того, стоимость земель повсюду переоценивалась, за исключением наделов, принадлежавших полякам: те по политическим причинам оценивались чуть ниже их реальной стоимости. В конечном счете крестьяне констатировали, что выкупная сумма значительно превзошла их доходы, и что недоимки продолжали расти. В 1905 г., когда эти платежи были отменены, общая сумма выкупа почти в три раза превысила рыночную цену земли.

Другая проблема касалась сохранения сельской общины, или мира. Идеи славянофилов о благотворном влиянии общинной организации крестьянства на развитие общества вдохновляли многих реформаторов. Собственником земли, как его определяла реформа, был не крестьянин-единоличник, а мир, все члены которого несли коллективную ответственность за выплату долга. Крестьяне не очень разбирались в этой концепции солидарного должника, так же как и не понимали сохранения общинной власти. Наконец, сбивала с толку и возможность бесплатно выделить любому освобожденному крестьянину четверть причитавшейся ему нормы — то, что называли «нищенские наделы». Эта мера, противоречившая духу реформы, была принята под давлением Государственного совета, который был враждебно настроен к закону в целом и который Александр II пытался подчинить своей воле.

Какой бы она ни была со всеми своими недостатками реформа 1861 г. сняла с России клеймо позора и вывела ее в семью европейских государств. Граф Монтебелло, французский посол в Петербурге, внимательно наблюдавший за этим предприятием, писал в депеше, адресованной министру иностранных дел: «Эта мера, какими бы ни были ее следствия, главное дело Александра II», что, впрочем, не помешало ему указать, в рассказе о поездке императора в Москву в июне 1861 г., на «теплый прием крестьян и холодность дворянства, удалившегося в свои поместья», чтобы не приветствовать царя.

Реакция крестьян также была не такой спокойной, как, возможно, рассчитывали авторы проекта. Французский поверенный в делах Фурнье отмечал в конце 1861 г.: «Крестьяне думают, что последнее слово реформы не сказано, думают, что у них есть право на землю, т. е. безусловное право, ибо для них, поскольку они всегда обрабатывали землю, она им и принадлежит». Но крестьяне не всегда проявляли разочарование или настойчивость; иногда также их пугали перемены, и они предпочитали держаться своего прежнего статуса. Граф Николай Егорович Комаровский так отмечал в своих «Записках» (пусть и составленных спустя многие годы после реформы, проведенной когда ему было всего шестнадцать): «Вспоминаю свое изумление, когда спустя какое-то время после обнародования манифеста оброчные [62]Оброк — продуктовая или денежная рента, собиравшаяся помещиком с сельскохозяйственной продукции, поступавшей на продажу. После реформы обозначал платежи крестьян за предоставленную им в пользование землю.
крестьяне Ярославской губернии пришли к моей матушке и просили ее с плачем и земными поклонами, чтобы воля, которую им дали, их не касалась, уверяя, что и без нее прекрасно проживут, и упрашивая матушку сделать шаги, необходимые для того, чтобы их оставили в прежнем состоянии». Эти свидетельства подчеркивают смятение крестьян, примеры которого можно встретить и в других источниках. Тот, который приведен здесь, принадлежит перу человека, считавшему реформу событием, «дарующим национальное величие».

Реформа 1861 г. несла в себе определенные противоречия, которые проявились в будущем. Наделы, переданные крестьянам, были недостаточными и часто по размерам уступали тем, которые они обрабатывали до реформы, хотя она предполагала, что их площадь останется той же. В плодородных южных регионах размеры наделов после 1861 г. иногда на 40 % уступали дореформенным. К тому же во время передела земли крестьян зачастую разделялись лесами и реками, и, чтобы получить к ним доступ, им вновь приходилось вести переговоры с бывшими собственниками и связывать себя новыми обязательствами. Количество крестьян, получивших наделы, недостаточные для того, чтобы прокормиться, в целом оценивается в 42 %. 30 тысяч дворян оставались собственниками 95 млн десятин лучших земель, в то время как 20 млн «освобожденных» крестьян должны были делить между собой 16 млн десятин пахотных земель. Ясно, почему крестьяне иногда реагировали на такое положение вещей возмущением.

В долгосрочной перспективе реформа породила еще две проблемы. Прежде всего в деревне разрасталась безработица, ибо после переходного периода бывшие крепостные уже не должны были работать на своих бывших владельцев. Но имея в своем распоряжении меньшее количество земли, они не всегда могли ею воспользоваться. Что касается мира, сохранившегося после реформы — пусть даже резоны, лежавшие в основе этого решения, были во многих отношениях справедливы: можно ли было предоставлять освобожденного крестьянина самому себе после стольких веков крепостничества? — он также оказывал воздействие на сельскую жизнь, тормозя ее модернизацию. А ведь последняя просто напрашивалась, тем более что в течение нескольких лет демографический рост в России, население которой за двадцать лет увеличилось с 70 до 99 млн жителей, затронул прежде всего деревню, в которой ежегодно появлялось на свет около миллиона детей. Земли, чтобы прокормить растущее население, не хватало. Требовалась модернизация сельскохозяйственной техники, а сельская община крайне настороженно относилась к таким переменам. Столкнувшиеся с этими трудностями, обремененные долгами крестьяне выражали растущее недовольство и мечтали о том, чтобы их наделили новыми землями, теми, которые остались за помещиками.

Эти недостатки реформы объясняют реакцию, иногда сопровождавшуюся насилием. Предосторожности, принятые во время чтения Манифеста, — меры по усилению правопорядка, запрет стихийных собраний — обеспечивали поначалу относительное спокойствие. Но всего через несколько месяцев начались восстания, зачастую вызванные верой крестьян, что есть настоящий Манифест, якобы подмененный дворянами подложным манифестом, которым урезалось дарованное им Александром II. Граф Монтебелло, сообщая об этих волнениях, в первую очередь в Поволжье, напомнил министру иностранных дел о русской традиции самозванцев, выдававших себя за настоящего государя, и связал с ней мысль о подложном манифесте, призванном, как и лже-царь, обмануть людей. Александр Никитенко, сын крепостного и профессор Московского университета, записал в своем дневнике: «Опасаются тревог и вспышек, которые, как мутные волны, все больше и больше нас охватывают со всех сторон и которые угрожают нам в будущем кровавым потопом». Волнения, охватившие летом 1861 г. различные регионы, убедили Александра II, что освобождение крестьян не решит всех проблем, что необходимы другие фундаментальные реформы, которые находились в стадии разработки одновременное «Положениями» 1861 г.

 

Реакция дворянства: зародыш оппозиции

Для дворянства, за исключением небольшой его части, исповедовавшей либеральные взгляды, реформа означала после провала дворянского заговора 1825 г. второе поражение. Государь одним росчерком пера уничтожил общественный порядок, основанный на крепостничестве и привилегированном статусе дворянства. Отныне оно принялось размышлять о своем месте и роли в обществе.

Несмотря на выраженную враждебность по отношению к реформе, дворянство было неспособно помешать ее появлению на свет. Поскольку Александр II включил его в подготовительную работу, это скорее сковывало оппозиции руки, но не давало возможности отстаивать свои позиции. Милютин ясно выразил условия русской политической проблемы в 1859 г.: «Никогда, пока я стою у власти, я не допущу каких бы то ни было притязаний дворянства на роль инициаторов в делах, касающихся интересов и нужд всего народа. Забота о них принадлежит правительству; ему и только ему одному принадлежит всякий почин в каких бы то ни было реформах на благо страны».

Эта концепция ущемляла дворянство, но оно не могло ей противостоять во время великих дебатов 1858–1861 гг. Однако после осуществления реформы дворяне не успокоились и стали объединяться, чтобы наилучшим образом защитить свои интересы и продолжить обрабатывать свои земли с максимальной выгодой для себя. С начала 1861 г. в большинстве губерний образуются дворянские собрания, чтобы вместе выходить из сложившейся ситуации и, возможно, смягчить воздействие других, также не удовлетворявших их реформ.

Несомненно, не все дворянство придерживалось крайней позиции некоего Николая Александровича Безобразова, который сразу же по объявлении Манифеста подверг сомнению законность принятых мер и потребовал нового обсуждения фундаментальных принципов реформы. Он направил дворянству большинства губерний записку с изложением своих взглядов, пытаясь привлечь достаточно сторонников для создания настоящей оппозиционной группировки или даже партии. И если на этот радикальный демарш откликнулись крайне вяло, действия, предпринятые графом Владимиром Петровичем Орловым-Давыдовым, напротив, получили отклик. Для него, разумеется, подвергать сомнению реформы было слишком поздно, поскольку передача земель уже осуществлялась; но было необходимо организовать сельское хозяйство согласно современным методам и побудить новых собственников к личной инициативе. Роль, отведенная сельской общине, говорил он, выглядела в этом отношении несовместимой с требованиями преобразований экономических отношений в деревне, особенно с установлением мирных отношений между помещиками и освобожденными крестьянами.

По мнению Орлова-Давыдова и его соратника Василия Андреевича Краинского, крупного помещика, который участвовал в рамках уездного комитета своей губернии в подготовке реформы в конце 50-х годов XIX в., ошибки, допущенные при организации сельской жизни в 1861 г., были совершены под влиянием «демократической партии, которая смешивала коммунистические теории с вопросом освобождения крестьян». Именно этой партии, говорил Орлов-Давыдов, обязано общество совершенно искусственному противопоставлению власти и дворянства при подготовке реформы и конфликту, также бесполезному и лишенному оснований, между дворянством и крестьянством.

Проблема, которая заслуживает внимания, это открытое желание сблизить власть и дворянство, противопоставив их тем, кто отстаивает коммунистические идеи, а главное — бюрократии, которую считали главной виновницей изоляции дворянства. Мы здесь на самом деле соприкасаемся с основной проблемой политической организации — проблемой сословий. Уже в 1859 г. крупный либеральный экономист Владимир Безобразов (не путать с поборником консерватизма, упомянутым выше) писал, что «дворянство, замкнувшись в своем сословном статусе, готовило верховенство бюрократии к абсолютной государственной власти». Но после реформы большинство аристократов выбрало противоположную позицию, считая, что их независимость от бюрократии могла обеспечить только возросшая приверженность разделению общества на сословия и своим традициям. Чтобы добиться этого, многие дворяне считали, таким образом, что дворянское сословие должно стать настоящим независимым политическим институтом, с которым империя будет общаться на равных, а не как с вассалом.

Дворянские собрания 1862 г. активно обсуждали, какую позицию стоит занять по отношению к реформе крестьянского статуса, но не менее остро стоял вопрос о статусе самого дворянства и его интересах. Именно на первом из этих двух пунктов мы здесь остановимся — на политических вопросах, связанных с последовавшими реформами.

В большинстве своем дворянство допускало, что реформа необратима и даже некоторые из его представителей открыто объявляли, что прежний статус крестьянства и дворянская привилегия владения землями отжили свое. Из такого реалистического видения перемен проистекали две проблемы, связанные с возможностью для дворянства адаптироваться к новым условиям без ущерба для себя. Прежде всего, как избежать потери слишком большой доли своих владений при этом частичном переделе собственности? В основном дворянские собрания настаивали на том, чтобы выкупные операции ускорялись, а помещик мог получить компенсацию не государственными банковскими билетами и процентными бумагами, а деньгами. Дворянство, приняв реформу, рассматривало землю как объект купли-продажи и добивалось устранения всех препятствий на пути этой трансформации земельной собственности. Но в действительности — и это вторая проблема, которую быстро осознало дворянство — земля не является товаром, подобным всем прочим, который можно обратить в деньги, ибо «она больше не есть добро помещика и не есть добро крестьянина. Как же тогда ожидать того, что кто-то нам даст деньги за нашу землю, когда мы даже не знаем, какая часть этой земли наша?».

По этой причине многие участники дворянских собраний боролись за «настоящую крестьянскую свободу», заключающуюся в праве на выход из мира. С 1863 г. стали проявляться трудности осуществления выкупных операций. Крестьяне, которые наивно полагали, что по истечении двух лет переходного периода новый манифест бесплатно дарует им землю, в течение этого периода упорно отказывались от принятия уставных грамот, в которых оговаривались условия выкупных сделок. Помещики в свою очередь осознали, что выкуп не разрешит проблем. Этим объясняется тот факт, что выкупные операции затормозились, дворянство больше ими не интересовалось и ориентировалось на политические вопросы, поставленные на повестку дня другими реформами. Прежде всего дворяне все больше задавались вопросом о способах организации, которые позволят им оказывать влияние на решения властных структур в области реформы.

Несмотря на критику, которую вызвали различные меры и формат их осуществления, реформа статуса крестьян, безусловно, одно из самых смелых деяний эпохи правления Александра II и, возможно, всей русской истории. Освобождение значительной части русского общества — реформа коснулась около 50 млн крестьян, из них 20 млн — частновладельческие — представляло для России значительный моральный успех и исторический мостик к политической современности. Некоторые русские историки, серьезно изучавшие не только принцип реформы, но и ее модели, совершенно справедливо отмечали, что, несмотря на недостатки, великий указ Александра II был продуман гораздо лучше, чем тот, за которым последовало освобождение крестьян в Пруссии в начале XIX в., и что крестьяне в России наделялись землей щедрее, чем в других странах при тех же обстоятельствах.

Масштаб того, что совершил Александр II осознается лучше в сравнении с американским примером. Освобождение 4 млн черных рабов там было осуществлено почти одновременно, но ценой за это стала продолжительная кровавая Гражданская война, в то время как Александр II достиг того же результата при гораздо большем количестве крепостных и помещиков за три года дебатов и подготовки законов в мирной атмосфере, которую омрачали лишь тучи враждебных настроений. Русский монарх вполне заслуживает того, чтобы наряду с Авраамом Линкольном фигурировать в истории в качестве одного из главных борцов за освобождение угнетенных. Но, надо подчеркнуть, что проявляя терпение, большой политический такт, редкое умение сглаживать противоречия, избегать ловушек, т. е. те качества, которые до 1855 г. никто не мог предположить у безропотного сына непреклонного и деспотичного Николая I, Александр II сумел за несколько лет провести реформу, мысль о которой довлела над всеми его предшественниками и к которой никто из них не смел приступить из опасений раздражить дворянство и поколебать устои монархии. Напротив, последняя в результате только укрепилась. Что касается дворянства, можно сказать, что оно вышло ослабленным из этого испытания. Но оно и не могло и не умело противостоять столь сильной воле государя, которого оно ошибочно принимало за слабого и подверженного влиянию человека.

Отмена крепостного права продемонстрировала России недооцененного и неожиданного Александра II, который с начала своего царствования обрел в русской истории заслуги, достойные двух своих великих предшественников, Петра Великого и Екатерины Великой.

 

Глава V. VIVAT POLONIA

Отмена крепостного права представляла собой для России огромный исторический прорыв, но одновременно представляла угрозу для империи, поскольку вся политическая система, существующая со времен Петра Великого, внезапно оказалась поставленной под сомнение.

Еще в 1847 г. граф С. С. Уваров, отец доктрины официальной народности, размышляя о перспективах такой реформы, говорил историку М. П. Погодину: «Здание Петра I поколеблется… Могут отойти даже части — остзейские провинции, самая Польша». Пророческое высказывание! Пусть даже вся история русско-польских отношений должна была дать понять русскому государю, что его реформы могут иметь такие последствия.

 

Яблоко раздора

Раздел Польши, положивший в 1795 г. конец ее политической независимости, тем не менее не уничтожил ни польское национальное чувство, ни повстанческий дух, и возбуждал негодование русских либералов. Александр I, любимый внук Екатерины Великой, обеспокоенный этой проблемой, искал способ вернуть Польше национальное существование, в то же время не ослабляя империю. Венский конгресс, собравшийся в сентябре 1814 г., обеспечил ему желанное решение.

Несомненно, конгресс априори не был предназначен для того, чтобы заниматься этой проблемой, о чем свидетельствует то, что ни один поляк не был приглашен принять в нем участие. Но лорд Каслри представил на нем «Меморандум по вопросу о Польше», предлагавший три проекта переустройства польского государства: Польша, восстановленная в границах 1772 г., т. е. предшествовавших первому разделу: возвращение к статусу 1791 г. с Конституцией 3 мая; наконец, раздел Варшавского герцогства по линии Вислы. Ни один из этих проектов не мог устроить Александра I. Но возвращение Наполеона с острова Эльба так напугало участников конгресса: англичан, пруссаков, австрийцев и русских, что они решили как можно быстрее прийти к компромиссу, который сохранит их союз против императора. А ведь им нужно было для этого предварительно удовлетворить требования Александра I. Три державы, участвовавшие в разделах с 1772 по 1795 г., «застолбили» каждая свой участок. Александр I провозгласил Польшу в том виде, который она приняла после выпрямления границ вокруг Белостока, независимым королевством, государем которого он являлся.

Для поляков это новое королевство, еще более куцее, чем Варшавское герцогство 1809 г., существование которого было подтверждено договором от 3 мая 1815 г., подписанным тремя государствами, участвовавшими в разделе их страны, было лишь жалкой пародией на независимость, которую они окрестили полуиронично-полулюбовно Конгрессовка.

Тем не менее, не все было смехотворным в этом образовании, которое в конечном счете сохранило польскую нацию. Королевство 1815 г. строилось вокруг исторической столицы, Варшавы. При территории 127 000 кв. км с 3,5 млн жителей оно являлось жизнеспособной единицей, о чем свидетельствовал быстрый рост его населения, которое накануне событий 1863 г., составляя 6 млн жителей, уже почти удвоилось. В политическом плане молодое государство также имело некоторые перспективы. Несомненно, император России, став королем Польши, сохранял всю полноту власти и, в первую очередь, возможность назначать, ни с кем не совещаясь, наместника, собирать и даже распускать сейм и контролировать внешнюю политику Польши, которая должна была отвечать внешней политике империи и учитывать интересы России. Но у новой Польши, тем не менее сохранялось множество прерогатив, и прежде всего, прерогатива быть почти конституционной монархией, т. е., опережать в политическом отношении остальную часть империи, которой она тем не менее подчинялась. Польша имела также армию из 30 000 человек, превосходно экипированную и обученную. В военных школах обучался офицерский корпус, а рекрутов набирали служить сроком на 10 лет. Польский был единственным языком армии, собиравшейся под одним польским флагом. Королевство располагало собственными учреждениями и сохраняло надежду расшириться на восток, чтобы включить в свои границы бывшее Великое княжество Литовское и возродить тем самым часть прежнего польско-литовского государства, столь могущественного в прошлом. Договор 1815 г., предусматривавший эту возможность изменения русско-польской границы, оставлял решение о будущем территориальном устройстве Польши на усмотрение русского государя.

Меры, благодаря которым создавалось это королевство, были в конечном счете довольно либеральными, учитывая, что Александр I, один из победителей в наполеоновских войнах, частично поставил под сомнение аннексию Восточной Польши Екатериной. К тому же Священный союз и Венский конгресс ни в коей мере не поддерживали ни идею освобождения народов, ни идею конституции. Тем не менее, именно им Польша была обязана относительным возрождением и перспективой развития в рамках конституционного строя. Она была обязана им также возможностью дать свободно развиваться культурно-образовательной сфере, укрепившей и так очень мощный польский национализм. Университеты, легальные политические организации, и прежде всего франкмасонство, насчитывавшее в новом королевстве в 1815 г. 32 ложи, являлись распространителями национальных идей и либерального духа. Польское королевство во всех отношениях предлагало России модель политического преобразования ее самой и ее национальных окраин.

Александр I хотел возрождения Польши. Он был, как и его отец, Павел, масоном, приверженным в какой-то степени либеральным идеям. Вот почему он ни разу не попытался урезать политические преимущества, предоставленные королевству, родившемуся в 1815 г. Тем не менее в конце его правления ситуация изменилась. Первые тревожные сигналы были получены в России в начале 20-х годов XIX в., когда личный представитель Александра I в Польше Николай Новосильцов забил тревогу. Он сообщил государю, что в Польше создаются культурно-политические ассоциации, что они завязали контакты с Виленским университетом, центром литовско-польского национализма на территории России, и что они пропагандируют идею воссоединения. Затем последовало неудачное выступление декабристов и жесткая реакция Николая I, который удар по империи вменял в вину уступчивому Александру I. Подозревая, что у заговорщиков есть союзники в Польше, Николай I отправил туда комиссию по расследованию, которая должна была разоблачить тайные общества и все либеральные движения. Время независимого королевства истекало.

Тем не менее это ужесточение политики русской власти после оттепели Александра I не смогло напугать польские элиты. Николай I повелел сейму осудить руководителей националистических обществ за измену, что его члены за несколькими исключениями делать отказались. Государь отреагировал на это ссылкой в Сибирь предполагаемых «сообщников декабристов» и потребовал, чтобы все офицеры вновь принесли присягу на верность царю, которую они должны были давать, поступая на службу. Нетерпимое требование, положившее начало серьезным спорам в польском офицерском корпусе. Поскольку новый русский государь должен был приехать в Польшу, чтобы там короноваться, не станет ли это желанной возможностью покончить с угнетением, убив его? Наряду с этим проектом другие заговорщики — на этот раз гражданские — намеревались убить великого князя Константина, брата Николая I.

Таким образом, накануне европейских событий 1830 г. политическая ситуация в Польше была более чем напряженной. Это напряжение вылилось в драматичное ноябрьское восстание и привело к резкому сокращению привилегий независимого королевства.

1830 г. был для Польши годом надежд, вызванных революциями, которые повсюду ставили под сомнение порядок Священного союза: независимость Греции, Бельгии, в Париже падение Бурбонов в пользу Орлеанов. Столица Франции была тогда центром этой первой «Весны народов», и Казимир Делавинь поставил акцент на солидарности Франции и Польши, призвав в «Варшавянке» поляков присоединиться к движению.

Польша испытывала к Франции привязанность не меньше той, что Делавинь испытывал к Польше. И когда разнесся слух, что Николай I, «жандарм Европы», может объявить призыв в польскую армию для подавления Французской революции, в войсках началось брожение. Ответная реакция российских властей не заставила себя ждать: был объявлен приказ о всеобщей мобилизации польской армии и литовских войск, что довело ожесточение поляков до апогея. В ночь с 29 на 30 ноября 1830 г. вспыхнул мятеж, но он был очень плохо подготовлен. Заговорщики хотели одновременно разоружить русские войска, взять штурмом арсенал и убить или отправить в заключение великого князя Константина. Они провалились по всем статьям. В Бельведерском дворце вместо великого князя Константина, спрятавшегося в соседней комнате, они закололи часового, которого спутали с ним. Они не смогли помешать толпе присоединиться к их движению, которое вскоре превратилось в хаос. В арсенале польские войска не смогли отогнать эту толпу и нигде не сумели разоружить русские войска. Дело закончилось всеобщим смятением.

Князь Любецкий, князь Чарторыйский и генерал Хлопицкий решили с общего согласия искать компромисса с Николаем I, чтобы попытаться спасти политический строй Польши и сохранить шансы на будущее польско-литовское единство. Они рассчитывали, что смогут считать себя хозяевами положения после того, как их покинул великий князь Константин, мирно вернувшийся в Россию, восстановив порядок, с войсками и пленниками, которых захватил по дороге. Но они не знали Николая I: он не собирался вести переговоры с участниками мятежа, который в его глазах уже был началом революции, несмотря на то, что поляки были полны решимости договориться с Россией, чтобы спасти хоть что-то. Получив первые известия о восстании, Николай I заявил: «Кто из двух должен погибнуть — т. к. погибнуть, видимо, необходимо — Россия или Польша?» И в январе 1831 г. он двинул войска в Польшу, результатом чего стало превращение локального восстания в национально-освободительную войну.

Русско-польская война 1831 г. продолжалась почти год: триста двадцать пять дней. Теоретически властные полномочия были у польского правительства, но они постоянно переходили из рук в руки: то власть удерживал генерал Хлопицкий, пытавшийся завязать диалог с Россией, то либералы сейма, наконец, она перешла к так называемым красным, т. е. представителям народа. После неудавшихся попыток достичь компромисса, сейм взял ситуацию под свой контроль и для начала принял два решения, которые еще больше вывели из себя Николая I: 24 января в торжественной обстановке была отдана дань памяти декабристов, казненных в 1825 г.; затем объявлено о низложении царя с польского престола. В новой конституции определялась верховная власть страны. Князь Адам Чарторыйский стал председателем нового правительства и занимал этот пост четыре месяца. Личность Чарторыйского, который в 1815 г. был так близок Александру I и входил в состав его Негласного комитета, призванного реформировать Россию, могла бы успокоить Николая I и заставить его пойти на уступки, если бы тем временем не случилось непоправимое — его свержение с польского трона, повлекшее за собой войну.

Эта война складывалась поначалу неблагоприятно для России, несмотря на то, что в военном отношении она значительно превосходила Польшу. Действительно, польские войска вдохновлялись национальной идеей, в то время как у русских царило безразличное отношение к войне. И поскольку каждый поляк был убежден в том, что речь шла о выживании его страны, конфликт быстро перерос в тотальную войну, с элементами партизанской, заставившую русских повсюду обеспечивать военное присутствие с тем, чтобы сохранять контроль над всей территорией.

Ситуация изменилась летом 1831 г., когда генерал Паскевич сменил генерала Дибича, павшего жертвой холеры. Паскевичу пришлось иметь дело одновременно и с тяжелым военным положением и с Варшавским восстанием, когда 15 июля вооруженные люди открыли двери тюрем и при поддержке узников, доведенных до отчаяния своим заключением, казнили военных. На протяжении трех недель Варшавское восстание оставалось символом возможного освобождения Польши. Но повстанцам не удалось сохранить преимущество, и, хотя столкновения между польской и русской армиями продолжались до второй половины октября, подавление восстания знаменовало собой крах всех надежд. Победа досталась России довольно легко.

Польша заплатила ужасную цену. Во-первых, в политическом отношении: Конституция 1815 г. была заменена Органическим статутом от 14 февраля 1832 г. Страна отныне фактически управлялась военными. Сейм, армия, университеты упразднялись. Постепенно польская государственность приводилась в соответствие с российской. Воеводства уступали место губерниям, Кодекс Наполеона заменялся российским уголовным законодательством, а польский злотый рублем. В 1848 г. все польские институты прекратили свое существование.

Не менее тяжелой была человеческая цена поражения. Часть польской армии, обвиненная в измене, была переведена в Россию на самые опасные участки Кавказского фронта, где российской армии никак не удавалось подавить сопротивление народов, препятствовавших ее продвижению. Аристократы, связанные с национально-освободительным движением, были арестованы, их имущество конфисковано. Многих из них сослали в Сибирь, и многие не пережили тяжелейших условий пешего перехода.

К судьбе побежденной Польши в мире отнеслись по-разному. Священному союзу упразднение этой относительной независимости демонстрировало необходимость мобилизации против любых попыток путем национальной революции дестабилизировать ситуацию в Европе. В большинстве европейских стран либеральные элиты возмущались, яростно критикуя Россию, что в свою очередь спровоцировало в России всплеск чувства оскорбленной национальной гордости, чувства, охватившего и либеральные круги. Именно тогда Пушкин высказался против вмешательства европейцев в семейный «спор славян между собой». Чаще всего русские либералы упрекали поляков в том, что они без нужды спровоцировали Николая I и тем самым заставили его забыть об идее реформ в России по польскому образцу. Действительно, восстание и война 1831 г. оказались не просто бесполезными, они еще и продемонстрировали определенное политическое легкомыслие части польских элит. Даже после ограничительных мер 1825–1830 гг. их страна еще пользовалась свободами, не известными на остальной территории империи; их необдуманно поставили на карту во имя национального чувства, в результате чего Польша потеряла все свои преимущества.

Революционная волна 1848 г. обошла стороной Польшу и не задела Россию в целом. Разумеется, участники революционного движения в Европе обсуждали судьбу поляков, о которой Карл Маркс говорил: «Освобождение Польши дело чести для всех демократов Европы». Но в действительности эта страна отнюдь не занимала все помыслы тех, кто хотел изменить свою. Ламартин заявил: «Мы любим Польшу… но больше всего мы любим Францию». Он выразил, таким образом, чувство, достаточно широко распространенное в Европе: симпатия к польскому делу, но также уверенность в том, что еще не пришло время встать на защиту ее интересов.

 

Второй шанс для Польши

Могла ли Крымская война вновь поставить на повестку дня польский вопрос? Наполеон III и его министр иностранных дел граф Валевский задумывались над этим какое-то время, но отказались от этой идеи из опасений втянуть в конфликт Пруссию и Австрию. Да, были сформированы отряды польских эмигрантов, сражавшихся против России, а Мицкевич вынашивал планы мобилизации войск, которые присоединятся к туркам в борьбе с русскими армиями. Но в Константинополе, где он защищал этот проект, его застала безвременная кончина, а смерть Николая I, наступившая в том же году, открыла перед Польшей новые горизонты.

Александр II, вся жизнь которого еще в бытность наследником была отмечена польскими трагедиями, понимал, что поражение в Крымской войне вскрыло необходимость перемен; но он колебался, стремясь избежать слишком резкого разрыва с политикой Николая I. Отсюда некоторая противоречивость, характеризующая его подход к проблеме. Новый император — мы об этом уже говорили, однако подчеркнем еще раз — отличался миролюбивым характером, добротой, милосердием. Он не раздумывая принял решение о том, чтобы амнистия, дарованная декабристам по случаю его коронации, распространялась также и на поляков. В начале 1856 г. император отправился в Варшаву, где Паскевич, которого поляки ненавидели, был сменен братом Горчакова, ставшего канцлером. Новый наместник радушно принял его в Польше. Александр II объявил о проведении различных мер по реабилитации: прежде всего, амнистия всем осужденным в ходе событий 1830–1831 гг. и в целом всем политическим оппонентам; право на возвращение на родину всех ссыльных. Он постановил вновь открыть культурно-образовательные учреждения и призвал польских помещиков задуматься над проблемой освобождения крестьян. Похоже, была открыта дорога большим переменам, что подтвердилось восстановлением сейма.

Одновременно Александр II счел необходимым обозначить границы начавшейся эволюции и, обращаясь в Варшаве в мае 1856 г. к представителям высшего духовенства, государственного аппарата и дворянства, пересыпал свою речь предупреждениями: «Вам нужно знать для блага самих поляков, что Польша должна пребывать навсегда в соединении с великой семьей русских императоров […] Господа, оставьте мечтания!» Этот последний призыв перекликался — намеренно ли? — с речью, произнесенной Николаем I в Варшаве в 1835 г. об «обманчивых мечтаниях», о которых поляки должны как можно скорее забыть под угрозой репрессий. И к этой отсылке к речи отца Александр II добавил в другом выступлении, также состоявшемся в Варшаве: «Я ничего не изменю. Сделанное моим отцом — хорошо сделано».

Таким образом, поляков, живущих надеждой, вызванной первыми либеральными мерами в общей атмосфере оттепели, сдерживали предупреждения монарха. Кроме того, они ожидали, помимо этого, уточнения своего политического статуса.

Одновременно с освобождением в России крепостных крестьян Александр II даровал полякам «автономную администрацию» (указ от 12 марта 1861 г.), которую они ждали пять лет — со дня смерти «деспота». Несмотря на эту реформу, по их мнению, они потеряли пять лет, что сказывалось на их коллективном сознании. Как это уже бывало в прошлом, благоприятные для Польши решения были выхолощены, и к тому же плохо восприняты из-за осторожности Александра II, по-прежнему опасавшегося утратить контроль над ситуацией. Даже задумавшись о передаче управления Польшей своему брату, он решил сохранить там военное положение. Военный министр Милютин так определял его политику в отношении Варшавы:

«Что касается государя, то в его мыслях, как мне кажется, происходила тяжелая борьба двух противоположных течений: с одной стороны, всякое проявление революционных притязаний поляков, пренебрежение их к русской власти, уличные беспорядки и дерзкие выходки возбуждали в нем негодование, возмущали его; он огорчался неблагодарностью, с которой поляки принимали все оказанные им уступки и даруемые льготы; под впечатлением этих чувств являлось у него требование строгих репрессивных мер, энергических распоряжений, не исключая и употребления оружия; с другой стороны, его мягкое сердце и природное благодушие склоняли его к мерам кротким, примирительным, внушали ему желание испробовать все средства к установлению доброго согласия между Россией и Польшей; для этого он был готов на всякие уступки, на всякие пожертвования, совместные с достоинством и пользами Империи. Мне кажется, что государь склонен был, чтобы Царству Польскому предоставить такое же положение в отношении к Империи, в какое поставлено Великое княжество Финляндское. Думал, что Польша могла бы достигнуть такого же, вполне благоприятного положения, если бы только вожаки польские обладали таким же здравым смыслом, таким же спокойным, сдержанным характером, каким отличаются финляндцы».

Надежды русского министра, что поляки образумятся, возьмут за образец финнов, быстро развеялись. Благодаря оттепели, наступившей в Польше после коронации Александра II, вновь появились различные политические организации. Две из них сыграют значительную роль в напряженности, нараставшей в Варшаве до 1863 г.

Земледельческое общество под председательством графа Анджея Замойского своей формальной задачей ставило улучшение условий труда и жизни в деревне. Но оно быстро стало настоящим представительным собранием Польши, насчитывая 77 отделений, функционировавших на всей территории страны, и более 4000 членов. К концу февраля 1861 г. на ежегодное собрание Земледельческого общества приехали тысячи человек, выступавших в условиях растущей напряженности политической обстановки, которую властям уже с трудом удавалось контролировать.

Другая организация, названная Городская делегация, появилась в Варшаве под председательством промышленника Леопольда Кроненберга с целью выступать в качестве посредника между горожанами и наместником. Несмотря на скромную программу, делегация, едва появившись на свет, обзавелась собственной вооруженной охраной. Под ее эгидой действовали радикальные кружки, либерально настроенные офицеры, налаживавшие контакты с недовольными в русской армии, народники, в основном из студенческой среды, пытавшиеся по примеру русских товарищей «разбудить» крестьянство. Представители разных религий — даже являвшиеся в Польше антагонистами — католики и евреи, вели жаркие дискуссии о будущем Польши; формировались кружки, объединявшие поляков и представителей национальных меньшинств, сплоченных враждебным отношением к русской власти. Для мобилизации масс на участие в тщательно подготовленных манифестациях все средства были хороши. Так, поездка принца Жерома-Наполеона в Польшу стала поводом для массовой демонстрации. Будучи прекрасно осведомлен об этих, неожиданных и огорчительных для него последствиях оттепели и либеральных мер Александр II внимательно следил за ситуацией и искал наиболее адекватное решение.

Для того чтобы снизить градус волнений этой бурной весны 1861 г., он назначил маркиза Велепольского своим личным представителем в Варшаве. Знатный польский вельможа, сочувствовавший славянофилам, что встречалось редко среди его соотечественников — Велёпольский выглядел человеком способным примирить русских и поляков. Одной из причин веры императора в «ниспосланного провидением маркиза», как его назвал в письме великий князь Константин, был его осторожный, уравновешенный характер, что иллюстрируется его суждением о соотечественниках и о нехватке у них политической мудрости: «для поляков можно иногда что-нибудь сделать; но вместе с ними никогда», говаривал он своим русским собеседникам.

Поляки, впрочем, благожелательно приняли его назначение, тем более что его первые предложения сводились к частичному восстановлению статуса Польши начала 30-х годов XIX в. Разделив гражданскую и военную власть, восстановив Государственный совет с совещательными полномочиями, реформировав в либеральном духе систему образования, введя органы местного самоуправления, как настаивал Велёпольский, Александр II считал, что сделал важный шаг навстречу полякам. Но маркиз требовал все больших уступок, поскольку, чтобы соотечественники воспринимали его выразителем их чаяний, а не просто представителем России, он должен был постоянно демонстрировать, что его присутствие гарантирует им реальные преимущества, завоеванные в тяжелой борьбе. Император медлил с ответом, несмотря на полные тревоги обращения маркиза. Ситуация обострялась, количество манифестаций, часто сопровождавшихся кровопролитием, росло. Ответственный за общественный порядок — это было первое условие Александра II при его назначении и согласии на его проекты — Велепольский был вынужден действовать жестко, и с лета 1861 г. Польша оказалась вовлечена в порочный круг манифестаций и репрессий, который невозможно было разорвать, поскольку поляки начали создавать собственные вооруженные силы, следуя примеру своих предшественников 1831 г.

Раздраженный нарастанием этого кризиса, тем более что он уже и так пошел на большие уступки, император вызвал Велепольского в Санкт-Петербург, чтобы объяснить ему причины своих колебаний, а главное — заставить его выслушать критику. Пока маркиза журили в Петербурге, положение в Польше стало столь нестерпимым, что монарх решил еще раз разыграть ту же карту. И Велёпольский вернулся в Варшаву в июне 1862 г. с возросшими полномочиями и в ранге руководителя гражданской администрации.

После многомесячного пребывания Велёпольского в России Александр II решился на еще одну радикальную меру: его брат великий князь Константин Николаевич был назначен в Польшу наместником. Символический жест, поскольку Константин был известен либеральными взглядами и активным содействием реформам в России. Еще один символ: он носил то же имя, что и великий князь Константин Павлович, его дядя, бывший в Польше наместником до 1831 г., когда еще существовала Польша Венского конгресса.

Два человека, отвечавшие за судьбу этой столь беспокойной части империи, брат императора и полномочный представитель в Польше, оказались в стране, где, казалось, уже ничто не могло помешать назревавшему восстанию. Несомненно, некоторые положительные меры должны были приглушить общее недовольство: вновь открылись университеты, куда без ограничений принимали студентов, крестьяне могли перейти на чинш с барщины, еще сохранявшейся в Польше в переходный период. По-прежнему будучи убежден в том, что уступки надо компенсировать усилением контроля, которое, впрочем, могло привести к настоящим репрессиям, Велепольский стал все чаще прибегать к превентивным арестам, пытаясь нейтрализовать потенциальных мятежников. А их в военной среде было много. Именно за армию он взялся, когда покушения — пусть и неудачные, но весьма неприятные — чуть не лишили Россию цвета ее знати.

Летом 1862 г. стреляли в великого князя Константина, который уцелел лишь чудом, затем в Велёпольского, который, несмотря на свою непопулярность, представить себе не мог, что соотечественники начнут за ним охоту. Тогда, решив лишить национальное движение опоры в армии, Велепольский воспользовался рекрутским набором, чтобы призвать в армию неблагонадежных молодых людей. Рекрутский набор был назначен на 14 января 1863 г., но тайный план был раскрыт, и последствия этого были весьма драматичны. Помимо того, что многие потенциальные новобранцы, узнав об участи, которая им уготована, решили ее избежать, уклонившись от призыва, этот проект раздул тлевший с 1861 г. пожар, который не смогли погасить ни уступки, ни репрессивные меры.

 

Vivat Polonia

Восстание было тщательно подготовлено, а датой его начала было определено 22 января 1863 г., т. е. через неделю после начала рекрутского набора. По многим причинам события 1863 г., несмотря на внешнюю схожесть, не могли стать повторением 1831. Причины поражения поляков спустя 30 лет тщательно анализировались, и те, кто стоял у истоков будущего конфликта, каждый со своей стороны, разрабатывал сценарий, который бы способствовал для русских предотвращению или быстрому подавлению восстания, а для поляков избежанию ошибок прошлого. Организуя рекрутский набор, способный возмутить поляков и спровоцировать массовое уклонение от военной службы, Велепольский рассчитывал расставить мятежникам ловушку, способную лишить их людских ресурсов, ставших перед выбором мобилизации или уклонения от службы. Провоцируя гражданское неповиновение, он надеялся также получить предлог для усиления мер по поддержанию общественного порядка, которые могли бы подавить в конечном счете любые поползновения к мятежу. Но, сосредоточившись на своем проекте, он не уделил должного внимания событиям, разворачивавшимся в лагере польских националистов. Он по-прежнему жил категориями 1831 г., хотя поляки разработали совершенно иную стратегию восстания, хорошо усвоив уроки прошлого. Для них предыдущую авантюру отмечали две основные характеристики: стихийность и непрофессионализм. В 1863 г. профессиональный подход к восстанию и тщательная подготовка изменили условия задачи.

Поляки разработали политически грамотную программу мобилизации общества на каждом этапе восстания. Они привлекли значительные финансовые средства, позволившие оплачивать войска и вооружение. Эти приготовления тайно велись в годы отчаяния, наступившие после провала восстания 1831 г., и Велепольский, к своему великому удивлению, увидел не организованных мятежников, а настоящую политическую систему, уже подпольно функционирующую. Политическую организацию обеспечивал Центральный Национальный Комитет, сменивший городской комитет Варшавы, стратегический центр боев в 1831 г. Да, военные ресурсы, которыми располагали поляки, были недостаточны, и даже в количественном отношении уступали ресурсам 1831 г., поскольку упразднение Царства Польского повлекло за собой ликвидацию польской армии, но военному противостоянию — к которому, тем не менее готовился Велепольский — они предпочитали стратегию изматывания противника, т. е., говоря современным языком, партизанские действия. Пока Велепольский разворачивал войска в попытках поймать уклонистов, хорошо организованные группы действовали в разных районах страны, нападая на казармы и сея смятение в русском лагере.

Но несмотря на проекты, разработанные в тайне, восставшие столкнулись с серьезной проблемой политического единства. Возможно, по причине секретности, которая окружала подготовку к восстанию, и атмосферы конспирации и недоверия, в то время как все поляки имели общую цель завоевать независимость в рамках восстановленного государства, реальность была такова, что они расходились в политических способах ее достижения. В польском сопротивлении проявлялись самые разные тенденции. И в рядах самого Национального комитета присутствовали умеренные, центристы и крайне левые. Все эти течения вступили в соперничество как только появилась необходимость выбрать того, кто возглавит движение и воплотит в своем лице государство. 21 марта было провозглашено создание национального правительства, главой которого стал генерал Мерославский, готовивший Краковское восстание 1846 г. и некоторое время командовавший польскими силами на Сицилии в 1848 г. Между Мерославским, Марианом Лангевичем и Каролем Маевским шло ожесточенное соперничество. Каждый лагерь выдвигал своего кандидата, и в национальном движении все чаще возникали угрозы переворота. Можно только удивляться тому, что в этом тлетворном климате прообраз польской власти так долго сопротивлялся, тем более что репрессивные меры усиливались.

Летом 1863 г. великий князь Константин был заменен генералом Бергом, который чуть не погиб в результате покушения. Польское руководство осознавало, что перед лицом этого нового человека, действующего с позиции силы, их политическая слабость, обусловленная борьбой за командные высоты, приведет к катастрофе; в конце концов в октябре 1863 г. они остановились на личности Ромуальда Траугутта, дабы обеспечить политическое единство, которого не хватало восстанию. Траугутт имел качества, необходимые для того, чтобы примирить повстанцев и восстановить порядок в их организациях. Выходец из польской аристократии, он был женат на родственнице Костюшко, что немало способствовало росту его престижа. Офицер русской армии, он принимал участие в Крымской войне и с опозданием примкнул к восстанию. Но как только он появился в Варшаве для встречи с Маевским, в то время отвечавшим за военное командование, было решено, что он возьмет на себя всю ответственность за боевые операции. Затем он втайне отправился во Францию — путешествуя с документами на имя некоего галицийского купца, — чтобы встретиться там с Наполеоном III и попытаться убедить его обеспечить помощь Франции восстанию, затем поехал в Брюссель покупать оружие, которого крайне не хватало повстанцам. В отчаянной попытке добиться внешней поддержки он обратился также к Ватикану, умоляя папу выбрать его лагерь, поддержать польских католиков в борьбе со схизматиками, стремящимися изгнать католичество из Восточной Европы.

Вернувшись в Варшаву, успешно выполнив миссии, умножившие его авторитет, он провел переговоры с национальным правительством, которое решило сложить с себя полномочия, передав ему всю полноту диктаторской власти. Его первой заботой было заставить замолчать несогласных, чтобы продемонстрировать, наконец, России образ единого польского национального движения. Замечательный организатор, он задумывался о созыве польского народного ополчения, чтобы располагать настоящей освободительной армией. Хотя это ему не удалось, он тем не менее добился материальной помощи от поляков, эмигрировавших из страны. И, несмотря на состояние войны, прилагал все усилия к проведению реформ в деревне.

В эти месяцы, столь насыщенные событиями, подпольное польское правительство практически «дублировало» российские учреждения на территории Польши. Добиться этого помогало содействие большей части населения, вовлеченного в движение. Мирные граждане, отложив свои занятия, превращались в чиновников, министров и дипломатов подпольного правительства, и выполняли для него бесконечное количество задач, пересекавшихся иногда с теми, которые выполняли сотрудники наместника. Так, больше года в стране, объятой восстанием, функционировало две власти: власть наместника от имени Александра II и власть возрождающейся Польши.

Этой эффективной «диктатуре» Ромуальда Траугутта был положен конец столь неожиданный, сколь и нелепый — он был арестован в апреле 1864 г. дома в центре Варшавы, где по-прежнему жил с чужим паспортом, позволявшим ему пересекать границы Российской империи. Он пал жертвой признаний молодого студента, участвовавшего в восстании, который, будучи задержан и допрошен полицией, предоставил ей информацию, позволившую арестовать диктатора. Но за шесть месяцев, отделявших приход к власти Траугутта от его ареста, восстание приняло широкий размах не только в Польше, но — что гораздо больше беспокоило Александра II — и в других частях империи благодаря усилиям поляков, распространявших там революционные идеи.

Некоторые польские эмиссары, вдохновленные русским народничеством, действительно объезжали украинские села, пытаясь убедить колеблющихся крестьян в том, что у их бед общий корень — гнет русских, который необходимо устранить. На самой Украине их усилия не увенчались успехом. В Белоруссии, где жило много евреев и где бедные крестьяне более внимательно прислушивались к этим призывам, наметились контуры повстанческого движения. Но призыв солидарности с восставшими был услышан прежде всего в Литве. В этом призыве ссылались на долгую славную общую историю, поскольку адресовался он к «польско-литовско-русинской нации». Реакция литовцев показала, что эта нация была для них не просто напоминанием о прошлом. В герб национального правительства Польши входили также гербы Литвы и Рутении. Нация возрождалась!

Военные операции следовали одна за другой, малозначительные по количеству участников и преследуемым целям, ибо повстанцы не могли атаковать ни один крупный русский объект. Но их было достаточно, чтобы восставшие одерживали символические победы, которые давали им ощущение того, что они беспокоят и даже изматывают силы русских. Одно из редких крупных столкновений произошло в конце февраля 1863 г. у местечка Келец. Войска под командованием генерала Лангевича встретили русские войска с такой решимостью, что великий князь Константин, который с беспокойством следил за ходом сражения, приветствовал в своем дневнике поражение и арест военачальника повстанцев, когда тот пытался пересечь границу.

В действительности борьба была в основном политической: речь шла о том, в каком виде Российская империя могла принять Польшу. С польской стороны долгое время надеялись на возвращение к статусу 1815 г. и даже — но это были бессмысленные мечтания — на возрождение польско-литовского единства. Но для реалистов, таких как Траугутт, распространение восстания на Литву рассматривалось скорее как средство давления или повод для переговоров с Александром II. Диктатор надеялся, что размахивая жупелом польско-литовского единства, он добьется от императора, напуганного этой перспективой, существенных уступок, касающихся политического статуса Польши, в обмен на отказ от мечты об объединении.

Но это шло вразрез с представлениями Александра II о будущем Польши и интересах империи. В этом отношении на протяжении всего восстания, представлявшего для России серьезную угрозу, монарх последовательно и решительно защищал свою позицию и выбранную политику. Еще до восстания он размышлял над проблемой панславизма, под знамена которого встали некоторые русские и польские либералы, утверждавшие, что гибкая политика по отношению к Польше, основанная на уверенности в единстве интересов славян, может позволить очертить контуры новой политической общности, самобытной и одновременно устраивающей Россию; что в конечном счете в рамках панславизма национальные интересы России и интересы польских националистов могут гармонично сосуществовать. Понимая соблазнительный характер этой теории, Александр II писал своему брату после его назначения наместником в Польше:

«Многие будут рассчитывать и льстить твоему панславизму. Мысли эти, как бы они ни были завлекательны для будущего, я считаю в настоящую минуту крайне опасными для монархического начала, ибо я вижу в них распадение России даже не на отдельные государства, а на отдельные и, вероятно, враждебные республики. Соединение же всех славян под одну державу есть утопия, которая едва ли может когда-либо осуществиться».

И накануне восстания он таким образом развил это предупреждение:

«Мои убеждения [по вопросу о панславизме] не новые, но теперь они сделались еще сильнее, и я вижу в нем не славу, а гибель для Русской империи, не говоря уже о нашей династии, что в моих глазах дело второстепенное, и потому пока буду жив, никогда не поддамся подобным стремлениям…»

 

Mater Dolorosa

Когда вспыхнуло восстание, Александр II проявил решительность. В то время как его брат склонялся к возвращению политической системы образца 1815 г., по крайней мере к уступкам, главной из которых могло стать восстановление сейма, символа политической жизни Польши, Александр II оставался непреклонен. Его реакция проявилась в том числе в репрессиях, призванных продемонстрировать, что он хозяин положения. Он назначил виленским генерал-губернатором Муравьева, который на момент назначения занимал пост министра государственных имуществ, но для поляков был прежде всего человеком, подавившим восстание 1831 г. в Литве, и уже завоевавшим там прозвище «Муравьев-вешатель».

Летом 1863 г. борьба была неравной. Наместник получил подкрепление свежими войсками, оснащенными новым вооружением. И того, и другого как раз не хватало восставшим. Русское контрнаступление развивалось одновременно на всех фронтах, включая религиозный: ибо сочувственно относясь к восстанию, католические священники и монахи укрывали мятежников в монастырях, которые служили даже своего рода сборными пунктами. На всей территории места отправления культа обыскивались, закрывались, если на них падало подозрение в причастности к восстанию, а религиозные общины разгонялись. Пий IX протестовал. Безуспешно. Александр II был настолько раздражен его вмешательством в конфликт, что в августе 1867 г. денонсировал конкордат с Ватиканом.

Но репрессии, ставшие особенно суровыми с ноября 1863 г., были лишь одним из аспектов реакции Александра. Твердый в своем намерении не соглашаться на политические уступки Польше, он решил победить национализм, расколов его по социальному признаку. Еще более радикальные, чем в России, реформы: таким ему мыслился выход из положения, требовавшего уступок. Он призвал к себе тех, кто работал с ним над реформой 1861 г.: Милютина, спешно вернувшегося из-за границы, Самарина, Соловьева, Черкасского, — и изложил этому кругу доверенных либерально настроенных людей свое видение решения «польского вопроса». Репрессии могли, считал он, на время запугать и усмирить поляков. Но их было недостаточно для предотвращения повторения подобных событий, и Россия не могла каждые тридцать лет бороться с новыми восстаниями в Польше. Вину за это Александр II возлагал на польское шляхетство, по-прежнему охваченное желанием править страной и движимое жаждой национальной независимости, которую никогда бы не смогли утолить никакие уступки со стороны России. Выходом, по убеждению императора, становилась такая политика, которая бы изолировала эту часть общества от широких масс, т. е. от крестьян. Следовательно, необходимо было привлечь крестьян на сторону России путем реформ, отвечающих их нуждам. Так, крестьянство будет успокоено, и польское общество, по-прежнему готовое к мятежу, получит мощный консервативный стабилизирующий фактор.

Выход из рискованного положения, придуманный в 1863 г. Александром II, вдвойне примечателен. Во-первых, потому что свидетельствует о трезвости взглядов и гибкости мышления. Этот монарх, которого всегда описывали как человека боязливого, не решающегося дать четкий ответ на встающие перед ним вопросы, продемонстрировал в случае с Польшей непреклонную решимость и большую проницательность. В отличие от Николая I он понимал, что репрессий недостаточно, что необходимо уравновесить репрессивные меры действиями, изменяющими условия задачи и готовящими почву для будущего. Еще один момент, который стоит здесь подчеркнуть, это то, что решение, принятое Александром II — придать устойчивость польскому крестьянству путем реформ, — предвосхитило политику, за которую ратовал в России после 1905 г. Столыпин.

Александр II разослал своих советников в самые неспокойные районы Польши для проведения новой аграрной политики. Милютин, заявивший, что революционная ситуация требует революционных мер, таким образом, служил противовесом беспощадному Муравьеву. Реформа, решение о проведении которой было принято в начале 1864 г., легла в основу закона, согласно которому земля без выкупа передавалась крестьянам. Этот закон, обнародованный 19 февраля 1864 г., в третью годовщину Манифеста об отмене крепостного права, примечателен во многих отношениях. Прежде всего он обратил против повстанцев и польской шляхты реформу, которую Ромуальд Траугутт хотел, но не успел провести из-за военных действий. Согласно этому закону, польские крестьяне в отличие от русских собратьев, не должны были выкупать свои наделы. И правительство брало на себя возмещение убытков польским помещикам. Самарин, впрочем, уточнял, что от реформы многие проиграют. Таким образом, свободное крестьянство оказалось оторванным от дворянства, и расколотое польское общество перестало поддерживать повстанческое движение, которое в результате угасло. Показав польским крестьянам, какие блага им несет Россия, Александр II отказался от любых уступок шляхте, в том числе от ограниченного представительства в Государственном совете, предложенного Валуевым.

В главу репрессий надо вписать процессы над руководителями движения, арестованными в то же время, наиболее важным из которых был процесс Ромуальда Траугутта. Многие из повстанцев были приговорены к смертной казни, замененной опять же для многих каторжными работами и ссылкой в Сибирь. 5 августа 1864 г. Траугутт и еще четверо приговоренных были повешены в Варшаве. Это был конец национальной мечты.

На протяжении длительного периода Польше предстояло расплачиваться за восстания, поскольку политические решения, сопровождавшие победу России, в еще большей степени, чем в 1831 г., лишили их всякой надежды на самостоятельное существование. Судьбу страны решали жестко. Выбор монарха в пользу карательных мер, исключавших любой компромисс, был предсказуем с лета 1863 г., когда в конфликте своего брата с Муравьевым он стал на сторону последнего. Хотя великий князь Константин упорно отстаивал политику, учитывающую национальные чаяния поляков, Александр II требовал, чтобы он принимал самые суровые меры. Спор двух братьев и двух видений будущего Польши принял новый оборот в августе 1863 г., когда великий князь, вызванный в Петербург, подвергся резкой критике и был вынужден принять предложения, уже разработанные Милютиным, Долгоруким и Валуевым. Константин писал в своем дневнике о нанесенном ему ударе, о ловушке, в которую попал сам император. Но его изображение Александра II в качестве марионетки в руках советников противоречит его собственным утверждениям. В записях, посвященных второй половине августа в Петербурге, он сообщает, что на резкую критику политики и поведения Муравьева в Польше Александр II отвечал, «что был заворожен не его действиями, а достигнутыми им результатами». Сделав выбор, несмотря на увещевания брата, в пользу территориального расширения полномочий Муравьева, император решил положить конец миссии великого князя в Польше. Его выбор был абсолютно недвусмысленным: генерала Берга, назначенного на его место, помощника наместника по военной части, поляки ненавидели. Он, впрочем, стал последним наместником в Польше.

С 1864 г. все институты, пережившие подавление восстания 1831 г., были упразднены, и Александр II поручил комитету, возглавлявшемуся Николаем Милютиным, разработку мер по превращению Царства Польского в русскую провинцию. Все местные административные органы передавались в ведение соответствующих российских министерств. В том же 1864 г., столь роковом для Польши, были ликвидированы одним росчерком пера само царство и наименование Польша. Александр II отказался от титула короля Польши. Были созданы польские губернии, главной из которых был Привислинский (по реке Висле) край, занимавший весь Варшавский регион. Вся образовательная система была русифицирована. Большое количество поляков из Польши и Литвы было сослано в Сибирь, а их имения конфискованы. Польша осталась только в памяти тех, кто бежал за границу, и сибирских ссыльных, находившихся в постоянном ожидании амнистии. Потребуются ни больше ни меньше мировая война и революция, чтобы положить конец ссылке тех, кто выжил.

 

Европа и польское восстание

Поляки долго надеялись, что реакция Европы стеснит Александра в его действиях и заставит его пойти на уступки. Польские эмиссары — наиболее активным был Траугутт, — объезжали крупнейшие европейские столицы, взывая о помощи польскому национальному движению. Во Франции, Великобритании, в Австрии монархи и народ испытывали большую симпатию к Польше, а Наполеон III хотел даже вмешаться. Он наряду с другими европейскими монархами, утверждал, что со времен Венского конгресса польский вопрос приобрел статус международного и что у всех участников конгресса есть законные основания защищать ее интересы. Он немногого добился: Горчаков резко отвечал, что не только ни одна держава не может на законных основаниях вмешиваться во внутренние проблемы Российской империи, но и что вмешательство Франции будет воспринято особенно неблагожелательно, поскольку она предоставляла убежище беспокойной польской эмиграции, занимавшейся настраиванием общественного мнения Франции против России. Горчакову было тем легче пренебрежительно относиться к франко-англо-австрийским попыткам вмешательства, что он был убежден — и совершенно справедливо, — они не выйдут за рамки устных протестов.

Он был к тому же уверен, что Пруссия займет сторону России. И был прав: Бисмарк, так же как и Александр, питал недоверие к панславизму. Он опасался, что принуждая Россию к либеральному отношению к Польше, можно способствовать созданию славянского альянса польских и русских либералов, которые окажут пагубное влияние на поляков, находящихся под властью Пруссии. Наконец, Бисмарк желал, чтобы в обмен на поддержку Александр II не препятствовал в ближайшем будущем осуществлению его проекта объединения.

В конечном счете правительства, к которым поляки взывали о помощи, довольствовались тем, что направили Александру II две ноты протеста, политический эффект которых был нулевым. В то же время повсюду поднялось мощное антирусское движение. Польшу, храбрость поляков приветствовали в европейской прессе, восхваляли в обществе, а польские изгнанники служили поводом для шумных манифестаций. Но сама Польша от всего этого ничего не выиграла.

Напротив, волна сочувствия к Польше и возмущения действиями России, прокатившаяся по Европе, способствовала росту в России национального чувства, которое даже либералов лишало возможности оказывать поддержку Польше. Эти тенденции способствовали росту негодования русских по отношению к полякам из-за того, что те пытались заставить Запад оказывать давление на их страну и разбудили в Европе скрытые антирусские чувства. В глазах русских Наполеон III занимал место в списке главных «русофобов» рядом с маркизом де Кюстином. И тогда русская элита, славянофилы и западники, либералы и консерваторы объединились в единодушном осуждении «польских предателей», забывших о том, что им дал Александр I. Либералы, разумеется, не защищали раздел Польши в предыдущем веке, но они считали, что несправедливость Екатерины II во многом устранил ее внук. Полякам в 1815 г. дали учреждения, гораздо более прогрессивные, чем другим народам империи, и они отреагировали на этот исключительный статус двумя восстаниями. Другими словами, они сами ускорили приближение катастрофы 1864–1866 гг. Заслуживали ли они с исторической точки зрения право на собственное государство? На этот вопрос Самарин, не колеблясь, отвечал отрицательно, пусть даже признавал за поляками право на культуру, язык и все составляющие общего самосознания, которые должны были сохраняться. Но, добавлял он, история Польши сама отказала ей в шансах на собственную государственность. Поляки отказались понимать требования, которые накладывала на них их славянская природа, и предпочли ей поверхностное и плохо понятое латинство. Единственным голосом, звучавшим диссонансом в этом антипольском хоре, был голос Герцена, который в «Колоколе» встал на защиту Польши и назвал «Vivat Polonia!» («Да здравствует Польша!») статью, в которой поддержал польское восстание и защиту свободы; потом, когда Польша была обречена, он описал ее муки под красноречивым заголовком «Mater Dolorosa» («Мать скорбящая»).

* * *

Цена, заплаченная империей за подавление восстания и исчезновение Польши с географической карты, оказалась велика. Образ империи на внешнеполитической арене — образ страны, где несколькими годами ранее были освобождены крепостные, — отныне опять стал образом страны отсталой и угнетающей. Неужели не было другого пути, кроме подавления, которое в сердцах многих поколений поляков вызвало — и вызывает до сих пор в начале XXI в. — смешанное чувство ненависти и страха перед Россией?

Российской империи пришлось в своих взаимоотношениях с финнами столкнуться с той же проблемой: проблемой уважения нации. Со времен вхождения в состав империи в 1809 г. до революции 1917 г. Финляндия пользовалась политическим статусом Великого княжества, который сохранялся без кризисов и особых трудностей. Почему же Россия одновременно с таким ожесточением все больше ограничивала свободу Польши? Статус 1815 г. даже не был восстановлением независимой Польши, это был статус широкой автономии, в то время как к Финляндии относились с максимальным уважением, как к прообразу будущего развития империи.

В монументальной истории Польши Норман Дэвис дает на этот вопрос различные, но совершенно справедливые ответы. Прежде всего Польша стратегически была для России важнее Финляндии. От нее зависели отношения России со всей Европой, в то время как Финляндия являлась выходом только на Северную Европу, куда более скромную. В силу этой стратегической важности Россия постоянно держала в Польше войска и сохраняла над ней военный контроль, что влекло за собой более сложные отношения с населением. Но, возможно, прежде всего следует указать на существенную разницу с Финляндией, объединявшей всех финнов в своих границах, в то время как бурная история разметала поляков по разным государствам, из-за чего они мечтали о воссоединении в рамках единого, а эта мечта питала их национализм и беспокоила крупные государственные образования, в пределы которых их заключил ход событий. Разве великие державы не считали всегда разделенные народы фактором нестабильности? Наконец, поляки были славянами, и Россия ожидала, что они будут ощущать себя членами содружества славянских народов, которое она хотела собрать, в то время как сами поляки ощущали себя католиками, настаивали на своей общности с народами Западной Европы и отворачивались от славянского мира. Напротив, к финнам, освобожденным от Швеции, в которых не было ничего славянского, Россия относилась как к иностранным партнерам, тем более достойным автономии, что ей они были обязаны защитой от любых попыток Швеции вернуться на их земли.

Две столь несхожие ситуации, а к ним можно, наверное, прибавить традиционную сдержанность финнов и романтизм поляков, объясняют, почему русские монархи всегда были склонны относиться к полякам, как к «братьям», но к братьям беспокойным, необузданным, к которым мог быть применим хорошо известный принцип «Кого люблю, того и бью». Действительно, если страх пополам с ненавистью характеризовал отношение поляков к России, со стороны последней преобладало недоверие, тем более сильное, что за Польшей, находящейся в подчинении с XVIII в., маячил призрак мощного и амбициозного польско-литовского государства, с которым России приходилось сражаться за независимость с давних пор вплоть до Смутного времени.

Таким образом, в 1863–1866 гг. тяжелое прошлое, геополитические интересы, обострившиеся страсти совпали, на время способствовав смене образа Царя-Освободителя на традиционного русского деспота.

 

Период, последовавший за отменой крепостного права, был, как утверждали ее противники, периодом, нестабильности всех социальных слоев и всех регионов страны. 1862 г. должен был тем не менее стать годом славы, годом, когда отмечалось тысячелетие Руси. Александр II отправился в Новгород со всей семьей, но вместо торжественной обстановки, предусмотренной ранее для празднования тысячелетия, это путешествие протекало в полной секретности. Не то чтобы страна действительно, как предвещали пессимисты, была предана огню и мечу, но ее сотрясали волнения. То тут, то там вспыхивали пожары, происхождение которых оставалось загадкой, особенно в поволжских городах. Самым впечатляющим был тот, который в мае 1862 г. опустошил Апраксин дворец и причины которого полицейское следствие видело в различных анонимных призывах к народному восстанию. Эти беспорядки привели Александра II к выводу о необходимости ограничить свободу слова и к запрету «Современника» и «Русского слова».

В Санкт-Петербурге с осени 1861 г. волнения начались в университете. Либеральные преподаватели и студенты возмущались авторитарными мерами и манерой поведения недавно назначенного министра народного просвещения адмирала Путятина, больше привыкшего командовать судами, чем вращаться в интеллектуальных кругах.

В губерниях первые последствия аграрной реформы: столкновения между местными властями и мировыми посредниками, функции которых понимались и принимались еще далеко не всеми, все множились. Новый министр внутренних дел Валуев, получая сведения об этих волнениях, всегда винил в них мировых посредников, и в 1862 г. в Тверской губернии некоторые из них, слишком явно демонстрировавшие свои либеральные убеждения, были даже арестованы.

Если прибавить к быстрому ухудшению внутриполитического климата новости, приходившие из Польши с декабря 1862 г., понятно, как было трудно Александру II сопротивляться давлению большой части дворянства, пострадавшей от реформы 1861 г. Собрания, проходившие во всех губерниях в период этих волнений (1861–1863), показывали, что все участники, несмотря на разные идеологические позиции, разделяли уверенность в том, что дворянство должно устраивать свое будущее без государства и независимо от него. Узы, которыми крепостничество на протяжении многих веков связывало дворянство, получавшее от него выгоду, и государство, признававшее за дворянством власть над крепостными в обмен на службу и верность государству, были разорваны.

Отдельные группы дворян тем не менее проявляли настоящий либерализм и пытались поощрять реформы, привлекая к их проведению помещиков. Свидетельство тому Тверское губернское дворянское собрание 1862 г. Оно объявило, что отказывается от всех своих привилегий, и призвало к созыву Земского собрания для установления нового политического порядка, представляющего интересы всего русского общества. Но этот пример оставался исключением. В большинстве своем дворянство пыталось давить на власть, чтобы ограничить последствия отмены крепостного права, а главное — охладить реформаторский пыл государя. У этого консервативного большинства с конца 1862 г. появился печатный орган, излагавший его концепции, еженедельный «Русский листок», выходивший в столице. В августе 1863 г. этот печатный орган принял новое название «Весть», сохранивший прежние формат и периодичность, но постепенно приобретавший более бойкий тон и полемичность. До конца ее существования (1870) газету рассматривали, как орган «крепостников», но в действительности те, кто оживлял ее страницы в эти годы — князь В. П. Орлов-Давыдов, Н. А. Безобразов, находившиеся во главе консервативного крыла дворянства, — надеялись использовать ее в качестве рупора для донесения своих идей до кабинета императора.

Столкнувшись с активизацией дворянства, меньшинство которого намеревалось подтолкнуть его к радикальному разрыву с прежним общественно-политическим строем России, а консервативное большинство остановить на пути реформ, столкнувшись также с ростом волнений в обществе, император ничуть не стушевался. Реформа крестьянского статуса требовала дополнительных мер, в первую очередь переустройства административно-территориальной организации империи. Александр II, разумеется, мог бы уступить беспокойству дворянства и собственному темпераменту, которые не способствовали тому, чтобы поворачиваться спиной к прошлому. Тем не менее именно он решил, что следует продолжать. Несомненно, он мог бы поставить вопрос по-другому и сразу же заняться политическим строем. Он сделал первый шаг в этом направлении в ноябре 1857 г., создав Совет министров, но тот никогда не выполнял функций настоящего правительства в современном понимании. Действительно, в эти первые годы царствования, когда монарх еще колебался, Совет собирался только по инициативе Александра II, в его кабинете, и распускался по его решению. В 1862 г. министр внутренних дел Валуев предложил политическую реформу, которая, будучи внешне очень умеренной, уже открывала дорогу народному представительству. Он предложил, чтобы Государственный совет был преобразован и разделен на две палаты. Он говорил Горчакову в ходе обсуждений под председательством императора, что Россия, если это предложение будет принято, пойдет прямо к представительному правлению. Защищая свой проект, Валуев ссылался на отчужденность власти от расколотого общества, в котором появлялись все более радикальные элементы. Он упоминал также, особенно настаивая на этом в начале польского восстания, о перспективе уступок, которые следовало сделать в тот момент полякам, дабы избежать распространения пожара на все бывшее королевство. Тогда Александр II решил закрыть дискуссию и предать забвению проект Валуева.

Понять это решение можно исходя из общеполитической концепции императора. К политической, т. е. конституционной реформе его подход был тем более консервативным, что, будучи настроенным на продолжение реформ, он считал, что для сохранения контроля над всем этим процессом и во избежание опасности быть унесенным течением постоянных перемен, ему необходимо было сохранять личную власть, власть самодержца. Он к тому же платил дань русской традиции самодержавия, воспитанию отца и даже примерам, которые мог видеть вокруг себя. В письме, отправленном в 1859 г. папе римскому, он объяснял ему, что король Пруссии, его дядя, «боялся конституции, которую имел слабость допустить». И отвечал 10 ноября 1861 г. послу Пруссии Бисмарку, спросившему, есть ли у него намерение даровать России конституцию: «Во всей стране народ видит в монархе посланника Бога […] Это представление, которое имеет силу почти религиозного чувства, неотделимо от личной зависимости от меня […] Глубокое уважение, которым русский народ издревле, в силу прирожденного чувства, окружает трон своего царя, невозможно устранить».

Милютину, которого он отправил в Польшу разбираться с восстанием и который выступал за восстановление сейма и конституционной хартии, он объяснил, что не может это сделать без созыва Земского собора, а между тем находит, что «русский народ еще не созрел для подобной перемены».

Эти дебаты, разворачивавшиеся на фоне событий, будораживших Россию в 1861–1863 гг., позволяют лучше понять ход мыслей монарха. Он хотел реформ, но сталкивался с проблемой, преследовавшей всех реформаторов в России и за рубежом: как далеко можно зайти, не поколебав устоев? Этим же вопросом задастся более века спустя Михаил Горбачев, который, как и Александр II, придет к выводу, что реформировать и перестраивать можно в рамках существующего политического строя, не подвергаясь ненужному риску.

Конституционный вопрос тем не менее оставался на повестке дня, и вскоре появился проект конституции. Этот проект оправдывался особым положением Великого княжества Финляндского и в меньшей степени положением Царства Польского, которые, прежде чем стать частью империи, обладали элементами конституции. Валуев настаивал на том, чтобы Финляндия, сейм которой с 1809 г. практически прекратил существование, восстановила этот институт. Польское восстание убедило Александра II в том, что будет опасно продолжать работы над конституционным проектом и вопрос был временно закрыт.

Отвергая любую идею политической реформы, Александр И, не колеблясь, занялся после отмены крепостного права практически полным переустройством административных, судебных, университетских и военных структур России. И несмотря на сыпавшиеся на него предупреждения и многочисленные препятствия, он превратил 1862–1865 гг. в настоящую «политическую весну» своей страны. Ибо, хотя «крыша», т. е. конституция, осталась за скобками, остальное здание за нескольких лет стало неузнаваемым.

Первая реформа, отмеченная и стремлением к гласности, провозглашенной с начала царствования и необходимостью привести в порядок государственные финансы, была посвящена бюджету. А в мае 1862 г. впервые в истории России государственный бюджет стал достоянием общественности, был расписан по статьям и печатался в прессе с политическими и экономическими комментариями. Это было воспринято обществом как признание его права знать, как принимаются решения и как функционирует власть.

Накануне польского восстания также готовилась финансовая реформа, дело рук, так же, как и разработка и опубликование бюджета, блестящего министра, поставленного в 1862 г. во главе Министерства финансов, Михаила Рейтерна, который специально ездил в Соединенные Штаты, в Пруссию, изучал, как функционирует серьезная финансовая система. Он надеялся быстро восстановить свободный обмен рубля на звонкую монету, но польское восстание нанесло тяжелый удар по русским финансам, и реформа была отложена на неопределенное время. Тем не менее благодаря упорядоченному бюджету, Государственному банку, созданному в то же время и объединившему различные финансовые учреждения, и прежде всего благодаря компетентному министру, Россия наконец начала узнавать, что такое публичные финансы.

Но время реформ еще только начиналось, и Александр II с нетерпением рисовал в своем воображении широчайшую программу преобразований.

 

Университетская реформа

Грубость адмирала Путятина во многом была причиной волнений, охвативших университеты в 1861–1862 гг. В конце 1861 г. Александр II, признав ошибки, допущенные министром народного просвещения, снял его и назначил на его место Александра Васильевича Головнина, правую руку великого князя Константина, остававшегося министром до 1866 г. Как и великий князь, Головнин был убежденным либералом, и реформа, которую он подготовил и которую ему удалось довести до конца, тому свидетельство. Чтобы показать, что его проект пропитан духом либерализма, Головнин первым делом открыл университеты, ранее закрытые, или занятия в которых были приостановлены, восстановил студентов, отчисленных в ходе волнений, и разрешил им сдавать экзамены. Так он мог подготовить реформу в спокойной обстановке.

Впервые разработка реформы основывалась на тщательном изучении опыта иностранных университетов. С этой целью министр направил членов комиссии по подготовке реформы во Францию, Пруссию и Швейцарию, надеясь, что их отчеты обогатят его проект. Другим серьезным новшеством был диалог с университетским миром, целью которого было привлечь его к проведению реформы. Такой подход был тем более удачным, что с 1858 г. была создана еще одна комиссия по изучению наиболее серьезных проблем, стоящих на пути прогресса — безденежье профессоров, слабость контактов между профессорами и студентами, изоляция русских ученых, зачастую не имеющих возможности выехать за границу и т. д. По завершении работы комиссия, сотрудничавшая с университетами, должна была предложить комплексное решение. Стремясь не терять время и воспользоваться ее трудами, Головнин расширил эту комиссию, введя в ее состав университетских экспертов. Объединив, таким образом, лиц, в чью сферу ответственности входило высшее образование, с теми, для кого была разработана реформа, он столкнулся сначала с непредвиденной трудностью: все обсуждалось слишком долго, утопая в море возражений и встречных проектов, столь же многочисленных, сколь и состав участников, и министру много раз приходилось вмешиваться самому. Но в конечном счете проявились достоинства этого открытого подхода к реформированию: ясные и четкие предложения, принятые совместно с учетом поправок и замечаний, были с согласия Государственного совета представлены императору в июне 1863 г.

Реформа основывалась на признании, которого желали все имевшие отношение к университету, университетской автономии, уже существовавшей, но с 1835 г. неоднократно урезавшейся. Преподавательский состав и административные органы становились выборными. В каждом университете профессорский состав должен был избирать ректора из своей среды на четыре года. Он возглавлял совет, также состоявший из выборных профессоров, которые несли ответственность за учебные и административные вопросы. Наконец, в рамках реформы создавалась новая инстанция, позволявшая усилить автономию университетов в то время, когда там часты были волнения: это был дисциплинарный университетский суд, состоявший из одного профессора права и двух выборных заседателей — оба также профессора; все вопросы, касавшиеся студенческой дисциплины, входили в компетенцию этого органа. Обращение к полиции или юстиции в случае волнений было предусмотрено лишь в исключительных случаях, касавшихся самых экстремальных ситуаций. Но в целом университет сам нес ответственность за общественный порядок, поведение студентов и представлял собой настоящий «храм науки». Куратор, назначавшийся министром, игравший роль связующего звена между правительством и университетом, был также гарантом их автономии, в то время как инспекторы, которые традиционно представляли министерство в университетах, теряли большую часть своих полномочий.

В реформе Головнина уделялось много внимания двум насущным вопросам: образованию молодых ученых, для повышения уровня которого немедленно были приняты важные решения, и помощи дипломированным специалистам с тем, чтобы они могли продолжить образование в иностранных университетах. В ходе работы комиссии все участники сошлись во мнении о существовании почти полного разрыва связей с европейским университетским миром и необходимости их восстановления путем отправки студентов за границу.

Реформа придала значительный импульс университетской жизни, приведя к появлению университетов в Томске (который до революции 1917 г. пользовался в России огромным престижем), в Варшаве, в Ярославле. Но по двум пунктам, которые отстаивал министр, его либеральные предложения в 1863 г. поддержки не получили. Он желал, чтобы студенческим корпорациям (тогда еще не говорили профсоюзы) было разрешено организовываться в стенах университетов и чтобы им выделялись материальные средства, позволявшие познакомиться с их существованием (места собраний, афиши и даже бюллетени). Он хотел также открыть университет для девушек. По этим двум пунктам победила доктрина консерваторов. Студенты пугали, волнения, периодически вспыхивавшие в университетах, давали понять, что предоставление им излишней свободы для организации и пропаганды могут раздуть тлеющий огонь мятежа. Законом 1863 г. лучше ограничить риск, превратив университеты в дискуссионные центры. Что касается университетов для девушек, Россия в этом отношении встала в один ряд с большинством европейских стран. Швейцария, не знавшая этих ограничений, стала отныне центром притяжения для эмансипированных русских девушек, мечтающих продолжить образование на уровне, не ограничивающемся изучением правил этикета.

Несмотря на эти ограничения, в реформе было достаточно новаторских аспектов для того, чтобы преобразить университетский мир России и позволить ему добиться значительного интеллектуального прогресса. Да, студенческие волнения возобновятся несколько десятилетий спустя, но в течение достаточно долгого периода университет останется в России кузницей интеллектуальных кадров. Он привлечет авторитетных профессоров и сформирует поколение студентов, которые крайне потребуются стране в конце века для участия в беспрецедентной экономической и технической модернизации.

Не осталось без внимания Головнина и среднее образование. К традиционному классическому образованию в гимназиях (лицеях) был добавлен другой тип лицеев (реальные гимназии) с большим объемом преподавания математики и естествознания.

Только начальное образование не вошло в столь продуманную программу реформаторов, но оно находилось в компетенции местных властей.

 

Свобода слова

В главу интеллектуального прогресса необходимо вписать значительное завоевание, относящееся к этому периоду перестройки России: свободу слова. В 1855 г. был упразднен цензурный комитет. Его председатель барон Корф хотя и занимал столь непопулярный пост, защищал либеральные идеи и далеко не был уверен в эффективности учреждения, которым руководил. Он холодно заявил, что «действия комитета приводят иногда к результату, противоложному его целям. Распространяется рукописная литература, гораздо более опасная, ибо ее поглощают с жадностью, и полицейские меры ничего против нее не могут». Александр II согласился с этим диагнозом. Он констатировал тот факт, что издания, выходящие под редакцией Герцена в Лондоне, ходят по России, несмотря на все препоны цензуры; он видел, как их читают и комментируют члены его собственной семьи, и даже сама императрица.

Жесты милосердия показали также, что цензура не может выжить в этом новом климате. Эти меры открыли дорогу публичным дебатам, повсюду комментировали новости. Все смелее раздавались критические голоса. Оттепель в СССР в середине 80-х годов имела тот же эффект и естественным путем подтолкнула Горбачева к ускорению принятия либеральных мер. Свобода печати способствовала увеличению числа периодических изданий. Цифры свидетельствуют о настоящей революции в этой области. Меньше чем за 10 лет количество разрешенных журналов выросло с шести до шестидесяти шести, а периодических изданий с девятнадцати до ста пятидесяти шести. В 1857 г. новыми постановлениями изменили контроль над публикациями. Предварительная цензура, которой до того подвергались сочинения, отменялась, поскольку власть надеялась, что авторы и газеты, поднимая политические темы, сами проявят известное благоразумие. Нарушения закона прессой, которые до тех пор рассматривались в судах, передавались в ведение административных органов, могущих принимать решение, если не о санкциях, то о мерах, ограничивавших свободу высказываний и распространения, органов, гораздо более мягких, чем цензура, существовавшая до 1857 г. Благодаря этой системе расцвела русская литература, а пресса распространялась почти беспрепятственно.

У этой мягкости тем не менее была обратная сторона: ни в одном законе четко не прописывались практические меры, направленные на защиту свободы слова, что оставляло широкое поле для маневра руководству новых учреждений. Их мнение о публикации во многом зависело от настроения человека или от времени выхода издания, что вызывало некий хаос, если те, кто обеспечивал эту полуцензуру, внезапно становились непреклонными. В целом можно констатировать, что пока Александр II придавал реформам беспорядочное течение, и пока он поощрял дискуссии в обществе, как это было в случае университетской реформы, свобода слова уважалась. Когда пришло время некоторого отката, цензура обрела второе дыхание. Но в годы оттепели, в 1855–1866 гг., свобода слова характеризовала климат России как в сферах власти, так и в обществе. Реформы, продолжавшиеся ускоренными темпами, требовали поддержки интеллектуальной элиты и приверженности им всего общества, призванного осознавать происходящие изменения.

 

Более гуманное правосудие

По мнению любого либерала, Россия заслуживала обвинения в варварстве не только из-за крепостного права, но и из-за организации правосудия, о котором еще в XVIII в. аббат Шапп д'Отрош писал: «Я видел, что в отдаленных канцеляриях правосудие продавалось почти открыто и что невиновного бедняка почти всегда приносили в жертву богатому преступнику». К продажности системы правосудия, которую обличали все путешественники и о которой русские знали и стыдились, добавлялось применение телесных наказаний — еще одно проявление варварства. Шапп д’Отрош отмечал: «Пытки после восшествия на престол императрицы Елизаветы свелись к батогам и кнуту». Но после этого лапидарного замечания он посвящает множество страниц описанию, иллюстрированному рисунками «батогов, которые в России считают простым наказанием», и рассказывает с ужасными подробностями об одном из таких наказаний, при котором он присутствовал: «Жертва, в данном случае девушка, полураздета, и ее секут, пока она не рухнет без чувств; ее лицо и тело покрыты кровью и грязью». Опросив очевидцев — ибо они там были, и во множестве — чтобы узнать, «за какое тяжкое преступление так наказывают», аббат узнал от них, что речь идет о горничной, которая «вызвала недовольство хозяйки тем, что не выполнила какую-то свою обязанность».

После знакомства с батогами аббат выяснил, как наказывают кнутом: есть простой кнут, «который нисколько не бесчестит, потому что в этом деспотическом правительстве каждый подвергается этому наказанию», и большой кнут, «который походит на колесование во Франции».

Если собственно колесование, сажание на кол и смертная казнь, применявшиеся почти до середины XVIII в., тогда уже были отменены, некоторые пытки, которые описывал этот бесценный очевидец, оставались в ходу, и к ним добавлялось «ужасное обращение с преступниками», которые к тому же могли быть виновными лишь в инакомыслии. Обращение в тюрьмах было столь жестоким, пишет Шапп д’Отрош, что для многих обвиняемых предпочтительнее была смерть.

Эта мрачная картина, которую подтверждали и другие путешественники, существовала в России век спустя, и прежде всего относилась к крепостным, беззащитным перед своими хозяевами. А ведь отмена крепостного права устраняла возможность прибегать к жестокому обращению. Вопрос телесных наказаний был, таким образом, поднят в 1861 г. после обнародования Манифеста в проекте закона, представленном Александру II. Этот документ обсуждался в Совете министров, где, очевидно, никто и не думал защищать эту варварскую практику. 17 апреля 1863 г., в день рождения монарха, был издан указ об отмене телесных наказаний. Некоторые пережитки тем не менее сохранились. Волостные суды еще могли включать в свои приговоры наказание кнутом. Кнут также сохранился в армейских штрафных ротах и в арестантских отделениях, где у охранников было полное право воспользоваться им, чтобы подавить попытки бунта или побега. Но речь шла уже об исключительных случаях. И военные и тюремные власти призывали к бдительности во избежание того, чтобы такие исключения стали правилом. Использование кнута осуждалось из моральных соображений, и в указе уточнялось, что он ни под каким предлогом не может быть использован против осужденных по политическим мотивам ни в тюрьме, ни в сибирской ссылке.

Отмена телесных наказаний, порывавшая с варварскими порядками, была первым шагом на пути великой реформы судебной системы, которую либералы считали столь же необходимой, сколь и отмену крепостного права. Существующая система была не только не приспособлена к быстро менявшемуся обществу, но и не популярна из-за устаревших методов непомерной бюрократизации и коррупции. К тому же процедура была полностью засекречена, судьи ограничивались объявлением приговора, что заставляло подозревать в каждом вердикте незаконность или обман. Иван Аксаков писал: «Старый суд! При одном воспоминании о нем волосы встают дыбом, мороз дерет по коже!..» С начала 60-х годов XIX в. либералы требовали во что бы то ни стало введения трех необходимых изменений: публичных процессов, выборных присяжных заседателей, несменяемых судей. Внимательно отнесшийся к этим требованиям Александр II поручил Секретному комитету под председательством графа Дмитрия Блудова подготовить реформу, ориентируясь на самые авторитетные европейские образцы.

Условием любой правовой реформы является разделение властей, которого не существовало в России, несмотря на попытки, предпринимавшиеся в предыдущем веке Петром Великим и прежде всего Екатериной II, читательницей и почитательницей Монтескье. Вплоть до правления Николая I в России сохранялось Соборное уложение 1649 г.; в него вносились поправки, затем оно было заменено новым сводом законов, что, однако, не меняло саму судебную систему. На практике эти изменения еще больше запутали ситуацию, при которой законы, указы, административные постановления, все документы, одобренные монархом, пользовались равным статусом. Законы, модифицировавшие политический строй России или основные законы монархии, имели ту же ценность, что и документ, удовлетворявший местные нужды, такие как устройство фабрики в посаде. Некоторые документы обнародовались в торжественной обстановке, но другие, не менее важные, так и не были доведены до сведения общественности. Наконец, русские не различали того, что разделяло разные области права: того, что относилось к государству и государственным учреждениям, от уголовной юстиции или гражданского права. Путаница, царившая в этой сфере, имела горячих сторонников, которые считали ее необходимой для авторитета государства. Такой, например, была позиция главы тайной полиции Николая I графа Бенкендорфа, который утверждал, что «законы пишутся для подчиненных, а не для начальства».

Именно эту систему, абсолютно не соответствовавшую ходу развития европейской юридической системы, Александр II передал на рассмотрение комитета Блудова, поручив ему переосмыслить ее от начала до конца. Граф и его комитет проявляли то нерешительность, то неэффективность, то и то, и другое, и выжидательная политика, характеризовавшая их работу, раздражала монарха, полного решимости увязать эту реформу с той, которая освободила крестьян. Чтобы ускорить и качественно изменить работу комитета, он расширил его осенью 1861 г., когда туда были привлечены юристы и деятели, известные приверженностью либеральным идеям. Среди новых членов особенно активную роль сыграли двое: Дмитрий Замятин, который год спустя сменит на посту министра юстиции Панина, крайне враждебно настроенного к переменам, и его заместитель Сергей Зарудный, который сыграет в реформе роль не менее важную, чем та, которую играл Милютин в изменении статуса крестьян.

Александр II был страстным поборником реформы судебной системы, которую считал одной из главных целей своего царствования. Этим и объясняется то, что он участвовал в ней лично, требуя определенного результата, разъясняя саму природу системы, к которой он хотел прийти. Поскольку это, по его мнению, было решающим этапом на пути европеизации страны, авторы реформы должны были изучить системы, существовавшие в Европе и взять их на вооружение. Александр II неустанно следил за работой комитета, уточнял свои предпочтения, критиковал, предлагал. И юридическая революция, получавшая таким образом импульс сверху, свершилась менее чем за три года. Как и другие реформы, она была подготовлена в атмосфере гласности, а не в тиши канцелярий.

В сентябре 1862 г. монарх одобрил основные постулаты реформы, которые передал ему Государственный совет, на этот раз единогласно поддержавший проект. Документ сопровождался глубоким исследованием изъянов существующей системы и предлагал решения для их исправления. Основными из выдвинутых предложений, которые основывались на критике, звучавшей в адрес русского правосудия на протяжении десятилетий, были: жесткое разделение областей правосудия и административной власти, введение суда присяжных в уголовных процессах, избрание должностных лиц на уровне мировых судей, а главное состязательность и гласность судебного процесса. Этот законопроект, переданный монарху, вскоре стал достоянием общественности, которой предложили комментировать, критиковать, дополнять.

Призыв к участию был адресован не только юристам, но также преподавателям университетов, литераторам, любому, заинтересовавшемуся дебатами. И он был услышан, поскольку со всей страны поступили четыреста сорок шесть прекрасно продуманных комментариев, которые были учтены в дальнейшей работе. Обогатившись общественным вкладом, работа комитета вылилась во впечатляющее достижение юридической мысли: видоизменение судебной системы, вплоть до появления предварительных, но уже хорошо проработанных текстов Устава гражданского судопроизводства и Устава уголовного судопроизводства. Государственный совет внес в них некоторые поправки, и Александр II одобрил их и утвердил указом от 20 ноября 1864 г.

В основе реформы лежали два принципа: правосудие независимо и закон обязателен для всех, в том числе для монарха и для всех тех, кому он делегирует свои полномочия. Настоящая революция для страны, в которой власти предержащие всегда были освобождены от соблюдения законов и претендовали на то, что раз уж законы исходят от них, они находятся выше законов. Реформой твердо и ясно утверждался принцип равенства всех перед законом.

Среди наиболее важных практических решений необходимо в первую очередь упомянуть несменяемость судей, гарантию их независимости. Значительное повышение жалованья обеспечило их материально. В этом смысле имелось лишь одно ограничение: они отстранялись от должности в случае взяточничества при исполнении служебных обязанностей. Мысль о необходимости устранить коррупцию в судебной системе неотступно преследовала реформаторов, осознающих, что реформа состоится, только если будет обеспечена честность судей.

Безгласность и канцелярскую тайну сменили состязательность и открытость процесса; обвиняемых защищал адвокат, а все уголовные дела передавались присяжным заседателям. Правосудие становилось двухуровневым: мировой суд для второстепенных дел с правом обжалования в уездном съезде мировых судей. Мировые судьи избирались на уездных земских собраниях или городскими думами. Над мировыми судьями стояли окружные суды и судебные палаты. На верхушке пирамиды находился Сенат, в юрисдикцию которого не входили только военные и духовные суды.

Эта реформа была, несомненно, наиболее завершенной и имела наибольший резонанс в обществе. Но ее проведение в жизнь в крайне сжатые сроки — ибо любая реформа, чтобы стать успешной, должна быть введена в действие сразу после ее одобрения — столкнулось с неожиданной трудностью: в России не хватало юристов. Необходимо было срочно подготовить судебных следователей, судей, прокуроров, адвокатов, а также составлять суды присяжных, члены которых смогли бы дистанцироваться от своей социальной группы или общины. (Часто, например, наблюдалось стремление крестьян, ставших присяжными, судить исходя из собственных обычаев или убеждений.)

Примечательно, что в атмосфере свободы, царящей в эпоху оттепели, судебная реформа вызвала всеобщий интерес к тому, что имело отношение к праву. Учреждения — Министерство юстиции, юридические службы Государственного совета и Министерства внутренних дел, секретариат Сената — призвали новых сотрудников, в основном молодых, либерально настроенных, желающих поставить свои идеалы на службу великим переменам — переменам не только в юстиции, но и в умах. Замятин, оставаясь министром юстиции до 1866 г., мобилизовал всех людей доброй воли.

К тому же необходимость создания адвокатуры и института профессиональных судебных следователей способствовала расширению юридических факультетов университетов. Предоставленная адвокатам возможность участвовать свободно и абсолютно легально в политических процессах, способствовала «политизации» этой профессии, привлекая к ней студентов, воспитанных на либеральных идеях. Право, таким образом, стало дисциплиной, объединявшей представителей политической элиты; Керенский или некто Владимир Ульянов, который, будучи сосланным совсем молодым в Сибирь, прилежно готовился там к экзаменам по праву, яркие тому примеры.

Конечно, реформа не была лишена и некоторых недостатков. Во-первых, то, что она — и отсутствие квалифицированных судебных чиновников это объясняет — осуществлялась постепенно, сначала в губерниях обеих столиц, Санкт-Петербурга и Москвы, и лишь с 1866 г. распространилась на остальную часть России. Другой изъян был связан с сохранением старых стереотипов. Привыкшая вмешиваться во все администрация испытывала соблазн поступать так и впредь, некоторые суды присяжных спрашивали мнение властей. Хотя эти недостатки неоспоримы — как одним махом изменить судебную систему страны, которая не знала понятия «правовое государство», достойное судебной системы в отсутствие профессиональных юристов, в обществе, до сих пор не приспособленном к таким переменам? — тем не менее следует подчеркнуть быстрый успех реформы. Россия трансформировалась с помощью этой новой судебной практики, несмотря на недостатки, потому, что Александр II считал реформу инструментом модернизации страны и менталитета ее жителей.

Именно в успехе реформы можно найти причины определенных проблем, проявившихся впоследствии: в период нарождающегося правового государства она способствовала неслыханной доселе свободе слова. Действительно, политические дела передавались в те же суды, что и другие, и пользовались теми же гарантиями гласности, включая опубликование протоколов в «Правительственном вестнике». Можно ли удивляться, что обвиняемые в политических преступлениях и их адвокаты захотели использовать эту систему и превратить суды в политические трибуны, чтобы донести свои идеи до всей страны? Такой поворот событий, которого не ожидали авторы реформы, совершенно естественно заставил консервативные силы — во властных структурах и в элите — вмешиваться в судебные решения, смешивая административную власть и суд, нарушая основные принципы документов 1864 г. В каком-то смысле в течение нескольких лет великая судебная реформа, давшая России современную систему правосудия и способствовавшая свободе слова, протекала так, что наиболее продвинутые элементы «передового» общества использовали эту свободу к своей выгоде, тем самым вызывая недовольство консервативного крыла элит, которым Александр II навязывал в 1860–1864 гг. свою реформаторскую волю.

Но до 1866 г. власть монарха и энергия министра юстиции защищали реформу от всех попыток ослабить ее или свести на нет.

 

Борьба с бюрократическими традициями. Земства

Реформа в области управления также задумывалась Александром II в связи с отменой крепостного права; она представляла собой серьезный вызов русской централизованной бюрократической традиции, противопоставив ей Положениями 1866 г. местное самоуправление.

В середине века, когда Александр II взошел на трон, русская бюрократия была прекрасно организована, стабильна и, что немаловажно, убеждена в своей легитимности. Пирамиду власти венчал Государственный совет, разрабатывавший законы, и министерства, проводившие их в жизнь. Министерство внутренних дел со своей стороны занималось почти всем местным управлением. Созданные Екатериной II в 1776 г. губернии или провинции, во главе которых стоял губернатор, усилили централизацию государства. Отмена крепостного права, трудности в управлении огромной страной с помощью только центральных институтов, тем более во время коренной трансформации определенная фронда дворянства против бюрократии, которой ставили в вину отставание России и неумелое проведение реформы крепостничества, требовали того, чтобы местное управление было также реорганизовано сверху донизу. Александр II был в этом убежден еще до того, как приступил к реформе крепостного права.

В 1859 г. на местах были созданы комиссии для изучения реального распределения властных полномочий в провинции. Одновременно специальной комиссии было поручено заняться глубокой разработкой вопроса реформы местного управления. По этому вопросу, как и по вопросу крестьянского статуса, реформаторы и представители бюрократической верхушки занимали диаметрально противоположные позиции.

Поначалу в комиссии председательствовал один из неугомонных братьев Милютиных — Николай. Действительно, среди наиболее активных членов либерального лагеря были два брата Милютины: Николай, один из адептов отмены крепостного права, и Дмитрий, прославившийся на Кавказе, а затем на посту военного министра. Когда в апреле 1861 г. Николай, впавший в немилость, был назначен сенатором, председательство в комиссии перешло к Валуеву, который довел осуществление проекта до конца. Милютин, а затем Валуев — примечательно, что одни и те же люди руководили осуществлением почти всех реформ — разделяли, если говорить об управлении, одно убеждение: необходимо было привлечь общество к участию в управлении, но одновременно сохранить авторитет государства. Реформа должна была в конечном счете усилить авторитет государства, сделав его доступным именно потому, что общество занимало свою нишу в вертикали власти на местном уровне, где до тех пор государство представляла бюрократия.

Перед реформаторами стояли две проблемы. Прежде всего проблема соотношения сословий в органах местного управления, а стало быть, и пропорционального общественного представительства. Дебаты по этому вопросу были напряженными: дворянство намеревалось сохранить свой особый статус в местных собраниях, в то время как демократы хотели, чтобы те не имели сословных различий и представляли собой учреждения, воплощающие в себе единство общества. Компромисс касался одновременно и определения представительства, и способа его осуществления. Собрания должны были стать «соединением сословий», а не их слиянием. Каждое сословие должно было избирать своих представителей по отдельным куриям. И Валуев нашел формулу, позволявшую дворянству располагать большинством. Но самый острый конфликт разгорелся вокруг полномочий земства: должно ли оно быть самостоятельным или зависеть от бюрократии. Для тех, кто хотел сохранить централизацию, центральные министерства должны были оставить за собой контроль над новыми учреждениями; их оппоненты-реформаторы, напротив, хотели, чтобы самостоятельность земств была насыщена реальным содержанием и чтобы право выборных на местах самим вести свои дела никогда не ставилась под сомнение. С этим пересекались споры по поводу компетенции и полномочий новых учреждений. Не было согласия и относительно распределения задач между этими учреждениями и органами центральной власти.

Пока комиссию возглавлял Милютин, в ней преобладали либералы, когда же он был заменен Валуевым, сменившим Ланского на посту министра внутренних дел, определить соотношение сил стало труднее. Да, Валуев был убежден в необходимости создания новых структур, но, будучи министром внутренних дел, от думал прежде всего о сохранении центральной власти; он знал, как сложно иметь дело с местничеством и укоренившимися стереотипами; наконец, он подвергался давлению со стороны обиженного дворянства — разве не обездолила его уже отмена крепостного права? Разве не согласилось оно на потерю привилегий? Разве не должны были эти жертвы компенсироваться сохранением определенных прерогатив в области управления?

До тех пор, пока вопрос входил только в компетенцию комиссии, позиции оставались четко обозначенными. Но когда он был представлен на рассмотрение Государственного совета, и в обсуждение вступили новые участники, — братья Милютины, министр финансов Рейтерн, недолгое время прослуживший министром народного просвещения Ковалевский, барон Корф — возобладало стремление к компромиссу. Поскольку дебаты в Государственном совете продолжались весь 1863 г., император, терявший терпение, потребовал, чтобы к концу года документ был готов. 1 января 1864 г. положение о местных учреждениях было утверждено. Со времен Екатерины II это была самая важная административная реформа в истории империи.

Принятый документ был во многих отношениях компромиссом, отражающим позиции тех, кого можно было бы назвать «центристами» Валуева. Тому удалось трудное дело примирения необходимых изменений, требований своего министерства и дворянства, вплоть до требований Панина в обмен на его поддержку, с радикальными требованиями либералов. Документ воплощал в себе гибкость ума и уверенность министра. Оба лагеря больше всего ссорились по деликатному вопросу выбора председателя земского собрания. Кого выбирать и как? Являлось ли это прерогативой депутатов? Или же функции по назначению председателя переходили к предводителю дворянства? В конечном счете было принято второе решение, поскольку монарх склонил чашу весов именно в его пользу. Не менее жаркой была схватка по вопросу о компетенции земств. Либералы противились тому, чтобы Министерство внутренних дел контролировало деятельность земств, в то время как группа Валуева выступала за то, чтобы центру отдавался определенный приоритет. И вновь точку в споре поставил Александр II — за центральными инстанциями была сохранена часть властных полномочий.

Статус земств, поскольку он должен был учитывать противоположные предложения, не был лишен противоречий. В нем уживались важные элементы местного самоуправления и некоторые прерогативы бюрократических учреждений центра. В таком виде он представлял собой несомненный разрыв с централизаторской традицией управления в России. Земства были, несмотря на все ограничения и стеснения, реальными представительными органами всего общества. Разрыв следовал не только из духа принятого документа, но и из расширения сфер компетенции земств, непрерывности их функционирования, средств, которыми они могли располагать.

Учреждения местного самоуправления создавались на двух уровнях: в уезде и в губернии, объединявшей десять-двенадцать уездов. На каждом уровне собрания или земства состояли из выборных представителей: от двенадцати до восьмидесяти на уезд, от пятнадцати до ста на губернию. Избирались «гласные» на три года. В уездах выборы проводились на трех избирательных съездах (по куриям): выборы предусматривали ценз для первых двух курий (землевладельцы, т. е. дворяне, и горожане); для третьей курии (крестьяне), не предусматривавшей имущественного ценза, выборы были многостепенными. Уездные собрания напрямую выбирали провинциальные земства. Имущественный ценз в уездах давал большинство (47 %) курии землевладельцев, что позволяло им занимать главенствующие позиции на провинциальном уровне. Земства, совещательные и распорядительные органы, дополнялись исполнительным органом — управой, состоявшей из председателя и нескольких заседателей, количество которых колебалось от двух до шести.

Первоначально система земств распространялась на 34 губернии России; девять, находившихся в западной части страны, были из нее исключены: поскольку Польша оставалась взрывоопасной, власти боялись проводить там реформу, предоставляющую населению местные органы власти. Литва, Белоруссия и три украинских губернии также были отстранены от участия в реформе. Учитывая проблемы некоторых регионов, легко можно понять, почему проведение реформы было отсрочено.

В губерниях, затронутых реформой, дворянство, получившее большинство в новых учреждениях, было заинтересовано в проведении политики центральной власти, что позволяло ему взять на местах реванш у бюрократии, лишенной авторитета; к тому же можно было ожидать, что земства примут участие в стабилизации государства. Но в неспокойных регионах, где дворянство было в авангарде национального движения, существовала опасность, что оно воспользуется новыми учреждениями в своих интересах. Это и объясняет нераспространение земств на значительную часть империи.

В ходе дебатов обсуждалась идея общенационального земства, но она была отвергнута по чисто политическим причинам. Александр II опасался, как бы русское дворянство, собравшееся в центральном органе, не использовало его как противовес монаршей власти, не сделала из него своего рода дворянский парламент, который мог бы таким образом стать дублером центрального бюрократического аппарата.

Полномочия, переданные этим собраниям, были довольно значительными. Их основной функцией было «заведование делами, относящимися к местным хозяйственным пользам и нуждам каждой губернии и каждого уезда». Эта формулировка включала в себя множество сфер деятельности: с одной стороны, те, которые государство передавало земству, с другой — те, которых оно их лишало по собственной инициативе. Согласно первой главе документа земства отвечали за обеспечение местного самоуправления, за жилье некоторых категорий чиновников, содержание чиновников — мировых судей, мировых посредников, — избранных в результате реформ, а также несли традиционные обязанности по содержанию дорог, мостов, путей сообщения. Но самое интересное — функции, связанные с попечением о здоровье населения, гигиене, ветеринарной службе, о кредите, взаимном страховании, кооперативах. Эти функции должны были отвечать чувству социальной ответственности и солидарности, питаемому интеллигенцией, столь страстно желавшей реформ.

Наконец, в перечень наиболее важных обязанностей земств входило начальное образование. Если церковно-приходские школы по-прежнему зависели от Святейшего Синода, земства взяли на себя ответственность за школы, находившиеся в ведении Министерства народного просвещения. На них, по условиям реформы, лежала обязанность развивать образование в сельской местности путем взятия на себя ответственности за существующие школьные учреждения и открытие новых. Да, земство не могло менять программы, установленные государством, и не могло принимать решение об открытии или закрытии школ, так же как и об управлении образованием и назначении учителей, поскольку эти последние зависели от школьных советов, которые должны были работать с ними в сотрудничестве. Но им оставалась организация материального обеспечения, и в рамках школьных советов, состоявших из пяти членов, двое земских гласных находились в равных условиях с двумя представителями государства, получая, таким образом, преимущество над единственным представителем церкви.

Деятельность земств ограничивалась прежде всего сроками: трехлетний срок действия мандата для гласных; ежегодная десятидневная сессия для уездных земств, двадцатидневная для губернских, и возможность созыва на внеочередные сессии в случае необходимости или по рекомендации правительства. Председательствовали на собраниях на законном основании предводители дворянства. Непрерывность работы земств обеспечивалась исполнительным органом, управой, члены которой получали жалованье. Земства располагали значительными финансовыми средствами: государство передавало им имущество в качестве личной собственности — земство являлось юридическим лицом — здания, предприятия, капиталы. Земства могли брать займы, но их основным источником финансирования были местные сборы. Государство оставило за собой непрямые налоги и «подушный налог» и предоставило земствам право облагать налогом землю и торгово-промышленные заведения. Как вскоре выяснилось, этих ресурсов было недостаточно в сравнении с расходами земств, которые должны были отдавать около трети на здравоохранение и 15 % на просвещение. Содержание дорог в стране с суровым климатом и большими расстояниями также очень серьезно сказывалось на их бюджете. У них оставалось совсем немного средств на сельское хозяйство и улучшение материального положения крестьян.

Эти финансовые проблемы приводили к конфликтам с центральными властями и вызывали недовольство населения, столкнувшегося с тем, что земства неохотно несли некоторые расходы. Испытывая хроническую нехватку денег, они стали все чаще обращаться к займам; поскольку Государственный банк отказывался ссужать земствам, имевшим репутацию недобросовестных плательщиков, они обратились к фонду обязательного страхования, финансировавшемуся из страховых взносов крестьян, которые, таким образом, в конечном счете и стали настоящими заимодавцами и главным источником доходов местных властей, испытывавших хронический дефицит бюджета. Поэтому поземельный налог постоянно рос, ложась тяжким бременем на плечи крестьян, тем более что размер суммы, подлежавшей обложению, весьма разнившийся по регионам, часто больше бил по простому крестьянину, чем по помещику. Можно ли его рассматривать как классовый налог, наиболее благоприятный для дворян, поскольку они преобладали в земствах, которые принимали налоговые решения, или как сложный налог, от которого образованные дворяне уклонялись, занижая качество и доходность своих земель более умело, чем простой крестьянин? В любом случае, проведение в жизнь реформы в условиях, когда фискальные органы не располагали необходимыми статистическими инструментами и кадастром, необходимым для оценки земель, способствовало — по крайней мере, первое время — неразберихе и росту материальных трудностей крестьян.

К финансовым проблемам земств прибавлялись трудности, исходившие из постоянно напряженных отношений с бюрократией. Несомненной слабостью Положений 1864 г. являлось то, что новые органы были «привиты» местной администрации, добавлены к ней, в то время как существующие структуры модифицированы не были. Не было четко определенных отношений между земством и местными представителями ведомств и министерств, так же как и между земствами и низшим общественным уровнем. Первый уровень, уездный, был, учитывая размеры этой административной единицы, слишком удален от деревни или села, что не позволяло заслужить доверия среди населения. На другом полюсе политической жизни земству недоставало возможности получить доступ к центральным органам власти, к законодательному процессу. Общенациональное земство могло сыграть эту роль, но оно так и не появилось. Местная бюрократия считала земства второстепенными инстанциями, у которых не было права бесконтрольно осуществлять свою деятельность. Она видела в любой инициативе с их стороны вторжение в пределы ее компетенции. Чаще всего между бюрократией и земствами начиналась война на измор, что в итоге наносило ущерб обеим сторонам: и затраченным на это впустую временем, и отрицательным резонансом в обществе, которое по-прежнему пыталось понять, у кого же настоящая власть. Хотя этот конфликт между администрацией и органами самоуправления был общим правилом, временами появлялись примеры настоящего сотрудничества двух полюсов власти на местном уровне. Но недоверие и мелочность, часто определявшие характер их взаимоотношений, помешали реформе добиться того успеха, на который рассчитывали ее создатели.

Среди критических стрел, выпущенных в адрес земств, преобладание дворянства — не самая острая. Тем не менее этот факт заслуживает изучения. Несомненно, доля крестьян, согласно документам 1864 г. — 40 % в уездных собраниях, не соответствовала их подавляющему численному преимуществу в обществе. Но их представительство также варьировалось в зависимости от региона. Там, где дворяне сохраняли крупные поместья, они располагали бо льшим количеством мест, чем крестьяне, иногда значительно превышая определенную для них квоту. Но там, где не существовало дворянской собственности, крестьяне имели относительное большинство. Однако необходимо отметить, что крестьяне не всегда умели пользоваться теми возможностями, которые им предоставляли Положения, выбирая активных и заинтересованных представителей. Плохо понимая важность земства и выгоду, которую можно из него извлечь, они часто полагались на дворян, поскольку у тех была возможность выбирать кандидата вне своего сословия, прежде всего на уровне губернского земства и тем более управы. Или же они выбирали мелких чиновников, священников или сельских старост, т. к. привыкли, что те улаживают их разногласия и представляют их в местных органах власти.

Для объяснения подобного положения вещей есть множество причин. Вступив в силу, так быстро после освобождения крестьян, Положения 1864 г. застали врасплох крестьянство, уже приведенное в замешательство глубокими переменами, подразумевавшими для каждого свободу, необходимость приобретения земель, несение личной ответственности. Крестьянство в 1861 г. было практически поголовно неграмотно и за три года еще не освоило азов тех знаний, которые помогли бы адаптироваться к миру, столь отличному от того, в котором оно жило до сих пор.

Впрочем, местные архивы свидетельствуют, что в первые годы создания земств крестьяне участвовали в них охотнее, чем в последующие, поскольку понимали, что вопросы, которыми занимались эти инстанции — поземельный налог, переход с барщины на оброк — были связаны с их новым свободным положением. Земская школа также была для них поводом проявить интерес к земству, которое брало за нее ответственность. Но их часто отпугивали различные финансовые и технические проблемы, связанные с земствами, которых они не понимали, и они испытывали недоверие к учреждениям, которые теоретически ставили их наравне с бывшими хозяевами. На равных общаться с господином, крепостным которого ты был еще вчера — такая перемена многим давалась с трудом. Впрочем, то же касалось и дворянства. Наконец, поскольку в ведении земства находились вопросы налогообложения, крестьянин был склонен видеть в нем еще одного сборщика налогов, а не новое действующее лицо сельской общественной жизни, берущее на себя те обязанности, которые переложили на него государство и помещики. Даже участвуя в земстве в качестве гласного, крестьянин не верил в то, что сможет контролировать размеры сборов, которыми он облагается, равно как не мог контролировать государственные налоги. Так как же в таком случае он мог отождествлять себя с земством?

Все эти факторы спустя несколько лет, когда спала волна любопытства, повлекли за собой определенное безразличие крестьян к органам самоуправления, нежелание принимать в реформе участие путем голосования или тем более путем выдвижения кандидата. А разве можно пренебречь тем фактом, что по принципиальным причинам из опасений поощрить коррупцию было решено, что гласные губернских собраний должны отправляться на выездные сессии и жить за свой счет в административном центре региона, зачастую находящемся в нескольких днях пути от их места жительства. И если делегаты первого сословия могли пойти на такие расходы, их трудно было нести крестьянину-гласному, который к тому же на много дней оставлял свою землю.

Несмотря на критику, справедливую или необоснованную, которая сопровождала реформу 1864 г. и ее осуществление, нельзя забывать энтузиазм, с каким она была встречена, пусть даже к нему примешивались неразбериха и надежды, которые так и не оправдались. Тем не менее итоги деятельности земств впечатляют. Открывались школы, строились богадельни и сельские больницы (этим занимался чеховский земский врач), а земледельцы получали консультации и финансово-технические средства, которых им до этого крайне не хватало. Наконец, можно ли назвать более важное мероприятие для обеспечения безопасности крестьян, чем страхование от пожаров на селе, где деревянные строения могли заняться огнем в любой момент? За все это земство несло ответственность и в целом выполняло свои обязанности. При взгляде на деревню с ее устаревшими методами хозяйствования, неграмотным крестьянством, сбитым с толку слишком быстрыми переменами, вклад земств кажется недостаточным, а следовательно, не оправдавшим надежд. Но нельзя недооценивать то, до какой степени вся система существующей власти — самодержавие, опирающееся на все парализующую бюрократию, — оказалась ослабленной этими новыми структурами. Нельзя также недооценивать влияние этой реформы на общественные настроения. Пусть даже в 1864 г. политический строй России, казалось, оставался неизменным и даже укрепился, гроздья гнева уже начинали вызревать.

 

Новая армия

Армия также была сферой, требовавшей реформирования. Прежде всего потому, что поражение 1856 г. вскрыло военную слабость России как в плане организации армии, недостаточной оснащенности флота, так и в плане отставания в строительстве железных дорог, не позволявшем доставлять на фронт людей, вооружение и провиант. В этом смысле Александр II вынес уроки из катастрофы, решив отдать приоритет быстрому развитию железнодорожной сети в России. В 1857 г. было учреждено Главное общество российских железных дорог, успешно привлекавшее иностранный капитал. Крупнейшие финансово-промышленные группы Европы — Перейра, Фульд, Шнейдер, Готтингер, Сельер — не колеблясь вкладывали деньги в проект. Несмотря на поражение в войне, о России сохранялось представление как о золотом дне. Что касается флота, Александр II поручил разрешение этой проблемы великому князю Константину, переписка которого с 1857 г. до его отъезда в Польшу свидетельствует, что он был полностью поглощен этой миссией, которая его и раньше живо интересовала.

Наконец, необходимо было реформировать саму армию, которую в Европе до Крымской войны считали сильнейшей в мире. Это представление — следствие военной политики Николая I, который, не довольствуясь постоянной армией численностью более миллиона человек, практически милитаризовал всю страну. Каждый, от школьника до студента и чиновника, носил форму и подчинялся почти военной дисциплине. Эта дисциплина распространялась и на двор, и Россия выглядела одной большой казармой, что сделало поражение еще более ошеломляющим. Армия тогда поглощала более 40 % бюджета страны. Вот почему, придя к власти, Александр II уже был убежден в необходимости ее реформировать.

На поражение накладывались проблемы политического и морального порядка. Волнения начала 60-х годов XIX в. затронули и военно-учебные заведения, в которых будущие офицеры упивались чтением социалистических листовок, призывавших их присоединяться к революционному движению.

Военный министр Дмитрий Милютин начал заниматься проблемой с 1861 г. Но ему потребовалось более 10 лет, чтобы шаг за шагом модернизировать российскую армию. Реформа военной службы, возможно, была наиболее насущной. С 1859 г. срок обязательной военной службы, составлявший 25 лет при воцарение Александра II, и тем самым лежавший непосильным экономическим и моральным бременем на обществе, был сокращен до 15 лет для армии и 14 для флота. Также закрыли школы кантонистов, куда насильно рекрутировали детей в возрасте от двенадцати лет (чаще всего, евреев), после чего они в течение четверти века тянули солдатскую лямку.

Когда в России реформировалось все, Милютин занялся также военным управлением. Он разделил страну на военные округа, что позволило создать необходимую связь между центром и войсками, реформировал военное обучение, создав для каждого рода войск — пехоты, кавалерии и т. д. — специализированные учебные заведения, дающие образование, исходя из требований, предъявляемых к данному роду войск. Наконец, военное министерство было освобождено от решения всех местных задач, лежавших на нем бесполезным грузом, чтобы сконцентрироваться на собственно организационных и стратегических задачах. В 1874 г. его работа была увенчана введением всеобщей воинской повинности, резким сокращением срока действительной службы до 6 лет с последующим увольнением в запас. Но уже с начала 60-х годов XIX в. меры, принятые Милютиным, изменили одновременно и моральный климат в армии и отношение к ней общества.

Подводя итоги столь короткого периода, прошедшего с коронации Александра II до середины 60-х годов, на ум сразу приходит вал реформ, и глубокие изменения, произошедшие в обществе. Вне зависимости от того, поддерживали люди эти реформы или сопротивлялись им, на всех они оказали глубокое воздействие. Свободные дебаты по поводу всех реформ, предложенные Александром II, призыв вносить свой вклад, когда речь шла о преобразовании университетов или органов местного самоуправления, вдохнули в страну новую жизнь. Александр II не знал тогда о мнении Токвиля, который утверждал, что любому политическому строю, подвергающемуся реформированию, угрожает крайняя опасность. Он не знал также, что реформы вызвали к жизни силы, которые могут помочь их развить, если выступят на их стороне, но в противном случае могут и сломать систему, находящуюся в процессе реконструкции, похоронив с ней и реформы, и их инициаторов.

Но в 1865 г. Россия еще находилась на счастливом этапе воли к модернизации, пусть даже пессимисты, стремившиеся сохранить ставший нетерпимым прежний порядок, предвещали, вторя Токвилю, трагические последствия. В 1861–1866 гг. Россия переживала весну, которая так редко случалась в ее несчастливой истории. Продолжение, более сложное, не смогло стереть или привести к недооценке огромных завоеваний этих благословенных лет.

 

Поскольку разгром России в Крымской войне воспринимался как следствие ее отставания в развитии, Александр II, приступая к реформам, надеялся прежде всего вернуть своей стране могущество и утраченное место на международной арене. Но еще до начала осуществления амбициозного проекта внутренних реформ, монарх понимал, что внешняя политика России отжила свое так же, как и ее общественный строй.

С начала XVIII в. Россия ориентировалась во внешней политике то на Пруссию, то на Австрию, реже на Францию, всегда относившуюся к ней с пренебрежением. Екатерина II в 1762 г. сделала выбор в пользу «Северной системы», предложенной Паниным, который в пику оси Бурбоны-Габсбурги, т. е. франко-австрийской оси, предпочел опереться на Пруссию и Англию. Но разделы Польши привели к появлению особых отношений между Санкт-Петербургом и двумя другими державами, участвовавшими в разделе, Пруссией и Австрией. Наполеоновские войны еще более упрочили этот союз. На самом деле это был не столько тройственный союз, сколько игра на сохранение равновесия, которое Россия пыталась поддерживать с Берлином и Веной, дабы нейтрализовать их все более амбициозные планы. Несомненно, в русско-австрийских отношениях середины 40-х годов XIX в. были определенные трудности, и поддержка Веной противников России в 1854 г. окончательно похоронила этот союз. Тем не менее Нессельроде, курировавший внешнюю политику при Николае I, объявил своему преемнику 11 февраля 1856 г., что Россия должна следовать прежним курсом: «Со времен раздела Польши между Россией, Пруссией и Австрией существует общность интересов. Мы из этих трех держав являемся той, для которой сохранение этой общности наиболее необходимо».

Этот наказ практически не произвел впечатления на Александра II, осознававшего, что пришла пора пересмотреть внешнюю политику. Несмотря на Крымскую войну, Франция уже не представлялась вечным противником. Князь Орлов убедился в этом при подписании в Париже мирного договора, констатировав, что Наполеон III временами стремился прийти ему на выручку. Российское общество задыхалось от засилья «немцев» во внешнеполитическом ведомстве, как это уже было во времена канцлера Остермана. Время Нессельроде также заканчивалось. Но он не впал в немилость: его отставка после подписания Парижского мирного договора была естественной и гарантировала ему почетный отдых. Александр II сменил его князем Горчаковым, фигурой, во всех отношениях отличающейся от своего предшественника, и в первую очередь для своих соотечественников тем, что он был русским.

 

Баловень судьбы

Князь Александр Михайлович Горчаков был выходцем из древнего русского дворянского рода. В Царскосельском лицее, колыбели российских талантов, он был однокашником Пушкина. Повзрослев, он избрал дипломатическое поприще, но успех иногда обходил его стороной: на протяжении четверти века он становился жертвой сложных отношений с Нессельроде, что приводило к его назначениям на малозначительные дипломатические должности. Однако он приобрел бесценный опыт, а главное, выражаясь современным языком, заполнил свою записную книжку. Кроме того, Горчаков славился красноречием, которое делало его письма настоящими литературными шедеврами.

Судьба улыбнулась ему во время Крымской войны. Тогда он служил послом в Вене и в 1855 г. готовил мирные переговоры, в ходе которых необходимо было сократить количество уступок, требовавшихся от России. Именно тогда он одновременно проявил свои качества переговорщика, способность очаровывать собеседников, и непреклонность характера, т. е. именно то, что создало русскому дипломату блестящий образ. Неудивительно, что Александр II обратил взор к этому столь одаренному человеку, который двадцать пять лет будет руководить внешней политикой России. В глазах монарха наряду с дипломатическим талантом у него было еще одно важное достоинство: приверженность либеральным идеям, вдохновлявшим политику реформ.

Горчакова уважали во всех странах, где он успел поработать. Авторитет его был велик, интеллект и политическое чутье также не подлежали сомнению. Всем было известно, как пекся он о соблюдении национальных интересов России. И его назначение на пост министра иностранных дел после «владычества немцев», казалось, обещало и оздоровление ситуации, и принятие во внимание представлений русских об их отношениях с внешним миром. Сразу же после унизительной Крымской войны возвышение этого утонченного, порядочного, светского человека, признанного во всех европейских столицах за блестящие качества дипломата, и настоящего интеллигента, казалось, возвещало о грядущих переменах не только во внутренней, но и во внешней политике. Разве не называли Горчакова «баловнем судьбы», вслед за его бывшим однокашником Пушкиным?

Безусловно, у Горчакова были и недостатки. Тщеславный, слишком самоуверенный, особенно во времена, когда ему улыбалась удача, всегда готовый приписать успехи внешней политики собственной персоне и похвалить самого себя, он спровоцировал Милютина на замечание, описывающее его привычку «всегда рисоваться, пускать пыль в глаза и в самых важных делах выставлять на первый план свою личность». «Баловню судьбы» его оппоненты придумали другое прозвище: «Нарцисс собственной чернильницы». Критики министра любили с ухмылкой вспоминать о том, как однажды он сказал Бисмарку, тогда еще послу Пруссии в Санкт-Петербурге: «В России есть только два человека, которые знают политику русского кабинета: император, который ее делает, и я, который ее подготовляет и выполняет».

Но, несмотря на мнение тех, кто, восхищаясь им как дипломатом, критиковал его человеческие качества, ключевая роль Горчакова в повышении престижа страны на мировой арене заслуживает внимания. Он с самого начала понял, что необходимо задуматься о том, какого равновесия сил ищет Россия, о традиционных союзниках и противниках; он осознавал также, что для осуществления новой внешней политики требуются новые инструменты, т. е. структуры и функции министерства, которое он возглавил.

Министерству иностранных дел часто приходилось брать на себя задачи, которые отвлекали его от главного, такие как цензура политических публикаций и управление некоторыми окраинами империи. Горчаков передал эти функции в ведение других учреждений, равно как и все протокольные вопросы, не касавшиеся непосредственно внешней политики. Освободившись от лишних функций, министерство смогло реорганизоваться таким образом, чтобы получить возможность развиваться в нужном направлении и улучшать координацию действий различных инстанций. Министр отныне опирался на Совет, Канцелярию и три департамента, из которых наибольшее значение имел Азиатский. Архивы были распределены между обеими столицами. Расширилась консульская сеть. Наконец, отвечая духу времени, Горчаков начал практиковать в работе своего ведомства зачатки гласности. С 1861 г. стал издаваться «Ежегодник Министерства иностранных дел», в котором печатались важнейшие документы текущей внешней политики — ноты, соглашения, протоколы и др.

Повысилась и квалификация дипломатов. Новый министр обновил состав дипломатического корпуса, а требования к уровню образования стали выше, чем в прошлом. От будущих дипломатов требовали не только того, чтобы они закончили престижные учебные заведения — Царскосельский лицей тут не знал себе равных — но и чтобы они имели глубокие знания в области истории, географии, международного права и владели в совершенстве двумя иностранными языками. Горчаков, по его же словам, был намерен создать дипломатический корпус, которого до сих пор не знала Россия.

Одним из главных козырей министра иностранных дел было осознание того, что делать политику прежними методами уже невозможно. В качестве первоочередных мер было привлечение общественного мнения. И Горчаков без раздумий пошел на это, постоянно запрашивая информацию о внешнеполитических настроениях общества и множа ноты и объяснительные записки с тем, чтобы это общественное мнение завоевать.

 

Россия сосредоточивается

Утвердившись в новом статусе, Горчаков постарался немедленно дистанцироваться от прежней политики России. 16 апреля 1856 г. он направил циркуляр всем российским дипломатическим представителям за рубежом, в котором сообщал о своем назначении и объяснял свое видение новой внешней политики. Он признавал в этом циркуляре, что принципы Священного союза отжили свое, и он не приспособлен к новой эпохе. Внешняя политика России, говорил он, должна строиться на принципах доброжелательности и доверия. Чуть позже, 21 августа 1856 г., он объявил всей Европе о том, какой будет общая линия российской политики в международных делах: политика России должна проводиться в собственных интересах, но не в ущерб чужим. Он подчеркивал, что страна переживает особое время — «Россия сосредоточивается».

В этот период переосмысления и перестройки дипломатии призыв под свои знамена новой элиты был одной из главных забот министра. На ведущие посты в страны, с которыми России предстояло строить отношения по-новому, была направлена целая плеяда новых послов. В Вену — его ближайший соратник по венским совещаниям В. П. Балабин. В Лондоне Ф. И. Бруннова сменил граф М. И. Хрептович, а сам Бруннов после долгого пребывания в столице Англии был направлен в Берлин. Послом в Париж был назначен граф Павел Дмитриевич Киселев, в 1856 г. министр государственных имуществ, умелый дипломат, в обязанности которого вменялось восстановление связей, прерванных Крымской войной. К дипломатической деятельности в Азии и на Дальнем Востоке были привлечены военные, также активно участвовавшие в реформах: адмирал Путятин, некоторое время ведавший университетами, граф Николай Муравьев и граф Игнатьев, который несколько лет спустя окажется в Константинополе. Наконец, ученый-географ, знаток Балкан, Е. П. Ковалевский стал директором Азиатского департамента.

Получив, таким образом, поддержку энергичных и компетентных сотрудников обновленного дипломатического корпуса и более эффективного управленческого аппарата, Горчаков сумел разработать в период «сосредоточения» новую концепцию внешнеполитических интересов России. Список приоритетов составить было несложно. Возглавлял его Парижский договор, который унизительным образом связывал руки России. Добиться отмены самых тягостных статей договора было для Горчакова первоочередной задачей, вынуждающей к тому, чтобы по-новому взглянуть и на прежние, и на будущие союзы. В первую очередь его волновала Австрия: он не мог простить этому традиционному союзнику, повязанному с Россией расчленением Польши, предательства, восприняв его как личное оскорбление, на которое надо было ответить. Парижский договор он воспринимал также как личную трагедию. Наконец, еще одной целью было восстановление позиций России на Балканах, тем более важное, что оно могло изменить режим пользования проливами.

 

Французская иллюзия

Поражение в войне изолировало Россию, столкнувшуюся одновременно и с враждебностью Франции, и с изменой Австрии. Как построить отношения с внешним миром на новой основе? На кого опереться? Монарх и его министр были далеки от согласия по этим вопросам.

По воспитанию своему, по родственным узам, а также по характеру Александр II склонялся к Пруссии. Именно там юный наследник, путешествуя, встретил родственные души. В культурном плане ему также была близка эта страна, и министр его отца Нессельроде неустанно повторял ему, что было бы серьезной ошибкой разрывать этот традиционный союз. К тому же он советовал не портить отношения и с Австрией неустанно повторяя, что эти симпатии, а также отказ от политического авантюризма, символом которого являлась Франция, то и дело переживавшая революционные потрясения, были краеугольным камнем внешней политики Николая I. Союз с Пруссией был гарантией стабильности во внутренней и внешней политике, в то время как альянс с Францией мог лишь побудить к действию скрытых революционеров. Эта концепция, основанная на перспективах, которые предлагал союз с Берлином, естественно, поддерживалась консерваторами, в то время как симпатии либеральной общественности были на стороне Парижа.

Горчаков в свою очередь скептически относился к вопросу о преимуществах сближения с Пруссией, которое, по его мнению, ничего не даст для возрождения престижа России. Что касается Австрии, он разделял мнение Нессельроде. В силу своих либеральных взглядов, но также и в силу обстоятельств — ибо Англия не проявляла склонности к сближению с Россией — он был полон решимости опереться на Францию и убедить в необходимости этого Александра II, пусть и настроенного пропрусски, а не профранцузски, но проявлявшего к Франции определенный интерес, прекрасно знавшего ее прошлое, культуру, язык, на котором на протяжении пятнадцати лет, будет писать женщине, которую любил больше всего на свете, Екатерине Долгорукой.

Горчакову удалось постепенно заинтересовать монарха своим «французским проектом». Тем, кто боролся с ним за влияние на Александра II, повторяя, что он не привнес ничего нового во внешнюю политику России, он с готовностью отвечал, что русско-французское сближение — дело его рук и что он начал работать над ним еще до того, как император доверил ему ответственность за статус России на внешнеполитической арене.

Еще будучи послом в Вене, в разгар войны Горчаков переписывался с герцогом де Морни и совместно с ним искал возможности выхода из войны, которая, как оба справедливо считали, серьезно колеблет равновесие сил в Европе. Наполеон III сумел извлечь пользу из этих отношений. Он послал своего двоюродного брата де Морни, к тому же женатого на княжне Трубецкой, представлять Францию на коронации Александра II и назначил его послом в Санкт-Петербурге, когда Горчаков стал хозяином внешнеполитического ведомства России. Личные отношения, установившиеся во время войны, знаменовали начало сближения двух стран и облегчали это сближение.

Горчаков с самого начала понимал, что после войны, сведшей их друг с другом, в интересах Франции и России настанет максимально быстрое примирение. Для Франции, победившей в 1856 г., по-прежнему оставалась на повестке дня реализация территориальных притязаний — Ницца, Савойя, левый берег Рейна внезапно оказались в шаговой доступности — но, чтобы достичь этих целей, необходимо было нейтрализовать Австрию, которую поддерживала Англия, мешавшая росту могущества Второй империи. 13 сентября 1857 г. оба императора встретились в Штутгарте. Это свидание было тщательно подготовлено министрами иностранных дел обеих стран. Со стороны России Наполеону III дали понять, что не будут препятствовать реализации планов Франции в Италии при условии, что Франция поддержит желание России пересмотреть Парижский договор.

Свиданию в Штутгарте предшествовали переговоры, касающиеся вывода англо-французских войск из Греции, и пересмотра границ в Бессарабии, которого требовала Россия. Эти дебаты, в ходе которых Франция безоговорочно поддержала требования России, казалось, открывали дорогу полноценному союзному договору, с целью подготовки которого в Париж накануне Штутгартского свидания приехал великий князь Константин. Но его напугала перспектива вовлечения России в новый военный конфликт, который могли спровоцировать территориальные притязания Наполеона III, предлагавшего России в свою очередь поддержку в приобретении Галиции. Конфликт с Австрией, обеспокоенной этими предложениями, явно не входил в планы великого князя, который предпочел отложить вопрос об условиях сотрудничества до встречи императоров.

Так, от встречи до встречи франко-российское сближение, казалось, должно было привести к конкретному результату. Но фактически, несмотря на теплую и дружественную атмосферу встречи в Штутгарте, проект союза сорвался, поскольку между его предполагаемыми участниками возникли противоречия по двум вопросам: турецкая политика и, особенно с 1863 г., польское восстание.

Еще до того, как в Париже, равно как и в Санкт-Петербурге, признали наличие этих противоречий, Горчаков в 1858 г. констатировал, что обе стороны достигли прорыва в отношениях друг с другом. Действительно, в тот же год им удалось сорвать нападение турок на Черногорию и заставить Порту подчиниться их требованиям. В следующем году согласованные действия Франции и России привели к тому, что Молдавия и Валахия приобрели автономный статус, утвержденный на Парижской конференции, после которой состоялось объединение обоих княжеств под властью князя Александру Кузы. Это способствовало образованию Румынии, что в 1861 г. и было признано турецким султаном. В принципе, «сердечное согласие» обеих стран уже приносило плоды и требовало только формального закрепления.

В то же самое время Наполеон III и Кавур обсуждали в Пломбьере возможность совместного выступления против Австрии. Считая, что в полной мере удовлетворил балканские требования России, французский император захотел узнать ее мнение. С этой целью он направил в Варшаву принца Жерома-Наполеона, ярого сторонника «решительного объяснения» с Австрией. Ответ России на заданный вопрос оказался расплывчатым. Для Горчакова было достаточно благожелательного нейтралитета. Данная реакция разочаровала Наполеона III, который своим посланникам — принцу Жерому-Наполеону и флотскому офицеру Ля Ронсьеру ле Нури — передал два документа, содержавших проект договора с Россией. В первом уточнялось понимание Францией «благожелательного нейтралитета»: Наполеон III ожидал, что российский император выставит войска на границе с Австрией и направит военные суда в Средиземное море, дабы продемонстрировать свою реальную поддержку Франции. К тому же он ожидал, что Александр II использует свое влияние на Пруссию, чтобы убедить ее не вмешиваться в конфликт.

Разумеется, просьбы Наполеона III сопровождались предложениями «компенсации» за помощь России и ее действия. Речь шла о территориальной компенсации в качестве Галиции, в случае, если Петербург объявит войну Австрии. Но Александр II слышать об этом не хотел — и потому, что Австрия для него оставалась оазисом политической стабильности, напоминанием о Священном союзе, и потому, что не хотел, чтобы его втягивали в войну. Сам император России желал прежде всего поддержки Франции в пересмотре статей Парижского трактата, которые он никогда не принимал — а в этом вопросе Наполеон III вел уклончивую политику. Во все новых проектах, передававшихся в российскую столицу через Ля Ронсьера, он возвращался к одному и тому же предложению: Россия должна развернуть свои войска на границе с Австрией в знак дружбы с Францией. Что касается гарантий пересмотра Парижского трактата, чего требовала российская сторона в своих контрпроектах, Наполеон III предпочитал уходить от ответа.

Французский министр иностранных дел Валевский, участник Парижского конгресса, и российский посол Киселев до бесконечности обсуждали детали. По сути, это представляло собой диалог глухого с немым, когда в игру вступила Австрия, желавшая обеспечить нейтралитет России накануне франко-австрийской войны, к которой готовилась Европа. Горчаков какое-то время колебался, но понимал, что если сделать ставку на другую страну, отказаться от поддержки Франции и Англии в жизненно важном для внешней политики России вопросе — пересмотре условий Парижского договора — «вечного кошмара», по словам Александра II — Россия окажется в роли проигравшей. Когда разразилась война, несмотря на всю свою сдержанность, Александр II и Горчаков оказали поддержку Франции, в первую очередь дипломатическую. Горчаков выступил с циркулярной нотой русским представителям в Пруссии и при других германских дворах, содержавшей предупреждение против поддержки последними Австрии. Демарш России, несомненно, способствовал тому, чтобы немецкие княжества воздержались от участия в конфликте, что поспособствовало победам Наполеона у Мадженты и Сольферино. Но, несмотря на это, Наполеон III, ведя переговоры в Виллафранке с императором Францем-Иосифом в июле 1859 г., совершенно забыл об интересах России.

После франко-австрийской войны Россию постигло еще одно разочарование. В 1860–1862 гг. положение христиан на Балканах заставило ее оказать им помощь, и Россия предложила Франции поучаствовать в давлении на Порту. Безразличное отношение Наполеона III к призывам Горчакова еще более ухудшило отношения двух стран. Пора выяснять отношения еще не пришла, но Александр II, по-прежнему относившийся к Пруссии лучше, чем к Франции, встречавшийся в Варшаве в 1860 г. с Францем-Иосифом и Вильгельмом I, и тем не менее еще не решившийся отказаться от политики сближения с Парижем, вполне мог задаться естественным вопросом: какие выгоды извлекла его страна из усилий, предпринимавшихся с 1857 г., и из реальной поддержки, оказанной Парижу в ходе франко-австрийской войны? Просьбы России о поддержке в пересмотре договора 1856 г. оставались гласом вопиющего в пустыне. Наполеон III по-прежнему склонялся на сторону Англии, великой державы, соперницы России, и продолжал отдавать приоритет на Балканах интересам Франции, что являлось для него достаточным основанием отказывать в поддержке России в этом регионе.

Единственное, что на время объединило обе страны на Балканах — разразившийся в Сербии в начале 60-х годов XIX в. кризис, когда князья Обреновичи решили, вернув трон, сделать это событие отправной точкой в создании «Великой Сербии», объединяющей все сербские земли. Реакция Турции на этот проект была жесткой и привела в 1862 г. к военному столкновению. В то время как в Лондоне и Вене склонялись к поддержке Порты, Горчакову удалось добиться того, что Франция выступила в защиту сербских интересов; результатом этого стала ликвидация двух турецких крепостей и упрочение статуса Сербии, хотя владычество Турции еще оставалось реальностью. Россия констатировала тогда, что соотношение сил на Балканах меняется. В Сербии зарождалось крупное славянское государство, которое послужит точкой опоры влияния России в регионе. К тому же активная поддержка Россией Черногории и Сербии в борьбе с Османской империи позволила ей вновь утвердиться на Балканах в роли защитника христиан. Такой была, вероятно, основная составляющая намечавшегося союза с Парижем. Наполеон видел его по-иному, но Россия, несмотря ни на что, обязана ему возвращением на международную арену, которое начало стирать из памяти катастрофу 1856 г.

Одновременно можно было предсказать конец сближения России и Франции. Слишком большое количество разочарований говорило Александру И, что Пруссия может стать более надежным союзником. Польское восстание 1863 г. явилось этому ошеломляющим доказательством, настолько расходились по этому вопросу позиции Франции и России.

Когда разразилось это восстание, страны, противостоявшие России во время Крымской войны, оказались на стороне поляков. Для Франции их защита означала служение делу демократии и обуславливалась солидарностью с польскими католиками. Англия приветствовала восстание, поскольку оно разрушало франко-русское согласие. Австрия, которая на своих землях, не колеблясь, всегда подавляла попытки поляков восстать, поддержала их, поскольку они ослабляли Российскую империю. Единственной страной-союзницей России оставалась Пруссия. Бисмарк с самого начала отнесся к восстанию негативно и направил в Петербург генерала фон Альфенслебена, который подписал с Горчаковым конвенцию о сотрудничестве России и Пруссии в восстановлении порядка в Польше. С точки зрения Пруссии польское восстание оказалось очень кстати, чтобы положить конец опасному сближению Парижа и Санкт-Петербурга, угрожавшему бисмарковскому проекту объединения. Бисмарку было нужно, чтобы Россия отнеслась к нему благосклонно, поскольку он знал, что Франция будет против. К тому же восстановление независимости Польши было неприемлемо для Пруссии, поскольку могло стать причиной союза этой соседней державы с Францией.

Русско-прусская конвенция положила конец долгим дебатам относительно внешней политики России, ведшимся с 1856 г. Хотя Горчакову и его союзнику великому князю Константину удавалось поначалу отстаивать свое видение — несмотря на вялую реакцию Наполеона III — Александр II в 1863 г. взял ситуацию в свои руки, вернувшись к прежнему решению договориться с Берлином. Его триумф был тем более легким, что Наполеон III намеревался восстановить Польшу образца 1815 г. и тем самым изменить карту Европы. Александр II отстаивал свою позицию, поскольку он не мог допустить, чтобы Франция диктовала ему, как вести себя в Польше. Горчаков, также столкнувшись с разногласиями и недоразумениями, которые сопровождали сближение с Парижем, был теперь готов прислушаться к Бисмарку, за которым имел возможность внимательно наблюдать пока тот был послом в России (1859–1862).

У России не было никакой необходимости в поддержке Пруссией подавления польского восстания, по крайней мере, военной. Но эта поддержка позволила ей не оставаться в изоляции на европейской политической арене в то время, когда ее противники называли политику репрессий «варварством». Тем не менее, следовало «отплатить» Пруссии за поддержку. Для Бисмарка это стало возможностью после победы России продвигать свой проект объединения. В 1864 г. Польшу усмирили, но войска Пруссии вошли на территорию Дании под предлогом защиты проживавшего там немецкого населения. Пруссия овладела герцогствами Шлезвиг и Гольштейн, а также портом Киль, на что никак не отреагировала Россия, хотя Дания была ей близка. Это был лишь первый шаг. Двумя годами позже, пришла пора Австрии расплачиваться за амбиции Пруссии. С поражением Австрии при Садове, закончившим быструю войну, позволившую Пруссии приступить к созданию могучего государства, объединявшего все земли к северу от Майна, в России констатировали, что европейское равновесие, которого желали победители Наполеона I исчезло.

Для России вновь встал вопрос о внешнеполитических ориентирах. Следует ли согласиться с ростом могущества Пруссии и продолжать следовать по пути налаживания дружеских отношений с этой страной, которая угрожала союзникам по Крымской войне? Так считал Александр II. Следует ли, напротив, притормозить Бисмарка и вернуться к сближению — каким бы разочаровывающим оно ни было — с Францией? Летом 1866 г. кронпринц в сопровождении генерала Мантейфеля достиг в Санкт-Петербурге формальной договоренности об объединении двух стран. Горчаков согласился не препятствовать созданию Северо-Германского союза во главе с Пруссией, в то время как участники с прусской стороны обязались поддержать пересмотр неблагоприятных для России статей Парижского договора, в первую очередь о нейтрализации Черного моря.

Спустя ровно десять лет после заключения ненавистного договора Россия нашла союзника, который открыто соглашался защищать ее интересы. Франко-русский альянс, по-прежнему находившийся на стадии проекта, на этот раз окончательно превратился в клочок бумаги. Молчание Наполеона III по столь чувствительному для России вопросу обеспечило победу прусского лагеря и позволяло Бисмарку двигаться, не будучи стесненным франко-русским соглашением, к заветному единству Германии. Александр II и Наполеон III недооценили, каждый по своим причинам, быстрое превращение Пруссии в империю.

Но уже в эту пору взоры тех, кто правил Россией, обратились к другим горизонтам, к Кавказу и Средней Азии: к регионам, позволявшим бросить вызов вечной сопернице — Англии.

 

Смирись, Кавказ!

Эта фраза была написана в 1821 г. А. С. Пушкиным, находившимся под впечатлением и от внешней неприступности Кавказа, и от яростного сопротивления русским войскам. После смерти поэта в 1837 г. его наказ далеко еще не сбылся: потребуется два десятилетия Николаю I, а затем его сыну, чтобы усмирить казавшиеся непобедимыми народы.

Кавказская война началась, когда Александр II еще не родился. Истоки ее восходят к эпохе Екатерины II. После покорения Крыма, отодвинув границы государства к Черному морю, великая императрица обратила взор на Кавказ. Положение там благоприятствовало реализации ее амбициозных проектов. Христианские государства — Картли, Кахетия и Имеретия — призвали ее на помощь в борьбе с двумя могущественными мусульманскими соседями, Персией и Турцией. В 1783 г. эти государства перешли под протекторат России. Защита кавказских христиан открывала заманчивые перспективы на севере, где жили чеченцы и дагестанцы, и на востоке, где карабахские земли населяли армяне, принявшие христианство в незапамятные времена.

Но Кавказ очень сложный регион, а Екатерина и ее советник Потемкин понимали это не до конца. Бесконечное множество народов и языков объединяли лишь ислам и отказ подчиняться России. В 1785 г. глава чеченских мюридов шейх Мансур призвал к восстанию против гяуров («неверных»), т. е. против русских. Мансур («Победитель» по-арабски) с покрытой тюрбаном головой, в зеленой накидке, вел на бой чеченцев своими молитвами, авторитетом, и репутацией непобедимого воина ислама. Встревоженные влиянием этих пылких речей, русские войска осадили селение шейха Мансура, ускорив готовившееся там восстание. К изумлению русских, шейху Мансуру удалось спастись и оставаться неуловимым до 1791 г., но, что еще более важно, разразившееся восстание стало прелюдией к великой войне мусульман Кавказа.

Шейху Мансуру удалось поднять и другие народы Кавказа: аварцев, кабардинцев, ногайцев, кумыков. Несмотря на храбрость их вождя, восставшим народам не удалось преодолеть клановые распри. Но их уже объединяло желание защитить ислам от насаждавшегося русскими христианства. Хотя первая «священная война» не смогла объединить народы этого края, она тем не менее оставила о себе воспоминания, которые способствовали укреплению их веры.

В 1795 г. появилась надежда, что Кавказ избежит владычества русских. Новый персидский шах вторгся в Грузию, сжег Тифлис и изгнал русских из региона. Этого Екатерина II, побеждавшая всегда и везде, вынести не могла. Ее новый и последний фаворит Платон Зубов атаковал персов, отвоевал Грузию и предложил двинуться оттуда к Индии. Смерть императрицы положила конец этому безрассудному предприятию. Но завоевания, сделанные в ходе последней кампании ее царствования — Баку и Дербент — позволили России выйти к Каспийскому морю, удобной базе для закрепления на Кавказе.

Павел сохранил убежденность нелюбимой им матери в том, что Кавказ необходим России, и просто присоединил в 1801 г. Грузию, попавшую под протекторат России двумя десятилетиями ранее. Сложная личность, Павел I был одновременно и жесток — данная аннексия это доказывает, — и желал поладить с мусульманскими народами Кавказа, считал, что их трудно будет интегрировать в империю без уступок их вере. Но он был убит. И Александр I избрал для Кавказа жестокую политику без каких-либо уступок. Для него, как и для его представителя в Грузии генерала Цицианова, Грузия была азиатской, а весь Кавказ — сборищем разбойников и грабителей. К тому же, бряцая оружием на Кавказе, Россия надеялась произвести впечатление на обе соседние мусульманские империи. С этой целью в Чечне построили крепость Грозная. Тем не менее именно здесь начнется «священная война» с Россией, война, которая на этот раз будет продолжаться около полувека. Война под знаменем ислама, которое уронил шейх Мансур.

Несмотря на восстание 1785 г., Россия не предвидела масштабы движения, которое охватило Кавказ. Чечня поздно приняла ислам, и никто не уделял внимание распространению суфизма в начале XIX в. До тех пор анимизм и различные духи-покровители сосуществовали с исламом, слабо укорененным усилиями турок и татар. И все противостояли христианству. Но суфизм, мистическое движение, распространявшееся братствами (тарикатами), возглавлявшимися духовными вождями, учение которых восходило ко временам пророка, завоевал Кавказ, тем самым определив специфику ислама в этом регионе. Самым авторитетным здесь братством было братство Накшбандийа, появившееся в Центральной Азии и проникшее на Кавказ в начале XIX в. стараниями турецкого шейха Халида. В 1820 г. на Кавказе стали распространяться слухи о том, что в отдаленных селениях суфийские богословы проповедуют «путь истины», мистическое течение ислама. Если первоначально это учение было мирным, открывавшим путь единению с Богом и предлагавшим верующему борьбу с собственными демонами, мюридизм быстро эволюционировал. Антирусская составляющая — ибо исламу на Кавказе угрожали русские гяуры — вышла на первый план, и братство Накшбандийа, занявшее ведущие позиции в Дагестане и Чечне, развернуло знамя газавата.

Характерной чертой этого братства было то, что роль политической власти там быстро выросла, созерцание сменилось социальной активностью, которую священная война должна была насытить содержанием. В 1827 г. проповедники призвали своих последователей начать газават против «неверных», русских завоевателей, и эта война затянулась на четверть века.

Появились несколько вождей, в том числе проповедник Кази-Мулла, который попробовал к 1830 г. стать полководцем, собрал 8000 мюридов и бросил их на штурм русских позиций. Его разгром и гибель в бою в 1832 г. стали на какое-то время облегчением для русских (в том числе для генерала Паскевича), которые с тревогой наблюдали за этими непрекращающимися волнениями. Это облегчение обусловлено тем, что они не знали — настоящая «священная война» с гибелью Кази-Муллы далеко не закончена и вот-вот вспыхнет под руководством авторитетного вождя, пока остававшегося в тени, Шамиля. Шамиль был третьим имамом — военным и политическим руководителем Кавказа. Высокообразованный духовный вождь, основатель теократического государства, блестящий стратег, отважный воин, он был глубоко религиозен и убежден, что призван действовать во имя духовной и светской миссии. Он был родом из Дагестана. Приняв эстафету у шейха Мансура, он считался чеченцами продолжателем его дела. Против этих непреклонных горцев, воинов веры, которую Россия не хотела признавать, единственной реакцией русских генералов Ермолова и Паскевича был настоящий террор. Еще до того, как символом священной войны стал Шамиль, она привела к гибели десятков тысяч человек с обеих сторон, уничтожению аулов, высылке населения, а также к голоду и эпидемиям, которые косили горцев и русские войска.

Шамиль знал, что для противостояния захватчику он должен объединить Кавказ под черным знаменем мюридов; для этого ему надо было собрать тейпы. Он проявлял по отношению к тем, кто отказывал ему в поддержке, невероятную жестокость, грабил и сжигал аулы, отрубал руки и головы. Насилие окупилось: он объединил вокруг себя чеченцев, дагестанцев, аварцев Восточного Кавказа, которых привел ему Хаджи-Мурат, прославленный Толстым, но ему не удалось надолго привлечь на свою сторону осетин, черкесов и, главное, кабардинцев, что стало для него основной проблемой.

Против Шамиля Россия с 1840 г. выставила 150 тыс. хорошо вооруженных солдат под руководством опытных военачальников. Шамиль отказывался от лобовых столкновений, вел партизанскую войну, сбивавшую с толку русских стратегов, и так не привыкших к горному рельефу, мало приспособленному для ведения классической войны. Поскольку усмирение было невозможно, на повестку дня встала война на уничтожение. В памяти народов Кавказа Шамиль всегда останется почитаемым героем, а войну с русскими никогда не забудут и не простят. Николай I, тридцать лет ждавший успеха русских, умер, так и не увидев его. Из кавказских тисков придется выбираться Александру II.

В 1856 г. окончание Крымской войны позволило императору бросить на Кавказ необходимые подкрепления. Шамиль был обескуражен вдвойне: и расширением военных действий, и попытками его старшего сына Джамалуддина убедить его сблизиться с Россией.

Судьба сына Шамиля — пример ряда оригинальных аспектов российской завоевательной политики, которая всегда пыталась использовать элиту завоеванных народов. Сколько членов именитых татарских, а позже кавказских семей попали таким образом ко двору и получили высокие должности, свидетельствуя своим примером о возможности интегрироваться в народ-победитель? 29 августа 1839 г., после битвы при Ахульго, одного из первых воинских подвигов имама Шамиля, русским войскам удалось захватить Джамалуддина. Его, отправленного сначала в Москву, а затем в Санкт-Петербург, принял как почетного гостя сам император. Учась в кадетском корпусе, он получил хорошее образование, в том числе даже мусульманское духовное воспитание. Он стал, таким образом, убежденным мусульманином, но и завсегдатаем придворных балов и светских салонов. Император подумывал даже женить его на девушке из высшего общества и произвел его в поручики.

Для Шамиля это были отвратительные новости: его сын — заложник империи, и на многие годы самой заветной его мечтой станет освобождение Джамулуддина. В 1854 г. ему представилась такая возможность, когда во главе отряда чеченцев он захватил членов двух княжеских семей Грузии. Они стали заложниками Шамиля, который надеялся обменять их на других заложников, в том числе на своего сына.

Переданный отцу Джамалуддин был растерян, наверное, не меньше, чем сам Шамиль, который столкнулся с отчужденностью сына, ностальгией по России, русской культуре, русским друзьям, с мольбами о том, чтобы начать мирные переговоры с Россией. Шамиль отказался, но «знал, что потерял сына второй раз», как напишет Александр Дюма. Не правда ли, Шамиль предвосхитил здесь собственный конец?

200 тыс. солдат отправили на Кавказ под командованием князя Барятинского, чтобы положить конец борьбе, в разных формах продолжавшейся здесь с начала века. Со стороны России это была тотальная война, направленная на то, чтобы победить Шамиля в военном отношении и изолировать в моральном. Равнинная Чечня стала объектом пристального внимания русской армии, которая налаживала здесь быт, торговлю, связи между родами. Напротив, горы, место боевых действий, держали в кольце блокады. Провизии там не хватало, и войска Шамиля охватывало отчаяние. Все более частым явлением становился переход на сторону неприятеля, и даже Хаджи-Мурат капитулировал. Шамиль терял своих союзников одного за другим. Только что умер его старший сын, и именно тогда, 27 июля 1859 г., он решил сдаться. Барятинский в торжественной обстановке принял его капитуляцию, а в Харькове имам впервые встретился с Александром II, который принял его с почестями и уверил в своей дружбе. Так же он отнесся и к его сыну, несчастному Джамалуддину. Возможно, поэтому Шамиль признал свое поражение, согласился жить в Калуге, куда до него ссылались другие побежденные: последний крымский хан и хан Младшего жуза. Империя хорошо относилась к своим новым подданным, и в 1870 г. Шамиль сумел совершить хадж в Мекку, а также побывать в Константинополе, Каире, и, наконец, в Медине, где он скончался и был похоронен по мусульманским традициям.

Военная эпопея Шамиля закончилась в 1858 г., но война на Кавказе еще нет. Проявив великодушие к имаму, Александр II хотел отнестись также к народам Кавказа, надеясь превратить мятежников в мирных подданных. Сколько уступок было сделано чеченцам, отождествлявшим себя со своим побежденным вождем! Им гарантировали, что они могут свободно исповедовать свою веру. Оставалось в силе мусульманское право, по которому судили местные суды. Чеченцев освободили от военной службы. Они сохраняли собственность на свою землю, хотя уже началась колонизация Кавказа казаками. На три года они были освобождены от податей. В конечном счете сохранялись все обычаи, за исключением кровной мести. Может, этих мер было и достаточно, чтобы замирить чеченцев, но они сопровождались политикой колонизации, которая для них была неприемлема.

Российские власти столкнулись с тем, что горные тейпы настроены более воинственно, чем равнинные. Шамиль был вождем равнинного братства Накшбандийа, и после капитуляции все его сторонники последовали его примеру. Но его авторитет распространялся лишь на небольшой участок гор, где бал правило другое братство — Кадирийа; тейпы, относившиеся к нему, отказались следовать примеру Шамиля и продолжили партизанские действия. Чтобы подавить это сопротивление, русские власти решили добиться оттока оттуда населения, поджигая селения, леса, тем самым делая регион непригодным для жизни. Горцев также оттесняли на равнины, где они сталкивались с колонистами-казаками, которых наделяли самыми плодородными землями.

В мае 1860 г. в Аргунском ущелье вспыхнуло восстание, ускоренное распоряжениями по перемещению населения. Последовала классическая череда мятежей и репрессий, и хотя более года спустя восстание подавили, мир оставался обманчивым. Новый духовный вождь объединил горцев: знамя ислама от имени тариката Кадирийа развернул Кунта-Хаджи. Братство организовывалось, множило сторонников, утверждалось во все новых селениях, создавало настоящую подпольную власть. Российские власти, которые в 1859 г. полагали, что дело сделано, встревожило это движение, привлекавшее все больше горцев, и они решили предупредить взрыв.

В январе 1864 г. наступила очередь Кунта-Хаджи подвергнуться аресту и отправиться в крепость в центре России. Этот арест не принес мир, а спровоцировал локальные стычки, которые из года в год становились все чаще. И все же, народы Кавказа ослабляли, а спорадическим вспышкам не давали перерасти в тотальную войну, с одной стороны, несогласие между собой, с другой — соблазн бежать в Османскую империю. Последний выход выбрали множество черкесов, чеченцев, абхазов и кабардинцев. Эти волны беженцев, сокращавшие население, сами по себе были источником горечи и слабости. Но беженцы в Османской империи создавали настоящие антирусские движения, с которыми еще предстоит столкнуться во время новой конфронтации России и Высокой Порты.

Пушкин мечтал о покорении Кавказа. Да, его разгромили и утвердились там в первые годы правления Александра II. Но он ни в коем случае не покорился. И война на измор стала тяжким бременем для российской казны, и так опустошенной Крымской войной. Монарху повезло в том, что в эти годы взоры его соотечественников и иностранных наблюдателей были устремлены на готовящиеся или уже начатые реформы. Кавказская война осталась в памяти эффектной капитуляцией Шамиля, а не отдельными малоизвестными мятежами, и прежде всего образом монарха, торжествовавшего победу над сильным противником, т. е. образом восстановленного могущества. И это могущество было тем более ощутимо, что Россия в то же самое время, несмотря на возобновлявшиеся на Кавказе боевые действия, за несколько лет создала новую империю на мусульманских землях, в степи и Туркестане.

 

«Большая игра» в Средней Азии

«Сосредоточение», столь милое сердцу Горчакова, по-разному понималось органами, занимавшимися внешней политикой. В Военном министерстве, Азиатском департаменте Министерства иностранных дел возможность экспансии в Средней Азии выходила на первый план. Интерес России к этому региону был далеко не нов. С XVI в., после свержения татаро-монгольского ига, встал среднеазиатский вопрос. Встал в первую очередь по торговым причинам, касавшимся людей и экономики. Работорговля и обмен пленными долгое время были нитью, связующей Россию и Среднюю Азию. На отдаленных рынках продавали множество пленников, в основном русских, а России самой не хватало рабочих рук. А то, что ее подданные-христиане предлагаются работорговцам из Средней Азии и даже Индии, побуждало ее искать решение проблемы, подобное договору, связавшему в 1842 г. Бухару и империю, обязывавшему эмират больше не захватывать русских подданных в ходе набегов на казахские и туркменские земли. Россия собиралась также обеспечить безопасность своей торговли, покупая в Средней Азии шелк, хлопок, бирюзу и поставляя их в Европу.

Еще две причины толкали Россию в Среднюю Азию: экспансия Англии, которая нацелилась на те же регионы и Война за независимость в Америке.

Экспорт хлопка из Америки прекратился. Россия могла бы найти замену при условии контроля над среднеазиатскими рынками. Необходимость в этом ощущалась довольно остро, т. к. ее собственное текстильное производство развивалось быстрыми темпами. Русские монархи, как уже отмечалось, обратили внимание на степь в XVI в., как только была взята Казань и замирено Поволжье. Екатерина II принялась закреплять позиции в этом регионе, привлекая русских и немецких колонистов и строя линии крепостей. К началу XIX в. уже были видны результаты ее политики. Благодаря этим действиям Россия оказалась в непосредственном соприкосновении со степью, населенной казахами, тюркоязычными кочевниками, занимавшими огромную территорию от Урала до побережья Каспийского моря с одной стороны, от Алтая до Тянь-Шаня и китайской границы с другой, и, наконец, с севера на юг от Сибири до среднеазиатских ханств. Соседство могущественной Российской империи вынуждало казахов, которым на востоке угрожали западные монголы, искать равновесие между своими беспокойными соседями, то заключая договоры с Россией в обмен на защиту, то преследуя русских купцов, военных и колонистов и даже поднимая мятежи. В 1837 г. казахский султан Кенисары Касым Ули поставил под угрозу военное присутствие России; потребовалось десять лет боев на то, чтобы восстановить в регионе хрупкий порядок.

В эти годы медленного продвижения по степи Россия действовала тремя способами: путем влияния на ханов различных казахских орд, поддерживая одних, ослабляя других, поощряя конфликты между ними с тем, чтобы затем выступить в роли арбитра; путем военного присутствия, опиравшегося на строительство крепостей под предлогом защиты русских колонистов; наконец, с начала XIX в. путем настоящего исхода русских крестьян, бежавших от крепостничества на считавшиеся плодородными степные земли. Это движение поощрялось центральной властью, наращивавшей военное присутствие в этом регионе, что только ширило поток мигрантов.

На восстание кочевников Россия, таким образом, отвечала ползучей колонизацией, наполовину спонтанной, наполовину поощряемой сверху, но в середине века стал вопрос более систематической колонизации. Было проведено несколько операций с целью запугать и изолировать казахов от поддерживавших их среднеазиатских эмиратов. В 1839 г. генерал Перовский попытался с этой целью овладеть Хивой. Поход провалился, но свидетельствовал, что такого рода проекты стоят на повестке дня.

К концу Крымской войны Россия уже утвердилась в казахских степях, и было совершенно ясно, что по мере продвижения вперед, она должна была столкнуться с Англией. Последняя, укрепившаяся в Индии, расширила присутствие в Афганистане и попыталась также прозондировать почву в среднеазиатских государствах, куда отправляла своих военных и гражданских представителей. Молодой русский дипломат, назначенный военным атташе в Лондоне в 1856 г. и четыре года спустя ставший директором Азиатского департамента МИД, Игнатьев, горячий сторонник экспансии, писал своему министру: «В случае разрыва с Англией только в Азии мы можем вступить в борьбу с нею с некоторой вероятностью успеха». Практически в то же время генерал Скобелев так развивал эту мысль: «Дайте мне сто тысяч верблюдов, и я завоюю Индию».

В то время как Горчаков упорно искал сближения с Францией, Англия, как мы видим, была в центре внимания многих сановников России. Горчаков не был сторонником экспансионистской политики, считая ее малосовместимой с «сосредоточением». Его поддерживал министр финансов Рейтерн, стремящийся уберечь российскую казну от новых трат. И тем не менее несколькими годами позже Горчаков оправдывал экспансию оборонительными аргументами: «Положение России в Средней Азии одинаково с положением всех образованных государств, которые приходят в соприкосновение с народами полудикими, бродячими, без твердой общественной организации […] Государство должно решиться на что-нибудь одно: или отказаться от этой непрерывной работы (экспансии. — Ред.) и обречь свои границы на постоянные неурядицы […] или же все более и более подвигаться вглубь диких стран […] Такова была участь всех государств, поставленных в те же условия. Соединенные Штаты в Америке, Франция в Африке, Голландия в своих колониях, Англия в Ост-Индии — все неизбежно увлекались на путь движения вперед, в котором менее честолюбия, чем крайней необходимости, и где величайшая трудность состоит в умении остановиться».

Александр II, которого тянули в разные стороны экспансионисты и сторонники осторожности, поддержанный военным министром Милютиным, попытался занять компромиссную позицию. Но обоим пришлось уступить тем, кто уверял, что Россия сможет, ничем не рискуя и без особых издержек, нарастить свою мощь в этой части света. Необходимость сохранить завоеванные в степи позиции утвердилась в сознании монарха, по-прежнему стремящегося добавить глянца потускневшему могуществу России.

На местах военным была предоставлена полная свобода действий. Еще когда Россия боролась с кавказскими горцами и вела Крымскую войну, генерал Перовский проверял ханства на прочность. В июле 1853 г. он овладел одной кокандской крепостью, окрестил ее Форт-Перовск и сделал опорным пунктом для последующих наступлений. С этого момента граница России отодвинулась от Оренбурга до Туркестана. Затем он закрепился на южном берегу озера Балхаш и основал в 1854 г. город Верный, который позже будет переименован в Алма-Ату. Это продвижение осуществлялось без санкции монарха, но окрыленный успехами, генерал Перовский настаивал в письмах министру с 1854 г. на необходимости идти дальше, ссылаясь на то, что «агенты турецкого правительства» пытаются убедить бухарского эмира, пользуясь Крымской войной, напасть на русских, на то, что схожие события происходят в Коканде и Хиве, на то, что турок «подстрекают» англичане.

Александр II не согласился продолжать боевые действия, а решил сначала провести переговоры со среднеазиатскими суверенами, чтобы нейтрализовать английских агентов. Это было поручено флигель-адъютанту Игнатьеву, но тот констатировал, что «со времен Бориса Годунова» все миссии подобного рода заканчивались одинаково — получением от эмира заверений в дружбе и формальным отказом выполнять малейшие требования царя.

Еще несколько лет осторожность оставалась основной доктриной официальной политики, но в 1863 г. радикально изменилась, и причина тому — польское восстание. Польшу поддерживала Франция, а главное — Англия. Так зачем же колебаться и не бросить ей вызов там, где она более всего уязвима, в Средней Азии? В ноябре 1864 г. Александр II решительно высказался в пользу проекта, подготовленного совместно военным министром и министром иностранных дел: завоевать Среднюю Азию, первыми атаковав самого упрямого соперника — Кокандское ханство.

Генералу М. Г. Черняеву, когда он овладел городами Туркестан и Чимкент, оставалось взять самый крупный город Средней Азии — Ташкент с населением 100 тыс. жителей, и выйти в Ферганскую долину и Ташкентский оазис, где проживали три миллиона узбеков, казахов и киргизов. Позиция Черняева подкреплялась тем, что его только что назначили военным губернатором всех завоеванных территорий от Аральского моря и озера Иссык-Куль до Оренбурга. Почувствовав силу, он начал штурм Ташкента, не дожидаясь, пока решение об этом примут наверху. Около двух тысяч двухсот пушек были со стороны России направлены на тридцать тысяч плохо вооруженных защитников Ташкента, которых к тому же застала врасплох скорость маневра русских. Через несколько дней бой был выигран, и в июне 1865 г. русский флаг взвился над Ташкентом. Бухарский эмир заволновался, по собственной инициативе сместил кокандского хана, бежавшего из Ташкента во время осады, и сменил его одним из своих ставленников. Он также увеличил количество военных набегов на русские позиции. Тщетно!

Русская пресса запестрела требованиями утверждения на занятых землях купцов и предпринимателей в интересах торговли, т. е. аннексии завоеванных территорий. Эти призывы были услышаны. Данные территории образовали Туркестанское генерал-губернаторство, подчиненное генерал-адъютанту Константину Кауфману, наделенному неограниченными полномочиями.

Для бухарского эмира это была настоящая провокация; через духовенство он призвал народы всей Средней Азии на «священную войну» с неверными. Он двинул свои войска против захватчика и дал Кауфману возможность одержать блестящую победу у Самарканда, которая приумножила владения России. Разбитые наголову войска эмира бежали, и ему пришлось капитулировать.

30 июня 1868 г. отчаявшийся бухарский эмир подписал мирный договор. В столице эмирата его оппоненты воспользовались самаркандским поражением как предлогом для попытки его устранения. По условиям договора Бухара переходила в вассальную зависимость от России.

Разумеется, «большая игра» России еще не закончилась. Россия подчинила себе Коканд, нейтрализовала Бухару, но горные племена этого эмирата еще не были побеждены, и Хива еще сохраняла поле для маневра. Впрочем, эти оговорки не могут омрачить блестящих итогов. Под полным контролем России находились долины двух рек, питавших всю Среднюю Азию — Сырдарьи и Амударьи. Туркестанское генерал-губернаторство было вверено одному из лучших русских администраторов и подчинялось Военному министерству, так же как и казахская степь. Эти завоевания, которые на время прекратились, так как необходимо было организовать новые территории и устроить на них поселенцев, стекавшихся туда волнами, обошлись России малой кровью, несмотря на трудности продвижения по пустыне, жару и болезни. «Белому царю», как его называли новые подданные, повезло — на его пути были рассеянные, плохо вооруженные и плохо обученные противники. Потребовалось всего несколько лет, чтобы «прогулка» по Средней Азии значительно раздвинула границы империи и чтобы соперница Англия обеспокоилась этим продвижением России, ставившим под угрозу ее позиции в Афганистане. Да, туркменские племена в этом регионе еще оставались барьером на пути продвижения России. Но на долго ли?

Александр II ответил на этот вопрос несколькими годами позже. В середине 60-х годов XIX в. ему необходимо было заняться организацией самых дальних рубежей, и Средняя Азия не являлась единственной сферой его интересов.

 

Границы экспансии

Определение курса внешней политики, начатое Горчаковым, подразумевало, что Россия должна разобраться в своих потенциальных друзьях и противниках, в государствах, которые надо завоевывать или склонять к миру. В Азии и на Тихоокеанском побережье определение этого курса обуславливало внешне противоречивые решения. Первое судьбоносное решение: Россия оставляет свои отдаленные американские владения, наследие политики, которой следовали с XVIII в.

Сибирь, завоеванная за век до того, открыла дорогу экспансии России на Дальний Восток и на Аляску. На Дальнем Востоке, где она постоянно конкурировала с Китаем, после ряда столкновений ей пришлось, вслед за подписанием Нерчинского договора, более чем на век оставить попытки проникновения на юг. Она направила усилия на Аляску, место обитания морского бобра, мех которого ценился по всей Европе и который был предметом вожделения русских купцов. Российско-американская компания, основанная в 1797 г., получила монопольные права на торговлю пушниной; но русские купцы и колонисты столкнулись с враждебностью аборигенов, особенно алеутов, которым угрожало присутствие России, принесшей с собой водку, табак и болезни. Эти конфликты и материальные трудности побудили колонистов двигаться дальше на юг и закладывать с целью защиты сограждан крепости, главная из которых Форт-Росс, вблизи современного Сан-Франциско. Калифорния, таким образом, становилась землей с русским населением! Но и здесь Россия столкнулась с соперником, Испанской империей, которая остановила ее продвижение.

Соединенные Штаты, напротив, поначалу благосклонно относились к продвижению русских по Калифорнии до тех пор пока оно угрожало интересам Англии. Но эти отдаленные владения ни в коей мере не соответствовали представлению российских властей об интересах империи. Все — начиная с Александра I, который не захотел в 1812 г. взять Гавайские острова под свой протекторат — рассматривали империю как единое пространство. В 1842 г. Россия уступила Форт-Росс и задалась вопросом о целесообразности присутствия на Аляске. В 1855 г. граф Николай Муравьев, генерал-губернатор Восточной Сибири, пытался убедить Александра II, что Аляска бесполезна для России и что, уступая эту землю Соединенным Штатам, она получит свободу действий на Дальнем Востоке. Вняв этим доводам Александр II повелел в 1858 г. своему представителю в Вашингтоне проинформировать американское правительство, что у того есть возможность приобрести Аляску. У проекта были свои преимущества: от этого выигрывала казна, опустошенная Крымской войной, улучшались отношения с Соединенными Штатами, что наносило удар по Англии.

В Соединенных Штатах идею приобретения Аляски встретили далеко не однозначно. Эту «ледяную землю», богатства недр которой были еще неизвестны, эту «Русскую Америку» тем не менее купили после долгих дебатов за семь миллионов долларов, чуть меньше того, на что рассчитывала Россия, но больше того, что ей предложили поначалу. Несмотря на это, общественное мнение России критиковало этот отказ от территории, тем более что он последовал за другим, от которого выиграла Япония.

Действительно, в 1855 г. адмирал Путятин подписал с Японией договор, по условиям которого ей передавались три Курильских острова. Чтобы понять, что представляли собой эти острова для России, необходимо рассматривать отношения с Японией в рамках глобального понимания ее международных интересов. Долгое время русские монархи хотели открыть для своих судов японские порты. В XIX в. интерес России к Японскому архипелагу рос по мере того, как все европейские великие державы и Соединенные Штаты укрепляли там свои экономические и политические позиции. Россию это тем более беспокоило, что Япония находилась в непосредственной близости от ее дальневосточных земель. К тому же четких границ между японскими и русскими базами на островах не было и рыболовство на Сахалине также служило предметом конфликтов сторон.

Во главе «делегации» на трех кораблях в составе 463 человек — Николай I надеялся произвести этим впечатление на партнеров по переговорам — адмирал Путятин отправился в Японию, чтобы договориться по вопросам, представлявшим интерес для России. Соединенные Штаты в том же году добились права захода в некоторые японские порты, что облегчало его план. Путятин воспользовался прецедентом, и в итоге — после того, как японцы долгое время томили его ожиданиями, внушали ложные надежды, чередовали обещания и отказы — добился своего. Договор был подписан 26 января 1855 г.: Япония соглашалась открыть порты Хакодате, Нагасаки и Симода для русских судов; туда были назначены русские консулы. Россия в обмен на это зафиксировала русско-японскую границу между островами Итуруп и Уруп, т. е. оставила Японии три Курильских острова и признала неразделенность острова Сахалин.

Проблема Сахалина впоследствии два десятилетия будет сказываться на русско-японских отношениях, которые, как считали в России, были нормализованы вследствие территориальных уступок. Еще более серьезной проблемой, чем скрытый конфликт с Японией, было то, что английские и американские представители в этой стране принялись постоянно создавать России трудности. В начале правления Александра II восточная политика сопровождалась соперничеством трех стран — России, Англии, США, преследовавших цель добиться привилегированного положения и в портах, и в торговле с Японией. После того как Россия овладела Приамурьем и Приморьем, Сахалин стал ее главной стратегической ставкой. Особый комитет под председательством великого князя Константина, настоящего творца японской политики, разрабатывал проекты, направленные на решение судьбы Сахалина, особенно его южной части, на которую претендовали японцы, и где происходили военные стычки, в то время как в Петербурге шли бесконечные переговоры. Русские и японцы соревновались, кто быстрее заселит юг острова колонистами и создаст военные базы, что в 1866 г. привело к вооруженным столкновениям выходцев из обеих стран.

Общественное мнение России осуждало осторожность правительства, неспособного добиться того, чтобы официально были признаны ее права на Южный Сахалин, так же как и отказ от Курильских островов. Следует ли эти территориальные уступки объяснять определенными затруднениями, испытываемыми Россией при одновременной экспансии в Средней Азии и необходимостью сохранения территорий отдаленных, а главное, в обоих случаях — Аляска и Курилы — не вписывающихся в доктрину, подразумевающую единство пространства? Или же стоит думать, что Александр II, сосредоточившись на реформах, не в полной мере оценил последствия территориальных уступок, исключительно редко встречавшихся в истории России, тем более что о них договорились в мирное время, в отсутствие какого-либо давления извне? Вероятнее всего, эти уступки — следствие разногласий в аппарате и борьбы благоразумия и даже сложных расчетов Александра II и Горчакова и экспансионистских настроений части чиновников высшего звена.

Отношения с Китаем, определявшиеся экспансионистским настроением русских военных, были совершенно иными. Достаточно могущественный в XVII в., чтобы навязать свои взгляды, Китай должен был в 1860 г. уступить амбициям России. Тогда страна была предметом вожделений Англии и Франции. Торговля опиумом, которой занимались прежде всего англичане, спровоцировала ответную реакцию Китая и вызвала две «опиумные» войны 1841–1842 и 1856–1860 гг. Русскому правительству эти конфликты, в которых участвовали Англия и Франция, и угроза, которую они представляли для безопасности ее границ, внушали беспокойство. Едва взойдя на престол, Александр II поручил Муравьеву провести с Китаем переговоры, что он и сделал, одновременно развернув войска на левом берегу Амура, к неудовольствию китайских властей. Пользуясь трудностями Китая, занятого войной с Англией и Францией, Россия могла позиционировать себя как великая держава особого типа: как держава, имевшая прямое отношение к данному региону в отличие от двух других, не участвующая в войне, способная тем самым выступить в роли посредника между всеми сторонами и защищать интересы Китая. Это объясняет, почему участники переговоров со стороны России Муравьев, Игнатьев и Путятин смогли вырвать у Китая, сопротивлявшегося, но находившегося в сложной ситуации, значительные территориальные уступки.

16 мая 1858 г. Муравьев подписал Айгуньский договор, провозглашавший левобережье Амура — к тому же уже занятое войсками России — ее владением, в то время как правый берег реки оставался за Китаем. Договор предусматривал, — а эта статья имела огромное значение для интересов России, — что только китайские и русские суда могут плавать по рекам Амур, Уссури и Сунгари. Наконец, земли к востоку от Уссури оставались в общем владении обоих государств впредь до определения границ.

4 октября 1860 г. наступила очередь совсем еще молодого генерал-майора Игнатьева подписывать в Пекине договор, дополнявший Айгуньский. Он касался прежде всего территорий, остававшихся в общем владении с 1858 г.: правый берег Уссури признавался принадлежащим России, а левый — Китаю. Появился Уссурийский край, граничащий с Кореей, будущей сферой интересов России. Но уже в 1860 г., присоединив Приамурье и Уссурийский край, Россия усилила свои позиции на Тихоокеанском побережье и могла начать их заселять. Этим в основном занимались казаки. Около ста станиц с населением 10 тыс. человек появилось на берегах Амура, а основанный тогда же город Благовещенск стал центром этой колонизации.

* * *

Чем же определяются некоторые противоречия в решениях Александра II по международным вопросам? В первые годы его правления для того, чтобы восстановить могущество, утраченное Россией в 1856 г., все средства были хороши. Он поддерживал предложения Горчакова и разыгрывал французскую карту, чтобы вернуться на европейскую арену, отказавшись от традиционных альянсов. Победы Наполеона III в Крыму, его внезапное появление в роли дирижера европейского концерта и относительно примирительная позиция Валевского на Парижском конгрессе способствовали этому временному повороту. Сближение с Парижем позже было отвергнуто не в результате непоследовательности политики, а потому что с французской стороны возникли два препятствия: проволочки Наполеона III, для которого это сближение было лишь средством нейтрализовать Россию в пользу собственных экспансионистских планов, а уж никак не целью; традиционно теплое отношение Франции к Польше, проявившееся во время восстания 1863 г. Эти два фактора объясняют, почему после «французского момента» внешней политики Александра II русский монарх обратился к давним друзьям, которым всегда отдавалось предпочтение Паниным, а затем Нессельроде.

В европейской политике Александр II, таким образом, не принимал противоречивых решений, а был образцом постоянства, всегда пытаясь создать оптимальную внешнюю среду для проведения своих реформ. Годы пересмотра европейской политики были для России особенно сложными, поскольку мир, заключенный по итогам Крымской войны, не привел к завершению конфликтов, в которых участвовала Россия. Так, Кавказская война продолжалась почти до конца 50-х годов XIX в., а капитуляции Шамиля, как бы важна она ни была, было недостаточно, чтобы усмирить беспокойный регион.

Наиболее успешно внешняя политика нового монарха складывалась в Средней Азии. В начале продвижения по этому региону Александру II пришлось сделать сложный выбор. Он был занят осторожным поиском новых союзов в Европе, необходимых для возрождения страны. Благоразумие, желание превратить Россию в мирную и стабильную страну, стереть постыдные воспоминания о «жандарме Европы» и обеспечить утверждение доктрины Горчакова, знаменитого «сосредоточения», ни в коей мере не сочетались с политикой экспансии, пусть даже в регионах, удаленных от Европы. Александр II выжидал, предоставив армию, которая на границах степи обеспечивала безопасность самой себе, и дал зеленый свет завоеванию, только убедившись в тщетности своих попыток обольстить Европу.

А разве поддержка, оказанная полякам Францией и Англией, не оправдывала этот поворот? С начала 60-х годов XIX в. экспансия в Средней Азии была реваншем России за унижение в Крыму, за бесконечную Кавказскую войну, за франко-польский сговор, к тому же Александр II нашел еще одно оправдание в своих великих реформах: Средняя Азия предлагала освобожденным, но неспособным выкупить свои земли крестьянам, широчайшие возможности в полной мере наслаждаться дарованной им свободой. Колонизация открывала для реформы неожиданные, но удачно дополнявшие ее перспективы.

Как сочетается эта четкая и умело проводимая политика возрождения, в которой путеводной нитью всегда были национальные интересы России, с отказом от «Русской Америки» и Курил, отказом, тем более чувствительным, что с XVI в. тема «собирания земель» после свержения монголо-татарского ига всегда была центральной в определении внешней политики России. Возрождавшаяся Россия включала в свой состав Украину, Прибалтику, часть Польши; она расширилась до Тихого океана, ее первопроходцы пересекли Берингов пролив. Никаких отказов, только вперед!

Здесь выбор Александра II вписывается в общее видение интересов России. Немного поколебавшись, Соединенные Штаты выразили желание приобрести российские территории. Польское восстание продемонстрировало, что Соединенные Штаты могут быть полезными для России в отличие от Франции и Англии. Россия и Соединенные Штаты не соперничали ни в чем, за исключением присутствия первой на американской земле. С 1863 г. Горчаков утверждал, что это присутствие слишком дорого обходится стране. Американо-английское соперничество также являлось сильным аргументом в пользу укрепления дружбы России и США. Это было продемонстрировано в июле 1866 г., когда группа американских туристов, в том числе тогда еще малоизвестный Марк Твен, посетив Крым, была, к своему удивлению, радушно принята императором в Ливадии. Дружба с Америкой, уверенность в том, что с учетом глобального видения равновесия в тихоокеанском регионе экспансия России в Приамурье и Приморье имела гораздо большее значение, чем в Америке, — все способствовало улучшению взаимоотношений.

Если говорить о Курилах и Сахалине, то у России была еще одна причина отказа от них, которая также вписывается в общую долгосрочную концепцию внешней политики: это сложная внутренняя ситуация в Японии и опасения, что в нее вмешаются великие державы, которые укрепятся на Дальнем Востоке. Это заставило Александра II удовлетворить требования Японии и установить с ней отношения нейтралитета, отказавшись даже от назначения посла в Эдо. Позиции, завоеванные в ущерб Китаю, и необходимость обеспечить безопасность русского флота на Тихом океане также склоняли чашу весов в пользу уступки островов. И здесь вновь желание защитить завоеванные позиции, считавшиеся отправным пунктом для новых действий, заставило Александра II пойти на неожиданные территориальные уступки.

В конечном счете никакой непоследовательности, а во всех отношениях поиск наилучших решений для того, чтобы вернуть России статус великой державы после 1856 г. и подготовить выход на новые передовые рубежи.

 

К 1865 г. Александр 11 правил уже десять лет. По итогам этого периода у него были все основания для гордости. Страна, которую он возглавил после своей коронации, пережила унижение вследствие поражения, крушения иллюзий, питаемых с 1815 г. Кроме того, она болезненно переносила свое отставание от европейских держав. И именно в этой стране, где никто до него не осмеливался перевернуть основы социального порядка, зная, что будет подвергнут за это осуждению, этот правитель, гораздо менее волевой и решительный, чем его великие предшественники, отважился, вопреки чаяниям земельной аристократии, всегда составлявшей опору трона, провести грандиозную реформу, которую крестьяне ждали уже более столетия — с тех самых пор, как Петр III даровал свободу дворянам. В то же самое время было положено начало другим реформам, и Россия после 1865 г. более ничем не походила на ту Россию, которую мир знал десятью годами ранее. Нагоняя унизительное для нее отставание, она также восстановила свои позиции в Европе, несмотря на то, что призрак разгромленной Польши являлся наглядным подтверждением того, что свобода еще не стала в полной мере достоянием Российской империи. Однако сложно не заметить, что ни одна сторона русской жизни не осталась обойдена реформаторскими устремлениями Александра II.

Серьезные реформы тем не менее таили в себе очевидную слабость: политическая система, самодержавие, остались нетронутыми, и изменения, привнесенные в социальный порядок, в ход интеллектуальной жизни и административное устройство, делали еще более очевидной дистанцию между отсталым политическим порядком и стремительно трансформировавшимся обществом. Леруа-Болье, пристально следивший за происходившими в России переменами, отмечал в 1881 г., что Александру II удалось, приложив громадные усилия, превратить новую Россию — так как она была вне всякого сомнения новой — в нестройное сооружение, в котором «сторонники и противники нововведений чувствовали себя одинаково неловко».

Все реформаторы сталкивались с одной и той же проблемой: следование по пути реформ ввиду трудностей и колоссальных по своему размаху оппозиционных настроений либо тормозилось, либо вовсе поворачивало вспять. В 1990 г. в СССР, находившемся в столь же неспокойном состоянии, что и Россия в 1865 г., Михаил Горбачев оказался в аналогичной ситуации. Однако непредвиденные обстоятельства в еще большей степени, чем неоспоримые аргументы в пользу преобразований, подвигли Александра II двигаться по разумному пути, вместо того чтобы сразу свернуть реформы.

 

Семейная трагедия

12 апреля 1865 г. наследник трона, великий князь Николай, которого в семье звали Никс, умер в Ницце на руках у спешно вызванных родителей и своей невесты, принцессы Дагмар из Дании. Наследник был красивым и достойным молодым человеком, двадцати двух лет от роду, которого правящий монарх готовил к наследованию престола так же обстоятельно, как некогда готовил его отец. Воспитание цесаревича было поручено Константину Дмитриевичу Кавелину — историку, профессору Санкт-Петербургского университета, одному из наиболее выдающихся представителей либеральной части общества, принимавшему участие в разработке великих реформ. Пользовавшийся большой популярностью, наследник слыл в народе «надеждой России». Его смерть явилась для родителей, конечно, более тяжким ударом, чем последствия той легкомысленности, которая привела к несчастному случаю двумя годами ранее.

Вероятно, недолжным образом залеченное падение с лошади лишило тогда наследника, блестящего танцора и искусного наездника, свободы движения. Он пытался не замечать возникшие трудности, но его состояние непрестанно ухудшалось. Николай был отправлен в Ниццу в надежде на то, что благоприятный климат Лазурного берега поправит его здоровье. Ему поставили диагноз туберкулез, — развившийся вследствие падения с лошади или инфекции, никто не знал, — усугубившийся в последние недели инфекционным заболеванием мозга. Дневник великого князя Константина позволяет проследить развитие болезни и нараставшее отчаяние Александра II. Тело наследника было доставлено в Петербург, и после погребения Александр, младший брат Николая, был провозглашен наследником.

К печали от утраты любимого сына — он был любимым ребенком императора и императрицы — добавились династические проблемы. Младший сын, Александр, был большим увальнем, полностью лишенным шарма, характерного для его покойного брата, не отличался большим умом, его воспитанию до тех пор не уделялось должного внимания. Все силы в этом направлении были отданы Николаю, и Александр II не мог и вообразить, что роль наследника достанется его младшему брату. Прежде чем принять такое решение, он некоторое время колебался и чуть было не уступил настоятельным увещеваниям своей тети, великой герцогини Елены Павловны, которая хотела, чтобы наследником вместо Александра, так мало подходившего на эту роль, был провозглашен третий сын — Владимир. Однако тот по ряду причин отказался. Хотя он и казался умнее своего старшего брата, разница эта была не столь очевидна, к тому же и человеческие качества Владимира не располагали в пользу такого решения. Еще более важным было то, что Александр II воспитывался своим отцом, живо помнившим потрясения прошлого, — когда монархи утрачивали престол как по чужой, так и по собственной воле, например, в случае с его старшим братом Константином, — и поэтому был уверен, что будущее династии зависело прежде всего от соблюдения принципа легитимного наследования. Наконец, император был слишком подавлен смертью своего старшего сына, чтобы подробно останавливаться на этой проблеме. Он ограничился тем, что окружил Александра мудрыми советниками, чтобы они постарались исправить его слабые стороны и недостаток образования, которое не вполне соответствовало его новому положению. Будущий император Александр III был, кроме того, мало восприимчив к либеральным идеям, считая самодержавие наиболее органичной для России формой правления, а его малый интерес к различным течениям общественной мысли, институтам и истории не позволил наставникам восполнить пробелы в его образовании, тем более открыть его духу перемен, витавшему в России того времени.

Кроме того, новый наследник весьма рано поставил на повестку дня неожиданный для своих родителей вопрос. С самого рождения Николая Александр, завороженный различными дарованиями своего брата, следовал за ним повсюду и принимал его вкусы и привычки за свои собственные. Возможно, именно это чувство обожания объясняет тот факт, что он влюбился в невесту своего брата после смерти последнего, а может быть, еще раньше, когда перспективы ее замужества стали не столь очевидны. В некотором роде Александр выступил в качестве замены рано почившего жениха и решил, что Дагмара будет царствовать рядом с ним вместо Николая. Со своей стороны, Дагмара приняла эту замену без колебаний; возможно, ей помогла настойчивость отца, короля Кристиана IX, стремившегося породниться со всеми царствующими фамилиями Европы. В этом смысле неудивительно, что он получил прозвище «тесть Европы». Неужели же смерть Николая должна была лишить его возможности войти в союз с высокочтимой семьей Романовых? В свою очередь Александр заявил о своих намерениях отцу, умоляя его благословить скорейшее заключение брака. Огорченный подобным проявлением непочтительности к памяти почившего наследника, Александр II настоял на необходимости повременить, как того требовали правила приличия. Бракосочетание было перенесено на следующую осень. Датская принцесса перешла в православие и под новым именем Марии Федоровны стала супругой нового наследника.

Эта хрупкая девушка, очаровательная, живая, веселая, открытая, завоевала расположение двора. Ее общительный характер, ее веселость компенсировали тяжеловесность и недостаток общительности Александра III. Тем не менее их безмятежное счастье длилось до смерти того, кому с 1881 г. суждено было стать императором Александром III. Чтобы оправдать бракосочетание, по-прежнему представлявшееся окружающим странным, царская фамилия распустила слух о том, что именно Николай, лежа на смертном одре, соединил руки младшего брата и своей невесты, которую он оставлял здесь на земле, и тем самым выразил пожелание, чтобы этот союз был заключен. Правда это или нет, но легенда прижилась. Лишь неутешная императрица продолжала холодно относиться к своей невестке, которая вскоре смогла завоевать любовь всего императорского двора.

Таким образом, помимо смены наследников постепенно происходила смена правящих монархов, несмотря на то, что императрица Мария Александровна на тот момент была в здравии. Однако она никак не могла справиться с отчаянием, вызванным смертью ее любимого ребенка. Здоровье ее стремительно ухудшалось. Она была истощена после рождения нескольких детей. У нее также начали проявляться признаки болезни века — туберкулеза. Начало болезни совпало с концом счастливой личной жизни императрицы. Конечно, император на протяжении многих лет выказывал признаки непостоянства, однако до начала 1860-х гг. это проявлялось эпизодически, в виде знаков внимания, оказываемых некой благовоспитанной девушке, без каких бы то ни было последствий — по крайней мере, так говорили в обществе.

В 1861 г. брат императора, великий князь Константин, отмечает в дневнике, что можно наблюдать, как Александр II прогуливается в парке своей императорской резиденции в сопровождении княжны Александры Долгорукой. Император позволил себе в качестве оправдания сослаться на интерес, проявляемый девушкой к аграрной реформе, и моральную поддержку, которую она ему оказывала в этом вопросе на фоне более сдержанной реакции придворных. Если только подобная идиллия и существовала, она длилась до 1865 г. Слухи распространялись в окружении императрицы, что очевидным образом ее задевало и вкупе с ухудшающимся состоянием здоровья в скором времени заставили покинуть монарха и отправиться на лечение на Лазурный берег или водные курорты Германии, время от времени возвращаясь в Россию, суровый климат которой подтачивал ее здоровье, и находя утешение в религии и активной благотворительности.

Еще до смерти наследника, в отношениях императорской четы не все было благополучно; но это трагическое событие, вместе с прибытием принцессы Дагмары ко двору, способствовало тому, что императрица окончательно отстранилась от супруга и светской жизни. Салон Марии Александровны, собиравший за несколько лет до этого толпы придворных, где до поздней ночи продолжались карточные игры, оживленные разговоры и концерты, постепенно приходил в запустение. Несомненно, императрица, женщина со вкусом, по-прежнему собирала вокруг себя представителей ближнего круга, таких как поэт П. А. Вяземский, но темы для разговоров отныне выбирались серьезные. Жадная до развлечений молодежь группировалась вокруг «малого двора» великой княгини Марии Федоровны и радость окончательно покинула сердце императрицы.

Будучи зрелым 45-летним мужчиной, император сохранял образ внимательного мужа. Но за этим фасадом происходили глубокие перемены, причиной которых, вероятно, во многом стала смерть сына. В Смольном институте, где воспитывались девушки из знатных фамилий, случай однажды свел его с совсем молоденькой девушкой, едва достигшей совершеннолетия, Екатериной Долгорукой. По странной случайности она носила ту же фамилию, что и девушка, некогда бывшая императорской фавориткой. К тому же она принадлежала к тому самому роду, что и князья Долгоруковы, только к другому его, более древнему, ответвлению. Она носила то же имя, что и другая Екатерина Долгорукая, которая в XVIII в. была невестой юного царя Петра II, умершего в 16-летнем возрасте накануне свадьбы. Не было ли это предупредительным знаком? На этот раз обеспокоенность императрицы была не напрасной. Со времен той самой свадьбы, которая не состоялась в XVIII в., Долгоруковы имели репутацию амбициозных людей, мечтавших воспользоваться упущенной тогда возможностью. Ветвь фамилии, к которой принадлежала Екатерина, не слишком в этом преуспела, что являлось для императрицы дополнительной причиной для опасений. Придворные с сочувствием сообщали ей о встречах между стареющим монархом, замкнутым в себе и имевшим очевидные признаки нездоровья, и совсем юной девушкой. Их прогулки в парках столицы и Царском Селе учащались, а вместе с ними росло любопытство и множились сплетни. Император менялся на глазах. Из человека, пребывавшего с апреля 1865 г. в подавленном состоянии, обидчивого, апатичного, проявлявшего мало интереса к государственным делам и ведущего невеселые разговоры о людской неблагодарности и тех сложностях, на которые наталкивались его преобразования, он за несколько месяцев превратился, если и не в энергичного молодого человека, то по крайней мере, в моложавого на вид собеседника, улыбающегося, вернувшегося к активному образу жизни, всегда готовому покинуть двор и отправиться с таинственными визитами.

Никто не мог предположить, какой оборот примет эта идиллическая история, в течение многих месяцев носившая вполне невинный характер, — по крайней мере, так думали члены императорской фамилии, — если бы судьба не сделала очередной вираж, на котором было совершено покушение на царя.

 

Каракозов, неудавшийся убийца

4 апреля 1866 г. Александр II мирно прогуливался со своими племянниками в Летнем саду, заложенном Петром Великим, где он впоследствии возвел дворец, ставший его последней резиденцией. В этот сад часто наведывался один из современников Петра Великого, Андрей Матвеев, бывший представителем русского царя в Париже и оставивший следующее описание:

«Во все дни, даже когда выдавалась холодная и дождливая погода, особенно летом, с семи часов после обеда и до десяти вечера, а то и до полуночи все князья и княгини, герцоги и герцогини, послы и прочие министры, благородная публика всех чинов и званий, а также торговцы собирались вместе и прогуливались большими компаниями».

Прогулка была самой обыкновенной и, казалось, не предвещала беды. Александр II был частым гостем в Летнем саду. Но 4 апреля оказалось непохожим ни на один другой день. После окончания прогулки, около четырех часов пополудни, царь направился в сторону набережной Невы, где по обыкновению многочисленная праздная публика ожидала его выхода, в то время как несколько жандармов наблюдали за происходящим с некоторого расстояния. В тот самый момент, когда Александр собирался сесть в ожидавший его экипаж, из толпы выскочил молодой человек, раздался выстрел и стрелок стремглав бросился прочь, стараясь смешаться с прохожими. Однако ничего до этого не видевшие жандармы, очнувшись, бросились вдогонку и смогли повалить его на землю. Орудие преступления, пистолет, все еще был у него в руках.

Нападавший промахнулся, император остался невредим. Своим спасением он был обязан чуду, у которого было имя: Комиссаров, человек из толпы, который, оказавшись рядом с нападавшим, смог отвести его руку.

Таким образом, на картине политической жизни Российской империи появились две фигуры: несостоявшийся убийца, Дмитрий Каракозов, и спаситель, Комиссаров. Каракозов был бедным молодым студентом, выходцем из семьи мелкопоместного саратовского дворянина. Очень рано он оказался в оппозиционных кругах, развивших в нем представление о необходимости насильственного решения политических проблем. Став позднее студентом московского университета, он оказался связан с революционной группой, во главе которой стоял Николай Ишутин, молодой человек такого же возраста, рано осиротевший и взятый на воспитание приемными родителями. Когда Каракозов был задержан, Александр спросил у него, не был ли тот поляком: несомненно, он с трудом мог себе представить, что на его жизнь мог покуситься русский человек. Каракозов ответил, что он русский и воскликнул: «Что за свободу ты дал крестьянам?» Были испробованы все средства, — бесконечные допросы, пытки жаждой и голодом, — направленные на то, чтобы заставить Каракозова признаться в своем польском происхождении, так как он говорил, что имя его Алексей Петров и что он простой крестьянин. Именно это никак не хотел слышать император: разве он не даровал свободу крестьянам? Как же мог крестьянин желать его смерти?

Удивление Александра II было понятно. Многие российские правители приняли насильственную смерть в прошлом, однако они пали жертвой дворцовых заговоров. Никогда до 1866 г. простой подданный не осмеливался покуситься на их жизнь. Если бы нападавший был выходцем из Польши, попытка покушения была бы понята в соответствии с тем, что о поляках всегда думали как о романтиках — непоследовательных, необузданных, чуждых всякому чувству верности по отношению к русскому императору. Они не были подданными в истинном смысле этого слова, и подобное деяние, совершенное поляком, поэтому не вызвало бы большого удивления: напротив, это утверждало российского самодержца в мысли, что поляки заслуживали той судьбы, которая выпала на их долю. Однако, совершенный русским подданным, этот поступок был немыслим, если только его совершил не сумасшедший, поэтому велико было искушение объявить Каракозова психически неуравновешенным или даже безумным. Тем не менее именно император был против такого объяснения произошедшего, полагая, что должно свершиться правосудие. Каракозов и члены выданной им в конечном счете группы, к которой принадлежал и он сам, были посажены в Петропавловскую крепость, являвшуюся традиционным местом заключения для государственных преступников, находившихся под следствием. Позднее, 1 октября, Каракозов был приговорен к казни через повешение. Его товарищу Ишутину был вынесен тот же приговор, но судьба их была различной: Каракозов обратился с просьбой о помиловании, на что император ему ответил, что как христианин он его, безусловно, прощает, но, будучи также и самодержцем, он не может избавить его от наказания: Каракозов был повешен 3 октября на глазах у толпы; Ишутин же, осужденный как сообщник, который тем не менее не стрелял, узнал, уже стоя на эшафоте, что в качестве наказания ему была определена пожизненная ссылка и принудительные работы.

Преступнику, сбитому с толку интеллигенту, каковым являлся Каракозов, противопоставлялась символическая фигура человека из народа, беззаветно преданного престолу. Того, кто отвел выстрел Каракозова, звали Осип Комиссаров, по официальным данным происходивший из крестьянской семьи Костромской губернии. На самом деле он был бедным ремесленником, но, наделяя его крестьянским происхождением, легенда, сложившаяся вокруг личности случайного избавителя, подчеркивала политическое значение преступного акта, который должен был оборвать жизнь императора. Стрелявшим был представитель интеллигенции, спас же Александра II — выходец из крестьянского сословия, получившего свободу от монарха. Более того, последний был родом из Костромы и его поступок был тем более символичен (на что впоследствии неоднократно указывалось), что в 1613 г. другой костромской крестьянин, Иван Сусанин, спас родоначальника династии Романовых, Михаила, от искавших его польско-литовских войск и заплатил за этот подвиг своей жизнью. Новый Сусанин был пожалован дворянством, получив имя Комиссарова-Костромского, и везде чествовался как спаситель династии. На самом деле подобное мифотворчество было призвано стереть из памяти беспощадные слова Каракозова, обвинявшего Александра II в том, что тот предал крестьян, даровав им лишь видимость свободы.

На помощь была призвана церковь: повсюду, а в особенности в Зимнем дворце служились благодарственные молебны. В Москве толпы народа шли крестным ходом, неся перед собой чудотворную икону Иверской Божьей матери и распевая «Боже, царя храни». Десять дней спустя после покушения Святейший Синод с согласия императора принял решение, что отныне ежегодно 4 апреля во всех городах Российской империи надлежало проводить крестный ход, а на протяжении всего дня должен был раздаваться колокольный звон. Только митрополит Филарет выразил некоторое удивление обер-прокурору Синода: «Разумно ли столь торжественно напоминать народу каждый год о покушении на царя, которое всегда представлялось как нечто невообразимое?»

Возможно, Александр II вспомнил тогда своего отца Николая I, отмечавшего ежегодно разгром декабристов, собирая вокруг себя всех высших чинов армии, которые принимали участие в подавлении восстания. С одним лишь отличием: будучи демократичнее отца по натуре, Александр II хотел, чтобы это было общенародным празднованием, а не частным собранием, ограниченным кругом наиболее приближенных лиц.

За казнью Каракозова последовало время раздумий и реакции. Первый этап был посвящен выявлению причин покушения, поскольку мысль об умопомешательстве нападавшего была отброшена, а на ее место пришло представление о заговоре, или сообществе заговорщиков. Причины происшедшего, как было вскоре установлено в ходе следствия, восходили к последствиям аграрной реформы и тем иллюзиям, которые она породила: крестьяне ждали, что им дадут землю, тогда как в действительности им до сих пор приходилось отрабатывать барщину.

Огарев, друживший с Герценом с 1861 г., составил программу, на вопрос «Что следует дать народу?» отвечающую — «Землю и волю». Этот четкий и ясный ответ впоследствии дал название тайному обществу, которое зародилось в начале десятилетия под влиянием Огарева. Вместе с Герценом, Бакуниным и несколькими товарищами основатели общества грезили о революции в России, поддерживали польский национализм и были обеспокоены тем, что их надежды оказались похоронены в результате начавшихся реформ. Именно среди сочувствующих «Земле и воле» встречались молодые люди, которые жаждали для России скорейших перемен. В Москве они основали подпольную группу, целью которой являлся терроризм, направленный против крупных земельных собственников, но в первую очередь против императора. Каракозов принадлежал к части этой группы, носившей название «Ад». Покушение 4 апреля вскоре убедило Александра в том, что слухи о распространении тайных обществ и росте революционных настроений, которым он до этого придавал мало значения, на самом деле имели серьезные основания. Первым проявлением озабоченности императора стало решение начать расследование с целью распутать сети так называемого «заговора Каракозова»; результатом стал арест членов «Ада» и ликвидация организации. Дальнейшим шагом был пересмотр либеральной политики, проводимой в первой половине 1860-х гг.

Страница политической истории была перевернута. В результате Александр II вдруг стал прислушиваться к голосу тех, кто предсказывал, что реформы представляли угрозу для государственной власти, иными словами самодержавия, и высвобождали традиционного российского беса — дух восстания, который Бакунин считал величайшей добродетелью русского народа и который всегда наводил ужас на власть предержащих. Но покушение также имело следствием то, что император избавился от нерешительности в сфере своей личной жизни. Возможно, именно покушение заставило его по-настоящему ощутить ценность собственной жизни и воспользоваться шансом насладиться счастьем, которое представилось ему в очаровательном образе Екатерины Долгорукой, ставшей его любовницей. Вскоре из опасения, что необходимость скрываться может стать для нее источником страданий, император отдалил ее от себя. Она отправилась в путешествие в сопровождении итальянской свояченицы императора, лишь для того, чтобы снова воссоединиться с ним в Париже в июне 1867 г. Однако прежде чем целиком погрузиться в роман, которому было суждено продлиться до конца его дней, император решил более подробно ознакомиться с собственно политическими последствиями покушения и поразмыслить о необходимости поворота в сторону репрессий.

 

Правление «царя Шувалова»

Потрясенный покушением, Александр II выбирал между двумя возможными сценариями: он не мог смириться с мыслью, что этот народ, «освободителем» которого он являлся, его не понимал и не защищал — это вселяло в царя ярость, желание карать, высказываться в пользу репрессий; но врожденная доброта не давала ему отдалиться от либералов, предостерегавших его от того, чтобы дать волю духу мщения.

Как только эмоции императора улеглись, Д. А. Милютин представил ему записку, озаглавленную «О нигилизме и необходимых мерах борьбы с ним». Эта записка была составлена Кавелиным и содержала вывод о необходимости продолжения реформ, поскольку лишь следование по этому пути позволило бы, как говорилось в записке, ослабить революционные настроения, крепнувшие в обществе. Александр II быстро прочел эту записку, но отложил, все еще пребывая в сомнениях относительно того, чтобы согласиться с точкой зрения либералов — по причине личностного восприятия происшествия, которое чуть не стоило ему жизни. Оставаясь верным завету никогда не принимать решения государственного значения в одиночку, без помощи советников, некогда данным одним из его наставников, Сперанским, Александр тем не менее склонялся в пользу самодержавного решения.

13 мая 1866 г. он издал рескрипт на имя председателя Комитета министров, П. Гагарина, предписывавший оградить русский народ от ложных идей, которые в конечном счете могли угрожать его целостности. Направление было задано, бдительность стала на повестку дня, и слово «реформа» более не произносилось. Вместе с тем стали множиться принятые императором единоличные решения. Одним из них явилась передача полномочий в несколько урезанном виде Третьему отделению — отделению тайной полиции — и назначение его главой шефа жандармов Петра Шувалова. Новая фигура на этом посту — одном из ключевых в правительстве, особенно в период, когда упор был сделан на репрессивные меры — была не лишена обаяния и мало походила на традиционный образ представителя полицейского ведомства. Это был блестящий светский человек, выходец из знатнейший фамилии России; он получил прекрасное образование и безукоризненно говорил по-французски. Его утонченность, происхождение, но в равной степени и его характер сделали его вхожим в царский двор, где у него завязались довольно близкие отношения с императором, который был на десять лет его старше и которому импонировала пылкость натуры Шувалова. Будучи военным, он занимал пост губернатора Курляндии и Ливонии в период между 1864 и 1866 гг., где проявил организаторские и дипломатические таланты, которые привлекли к нему внимание Александра II. С этого времени он приобрел репутацию способного человека, умеющего поддерживать порядок, не вызывая противодействия со стороны подчиненных, — качество, которое в глазах императора прочило его на столь непростой пост, как должность шефа тайной полиции. При удобном случае Шувалов также не скрывал своей симпатии к передовым идеям. В итоге, к моменту своего отъезда он завоевал всеобщее расположение. А тот факт, что он сумел продержаться в новой должности на протяжении восьми лет — столь сложных для империи, — свидетельствует о мудрости выбора, павшего на этого человека.

Однако Шувалов имел две слабые стороны. Он мало знал Россию и ее проблемы. Он был ловким царедворцем, сумевшим снискать расположение императора и поддерживавшим с ним сложные отношения. Высказывая свои опасения и вынашивая проекты по поддержанию общественного порядка, он засыпал императора записками, представляя более или менее искаженные сведения о революционной угрозе. В то же время он непрестанно заверял Александра в том, что расширение его полномочий было необходимо для обеспечения безопасности личности монарха и общественного порядка. Милютин, оставленный на занимаемой должности, несмотря на консервативный поворот политического курса, отмечал в своем дневнике эти черты, свойственные императору и главе полицейского ведомства, одновременно ставя под сомнение обоснованность алармистских настроений. Тем не менее результатом этой нескончаемой «пропаганды» оказалось то, что полномочия Шувалова так расширились, что вскоре его стали называть — отчасти насмешливо, отчасти из страха — «Петр IV, полицейский царь». Влияние же его на принятие политических решений выходило далеко за пределы его непосредственных полномочий.

Та роль, которую Шувалов играл на протяжении восьми лет — того самого консервативного периода в правлении Александра, воплощением которого он являлся, — заслуживает более пристального изучения, чем позволяют сделать только что представленные сведения. В восприятии русского общества назначение Шувалова было следствием покушения. Однако, если ближе познакомиться с происходившим в среде консервативной аристократии накануне покушения, становится очевидным, что к тому моменту путь к отступлению от либерального курса уже был расчищен. В 1865 г. небольшая группа аристократов собралась в Санкт-Петербурге, определив в качестве своей общей цели противодействие «демагогическим тенденциям, преобладающим в правительственной сфере», а в качестве непосредственной задачи — основание общества взаимного земельного кредита, проекта, о котором один из его инициаторов — тот самый Шувалов, до своего переезда в Петербург бывший губернатором Балтийских провинций, — сообщил Александру II, не нашедшему в нем ничего предосудительного. Образовавшаяся вокруг этого проекта группа — среди членов которой в числе прочих фигурировали граф В. П. Орлов-Давыдов, князь Ф. И. Паскевич, князь Лобанов-Ростовский, князь Барятинский, яростный противник военной реформы Милютина, сенатор Карамзин, сын знаменитого историка, — была настроена враждебно по отношению к проведенным преобразованиям. В марте 1866 г., накануне покушения, та же группа обсуждала возможность своего оформления в консервативную политическую партию. В качестве лозунга выдвигалась идея о том, что дворяне везде, где они были представлены, должны выступать за права вместо того, чтобы держаться за привилегии.

Таким образом, после назначения Шувалов видел себя в качестве выразителя мнения консервативной аристократии. Секретный правительственный комитет, организованный сразу после покушения Каракозова, объединил в своих рядах министра внутренних дел Валуева, председателя Комитета министров Гагарина, князя Долгорукова, бывшего шефом жандармов до Шувалова, военного министра Милютина, Толстого, ставшего в тот момент министром просвещения, министра государственных имуществ А. А. Зеленого и Шувалова. Последний зачитал в комитете заранее подготовленную записку: «Общество устало от непрестанных преобразований и требует от правительства, чтобы оно решилось начать консервативную эпоху».

Согласно Шувалову, озабоченность аристократии была вызвана последствиями аграрных и административных преобразований, которые, лишив их владений и моральных ориентиров, понуждали воспротивиться власти. Все усилия должны быть направлены на их примирение с властью, а для этого в качестве одного из первых шагов следовало поставить дворянство во главе земских учреждений. Проект данной «реформы реформ» в 1864 г. был представлен на рассмотрение Александра II, не получил его одобрения, и был забыт Шуваловым, который в то время продвигал на все правительственные посты кандидатуры деятелей консервативного толка с тем, чтобы укрепить свои собственные позиции и создать то, что он называл «правительственным единством».

Следственная комиссия, созданная тогда с целью пролить свет на организацию покушения и замешанных в нем лиц, была поставлена под начало генерала Муравьева, варшавского палача; последний не ограничился только тем, что увеличил число арестованных, но также в соответствии с настроениями нового главы Третьего отделения убеждал императора избавиться от всех «либералов», которые его окружали.

Александр II провел другие важные перестановки среди наиболее приближенных лиц. Требовавшей внимания сферой было образование. Сбор информации, проведенный комиссией, специально созданной после покушении Каракозова, привел к заключению, что вся система университетского образования стала средством распространения революционных идей и что студенты придерживались опасных атеистических и материалистических воззрений; предъявляя требования, они более не относились с почтением к властям и грезили о свержении монархии. Ответственность за то опасное направление, в котором развивалась молодежь, была возложена на научных наставников и систему образования, а следовательно, и на политику в сфере образования, проводившуюся на протяжении ряда последних лет министром Головиным. Свободы, автономия, предоставленные университетам, как не уставали повторять консерваторы, превратили их в рассадник революционных идей. Констатация этого факта, сделанная следственной комиссией, вела к одному-единственному выводу: надлежало вернуть контроль над университетами, пересмотреть всю политику в сфере образования, и для проведения такого грандиозного дела требовался новый исполнитель. Головин был смещен со своего поста, а на его место Александр II назначил обер-прокурора Святейшего Синода, графа Дмитрия Толстого. Сделанный выбор был немаловажен в контексте общего поворота политического курса, поскольку Толстой был известен своим консервативным мировоззрением и оппозиционным отношением ко всем реформаторским начинаниям предшествовавших лет. Он занимал эту должность до 1880 г., и его политика безусловного отрицания всяческих свобод в сфере университетского образования имела своим следствием еще большую радикализацию настроений студентов, а также большой части профессуры.

«Эпоха Толстого» была для университетов и для системы образования в целом одним из наиболее злосчастных эпизодов в русской истории. Одно из самых ужасных деяний Толстого для интеллектуального будущего целого поколения проистекало из его представлений о желательном содержании учебных курсов. Развитию научных знаний, которые превозносились его предшественником, он ставил в вину формирование «материалистического и поверхностного» духа, свойственного молодому поколению. Чтобы это исправить, он в буквальном смысле «очистил» программы гимназических курсов от естественно-научных дисциплин и заменил их преподаванием истории и литературы, которое осуществлялось под строгим административным надзором. Зато упор был сделан на преподавание мертвых языков, грамматики и математики, признанных менее опасными. Преподавателям было приказано осуществлять неусыпный надзор за своими учениками и друг за другом, вплоть до того, чтобы «докладывать» в министерство о «вредных настроениях», которые грозили посеять смуту в коллективе. В университетах были введены аналогичные ограничения и тот же призыв сохранять моральную и политическую бдительность, прибегая к доносам. Студенты, подозреваемые в том, что они разделяют передовые идеи, исключались по результатам экзаменационной сессии. Благодаря деятельности министра Толстого между властью и молодым поколением на многие десятилетия пролегла пропасть. После тех усилий, которые были предприняты в первые годы царствования с целью обновить систему образования и освежить интеллектуальную атмосферу, эта реакционная политика явилась одним из наиболее очевидных и явных провалов царствования Александра II.

Другими назначенными в этот период деятелями консервативного толка являлись: граф Константин Пален, псковский губернатор, бывший центром притяжения консервативной аристократии и пришедший на смену либеральному министру юстиции Замятину, являясь до этого на протяжении года (1867–1868) его помощником, а на должность министра внутренних дел был назначен А. Тимашев — бывший шеф жандармов, протеже Шувалова, сменивший на этом посту Валуева, поставленного во главе Министерства государственных имуществ.

Однако Александр II не желал быть заложником какой бы то ни было политической группы. Поэт Тютчев сказал по этому поводу: «Монарх никогда не окажется связанным по рукам и ногам из-за какой-нибудь одной-единственной политической фракции, он тем более производит впечатление человека, лично пытающегося оказывать влияние, чем более он занимается поиском другого, диаметрально противоположного мнения для того, чтобы занять срединное положение и укрепить тем самым свой авторитет». Действительно, для характеристики Александра II в этот трудный период показательно то, что, находясь под давлением различных группировок, еще не оправившись от растерянности, вызванной организованным на него покушением, он прежде всего стремился укрепить свою личную власть. Ни один аргумент в пользу безопасности, из числа тех, которые ему непрестанно приводил глава полицейского ведомства, не мог поколебать его желание сохранить свою власть и возможность вести независимую политическую линию. Этим объясняется, что в данный период, назначая на наиболее ответственные должности фигуры, олицетворявшие поворот к репрессивной политике, — главы министерств юстиции, внутренних дел, народного просвещения, — он в то же время старался сохранить в своем окружении министров, являвшихся воплощением реформистского курса. В том числе Рейтерна, министра финансов, который оставался на своем посту до 1878 г.; Д. А. Милютина, которому впоследствии удалось реформировать военный строй империи, несмотря на поток критики, обрушиваемый на него консервативным лагерем, и попытки Шувалова поставить вместо него своего протеже, генерала-адъютанта П. В. Альбединского, ставшего в итоге наместником Балтийских провинций. Находясь под натиском непрекращающихся нападок, Милютин вскоре предпринял попытку подать в отставку. Однако при том что правление Шувалова продлилось всего восемь лет, Милютин остался на занимаемой должности до конца правления Александра II. Не является ли это признаком того, что политические симпатии императора и после 1866 г. были в большей степени на стороне реформаторского лагеря? Третьим уцелевшим из этого лагеря был министр иностранных дел Горчаков, который также сохранил занимаемое положение до конца царствования Александра II и даже в первые годы правления Александра III, хотя после Берлинского конгресса утратил всякое влияние.

 

Неудавшееся покушение в Париже

В июне 1867 г. Александр II получил приглашение от Наполеона III посетить всемирную выставку, проводившуюся в Париже. Он отправился во Францию в сопровождении Горчакова, по-прежнему надеясь заручиться поддержкой французского императора при пересмотре условий Парижского договора. На самом деле вояж был вызван размолвкой, произошедшей между двумя монархами. Наполеон III был обеспокоен стремлением Бисмарка объединить германские земли и русско-прусским сближением. Франция также оказалась на грани катастрофы в Мексике, где император Максимилиан доживал свои последние дни. Таким образом, Париж проявлял признаки сильного беспокойства и тем не менее отказывался каким-либо образом поддержать требования России, полагая, что приглашения будет достаточно для того, чтобы удовлетворить стороны.

Визит был тщательно подготовлен, и Александру II вместе с наследником и великим князем Владимиром, был оказан теплый прием. Празднества были бурные, и полиция не смогла уберечь русского императора от лиц, выказывающих сочувствие полякам, которые при его появлении кричали: «Да здравствует Польша, мессир!» И именно из Польши была сделана новая попытка покушения на жизнь императора. 6 июня Александр II и Наполеон III возвращались с военного смотра, на котором они присутствовали вместе с королем Пруссии, когда произошло повторение того, что случилось в прошлом году: при подъезде экипажа раздался выстрел, а за ним — второй. Хотя Александр не был задет, никто ни на секунду не усомнился в том, что выстрелы были сделаны в его сторону. На этот раз исполнителем покушения оказался высланный из России двадцатипятилетний поляк, что явилось для Александра II облегчением по сравнению с выстрелом, произведенным русским Каракозовым. Однако происшествие не сказалось на развитии франко-русских отношений. Оно свидетельствовало о некотором недостатке бдительности со стороны французской полиции, якобы гарантировавшей безопасность высокого гостя, тем более что — и это было одной из главных претензий с русской стороны к Наполеону III — беглые поляки развернули в Париже открытую кампанию против России. Тот факт, что наиболее активных из них не удалось удержать вдали от столицы в течение июня 1867 г., наводил Александра II на мысль, что французская империя управлялась недолжным образом.

Александр II решил остаться в Париже, вняв мольбам Наполеона III и императрицы Евгении, которые на следующий день после покушения направились к нему с визитом и пытались объяснить, насколько унизительно им было оказаться в роли столь непредупредительных хозяев. Они заверили его, что нападавший действовал в одиночку, по своему собственному желанию, что прежде всего указывало на его некоторую психическую неуравновешенность. Александр II полагал, что это преступление должно было караться так же строго, как и то, что произошло в России, иными словами, смертной казнью, и он даже подумывал о том, чтобы воспользоваться своим высоким положением и потребовать милости для осужденного. Но его иллюзии вскоре развеялись: адвокат нападавшего выступил с блистательной речью, в которой доказывал, что страдания, выпавшие на долю Польши, оправдывали тот факт, что поляк жертвовал своей жизнью в попытке отнять жизнь у того, кто разрушил его отечество; обвиняемый был приговорен к тюремному заключению. Французская пресса восторженно встретила речь в защиту осужденного, предрекая, что тот вскоре окажется на свободе. Александр II не имел более ни малейшего желания проявлять свою благосклонность. Однако он без тени страха принял участие в дальнейших празднованиях и по прошествии нескольких дней вместо того, чтобы вернуться в Россию, как он ранее намеревался, опасаясь после покушения за свою безопасность, задержался в Париже. У него имелось веское основание, о котором вскоре стало известно французской полиции и которое создало трудности для обеспечения безопасности царственной особы: Екатерина Долгорукая тайно приехала к Александру после итальянской «ссылки», на которую она была обречена на протяжении последних нескольких месяцев.

Этому периоду неофициального пребывания Александра II и Екатерины в Париже, ставшему для них настоящим медовым месяцем, суждено было оказать глубокое влияние на их отношения. Неудавшееся покушение, сколь бы мало страху оно ни нагнало — гораздо меньше, чем покушение Каракозова, поскольку поляк в Париже был никудышным стрелком, да и само происшествие больше походило на маскарад, — тем не менее напомнило возлюбленным об опасностях, которые угрожали императору, даже за пределами его родной страны. Еще более сблизившись вследствие произошедших событий и долгой разлуки, имея большую свободу для встреч, чем в российской столице, вдалеке от двора и сплетен, они, практически не таясь, дали развитие своим романтическим отношениям. По возвращении в Петербург, император позаботился о том, чтобы девушка поселилась неподалеку от дворца и стала фрейлиной императрицы, чтобы участвовать в приемах и свободно перемещаться по дворцу. Их связь более не была тайной. Если царь направлялся в Царское Село или в Ливадию, она отправлялась вслед за ним, а тремя годами позднее также сопровождала его в поездке на воды в Эмс. Он отдался своей страсти с тем большей силой, что для стареющего человека любовь, казалось бы, должна была быть достоянием прошлого. Поначалу расположившись неподалеку от дворца, Екатерина со временем все глубже и глубже проникала в его покои. Связь приобрела полуофициальный характер, а императрица несла свое бремя с величайшим достоинством, все более, однако, замыкаясь в своем печальном и болезненном состоянии, что еще сильнее толкало Александра II к Екатерине, являвшейся воплощением молодости, здоровья и радости жизни.

Он взял себе за привычку, которой оставался верен до последних дней, даже когда Екатерина жила вместе с ним, писать ей дважды в день, сообщая утром о своей любви, а вечером подводя итоги прожитого дня — их дня, их радостей и их печалей. В период с 1866 по 1881 г. он написал почти 4 тыс. писем, чтение которых одновременно захватывает и помогает лучше понять характер Александра II. Эти письма, каждое из которых было прочитано и положено в основу настоящего исследования, безусловно, не являлись шедеврами с точки зрения стиля или глубины мысли. Но они являлись отражением очень большой любви, которая оставалась неизменной на протяжении пятнадцати лет, прошедших под знаком единства Александра II и Екатерины — Кати, как он ее называл, и особенно того внимания, которое император, одновременно неся на себе всю тяжесть управления государством, уделял той, что вошла в его жизнь.

В письмах мало говорится о политике, хотя они и дают представление о той роли, которую стремилась играть Екатерина, о занимаемом ею положении, о вносимых ею предложениях. Но Александр II всегда наибольшее внимание уделял деталям повседневной жизни, настроению своей возлюбленной, порой бывавшей не в духе: положение любовницы ее раздражало, и она не скрывала, что дожидалась смерти императрицы, которая позволила бы Александру быть с ней не таясь. Еще одним предметом его постоянной заботы было здоровье Кати, и этой теме в переписке отводится столько же места, сколько во время путешествий занимала тема его собственного здоровья в переписке с отцом. На самом деле в этой переписке речь больше всего идет о здоровье. Когда у этой не состоявшей в законных отношениях пары родились дети (начиная с 1872 г.), Александр II дважды на дню стал осведомляться о любом насморке и повышении температуры. Если попытаться резюмировать содержание всех этих тысяч писем, в первую очередь необходимо отметить заботу об этой второй семье императора, об их материальном и моральном благополучии. Сколько страниц было написано после возвращения с прогулки с Катей и детьми, когда император испытывал потребность выразить, как он счастлив, вспомнить во всех подробностях проведенные вместе часы! Находясь вдали от Кати во время Русско-турецкой войны, Александр ставит заботу о возлюбленной в один ряд со своими военными и дипломатическими обязанностями. Удаленность друг от друга объясняет также и то, что в их диалоге более заметное место заняли политические вопросы. Самодержец, чьи портреты, написанные в то время, изображали человека с суровым и немного печальным лицом, в своих письмах предстает жизнерадостным, трогательно приветливым собеседником. Тот факт, что он до самой смерти питал такую большую любовь к женщине, которая всегда отвечала ему взаимностью, но при этом не всегда была любезна, сердясь на него, жалуясь, требуя от него чего-то, как о том свидетельствуют их письма, заставляет думать, что Александр II был гораздо более сложной личностью, чем о нем принято обыкновенно судить.

К тому же по натуре он был консервативным в семейном отношении человеком, даже если временами, до 1866 г., и проявлял признаки легкомыслия. Он не играл с семейными ценностями. Его отношение к любимой сестре, Марии Лейхтенбергской, является тому доказательством. Рано овдовев, она тайно вышла замуж за графа Григория Строганова, родила от него нескольких детей и умоляла брата принять этот морганатический брак и дать ей разрешение на проживание в России. Достойный наследник своего отца, глава императорской фамилии, он остался непреклонен, как и в случаях с остальными членами царствующей семьи, являясь противником подобных союзов. Если обстоятельства его «второй жизни» и ставили его в противоречие с его собственными принципами, он, несомненно, испытывал от этого страдания.

 

Противоречия движения вспять

Историки в целом негативно оценивали поворот 1866 г., полагая, что время реформ подошло к концу и что тревога, испытываемая императором в связи с произошедшими событиями, заставила его трезво взглянуть на политическую ситуацию. Итоги правления к концу десятилетия, действительно, вызывали противоречивые чувства. Однако в то же время нельзя забывать о том, что, несмотря на репрессивную политику и контроль со стороны Третьего отделения, интенсивность культурной жизни в России не ослабевала, что развитие оппозиционной мысли — мы к этому еще вернемся — невозможно было остановить ни угрозами, ни карательными мерами и что дворянство стало целенаправленно прилагать усилия к тому, чтобы оказывать влияние на политический курс.

Последнее в большинстве своем было консервативно. В этот период, который был посвящен его организационному становлению в качестве независимой политической силы, дворянство волновал вопрос самодержавия, наделявшего правителя всей полнотой власти. Оно намеревалось заявить о своем существовании и своих правах. Аграрная реформа была, вне всякого сомнения, фактом, на котором никто не хотел снова останавливаться; зато связанные с ней административные преобразования, в особенности те, что касались устройства земских учреждений, заслуживали, на его взгляд, пересмотра и ограничения. Конечно, дворянство не выступало единым фронтом и не говорило в один голос, отстаивая общие для всех идеи. С момента возникновения земств либерально настроенная часть дворянства увидела в них подходящие учреждения для реализации своих политических амбиций, в то время как консервативно мыслящим большинством они были восприняты как «демократическое» нововведение власти, которому было суждено утратить свое значение. Орлов-Давыдов по этому поводу заявил, что «император — это злейший враг дворянства; но оно в данном случае рассчитывает на другое: именно внутренние разногласия мешают ему эффективно противостоять подобным проектам».

Многочисленные попытки создать вокруг Валуева и Шувалова партию, которая отстаивала бы интересы дворянства, вылились в разногласия и противоречивые предложения. Но по одному пункту стороны постепенно приближались к согласию: необходимо было реформировать земский устав 1864 г., заменив административный контроль в различных инстанциях руководством со стороны земельных собственников. Это пожелание шло вразрез с текстом закона 13 июня 1867 г., который усиливал полномочия председателей земских собраний, запрещал проведение общего заседания земских собраний из разных губерний и наделял губернаторов правом опубликования всех документов, представленных в ходе земских собраний. Валуев одно время пытался заинтересовать этими проектами великого князя Константина, который осознавал необходимость удовлетворения притязаний дворянства, выведения его из оппозиции императору, но который, однако, отказался от этой идеи, обнаружив, что дворянство не выступало единым фронтом. Император также был посвящен в ход обсуждений, но воспринял собеседников не вполне адекватно, поскольку каждый из них старался склонить монарха к своей точке зрения, а он и слышать не хотел о каких-либо изменениях земского устава. Несмотря на то, что к концу 1860-х гг. Александр II был в каком-то смысле поглощен своей личной жизнью, он с неизменным недоверием относился к выдвигаемым аристократами проектам, в которых усматривал неослабное желание создать альтернативный механизм власти, порядок, грозивший ограничить его собственные полномочия. Справедливо, что та часть дворянства, о которой Милютин писал в своих дневниках, что она еще находилось на «стадии разглагольствований», чаяла возрождения мифических институтов, имевших место в российской истории — земских соборов или боярской думы — и утвердившихся в политической жизни Англии, забывая при этом, что император никогда не согласился бы взять пример с ограниченной монархии. В записке, переданной Александру II в 1867 г., красноречиво описывалось, что русские бояре были сродни английским пэрам и что они поэтому могли быть вдохновителями дворянских проектов. Самодержец без колебаний отверг эти идеи, сочтя их вздором.

Впрочем, его внимание было приковано к конкретным проблемам, возникшим, как он предполагал, к концу десятилетия и имевшим отношение к реформам. В 1870 г. предусмотренная реформой 1861 г. девятилетняя отсрочка, в течение которой крестьяне не имели права отчуждать и закладывать принадлежавший им общинный надел земли, подошла к концу. Кроме того, именно к концу этого периода была приурочена отмена ограничений на выход крестьян из общины. Начиная с конца 1860-х гг., правительство отрицало, что ограничения, означенные в манифесте и имевшие силу в течение девяти лет, подлежат отмене, и это вызывало брожение в крестьянской среде, изредка выливавшееся в беспорядки. Никто не имел представления ни о настроениях крестьянской массы в целом, ни о намерениях крестьян в данном конкретном случае, и Шувалов постоянно интересовался прогнозами на этот счет, а также возможностью внести временные изменения в данную часть Манифеста. В то же время новому министру внутренних дел, Тимашеву, чья некомпетентность в сочетании с нерешительностью вызывала обеспокоенность императора (он был креатурой Шувалова, который защищал его от нападок), было поручено разработать реформу замены института «мировых посредников» новым учреждением. Наконец, Рейтерн занялся фискальной проблемой и упорядочением налоговой системы.

Через девять лет после отмены крепостного права, в тот самый момент, когда крестьяне обрели полную свободу, в правительстве и среди представителей правящего класса оказалось много людей, которые отмечали негативные последствия процесса, запущенного в 1861 г.: обнищание одной части крестьянства, недостаточный размер земельных наделов, отданных в распоряжение крестьянам, вызванное этим разочарование, наконец, чрезмерная тяжесть выкупных платежей и налогов. Проблема сохранения сельской общины, столь чуждой основным западноевропейским моделям аграрного развития, также была темой для оживленной дискуссии в конце 1860-х гг.

Эти проблемы легли в основу произведения, увидевшего свет в 1868 г. и наделавшего много шума. Озаглавленное «Земля и воля», оно было подписано инициалами «П. Л.». Но с самого момента появления книги стало известно, что ее автором был дворянин одной из прибалтийских губерний, Павел Федорович Лилиенфельд, работавший вместе с Милютиным в сельскохозяйственном департаменте Министерства внутренних дел. У него имелся обширный практический опыт в области проведения реформы, приобретенный в ходе последовательного пребывания на посту мирового посредника, мирового судьи и вице-губернатора Санкт-Петербурга в период работы над своим трудом; он также являлся автором многочисленных статей, посвященных крестьянскому вопросу и другим социальным проблемам. Судьба крестьян его беспокоила тем более, что он предвидел политические последствия их стремительной пролетаризации. Несколькими десятилетиями позже столь же рьяно будет ратовать за крестьянскую собственность и отмену общинной системы Столыпин. Лилиенфельд даже отстаивал необходимость поддержки в крестьянской среде средних собственников, которые могли бы способствовать смягчению социальной напряженности, выступая в качестве посредников между крупным земельным собственником и малоземельным крестьянином.

Успех книги и вызванная ею дискуссия свидетельствуют о том, что спустя годы после начала реформы крестьянский вопрос и вопрос о правах собственности на землю были как никогда актуальны. Предложения Лилиенфельда предусматривали такое изменение Манифеста 1861 г., которое последовательно и без сильного давления сверху привело бы к постепенному разложению сельской общины, серьезным образом тормозившей процесс складывания частной крестьянской собственности. Однако только правительство и в конечном счете царь могли принять решение о начале движения в этом направлении, которое означало бы коренной пересмотр Манифеста 1861 г. (или по меньшей мере внесение поправок) и перестройку налоговой и административной системы.

Если самодержец, отдавая себе отчет в том, с какими проблемами в будущем это было связано, на протяжении длительного времени сдержанно относился к идее внесения каких-либо поправок к реформам, которые грозили нарушить их равновесие, это следует оценить как прогрессивный шаг. Нов 1867–1868 гг., когда Александр уже был готов действовать, он все еще ожидал результатов продвижения русского населения в пределы Центральной Азии. Для крестьян, недовольных своим положением, открывались новые пространства для колонизации, и их массовый исход, вызывавший беспокойство ряда министров во главе с Шуваловым, представлялся императору одним из действенных способов решения проблемы «земельного голода», испытываемого крестьянством. Он это ясно видел по той причине, что крестьяне в большом количестве следовали за русской армией и обосновывались на плодородных землях, которые им вынуждены были уступить покоренные народы. Расширение границ империи в тот период, когда реформаторский настрой ослабел и практически сошел на нет, являлось еще одним аспектом имперской политики.

Кроме того, взор императора был обращен вовне, в сторону предстоящих побед и реваншей. В этом он добился успеха: могущество русских было неоспоримо. Однако это возвращенное могущество, успокаивая Александра, мешало сосредоточиться на другой стороне внутригосударственных дел — росте революционных настроений. Уже давно власть страшилась крестьянских восстаний. Император также опасался оппозиции со стороны дворянства. В 1866 г. он обнаружил, что террор может быть направлен непосредственно против его персоны. Но со временем и внутри крестьянства, с которым он желал сохранить прямую связь, он открыл для себя такие движения и неистовые настроения, о которых и не подозревал.

В 1870 г. Европа испытала глубокое потрясение. Убедившись, что в его отечестве все было спокойно, Александр II утвердился в мысли, что высшие сферы российской политической системы следовало оставить без изменения. Революционные же настроения, крепнувшие в то самое время внутри страны, представлялись ему вызовом этой системе, разумнее которой он не знал.

Именно тогда завершился первый период его царствования. Для Александра II завоевания этого времени подошли к концу и положили начало будущим проблемам. Поскольку его держава находилась в расцвете могущества, он готов был начать новый этап реформ, быть может, менее либеральный по сравнению с предыдущим, но с явным намерением углубить все начинания и исправить их негативные последствия. После некоторого периода движения вспять Освободитель вновь вышел на первый план.

 

Во время Крымской войны российское общество стали интересовать вопросы международной политики. Благодаря относительной свободе, которую печатные издания получили в годы оттепели, журналисты, освещавшие события международной жизни, пользовались большим влиянием. Общественность следила за пылкими заметками Герцена в «Колоколе», написанными в период польского восстания, равно как и за статьями Михаила Каткова, который довольно рано заработал солидный авторитет: сначала он возглавлял «Русский вестник», затем, после 1863 г., «Московские ведомости»; близко сойдясь в молодости с Бакуниным и Герценом, он впоследствии переменил свои взгляды и провозгласил себя сторонником самодержавия, одобрил крайне консервативные преобразования Толстого в сфере образования, также выступая против научно-естественных дисциплин, которые он обвинял в пагубном влиянии и привнесении революционных идей; но популярность он обрел, описывая события международной политики. В 1863 г. Катков выступил против поляков (и против Герцена) во имя славянской солидарности; но он критиковал и пропрусскую политику Горчакова, полагая, что она угрожает интересам империи и славянства. Общественное мнение разделяло эти воззрения. Его, как и Каткова, прельщала идея сближения с Францией, несмотря на то, что оно казалось непростым. Враждебность по отношению к усилению Пруссии и империалистическим притязаниям Бисмарка объединила Бакунина, Каткова и одного из завоевателей Центральной Азии, генерала Скобелева. У всех троих вызывали обеспокоенность германские симпатии Александра II, который сам был выходцем из германской династии, на что непрестанно указывал Бакунин, называя его «германским царем». Всех троих объединяло мнение, согласно которому германцы имели слишком большой вес в российской политике, несмотря на то, что Александр II и приуменьшил их влияние.

Однако император и министр иностранных дел способствовали ослаблению Дании, постепенному объединению германских княжеств под началом Пруссии. Александр всегда питал слабость к королю Пруссии, приходившемуся ему дядей, и это чувство, представлявшее собой смесь уважения и привязанности, вполне соответствовало внешнеполитической ориентации России в конце 1860-х гг. Занимаясь международными вопросами, император не задумывался о том, какое воздействие на общественное мнение мог оказать его развод. Справедливо будет сказать, что монарх на тот момент еще был слишком поглощен бурными событиями своей личной жизни и неустойчивостью внутриполитического курса. Но к концу десятилетия этот период завершился, поскольку ситуация в Европе заставила Александра окончательно определиться, на чьей он стороне.

 

Частичный нейтралитет

Горчаков, как мы видели, на протяжении многих лет пытался поддерживать баланс интересов между Пруссией и Францией, имея целью добиться пересмотра условий Парижского договора. Однако нерешительность Наполеона III подтолкнула Горчакова к сближению с Пруссией, основанному на обязательстве России сохранять нейтралитет в случае франко-прусского столкновения — обязательстве, по сути означавшем поддержку Пруссии, ибо оно гарантировало последней безопасность тыла. Горчаков не отреагировал на призывы, прозвучавшие в начале 1870-х гг. со стороны Наполеона III, обеспокоенного успехами в деле объединения германских земель. В июле, когда Франция объявила войну Пруссии, Россия заявила о своем нейтралитете и позаботилась о том, чтобы Вена не предпринимала каких бы то ни было действий, могущих пойти на пользу Франции.

На протяжении всей войны император не скрывал, что его личные симпатии были на стороне Пруссии. Каждый раз, когда успех оказывался на прусской стороне, он посылал восторженные телеграммы своему дяде, а после сражения при Седане, где прусская армия понесла тяжелые потери, он писал великой княжне Елене: «Как и вы, я оплакиваю смерть прусских гвардейцев». Официально сохраняя нейтралитет, Россия, Александра II, направляла в Пруссию врачей, санитаров и даже некоторое количество офицерского состава.

Тьер напрасно пытался в ходе визита в столицу Российском империи добиться смены выбранного курса. Он вернулся ни с чем. И уже после поражения, когда Франция вновь попросила у России помощи, чтобы противостоять германским требованиям, ее попытка не увенчалась успехом. Французский посол в Петербурге, маркиз Де Габриак, писал министру иностранных дел Жюлю Фавру 19 февраля 1871 г.: «Глядя на обмен телеграммами между королем Пруссии и императором Александром II, телеграммами, которые даже здесь произвели дурное впечатление, вы могли бы убедиться в том, что нам не следует ожидать чего-либо от России… Разумеется, эта страна придерживается нейтралитета, но если нейтралитет страны благоприятствует Франции, то нейтралитет императора играет на руку Пруссии. И если страной правит император Александр… страна как таковая не оказывает какого-либо влияния на проводимую политику».

Пропрусские симпатии российского монарха питались давней неприязнью к Франции, вызванной претензиями, ряд которых восходил еще ко временам войны с Наполеоном, которую Александр, по понятным причинам, не застал. В записке, которую Александр составил по поводу депеши, описывавшей негодование французского правительства, бежавшего в Бордо накануне обстрела Парижа, — он писал, разгневанный и на этот раз безразличный к бедам, постигшим население французской столицы: «А не они ли в свое время разрушили Кремль?» С не меньшим безразличием отнесся он и к просьбам Парижа призвать Пруссию умерить свои территориальные притязания. Столь быстрый разгром французов удивил Россию, но российский монарх и не собирался обуздывать аппетиты «своего дяди». Напротив, он с воодушевлением воспринял предложение Горчакова воспользоваться ослабленным положением Франции и ее неспособностью противостоять отмене условий унизительного Парижского договора.

На протяжении пятнадцати лет Россия мечтала вычеркнуть столь ненавистный эпизод из своей истории, и война 1870 г. предоставила такую возможность. Не была ли Франция той самой державой, которая в 1856 г. внесла наиболее весомый вклад в то, чтобы поставить Россию на колени? Той самой державой, которая систематически отказывалась начинать переговоры по пересмотру условий трактата? Александр II и его министр иностранных дел после поражения пруссаков при Седане решили рассчитаться с Францией. Однако среди их окружения не было единого мнения по этому вопросу. Когда император внес предложение в Совет министров в одностороннем порядке объявить условия Парижского договора недействительными и неблагоприятными для России, практически все министры ответили ему красноречивым молчанием. Милютин полагал, что заявление должно было касаться исключительно пункта о нейтрализации Черного моря, оставляя в стороне все остальные вопросы, особенно касающиеся Бессарабии. 31 октября Горчаков поручил русским послам представить всем державам, участвовавшим в подписании трактата, ноту, подчеркивавшую неизменное уважение России ко всем пунктам трактата и отмечавшую права, полученные подписавшимися сторонами по ряду статей этого документа. Смысл этого демарша был ясен: по условиям представленной ноты, Россия более не могла себя связывать текстом соглашения, противоречившего ее интересам и нарушенного другими его участниками. Отныне Россия объявляла себя свободной от каких бы то ни было обязательств. Высокая Порта была, кроме того, поставлена в известность об отмене унизительного для России запрета на содержание военного флота на Черном море и возведение военных укреплений на его побережье.

Если до этого общественное мнение скептически относилось к внешней политике России, то теперь произошедшая в нем перемена была поразительна. Оно восторженно встретило решение императора, настойчиво требовало скорейшего восстановления черноморского флота, поскольку у России на тот момент не было кораблей, наличие которых могло бы наполнить это эффектное решение конкретным содержанием. Пресса в один голос приветствовала мудрость Горчакова, который без единого выстрела смог добиться аннулирования трактата и вернуть России авторитет, утраченный в 1856 г.

Однако Англия выступила с протестом, а Бисмарк в свою очередь был не слишком доволен инициативой русских, которая нарушала устраивавший его порядок на Востоке. Тем не менее, будучи озабочен тем, чтобы не огорчить Александра II, а тем более не вызвать его раздражения, именно он предложил провести в Лондоне конференцию, на которой собрались бы все страны, заинтересованные в этом вопросе. Эта конференция состоялась в марте 1871 г. и не утвердила предложенного Россией решения, постановив, что односторонние инициативы подлежат осуждению и требуют предварительного согласования со всеми участниками трактата. Конвенция от 13 марта 1871 г. явилась результатом этого решения.

Но уже Александр II, несмотря на свою привязанность к дяде и явную «пруссофилию», отмеченную французским послом, как и Горчаков, осознавал возможные нежелательные последствия усиления германского могущества. Основанная Бисмарком империя вносила дисбаланс в политическое равновесие, установившееся на континенте, и представляла угрозу для безопасности как России, так и других европейских государств. Не могла ли эта могущественная империя, граничившая с Россией, в один прекрасный день стать для нее опасным противником? Конечно, в 1871 г. Александр II еще полагался на объединявшие его с Пруссией личные и семейные связи и надеялся, что эта держава никогда не выступит против России. Но Горчаков и общественное мнение начинали бросать беспокойные взгляды в сторону своего громоздкого соседа, чьи амбиции казались безграничными.

Одновременно в 1870–1871 гг. внимание Александра было приковано к политическому развитию Франции и к той угрозе, которую оно могло представлять для всего континента. Революционная ситуация в Париже, падение империи и провозглашение республики приводило в замешательство, как Бисмарка, так и Александра II. Канцлер даже предлагал императору встретиться, чтобы обсудить проблему поднимавшего голову социализма, и Александр ответил ему в духе задач Священного союза: «Монархии должны объединиться против революционной угрозы». Именно эта угроза, которую он отчетливо ощущал и опасался ее распространения в своем отечестве, заставила его после падения Коммуны вновь пойти на сближение с Парижем. Когда французское правительство потребовало, чтобы ему выдали коммунаров, бежавших в различные европейские страны, он поддержал это требование и предложил германскому императору вместе возглавить контрреволюционный фронт, представленный главами всех европейских государств.

Не беря в расчет существовавший у Александра страх перед революцией, чаяния российского императора в большей степени были направлены в сторону Австрии, а не Франции, в то время как его официальная позиция и мнение Горчакова свидетельствовали в пользу того, что именно на Францию следовало делать ставку при выработке нового внешнеполитического курса. Республиканская Франция — это уже не та страна, что праздновала триумф в 1856 г., но она могла послужить в качестве противовеса растущей мощи германского государства, полагал Горчаков, заявляя: «Нам нужна сильная Франция». В свою очередь император придерживался прогерманской ориентации, и установление республики во Франции ее не изменило. Его внимание было обращено в сторону Австро-Венгерской империи, тем более что связи между Берлином и Веной в то время только упрочились. Несмотря на несогласие с императором по французскому вопросу, Горчаков был убежден, что чрезмерное австро-прусское сближение представляло немалую опасность и могло привести к поддержке Бисмарком планов Австрии на Балканах. В скором времени политическая жизнь в Европе приняла не менее запутанный характер, и Пруссия, находившая полезной ситуацию, когда Россия была целиком поглощена Парижским договором, озаботилась вопросом о перспективах своего косвенного влияния на ситуацию на Балканах. Это новое положение, безусловно, укрепившее Горчакова в желании сближения с Францией, тем не менее подталкивало его к тому, чтобы присоединиться к противоположным по своей сути взглядам Александра II и признать, что на первом плане стояло сближение с Берлином и Веной.

В 1872 г. визит в Берлин императора Франца-Иосифа ускорил развитие событий. Александр II в тот момент также находился в Берлине, поставив Вильгельма I в известность о своем желании принять участие в беседах двух императоров. Бисмарк поддержал эту непредвиденную инициативу, и Александр II был тепло встречен собеседниками. Если этот визит носил характер демонстративного проявления дружеских чувств между монархами, их министры иностранных дел обсуждали будущее Европы и в особенности балканский вопрос, бывший главным предметом переговоров между Горчаковым и Андраши, министром иностранных дел Франца-Иосифа, а также между Горчаковым и Бисмарком.

Эти переговоры не увенчались должным успехом, особенно в том, что касалось германской позиции по отношению к России. Горчаков достиг договоренности с Андраши — однако исключительно на уровне устных заверений — касательно сохранения статус-кво на Балканах и невмешательства в дела Османской империи. Но, с другой стороны, Бисмарк обещал Горчакову соблюдать все совместные решения, принятые по Балканам Австрией и Россией. В то же время он гарантировал Андраши поддержку любых мероприятий, предпринятых Веной в балканском регионе… Будучи более или менее в курсе этой двойственности, Александр II решил в своей внешней политике придерживаться того самого курса, которому он следовал с момента вступления на престол: сближению с Веной, дабы в определенной мере контролировать отношения между Веной и Берлином. В 1873 г., впервые после Крымской войны, он отправился с визитом в столицу Австро-Венгерской империи. Несколькими месяцами ранее Вильгельм I, сопровождаемый Бисмарком, был принят в Петербурге, и переговоры закончились подписанием военной конвенции, согласно которой в случае возникновения агрессии со стороны какой-либо европейской державы в отношении одной из подписавших сторон, другая обязалась прийти ей на помощь. Однако текст конвенции не вполне предусматривал решительные действия сторон и гласил, что данные соглашения не направлены против конкретного государства. На самом деле для России опасность представляла Вена, что и объясняет сближение, к которому стремился Александр II. В Вене он приложил все усилия к тому, чтобы убедить императора присоединиться к конвенции, подписанной с Германской империей, но столкнулся с серьезным сопротивлением. Ему удалось добиться лишь того, что в случае опасности должны были состояться переговоры для обсуждения совместных действий по обороне.

В октябре Вильгельм присоединился к этому неконкретному соглашению, положив начало так называемому Союзу трех императоров, вокруг которого подписавшие его царственные особы и их министры подняли большой шум. Этот союз на самом деле маскировал различные и подчас противоположные интересы сторон. Россия и Австрия были прежде всего заинтересованы в Балканах, при этом каждый рассчитывал на то, что союз императоров помешает укреплению другого в регионе, в то же время ища германской поддержки. Германия искала способ воспользоваться соперничеством двух других сторон для того, чтобы обеспечить свои интересы в Европе. В ответ на это Александр II, убежденный, что гарантировал безопасность своей европейской границы, начал продвижение в Азию.

Однако Германия слишком была уверена, что Россия присоединится к этому союзу. Даже если Александр II в тот момент еще и не отказался от привязанности к лагерю своего дяди и своей собственной прогерманской ориентации, чрезмерные амбиции Бисмарка в Европе уже начинали вызывать у него раздражение, и Горчаков, на стороне которого было общественное мнение, охотно высказывался по этому поводу. Начиная с 1874 г. Германская империя, обеспокоенная тем, что Франция вновь начала набирать силу, решила остановить этот порыв. К тому моменту две державы уже находились на грани войны и предостережения, исходившие от российской стороны и далекие от того, чтобы внести разрядку, возможно, вселяли в германского канцлера еще большую уверенность. Кризис, острота которого на некоторое время спала, стал вновь набирать обороты в первые недели 1875 г. Бисмарк к тому моменту окончательно уверился в том, что Россия слишком поглощена своими действиями в Азии, чтобы обратить внимание на опасность, нависшую над Францией. Однако Мак-Магон призвал Россию на помощь своей стране, и на этот раз не напрасно. Горчаков предупредил Бисмарка, что Россия не потерпит подобного рода действий, противоречивших европейскому порядку, относительно которого они совсем недавно пришли к соглашению. И Александр II по пути в Эмс сделал остановку в Берлине, чтобы предостеречь Вильгельма I от каких бы то ни было агрессивных действий в отношении Франции. Предупреждение сработало: германский император оказался сговорчив и уверял, что он вовсе не намеревается нападать на Францию, попросив своего племянника не придавать столь большого значения волнениям нескольких генералов.

На этом инцидент был исчерпан, однако отношения между Германией и Россией с этого момента стали ухудшаться, несмотря на то, что «Союз трех императоров» продолжал существовать. Возникшее напряжение не спадало. Германский император не мог понять, почему его племянник, трепетно заботившийся об интересах дворянства, пришел на помощь стране с республиканским устройством, чье отношение к России, помимо всего прочего, всегда было неразрывно связано с сочувственным отношением к полякам. Время «Священного союза» ушло в прошлое, однако и «Союз трех императоров» тем не менее основывался на общей неприязни к любым проявлениям революционного духа, пример которого с установлением Коммуны в очередной раз явила Франция.

В 1875 г. соотношение сил в Европе заметно изменилось. Стремясь в определенной мере остаться верным германской ориентации, Александр II приходил к осознанию того, что мир на континенте требовал более дружественных отношений с Францией и умеренной поддержки Германии. К тому же едва миновал кризис в отношениях Франции и Германии, все внимание Александра должно было сосредоточиться на другом фронте — Балканском. Перед ним встала неотложная задача: найти источник, необходимый для ведения активной и разносторонней внешней политики.

В начале 1870-х гг. армия лежала тяжким бременем на финансах Российской империи: военные расходы поглощали порядка трети государственного бюджета. Рейтерн целенаправленно пытался сократить эти расходы. После объявления войны Турции, он отчаянно доказывал императору, что нет никакой возможности втягивать Россию в подобное мероприятие в тот самый момент, когда запущенные реформы требуют больших средств, являясь приоритетным направлением в деле оздоровления России. Рейтерн неизменно выступал против проектов, выдвигаемых преобладавшими в окружении императора военными — сторонниками заграничных походов русской армии, считая, что они идут на пользу переменам внутри России. На протяжении нескольких лет Александр II внимательно прислушивался к аргументам министра финансов. Но в 1876 г. он вызвал его в Ливадию, где у них произошло настоящее столкновение. Рейтерн настойчиво повторял, что война приведет к развалу финансовой системы России, равно как и к свертыванию реформ, что было бы равносильно провалу плана политической модернизации. Результатом явится то, что в распоряжении революционной пропаганды окажутся дополнительные аргументы. Рейтерн добавил также, что проведение подготовленной им финансовой реформы окажется невозможным и что без этой реформы русский бюджет окажется не в состоянии ответить на вызовы военного времени.

Приведенные Рейтерном доводы были бесспорны, но они лишь вызвали раздражение императора, принявшего твердое решение ввязаться в войну, в которой он, кроме того, видел эффективное средство решения внутренних проблем России: к их числу относились реформы, которым было не видно конца, и растущее социальное недовольство. В конечном счете, думал он, отмена несправедливых условий Парижского договора, наделавшая много шуму в 1870-х гг., принесла ему огромную популярность. Начиная войну с Османской империей, он очень надеялся найти столь же мощную народную поддержку. Отринув все возражения со стороны Рейтерна, он обвинил его в недостаточной вере в возможности своей страны. Начало войны было не за горами, поскольку это решение было одобрено Бисмарком, для которого возникший конфликт являлся прекрасной возможностью отвлечь внимание царя от европейских дел и получить тем самым полную свободу для реализации германских замыслов.

Тем не менее, одобрение не означало поддержку. Бисмарк заявил в 1875 г., что Россия не являлась безоговорочным союзником, и он ей этого не простил. Но Франция тогда еще недостаточно окрепла, чтобы эффективно поддержать Россию. Постоянно балансируя между различными союзниками, Россия осталась одна, ввязавшись в крупномасштабный конфликт, с центром на Балканах и Османской империей в качестве главного противника.

 

Вечный «Восточный вопрос»

Заключенный в 1873 г. «Союз трех императоров» обнаружил свою непрочность перед лицом балканского вопроса.

Судьба славянских народов, находившихся под пятой у Османской империи, являлась предметом непрестанных забот России. Весомый вклад в то, чтобы убедить общество в существовании исторической миссии России внесли славянофилы. В опубликованном в 1860 г. труде «Россия и Европа» Данилевский писал: «Свобода и независимость для каждого русского являются непременным атрибутом исторической миссии его отечества». Балканы привлекали внимание некоторых славянофилов как пограничный рубеж между Европой и Азией; для других они были местом столкновения греко-славянского и умиравшего романо-германского миров. Данилевский полагал, что Османская империя в определенный момент сыграла историческую роль, собрав под своей сенью балканские народы и ослабив тем самым романо-германский мир. Однако, считал он, дело османов закончено и освобождение славян было суждено осуществить России. Центром борьбы должен был стать Панславянский федеративный союз с Россией во главе. Идея этого союза перекликалась с панславянскими мечтаниями Бакунина, который в качестве его участников видел Польшу, Литву и Украину, собранные вокруг России во имя единой веры для выполнения исторической миссии. Идеи панславизма захватили общественное мнение России, особенно после Крымской войны, поскольку, и в этом была убеждена вся Россия, именно таким способом ей было суждено вернуть свободный доступ к проливам, возможность вести торговлю на Черном море и, возможно, даже претворить в жизнь мечту Екатерины II и освободить Константинополь.

Кто только ни писал о славянском вопросе, но среди всех как наиболее активный защитник выделялся Ф. М. Достоевский: «Это наша Россия, наша великая Россия, — писал он, — станет во главе славянских народов и возвестит Европе новое слово: призыв к единению всего человечества». По этому поводу в «Дневнике писателя» он добавлял, что выражает свою поддержку только что основанному в столице Славянскому комитету.

Славянское дело также имело выдающегося защитника в лице дипломата, русского посла в Константинополе, Николая Игнатьева. Выше речь уже шла об этом человеке, обладавшем большим талантом, благодаря которому он сделал первые шаги на карьерном поприще во время Парижской конференции, переговоров в Центральной Азии с эмирами Бухары и Хивы и заключения Пекинского договора. Послужной список помог Игнатьеву получить назначение на пост главы Азиатского департамента Министерства иностранных дел, который он занимал до своей отправки в возрасте тридцати двух лет послом в Османскую империю, где и находился в течение десяти лет. Никто более него не был убежден в важности для России ведения большой политики на Востоке. Никто не обладал большим авторитетом для того, чтобы наметить ее основные черты. Впрочем, Игнатьев был личностью противоречивой: он получил великолепное образование в престижном пажеском корпусе, но обладал грубым характером. Его физический облик также обычно не вызывал симпатии — «он вульгарен и неотесан», говорила о нем королева Виктория. Но в Константинополе он добился признания благодаря своему уму и прекрасному знанию страны, с которой имел дело. Он полагал, что война с Османской империей неизбежна и пошла бы на пользу национальным интересам России, однако ратовал за то, — о чем многократно говорил Горчакову, — чтобы выждать момент, когда развитие железнодорожной сети России в направлении Балкан позволит осуществлять в ходе конфликта бесперебойный подвоз живой силы и вооружения. Он не забывал ни о поражении в Крымской войне, ни о слабых местах транспортной системы России.

Грядущая война на Балканах была излюбленной темой Игнатьева, он затрагивал ее в разговорах со всеми своими собеседниками, всегда возвращаясь к материальным условиям, делавшим ее возможной, и к условиям политическим, которые должны были быть в этом случае выполнены. Прежде всего, Россия в случае ее участия в конфликте должна была избежать столкновения с коалицией европейских государств, как это произошло в 1854 г. Ей следовало добиться их нейтралитета или же заполучить их в качестве союзников, которые при этом не должны были ни при каких обстоятельствах принимать участие в боевых действиях. Восточный вопрос был для Игнатьева исключительно делом России, которой было также необходимо опереться на помощь христианских балканских народов, убедив их в том, что завоевание их независимости зависело от нее. Эта программа шла вразрез с замыслом Горчакова, всю свою энергию направившего на сохранение «Союза трех императоров». Но Игнатьев ждал своего часа, убежденный, что развитие событий продемонстрирует обоснованность его предложений.

В 1875 г. его ожиданию пришел конец: балканский пороховой погреб загорелся в результате народного восстания в Боснии и Герцеговине, за которым несколькими месяцами позднее последовал мятеж в Болгарии. Османская империя всеми силами старалась утихомирить Боснию и Герцеговину. Но на Болгарию она обрушилась с таким неистовством, которое ошеломило Европу. Позже, в 1876 г., Сербия и Черногория объявили войну Турции. Александр II не мог оставаться в бездействии, и впервые с момента своего восшествия на престол он оказался единственной фигурой, которой предстояло решить, по какому пути следует двигаться в исключительно сложных международных и внутриполитических условиях.

Годы реформ, безусловно, наложили печать на проявления его воли. Он привык действовать так, как того требовал долг перед российским государством, не поддаваясь никакому другому воздействию. Он также мог положиться на поддержку своих выдающихся министров, великого князя Константина, которому он безоговорочно доверял, и на наиболее просвещенных выразителей общественного мнения. Международная общественность относилась к нему в равной степени благосклонно. В 1875 г. ситуация оказалась в корне иной. Речь шла прежде всего о будущем Османской империи, которая более не являлась ни великой державой, некогда использовавшейся французскими королями для ослабления России, ни победоносной империей, заставившей Петра Великого вернуть ей ранее завоеванные территории и, к великому несчастью, побежденной Екатериной И. В настоящем она представляла собой ослабленное государство, терзаемое внутренними конфликтами. Восставшие против нее христианские народы были во многом движимы сиюминутным недовольством — отказом выплатить долги, причитавшиеся земельным собственникам Боснии и Болгарии, — но они также были захвачены националистической идеологией, питавшейся романтическими и национальными идеями, которые в свое время вдохновляли похожие движения — в Польше, а также в Греции. В 1875 г. правителям Османской империи стало ясно, что подавления национальных движений было недостаточно: балканские народы выдвигали конкретные требования — автономии и даже независимости.

Главный вопрос, вызвавший разногласие среди европейских держав, был связан с необходимостью рассмотрения опасности развала Османской империи. В принципе, все были согласны с тем, что ее было нужно спасать — в противном случае возникал деликатный вопрос, связанный с дележом трофеев. Каждая страна опасалась, как бы ее сосед не оказался в более выгодном положении в случае расчленения империи. Все три императора, в принципе, были едины в стремлении утихомирить Османскую империю и обеспечить ее дальнейшее существование. Остальные европейские государства им вторили. Однако схожесть внешней позиции скрывала противоположные устремления сторон.

Австро-Венгерская империя была против объединения Боснии и Герцеговины с Сербией и Черногорией с последующим образованием крупного славянского государства, присутствие которого на ее границе вызывало тем большую обеспокоенность, что оно, несомненно, получило бы поддержку России и стало бы ее аванпостом в регионе. Венский кабинет рассчитывал воспользоваться кризисом с тем, чтобы установить окончательный контроль над Боснией и Герцеговиной и тем самым ослабить позиции России.

Несмотря на часто повторяемые заверения в верности «Союзу трех императоров», призванному направлять политику его членов на Балканах, Бисмарк явил тогда пример величайшего двурушничества. С одной стороны, он побуждал Россию выступить в качестве наиболее активно действующей в этом кризисе, подталкивая ее к возможно более серьезному вмешательству, вплоть до начала военных действий. С другой стороны, германский канцлер втайне поддерживал австрийские замыслы и систематически старался избегать любых переговоров.

Необходимо было также считаться с интересами Англии, которая больше всего опасалась, что Россия не добьется на Балканах успеха, достаточного для овладения Константинополем, и двинет свои силы по морю к Персидскому заливу и Суэцкому каналу.

Франция в большей мере принимала участие в событиях в качестве наблюдателя, по причине внутриполитических трудностей, но Россия, поддержавшая ее в момент острого кризиса с Германией, вполне справедливо могла рассчитывать на ее поддержку.

В этой непростой ситуации Александр II должен был, приняв во внимание все имевшиеся данные, решить, какое России следовало занять положение в международной расстановке сил. Следовало ли присоединиться к коалиции Австрии и Германии? Искать других союзников? Действовать в одиночку? К этим непростым проблемам добавлялся вопрос выбора, касавшегося будущего Османской империи: нужно ли ее спасать и какой ценой? Надо ли способствовать ее крушению, всячески поддерживая христианское население Балкан, которому Порта, казалось, причинила немало бед, водворяя порядок в 1875 г.? А быть может, необходимо заставить Османскую империю пойти на уступки и отдать Балканы под протекторат России в обмен на ее поддержку?

Ситуация внутри страны была не менее сложной. До сих пор Горчаков был в восприятии императора хорошим министром, рекомендациям которого относительно выработки европейской политики он следовал, равно как следовал он советам специалистов из Азиатского департамента Министерства иностранных дел, подталкивавших его к завоевательным походам на Востоке. В 1875 г. все изменилось. Горчаков, конечно, продолжал отстаивать ту же политику, направленную на сохранение «Союза трех императоров»; он прежде всего желал, чтобы Россия соблюдала осторожность и избежала обвинения во вмешательстве в балканский вопрос, и в то же время стремился не допустить ослабления связи, существовавшей между императорами. Однако он более не обладал той властью, которой пользовался двумя десятилетиями ранее. Ему противостояли две фигуры — восходящие звезды российской внешней политики, предлагавшие императору диаметрально противоположную политическую линию.

Игнатьев, вне всякого сомнения, вдохновленный славянофильской программой, которую он наполнил реальным содержанием, полагал, что христианские народы Балкан являлись для России истинными союзниками, с чьей помощью было возможно добиться ослабления Османской империи. И он отказывал Англии, Австро-Венгерской империи и даже Франции в праве вмешиваться в дела балканского региона. Союз с Пруссией и Австрией казался ему лишенным будущего. Он упорно отстаивал идею об особенной роли России в регионе. Ожидая, что Россия вот-вот перейдет в атаку, он усиливал давление на султана с целью добиться уступок, выгодных для христианского населения. Он предлагал — и султан, казалось, в какой-то момент был готов пойти на это предложение — введение широкой автономии христианских провинций, основанной на внутреннем самоуправлении, использовании христиан для поддержания порядка и снижение налогов. Впрочем, Абдулазиз не был враждебно настроен в отношении прямых переговоров с Россией, как полагал Игнатьев. Более всего он хотел избежать ситуации, когда каждая европейская держава начала бы тянуть его в свою сторону.

Милютин был на стороне Игнатьева и не уставал повторять, что только России под силу потушить разгоравшийся на Балканах пожар. Однако русский посол в Вене Новиков проводил линию, противоположную позиции Игнатьева. Как и Игнатьев, Новиков принадлежал к когорте блестящих дипломатов, добившихся высокого положения при Горчакове. Он приходился правнуком публицисту франкмасону Николаю Новикову, истинному основателю типографского дела в России, подвергшемуся гонениям со стороны Екатерины II. Его потомку идеи панславизма были чужды, он даже относился к ним враждебно. Близко сошедшись с Андраши, отстаивавшим свою программу действий на Балканах, Новиков, как и глава австрийского внешнеполитического ведомства, хотел, чтобы три императора посредством совместных действий вынудили султана пойти на уступки. Требования Андраши, поддержанные Новиковым, носили более умеренный характер по сравнению с предложениями Игнатьева и предполагали введение свободы вероисповедания, упорядочение отношений в аграрном секторе, создание комиссии из представителей мусульманской и христианской общин для наблюдения за исполнением предложенных нововведений. Программа не включала требования автономии и не предусматривала реальных гарантий для проведения в жизнь намеченных преобразований. Идея Андраши была проста: он надеялся, что, обращаясь с султаном учтиво, требуя от него меньших жертв, он заставит его отдать предпочтение австрийскому, а не русскому влиянию. Действительная разница между двумя проектами заключалась в том, что Игнатьев был на стороне христианских народов, стараясь максимально вывести их из-под юрисдикции султана, в то время как план Андраши, поддержанный Новиковым, в большей степени возлагал надежды на султана и предполагал, что его добрая воля обеспечит австрийцам преобладающее положение.

Из осторожности Горчаков вначале склонился в пользу позиции Новикова, а Александр II колебался между двумя противоположными вариантами. Но Новиков пошел дальше по пути поддержки Андраши: он выступил в качестве глашатая австрийского министра, пытаясь убедить российского императора в том, что сложившаяся на Балканах ситуация была следствием не только националистических и социальных требований со стороны христианского населений, но что она на самом деле таила в себе гораздо большую опасность — опасность революций. Опираясь на сведения, предоставленные Андраши, Новиков использовал их в качестве доказательства того, что в рядах христиан было полно гарибальдийцев, распространявших крайние взгляды. Из этого делался вывод, что кризис мог в любой момент принять революционный оборот, который в неопределенной перспективе мог представлять угрозы для соседних европейских государств. Стремясь вызвать подобными аргументами озабоченность Александра II, готового везде видеть призрак революции — при том что ситуация в России подтверждала его опасения — Новиков заключал, что единственным средством избежать опасности было положиться на «Союз трех императоров». Закономерно выйдя из состояния душевного равновесия, поддерживаемый Горчаковым, Александр II после получения этих вестей пошел на сближение с Вильгельмом I.

 

Славянская солидарность

Принятие подобного решения было трудно не только потому, что оно отметало возможность иного сценария, но и потому, что самодержцу пришлось столкнуться с противодействием как со стороны членов собственного семейства, так и общественного мнения. Внутри императорской фамилии в противовес колеблющемуся императору и Горчакову сформировался настоящий анклав сторонников Игнатьева в лице императрицы, цесаревича и великого князя Константина: все они были едины в своих взглядах, осуждая приверженность «Союзу трех императоров» и разделяя славянофильские настроения, захватившие страну. На самом деле едва ли перипетии балканского кризиса были известны в России в той мере, в какой движение за славянскую солидарность мобилизовало общественное мнение в поддержку «братьев-христиан». Уже в 1860 г. в Москве по случаю этнографической выставки был создан Славянский комитет. Это событие явилось отражением влияния панславянских идей в общественном мнении и выражением возникшего интереса русских к своему прошлому и поиску своей идентичности. В этот период, когда вся Россия оказалась вовлеченной в процесс социальной, культурной и экономической модернизации, Славянский комитет представлял собой своеобразное место памяти, где черпали силы те представители русского общества, которые, даже если и сознавали необходимость происходивших перемен, все равно были напуганы их стремительностью. Когда стало известно об обострении ситуации на Балканах, Славянский комитет подвергся реорганизации и начал распространять свое влияние на провинциальное общественное мнение.

12 октября 1875 г. столичный Славянский комитет обнародовал резолюцию, в которой он обращался ко всем земствам на территории России с призывом оказать помощь восставшим. Узнав об этом, Александр II был крайне раздражен и тотчас же приказал министру внутренних дел направить во все земства запрет на выделение из своих бюджетов средств для поддержки христиан на Балканах или на организацию сбора указанных средств среди населения. Земства были вынуждены подчиниться, однако ряд чиновников направили часть средств из своего собственного жалованья в Славянский комитет. Сбор пожертвований был организован повсеместно: в церквях, в зданиях железнодорожных вокзалов, на рыночных площадях. В итоге Славянскому комитету удалось собрать боле 1,5 млн руб. Кроме того, различные группы людей, благотворительные общества, университетские объединения занимались сбором денег и их отправкой на Балканы, часто под видом средств на различные нужды армии. Волонтеры вызывались сражаться на стороне христиан и доставляли собранные для них в России пожертвования. На месте консулы оказывали содействие в распределении средств среди населения, пострадавшего от османских карательных мер, и отправке добровольцев на помощь восставшим. Никто в этой атмосфере возбуждения не принимал в расчет предупреждения, исходившие от императора. Однако и Александр II в свою очередь участвовал в отправке помощи на Балканы, правда, предназначавшейся не для повстанцев, а для гражданского населения, семьям, пострадавшим в конфликте. Тем не менее эта помощь вызывала гораздо меньше шума, чем та, что была организована обществом.

Когда в 1876 г. восстала Болгария, а войска Порты подавили мятеж и устроили в стране невиданный террор, на корню выжигая целые поселения, убивая и насилуя гражданское население, подъем настроений в защиту братьев-славян внутри русского общества не знал границ. И выжидательная позиция Александра II стала вызывать все более бурное негодование.

Действительно, в первое время Александр II повернулся в сторону своего дяди и «Союза трех императоров» для организации совместных с ними действий. В августе 1875 г. трио императоров создало в Вене «согласительный центр», к которому тут же примкнули Англия, Франция и Италия — последние две страны из-за боязни остаться не у дел при проведении политики успокоения Османской империи, Англия же, решив не отдавать бразды этой политики исключительно России. Международная комиссия в составе консулов шести стран была направлена на Балканы с целью попытаться разрядить кризисную обстановку. Представитель от России получил инструкцию, предписывавшую тесное взаимодействие с французским представителем, которому в свою очередь было дано аналогичное указание. Это новое единение между русским и французским дипломатами относительно балканского вопроса было само по себе примечательно. Россия стремилась создать противовес Англии, тем самым решив покончить с ее присутствием на Черном море. Сближаясь с Францией, Александр II надеялся, что в ее лице он обрел союзника. Позиция Франции вытекала из желания принять участие в урегулировании конфликта в регионе, в котором до этого ее присутствие было минимально.

Международная комиссия обнаружила свою полную неэффективность, а ее провал наглядно продемонстрировал Александру II и Горчакову, что проводимая линия на успокоение не принесла никаких результатов. Горчаков к тому же, видя, что план Андраши был неприменим к Боснии и Герцеговине, стал склоняться в пользу проекта Игнатьева и идеи автономии. Жестокость, с которой было подавлено болгарское восстание, окончательно развела позиции сторон. Судьба болгарского народа вызвала глубокое сочувствие в Европе, несмотря на то, что правительства, единодушно стремившиеся разрядить обстановку, не афишировали ее. Вместо этого общественность внимала гневным речам Гарибальди, Виктора Гюго, Тургенева и Гладстоуна. Со своей стороны, болгары отчаянно взывали к Александру И, ссылаясь на родство русского и болгарского народов, в то время как Игнатьев, уверенный в силе своего влияния в Константинополе, осаждал верховного визиря, умоляя его, от имени российского императора, положить конец кровавой бойне.

Однако влияние, которым до этого момента кичился Игнатьев, в мае 1876 г. уже было не столь велико: дворцовый переворот, осуществленный Мидхат-пашой, в корне изменил расстановку сил в Константинополе. Абдулазиз был свергнут и убит. Нового султана, Мурата V, несколькими месяцами позже постигла практически та же участь: он был изгнан с престола. Порядок был водворен к концу 1876 г., когда Абдулхамид II взошел на трон и назначил в качестве верховного визиря Мидхата-пашу, стоявшего во главе переворота в мае 1876 г. Новый султан не был сторонником реформ, о чем свидетельствовал его ловкий маневр в области законотворчества: новая конституция превращала Османскую империю в парламентскую монархию, провозглашала равенство всех народов империи, нисколько при этом не заботясь о том, чтобы даровать подданным личные права!

Для России это была вдвойне плохая новость. Новый султан был к ней крайне враждебно настроен, и он нашел удобное средство для продолжения репрессий в отношении народов, находившихся в орбите его влияния, прикрываясь мнимым равенством их конституционных прав. Игнатьеву было больше не с кем вести диалог, и российскому монарху все слабее верилось в возможность выхода из ситуации, которая обернулась трагедией, посредством переговоров и согласованных действий трех императоров. Особенно, когда вскоре Александру II стало известно, что за османскими спекуляциями с конституцией стояла Англия! Зимой того же 1876 г. участники Парижского договора провели еще одну встречу в Константинополе в поисках выхода из Балканского кризиса. Дизраэли, одолеваемый извечным страхом, что Россия может овладеть Константинополем, развернул через третьих лиц активную пропаганду, сулившую султану английскую поддержку в случае объявления войны России.

Александр II также находился под впечатлением от развития событий на Балканах, в результате которого Сербия и Черногория начали подготовку к войне. Их буквально наводнили беженцы из Боснии и Герцеговины, что значительно способствовало нарастанию антитурецких настроений, о чем Александру II было хорошо известно.

Ситуация в России также оказала влияние на принятие окончательного решения. Российская общественность поддерживала идею оказания помощи Сербии, и еще до того, как последняя объявила войну Турции, туда отправилось значительное число добровольцев, во главе с генералом Черняевым, который прибыл с целью возглавить сербскую армию. Цесаревич колебался, склоняясь больше в пользу того, чтобы принять участие. Обеспокоенный этим, Александр II пробовал отозвать Черняева, но тщетно. 15 июня 1876 г. Черногория объявила войну Османской империи, тремя месяцами позже ее примеру последовала Сербия. Сразу же на театр военных действий хлынул новый поток добровольцев из России, а людская молва нарекла Черняева героем.

 

Конец нейтралитета

Александр II не мог более придерживаться выжидательной позиции, оказавшись под давлением со стороны членов императорской фамилии и своих подданных. Спустя месяц с того момента, как «братья-славяне» ввязались в войну, он отошел от ранее выбранной политики и решительно стал на их сторону.

Воинские формирования из числа христиан, конечно, ощущали поддержку со стороны добровольцев, прибывавших на балканский театр военных действий изо всех уголков России и принадлежавших к различным социальным группам, но им сильно недоставало компетентных кадров, способных осуществлять руководство на поле боя. 27 июля 1876 г. Александр II, несколькими месяцами ранее обращавшийся к Черняеву с призывом вернуться в Россию, дал офицерам долгожданное право покидать ряды русской армии и отправляться в качестве добровольцев на Балканы.

Это решение далось Александру II нелегко: он еще раз попытался остаться в русле общеевропейской политики. Сразу после того, как черногорцы и сербы объявили войну, он направился в Австрию в сопровождении Горчакова и Новикова для встречи с императором Францем-Иосифом и Андраши. Цель встречи заключалась в том, чтобы любой ценой достигнуть соглашения с венским кабинетом и не допустить перерастания балканского конфликта в общеевропейскую войну. Летом 1876 г. Александр убедился в неизбежности войны с Османской империей. Но он не мог безбоязненно выступить против нее, не будучи уверен, что Австрия не обратится против России и что антирусская коалиция между Австрией и Англией более не существует. На самом деле Россия могла начать войну собственными силами, но ей требовалось обеспечить себе прочный тыл. Не имея возможности добиться гарантий от Англии, по словам одного из наблюдателей, «желавшей наброситься на Россию», Александр II обратился к Австрии с тем, чтобы предупредить образование антирусской коалиции.

Этот последний этап переговоров обнаружил неспособность сторон договориться. Конечно, определенные соглашения были достигнуты, однако носили они исключительно устный характер и каждый интерпретировал их по-своему. Прежде всего договоренность выражала разделявшееся обеими сторонами враждебное отношение к возможности создания по окончании войны «крупного славянского государства». Проблема того самого «крупного славянского государства» была смысловым центром первого и важного недоразумения. Горчаков в глубине души решил, что славянское государство, о котором противоположная сторона не желала и слышать, представляло собой союз Сербии и Черногории и казалось ему приемлемым. Однако Андраши совершенно иначе представлял себе «крупное славянское государство», против которого он выступал: для него предметом обсуждения являлась Болгария, не представлявшая для Австрии никакой ценности. Будущее различных балканских княжеств, в случае крушения Османской империи, виделось сторонами по-разному. Позиция Андраши вызвала недоразумение, связанное с планами Австрии в Боснии. Горчаков полагал, что речь шла лишь о части территории Боснии, смежной с австрийскими землями, тогда как Андраши намеревался, за малым исключением, полностью аннексировать Боснию и Герцеговину. Наконец, Россия допускала возможность возникновения таких независимых государств, как Болгария. Для Австрии вопрос даже об автономии не подлежал обсуждению. Сыграв на этих недоразумениях, заставивших Россию поверить в то, что ее намерения совпадают с требованиями Австрии, последняя смогла добиться предоставления ей важных уступок, которые были подтверждены соглашением, заключенным в январе 1877 г. Последовательный провал переговоров в Райхштедте, а также конференций, проводившихся в Берлине (май 1876 г.), Константинополе (декабрь 1876 г.) и Лондоне (март 1877 г.), явился следствием основанного на взаимном недопонимании диалога между Веной и Петербургом, а также отказа Англии поддержать миротворческие усилия России.

Несмотря на серию провалов, дипломаты, наблюдавшие за развитием событий из различных европейских столиц, отмечали, что единственным условием мирного разрешения конфликта и сохранения Османской империи являлись согласованные действия трех императоров. Именно в этом ключе П. П. Убри, русский посол в Берлине, убеждал Горчакова: «Союз трех императоров представляет собой серьезную силу. Он делает доступными для Турции преимущества, которыми она не замедлит воспользоваться. Таящиеся в этом союзе гарантии — спасительный выход для Турции. Действительно, без посреднической деятельности трех держав, наибольшая заслуга в которой принадлежит России, практически все Балканы окажутся объяты пламенем». Эта тема, прозвучавшая 29 марта 1876 г., через несколько недель вновь всплыла в ряде депеш русского посла и явилась красноречивым свидетельством того, что срединные государства возлагали надежды на благоразумие Александра II.

Пока царь прилагал усилия к тому, чтобы отсрочить начало войны и укрепить свои позиции, сербские войска оказались на грани катастрофы. Плохо экипированные и не имевшие достаточно хорошего командного состава, недооценившие подготовленность турецкой армии и переоценив степень поддержки извне, они оказались близки к поражению, когда турки двинулись на Белград. Чтобы спасти сербов от окончательного разгрома, Александр II предъявил Порте ультиматум и добился с помощью него двухмесячного перемирия, в ходе которого он предпринял последнюю попытку избежать войны. Однако испытывая давление со стороны российской общественности, все чаще заявлявшей о своей солидарности с восставшими, — даже студенты выступали с организованными призывами к началу военных действий, а пресса поддерживала всеобщее негодование относительно того, что считалось предательством славянской миссии России, — сделав вывод о том, что все попытки достичь взаимопонимания с европейскими монархами оказались безрезультатны по причине двурушничества Бисмарка, который, с одной стороны, подталкивал Александра к войне с Пор-той, а следовательно, и с Австрией, а с другой стороны, обещал поддержку последней, чьи позиции были подорваны маневрами Дизраэли, — Александр II начал окончательную подготовку к войне. Разумеется, он дал Игнатьеву поручение в последний раз объехать все европейские столицы, дабы заставить Османскую империю внести изменения в законодательство, регулировавшее жизнь христиан, и «выкупить» австрийский нейтралитет на случай конфликта, но, несмотря на эти неимоверные усилия ради сохранения мира, Александру было больше нечего ждать от Порты и неизбежность войны стала очевидна.

Подтверждением тому является большое количество документов. С сентября 1876 г. стали выходить распоряжения о мерах по мобилизации армии. В январе 1877 г. в Будапеште Горчаков вырвал у Австрии обещание сохранять нейтралитет в случае вооруженного русско-турецкого конфликта, но оно далось ему дорогой ценой: он заверил австрийский кабинет, что не будет препятствовать оккупации Боснии и Герцеговины и что Россия отказывается от идеи создания крупного славянского государства, как она того всегда хотела. Александр II со своей стороны постарался заручиться поддержкой союзников, в период ускоренных военных приготовлений сделав ставку на Румынию. Пока Россия отказывалась признавать возможность военного столкновения, нейтралитет Румынии не имел для нее большого значения. Но как только на горизонте замаячила перспектива войны, стало очевидно, что нейтральная Румыния станет помехой для России, чьи войска должны будут пройти по ее территории. Переговоры по этому вопросу протекали непросто, поскольку румыны держались за свой нейтралитет, тем более что Англия и Австрия оказывали на них давление, убеждая в том, что невмешательство в конфликт в их интересах. Соглашение между Россией и Румынией было подписано только 4 апреля 1877 г. и явилось результатом многомесячных усилий. Оно открывало доступ русским войскам на территорию Румынии, предоставляло в их распоряжение железнодорожную сеть и телеграфные линии и обязывало снабжать их продовольствием и снаряжением. В обмен на это Россия брала на себя обязательство обеспечить независимость княжества в послевоенный период.

Российская дипломатия также старалась содействовать мирным переговорам Сербии и Черногории с Турцией. Сербия начала их 16 февраля 1877 г., тогда как Черногория не смогла договориться с Портой. Россия сразу же начала перевооружение Сербии в преддверии войны, в которой ей предстояло выступить в роли главного действующего лица.

Изменение позиции России между 1875 г. и объявлением войны в 1877 г. наглядно характеризует личность Александра II. Несмотря на разностороннее давление со стороны своего окружения, общественного мнения, ряда выдающихся государственных деятелей, таких как Игнатьев, император на протяжении длительного времени отстаивал точку зрения, что мирное решение балканского вопроса может быть найдено. Он рассчитывал достичь соглашения с европейскими державами и тем самым облегчить положение христианских народов. Эта миротворческая позиция, делавшая основную ставку на переговоры, за которую также выступал Горчаков, несомненно, объясняется многими факторами. Прежде всего искренней верой в возможность альянса с Германией и, в меньшей степени с Австрией. Александр II прекрасно знал о неприязни к России со стороны Англии, которая усиливалась вследствие успешного продвижения русских в Центральной Азии и на Дальнем Востоке. Как считал Горчаков, истинное противостояние европейских держав разворачивалось с завидным постоянством между Лондоном и Петербургом. В письме, написанном вечером 11 марта 1877 г., Александр признавался Екатерине: «Следует признать, что недобросовестность и недоброжелательство Англии неслыханны и заставляют нас терять терпение». Властный характер Дизраэли, его убежденность в том, что Черное море и Константинополь являются «ключом к Индии» и что из всех европейских держав только Россия вынашивает грандиозные замыслы в регионе, только усиливали впечатление, сложившееся у российского императора, о естественном антагонизме в отношениях с Англией, и побуждали его постоянно искать ей противовес в лице Пруссии и Австрии, в то же время прекрасно осознавая отрицательные стороны подобного сближения.

Однако европейское равновесие в 1870-е гг., когда Франция оказалась ослабленной в результате неудачной войны и внутренних беспорядков, определялось политикой четырех держав: Англии, России, Пруссии и Австрии. А Россия ни в коем случае не желала вновь оказаться в изоляции, как это произошло в 1854 г. и стоило ей престижа и влияния, которые были завоеваны ею на международной арене в начале XIX в.

Другим фактором, объясняющим долговременность выжидательной позиции, занимаемой Александром И, являлось положение внутренних дел в России, которая находилась в состоянии радикальной перестройки, довольно долго не позволявшей выделить из бюджета средства, необходимые для проведения военных мероприятий. В отличие от своего непосредственного окружения, готового вступить в войну, Александр II хорошо осознавал необходимость сначала стабилизировать внутреннее положение в стране и только затем ввязываться во внешнеполитические авантюры. Тем более что территориальное расширение не было принесено в жертву реформам, о чем свидетельствовал продолжавшийся и в начале 1870-х гг. рост империи.

Но это благоразумное отношение, приоритет, отдаваемый переговорам, не должны скрывать от нас колебаний проводимого Александром II курса. Утрата Горчаковым своего влияния, появление восходящей звезды Игнатьева — несмотря не то, что в 1876 г. она немного и померкла — свидетельствуют о том, что российский монарх был не так далек, как казалось, от распространенного в его окружении желания перейти в рукопашную с Портой. Неоднократно заявляя в ходе различных конференций о своем согласии с другими европейскими державами о необходимости сохранения Османской империи, российская сторона тем не менее несколько иначе видела будущее балканских княжеств. Хотя преобладала идея внесения незначительных изменений в их статус — этот тезис неустанно отстаивался австрийской дипломатией — Россия вскоре встала на позицию провозглашения автономии христианских провинций, а в отдельных случаях рассматривала вопрос и об их независимости. Таким образом, позиция России, которая первоначально, казалось, зиждилась на желании не порывать с «Союзом трех императоров», быстро отошла от первоначальных установок. Это стало особенно заметно в ходе конференции в Константинополе в декабре 1876 г., когда Россия встала на защиту автономии Болгарии, тогда как Англия высказывалась в пользу минимальных реформ применительно ко всем провинциям, которые облегчили бы их положение, но не ставили бы под сомнение османское господство.

Александр II постепенно осознавал бесполезность бесконечной борьбы против предложений, выдвигаемых Англией и идущих вразрез с его собственными. Он также понимал бессмысленность возвращения к этому вопросу в предполагаемом союзе с Германией или Австрией, не скрывавшими своей решимости саботировать любые предложения российской стороны: несмотря на наличие недвусмысленного соглашения с Петербургом, две эти страны имели настойчивое желание помешать России сыграть на Балканах какую-либо роль или, более того, заставить ее в одиночку ввязаться в плохо подготовленную войну.

Александр II пытался, насколько это позволяло время, разыграть карту мира и общности интересов с другими европейскими державами, однако не забывал и о «славянской солидарности», к которой взывал российский народ. В заключение следует сказать, что Александр начал войну именно во имя этой солидарности, которую он остро ощущал.

 

Взять Константинополь?

7 апреля 1877 г. Горчаков известил ответственных представителей европейских держав о том, что провал попыток получить от Порты какие-либо уступки на Балканах, понуждает к переходу от бесплодных переговоров к силовым мерам. 12 апреля манифест императора Александра II, находившегося в Кишиневе, главной ставке командования своей армии, возвестил стране о том, что «убежденные в праведности нашего дела и призывая божественное благословение на нашу армию, мы отдаем приказ вторгнуться в пределы Турции».

Разумеется, Александр II пошел на этот шаг не с легким сердцем. 28 марта он писал Екатерине: «Я знаю, ты лучше, чем кто бы то ни было понимаешь, что творится у меня на душе в преддверии войны, которой я всеми силами старался избежать». Россия начала войну в довольно выгодном положении. Порта была напугана заявлениями Горчакова и пыталась добиться вмешательства Франции, на что глава французского дипломатического ведомства, герцог Деказ, ответил решительным отказом. Европейские государства на этот раз благожелательно отнеслись к решению России. Они вынуждены были признать нежелание Порты идти на компромисс и сознавали необходимость выхода из непростой ситуации, сложившейся вокруг Балкан. Таким образом, Россия получила от стран, не имевших большого желания участвовать в открытых военных действиях, своеобразный мандат на единоличное решение проблемы. Однако установившееся согласие было непрочным и основывалось на своекорыстных интересах каждой из держав. Англия, обеспокоенная продвижением России в Средней Азии — Туркестан рассматривался как «ключ» к Афганистану, — более всего желала, чтобы русские войска были заняты на Балканах, полагая, что они не смогут одновременно развить свой успех в Азии… Австро-Венгрия заняла позицию нейтралитета: России пришлось заплатить за это определенную цену в ходе переговоров в Будапеште. Бисмарк надеялся, что войска Александра II начнут испытывать трудности на Балканах и им потребуется его помощь, в обмен на которую Россия выступит гарантом присоединения Эльзаса и Лотарингии.

Наличие всех этих частных интересов было выгодно для России тем, что они разрушали сложившуюся против нее коалицию европейских государств, тем более что страны, остававшиеся в стороне от конфликта, были далеки от достижения согласия между собой. Особенную обеспокоенность Англии вызывали личность Бисмарка, объединение Германии и агрессивность, проявленная ею против Франции в 1875 г. Дизраэли втайне сожалел о нарушении европейского равновесия, которое привело к появлению всемогущей Германии.

К перечисленным разногласиям в лагере европейских держав, которые вселяли в Россию уверенность, присовокуплялось еще одно благоприятное обстоятельство: она обрела союзников на Балканах — Румынию, в результате подписанной с ней на законных основаниях конвенции, и Черногорию, с которой Турция отказалась заключать мирное соглашение. Наконец, в Боснии и Герцеговине, где спокойствие так и не было восстановлено, поднялось антитурецкое восстание, вдохновленное вступлением в войну России, которая представляла угрозу для тылов османской армии. Таким образом, в плане международной ситуации Россия редко оказывалась в столь благоприятных условиях.

Напротив, внутреннее положение в стране было наименее благоприятно. Благодаря усилиям Милютина реформа армии была проведена в срок, а сама она оснащена современным вооружением. Однако состояние государственных финансов было неудовлетворительно, и если железнодорожная сеть и соединила Россию с Европой, то поздно начавшаяся индустриализация не смогла обеспечить необходимым оборудованием российский флот, оказавшийся неготовым к серьезным баталиям. Тем не менее разгоряченная общественность выступала в поддержку войны, с нетерпением ожидая момента, когда бесплодные переговоры сменятся действием. Развязывая войну, Александр II в целях успокоения европейцев заявил, что его страна не имеет никаких территориальных претензий и всецело исходит из намерения принести свободу балканским народам. В действительности, существовала более или менее законченная программа действий, нацеленная в конечном счете на освобождение Болгарии и образование независимых государств в Сербии, Черногории и Румынии. По мнению Александра II, введение автономии в качестве будущего устройства Балкан было вполне своевременным шагом.

В войне приняли участие все мужчины императорской фамилии. Александр II отправился на фронт, чтобы там принять участие в делах армии. Одно время он подумывал о том, чтобы принять верховное командование русской армией, но приближенные убедили его уступить это место более молодым претендентам: императору было уже почти шестьдесят лет. Ему пришлось довольствоваться смотрами войск действующей армии, в сопровождении Милютина и многочисленных генералов. Однако всем его братьям достались командные посты: великий князь Константин наблюдал в столице за состоянием флота; великий князь Николай командовал Дунайской армией, с самого начала задействованной в сражениях, а великий князь Михаил оказался на Кавказском театре военных действий. Наследник и его брат Владимир отвечали за армейский корпус.

Армия также была готова к войне, но страдала от наследия прошлого. Реформы Милютина предоставили в ее распоряжение молодой и прекрасно укомплектованный офицерский корпус, обученный по последнему слову, который замечательно проявил себя в сражениях, поддержанный бравым рядовым составом, убежденным, что сражается за правое дело, и никогда не отступавшим. Однако слабым звеном являлось высшее командование, которое мало что смыслило в современной тактике боевых действий и было более приспособлено к светской жизни, чем к сражениям. Молодые великие князья служили наглядным подтверждением этому: смелые, исполненные добрых намерений, они не успели приобщиться к искусству войны, хотя и досконально разбирались в военных маневрах в условиях мирного времени.

Тем не менее, несмотря на временные трудности, успех был не за горами. Первые победы были одержаны на Балканском фронте, где вход русских войск в Румынию привел к провозглашению независимости этой страны 9 мая 1877 г. и разрыву с Османской империей. Независимое королевство приняло тогда решение вступить в войну, несмотря на предостережения Горчакова, опасавшегося, как бы это вступление не вызвало затруднений на международной арене. Совместные действия русских и румын позволили им двинуться на Плевну. Русская армия под командованием великого князя Николая переправилась через Дунай 15 июля и проникла на территорию Болгарии, где дала туркам ряд крупных сражений. Однако здесь Россию ожидал сюрприз: в многострадальной Болгарии, где она ожидала увидеть лишь картину всеобщего разорения и встретить добровольцев, готовых примкнуть к рядам ее армии, ей пришлось признать, что, несмотря на учиненное турками кровопролитие, жизнь продолжалась и болгарское население далеко не всегда спешило ввязаться в бой. После быстрого вторжения взятие высот, усеянных турецкими крепостями, потребовало гораздо больших усилий.

На протяжении многих месяцев армия вела ожесточенные бои; суровая зима сделала условия сражений еще более тяжелыми, и императора порой охватывало уныние, когда он наблюдал, сначала из Плоешти, где он остановился вначале, затем из главного штаба великого князя Николая в Горны-Студень, за безуспешными попытками русской армии овладеть Плевной. Убедившись вскоре в том, что надежду на близкое взятие Константинополя следовало оставить, Александр II обратился к Англии, поинтересовавшись, готова ли она выступить в качестве посредника в поиске средств для разрешения конфликта. Крайне довольный тем, что Россия оказалась в затруднительном положении, лорд Дерби резко ответил, что его страна придерживается строго нейтралитета, не позволяющего ей вмешаться, и что, насколько ему известно, Порта, находившаяся тогда в более выгодных условиях, не выступала с аналогичной инициативой.

Уныние императора порой разделял и наследник, призывавший отца встать во главе деморализованного войска, дабы поднять боевой дух. Он предлагал, чтобы императора на его нынешнем посту сменил министр обороны. Однако этот призыв так и не был услышан. Братья императора убедили его в бессмысленности этой затеи, да и, кроме того, в середине зимы удача вновь оказалась на стороне России. Во время третьего штурма русские войска, в чьи ряды, наконец, влились болгарские добровольцы, одолели армию Осман-паши, казавшуюся до сего момента непобедимой, и 28 ноября захватили Плевну. Осман-паша капитулировал, русская армия продолжила свое шествие, перешла через Балканский хребет и овладела Адрианополем, нанеся поражение в начале января армии Сулеймана-паши. Путь на Константинополь был открыт. С этого момента ситуация утрачивала чисто военный и приобретала политический характер.

Война продолжилась в Закавказье. Именно там находился второй по важности, в глазах российских стратегов, фронт, призванный оттянуть на себя часть османской армии и ослабить тем самым силы противника на Балканах. Сражения на этом участке были также связаны с вопросом о безопасности южных границ России: для ее обеспечения одна из целей военных операций заключалась в захвате Батума и Карса. На протяжении длительного времени ситуация оставалась для России сложной. Войска, возглавляемые великим князем Михаилом Николаевичем, вначале добились успеха, но затем им пришлось отступить, поскольку действия турецкой армии приняли гораздо более наступательный характер, чем ожидалось. Генерал Лорис-Меликов, который двинулся было форсированным маршем на турецкую крепость в Армении Эрзерум и осадил крепость Карс, вынужден был в июле 1877 г. отступить и оставить занятые позиции, в результате чего центр военных действий вновь переместился на Дунайский фронт.

На повестку дня встал вопрос о судьбе Константинополя, и изначальная расстановка сил в корне изменилась. Англия с самого начала войны предвидела такую возможность. Дизраэли заявил, что отдаст английскому флоту приказ занять проливы в случае, если он обнаружит признаки малейшей угрозы со стороны русских для столицы Османской империи. Еще ранее лорд Дерби потребовал от России, посредством содержавшей угрозу ноты, чтобы она взяла на себя обязательство не приближаться к проливам, Суэцкому каналу и Персидскому заливу. Под давлением герцога Деказа Горчаков торжественно заявил, что Россия не имела ни малейшего намерения продвигаться в указанном направлении. Однако после решительных побед, одержанных над турками великим князем Николаем Николаевичем, вопрос о Константинополе снова оказался на повестке дня. Русские войска встали у Константинополя, а главный штаб армии был перенесен в Сан-Стефано. Тогда Турция запросила перемирия, которое было подписано в Адрианополе. Дизраэли некоторое время раздумывал над тем, чтобы объявить войну России с целью препятствовать вводу ее войск в Константинополь. Но Турция, крайне ослабленная поражениями и обеспокоенная собственным выживанием, обратилась к не участвовавшим в конфликте европейским державам, умоляя их оказать содействие в выработке условий мирного соглашения. Однако Россия не собиралась наблюдать за тем, как ей будут навязывать программу мира, выработанную европейскими державами в Константинополе.

 

К миру

Именно в этот момент Горчаков утратил влияние. Его умеренное видение того, что могло быть достигнуто Россией в ходе предстоящих мирных переговоров, уже не соответствовало ситуации и тем более амбициям христианских княжеств. Милютину и Игнатьеву, чьи предсказания относительно установления русского влияния на Балканах сбылись, было поручено обнародовать позицию Санкт-Петербурга по многочисленным и порой щекотливым вопросам, которые предстояло обсудить в ходе переговоров. В целях эффективности указанная пара российских участников мирного процесса выразила пожелание разработать проект с соблюдением возможно большей секретности, что, однако, им не удалось из-за нетерпения и щепетильности российского монарха. Полностью отстранив Горчакова от работы, царь тем не менее не мог удержаться от споров с ним. И Горчаков — возможно, исходя из тщеславного желания принять хоть какое-то участие в наставшей фазе активной дипломатии — убедил императора информировать о происходящем Вильгельма I и Франца-Иосифа, на что тот сразу же согласился.

— Предложенный проект, во многим инспирированный Игнатьевым, содержал следующие положения:

— Политическая автономия Болгарии, которая должна была гарантироваться двухлетним присутствием в стране русских войск. При этом Болгария обязывалась продолжать уплачивать подати Турции.

— Административная автономия Боснии и Герцеговины, в которой тем не менее принимала участие Австро-Венгрия; последняя также контролировала исполнение условий мирного договора.

— Гарантия независимости Сербии, Черногории и Румынии.

— Наконец, Россия сохраняла за собой территории, завоеванные на Кавказе, и возвращала себе Бессарабию.

Последний пункт вызвал возмущение Румынии, когда Игнатьев передал проект ее представителям. По вопросу о проливах весьма благоразумное предложение России предусматривало, что в случае конфликта контроль над проходом судов должен был осуществляться султаном. Этот пункт среди прочего свидетельствовал о снижавшемся влиянии Горчакова.

Впоследствии незначительные изменения были внесены в те части программы, которые наиболее сильно ущемляли интересы союзников. Однако во всех вариантах проекта, представленных в ходе мирных переговоров, Россия прежде всего выдвигала принцип независимости или очень широкой автономии балканских государств — принцип, по утверждению российской стороны, не подлежавший обсуждению. Война, успехи русской армии подстегнули рост национальных чувств балканских народов, получивших поддержку со стороны русского общества и требовавших своего включения в новую расстановку сил на международной арене; для участников переговоров с русской стороны это положение являлось незыблемым.

Таково было русское видение мира, которое, разумеется, не совпадало со взглядами других европейских держав, и Вильгельм I в ответ на предложения, выдвинутые его племянником, не преминул поставить его об этом в известность. Франц-Иосиф отреагировал не так запальчиво, как германский император, выступив с более конкретными критическими замечаниями. Он обвинил Россию в нарушении соглашений, достигнутых в Райхштедте и Будапеште, и потребовал, будучи поддержан в этом вопросе Англией, чтобы условия, выработанные в ходе русско-турецких переговоров, были представлены на рассмотрение стран — участниц Парижского договора. Это требование отвечало чаяниям Турции, осознававшей, что уклониться от переговоров ей не удастся, и уповавшей на то, что переговорный процесс будет осуществляться в ходе международной конференции с участием крупнейших государств Европы. Османская армия была повержена, русские войска стояли у ворот Константинополя, однако султан все еще надеялся избежать встречи с ними лицом к лицу и, воспользовавшись противоречиями в стане европейских держав, попытаться спасти то, что еще было возможно.

Воодушевленный одержанными победами, Александр II отныне прислушивался только к мнению Игнатьева, с начала балканского кризиса неустанно повторявшего, что разрешение кризиса и установление нового порядка в регионе зависело исключительно от России. После тяжелых сражений, периодов сомнений, монарх принял именно эту позицию и был полон решимости придерживаться ее в дальнейшем. Данные им инструкции были предельно точны: захват Константинополя только в случае провала всех попыток заключения мира; недопустимость внесения поправок в мирные условия, предложенные русской стороной; снятие осады столицы Османской империи только после того, как султан согласится принять предложенные ему мирные условия. Таким образом, Александр II выказал решимость воспользоваться плодами своих побед, но в то же время стремился избежать разрыва с Англией, совершавшей демонстративные военные приготовления, что и явилось причиной отсрочки ввода русских войск в Константинополь.

 

Сан-Стефанский мирный договор

19 января султан был вынужден признать себя побежденным. Было заключено перемирие, и на этот раз он принял установленные Петербургом предварительные условия: независимость Сербии, Черногории и Румынии в сочетании с увеличением их территории, призванным обеспечить возможность будущего существования этих королевств. Болгария получала статус автономного княжества, а ее территория расширена за счет македонских земель.

Османская империя была, таким образом, поставлена на колени. Однако Австрия и Англия отреагировали незамедлительно. Обе страны потребовали, чтобы все материалы по этому делу были рассмотрены в ходе международной конференции. Александр II этого не хотел, и Горчаков попытался привлечь Бисмарка на сторону России и внести тем самым раздор в ряды европейских держав. Он потребовал согласиться с предложениями, выдвинутыми русскими, заверив, что Александр II со своей стороны обязался уважать права, предоставленные Австрии в отношении Боснии и Герцеговины, особенно в том, что касалось обязательства передать Константинополь, из которого предполагалось сделать вольный город, в распоряжение Османской империи, призванной «охранять проливы».

Обращенный к Бисмарку призыв остался без ответа. «Железный канцлер» отослал Горчакова к проекту международной конференции, в пользу которой, как он говорил, он выступал. В очередной раз Бисмарк вел по отношению к своему русскому союзнику двойную игру, которую Александр II тщетно старался нейтрализовать.

И в этот момент вмешалась Англия, которая ввела свой флот в Мраморное море с целью не допустить вхождения русских войск в Константинополь. В качестве ответной меры русская армия заняла небольшой городок Сан-Стефано, располагавшийся вблизи столицы, и именно здесь состоялся заключительный этап мирных переговоров.

3 марта 1878 г. Сан-Стефанский мирный договор закрепил одержанную русскими победу, засвидетельствовав исполнение всех замыслов, вынашиваемых Россией на протяжении почти двух десятилетий. Великий князь Николай Николаевич обратился к полномочным представителям России с настойчивой просьбой, чтобы договор был подписан как можно скорее. Он высказал пожелание, чтобы датой подписания договора стало 19 февраля, приходившееся на годовщину празднования Манифеста о даровании вольности крестьянам. Обструкция со стороны Турции помешала этому, но грандиозность достигнутого успеха оправдывала эту задержку. Сан-Стефанский договор подрывал европейское равновесие, от которого всегда так страдала Россия. Османская империя была разбита, ее граница заканчивалась на подступах к Константинополю, ее вековому господству в Европе настал конец.

Победа России была неоспорима во всех областях. Она одержала военную победу, покорила столицу, добилась права свободного прохода через проливы как в мирное, так и в военное время. Она получила Бессарабию, крепости на азиатской границе и возмещение ущерба, принесенного войной: она потребовала у Турции выплаты 1400 млн руб., тогда как та не желала отдавать и 300 млн руб., намереваясь покрыть разницу за счет крепостей Карса, Ардагана, Баязета и Батума, и без того захваченных русскими. Очевидно, что Россия не могла с этим согласиться, потому как территориальные приобретения являлись темой для другого разговора, в котором русские собирались вступить с турками в не менее ожесточенную полемику.

Договор был с энтузиазмом встречен русским и балканскими народами, тем более что последним он даровал свободу. Однако как только о договоре стало известно, он вызвал резкое неприятие в Европе. Англия и Австро-Венгерская империя, а в равной степени и Франция (не имевшая при этом личного интереса) выступили с протестом против «немыслимых условий договора». Создание Великой Болгарии было неприемлемо для англичан, которые рассматривали это как появление подконтрольного России государства и угрозу для своих связей с Востоком. В глазах Габсбургов это был вызов их стратегическому и экономическому положению на Балканах. Ни те, ни другие не просто ограничились протестом, но сопроводили свое несогласие военными приготовлениями. В Лондоне парламент выступил за усиление финансирования армии и обратился с призывом к резервистам. По замечанию Милютина, «Англия готовится к настоящей войне, и наших миротворческих устремлений недостаточно для ее успокоения, она все равно будет искать малейших предлог, чтобы вмешаться».

В тот самый час, когда его народ праздновал победу, Александр II оказался перед ужасной дилеммой: следовало ли пойти на пересмотр столь блистательного Сан-Стефанского договора и тем самым уступить англо-австрийскому давлению? Или оказаться перед угрозой новой войны, едва завершив старую?

Вероятно, русская армия была в состоянии достойно проявить себя в новом конфликте. Полмиллиона солдат находились на действительной службе, войска были размещены вдоль всех границ. Кроме того, боевой дух армии питали недавние победы и живая поддержка общества. Возвращение России в результате заключения Сан-Стефанского договора международного авторитета и территориальные приобретения явились еще одним стимулом для мобилизации морального духа армии. Однако экономическое положение страны было как никогда тяжелым. Война истощила государственный бюджет России, прорехи которого в ходе военных кампаний еще более увеличились, а рост радикальной оппозиции заставлял опасаться возможности революционных потрясений.

Для Александра II это явилось ужасным вызовом. Он должен был попытаться уцепиться за договор, вступить в конфликт, однако в конечном счете верх одержали благоразумие и ответственность, свойственные его характеру. Это непростое решение явилось результатом тяжелой внутренней борьбы, о чем свидетельствует его переписка с Екатериной. Однако окружавшие его доверенные лица также высказывались в пользу мирного урегулирования. Рейтерн ссылался на катастрофическое состояние финансов и падение рубля и подал прошение об отставке. Великий князь Николай Николаевич покинул свой пост, доверив его генералу Тотлебену. Преданный монарху Милютин также умолял его отступить.

В этой ситуации Александру II пришлось смириться с принятием некоторых ограничений к статьям Сан-Стефанского мирного договора. Но он уповал на то, что сделает это в согласии с одним из своих противников, последовательно примеряя на эту роль Австрию, Пруссию, а затем и Англию. Сначала Игнатьев, бывший не лучшей кандидатурой для этой миссии, поскольку он скорее помышлял о противостоянии требованиям по пересмотру договора, а затем Горчаков были направлены сначала в Вену, затем к Бисмарку. В Австрии русские посланники столкнулись с непреклонностью Андраши, убежденного в том, что настоящая антирусская коалиция должна была вот-вот сложиться. Что касается Бисмарка, то он вновь дал Горчакову понять, что немедленное начало переговоров обойдется России неизмеримо дешевле, чем война (или переговоры по ее окончании), поскольку России пришлось бы в этом случае иметь дело с коалицией Австрии и Англии. Бисмарк также отметил нарастание революционного движения внутри России — о чем свидетельствовали новые покушения — и подчеркнул, что его симпатии были на стороне западных держав.

Милютин не уставал повторять императору, что рассчитывать на германских друзей бесполезно, и предлагал обратиться в сторону Англии с тем, чтобы не дать ей блокироваться с Австрией. С целью заручиться поддержкой Англии Шувалову, уполномоченному по ведению переговоров, направленному в Лондон, было предписано настаивать на том, что Россия готова пойти на уступки, которых так желала добиться Англия. Суть заключалась в принесении жертв русской стороной: она принимала разделение Болгарии на две части, изменявшее границы молодого государства, и отказывалась от ряда территориальных приобретений — Баязета, Алашкерской долины и контроля над турецкой Арменией. Эти уступки, сделанные Россией в обмен на согласие Англии поддержать другие условия Сан-Стефанского договора, должны были быть внесены в текст секретной конвенции. Однако Англия оказалась гораздо менее сговорчивой, чем полагал Шувалов, при обсуждении предполагаемых уступок, поскольку одновременно Англия вела переговоры с Австрией с целью выработки общей позиции для предстоящего конгресса. Чтобы Англия приняла уступки со стороны России, последняя должна была согласиться на то, что условия Сан-Стефанского договора будут обсуждаться в ходе крупного европейского конгресса, который должен был состояться в Берлине в июне 1878 г. Эта перспектива была тяжело воспринята Александром II, который писал 24 мая 1878 г. Екатерине: «Последние политические новости вселяют в меня опасения, что предстоящий конгресс не приведет ни к чему хорошему. Результатом его явится война, ибо от нас потребуют уступок, на которые мне не позволит пойти чувство собственного достоинства». А 9 июня в письме тому же адресату он повторил: «Я надеюсь, что конгресс не приведет к началу новой войны… Хотя я скорее предпочту войну тому постыдному миру, который Англия и Австрия, как представляется, собираются нам навязать».

 

Берлинский конгресс: отступление России?

Несмотря на возражения Александра II, Берлинский конгресс открылся 13 июня. На нем собрались шесть европейских держав, Турция, а также наблюдатели, прибывшие из Греции, Румынии, Сербии и Черногории. Также была представлена армянская церковь. Россия направила на конгресс Горчакова, Шувалова и барона П. П. Убри, тонкого дипломата, хорошего знатока политического стиля Бисмарка, имевшего возможность наблюдать его, будучи послом в Берлине. Против них выступали неуступчивые противники: Дизраэли, возглавлявший английскую делегацию, Андраши, твердо решивший отстаивать все уступки, сделанные Россией по предыдущим соглашениям, и Бисмарк, возглавлявший конгресс.

Перед лицом этих делегаций Россия оказалась в тем более слабом положении, что выбор Горчакова в число делегатов никуда не годился. Он был болен, почти без сил, обращал больше внимания на внешние обстоятельства, а не на суть явлений.

В таком состоянии он был отодвинут на второй план ожесточенностью дискуссий, настойчивостью и искусностью своих оппонентов, а также тем, что никто не принимал во внимание его выступления. Но, к несчастью, он не мог смириться с обстоятельствами и упорно пытался играть роль главы делегации, которая гораздо более подошла бы Шувалову, предлагавшему себя на эту роль на каждом этапе обсуждений, в составе комиссии или на пленарном заседании, проявляя везде прекрасное знание документов, большую смекалку и умение очаровывать, что признавали все его собеседники. Но он не мог в одиночку исправить ход дела, и положение России оставалось весьма тяжелым. Военные успехи русских и последующее заключение Сан-Стефанского мирного договора были восприняты всеми европейскими державами как реванш России за поражения, понесенные в результате Крымской войны и подписание Парижского договора. Сан-Стефано свидетельствовало о том, что Россия вновь заняла свое место в авангарде европейских держав. А крушение Османской империи открывало ей на Черном море — и, возможно, за его пределами, что служило предметом опасений Дизраэли — свободу действий в направлении Востока, который с начала XVIII в. упорно стремились покорить все российские правители. Возрождение России на международной арене в еще большей степени беспокоило Англию и Австро-Венгерскую империю, применительно к которым оно представляло прямую угрозу интересам их восточной политики, равно как и их позициям на Балканах. Наконец, хотя на этот раз речь не шла о военном блоке, Россия вновь оказалась в одиночестве против коалиции государств, которые в ходе конгресса, конечно, не проявили абсолютного единства, но собрались в Берлине с общей целью вырвать у России максимум тех преимуществ, которые она получила в Сан-Стефано.

Дизраэли и Андраши сразу же потребовали полного пересмотра условий договора, невозмутимо забыв о том, что в недавнем прошлом достигли с русским правительством ряда соглашений, преимущественно секретных.

Как и следовало ожидать, в центре обсуждения снова оказался болгарский вопрос. Двойная игра, которая велась английской делегацией, была очевидна. Обойдя молчанием предыдущее соглашение с Шуваловым, Дизраэли потребовал пересмотра вопроса, требуя сохранения присутствия турецких войск в Болгарии, одновременно добиваясь сокращения срока пребывания русских войск с двух лет до 9 месяцев и требуя, наконец, чтобы Варна и Софийский санджак были отторгнуты от нового болгарского государства. Стесненный тем, что достигнутое в Лондоне соглашение носило секретный характер, Шувалов не мог противостоять всем этим требованиям, однако ему удалось отстоять спорные болгарские территории, которые надлежало вернуть Северной Болгарии, так как уже в Лондоне было решено разделить страну на две части. Северная Болгария становилась автономным княжеством, выбор правителя местным населением был санкционирован султаном; Южная Болгария, получившая название Румелия, пользовалась административной автономией и управлялась христианским правительством, назначаемым султаном сроком на пять лет. Администрация провинции была поставлена под контроль международной комиссии, состоявшей из представителей шести стран — подписантов договора.

Хотя русская делегация не противостояла единому блоку, она могла бы опереться на соглашения, заключенные ранее в Лондоне, однако Шувалов опасался упоминанием об этих соглашениях вызвать раздражение Австрии, а еще более — дать повод для требований странам, которые официально не участвовали в конгрессе. Это особенно касалось Румынии, чьи сетования по поводу передачи Бессарабии России имелись в виду представителями всех делегаций, намеревавшихся разжечь страсти вокруг этой проблемы и лишить Россию завоеваний, полученных в ходе войны.

Независимость Сербии, Черногории и Румынии, несмотря на некоторые изменения границ, прописанные в Сан-Стефанском договоре, явилась победой России. Однако Австрия заполучила контроль над Боснией и Герцеговиной, уступленный ей представителями русской делегации в обмен на согласие Австрии на присоединение Южной Бессарабии к России. Карс, Ардаган и Батум признавались неотъемлемым приобретением России. Однако конгресс оставил в силе условия Парижского договора, касавшиеся режима черноморских проливов, которые Россия стремилась отменить начиная с 1856 г.

Принимая во внимание определенное число значительных уступок, Берлинский конгресс может рассматриваться как поражение России. Именно такой была реакция славянофилов. Аксаков, возглавлявший одну из ячеек движения, вынужден был заявить в присутствии Московского Славянского комитета: «Берлинский трактат — это позор!» А Катков в «Московских ведомостях» кричал о предательстве и полном успехе англичан, которые, по его мнению, благодаря трактату получили решительное влияние на Ближнем Востоке. С целью сохранения престижа и позиций на подступах к Черному морю России требовалось, заключал он, дальнейшее продвижение в Центральной Азии. Этот тезис был широко распространен во всех консервативных кругах, отчаянно требовавших взятия реванша, иными словами войны, которую следовало как можно скорее объявить английским недругам.

Германцы получили в русской прессе не более лестные отзывы, обвиненные в предательстве дружбы, столь долго поддерживаемой с ними Александром II. Генерал Скобелев, один из героев покорения Средней Азии, не уставал повторять: «Наш враг — это Германия. Война с ней неизбежна».

Только либералы подвергли итоги войны и условия мирного договора серьезному анализу и пришли к выводу, что ограничения, наложенные на Россию европейскими державами, были незначительны в сравнении с завоеваниями.

Однако Александр И, поддержавший представителей русской делегации на конгрессе, придерживался гораздо более реалистичного взгляда. Он полагал, что России удалось извлечь из своей победы все, на что можно было надеяться. Один из российских дипломатов отмечал: «Не сочли ли бы мы безумцем того, кто еще два года назад предрек бы столь блестящий результат?»

Милютин разделял этот взгляд и отмечал в своем дневнике, что в восточном вопросе после войны и заключения мирного договора был достигнут значительный прогресс. Он не сомневался в том, что статус Болгарии, даже разделенной и не обладающей всей полнотой политических прав, в обозримом будущем приведет к ее объединению. Бисмарк подтверждал это суждение, указывая на то, с какими преимуществами Россия вышла из войны. Россия, и канцлер имел основания это утверждать, вышла победительницей после конгресса, на котором европейские государства поставили задачу свести на нет результаты ее побед. Парижский договор отныне не заслуживал ничего, кроме как быть забытым, русская армия вернула себе былое величие, а Российская империя в эти годы расширила свои границы как в южном, так и в восточном направлении.

Русской дипломатии, которая в конечном счете проявила себя с сильной стороны в единоличном противостоянии мощной коалиции держав, тем не менее требовалось обновление. Горчаков больше не правил бал. Возраст, болезнь, желание перемен, проявляемое императором, — все это привело к его отставке. Однако Александр собирался отстранить его от дел мягко и элегантно. Горчаков удалился из столицы, взял бессрочный отпуск, отправился в путешествие за границу, и с 1879 г. его обязанности временно перешли к его помощнику, Н. К. Гирсу, который с 1875 г. возглавлял Азиатский департамент Министерства иностранных дел. В 1882 г. Александр III назначил его министром иностранных дел.

Игнатьев, игравший важную роль на протяжении всего балканского кризиса и чьи суждения относительно выбора союзников и той или иной стратегии оказались верными, долгое время рассматривался в качестве кандидатуры на место Горчакова. Однако различные комбинации, предшествовавшие заключению мира, когда двойной статус Болгарии явился свидетельством провала личной стратегии Игнатьева, стали причиной того, что он не вошел в число русских делегатов в Берлине. И вместо того, чтобы встать на место Горчакова, Игнатьев в 1881 г. стал министром внутренних дел.

Шувалову же, бывшему третьим лицом, обеспечившим в ходе непростого поединка России почетный мир, чьи усилия удостоились высокой оценки в Берлине, выпала роль расплачиваться за очевидные стороны дипломатического поражения: с целью успокоения славянофильской общественности он был сначала освобожден от должности русского посла в Лондоне, а затем и вся его карьера пошла на спад. По окончании Берлинского конгресса Александр II желал расплатиться по счетам, а для этого ему нужен был козел отпущения. Но вместе с тем ему требовалось обновить состав высшего дипломатического корпуса, чтобы выработать соответствующую новым условиям политику. Ища средства к обновлению своей внешней политики, он и не представлял, как мало времени оставалось в его распоряжении.

 

«Не доверяться больше нашим берлинским друзьям»

Во время русско-германских переговоров, предшествовавших Берлинскому конгрессу, Милютин отметил: «Мы больше не должны рассчитывать на наших друзей». Перед тем как отойти на второй план, Горчаков, всегда отстаивавший «Союз трех императоров», написал Александру II: «Рассчитывать на этот союз — чистая иллюзия».

Освобождению от иллюзий способствовало откровенно враждебное отношение к России со стороны представителей европейских держав, в задачу которых входило установление границ, определенных по Берлинскому трактату. Русские делегаты жаловались на оскорбительное, с их точки зрения, поведение иностранцев, особенно германских подданных. К этому прибавлялось живое недовольство, которое вызывала в Петербурге протекционистская политика Германии (таможенные тарифы и ограничение импорта), проводимая Бисмарком в 1879 г. и сильно бившая по российским интересам. Страдала российская экономика, а общество негодовало по поводу настоящей «таможенной войны», в которой оно усматривало желание германской стороны расплатиться с Россией за успехи, одержанные ею в Берлине. Непопулярность Бисмарка достигла тогда своего апогея, а славянофильская печать критиковала союз с Германией или то, что от него осталось, полагая, что России следовало повернуться в сторону более надежных друзей. В своем последнем послании, которое уже приводилось выше, Горчаков давал основания полагать, что настал час сменить союзника, вопрос был только в том, на кого следовало ориентироваться.

Здесь Россия оказывалась в тупике. Республиканская Франция, которая всякий раз рассматривалась в качестве противовеса Германии, вызывала недоверие самодержавной России, и, кроме того, ее руководители опасались идти на сближение с Петербургом, боясь тем самым вызвать раздражение Германии. Для России Франция, несмотря на два кратких периода сближения в 1756 и 1801 гг., оставалась противником, на протяжении длительного времени искавшим средства к тому, чтобы не допустить ее участия в европейском концерте. Таким образом, час настоящего сближения еще не настал.

В свою очередь Англия после окончания Русско-турецкой войны более чем когда бы то ни было испытывала враждебность по отношению к России. Для кабинета Сент-Джеймса все шаги, предпринимаемые Россией в направлении Афганистана или тихоокеанского побережья, были неприемлемы. А ведь Россия продвигалась в сторону туркменских оазисов и Памира, и Лондон отрицательно относился к прибытию русского дипломата в Кабул. Хотя Горчаков, а позже временно заменявший его Гире не раз повторяли Дизраэли, что Россия ни коим образом не собирается посягать на Индию, Англия была готова отреагировать на малейшее продвижение русских войск в районы, прилегающие к сфере ее влияния. В силу этих причин русско-английские отношения в конце 1870-х гг. готовы были обернуться скорее войной, нежели союзом.

Таким образом, Россия находилась в изоляции. Ей было нечего ждать от Австрии, которая, усилив свое присутствие в Боснии и Герцеговине, прилагала все усилия к тому, чтобы распространить влияние на Сербию, Болгарию и Румынию, где она подогревала антирусские настроения румын, разъяренных потерей Бессарабии.

Во всех комиссиях, которым было поручено проводить на практике условия Берлинского трактата, германцы, австрийцы и англичане объединялись против русских, воссоздавая союз времен войны, как будто бы трактат не был разработан совместными усилиями. Александр II, не колеблясь, назвал это положение дел «антирусской коалицией, задуманной Бисмарком», однако эта горькая формула, созвучная развязанной прессой кампании против Бисмарка и европейских государств, не давала ответа на главный вопрос: как выйти из изоляции?

Ответ лежал в плоскости традиции и наименьшего сопротивления. Конечно, Германия всегда была ненадежным, а временами и проявлявшим враждебность союзником. Но она являлась крайне важным рынком сбыта для российской сельскохозяйственной продукции и снабжала российскую промышленность машинами. Экономические интересы, фамильные связи и убеждения ближайшего окружения царя — Милютина, Гирса и Шувалова, считавших, что союз с Германией, несмотря на все разочарования, представляет собой единственный подходящий путь выхода России из изоляции, подтолкнули Александра II к тому, чтобы вновь сделать выбор в пользу старого партнера. 3/15 августа 1879 г., после нескольких месяцев протестов и охлаждения русско-германских отношений, Александр II написал своему дяде и предложил ему вновь ступить на путь дружбы. После этого двое императоров встретились на границе, разделявшей их страны, в Александрово, и начали переговоры; они продлятся так долго, что Александр II не будет видеть им конца. Заслуга подведения этих бесконечных обсуждений к завершению принадлежала Гирсу, временно исполнявшему обязанности министра иностранных дел, который достиг этого, употребив терпение и искусно обойдя все ловушки.

Александр II стремился заключить соглашение с Германией. Бисмарк настаивал, чтобы в нем также приняла участие Австрия. Это требование никак не соответствовало желаниям русской стороны. Оно, конечно, давало России преимущество, поскольку вхождение Австрии в подобный союз снижало шансы заключения австро-английского пакта против России, однако русские интересы на Балканах слишком сильно противостояли австрийским, чтобы Александр II еще раз мог поддаться искушению и испытывать подобный союз на прочность. Но тогда ему требовалось обойти желание «железного канцлера», который отказывался рассматривать данную перспективу без участия Вены. Переговоры с Бисмарком были тем более необходимы, что он, как всегда, играл на два фронта. Расточая любезности в адрес русского монарха, Бисмарк параллельно вел секретные переговоры с Андраши о возможности заключения соглашения, направленного против России и предусматривавшего совместные действия против России в случае возникновения конфликта последней с любой из двух подписавших соглашение стран. Соглашение было достигнуто 7 октября 1879 г. Как только текст его был принят, Бисмарк сообщил о нем представителю русской стороны на переговорах, П. А. Сабурову, только что назначенному послом в Берлине. Россия, таким образом, подверглась откровенному шантажу.

В 1880 г. тылы Александра II получили неожиданное подкрепление с приходом к власти в Англии Гладстоуна, имевшего репутацию менее враждебно настроенного по отношению к России политика, чем Дизраэли. Однако давление Бисмарка не давало Гирсу возможности долго тянуть с ответом. Ему ничего более не оставалось, как согласиться на возобновление «Союза трех императоров», который всего несколькими годами ранее обнаружил полную свою несостоятельность. Впрочем, Габсбурги не слишком охотно приветствовали подобное сближение, поскольку опасались тем самым связать себе руки на Балканах. Однако Бисмарк, всячески стремившийся установить свою систему, проявлял настойчивость и забросил своим партнерам удочку в виде предложения разделить сферы влияния на Балканском полуострове.

Сабуров подготовил для министра иностранных дел доклад, в котором тонко раскрыл подоплеку предложения канцлера: «Германия ныне преследует ту же политику, что и ранее Пруссия, предложившая нам тогда раздел Польши. Сегодня речь идет о Турции, однако разделить ее будет сложнее».

Александр II отстранился во время подписания 6/18 июня 1881 г. договора, скреплявшего новый «Союз трех императоров». Его сыну и наследнику выпала роль утвердить возобновление союза, которому Александр II на протяжении длительного времени отдавал предпочтение перед всеми другими, и с заключением которого императору в последние месяцы жизни пришлось смириться, чтобы его держава не утратила преимуществ, полученных в результате победы над Турцией. Александр III придет к власти в ситуации, которая сильно отличалась от той, что была в момент вступления на престол его отца: страна праздновала триумф, авторитет на международной арене был восстановлен, территория империи увеличилась, расширилась зона влияния и были найдены союзники. Общий итог внешней политики в правление Александра II, начавшегося в исключительно тяжелых условиях, может быть поставлен в один ряд с достижениями его далекой предшественницы Екатерины II и назван в числе наиболее выдающихся в истории России.

 

В 1860-е гг. Россия пережила серьезные внутренние и внешние трансформации. Но то, чего жаждало общество, давалось отнюдь не без труда. Напротив, споры разгорались все сильнее и затрагивали все новые стороны жизни, вызывая еще бо льшую обеспокоенность власти, чем общественные дебаты начала царствования Александра II. К тому же, по мнению Жозефа де Местра, России больше угрожали не крестьянские восстания, а «Пугачевы», выходившие из стен университета. Совершенное Каракозовым покушение давало основания для подобных рассуждений. Время блестящих интеллектуалов, элиты, в рядах которой преобладали представители дворянства, подошло к концу; настало время интеллигенции.

Принадлежавшие к ней лица не обязательно были высокообразованны, познания некоторых были и вовсе посредственны, но именно такие люди составляли значительную часть университетских выпускников. В первый раз за всю историю университетов, в 1861 г. студенты организовали в Санкт-Петербурге забастовку в защиту профессора, отставки которого требовали цензоры. Все выдающиеся умы приветствовали в их лице «новых людей». Герцен, следивший за их действиями из Лондона, называл их мучениками — хотя, по правде сказать, ни один студент не был убит или даже ранен — и отводил им в истории России совершенно особое место: «Ваши раны священны. Вы открываете новую эпоху в нашей истории». Если Герцен и преувеличивал роль этой первой забастовки и масштаб ее последствий для университета, он точно подметил главное: на сцену вышло новое поколение, и эти «новые люди» вдохновлялись новыми целями и образом действий.

Речь шла о достигшей зрелости интеллигенции, об активной категории населения, заявлявшей о своей политической программе. Следует сказать, что не все интеллектуалы являлись ее представителями. Ни Достоевский, ни Толстой никогда не говорили о своей принадлежности к интеллигенции: они были писателями. А некоторым представителям интеллигенции серьезно недоставало интеллектуальной подготовки. Тем не менее в середине 1860-х гг. три направления общественной мысли овладели умами молодежи: нигилизм, популизм и анархизм.

 

Апология принципа «пользы»

О первом из течений, нигилизме, Бердяев писал, что это было «характерное русское явление», имевшее «мало общего с тем, что иногда называют нигилизмом на Западе», и добавлял: «Он вышел из духовного климата православия, завладел испытавшими воздействие православия душами и по своей сути являлся православной аскезой, в искаженном ее варианте и лишенным, если так можно выразиться, ее благодати».

Само слово было пущено в ход в романе Тургенева «Отцы и дети», в котором давалась яркая картина разрыва, произошедшего между интеллектуальной элитой 1840-х гг. и людьми нового поколения. В свою очередь Тургенев взял слово «нигилизм», бытовавшее уже в начале XIX в., у Луи Себастьяна Мерсье. Герой романа Тургенева, Базаров, является носителем этой идеи и служит ее своеобразным отражением. Он все отвергает и полагает, что любое созидание начинается с акта разрушения того, что уже существует. Базаров — медик по образованию, т. е. занимается естественнонаучной, полезной, деятельностью, в противоположность предметам обсуждения и интересам поколения отцов, а все, что относится к сфере поэзии и искусства, рассматривается им как бесполезное. Все, что было сделано родителями, оценивается как ничто (nihil): именно здесь впервые появляется это слово, которое после выхода романа приобрело огромную популярность.

Базаров становится примером для подражания среди молодежи. Новый человек, воплощением которого он являлся, был свободен, уверенно смотрел в будущее, при этом напрочь отрицая прошлое, историю, традиции, все литературное и культурное наследие и принимая лишь естественные науки. Интересно, что те самые нигилисты, которые возводили в ранг веры науку, по большей части являлись не учеными, а литературными критиками и писателями, и именно в журнале «Современник» они стремились обосновать данную концепцию культуры, ставя во главу угла естественные науки.

Основные нигилистические идеи могут быть проиллюстрированы на материале творчества троих людей: Чернышевского, Добролюбова и Писарева.

Д. И. Писарев родился в разорившейся дворянской семье. Его судьба весьма необычна: считаясь с детства вундеркиндом, очень рано освоив несколько языков, овладев навыком чтения и письма с четырех лет и страстно увлекаясь всем подряд, постоянно задавая вопросы окружавшим его взрослым, часто оказывавшимся не в состоянии удовлетворить его любопытство, — этот ребенок сочетал в себе все эти дарования в такой степени, что даже производил впечатление ненормального. Юному Дмитрию поставили диагноз, согласно которому его следовало, по доброй русской традиции, поместить в сумасшедший дом. В результате этого сумасшедшим он не стал, однако, доведенный до отчаяния, совершил две попытки самоубийства, пытался бежать, затем решил продемонстрировать признаки выздоровления и после освобождения посвятил себя литературной критике. Его писания стоили ему того, что в 1864 г. он был арестован, осужден и заключен в Петропавловскую крепость, где содержался до 1866 г. Покушение Каракозова привело к закрытию журнала «Русское слово», где работал Писарев и на который еще до этого накладывался временный арест за революционную пропаганду.

Писарев с энтузиазмом воспринял произведение Тургенева и, развивая свои теоретические построения, воспроизвел на свой лад главную тему романа: следует выбирать между тем, что полезно — «накормить голодных людей», которых в мире великое множество, или же «наслаждаться чудесами искусства». Но человек не может, писал он, делать и то и другое сразу. И во имя этой невозможности Писарев, выдающийся литературный критик, предает забвению истории гордость русской литературы, Пушкина и Лермонтова, виновных в его глазах в том, что предавались бесполезному занятию. Если бы ему был известен Монтерлан, он бы, несомненно, его спародировал, сделав применительно к этим поэтам вывод о том, что их следовало «расстрелять за бесполезность»! Именно во имя полезности и разрушения всего, что считалось бесполезным, тонкий интеллектуал, каковым являлся Писарев, предложил своим сторонникам радикальную программу: «Что может быть сломано, то и должно быть сломано. Стоит любить то, что выдержит удар. Что разбивается вдребезги, то хлам. В любом случае бей направо и налево. Это не принесет… вреда».

Двое других основных представителей нигилизма, Чернышевский и Добролюбов, родились в семьях священников. Они были родом из губерний, где издавна процветали дух свободы и недовольства царизмом, и это было немаловажным обстоятельством. Чернышевский родился в Саратове, в казацкой земле, куда свободолюбивые крестьяне бежали от своих господ, оброка, барщины и всех прочих форм услужения для того, чтобы основать общины свободных людей, самостоятельно решавших, кому они хотят служить: татарам, шведскому королю или все-таки российскому самодержцу, руководствуясь мимолетными прихотями или собственным интересом. Саратовская губерния также была краем староверов, раскольников XVII в., отказывавшихся молиться за царя, противостоявших государству и всегда готовых принять мученический венец за «истинную веру». Стенька Разин и Пугачев, предводители крупных крестьянских восстаний, находили в казацкой земле, у раскольников, бесчисленное множество единомышленников, которые вливались в ряды восставших для того, чтобы принести царю челобитную о своих несчастьях и попытаться избавиться от него.

Уроженец Нижнего Новгорода Добролюбов с детства рос в религиозной атмосфере, позже поступил в семинарию, повсюду наталкиваясь на следы раскола, столь живо сохранившиеся в его родных краях. Судьба свела его с Чернышевским, однако знакомство их было непродолжительным, поскольку в 1861 г. в возрасте двадцати пяти лет он умер от туберкулеза на руках друга. Но за свою короткую жизнь Добролюбов успел внести вклад в развитие нигилистических идей, особенно посредством начатого им издания приложения к журналу «Современник». В этом издании особенно пристальное внимание уделялось происхождению нигилизма. Бердяев писал о нем, что этот потерявшийся ребенок, не веривший в возможность достижения счастья в земной жизни, стал воплощением утра, первой молодости нигилизма, тогда как его зрелая пора явилась в облике Николая Чернышевского.

Последний прожил довольно долгую жизнь, хотя время, отведенное ему для распространения своих идей, и оказалось слишком коротким для того, чтобы он успел стать крупной фигурой в развернувшихся в России политических прениях. Однако репрессии, рано на него обрушившиеся и превратившие его на четверть века в изгоя, создали вокруг него ореол мученичества, сделали героем, на которого ссылалась русская молодежь. Яркая личность, знавший классические науки и те, которые он считал полезными — историю, естественные науки, экономику — Чернышевский размышлял на самые разные темы, в особенности те, что касались устройства общества или намечали пути для прогресса. Маркс уделял пристальное внимание его работам и выучил русский отчасти для того, чтобы иметь возможность их прочесть. С 1862 г. Чернышевский обосновался в редакции «Современника», возглавляемого Белинским, найдя здесь трибуну для выражения своих идей.

До 1861 г. Чернышевский разделял взгляды, характерные для подавляющего большинства интеллигенции, о необходимости проведения крестьянской реформы, но как только она была реализована, заявил, что она принципиальным образом не изменила ни положение крестьян, ни политическую систему России, и с этих пор «Современник» его усилиями превратился в орган радикальной пропаганды. Чернышевский придал ему направление мысли, чуждое терпимости, которое разделяли как он сам, так и все нигилисты, участвовавшие в дебатах о «полезности» и не признававшие никаких других идей, кроме собственных. Эта нетерпимость привела его к постепенному разрыву с писателями, которые в конце концов от него отвернулись: первыми это сделали Тургенев и Толстой, которые не смогли принять мысль о том, что во имя политического проекта, можно отречься от литературы, искусства и всего того, что составляло мир культуры.

По поводу Чернышевского и Добролюбова Тургенев писал: «Эти господа являются Робеспьерами в литературе. Они, не раздумывая ни секунды, отрубили бы голову поэту Андре Шенье». А Чернышевский, говоря о столь утонченных русских писателях, признавался, что «своими пустыми и бесполезными рассуждениями» они лишь «нагоняли на него сон». Однако не менее жестоко он критиковал Герцена, которого обвинял в том, что тот лелеял беспочвенные мечты о реформах, уповая на мнимое мессианское предназначение России, и заключал свою обвинительную речь следующими словами: «Только крестьянский топор может нас спасти». Статьи Чернышевского, становившиеся все более резкими, все более нетерпимыми по отношению к России, но при этом отсылавшие читателя к примерам из зарубежной истории (особенно вдохновлял автора итальянский Рисорджименто), воспринимались просвещенной частью русского общества с большим интересом, если не сказать с восторгом. Тот факт, что «Современник» в 1860-е гг. выходил все увеличивавшимися тиражами, свидетельствовал о растущей популярности идей, излагаемых на его страницах. Журнал читали даже при дворе. Стоит ли удивляться, что, несмотря на меры предосторожности, принимаемые автором с целью избежать цензорских купюр, его статьи скоро были признаны недопустимыми? В 1862 г. Чернышевский опубликовал настоящий манифест, озаглавленный «Барским крестьянам от их доброжелателей», в котором объяснял, что дарованное им освобождение было обманом, и призывал одураченных крестьян организовывать тайные собрания, объединяться с государственными крестьянами и солдатами и готовить во главе с ним, Чернышевским, всеобщее восстание. Это было уже чересчур — его арестовали. Сначала он, как и было положено, содержался в Петропавловской крепости, из стен которой в 1864 г. вышла его книга «Что делать?», ставшая библией для целого поколения и позднее послужившая источником вдохновения для Ленина.

По форме книга представляет собой роман с литературной точки зрения довольно посредственный. Но по существу она являлась своего рода руководством к действию для интеллигенции 1860-х гг., восставшей против бесплодных мечтаний Обломова и ему подобных и полагавшей, что ей суждено сыграть историческую роль в рождении нового мира. Рахметов, главный герой романа «Что делать?», напоминает тургеневского Базарова, но стоит выше его, поскольку не ограничивается критикой, а призывает молодежь взять в руки исходный человеческий материал и вылепить из него человека по его, Рахметова, образу и подобию.

Первый вопрос, который ставит автор и на который сам же дает ответ: как должен жить нигилист? Он должен быть аскетом! У него нет ни вещей, ни нужды в чем и ком бы то ни было. Ему неведомы личные чувства. Он должен довольствоваться малым, жить в строгости и готовить свое тело к тому, чтобы оно могло вынести всевозможные испытания, лишения, заточение, пытки. Ибо Рахметов, представляющий собой идеальный тип, подготавливает себя такой жизнью к единственному делу, достойному человека, — служению народу, а выражаясь более ясно, к революции. Автор со всей откровенностью пишет о том, что Рахметов — это «тот человек, в котором нуждается Россия. Последуйте его примеру, и если у вас достанет силы, пойдите по его пути, ибо он единственный, кто может повести нас к цели, которой мы должны достичь».

Чернышевский не ограничился только тем, что поставил четкий вопрос — «Что делать?», а ответил на него; он решил собственной жизнью явить пример для тех, к кому обращался с призывом следовать по намеченному им пути. Едва он написал в заточении «Что делать?», катехизис для целого поколения, как власть приговорила его к гражданской казни. Мрачная церемония прошла в самом сердце столицы, где под серым небом и проливным дождем, он стоял на эшафоте с непокрытой головой, закованный в кандалы, держа у груди дощечку с надписью, на которой было начертано: «государственный преступник»; приговор гласил что он ссылается на принудительные работы (каторгу) в Сибирь. Но узник улыбался толпе, в которой стояли молодые люди, навсегда сохранившие в своих сердцах ужасную картину этой варварской церемонии и восхищавшиеся невозмутимым спокойствием осужденного. До 1870 г. Чернышевский отбывал наказание в Сибири, встречаясь с другими осужденными, особенно с теми, кто был направлен сюда после покушения на царя 1866 г., и ведя с ними бесконечные разговоры о революции. По истечении срока каторжных работ Чернышевскому, считавшемуся особо опасным, было запрещено возвращаться в европейскую часть России, и это положение сохранялось до того момента, когда в результате кровавой развязки окончилось правление Александра II. Только в 1883 г. он смог покинуть маленькую якутскую деревню, где продолжалась его ссылка, и переехал в Астрахань, а позднее в 1887 г., в год своей смерти, наконец, вернулся в город своего детства Саратов. Так закончилась ссылка, длившаяся четверть века и положившая конец его революционной деятельности, но не трудам на писательском поприще и тем более не покончившая с тем влиянием, которое со всей силой проявит себя в XX в.

Однако нигилисты в эти годы были не единственными элементом картины политической жизни России.

 

На службе народу

Молодежь хотела быть полезной, желала служить народу, она требовала, чтобы о народе заговорили, и готова была ради этого пойти за новыми предводителями. Герцен в 1861 г. призвал ее «идти в народ». Петр Лавров показал ей, как претворить эту идею в жизнь.

Лавров являлся выдающимся представителем народничества, которое, если в очередной раз процитировать Бердяева, было «столь же характерным русским явлением», как нигилизм и анархизм. Бердяев совершенно справедливо причислял к сторонникам этого движения Герцена, Достоевского, Толстого и Бакунина, примыкавших к нему в разное время и на различных основаниях. Всех их объединяла вера в русский народ, под которым подразумевалось прежде всего крестьянство. Все были обеспокоены существованием разрыва между народом, солью России, и интеллигенцией, чья историческая миссия состояла в том, чтобы вести за собой народ. И сами они осознавали, что не были частью этого народа, не принадлежали к нему. Лаврову удалось сформулировать имеющиеся противоречия и выводы, которые из них надлежало извлечь интеллигенции.

Петр Лаврович Лавров довольно поздно ввязался в идеологические баталии, разворачивавшиеся в России. Математик по образованию, он преподавал в артиллерийском училище, позднее обратился к философии, чтобы сформировать теоретическую базу для своих политических размышлений, и с середины 1850-х гг. начал принимать участие в дебатах о необходимости реформ, охвативших тогда различные круги общества. Находясь под надзором полиции, он был арестован после покушения Каракозова и через девять месяцев заключения отправлен в ссылку в отдаленную провинцию. В этой ссылке, которая длилась четыре года и откуда он бежал в Париж, он написал «Исторические письма», ставшие впоследствии библией народнической интеллигенции, или, как отмечал он сам, «революционным евангелием». В «Письмах» Лавров спорил с радикальной и утилитаристской мыслью Писарева и его друзей-нигилистов, отводя важное место ценностям культуры, морали и отдельно взятой личности.

Несомненно, главная тема в размышлениях Лаврова — как и Михайловского, другой крупной фигуры русского народничества, — всегда касалась интересов народа и возможности их выразить. Только интеллигенция способна говорить о народе и его нуждах. Лавров развивает идею ответственности привилегированных слоев общества, существования долга перед народом и необходимости искупить его посредством служения народу. Тема раскаяния перед народом являлась типично русской. Представители привилегированной части общества, считал Лавров, несли ответственность не каждый в отдельности, а коллективно за ту социальную несправедливость, которая заключалась в возможности получать хорошее образование за счет вечно угнетенного народа. Если интеллигенция не осознает этот долг, если она его не искупит, Россия будет представлять не более чем сочетание обломовщины и бездненских восстаний.

Противоречие между народом и привилегированной частью общества было тем более сильным, что в сознании Лаврова оно накладывалось на идеализированный образ народа. Народники принадлежали к старой традиции русской общественной мысли, отрицавшей капитализм и буржуазию и рождавшей представления об особом пути России, который позволил бы ей избежать столь ненавидимых особенностей западного социального развития. В противоположность этому она призывала опереться на коммуну как особую форму организации жизни крестьянства. Лавров и Михайловский облекли эти устремления в форму приказа: «Идти в народ!»

Найдя пристанище сначала в Париже, затем в Цюрихе, где он вращался в обществе многочисленных русских студентов, которых этот город принимал весьма радушно, Лавров продолжал размышления над обязанностями интеллигенции, характером ее деятельности, и старался подготовить ее к тому, что вскоре должно было стать ее задачей. В серии текстов, опубликованных в журнале «Вперед» и собранных в четырех томах в Цюрихе и Лондоне, он дал свой ответ на вопрос «Что делать?», поставленный Чернышевским: нужно «идти в народ», слиться с ним. Но как?

Здесь ответ Лаврова отличался от того, что был дан интеллигенцией, которую он призывал к действию. Причину этого противоречия легко понять. Лавров находился в ссылке в Париже, с огромным воодушевлением соучаствуя в падении империи и рождении Коммуны, давших исходный импульс для его размышлений о революционном процессе и месте народа в революции любого типа. Обосновавшись затем в Цюрихе, он разработал более общую теорию, призванную направлять действия его соотечественников, оставшихся в России. Однако на родине Лаврова революционное движение уже обрело новых лидеров, готовых взяться за его организацию. Возможно, наиболее заметным среди них являлся Н. В. Чайковский, совсем молодой человек двадцати лет от роду, который во главе группы, получившей впоследствии название «чайковцы», в период с 1871 по 1874 г. попытался определить, что же на самом деле означает «хождение в народ». В его окружении можно видеть Петра Кропоткина, выходца из дворянства, получившего воспитание в пажеском корпусе по личному решению Николая I, и который после пребывания в Женеве, частых встреч с Бакуниным и «Русской секцией» I Интернационала, возвратился в Россию, где подпал под обаяние Чайковского и примкнул к его группе. Однако через два года он был арестован и заключен в Петропавловскую крепость.

Программа Чайковского была ясна: «хождение в народ» посредством пропаганды, распространения книг в деревне в целях интеллектуального и политического развития крестьян. Вначале последователи Лаврова думали, что миссия интеллигенции состояла не в том, чтобы возглавить крестьянство, а в том, чтобы направить его развитие таким образом, чтобы оно смогло само о себе позаботиться. Чайковский привез в деревню «Капитал» Маркса, «Исторические письма» Лаврова, труды Чернышевского, а также романы Жорж Санд, являвшейся для русской интеллигенции «культовым писателем». Это называлось «книжным делом». Предпринимались попытки аналогичным образом воздействовать на заводских рабочих, которые в начале 1870-х гг., как правило, были выходцами из крестьян, не сумевших извлечь выгоду из реформы 1861 г. и по причине бедственного положения вынужденных податься в город.

Помимо «чайковцев» возникла еще одна группа, прибывшая из Сибири и возглавляемая А. В. Долгушиным, в речах которого сильный сибирский патриотизм переплетался с миссией по освобождению всего народа. Более революционно настроенные по сравнению с «чайковцами», чью привязанность к задачам образования народа они охотно высмеивали, сторонники Долгушина сразу же обратились к крестьянам с призывом к восстанию. В действительности их программа вдохновлялась коммунистическими идеями, не оставляя места для реформ или постепенной эволюции экономического положения крестьянства. Влияние этих экстремистов было слабым, поскольку их пропагандистские издания были сложны для прочтения, а тем более для понимания крестьян. В конечном счете полиция прекратила их деятельности в 1873 г. Попав в руки правосудия, все они были приговорены к тяжелым наказаниям.

Если попытаться осмыслить результаты деятельности всех этих групп, то они зависели от того, как каждая из них восприняла приказ Лаврова. Сам Лавров считал, что те, кто шел в деревню, должны были быть к этому готовы и способны послужить крестьянам в качестве учителей, врачей и т. д. для того, чтобы быть принятыми в их среду и иметь возможность быть услышанными. Ни в коем случае не следовало, говорил он, увековечивать существовавший разрыв между крестьянами и интеллигентами, пришедшими извне для того, чтобы нести правду, оставаясь при этом «рядом» с крестьянами, вместо того чтобы стать для них своими.

Некоторые представители интеллигенции, которым позднее суждено будет сыграть совсем иную роль, как, например, Софье Перовской, стремились, сосредоточившись на университетских занятиях, подготовить себя к будущей деятельности, одновременно превознося Лаврова. Но находились и такие, кто отправлялся к крестьянам для того, чтобы оградить их от революционной пропаганды.

В то же время речи самого Лаврова и его последователей, нередко пребывавших в возбужденном состоянии, служили примером для молодых людей и заставляли их «идти в народ» тысячами. Это движение было спонтанным, характеризовалось благородством участвовавших в нем студентов, которые летом 1874 г. устремились в деревню, не имея другой программы, кроме той, что выражала чувство вины по отношению к народу и ощущение братского единения с ним. Хотя они «вставали на службу народу», делалось это в состоянии радостного возбуждения, абсолютно беспорядочно, и никто не знал, каковы были его личные обязанности. Они довольствовались разъяснениями крестьянам, что отказались от всех своих привилегий, которые пошли в уплату их долга. «Русская ночь 4 августа», о которой в начале 1860-х гг. так мечтали многие либералы действительно стала реальностью летом 1874 г. — летом студенческой молодежи.

Однако оно явилось и летом жертвы, о которой юные идеалисты и не подозревали. Русские крестьяне не поняли подобного демарша в стиле Руссо. Они увидели в нем лишь каприз молодых аристократов. Еще меньше поняли крестьяне чудесный порыв, бросивший им навстречу молодежь из благородного сословия, чье «хождение в народ» часто принимало причудливый характер. Разумеется, народнические группы пытались направлять это движение — например, двинуться по следам Стеньки Разина и Пугачева по землям, населенным раскольниками — и собирать вокруг себя по городам и селам отряды студентов. Однако в большинстве своем студенты не слушали никаких указаний. В одиночку или в компании нескольких друзей они перемещались по собственному желанию по деревням, одетые «под мужика», и предлагали крестьянам собраться и выступить на их стороне. Они также следовали истинам, полученным в процессе обучения и требовавшим от них говорить крестьянам «правду» об условиях их существования и о том, что их ждало в будущем. Они говорили им, что «земля должна стать общим благом», демонстрируя тем самым слабое знание истинных чаяний крестьян о личном землевладении и о собственности в целом.

В очередной раз, несмотря на взрыв энтузиазма, интеллигенция оказалась рядом, а не вместе с крестьянами. Настороженно отнесясь к массовому порыву студентов и к революционным призывам, исходившим от этих странных проповедников, правительство без труда положило этому конец. Недоумевающие крестьяне заставляли студентов прекратить свою деятельность или, более того, подозревая в них провокаторов, порой сами ставили в известность жандармов. А те в свою очередь устраивали рейды в деревнях, сотнями и тысячами арестовывая студентов и предавая их в руки правосудия. Масштаб движения объясняет ту быстроту, с которой оно было подавлено. Властям было доложено, что причина движения заключалась в поднявшемся крестьянском восстании, к которому призывали народники. И хотя нигде призывы к восстанию не возымели действия, правительство не могло оставить это без внимания.

В докладе Палена приводился отчет о предпринятых репрессивных мерах: 770 арестованных, из которых 612 были юношами и 158 — девушками. Из общего числа попавших в руки полиции, 265 были заключены в тюрьму, остальные — освобождены под поручительство. 53 студента так и не удалось разыскать. Аресты, а в еще большей степени безразличное отношение к движению со стороны крестьян привели к его провалу. Но причины отказа от него в пользу других видов деятельности были глубже, чем неудачи, постигшие движение летом 1874 г. Речь шла о смене стратегии, и здесь Бакунин и Ткачев всегда шли дальше Лаврова, призывая, во-первых, к немедленным действиям вместо просветительской деятельности среди крестьян и, во-вторых, к захвату власти.

К лету 1874 г. идеи Лаврова утратили влияние. Хотя он, конечно, верил, что начатая деятельность может привести к захвату власти, он вместе с тем полагал, что сугубо политической революции недостаточно для того, чтобы радикально изменить общество. А для Лаврова это являлось необходимым условием. Но его больше не хотели слушать.

 

Рыцари «Черного знамени»

Задолго до начала описанных выше событий необычайного лета 1874 г. в обществе уже раздавались голоса в пользу иных, более радикальных течений: среди них были анархисты, еще одно влиятельное общественное движение 1860-х гг., которое в отличие от народничества и нигилизма не было явлением исключительно русским, а уже широко распространилось в Европе, хотя в России обрело ряд специфических черт.

Выше уже упоминалась фигура Бакунина, но тогда речь шла о первом периоде его деятельности, когда он еще интересовался земским собором и либеральными реформами. На втором этапе, уже находясь в конфликте с Интернационалом и Марксом, Бакунин задумал создать анархистский Интернационал и размышлял о внутренних проблемах России через призму схожих явлений в европейских странах одного с Россией типа, где, как он полагал, было возможно установление крестьянского социализма. На тезис Лаврова о необходимости воспитания народа Бакунин возражал, что единственно возможный для революционера путь состоял в том, чтобы подталкивать народ к революции.

В 1872–1874 гг. в Цюрихе вокруг него образовался кружок, состоявший в основном из студентов, вдохновленных его идеями. Он владел типографией, возглавлял общество «Русское братство» и издавал труд под названием «Государственность и анархия». Бакунин неустанно повторял своим юным слушателям — в числе которых были бежавшие от различного рода притеснений молодые люди или просто студенты, желавшие держаться подальше от самодержавной власти, — о необходимости социальной революции и создания организации, способной ее подготовить и провести. Он выступал с критикой Лаврова и его просветительского проекта и сумел внушить свои идеи большому числу молодых людей, которые летом 1874 г. попытались реализовать их в деревне, ринувшись туда с целью «соединиться с народом», при этом нередко наводя на него страх радикальным видением будущего и своим нескрываемым атеизмом, проповедуемым Бакуниным. Для глубоко религиозного русского крестьянина мир без Бога был немыслим и неприемлем.

Если на образ мыслей молодого поколения воздействие Бакунина оказалось глубоким, влияние на развитие практической деятельности было несравненно менее значительным. Первопричиной этого явилось то, что, как и в случае с Лавровым, пребывание в ссылке значительно затрудняло осуществление практического руководства.

 

Бес

В России ярым пропагандистом идей Бакунина стал Нечаев, который пошел гораздо дальше своего учителя, определив образ жизни и характер деятельности революционера.

Сергей Геннадьевич Нечаев сильно отличался от большинства представителей интеллигенции, в чьей среде в конце 1860-х гг. ему было суждено сыграть решающую роль. Он был выходцем из народа, сыном крепостной крестьянки, получившим крайне несистематическое образование, несмотря на то, что у него очень рано обнаружилась неуемная страсть к чтению и он прочел все, что касалось развития революционных идей и истории революционного движения. Он попытался сдать экзамены для поступления в университет, но, провалив их, стал в качестве вольного слушателя часто посещать Московский университет, где принимал участие в студенческих кружках, в которых в результате покушения Каракозова воцарилось большое оживление. Последовавшие за покушением репрессии и неустанный полицейский надзор заставили эти кружки уйти в подполье. В одном из подпольных комитетов, целью которого являлась вербовка студентов и подготовка их к революционной деятельности, Нечаев сошелся с Ткачевым.

В конце 1860-х гг., как и все народники, Нечаев пребывал в напряженном ожидании знаменательной даты 19 февраля 1870 г., представлявшей собой момент, когда девять лет спустя после реформы крестьянам будет предоставлена вторая возможность сделать выбор. Нечаев считал, что именно тогда крестьянское сознание должно пробудиться. Но в отличие от народников он уже убедился, что предоставленное самому себе крестьянство было ни на что не способно, что только организация революционного движения — организация, поставленная на строгих и профессиональных началах, — была в состоянии превратить крестьянский бунт в целенаправленную борьбу, призванную коренным образом изменить политическое и социальное устройство России.

Утвердившись в своих убеждениях и укрепив установленные в Москве связи, Нечаев вернулся в Швецию, где находился Бакунин, с целью передать возглавляемое им движение под контроль анархистской организации. Бакунин и Огарев также на протяжении многих лет призывали студентов к революционному действию. Нечаев представлялся им человеком, сумевшим дать жизнь их идеям в России, реализовать их на практике. С момента их первой встречи, несмотря на воодушевление, проявляемое поначалу двумя его друзьями, можно было предвидеть весь масштаб грядущей трагедии, которую Бакунин заранее предчувствовал. В апреле 1865 г. он писал по поводу Нечаева, с которым он только недавно познакомился: «Здесь рядом со мной находится один из тех юных фанатиков, которые не ведают сомнений, ничего не боятся, которые знают, что многим из них суждено погибнуть от рук власти, но которые тем не менее полны решимости беспрерывно бороться до тех пор, пока народ не восстанет. Эти юные фанатики бесподобны: верующие без Бога и герои без лишних слов».

Сотрудничество, установившееся между Бакуниным и Нечаевым на первом этапе их отношений, привело к появлению знаменитого произведения, поразившего воображение современников, и по сей день рядом своих положений производящее ошеломляющее впечатление: речь идет о «Катехизисе революционера», авторство которого временами приписывается им обоим, а порой — одному из них. Здесь неуместно пускаться в дискуссию о том, кто на самом деле был автором «Катехизиса», поскольку вопрос этот до конца не решен. В любом случае справедливо придерживаться версии Мишеля Конфино, согласно которой текст обсуждался в Москве Нечаевым с товарищами еще до его первой поездки в Швейцарию в 1869 г. и был впоследствии переработан при участии Бакунина. Главное в этом тексте — его содержание.

С одной стороны, это произведение представляло собой учебник по революционной практике, в котором излагалась идея создания тайной организации с дробной и иерархичной структурой, состоявшей из небольших ячеек по пять-шесть человек каждая, которые подчинялись секциям, объединенным в единую сеть (статьи 1–3 основных принципов). С другой стороны, «Катехизис» являлся руководством, определявшим мораль и поведение революционера, которое характеризовало феномен самого Нечаева. Революционер определялся как «человек обреченный», у которого «нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией». И еще: «Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. […] Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель — беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть всегда готов и сам погибнуть и погубить своими руками все, что мешает ее достижению».

«Катехизис» также определял отношения с другими революционерами и с обществом, но важнее всего остального был портрет революционера, который он живописал. Эта революционная аскеза, этот беспощадный образ мыслей, подготавливавший революционера к самопожертвованию во имя достижения цели, а также к тому, чтобы принести в жертву народу другого, своего врага, и даже ослабевшего товарища, — приводила современников Нечаева в ужас, тем более что тот по возвращении в Россию на практике применил заявленные им принципы по отношению к одному из единомышленников, студенту Иванову, убийство которого Нечаев вместе с тремя товарищами совершил 21 ноября 1869 г. под мнимым предлогом возможной измены.

Это убийство было совершено в лоне тайного общества, основанного Нечаевым в 1869 г. и получившего название «Народная расправа», или «Топор», — в соответствии со зловещим символом общества. Тайное общество имело печатный орган и было организовано на принципах, заявленных в «Катехизисе революционера»: ячейки из пяти членов, секции и центральный комитет. Железная дисциплина, секретность, приказы, спускаемые сверху — именно таким образом Нечаев рассчитывал привести народ к революции. Ленин высоко ценил личность этого фанатика, для которого «нравственно было все, что способствует торжеству революции, а безнравственно и преступно все, что мешает ему». «Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый образованный мир и живет в нем только с целью его полнейшего, скорейшего разрушения».

«Катехизис революционера» изобилует указаниями на средства разложения органов власти, использования изъянов общества, манипулирования отдельными его представителями, — на самые гнусные средства, предназначенные для достижения цели.

Но Нечаев недолго оставался тем «блестящим фанатиком», которого в нем обнаружил Бакунин в 1869 г. После убийства Иванова он бежал за границу, в то время как ряд его единомышленников подверглись арестам. Однако это убийство и стремление Нечаева к навязыванию своего экстремистского видения революции вызвало раздражение Бакунина, еще более сильное, чем мания величия Нечаева — никто не знал наверняка, какие из его деяний были совершены на самом деле, поскольку он распускал слухи о своих бесчисленных арестах и побегах. В очень длинном письме от 2 июня 1870 г. Бакунин пишет Нечаеву о надеждах, которые он на него возлагал: «Признав Вас из всех мне известных русских людей за самого способного для исполнения этого дела». «Однако, — добавлял он, — вы не знакомы с общественными условиями, привычками, нравами, мыслями и обычными чувствами так называемого образованного мира». И уже здесь Бакунин приходил к выводу о том, что невежество Нечаева в сочетании с фанатизмом, не чуждым мистицизма, «обрекали его на неминуемые промахи».

В этом же письме Бакунин осуждал также характер Нечаева и все его поведение: «Ненависть ничего не создает; не создает даже силы, необходимой для разрушения, а следовательно, ничего и не разрушит». Несколькими днями позже, 10 июня, он напишет своим друзьям: «Нечаев должен перестать мнить себя Людовиком XIV, говорившим: „Государство [читай революция] это я“… Его диктатура принесет катастрофические последствия в России и за границей».

Будучи отвергнут Бакуниным и теми, кто выступал против свойственных ему иезуитства, макиавеллизма, использования таких средств, как шантаж, вымогательство, шпионаж, доносительство, непрестанная ложь, и упрекал его в желании присвоить «Колокол» Герцена и использовать его для распространения собственных идей, Нечаев провел полтора года в Лондоне, оттуда бежал в Париж, затем в Швейцарию, где местная полиция выдала его царским жандармам в августе 1872 г. Так закатилась звезда этого страшного человека. Находясь в заточении в Петропавловской крепости и предприняв многочисленные попытки побега, он так и не смог вырваться на волю и скончался десять лет спустя в царствование уже другого царя, сменившего на престоле того, на необходимости убийства которого настаивал Нечаев.

Если задержать еще на некоторое время внимание на этом зловещем персонаже, то окажется, что где-то в глубине российского общества, всколыхнувшегося в годы правления Александра II и стремительно менявшегося под воздействием реформ, существовала другая Россия, охваченная насилием, бесчинствами, фанатизмом, где господствовали экстремистские настроения в среде староверов (но в случае с ними фанатизм подвигал их только к тому, чтобы принять собственную смерть, не покушаясь на жизнь ближних), воспоминания о безжалостных предводителях народного восстания, каковыми были Стенька Разин, Пугачев и некоторые их соратники, — все это была именно та Россия, которая обрела интеллектуальную и политическую форму в размышлениях Нечаева.

Небесполезно будет отметить, что именно фигура Нечаева послужила источником вдохновения для Достоевского, бывшего полной его противоположностью и набросавшего его портрет в «Бесах» в образе Верховенского, одного из организаторов убийства Шатова, вылитой копии студента Иванова. То, что Достоевский описывает с ужасом, представляет собой не образ идеального революционера, а революцию, совершаемую без Бога. Отвращение у него вызывает не просто социализм, а социализм атеистический. А само его произведение явилось пророческим, поскольку то, что он видел и не принимал, было прообразом будущей революции в России. Разве не обещает Шигалев, один из демонов, «рай земной, другого которого нет на всем белом свете»? Но для того, чтобы его достигнуть, прежде необходимо стереть с лица земли девять десятых человечества.

Интерес, питаемый Достоевским к Нечаеву и его преступной личности, впрочем, снова проявляется в «Преступлении и наказании», другой его книге, внесшей вклад в дискуссию, которая разгорелась в России в 1860-х гг., и рассматривающей человека перед лицом истории, морали, человеческой судьбы. Вернувшись из «Мертвого дома», Достоевский продолжает писать, и «Преступление и наказание» было создано именно в этот столь плодотворный период. Герой романа студент Раскольников размышляет, как и вся студенческая молодежь той поры, о средствах, с помощью которых можно осчастливить себе подобных: сможет ли он совершить убийство во имя своих убеждений, своего идеала? где именно пролегает граница морально дозволенного?

 

Духовный отец Ленина

Ответы на поставленные выше вопросы, свидетельствовавшие о дальнейшей радикализации общественной мысли в России, в начале 1870-х гг. дал Ткачев — теоретик, чьи идеи оказались наиболее близки Ленину и послужили для него источником вдохновения.

Подобно большому числу мыслителей революционного толка, Петр Ткачев родился в семье провинциального мелкопоместного дворянина, но высшее образование получил в столице и поэтому весьма рано соприкоснулся с политической жизнью. Он был зачислен студентом Санкт-Петербургского университета в неспокойном 1861 г., и естественно принял участие во всех студенческих выступлениях и забастовках, а осенью того же года был на два месяца заключен под стражу. Едва выйдя на волю, он становится членом тайных кружков, формирование которых пришлось на то время, и на долгие годы его жизнь принимает следующее русло: отбывание тюремного срока, выход на свободу, арест и очередной период пребывания в неволе. Время с момента начала крупной студенческой забастовки 1861 г. и до покушения Каракозова с последующей казнью стало тем периодом, когда революционное движение делало первые шаги. За это время Ткачев приобрел опыт в трех направлениях: агитация, выживание в условиях реакционной политики правительства и организация подпольной деятельности.

Учитывая радикальность настроений Ткачева, неудивительно, что в 1869 г. он сблизился с еще более экстремистки настроенным Нечаевым, чья репутация еще не была подмочена убийством товарища. Нечаев привлекал Ткачева своей одержимостью в области конспирации, что явилось отражением его собственных мыслей о средствах, необходимых для совершения революции. Однако в том же году Ткачев подвергся очередному аресту, был осужден как член организации, возглавляемой Нечаевым, сначала приговорен к тюремному заключению, а затем — к ссылке в Сибирь. В 1873 г., несмотря на строгость полицейского надзора, ему подобно многим другим революционерам удалось бежать за границу.

Однако на протяжении довольно длительно периода — почти пяти лет, проведенных в тюрьме и ссылке, — он имел слабую связь с нараставшим в России революционным движением. В то время как студенческая молодежь готовила себя к «хождению в народ», его оторванная от действительности мысль работала в принципиально ином направлении: он размышлял о создании организации, во главе которой встал он сам и цель которой состояла в успешном проведении революции или, по крайней мере, развернутой подпольной деятельности. Таким образом, он далеко отстоял от идей, популярных тогда в университетской среде, и от настроений, которые толкали молодых энтузиастов в деревню. Этим объясняется то, что влияние Ткачева на ход событий в этот период было незначительно: он не стал властителем дум молодежи. Зато его будущее влияние на развитие революционного движения в начале XX в. определялось самим характером разработанных им идей.

В Швейцарии Ткачев сошелся с Лавровым и начал работать в его журнале «Вперед», но из-за противоположных политических взглядов довольно быстро их отношения испортились. Лавров верил в народ, в необходимость его просвещения. Напротив, Ткачев опубликовал «Задачи революционной пропаганды в России» и убеждал в правомерности своих взглядов Бакунина. Однако последнему Ткачев слишком напоминал Нечаева, несмотря на то, что как личности они не имели ничего общего: Ткачеву не были свойственны ни нечестность, ни мания величия, ни безмерное стремление к власти. Он быстро понял, что его идеи неприемлемы для издателей журнала «Вперед». В 1875 г. он объединился с несколькими эмигрантами русского и польского происхождения и открыл свой собственный журнал «Набат», заявлявший о приверженности различного рода крайним взглядам.

В серии бесчисленных статей, написанных в России и Швейцарии, Ткачев подверг суровой критике теоретические положения и практический опыт народников и анархистов, констатировав их провал и размышляя над тем, какие выводы могут быть из этого сделаны. Он соглашался с народниками в том, что счастье России заключалось в отсутствии буржуазии. В письме, адресованном Энгельсу, он подчеркивал, что в России невозможно совершить революцию, следуя тем положениям, которые развил Маркс. Россия не может ждать, пока в ней утвердится капиталистический строй, ей не нужны ни буржуазия, ни более современные политические институты. Особенность развития России как раз и состояла в замедленном социальном развитии, дающем революционерам шансы на успех.

Однако в отличие от народников Ткачев не верил ни в революционную доблесть народа, ни в присущий ему мятежный дух. Несомненно, писал он, революция не может произойти без участия народа, и в России с ее специфическими условиями народ инстинктивно тяготеет к социализму. Но его необходимо возглавить, направить и руководить им таким образом, чтобы он достиг зрелости и обрел отсутствующее у него историческое сознание. Если Ткачев винил народников за то, что они делали ставку на народ, с не меньшей критикой он обрушился на Бакунина за то, что тот отрицал государство. В противовес этому Ткачев выдвинул идею замены существующих государственных структур на вновь утвержденные революционные институты. Больше всего он опасался разрушения основ общественной жизни: уничтожая государство, он не отдавал инициативу свободного развития в руки народных масс, которые, не имея врожденного чувства переживаемого ими исторического момента, потопят революционный порыв в стихийных метаниях. Ткачев привнес в развитие социалистической мысли идею, которая будет впоследствии подхвачена Лениным: столь важную идею руководства меньшинства большинством. Он также порывал с наследием русской общественной мысли периода 1850–1870-х гг. и противопоставил ему то, что может быть охарактеризовано как якобинство.

Хотя Ткачев внимательно изучал Маркса и хотел донести его идеи до русской общественности, по некоторым вопросам он с ним расходился. Как и Маркс, Ткачев признавал, что в России имеется революционный потенциал, но полагал, что он обусловлен специфическими условиями. Он не соглашался с Марксом, заявляя, что революция представляет собой прежде всего захват власти и задача сохранения ее достижений ложится на меньшинство, поскольку массы на это не способны. Он был первым революционным теоретиком, который отводил захвату власти главную роль в деле социального переустройства, вместо того чтобы рассматривать его как результат этого переустройства.

Ткачев также первым предложил метод и технические приемы захвата, организации и удержания власти. Для захвата власти, говорил он, необходимо вывести ее из равновесия, и средством для достижения этой цели является террор. Требуется также подготовить народ к тому, чтобы он встал на службу деятельного меньшинства, и с этой целью следует вести просветительскую работу среди масс, прибегая ко всевозможным способам пропаганды революционных идей. Немногие революционеры до него уделяли внимание вопросу о власти: в этом смысле Ткачев явился выдающимся первооткрывателем и теоретиком. Он яростно критиковал народнические организации «Земля и воля» и «Черный передел», поскольку они не интересовались политической борьбой. Он также подвергал серьезным нападкам анархизм Бакунина, поскольку Ткачевым революция и послереволюционный период мыслились в тесной взаимосвязи с вопросом об организации общества и создании правительства. Диктатура Робеспьера являлась, по его мнению, переходной формой правления на период, предшествующий организации послереволюционного общества. Ткачев с жаром пропагандировал фигуру «Неподкупного»: «Что дает вам право думать, что меньшинство — всецело посвятившее себя служению народу — внезапно превратиться в тирана, едва взяв власть в свои руки?.. Почитайте биографии и вы убедитесь в обратном. Робеспьер, член Конвента, единолично повелевающий судьбами Франции, и Робеспьер, никому не известный адвокат из провинции, — это одно и то же лицо. Власть не изменила ни его моральный облик, ни его идеалы и устремления…»

Несмотря на подобные тирады, Ткачев, так же как и Нечаев, внушал страх окружавшим его людям. Находясь в эмиграции, он был мало знаком с положением дел в России, где якобинские идеи не нашли широкого отклика; да и в Европе, несмотря на потенциальную возможность заручиться поддержкой в среде сторонников Интернационала, Ткачев не нашел себе места среди представителей двух магистральных течений общественной мысли, каковыми являлись марксизм и анархизм. Ему также не удалось создать собственной политической организации. Образованное им в конце 1870-х гг. «Общество народного освобождения» не смогло укорениться в России; издаваемый им журнал «Набат», который он стремился перевести в Россию, прекратил существование, и две эти неудачи возвестили о конце как самого Ткачева так и задуманных им предприятий. Он умер в возрасте сорока одного года в психиатрической больнице. Столь печальный конец — притом что дом умалишенных занимал важное место в истории русской интеллигенции и окончить здесь свои дни не считалось позором — не давал оснований предполагать, сколь счастливое будущее было уготовано его идеям: разве не он писал Энгельсу о том, что «русский народ был коммунистом в силу своего инстинкта и традиций»? Но он также говорил и том, что для триумфа революции «следовало отрубить головы всем подданным Российской империи старше двадцати лет от роду». Эти разумные советы были забыты не всеми…

Со смертью Ткачева, первого русского теоретика революции, замкнулся круг, в котором преобладала революционная мысль, в большинстве своем носившая умозрительный характер. В последующие годы марксизм станет тем вкладом, который Россия сделает в развитие крупного течения западноевропейской мысли, организационным оформлением которого явился Интернационал. Для тех, кто в России грезил о трансформации общества и политического порядка, 1880-е гг. стали временем отрицания особенного положения России, свидетельствовавшим, таким образом, о разрыве со всем, что на протяжении двух предшествовавших десятилетий разрабатывалось теоретически и применялось практически с целью примирения будущего порядка с русскими традициями.

Однако раньше, чем этот разрыв полностью совершился, русская интеллигенция предприняла еще одну отчаянную попытку добиться поставленной цели посредством организованного расшатывания политической системы. Именно тогда «Пугачевы из университета» стали террористами, объединившимися в недрах двух пришедших на смену друг другу террористических организаций — «Земли и воли» и «Народной воли».

 

На пути терроризма

По многим признакам казалось, что в 1875 г. Россия стояла на пороге революции. Конечно, «хождение в народ», организованное народниками, не оправдало возлагаемых на него надежд, однако этот негативный опыт заставил задуматься над другими возможными средствами. Кроме того, русское общество уже не походило на то, каким оно было в 1860-х гг.: к крестьянству, до того времени главной социальной силе, добавилась стремительно увеличивавшаяся масса рабочего населения. Начатое в 1855 г. расширение железнодорожной сети способствовало подъему промышленности. Если металлургия отставала в развитии, то рост текстильной и ряда других отраслей свидетельствовал том, что предпринимательский дух все-таки утвердился в России. В 1861 г. часть рабочих, ранее покинувших деревню, подались было обратно: кто мог знать наверняка, не начался ли там «раздел земли» — давняя мечта русского крестьянина? Однако иллюзии быстро развеялись, и они вернулись в город вместе с теми крестьянами, которые были разочарованы условиями наделения землей, предусмотренными реформой. Вся эта масса рабочего люда, сконцентрированная в нескольких городах, еще не превратилась в класс, осознающий себя таковым, но уже представляла собой слой недовольных людей, готовых откликнуться на любой призыв, который бы отвечал их чаяниям.

В середине 1870-х гг. в стране насчитывалось около миллиона рабочих. Они уже имели определенный опыт выступлений. Забастовки — первое событие подобного рода на столичной текстильной фабрике произошло в 1870 г. — организовывались главным образом с требованием повышения заработной платы. Масштаб забастовок был незначителен, поскольку число их и количество рабочих, принимавших в них участие, были невелики. Однако власть начала проявлять озабоченность, тем более что она усматривала преемственность между мировоззрением крестьян, или крестьянского мира, и недавно пришедших из деревни рабочих, которые мечтали о равенстве и оказывались восприимчивы к социалистическим идеям.

Народники быстро осознали, что городская среда тоже представляет благоприятную почву для их деятельности. И здесь они прибегали к пропаганде, нацеленной на просвещение рабочего человека и внушение ему идеи, что в один прекрасный день ему придется принять участие в масштабном движении. Небольшие кружки, в которых велись беседы, курсы, предназначенные для рабочих, передвижные библиотеки — таков был арсенал средств, применяемых одновременно для просвещения народа и его раскачивания. Однако слабость народников в области ведения просветительской деятельности в рабочей среде заключалась в том, что она не могла одновременно отвечать потребностям и деревни и города. Кроме того, народники всегда придерживались убеждения, что крестьянин обладал склонностью к стихийному восстанию и что он — главная надежда революции: так что в этом смысле те, кто занимался пропагандой, сами оказались ее жертвой. Несмотря ни на что, их работа среди рабочих не прекратилась, но распространилась также на железнодорожных служащих. К движению примкнули студенты, которые, впервые проявив себя в Петербурге, привлекли на свою сторону рабочих с предприятий Москвы и из ряда городов центрально-промышленного района, а также центральной части Одессы, где в тот период сложился, просуществовавший, правда, недолго, «Южнороссийский союз рабочих».

Деятельность, направленная на просвещение рабочего класса, дала впечатляющие результаты. В 1876 г. один студент умер во время заключения в стенах Петропавловской крепости, и очень быстро возникла идея использовать его имя и память о нем в качестве знамени. Это событие спровоцировало манифестацию студентов, собравшихся 3 марта, чтобы почтить память погибшего. Чуть позже рабочие, должным образом настроенные теми, кто внушал им социалистические идеи, решили, что им тоже следует отдать дань памяти юному мученику, павшему за общее дело. 6 декабря разношерстная толпа, состоявшая из рабочих, число которых, правда, было невелико, студентов, интеллектуалов всех мастей наводнила площадь перед Казанским собором. Разумеется, это не было организованной рабочей демонстрацией, но тем не менее этого оказалось достаточно для того, чтобы привести власти в ярость. Выставленное на показ Красное знамя, на котором было начертаны слова «Земля и воля» — призыв Плеханова к социальной революции, вызвали жестокую реакцию. Все, кого удалось схватить, — хотя части манифестантов удалось бежать, — были приговорены к суровому наказанию. В восприятии власти эта демонстрация, сколь бы умеренным ни был ее характер, сигнализировала о том, что между интеллигенцией и рабочими начало складываться содружество и что народнической пропаганде удалось мобилизовать как городское, так и сельское население. Для народников, разочарованных результатами «великого похода» в деревню, сигнал был не менее ясен: не следовало терять веру в народ, нужно было только поменять методы, а возможно, и цели своей деятельности.

К числу фактов, привлекавших внимание в тот период, относилась перемена, произошедшая в общественном мнении в связи с балканским кризисом. Своего рода священный союз сплотил русское общество вокруг желания прийти «на помощь братьям-славянам». Но этот кризис, на некоторое время сблизивший власть и общество, в конечном счете привел к обратным последствиям. Либералы и славянофилы, объединившись в порыве солидарности с братьями-славянами, выступили единым фронтом с призывом к правительству, немедленно провести в России политические реформы, которых Россия требовала от правителя Османской империи в отношении христиан. И поскольку Александр II, все мысли которого в тот момент были заняты Балканами, не откликнулся на этот призыв, интеллигенция ловко воспользовалась случаем и направила значительные пропагандистские усилия на муссирование этой темы. Она чувствовала себя еще более раскованно, чем в 1875 г., поскольку правительство в целях предупреждения выступлений, подобных демонстрации на площади Казанского собора, прибегло к многочисленным арестам, намереваясь, избавившись от агитаторов, обуздать оппозиционные настроения.

Вина за происходящие события была моментально возложена на правительство. Ситуация усугублялась тем, что, как только энтузиазм по отношению к братьям-славянам угас, русское общество увидело, в каких тяжелейших условиях оказались русские войска, что досадным образом напоминало период Крымской войны, и неудачный берлинский мир. Несмотря на то, что внешняя политика Александра II, несомненно, упрочила положение России, внешняя канва событий в очередной раз убеждала в обратном, что придавало интеллигенции смелости и предоставляло в ее распоряжение новые аргументы. Возобновить борьбу — вот какой вывод она для себя сделала. Но как?

 

Общество «Земля и воля»

В 1875 г. народники признали актуальность замечания, высказанного неким Ткачевым: без организации любая борьба застопоривалась. В начале 1860-х гг. появился первый прообраз «Земли и воли», но тогда она представляла собой кружок интеллектуалов, больше готовых к словесным прениям, чем к действию, и которым не хватало организаторского духа. В 1875 г. «Земля и воля» обрела конкретные организационные формы и сразу же распространилась по стране. Прежде всего это касалось, разумеется, столицы, где ее представляли двое персонажей. Одним из них был Марк Натансон, последователь Чернышевского, ветеран народнического движения, в конце 1860-х гг. бывший одним из основных инициаторов движения «чайковцев». Едва вернувшись из ссылки, тайно проживая в столице, он снова взялся за дело. Другой фигурой был Александр Михайлов, совсем молодой человек, только что втянувшийся в революционную борьбу.

Эта нарождавшаяся организация на первом этапе своего существования сумела провести ряд впечатляющих акций, дающих представление о том, сколь многие из числа ее основателей, гораздо больше, чем их старшие товарищи, были заняты непосредственной деятельностью, цели которой заключались в том, чтобы заявить о себе, привлечь новых участников и наносить удары власти, чтобы окончательно ее расшатать. Доктрина к тому моменту была выработана еще не окончательно, но отдельные крупные штрихи уже наметились. В марте 1876 г., как мы уже видели, эти отважные молодые люди организовали необыкновенную по масштабам демонстрацию по случаю похорон студента, которая несколькими месяцами позже получила отклик со стороны рабочих. Необходимо в очередной раз подчеркнуть, сколь значима была эта демонстрация: ее участникам удалось пройти по улицам столицы огромной толпой, состоявшей из студентов и представителей привилегированных слоев общества, прямо на глазах у полиции, которая настолько опешила, что даже не отреагировала на это. О мощи потенциала, заложенного в основании новой организации, свидетельствовал еще один не менее красноречивый факт: устройство побега Кропоткина, крупного анархиста из числа аристократов, который упоминал об этом эпизоде в своих «Мемуарах революционера». Этот побег, сыгравший злую шутку с жандармами, особенно тщательно надзиравшими за столь именитым заключенным, значительно прибавил популярности «Земле и воле».

Но еще более поразительно распространение организации в географическом отношении: она прочно обосновалась на юге страны, вокруг двух центров — Одессы и Киева — и одновременно образовала настоящие коммуны в сельских районах, прилегавших к Саратову и ряду других небольших городов, расположенных вдоль течения Волги. Если более внимательно ознакомиться с этим движением, то окажется, что оно, как и большинство революционных движений, распространялось в тех землях, которые ранее являлись полем деятельности Стеньки Разина и Пугачева, что оно шло по их следам, захватывало лежавшие выше по течению реки очаги раскола, что оно присутствовало везде, где ветер свободы надувал паруса времени.

Однако на сей раз речь шла не о «хождении в народ», а, скорее, о внедрении в народную среду мужчин и женщин, которые займутся среди крестьян деятельностью, призванной сослужить им гораздо большую службу, чем пропаганда: они должны были работать там медиками, фельдшерами, учителями, санитарами, акушерами. Все они стояли на службе народа, а крестьяне прислушивались к ним и укрывали их от властей, так как большинство из них находились на нелегальном положении. Проникновение «Земли и воли» в деревню почти на четыре десятилетия предвосхитило движение за сельскую модернизацию, проведенную теми самыми представителями привилегированных слоев общества, чье существование с беспокойством открыл Ленин и которых он описал в 1913 г. под именем новых демократов. Он также сделал пессимистическое заключение о том, что если движение в этом направлении продолжится, шансы на осуществление революции станут минимальны. Однако в конце 1870-х гг., в условиях большей отсталости, эта нарождающаяся новая демократия, призванная наметить пути для революции, стала плодом деятельности революционеров, а не правительства, как это произошло в начале следующего столетия, когда власть, напуганная началом революции 1905 г., попыталась предпринять ответные действия.

Деятельность агитаторов нового типа оказалась не напрасной. Помимо того, что они были благосклонно приняты крестьянами, осознавшими исходившую от них непосредственную пользу, их выступления постепенно меняли настрой крестьянского сознания, благодаря чему крестьяне начинали увязывать трудности своей повседневной жизни с проблемой более общего порядка — проблемой справедливости. Они стремились завладеть землей во имя справедливости, выдвигали требование справедливости в противовес условиям приобретения земли, которые были установлены реформой 1861 г., и постепенно склонялись в пользу идеи восстания, распространяемой членами «Земли и воли». Мятежные настроения в равной степени охватывали южные районы России, где, помимо всего прочего, были в ходу различные легенды, будоражившие умы крестьян. Группа народников в 1876 г. распустила в деревнях слух, что царь был на стороне народа и что истинные положения манифеста были от них скрыты; кроме того, эта легенда бытовала в крестьянской среде уже в первые пореформенные годы.

В Женеве Анна Макаревич, принадлежавшая к группе чайковцев, предложила распространять среди крестьян небольшую брошюру, воскрешавшую миф о «ложном царе». Это предложение не нашло отклика, особенно воспротивились ему Бакунин и его сторонники, которые отказывались играть на легковерии крестьян. Однако дискуссия, порожденная этим предложением, обнажила те трудности, с которыми сталкивались работавшие в крестьянской среде революционеры. Они добивались того, чтобы мужик их услышал и проникся идеей восстания, но, сталкивались с непонятным чувством преданности, которое крестьянин испытывал по отношению к личности монарха. В сознании крестьянина царь оставался Отцом, а все зло исходило от помещиков, дворянства, тогда как члены «Земли и воли» были убеждены в том, что на первый план необходимо выдвинуть проблему политической системы России. Продолжая прилагать усилия к внедрению в крестьянскую среду, они начинали понимать, что успех их деятельности был ограничен. Именно поэтому в 1876 г. представители «Земли и воли» сделали новый поворот в сторону населения столицы, а позиция власти только подталкивала их к такому решению. Правительство вовсе не собиралось закрывать глаза на деятельность, развернутую по всей стране революционерами, в массе своей бывшими выходцами из рядов интеллигенции.

Напряженная обстановка в деревне, новости, касавшиеся «странных поселений», множившихся на юге страны, то и дело начинавшиеся забастовки, открытые демонстрации, подобные той, что прошла в столице в 1876 г., — все это наводило представителей высшей власти на размышления, с которыми Совету министров пришлось столкнуться в тот самый момент, когда началась война с Турцией. Как должен был выглядеть ответ на пропаганду, столь благоприятно воспринимаемую обществом? Некоторые лица из императорского окружения, и в первую очередь Валуев, крайне осторожно начали проталкивать идею политической реформы. Но тезис, который он выдвигал главным образом под влиянием Палена, состоял в том, что следование твердой линии в отношении террористов было не лишено смысла. Эта твердость была заявлена на словах и продемонстрирована на деле. Чтобы общество осознало опасность, которую представляли те, кого Пален называл «фанатиками», было необходимо придать огласке их идеи, изобличить их фанатизм, но в равной степени и показать их неспособность в конечном счете противостоять государству. С этого момента зародилась идея проведения большого процесса, в ходе которого революционеры, отстаивая свои крайние взгляды, добьются того, что отпугнут от себя привилегированные слои русского общества и останутся один на один с обществом, которое подвергнет их осуждению.

Однако, как убедились власти на собственном горьком опыте, манипулировать политическим процессом оказалось не так-то просто. Юный задор осужденных, выдвигаемые ими предложения, находившие отклик в русском обществе, — все это в конце концов сыграло против власти.

В январе 1877 г. в Петербурге с большой помпой проходил процесс над манифестантами, схваченными на площади Казанского собора, тогда как в Москве двумя месяцами позднее состоялся процесс над пятьюдесятью обвиняемыми, среди которых было много девушек; все они обвинялись в том, что вели пропаганду на заводах. Основная цель этих процессов была «назидательной», в связи с чем осенью того же года перед трибуналом, т. е. одним из департаментов Сената, предстали 193 обвиняемых, которые перед этим некоторое время провели в тюрьме.

Эффект, произведенный этими процессами, действительно оказался весьма назидательным, только вовсе не таким, каким его ожидали увидеть власти предержащие. Обвиняемые производили неизгладимое впечатление своей решимостью, которая только усилилась в ходе судебных слушаний. Упомянутые 193 человека устроили форменную обструкцию, отказываясь признать легитимность судей, выносивших приговоры по их делам, и вести себя как покорные обвиняемые, при случае даже вступая в стычки с жандармами, которые пытались водворить среди них некое подобие дисциплины. В ходе предыдущих публичных процессов, обвиняемые не проявляли столь открыто выраженной жажды мщения и в то же время оказывались в состоянии вызвать внимание и симпатии общества. На «процессе пятидесяти», проходившем в Москве, Соня Бардина в кроткой манере блестящим образом поведала об идеале справедливости, который она отстаивала вместе со своими товарищами, заверяя, что они никогда не мыслили в качестве окончательной цели ни государственный переворот, ни радикальные перемены в политической системе, что они не собирались разрушать основы общества, но хотели сделать его справедливым для всех. Эти умеренные предложения, высказанные девушкой, успокоили тогда тех, кого правительство стремилось запугать.

Не приняло правительство во внимание и серьезные перемены, произошедшие в интеллектуальной атмосфере общества благодаря реформам 1860-х гг. Проведенная судебная реформа предполагала введение института адвокатов. В 1877 г. власть имела возможность убедиться, что в этом смысле реформа была реализована как нельзя лучше. Прекрасно подготовленные адвокаты, гордившиеся своим призванием и поэтому обладавшие внутренней свободой, выступили против нее на стороне обвиняемых, придав их мотивам и идеям широкое общественное звучание и даже вид некоторой законности. Либеральная реформа судебной системы обернулась против власти, но этот поворот свидетельствовал также о прогрессе общественного сознания, во многом обязанном реформаторским устремлениям Александра II. Он явился одновременно и крупным достижением, и провалом.

«Процесс 193-х» длился долгие месяцы, прежде чем было решено покончить с революционными речами, а ведь на протяжении всего времени именно этим речам внимала общественность: перед ней предстали отъявленные революционеры, чьи идеи ей были абсолютно понятны и чьим образом ее так хотели запугать. Могла ли она воспринять в качестве некой красной угрозы совсем юную девушку, сверх того очаровательную, со всей добротой проповедавшую любовь к ближнему? Могло ли общество по окончании процесса поверить в существование реальной опасности, притом что большая часть из 193 обвиняемых была отпущена на свободу, самым тяжелым наказанием оказались десятилетние принудительные работы, к которым были приговорены не более пяти человек, а Сенат сразу после оглашения приговора поспешил обратиться к императору с просьбой проявить снисхождение и заменить во всех приговорах ссылку на тюремное заключение? Великодушие по отношению к тем, кому только что был вынесен приговор, создавало впечатление, что судьи сами сомневались в том, что приговоренные действительно представляли столь большую опасность, для обоснования которой ими было представлено так много доказательств и которая лежала в основе вынесения приговоров. Вместо того чтобы стать уроком для общества, эти процессы лишь пробудили общественный интерес к революционному движению, которое по завершении неудачного судебного разбирательства закономерным образом должно было перейти на новый этап, прибегнув к террору.

 

Выстрел Веры Засулич

На следующий день после окончания «процесса 193-х» представилась возможность оценить, насколько неудачной оказалась попытка навести страх на участников революционного движения. В этот день, 24 января 1878 г., двадцатисемилетняя девушка, смешавшись с толпой, толкущейся перед кабинетом генерал-губернатора Санкт-Петербурга генерала Трепова, произвела выстрел и ранила его. Не предприняв ни малейшей попытки к бегству при аресте, она назвалась Верой Засулич. Как и значительное число революционеров, она происходила из дворянской семьи и получила хорошее образование в одном из пансионов Москвы. Приехав в столицу она посвятила себя революционному движению, к которому примкнула семнадцати лет от роду. С тех пор Вера начала вести пропаганду на фабриках и заводах, а также, подобно народникам, в сельской местности. Однако предпочитала иметь дело с рабочими, вела подпольные просветительские курсы. Именно тогда в ходе одного из студенческих выступлений она познакомилась с Нечаевым, который ее заворожил и смутил одновременно и о котором она говорила: «Среди нас он был чужим». В 1869 г. она была арестована после убийства Иванова, которое привело к развалу группы нечаевцев. После двухлетнего тюремного заключения и непродолжительной ссылки она оказалась в Киеве — снова среди тех, кто стремился поднять на восстание крестьянство.

После выстрелов, произведенных в генерала Трепова, она спокойно объяснила причины покушения. Она сделала это в присутствии не только жандармов, но и суда, собранного для ведения процесса над ней в апреле 1878 г. Она вменяла в вину Трепову жестокое обращение с революционерами в целом, но также одно «преступление», за которое она решила ему отомстить. Жертвой Трепова оказался двадцатичетырехлетний студент Боголюбов, арестованный 6 декабря 1876 г. в ходе проведения демонстрации на площади Казанского собора и приговоренный к пятнадцати годам принудительных работ. В ожидании отправки в Сибирь он подвергался ужасно грубому обращению, в том числе был высечен по приказу генерала Трепова за то, что недостаточно быстро снял свой головной убор, несмотря на то, что применение розог было запрещено законом. Вера Засулич, находясь в Киеве, прочитала в одном из журналов об этом эпизоде и поклялась отомстить за муки Боголюбова, с которым она, по всей видимости, не была лично знакома, и тем более не знакома она была с генералом Треповым. Ее поступок был тем более примечателен, что она знала о замышлявшемся покушении на Трепова группой революционеров, ожидавших только завершения «процесса 193-х», чтобы привести свой замысел в исполнение. Генерал Трепов оказался, таким образом, мишенью для многочисленных и решительно настроенных потенциальных террористов. Однако Вера Засулич, которую общение с Нечаевым научило тому, что дилетантство неприемлемо и ничто во время покушения не должно быть пущено на самотек, в свою очередь решила исполнить приговор в отношении Трепова в том случае, если другое готовившееся покушение оказалось бы неудачным. Хотя Трепов выжил после нанесенного ею ранения (другой террорист не задел его вовсе), Вера Засулич окончательно утвердилась в мысли о том, что в ее действиях был смысл, поскольку она достигла хотя бы частичного успеха. И тем самым ей действительно удалось произвести большое впечатление на общественное мнение.

Еще одно покушение на прокурора Желяковского, принимавшего участие в «процессе 193-х», было поручено другой девушке, которая, подобно Вере Засулич, также вооружилась пистолетом. Ей не удалось достичь поставленной цели, а от повторной попытки она отказалась из опасения задеть невинных людей. Террористическая деятельность тогда только зарождалась, и молодые люди, в числе которых было много девушек, неохотно прибегали к оружию, если видели, что это могло привести к незапланированным жертвам. Однако совсем немного времени спустя те, кто еще недавно только обучался основам террора, поняли, что главное в их деле — потрясти общественное сознание и показать, что они способны на совершение террористических актов.

Резонанс, произведенный выстрелом Веры Засулич, намного превзошел их ожидания. Процесс, а точнее говоря, российское правосудие, довершили начатое ею дело, придав его неожиданной огласке. Александр II хотел провести показательный процесс, и по этой причине дело было передано не в Сенат, а организовано в виде публичного процесса с участием присяжных заседателей. Пален инструктировал председателя санкт-петербургского окружного суда Анатолия Кони о необходимости продемонстрировать строгость российских властей. Это затея была обречена на провал, потому как обращался он к одному из наиболее талантливых юристов-либералов в России, бывшему к тому же профессором права, который впоследствии упомянет об этом эпизоде в своих мемуарах. Выслушав инструкции относительно требуемой строгости, он ответил, процитировав канцлера Агиссо: «Суд выносит приговор, но не оказывает услуги».

С самого начала процесса все пошло не так. Прокуроры, призванные произносить обвинительную речь, предчувствуя эмоции, которые она вызовет в обществе, под самыми различными предлогами отказались «играть свою роль». Тяжелее всего оказалось найти компетентного юриста, чтобы тот представлял интересы государственного обвинения. Зато самые видные адвокаты бились за право выступить в защиту Веры Засулич. Игра в прятки между стороной обвинения и стороной защиты свидетельствовала о том, что органы общественного порядка в России не обладали достаточным влиянием. Тем более что общая обстановка в стране ухудшилась.

В то самое время в Одессе образовался «Исполнительный комитет социалистов-революционеров», чья еще не вполне сформулированная цель состояла в организации террористической деятельности. Разумеется, возможности этого комитета были ограничены усилиями отдельных лиц, но приступил он к исполнению намеченной цели незамедлительно. Его члены поначалу предприняли попытку, правда бесплодную, развернуть повстанческое движение. Позже из Одессы комитет переместился в Киев, где 23 февраля 1878 г. многие его члены стреляли в генерал-прокурора города, который вел дела революционеров. Прокурор, как и ранее Трепов, получил ранения, но это была только прелюдия к серии покушений, последовавших на юге России.

Именно в такой неспокойной обстановке проходил процесс над Верой Засулич. Зал суда, открытый для публики, но оказавшийся слишком мал для того, чтобы вместить всех желающих присутствовать на слушаниях, брался практически штурмом массами студентов и немногочисленными рабочими, которых едва удавалось сдерживать большому числу жандармов. Виновность обвиняемой ни у кого не вызывала сомнения: она признала предъявленные ей факты. Конечно, жертва покушения выжила, но Вера Засулич не переставала сожалеть об этом обстоятельстве и не скрывала своих чувств. Наиболее высокопоставленные лица в государстве — Горчаков, Милютин, члены Государственного совета — присутствовали на процессе; на скамье, предназначенной для прессы, можно было видеть великого писателя, которому в прошлом привелось столкнуться со строгостью российского правосудия, — Достоевского. Учитывая, что само происшествие не повлекло за собой гибели человека, именно процесс оказался в центре внимания хроники. После него власть почувствовала себя политически опустошенной.

Адвокату обвиняемой с трудом удавалось произносить речь в ее защиту — столь сильны были аплодисменты, которыми ее встречали. Он снова указал на то, что покушение явилось ответом на мучения Боголюбова, т. е. ответом на унижение и оскорбление человеческого достоинства, и что этот ответ исходил от «присутствующей здесь женщины, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести… в самих мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва». И в заключение он заявил, что, каково бы ни было решение суда, осужденная «может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренной».

Выступление защиты произвело громкий эффект и зал суда, вся страна увидели в Вере Засулич конкурентку Шарлоты Кордэ, образ самой невинности, воздающей наказание за преступление и несправедливость. Поддавшись этим настроениям, суд присяжных объявил ее невиновной и оправдал одобрительным гулом, в котором звук аплодисментов смешивался с исходящими снаружи возгласами, криками радости тех, кто не смог попасть в зал суда. Достоевский меланхолично заметил, что обвиняемая стала героиней всего общества. Он осознавал тот сдвиг, который только что совершился в общественном мнении России. Закон запрещал стрелять в ближнего своего, но выстрел Веры Засулич подчинялся моральному императиву, который она сама создала. Суд только что освятил моральное право запросто распоряжаться жизнью другого человека, вопреки закону, который это запрещал. Тем самым террор получил легитимность, свидетельством чему вскоре стала серия покушений, совершенная в России и за ее пределами под влиянием феномена Веры Засулич.

Однако правительство было вынужденно реагировать незамедлительно. Взбешенный Александр II потребовал, чтобы за оправданной Засулич был установлен надзор. Слишком поздно: ее так и не нашли. Пален вынес для себя уроки из состоявшегося процесса: он предложил — и в этом ему вторил Совет министров, — чтобы политические дела больше не выносились на рассмотрение суда присяжных и чтобы в стране, по крайней мере в крупных городах, было введено осадное положение. Реакция обрушилась на тех, кто ранее был освобожден или приговорен к легким мерам наказания. Что касалось введенных санкций, то решения о них принимались на самом верху. Законодательство подверглось пересмотру в августе 1878 г.: было решено особенно выделять тех, кто совершил террористические акты в отношении лиц воинского звания и выносить за них более строгие приговоры. Предполагалось возвращение к практике смертной казни.

Ничто не дало желаемого эффекта: Россия оказалась захвачена волной насилия. Именно в этот период появился социалистический журнал «Начало», который объявил себя органом «русских революционеров». Само по себе название журнала озвучивало его программу. Сотрудничавшие в нем авторы задавались вопросом, какие уроки власть извлечет из текущих событий; в их представлении она могла обнаружить желание успокоить общество посредством политических реформ и некоего подобия конституции, из чего делался вывод, что эти достижения должны быть использованы для подготовки следующего революционного этапа. Эти размышления о предполагаемых конституционных реформах и об их последствиях, которыми в какой-то период были заняты революционеры, выдавали некоторую раздвоенность их сознания. Осознавая урон, который процесс над Верой Засулич нанес имперскому порядку, они рассматривали такую возможность, при которой власть посредством уступок сумеет привлечь на свою сторону общественное мнение, находящееся в замешательстве, чутко реагирующее на любую возможность преобразований и, возможно, готовое благосклонно принять изменения в политической сфере. Вместо ожидаемой социалистической революции Россия двинется по пути развития буржуазного строя — вариант, который охотно принимали совсем немногие русские социалисты.

Это обстоятельство объясняет, почему в тот момент, когда колебания и сомнения достигли высшей точки, наиболее активные члены «Земли и воли» решили принять срочные меры, к тому чтобы развитие событий не пошло по этому пути (тем более что статьи, публикуемые в журнале «Начало», свидетельствовали о том, что сторонники данных взглядов находились даже среди участников движения) и не нанесло террористической деятельности непоправимый урон. Однако на этот раз они пришли к осознанию необходимости тщательно спланированных действий.

Главным идеологом этого «обновления» явился Сергей Кравчинский, также дворянского происхождения, сделавший карьеру офицера и покинувший ряды армии, приняв участие в «хождении в народ». Позднее он присоединился к славянам на Балканах, поддержав их в борьбе против Османской империи. Возвратившись в Россию через Италию, где он встречался с местными революционерами, Кравчинский начал готовить покушение, которое наделало много шуму.

Покушение как метод тогда было в моде. Спустя всего два месяца после поступка Веры Засулич, капитан жандармов в Киеве был заколот в центре города, а прокурор, по свидетельствам очевидцев, избежал той же участи только потому, что стрелявший в него промахнулся. Тогда Кравчинский счел, что настал момент развернуть деятельность в столице. Выбор жертвы был крайне символичен: он пал на главу печально известного Третьего отделения генерала Мезенцева, который был убит ударом кинжала 4 августа 1878 г.

Это убийство удалось совершить на удивление легко. Кравчинский и его сообщник Баранников подкараулили шефа жандармов у его дома, когда тот возвращался из церкви. Все произошло при свете дня, в самом сердце Санкт-Петербурга, в людном месте, в котором двое молодых и привлекательных на вид людей поджидали свою жертву; нанеся удар так быстро, что никто не успел среагировать, они запрыгнули в те самые дрожки, на которых они тремя днями ранее прибыли на место для подготовки покушения и которые ждали их и в этот раз, что позволило им словно раствориться в воздухе.

Покушение наделало много шуму по той причине, что оно удалось на славу — жертва была мертва, а убийцам удалось скрыться — и что никто более, чем шеф полиции не мог воспрепятствовать замышлявшемуся против него делу. Правда, в желании укрепить общественный порядок и разделаться с терроризмом правительство нередко меняло людей, стоявших во главе Третьего отделения. Шувалов, назначенный на этот пост после покушения Каракозова, несомненно, успешно справился со своей задачей, на несколько лет водворив порядок. Однако в 1874 г. император, найдя, что Шувалов пользуется чрезмерными полномочиями, снял его с этой должности и назначил вместо него слабого и малокомпетентного человека, генерала Потапова, которого впоследствии сменил Мезенцев. Частая смена кадров не способствовала стабильной работе этого учреждения, основанного на принципе строгой субординации.

Успех одного террористического мероприятия естественным образом вдохновил другие, не менее эффектные акции. 9 февраля 1879 г. губернатор Харькова, князь Кропоткин, приходившийся двоюродным братом известному анархисту, был убит выстрелом Григория Гольденберга. Кропоткин не был сторонником введения систематических репрессий — напротив, он старался избегать полицейского произвола. Однако революционная пропаганда возложила на него ответственность за реакционные шаги, предпринятые в Киеве, где в тот период волнения достигли широкого размаха.

В столице положение дел было не лучше. Университет стал местом проведения постоянных манифестаций, и забастовки рабочих на рубеже 1878–1879 гг. не прекращались. Вместо Мезенцева во главе Третьего отделения был поставлен Александр фон Дрентельн. Именно в годы его руководства террористам удалось внедрить своего человека, Николая Клеточникова, в самое сердце полицейского ведомства. Поставляемые им сведения о готовившихся операциях против подразделений «Земли и воли», а также об информаторах, которых полиция вводила в ряды террористического движения, обеспечивали прикрытие последнего и давали ему возможность развиваться в относительно безопасных условиях.

Генерал фон Дрентельн 13 марта 1879 г. направлялся в своем экипаже в сторону Зимнего дворца, когда среди бела дня молодой и элегантный кавалерист обогнал его и произвел выстрел в его направлении. То ли стрелок двигался слишком быстро, то ли не имел достаточно хорошего обзора, но ему удалось только разбить окно экипажа, тогда как шеф жандармов, невредимый, проследовал по намеченному маршруту. Всадник снова его нагнал, сделал еще одну попытку — столь же безуспешную — и скрылся. Исполнитель покушения назвался Мирским, по происхождению был поляком и, естественно, дворянином. Будучи осужден, он не вынес этого жребия и сделался осведомителем полиции, которая заботилась скорее о том, чтобы привлечь на свою сторону человека, способного стать ее проводником в хитросплетениях революционного движения, чем просто добиться правосудия.

Однако революционное движение сделало тогда шаг в новом направлении. Из всех высокопоставленных служителей монархии стремление убивать всего более касалось личности самого монарха. В апреле 1879 г. тридцатитрехлетний провинциал, сын санитара Александр Соловьев, ранее забросивший университетские занятия и принявший участие в «хождении в народ», подобно многим молодым людям своего поколения, прибыл в столицу и встретился с Михайловым, одним из корифеев революционного движения, чтобы невозмутимо сообщить ему о своем намерении убить императора. Он желал действовать в одиночку, без чьей-либо помощи, напомнив, что именно так тринадцатью годами ранее сделал Каракозов. В рядах «Земли и воли» разгорелась дискуссия о возможности проведения такой операции. Гольденберг, вынашивавший аналогичный замысел, был намерен присоединиться, но, поддержанный Михайловым, Соловьев одержал верх. Он будет действовать в одиночку, и, если задуманное ему удастся, все окажутся в выигрыше; если операция сорвется, никто не сможет обвинить в ее подготовке участников движения.

2 апреля 1879 г. в то время как император по обыкновению совершал прогулку в окрестностях дворца, внезапно появился молодой человек, выстрелил в него, сделал несколько повторных выстрелов в сторону начавшего убегать Александра II, но не достиг цели. Будучи схвачен полицией, он попытался принять яд, как это было условлено с Михайловым, но добиться своей смерти, как и смерти Александра II ему не удалось. Осужденный в специальном Присутствии Сената, он был приговорен к смерти и был публично повешен 28 мая.

Это неудавшееся покушение, единственной явной жертвой которого оказался сам исполнитель, принесло глубокие перемены в жизнь царя, страны и революционного движения. Как и выстрел Веры Засулич, выстрел Соловьева ознаменовал важную веху правления Александра II.

Что касается императора, то благодаря этому происшествию у него появилось ощущение, еще более усиленное мнением его близких, что его хранит Бог. Однако, несмотря на этот оптимистический вывод и отслуженный благодарственный молебен, Александр II с беспокойством наблюдал за развитием революционного движения. В архивах Третьего отделения содержатся две записки, в которых говорится о признательности, которую Александр II выразил жандарму, спасшему ему жизнь, но особенное внимание уделяется самому императору. Подготовленный для него рапорт о происшествии представляет собой детальное повествование, которое дополняется планом с отмеченным на нем маршрутом Соловьева и путем следования императора, что свидетельствует о желании царя быть в курсе всех деталей допросов и следствия в отношении террористов. В конечном счете справедливо говорить о наличии у него более глубокой обеспокоенности, чем в 1866 г. Самодержец осознавал, — о чем свидетельствуют документы полиции, — сколь радикальные перемены произошли в России.

Именно тогда стало ясно, что образ жизни Александра II после покушения не мог более оставаться таким, как прежде. Перемены прежде всего должны были коснуться порядка перемещений императора. Он любил прогуливаться вокруг дворца или в садах Летнего дворца. Но он был вынужден отказаться от дорогих ему привычек. Прогулок не стало меньше, но совершаться они должны были только в экипаже и в сопровождении надежного эскорта. Эти меры предосторожности распространялись и на приближенных к императору лиц. Еще одним следствием покушения, тяжело воспринятым всеми членами императорской фамилии, было решение монарха разместить свою вторую семью в покоях Зимнего дворца. Он имел обыкновение наносить ежедневные визиты Кате и своим детям, которые проживали неподалеку от дворца, и совершать с ними прогулки: отныне это стало невозможно. Он выделил им помещение на разных с императрицей этажах с тем, чтобы они не так часто попадались друг другу на глаза. Однако созданная таким образом ситуация носила скандальный характер, и мы к этому еще вернемся.

Что касается государства, то меры по безопасности были значительно усилены. В городах, в которых наблюдались волнения, было объявлено осадное положение. Были назначены три генерал-губернатора: Тотлебен в Одессу, Лорис-Меликов в Харьков, Гурко в столицу. Все трое участвовали в войне против Османской империи, имели прочную репутацию смелых и преданных императору людей и были наделены расширенными полномочиями. Также чрезвычайное положение, уже введенное в Москве, Варшаве и Киеве, было распространено на значительную часть территорий страны.

Сразу после происшествия Александр II не надолго отправился в Ливадию. Пребывание его там было характерным эпизодом из его двойной жизни, которая на тот момент уже практически не скрывалась. Александра сопровождала императорская фамилия, но с ним также находились Екатерина Долгорукая с детьми, которые путешествовали в отдельном вагоне. Император распределял время между двумя семьями. Покидая столицу, он возложил на чрезвычайную комиссию во главе с преданным ему Валуевым задачу подготовить развернутый доклад о развитии революционного движения, состоянии общественного мнения и предложить меры к исправлению крайне плачевного положения дел, о чем свидетельствовало покушение Соловьева.

 

Триумф терроризма

Однако именно внутри революционного движения покушение 1879 г. произвело наиболее глубокие перемены. Организация «Земля и воля» распалась. Среди ее бывших членов не было единства в выборе пути. По мнению некоторых из них, введение все новых реакционных мер требовало изменить взгляд на перспективы революционного движения. Перед тем как начать их осмысление, требовалось срочно сосредоточиться на пропагандистской работе, просвещать общество, готовить его к предстоящей борьбе. Другие «активисты» рассуждали совсем иначе и сделали противоположные выводы в связи с той жесткой политической линией, которой придерживался Александр II. Они полагали, что не осталось иного выхода, кроме разрушения политической системы, а для этого требовалось в первую очередь покончить с монархом.

Пока генерал-губернаторы организовывали облавы, увеличивали число арестованных и казненных, что было особенно характерно для юга, где движение нигилистов прочно укоренилось, революционеры вели споры о выборе общей стратегии. В середине июня 1879 г. они организовали тайный сбор в Липецке, небольшим городке Тамбовской губернии, в ходе которого Александр Михайлов, не так давно одобривший единоличные действия Соловьева, страстно отстаивал идею вооруженной борьбы против власти, конечная цель которой состояла в уничтожении последней. Почти все присутствовавшие на этом собрании целиком посвятили себя подпольной деятельности, став профессиональными революционерами. Они настаивали на том, чтобы дискуссия была продолжена в Воронеже, затем в Петербурге; конечная цель состояла не в достижении полного единства мнений, но в непосредственной разработке правил вооруженной борьбы.

Несколько голосов раздалось против того, что, по сути, представляло собой апологию террора: в их числе следует упомянуть прежде всего Плеханова, будущего отца российской социал-демократии. Он выразил свое негодование по поводу того, что террористическая деятельность являлась единственно возможной, но видя, что его «политическое» предложение, шедшее вразрез с царившим в основной массе возбужденным настроением, было встречено гробовым молчанием, понял, что ничего другого не остается, кроме как отмежеваться от этой группы. Никто не собирался его удерживать.

Отныне у участников подобных собраний была лишь одна тема для обсуждения: против кого следовало в первую очередь направить террористическую деятельность? Какова ее цель? Расстройство всей политической системы посредством травли высокопоставленных сановников, уничтожение всех, кто осуществлял репрессивные меры, а также организация экономического терроризма в деревнях, преимущество которого состояло в том, что в него можно было втянуть крестьянство? Или же сосредоточить все усилия на устранении Александра II?

На протяжении двух месяцев заговорщики вели ожесточенные споры вокруг этой темы, однако уже сам выбор организации подразумевал ответ на вопрос, поставленный в Липецке: какая организация требуется для осуществления систематического террора? «Земля и воля» распалась в результате разногласий, возникших в Воронеже, освободив место для сугубо террористической организации «Народная воля» и народнического «Черного передела», в который вошли оставшиеся в меньшинстве бывшие члены «Земли и воли» и который стремился в большей степени отвечать требованиям крестьян. Однако деятельность «Черного передела» с самого начала подверглась порицанию: работа в крестьянской среде слишком часто не оправдывала возлагаемых на нее надежд, чтобы в очередной раз привлечь энергию большинства. Что же касается тех, кто приветствовал профессиональную террористическую деятельность, то они ощущали потребность влиться в ряды «Народной воли» — организации, образованной летом 1879 г. и отвечавшей подобным настроениям. Взгляды Плеханова в свою очередь эволюционировали в сторону ортодоксального марксизма, в котором предпочтение отдавалось идее о том, что экономика должна направлять процесс изменений и определять его ритм; идеал народников, который стремился сохранить «Черный передел», постепенно отмирал; новым идеалом становилось возможно большее число жертв террора, который праздновал свою победу.

«Народная воля» обзавелась Исполнительным комитетом и стала той самой революционной организацией, о которой ранее мечтали Нечаев и Ткачев и которая три десятилетия спустя позволила появиться на политической арене Ленину.

Тайное общество с иерархической структурой, руководство которым осуществлялось узким кругом лиц, обладавшими диктаторскими полномочиями, и в котором преобладала железная дисциплина, — все это в полной мере соответствовало воззрениям Нечаева. Но какой цели служило это отлаженное орудие террора? 26 августа 1879 г., когда по этому вопросу удалось достичь согласия, Исполнительный комитет склонился в пользу тезиса Михайлова: «Во второй половине своего царствования император свел на нет все то хорошее, что было сделано в первой половине его правления». Исполнительный комитет вобрал в себя совсем небольшую группу заговорщиков, число которых изначально равнялось одиннадцати, затем возросло до двадцати пяти, поскольку посредством голосования было решено включить в его состав ряд опытных революционеров, среди которых были две женщины, хорошо известные участникам революционного движения: речь шла о Софье Перовский и Вере Фигнер, которым было суждено сыграть еще более значительную роль в истории движения. Именно этот узкий круг лица 26 августа приговорил Александра II к смерти, что было признано первоочередной задачей революционной борьбы.

Сразу же разгорелись споры о методах и конкретной форме организации, необходимых для осуществления задуманного. Исполнительный комитет не собирался продолжать серию более или менее удачных попыток, предпринятых романтически настроенными заговорщиками по примеру Веры Засулич и Соловьева. Покушение на царя представляло собой серьезное дело, требующее профессионализма и слаженной работы всей группы. Отказ от любительского подхода обозначился также в выборе нового арсенала средств. Выстрел из огнестрельного оружия мог не достичь цели, о чем свидетельствовали многочисленные примеры, тогда как взрыв динамита, как полагали заговорщики, был неизмеримо более действенным средством. Открытие нитроглицерина Альфредом Нобелем в 1864 г. и способа его применения в составе взрывного устройства, привело к тому, что динамит стремительно завоевал популярность. Поэтому нет ничего удивительного в том, что заговорщики замыслили воспользоваться им вместо того, чтобы полагаться на ненадежный пистолет.

План действий был разработан почти сразу. Император находился в Ливадии, поэтому заговорщики сосредоточились на маршруте, по которому он должен был возвращаться в столицу. Самое главное, что путь этот пролегал по железной дороге и именно на этом участке готовилось покушение. Взрыв путей при проходе по ним поезда представлялся разумной идеей при условии, что будут точно известны дата и маршрут движения императора, а также что в распоряжении заговорщиков окажется достаточное количество взрывчатки. Что касалось первого пункта, то заговорщикам удалось завладеть достаточной информацией для того, чтобы подготовиться к подрыву путей на некотором удалении от Одессы. Это был план № 1, который предусматривал движение из Одессы в Санкт-Петербург через Москву. Но был возможен и другой маршрут: Ливадия — Симферополь — Москва — Санкт-Петербург, при этом движение по железной дороге начиналось из Симферополя. В первом случае в качестве стратегического центра была выбрана Одесса; во втором — город Александровск. Все было предусмотрено для того, чтобы движение по любому пути привело к гибели императора.

Первое покушение было организовано Верой Фигнер и Николаем Кибальчичем — лицами, широко известными в революционных кругах. Кибальчич проходил в качестве обвиняемого по «процессу 193-х». В начале своей деятельности он принимал участие в пропагандисткой работе народников, позднее увлекся проблемами технической подготовки покушений, изучая химию и занимаясь изготовлением взрывчатых веществ. Именно под его влиянием Исполком принял решение, что в качестве орудия готовящегося покушения будет использован динамит. Что касается Веры Фигнер, она примкнула к организации «Земля и воля» в возрасте двадцати лет и до самого конца оставалась одной из центральных фигур в Исполнительном комитете, даже когда все остальные его члены разбежались. Именно она прибыла в Одессу для подготовки мероприятий по плану № 1. Кибальчич и она — Фигнер была очень красива, что позволило ей правдоподобно сыграть свою роль — претворились молодоженами, и таким образом им удалось снять номер, где они изготовили взрывчатку. Благодаря рекомендации зятя губернатора Тотлебена, очаровательная террористка смогла получить должность дежурного по железнодорожному переезду, якобы предназначавшуюся для ее «прислуги», в роли которой выступил Михаил Фроленко — один из членов Исполкома. Ему полагалось занять там позицию и заложить динамит в условленной точке на отрезке пути Одесса-Москва. Заговорщики были хорошо экипированы, несмотря на то, что один из участников, игравший второстепенную роль и призванный доставить дополнительное количество динамита, попался в руки полиции, не выдав при этом никакой информации. Три месяца усиленной подготовки ни к чему не привели: в последний момент пара Фигнер — Кибальчич была проинформирована об изменении маршрута. Таким образом, в силу вступал план № 2 и центр заговора переносился в Александровск.

Здесь на сцену выходит Желябов — выдающийся деятель террористического движения. Сын крепостного крестьянина он своей свободой был обязан Александру II. Эта свобода позволила ему поступить в университет в Одессе, однако учение его оказалось недолгим по причине участия во всевозможных студенческих движениях. Будучи выгнан из университета и сразу же вступив в ряды революционного движения, он пришел к мысли, что только чистый террор является залогом успеха. Он приступил к исполнению своей роли, как только появилась необходимость подготовки покушения вместо Кибальчича и Фигнер. Притворившись купцом, собиравшемся открывать в Александровске мастерскую по выделке кож, он приобрел участок земли, примыкавший к железной дороге. Взрывные устройства предполагалось разместить в том месте, где железнодорожный путь пролегал вдоль глубокого оврага, куда после взрыва должен был рухнуть поезд: тем самым пассажирам в лице императора и его окружения не оставлялось никаких шансов на спасение. Однако как ни хорош был этот замысел, ему не суждено было сбыться по техническим причинам. Путь был тщательно заминирован, но заряд не взорвался. Расследование, проведенное впоследствии членами революционного движения, показало, что Желябов, вероятно, обладавший бо льшим талантом комедианта, чем пиротехника, не знал, как привести механизм в действие. Процедура поджигания динамита была ему неизвестна.

Однако террористы не пали духом; у них в запасе имелось последнее средство: место для еще одного возможного покушения было предусмотрено на подъезде к Москве и по этому участку непременно должен был проследовать поезд, независимо от того, какой до этого был выбран маршрут. Здесь еще одна пара заговорщиков — Софья Перовская и Лев Гартман — готовила операцию последней надежды. Проход поезда был намечен на 19 ноября, и в этот раз о провале не могло быть и речи. Софья Перовская, принадлежавшая к аристократическому кругу общества, как и Вера Фигнер, была в авангарде всех отрядов народников, а позднее примкнула к «Народной воле». Будучи дочерью губернатора Санкт-Петербурга, она рано покинула стены отцовского дома и «отправилась в народ», а затем в январе 1878 г. оказалась на скамье подсудимых вместе со 192 другими обвиняемыми. Используя фальшивые документы и изображая очередную привлекательную и безмятежную молодую пару, Перовская с Гартманом обосновались в непосредственной близости от Москвы в доме, имевшем выход к железнодорожным путям, по которым должен был проехать император. Здесь на протяжении не одной недели — под тем предлогом, что молодая пара занимается перестройкой своего дома от фундамента до самой крыши, — прокладывался туннель, ведущий от дома до железной дороги. Команда под руководством Михайлова завершила эту землеройную работу, причем на Софью Перовскую возлагались обязанности по организации трудового процесса и внешнего наблюдения. Она должна была отгонять любопытных, усыпляя их подозрительность. Оставалось только дождаться поезда, для которого был заготовлен солидный запас взрывчатки.

Но удача в очередной раз оказалась на стороне Александра II. По чисто техническим причинам, о чем впоследствии напишет Милютин, порядок прохода поездов был изменен. Протокол движения императорского кортежа предполагал, что в первом составе должна была ехать свита императора, а он сам — во втором составе. Тем не менее в этот ноябрьский день некое происшествие помешало составу, перевозящему свиту, отправиться вовремя, и первым вышел поезд с императором, который был преисполнен нетерпения. Будучи прекрасно осведомлена о штатном движении поездов, Софья Перовская, которая должна была подать сигнал о необходимости приведения взрывного устройства в действие, со спокойным сердцем пропустила первый состав и только полчаса спустя, завидев второй приближающийся поезд, подняла руку, став очевидцем того, как поезд в результате подрыва двух вагонов сошел с рельсов, и внутренне возрадовалась: тирану пришел конец!

Однако ее постигло скорое разочарование. Взрыв даже не привел к жертвам, пострадал только багаж. Император был спасен благодаря собственному нетерпению. Действительно, узнав о необходимости ждать устранения неполадки, вызвавшей неисправность другого поезда, и будучи раздражен этой непредвиденной задержкой, Александр отдал приказ о досрочном отправлении.

Еще один раз Александр II возблагодарил Бога. Однако у него были все основания для того, чтобы задаться вопросом об эффективности принятых на тот момент мер безопасности. В самом деле — вагон, на который была проведена атака и который сошел с рельсов, был четвертым по счету, и именно в нем должен был ехать император, хотя из предосторожности он никогда не называл номер вагона, т. е. эта информация держалась в секрете. Покушение доказывало неэффективность мер секретности, принятых для обеспечения безопасности императора: заговорщикам были в мельчайших подробностях известны планы перемещения императора. Следовательно, у террористов были свои люди в самом сердце полицейского ведомства.

Точность сведений, имевшихся в распоряжении террористов, очевидным образом подчеркивала слабую информированность жандармского управления: последовательная подготовка трех покушений на железной дороге доказывала это как нельзя лучше. Человек, задержанный с динамитом в Одессе, оказался Гольденбергом — тем самым, который незадолго до этого изъявлял желание участвовать в покушении Соловьева. Он получил задание забрать взрывчатку, которая оставалась после несостоявшегося покушения в Одессе, но попал в руки жандармов. Он мог бы выдать конкретные сведения о планах террористов. Конечно, он сделал это в момент задержания, когда они уже утратили актуальность, но вместе с тем он не сообщил ничего такого, что действительно могло бы быть использовано для уничтожения организации, к которой он принадлежал.

Александру II стало также известно, что нигилисты находили поддержку во Франции. Гартман, вместе в Софьей Перовской принимавший участие в подготовке покушения в Александровске, после срыва покушения направился прямиком во французскую столицу. Горчаков, узнав об этом, потребовал у французского правительства экстрадировать этого человека и выдать России. Ответом стала развернувшаяся во французской прессе кампания, в которой приняли участие крупные фигуры из числа российских эмигрантов — Плеханов, Лавров, оказавшиеся на стороне Виктора Гюго и вместе с ним выступившие против «имперского террора». Более того, французская полиция была осведомлена о действиях близких к Лаврову эмигрантов, которые занимались изготовлением взрывчатых веществ в одном из домов, расположенных на улице Шату. Однако российский министр иностранных дел был вынужден констатировать, что Франция ответила отказом на его требование. Симпатии французов были на стороне нигилистов. В архивах российского политического сыска (Третьего отделения) содержится один крайне занятный документ, подписанный Татариновым — российским дипломатом, находившимся тогда в Париже, — и описывающий конкретные формы, в которых нигилистам во Франции была предоставлена помощь. Автор записки писал следующее:

«Мы получили предупреждения о том разрушительном влиянии, которое оказывает на всю Европу и на нас в особенности тот неугасающий очаг радикализма, который сложился во Франции.

Эти предупреждения исходили со стороны нигилизма, который с удвоенной дерзостью и активностью приступил к делу укрепления республиканского порядка во Франции […]

Достаточно внимательно почитать наиболее авторитетные французские газеты, чтобы не осталось никаких сомнений в наличии сговора между поджигателями этих настроений и махинациями нигилистов в России, социалистов в Германии и анархистов всех мастей в Италии, Испании и прочих местах».

Дипломат заканчивал выводом о том, что России необходимо блокироваться с бисмарковской Германией: «Вызывать раздражение Германии и провоцировать ее бесплодным любезничанием с Францией Гамбетта и Флоке было бы преступлением против России, династии и здравого смысла».

Все покушения, совершенные на Александра II осенью 1879 г. и множившиеся столь же быстро, как и анализировавшие их обозреватели, заставили императора полностью пересмотреть свою политику. В своих размышлениях он исходил — как о том неоднократно свидетельствовали Татаринов, Горчаков и многие другие — из соображений личного спасения, т. е. спасения императора, и из стремления сохранить монархию.

 

24 июля 1860 г. Александр Головнин, приближенный великого князя Константина Николаевича, по окончании своего длительного путешествия по российским губерниям писал князю Барятинскому:

«Я должен признаться, что будущее вызывает у меня опасения. При взгляде на состояние страны и ее финансов, я вынужден констатировать, что в течение последних сорока лет государство много требовало от народа и весьма мало ему дало… Настанет день и за эту несправедливость, как и за всякую прочую, придется расплачиваться. Наказание не заставит себя ждать… Оно явится тотчас же, как пребывающие ныне во младенчестве крестьянские дети поймут это. Это может случиться уже в правление внука нынешнего монарха».

Стоит ли напоминать, что тем самым «внуком», которому пришлось расплачиваться за накопившиеся горечи, оказался Николай II? Автор письма добавлял, что Александр II, вероятно, стяжал уже немалую славу тем, что подготовил почву к освобождению крестьян и положил конец резне на Кавказе. Однако, замечал он, оставалось еще устранить несправедливость.

В конце того самого года, в течение которого Александру чудом удалось выйти невредимым из трех покушений, он задался вопросом: в каком направлении следовало двигаться для того, чтобы спасти монархию? Дневник императора свидетельствует о том, что его автор более не занимался вопросом своей личной безопасности. В этот трагический период он размышлял о будущем династии и монархии. При этом сыпавшиеся на него со всех сторон советы носили противоречивый характер. Подавить, уничтожить все оппозиционные течения, среди которых наибольшую опасность представляли нигилисты, вынесшие ему смертный приговор, или попытаться одержать победу посредством великодушия? В 1880-е, так же как и в 1860-е. гг. вопрос, поставленный Головниным, был по-прежнему актуален.

 

Покушение в Зимнем дворце

Однако нигилизм, не утративший популярности, внес новый пункт в свою смертоносную программу. Участники движения не собирались зацикливаться на тех неудачах, которые постигли их в конце предыдущего десятилетия, и разработали новый план, оформившийся в общих чертах с сентября 1879 г. Факты свидетельствуют о том, что существовало множество планов покушения на императора. При этом были очевидны два нововведения: одно из них состояло в том, чтобы напасть на царя не на открытом пространстве, а внутри самого дворца, чтобы продемонстрировать, что нигде он не был вполне защищен. Другая свежая мысль заключалась в том, чтобы подключить к процессу подготовки к покушению выходца из рабочей среды.

Так, основную роль в разработке плана «Зимний дворец», приведенного в исполнение 5 февраля 1880 г., сыграл рабочий Степан Халтурин, великолепный столяр и пригожий с виду молодой человек, в середине 1870-х гг. принимавший участие в создании «Южнорусского союза рабочих». Халтурин был родом из семьи государственного крестьянина Вятской губернии. Подобно многим молодым людям своего круга с неоконченным образованием, он подумывал о том, чтобы отправиться в Америку. Однако в Санкт-Петербурге ему не удалось встретиться с человеком, который должен был помочь ему покинуть родину. С тех пор он становится на сторону рабочих, ведет работу среди них и посвящает себя пропагандистской деятельности. Несмотря на незаконченное образование, он чрезвычайно много читает, встречается в столице со студентами, исполненными желания сблизиться с рабочим классом, и являет собой тип образованного рабочего, бывшего на короткой ноге с представителями интеллигенции, принадлежащего к своего рода элите, что принесло ему большой авторитет.

В начале 1880 г. после трех неудавшихся покушений и нескончаемых преследований со стороны полиции, которые привели к разгрому типографии «Народной воли», молодой рабочий горел жаждой деятельности. Вскоре такая возможность представилась — осенью 1879 г. ему удалось устроиться на работу в Зимний дворец под вымышленным именем Батюшкова. Он тщательно готовил свое появление в императорском дворце. Сначала Халтурин заполучил место в подряде на ремонт императорской яхты, где были отмечены его профессиональные качества, затем был взят на работу в Зимний дворец, где проживал вместе с другими рабочими. Таким образом, он мог свободно перемещаться по дворцу, получить точное представление о его планировке — составленный им детальный план хранится в архивах Третьего отделения — и вести пристальное наблюдение за его обитателями, их привычками, распорядком дня и организацией безопасности. Этот сбор информации — так как речь шла именно о сборе информации — о повседневной жизни царя и его дворца, проводившийся в целях организации покушения в оптимальных условиях, оказалось осуществить тем более легко, что осенью 1879 г. Александр и члены его семьи находились в Ливадии, и у Халтурина появилась возможность перемещаться в императорских покоях, не опасаясь, что кто-то может его побеспокоить. В качестве предлога он использовал необходимость наблюдения за тем, чтобы помещения содержались в хорошем состоянии. Он также воспользовался открывшимся на несколько недель свободным доступом во дворец для того, чтобы заложить там взрывчатку, полученную от Александра Квятковского, его сообщника из исполнительного комитета «Народной воли», ответственного за ход операции.

Когда Халтурин принял решение выступить в роли цареубийцы, он и понятия не имел о том сценарии, по которому в конце 1879 г. будут развиваться события. Он планировал совершить убийство, находясь с императором лицом к лицу, как это пытались сделать его знаменитые предшественники — Каракозов или Вера Засулич, и даже сделать это ударом топора. Непредвиденная встреча с императором, произошедшая во время непрестанных перемещений Халтурина по дворцу, укрепила его намерения, однако Исполнительный комитет, наученный горьким опытом ряда неудавшихся покушений, отверг этот героический план убийства, отдав предпочтение надежности взрывчатки. Все было готово к моменту возвращения царя из Ливадии — на тот случай, если бы смерть не настигла его в поезде.

Практически в то самое время, когда окончились неудачей покушения, организованные на железной дороге, в столице неожиданно произошел инцидент, который должен был бы обречь план Халтурина на провал. Квятковский, через которого осуществлялась связь Халтурина с «Народной волей» и который поставлял ему динамит, был арестован. Полиция, проведя обыск в доме задержанного, обнаружила составленный Халтуриным план внутреннего устройства Зимнего дворца, который ее заинтересовал, но, по-видимому, не побудил к тому, чтобы установить наблюдение за дворцом и теми, кто в нем работал. Единственным изменением плана стало то, что Исполнительный комитет поручил Желябову оказать помощь Халтурину, передать ему взрывчатку и вместе с ним определить точную дату покушения.

После длительной задержки и нескольких переносов, 5 февраля 1880 г. покушение, наконец, состоялось. Был найден подходящий момент: Александр II вместе с цесаревичем и великим князем Владимиром во время семейного обеда принимали шурина императора Александра Гессенского с сыновьями. Вернувшись в столицу в крайне утомленном состоянии, императрица не покидала своей спальни и не собиралась присутствовать на обеде. Обеденный зал — «желтый», получивший название из-за цвета стен, — располагался над сводчатым залом, в котором была заложена взрывчатка. Взрыв произошел в тот момент, когда император только собирался войти в обеденный зал, разнеся все, что там находилось, но особенно пострадал сводчатый зал, в котором находилось около пятидесяти солдат, и все соседние с ним помещения. Силы заряда не хватило для того, чтобы разрушить этаж, на котором находилась императорская фамилия, однако на первом этаже было много жертв, убитых и раненых, из числа солдат и прислуги. Несмотря на поиски виновного, происходившие посреди пыли, мусора и атмосферы всеобщей паники, на след исполнителя преступления напасть так и не удалось. Наследник записал в своем дневнике: «Это ужасное зрелище [лежавшие на полу окровавленные солдаты] я никогда в жизни не забуду».

Император, в пятый раз ускользнув из рук преследователей, по своему обыкновению проявлял удивительное спокойствие, о котором Милютин сказал: «Он сохранял полное присутствие духа, видя в произошедшем божественный промысел».

Однако, несмотря на то, что церковные колокола во всю мощь воздавали хвалу Богу за явление еще одного чуда, это покушение кардинальным образом изменило ситуацию. Оно свидетельствовало о том, что отныне не существовало такого места, где Александр II был бы в безопасности. Он отказался от прогулок, окружил себя стражей, а убийцы разгуливали в его собственном дворце, теоретически находившемся под пристальным надзором. Это означало, что убийцы были повсюду, способные появиться в любой момент, в любом обличии, неся смерть в любой форме. Кроме пистолета и взрывчатки оставалось еще много способов: яд, смерть через удушение… В столице воцарилась паника и поползли слухи — особенно, касавшиеся императорского окружения и структур, ответственных за поддержание общественного порядка. Не там ли следовало искать пособников заговорщиков?

Уже через два дня после покушения Александр II убедился в том, что охота на него продолжается. Исполнительный комитет «Народной воли» опубликовал официальное сообщение, выражавшее сожаление по адресу безвинно погибших солдат, на которых тем не менее возлагалась большая вина за то, что они состояли на службе у тирана, и заканчивавшееся следующим выводом: «Мы еще раз предупреждаем императора о том, что мы продолжим борьбу до тех пор, пока он не отречется от своей власти во благо народа. До тех пор, пока он не поручит реорганизацию институтов народному Учредительному собранию».

Это событие положило начало беспрецедентному политическому кризису. Александр II был вынужден предпринять активные действия, потому как ни возносимых в церквях молитв, ни его хладнокровия, которое можно было принять за покорность судьбе, было явно недостаточно. Сообщение исполнительного комитета ставило вопрос ребром: монарх должен был или погибнуть, или передать власть народу. Не впадая в крайности, следовало рассмотреть вопрос о политических последствиях, вытекавших из сложившейся ситуации. А вопрос этот порождал извечные споры: пойти по пути последовательных репрессий или попробовать дать ответ в политической плоскости? Александр II отказался под очень сильным давлением, инициаторы которого ратовали в пользу первого варианта и которое особенно ощущалось со стороны любимой женщины — Кати. В своем дневнике 15 марта он записал: «Катя подталкивает меня к приятию крайних мер против нигилистов и говорит, что нужно вешать, вешать непрестанно для того, чтобы подавить этот гнусный мятеж». И добавлял далее: «Терпеть не могу, когда она вмешивается в политику». И далее, 18 марта: «Катя не может понять, что я не могу действовать вопреки правосудию и казнить без суда».

С этого времени — мы к этому еще вернемся — фаворитка обнаруживает стремление навязывать императору свои взгляды. Однако Александр II не собирался ограничиваться карательными мерами, он желал действовать на политическом поле и нуждался в людях, которые помогли бы ему более четко сформулировать позицию. Вокруг него собрались лица, щедро раздававшие противоречивые советы: дядя императора, великий князь Константин Александрович, которого консервативная общественность обвиняла чуть ли не в пособничестве нигилистам; Победоносцев, ссылавшийся на наследника, которому он сам же внушил строгость взглядов и противодействие каким бы то ни было политическим уступкам, которые, по его убеждению, могли быть нигилистами восприняты не иначе, как проявление слабости; все же император внимательно прислушивался к предложениям, исходившим от наследника, тем более что обстоятельства его личной жизни трагическим образом разделили императорский двор на две партии и отдалили его от цесаревича. Российская история была богата трагедиями, порожденными раздором между царствующим монархом и его наследником, и Александр II не мог закрывать на это глаза.

Он созвал министров, наиболее приближенных советников, управителей крупных губерний. Дневник Валуева дает возможность проследить за ходом нескончаемых дискуссий вокруг извечной альтернативы реакция — реформы. Однако Александр II собрал весь цвет императорского двора и всего через несколько дней после покушения, 9 февраля, объявил об образовании Верховной распорядительной комиссии, на которую возлагалась задача восстановления общественного порядка. Во главе ее — Валуев отмечал в своем дневнике, что «на лицах всех присутствовавших изобразилось удивление», — самодержец поставил графа Лорис-Меликова, незадолго до этого назначенного генерал-губернатором Харьковской губернии.

 

Бархатный диктатор

Легко понять удивление, которое вызвала у собравшихся подобная новость, поскольку Лорис-Меликов был неоднозначной личностью. Граф Михаил Тариэлович Лорис-Меликов принадлежал к дворянской семье армянского происхождения. Его военная карьера особенно успешно развивалась на Кавказе, он являлся одним из героев недавней Русско-турецкой войны, и на его счету было взятие Карса. В возрасте пятидесяти шести лет он еще не был широко известен в высших сферах столичного общества; после окончания войны он хорошо зарекомендовал себя в качестве генерал-губернатора, проявив твердость в сочетании с гибкостью в решении проблем, а также блеснув администраторскими дарованиями, что привлекло к его фигуре внимание императора. С момента его вступления в должность террористы более не показывались открыто. Он также отличился в Астрахани, получив задание принять необходимые меры для борьбы с эпидемией чумы и успокоения населения, возбужденное состояние которого могло привести к непредсказуемым последствиям. Через шесть недель старания Лорис-Меликова увенчались успехом. Александр II этого не забыл.

Для исправного несения вновь возложенных на него обязанностей Лорис-Меликов получил широкие полномочия, в числе которых было руководство Третьим отделением: в каком-то смысле он представлял собой потенциального диктатора. Однако его политику описывали следующим образом: «Волчья пасть, лисий хвост». С самого начала император оказывал ему полнейшее доверие, а в своем дневнике от 22 марта записал беседу с Лорис-Меликовым, в ходе которой тот говорил, что «для искоренения крамолы мы применим силу и остановим порыв тех, кто готов действовать… Лорис-Меликов хочет сосредоточить в своих руках всю власть для борьбы с революцией, которая готова разразиться в России». И далее, запись от 3 апреля: «В руках жандармов находятся шесть тысяч семьсот девяносто задержанных. Лорис-Меликов собирается лично изучить каждое дело».

Эти фрагменты свидетельствуют о тех качествах Лорис-Меликова, которые вселяли уверенность в Александра: твердость, чувство справедливости, стремление разобраться во всем самостоятельно, случай за случаем. Однако Лорис-Меликов не скрывал, что считал репрессивные меры недостаточным средством для успокоения России и рассчитывал использовать предоставленные ему полномочия для того, чтобы вновь встать на путь реформ, опираясь на сделанное Александром II. Сразу же после своего назначения он обратился с воззванием к жителям столицы, в котором обозначил две эти составляющие своей программы, и уже с первых предпринятых им шагов стало ясно, что он был властным человеком, но вместе с тем и либералом. Заключенные были выпущены на волю, цензура ослаблена, земства получили возможность действовать более свободно.

Общество внимательно следило за мероприятиями, проводимыми Лорис-Меликовым, но нигилисты сочли необходимым немедленно вмешаться. 20 февраля, почти сразу после нового назначения Лорис-Меликова, в него, возвращавшегося со службы, был произведен выстрел из пистолета. Пуля застряла в одежде, и он бесстрастно констатировал, что его хранит судьба. Это неудавшееся покушение крайне положительно сказалось на его популярности. Неумелый стрелок был тотчас же арестован. Им оказался молодой еврей по имени Ипполит Младецкий, приехавший из окрестностей города Минска и действовавший в соответствии с личными побуждениями. Лорис-Меликов лично провел его допрос и принял решение, что тот заслуживает виселицы. Император вмешался и потребовал, чтобы арестованного судили по всей форме, а приговор не приводился в исполнение без решения суда, после чего процесс прошел по ускоренной процедуре, и через двадцать восемь часов после покушения арестованный был повешен.

Политика Лорис-Меликова, казалось, вскоре начала приносить плоды: нигилисты больше о себе не заявляли, успокоенное общественное мнение благосклонно относилось к идее преобразований, а либералы видели в лице Лорис-Меликова человека, который мог претворить в жизнь их чаяния относительно политических реформ.

11 апреля 1880 г. Лорис-Меликов представил Александру II пространный документ, в котором описывалась та ситуация, которую автор документа застал двумя месяцами ранее, и содержалось напоминание о том, что уже тогда Лорис-Меликов обратился к жителям Петербурга с призывом о помощи: «Действительность показала, что я не ошибся в своих ожиданиях: сотни людей всяких профессий, общественных положений и состояний откликнулись на мой призыв. Масса полученных мною со всех концов России писем, проектов, записок, указывающих меры к исцелению недостатков нашего общественного строя, свидетельствует, что значительная часть русского общества сознает ненормальность условий настоящего времени и тревожно ищет выхода на путь мирного развития и преуспеяния».

Эти фразы начертаны на третьей странице всеподданнейшего доклада, представленного Лорис-Меликовым Александру II. Вдохновленный поддержкой со стороны, он предлагает императору ряд положений, предоставляющих дополнительные права земствам, упорядочивающих налоговую систему, предполагающих реформу школьного образования. Именно в это время Александр II принимает решение, наделавшее много шуму: отправляет в отставку непопулярного министра народного просвещения Дмитрия Толстого, фигура которого являлась символом прекращения любых свобод в сфере образования и в университетской жизни. Толстого ненавидели молодое поколение, либералы и значительная часть общества в целом. Его падение стало моментом славы для Лорис-Меликова. На место Толстого был назначен либерал Сабуров.

Другим назначением, благосклонно встреченным общественным мнением, стало вступление в должность Александра Абазы, сменившего на посту министра финансов адмирала Грейга, о котором общественности, несмотря на занимаемый Грейгом высокий пост, было мало что известно. Абаза получил известность благодаря своим реформаторским идеям, он рассчитывал финансовыми мерами ускорить развитие железнодорожной сети и предлагал отменить крайне непопулярный налог на соль.

Наконец, Лорис-Меликов ратовал за упразднение Третьего отделения, являвшегося воплощением полицейского контроля и реакционных мер, направленных против общества. Во всеподданнейшем докладе от 11 апреля Александру II также предлагалось «возвышение нравственного уровня духовенства, реформа податная, дарование прав раскольникам, пересмотр паспортной системы, облегчение крестьянских переселений в малоземельных губерниях».

Этот примечательный документ, положительно воспринятый императором, определенно был рассчитан на политическую перспективу, поскольку в нем затрагивался предмет, который автор не осмелился прямо назвать, хотя по сути речь шла о конституционной реформе. В том, что Лорис-Меликов определял как «диктатуру сердца, разума и закона», Александр II видел отражение своего собственного облика реформатора, о котором общество уже начало забывать. К тому же именно с этого времени интересы государственной политики и частной жизни императора стали порой переплетаться довольно опасным образом, следствием чего было неизменное возвышение «бархатного диктатора».

 

Триумф любви

После покушений в личной жизни Александра II произошли кардинальные перемены. В начале 1880 г. Зимний дворец являлся пристанищем для законной семьи царя, тогда как на другом этаже располагались Екатерина Долгорукая с тремя детьми — Ольгой, Екатериной и Георгием, которого отец звал Гого. Еще один их сын Борис умер. Императрица медленно угасала, но хранила достойное уважения молчание. Однако сожительство это, носившее скандальный характер, разделило императорские семью и двор на два клана.

По одну сторону оказался Зимний дворец, в котором безмолвная императрица уступала место второй семье царя. Для оправдания частых визитов Кати во дворец она была произведена во фрейлины императрицы, но при этом не показывалась в ее покоях. Друзей у нее было немного: ее длительная связь с императором не являлась секретом, поскольку тема эта муссировалась в светских кругах, хотя и кулуарно. Однако весной 1880 г. близкая кончина императрицы ставила приближенных ко двору лиц перед необходимостью сделать выбор. Предвидя это, Лорис-Меликов начал наносить визиты княжне Долгорукой с целью узнать ее мнение о проводимом политическом курсе.

Первой группе лиц противостоял так называемый клан Аничкова дворца, сформировавшийся вокруг наследника. Как всякий сын он испытывал привязанность к матери и, кроме того, разделял высокие идеалы нравственности и был возмущен двойной жизнью своего отца. Его наставник, Победоносцев, поощрял его приверженность моральным принципам, предостерегал относительно беспокойного характера Кати и возможного союза между ней и Лорис-Меликовым, несмотря на то, что последний умело выказывал верноподданнические чувства по отношению к наследнику. Помимо всего прочего, великий князь Александр Александрович мог, имея полные на то основания, выразить отцу свое беспокойство, которое у него вызывало потакание последнего капризам своей любовницы. Не собирался ли он, овдовев, под нажимом с ее стороны, сочетаться с ней браком, признать их общего сына Георгия и, кто знает, сделать его наследником? Со времен Петра Великого российский монарх имел право выбирать, кто именно из числа его родственников по нисходящей линии должен был наследовать престол. Екатерина II уже однажды собиралась воспользоваться этим правом, и только неожиданная кончина помешала ей это сделать. Сын Александра II слишком хорошо знал историю рода Романовых, чтобы иметь основания опасаться подобного исхода.

Именно этот скрытый конфликт заставил Александра II в тот период, когда он наделил Лорис-Меликова крайне широкими полномочиями, уделять так много внимания замечаниям и запискам цесаревича. Он постоянно искал способ унять страхи наследника и положить конец его враждебному отношению к неофициальной стороне жизни императора, что объясняет те ограничения, которые Александр привносил в свои отношения с Катей.

Однако все круто изменилось со смертью императрицы, почившей 22 мая 1880 г. Она умерла в одиночестве: император в тот момент находился в Царском Селе в окружении своей второй семьи. Чтение переписки Александра II и Кати, равно как и страниц дневника императора, написанных после кончины императрицы, представляет большой интерес, поскольку в этих текстах раскрывается личность каждого из них. Императору утрата супруги, которую он глубоко уважал и один вид которой вызывал в нем муки совести, вероятно, принесла облегчение, поскольку его жизнь могла, наконец, обрести целостность: тем не менее он переживал эти мгновения со спокойствием, свойственным его христианскому воспитанию и царственному положению. Зато Катерина не испытывала ничего иного, кроме счастья.

При чтении писем Александра II, написанных в тот период и окрашенных в печальные тона, становится очевидным, что они были ответом на высказываемое в устной форме давление со стороны Екатерины, которая сразу же настойчиво потребовала, чтобы император взял ее в законные супруги. 22 мая в полночь Александр писал: «Ты знаешь, милый ангел моей души, что я исполню свой долг, как только обстоятельство сделают это возможным». А 27 мая отправил следующее трогательное послание: «Я не хотел бы, чтобы ты писала мне все, что у тебя на сердце, но ты должна понять, милая Дуся, что мне претит касаться подобной темы, когда еще даже тело покойной не предано земле. Поэтому не будем больше об этом, ибо ты меня знаешь достаточно, чтобы во мне не сомневаться».

Личный дневник императора служит лишним подтверждением того, сколь непростыми оказались для него эти дни. 22 мая он оставляет следующую запись: «Моя двойная жизнь сегодня подошла к концу, я очень огорчен. Но она не скрывает радости. Она уже начала разговоры об официальном признании ее положения. Я сделаю для нее все, что будет в моей власти, но я не могу идти наперекор интересам отечества». И на следующий день: «После долгого разговора с ней, я решил уступить ее желанию и сочетаться браком по прошествии сорока дней». Дневниковая запись от 27 мая служит подтверждением того, сколь сильно Катя изводила Александра с целью заставить его официально признать ее новый статус: «Никогда Катя не доставляла мне столько хлопот, как в эти дни. В конце концов я обещал короновать ее».

Всего лишь пять дней спустя после смерти императрицы Катя была удовлетворена: свадьба через столь непродолжительный срок противоречила правилам приличия, поскольку церковь отводила сорок дней с момента смерти покойного до окончания заупокойной службы, знаменовавшего собой окончание официального траура; однако лишь через год панихида знаменовала конец общественного траура. Как было объявить наследнику, остальным членам семьи и всей России о столь скором бракосочетании императора?

Первый, кто узнал о решении императора относительно Кати, был министр Императорского Двора граф Адлерберг. Приведенный в смятение министр заклинал его проявить уважение ко времени, отведенному для официального траура, протестовал на том основании, что решение императора противоречило как церковным, так и светским обычаям. Адлерберг пытался показать императору, насколько столь быстрое официальное признание его внебрачной связи противоречило образу монарха, который был призван служить примером для подражания, сколь чреват был подобный шаг серьезным конфликтом внутри императорской фамилии и особенно с наследником, и без того сильно задетого скандальным по своему характеру сожительством отца. Однако император был непреклонен: он ссылался, подобно тому, как он это делал в переписке с Катей, на долг, продиктованный честью.

На самом деле, и это показывают оставленные им записи, Александр испытывал внутренние терзания, но ему было тяжело переносить давление, которое на него оказывала Катя. Его решение было однозначным: он взял на себя обязательство сочетаться браком с Катей по истечении сорока дней.

Милютин, которому Адлерберг сообщил об услышанном, пишет, что измученный император оставил его один на один с Катей и удалился. Если верить Милютину, она проявила надменность и открытую неприязнь. Дневниковые записи императора, а также письмо от 27 мая дают основания полагать, что кроткая любовница, чей идеализированный образ явили кинематограф и романисты, в те часы могла быть настоящей мегерой. Внимательное чтение ее переписки выявляет, что бок о бок с истинной любовью соседствовало естественное желание выставить себя жертвой, испытывавшей физические страдания, более или менее надуманные, от своей изолированности и того противоестественного положения, в котором она находилась. Постоянное внимание со стороны Александра II, ежечасно осведомлявшегося о душевном состоянии и благополучии своей возлюбленной, свидетельствовало одновременно об огромной любви, которую стареющий мужчина испытывал к молодой женщине, но, возможно, также и о чувстве вины с его стороны, что объясняет столь неожиданное решение, принятое им в мае 1880 г.

Свадьба состоялась 6 июля 1880 г. в Царском Селе в обстановке совершенной секретности. В качестве свидетелей и шаферов, державших короны над головами венчавшихся, как того требовал православный обряд, выступили граф Адлерберг, едва сдерживавший ярость, и двое генералов — Баранов и Рылеев. Эти трое свидетелей скрепили подписями акт о заключении брака, вероятно, твердо решив сохранить это событие в тайне. Однако весть о нем разнеслась со скоростью ветра. В тот же день император направил в Сенат указ, согласно которому княжне Долгорукой присваивалось «имя княгини Юрьевской, с титулом светлейшая. Мы постановляем, что то же достоинство с тем же титулом даровано также нашим детям, сыну Георгию, дочерям Ольге и Екатерине и тем, которые могут появиться на свет впоследствии; мы наделяем их всеми правами, которыми пользуются законнорожденные дети, согласно ст. 14 „Основных законов Российской империи“ и ст. 147 „Учреждения об императорской фамилии“».

Этот указ, которому было суждено получить общественную огласку только через год, сопровождался одним уточнением: дети, родившиеся у императорской четы и не принадлежавшие по матери к царствовавшей тогда фамилии, не могли претендовать на трон. Это уточнение целиком и полностью соответствовало Основным законам Российской империи. Оно являлось единственной уступкой, сделанной императором в пользу наследника, великого князя Александра Александровича, и означавшей, что признание детей Кати никак не угрожало положению последнего; однако этой уступки было недостаточно для того, чтобы полностью развеять опасения наследника. Уже одно имя, которое получила новая супруга императора, было крайне символично: фамилия Юрьевская отсылала к имени Юрия Долгорукого — князя, основавшего Москву и начавшего процесс собирания земель, заложив тем самым основы России как государства. Екатерина принадлежала к роду Долгоруковых, представители которого, конечно, состояли с основателем Москвы в весьма дальнем родстве, но и этого было достаточно для подпитки честолюбивых замыслов женщины, только что доказавшей, сколь большой властью она располагает. Когда развернулись многодневные дискуссии, направленные против Кати, император пообещал ей, что она вступит на престол. Но достаточно ли ей было этого? После всего, что с ней произошло, если она и не была царской крови, она знала, что, начиная со времени правления Петра Великого, супруги императоров выбирались из знатных русских семей, хотя бы и не принадлежавших к царскому древу, и что она, Екатерина Долгорукая, принадлежала к старинному русскому роду.

Лорис-Меликов, — в данном случае проявивший лисью сторону своей натуры, — еще до замужества Екатерины разгадав уготованное ей будущее и начав уже тогда идти навстречу ее претензиям в обмен на поддержку собственных проектов, охотно внушал Александру II, что «русская императрица» могла бы получить народное признание. Ничто тогда не указывало в поведении императора на то, что он когда-либо соберется рассмотреть вопрос о смене порядка престолонаследия. Зато этого очень опасался цесаревич. Он был в курсе состоявшейся свадьбы и постановлений, принятых тремя днями позже, и был согласен с тем, что все это должно держаться в тайне до 22 мая 1881 г. Наследник засвидетельствовал свое почтение, но продолжал внимательно следить за политическими проектами, которые, как он подозревал, готовились Лорис-Меликовым совместно с княгиней Юрьевской, поскольку, как ему было известно, эти двое нуждались друг в друге: Екатерине Лорис-Меликов нужен был для того, чтобы оказаться на престоле, а она ему — для успешного проведения политической реформы, в необходимости которой Александр II сомневался.

Однако теперь император, будучи спокоен о будущем своих близких, — он оправдал необходимость столь быстрого заключения брака в глазах наследника, сославшись на постоянно нависавшую над ним угрозу и на желание гарантировать своей семье надежную защиту, — выслушал Лорис-Меликова и проникся его идеей, до этого неизменно им отвергаемой и состоявшей в том, что он должен был завершить начатый освободительный процесс, увенчав его политической «крышей» (если использовать выражение Леруа-Болье).

 

Конституция или шаг к конституции?

Чувствуя сильное утомление, император решил в августе 1880 г. покинуть столицу, отправиться в Ливадию и оттуда следить за осуществлением большого дела — проекта политической реформы. В Ливадии новая семья императора официально расположилась таким образом, что все об этом знали. Траур по почившей императрице еще не закончился, но бал правила Екатерина, а император, предававшийся трудам в своей летней резиденции, принимал в ней всех, кто участвовал в разработке проекта политической реформы.

С начала своего царствования Александр II то и дело возвращался к одной навязчивой мысли: возможно ли реформировать Россию, не затронув политическую систему и ее верхушку? Он всегда отвергал идею дарования своей стране конституции, привлечения общества к власти «посредством представительных органов». Однако, по своей сути, земства отчасти явились первым шагом на пути к подобной реформе. Их развитие задерживалось из-за отсутствия представительных институтов на вершине властной пирамиды.

Летом 1880 г. сложилась благоприятная ситуация для начала движения в данном направлении. Лорис-Меликов обуздал — по крайней мере он на это надеялся — революционное движение. Именно он потребовал у императора упразднения Верховной распорядительной комиссии и отмены ее диктаторских полномочий. Лорис-Меликов стал министром внутренних дел и шефом жандармов, фактически исполняя функции премьер-министра.

Тогда он представил свой проект императору в такой форме, в которой он мог быть принят, так же как в прошлом похожий проект уже вносился Валуевым. Были созданы две комиссии: в ведении одной из них был круг экономических и административных вопросов, другая ведала финансами; впоследствии они должны были представить результаты своей работы в общую комиссию. Наконец, все материалы рассматривал Государственный совет вместе с министрами, имеющими отношение к каждой из частей проекта. Предполагалось, что две комиссии должны были состоять из чиновников, избранных представителей от губернских земских собраний и городов. Лорис-Меликов внес предложение, чтобы при работе в Государственном совете императору помогали несколько человек — от десяти до двенадцати, без права голоса, — представляющие интересы различных социальных групп и пользовавшиеся известностью в силу своего знания дела или влиятельности.

Эти предложения, напоминавшие ту процедуру, которой придерживались при разработке реформы по отмене крепостного права, носили умеренный характер. По всей очевидности, результатом их могла быть не конституция, но определенное усиление представительного элемента в политической системе. Лорис-Меликов отчетливо выразил пожелание о том, что подготовленные проекты должны были держаться «в рамках, установленных волей императора» и что речь вовсе не шла об ограничении самодержавной власти.

Кроме того, многие положения были нацелены на то, чтобы избавить Александра II от опасений неожиданно наткнуться на проект, предусматривавший введение настоящей конституции. График работы был составлен министром внутренних дел исходя из того, что две комиссии, ознакомившись с трудами, подготовленными различными группами и подкомиссиями, с осени объединят усилия, чтобы внести свои предложения в общую комиссию в начале 1881 г. В конечном счете законодательные тексты направлялись в специализированные инстанции, где они рассматривались при участии тщательно подобранных лиц. Избранные от общественных институтов представители включались в работу на завершающем этапе, что было призвано ограничить степень их вмешательства.

4 января 1881 г. император сделал следующую запись в своем дневнике: «Лорис-Меликов советует учредить редакционные комиссии, наподобие тех, что в 1858 г. занимались разработкой крестьянского вопроса… по возможности устранив от участия в них представителей дворянства». Тон этой записи был спокойным, поскольку ссылка на работы, которые привели к освобождению крестьян, не могла не ободрить императора. Он сознавал, что ему удалось удачно провести реформу, которая вызывала страх у всех его предшественников и которая начиная с 1861 г., бесспорно, обеспечила ему славу. В то же время Лорис-Меликов предостерегал Александра от излишнего оптимизма относительно кажущегося спокойствия, воцарившегося в обществе. Он подчеркивал, что это спокойствие было выжидательной паузой, которая, если на нее купиться, в будущем приведет к новому подъему революционной деятельности.

Лорис-Меликову одновременно приходилось бороться против враждебного отношения, которое наследник, поддерживаемый Победоносцевым, проявлял в отношении самой идеи проведения конституционной по своему духу реформы. Вместе с наследником весь клан Аничкова дворца — его резиденции, вокруг которой группировалась значительная часть императорской фамилии, — еще более сплотился под воздействием скрытого недовольства, вызванного женитьбой императора, неприкрытой антипатии по отношению к его новой супруге, а также беспокойства по поводу предстоящих изменений в политической системе. Несмотря на щедро расточаемые Лорис-Меликовым призывы сохранять спокойствие, все понимали, — и Победоносцев старался донести до них эту мысль, — что реформа открывала путь для введения хотя и ограниченной, но все же конституционной практики, что по сути означало окончательный и бесповоротный шаг в сторону скорого принятия конституции. Все также знали, что, сколь бы ограниченный характер не носили эти меры, они тем не менее поощряли развитие настоящей политической жизни с появлением в скором будущем политических партий.

В записке, переданной императору в 1879 г., уже упоминавшийся выше дипломат Татаринов проводил мысль о благо-разумности движения в избранном направлении, намечая при этом последствия, — хотя прямо об этом не говорилось, — вытекавшие из предшествовавших преобразований: «Создавая местные учреждения — земства, — император соблаговолил, чтобы его подданные участвовали в управлении местными делами; в определенной мере их участие в управлении общими делами империи является логичным следствием развития провинциальных институтов. Для достижения этой цели России, к счастью, нет необходимости заимствовать неустойчивые и основанные на взаимном недоверии соглашения между народом и монархом, известные под общим названием конституции. Достаточно будет прислать от каждого земского собрания одного выборного для участия в работе Государственного совета. Кроме того, потребуется точно определить и расширить законодательные полномочия совета».

Эта записка, появившаяся раньше проекта Лорис-Меликова, полностью совпадала с ним по своему замыслу. В ней говорилось не о конституции, но об изменении функций и состава Государственного совета. Это было именно то, чего упорно добивался Лорис-Меликов и что находило полное понимание у императора. В то же время министр не просто стремился убедить Александра в том, что его проект не был конституционным, представляя его скорее как легкую модернизацию существовавшей практики: ему также требовалось заручиться поддержкой внутри императорской фамилии, наиболее важной для него фигурой в которой являлся наследник, чей оппозиционный настрой необходимо было если не нейтрализовать вовсе, то по крайней мере смягчить.

Мало сомнений вызывает тот факт, что между Лорис-Меликовым и будущим императором Александром III была заключена сделка на более или менее ясных условиях, причем министр внутренних дел мог рассчитывать на поддержку, выступив в качестве гаранта прав наследника на престол, поскольку идея об изменении порядка наследования витала в воздухе и все знали о том, что инициатором этой идеи в свое время выступил сам Лорис-Меликов. Авторитет, который он имел в глазах императора, позволял ему заключать подобного рода сделки, которые, вероятно, никогда не всплывали на поверхность, но о которых ходили многочисленные слухи. Он подвел великого князя Александра Александровича к идее признания элементов народного представительства, которые были включены в проект. Его дядя, великий князь Константин Николаевич, крайне благосклонно отнесся к этой идее, но в то же время отстаивал необходимость легитимного наследования престола и настаивал на кандидатуре своего племянника.

Лорис-Меликов также действовал в направлении другого фланга императорской фамилии, заручившись открытой поддержкой княгини Юрьевской, которая вместе с императором принимала активное участие в обсуждении политических вопросов и положительно высказывалась по вопросу о конституции. Ее вмешательство в политические дебаты и причастность к решениям, принимаемым императором, в не меньшей степени накаляли атмосферу враждебности, царившую между отдельными членами дома Романовых. Становилось очевидным, что реформа и коронация княгини Юрьевской, внушавшая опасение членам императорской фамилии, являлись вещами в определенной степени взаимосвязанными.

Как только комиссии приступили к работе, император Вильгельм I отправил своему племяннику письмо, в котором содержалось предостережение против какой бы то ним было конституционной реформы и предлагалось ограничиться урегулированием существовавшей на тот момент системы. Александр II заверил его в том, что, пока он жив, в России конституции не будет. Однако на самом деле император вновь стал проникаться тем чувством, которое у него было в начале правления: он полагал, что на него возложена задача искоренения отсталости России, избавления ее от того, что именовалось «варварским» (или «азиатским») наследием, которое слишком долго сковывало ее развитие. В 1855 г. он освободился от опеки отца и стал действовать так, как ему подсказывало его внутреннее чувство, — в реформаторском духе. Двадцать пять лет спустя, в тот самый момент, когда он собирался отпраздновать свое четвертьвековое правление, он ощутил такое же желание освободиться от давления, оказываемого на него Вильгельмом I, Победоносцевым и консервативными кругами дворянства. Непрестанно заверяя своих собеседников в том, что он никогда не примет конституцию, он дал согласие на претворение в жизнь, безусловно, умеренного проекта реформы, но, и он это знал, прокладывавшего дорогу для скорого водворения конституционных начал в российской политической системе.

28 января 1881 г., спустя два месяца после возвращения Александра II в столицу с целью более пристального наблюдения за ходом работы комиссий, министр внутренних дел представил императору доклад, в котором, по его собственным словам, предусматривалось принятие «мер, направленных не только к строгому преследованию вредных проявлений социального учения и к твердому упрочению правительственной власти, временно поколебленной прискорбными событиями минувших лет, но главным образом и к возможному удовлетворению законных потребностей и нужд населения». Доклад подытоживал работу комиссий, а также высказанные в ходе нее опасения и свидетельствовал о принятии мер предосторожности, направленных на то, чтобы проекты не выходили за пределы, установленные державной волей. Этого, несомненно, было достаточно для того, чтобы император постановил представить ему как можно скорее окончательный текст проекта.

Этот поворотный момент заслуживает особого внимания. На протяжении многих лет Александр отказывался рассматривать предложения Валуева и своего дяди, в один голос твердивших о необходимости принятия более или менее аналогичных положений. Возможно, доводы Лорис-Меликова — согласно которым без реформы, затрагивавшей сами основы существовавшей системы, он был не в состоянии воспрепятствовать новому всплеску революционного движения, грозившего на сей раз воспользоваться снисходительным отношением к себе общества, — способствовали тому, что «либеральные» идеи, возвещаемые великим князем Константином Николаевичем и супругой императора, завоевали симпатии Александра II. Император, вне всякого сомнения, понимал, что либеральная часть общества, в том числе и интеллигенция, могла в любой момент оказаться на стороне революционеров; но она могла в равной степени, как это имело место в 1861 г. (здесь Александр вспоминал восторженные выступления Герцена), решительно встать на сторону монархии. Именно поэтому, против своего обыкновения занимать выжидательную позицию, Александр отдал Лорис-Меликову приказание как можно скорее представить ему окончательный вариант текста.

Получив его 17 февраля, император дал свое одобрение. Вероятно, он не мог удержаться от того, чтобы не вспомнить Людовика XIV, который, созвав Генеральные штаты, по выражению самого же Александра II, подписал себе смертный приговор. Однако утром 1 марта, поставив под текстом свою подпись и назначив на 4 марта его рассмотрение в Совете министров, который должен был его одобрить перед тем, как направить в Сенат, император обернулся в сторону окружавших его сыновей и, как только Лорис-Меликов вышел из кабинета, сказал им: «Я только что дал свое согласие, но я признаюсь себе в том, что мы находимся на пути к конституции».

Приняв решение в пользу выбора, возможность которого он отвергал на протяжении четверти века, император действовал, имея в виду будущее своей страны. Он сознавал, что не ему, но его наследнику суждено будет в один прекрасный день напрямую столкнуться с вопросом о конституции. Руководствуясь данными соображениями, Александр оставлял этот вопрос для будущего поколения. У князя Барятинского имеются сведения о том, что во время совещаний, проводимых с императором — и княгиней Юрьевской, принимавшей в них активное участие, — в Ливадии, Лорис-Меликов передавал Барятинскому слова Александра II о том, что он должен был завершить еще два дела: подвести черту под своей реформаторской деятельностью посредством принятия документа, касавшегося государственного устройства, и короновать свою супругу. После этого, добавлял император, он мог уйти на покой. Этот замысел, части которого во время совещаний рассматривались Александром в неразрывной связи друг с другом, касался двух сфер, одна из которых включала обязанности императора по отношению к своей стране и супруге, а другая затрагивала его лично и состояла в желании покончить с исходящим с разных сторон давлением и предаться спокойной жизни. Об этом свидетельствует дневник Александра: «Чтобы обеспечить наше будущее, Лорис-Меликов советует перевести часть ценностей за границу. Уже долгое время я подумываю о том, чтобы приобрести за границей, где-нибудь на юге, крупный участок земли и удалиться туда на покой». А 27 мая, отметив, что Катя его «мучит», о чем уже говорилось выше, он добавлял: «В конце концов я обещал ей коронацию, дающую нам возможность уйти на покой».

Лорис-Меликов при обсуждении вопроса о конституции также вел тонкую игру, подталкивая супругу Александра к тому, чтобы она оказывала давление на своего мужа относительно перспектив ее коронации. Император уступил желанию Кати короноваться в обмен на обещание в будущем отречься от престола. Эта сложная комбинация, развернувшаяся в ходе совещаний в Ливадии, свидетельствовала о том, сколь трудно было императору согласиться с проведением реформы политической системы в годы своего правления. Александр ясно сознавал, что этот шаг был настоятельно необходим, но даже если он, по всей видимости, и был готов на него пойти, то не желал быть самодержавным правителем России, двинувшейся по пути конституционного развития.

Можно задаться вопросом, каковы были причины подобного отказа, ответ на который не дают ни письма, ни дневник императора. Представляются возможными два предположения. Или Александр II испытывал глубокую привязанность к самодержавной форме правления, в пользу которой высказывалась большая часть членов императорской фамилии, и принялся за свою реформаторскую деятельность, исходя лишь из ясного осознания современной ему ситуации и потребностей России и руководствуясь чувством долга. Или же его желание уйти на покой выдавало чувства истощенного и загнанного человека, испытывавшего давление со всех сторон и изнемогавшего от исключительно тяжелых обстоятельств, выпавших на время его царствования. В конечном счете Александр-человек попросил милости у Александра-самодержца.

Но нельзя забывать и о тревогах человека, знавшего о том, что его преследуют убийцы, одержимые желанием не оставить ему ни единого шанса на спасение. Предмет его неусыпных забот заключался в том, чтобы оградить от опасности свою семью, существование которой он был вынужден долгое время скрывать. Скорая свадьба явилась уступкой желанию его тайной возлюбленной получить всеобщее признание, но это также было и средством — именно на это надеялся император и об этом он говорил — поставить семью под защиту наследника. Во время пребывания в Ливадии, о чем свидетельствуют дневниковые записи, Александр предпринимал практические шаги к тому, чтобы обеспечить будущее всех членов своего семейства после их отречения от престола, но он делал это и с целью гарантировать их будущее благополучие в случае, если с ним самим случится беда. 11 сентября он перевел крупную сумму в банке на имя Екатерины, распорядившись о том, что воспользоваться этими деньгами могла она одна, «пока я жив и после моей смерти».

Позднее, перед тем как отправиться в обратный путь в столицу, он обратился с патетическим призывом к своему старшему сыну — тому самому, который не признал новой жены отца и опасался подвижек в порядке наследования: «Если мне суждено погибнуть, я доверяю тебе заботу о моей жене и детях. Твое дружелюбное отношение к ним, которое мы с радостью отмечали, дает мне основания думать, что ты сможешь их защитить. Моя жена не наследует ничего из имущества нашей семьи. Все, чем она владеет в настоящий момент, принадлежит ей, и ее семья не имеет ни малейшего права заявлять на это свои права. Поскольку о нашем бракосочетании не было объявлено публично, вся сумма, которую я перечислил в Государственный банк, принадлежит исключительно ей, как о том свидетельствует документ, который я ей передал. Это моя последняя воля, и я убежден в том, что ты отнесешься к ней с уважением».

Император также принял решение о том, что после его смерти ответственность за воспитание их детей будет всецело возложена на мать, а в случае ее кончины опека будет поручена генералу Рылееву.

Все эти распоряжения свидетельствуют о той постоянной заботе, которую Александр проявлял по отношению к своим близким, а также, возможно, о том, что он предчувствовал скорый конец.

1 марта 1881 г., отдав распоряжения по поводу конституционной реформы, он выглядел умиротворенным, уверенным в том, что помог России вступить в новую эпоху. По крайней мере, она должна была вступить в нее в тот же день, если бы через несколько часов смерть императора не развернула Россию в обратном направлении…

 

Смертельная прогулка

1 марта выпало на воскресенье — день, в который император традиционно отправлялся в манеж для участия в военном смотре.

Несмотря на прогресс, достигнутый в обсуждении конституционной реформы, политическая ситуация в столице была крайне неспокойной. Конец 1880 г. был ознаменован всплеском университетских волнений, которые в феврале 1881 г. переросли в беспорядки. Отставка непопулярного министра народного просвещения графа Толстого, приход на его место довольно либерального по своему мировоззрению человека вызвали обеспокоенность в революционных кругах. Новый министр Сабуров был для них воплощением политического двурушничества, призванного усыпить бдительность революционного движения посредством назначения фигуры, придерживавшейся более открытых взглядов, но нисколько не собиравшейся менять сути проводимой политики. Первоначально возникла идея нанесения серьезного удара путем убийства вновь назначенного министра, однако было решено, что этот шаг не принесет пользы и только настроит либералов против революционеров. Вместо этого был разработан план подготовки такого инцидента, который всколыхнул бы общество.

8 февраля 1881 г. во время торжественной церемонии, проходившей в стенах университета, внутри которого собралось большое количество студентов и приглашенных лиц, один из студентов дал пощечину министру народного просвещения, приехавшему почтить мероприятие своим присутствием, после чего в начавшейся суматохе Вера Фигнер и Желябов, стоявшие за организацией провокации в отношении министра, попытались превратить инцидент во всеобщую манифестацию. Попытка окончилась провалом, однако необходимость вмешательства военнослужащих для водворения порядка свидетельствовала о том, что не бывает дыма без огня. В тот самый момент в полицию поступила информация о готовившемся покушении, но полицейские чины не могли проверить ее достоверность. В этих условиях требовалось противостоять угрозе, не зная точного направления удара, усилить охрану резиденции императорской фамилии, а более всего — увеличить число полицейских, пропорционально масштабам нараставшего кризиса.

Александр не обращал внимание на многочисленные предупреждения. Особенно утром 1 марта, когда он по обыкновению собирался отправиться на прогулку. Возможно, предчувствуя беду или просто находясь под влиянием слухов о готовившемся покушении, княгиня Юрьевская умоляла Александра отказаться от этой затеи. Он противился на том основании, что даже если бы на него и было совершено покушение, оно все равно не увенчалось бы успехом: разве не предсказывала ему гадалка, что он погибнет после седьмого покушения? Тогда как на тот момент их было совершено всего пять.

Тела погибших лежали на земле, но император был невредим. У него был повод поверить в предсказание! Однако, чересчур доверившись предсказанию, Александр вместо того, чтобы как можно скорее уехать с места покушения, поспешил на помощь раненым. И именно тогда вторая бомба была брошена прямо ему под ноги. Он упал — окровавленный, истерзанный, но еще живой. После этого его доставили во дворец, где он спустя некоторое время умер в окружении своей семьи.

Картина была страшной. Племянник императора великий князь Александр Михайлович, описывал ее следующим образом: «Правая нога была оторвана, левая раздроблена, лицо и голова покрыты ранами. Один глаз был закрыт, другой ничего не видел».

Напротив умиравшего стоял юноша тринадцати лет, одетый в форму моряка, с ужасом смотревший на истерзанное тело своего дедушки. Это был Николай Александрович, старший сын цесаревича, которому совсем скоро самому было суждено стать наследником престола. Если бы его дед и начал свое правление в счастливый час, будущий император Николай II все равно никогда не забыл бы ни о его ужасной кончине, ни о том, что его убийцы во имя свободы — разве не на их знамени было начертано «Народная воля»? — оборвали жизнь того, кто как раз освободил свой народ.

Среди тех, кто собрался вокруг умиравшего императора, раздался голос: «Вот к чему ведет конституция!» Сколь ужасный урок для будущего российского императора!

Кропоткин, не принадлежавший к партии императора, также извлек из происшествия определенный урок. Обращая внимание на тот факт, что после взрыва первой бомбы Александр II проигнорировал предупреждение кучера, заклинавшего его не выходить из кареты и ехать дальше, он отмечал: «Александр II вышел. Он знал, что честь военного обязывала его склониться над ранеными и сказать им несколько слов». Кропоткин делал вывод о том, что Александр II проявил мужество солдата, но не выказал хладнокровия, должного государственному мужу.

Вернемся назад и попытаемся разобраться в этом новом покушении и причинах его успеха. Как и в остальных случаях, покушение могло не состояться (после взрыва кареты император не пострадал) и оказалось успешным потому, что вторая бомба достигла цели. Очевидно, террористы извлекли уроки из прошлых неудач.

Покушение было подготовлено ветеранами, принимавшими участие в предыдущих операциях: Михайловым, осуществлявшим общее руководство, Желябовым, Софьей Перовской, Верой Фигнер. Кроме того, были набраны подрывники. Территориально покушение готовилось в доме, в котором жил и умер Достоевский, в самом центре столицы. Посетитель, сегодня направляющий свои стопы к этому дому для того, чтобы восхититься квартирой-музеем автора «Бесов», с удивлением узнает о том, что простая перегородка отделяла место проживания Достоевского от той самой комнаты, в которой штаб «Народной воли» готовил свое главное покушение. Смежное с квартирой Достоевского помещение было арендовано в ноябре 1880 г. Александром Баранниковым — тем самым статным молодым человеком благородного происхождения, который 4 августа 1878 г. участвовал в убийстве генерала Мезенцева. Впоследствии он испытал сильное разочарование в результате отступления из деревни, где он искал убежища, и поэтому неудивительно, что вскоре он оказался замешан в устройстве революционной организации в Липецке — вместе с теми, кому суждено будет сыграть ключевые роли во всех покушениях на императора: Михайловым, Квятковским, Желябовым, Гольденбергом. В ноябре 1879 г. Баранников принимал участие в прокладывании туннеля к зданию Московского вокзала и принадлежал к числу опытных террористов, имевших твердое намерение больше не допускать провалов.

Годом позже этот необычный квартиросъемщик примет в своем новом жилище многих: прежде всего основного организатора покушения Михайлова в сопровождении «пассионарной» Александры Корбы, Перовской, Желябова и в особенности Николая Клеточникова — незаменимой фигуры, информатора, действовавшего в самом сердце полицейского аппарата, прилежного служащего Третьего отделения, которому было поручено ставить революционеров в известность о возможных угрозах. Тайные сборища проходили на квартире постоянно, тогда как за стеной работал Достоевский. Соседство с автором «Бесов» — произведения, в котором много места отводилось размышлениям о терроре, его организации, но также теме вины и покаяния и герои которого напоминали собравшихся за стеной заговорщиков, — выступает в качестве символического олицетворения России начала 1880-х гг., где иллюзии о якобы возложенной на террористов «миссии» по спасению человечества соседствовали с размышлениями эсхатологического характера о будущем этой страны.

Заговорщики готовили свой удар в обстановке повышенного внимания со стороны полиции и им было не обойтись без бдительности, проявляемой Клеточниковым, несмотря на то, что он не всегда располагал нужной информацией. Арестованный после московского покушения Квятковский был приговорен к смертной казни и повешен 4 ноября 1880 г. Тремя неделями позже полицией был схвачен Михайлов. Находясь в заточении в Петропавловской крепости, он возложил на своих товарищей — прежде всего, на Баранникова — задачу успешного проведения операции. Желябову, а также его товарищу Михаилу Тригони, вдохновившему на борьбу рабочих в Одессе и прибывшему в Петербург для того, чтобы поддержать заговорщиков, нередко приходилось исполнять различные роли по мере того, как ряд революционеров оказывались не в состоянии участвовать в заговоре из-за арестов. 27 февраля — хотя подготовка покушения на тот момент уже значительно продвинулась — настала очередь Желябова оказаться в числе арестованных.

С начала 1881 г. заговорщики приступили к изучению маршрутов, по которым перемещался Александр II, считая это первоочередной задачей на пути к началу серьезного действия. На основе анализа предыдущих провалов Михайлов заключил, что покушение должно быть совершено на открытом пространстве, во время одной из поездок императора. Было организовано методичное наблюдение с целью выявления привычек Александра, которое было поручено Софье Перовской и двум новичкам из числа студентов — Игнатию Гриневицкому и Николаю Рысакову.

Столь обстоятельный сбор информации позволил сделать три принципиальных вывода: император больше не передвигался пешком, но в зависимости от случая использовал экипаж или коляску, при неизменном присутствии охраны; маршруты его движения были непостоянны, хотя и имели одни и те же конечные точки, и зачастую менялись в последний момент; единственным регулярным выездом, с постоянными графиком движения и маршрутом, являлась воскресная прогулка, когда император — после посещения церковной службы, также проходившей в определенный час, — отправлялся в манеж, чтобы присутствовать там на параде лейб-гвардии. Для этой поездки были предусмотрены два маршрута. Именно тогда было принято решение сосредоточить все усилия вокруг воскресной поездки императора и подготовить покушение с применением бомбы и учетом возможности движения по любому из двух маршрутов.

Однако страх перед очередным провалом заставил заговорщиков принять многочисленные меры предосторожности и использовать сразу несколько взрывных устройств. Кибальчич, имевший наибольший опыт обращения со взрывчаткой, нес ответственность за эту часть плана и явил пример поразительной изобретательности. В архивах Третьего отделения даже сохранился проект летательного аппарата, изобретенного им в заключении, с прилагавшимся подробным описанием. Этот проект был создан за несколько дней до смерти Кибальчича, который был повешен 3 апреля вместе с основными организаторами покушения — Желябовым, Михайловым, Перовской и Рысаковым. Орудие убийства, тщательно им изготовленное и продемонстрированное публике в ходе судебного процесса 26 марта, было сконструировано с поразительной точностью. Нитроглицериновые бомбы взрывались с расстояния одного метра, отличались высокой надежностью и поражали наверняка не только объект, на который были направлены, но также с определенной долей вероятности и метателя, поскольку тот был вынужден бросать бомбу с очень близкого расстояния и рисковал при этом быть задетым взрывом или схваченным на месте.

Итак, первая часть плана была посвящена изучению маршрута движения императора. Софья Перовская и ее юные приспешники установили, что император неизменно выбирал один из двух маршрутов, двигаясь либо вдоль Екатерининского канала, либо по Невскому проспекту и Малой Садовой улице, причем второй маршрут был для него более привычен. Было решено заминировать один из этих путей.

Были разработаны два возможных плана действий. На Екатерининском канале Софья Перовская заметила, что, делая поворот, кучер вынужден притормозить лошадей, которые сразу переходили почти что на шаг; из этого она заключила, что именно здесь необходимо было провести покушение в том случае, если Александр II выберет данный маршрут. Одному из бомбометателей полагалось занять позицию в этом месте.

На Малой Садовой было решено заминировать проезд, чтобы императорский экипаж взлетел на воздух, а для того, чтобы в случае необходимости завершить начатое и не дать свершиться новому чуду, террористы должны были расположиться поблизости, готовые лично метнуть бомбы. Наконец, Желябов, соответствующим образом экипированный, мог вмешаться и произвести выстрел из огнестрельного оружия или нанести удар кинжалом. Все было предусмотрено для того, чтобы император не смог избежать серии последовательных ударов.

В целях выполнения столь сложной программы, требовалось прежде всего найти подходящий способ сделать подкоп под Малую Садовую. Террористы сняли расположенное на этой улице строение, заявив, что в нем будет располагаться сырная лавка. Баранников умело провернул операцию по найму помещения, доверив ее двоим своим сообщникам, Юрию Богдановичу и Евдокии Якимовой, для этого дела выступившим в качестве супругов Кобозевых.

Январь оказался для заговорщиков богатым на события. Сначала они были заняты подготовкой подкопа. Затем, 25 числа, случился полицейский обыск. Располагавшийся по соседству купец был удивлен очевидной бесхозяйственностью торговцев сыром и встревожен возможной конкуренцией с их стороны; он сообщил о своих подозрениях полиции, которая, казалось бы, провела тщательное обследование помещений и прилегавшей к ним территории, но не нашла ничего подозрительного, хотя, прояви она чуть больше внимания, она обнаружила бы туннель, ведущий прямиком под улицу!

Данный факт свидетельствовал не в пользу полицейского ведомства Российской империи, не говоря уже о том, что произошло позднее: имеется в виду вхождение в контакт с заговорщиками Нечаева. В описываемый период тот находился в заключении в Петропавловской крепости и, обворожив тюремных стражников самыми невероятными словесными уловками, смог выйти на связь с представителями революционного движения и потребовал организовать его побег. Послание достигло ушей «землекопов» удачи, которые, неизменно собираясь у стены, отделявшей их от квартиры Достоевского, бурно обсуждали способы, при помощи которых можно было успешно провернуть сразу два дела. В результате арестов строй революционеров поредел, подготовка покушения требовала людей для рытья подкопа, наблюдения за прилегавшими к нему территориями, продолжения слежки за передвижениями императора и уточнения его маршрутов. Нечаеву было направлено сообщение о деталях сложившейся ситуации и вызвавшее его немедленную реакцию: «Убейте царя и забудьте пока обо мне!» Что и было сделано. Однако Нечаев, беспринципность которого отдалила от него революционеров, в данном случае обрел ореол мученика…

Случившийся 27 февраля арест Желябова, который в тот момент вел неторопливую беседу со своим товарищем Тригони, явился катастрофой. После ареста Михайлова он, взявший на себя функции идейного вдохновителя покушения, в свою очередь оказался не у дел. Не следовало ли опасаться того, как бы в распоряжении полиции не оказались сведения, достаточные для того, чтобы предотвратить покушение? Лорис-Меликов лично доложил императору об этих арестах, после чего Александр отмечал с оптимизмом в своем дневнике 28 февраля: «Три важных ареста, в том числе Желябова».

Заговорщики решили поторопиться и выбрали для проведения операции следующее воскресенье, приходившееся на 1 марта. Отныне группа должна была действовать так же слажено, как балетная труппа. Следовавшие один за другим аресты продемонстрировали всю неотложность осуществления задуманного. После потери революционным подпольем своих лидеров, во главе его встала Софья Перовская — решительная девушка, сумевшая распределить роли между организаторами покушения и грезившая о начале народного восстания, которое со смертью императора должно было поглотить царский режим. Бомбы были размещены по местам. От желавших принять участие в операции не было отбоя, а в авангарде движения, как это часто бывало в России, находились женщины. В связке с Софьей Перовской действовали Вера Фигнер и Александра Корба, товарка арестованного Михайлова. Все трое обнаруживали волю и дух жертвенности, свойственный русским женщинам и воспетый Некрасовым в начале 1870-х гг.

1 марта на Малой Садовой все было готово. Однако предвидя возможность возвращения императора по набережной Екатерининского канала, Софья Перовская заняла такую позицию, чтобы узнать об этом заранее и подать сигнал своим сообщникам с тем, чтобы группа бомбометателей переместилась на другой путь. Вместе с Верой Фигнер Перовская заранее распределила бомбы между нападавшими. Один из заговорщиков расположился рядом с лавкой торговца сыром, готовый привести в действие заложенную под землей мину, в то время как бомбометатели встали на заранее для них отведенные места.

Император, завершив свой визит в манеж, покинул его и по совету своей супруги, направился в сторону Екатерининского канала. Не добившись от Александра согласия вовсе отказаться от его еженедельной прогулки, Екатерина сочла этот маршрут более безопасным, чем тот, что пролегал по Невскому проспекту. Заговорщики заметили изменение маршрута лишь в последний момент, поскольку император сначала заехал к своей кузине, великой княгине Екатерине, где ему подали чай в то самое время, когда его поджидали заговорщики, которых мало-помалу начинали охватывать сомнения. Когда Александр снова появился, было два часа дня. Софья Перовская подала сообщникам условный сигнал — взмах платком, призывавший занять позиции вдоль канала. Их было трое: Рысаков, которому было поручено метнуть первую бомбу, поскольку рабочий Тимофей Михайлов, которому была отведена столь почетная роль в операции, в последний момент ретировался с поля битвы, а также студенты Игнатий Гриневицкий и Иван Емельянов, бывшие чуть старше Рысакова. Все они вызвались добровольно и были готовы убить и умереть, если потребуется. Отсутствие Михайлова, которому Желябов доверил в случае необходимости открыть стрельбу, создавало трудности в двух отношениях: данная задача была возложена на него с целью привлечь к участию в покушении «рабочий элемент»; кроме того, заговорщикам не хватало еще одного человека с бомбой. Связанный с Екатерининским каналом план № 2, по которому следовало действовать в сложившихся обстоятельствах, предполагал более непосредственное участие самих исполнителей. Рысаков, бросивший, как и полагалось, первую бомбу, был тут же задержан, но у него оказалось достаточно времени, чтобы предупредить Гриневицкого, чья бомба попала в императора. При этом сам нападавший был также смертельно ранен.

Это покушение, бывшее шестым, а не седьмым, как то было предсказано Александру, достигло своей цели: император был убит. Сразу же возник вопрос: не проявила ли полиция исключительного легкомыслия? Обыск, в результате которого не удалось обнаружить туннель, вырытый под улицей, по которой каждое воскресенье проезжал император; подозрительные личности, арендовавшие торговое помещение и при этом проявлявшие мало интереса к торговым делам; доносы и даже письмо, в котором прямо говорилось о покушении, — всего этого оказалось недостаточно для того, чтобы возбудить подозрения жандармов, тем более что им было известно о смертном приговоре, вынесенном императору революционерами в Липецке… Быть может, в ход наших размышлений следует внести предположение о наличии заговора, пустившего корни внутри императорского двора, как это делает Эдвард Радзинский в своем блестящем «документальном романе»? Предположение это заманчиво, однако не может основываться на достоверных источниках, по крайней мере в настоящее время. Радзинский добавляет, — но эта мысль вовсе не обязательно вписывается в теорию заговора, — что императора, вероятно, можно было спасти, если бы не нездоровая инициатива его близких, особенно брата, великого князя Михаила, который, тотчас же прибыв на место покушения, внял стонам и шепоту императора, призывавшего отвезти его во дворец, вместо того чтобы отправить его в близлежащий военный госпиталь, лучше приспособленный для остановки кровотечения. Никто не в силах переписать историю и представить, какие именно средства были бы достаточно эффективны для спасения умиравшего. Будем придерживаться фактов.

Покушение оборвало жизнь не только императора. На прилегавшей к каналу мостовой оказалось множество убитых, в числе которых был один из нападавших — Гриневицкий, и раненых. Население страны восприняло новость изумленно, но без видимых признаков отчаяния. Сразу же появились различные трактовки произошедшего: в придворных кругах, менее благоприятно настроенных в отношении реформ, за благопристойными фразами слышалось некоторое облегчение, а многие их представители винили либерализм в смерти покойного императора; но не меньшая вина возлагалась на его собственное поведение, противоречившее общепринятым моральным нормам. На основании подобных высказываний можно судить о непопулярности морганатической супруги Александра II. Крестьяне из глубокой провинции указывали на дворян, обвиняя их в желании поквитаться с царем за то, что он даровал крестьянам свободу, равно как в стремлении избавиться от Александра в надежде на то, что новый монарх займется пересмотром реформ. Как это часто бывало до этого, столь масштабное событие породило в сельских жителях мечтания о новом земельном переделе…

Карательные меры последовали незамедлительно. Арестованный Рысаков рассказал достаточно для того, чтобы полиция вышла на след основных организаторов покушения: Перовской, Кибальчича и ряда других менее известных лиц. Они предстали перед судом. Все защищали свои идеи за исключением Рысакова, чья молодость делала его более уязвимым: сложно умирать в девятнадцать лет, поэтому он говорил, что раскаивается. Однако 3 апреля, месяц спустя после смерти Александра II, Желябов, Тимофей Михайлов, Кибальчич, Софья Перовская и даже Рысаков, несмотря на признание своей вины, были повешены. Те их сообщники, которые не принимали непосредственного участия в состоявшемся 1 марта убийстве, поскольку на тот момент уже получили пожизненный срок, — это касалось Александра Михайлова, Баранникова, Клеточникова, — остались в заключении в казематах Петропавловской крепости и были приговорены к содержанию в условиях особо строгого режима. Выжила только Вера Фигнер. Она провела двадцать лет в заточении в ужасной Шлиссельбургской крепости и умерла в возрасте девяноста лет в 1942 г.

Со смертью этих людей, все террористическое движение, являвшееся крайним вариантом народничества, пошло на спад. Те, кто хотел добиться радикальных перемен в России, признали, что если устранить императора было сравнительно легко, то изменить политический строй самодержавия и повлиять на судьбы страны оказалось гораздо сложнее. В то время как в России революционное движение пришло в упадок, за ее пределами — в Швеции, Франции — ряд деятелей успели сделать выводы об исключительных успехах террористического движения, которое явилось провалом в политическом плане, и приступили к поиску истинных средств, способных изменить ход истории. Так было положено начало марксизму.

 

Finis Russiae?

В России новый император, как и марксисты, сделал вывод о поражении террористического движения или скорее о том, что оно было доведено до поражения. В Малахитовом зале Зимнего дворца 8 марта 1881 г. Александр III открыл заседание Совета министров, которое было назначено еще его отцом на 4 марта и посвящалось рассмотрению конституции Лорис-Меликова, причем император заявил, что ничего еще не решено. Это было началом борьбы против тех, кто поддерживал проект министра внутренних дел и был уверен, что им выпал последний шанс его отстоять. Дядя Александра III великий князь Константин Николаевич, брат Владимир, преданные сторонники его отца — Милютин, Валуев и Абаза, — горячо выступили в поддержку текста документа, принятого Александром II в последние дни жизни. Используя свой авторитет, который он имел как воспитатель Александра III, против них повел наступление Победоносцев, которому брат нового самодержца Сергей Александрович высказал свои сомнения: «Если вы предадите себя в руки Лорис-Меликова, он приведет и вас, и всю Россию к катастрофе. Он только и знает, что разрабатывать либеральные проекты и интриговать». Своему бывшему воспитаннику Победоносцев писал 6 марта о том, что Лорис-Меликов не является русским патриотом. В ходе разворачивавшегося в неспокойной обстановке заседания Совета, Победоносцев начал свое выступление с предложения, которое поразило всех присутствовавших: «Как в прежние времена перед гибелью Польши говорили: „Finis Poloniae“, так теперь едва ли не приходится сказать: „Finis Russiae“». Давая характеристику политической системе, сложившейся в результате реформ Александра II, Победоносцев произнес следующее:

«Предлагают устроить нам говорильню, вроде французских États généraux. Мы и без того страдаем от говорилен, которые под влиянием негодных, ничего не стоящих журналов разжигают только народные страсти».

Милютин, который всегда был искренне предан Александру II, вечером того же дня отметил в своем дневнике: «Речи Победоносцева — это прямая критика всего того, что было сделано в годы предыдущего правления. Он осмелился назвать преступной ошибкой великие реформы императора Александра II». Абаза на том же заседании с возмущением произнес: «Речь Константина Петровича — мрачный обвинительный акт против царствования покойного императора».

Новый император поначалу взял за обыкновение ничего не решать сгоряча. На протяжении тех нескольких недель, что судьба Лорис-Меликова и его проекта казались нерешенными, Победоносцев осаждал императора, обращался к нему с призывами проявить твердость, заклинал его не оказывать милосердия убийцам его отца и не придерживаться той линии, которую отстаивал Лорис-Меликов и либералы и которая, как не уставал повторять Победоносцев, шла вразрез с интересами России. В вопросе о помиловании убийц Александр III отменил свое первоначальное решение и успокоил своего бывшего наставника. Что касалось всего остального, то с каждым днем речи Победоносцева звучали для императора все убедительнее.

21 апреля он снова открыл заседание Совета министров. Каждая из сторон настаивала на своей позиции, однако выступления Победоносцева приняли более умеренный тон, что вселило надежду в либералов. Великий князь Константин оптимистично полагал, что сыновья любовь и доводы рассудка найдут дорогу к сердцу его царственного племянника. Но они заблуждались: по указу самодержца Победоносцев уже подготовил манифест, объявлявший народу о новом пути, по которому ему предстояло следовать. В тексте говорилось, что самодержавие составляет основу политической системы, и сообщалось о намерении Александра III отстаивать этот принцип, совпадавший с национальными интересами России.

29 апреля 1881 г. — день опубликования манифеста — Россия решительно отвернулась от творения, созданного Царем-Освободителем, и того духа, которым было пронизано его царствование на протяжении четверти века, несмотря на более или менее долгий перерыв. Лорис-Меликов вышел в отставку; аналогичное предложение было сделано Милютину, Абазе и Сабурову. Великий князь Константин собственноручно снял с себя полномочия: отныне он больше не занимал пост ни главы морского ведомства, ни председателя Государственного совета. Как и Милютин, он покинул столицу, где теперь правил бал Победоносцев, и удалился в Крым.

Милютин дал определение только что предпринятому повороту: «Реакция, скрытая под маской популизма и ортодоксии. Это путь, гарантирующий крушение государства».

Путь, открытый Александром II для политической модернизации страны, привел к двойной катастрофе: насильственной смерти того, кто являлся залогом позитивных изменений, и краху его политического проекта. Будущее покажет, что вернуться к прошлому не так-то просто, что по меньшей мере требуется компенсировать отказ от реформ за счет других предложений, разработать новую политику для того, чтобы избежать возврата к смутным временам. Таков был выбор Александра III после 29 апреля 1881 г. Это не был Finis Russiae, но альтернативный путь, ведущий к прогрессу России через экономическую модернизацию. Таким образом, настал конец не России, но ее весны.

 

ХРОНОЛОГИЯ

 

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Пример практического применения Манифеста 19 февраля 1861 г. об отмене крепостного права

Этот пример касается двух земельных владений графа В. Е. Комаровского, бывшего соратником великого князя Константина, особенно в период пребывания последнего на посту наместника Царства Польского.

Граф Комаровский владел имениями в пяти губерниях, — Ярославской, Калужской, Орловской, Тверской и Воронежской, — которые в общей сложности составляли 30 тыс. дес. земли (1 десятина = 1,09 га) с населением 4 тыс. крепостных крестьян. Рассмотренные ниже два имения находились по соседству и располагались в Орловской губернии, в 35 км к юго-западу от г. Ельца, простираясь вдоль рек Олим и Олсанец, вокруг деревень Веселого Белы и Николаевка. Эти земельные владения охватывали участок в 3450 дес. плодородной, так называемой черноземной, земли, которая местами не оправдывала своего названия, но тем не менее по своим свойствам была близка к чернозему. Накануне реформы к этим имениям было приписано 518 душ (населения мужского пола, получающего доход от пользования выделенного им надела земли), что вместе с их семьями составляло порядка 3 тыс. человек. Первое имение насчитывало 2250 дес. земли с 346 душами, второе — 1200 дес. со 172 душами.

Положения Манифеста 19 февраля осуществлялись в три этапа:

— 19 февраля 1861 г.: крестьянам был зачитан Манифест, в котором объявлялось, что отныне они свободны.

— 4 августа 1862 г.: в соответствии с уставными грамотами, принятыми собранием мировых посредников г. Ельца, из земель первого имения крестьянской общине был выделен надел в размере 1038 дес. обрабатываемой земли на условиях выплаты 3114 руб., а второго — 516 дес. земли при ежегодных выплатах в размере 1548 руб.

В этой губернии, учитывая качество земли, каждый освобожденный крестьянин имел право на надел площадью 3 дес., за каждую из которых он был обязан выплатить 3 руб. ее владельцу;

— 15 октября 1869 г. (накануне истечения девятилетней отсрочки), согласно Манифесту, все отпущенные на волю крестьяне, которые в 1861 г. имели возможность выбирать между выплатой оброка натурой или деньгами, целиком переводились на денежные выплаты, а барщина повсеместно отменялась.

Для собственников земли компенсация, полагавшаяся при выкупе земли, изменилась следующим образом: они обязались выделить из общего количества земель, приходившихся на два имения, 1554 дес. земли (т. е. почти половину).

518 душ х 3 дес. (размер надела, установленный для данной губернии) = 1554 дес. — общая площадь земель, которые в 1862 г. были определены для выкупа.

1554 х 3 = 4662 руб. в год. Однако согласно закону о выкупных операциях, ежегодный оброк приравнивался к 6 % рыночной стоимости земли, а это означало, что фактически размер выплат возрастал в 16 раза. Таким образом, собственник должен был получать 4462 х 16 2/3 =7 тыс. руб. в год.

После того как размер установленных выплат был снижен на 20 %, общая сумма, полученная с крестьян к концу первого пореформенного десятилетия, составляла:

77 000-20 % = 62 160 руб. Полностью выплаты по выкупным платежам были погашены 11 января 1883 г.

Эти условия были закреплены в двух актах, составленных для обоих имений и подписанных 29 октября 1882 г. в присутствии поверенных по крестьянскому вопросу Елецкого уезда Орловской губернии собственником данных земельных угодий графом Комаровским и представителем крестьянской общины.

Копии текстов хранятся в архиве графа Комаровского — частном архиве, находящемся в собственности автора.

 

ОБЩАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Источники

ГА РФ (Государственный архив Российской Федерации): Ф. 678 Александр II.

Ф. 691 Императрица Мария Александровна.

Ф. 722 Великий князь Константин.

Ф. 647 Великая княгиня Елена.

Ф. 272 Комиссия по расследованию покушения 1866 г.

Ф. 102–109-11 °Cекретные архивы Третьего отделения. Особенно Ф. 678:

Переписка царевича Александра Николаевича с императором Николаем I 1838–1839.

Переписка императора Александра II с Екатериной Долгорукой: 3450 писем, и Екатерины Долгорукой с императором: 1450 писем.

Ф. 722. Д. 1153 Дневник великого Князя Константина Николаевича.

Archives du ministère des Affaires étrangèrs, France:

Correspondance politique Russie 215 216 217 220 222 223. 224 225 227

Mémoires et documents t. 44 et 45

Correspondance politique des consuls. Russie Vol. V.

Словари

Брокгауз Ф. А., Ефрон И. А. Энциклопедический словарь. СПб., 1890–1912. Т. 1–86.

Русский биографический словарь. 2-е изд. М., 1992. Т. 1.

С. 523.

Звягинцев А. Г., Орлов Ж. Г. Призванные отечеством: Российские прокуроры. 1722–1917. М., 1997.

Pushkarov S. G. A Source Book for Russian History from early times to 1917. Newhaven, 1972. 3 vol.

Справочные издания

Императорский престол, наследование престола по основным государственным законам, [тексты, собранные и редактированные сенатором Н. Корево]. Париж, 1922.

Очерки деятельности Министерства иностранных дел 1802–1902. СПб., 1902.

Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830–1839. Т. 96.

Сборник договоров России с другими государствами 1856–1917. М., 1952.

Martens F. De. Recueil de traités et conventions conlus par la Russie avec les puissances étrangères. Saint-Petersbourg, 1892. T. 1,5, 6, 10.

Биографии Александра II

Белякова E. Детство и юность императора Александра II: Очерк. СПб., 1911.

Богданович А. А. Три последних самодержца. М., 1990.

Захарова Л. Г. Александр // Вопросы истории. 1992. № 6–7.

Иллюстрированная история царствования императора Александра И. М., 1904.

Колосов А. Александр II. Лондон, 1902.

Лященко Л. М. Царь-Освободитель: жизнь и деяния Александра И. М., 1994.

Радзинский Э. С. Александр II: жизнь и смерть. Документальный роман. М., 2006.

Савин А. Н. Сватовство царевича Александра Николаевича: Сб. ст. М., 1926. Т. 1.

Татищев С. С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. СПб., 1902. Т. 2.

Чернуха В. Г. Император Александр II и фельдмаршал кн. А. И. Барятинский // Россия в XIX–XX вв.: Сб. ст. СПб., 1998.

Grünwald С. De. Le Tsar Alexandre II et son temps. Paris, 1963.

Leroy-Beaulieu A. «L’empereur Alexandre II et la mission du nouveau tsar» // Revue des deux mondes. 1.4. 1881.

Mosse M. Alexander II and the modernization of Russia. New York, 1958 (édition complétée, 1992).

Murat (Comte). Le Couronnement de l’Empereur Alexandre II. Souvenirs intimes de l’ambassadeurs de France. Paris, 1883.

Paleologue M. Le Roman tragique de l’Empereur Alexandre II. Paris, 1963.

Troyat H. Alexandre II. Paris, 1990.

Воспоминания. Личные дневники

Игнатьев И. П. Записки, 1864–1874. Пг., 1916.

Дневник Д. М. Милютина. М., 1947–1950. Т. 1–4.

Никитенко А. В. Дневник: В трех томах. М., 1955.

Переписка императора Александра II с великим князем Константином Николаевичем. М., 1994.

Толстая А. А. Записки фрейлины. М., 1996.

Тютчева А. Ф. Воспоминания. М., 2000.

Тютчева А. Ф. При дворе двух императоров. М., 1929.

Валуев П. А. Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел [1861–1876]. М., 1961. Т. 1–2

Литература

а) История России

Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1892. Т. 12.

Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1987. Т. 9.

Кизеветтер А. А. Исторические очерки. М., 1912.

Наше отечество. Опыт политической истории. М., 1991. Т. 2.

Струве П. Социальная и экономическая история России. Париж, 1952.

Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1960.

Florinski М. Т. Russia: a History and an Interpretation. New York, 1953. 2 vol.

Heller M. Histoire de la Russie et de son Empire. Paris, 1997.

Karpovitch M. Imperial Russia 1801–1917. New York, 1932.

Kovalevski P. Histoire de la Russie et de l’URSS. Paris, 1970.

Milioukov P., Seignobos C., Eisenman H. Histoire de la Russie. Paris, 1933. 3 vol.

Nolde B. La formation de l’Empire russe. Paris, 1952–1953. 3 vol.

Pascal P. Histoire de la Russie des origines à 1917. Paris, 1976.

Pipes R. Russia under the old regime. New York, 1974.

Platonov. Histoire de la Russie des origines à 1918. Paris, 1929.

Rambaud A. Histoire de la Russie. Paris, 1918.

Riazanovsky N. Histoire de la Russie des origines à 1984. Paris, 1987 (edition orginale americaine de 1963).

Seton-Watson H. The Russian Empire 1801–1917. Oxford, 1967.

Sokoloff G. La Puissance pauvre. Une histoire de la Russie de 1815 à nos jours. Paris, 1993.

Stählin K. Geschichte Russlands von den Anfangen bis zur Gegenwart. Berlin, 1930–1939. 4 vol.

Vernadsky G., Karpovitch M. A History of Russia. New York, 1943–1949. 5 vol. (don’t le 5e en deux tomes).

б) Россия. Русская идея. Идентичность.

Бердяев Н. А. Русская идея. Париж, 1946.

Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-римскому. СПб., 1889.

Colosimo J. F. L’Apocalypse russe. Dieu au pays de Dostoievski. Paris, 2008.

Nivat G. ed. Les Sites de la memoire russe. Paris, 2007 (vol. 1).

Szamuely T. La Tradition russe. Paris, 1971.

Soloviev V. L’idee russe. Paris, 1971.

Soloviev A. V. Holy Russia: the History of a Religious and Social Idea. New York, 1959.

Weidlé W. La Russie absente et présente. Paris, 1949.

в) Политика

Дянчиев Г. Эпоха великих реформ. СПб., 1907.

Ерошкин Н. П. История государственных учреждений дореволюционной России. М., 1968.

Леонтович В. В. История либерализма в России. 1762–1914. М., 1995.

Мироненко С. В. Страницы тайной истории самодержавия: политическая история первой половины XIX столетия. М., 1990.

Мироненко С. В. Самодержавие и реформы. Политическая борьба в России в начале XIX в. М., 1989.

Пресняков А. История Правительствующего Сената за двести лет. СПб., 1911.

Проблемы терроризма: Сб. ст. М., 1997.

Российские самодержцы. М., 1993.

Тарле Е. В. Запад и Россия. СПб., 1918.

Зайончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870–1880-х годов. М., 1964.

Black С. The Transformation of Russian Society: aspects of social change since 1861. Cambridge, 1970.

Geyer D. Russian Imperialism: the Interaction of Domestic and Foreign Policies 1860–1914. Hambourg — New York, 1987.

Gerschenkron A. Economic Backwardness in Historical Perspective. Harvard University Press, 1962.

Grünwald C. De. Trois siecles de diplomatic russe. Paris, 1945.

Le Donne J. The Russian Empire and the World 1700–1917. The Geopolitics of Expansion and Containment. New York, 1997.

Leroy-Beaulieu A. Un homme d’État russe, Nicolas Milioutine d’aprfès sa correspondence inédite. Paris, 1884.

Lincoln W. B. Nikolaï Milioutin an Enlightened Russian Bureaucrat of the XIX century. Newtonville, Mass., 1977.

Lourie F. Netchaev. М., 2001.

Orlovski D. The Limits of Reform. The Ministry of Internal Affairs in Imperial Russia. 1802–1881. Londres, 1981.

Raeff M. Comprendre l’Ancien régime russe. État et société en Russie impériale. Paris, 1982.

г) Идеи

Бакунин М. А. Собрание сочинений и писем / Ред. Ю. Стеклов. М., 1934–1935. Т. 1–3.

Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. М., 1953–1959. Т. 1–13.

Бирюков Е. Константин Победоносцев: государственный деятель, юрист // Законность. 1994. № 12.

Бурцев В. За сто лет. 1800–1896: Сборник по истории политического и общественного движения в России. Лондон, 1897.

Гершензон М. П. Я. Чаадаев, жизнь и мышление. СПб., 1908.

Герцен А. И. Собрание сочинений в 30 томах. М., 1954–1965. Т. 1–30.

Киреевский И. В. Полное собрание сочинений. М., 1911. Т. 1–2.

Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1988.

Нольде Б. Э. Юрий Самарин и его время. Париж, 1978. Писарев Д. И. Сочинения. М., 1955–1956. Т. 1–4.

Погодин М. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1888–1910. Т. 1–22.

Победоносцев К. П. Сочинения. СПб., 1996.

Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. М., 1993.

Самарин Ю. Ф. Сочинения. М., 1911. Т. 1–12.

Стеклов Ю.М. М. А. Бакунин, его жизнь и деятельность. М.; Л., 1927.

Ткачев П. Н. Сочинения. М., 1975. Т. 2.

Чаадаев П. Я. Сочинения и письма. М., 1913. Т. 2.

Berdiaiev N. Les Sources et le sens du comminsme russe. Paris,1951.

Bourmeister A. L’Idée russe entre lumière et spiritualité sous le règne de Nicolas Ier, Grenoble, 2001.

Cannac R. Netchaev. Du nihilisme au terrorisme. Paris, 1961.

Confino M. Daughter of a Revolutionary. Londres, 1897.

Custine Marquis de. La Russie en 1839. Paris, 1843. 4 vol. Et Paris, 1999. 2 vol.

Hingley R. La police secrète russe. Paris, 1972.

Kovalevski M. W. De. La Russie à la fin du XIXе siècle. Paris, 1900.

Malia M. Alexander Herzen and the Birth of Russian Socialism 1812–1855. Cambridge, 1961.

Venturi F. Les Intellectuels, le peuple et la rèvolution. Histoire du popilisme russe au XIXer siècle. Paris, 1972. 2 vol. (trad, de Pitalien).

 

БИБЛИОГРАФИЯ К ОТДЕЛЬНЫМ ГЛАВАМ

Глава I. Колосс на глиняных ногах

ГА РФ. Ф. 678. Д. 652 Докладные записки Ростовцева императору Александру Николаевичу по разным делам, 1851–1854.

Там же. Ф. 678. Д. 424 Речи Ростовцева о реакции элиты кадетского корпуса на резолюции Александра II.

МАЕ archive Mémoires et documents Russie vol. 45 (note sur le nombre de paysans serfs en Russie).

Бланк Г. Русский помещичий крестьянин//Труды Императорского вольного экономического общества. СПб., 1856. Т. 2.

Блиох И. С. Финансы в России XIX столетия. СПб., 1882. Т. 2.

Великая реформа [19 февраля 1861–1911] / Дживелегов А. К., Мельгунов С. П., Пичета В. И. СПб., 1911.

Дружинин Н. М. Русская деревня на переломе, 1861–1881. М., 1978.

История русской армии и флота. М., 1913. Т. 1–12.

Нарочницкая Л. И. Россия и отмена нейтрализации Черного моря, 1856–1871. К истории восточного вопроса. М., 1989.

Нессельроде К. В. Записка о политическом положении России после заключения мира (март 1856 г.) // Русский архив. 1872. № 2.

Нольде Б. Э. Россия и Европа в начале царствования Александра II. Прага, 1925.

Рашин А. Г. Население России за сто лет 1811–1913. М., 1956.

Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. СПб., 1888. Т. 1–2.

Тарле Е. В. Крымская война. М.; Л., 1944. Т. 1–2.

Gouttman A. La Guerre de Crimée 1853–1856. Paris, 2003.

Rousset C. Histoire de la guerre de Crmée. Paris, 1877.

Thouvenel L. Nicolas Ieret Napoleon III. Paris, 1891.

Глава II. Александр, еще не ставший Вторым

ГА РФ. Ф. 678 Переписка царевича Александра Николаевича с императором Николаем I.

Там же. Ф. 641 Императрица Мария Александровна.

Александр II. Воспоминания. Дневники. СПб., 1995. Александр II. Воспоминания. Дневники. Письма. СПб., 2001.

Белякова Е. Детство и юность императора Александра II. СПб., 1911.

Захарова Л. Г. Александр II // Вопросы истории. 1992. № 7. Захарова Л. Г. Александр II // Российские самодержцы Романовы. Исторические портреты. М., 1997.

Колосов А. Александр II. Лондон, 1902.

Мердер К. К. Записки 1826–1832 гг. // Новый журнал. 1995. Март.

Татищев С. С. Император Александр II. СПб., Т. 2.

Ehrard М. V. A. Joukovski et le préromantisme russe. Paris, 1938.

Глава III. Что делать?

Аксаков К. И. Воспоминания студента, 1832–1835. СПб., 1811.

Белинский В. Г. Полное собрание сочинений. М., 1953–1959. Т. 1–13.

Бродский Л. Н. Литературные салоны и кружки. М.; Л., 1930.

Жизнь и труды М. П. Погодина / Н. П. Барсуков. СПб., 1888–1910. Т. 22.

Корнилов А. А. Общественное движение при Александре II, 1855–1881. М., 1909.

Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина. М., 1915.

Одоевский В. Ф. Русские ночи. М., 1913.

Петрашевцы:‘Сборник материалов. М.; Л., 1928.

Петровский А. П. Из истории нашего литературного и общественного развития. СПб., 1889.

Т. Н. Грановский и его переписка. М., 1897.

Чернуха В. Г. Крестьянский вопрос в правительственной политике 60–70-х гг. XIX в. Л., 1972.

Чернуха В. Г. Забытый общественный деятель В. П. Орлов-Давыдов // Из глубины времен. 1996. № 6.

Эйдельман Н. Я. Герцен против самодержавия: секретная политическая история России XVIII–XIX веков и вольная печать. М., 1984.

Berlin I. Russian Thinkers. London, 1978.

Bourmeister A. L’Idée russe entre lumière et spiritualité sous le règne de Nicolas Ier, Grenoble, 2001.

Bowhan H. Vissarion Bielinski 1811–1848. A Study in the Origins of Social Criticism in Russia. Cambridge Mass., 1954.

Koyre A. La Philosophic et le problème national en Russie au début du XIX siécle. Paris, 1929.

Labry R. Alexandre Ivanovitch Herzen. Paris, 1928.

Mazour A. The first Russian Revolution 1825: the Decembrist Movement. Stanford, 1937.

Nivat G. Vers la fin du mythe russe, essai sur la culture de Gogol à nos jour. Lausanne, 1982.

Глава IV. Отмена крепостного права

МАЕ archives. Correspondance politique Russie, specialement vol. 216 f. 8, 51–54, 105, 142, 186, 247; vol. 217 f. 80–82; vol. 223 f. 231–246.

ГА РФ. Ф. 722/267, 92. Д. 334.

Там же. Ф. 678. Д. 580 (резолюции Александра II об освобождении крестьян); Д. 583.

Там же. Ф. 678. Д. 593 (записки Ланского, Муравьева и Брока); Д. 598, 562 (записки Ростовцева).

Великая реформа [19 февраля 1861–1911] / Дживелегов А. К., Мельгунов С. П., Пичета В. И. СПб., 191–1.

Долбилов М. Д. Политическое самосознание дворянства и отмена крепостного права в России. М., 1996.

Долбилов М. Д. Александр II и отмена крепостного права // Вопросы истории. 1998. № 10.

Дружинин Н. М. Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева. М., 1946. Т. 1.

Дружинин Н. М. Русская деревня на переломе, 1861–1881 гг. М., 1978.

Заболоцкий-Десятовский А. П. Граф П. Д. Киселев и его время. СПб., 1882. Т. 1–4.

Зайончковский П. А. Отмена крепостного права в России. Проведение в жизнь крестьянской реформы 1861 г. М., 1968.

Законоположения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости в Тифлисской губернии. [Тифлис]. Текст на русском и грузинском яз.

Иванюков В. Падение крепостного права в России. СПб., 1882.

Кавелин К. Д. Собрание сочинений в 8 томах. СПб., 1898. Особенно Т. 2.

Комаровский Н. Е. Записки графа Николая Егоровича Комаровского. М., 1912.

Корелин А. П. Дворянство в пореформенной России, 1864–1964 гг. Состав, численность, корпоративная организация. М., 1979.

Корнилов А. А. Крестьянская реформа. СПб., 1905.

Левшин. Историческая записка о разных предположениях по предмету освобождения крестьян // Девятнадцатый век. Исторический сборник. М., 1872. Т. 2.

Материалы редакционной комиссии для составления положения о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости. СПб., 1859–1860. Т. 1–21.

Отмена крепостного права в России. Указатель литературы (1856–1989). Томск, 1993.

Семенов Н. П. Освобождение крестьян в царствование императора Александра II. СПб., 1889–1892. Т. 1–2.

Семенов-Тян-Шанский П. П. Эпоха освобождения крестьян в России и воспоминания бывшего члена-эксперта и заведующего делами редакционной комиссии. СПб., 1911–1913.

Христофоров И. А. Аристократическая оппозиция великим реформам. Конец 1850 — середина 1870-х гг. М., 2002.

Черкасов П. П. Отмена крепостного права в России в освещении французских дипломатов в Санкт-Петербурге (1856–1863) // Cahiers du Monde russe. 2007.

Emons T. The Russian Landed Gentry and the Peasant Emancipation of 1861. Cambridge, 1968.

Field D. The End of Serfdom: Nobility and Bureaucracy in Russia 1855–1861. Cambridge, 1976.

Haxthausen A. Étude sur la situation intérieure, la vie nationale et les institutions rurales de la Russie. Hanovre-Berlin, 1847–1853.

Karychev N. «La propriété foncifère» // La Russie à la fin du XIXe siècle. Paris, 1900.

Portal R. Le statut des paysans Iibérés du servage 1861–1961. Paris, 1963.

Van Regemorter J. H. Histoire de la Russie. Le déclin du servage 1798–1855. Paris, 1971.

Глава V. Vivat Polonia

ГА РФ. Ф. 722. Д. 359. Д. 515–520; Ф. 678. Д. 677.

МАЕ Direction politique fonds 228–229.

Dépêches des consuls fonds 5.

Никитенко А. В. Дневник. М., 1955. Т. 1.

Нольде Б. Э. Юрий Самарин и его время. Париж, 1978.

Ревуненков В. Г. Польское восстание 1863 г. и европейская дипломатия. Л., 1957.

Шильдер Н. К. Император Николай Первый. СПб., 1901.

Щербатов А. Генерал-лейтенант князь Паскевич: его жизнь и деятельность. СПб., 1888–1904. Т. 1–7, особенно Т. 7.

Davies N. God’s Playground. A History of Poland. Oxford, 1981.2 vol.

Dziewanwski М. K. «Herzen, Bakunin and the Polish Insurrection of 1863» //Journal of Central European Affairs. VIII. 1968.

Kennan G. Siberia and the Exile System. New York, 1891.

Kiniewicz S. «Polish Society and the Insurrection of 1863» // Past and Present. 37.1967.

Lamartine (A. de). Histoire de la Russie in Oeuvres Complètes. Paris, 1863. T.31.

Leslie G. Reform and Insurrection in Russian Poland 1856–1865. London, 1965.

Rain P. «Alexandre Icr et la Pologne» // Revue d’histoire diplomatique. XXVI. 1912.

Riazanovski N. Nicolas I and Official Nationality in Russia 1825–1855. Berkeley, 1959.

Roux (F. Ch.). Alexandre II, Gortchakov et Napoleon III. Paris, 1913.

Zavadzki (W. H.). «Adam Czartorysky: an Advocate of Slavonic Solidarity at the Congress of Vienna» // Oxford Slavonic Papers. X. 1977.

Zyzniewski (S. J.). «The Futile Compromise Reconsidered. Wielopolski and Russian Policy 1861–1863» // American History Review XX. 1965.

Глава VI. Русская весна (1861–1865)

ГА РФ. Ф. 722. Д. 515 (судебная реформа), 520 (телесные наказания в армии), 359, 539 (земства).

Там же. Ф. 109. Д. 42.

Там же. Ф. 678. Д. 424–597.

Там же. Ф. 647. Д. 66 (великая княгиня Елена Павловна).

МАЕ Direction politique fonds 228–229.

Валуев П. А. Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел [1861–1876]. М., 1961. Т. 2.

Веселовский Б. Б. История земства за сорок лет. СПб., 1909–1911. Т. 1–4.

Драгоманов М. П. Либерализм и земство. Женева, 1889.

Гармиза В. В. Подготовка земской реформы 1864 г. М., 1957.

Зайончковский П. А. Военные реформы 1860–1870-х гг. в России. М., 1952.

Зайончковский П. А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX–XX столетий. М., 1973.

Записка Валуева Александру II о земских учреждениях // Ред. В. Г. Чернуха // Советские архивы. 1971. № 4.

Кошелев А. И. Записки 1812–1883. Берлин, 1884.

Кони А. Ф. Избранные произведения. М., 1959. Т. 1–2.

Материалы по земскому общественному устройству. СПб., 1885–1886. Т. 1.

Милютин П. А. Дневник П. А. Милютина. М., 1947. Т. 1.

Пирумова Н. М. Земское либеральное движение. М., 1977.

Судебная реформа под редакцией Н. В. Давыдова и Н. Н. Полянского. М., 1915. Т. 1–2.

Ткаченко П. С. Московское студенчество в общественно-политической жизни России второй половины XIX века. М., 1958.

Троицкий И. А. Царские суды против революционной России. Саратов, 1969.

Чернуха В. Г. Внутренняя политика царизма в середине 50-х годов до начала 80-х годов XIX в. Л., 1978.

Чичерин Б. И. Московский университет. М., 1929.

Шевырев А. П. Русский флот после Крымской войны: либеральная бюрократия и морские реформы. М., 1990.

Emmons Т., Vucinich S. The Zemstvo in Russia: an Experiment in Self Government. Cambridge University Press, 1982.

Philippot R. Société civile et État bureaucratique dans la Russie tsariste. Les zemstvos. Paris, 1991.

Глава VII. Вновь обретенная мощь

Афганское разграничение и переговоры между Россией и Великобританией, 1872–1885. СПб., 1886.

Барсуков И. П. Граф Николай Николаевич Муравьев-Амурский. М., 1891.

Блиев М. М., Дегоев В. В. Кавказская война. М., 1994.

Болховитинов Н. Н. Русско-американские отношения и продажа Аляски, 1834–1867. М., 1990.

Дегоев В. В. Кавказский вопрос в международных отношениях 30–60-х гг. XIX века. Владикавказ, 1992.

Доклад А. М. Горчакова Александру II 3-го сентября 1865 г. // Красный архив. 1939. № 2.

Игнатьев Н. П. Миссия в Бухару и Хиву в 1858 г. СПб., 1897.

Кабанов П. И. Амурский вопрос. Благовещенск, 1959.

Киняпина Н. С. Внешняя политика России в XIX веке. М., 1974.

Киняпина Н. С., Блиев М. М., Дегоев В. В. Кавказ и Средняя Азия во внешней политике России. Вторая половина XVIII — 80-е гг. XIX в. М., 1984.

Коскин А. Курилы, биография островов // Вопросы истории. 1995. № 1.

Нарочницкая Л. И. Россия и отмена нейтрализации Черного моря, 1856–1871. К истории восточного вопроса. М., 1989.

Нессельроде К. Б. Записка о политическом положении России после заключения мира // Русский архив. 1872. № 2.

Нольде Б. Э. Петербургская миссия Бисмарка, 1859–1862: Россия и Европа в начале царствования Александра II. Прага, 1925.

Окунь С. Б. Российская Американская Компания. М.; Л., 1939.

Сборник изданий в память двадцатилетнего управления Министерством иностранных дел государственного канцлера светлейшего князя Александра Михайловича Горчакова. СПб., 1881.

Совместный сборник документов по истории территориального размежевания между Россией и Японией. Токио, 1992.

Туркестанский край. Сборник материалов для его завоевания. Ташкент, 1915.

Файнберг Е. Я. Русско-японские отношения в 1697–1875 гг. М., 1960.

Халфин Н. А. Политика России в Средней Азии. М., 1960.

Халфин Н. А. Присоединение Средней Азии к России. М., 1965.

Шнеерсон Л. М. На перепутье европейской политики. Австро-русско-германские отношения. Минск, 1984.

Carrere d’Encausse (Н.). L’Empire d’Eurasie. Paris, 2005.

Gorainov S. «Les étapes de l’alliance franco-russe 1853–1861» // Revue de Paris, ler janvier — 15 fevrier 1912.

Morgan T. Anglo Russian Rivalry in Central Asia 1810–1895. London, 1981.

Глава VIII. Надлом

ГА РФ. Ф. 678, особенно Д. 653, 654, 662, 670.

Александр И. Воспоминания. Дневники. СПб., 1995.

Васильева Л. Терпеливая императрица или корона на двоих // Наука и религия. 1999. № 3–6.

Валуев П. А. Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел [1861–1876]. М., 1961. Т. 2.

Виленская Е. В. Революционное подполье и России (60-е годы XIX в.). М., 1963.

Ерошкин Н. П. Выстрел у летнего сада // Вопросы истории. 1993. № 7.

Клевенский М. М. Ишутинский кружок и покушение Каракозова. М., 1928.

Клевенский М. М., Котельников К. Г. Покушение Каракозова. М., 1930.

Колосов А. Молодое народничество 60-х годов // Сибирские записки. 1917. № 2.

Никитенко А. В. Дневник. СПб., 1903. Т. 3.

Оржеховский И. В. Третье отделение // Вопросы истории. 1972. № 2.

Рабочее движение в России в XIX веке [1861–1874] / Ред. А. М. Панкратова. М., 1950. Т. 2.

Персянов И. А. Спаситель императора. О. И. Комиссаров-Костромской // Из глубины времен. 1997. № 8.

Рибер А. Дж. Групповые интересы в борьбе вокруг великих реформ // Великие реформы в России, 1856–1874. М., 1992.

Степанов В. Л. Дмитрий Андреевич Толстой // Российские консерваторы. М., 1997.

Тайны царского двора (из записок фрейлин). М., 1997.

Филиппова Т. А. Петр Андреевич Шувалов // Российские консерваторы. М., 1997.

Чернуха В. Г. Борьба в верхах по вопросам внутренней политики царизма // Исторические записки. М., 1988. Т. 116.

Venturi F. Les Intellectuels, le peuple et la révolution. T. 1.

Главы IX и X. Балканский вопрос и Русско-турецкая война

ГА РФ. Переписка Александра II с Екатериной.

Там же. Ф. 678. Д. 110–119 (для главы X).

Там же. Ф. 467. Манифест Александра II об объявлении войны.

Там же. Ф. 678. Д. 119–123 (материал к вопросу о переговорах).

Там же. Ф. 678. Д. 667, 668, 670 (материалы по русско-прусскому союзу).

Там же. Ф. 678. Д. 518. Письмо Горчакова Бисмарку.

Аксаков И. С. Славянский вопрос, 1860–1886. М., 1886.

Дяков В. А. Славянский вопрос в общественной жизни дореволюционной России. М., 1993.

Игнатьев Н. П. Записки графа И. П. Игнатьева// Исторический вестник. 1914. 12 июля.

Киняпина И. С. Основные этапы политики России в восточном кризисе 1875–1878 гг. // Россия и восточный кризис 70-х гг. XIX в. М., 1981.

Киреев А. А. Славянство и национализм. Ответ г-ну Соловьеву. СПб., 1890.

Косик В. И. Русская политика в Болгарии. М., 1991.

Манфред А. 3. Внешняя политика Франции 1871–1911. М., 1952.

Международные отношения на Балканах, 1856–1878 гг. М., 1986.

Милютин Д. А. Дневник. Т. 2.

Нарочницкая Л. И. Россия и отмена нейтрализации Черного моря, 1856–1871. К истории восточного вопроса. М., 1989.

Нарочницкая Л. И. Россия и национальное освободительное движение на Балканах 1875–1878 гг. М., 1979.

Нелидов А. И. О занятии проливов. Записка // Красный Архив. 1931. Т. 3 (46).

Никитин С. А. Славянские комитеты в России в 1858–1876 годах. М., 1960.

Освобождение Болгарии от турецкого ига: Документы. М., 1961. Т. 1–3.

Россия и национально-освободительная борьба на Балканах. М., 1978.

Рыбаченок И. С. Восточный кризис 1875–1878 гг. и русско-турецкая война на страницах газеты «Московские ведомости». М., 1981.

Сборник материалов по русско-турецкой войне 1877–1878 гг. На Балканском полуострове. СПб., 1898.

Сказкин С. Д. Конец австро-русско-германского союза. М., 1974.

Хвостов В. М. Проблемы истории внешней политики России и международные отношения. М., 1977.

Хитрова Н. И. Триумф А. М. Горчакова. Отмена нейтрализации Черного моря // Российская дипломатия в портретах. М., 1992.

Mac Cenzie D. Russia’s Balkan Policies under Alexander II 1855–1881. Cambridge Mass., 1993.

Russes et Turcs. La guerre d’Orient. Paris, SD (ce sont des correspondences de guerre 1877–1878).

Summer В. H. Russia and the Balkans 1870–1880. Oxford, 1937.

Глава XI. Пугачевы из университета

ГА РФ. Ф. 678. Д. 654. Доклад Тимашева о революционной пропаганде на юге; Д. 662 (о необходимом приспособлении полиции к особенностям революционного движения); Д. 663 (о «еврейской пропаганде», март 1858 г.); Д. 668. Записка Татаринова о нигилистах, сентябрь 1879.

Аптекман И. Общество «Земля и воля» 70-х годов. Париж, 1924.

Богучарский В. Активное народничество семидесятых годов. М., 1912.

Драгоманов М. П. Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. Огареву. Женева, 1896.

Залкинд Л. С. Воспоминания народовольца // Каторга и ссылка. 1926. № 3.

Итенберг Б. С. Движение революционного народничества. Народные кружки и хождение в народ. М., 1965.

Козьмин Б. П. Ткачев и революционное движение 60-х годов. М., 1922.

Лурье Ф. М. Нечаев. М., 2001.

Морозов Н. А. Повести моей жизни. М., 1947.

Нечаев и нечаевцы: Сборник материалов. М.; Л., 1931.

Письма народовольца А. Д. Михайлова / Под ред. Щеглова. М., 1933.

Прибылева-Корба А. П., Фигнер В. Н. Народоволец Александр Дмитриевич Михайлов. М., 1925.

Революционное народничество 70-х годов XIX века: Сборник документов и материалов в двух томах. М., 1964–1965. Т. 1–2.

Твардовская В. А. Социалистическая мысль России на рубеже 1870–1880-х гг. М., 1969.

Троцкий Н. А. Большое общество пропаганды. Саратов, 1963.

Хайфец М. И. Вторая революционная ситуация и России (конец 70-х — начало 80-х годов XIX века). Кризис правительственной политики. М., 1963.

Confino М. Daughter of a Revolutionary. Londres, 1897.

Confino M. «Bakounine et Netchaev les débuts de la rupture» Cahiers du monde russe et soviétique. Vol. 7. 1966.

Populism. Its Meanings and National Characteristics / Ionescu G., Gellner E. ed. Londres, 1969.

Venturi F. Les Intellectuels, le peuple et la revolution. T. 2.

Walicki A. The Controversy over Capitalism. Studies in the Social Philosophy of the Russian Populism. Oxford, 1969.

Глава XII. Смерть дышит в затылок

ГА РФ. Ф. 678. Д. 121 605, 639 650.

Аптекман И. Черный передел: орган социалистов-федералистов 1880–1881. М.; Л., 1923.

Валк С. Из показания Н. И. Рысакова // Красный архив. 1926. № 6.

Виктор Гюго и революционная Россия 1870–1880 гг. // Известия Академии наук. 1986. № 1.

Волк С. С. Народная воля, 1879–1882. М.; Л., 1966.

Зайончковский П. А. Кризис самодержавия в России на рубеже 1870–1880-х годов. М., 1964.

Кантор Р. Исповедь Григория Гольденберга // Красный архив. 1928. № 5.

Ковалев В. А. Заложники заблуждения. История покушений на Александра II. М., 1995.

Кони А. П. Воспоминания о деле Веры Засулич. М.; Л., 1933.

Любатович О. С. Далекое и недавнее. Воспоминания из жизни революционера, 1878–1881. М., 1930.

Материалы для истории русского социального революционного движения. Женева, 1895.

Морозов Н. А. Повести моей жизни. М., 1947.

Народоволец Баранников в его письмах. М., 1935.

Покровский М. Очерки по истории революционного движения в России XIX и XX вв. М., 1924.

Процесс шестнадцати террористов (1880). СПб., 1906.

Революционное народничество 70-х годов XIX века: Сборник документов и материалов в двух томах. М.; Л., 1965.

Сахаров А. Н. Красный террор народовольцев (о покушениях на Александра II) // Вопросы истории. 1966. № 5.

Vogië F. М. Journal. Paris, 1932.

Wortman R. The crisis of Russian Populism. Cambridge, 1967.

Глава XIII. Крах надежд

ГА РФ. Ф. 678. Д. 674, 693, 694 (записка и проект Лорис-Меликова).

Там же. Ф. 671. Д. 121 (процесс над Верой Засулич).

Там же. Ф. 110. Д. 409.

Там же. Ф. 102. Д. 79 (пять обществ, покушения 1879–1881 гг.).

Там же. Ф. 678. Д. 249, 234 (письма Екатерины Александру).

Там же. Ф. 678. Д. 118, 131 (письма Александра II Екатерине).

Там же. Ф. 678. Д. 2 (дневник Александра II).

Там же. Ф. 678. Д. 682–687 (о Кавказе в 1880 г.).

Там же. Ф. 678. Д. 677 (о Польше в 1880 г.).

Ахеев Н. И. Рысаков. Материалы для биографии и характеристики. Прага, 1920.

Аксельрод П. Б. Пережитое и передуманное. Берлин, 1923. Т. 1 (о Желябове).

Андрей Иванович Желябов. Лондон, 1882.

Боханов А. Н. Явление Екатерины III. Династический скандал 1880 года // Родина. 1998. № 2.

Валк С. Н. Автобиографическое заявление А. А. Квятковского // Красный архив. 1926. № 1.

Валк С. Н. Из показания Н. И. Рысакова // Красный архив. 1926. № 6.

Валк С. Н. Вокруг первого марта // Красный архив. 1930. № 3.

Валуев П. А. Дневник П. А. Валуева, министра внутренних дел [1861–1876]. М., 1961. Т. 2.

Драгоманов М. П. Сочинения. Т. 2.

Итенберг Б. С. Александр II и граф Лорис-Меликов. М., 1996.

Кибальчич Ф. Николай Кибальчич. М., 1986.

Кони А. П. Воспоминания о деле Веры Засулич. М.; Л., 1933.

Ковалев В. А. Заложники заблуждения. История покушений на Александра II. М., 1995.

«Народная воля» и «Черный передел». Воспоминания участников революционного движения в Петербурге в 1879–1882 гг. Л., 1989.

1 марта 1881 г. Статьи и воспоминания участников и современников. М., 1931.

1 марта 1881 г. Казнь императора Александра И: Документы и воспоминания. М., 1991.

Петрашевцы: Сборник материалов. М.; Л., 1928. Т. 1–3.

Полевой Ю. Степан Халтурин. М., 1879.

Процесс шестнадцати террористов / Ред. В. Бурцев. СПб., 1906.

Сахаров А. Н. Красный террор народовольцев (о покушениях на Александра II) // Вопросы истории. 1966. № 5.

Софья Львовна Перовская. Лондон, 1882.

Тихомиров Л. А. Тени прошлого. СПб., 1995.

Ткачев П. Н. Сочинения. М., 1975. Т. 1–2.

Тригони М. Н. Мой арест 1881 года // Былое. 1906. № 3.

Фигнер В. Н. Запечатленный труд. М., 1933.

Фроленко М. Ф. Собрание сочинений в двух томах / Ред. И. А. Федорович. М., 1932. Т. 2.

Хлебников Н. Конституция Лорис-Меликова. Лондон, 1893.

Черняк А. Я. Николай Кибальчич: революционер и ученый. М., 1960.

Щеголев П. Из истории конституционных веяний 1879–1881 гг. // Былое. 1906. № 12.

Aleksandr Mihailovitch (Dnevnik): Once a Grand Duke. New York, 1952.

Footman D. Red Prelude. A life of a A. I. Zheliabov. London, 1944.

Paleologue M. Le roman tragique de l’Empereur Alexandre II. Paris, 1923.

Tichomirov L. La Russie politique et sociale. Paris, 1886.

Благодарности

Выражаю признательность Клоду Дюрану, издателю и моему другу, который очень внимательно следил за ходом моих изысканий и оказывал мне постоянную поддержку.

Также обращаю слова благодарности к сотрудникам архивов, где мне, как всегда, был уготован теплый прием и оказана помощь. Особенно глубокую признательность выражаю директору Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ) Сергею Мироненко, непрестанно помогавшему мне советами и предоставившему мне полную свободу действий. Кроме того, я благодарю министра иностранных дел Франции Мирея Мюсо, недавно получившего должность директора Архивов дипломатического ведомства, и особенно главного хранителя Изабель Ришфор за их дружественное отношение и поддержку.

Библиотека института Франции и особенно Мирей Пастуро, прекрасно исполняющий обязанности ее главы, всегда оказывали мне всяческое содействие, предоставив тихое место для работы и демонстрируя удивительную открытость. Спасибо профессору Петру Черкасову, который в ходе наших многочисленных бесед во время моего пребывания в Москве великодушно поделился со мной плодами своих трудов о Франции и Александре II, оказав неоценимую помощь.

Я приношу благодарности Мишелю Амару за оказываемую мне на протяжении многих лет сердечную и действенную помощь, вдохновлявшую меня на новые свершения.

Наконец, как можно забыть об Изабель Ноэль, которая великодушно помогла мне с дешифровкой рукописных текстов.

Книга всегда является плодом коллективного творчества, и мне приятно выразить благодарность всем тем, кто помог ей благополучно появиться на свет.